Книговод

Новая земля (Новь)

Гамсун Кнут


Кнутъ Гамсунъ.

Полное собраніе сочиненій.
Томъ VII.
Изданіе В. М. Саблина.

  

Новая земля.
(Новь).
Переводъ О. Химона

Изданіе третье.
Москва. --1910.
http://az.lib.ru

  

ГЛАВА I.

   Нѣжный, золотистый металлическій ободокъ показался на востокѣ, гдѣ выходитъ солнце. Городъ начинаетъ пробуждаться; тутъ и тамъ слышенъ отдаленный шумъ большихъ тяжелыхъ телѣгъ, въѣзжающихъ въ улицы со всякимъ рыночнымъ товаромъ: сѣномъ, дровами, мясомъ и проч. За ночь мостовыя немного подмерзли, и отъ телѣгъ несется грохотъ. Былъ конецъ марта.
   Въ гавани все тихо. Порой показывается на палубѣ сонный матросъ. Изъ корабельныхъ кухонь поднимается дымъ; полуодѣтые шкипера высовываютъ головы изъ люковъ и смотрятъ, какая погода; море спокойное, флюгера не шевелятся. Вотъ открывается первая дверь въ складѣ, -- тамъ видны цѣлыя груды ящиковъ, мѣшковъ, веревокъ, бочекъ; люди работаютъ канатами и тачками; они не совсѣмъ еще проснулись и зѣваютъ широко раскрытыми бородатыми ртами. Къ пристанямъ подходять паромы; съ нихъ снимаютъ и тащатъ товаръ, нагружаютъ на телѣги и увозять. На улицахъ открывается одна дверь за другой, поднимаются шторы; мальчики подметаютъ магазины и обтираютъ пыль съ прилавковъ. Въ магазинѣ Генрихсена сынъ уже сидитъ за своей конторкой и просматриваетъ только что полученную почту. Какой-то молодой человѣкъ тащится усталыми, сонными шагами черезъ желѣзнодорожную площадь; онъ возвращается съ попойки отъ одного товарища и совершаеть свою утреннюю прогулку.
   У пожарной части онъ встрѣчаетъ своего знакомаго, возвращающагося тоже изъ какого-то собранія; они кланяются другъ другу.
   "Ты уже всталъ, Ойэнъ?" спрашиваетъ первый.
   "Да, т.-е. я еще не ложился", отвѣчаетъ другой.
   "Я тоже", говоритъ первый; "покойной ночи!"
   Онъ идетъ дальше, -- ему смѣшно, что онъ средь бѣла дня говоритъ "покойной ночи". Это еще очень молодой человѣкъ, полный надеждъ; его имя два года тому назадъ сдѣлалось сразу извѣстнымъ, когда онъ написалъ большую лирическую драму. Это Иргенсъ, -- всѣ его знаютъ. Онъ носить лакированные башмаки, а его закрученные усы и блестящіе черные волосы придаютъ ему очень молодцоватый видъ. Онъ проходить черезъ рынокъ; ему интересно смотрѣть на крестьянъ, какъ они одинъ за другимъ проѣзжаютъ по улицамъ и занимаютъ всѣ рынки города своими телѣгами. Ихъ лица загорѣли отъ весенняго солнца, вокругъ шеи у нихъ толстые, шерстяные платки, а руки сильныя и грязныя. Они такъ озабочены тѣмъ, чтобы продать свой скотъ на убой, что зазываютъ даже его, молодого безсемейнаго двадцатичетырехлѣтняго человѣка, лирика, который равнодушно прогуливается, чтобы разсѣяться.
   Солнце поднимается выше. Улицы начинаютъ кишѣть экипажами и людьми; черезъ короткіе промежутки раздаются свистки фабрикъ изъ городскихъ предмѣстій и съ желѣзнодорожныхъ станцій; базаръ становится все многолюднѣе и многолюднѣе; дѣловые люди мечутся взадъ и впередъ; нѣкоторые изъ нихъ ѣдятъ завтракъ, завернутый въ газетную бумагу. Какой-то человѣкъ везетъ телѣжку съ цѣлымъ возомъ свертковъ и мѣшковъ; онъ доставляетъ товаръ на домъ; онъ запрягъ себя, какъ лошадь, и въ то же время смотритъ въ свою записную книжку, гдѣ у него адреса.
   Какой-то ребенокъ безъ передышки бѣгаетъ съ утренней газетой, -- это дѣвочка, страдающая пляской св. Вита; ея маленькое тѣльце качается во всѣ стороны, она дергаетъ плечами, останавливается, потомъ снова бѣжитъ отъ двери къ двери, взбирается по лѣстницамъ на высокіе этажи, звонитъ, оставляетъ газету и снова спѣшитъ. Съ дѣвочкой собака, -- маленькая собачка; она хорошо дрессирована и повсюду сопровождаетъ ее.
   Все въ движеніи, шумъ растетъ.
   Онъ начинается на фабрикахъ, на корабельныхъ верфяхъ, въ механическихъ мастерскихъ, лѣсопильняхъ; онъ смѣшивается съ грохотомъ экипажей и съ человѣческими голосами, заглушается какимъ-нибудь пароходнымъ свисткомъ, рѣзкій звукъ котораго поднимается кверху, какъ дрожащій лучъ; онъ сосредоточивается на большихъ рынкахъ, и, наконецъ, весь городъ охватывается страшнымъ шумомъ. А среди всей этой суматохи почтальоны съ сумками разносятъ извѣстія о курсѣ изъ другихъ странъ; великая поэзія торговли охватываетъ весь городъ, -- пшеница въ Индіи и кофе на Явѣ въ цвѣту, а испанскіе рынки требуютъ рыбы, очень много рыбы для поста.
   Восемь часовъ. Иргенсъ идетъ домой. Онъ проходитъ мимо магазина Генрихсена и рѣшается заглянуть туда на минутку.
   У бюро все еще сидитъ сынъ хозяина фирмы, -- молодой человѣкъ въ шевіотовомъ костюмѣ; у него большіе голубые глаза, хотя цвѣтъ лица темный; непокорный завитокъ волосъ свѣшивается ему на лобъ. Высокій, рѣзкій, отчасти скрытный, онъ имѣетъ видъ тридцатилѣтняго мужчины. Товарищи цѣнятъ его, потому что онъ часто помогаетъ имъ деньгами или разными съѣдобными товарами изъ погреба своего отца.
   "Доброе утро", говоритъ Иргенсъ.
   Тотъ удивленъ, онъ отвѣчаетъ:
   "Какъ, это ты? Ты уже всталъ?"
   "Да, т.-е. я еще не ложился".--
   "А, это другое дѣло. А я ужъ здѣсь сижу съ пяти часовъ и уже телеграфировалъ въ три страны".
   "Боже мой, ты, вѣдь, знаешь, что я отношусь совершенно равнодушно къ твоей торговлѣ. Я хочу лишь объ одномъ тебя спроситъ, Олэ Генрихсенъ, -- не найдется ли у тебя для меня рюмка водки?"
   Оба выходятъ изъ конторы, проходятъ черезъ магазинъ и спускаются въ погребъ. Олэ Генрихсенъ быстро достаетъ бутылку; онъ ждетъ каждую минуту въ контору отца, -- оттого онъ такъ спѣшитъ; отецъ очень старъ, но, несмотря на это, нельзя было поступать противъ его воли.
   Иргенсъ пьетъ и говоритъ:
   "Могу я остатокъ взятъ съ собой домой?" Олэ Генрихсенъ утвердительно киваетъ головой.
   Когда они снова возвращаются въ магазинъ, онъ выдвигаетъ ящикъ изъ стола, а Иргенсъ, понявъ его знакъ, опускаетъ свою руку и достаетъ что-то, что онъ кладеть себѣ въ ротъ. Это кофе, жженый кофе для уничтоженія запаха.
  

ГЛАВА II.

   Въ два часа люди прогуливаются большими группами взадъ и впередъ, разговариваютъ и смѣются, кланяются другъ другу, улыбаются, киваютъ, поворачиваются и зовутъ; въ воздухѣ носится сигарный дымъ и развѣваются дамскія вуали; пестрое мельканіе свѣтлыхъ перчатокъ и носовыхъ платковъ, приподнятыхъ шляпъ и тросточекъ распространяется по всей улицѣ, а экипажи съ мужчинами и дамами въ блестящихъ костюмахъ проносятся мимо. Нѣсколько молодыхъ мужчинъ стоятъ на перекресткѣ. Это цѣлый кружокъ знакомыхъ, -- два художника, два писателя, купецъ и человѣкъ безъ опредѣленныхъ занятій -- все тѣсно сплоченные товарищи. Ихъ костюмы очень разнообразны; нѣкоторые уже сняли пальто, другіе все еще носятъ длинныя пальто на подкладкѣ и съ поднятымъ воротникомъ, какъ въ самые большіе холода. Группа эта всѣмъ знакома. Къ ней присоединяются новыя лица, нѣкоторые уходятъ, наконецъ, остается молодой толстый художникъ по имени Мильде и актеръ съ вздернутымъ носомъ и сладкимъ голоскомъ; кромѣ того Иргенсъ и адвокатъ Гранде изъ великаго рода Грандовъ. Но самый значительный изъ нихъ -- Паульсбергъ, Ларсъ Паульсбергъ, авторъ полудюжины романовъ и научнаго труда о прощеніи грѣховъ. Его называли громко поэтомъ, хотя тутъ были Иргенсъ и писатель Ойэнъ. Актеръ застегиваетъ свой сюртукъ до самой шеи, -- ему холодно.
   "Нѣтъ, весенній воздухъ для меня черезчуръ рѣзокъ, -- говоритъ онъ.
   "А для меня совершенно наоборотъ", замѣчаетъ адвокатъ.
   "Я готовъ кричать во все горло. Что-то трепещетъ во мнѣ, кровь кипитъ и какъ бы манитъ на охоту". И маленькій согнутый юноша выпрямился при этихъ словахъ и посмотрѣлъ на Паульсберга.
   "Да, посмотрите-ка на него!" замѣтилъ насмѣшливо актеръ. "Мужчина все-таки мужчина", сказалъ евнухъ.
   "Что ты хочешь этимъ сказать?"
   "Ничего, сохрани меня Богъ. Но ты съ твоими лакированными башмаками и цилиндромъ собираешься на охоту за рысью, не такъ ли?"
   "Ха, я констатирую, что актеръ Норемъ сдѣлался остроумнымъ. Это нужно цѣнить".
   Они говорили съ большой свободой обо всемъ, вставляли съ легкостью слова, дѣлали быстрыя нападенія и во всякое время имѣли отвѣтъ наготовѣ. Отрядъ кадетъ прошелъ мимо.
   "Есть что-то нахальное въ походкѣ у этихъ военныхъ", говоритъ Иргенсъ. "Они не проходятъ мимо, какъ всѣ смертные, а какъ-то выступаютъ".
   Самъ Иргенсъ и художникъ засмѣялись, но адвокатъ быстро посмотрѣлъ на Паульсберга, черты котораго ни на минуту не измѣнились.
   Паульсбергъ сказалъ нѣсколько словъ о выставкѣ картинъ и замолчалъ.
   Послѣ этого перешли къ вчерашнему дню въ Тиволи, потомъ къ политикѣ. Они произнесли свой приговоръ надъ руководящей партіей Стортинга, предлагали зажечь дворецъ и завтра днемъ провозгласить республику; художникъ угрожаетъ возстаніемъ рабочихъ. "Знаете ли вы, что сказалъ мнѣ президентъ съ глазу на глазъ: что онъ никогда и ни за что не пойдетъ на компромиссъ; онъ или согнетъ Унію, или сломаетъ ее. Согнетъ или сломаетъ, въ буквальномъ смыслѣ: А кто знаетъ президента..."
   Но Паульсбергъ не принималъ участія въ разговорѣ, а такъ какъ товарищамъ было бы очень интересно услышать именно его мнѣніе, то адвокатъ осмѣлился сказать:
   "А ты, Паульсбергъ, ты ничего на это не скажешь?"
   Паульсбергъ рѣдко вставлялъ свое слово; онъ большей частью жилъ одинъ, изучалъ науки и работалъ надъ своими произведеніями; онъ не обладалъ даромъ краснорѣчія, свойственнымъ его товарищамъ. Онъ добродушно улыбнулся и возразилъ:
   "Ваши слова должны бытъ да -- да, нѣтъ -- нѣтъ, какъ ты это знаешь". Надъ этимъ всѣ громко разсмѣялись. "А что касается остального, то я подумываю вернуться домой, къ своей женѣ".
   И Паульсбергъ пошелъ. Это была его привычка уходить безъ всякихъ дальнѣйшихъ разсужденій, разъ онъ это сказалъ.
   Но когда Паульсбергъ ушелъ, оказалось, что и остальнымъ нужно итти; не было смысла больше здѣсь оставаться. Актеръ поклонился и исчезъ, видно было, какъ онъ быстро шагалъ, чтобы догнать Паульсберга. Художникъ закутался въ свое пальто, не застегивая его, и сказалъ:
   "Уфъ, я страшно усталъ. У кого есть деньги на обѣдъ?"
   "Ты долженъ позаботиться о томъ, чтобъ раздобыть себѣ какого-нибудь лавочника", возразилъ Иргенсъ. "Я сегодня заставилъ одного дать мнѣ бутылку коньяку".
   Они удалились оба вмѣстѣ.
   "Я хотѣлъ бы знать, что тутъ подразумѣвалъ Паульсбергъ", сказалъ адвокатъ. "Ваши слова должны бытъ нѣтъ -- нѣтъ, да -- да; ясно, что онъ подъ этимъ что-то подразумѣвалъ".
   "Да, это ясно", сказалъ художникъ Мильде. "Видѣлъ ты, какъ онъ при этомъ смѣялся, вѣроятно, онъ смѣялся надъ чѣмъ-нибудь".
   Пауза. Масса гуляющихъ, какъ и прежде медленно прохаживаются, болтая и смѣясь, взадъ и впередъ по улицамъ.
   Мильде продолжаетъ:
   "Я часто думаю, что было бы хорошо, если бы у насъ въ Норвегіи была еще одна такая голова, какъ Паульсбергъ".
   "Собственно говоря, къ чему?" спрашиваетъ Иргенсъ, немного раздраженный
   Мильде посмотрѣлъ на него, потомъ на адвоката и разразился удивленнымъ смѣхомъ.
   "Нѣтъ, ты это слышалъ, Гранде? Онъ спрашиваетъ, къ чему намъ нужны въ Норвегіи такія головы, какъ Паульсбергъ".
   "Ну и что же?" спрашиваетъ Иргенсъ.
   Гранде тоже не смѣется, и художникъ Мильде не можетъ понять, почему никто не смѣется. Онъ хотѣлъ тотчасъ послѣ этого уходить и началъ говорить , о другомъ.
   "Итакъ, ты заставилъ лавочника дать тебѣ коньякъ; слѣдовательно, у тебя есть коньякъ?"
   "Это значитъ, что я ставлю Паульсберга высоко и считаю, что онъ способенъ одинъ все завершить", продолжалъ Иргенсъ со скрытой ироніей.
   Этого никакъ не ожидалъ Мильде, онъ не могъ на это возразить Иргенсу и, кивнувъ головой, онъ сказалъ:
   "Да, конечно, такъ именно; я думалъ только, что съ нѣкоторой помощью онъ пойдетъ скорѣе, а это было бы не лишнимъ; короче говоря, ему нуженъ соратникъ. Но я вполнѣ согласенъ съ твоимъ мнѣніемъ".
   Въ "Grande" {"Grand" очень извѣстный ресторанъ въ Христіаніи.} имъ посчастливилось натолкнуться на Тидемана, тоже купца, очень крупнаго торговца, дѣлового человѣка, главу очень виднаго торговаго дома.
   "Ты обѣдалъ?" крикнулъ ему навстрѣчу художникъ.
   "Да, и не разъ", отвѣчалъ ему Тидеманъ.
   "Не говори глупостей, возьмешь ты меня съ собой въ Грандъ?"
   "Но я могу прежде всего съ тобою поздороваться?"
   Рѣшили зайти на минутку къ Иргенсу, попробовать его коньякъ, а потомъ снова вернуться въ Грандъ.
   Тидеманъ и адвокатъ шли впереди.
   "А знаешь, все-таки это очень хорошо, что у насъ есть эти купцы", сказалъ художникъ Иргенсу. "Порой они очень полезны".
   Иргенсъ довелъ плечами въ отвѣтъ, -- это могло выражать все, что угодно.
   "И мы совершенно имъ не въ тягость, наоборотъ, это имъ нравится, это льститъ имъ. Если обойтись съ ними по-дружески, выпить съ ними брудершафтъ, то этого совершенно достаточно. Ха-ха-ха, развѣ я не правъ?"
   Адвокатъ остановился, онъ поджидалъ ихъ.
   "Чтобъ не забыть, вѣдь мы должны поговорить опредѣленно съ Ойэномъ по поводу всей этой сумятицы", сказалъ онъ.
   "Вѣрно, объ этомъ чуть было всѣ не забыли. Конечно, вѣдь Ойэнъ хотѣлъ уѣхать; нужно было бы что-нибудь устроить".
   Дѣло было въ томъ, что писатель Ойэнъ написалъ два романа, которые были переведены на нѣмецкій; онъ сдѣлался очень нервнымъ, не могъ же онъ постоянно изнурять себя работой, -- ему нуженъ былъ покой. Онъ хлопоталъ о преміи и возложилъ всѣ свои надежды на полученіе ея, -- даже самъ Паульсбергъ рекомендовалъ его, хотя и не очень усердно. И вотъ, тогда товарищи порѣшили отправить Ойэна въ Торахусъ, маленькое мѣстечко въ горахъ, гдѣ воздухъ былъ очень полезенъ для нервныхъ. Черезъ недѣлю Ойэнъ долженъ былъ уѣхать, деньги были обезпечены; Олэ Генрихсенъ и Тидеманъ выказали себя очень великодушными въ этомъ дѣлѣ. Теперь нужно было только устроить маленькій прощальный праздникъ.
   "Но у кого мы это устроимъ?" спросилъ художникъ. "У тебя, Гранде, у тебя, вѣдь, большое помѣщеніе".
   Гранде не отнѣкивался; это могло устроиться у него; онъ поговоритъ со своей женой. Было рѣшено пригласитъ Паульсберга съ женой, какъ гостей; Тидемана съ женой и Генрихсена, какъ почетныхъ гостей, разумѣется.
   "Да, приглашайте, кого хотите, но актера Норема я не хочу имѣть у себя въ домѣ. Онъ всегда напивается до потери разсудка, такъ что просто противно; я знаю, что моя жена просила этого не дѣлать".
   Нѣтъ, тогда проводовъ нельзя было устроить у Гранде. Не годится оставлять Норема въ сторонѣ.
   Изъ этого безвыходнаго положенія вывелъ ихъ Мильде, предложивъ свою мастерскую. Это очень понравилось товарищамъ; да, это былъ, дѣйствительно, очень удачный случай. Нельзя было найти болѣе удобнаго помѣщенія, большого и свободнаго, какъ сарай, съ двумя уютными боковыми комнатками. Хорошо. Итакъ, значитъ у Мильде, въ мастерской черезъ нѣсколько дней должно быть дано сраженіе.
   Всѣ четверо поднялись къ Иргенсу, выпили коньякъ и снова ушли. Адвокатъ хотѣлъ итти домой, онъ чувствовалъ себя немного оскорбленнымъ; это рѣшеніе насчетъ ателье ему не нравилось. Ну, впрочемъ, вѣдь онъ могъ и не присутствовать въ этомъ сборищѣ. На всякій случай, онъ откланялся и ушелъ.
   "Но вѣдь ты идешь съ нами, Иргенсъ?" спросилъ Тидеманъ,
   Иргенсъ не сказалъ -- нѣтъ, во всякомъ случаѣ онъ не отклонилъ этого приглашенія. Но въ общемъ, ему не доставляло большого удовольствія итти съ Тидеманомъ въ Грандъ, и, кромѣ того, его злилъ этотъ толстый Мильде своей фамильярностью; да впрочемъ, вѣдь онъ могъ бы уйти сейчасъ же послѣ обѣда. Въ этомъ ему помогъ между прочимъ самъ Тидеманъ; какъ только онъ всталъ изъ-за стола, онъ расплатился и сейчасъ же простился; ему нужно было кое-что еще сдѣлать.
  

ГЛАВА III.

   Тидеманъ направился на набережную въ складъ Генрихсена; онъ зналъ, что въ это время Олэ тамъ. Тидеману было за тридцать; у него были темные волосы и борода, но виски уже начинали сѣдѣть, и каріе глаза смотрѣли съ усталымъ выраженіемъ. Когда онъ тихо сидѣлъ и молчалъ, его тяжелыя вѣки поднимались и опускались, какъ будто онъ боролся со сномъ.
   Онъ слылъ на очень основательнаго дѣлового человѣка, былъ женатъ уже четыре года и имѣлъ двоихъ дѣтей.
   Его бракъ начался самымъ лучшимъ образомъ, и прекрасныя отношенія между супругами не прекращались и до сихъ поръ, хотя людямъ это казалось непонятнымъ. Тидеманъ самъ не скрывалъ своего удивленія, что жена его любитъ. Онъ слишкомъ долго былъ холостымъ, черезчуръ много путешествовалъ, черезчуръ много жилъ по гостиницамъ -- это онъ самъ говорилъ. Онъ любилъ звонить, когда ему что-нибудь нужно; онъ требовалъ обѣдъ въ непривычное время дня, когда это ему нравилось, не обращая вниманія на обѣденные часы. И Тидеманъ пускался въ подробности; такъ, напримѣръ, онъ не переносилъ, чтобъ жена наливала ему супъ; какъ могла его жена при всемъ своемъ добромъ желаніи догадаться, сколько ему нужно супу? А съ другой стороны, госпожа Ханка, артистическая натура двадцати двухъ лѣтъ, полная любви и жизни и смѣлая, какъ юноша, фру Ханка обладала большими способностями и жаждой знанія; она была желаннымъ гостемъ во всѣхъ собраніяхъ молодежи, будь то въ залахъ, или просто въ кружкахъ, и никто, или очень немногіе могли ей противостоять. Во всякомъ случаѣ, у нея не было любви къ семейной жизни, къ домашнимъ работамъ; но она была здѣсь не при чемъ, это было, къ сожалѣнію, въ самомъ ея характерѣ. Этотъ постоянный уходъ то за однимъ ребенкомъ, то за другимъ, въ теченіе двухъ лѣтъ, приводилъ ее въ отчаяніе. Боже мой, вѣдь она сама была еще почти ребенокъ, полна жизни и безразсудства; молодость ея была впереди.
   Она боролась съ собой нѣкоторое время; но это, наконецъ, зашло такъ далеко, что молодая женщина плакала всѣ ночи напролетъ, но послѣ объясненія, происшедшаго, наконецъ, въ прошломъ году между супругами, фру Ханкѣ больше не нужно было принуждать себя..
   Тидеманъ вошелъ въ складъ. Холоднымъ, кисловатымъ запахомъ товаровъ изъ южныхъ странъ повѣяло на него, запахомъ кофе, масла и вина. Высокіе ряды ящиковъ съ чаемъ, связки корицы, зашитыя въ кору, фрукты, рисъ, пряности, цѣлыя горы мѣшковъ съ мукой, -- все это лежало сверху до низу въ опредѣленномъ порядкѣ. Въ одномъ углу былъ спускъ въ погребъ, гдѣ поблескивала въ полумракѣ посуда съ виномъ, съ мѣдными дощечками, указывавшими годъ выпуска вина, и гдѣ громадные металлическіе сосуды съ масломъ были замурованы въ стѣну. Тидеманъ поклонился всѣмъ служащимъ, прошелъ черезъ помѣщеніе и взглянулъ черезъ круглое окошечко въ контору. Тамъ сидѣлъ Олэ и просматривалъ счетъ, написанный мѣломъ на доскѣ. Олэ сейчасъ же оставилъ доску и пошелъ навстрѣчу своему другу.
   Они были знакомы съ дѣтства, вмѣстѣ были въ академіи и вмѣстѣ провели лучшіе дни. И сдѣлавшись коллегами и конкурентами, они навѣщали другъ друга, какъ только это позволяла имъ ихъ работа; они не завидовали другъ другу, серьезное отношеніе къ дѣлу сдѣлало ихъ смѣлыми и предпріимчивыми, они имѣли дѣло съ нагруженными кораблями, у нихъ постоянно были большія суммы передъ глазами, поразительный успѣхъ или грандіозное разореніе.
   Тидеманъ любовался однажды маленькимъ катеромъ, принадлежавшимъ Олэ. Это было два года тому назадъ, когда стало извѣстно, что фирма Тидемана потерпѣла большую потерю на вывозѣ рыбы. Катеръ стоялъ около склада Генрихсена и обращалъ своей красотой общее вниманіе. Верхушка мачты была позолочена.
   Тидеманъ сказалъ:
   "Мнѣ кажется, что я никогда не видѣлъ такой красивой штучки".
   На это Олэ Генрихсенъ скромно отвѣтилъ:
   "Охъ, если бъ я хотѣлъ его продать, я бы не получилъ бы за него и тысячи кронъ!"
   "Я даю тебѣ тысячу", предложилъ Тидеманъ.
   Пауза. Олэ улыбнулся.
   "Сейчасъ, немедленно?" спросилъ онъ.
   "Да, случайно я это могу". При этомъ Тидеманъ берется за карманъ и платитъ деньги.
   Это происходило на складѣ, гдѣ были всѣ служащіе; они смѣялись, шептались, разводили руками отъ удивленія. Тидеманъ ушелъ.
   Нѣсколько дней спустя приходитъ Олэ къ Тидеману и говоритъ:
   "Ты бы не взялъ двухъ тысячъ за катеръ?"
   "А деньги при тебѣ?"
   "Да, случайно".
   "Давай ихъ!" сказалъ Тидеманъ.
   И катеръ снова сталъ принадлежать Олэ. Теперь Тидеманъ пошелъ къ Олэ, чтобъ провести съ нимъ часокъ. Оба друга уже болѣе не были дѣтьми. Они обращались другъ съ другомъ съ изысканной вѣжливостью и были искренно преданы другъ другу. Олэ беретъ шляпу и трость Тидемана и кладетъ ихъ на конторку, предлагая Тидеману мѣсто на маленькомъ двухмѣстномъ диванѣ.
   "Что я могу тебѣ предложить?" -- спрашиваетъ онъ его.
   "Благодарю, ничего", -- отвѣчаетъ Тидеманъ: "я только что изъ Гранда, гдѣ я обѣдалъ".
   Олэ подвинулъ къ нему плоскій тоненькій ящичекъ съ гаванскими сигарами и все-таки спросилъ:
   "Можетъ быть, стаканчикъ 1812 года?"
   "Да, отъ этого я не откажусь, но вѣдь ты долженъ притащить его изъ погреба; это черезчуръ хлопотно".
   "Помилуй, это пустяки".
   Олэ принесъ бутылку изъ погреба; нельзя было разобратъ, изъ чего она сдѣлана; толстый слой пыли покрывалъ бутылку, такъ что стекло имѣло видъ грубой матеріи. Вино было холодное, и на стеклѣ выступали капли, а Олэ сказалъ:
   "За твое здоровье, Андрей!"
   Они выпили. Наступила пауза.
   "Я, собственно говоря, пришелъ, чтобъ поздравить тебя", сказалъ Тидеманъ. "Мнѣ никогда не удавалось устроить подобнаго дѣльца!"
   И на самомъ дѣлѣ Олэ Генрихоенъ сдѣлалъ удачное дѣло; онъ самъ говорилъ, что это, собственно, не было его заслугой; просто ему повезло. А если уже непремѣнно нужно говорить о заслугѣ, то она принадлежитъ не только ему одному, но всей фирмѣ. За операцію въ Лондонѣ онъ долженъ благодарить своего агента. Дѣло же произошло слѣдующимъ образомъ: торговый корабль "Конкордія" шелъ наполовину нагруженный кофе изъ Ріо и направлялся вокругъ Сенегамбіи въ Батурстъ, чтобы захватить партію кожъ; въ декабрьскія бури пошелъ дальше, у сѣвернаго берега Нормандіи началъ течь, и былъ введенъ на буксирѣ въ Плимутъ, какъ потерпѣвшій крушеніе. Весь грузъ былъ подмоченъ; половина была кофе. Этотъ испорченный кофе былъ промытъ, привезенъ въ Лондонъ и предназначенъ въ продажу, но продать его было немыслимо; морская вода и кожи сдѣлали его негоднымъ. Владѣлецъ предпринималъ сотни попытокъ, сталъ примѣнять краски, берлинскую лазурь, индиго, куркуму, хромъ желтый, мѣдный купоросъ, перетряхивалъ въ бочкахъ кофе вмѣстѣ съ свинцовыми пулями, но ничего не помогало, и ему пришлось нести кофе на аукціонъ. Агентъ Генрихсена сдѣлалъ все, что могъ: тотчасъ же нашелся, предложилъ пустяшную цѣну, и кофе былъ оставленъ за нимъ. Тогда Олэ Генрихсенъ поѣхалъ въ Лондонъ и сталъ примѣнять къ кофе всевозможныя средства, отмылъ свинцовую краску, прополоскалъ основательно и далъ вторично просохнуть. Наконецъ, онъ велѣлъ поджарить всю партію и запаковать въ громадные цинковые ящики, которые были герметически закупорены. Эти ящики стояли цѣлый мѣсяцъ нетронутыми, потомъ они были перевезены въ Норвегію, гдѣ ихъ перенесли въ складъ; ящики одинъ за другимъ открывались, и кофе быстро продавался, -- онъ казался совсѣмъ свѣжимъ, и фирма Генрихсена заработала на этомъ дѣлѣ громадныя деньги.
   Тидеманъ сказалъ:
   "Я узналъ объ этомъ нѣсколько дней тому назадъ и долженъ признаться, я восхищался тобою".
   "Моя мысль о томъ, чтобы поджаритъ кофе, была удачна, и, благодаря этой хитрости, оно надѣлило его влагу, а все остальное..."
   "Но вѣдь ты самъ былъ заинтересованъ въ результатѣ".
   "Да, этого я не могу отрицать".
   "А твой отецъ, что онъ сказалъ?"
   "Онъ узналъ объ этомъ позже всѣхъ. Нѣтъ, я не могъ посвятить его въ это дѣло, я думаю, онъ оттолкнулъ бы меня, лишилъ бы меня наслѣдства, хе-хе-хе."
   Тидеманъ посмотрѣлъ на него.
   "Гмъ, это все очень хорошо, Олэ. Но если ты хочешь приписать половину заслуги въ этомъ дѣлѣ своему отцу, фирмѣ, то ты не долженъ въ то же самое время разсказывать, что твой отецъ узналъ объ этомъ позже всѣхъ.
   "Ну, хорошо, теперь все равно".
   Въ это время вошелъ служащій и принесъ еще доску, на которой были написаны счета; онъ снялъ шляпу, поклонился, положилъ доску на конторку, снова поклонился и вышелъ. Въ то же время кто-то позвонилъ въ телефонъ.
   "Извини меня на минутку, Андрей, я хочу только... Это, вѣрно, просто заказъ."
   Олэ подписалъ ордеръ, позвонилъ и отдалъ его служащему.
   "Я тебѣ только мѣшаю," сказалъ Тидеманъ.
   "Вотъ здѣсь двѣ доски: возьмемъ каждый по одной, я тебѣ помогу."
   "Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ," возразилъ Олэ: "недостаетъ, чтобы ты сѣлъ и работалъ за счетами".
   Но Тидеманъ уже началъ. Эти странные штрихи и знаки въ пятьдесятъ рубрикъ ему были прекрасно знакомы, и онъ дѣлалъ подсчеты на клочкѣ бумаги. Оня стояли по обѣимъ сторонамъ бюро и по временамъ перебрасывались шуткой.
   "Но все таки мы совсѣмъ не должны забывать нашихъ стакановъ".
   "Да, конечно".
   "Сегодня для меня очень пріятный день, давно такихъ не было", -- сказалъ Олэ.
   "Неужели? Я только что хотѣлъ сказать то же самое. Я сейчасъ изъ Гранда, но... ахъ, да, у меня для тебя приглашеніе; въ четвергъ мы будемъ съ тобой вмѣстѣ; прощальный праздникъ въ честь Ойэна. Будетъ довольно много народу".
   "Такъ. Гдѣ это будетъ?"
   "У Мильде, въ мастерской. Ты вѣдь придешь?"
   "Конечно".
   Они снова подошли къ конторкѣ и продолжали писать.
   "Боже мой, помнишь ты старыя времена, когда мы вмѣстѣ сидѣли на школьной скамьѣ!" -- сказалъ Тидеманъ: "въ то время ни у кого изъ насъ не было бороды; мнѣ кажется, какъ будто это было нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, до того ясно все это вспоминается".
   Оле положилъ перо. Счетъ былъ конченъ.
   "Я хочу кое-что сказать тебѣ... только ты не долженъ сердиться на меня, если тебѣ это не понравится, Андрей... Нѣтъ, кончай свое вино, пожалуйста, я принесу другую бутылку, это вино не для такого дорогого гостя.
   Съ этими словами Олэ вышелъ; онъ казался смущенъ.
   "Что съ нимъ такое?" подумалъ Тидеманъ.
   Олэ вернулся съ бутылкой; длинныя нити паутины покрывали ее, -- казалось, что она изъ бархата. Онъ откупорилъ ее.
   "Я не знаю, какое оно", сказалъ онъ и понюхалъ стаканъ. "Попробуй, это настоящее.-- Я думаю, оно тебѣ понравится; я забылъ, какого это года, -- оно очень старое".
   Тидеманъ тоже понюхалъ, попробовалъ, поставилъ стаканъ и посмотрѣлъ на Олэ.
   "Ну, что, не противно?"
   "Нѣтъ", отвѣчалъ Тидеманъ, "ни въ какомъ случаѣ, но по моему, Олэ ты не долженъ бы приносить его".
   "Хе-хе-хе, не стоитъ объ этомъ говорить, это вѣдь только бутылка вина..."
   Пауза.
   "Кажется, ты хотѣлъ мнѣ что-то сказать?" спросилъ Тидеманъ.
   "Да, т.-е. я не то, чтобъ хотѣлъ, но..." Олэ пошелъ и затворилъ дверь. "Я только думалъ, можетъ быть, ты не знаешь, и потому я хотѣлъ тебѣ сказать, что на тебя клевещутъ и даже прямо унижаютъ тебя. И ты объ этомъ ничего не знаешь".
   "Меня унижаютъ? Что же такое говорятъ?"
   "Плюнь на то, что говорятъ лично о тебѣ, на это ты можешь не обращать вниманія, дѣло идетъ не объ этомъ. Говорятъ, что ты совсѣмъ не заботишься о своей женѣ, ты постоянно бываешь въ ресторанахъ, хотя ты женатый человѣкъ, ты предоставляешь ей итти своей дорогой и самъ поступаешь по своему произволу; на это ты долженъ обратить вниманіе. Нѣтъ, скажи откровенно, почему ты обѣдаешь не дома, а постоянно въ ресторанахъ? Я не хочу тебѣ этимъ дѣлать упрека, но... Вѣдь прежде этого не было. Нѣтъ, съ этимъ виномъ надо считаться, какъ я вижу. Пожалуйста, пей его, если оно тебѣ нравится!..."
   Взоръ Тидемана сразу сдѣлался рѣзкимъ и яснымъ. Онъ поднялся, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, потомъ снова сѣлъ на диванъ.
   "Меня нисколько не удивляетъ, что люди говорятъ такъ про меня", сказалъ онъ. "Я самъ способствовалъ тому, чтобъ распространялись про меня сплетни; это знаю я одинъ. Но, собственно говоря, это для меня безразлично." Тидеманъ поднялъ плечи и снова поднялся. Ходя взадъ и впередъ по комнатѣ и уставившись въ одну точку, онъ бормоталъ про себя, что это все ему, собственно говоря, совершенно безразлично.
   "Но, милый человѣкъ, говорю тебѣ, что это подлость, на которую нужно обратить вниманіе," вставилъ опять Олэ.
   "Это не вѣрно, если думаютъ, что я пренебрегаю своей женой," продолжалъ Тидеманъ, "но я хотѣлъ предоставить ей полную свободу, понимаешь ты это? Да! Пусть она дѣлаетъ, что хочетъ, къ этому соглашенію мы оба пришли, въ противномъ случаѣ, она броситъ меня. Говоря это, онъ то садился, то снова вставалъ. "Я разсказываю это тебѣ, Олэ; это въ первый разъ, и ни одному человѣку я этого не повторю. Но ты долженъ это знать, что я бѣгаю въ рестораны не потому, что это мнѣ доставляетъ удовольствіе. Но что мнѣ дѣлать дома? Ханки нѣтъ дома, ѣстъ нечего, въ комнатахъ ни одной человѣческой души. Мирнымъ соглашеніемъ мы уничтожили наше хозяйство. Теперь ты видишь, почему я хожу въ рестораны? Я себѣ не господинъ; я нахожусь или въ конторѣ, или въ ресторанѣ; я встрѣчаю моихъ знакомыхъ, среди которыхъ и она, мы сидимъ за однимъ столомъ и развлекаемся. Что же мнѣ дома дѣлать, скажи пожалуйста? Ханка въ Грандѣ, мы сидимъ за однимъ столомъ, часто другъ противъ друга, передаемъ другъ другу стаканы или графинъ. "Андрей," говоритъ она иногда, "будь такъ добръ, закажи кружку пива и для Мильде". И, разумѣется, я заказываю пиво для Мильде. Я дѣлаю это охотно и краснѣю при этомъ. "Я тебя сегодня еще не видѣла", говоритъ она мнѣ, "ты такъ рано сегодня ушелъ. Да, повѣрьте мнѣ, онъ очень милый супругъ!" И при этомъ она смѣется. Мнѣ доставляетъ удовольствіе, что она шутитъ, и я начинаю шутить вмѣстѣ съ ней. "У кого на свѣтѣ есть время ждать, пока ты кончишь свой туалетъ, въ особенности, если при этомъ есть контора, въ которой дожидается пять человѣкъ?" говорю я. А истина въ томъ, что я, можетъ бытъ, въ продолженіе послѣднихъ дней совсѣмъ ея не видѣлъ. Понимаешь ли ты теперь, отчего я хожу по ресторанамъ? Черезъ два, три дня я хочу снова увидѣть ее и своихъ друзей, съ которыми я, насколько возможно, коротаю время. Но, само собою разумѣется, все это случилось, благодаря самому дружественному соглашенію; не думай ничего другого, ты долженъ знать, что я это нахожу превосходнымъ -- все дѣло въ привычкѣ."
   Олэ Генрихсенъ сидѣлъ съ открытымъ ртомъ.
   Онъ сказалъ съ удивленіемъ:
   "Развѣ такъ дѣло обстоитъ? Однако я никогда не думалъ, что ваши взаимныя отношенія такъ далеко зашли".
   "Что дальше? Ты находишь страннымъ, что она охотно бываетъ въ нашей компаніи? Но это вѣдь все извѣстные люди, художники, поэты, люди съ вѣсомъ. И если правду сказать, Олэ, вѣдь это люди совсѣмъ другіе, чѣмъ мы; вѣдь и намъ нравится бывать съ ними. Ты говоришь далеко зашли? Нѣтъ, пойми меня хорошенько, ничего между нами далеко не зашло, все идетъ превосходно. Я не могъ всегда приходитъ изъ конторы домой въ назначенное время, оттого я шелъ въ ресторанъ и обѣдалъ тамъ. Было бы смѣшно, если бы Ханка для себя одной вела, хозяйство хорошо, слѣдовательно, и она стала со мной ходить въ ресторанъ. Впрочемъ, мы не каждый день ходимъ въ одно и то же мѣсто; иногда мы не встрѣчаемся, ну такъ что же такое? Это ничего."
   Пауза. Тидеманъ подпираетъ голову руками. Олэ спрашиваетъ:
   "Но кто же началъ эту игру: кто это предложилъ?"
   "Ха, неужели ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что это былъ я? Что я могъ бы сказать своей женѣ: Ханка, ты должна итти въ какой-нибудь ресторанъ, потому что я хочу, чтобъ домъ былъ пустой, когда я прихожу домой обѣдать? Но какъ я тебѣ уже объяснилъ, теперь все идетъ превосходно; такъ что это ничего... Что ты скажешь на то, что она не смотритъ на себя, какъ на замужнюю? Нѣтъ, на это ты ровно ничего не можешь сказать. Я говорилъ съ ней, говорилъ ей и такъ и этакъ, что она замужняя женщина, насчетъ хозяйства, семьи и т. д., а она на это возражала: "Ты говоришь замужняя, но вѣдь это же предразсудокъ". Что ты скажешь на это, она называетъ это предразсудкомъ. Такъ что теперь я больше не говорю этого въ ея присутствіи, -- она не замужемъ, ну хорошо, пусть такъ. Она живетъ тамъ, гдѣ я; мы смотримъ за дѣтьми, выходимъ и приходимъ, разстаемся другъ съ другомъ. Это все ерунда, разъ это ее тѣшитъ."
   "Но это смѣшно!" вдругъ сказалъ Олэ. "Я не понимаю... что же, она думаетъ, что ты перчатка, которую можно выбросить. Почему же ты этого ей не сказалъ?"
   "Разумѣется, я ей это говорилъ. Но она хотѣла со мной развестись. Да, дважды. Что же я долженъ дѣлать? Я не такой, чтобы сразу разстаться съ нею, -- это придетъ позже, со временемъ. Но она права, когда говоритъ о томъ, что хочетъ развестись со мной, это я былъ противъ, въ этомъ она можетъ упрекнуть меня. Почему я ей не сказалъ серьезно своего мнѣнія и за тѣмъ конецъ? Но, Боже мой, она хотѣла уйти; она это прямо сказала, и я это понялъ; это случилось дважды. Понимаешь ты меня?"
   "Да, я понимаю."
   Оба сидѣли нѣкоторое время молча. Олэ тихо спросилъ:
   "Да, но что же у твоей жены есть... я хочу сказать, любитъ она другого?"
   "Разумѣется," отвѣчалъ Тидеманъ. "Это выпало на долю одного..."
   "А ты знаешь, кто онъ?"
   "Какъ мнѣ не знать этого! Но я этого не скажу никогда. Но я впрочемъ этого не знаю, откуда мнѣ это знать. Кромѣ того, едва ли она любить другого. Можетъ быть, ты думаешь, что я ревную? Пожалуйста, не воображай этого, Олэ; благодаря Бога, я умѣю держать въ рукахъ свой разсудокъ. Короче говоря, она не любитъ другого, какъ это люди предполагаютъ; все это не что иное, какъ шутка съ ея стороны. Можетъ быть, черезъ нѣкоторое время она снова придетъ и скажетъ: "Давай устроимъ снова нашу семейную жизнь и будемъ жить вмѣстѣ." Я говорю тебѣ, что это во всякомъ случаѣ очень возможная вещь, я хорошо знаю ее. Съ недавнихъ поръ она снова полюбила дѣтей; я никого не знаю, кто бы такъ любилъ своихъ дѣтей, какъ она за послѣднее время. Ты долженъ прійти къ намъ въ гости... Помнишь, когда мы только что поженились? Да? Во всякомъ случаѣ, недурная она была невѣста? Такой нельзя было бы пренебречь, не правда ли? Ха-ха-ха -- ну что же, Олэ? Но ты долженъ бы теперь ее увидать; я хочу сказать, въ домашней обстановкѣ, съ тѣхъ поръ, какъ она начала снова привязываться къ дѣтямъ. Этого нельзя описать. Она носитъ теперь черное бархатное платье... Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, ты долженъ какъ-нибудь прійти къ намъ..."
   "Благодарю тебя, непремѣнно."
   "Мнѣ кажется, что Ханка теперь по всей вѣроятности дома; такъ что я пойду посмотрю, не случилось ли чего-нибудь."
   Оба товарища допили стаканы и встали другъ противъ друга.
   "Да, да, я надѣюсь, что все пойдетъ къ лучшему," сказалъ Олэ.
   "Ахъ да, все устроится къ лучшему", сказалъ также Тидеманъ. "Спасибо за сегодня, тысячу разъ спасибо, ты мой хорошій другъ. Насколько мнѣ помнится, я никогда не проводилъ еще такого хорошаго часа".
   "Итакъ, скоро ли я тебя увижу? Ты будешь мнѣ очень нуженъ."
   "Да, я скоро приду. Послушай!" Тидеманъ остановился въ дверяхъ и еще разъ обернулся. "То, о чемъ мы говорили, мы никому не скажемъ, не правда ли? И въ четвергъ не покажемъ и виду, какъ будто ничего не случилось..."
   Тидеманъ ушелъ.
  

IV.

   Вечеръ опускается на городъ. Дѣла. кончаются, магазины закрываются, газъ потушенъ. Старые, посѣдѣвшіе хозяева запираются въ свои конторы, зажигаютъ лампы, достаютъ бумаги, справляются въ толстыхъ кассовыхъ книгахъ, заносятъ число, сумму и задумываются.
   Между тѣмъ съ пароходовъ доносится непрерывный шумъ, -- они до самой поздней ночи нагружаются и выгружаются.
   Десять часовъ, одиннадцать. Кофейни биткомъ набиты, наплывъ посѣтителей громадный; по улицамъ ходятъ всевозможные люди въ лучшихъ своихъ одеждахъ, провожаютъ другъ друга, свистятъ женщинамъ и исчезаютъ подъ воротами и въ погребкахъ. Извозчики стоятъ у подъѣздовъ и слѣдятъ за малѣйшимъ знакомъ проходящихъ, болтаютъ между собой о своихъ лошадяхъ и отъ нечего дѣлать посасываютъ свои короткія трубки.
   Проходитъ мимо женщина -- дитя ночи; ее всѣ знаютъ; за ней идеть матросъ и господинъ въ цилиндрѣ, -- оба быстро шагаютъ, каждый хочетъ первымъ догнать ее. Затѣмъ проходятъ съ сигарами въ зубахъ два молодца, они громко говорятъ, лержа руки въ карманахъ; а за ними снова женщина; вслѣдъ за ней опять два господина, быстро шагающихъ, чтобъ настигнуть ее.
   Но вотъ теперь всѣ башенные часы въ городѣ одни за другими ударяютъ двѣнадцать медленныхъ ударовъ. Кофейни пустѣютъ, а изъ ресторановъ выходятъ потоки людей, отъ которыхъ несетъ пивомъ и жаромъ.
   Въ гавани съ пароходовъ все еще раздается шумъ лебедокъ, и дрожки стучатъ по улицамъ; въ отдаленныхъ конторахъ одинъ купецъ за другимъ покончили со своими бумагами и мыслями; сѣдые господа захлопываютъ кассовыя книги, снимаютъ шляпы съ гвоздей, тушатъ лампы и идутъ домой.
   Грандъ также выпускаетъ своихъ послѣднихъ гостей, -- компанію, оставшуюся до самаго конца, молодыхъ, веселыхъ людей. Въ разстегнутыхъ пальто, съ тросточками подъ мышкой и со шляпами набекрень, плетутся они внизъ по улицѣ, громко разговариваютъ, напѣваютъ модную пѣсенку и шикаютъ одинокой забытой женщинѣ въ боа и бѣлой вуали. Общество поднимается къ университету; говорятъ о литературѣ, о политикѣ и, хотя среди нихъ нѣтъ разногласія, они все-таки всѣ очень возбуждены:
   "Хо-хо, развѣ Норвегія не самостоятельная страна! Разумѣется."
   "Такъ развѣ она не имѣетъ права выступить самостоятельно. Подождите, президентъ обѣщался взяться, какъ слѣдуетъ, за это дѣло; кромѣ того, скоро будутъ выборы."
   И всѣ согласны съ тѣмъ, что выборы все покажутъ.
   У университета трое изъ мужчинъ прощаются, и каждый идетъ своей дорогой домой, оба же оставшіеся ходятъ взадъ и впередъ, останавливаются передъ Грандомъ и обмѣниваются своими мнѣніями. Это Мильде и Ойэнъ. Мильде все еще разгоряченъ.
   "Я говорю, что если Стортингъ и на этотъ разъ будетъ колебаться, то я отправлюсь въ Австралію; здѣсь немыслимо будетъ оставаться".
   Ойэнъ молодъ и нервенъ; у него маленькое, круглое женственное лицо, блѣдное и усталое. Онъ прищуриваетъ глаза, какъ близорукій, хотя видитъ хорошо; голосъ у него мягкій и слабый.
   "Я совершенно не понимаю, какъ можетъ все это васъ такъ интересовать. Для меня это безразлично". И Ойэнъ пожалъ плечами; ему надоѣла политика. У него покатыя плечи, какъ у женщины.
   "Ну хорошо, я не буду больше тебя задерживать", сказалъ Мильде. "Кстати, написалъ ты что-нибудь?"
   "Да, нѣсколько стихотвореній въ прозѣ", отвѣчаетъ Ойэнъ, тотчасъ же оживившись. "Между прочимъ, я очень жду того времени, когда попаду въ Торахусъ, -- тогда я серьезно примусь за работу. Ты правъ, въ городѣ немыслимо оставаться".
   "Ну да, но я подразумѣвалъ всю страну, но... Да, значитъ, въ четвергъ вечеромъ въ моей мастерской?... Скажи, старый другъ, не найдется ли у тебя кроны?"
   Ойэнъ разстегиваетъ пальто и достаетъ крону.
   "Спасибо, другъ, значитъ до четверга вечеромъ. Приходи пораньше, чтобъ помочь мнѣ немного устроить... Боже мой, шелковая подкладка! И у тебя я просилъ лишь одну крону! Пожалуйста, прости меня, если я тебя этимъ оскорбилъ". Ойэнъ улыбается и не обращаетъ вниманіе на шутку.
   "Я бы сказалъ, можно ли встрѣтить теперь не на шелковой подкладкѣ? Чортъ возьми, почемъ ты платишь за это?" И Мильде щупаетъ костюмъ.
   "Ну, этого я не помню, я никогда не могу запомнить цифръ. Это не по моей части. Счета отъ портныхъ я откладываю въ сторону и всегда нахожу ихъ, когда переѣзжаю".
   "Ха-ха-ха, практическій способъ, замѣчательно практично. Итакъ, ты не платишь?"
   "Нѣтъ, это въ рукахъ Божьихъ. Да, когда я разбогатѣю, тогда... Однако тебѣ нужно итти, я останусь дома".
   "Конечно, покойной ночи. Но слушай, совершенно серьезно, если у тебя есть еще крона..."
   И Ойэнъ снова разстегиваетъ свое пальто.
   "Большое, большое спасибо. Да -- вы поэты! Куда ты направляешься, напримѣръ, сейчасъ?"
   "Я здѣсь похожу немного и буду разсматривать дома. Я не могу спать, буду считать окна, -- иногда это бываетъ совсѣмъ не глупо. Это даже настоящее наслажденіе, когда глазъ покоится на квадратахъ, на чистыхъ линіяхъ.-- Да въ этомъ ты ничего не понимаешь".
   "Напротивъ, я тоже въ этомъ кое-что смыслю. Но я думаю, что люди... прежде всего, люди. Мускулы и кровь, не правда ли? Вѣдь это тоже имѣетъ интересъ?"
   "Нѣтъ, мнѣ надоѣли люди. Я долженъ сознаться въ этомъ къ своему стыду. Такъ, напримѣръ когда всматриваешься въ красивую пустынную улицу, ты не замѣчалъ, сколько въ ней красоты?"
   "Замѣчалъ ли я? Вѣдь я не слѣпой, говорю тебѣ. Красота пустынной улицы, ея чары имѣютъ прелесть своего рода. Но все въ свое время. Да... однако я не буду дольше тебя задерживать. До свиданья, до четверга".
   Мильде поклонился, приложивъ трость къ шляпѣ, повернулся и пошелъ снова вверхъ по улицѣ. Ойэнъ продолжалъ свой путь одинъ. Нѣсколько минутъ спустя онъ понялъ, что еще не окончательно потерялъ интересъ къ людямъ; онъ самъ себя обманывалъ, Первой попавшейся дѣвушкѣ, которая его окликнула, онъ отдалъ охотно двѣ кроны, оставшіяся у него, и молча пошелъ дальше. Онъ не сказалъ ни слова, его маленькая нервная фигурка исчезла прежде, чѣмъ дѣвушка успѣла его поблагодарить. И вотъ, наконецъ, все стихло.
   Работа въ гавани прекратилась. Городъ успокоился. Гдѣ-то тамъ, вдали, раздаются глухіе шаги одинокаго человѣка, но только нельзя разобратъ, гдѣ именно. Газъ безпокойно мигаетъ въ фонаряхъ; двое полицейскихъ стоятъ и разговариваютъ между собой. По временамъ они стучатъ сапогами, потому что ногамъ холодно. И такъ проходить вся ночь. Человѣческіе шаги то тамъ, то здѣсь, изрѣдка полицейскій стучитъ сапогами и мерзнетъ.
  

V.

   Большая комната съ голубыми стѣнами и двумя раздвижными окнами, -- своего рода сушильня. Посрединѣ небольшая кафельная печь съ трубами, которыя поддерживаются проволоками, идущими отъ потолка.
   На стѣнахъ эскизы, расписанные вѣера, палитры, по стѣнамъ стоятъ картины въ рамкахъ. Запахъ красокъ и табаку, сломанные стулья, кисти, разбросанныя пальто прибывшихъ гостей, старая резиновая калоша съ гвоздями и разнымъ ломомъ; на мольбертѣ, отодвинутомъ въ уголъ, большой почти готовый портретъ Ларса Паульсберга.
   Такой видъ имѣла мастерская Мильде.
   Когда въ девять часовъ взошелъ Олэ Генрихсенъ, всѣ гости были уже въ сборѣ, а также и Тидеманъ къ женой; въ общемъ ихъ было десять, двѣнадцать человѣкъ. На всѣхъ трехъ лампахъ въ комнатѣ были густые абажуры, такъ что свѣта среди табачнаго дыма было немного. Этотъ полумракъ былъ, по всей вѣроятности, изобрѣтеніемъ фру Ханки. Потомъ пришли еще двое безбородыхъ господина, очень юные поэта, студенты, сложившіе въ школѣ лишь въ прошломъ году свои учебники. У обоихъ были стриженыя головы, казавшіяся почти голыми; одинъ изъ нихъ носилъ на цѣпочкѣ маленькій компасъ.
   Это были товарищи Ойэна, его поклонники и ученики; оба писали стихи.
   Кромѣ того, здѣсь былъ еще господинъ изъ редакціи газеты "Новости", журналистъ Грегерсенъ, литераторъ и сотрудникъ листка, человѣкъ, оказывавшій своимъ друзьямъ большія услуги и не разъ писавшій замѣтки о нихъ въ листкѣ. Паульсбергъ оказываетъ ему громадное вниманіе и говоритъ съ нимъ о рядѣ его статей.
   "Новые литераторы находятъ ихъ восхитительными". Грегерсенъ отвѣчаетъ ему, гордясь вниманіемъ.
   У него привычка коверкать слова, такъ что они звучатъ очень смѣшно, и никто не могъ дѣлать это удачнѣе его.
   "Довольно трудно писать рядъ такихъ статей", говоритъ онъ: "такъ много писателей, которыхъ нужно включить сюда, -- настоящій хаосъ!"
   Слово "хаосъ" заставляетъ смѣяться Паульсберга, и они мирно продолжаютъ разговоръ дальше.
   Адвокатъ Гранде съ женой не появлялись.
   "Адвокатъ сегодня не придетъ?" сказала фру Ханка и не упомянула его жену.
   "Онъ дуется", -- отвѣчалъ Мильде и началъ пить съ актеромъ Норемъ. "Онъ не хотѣлъ встрѣчаться съ Норемъ".
   Никто здѣсь не стѣсняется, перебиваютъ другъ друга, поютъ и шумятъ. О, мастерская Мильде, превосходное мѣсто, -- какъ только въ нее входишь, тотчасъ же чувствуешь, что здѣсь можно говоритъ и дѣлать, что хочешь.
   Фру Ханка сидитъ на диванѣ, Ойэнъ сидитъ около нея. Напротивъ, у другого конца стола сидитъ Иргенсъ; свѣтъ лампы падаетъ на его плоскую грудь. Фру Ханка почти не смотритъ на него. На ней бархатное платье; глаза ея слегка зеленоватые, верхняя губа немного коротка, такъ что видны ея зубы, видно, какіе они бѣлые. Лицо у нея свѣжее и бѣлое; красивый лобъ, не прикрытый волосами; волосы она носитъ гладкими, какъ монахиня.
   Нѣсколько колецъ блестятъ на ея рукахъ, которыя она складываетъ на груди. Она дышеть тяжело и говоритъ черезъ столъ Иргенсу:
   "Какъ здѣсь жарко".
   Иргенсъ встаетъ и идетъ къ окну, чтобъ его открыть. Но противъ этого протестуеть голосъ фру Паульсбергъ.
   -- Нѣтъ, только не открытыя окна, Бога ради, этого она не переноситъ. Лучше сойти съ дивана. Тамъ въ глубинѣ комнаты прохладнѣе.
   И фру Ханка встаетъ съ дивана. У нея медленныя движенія; когда она стоитъ, у нея видъ молодой дѣвушки.
   Проходя мимо, она посмотрѣла въ большое зеркало; отъ нея не пахнетъ духами; спокойно она беретъ своего мужа подъ руку и ходитъ съ нимъ взадъ и впередъ въ то время, какъ за столами пьютъ и разговариваютъ.
   Тидеманъ говоритъ, разсказываетъ оживленно, немного форсированнымъ голосомъ о нагрузкѣ ржи, объ одномъ извѣстномъ рижскомъ тузѣ, объ увеличеніи налоговъ. Вдругъ онъ наклонился къ своей женѣ и говоритъ:
   "Да, сегодня я дѣйствительно доволенъ. Но прости, дорогая, -- это тебя не интересуетъ... передъ тѣмъ, какъ уйти, ты видѣла Иду? Какая она миленькая въ своемъ бѣломъ платьицѣ. Когда придетъ весна, мы будемъ катать ее въ телѣжкѣ".
   "Ахъ да, подумай только, въ деревнѣ. Я теперь уже жду этого съ нетерпѣніемъ", сказала фру Ханка тоже оживленнымъ голосомъ. "Ты долженъ распорядиться, чтобы привели въ порядокъ садъ, луга, деревья. Да, какъ хорошо будетъ!"
   Тидеманъ, съ неменьшимъ нетерпѣніемъ ждавшій весны, уже далъ приказаніе приготовитъ имѣніе, хотя еще и апрѣль не насталъ. Онъ въ восторгѣ отъ радости своей жены и жметъ ея руку; его темные глаза блестятъ.
   "Я сегодня, правда, счастливъ, и все пойдетъ хорошо".
   "Да... т.-е. что же пойдетъ хорошо?"
   "Нѣтъ, нѣтъ, ничего", отвѣчалъ быстро мужъ. Онъ посмотрѣлъ въ землю и продолжалъ. "Дѣловая жизнь теперь въ разгарѣ; нашъ денежный тузъ получилъ приказаніе покупать".
   Какъ онъ глупъ. Онъ опять сдѣлалъ ошибку и надоѣдалъ своей женѣ дѣловыми разговорами. Но фру Ханка терпѣливо щадила его; никто бы не могъ отвѣтить лучше, чѣмъ она:
   "Ну, вѣдь это очень хорошо!"
   Послѣ этихъ мягкихъ словъ онъ сдѣлался смѣлѣе; онъ преисполненъ благодарности и хочетъ это показать, насколько возможно; онъ улыбается, У него влажные глаза, и онъ говоритъ глухимъ голосомъ:
   "Я хотѣлъ бы тебѣ по этому поводу что-нибудь подарить, если ты хочешь. Можетъ быть есть что-нибудь такое, что тебѣ особенно нравится, тогда?.."
   Фру Ханка взглянула на него.
   "Нѣтъ, что съ тобой дѣлается, мой другъ? Да, впрочемъ, ты могъ бы мнѣ подарить сотню, другую кронъ, если хочешь. Спасибо, большое спасибо!"
   Въ это время она замѣтила старую резиновую калошу, полную гвоздей и всякаго хлама, и полюбопытствовала:
   "Что это такое?" Она оставляетъ руку мужа и несетъ осторожно калошу къ столу:
   "Что это такое, Мильде?"
   Она трогаетъ своими бѣлыми пальцами хламъ, подзываетъ Иргенса, находитъ одинъ предметъ за другимъ, вытаскиваетъ ихъ и задаетъ насчетъ ихъ вопросы.
   "Скажетъ мнѣ кто-нибудь, что это такое?" Она нашла ручку зонтика, которую сейчасъ же отложила въ сторону; потомъ локонъ волосъ, завернутый въ бумагу.
   "Здѣсь даже есть волосы, подойдите сюда и посмотрите".
   Даже самъ Мильде подошелъ
   "Оставьте волосы", сказалъ онъ и вынулъ сигару изо рта. "Какимъ образомъ они попали туда? Волосы моей послѣдней любви, если я такъ смѣю выразиться".
   Этого было достаточно, чтобы разсмѣшитъ все общество. Журналистъ воскликнулъ:
   "А вы не видѣли у Мильде коллекцію корсетовъ? Покажи намъ корсеты, Мильде!"
   Мильде не отнѣкивался; онъ пошелъ въ одну изъ сосѣднихъ комнатъ и принесъ пакетъ. Тамъ были бѣлые и коричневые корсеты, бѣлые уже потеряли свою первоначальную чистоту. Фру Паульсбергь спросила удивленно:
   "Но... они вѣдь ужъ ношеные?"
   "Ну, конечно, они ношеные, хе, хе, иначе Мильде не сталъ бы ихъ собирать. Они не имѣли бы тогда никакой цѣнности!" И журналистъ смѣялся отъ всей души, что ему удалось сказать двусмысленность.
   Но толстый Мильде свернулъ свои корсеты и сказалъ:
   "Это моя спеціальность, но, чортъ возьми, чего вы тамъ стоите и разсматриваете меня? Это мои собственные корсеты. Да, я самъ ихъ носилъ; развѣ вы этого не понимаете? Они мнѣ понадобились, когда я началъ полнѣть; я шнуровался и думалъ, что это поможетъ. Но это не помогло".
   Паульсбергъ покачалъ головой и чокнулся съ актеромъ Норемъ.
   "За твое здоровье, Норемъ, -- что это за глупость, что Гранде не хочетъ съ тобою встрѣчаться?"
   "Да Богъ его знаетъ", возразилъ Норемъ, ужъ почти пьяный, "меня это самого удивляетъ, я и во снѣ не обижалъ его".
   "Нѣтъ, онъ съ нѣкотораго времени начинаетъ важничать".
   На это Норемъ воскликнулъ радостно:
   "Вотъ, послушайте, Паульсбергъ тоже говорить, что Гранде начинаетъ важничать. Что вы скажете?"
   Съ этимъ всѣ были согласны. Паульсбергъ рѣдко говорилъ такъ много; онъ обыкновенно сидѣлъ, прислушиваясь къ разговору, и никогда не вмѣшивался; онъ пользовался уваженіемъ всѣхъ. Только одинъ Иргенсъ полагалъ, что онъ въ состояніи состязаться съ нимъ, и онъ всегда ему противорѣчилъ.
   "Я не понимаю, какъ Паульсбергъ можетъ рѣшать за него", сказалъ онъ.
   Всѣ, озадаченные, посмотрѣли на него. Паульсбергъ не можетъ рѣшать? Хе-хе. Нѣтъ? Кто же тогда можетъ?
   "Иргенсь", отвѣтилъ Паульсбергъ съ насмѣшливой серьезностью.
   Иргенсъ посмотрѣлъ на него; они обмѣнялись суровыми взглядами. Фру Ханка вмѣшалась, сѣла на стулъ какъ разъ между ними и начала разговаривать съ Ойэномъ.
   "Послушайте", сказала она сейчасъ же. "Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свои послѣднія вещи -- нѣсколько стихотвореній въ прозѣ".
   Тогда всѣ расположились поудобнѣе и приготовились слушать. Ойэнъ захватилъ стихотворенія съ собой; онъ досталъ ихъ изъ кармана, руки его дрожали.
   "Я все-таки долженъ попросить о снисхожденіи", сказалъ Ойэнъ.
   Тогда оба молодые студента, поэты со стрижеными головами, разсмѣялись; а тотъ, который носилъ компасъ на цѣпочкѣ, сказалъ удивленно:
   "Да, если нужно оказывать вамъ снисхожденіе, тогда что же говорить о насъ!"
   "Шш, тише!"
   "Мое стихотвореніе называется "Приговоренный къ смерти", -- сказалъ Ойэнъ и началъ:"Я часто думалъ, что если мое скрытое преступленіе будетъ ужасно..."
   "Тише!-- Да тише".
   "Я былъ бы тогда приговоренъ къ смерти. И я сидѣлъ бы тогда въ темницѣ и зналъ бы, что въ минуту разставанія съ жизнью я буду спокоенъ и буду размышлять. Я вошелъ бы на ступени эшафота, усмѣхнулся бы и скромно попросилъ бы у всѣхъ позволенія сказать слово. И тогда я началъ бы говорить. Я попросилъ бы всѣхъ вывести поученіе изъ моей смерти. Это была бы рѣчь изъ глубины души, и огонь запылалъ бы въ серцахъ, когда я въ заключеніе сказалъ бы: прости... Теперь мое скрытое преступленіе обнаружилось. Да!! И я приговоренъ къ смерти. Я такъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ, что меня оставили силы. Я взбираюсь по ступенямъ эшафота, солнце свѣтитъ, и у меня выступаютъ на глазахъ слезы. Я такъ долго сидѣлъ въ тюрьмѣ, что совсѣмъ ослабѣлъ. И, кромѣ того, солнце свѣтитъ, а я его не видѣлъ вотъ уже девять мѣсяцевъ, и вотъ уже девять мѣсяцевъ, какъ я не слышалъ, какъ поютъ птицы; я все это увидѣлъ снова лишь сегодня. Я улыбаясь, чтобъ скрытъ, что я плачу и прошу у стражи позволенія сказать слово".
   "Но говоритъ мнѣ нельзя. Несмотря на это, я все-таки хочу говорить не потому, что мнѣ хотѣлось показать свое мужество, но просто мнѣ бы хотѣлось сказать нѣсколько словъ отъ самого сердца, прежде чѣмъ умереть, -- я не хочу умереть нѣмымъ; невинныя слова, никому не могущія причинить вреда; быстро сказать нѣсколько словъ прежде, чѣмъ мнѣ зажмутъ ротъ; друзья, посмотрите, какъ свѣтитъ солнце!.. Я начинаю, но не могу говорить. Боюсь я чего-нибудь? Покидаетъ ли меня мое мужество? Ахъ, нѣтъ, у меня нѣтъ страха. Но я ослабъ и не могу говорить, но я вижу Божье солнце и деревья въ послѣдній разъ... Что это такое?.. Рыцарь съ бѣлымъ знаменемъ! Тише, сердце мое, не трепещи! Нѣтъ, это -- женщина съ бѣлымъ покрываломъ, красивая, взрослая женщина моихъ лѣтъ, у нея такъ же обнажена шея, какъ и у меня. Я ничего не понимаю, но я начинаю плакать о бѣломъ покрывалѣ, потому что я ослабъ, и мнѣ кажется, что бѣлое покрывало такъ красиво трепещетъ на зеленомъ фонѣ деревьевъ. И оно такъ удивительно красиво развѣвается на солнцѣ. Черезъ нѣкоторое время я не буду его больше видѣть... Нѣтъ, все-таки, когда моя голова упадетъ, я глазами на короткое мгновеніе увижу чудный небесный сводъ. Это возможно, если я только хорошо открою глаза въ ту минуту, когда упадетъ топоръ. И небо будетъ послѣднимъ, что я увижу. А не завяжутъ мнѣ глаза, не положатъ мнѣ повязку на глаза, оттого что я такъ слабъ и плачу? Но тогда все будетъ темно, и я буду лежатъ незрячимъ и не смогу сосчитать нитки въ платкѣ. Какъ глупо я заблуждался, когда надѣялся съ обращеннымъ кверху лицомъ увидѣть чудный небесный сводъ. Меня кладутъ ничкомъ, меня кладутъ на животъ. На шею надѣваютъ хомутъ. И, благодаря повязкѣ, я ничего не вижу. Подо мной виситъ маленькій ящикъ, я не могу видѣть даже маленькаго ящика, но я знаю, что въ него упадетъ моя голова. Ночь, непроницаемая темнота вокругъ меня. Я мигаю и думаю, что я еще живу, въ моихъ пальцахъ есть еще жизнь, и я цѣпляюсь за жизнь. Если бъ мнѣ сняли повязку, я бы могъ еще что-нибудь видѣть, я бы могъ радоваться маленькимъ пылинкамъ на днѣ ящика и видѣть, какъ онѣ малы. Тишина и мракъ. Кипучее молчаніе народа. Милостивый Боже! Окажи мнѣ Свое милосердіе. Сними съ меня повязку. Милостивый Боже, я рабъ твой, сними съ меня повязку".
   Было совсѣмъ тихо въ мастерской. Ойэнъ отпилъ изъ своего стакана. Художникъ Мильде сидѣлъ и счищалъ какое-то пятно на своемъ костюмѣ и ровно ничего не понималъ; онъ протянулъ свой стаканъ журналисту, чокнулся съ нимъ и шепнулъ:
   "За твое здоровье!"
   Фру Ханка первая заговорила:
   "Да, да, Ойэнъ, какъ вы это все понимаете, какъ дрожитъ то, что вы пишете! Кипучее молчаніе народа.-- Я слышу это и понимаю. Я нахожу, что это очень хорошо".
   Всѣ согласились съ этимъ, и Ойэнъ былъ тронутъ. Радость очень шла къ его молодому лицу.
   "Это только настроеніе", -- сказалъ онъ.
   Ему бы очень хотѣлось услышать особое мнѣніе Паульсберга, но Паульсбергъ молчалъ.
   "Но зачѣмъ вы выбрали такую тему? Я хочу сказать -- стихотвореніе въ прозѣ? Да, да, это очень хорошо".
   "Это, собственно говоря, мое настоящее призваніе", отвѣчалъ Ойэнъ. "Романы у меня не выходятъ; у меня постоянно выходятъ стихи. Да, съ рифмой, или безъ нея, но всегда стихи. Послѣднее время я даже не пишу рифмъ".
   "Чѣмъ выражается, собственно говоря, ваша нервность?" спросила фру Ханка своимъ мягкимъ голосомъ. "Вѣдь это очень грустно, вы должны теперь непремѣнно позаботиться о томъ, чтобы выздоровѣть".
   "Да, нужно попробовать. Напримѣръ, у меня бываетъ иногда такое чувство, какъ-будто что-то содрогается во мнѣ, дрожитъ, почти раздираетъ меня. Я не могу ходитъ по коврамъ, потому что, если я что-нибудь уроню, то снова не найду. Никогда я не слышу, что оно падаетъ, и мнѣ не приходить въ голову искать его. И оно такъ и лежитъ. Можете вы себѣ представить что-нибудь болѣе невыносимое, чѣмъ то, что оно тамъ лежитъ, и вы оставляете его тамъ лежать. Меня всегда мучаетъ, когда я ступаю на коверъ; я собираюсь съ силами, кладу руки въ карманъ; я пристально смотрю на пуговицы своего костюма, чтобъ ни одну изъ нихъ не потерять, и я нѣсколько разъ оборачиваюсь, чтобы видѣть, не потерялъ ли я чего-нибудь. Потомъ есть еще другія вещи, мучающія меня; странныя, навязчивыя мысли мучатъ меня. Я ставлю стаканъ съ водой на самый край стола и мысленно держу пари съ кѣмъ-нибудь, пари на громадныя суммы. Тогда я начинаю дуть на стаканъ; если же онъ падаетъ, то я проигралъ, проигралъ такую большую сумму, что я на всю жизнь банкротъ, если же онъ устоитъ, то я выигралъ и могу себѣ купитъ гдѣ-нибудь на Средиземномъ морѣ дворецъ. То же самое бываетъ со мной, когда я поднимаюсь по незнакомымъ лѣстницамъ; если шестнадцать ступеней, -- я выигралъ, если восемнадцать -- проигралъ. Кромѣ того, иногда появляются еще другія, очень смущающія меня обстоятельства; если, напримѣръ, лѣстница противъ всѣхъ ожиданій будетъ имѣть двадцать ступеней, что тогда я проигралъ, или выигралъ? Но я не уступаю, дѣло доходитъ до процесса, который я, конечно, проигрываю".
   "Да, вы не должны смѣяться надъ этимъ, это очень плохо. Но это все еще сносно; я приведу вамъ еще нѣсколько другихъ примѣровъ. Пусть кто-нибудь въ сосѣдней комнатѣ будетъ пѣть одинъ и тотъ же куплетъ какой-нибудь пѣсни и будетъ пѣть не переставая, безъ остановки, допоетъ до конца и снова сначала, и, скажите пожалуйста, что это васъ не сведетъ съ ума?
   Тамъ, гдѣ я живу, есть такой человѣкъ, портной, который сидитъ, шьетъ и поетъ, и его пѣсни безконечны. Хорошо. Вы этого не выдерживаете, вскакиваете, какъ безумный, и уходите изъ комнаты. Но тутъ вы попадаете на другое терзаніе: на улицѣ вы встрѣчаете человѣка, какого-нибудь знакомаго, съ которымъ вы вступаете въ разговоръ. Въ продолженіе этого разговора вамъ приходитъ въ голову что-то очень пріятное, что вы, можетъ быть, получите нѣчто, надъ чѣмъ вамъ хотѣлось бы подумать и, какъ слѣдуетъ, имъ насладиться. Но въ то время, какъ вы стоите и разговариваете съ человѣкомъ, вы забываете это пріятное, забываете совершенно эти пріятныя мысли и потомъ уже никакъ не можете ихъ вспомнитъ".
   "Тогда настаетъ боль, страданія. Васъ мучаетъ, что вы упустили это пріятное, тайное наслажденіе, которое вы могли бы имѣть безъ усилій, безъ всякихъ затратъ".
   "Да, это странно. Но какъ только вы попадете въ деревню, въ сосновый лѣсъ, все это пройдетъ", сказала фру Ханка материнскимъ тономъ.
   Мильде поддержалъ ее.
   "Конечно, это будетъ такъ. И вспомни насъ, когда попадешь въ свое царство".
   "Ты встрѣтишь тамъ Андрея Бондезена", сказалъ журналистъ. "Онъ живетъ тамъ, занимается адвокатурой и политикой. Чортъ бы его побралъ, въ слѣдующій разъ его навѣрно выберутъ".
   Олэ Генрихсенъ все время смирно сидѣлъ на своемъ стулѣ, порой спокойно разговаривалъ со своимъ сосѣдомъ, или же совершенно молчалъ и курилъ сигары. Ему также былъ знакомъ Торахусъ; онъ посовѣтовалъ Ойэну посѣтить Хардскую темницу, это всего въ четверти мили отъ Торахусъ. Ѣхать нужно по водѣ, по обѣимъ сторонамъ густой лѣсъ, а Хардская темница выступаетъ, какъ маленькій бѣлый мраморный дворецъ на опушкѣ лѣса.
   "Откуда ты это все знаешь!" спросилъ Иргенсъ, удивившись, что слышитъ Олэ Генрихсена.
   "Я путешествовалъ тамъ пѣшкомъ", отвѣчалъ Олэ, немного смутившись. "Насъ было двое, другой былъ товарищъ по академіи. Мы посѣтили Хардскую темницу и получили тамъ молока".
   "Поздравляю, господинъ академикъ!" воскликнулъ насмѣшливо журналистъ.
   "А тебѣ непремѣнно нужно что-нибудь намекнуть", продолжалъ Олэ Генрихсенъ. "Хардскіе Линумы удивительно милые люди; кромѣ того, въ домѣ тамъ есть еще молодая дочка, въ которую, если ты захочешь, можешь влюбиться".
   "Хе, хе. Нѣтъ, ужъ въ чемъ другомъ можно упрекнуть Ойэна, но дамъ онъ оставляетъ въ покоѣ", сказалъ добродушно пьяный актеръ Норемъ.
   "Поздравляю, господинъ академикъ!" снова закричалъ журналистъ.
   Олэ Генрихсенъ посмотрѣлъ на него.
   "Ты подразумѣваешь меня?"
   "Ну, конечно, тебя, само собою разумѣется. Хе-хе! Развѣ ты не былъ въ академіи? Ну значитъ ты академикъ?"
   У журналиста также была разгоряченная голова.
   "Я былъ только въ академіи торговли", сказалъ Олэ.
   "Да, да, ты лавочникъ, во всякомъ случаѣ. Но этого же не нужно стыдиться. Не правда ли, Тидеманъ? Развѣ нужно стыдиться того, что ты лавочникъ? Я говорю, что этого не нужно стыдиться, -- не правда ли?"
   Тидеманъ ничего не отвѣчалъ.
   Журналистъ самымъ глупѣйшимъ образомъ привязался къ своему вопросу; онъ хмурилъ лобъ и думалъ лишь объ одномъ, какъ бы не забытъ то, что онъ спросилъ. Онъ начиналъ сердиться и требовалъ отвѣта.
   Фру Ханка сказала вдругъ спокойнымъ голосомъ:
   "Тише, теперь Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свое второе стихотвореніе !"
   Паульсбергъ и Иргенсъ сдѣлали гримасы, но никто ничего не сказалъ. Паульсбергъ даже ободряюще кивнулъ.
   Когда водворилась тишина, Ойэнъ всталъ, отступилъ немного и сказалъ:
   "Я знаю это стихотвореніе наизусть. Оно называется "Сила любви".
   "Мы ѣхали по желѣзной дорогѣ, по незнакомой намъ мѣстности, незнакомой для меня, незнакомой и для нея. Мы были чужіе другъ другу: мы никогда раньше не встрѣчались. "Отчего она такъ молчаливо сидитъ", подумалъ я. И я наклонился къ ней и сказалъ, а сердце мое стучало:
   "Что-нибудь васъ огорчаетъ, фрекэнъ? Покинули вы друга тамъ, откуда вы ѣдете, очень хорошаго друга?"
   "Да", -- возразила она, "очень хорошаго друга".
   "И теперь вы не можете забыть этого друга?" спросилъ я.
   И она отвѣтила, покачавъ головой:
   "Нѣтъ, нѣтъ, я не могу его забытъ".
   Она замолчала. Говоря со мной, она не смотрѣла на меня.
   "Могу я прикоснуться къ вашей косѣ?" спросилъ я ее. "Какая чудная коса, какъ она хороша !"
   "Мой другъ цѣловалъ ее", возразила она и оттолкнула мою руку.
   "Простите меня", сказалъ я, наконецъ, и сердце мое стучало все громче. "Смѣю я взглянутъ на ваше золотое кольцо, оно изъ блестящаго золота и тоже удивительно красиво. Я бы хотѣлъ посмотрѣть его поближе, чтобы порадоваться за васъ".
   Но и на это она сказала -- нѣтъ -- и сказала:
   "Его далъ мнѣ мой другъ"
   И она еще дальше отодвинулась отъ меня.
   "Простите меня..."
   Проходитъ нѣкоторое время, поѣздъ мчится, дорога длинная, длинная и скучная. Намъ ничего не остается дѣлать, какъ прислушиваться къ шуму колесъ. Мимо проносится локомотивъ, желѣзо стучитъ объ желѣзо, я пугаюсь, она же нѣтъ, она думаетъ только о своемъ другѣ. А поѣздъ мчится дальше.
   Тогда она посмотрѣла на меня въ первый разъ, -- глаза у нея голубые.
   "Становится темнѣе", говоритъ она.
   "Мы приближаемся къ туннелю", отвѣчалъ я.
   И мы проѣзжали черезъ туннель. Проходитъ нѣкоторое время. Она нетерпѣливо смотритъ на меня и говоритъ:
   "Мнѣ кажется, что опять становится темнѣе?"
   "Мы у второго туннеля. Всего ихъ три туннеля", отвѣчаю я: "у меня есть карта, хотите посмотрѣть?"
   "Я боюсь", сказала она и подсѣла ближе.
   Я на это ничего не сказалъ.
   Она спросила улыбаясь:
   "Вы говорите три туннеля, значитъ, есть еще одинъ, кромѣ этого?"
   "Да, еще одинъ".
   Мы влетаемъ въ туннель, и я чувствую, что она совсѣмъ близко около меня, ея рука касается моей руки. Потомъ дѣлается снова свѣтло, и мы снова на свободѣ. Мы ѣдемъ четверть часа. Теперь она сидитъ около меня, такъ близко, что я чувствую ея теплоту.
   "Вы теперь можете трогать мою косу", сказала она. "Да и разсматривать мое кольцо, вотъ оно".
   Я взялъ ея косу въ свою руку, но кольца ея я не бралъ, потому что ея другъ далъ его ей.
   Она улыбнулась этому и уже больше не предлагала мнѣ его.
   "У васъ такіе жгучіе глаза и зубы у васъ такіе бѣлые", сказала она и совсѣмъ смутилась. "Я боюсь послѣдняго туннеля, подержите мою руку, когда мы въ него въѣдемъ. Нѣтъ, нѣтъ, не держите мою руку; я не хотѣла этого сказать. Я пошутила только; но говорите со мной".
   Я обѣщался исполнить то, о чемъ она меня просила.
   Нѣсколько минутъ спустя она смѣялась и говорила:
   "Я не боялась послѣдняго туннеля, но я боюсь вотъ этого".
   Она посмотрѣла мнѣ въ лицо, желая узнать, что я ей на это отвѣчу, а я сказалъ: "этотъ и есть самый длинный, онъ безконечно длиненъ". Ея смущеніе дошло до послѣдней степени.
   "Да нѣтъ же, нѣтъ никакого туннеля", воскликнула она, "вы дразните меня, и не будетъ никакого туннеля".
   "Нѣтъ, еще есть послѣдній туннель; посмотрите!" И я указалъ ей на мою карту.
   Но она не хотѣла ничего ни слышать, ни видѣть.
   "Нѣтъ, нѣтъ, никакого туннеля нѣтъ, и говорю я вамъ, что нѣтъ его", сказала она немного спустя.
   Она облокотилась назадъ. полузакрыла глаза и улыбнула сь.
   Поѣздъ свиститъ, я выглядываю наружу, мы приближаемся къ зіяющей пасти. Я вспоминаю что обѣщался разговаривать съ ней; наклоняюсь и чувствую въ темнотѣ ея руки вокругъ моей шеи.
   "Говорите со мной, говорите со мной", шепчетъ она съ стучащимъ сердцемъ. "Но отчего вы со мной не говорите?"
   Я слышалъ, какъ стучало ея сердце, и въ ту минуту я приложилъ ротъ къ ея уху и сказалъ:
   "Теперь вы забыли вашего друга?"
   Она прислушалась, задрожала и въ то же самое мгновеніе оставила мою шею, оттолкнула меня обѣими руками и упала во всю длину на диванъ.
   Я отодвинулся... Я слышалъ, какъ она въ темнотѣ начала рыдать.
   "Это была сила любви", кончилъ Ойэнъ.
   Снова настало молчаніе въ мастерской. Мильде все еще сидѣлъ съ широко раскрытымъ ртомъ.
   "Ну да, а что же дальше?" сказалъ онъ и все еще ждалъ заключенія. "Развѣ ты уже кончилъ? Но неужели этимъ дѣло и кончилось? Ничего болѣе безумнаго я еще никогда не слышалъ. Нѣтъ, поэзія, въ которую вы, молодежь, ударились, мѣднаго гроша не стоитъ. Хе, "теперь вы забыли вашего друга", "вашего друга вы не должны забывать". "Хе-хе!" Мужчины громко разсмѣялись. Все впечатлѣніе исчезло. Поэтъ съ компасомъ на цѣпочкѣ запальчиво всталъ, указалъ на Мильде и воскликнулъ:
   "Этотъ господинъ ничего не смыслитъ въ современной поэзіи",
   "Современная поэзія? Но если вы всякій вздоръ называете современной поэзіей, то каждая вещь должна имѣть по крайней мѣрѣ хоть конецъ".
   Ойэнъ поблѣднѣлъ отъ ярости:
   "Значитъ, ты совершенно не понимаешь моихъ положеній?" сказалъ онъ, странно возбужденный и весь дрожа. "Впрочемъ, ты неотесанный малый, Мильде, и отъ тебя ничего другого и ждать нельзя".
   Только теперь толстый художникъ понялъ, какъ онъ разстроилъ его; онъ никакъ не ожидалъ такого дѣйствія своихъ словъ.
   "Неотесанный малый", возразилъ онъ добродушно, "ну, вотъ, мы теперь вдругъ начали ссориться; во всякомъ случаѣ я не хотѣлъ тебя обидѣть, Ойэнъ. Развѣ ты думаешь, что я не получалъ удовольствія? Удовольствія отъ твоего стихотворенія? Напротивъ, повѣрь мнѣ. Я говорю только, что это немного безплотно. Это эѳирно! Ты долженъ вѣрно понять меня: разумѣется, это очень красиво, удивительно мило, коротко, хорошо, это относится къ лучшему, что ты до сихъ поръ написалъ. Развѣ ты не понимаешь шутки?"
   Но старанія Мильде поправить дѣло не помогали; тихое настроеніе исчезло; смѣялись, шумѣли больше, чѣмъ прежде, и предоставили всему итти, какъ угодно. Посреди этого шума актеръ Норемъ распахнулъ окно и началъ пѣть на улицу. Чтобы утѣшить немного Ойэна, фру Ханка положила свою руку на его плечо и обѣщала быть при его отъѣздѣ на вокзалѣ.
   Да, она и всѣ другіе -- они всѣ придутъ. Когда онъ думаетъ уѣхать?
   "Не правда ли", обратилась она къ Олэ Генрихсенъ: "мы всѣ будемъ на вокзалѣ, когда Ойэнъ будетъ уѣзжать?"
   Тогда Олэ Генрихсенъ далъ совершенно неожиданный отвѣтъ, удивившій даже фру Ханку. Олэ Генрихсенъ не только будетъ на вокзалѣ, но даже проводитъ Ойэна въ Торахусъ. Да, это ему только что пришло въ голову; онъ хочетъ немного проѣхаться, кромѣ того у него тамъ дѣла... И это было настолько серьезно, что онъ взялъ Ойэна за петлицу и началъ уговариваться съ нимъ насчетъ дня отъѣзда.
   Журналистъ пилъ вмѣстѣ съ фру Паульсбергъ, державшей свой стаканъ, какъ кружку. Во избѣжаніе сквозняка они пересѣли на диванъ и начали разсказывать другъ другу анекдоты. Фру Паульсбергъ знала исторію про адвоката и потомъ еще про дочь пастора В. Она дошла до самаго рѣшительнаго мѣста, какъ вдругъ сразу оборвала.
   Журналистъ, заинтересованный, спрашивалъ возбужденно:
   "Ну и что же?..."
   "Погодите немного", отвѣчала фру Паульсбергъ, улыбаясь, "должна же я, по крайней мѣрѣ, имѣть время, чтобъ покраснѣть."
   И, громко смѣясь, она дошла до рѣшительнаго мѣста.
   Въ это самое время Норемъ съ шумомъ отошелъ отъ окна, ему что-то вдругъ пришло въ голову, и онъ такъ закричалъ, что вся компанія вздрогнула:
   "Тише! не шумите, тогда вы увидите нѣчто. Отворите то окно и посмотрите наружу; тамъ стоитъ мальчикъ съ газетами, около фонаря. Теперь смотрите!.. Олэ Генрихсенъ, есть у тебя крона?"
   Получивъ крону, онъ раскалилъ ее на лампѣ. Теперь было такъ тихо, что можно было ясно разслышать, какъ мальчикъ выкрикивалъ на улицѣ газеты.
   "Теперь смотрите", сказалъ Норемъ опять, "встаньте около окна и подождите минутку, я сейчасъ приду". Онъ поспѣшилъ, насколько вообще онъ могъ это сдѣлать, къ окну и крикнулъ, мальчику:
   "Смотри, мальчишка, вотъ тебѣ крона, становись подъ окномъ и лови".
   Крона со звономъ упала на мостовую; мальчикъ поймалъ ее, но сейчасъ же съ яростной бранью отбросилъ ее.
   "Послушайте, какъ онъ ругается", смѣялся Норемъ, "смотрите, какъ онъ облизываетъ себѣ пальцы... Ну, чортъ, хочешь ты получить крону? Вонъ она тамъ лежитъ".
   Стиснувъ зубы, мальчикъ посмотрѣлъ наверхъ въ окно:
   "Но вѣдь она горячая!" сказалъ онъ.
   "Горячая? Ха-ха-ха, она горячая? Говорю тебѣ серьезно, хочешь ты крону, или я долженъ спуститься и взять ее обратно?"
   Тогда мальчикъ сунулъ монету между газетами и побѣжалъ. Норемъ хотѣлъ заставить его поблагодарить за подарокъ, снять шляпу и поблагодарить, но этого ему не удалось. Мальчикъ послалъ нѣсколько ругательствъ по направленію къ окну и все облизывалъ свои пальцы. Потомъ побѣжалъ изо всѣхъ силъ, боясь, чтобъ его не нагнали. Норемъ нѣсколько разъ звалъ полицію.
   Это была послѣдняя счастливая выдумка весело настроеннаго актера въ этотъ вечеръ, потомъ онъ забрался въ уголъ мастерской и тамъ задремалъ.
   "Кто знаетъ, который теперь часъ?" спросила фру Паульсбергъ.
   "Только меня не спрашивайте", отвѣчалъ журналистъ Грегерсенъ и указалъ, смѣясь, на карманъ жилета: "прошло уже много дней съ тѣхъ поръ, какъ у меня здѣсь были часы".
   Оказалось, что былъ часъ ночи. Къ половинѣ второго фру Ханка и Иргенсъ совсѣмъ исчезли. Иргенсъ попросилъ у Мильде жженаго кофе и послѣ этого его никто не видѣлъ. Никто не обратилъ вниманія на то, что они оба исчезли; никто не спрашивалъ о нихъ.
   Тидеманъ сидѣлъ и разговаривалъ съ Олэ Генрихсенъ объ его поѣздкѣ въ Торахусъ.
   "Но развѣ у тебя есть на это время?" спросилъ онъ.
   "Да. я найду на это время" отвѣтилъ Олэ, "я тебѣ кое-что потомъ раскажу".
   За столомъ Паульсберга говорили о положеніи страны. Мильде опять объявилъ, что онъ собирается перебраться въ Америку. "Но надѣюсь, Стортингъ не разойдется на этотъ разъ по домамъ, не постановивъ чего-нибудь".
   "Мнѣ совершенно безразлично, что онъ дѣлаетъ", сказалъ журналистъ изъ "Новостей". "Судя по тому, какъ теперь обстоятъ дѣла, Норвегія кажется мнѣ погибшей страной. Мы разлѣзаемся по всѣмъ швамъ, недостатокъ силъ чувствуется какъ въ политикѣ, такъ и въ гражданской жизни. Какъ грустно видѣть это всеобщее паденіе. Такъ, напримѣръ, несчастные остатки духовной жизни, такъ высоко вспыхнувшей было въ 70-ыхъ годахъ, дошедшей до апогея. Старики пошли дорогой всѣхъ смертныхъ. Кто можетъ взять на себя ихъ работу? Мнѣ надоѣло декадентство, и я чувствую себя хорошо лишь въ высоко-нравственной жизни". Всѣ посмотрѣли на журналиста, -- что сдѣлалось съ этимъ веселымъ малымъ? Хмель его немного прошелъ, онъ говорилъ довольно чисто и не искажалъ ни одного слова. Что хотѣлъ онъ этимъ сказать? Но хитрость его обнаружилась, когда онъ сказалъ, что ему надоѣло декадентство, и что онъ хорошо себя чувствуетъ лишь въ высоко-нравственной жизни, тогда всѣ гости разразились громкимъ смѣхомъ и поняли, что это была не что иное, какъ изысканная шутка.
   Шутникъ всѣхъ ихъ надулъ.
   Несчастные остатки духовной жизни семидесятыхъ годовъ!
   Развѣ Паульсбергъ, Иргенсъ, Ойэнъ и оба бритые поэты и цѣлая масса вновь выступившихъ поэтовъ не. считались первоклассными писателями?
   Журналистъ смѣялся вмѣстѣ съ ними, отиралъ потъ со лба и смѣялся. Всѣ были того мнѣнія, что этотъ человѣкъ обладалъ большимъ запасомъ свѣдѣній, еще не истраченныхъ въ своемъ листкѣ. И можно было ждать отъ него, что онъ еще напишетъ книгу, какое-нибудь замѣчательное произведеніе.
   Паульсбергъ сидѣлъ и принужденно смѣялся. Онъ былъ, собственно говоря, отчасти огорченъ, что въ продолженіе всего вечера ни разу не упомянули ни объ одномъ изъ его романовъ, ни даже объ его книгѣ о прощеніи грѣховъ. Вотъ почему, когда журналистъ спросилъ его мнѣніе о духовной жизни Норвегіи въ общихъ чертахъ, онъ коротко отвѣтилъ:.
   "Я вѣдь высказался объ этихъ вещахъ гдѣ-то въ моихъ произведеніяхъ".
   "Да, да, конечно, если припомнить, то это вспоминается". Разумѣется, совершенно вѣрно. Въ одномъ мѣстѣ была замѣтка.. Фру Паульсбергъ могла даже цитировать эту замѣтку и назвать страницу.
   Но Паульсбергъ перебилъ:
   "Я приду, значитъ, завтра и попозирую тебѣ, Мильде", сказалъ онъ, взглянувъ на мольбертъ. Онъ поднялся, опорожнилъ стаканъ и началъ доставать свое пальто. Его жена тоже встала и сказала:-- покойной ночи; она пожала всѣмъ крѣпко руку. Въ дверяхъ они встрѣтили фру Ханку и Иргенса и сказали имъ коротко:-- покойной ночи.
   Съ этой минуты всѣ оставшіеся сдѣлались неудержимо веселы. Они пили, какъ губки, и даже оба молодые поэта пили, поскольку имъ позволяли силы, и съ красными глазами говорили о Бодлэрѣ. Никто уже болѣе не сдерживался. Мильде хотѣлъ имѣть объясненіе, почему Иргенсъ требовалъ у него жженаго кофе. На что онъ ему? Вѣдь не цѣловалъ же онъ фру Ханку? Да чортъ его знаетъ! Тидеманъ слышитъ это и смѣется вмѣстѣ съ ними, смѣется громче, чѣмъ кто-либо, и говоритъ: "Да, ты правъ, самъ чортъ не разберетъ его, эту шельму!"
   Тидеманъ былъ трезвѣе, чѣмъ когда-либо.
   Журналистъ началъ говорить по поводу жженаго кофе, о дурномъ дыханіи вообще. Онъ говорилъ громко и смотрѣлъ на всѣхъ. Откуда происходитъ скверное дыханіе? Отъ гнилыхъ зубовъ, отъ пустыхъ зубовъ, хе-хе! Зубъ съ дупломъ заражаетъ весь ротъ. И онъ началъ подробнѣе объяснять, почему зубъ съ дупломъ заражаетъ весь ротъ.
   Нѣтъ, никто больше не стѣснялся, тонъ становился все свободнѣе, и разговоры принимали болѣе рѣзкій характеръ. Жеманство -- это горе Норвегіи; лучше пусть погибнетъ по невѣдѣнію молоденькая дочь, чѣмъ посвятить ее во все въ свое время. Жеманство это порокъ, который въ настоящее время достигъ своего расцвѣта. "Чортъ возьми, для этого должны быть откровенные люди, которые кричали бы на улицахъ распутныя слова для того, чтобы молодыя дѣвушки во-время знакомились съ вопросами жизни... Что ты тамъ ворчишь, Тидеманъ?"
   Нѣтъ, Тидеманъ не ворчалъ, и Олэ Генрихсенъ тоже не ворчалъ. Откровенные люди, это въ высшей степени оригинальная мысль ! Ха-ха!
   Мильде отвелъ Тидемана въ сторону:
   "Дѣло въ томъ, нѣтъ ли у тебя случайно нѣсколько кронъ", сказалъ онъ.
   Да, Тидеманъ пока еще не разоренъ. Сколько? Десять?
   "Спасибо, большое спасибо, дружище, я тебѣ ихъ верну", сказалъ Мильде совершенно серьезно: "ты получишь обратно при первой возможности. Ты честный парень. Я еще третьяго дня говорилъ, что вы, торговцы, рѣдкіе люди, именно такъ я выразился. Вотъ тебѣ моя рука".
   Наконецъ, фру Ханка поднялась, чтобы уходить. День уже брезжилъ.
   Ея мужъ стоялъ невдалекѣ отъ нея.
   "Да, Ханка, правда, пойдемъ", сказалъ онъ и держалъ уже для нея руку наготовѣ.
   Она бросила ему взглядъ и сказала:
   -- Благодарю тебя, мой другъ, у меня уже есть провожатый".
   Прошло нѣкоторое время, прежде чѣмъ онъ могъ собраться съ духомъ.
   "Ну хорошо", сказалъ онъ улыбаясь: "пусть такъ, я только думалъ..."
   Онъ снова подошелъ къ окну.
   Фру Ханка всѣхъ обошла и пожелала покойной ночи. Когда она подошла къ Иргенсу, она шепнула ему горячо, еле слышно:
   "Значитъ, завтра, въ три".
   Она удержала руку Ойэна и спросила, когда онъ ѣдетъ. Не забудетъ онъ написать по своемъ пріѣздѣ въ Торахусъ? Поэты постоянно забываютъ самое важное. Завтра онъ долженъ телеграфировать.
   До свиданія. Поправляйтесь скорѣй...-- Она обращалась съ нимъ по-матерински до самой послѣдней минуты.
   Ее провожалъ журналистъ.
  

VI.

   "Ты обѣщался мнѣ что-то разсказать, Олэ", сказалъ Тидеманъ.
   "Да, я знаю, ты удивляешься, что я ѣду въ Торахусъ? Чтобъ не распространяться, я сказалъ, что тамъ у меня дѣла. Это неправда; это у меня нечаянно вырвалось; я тамъ никого не знаю, кромѣ Линумъ. Я не хочу говорить больше, чѣмъ это есть на самомъ дѣлѣ: я былъ однажды въ Хардесфогтей! Ты не можешь себѣ представить ничего болѣе смѣшного; мы пришли туда, какъ два жаждущихъ странника, и получили молоко; позже я встрѣтилъ семью здѣсь, когда они были въ городѣ, въ прошлую осень и теперь зимой. Это большая семья; ихъ всего, вмѣстѣ съ учителемъ, семь человѣкъ; старшую дочь зовутъ Агатой. Потомъ я тебѣ разскажу больше про этихъ людей. Агатѣ 17-го декабря минуло 18 лѣтъ, теперь, значитъ, ей девятнадцатый идетъ; я случайно вспомнилъ, какъ она мнѣ объ этомъ говорила. Короче говоря, мы не помолвлены, я не хочу этого сказать, но послѣднее время мы съ ней въ перепискѣ. Я еще не знаю, что изъ этого выйдетъ... Что ты объ этомъ думаешь?
   Тидеманъ былъ чрезвычайно удивленъ. Онъ даже остановился.
   "Но объ этомъ я ровно ничего не зналъ, ты никогда не говорилъ мнѣ ни слова".
   "Нѣтъ, но я этого не могъ сдѣлать. На что я могъ разсчитывать, вѣдь она такъ еще молода! Предположимъ, что она сама это придумала, что я пріѣду. Ничего, вѣдь, дурного не произошло, поскольку это касается ея, и она нисколько не скомпрометтирована... Впрочемъ, ты долженъ посмотрѣть на нее, Андрей, -- у меня есть фотографія; да, собственно говоря, она мнѣ не дала ея, я чуть не силой взялъ ее у нея, но..."
   Они остановились на минуту и разсматривали фотографію.
   "Очень милая", сказалъ Тидеманъ.
   "Да, не правда ли? Я очень радъ, что ты это находишь. Я увѣренъ, что ты ее полюбишь".
   Они пошли дальше.
   "Итакъ въ добрый часъ!" сказалъ Тидеманъ и снова остановился.
   "Благодарю тебя".
   Вскорѣ послѣ этого Олэ прибавилъ: "Да, я говорю, благодарю, потому что, въ сущности, это почти такъ, какъ будто договорено. Я поѣду туда и привезу ее съ собой въ городъ.
   Они дошли почти до площади передъ вокзаломъ, когда Тидеманъ вдругъ уставился въ одну точку и шепнулъ:
   "Не моя ли это жена тамъ идетъ?"
   "Да, разумѣется", отвѣтилъ шопотомъ Олэ. "Я видѣлъ эту даму все время впереди насъ и только сейчасъ узналъ, кто она".
   Фру Ханка шла одна домой; журналистъ вовсе не провожалъ ея.
   "Слава Богу!" сказалъ Тидеманъ невольно. "Мнѣ она сказала, что у нея есть провожатый, а теперь она идетъ совершенно одна. Развѣ она не милая? И направляется она прямо домой. Но, послушай, зачѣмъ же она мнѣ сказала, что у нея есть провожатый?"
   "Не надо такъ строго смотрѣть на это", возразилъ Олэ. "Она просто, можетъ быть, не хотѣла, чтобы ее провожалъ кто-нибудь: ни ты, ни я, ни кто либо другой. Развѣ не могло быть, что она была въ такомъ настроеніи? У молодыхъ женщинъ, какъ и у насъ, бываютъ настроенія".
   "Да, разумѣется, это совершенно справедливо".
   На этомъ Тидеманъ успокоился; онъ былъ счастливъ, что жена его одна и шла домой, -- вотъ, почему онъ сказалъ нервно-радостно: "Знаешь, что? Судя по тѣмъ словамъ, которыми намъ удалось обмѣняться тамъ, у Мильде, все понемногу возвращается въ прежнюю колею. Она интересовалась даже моимъ дѣломъ и русской пошлиной; это совершенная правда; и ее не утомляло, когда я ей говорилъ о денежномъ тузѣ. Ты бы долженъ былъ видѣть, какъ она радовалась тому, что торговля идетъ лучше. Потомъ мы говорили съ ней о нашемъ пребываніи въ деревнѣ. Да, это подвигается впередъ и съ каждымъ днемъ становится лучше".
   "Итакъ, ты видишь? Но было бы грустно, если бы было иначе".
   Пауза.
   "Но кое-что удивляетъ меня", продолжалъ съ грустью Тидеманъ: "Вотъ какъ-то недавно она сидѣла и говорила, на что такая, какъ она, пригодна въ жизни; ей бы нужно было какое-нибудь призваніе, что-нибудь, что захватило бы ее. Да, я долженъ сознаться, что меня поражаетъ немного, что женщина съ двумя дѣтьми и большимъ хозяйствомъ... Съ нѣкотораго времени она начала подписываться Ланге, Ханка Ланге- Тидеманъ, какъ будто ея фамилія еще Ланге".
   Ханка остановилась у входной двери, видно было, что она поджидала своего мужа. Смѣясь, она крикнула ему, что онъ могъ бы немного поторопиться, -- она почти замерзла. И, шутя, она подняла палецъ и спросила:
   "О какихъ спекуляціяхъ вы говорите, великіе коммерсанты? Какъ обстоитъ дѣло въ настоящее время съ ячменемъ и насколько вы поднимете на него цѣну? Да будетъ милостивъ Господь къ вамъ въ день страшнаго суда!"
   Тидеманъ продолжалъ въ томъ же тонѣ: "Но что же случилось съ журналистомъ?" Итакъ, она не хотѣла провожатыхъ, даже собственнаго мужа. У нея было такое настроеніе, не правда ли? Но за это вѣдь она можетъ отвѣтить. Оставить на произволъ судьбы бѣднаго Грегерсена на улицѣ, пьянаго? Это безсердечно...
   Недѣлю спустя Олэ Генрихсенъ отправился въ Торахусъ. Ойэнъ остался тамъ, наверху, а Олэ привезъ въ городъ молодую барышню, свою невѣсту, Агату Линумъ. Вмѣстѣ съ ней пріѣхалъ еще нѣкто третій, но совершенно отдѣльно.
  

VII.

   5-го апрѣля Олэ вернулся изъ Торахуса. Онъ тотчасъ же ввелъ свою невѣсту въ свою компанію, представилъ ее всѣмъ своимъ друзьямъ и весь день былъ съ нею вмѣстѣ. Впрочемъ, Иргенсу и адвокату Гранде онъ ея еще не представлялъ, такъ какъ еще не видалъ ихъ.
   Она была блондинка, молода, у нея былъ полный бюстъ, и держалась она очень прямо. Ея свѣтлые волосы и склонность къ частому смѣху придавали ей дѣтское выраженіе; на лѣвой щекѣ у нея была ямочка, а на правой не было, и эта ямочка дѣлала ее своеобразной, да, -- странной. Развѣ тутъ не было чего-нибудь особеннаго, что одна сторона лица разнилась отъ другой? Роста она была средняго. Ей такъ нравилось все, что она видѣла и слышала въ городѣ, что она весь день была внѣ себя отъ радости. Вся компанія также была очарована ею и оказывала ей всевозможное вниманіе. Фру Ханка просто взяла ее за талію и поцѣловала.
   Она была съ Олэ въ складѣ, заглядывала во всѣ странные ящики и мѣшки, пробовала старое, крѣпкое вино внизу, въ погребѣ, и въ шутку справлялась въ толстыхъ конторскихъ книгахъ. Но ей больше всего нравится быть внизу въ складѣ, за узкой перегородкой въ конторѣ, гдѣ было такъ прохладно, и гдѣ такъ по особенному пахло товарами изъ южныхъ странъ. Изъ окна можно было видѣть мосты, гавань, корабли, привозившіе и увозившіе товары и такъ сильно гудѣвшіе, что весь воздухъ содрогался. Сейчасъ же при выходѣ изъ конторы стоялъ маленькій катеръ съ позолоченной мачтой; этотъ катеръ принадлежалъ ей, она получила его въ подарокъ, онъ принадлежалъ ей вполнѣ. Олэ даже перемѣнилъ названіе "Веритасъ" въ "Агату". И у нея были всѣ бумаги.
   Въ контору приносятъ одну доску за другой, мѣломъ написанные счета растутъ съ каждымъ днемъ, они заполняютъ рубрики, нарастаютъ все большія и большія суммы. Настала весенняя пора, богатая пора, -- какъ разъ передъ лѣтомъ торговля живетъ и потрясаетъ весь міръ своей страстной стремительностью.
   Въ то время, какъ Олэ записываетъ и считаетъ, Агата въ свою очередь тоже занимается на противоположной сторонѣ конторки. Она понять не можетъ, какъ Олэ приводитъ всѣ эти счета въ порядокъ, не путая суммъ, она сама пробовала оріентироваться среди нихъ, но это ей не удалось; единственное, что можно было ей предоставить, это заносить безчисленные заказы въ книги; и это она дѣлала медленно и осторожно... Олэ взглянулъ на нее и неожиданно сказалъ:-- "Боже мой, Агата, какія у тебя маленькія ручки. Хе-хе, я почти понять не могу, какъ ты ими управляешься!"
   Этого достаточно. Агата бросаетъ перо и бѣжитъ на другую сторону бюро. И тогда они оба счастливы и неблагоразумны до прихода слѣдующаго счета.
   -- "Моя маленькая женка", -- говоритъ онъ улыбаясь, и смотритъ ей въ лицо: "моя маленькая женка!"
   Время проходитъ. Наконецъ, работа окончена, счета подведены, и Олэ говоритъ, захлопывая книгу: "Да, теперь я могу итти, чтобы подать телеграмму! Хочешь меня проводить?"
   "Да, дорогой мой, если ты только этого хочешь", -- отвѣчаетъ она.
   И, довольная, она идетъ вмѣстѣ съ нимъ.
   Дорогой Олэ приходитъ въ голову, что онъ еще не представилъ своей невѣстѣ Иргенса. Она должна видѣть этого Иргенса, -- говоритъ онъ, -- большая величина съ громаднымъ талантомъ, -- по крайней мѣрѣ всѣ такого мнѣнія. Они бы могли вмѣстѣ пойти до Гранда, можетъ быть, онъ тамъ сидитъ. Они пошли въ Грандъ, прошли мимо разныхъ столиковъ, гдѣ люди сидѣли, пили и курили, и нашли Иргенса у послѣдняго столика. Мильде и Норемъ сидѣли вмѣстѣ съ нимъ.
   "Вотъ вы гдѣ сидите!" крикнулъ имъ безъ стѣсненія Олэ.
   Иргенсъ протянулъ ему лѣвую руку, но самъ не приподнялся. Онъ прищурилъ глаза и посмотрѣлъ на Агату .
   "Агата, вотъ писатель Иргенсъ", представилъ тотчасъ же Олэ Генрихсенъ; онъ кичился немного своимъ хорошимъ знакомствомъ съ писателемъ:-- "моя невѣста фрекэнъ Линумъ".
   Тогда Иргенсъ сейчасъ же всталъ и очень низко поклонился. Онъ еще разъ взглянулъ на Агату и на этотъ разъ пристальнѣе. Она остановилась и тоже посмотрѣла на него.
   Очевидно, она была удивлена, что писатель Иргенсъ именно такой. Года два тому назадъ она прочла его книгу, лирическую драму, которая сдѣлалась такой извѣстной; но автора она представляла себѣ болѣе пожилымъ человѣкомъ.
   "Поздравляю", сказалъ, наконецъ, Иргенсъ и пожалъ руку Олэ. Они сѣли всѣ къ столу, каждый взялъ себѣ по кружкѣ пива, и начался разговоръ. Настрееніе у маленькаго столика было очень хорошее, даже самъ Иргенсъ сдѣлался болѣе обищтельнымъ и принималъ участіе въ разговорѣ. Онъ обращался черезъ столъ къ Агатѣ, спрашивалъ ее, бывала ли она раньше въ столицѣ, была ли она въ театрѣ, въ Тиволи, читала ли ту, или другую книгу, была ли на выставкахъ картинъ? "Да, но вамъ, фрекэнъ, непремѣнно нужно посмотрѣть выставку. Если у васъ нѣтъ никого лучшаго, кто бы могъ вамъ показать ее, то я сочту за удовольствіе это сдѣлать..."
   Почти десять минуть говорили они такимъ образомъ черезъ столъ; Агата быстро отвѣчала на все и часто смѣялась; она наклонила немного голову на бокъ и спрашивала то о томъ, то о другомъ, чего не понимала. Глаза ея были широко раскрыты, и въ нихъ не было и слѣда смущенія.
   Но вотъ Олэ постучалъ кельнеру; онъ долженъ былъ итти подать телеграмму. Агата также поднялась.
   Мильде сказалъ: "но вѣдь вамъ, вѣроятно, не нужно итти, фрекэнъ? Ты, вѣдь, можешь вернуться, Олэ Генрихсенъ, послѣ того какъ телеграфируешь?"
   "Нѣтъ, я тоже хочу итти", сказала Агата.
   "Нѣтъ, если ты хочешь остаться, я съ удовольствіемъ вернусь и зайду за тобой", сказалъ Олэ и взялся за свою шляпу. Она посмотрѣла на него и сказала ему почти шопотомъ:
   "Нѣтъ, развѣ я не могу съ тобой итти?"
   "Да, да, разумѣется!"
   Олэ заплатилъ.
   "Ахъ!" сказалъ Мильде, "не будешь ли ты такимъ милымъ заплатить и за насъ также? Сегодня среди насъ нѣтъ денежныхъ людей". При этомъ онъ улыбнулся и посмотрѣлъ на Агату. Олэ заплатилъ вторично, простился и вышелъ съ Агатой подъ руку. Всѣ трое посмотрѣли ей вслѣдъ.
   "Вотъ чортъ", -- пробормоталъ Иргенсъ, искренно восхищаясь. "Обратили ли вы на нее вниманіе?-- Можете ли вы понять, какимъ образомъ Олэ заполучилъ такое прелестное дитя?" Мильде согласился съ актеромъ, что это было совершенно непонятно. И о чемъ она-то думала?
   "Нѣтъ! не говорите такъ громко, они остановились внизу, у двери!" сказалъ Иргенсъ.
   Тамъ они наткнулись на адвоката. Опять произошло представленіе и завязался разговоръ, но тамъ они не раздѣвались, сидѣли въ шляпахъ и въ перчаткахъ и каждую минуту, были готовы уйти.
   Наконецъ они ушли. Въ это самое мгновеніе у самаго послѣдняго столика поднялся какой-то человѣкъ и подошелъ къ двери. Этому человѣку было, вѣроятно, около сорока лѣтъ; у него была широкая борода съ просѣдью и темные глаза; видъ у него быль довольно поношенный; кромѣ того, онъ былъ слегка лысый. Онъ направился прямо къ адвокату, поклонился ему и сказалъ:
   "Вы ничего не будете имѣть противъ, если я къ вамъ подсяду? Я видѣлъ, что съ вами поздоровался купецъ, значитъ вы его знаете; я же со своей стороны знакомъ съ фрекэнъ Линумъ, которая была вамъ представлена. Я учитель у ея родителей; мое имя Гольдевинъ".
   Въ этомъ незнакомцѣ было что-то, что заинтересовало маленькаго изящнаго адвоката Гранде, онъ освободилъ ему тотчасъ же мѣсто и предложилъ даже сигару. Кельнеръ несъ стаканъ за незнакомцемъ.
   "Видите ли, я бываю здѣсь, въ городѣ, изрѣдка, лишь черезъ большіе промежутки", сказалъ Гольдевинъ: "я живу постоянно въ деревнѣ; въ продолженіе послѣднихъ десяти лѣтъ я не былъ за границей, если не считать моей поѣздки въ Копенгагенъ во время выставки. Ну, вотъ, теперь я снова пріѣхалъ и весь день все хожу, все разсматриваю. Я нахожу большія и маленькія перемѣны; городъ становится все больше и больше, какъ я вижу; это такое удовольствіе слоняться взадъ и впередъ по гавани и видѣть всю эту торговлю".
   Онъ говорилъ глухимъ голосомъ, пріятнымъ и спокойнымъ, хотя глаза его порой сверкали. Адвокатъ слушалъ и отвѣчалъ: гмъ и да.
   Во всякомъ случаѣ, нельзя не признать, городъ дѣлалъ свое дѣло, теперь у нихъ скоро будетъ электрическій трамвай, многія улицы будутъ покрыты асфальтомъ, послѣдняя народная перепись показала громадный приростъ населенія. Вѣроятно, постоянно жить въ деревнѣ должно бытъ довольно непріятно? Нѣтъ? А зимой? Въ темнотѣ, въ снѣгу? Нѣтъ, это чудесно, повсюду снѣгъ, дикіе лѣса, цѣлые снѣжные холмы, зайцы, лисицы. Бѣлый, совсѣмъ бѣлый снѣгъ, но зато лѣто какое хорошее! Когда онъ теперь вернется домой, будетъ самый разгаръ лѣта. Онъ думаетъ устроить себѣ отдыхъ -- въ два, три мѣсяца, а можетъ быть и и больше. Вѣдь этого времени достаточно, чтобы увидать и услыхать все самое интересное въ городѣ. Но что же именно теперь происходитъ? Каково теперь политическое положеніе страны?
   "Ну", отвѣчалъ адвокатъ, "положеніе очень серьозное, но, вѣдь, для этого есть же Стортингъ. Многіе вожаки уже сказали свое послѣднее слово".
   "Если я не ошибаюсь, то все скоро кончится".
   "Да, если вы не ошибаетесь, но, кажется, у васъ есть сомнѣнія"? спросилъ, смѣясь, адвокатъ.
   "Никакихъ другихъ, кромѣ тѣхъ, что черезчуръ полагаются на вожаковъ и на ихъ слова. Я пріѣхалъ изъ деревни; тамъ зарождаются наши сомнѣнія, и не такъ-то легко отъ нихъ отдѣлаться. Это можетъ завершиться движеніемъ какъ разъ въ обратную сторону, какъ уже было разъ".
   "Да, это можетъ случиться".
   Гольдевинъ отпилъ изъ своего стакана.
   "Я не помню, чтобы это было уже разъ" -- сказалъ адвокатъ. "Знаете ли вы такой случай, когда бы вожаки насъ покинули?"
   "О, да! Слова, которыя произносились, слова, которыя вліяли, слова, отъ которыхъ спокойно и открыто отрекались. Да, ихъ мы не должны забывать... Не нужно черезчуръ сильно полагаться на вожаковъ; напротивъ, нашей надеждой должна быть молодежь. Нѣтъ, вожаки очень часто подламываются. Это старый законъ, -- когда вожакъ достигаетъ извѣстнаго возраста, онъ останавливается, или даже возвращается назадъ, и настроеніе у него обратное прежнему. Теперь молодежь должна вооружиться противъ него, двинутъ его впередъ, или уничтожить".
   Дверь распахнулась и вошелъ Ларсъ Паульсбергъ. Онъ поклонился. Адвокатъ указалъ ему на стулъ возлѣ себя; но Паульсбергъ покачалъ головой и сказалъ:
   "Нѣтъ, я ищу Мильде, онъ еще не писалъ меня сегодня".
   "Мильде тамъ, въ углу", отвѣчалъ адвокатъ. Потомъ онъ снова обратился къ Гольдевину и шепнулъ ему. "Вотъ этотъ самый главный изъ вашихъ молодыхъ, такъ сказать вожакъ, ихъ авторитетъ, Ларсъ Паульсбергъ. Знаете вы его? Если бы всѣ были, какъ онъ, тогда"...
   Да, Гольдевинъ зналъ его. Такъ это былъ Паульсбергъ? Это видно, что это замѣчательный человѣкъ, потому что онъ замѣтилъ, какъ люди смотрѣли ему вслѣдъ и шептали. Ахъ да, писателей много, было бы несправедливо это оспаривать.
   "Какъ разъ одинъ изъ нихъ пріѣхалъ въ Торахусъ, когда я оттуда уѣзжалъ; кажется, его зовутъ Стефаномъ Ойэнъ; я прочелъ его двѣ книги. Онъ сказалъ, что онъ первый, и говорилъ о томъ, что полонъ новыхъ плановъ, плановъ, касающихся литературы. На немъ было платье на шелковой подкладкѣ, но въ общемъ онъ не рисовался; люди любопытствовали и хотѣли на него посмотрѣть, но онъ отнесся къ этому очень скромно. Я провелъ съ нимъ одинъ вечеръ; онъ исписалъ всю вставку своей рубашки стихами, -- длинныя и короткія строки, стихи въ прозѣ. Онъ разсказывалъ, что утромъ онъ проснулся и былъ въ настроеніи, а у него подъ рукой не было бумаги, но онъ нашелся и исписалъ грудь своей рубашки. Мы не должны сердиться, хотя у него еще двѣ рубашки, но онѣ грязныя и ему приходится носить эту, какъ она есть. Онъ также прочелъ намъ кое-что. Вещи, полныя настроенія. Онъ преизвелъ впечатлѣніе здравомыслящаго".
   Адвокать не зналъ, какъ понимать, въ серьезъ, или какъ шутку, потому что Гольдевинъ улыбнулся теперь лишь въ первый разъ; но должно быть онъ говорилъ серьезно.
   "Да, Ойэнъ -- это одинъ изъ нашихъ самыхъ значительныхъ писателей", -- сказалъ онъ; "онъ ужъ создалъ школу въ Германіи. Безъ сомнѣнія, его поэзія очень нова".
   "Совершенно вѣрно, такое же впечатлѣніе и я вынесъ; можетъ быть, немножко по-дѣтски, немножко разбросанно, но тѣмъ не менѣе..." Адвокатъ спросилъ, знаетъ ли онъ Иргенса? Конечно, Гольдевинъ зналъ также и Иргенса. Вѣдь онъ немного писалъ?
   "Нѣтъ, онъ не пишетъ для толпы", возразилъ адвокатъ: "онъ пишетъ для немногихъ, для избранныхъ. Но кто знакомъ съ нимъ, тотъ знаетъ, что онъ пишетъ много чудесныхъ стиховъ. Чортъ возьми! Какой мастеръ! Нельзя указать ни на одно мѣсто у него и сказать, что это нехорошо... Вотъ онъ сидитъ тамъ; въ углу, хотите я васъ ему представлю? Я возьму это на себя, мы просто пойдемъ туда, я хорошо знаю его".
   Но Гольдевинъ извинился. Нѣтъ, это придется отложить до другого раза, тогда онъ познакомится съ Паульсбергомъ и съ другими...
   "Итакъ, значитъ это былъ Паульсбергъ!" сказалъ онъ опять. "Во всякомъ случаѣ, я замѣтилъ, что, когда онъ проходилъ черезъ комнату, люди шептались вслѣдъ ему. Конечно, это выдающійся человѣкъ. Когда проходилъ купецъ, всѣ молчали... Между прочимъ, купецъ Генрихсенъ, оказывается, женится?"
   "Кажется... скажите пожалуйста, интересно быть учителемъ? Не очень ли это порой тяжелая работа?"
   "Ахъ, нѣтъ", возразилъ Гольдевинъ улыбаясь.-- "Это зависитъ отъ того, къ какимъ людямъ попадешь, какіе родители, какія дѣти. Хорошо, если повезетъ попасть къ хорошимъ людямъ. Это во всякомъ случаѣ очень маленькое и скромное мѣсто, но я не промѣнялъ бы его на другое".
   "Вы студентъ?"
   "Студентъ теологіи, къ сожалѣнію, очень старый студентъ". Гольдевинъ снова улыбнулся. Они еще разговаривали нѣкоторое время, каждый разсказалъ по нѣсколько анекдотовъ объ университетскихъ профессорахъ и потомъ снова вернулись къ прежней темѣ о политическомъ положеніи страны.
   Перешли къ цѣнамъ на зерно, -- дѣло обстояло плохо; начинали поговаривать о голодѣ...
   Гольдевинъ выражался очень просто. Зналъ онъ довольно много и высказывалъ все обдуманно и спокойно. Когда онъ поднялся, чтобъ итти, онъ спросилъ, какъ бы невзначай:
   "Мнѣ пришло въ голову, не знаете ли, куда направился отсюда купецъ Генрихсенъ?"
   "На телеграфъ; онъ сказалъ, что ему нужно дать телеграмму".
   "Спасибо, большое спасибо! Надѣюсь, вы извините меня, что я такимъ образомъ напалъ на васъ. Это было такъ любезно съ вашей стороны, что вы познакомились со мной".
   "Если вы здѣсь останетесь на долгое время, то, вѣроятно, мы будемъ съ вами встрѣчаться", отвѣтилъ предупредительно адвокатъ.
   Послѣ этого Гольдевинъ ушелъ. Онъ отправился прямо къ телеграфу. Тамъ онъ прошелся нѣсколько разъ взадъ и впередъ; потомъ вышелъ, поднялся по лѣстницѣ, посмотрѣлъ въ стеклянныя двери. Послѣ этого онъ повернулся, вышелъ опять на улицу и направился къ гавани. Передъ складомъ Генрихсена онъ снова началъ ходить взадъ и впередъ и смотрѣть въ маленькое окно конторы, не видно ли тамъ кого-нибудь. Онъ не сводилъ почти глазъ съ окна, какъ будто ему необходимо было встрѣтить Генрихсена, и онъ не знаетъ, въ складѣ ли онъ, или нѣтъ.
  

II.

   Иргенсъ сидитъ въ своей комнатѣ, въ номерѣ пятомъ по улицѣ Транесъ. Онъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа. Никто никогда не могъ заподозрѣтъ этого кутрлу, что онъ дома работаетъ, а между тѣмъ, скрывшись отъ другихъ, онъ сидѣлъ съ корректурнымъ листомъ передъ собой и работалъ въ одиночествѣ. Кто бы могъ это подумать? Онъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые меньше всего говорятъ о своей работѣ, онъ молча работалъ, и никто не понималъ, на какія средства онъ живетъ. Прошло уже больше двухъ лѣтъ съ тихъ поръ, какъ появилась его драма. И съ того времени онъ больше ничего не издавалъ. Онъ, можетъ быть, писалъ себѣ въ тиши, но никто объ этомъ ничего не зналъ. У него было много долговъ, очень много долговъ.
   Иргенсъ заперъ дверь, чтобы никто ему не мѣшалъ, настолько онъ былъ скрытный. Когда онъ кончилъ свою корректуру, онъ поднялся и взглянулъ въ окно. Погода была ясная и свѣтлая -- чудный день! Въ три часа онъ долженъ былъ сопровождать фрекэнъ Линумъ на выставку; онъ заранѣе радовался этому, потому что для него было настоящимъ удовольствіемъ слышатъ неподдѣльную наивность въ ея восклицаніяхъ. Она была для него какимъ-то откровеніемъ; она напоминала ему о первомъ весеннемъ пѣніи птицъ...
   Кто-то постучалъ въ дверь. Сперва онъ хотѣлъ броситъ корректуру въ столъ, но потомъ онъ оставилъ ее. Онъ открылъ, потому что зналъ этотъ стукъ, -- это была фру Ханка. Это она рѣзко ударяла два раза. Онъ повернулся къ двери спиной и оставался въ такомъ положеніи. Она вошла, заперла за собою дверь и подкралась къ нему. Улыбаясь, она нагнулась и посмотрѣла ему въ глаза.
   "Это не я", сказала она тихо смѣясь. "Знай это". Но въ общемъ на ней были замѣтны слѣды смущенія, и она краснѣла. На ней было сѣрое шерстяное платье, и она выглядѣла очень молодой въ кружевномъ воротникѣ и съ открытой шеей. Оба рукава были открыты, какъ будто она забыла ихъ застегнуть.
   Онъ сказалъ: "Итакъ, это не ты? Но мнѣ совершенно безразлично, кто это, -- ты все-таки очень хороша... Какая чудная погода!"
   Они сѣли около стола. Онъ положилъ передъ ней корректурный листъ, не говоря ни слова. Она всплеснула отъ радости руками и воскликнула:
   "Вотъ видишь?-- вотъ видишь, я такъ это и знала. Нѣтъ, ты просто удивительный человѣкъ!" Она не переставала говорить о немъ: "Какъ скоро ты это кончилъ, уже готовъ.-- Это поразитъ всѣхъ, какъ бомба, ни одна душа объ этомъ не знаетъ, всѣ думаютъ, что ты теперь ничего не дѣлаешь. Боже мой, во всемъ мірѣ нѣтъ человѣка, счастливѣе меня теперь..." Она тихонько просунула какой-то конвертъ въ корректурный листъ и потомъ убрала его со стола, не переставая говорить.
   Они оба сѣли на диванъ. Онъ заразился ея счастьемъ: ея радость увлекала и его, и онъ становился нѣжнымъ изъ благодарности. Какъ она его любитъ, какъ она жертвуетъ собой ради него. И дѣлаетъ для него только одно хорошее. Онъ крѣпко обнялъ ее, поцѣловалъ нѣсколько разъ и прижалъ къ сердцу. Прошло нѣсколько минутъ.
   "Я такъ счастлива", шептала она. "Я знала, что должно случиться что-то хорошее. Когда я подошла къ двери и поднялась по лѣстницѣ, мнѣ казалось, что я иду вся въ какомъ-то забытьи, такъ я радовалась... Нѣтъ, нѣтъ, будь осторожнѣй, дорогой мой, нѣтъ... вѣдь дверь..."
   Солнце поднималось все выше и выше. На волѣ начинали дѣть дрозды. "Первое весеннее пѣніе", подумалъ онъ опять:-- "какіе наивные звуки издаютъ эти маленькія созданьица",
   "Какъ свѣтло у тебя", сказала она, "здѣсь свѣтлѣе, чѣмъ гдѣ-либо".
   "Ты это находишь", сказалъ онъ улыбаясь. Онъ подошелъ къ екну и началъ снимать со своего платья тоненькіе сѣренькіе волоски, которые оставило ея платье. Она облокотилась на диванъ, уставилась въ полъ и поправляла свои волосы. На каждой рукѣ блестѣло по кольцу. Онъ не могъ стоять равнодушно у окна; она взглянула на него и замѣтила это; кромѣ того, она была такъ особенно хороша, очень хороша, когда она поправляла свои волосы. Тогда онъ подошелъ къ ней и, какъ только могъ, крѣпко поцѣловалъ ее.
   "Ее цѣлуй меня, дорогой мой", сказала она, -- "будь осторожнѣй. Посмотри, это, вѣдь весна". Она показала ему маленькую свѣжую трещинку на нижней губѣ, какъ бы порѣзъ отъ ножа. Онъ спросилъ, больно ли ей, а она отвѣчала:-- Нѣтъ, это не такъ больно, но она боится его заразить. Вдругъ она сказала:
   "Послушай, можешь ты сегодня вечеромъ пріѣхать въ Тиволи? Тамъ сегодня опера. Мы могли бы тамъ встрѣтиться, а то будетъ такъ скучно". Онъ вспомнилъ, что ему нужно итти на выставку, а что потомъ будетъ, онъ не знаетъ, такъ что лучше всего ничего не обѣщать...-- Нѣтъ, -- сказалъ онъ, онъ этого не можетъ обѣщать навѣрное, ему нужно еще кое о чемъ переговоритъ съ Олэ Генрихсенъ.
   Но все-таки? Развѣ онъ серьезно не можетъ? Она такъ бы гордилась этимъ и такъ благодарна была бы ему за это.
   -- Нѣтъ, но что же ей тамъ дѣлать въ Тиволи?
   -- Но тамъ же опера!-- воскликнула она. "Да, ну и что же дальше? Это мнѣ ровно ничего не говорить; впрочемъ, какъ ты хочешь, разумѣется".
   "Нѣтъ, Иргенсъ, не такъ, какъ я хочу", -- сказала она смущенно. "Ты говоришь это такъ равнодушно. Боже мой, мнѣ такъ хотѣлось сегодня въ оперу, я сознаюсь въ этомъ, но... Куда же ты идешь сегодня вечеромъ? Нѣтъ, я теперь совершенно какъ компасъ, я дѣлаю легкія уклоненія, я могу даже совсѣмъ кругомъ обойти, но я всегда обратно стремлюсь къ одному пункту и указываю постоянно въ одномъ направленіи. И это ты тотъ, о комъ я думаю". Ея маленькое смущенное сердце дрожало.
   Онъ посмотрѣлъ на нее. Да, это онъ хорошо зналъ. Ее нельзя было упрекнутъ, она всегда безусловно хорошо къ нему относилась.
   -- Значить, пока такъ, если онъ какимъ-нибудь образомъ найдетъ время, онъ пріѣдетъ въ Тиволи.
   Фру Ханка ушла. Иргенсъ тоже былъ готовъ итти, онъ сунулъ корректурный листъ въ карманъ и снялъ шляпу со стѣны. Такъ, -- онъ кажется ничего не забылъ. Корректура была при немъ. Въ данную минуту это было для него самое важное, начало въ книгѣ, которая, какъ бомба, поразитъ всѣхъ. Ну онъ теперь посмотритъ, откажутъ ли ему въ признаніи его тихой и прилежной работы. Онъ тоже будетъ добиваться преміи; но онъ отложитъ это до самаго послѣдняго дня, чтобы не стоять въ газетахъ вмѣстѣ со всѣми тѣми, у кого слюнки текутъ при одной мысли объ этихъ грошахъ. Его соисканіе не должно сопровождаться отзывомъ со стороны кого бы то ни было, а просто приложеніемъ его послѣдней книги. И никто объ этомъ не долженъ знать, даже фру Ханка. Это не должно быть такъ, будто онъ поставилъ все вверхъ дномъ, чтобъ получить поддержку. Но онъ посмотритъ, обойдутъ ли его; онъ, вѣдь, зналъ всѣхъ своихъ соискателей, начиная съ Ойэна и кончая художникомъ Мильде; онъ никого изъ нихъ не боялся; если бы у него были средства, онъ отступилъ бы и предоставилъ бы имъ эти жалкія деньги, но у него нѣтъ средствъ, онъ самъ долженъ былъ доставать ихъ...
   Въ продолженіе всей дороги, внизъ по улицѣ, онъ заботливо проводилъ рукой по своему платью; кое-гдѣ свѣтлыя шерстинки отъ платья Ханки все еще держались. Ужасно противное платье, съ этой шерстью!
   Онъ поспѣшилъ со своей корректурой въ типографію. Факторъ обратилъ его вниманіе, что тамъ лежитъ письмо, конвертъ съ чѣмъ-то. Иргенсъ обернулся въ дверяхъ. Какъ, письмо? Ахъ да, онъ забылъ это оттуда вынуть. Онъ зналъ этотъ конвертъ и сейчасъ же вскрылъ его; заглянувъ туда, онъ отъ радости приподнялъ брови, снова надѣлъ шляпу и пошелъ. И не показывая никакого смущенія, онъ сунулъ конвертъ въ карманъ.
   Олэ и Агата были, какъ всегда, внизу въ складѣ. Агата сидѣла и шила красныя плюшевыя подушки для каюты "Агаты", -- точно подушки для куколъ, такія маленькія и смѣшныя.
   Иргенсъ подложилъ одну изъ нихъ подъ щеку и сказалъ:
   "Покойной ночи, спокойной ночи".
   "Нѣтъ, вѣдь вы хотѣли итти на выставку", сказалъ смѣясь Олэ. "Моя невѣста ни о чемъ другомъ сегодня не говорила".
   "А ты не можешь съ нами пойти?" спросила она.
   Но у Олэ не было на это времени, какъ разъ теперь у него было много дѣла. Идите и не мѣшайте мнѣ, желаю вамъ веселиться...
   Было какъ разъ время гулянья; Иргенсъ предложилъ итти черезъ паркъ. Въ то же самое время можно было послушать и музыку. Любитъ она музыку?
   На Агатѣ было темное платье, съ черными и синими полосками, и накидка на красной шелковой подкладкѣ. Узкое платье сидѣло безъ морщинки на ея фигурѣ, вокругъ шеи былъ воротникъ въ складкахъ; накидка иногда открывалась и была видна красная подкладка...
   Къ сожалѣнію, она не очень музыкальна, она очень любить слушать музыку, но очень мало въ ней понимаетъ.
   "Совершенно какъ и я", сказалъ весело Иргенсъ: "но вѣдь это замѣчательно, значитъ и съ вами это бываетъ? Откровенно говоря, я ровно ничего не смыслю въ музыкѣ, а между тѣмъ каждый день хожу гулять въ паркъ, да и нельзя не являться. Необходимо вездѣ показываться, всюду являться и присутствовать; если этого не дѣлать, можно исчезнуть изъ виду, и тебя забудутъ".
   "Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, исчезнешь и будешь забытымъ?" спросила она и удивленно посмотрѣла на него. "Но этого вѣдь съ вами не будетъ?"
   "Ахъ, вѣроятно, и со мной будетъ такъ", возразилъ онъ. "Почему я не долженъ быть забытымъ?"
   И просто, совсѣмъ просто она отвѣтила: "Я думала, что для этого вы черезчуръ извѣстны".
   "Извѣстенъ? Ахъ, это для насъ еще пока не опасно, сохрани насъ Богъ. Ну, конечно, я не могу сказать, чтобъ я былъ неизвѣстенъ, но все-таки вы не должны думать, что это очень легкая вещь пробиться здѣсь, въ городѣ, среди всѣхъ другихъ; одинъ завидуетъ, другой ненавидитъ, третій вредитъ, какъ можетъ. Нѣтъ, что касается этого..."
   "Мнѣ кажется, что васъ знаютъ, и хорошо знаютъ", сказала она: "мы не можемъ сдѣлать двухъ шаговъ безъ того, чтобы по вашему адресу не шептались, я это слышу постоянно". Она остановилась. "Нѣтъ, я даже чувствую себя неловко, сейчасъ я опять слышала", сказала она, смѣясь. "Это такъ непривычно для меня. -- Лучше пойдемте на выставку".
   Онъ искренно смѣялся, радуясь ея словамъ; какъ она была мила, какъ она умѣла бытъ такой наивной и нетронутой. Онъ сказалъ:
   "Ну, хорошо, пойдемте теперь, а къ тому, что люди шепчутся, легко привыкаешь".-- Боже мой, если бы люди видѣли въ этомъ какое-нибудь удовольствіе, онъ самъ, напр., вовсе этого не замѣчаетъ, и это нисколько его не интересуетъ. Кромѣ того, онъ долженъ ей сказать, что сегодня не только на его счетъ прохаживаются, но также вѣдь и на ея счетъ; она можетъ повѣрить ему, -- на нихъ всѣ таращатъ глаза. Стоитъ пріѣхать въ такой городъ, какъ этотъ, съ иголочки одѣтой и имѣть такой прелестный видъ, какъ она -- сейчасъ же привлекаешь всеобщее вниманіе.-- Нѣтъ. Онъ не имѣлъ въ виду ей польститъ; онъ искренно думалъ то, что говорилъ, и все-таки казалось, что она ему не вѣрила.
   Они шли прямо наверхъ къ музыкѣ. А увертюра Керубини гремѣла на площадкѣ.
   "Это мнѣ кажется совершенно ненужнымъ шумомъ", -- сказалъ онъ шутя.
   Она засмѣялась, да, она смѣялась очень часто надъ его шутками. Этотъ смѣхъ, этотъ свѣжій ротъ, ямочка на одной щекѣ, ея дѣтскія манеры, все больше повышали его настроеніе; онъ почти влюбился даже въ ея носъ нѣсколько неправильный въ профиль и нѣсколько крупный. Греческіе и римскіе носы не всегда самые красивые; никогда; все, впрочемъ, зависитъ отъ лица; привилегированныхъ носовъ нѣтъ.
   Онъ говорилъ о всевозможныхъ вещахъ, и время шло незамѣтно; онъ не напрасно былъ поэтомъ, доказавъ, что можетъ заинтересовать ту, къ которой обращается, какъ человѣкъ съ тонкимъ вкусомъ, талантъ, съ изысканными словами.
   Агата внимательно слушала его, онъ старался еще больше разсмѣшить ее и снова вернулся къ музыкѣ, къ оперѣ, которой не переносилъ. Такъ, напримѣръ, каждый разъ, какъ онъ бываетъ въ оперѣ, его мѣсто приходится за спиной дамы съ сильно обозначенными краями корсета. И онъ приговоренъ смотрѣть на эту спину въ продолженіе трехъ, четырехъ антрактовъ. А потомъ сама опера; духовые инструменты какъ разъ надъ ухомъ и пѣвцы, старающіеся изо всѣхъ силъ перекричать ихъ. Сначала выходитъ одинъ, кривляется, дѣлаетъ какіе-то особенные жесты и поетъ; потомъ является второй, тоже не хочетъ стоять на одномъ мѣстѣ и продѣлываетъ то же самое, наконецъ, третій, четвертый, мужчины и женщины, длинныя процессіи, цѣлыя арміи, и всѣ они поютъ и вопросы и отвѣты, и машутъ руками, и закатываютъ глаза въ тактъ! Да развѣ это не правда? Плачутъ подъ музыку, рыдаютъ подъ музыку, скрежещутъ зубами, чихаютъ и падаютъ въ обморокъ подъ музыку, а дирижеръ всѣмъ этимъ управляетъ палочкой изъ слоновой кости. Хе-хе, да, вы смѣетесь, но вѣдь это такъ. Потомъ дирижеръ вдругъ со страхомъ замираетъ въ этомъ адскомъ шумѣ, который онъ самъ же поднялъ, и машетъ, машетъ палочкой въ знакъ того, что сейчасъ начнется что-то другое. Потомъ является хоръ. Хорошо, ну да хоръ еще туда сюда, онъ не надрываетъ такъ сердца. Но какъ разъ среди хора является личность, которая всему мѣшаетъ, -- этотъ принцъ; у него соло, а когда у принца соло, тогда хоръ долженъ изъ приличія молчать, не правда ли? Ну вотъ, представьте себѣ этого болѣе или менѣе толстаго человѣка, онъ является и среди хора начинаетъ кричать и выть. Можно отъ этого съ ума сойти, и хочется ему крикнуть, чтобъ онъ пересталъ, что онъ мѣшаетъ тѣмъ, которые хотѣли намъ немного попѣть -- хору...
   Иргенсъ былъ доволенъ этой шуткой: онъ достигъ, чего хотѣлъ. Агата смѣялась, не переставая, и радовалась разговору, который онъ велъ для нея. Какъ онъ все это дѣлалъ хорошо, умѣлъ всему придать краски и жизнь.
   Наконецъ, они попали на выставку, осмотрѣли то, что нужно было осмотрѣть, и говорили о картинахъ. Агата спрашивала и получала отвѣты, -- Иргенсъ зналъ обо всемъ и разсказывалъ даже анекдоты о выставившихъ картины художникахъ. И здѣсь, наверху, они также натыкались на любопытныхъ, поворачивавшихъ головы и смотрѣвшихъ имъ вслѣдъ: но Иргенсъ не смотрѣлъ ни направо ни налѣво, ему было совершенно безразлично, что онъ возбуждаетъ вниманіе. Онъ поклонился только нѣсколько разъ.
   Когда они, наконецъ, черезъ часъ рѣшились оставить выставку, изъ-за угла показалась лысая голова съ сѣдой бородой и слѣдила за ними глубокими, жгучими глазами, пока они не скрылись изъ виду...
   Внизу, на улицѣ, Иргенсъ сказалъ.
   "Я не знаю... Вѣдь вамъ еще не нужно итти домой?"
   "Вотъ именно, нужно", отвѣчала она.
   Онъ началъ усиленно просить остаться еще немного, но Агата поблагодарила, улыбаясь, и стояла на своемъ, что ей нужно домой. Ничего не помогало, ее нельзя было поколебать, и онъ долженъ былъ уступить. Но не правда ли, какъ нибудь позже они могутъ это повторить. Вѣдь были еще музеи и галлереи, которыхъ она не видѣла, онъ счелъ бы за счастье быть ея проводникомъ. На это она снова засмѣялась и поблагодарила.
   "Я смотрю на вашу походку", сказалъ онъ, "это самое совершенное, что я когда-либо видѣлъ".
   Теперь она покраснѣла и быстро взглянула на него.
   "Но вы, вѣдь, говорите это не серьезно", сказала она улыбаясь. "Я вѣдь всю жизнь провела въ лѣсу".
   "Да, можете не вѣрить мнѣ, если хотите, но... вы вся какая-то особенная, фрекэнъ Линумъ, чарующе особенная.-- Я ищу опредѣленія, которое могло бы васъ охарактеризовать, -- знаете, что вы мнѣ напоминаете? Я весь день носился съ этимъ представленіемъ. Вы напоминаете мнѣ первую пѣсню птички, первую теплую окраску весны. Вы знаете эту дрожь, пронизывающую васъ насквозь, когда снѣгъ исчезаетъ, и вы снова видите солнце и перелетныхъ птицъ. Но въ васъ есть еще нѣчто... Господи, помоги мнѣ, мнѣ не хватаетъ словъ, несмотря на то, что, вѣдь, я поэтъ".
   "Нѣтъ, ничего подобнаго я еще никогда не слышала!" воскликнула она и засмѣялась. "И я должна быть похожа на всѣ эти явленія?-- Ну я очень бы этого хотѣла, это такъ красиво. Но развѣ это все подходитъ ко мнѣ?"
   "Это должно быть красивымъ и вмѣстѣ съ тѣмъ точнымъ опредѣленіемъ", продолжалъ онъ, занятый своими мыслями. "Вы спустились къ намъ въ городъ изъ вашихъ синихъ горъ, вы солнечная улыбка, поэтому-то и опредѣленіе должно напоминать что-то дикое, ароматъ дикаго. Нѣтъ, впрочемъ, я не знаю".
   Они пришли. Оба остановились и протянули другъ другу руки.
   "Тысячу разъ спасибо", сказала она. "Вы не хотите зайти? Олэ, вѣроятно, дома".
   "Ахъ, нѣтъ... но послушайте, фрекэнъ, я съ удовольствіемъ вернусь какъ можно скорѣй, чтобъ потащить васъ въ какой-нибудь музей: вы разрѣшаете?"
   "Да, отвѣчала она: "это очень любезно съ вашей стороны.-- Но я прежде должна... Да, безконечное спасибо за компанію".
   Она вошла въ домъ.
  

III.

   Иргенсъ пошелъ вверхъ по улицѣ. Куда бы ему теперь отправиться? Во всякомъ случаѣ, онъ успѣетъ еще попасть въ Тиволи, на это было еще достаточно времени, да, было еще даже слишкомъ рано, ему надо теперь убитъ цѣлый часъ. Онъ ощупалъ свои карманы, тамъ былъ конвертъ и деньги; значитъ онъ можетъ пойти въ Грандъ.
   Но какъ разъ, когда онъ входилъ въ дверь, его окликнулъ журналистъ Грегерсенъ, литераторъ изъ "Новостей". Иргенсъ относился совершенно безразлично къ этому человѣку; онъ не хотѣлъ вести съ нимъ дружбу только для того, чтобы его имя отъ времени до времени упоминалось въ газетной замѣткѣ. Насчетъ Паульсберга два дня подъ-рядъ были замѣтки о его поѣздкѣ въ Хенефосъ; въ одной говорилось, что онъ туда поѣхалъ, а въ другой что онъ вернулся. Грегерсенъ со свойственной ему доброжелательностью составилъ двѣ замѣчательныя маленькія замѣтки объ этомъ путешествіи. И какъ можетъ человѣкъ заниматься такой дѣятельностью? Это значитъ, что у него еще много неистраченныхъ силъ, которыя онъ обнаружитъ въ одинъ прекрасный день, -- хорошо, для каждаго дня достаточно своей заботы и какое ему дѣло до другого? Иргенсъ встрѣтился съ нимъ безъ всякаго удовольствія.
   Онъ неохотно подошелъ къ столу журналиста, Мильде тоже сидѣлъ тамъ. Мильде, адвокатъ Гранде и сѣдой учитель. Они ждали Паульсберга. Они опять говорили о положеніи страны; послѣднее заставляло призадумываться, съ тѣхъ поръ какъ нѣсколько человѣкъ изъ Стортинга обнаружили симптомы колебанія. "Да, вотъ теперь мы увидимъ" сказалъ Мильде, "Можно ли оставаться дольше здѣсь, въ странѣ".
   Фру Гранде не было.
   Журналистъ разсказывалъ, что теперь совершенно серьезно поговариваютъ о голодѣ въ Россіи; этого нельзя дальше скрывать, хотя русская пресса и возражаетъ корреспондентамъ Times'а, но слухъ держится упорно.
   "Я получилъ письмо отъ Ойэнъ", сказалъ Мильде, "онъ, вѣроятно, скоро вернется; онъ чувствуетъ себя тамъ, въ лѣсу, не совсѣмъ хорошо".
   Все это было совершенно безразлично для Иргенса. Онъ рѣшилъ уйти какъ можно скорѣе. Одинъ Гольдевинъ ничего не говорилъ, а смотрѣлъ своими темными глазами то на того, то на другого. Когда его представили Иргенсу, онъ пробормоталъ нѣсколько общихъ фразъ, снова сѣлъ и молчалъ...
   "Ты уже уходишь?"
   "Да, я долженъ зайти домой, чтобы переодѣться, я собираюсь въ Тиволи. До свиданья".
   Иргенсъ ушелъ.
   "Вотъ вамъ извѣстный Иргенсъ", сказалъ адвокатъ, обращаясь къ Гольдевину.
   "Ахъ, да", сказалъ онъ, улыбаясь: "я вижу здѣсь столько знаменитостей, что совершенно теряюсь. Сегодня я былъ на выставкѣ картинъ... Мнѣ кажется, въ общемъ, что наши поэты становятся очень утонченными; я видѣлъ нѣсколькихъ, они такіе кроткіе и прилизанные, они уже больше не мечутся, закусивъ удила".
   "Нѣтъ, къ чему, вѣдь это теперь не въ модѣ".
   "Ахъ да, очень можетъ быть".
   И Гольдевинъ снова замолчалъ.
   "Мы теперь не живемъ въ періодъ огня и меча, мой милый", сказалъ журналистъ черезъ столъ и равнодушно зѣвнулъ... Да гдѣ же Паульсбергъ, чортъ возьми!"
   Когда, наконецъ, пришелъ Паульсбергъ, ему поспѣшно дали мѣсто, журналистъ подсѣлъ къ нему какъ можно ближе, чтобы слышать его мнѣніе о положеніи страны. -- Что думать и что дѣлать?
   Паульсбергъ, скрытный и скупой на слова, какъ всегда, далъ полуотвѣтъ, отрывокъ мнѣнія. Что дѣлать? Гмъ, да нужно стараться жить, даже если нѣсколько геніевъ изъ Стортинга отступятъ. Впрочемъ, онъ скоро напечатаетъ статью; тогда видно будетъ, поможетъ ли она хоть сколько-нибудь? Онъ нанесетъ Стортингу маленькій ударъ.
   "Чортъ возьми, онъ скоро напечатаетъ статью! Да, это будетъ восхитительно, только не мягкую, Пожалуйста Паульсбергъ, только не мягкую".
   "Я думаю, Паульсбергъ самъ лучше всѣхъ знаетъ, насколько онъ можетъ быть снисходительнымъ", замѣтилъ Мильде навязчивому журналисту. "Предоставьте это ему".
   "Конечно", возразилъ журналистъ. "Это само собою разумѣется, и я вовсе не пытаюсь въ это вмѣшиваться".
   Журналистъ былъ нѣсколько обиженъ, но Паульсбергъ успокоилъ его, еказавъ:
   "Тысячу разъ спасибо за замѣтки, Грегерсенъ. Да, слава Богу, ты о насъ постоянно напоминаешь, а то люди даже и не знали бы, что мы, писаки, еще существуемъ".
   Адвокатъ чокнулся пивомъ.
   "Я жду здѣсь свою жену", сказалъ Паульсбергъ. "Она пошла къ Олэ Генрихсенъ, чтобъ занять у него 100 кронъ. Говорятъ о голодѣ въ Россіи, а между тѣмъ... нѣтъ, впрочемъ по настоящему я никогда еще ни голодалъ, не могу этого сказать".
   Мильде обратился къ Гольдевину, сидѣвшему около него, и сказалъ:
   "Нужно, чтобы вы тамъ, въ деревнѣ, знали, какъ Норвегія относится къ своимъ великимъ людямъ".
   Гольдевинъ опять обвелъ взглядомъ своихъ собесѣдниковъ.
   "Да", сказалъ онъ, "это грустно". И сейчасъ же прибавилъ: "но вѣдь и въ деревнѣ, къ сожалѣнію -- дѣла обстоятъ очень плохо. Нужно трудиться, чтобы жить!"
   "Да, но чортъ возьми, вѣдь есть же разница между крестьянами и геніями? Ну да, такъ чего же вы хотите?"
   "Тамъ, въ деревнѣ, придерживаются того общаго закона, что тотъ, кто не можетъ приноровиться къ жизни, погибаетъ", сказалъ, наконецъ, Гольдевинъ. "Такъ, напр., тамъ не женятся, если не имѣютъ на это средствъ. И считается позорнымъ дѣлать это безъ денегъ и потомъ становиться другимъ въ тягость".
   Теперь всѣ посмотрѣли на лысаго человѣка, даже самъ Паульсбергъ взялся за пенснэ, висѣвшее у него на шнуркѣ, посмотрѣлъ на него и шепнулъ:
   "Что это за феноменъ такой?"
   Это выраженіе всѣхъ разсмѣшило. Паульсбергъ спросилъ, что это за феноменъ; феноменъ, ха-ха-ха. Очень рѣдко случалось, чтобы Паульсбергъ такъ много говорилъ за разъ. Гольдевинъ имѣлъ видъ, какъ-будто онъ ничего не сказалъ; онъ и не смѣялся. Наступила пауза.
   Паульсбергъ посмотрѣлъ въ окно, покачался на стулѣ и пробормоталъ:
   "Уфъ! я совсѣмъ не могу работать. Этотъ солнечный свѣтъ сыгралъ со мной плохую шутку, помѣшалъ работать. Я какъ разъ долженъ былъ подробно описывать дождливую погоду, суровую, холодную обстановку. И вотъ теперь я съ мѣста не могу сдвинуться", и онъ сталъ ворчать на погоду.
   Адвокатъ неосторожно замѣтилъ:
   "Ну тогда пишите про солнце".
   Паульсбергъ высказалъ недавно мнѣніе въ мастерской Мильде, что адвокатъ съ нѣкотораго времени сталъ зазнаваться. Онъ былъ правъ, адвокатъ очень часто умничалъ. Ему оказали бы услугу, если бы кто-нибудь осадилъ его.
   "Ты разсуждаешь по мѣрѣ своего пониманія", сказалъ сердито журналистъ.
   Этотъ намекъ Гранде снесъ спокойно и ничего не отвѣтилъ. Но вскорѣ послѣ этого поднялся и застегнулъ сюртукъ.
   "По всей вѣроятности, никому изъ васъ не по дорогѣ со мной?" спросилъ онъ, чтобы скрытъ свое смущеніе. А такъ какъ никто не отвѣчалъ, онъ заплатилъ, простился и вышелъ.
   Заказали еще пива. Наконецъ, пришла фру Паульсбергъ, а вмѣстѣ съ ней Олэ Генрихсенъ съ невѣстой. Гольдевинъ вдругъ сѣлъ, какъ можно дальше, такъ что онъ очутился у другого стола.
   "Мы должны были проводить твою жену", -- сказалъ Олэ Генрихсенъ добродушно и смѣясь, "иначе это было бы нелюбезно". И онъ ударилъ Паульсберга до плечу.
   Фрекэнъ Агата радостно вскрикнула и сейчасъ же подошла къ Гольдевину, которому она протянула руку. Но гдѣ же онъ остановился? Она все высматривала его на улицѣ и каждый Божій день говорила о немъ съ Олэ. Она понять не можетъ, отчего его такъ рѣдко видно? Теперь она опять получила письмо изъ дому, гдѣ всѣ ему кланяются. Отчего же онъ вдругъ такъ скрылся?
   Гольдевинъ отвѣчалъ, заикаясь: -- вѣдь ему; безконечно много нужно видѣть, -- выставки, музеи, Тиволи, Стортингъ, нужно газеты почитать, послушать ту, другую лекцію, отыскать старыхъ знакомыхъ. И, кромѣ того, не нужно же мѣшать обрученной парочкѣ.
   Гольдевинъ добродушно разсмѣялся. Его ротъ немного дрожалъ, и онъ говорилъ съ опущенной головой.
   Олэ также подошелъ къ нему и поклонился; отъ него онъ выслушалъ тѣ же упреки и такъ же извинился. -- Да, завтра онъ придетъ непремѣнно, онъ давно собирался, но, можетъ бытъ, завтра будетъ неудобно?
   Неудобно? Ему? Что такое съ нимъ?
   Но тутъ было принесено свѣжее пиво и всѣ стали говорить вмѣстѣ. Фру Паульсбергъ положила ногу на ногу и взяла стаканъ всей рукой, какъ она обыкновенно это дѣлала. Журналистъ тотчасъ же занялся ею. Олэ продолжалъ говорить съ Гольдевиномъ.
   "Вамъ нравится здѣсь въ кафэ? Не правда ли? Все интересные люди. Вотъ сидитъ Ларсъ Паульсбергъ, вы его знаете?"
   "О да, я думаю. Это третій изъ нашихъ писателей, которыхъ я вижу. Что касается меня, то они не производятъ на меня поражающаго впечатлѣнія, ни одинъ изъ нихъ".
   "Нѣтъ? Ахъ, дѣло въ томъ, что вы ихъ хорошо не знаете".
   "Нѣтъ, но я знаю; то, что они написали; мнѣ кажется, что они не стоятъ на одинаковой высотѣ. Ну, впрочемъ, можетъ бытъ, я ошибаюсь. Отъ Паульсберга даже духами пахнетъ".
   "Неужели? Это его странность. Такимъ людямъ надо же прощать ихъ маленькія слабости".
   "Но они относятся съ большимъ уваженіемъ другъ къ другу", продолжалъ Гольдевинъ, не обращая вниманія на то, что ему отвѣтили. "Они говорятъ обо всемъ, положительно обо всемъ".
   "Да, не правда ли? Удивительно!"
   "Ну, какъ ваши дѣла?"
   "Да такъ, день за днемъ, понемножку. Мы только-что завели небольшія торговыя сношенія съ Бразиліей, и я надѣюсь, что это пойдетъ хорошо. Да, правда, вѣдь я вспоминаю, что вы интересуетесь нашимъ дѣломъ. Вотъ, когда завтра вы придете, тогда увидите; я вамъ кое-что покажу; мы отправимся втроемъ, вы, Агата и я. Трое старыхъ знакомыхъ".
   "Большое спасибо, это будетъ очень мило".
   "Мнѣ показалось, что вы меня назвали?" спросила Агата и присоединилась къ нимъ. "Я совершенно ясно слышала мое имя, -- что ты тутъ наговариваешь на меня, Олэ?.. Я тоже хочу поговорить немного съ Гольдевиномъ; ты уже долго здѣсь сидишь".
   При этомъ она взяла стулъ Олэ и сѣла.
   "Повѣрьте мнѣ, дома все время спрашиваютъ про васъ. Мама проситъ меня посмотрѣть, какъ вы устроились въ отелѣ, все ли у васъ есть, что нужно. Но каждый разъ, какъ я заходила въ отель, васъ тамъ не было; вчера я была тамъ даже два раза".
   Опять у Гольдевина задрожалъ ротъ и, уставившись въ землю, онъ сказалъ:
   "Зачѣмъ это, моя милая... къ чему вы тратите время на меня. Вы не должны безпокоиться, мнѣ очень хорошо въ отелѣ... И вамъ вѣдь тоже здѣсь очень хорошо, не правда ли? Впрочемъ, объ этомъ васъ даже не нужно спрашивать".
   "Да, мнѣ хорошо, мнѣ хорошо здѣсь, и я веселюсь. Но можете вы себѣ представить, что у меня бываютъ минуты, когда я все-таки стремлюсь домой, понимаете ли вы это?"
   "Это только первое время... Да, это будетъ странно не видѣть васъ дома, фрекэнъ Агата, я хочу сказать немного странно..."
   "Да, я понимаю, но вѣдь я часто буду пріѣзжать домой".
   "Но вѣдь вы скоро выходите замужъ, не правда ли?"
   Агата нѣсколько смѣшалась. Она принужденно засмѣялась и возразила:
   "Нѣтъ, правда, я не знаю, объ этомъ мы еще не говорили". Но затѣмъ она не могла больше сдерживаться и прошептала дрожащими губами:
   "Послушайте, Гольдевинъ, вы такъ странно говорите сегодня вечеромъ, вы заставите меня плакать..."
   "Но, милая фрекэнъ, я..."
   "Выходитъ такъ, какъ-будто, если я выйду замужъ -- это будетъ равняться смерти. Вѣдь это же не такъ".
   Гольдевинъ тотчасъ же перемѣнилъ тонъ, и уже менѣе мрачно продолжалъ:
   "Нѣтъ, умереть, это было бы хорошо. Ха-ха, вы даже разсмѣшили меня. Впрочемъ, вы правы, мой разговоръ наводитъ на васъ грусть. Въ особенности я думалъ о вашей... о вашей матери, а больше ни о комъ. Ну, что же, вы окончили ваши подушечки для катера?"
   "Да", -- отвѣтила Агата разсѣянно.
   "Ну, а въ Стортингѣ вы, конечно, еще не были? Нѣтъ, на это у васъ еще не было времени. Я бывалъ тамъ каждый день, но мнѣ вѣдь больше и нечего дѣлать".
   "Послушайте, сказала она вдругъ, "можетъ быть, когда я буду уходить, не представится случая, вотъ почему я сейчасъ пожелаю вамъ покойной ночи".
   Она протянула ему руку. "И не забудьте завтра прійти... Я никогда васъ не забываю, Гольдевинъ, никогда, вы слышите?"
   Она оставила его руку и поднялась.
   Нѣкоторое время онъ сидѣлъ тамъ уничтоженный, оцѣпенѣвшій одно мгновеніе. Онъ слышалъ, какъ кто-то спросилъ: и что такое происходитъ между Гольдевиномъ и Агатой? Онъ видѣлъ также, что Агата была готова что-то отвѣтить, но онъ сразу вмѣшался:
   "Ахъ, я далъ фрекэнъ свою руку въ залогъ того, что я завтра приду".
   Онъ сказалъ это, насколько возможно равнодушно, и даже улыбнулся при этомъ.
   "Да, вы непремѣнно должны это сдѣлать", услышалъ онъ голосъ Олэ... "Но, Агата, вѣдь намъ пора теперь итти домой".
   Олэ схватился за карманъ, чтобы достать деньги. Журналистъ тоже взялся за карманъ, но Мильде толкнулъ его и сказалъ громко, безъ всякаго стѣсненія:
   "Это ты можешь предоставить Олэ Генрихсенъ; не правда ли Олэ, ты вѣдь заплатишь и за насъ?"
   "Съ удовольствіемъ", возразилъ Олэ.
   Когда онъ дошелъ до двери, Ларсъ Паульсбергъ подошелъ къ нему и сказалъ:
   "Не уходи, прежде, чѣмъ я не пожму тебѣ руку. Я только-что узналъ, что ты одолжилъ мнѣ пару кронъ".
   Олэ и Агата ушли.
   Сейчасъ же послѣ этого поднялся Гольдевинъ, поклонился каждому отдѣльно и оставилъ кафэ. Онъ слышалъ за собой смѣхъ и нѣсколько разъ слово "феноменъ". Онъ вошелъ въ первую попавшуюся дверь, вынулъ изъ бокового кармана кусочекъ ленточки въ норвежскихъ цвѣтахъ, которая бережно была завернута въ бумагу. Онъ поцѣловалъ ленту, посмотрѣлъ на нее нѣкоторое время, потомъ снова поцѣловалъ, дрожа отъ тихаго, глубокаго волненія.
  

IV.

   Каждое утро Олэ Генрихсенъ, напившись кофе, обходилъ свои склады. Онъ рано вставалъ и до завтрака успѣвалъ сдѣлать многое: осмотрѣть товары и погребъ, прочесть письма и отвѣтить на нихъ, телеграфировать и раздать служащимъ приказанія. Все это не легко было сдѣлать. Теперь пришла Агата и составила ему компанію, она хотѣла, чтобы всегда ее будили въ то время, когда и онъ вставалъ, и она тоже дѣлала не одну работу своими маленькими ручками. Олэ Генрихсенъ работалъ съ большей охотой, чѣмъ когда-либо. Теперь отецъ ничего другого не дѣлалъ, какъ только выписывалъ счета и считалъ кассу, а то онъ больше оставался все у себя въ домѣ, въ жилыхъ комнатахъ, въ компаніи съ какимъ-нибудь старымъ коллегой или старымъ морякомъ. Но какъ только наступалъ вечеръ, старый Генрихсенъ зажигалъ лампу, спускался внизъ, въ контору и дѣлалъ послѣдній осмотръ книгъ. Онъ проводилъ много времени за этимъ занятіемъ и, когда къ полночи возвращался наверхъ, ложился спать.
   Олэ работалъ за двоихъ и для него было дѣтской игрой распутывать всѣ эти дѣла, знакомыя ему съ самаго дѣтства. Агата не мѣшала ему; только внизу въ складѣ ей удавалось поболтать съ нимъ. Ея смѣхъ, ея молодость наполняли маленькую контору -- всюду проникали и освѣщали все помѣщеніе.
   Она была полна радости, и все, что она говорила, приводило Олэ въ восторгъ; онъ шутилъ и проникался нѣжностью къ этой веселой дѣвушкѣ, которая еще до сихъ поръ была ребенкомъ. При другихъ онъ казался разсудительнѣе, чѣмъ былъ на самомъ дѣлѣ: ну, да вѣдь это была его маленькая невѣста, она была такъ молода, онъ былъ старше ея и долженъ быть благоразумнымъ. Но съ глазу на глазъ, лицомъ къ лицу, онъ терялъ свою серьезность и становился ребенкомъ, какъ и она. Онъ отрывался отъ своихъ бумагъ и книгъ, украдкой взглядывалъ на нее, разсматривалъ ее тайкомъ, влекомый ея свѣтлымъ образомъ. и до безумія влюбленный въ ея улыбку, когда она обращалась къ нему. Она бросала его въ жаръ, когда сидѣла тутъ вблизи, смотрѣла на него нѣкоторое время, потомъ вдругъ вставала, подходила къ нему и шептала: "итакъ, ты мой милый, вѣдь да?" У нея были такія причуды. Въ промежутки она иногда подолгу смотрѣла въ землю, пристально смотрѣла, и ея глаза дѣлались влажными, -- старыя воспоминанія, можетъ быть, какое-нибудь одно воспоминаніе изъ прошлаго...
   Олэ наконецъ спросилъ ее, когда она думаетъ повѣнчаться съ нимъ? И когда онъ увидѣлъ, что она покр аснѣла до корня волосъ, онъ раскаялся, зачѣмъ спросилъ такъ прямо; вѣдь это можетъ быть отложено, пусть она сама назначитъ, не нужно на это отвѣчать сейчасъ, совсѣмъ нѣтъ...
   Но она все-таки отвѣтила: "Я хочу такъ, какъ ты хочешь", -- и положила руки ему на плечи и повторила:
   "Когда ты этого захочешь".
   "Да, Агата, но вѣдь это ты должна рѣшить".
   "Нѣтъ, развѣ я должна назначитъ! Знаешь, Олэ, назначь ты самъ".
   "Ну хорошо, посмотримъ", сказалъ онъ: "во всякомъ случаѣ тебѣ нечего бояться".
   Она разсмѣялась.-- Бояться? Что за фантазія!-- И она крѣпко прижалась къ нему и прошептала:
   "Когда ты захочешь, слышишь?" Она была такой нѣжной!
   Кто-то постучалъ въ дверь и вошелъ Иргенсъ; онъ пришелъ, чтобы предложитъ пойти въ музей скульптуры. Олэ сказалъ, шутя:
   "Послушай, ты какъ разъ выбралъ этотъ часъ, чтобы мнѣ нельзя было итти съ вами, я это прекрасно понимаю".
   "Но, Боже мой, вѣдь мы должны прійти къ тому часу, когда музей открывается, я полагаю", возразилъ Иргенсъ.
   Олэ захохоталъ во все горло.
   "Представь себѣ, онъ дѣлается дикимъ", сказалъ онъ, "совсѣмъ дикимъ человѣкомъ, ха-ха-ха. Я тебя хорошо подвелъ, Иргенсъ!"
   Агата одѣлась и пошла съ нимъ. Въ дверяхъ Олэ крикнулъ ей вслѣдъ:
   "Не вѣдь ты скоро вернешься, Агата? Не забывай, что мы собираемся съ Тидеманомъ въ Тиволи",
   Внизу, на улицѣ, Иргенсъ посмотрѣлъ на часы и сказалъ:
   "Еще немного рано, какъ я вижу. Если вы не имѣете ничего противъ, пройдемъ немного на верхъ ко дворцу".
   И они направились на верхъ, къ дворцу. Музыка играла, въ паркѣ взадъ и впередъ сновала публика. Иргенсъ опять принялся говорить интересно и занимательно о всевозможныхъ вещахъ. Агата принимала живое участіе въ разговорѣ, смѣялась и съ любопытствомъ прислушивалась къ его словамъ. Порой она высказывала удивленіе, когда онъ находилъ какую-нибудь очень удачную остроту. Она не могла не смотрѣть на его лицо, красивое лицо, густые вьющіеся усы, немного широкій полный роть. На немъ былъ сегодня совсѣмъ новый костюмъ, -- она замѣтила, что онъ былъ такого же синеватаго цвѣта, какъ ея платье, -- сѣрыя перчатки и шелковая рубашка.
   Когда они проходили мимо церкви, онъ спросилъ, бываетъ ли она въ церкви?-- И она сказала, -- да, она ходить въ церковь.
   -- А онъ?
   -- О нѣтъ, не часто.
   -- Но вѣдь это нехорошо!
   Онъ поклонился, улыбаясь: потому только, что это она говорить. Онъ однажды почувствовалъ себя грубо оскорбленнымъ; это, быть можетъ, покажется совершенно неправдоподобнымъ, потому что это была такая мелочь. Какъ разъ въ этой самой церкви онъ былъ однажды за обѣдней. Пасторъ, насколько только возможно, дѣлалъ свое дѣло превосходно. Онъ былъ краснорѣчивъ и говорилъ съ особеннымъ чувствомъ, Даже съ паѳосомъ. Но среди возбужденной тирады, полной ума и силы, онъ дѣлаетъ ужасную, искажающую смыслъ всей рѣчи, перестановку словъ, -- громкимъ, убѣдительнымъ голосомъ! И вотъ, стоитъ пасторъ, залитый дневнымъ свѣтомъ, и не можетъ даже спрятаться.-- Я увѣряю васъ, что-то буквально оборвалось во мнѣ.
   Въ его устахъ это звучало искренно, правдиво. Почему бы не могла его дѣйствительно утонченная душа быть потрясена этой плоской комической случайностью, Агата могла это очень хорошо понятъ.
   Когда они подходили къ Стортингу, Иргенсъ движеніемъ головы указалъ на сѣрое большое зданіе и сказалъ:
   "Вотъ и домъ нашего Тинга; были вы тамъ?"
   "Нѣтъ еще".
   "Ну, тамъ не очень-то весело, -- колебанія и измѣна по всей линіи. Сильные міра сего прохаживаются и жуютъ табакъ, толстѣютъ и жирѣютъ; на словахъ они очень храбры и вызываютъ шведа на борьбу, но какъ это до дѣла доходитъ, такъ..." Ахъ! она себѣ и представить не можетъ, какъ онъ и многіе другіе до глубины души возмущены этой трусостью. И какой это легіонъ противъ насъ? Швеція. Великая Швеція, эта непобѣдимая страна дряхлыхъ стариковъ. Онъ сравниваетъ Швецію съ восьмидесятилѣтнимъ старикомъ, который сидитъ пьяный и безъ чувствъ и заносчиво хвалится: я не сдамся ни за что и никогда. И когда Стортингъ это услыхалъ, онъ не посмѣлъ ничего сдѣлать. Нѣтъ, онъ, Иргенсъ, долженъ бы засѣдать въ Стортингѣ.
   -- Какъ это было сказано гордо и заносчиво.-- Она посмотрѣла на него и сказала: "какъ вы взволнованы!"
   "Да, простите меня, я всегда волнуюсь, когда рѣчь идетъ о нашей самостоятельности", возразилъ онъ. "Но я надѣюсь, что не задѣлъ ваше личное мнѣніе. Я васъ не оскорбилъ тѣмъ, что... Нѣтъ? ну это очень хорошо". Они поднялись ко дворцу, обошли его и вошли въ паркъ; они забыли о времени, а время летѣло. Онъ началъ разсказывать исторію изъ ежедневнаго листка, -- сцена въ судѣ: нѣкто былъ обвиненъ въ убійствѣ и сознается въ своемъ преступленіи. Былъ поставленъ вопросъ, есть ли налицо смягчающія обстоятельства? Оказалось, что есть. Хорошо. Пожизненное заключеніе въ тюрьму. Тогда раздается голосъ изъ зрительной залы; это кричитъ возлюбленная убійцы:-- Да, онъ сознался, но онъ показалъ противъ самого себя, онъ никого не убивалъ. и какъ бы могъ Генри совершить убійство, скажите мнѣ вы всѣ, которые его знали. И, кромѣ того, были смягчающія обстоятельства, его нельзя приговорить, не правда ли? Это, вѣдь, не было обдуманно. Нѣтъ, нѣтъ, Генри этого не сдѣлалъ; такъ скажите жъ кто-нибудь изъ васъ, что вы его знаете, что онъ этого не сдѣлалъ; я не понимаю, почему вы молчите... Дама была выведена.-- Это была любовь.
   Агата была растрогана. Какъ красиво это было; красиво и грустно. И она была выведена. И все? Нѣтъ, это такъ грустно. Но должно же бытъ дано при этомъ какое-нибудь разъясненіе; вѣдь любовь такая сильная не растетъ на деревьяхъ.
   "Но вѣдь есть же такая любовь?
   "Да, можетъ быть, она существуетъ гдѣ-нибудь на островахъ блаженныхъ..." при этомъ словѣ въ немъ проснулся поэтъ: островъ блаженныхъ, и онъ продолжалъ: "и это мѣсто называется вечерней рощей, тамъ было все зелено и тихо, когда они туда пришли. Мужчина и женщина одинаковаго возраста, она блондинка, -- свѣтлая, сіяющая, какъ бѣлое крыло; около нея онъ казался темнымъ. Двое, загипнотизировавшихъ другъ друга, двѣ души: пристально, улыбаясь, глядѣвшіе другъ на друга, они, молча улыбаясь, ласкались, и, улыбаясь, обнимались".
   "И голубыя горы смотрѣли на нихъ..."
   Вдругъ онъ остановился.
   "Простите меня! Я дѣлаюсь смѣшнымъ. Сядемте на скамейку".
   И они сѣли. Солнце заходило, заходило все ниже. Въ городѣ пробили башенные часы. Иргенсъ продолжалъ говорить горячо и мечтательно. Лѣтомъ, можетъ быть, онъ уѣдетъ въ деревню, будетъ лежать передъ хижиной на берегу моря, а ночью будетъ кататься на лодкѣ, Представьте себѣ, на лодкѣ въ совершенно тихую ночь. Но вотъ теперь у него такое чувство, какъ будто Агата безпокоится по поводу времени, и, чтобы удержать ее онъ сказалъ:
   "Не думайте, фрекэнъ Линумъ, что я постоянно говорю о голубыхъ горахъ. Но это, правда, ваша вина, что я теперь это говорю, да, вы виноваты въ этомъ. Вы какъ-то особенно вліяете на меня, точно увлекаете меня, когда вы около. Я знаю, что говорю. Это чистота и свѣтъ въ вашемъ лицѣ, и когда вы наклоняете вашу голову немного на бокъ, тогда... Я смотрю на васъ съ эстетической точки зрѣнія, понимаете".
   Агата быстро на него взглянула при этихъ словахъ, вотъ, почему онъ прибавилъ, что онъ эстетически смотритъ на нее. Она, можетъ быть, не поняла -- ей было не ясно, почему онъ сдѣлалъ это замѣчаніе, и она собиралась что-то сказать, когда онъ снова заговорилъ, смѣясь:
   "Я надѣюсь, что не очень вамъ надоѣлъ своей болтовней; если да, то я сегодня же отправлюсь въ гавань и утоплюсь. Да, вы смѣетесь, но... Впрочемъ, я хочу вамъ сказать, что къ вамъ очень идетъ, когда вы сердитесь; я очень хорошо видѣлъ вашъ быстрый взглядъ. И если мнѣ разрѣшено выразиться еще разъ поэтически, то я скажу, что вы одно время имѣли видъ дикой, нѣжной серны, поднимающей головку -- она что-то почуяла въ воздухѣ".
   "Но теперь я вамъ кое-что скажу", возразила она, поднимаясь. "Который часъ? Я нахожу, что вы очень занятно говорите, но теперь намъ нужно итти. Если я виновата въ томъ, что вы такъ много болтали, то, вѣроятно, уже вы виноваты въ томъ, что я васъ слушала и совсѣмъ забыла о времени".
   Они поспѣшно оставили паркъ и сошли съ дворцоваго холма.
   Когда она хотѣла войти въ музей скульптуры, онъ сказалъ, что сегодня, пожалуй, не будетъ для осмотра времени, это можно отложить до другого дня. Что она объ этомъ думаетъ?
   Она остановилась и задумалась на нѣкоторое время. Потомъ начала смѣяться и сказала:
   "Да, но вѣдь мы должны туда пойти; мы должны вѣдь тамъ быть. Нѣтъ, я просто начинаю грѣшить".
   И они снова пошли дальше.
   То, что она осталась съ нимъ, чтобъ загладить свой проступокъ, и что у нихъ обоихъ была какая-то тайна, все это втайнѣ обрадовало его. Онъ опять что-то хотѣлъ сказать, занять ее, но ей уже это больше не было интересно. Она больше его не слушала, а все спѣшила, чтобы музей не былъ запертъ до ихъ прихода. Она быстро взбѣжала по лѣстницѣ, пробѣжала мимо шедшихъ навстрѣчу людей, быстро бросала взгляды направо и налѣво, ей хотѣлось видѣть самыя выдающіяся произведенія, она крикнула: "Гдѣ группа Лаокоона?-- Скорѣе. Я хочу ее видѣть". И она побѣжала отыскивать группу Лаокоона. Оказалось, впрочемъ, что у нихъ было еще добрыхъ десять минуть, которыя они могли провести болѣе спокойно.
   Одну минутку ей показалось, что она чувствуетъ на себѣ мрачный взглядъ Гольдевина изъ-за угла; но какъ только она сдѣлала шагъ впередъ, чтобъ убѣдиться въ этомъ, глаза тотчасъ же исчезли, и она больше объ этомъ не вспоминала.
   "Жалко, что у насъ нѣтъ больше времени", говорила она нѣсколько разъ и останавливалась то передъ одной, то передъ другой фигурой.
   Пока они обѣжали первый этажъ, время уже прошло и имъ пришлось уходитъ. На обратномъ пути она опять говорила съ Иргенсомъ и казалась такой же довольной, какъ и прежде; у подъѣзда она протянула ему руку и сказала: спасибо, два раза спасибо! Онъ просилъ прощенья, что они не могли, какъ слѣдуетъ, осмотрѣть музея. Она кротко ему улыбнулась и спросила, какъ онъ можетъ такъ говорить, вѣдь онъ такъ хорошо занималъ ее, такъ хорошо! Но, несмотря на это, она все-таки морщила лобъ немного.
   "Да, да, до свиданія въ Тиволи", поклонился Иргенсъ.
   "Развѣ и вы тамъ будете?" спросила она удивленно.
   "Меня объ этомъ просили, тамъ будутъ нѣкоторые изъ моихъ товарищей".
   Агата не знала, что фру Ханка написала ему по поводу этого убѣдительную записку.-- Она отвѣтила только:.-- Ахъ, такъ!-- поклонилась и вошла въ домъ.
   Олэ дожидался ее, -- она бросилась ему на шею и крикнула оживленно, радостно:
   "Знаешь, какъ хороша группа Лаокоона, -- и все вообще, не было времени подробно все осмотрѣть, но мы какъ-нибудь пойдемъ туда вмѣстѣ, не правда ли? Да, обѣщай мнѣ это теперь.-- Я хочу итти съ тобой".
   Когда Олэ и Агата вечеромъ пошли къ Тидеманъ, чтобы вмѣстѣ съ ними ѣхать въ Тиволи, Агата вдругъ сказала:
   "А жалко, что и ты не поэтъ, Олэ!".
   Онъ взглянулъ на нее озадаченный.
   "Ты такъ думаешь?" спросилъ онъ. "Ты тогда бы меня больше любила?"
   Тогда она вдругъ увидала, какъ необдуманно она поступила, -- она въ сущности даже и не думала объ этомъ. Это просто случай, злой, злой случай, и она очень раскаивается въ этомъ; -- она все бы отдала, чтобы вернутъ сказанное. Она остановилась, обняла крѣпко своего жениха обѣими руками посреди улицы и крикнула ему, чтобъ выпутаться какъ-нибудь:
   "И этому ты вѣришь? Ну, я тебя поймала, Олэ, ха-ха-ха! Послушай, ты же не вѣришь... Честное слово, Олэ, я этого не думала. Это было такъ глупо, что я сказала, -- но неужели ты вѣришь, что я подумала объ этомъ хоть минутку? Ты долженъ мнѣ отвѣтить, вѣришь ли ты этому, я хочу это знать."
   "Нѣтъ, теперь я этому не вѣрю", сказалъ онъ и провелъ рукой по ея щекѣ. "Нѣтъ, дорогая дѣтка. Но что ты такъ взволновалась изъ-за такого пустяка, Агата! Даже если бъ ты это подумала, ну такъ что же?-- Ну, пойдемъ теперь. Мы не можемъ, вѣдь, здѣсь оставаться и обниматься посреди улицы, глупая дѣточка, хе-хе!"
   Они пошли дальше. -- Она была ему глубоко благодарна, что онъ отнесся къ этому такъ спокойно. Ахъ, онъ былъ такой добрый и чуткій, -- она любитъ его, Боже, какъ его любитъ!..
   Но этотъ маленькій случай опредѣлилъ ея поведеніе на весь вечеръ.
  

V.

   Когда представленіе окончилось, всѣ собрались въ ресторанѣ. Многіе были налицо, почти вся компанія, даже Паульсбергъ съ женой; позже пришелъ и адвокатъ Гранде, таща за собой Гольдевина, учителя, который противился и упирался руками и ногами. Адвокатъ встрѣтилъ его передъ Тиволи и ему хотѣлось притащитъ его съ собой.
   Какъ и всегда, болтали обо всемъ, -- о книгахъ, объ искусствѣ, о людяхъ, о Богѣ, коснулись женскаго вопроса, не забыли и политики.
   -- Жалко, что статья Паульсберга въ "Новостяхъ" не имѣла вліянія на Стортингъ; теперь 65 голосами противъ 24-хъ было рѣшено остаться при прежнемъ положеніи вещей; пять человѣкъ изъ представителей неожиданно заболѣли и не могли принять участія въ голосованіи.
   Мильде объявилъ, что онъ отправляется въ Италію.
   "Но вѣдь ты теперь пишешь Паульсберга?" перебилъ его актеръ Норемъ.
   "Ну, такъ что же, портретъ я могу окончить въ нѣсколько дней".
   Между ними было тайное соглашеніе, что портретъ не будетъ готовъ раньше закрытія выставки; Паульсбергъ настаивалъ на этомъ. -- Онъ не хотѣлъ быть выставленъ со всякимъ остальнымъ товаромъ -- онъ любилъ одиночество, уваженіе. Большое окно въ художественномъ магазинѣ для одного себя.
   Вотъ почему, когда Мильде объявилъ, что онъ можетъ окончитъ портретъ въ нѣсколько дней, Паульсбергъ возразилъ коротко и ясно:
   "Пока я не могу тебѣ позировать, я работаю".
   На этомъ разговоръ оборвался.
   Около фру Ханки сидѣла Агата. Она ей тотчасъ же крикнула: "Идите же ко мнѣ, вы, съ ямочкой, сюда ко мнѣ!" И при этомъ она тотчасъ же обернулась къ Иргенсу и шепнула: "Развѣ она не мила? А?"
   На фру Ханкѣ опять было сѣрое шерстяное платье и кружевной воротникъ; шея была открыта. Весна немного дѣйствовала на нее и придавала ей нѣсколько болѣзненный видъ. У нея все еще трескались губы, и она постоянно облизывала ихъ языкомъ, а когда смѣялась, дѣлала гримасу.
   Она говорила съ Агатой о томъ, что скоро переѣдетъ на дачу, гдѣ надѣется видѣть ее. Онѣ будутъ собирать землянику, сгребать сѣно, лежатъ на травѣ. Вдругъ она обращается черезъ столъ къ мужу и говоритъ:
   "Да, чтобъ не забыть, можешь ли ты мнѣ одолжить 100 кронъ?"
   "Хе, напрасно ты этого не забыла!" отвѣчалъ Тидеманъ добродушно. Онъ шутилъ и былъ въ восторгѣ. "Не женитесь, друзья, это дорогая шутка! Опять 100 кронъ!"
   При этомъ онъ протянулъ женѣ красную бумажку. Она поблагодарила.
   "Но къ чему это тебѣ?" спросилъ онъ шутя.
   "Этого я не скажу". И она прекратила всякій дальнѣйшій разговоръ на эту тему, она снова заговорила съ Агатой.
   Въ это самое время вошелъ адвокатъ съ Гольдевиномъ.
   "Ну, конечно, вамъ нужно войти", уговаривалъ адвокатъ Гольдевина. "Я ничего подобнаго никогда не видѣлъ, поймите, что я хочу выпить съ вами стаканъ пива. Послушайте, вы тамъ, помогите мнѣ ввести человѣка".
   Но когда Гольдевинъ увидалъ, кто были присутствующіе, онъ совершенно серьезно вырвался и скрылся въ дверяхъ. Онъ былъ у Олэ Генрихсена въ назначенное утро, обѣщался заходить, но исчезъ. Съ тѣхъ поръ никто его и не видѣлъ до этого времени.
   Адвокатъ сказалъ:
   "Я встрѣтилъ его тамъ, на улицѣ; мнѣ стало его жалко, онъ былъ такой одинокій, но..."
   Агата быстро поднялась, вышла въ дверь и догнала Гольдевина на лѣстницѣ. Они говорили тамъ нѣкоторое время и, наконецъ, явились оба вмѣстѣ.
   "Прошу извиненія", сказалъ онъ. "Господинъ адвокатъ былъ такъ любезенъ, что пригласилъ меня сюда на верхъ, но я не зналъ, что здѣсь еще другіе... что здѣсь такое большое общество", поправился онъ.
   Адвокатъ засмѣялся.
   "Большое общество въ ресторанѣ, садитесь, пейте и будьте довольны. Что вамъ принести?"
   Гольдевинъ успокоился. Этотъ деревенскій учитель, лысый и сѣдой, скрытный и молчаливый, теперь принималъ участіе въ разговорѣ другихъ. Оказывается, онъ очень перемѣнился съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ городѣ; онъ отвѣчалъ, когда къ нему обращались, хотя отъ него нельзя было ждать, что онъ умѣетъ огрызаться. Журналистъ Грегерсенъ направилъ опять разговоръ на политику, онъ еще не слышалъ мнѣнія Паульсберга, по этому поводу. Что же теперь будетъ? И какъ относиться къ этому факту?
   "Какъ намъ относиться къ этому факту? Нужно отнестись къ этому, какъ вообще мужчины относятся къ подобнымъ вещамъ", сказалъ Паульсбергъ.
   Въ это время адвокатъ Гранде спросилъ Гольдевина:
   "Вы были, вѣроятно, сегодня въ Стортингѣ?"
   "Да".
   "Такъ что вы знаете результатъ. Каково ваше мнѣніе?"
   "Я этого не могу вамъ сказать въ двухъ словахъ", отвѣчалъ онъ, улыбаясь.
   "Онъ вѣдь не слѣдилъ подробно за этимъ дѣломъ, онъ недавно пріѣхалъ сюда", замѣтила фру Паульсбергъ благосклонно,
   "Слѣдилъ? Слѣдилъ ли онъ за этимъ? На этотъ счетъ вы можете бытъ покойны", воскликнулъ адвокатъ. "Мы часто объ этомъ уже съ нимъ говорили".
   Споръ продолжался. Мильде и журналистъ старались другъ друга перекричать по поводу паденія правительства; другіе высказывали свое мнѣніе по поводу шведской оперы, которую только что слышали; оказалось, что многіе изъ нихъ понимали музыку. И послѣ этого снова вернулись къ политикѣ.
   "Ну, господинъ Гольдевинъ, то, что произошло сегодня, васъ не поразило?" спросилъ Паульсбергъ, тоже желая быть благосклоннымъ. "Къ своему стыду я долженъ признаться, что я весь день ругался и проклиналъ".
   "Вотъ какъ?" -- сказалъ Гольдевинъ.
   "Развѣ вы не слышите, что Паульсбергъ васъ спрашиваетъ, поразило ли это васъ?" спросилъ журналистъ рѣзко и коротко черезъ столъ.
   Гольдевинъ только спокойно улыбнулся и пробормоталъ:
   "Поразило? Да, каждый имѣетъ свое мнѣніе въ такихъ случаяхъ. Но это сегодняшнее рѣшеніе не было для меня неожиданнымъ; въ моихъ глазахъ это было лишь послѣдней формальностью"."Ахъ, вы, пессимистъ?"
   "Нѣтъ, нѣтъ, вы ошибаетесь, я не пессимистъ".
   Пауза.
   Паульсбергъ ждалъ, что онъ еще что-нибудь скажетъ, но онъ больше ничего не сказалъ.
   Принесли пиво, бутерброды, а затѣмъ и кофе. Гольдевинъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ бросить взглядъ на присутствующихъ; онъ встрѣтилъ взглядъ Агаты, который кротко покоился на немъ, и это такъ подѣйствовало на него, что онъ сразу высказалъ все, что думалъ:
   "А развѣ для васъ въ городѣ рѣшеніе сегодня было такимъ неожиданнымъ?" И такъ какъ онъ на это получилъ полуутвердительные отвѣты, онъ долженъ былъ продолжать, чтобъ высказаться яснѣе: "Мнѣ кажется, оно стоитъ въ прямомъ соотношеніи со всѣмъ остальнымъ нашимъ положеніемъ. Люди говорятъ такъ: ну вотъ теперь у насъ есть свобода, государственное право доставило намъ ее, теперь будемъ ею наслаждаться. И они ложатся и отдыхаютъ. Сыны Норвегіи стали "барами и хорошими мужьями".
   Съ этимъ всѣ согласились. Паульсбергъ кивнулъ головой, -- этотъ феноменъ изъ деревни, былъ, можетъ быть, не совсѣмъ глупъ. Но теперь онъ опять замолчалъ, упорно замолчалъ.
   Однако адвокатъ снова вывелъ его изъ этого состоянія, спросивъ:
   "Когда я васъ въ первый разъ встрѣтилъ въ Грандѣ, вы утъерждали, что не нужно ничего и никогда забывать, никогда не нужно прощать. Это вашъ принципъ, или же..."
   "Да, вы, вы, молодежь, должны помнить разочарованіе, которое вы пережили сегодня и никогда его не забывать. У васъ было довѣріе къ человѣку, и человѣкъ этотъ обманулъ ваше довѣріе; этого вы не должны ему забывать. Нѣтъ, не нужно прощать, нужно отомстить. Я видѣлъ разъ какъ обращались съ лошадьми отъ омнибуса въ одной католической странѣ, во Франціи. Кучеръ сидитъ высоко на своихъ козлахъ и бьетъ, бьетъ своимъ длиннымъ хлыстомъ, но ничего не помогаетъ, -- лошади скользятъ, онѣ не могутъ устоять; несмотря на то, что гвозди подковъ врѣзаются въ землю, онѣ не могутъ сдвинуться съ мѣста. Кучеръ слѣзаетъ, переворачиваетъ хлыстъ и пускаетъ въ ходъ ручку хлыста; онъ бьетъ лошадей по ихъ жесткимъ спинамъ, лошади опять тащутъ, падаютъ, поднимаются и снова тянутъ.
   Кучеръ разсвирѣпѣлъ, потому что все больше и больше собирается народу, смотрятъ на его замѣшательство, онъ бьетъ лошадей между глазъ, онъ отходитъ и снова бьетъ между задними ногами, между ногами, гдѣ всего больнѣе; лошади метались и скользили, и снова падали, какъ бы прося о пощадѣ... Я три раза протискивался, чтобъ схватить кучера, и всѣ три раза я былъ оттиснутъ массой людей, не желавшихъ уступить свои хорошія мѣста. У меня не было револьвера, я ничего не могъ сдѣлать. Я стоялъ съ перочиннымъ ножикомъ въ рукѣ и призывалъ Бога и всѣхъ чертей на этого кучера. Я молилъ, какъ никогда въ жизни, о мученіи, о вѣчныхъ страданіяхъ въ жизни и послѣ смерти для этого человѣка. Я молился и просилъ о томъ, чтобы меня услышали. Около меня стоитъ человѣкъ -- женщина; она монашенка и носитъ крестъ Христа на платьѣ; она говоритъ мнѣ кротко: "Ахъ, нѣтъ, господинъ, какъ вы грѣшите! Богъ милосердъ, Онъ все прощаетъ". Я оборачиваюсь къ этой безконечно жестокой женщинѣ, смотрю на нее и не говорю ей ни слова, я только смотрю на нее и плюю ей въ лицо"...
   Это развеселило всѣхъ.
   "Въ лицо, какъ? -- Но что же изъ этого вышло? Чортъ возьми! какъ же вы выпутались?"
   "Я былъ арестованъ... Но вотъ, что я хотѣлъ сказать: не нужно прощать, это такъ жестоко, это значитъ не признавать никакого права. За благодѣяніе нужно платить благодѣяніемъ, за зло нужно мстить, -- если получаешь ударъ по правой щекѣ и прощаешь и, кромѣ того, подставляешь лѣвую, то тогда добродѣтель теряетъ свое значеніе... Посмотрите, сегодняшній результатъ въ Стортингѣ находится внѣ всякой связи съ тѣмъ положеніемъ, въ которомъ мы находимся. Мы прощаемъ и забываемъ вѣроломство нашихъ вожаковъ и извиняемъ ихъ колебаніе и слабость по отношенію къ рѣшеніямъ. Наша молодежь должна выступить, молодая Норвегія, сила и гнѣвъ. Но молодежь не выступаетъ, мы наклеили на нее псалмы и всякія квакерскія изреченія о вѣчномъ Мирѣ. Мы учили ее смотрѣть на все съ кротостью и снисходительностью и преклоняться передъ тѣми, кто достигъ высшей степени безпомощности. И вотъ наша молодежь уже взрослая и бодрая, шести футовъ ростомъ, стоитъ и сосетъ свою бутылочку, становится кроткой и жирѣетъ: ударяютъ ихъ по одной щекѣ, они, извиняясь, подставляютъ другую, держа кулаки въ карманѣ..."
   Рѣчь Гольдевина не возбуждала остраго вниманія, его просто только разсматривали; онъ сидѣлъ съ спокойнымъ лицомъ, какъ всегда, и говорилъ слова безъ воодушевленія; его глаза горѣли, руки его дрожали. Онъ какъ-то неловко сложилъ ихъ и такъ сжималъ пальцы, что они хрустѣли, но онъ никогда не возвышалъ голоса. Въ общемъ, онъ имѣлъ неважный видъ: на немъ былъ пристяжной воротникъ, воротникъ вмѣстѣ съ галстухомъ сдвинулся на бокъ и просвѣчивала голубая бумажная рубашка, но ничего этого онъ не замѣчалъ. Его сѣдая борода падала ему на грудь.
   Журналистъ кивнулъ и замѣтилъ своему сосѣду:
   "Недурно, онъ почти одинъ изъ нашихъ".
   Ларсъ Паульсбергъ сказалъ шутя и все еще благосклонно:
   "Да, какъ я уже говорилъ, я ничего другого не дѣлалъ, какъ полдня ругался, такъ что я внесъ свою дань негодованія".
   Адвокатъ Гранде между тѣмъ радовался, что ему пришло въ голову привести съ собой Гольдевина; онъ еще разъ разсказалъ Мильде, какимъ образомъ все это произошло. "Я подумалъ, что здѣсь, вѣроятно, не очень-то интересно, и вотъ я встрѣтилъ этого человѣка около двери Тиволи; онъ стоялъ тамъ одинъ, и мнѣ стало его жалко..."
   Мильде началъ говорилъ:
   "Вы говорите о положеніи, въ которомъ мы всѣ находимся, но думаете ли вы, что мы во всѣхъ отношеніяхъ страдаемъ безсиліемъ и малокровіемъ? Тогда вы глубоко ошибаетесь..."
   Гольдевинъ улыбнулся и прервалъ его:
   "Нѣтъ, этого я не думаю".
   "Да что же вы думаете? Нельзя говорить о молодежи, которая такъ богата талантами, какъ наша, что эта молодежь безсильна. Чортъ возьми, можетъ быть никогда не было такого обилія талантовъ, какъ теперь въ нашей молодежи".
   "Я тоже не зналъ такого другого времени", сказалъ и актеръ Норемъ, сидѣвшій на углу стола и молча пившій одну кружку за другой.
   "Таланты? Да, это другой вопросъ, къ которому мы сейчасъ перейдемъ", возразилъ Гольдевинъ. "Но находите ли вы, что таланты нашей молодежи много обѣщаютъ?"
   "Хе, онъ еще спрашиваетъ... Ахъ, такъ въ наше время нѣтъ ничего путнаго среди нашихъ талантовъ, господинъ Гольдевинъ? Ахъ, нѣтъ, вы правы, нѣтъ хорошихъ талантовъ". Мильде засмѣялся насмѣшливо, онъ обратился къ Иргенсу, который не говорилъ ни слова; онъ началъ смѣяться еще громче. "Теперь для насъ нѣтъ никакихъ надеждъ, Иргенсъ", сказалъ онъ: "феноменъ приговариваетъ насъ къ ничтожеству".
   Теперь вмѣшалась фру Ханка, она хотѣла прекратить споръ:
   "Это, можетъ быть, недоразумѣніе; господинъ Гольдевинъ выяснить это. Развѣ нельзя слушать человѣка безъ того, чтобы не горячиться? Мильде постыдился бы."
   "Xe, xe, у васъ не особенно много вѣры въ насъ. Хоть немного таланта должно же у насъ быть?" спросилъ Паульсбергъ все еще снисходительно.
   Гольдевинъ возразилъ:
   "Вѣры?... Я не могу скрывать, что по моему мнѣнію все идетъ назадъ, да, я сознаюсь, что я это думаю. И въ особенности молодежь заставляетъ меня призадуматься. Мы начали медленно итти назадъ. Молодежь теперь не требуетъ многаго ни отъ себя, ни отъ другихъ, а довольствуется малымъ и называетъ это малое великимъ. Нужно обратить на это вниманіе. Вотъ, что я хочу сказать о теперешнемъ положеніи вообще".
   "Но чортъ возьми, что же вы скажете про нашихъ молодыхъ поэтовъ?" воскликнулъ вокругъ журналистъ Грегерсенъ въ сильномъ возбужденіи. "Да, читали ли вы ихъ когда-нибудь! Встрѣчались вамъ, напримѣръ, имена -- Паульсбергъ, Иргенсъ?"
   Журналистъ былъ очень раздраженъ.
   Агата наблюдала за своимъ бывшимъ учителемъ. Онъ приводилъ ее въ изумленіе, этотъ человѣкъ, любившій постоянно уступать, сдававшійся, когда ему противорѣчили, теперь каждую минуту имѣлъ отвѣтъ наготовѣ и во всякомъ случаѣ не имѣлъ робкаго вида.
   "Вы не должны обижаться на то, что я говорю", попросилъ онъ. "Я -- сознаюсь, что я не долженъ былъ здѣсь говорить; это должны дѣлать другіе, больше въ этомъ понимающіе; но если я долженъ говорить, то, мнѣ кажется, что наши молодые писатели не имѣютъ большого значенія при современномъ положеніи вещей. Нѣтъ, конечно, такой марки, которой можно было бы это провѣрить, все зависитъ отъ точки зрѣнія, а моя точка зрѣнія не совпадаетъ съ вашей. Итакъ, наши молодые писатели не поднимаютъ общаго уровня; по моему разумѣнію они этого не дѣлаютъ. У нихъ для этого нѣтъ силъ, какъ оказывается. Нѣтъ, нѣтъ; но они тутъ не при чемъ! Хорошо, тогда ихъ нельзя ставить выше того, чѣмъ они есть на самомъ дѣлѣ. Очень нехорошо, что мы теряемъ изъ виду большое, а маленькое дѣлаемъ большимъ. Бросьте бѣглый взглядъ на нашу молодежь, посмотрите на писателей, они достаточно способны. Но... да, способны-то они достаточно, они работаютъ и работаютъ для этого, но они не достигаютъ идеала. О Боже мой, собственно говоря, какъ они не щедры въ своихъ средствахъ! Они экономны, сухи и умны. Они пишутъ стихи и печатаютъ эти стихи. Порой они вымучиваютъ изъ себя книгу, выскребаютъ себя добросовѣстно до самаго дна и достигаютъ этимъ превосходныхъ результатовъ.
   Они не расточаютъ, они не бросаютъ денегъ на улицу. А прежде поэты могли кое-что внести, на это у нихъ были средства; и они бросали дукаты въ окошко съ красивой и неразумной беззаботностью -- и что же дальше? Ихъ карманы были опять полны дукатовъ. Ахъ, нѣтъ, наши молодые писатели благоразумны и умны, не даютъ вамъ широкихъ горизонтовъ, они не изображаютъ, какъ прежніе, бурю и торжество грубой силы".
   Агата не сводила съ него глазъ; онъ посмотрѣлъ на нее и встрѣтилъ ея взглядъ. Едва уловимой теплой улыбкой, пробѣжавшей по ея лицу, она дала ему понять, что слышала его слова. Она хотѣла показать Олэ, какъ мало она жалѣетъ о томъ, что онъ не поэтъ; она кивнула Гольдевину и не завидовала поэтамъ, что имъ приходилось все это слышать. Гольдевинъ былъ благодаренъ ей за ея улыбку, только она одна ласково ему улыбнулась. Его не огорчало, что на него кричали, сердились и задавали ему грубые вопросы, что онъ за феноменъ, что можетъ такъ увѣренно говоритъ. Какія всѣмірно извѣстныя дѣла онъ самъ совершалъ? Онъ не долженъ дольше оставаться инкогнито; какое его настоящее имя? Всѣ поклонятся ему.
   Иргенсъ былъ самый сдержанный изъ нихъ; онъ гордо крутилъ свои усы и посматривалъ на часы, чтобы дать понять, какъ все это ему надоѣло. И, бросивъ на Гольдевина взглядъ, онъ шепнулъ фру Ханкѣ съ пренебреженіемъ:
   "Мнѣ кажется, что человѣкъ этотъ очень нечистоплотенъ. Взгляните на его рубашку, на его воротникъ, или какъ это называется. Я замѣтилъ, какъ онъ передъ этимъ положилъ сигарный мундштукъ безъ футляра въ карманъ своего жилета; кто знаетъ, можетъ быть онъ носитъ въ этомъ же самомъ карманѣ старую гребенку. Уфъ!"
   Гольдевинъ сидѣлъ съ спокойнымъ лицомъ, уставившись въ одну точку стола, и слушалъ замѣчанія мужчинъ. Журналистъ прямо спросилъ его, не стыдно ли ему?
   "Ахъ, оставьте его въ покоѣ", перебилъ Паульсбергъ: "я не понимаю, зачѣмъ вы его трогаете?"
   "Мнѣ жалко, что я васъ обидѣлъ", сказалъ наконецъ Гольдевинъ. "Но вы не должны сердиться, что кто-нибудь несогласенъ съ вами; вѣдь это же можетъ случиться". Гольдевинъ улыбнулся.
   "Такъ что дѣла Норвегіи обстоятъ очень мрачно!" воскликнулъ журналистъ полусмѣясь. "Нѣтъ ни талантовъ, ни молодежи, ничего, кромѣ положенія вообще, хе, хе. Богъ знаетъ, какой еще будетъ конецъ. А мы, которые думали, что люди считаются съ молодыми писателями и уважаютъ ихъ..."
   Гольдевинъ посмотрѣлъ на него своими темными глазами.
   "Но это люди и дѣлаютъ. На это пожаловаться нельзя. Человѣка, написавшаго двѣ, три книги, ставятъ очень высоко, имъ восхищаются гораздо больше, чѣмъ, напримѣръ, великимъ дѣльцомъ или самымъ талантливымъ практикомъ. У насъ писатели имѣютъ громадное значеніе -- они сущность всего высокаго, красиваго. Можетъ быть немного странъ на свѣтѣ, гдѣ вся духовная жизнь въ такой степени отдана въ руки писателей, какъ въ нашей. Какъ вы и согласились ужъ со мной, у насъ нѣтъ государственныхъ людей, -- нѣтъ, нѣтъ, но за то писатели занимаются политикой и дѣлаютъ это хорошо. Вы, можетъ бытъ, замѣтили, что наша наука обстоитъ неважно, но, впрочемъ, теперь въ вопросѣ интуитивнаго мышленія писатели не очень-то отстаютъ отъ людей науки... Вѣроятно, не ускользнуло отъ вашего вниманія, что у насъ во всей нашей исторіи не было ни одного мыслителя, -- но это не такъ ужъ плохо, потому что писатели занялись теперь мыслью, и публика находитъ, что они это хорошо дѣлаютъ. Нѣтъ, я считаю несправедливымъ упрекать людей въ недостаткѣ уваженія и восхищенія передъ писателями".
   Паульсбергъ, указывавшій не разъ въ своихъ произведеніяхъ, что онъ прежде всего философъ и мыслитель, сидѣлъ теперь и игралъ, игралъ своимъ моноклемъ и молча смѣялся. Но когда Гольдевинъ прибавилъ нѣсколько словъ о томъ, что у него счастливая вѣра въ практическую молодежь, такъ, напр., въ молодые таланты страны, онъ услыхалъ громкій хохотъ; журналистъ и Паульсбергъ кричали, перебивая другъ друга, что это превосходно, накажи меня Богъ, превосходно и неоцѣнимо. Торговые таланты, что это такое за штука? Талантъ къ торговлѣ, да? Благодарю васъ!
   "Да, по моему мнѣнію, есть большіе таланты среди нашей молодежи въ купеческомъ сословіи, и я бы вамъ совѣтовалъ обратить на нихъ вниманіе, это было бы не лишнимъ. Они строятъ корабли, открываютъ рынки и ведутъ дѣла въ самыхъ широкихъ размѣрахъ".
   Гольдевинъ не могъ продолжать, потому что всѣ смѣялись, хотя и старались изъ уваженія къ присутствующимъ друзьямъ купцамъ перейти на другую тему. Олэ Генрихсенъ и Тидеманъ слушали все это молча; въ концѣ концовъ они не знали, какъ имъ себя держать; они скрывали это насколько возможно и разговаривали тихо между собой. Вдругъ Тидеманъ шепнулъ:
   "Олэ, могу я къ тебѣ завтра прійти и кое о чемъ съ тобой поговорить. Это, собственно говоря, одно дѣло. Могу я прійти къ тебѣ рано, такъ приблизительно къ десяти часамъ, я тебѣ не помѣшаю? Хорошо, спасибо!"
   Тамъ, въ концѣ стола, гдѣ сидѣлъ Мильде, начали говорить о старыхъ дорогихъ винахъ. Мильде также и въ винахъ очень много понималъ, началъ горячо спорить съ адвокатомъ, несмотря на то, что адвокатъ Гранде былъ изъ великаго рода Грандовъ и увѣрялъ, что онъ съ самыхъ малыхъ лѣтъ пилъ старое вино.
   "Съ нѣкотораго времени твоему чванству нѣтъ конца", сказалъ Мильде.
   Адвокатъ бросилъ на него презрительный взглядъ и проворчалъ:
   "Какой-то карапузъ, маляръ, и тоже хочетъ что-то смыслить въ винѣ".
   Послѣ этого разговоръ коснулся художественныхъ премій. Иргенсъ началъ прислушиваться, но онъ не пошевелилъ губами, когда Мильде указалъ на Ойэна, какъ на самаго достойнаго соискателя. Это было, собственно говоря, замѣчательной чертой въ Мильде, что онъ такъ отъ всей души предоставлялъ премію Ойэну; онъ самъ былъ соискателемъ этой преміи и нуждался въ деньгахъ, какъ никто. Иргенсу трудно было это понять.
   Какъ-то сразу весь интересъ къ неразумному учителю пропалъ, никто къ нему больше не обращался. Онъ взялъ свою шляпу и вертѣлъ ее въ рукахъ. Фру Ханка изъ вѣжливости задала ему нѣсколько вопросовъ, на которые онъ отвѣтилъ, и съ тѣхъ поръ онъ уже больше не открывалъ рта. Но странно, что человѣкъ не замѣчалъ, что было съ его воротникомъ; ему стоило только сдѣлать одно движеніе руки, чтобъ привести его въ порядокъ, но онъ этого тѣмъ не менѣе не дѣлалъ.
   Паульсбергъ простился. Но прежде, чѣмъ оставить ресторанъ, онъ отвелъ журналиста въ уголъ и сказалъ ему:
   "Ты бы оказалъ мнѣ услугу, если бы помѣстилъ въ своемъ листкѣ замѣтку, что я написалъ приблизительно половину книги, -- можетъ быть, это интересно для публики".
   Теперь поднялся Мильде и адвокатъ; они разбудили Норема, заснувшаго, наконецъ, послѣ всѣхъ этихъ кружекъ; поставили его кое-какъ на ноги; онъ принялся разсуждать; -- послѣднюю частъ, самую послѣднюю часть разговора, онъ не слышалъ, сказалъ онъ, -- что случилось съ поэтами? Ахъ и фру Ханка здѣсь, очень радъ ее видѣть; почему она раньше не приходила?
   Его потащили къ двери и вывели.
   "Итакъ, всѣ уходятъ?" спросилъ недовольно Иргенсъ. Онъ въ первый разъ въ продолженіе вечера попробовалъ подойти къ Агатѣ Линумъ; но ему этого не удалось; она избѣгала его, избѣгала сидѣть около него; она поддерживала болтовню Гольдевина насчетъ молодежи и поэтовъ; что все это означало? Въ общемъ это не былъ пріятный вечеръ; губы фру Ханки такъ болѣли, что она даже не могла естественно смѣяться, вѣдь не пускаться же въ самомъ дѣлѣ въ разговоръ съ фру Паульсбергъ. Это былъ совсѣмъ испорченный вечеръ; теперь всѣ уходили; нельзя было поправитъ настроеніе короткимъ интимнымъ разговоромъ.
   Иргенсъ клялся отомстить всѣмъ за то пренебреженіе, съ какимъ они къ нему относились, -- скоро настанетъ и его время...
   Передъ Тиволи общество разсталось. Фру Ханка и Агата пошли вмѣстѣ.
  

VI.

   На слѣдующее утро, часовъ въ 10, Тидеманъ явился въ контору Генрихсена. Олэ стоялъ у прилавка.
   Просьба Тидемана касалась, какъ онъ уже сказалъ, только одного торговаго обстоятельства; онъ говорилъ глухо, почти шопотомъ и протянулъ ему телеграмму съ очень таинственнымъ содержаніемъ. Тамъ, гдѣ стояло "повышается", это означало десять, а тамъ, гдѣ стояло "повышается С. Ш.", это въ дѣйствительности означало задержку на Черномъ морѣ и на Дунаѣ и повышеніе въ Америкѣ. Телеграмма была отъ агента Тидемана изъ Архангельска.
   Олэ Генрихсенъ тотчасъ же понялъ ея смыслъ: Дѣло въ томъ, что голодъ въ Росіи и ожиданіе вторичнаго недорода въ скоромъ времени прекратятъ вывозъ запаснаго зерна изъ Россіи. Настанутъ тяжелыя времена, и на Норвегіи это чувствительно отразится, цѣны на зерно баснословно повысятся, а потому необходимо или закупить зерно по какой бы то ни было цѣнѣ, пока вообще можно было его достать. Америка предчувствовала бѣду, несмотря на опроверженія русскаго правительства въ англійской прессѣ, и американская пшеница повышалась съ каждымъ днемъ. Въ то время, какъ она прежде стояла на 87 и 88, теперь она колеблется между 110, 112, 115-ью. Никто не знаетъ, чѣмъ это кончится.
   Дѣло Тидемана къ Олэ заключалось въ томъ, что онъ хотѣлъ предложить своему другу и коллегѣ дѣло съ американской пшеницей, пока еще было время. Вести его они будутъ вмѣстѣ, такъ что они однимъ ударомъ совершатъ удивительный оборотъ, привезутъ въ Норвегію громадный запасъ ржи, и тогда Норвегія продержится цѣлый годъ. Но съ этимъ нужно было спѣшить, потому что пшеница поднималась въ цѣнѣ съ каждымъ днемъ, въ Россіи уже съ трудомъ можно было ее купить.
   Олэ отошелъ отъ своей конторки и началъ ходить взадъ и впередъ; голова его усиленно работала; онъ хотѣлъ было предложить Тидеману сигару, чтобъ освѣжиться, но теперь совсѣмъ забылъ объ этомъ. Дѣло это прельщало его, но съ другой стороны онъ былъ черезчуръ связанъ въ данную минуту; послѣднее его дѣло въ Бразиліи связало ему руки, а результатовъ раньше лѣта ждать было нельзя.
   "На этомъ вѣдь можно много заработать", сказалъ Тидеманъ.
   Безъ сомнѣнія, и не это заставляло Олэ колебаться; но, къ сожалѣнію, онъ не въ состояніи этого сдѣлать.-- Онъ разсказалъ, въ чемъ было дѣло, и прибавилъ, что пока онъ не смѣетъ рисковать ничѣмъ. Но эта спекуляція его очень интересуетъ, его глаза блестѣли, и онъ возбужденно справлялся о подробностяхъ, потомъ взялъ кусочекъ бумаги, сдѣлалъ вычисленія, и снова съ сосредоточеннымъ лицомъ прочелъ телеграмму. Наконецъ онъ опустилъ голову и объявилъ, что не можетъ принять участія въ этомъ предпріятіи.
   "Я могу, конечно, и одинъ сдѣлать эту операцію, но тогда сообразно съ этимъ придется взять меньше. Я такъ бы хотѣлъ, чтобы и ты принялъ участіе въ этомъ дѣлѣ, я бы чувствовалъ себя увѣреннѣе. Но, конечно, ты не можешь пускаться въ дѣла, за которыя не ручаешься. Тѣмъ не менѣе я буду телеграфировать; есть у тебя бланкъ?"
   Тидеманъ написалъ телеграмму и передалъ ее Олэ.
   "Такъ? Понятно?"
   Олэ отступилъ на шагъ. "Такъ много!" сказалъ онъ. "Вѣдь это громадный заказъ, Андрей!"
   "Да, это такъ. Но я долженъ надѣяться на счастливый результатъ", возразилъ Тидеманъ спокойно. И не будучи въ состояніи заглушить чувство, которое имъ овладѣло, онъ посмотрѣлъ на противоположную стѣну и прошепталъ, какъ бы про себя: "Впрочемъ, мнѣ теперь все безразлично".
   Олэ посмотрѣлъ на него.
   "Нѣтъ, -- не говори этого, Андрей, не говори такъ. Ты не долженъ падать духомъ, слышишь, для этого нѣтъ основанія, что?"
   "Ахъ, я ничего не знаю... Ну, да объ этомъ не будемъ говоритъ... Ну, посмотримъ, какъ пойдетъ это дѣло".
   Тидеманъ сунулъ телеграмму въ карманъ.
   "Да..." сказалъ Олэ.
   "Мнѣ было бы очень пріятно, если бы мы вмѣстѣ участвовали въ этомъ дѣлѣ, Олэ.-- Конечно, съ одной стороны я очень запутаюсь въ этомъ дѣлѣ. Теперь на всякій случай мнѣ нужно позаботиться о томъ, чтобы отправитъ ледъ. А когда настанетъ теплая погода, ты увидишь, какія деньги я на этомъ заработаю; ты не вѣришь?"
   "Безусловно", возразилъ Олэ: "это ходкій товаръ".
   "Ну да, вѣдь, я пока еще не положилъ зубы на полку. И Господь избавитъ меня отъ такой судьбы, меня и всѣхъ моихъ".
   "А не могъ бы ты для большей безопасности...-- Подожди минутку, извини, что я тебѣ не предложилъ даже сигары.-- Нѣтъ, вѣдь я знаю, что ты охотно куришь, когда болтаешь; я совсѣмъ забылъ.-- Посиди минутку, сдѣлай одолженіе, я сейчасъ вернусь".
   Тидеманъ понялъ, что Олэ пошелъ принести вино изъ погреба, и онъ крикнулъ ему вслѣдъ; но Олэ не слушалъ и тотчасъ же появился съ старой заплѣсневѣлой бутылкой.-- Они сѣли, по старой привычкѣ, на диванъ и чокнулись.
   "Вотъ, что я хотѣлъ сказать", продолжалъ Олэ, "ты хорошо все разсчиталъ, все, что касается этого дѣла съ Америкой. Я не воображаю, что могу тебя учить, -- но..."
   "Еще бы, конечно, я все высчиталъ", отвѣтилъ Тидеманъ; "вотъ, почему я и употребилъ это выраженіе: по истеченіи трехъ дней и съ доставкою.-- Если покупать, то сейчасъ.-- Я даже не забылъ принять во вниманіе очень вѣроятную перемѣну президента теперь, -- при выборахъ".
   "А не могъ бы ты изъ предосторожности заказать поменьше?-- Можетъ быть, тебѣ не слѣдовало бы покупать, если будетъ выше двѣнадцати".
   "Нѣтъ, -- Ты же понимаешь, что если Россія запретитъ вывозъ, то тогда пятнадцать и двадцать не много, если же она не закроетъ, то тогда и 100 и 90 черезчуръ много.-- Тогда я все равно разоренъ".
   "Нѣтъ, Андрей, ты не долженъ всѣмъ рисковать; я бы на твоемъ мѣстѣ сбавилъ бы заказъ".
   "Ахъ нѣтъ, пусть онъ остается, какъ есть. -- А пойдетъ все вкривь и вкось, Богъ съ нимъ, пусть, я надѣюсь, что не совсѣмъ уже я сяду на мель". И онъ сказалъ взволнованно и тихо: "Кромѣ того, я начинаю становиться довольно-таки равнодушнымъ ко всему".
   Онъ быстро поднялся, чтобы скрыть свое волненіе, нѣкоторое время онъ постоялъ около окна и смотрѣлъ на улицу, потомъ опять повернулся къ Олэ и сказалъ, улыбаясь:
   "Мнѣ кажется, что это дѣло окончится счастливо: правда, у меня такое чувство.-- А ты знаешь, что это значитъ, когда у насъ, у купцовъ, это чувство, тогда мы рискуемъ всѣмъ, ничего не боясь".
   "Ну, тогда выпьемъ по стаканчику, чтобы все шло по твоему желанію".
   И они выпили.
   "Ну, а какъ обстоятъ вообще дѣла?" спросилъ Олэ.
   "Совсѣмъ уже не такъ плохо, ни въ какомъ случаѣ", поспѣшилъ отвѣтить Тидеманъ. "Приблизительно, все по старому дома".
   "Такъ что никакихъ перемѣнъ?".
   "Нѣтъ...-- Но теперь мнѣ нужно уходить".
   Тидеманъ поднялся. Олэ проводилъ его до дверей.
   "Ты не долженъ падать духомъ, Андрей, прошу тебя. -- Мнѣ совсѣмъ не нравится, что ты часто говоришь, что тебѣ все стало безразличнымъ...-- Спасибо за посѣщеніе".
   Но Тидеманъ не уходилъ; онъ держался рукой за дверь, стоялъ и нервно переводилъ глаза съ одного предмета съ другой.
   "Тутъ нѣтъ ничего удивительнаго, что и я, наконецъ, теряю хорошее расположеніе духа", сказалъ онъ. "Я не особенно хорошо себя чувствую, я дѣлаю все, что могу, чтобы привести дѣла въ порядокъ, но это подвигается нескоро, не особенно скоро. Ну, мы посмотримъ, какъ это пойдетъ. Мнѣ кажется, что теперь стало лучше".
   "Что, твоя жена теперь больше бываетъ дома?-- Мнѣ казалось, что..."
   "Ханка съ нѣкотораго времени для дѣтей стала хорошей матерью; я такъ радъ этому, это значительно сблизило насъ. Теперь она шьетъ, чтобъ у дѣтей были платья для дачи; удивительныя вещи она дѣлаетъ, я никогда не видѣлъ ничего подобнаго: голубыя, бѣлыя и красныя платья, они лежатъ дома, я могу смотрѣть на нихъ, когда хочу".
   "Она все еще смотритъ на себя, какъ на незамужнюю; можетъ быть и не стоитъ такъ много объ этомъ говорить; она продолжаетъ подписываться Ланге. Это, конечно, дѣло настроенія, -- она не забываетъ также подписываться и Тидеманъ. Ты самъ слышалъ вчера вечеромъ въ Тиволи, какъ она просила у меня сто кронъ".
   "Это меня обрадовало, съ этимъ я не считаюсь, и я объ этомъ бы не упомянулъ, если бъ ты самъ этого не слышалъ. Это, между прочимъ, была третья сотня кронъ, которыя она получила отъ меня въ продолженіе двухъ дней; ты меня вѣрно понимаешь, Олэ? Дорогой другъ, почему она проситъ у меня денегъ при постороннихъ? Вѣдь это значитъ, -- она хотѣла показать, что только такимъ способомъ можетъ получитъ ихъ отъ меня; какъ будто она такъ не получаетъ. Она тратитъ много денегъ; я не думаю, чтобъ она сама ихъ тратила; нѣтъ, я увѣренъ, что она ихъ не тратитъ, Ханка не расточительна; но она дарить эти деньги, помогаетъ другимъ. Иногда она получаетъ массу денегъ отъ меня въ продолженіе недѣли. Часто она беретъ деньги при выходѣ изъ дому и возвращается домой уже безъ нихъ, несмотря на то, что она ничего не купила".
   "Ну, хорошо, дустъ будетъ такъ. Покуда у меня есть средства, мои деньги -- ея деньги, само собой разумѣется. Въ шутку я спросилъ ее разъ, -- можетъ быть, она хочетъ меня разорить, сдѣлать нищимъ, послушай, вѣдь это была только шутка, я и самъ смѣялся отъ всей души. Но она этого не перенесла, она предложила мнѣ оставитъ домъ, если мнѣ нравится, короче говоря: разводъ. Это она мнѣ предлагала много, много разъ, -- и это по поводу шутки. На это я ей сказалъ, что раскаиваюсь въ своей шуткѣ, я просилъ у нея прощенія; увѣрялъ, что мнѣ никогда не приходило въ голову, что она хочетъ меня разорить"...
   -- "Милый Андрей, развѣ мы не можемъ разойтись?" спросила она. Я не знаю, что я ей на это отвѣтилъ; но это не было должно бытъ серьезно, потому что тотчасъ послѣ этого она попросила у меня ключъ отъ дома, такъ какъ свой она потеряла. Я далъ ей ключъ.-- Тогда она улыбнулась, -- я просилъ ее, и она сдѣлала это для меня, -- сказала, улыбаясь, что я взрослое дитя... Вчера утромъ я увидѣлъ ее только, когда я на минутку зашелъ изъ конторы домой; она шила лѣтнія платья дѣтямъ и начала мнѣ ихъ показывать. При этомъ она начала вынимать свой носовой платокъ, и какъ разъ въ ту минуту, когда она доставала его изъ-за пояса, выпалъ мужской галстукъ, красный мужской галстукъ. Я сдѣлалъ видъ, что не вижу его, но я видѣлъ, что этотъ галстукъ не мой, я даже узналъ его. Да, Олэ, впрочемъ ты долженъ понять меня: я не настолько его узналъ, чтобъ могъ сказать, чей именно онъ. Вѣдь могло быть, что это одинъ изъ моихъ галстуковъ, одинъ изъ моихъ старыхъ галстуковъ, которые я отложилъ въ сторону".
   "Моя особенность, -- что я не знаю своихъ собственныхъ галстуковъ; я такъ мало обращаю на нихъ вниманія. И если удастся мое большое предпріятіе, то можетъ быть и счастье вернется. Было бы чудесно, если бъ я могъ ей показать, что я не дуракъ, ха-ха".
   Оба друга поговорили еще нѣсколько минутъ, послѣ чего Тидеманъ отправился на телеграфъ.-- Онъ былъ полонъ надеждъ.
   Онъ задумалъ предупредитъ кризисъ, запастись большимъ количествомъ ржи въ то время, какъ ни у кого ея не будетъ. Авось повезетъ. -- Онъ шелъ легко, какъ юноша, и избѣгалъ встрѣчать знакомыхъ, чтобъ его не задержали.
   И дѣйствительно, пять дней спустя въ министерство иностранныхъ дѣлъ пришла телеграмма, что русское правительство, въ виду голода въ странѣ и въ ожиданіи неудачнаго сбора въ текущемъ году, считаетъ себя принужденнымъ запретить всякій вывозъ ржи, пшеницы, кукурузы и клевера изъ всѣхъ портовъ Россіи и Финляндіи.
   Тидеманъ вѣрно разсчиталъ.
  
  

Назрѣваетъ.

I.

   Иргенсъ выпустилъ свою книгу.
   Этотъ скрытный человѣкъ, посвящавшій такъ мало людей въ то, что онъ предпринималъ, издалъ, къ удивленію всѣхъ, прекрасный томикъ стиховъ, какъ разъ когда весна была въ полномъ цвѣту. Это было очень неожиданно. Вотъ ужъ два года прошло съ тѣхъ поръ, какъ его драма увидѣла свѣтъ, но, оказывается, онъ не сидѣлъ безъ дѣла; онъ писалъ одно стихотвореніе за другимъ, переписывалъ и откладывалъ въ ящикъ, а когда кучка бумагъ сдѣлалась довольно большой, отдалъ ее въ печать. Вотъ какъ держалъ себя этотъ гордый человѣкъ! Не было никого, кто бы могъ превзойти Иргенса въ изяществѣ!
   Его книга была выставлена уже въ окнахъ книжныхъ магазиновъ; публика уже говорила о ней, она должна была произнести шумъ; дамы, прочитавшія книгу, были очарованы любовными стихами, полными дикой страсти. Но тамъ встрѣчались также слова, полныя мужественности и воли, стихи, говорившіе о правѣ, о свободѣ и обращенные къ королямъ; онъ не щадилъ даже королей. Онъ осмѣлился говорить о вавилонскихъ короляхъ и блудницахъ. Онъ осмѣливался шептать "нѣтъ", наперекоръ милліонамъ голосовъ, кричащимъ "да", и все это высказывалъ чуть ли не прямо въ глаза. Но Иргенсъ такъ же мало, какъ и прежде, обращалъ вниманіе на то, что городъ имъ восхищался, когда онъ шелъ на прогулку. Ну, что же!-- разъ есть люди, которымъ доставляетъ удовольствіе глазѣть на него! Онъ былъ и оставался равнодушнымъ къ людскому вниманію.
   "Нужно сознаться, что ты, братъ, хитрый", сказалъ ему актеръ Норемъ на улицѣ: "Ты не подаешь и виду, и, не говоря ни слова, бросаешь намъ такой факелъ, передъ самымъ носомъ, и опять какъ будто ничего не было. Не много такихъ, которые тебѣ въ этомъ подражаютъ".
   Адвокатъ Гранде и теперь не могъ удержаться, чтобъ не поважничать.
   "Но у тебя есть враги, Иргенсъ". Я вотъ сегодня говорилъ съ однимъ человѣкомъ, который не находитъ ровно ничего особеннаго въ томъ, что по истеченіи двухъ съ половиной лѣтъ ты снова издалъ маленькую книжку.
   На это Иргенсъ гордо отвѣтилъ:
   "Я считаю за честь мало писать.-- Дѣло не въ количествѣ".
   Но послѣ онъ спросилъ все-таки, кто былъ этотъ врагъ.-- Онъ не страдаетъ любопытствомъ, и всѣ знаютъ, что онъ очень мало интересуется мнѣніемъ людей; но все-таки это быль Паульсбергъ?
   Нѣтъ, это не Паульсбергъ". Иргенсъ спрашивалъ и старался отгадать, но высокомѣрный Гранде не хотѣлъ выдать имени; онъ дѣлалъ изъ этого тайну и мучилъ Иргенса. "Однако, оказывается, ты совсѣмъ не неуязвимъ", сказалъ онъ и засмѣялся во все горло.
   Иргенсъ пробормоталъ презрительно: "ерунда". Но, собственно говоря, онъ все еще былъ заинтересованъ, кто былъ этотъ человѣкъ, этотъ врагъ, который хотѣлъ умалить его заслугу. Кто бы это могъ бытъ, если не Паульсбергъ? -- Иргенсъ ни на комъ не могъ остановиться, -- изъ молодыхъ это былъ единственный.
   Неожиданно его осѣнила мысль, и онъ сказалъ равнодушно:
   "Ну, какъ я уже сказалъ, для меня не имѣетъ значенія узнать это жалкое имя; но если это Гольдевинъ изъ деревни, то, Боже мой, Гранде, зачѣмъ ты ходишь и повторяешь, что говоритъ такой человѣкъ? Впрочемъ, это твое дѣло. Человѣкъ, который носитъ грязный гребешокъ и сигарный мундштукъ въ одномъ и томъ же карманѣ... Ну, мнѣ нужно итти.-- Прощай пока!"
   Иргенсъ продолжалъ свой путь. Если не было иного врага, чѣмъ этотъ лѣсной дикарь, то это еще не опасно... Онъ опять былъ въ хорошемъ настроеніи и кланялся знакомымъ, которые ему встрѣчались, и былъ очень доволенъ. Его разсердило немного, что за его спиной злословили, но теперь это прошло; нельзя же было сердиться на старую обезьяну.
   Иргенсъ хотѣлъ прогуляться по гавани, чтобы успокоиться. Этотъ болѣе или менѣе глупый разговоръ о его книгѣ былъ ему невыносимъ. Теперь уже мелютъ всякій вздоръ о двухлѣтней работѣ и о количествѣ поэзіи. Съ этой точки зрѣнія книга его провалится, потому что это не обширное произведеніе, благодаря Бога она не вѣситъ даже столько, сколько каждый изъ романовъ Паульсберга.
   Когда онъ спустился въ гавань, онъ увидѣлъ голову Гольдевина въ одномъ углу набережной; тотъ стоялъ почти весь спрятанный ящиками и надъ ними виднѣлась только его голова. Иргенсъ прослѣдилъ направленіе его взгляда, но изъ этого ровно ничего не могъ вывести. Старый сумасшедшій человѣкъ вѣрно стоялъ и думалъ о какой-нибудь дикой фантазіи; смѣшно было смотрѣть на него, какъ онъ углубился въ свои мысли. Его глаза почти вылѣзали, они уставились на маленькое окошко конторы склада Генрихсена, онъ стоялъ не моргая и не обращая вниманія на то, что дѣлалось вокругъ него. Иргенсъ вначалѣ хотѣлъ подойти къ нему и спросить, не увидитъ ли онъ Олэ Генрихсена; послѣ этого онъ могъ перевести разговоръ на свою книгу и спроситъ, что онъ о ней думаетъ? Это было бы очень смѣшно; человѣкъ былъ бы принужденъ сознаться, что онъ цѣнитъ поэзію по вѣсу. Но, собственно говоря, какое ему до этого дѣло? Ему вѣдь совершенно безразлично, что этотъ человѣкъ думаетъ о поэзіи.
   Иргенсъ прошелся по набережной; онъ обернулся. Гольдекинъ все еще стоялъ на томъ же самомъ мѣстѣ; Иргенсъ прошелъ мимо него, вышелъ на улицу и хотѣлъ снова итти въ городъ. Въ эту самую минуту изъ склада вышли Олэ Генрихсенъ и фрекэнъ Агата и увидѣли его.
   "Здравствуй, здравствуй, Иргенсъ!" крикнулъ Олэ и протянулъ ему руку. "Хорошо, что мы тебя встрѣтили. И тысячу разъ спасибо за книгу, которую ты намъ прислалъ. Да, ты несравнимъ и поражаешь самыхъ близкихъ друзей, поэтъ, маэстро!"
   Олэ говорилъ не переставая, радуясь работѣ другого: то онъ восхищался однимъ стихотвореніемъ, то другимъ, и снова благодарилъ его.
   "Агата и я читали это и восторгались", сказалъ онъ. "Мнѣ кажется даже, что Агата немного всплакнула... Да, да, этого ты не можешь отрицать, Агата. Но этого нечего стыдиться... Да, что я хотѣлъ сказать, пойдемте вмѣстѣ на телеграфъ, я долженъ кое-что послать, а потомъ мы пойдемъ въ ресторанъ, если хочешь. У меня есть между прочимъ для васъ сюрпризъ".
   Агата ничего не сказала.
   "Не можете ли вы немного здѣсь походить, пока я не вернусь съ телеграфа?" -- спросилъ Олэ. "Но имѣйте терпѣніе, если я задержусь тамъ немного дольше. Дѣло въ томъ, что мнѣ нужно прійти къ соглашенію съ однимъ судовладѣльцемъ изъ Арендаля".
   Олэ пошелъ наверхъ по лѣстницѣ и исчезъ. Иргенсъ смотрѣлъ ему вслѣдъ.
   "Послушайте, могу я васъ тоже поблагодаритъ за книгу?" сказала Агата тотчасъ же и протянула ему руку.-- Она говорила тихо. "Вы не можете себѣ представитъ, какое удовольствіе она мнѣ доставила".
   "Правда? -- Это въ самомъ дѣлѣ правда? -- Какъ мнѣ пріятно это слышать!" отвѣчалъ онъ съ благодарностью. Какой чудной, тонкой деликатностью было то, что она подождала его благодарить, пока не ушелъ Олэ; теперь это было тѣмъ болѣе искренно и правдиво, и слова ея получали для него большее значеніе. Она назвала то, что ей больше всего понравилось.-- Это удивительное стихотвореніе, обращенное къ жизни, она никогда не читала еще болѣе красиваго, нѣтъ, никогда, насколько она себя помнитъ... Но изъ боязни, что она черезчуръ горячо высказала свою благодарность, настолько горячо, что она не такъ могла быть понята, она прибавила равнодушнымъ голосомъ, что Олэ, такъ же какъ и она, былъ очарованъ; большую частъ онъ читалъ ей вслухъ.
   Иргенсъ сдѣлалъ чуть замѣтную гримасу.-- Любитъ она, когда ей читаютъ вслухъ? Да, -- въ самомъ дѣлѣ?
   Агата намѣренно упомянула въ разговорѣ имя Олэ. Сегодня, послѣ обѣда, онъ опять поднялъ вопросъ о свадьбѣ, и она опять все предоставила ему. Да относительно этого у нихъ и не было разногласія. Это былъ только вопросъ времени, и чѣмъ скорѣе это будетъ, тѣмъ лучше, не было никакого основанія больше откладывать. Осенью, когда Олэ вернется изъ своего путешествія въ Англію, состоится свадьба. Олэ былъ олицетворенной добротой, онъ относился къ ней съ безконечнымъ терпѣніемъ; онъ такъ смѣшно радовался при видѣ ея. "И мы должны иногда подумывать о томъ, что намъ нужно сдѣлать для дома", сказалъ онъ. Да, она не виновата, что она покраснѣла; это было стыдно, что она еще не начала заботиться о томъ, что полезно, и ничего не дѣлала, кромѣ того, что сидѣла съ нимъ въ конторѣ. Она бы могла начать съ маленькаго, подумать объ устройствѣ комнатъ, -- сказалъ Олэ, -- намѣтить себѣ какія-нибудь вещи, которыя ей хотѣлось бы имѣть; она, конечно, не должна брать на себя настоящія домашнія работы, разумѣется нѣтъ... Да, все это была совершенная правда, она даже ни разу не подумала о домѣ, о домашнемъ очагѣ, она только занималась пустяками у него въ конторѣ. Она начала плакать и призналась ему, что она ужасно неспособна и неопытна, она глупа, какъ пробка, да, какъ пробка. Но Олэ крѣпко обнялъ ее, посадилъ на диванъ и сказалъ, что она только молода, молода и обворожительна, скоро она будетъ старше, время и жизнь сдѣлаютъ свое. И онъ такъ горячо любитъ ее, видитъ Богъ. У Олэ самого были слезы на глазахъ, онъ смотрѣлъ на нее, какъ на ребенка. Да, они любятъ другъ друга, и все у нихъ пойдетъ хорошо. Прежде всего не нужно ни съ чѣмъ спѣшить, пусть она сама назначитъ время и устроить такъ, какъ ей нравятся. Да, они будутъ все дѣлать въ согласіи другъ съ другомъ...
   "Я впрочемъ, никогда не думалъ, что вы цѣните насъ, поэтовъ", сказалъ Иргенсъ. "Я боялся, что вы потеряли къ этому всякій интересъ".
   Она прислушалась и посмотрѣла на него:
   "Почему вы такъ думаете?"
   "Мнѣ казалось, что я это замѣтилъ. Помните вы вечеръ въ Тиволи, недавно, когда вашъ старый учитель былъ такъ немилостивъ къ намъ, ничтожнымъ червякамъ. Вы, казалось, радовались тому, что намъ такъ доставалось".
   "У меня былъ такой видъ? -- Я вѣдь слова не сказала. Нѣтъ, вы ошибаетесь!"
   Пауза.
   "Я безконечно радъ, что я васъ встрѣтилъ въ своей жизни", сказалъ Иргенсъ такъ равнодушно, насколько могъ: "я прихожу въ хорошее настроеніе духа, какъ только я васъ вижу. Это удивительно -- обладать способностью давать другимъ извѣстную долю счастья однимъ только своимъ видомъ".
   Это онъ сказалъ такъ серьезно, что ей нехватило мужества осудитъ его за это; вѣроятно, онъ это такъ и думалъ, какъ ни неразумно это звучало, и она отвѣтила съ улыбкой:
   "Было бы грустно для васъ, если бы у васъ не было никого другого, кромѣ меня, кто бы могъ приводить васъ въ хорошее настроеніе духа". Видитъ Богъ, она не имѣла намѣренія оскорбитъ его; она это такъ невинно сказала, безъ всякихъ заднихъ мыслей; но когда Иргенсъ опустилъ голову и пробормоталъ: "Нѣтъ, я понимаю", тогда она поняла его, что ея словамъ можно придать еще другое значеніе, и потому она быстро прибавила: "Потому что меня вѣдь вы видите не всегда. Впрочемъ, я уѣзжаю на это лѣто въ деревню, и до осени ни разу не пріѣду въ городъ".
   Онъ остановился.
   "Вы хотите ѣхать въ деревню?"
   "Да, вмѣстѣ съ фру Тидеманъ. Это рѣшено, что я буду жить у нея въ имѣніи".
   Иргенсъ молча что-то обдумывалъ.
   "А развѣ это навѣрно, что Тидеманы ѣдутъ въ деревню?" спросилъ онъ. "Мнѣ кажется, что это еще не рѣшено!"
   Агата кивнула и сказала, что это уже рѣшено.
   Потомъ они снова пошли.
   "Да, это остается для меня недоступнымъ", сказалъ онъ, грустно улыбаясь: "въ деревню я не попаду"
   "Нѣтъ? Почему нѣтъ?"
   Она тотчасъ же раскаялась въ своемъ вопросѣ, -- вѣроятно, у него для этого не было средствъ. Она все время была такой грубой и неловкой, это просто ужасно. Она поспѣшно пробормотала нѣсколько незначащихъ словъ, чтобы избавитъ его отъ отвѣта.
   "Знаете, когда мнѣ хочется на лоно природы, тогда я нанимаю лодку и уѣзжаю на нѣсколько часовъ на острова", сказалъ онъ, все еще грустно улыбаясь. "Это тоже пахнетъ просторомъ".
   "На острова?" она стала внимательнѣе.-- Да, правда, острова, вѣдь она тамъ еще не была, хорошо тамъ?
   "Да, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ удивительно хорошо, я знаю тамъ каждое мѣстечко. Если бы я могъ у васъ попроситъ позволеніе отвезти васъ туда какъ-нибудь, то..."
   Это не было простой вѣжливостью, это была просьба, она понимала это; но, несмотря на это, она отвѣтила, что она не можетъ пока этого обѣщать, это, конечно, очень интересно, но все-таки.
   Пауза.
   "Многія изъ моихъ стихотвореній я писалъ тамъ", продолжалъ онъ. "Я бы вамъ показалъ мѣсто; да, вы бы доставили мнѣ этимъ такое большое удовольствіе, фрекэнъ Линумъ".
   Агата молчала.
   "Сдѣлайте это!" сказалъ онъ неожиданно и хотѣлъ схватить ее за руку.
   Въ эту самую минуту появился Олэ Генрихсенъ на лѣстницѣ и вышелъ на улицу. Иргенсъ все еще стоялъ въ томъ же положеніи съ протянутой рукой и прося:
   "Сдѣлайте это!" шепнулъ онъ.
   Она быстро взглянула на него.
   "Да", шепнула она ему въ отвѣтъ.
   Олэ подошелъ къ нимъ. Ему не удалось сейчасъ заполучитъ корабль изъ Арендаля, раньше утра онъ не могъ получитъ отвѣта. Ну, а теперь въ ресторанъ. У него дѣйствительно былъ сюрпризъ для нихъ; у него въ карманѣ была послѣдняя работа Ойэна, теперь они ее услышать.
  

II.

   Въ ресторанѣ уже сидѣли многіе изъ общихъ знакомыхъ и оживленно болтали за своими стаканами. Тидеманъ тоже былъ здѣсь, сіяющій и довольный всѣмъ, что онъ видѣлъ. Съ тѣхъ поръ, какъ его большое дѣло съ хлѣбомъ сошло такъ неожидaннo благополучно, онъ былъ въ очень хорошемъ настроеніи, и никто его не видѣлъ теперь мрачнымъ. Теперь рожь свозили, и въ его складъ днемъ и ночью перетаскивали тысячи и тысячи мѣшковъ; горы хлѣба росли, и не было больше мѣста, гдѣ бы можно было повернуться, и даже Олэ Генрихсену пришлось. дать ему помѣщеніе для части ржи. Тидеманъ смотрѣлъ на все это богатство и испытывалъ гордость, что и онъ наконецъ сдѣлалъ небольшое дѣльце; ни одну минуту онъ не сожалѣлъ о томъ, что сдѣлалъ такой большой заказъ.
   Когда вошелъ Олэ, журналистъ Грегерсенъ протянулъ палецъ и кивнулъ ему.
   "Олэ, ты ужасный пройдоха", сказалъ онъ.
   "Совсѣмъ нѣтъ", отвѣчалъ Олэ. "У меня есть письмо отъ Ойэна, онъ посылаетъ мнѣ свою послѣднюю работу, хотите вы ее прослушать?"
   "Онъ посылаетъ тебѣ... Тебѣ онъ прислалъ свою рукопись?" спросилъ Мильде, пораженный. "Я еще никогда ничего не видѣлъ болѣе нелѣпаго".
   "Ну, ну, не переходить на личности", -- предупреждаетъ адвокатъ.
   Олэ ничего не возражалъ.
   "Да, прости, Олэ, но почему онъ тебѣ именно послалъ?" опять спрашиваетъ Мильде и не можетъ успокоиться.
   Иргенсъ взглянулъ на Агату; она, казалось, не совсѣмъ внимательно къ этому прислушивалась и разговаривала съ фру Ханкой. Иргенсъ обратился къ Мильде и объявилъ ему коротко и рѣзко, что есть извѣстная степень безстыдства, которую не могутъ переносить даже друзья, -- понялъ?
   Мильде громко расхохотался. Богъ свидѣтель, болѣе смѣшного онъ никогда еще ничего не переживалъ; кто обиженъ? Онъ ничего дурного сказать не хотѣлъ... хе-хе, ничего дурного не заключалось въ его вопросѣ, просто ему смѣшно показалось, что... Итакъ, это не смѣшно, ну, а по-моему...
   Олэ взялъ рукопись. "Это нѣчто удивительное", сказалъ онъ: "называется "Старыя воспоминанія".
   "Нѣтъ, нѣтъ, дай мнѣ прочесть", сказалъ поспѣшно актеръ Норемъ и протянулъ руку. "Я вѣдь долженъ немножко умѣть читать".
   И Олэ далъ ему рукопись.
   "Іегова очень занятъ..." -- началъ Норемъ.-- "Здѣсь на поляхъ Ойэнъ отмѣтилъ, что это не означаетъ Іавэ, чтобы вы это знали".
   "Іегова очень занятъ, у Іеговы много дѣла. Однажды ночью, когда я блуждалъ по лѣсу, онъ былъ со мной, онъ спустился ко мнѣ, когда я лежалъ распростертымъ и молился.
   "Я лежалъ въ ночи и молился; лѣсъ молчалъ. И ночь была подобна неуловимой непостижимости, и ночь была подобна молчанію, въ которомъ что-то дышало и беззвучно шевелилось.
   "Тогда Іегова спустился ко мнѣ.
   "Когда Іегова спустился, воздухъ разступился, какъ снѣжный холмъ, а птицы развѣялись, какъ мякина, а я самъ крѣпко держался за землю, за деревья и за камни.
   "Ты взываешь ко мнѣ", сказалъ Іегова.
   "Я взываю къ тебѣ, я нуждаюсь въ тебѣ", отвѣтилъ я. И Іегова сказалъ: "Ты хочешь знать, что ты долженъ выбрать въ жизни: красоту, любовь или правду?"
   "И опять Іегова сказалъ: "Ты хочешь это знать?"
   "И какъ онъ говорилъ: "Ты хочешь это знать?" Я ничего не отвѣчалъ, я молчалъ, потому что онъ зналъ мои мысли.
   "Тогда Іегова дотронулся до моихъ глазъ, и я прозрѣлъ.
   "Я увидѣлъ на небѣ высокую женщину. На ней не было одежды, и когда она двигалась, ея формы колыхались, какъ бѣлый шелкъ, и на ней не было одежды, потому что она вся содрогалась отъ удовольствія..
   "И она казалась на небѣ восходящимъ солнцемъ въ утренней зарѣ, и солнце свѣтитъ на нее, и красное сіянье разливалось по небу, да, сіяніе, какъ кровь, окружало ее.
   "И она была высока и бѣла, и ея глаза были подобны двумъ голубымъ цвѣткамъ, которые ласкали мою душу, когда смотрѣли на меня, а когда она ко мнѣ обращалась, она звала меня, звала меня на верхъ къ себѣ, и голосъ ея былъ подобенъ нѣжному морскому шуму.
   "Я поднялся отъ земли и протянулъ къ ней руки; я протянулъ ей руки, она снова позвала меня, и отъ всего ея тѣла вѣяло радостью. И я содрогнулся весь, и я рванулся къ ней, протянулъ къ ней губы, и мои глаза закрылись... А когда я вновь взглянулъ, женщина была стара. Женщина была стара годами, ея формы пострадали отъ времени, и въ ней почти не было жизни, когда я взглянулъ; небо становилось темнымъ, какъ ночь; да, какъ въ темную ночь, а женщина была безъ волосъ. Я взглянулъ на нее и не узналъ ея, и не узналъ неба, и я вновь взглянулъ на нее и женщина исчезла.
   "Это была красота", сказалъ Іегова. "Красота исчезаетъ. Я есмь Іегова".
   "И Іегова вторично дотронулся моихъ глазъ, и я увидѣлъ:
   "Я увидѣлъ террасу дворца, высоко, на верху. Двое людей стояло тамъ, и оба они, на террасѣ, были молоды и полны жизни. И солнце свѣтило на дворецъ и на террасу, и солнце свѣтило на обоихъ людей и бросало лучи на камни, глубоко, глубоко, въ пропасть, на каменистую дорогу. И ихъ было двое, мужчина и женщина, въ полномъ расцвѣтѣ жизни, и оба они были полны сладострастныхъ словъ любви и оба они были нѣжны другъ къ другу.
   "Посмотри на этотъ цвѣтокъ на моей груди", сказалъ онъ, "можешь ты понятъ, что онъ говоритъ". И онъ облокотился на рѣшетку и сказалъ: "Этотъ цвѣтокъ, который ты мнѣ дала, все дышетъ и шепчетъ, и лепечетъ тебѣ: возлюбленная королева, Альвильдэ, Альвильдэ, -- ты слышишь?"
   "И она улыбнулась и посмотрѣла въ землю, и она взяла его руку и положила на свое сердце и отвѣчала: "А ты слышишь, что говоритъ тебѣ мое сердце? Мое сердце стремится къ тебѣ и краснѣетъ изъ-за тебя, и мое сердце лепечетъ смущенно отъ радости".
   "Возлюбленный, я останавливаюсь для тебя, а почти умираю, когда ты на меня смотришь, возлюбленный!"
   "Онъ облокотился на рѣшетку террасы, и его грудь вздымалась отъ сильной любви. А глубоко, глубоко внизу была пропасть и каменистая дорога. И онъ указалъ рукой въ глубину и сказалъ: "Скажи лишь слово, и я ринусь туда!" И онъ вторично сказалъ: "брось свое опахало, и я брошусь за нимъ". И, сказавъ это, онъ приподнялся и, положивъ руки на рѣшетку террасы, онъ былъ готовъ къ прыжку.
   "Тогда я крикнулъ и закрылъ глаза...
   "Но когда я снова взглянулъ, я опять увидѣлъ обоихъ людей; они оба были старые. И оба они уже больше не говорили другъ съ другомъ и молчали о томъ, что думали. И когда я взглянулъ, небо было сѣрое, и оба человѣка поднимались по бѣлой лѣстницѣ дворца, и она была полна равнодушія, да, ненависть была въ ея холодныхъ глазахъ, и когда я въ третій разъ взглянулъ, въ его взглядѣ былъ гнѣвъ, и волосы его были сѣрые, какъ сѣрое небо.
   "И когда они поднимались по лѣстницѣ дворца, у нея выпало изъ руки опахало и упало на одну ступеньку ниже. И она сказала дрожащимъ ртомъ: "Я потеряла свое опахало, оно лежитъ на одну ступеньку ниже, подними его, дорогой!"
   "Онъ не отвѣчалъ и шелъ дальше, и онъ позвалъ слугу, чтобы тотъ его поднялъ.
   "Это была любовь", сказалъ Іегова.
   "Любовь проходитъ. Я есмь Іегова.
   "И Іегова тронулъ мои глаза въ послѣдній разъ и я увидѣлъ:
   "Я увидѣлъ городъ, площадь, и я увидѣлъ эшафотъ. И когда я сталъ прислушиваться, я услышалъ шумъ голосовъ, а когда я посмотрѣлъ, я увидѣлъ тамъ много людей, которые разговаривали и скалили зубы отъ радости. И я увидѣлъ связаннаго человѣка, злодѣя, связаннаго ремнями, и связанный злодѣй былъ по наружности гордый человѣкъ, и глаза его были, какъ звѣзды. Но на человѣкѣ былъ дырявый плащъ, и босой стоялъ онъ на землѣ, да, почти ничего не оставалось отъ его платья, его плащъ былъ изорванъ и изношенъ.
   "И я прислушивался и слышалъ голосъ, и я увидѣлъ, что это говоритъ злодѣй, онъ говорилъ съ большою силой. Ему приказали молчать, но онъ говорилъ, онъ взывалъ къ свидѣтелямъ и, хотя ему приказали молчать, онъ не молчалъ, не страшился. А такъ какъ злодѣй продолжалъ говорить, толпа надвинулась, ему зажали ротъ; и такъ какъ онъ сталъ нѣмъ и сталъ показывать на небо, на солнце и на сердце, которое все еще билось, толпа набросилась на него и начала его бить: толпа била его, и злодѣй упалъ на колѣни и скрестилъ руки.
   "И я посмотрѣлъ на этого человѣка, посмотрѣлъ на его глаза, которые были, какъ звѣзды, и я увидѣлъ, что толпа его опрокинула и потащила на эшафотъ. И когда я взглянулъ вторично, въ воздухѣ мелькнулъ топоръ, и когда я сталъ прислушиваться, я услышалъ ударъ топора о подмостки и радостный крикъ толпы. И когда я прислушивался, къ небу поднимался единодушный крикъ такъ люди выражали свою радость.
   "Но голова злодѣя покатилась по землѣ, а толпа бросилась къ ней и подняла ее за волосы. И голова злодѣя все еще говорила и свидѣтельствовала громкимъ голосомъ и говорила громкимъ голосомъ снова.
   "И голова злодѣя не была нѣмой и въ смерти.
   "Но толпа набросилась, схватила голову злодѣя и подняла ее за языкъ. И языкъ былъ побѣжденъ и молчалъ, и языкъ больше ничего не говорилъ. Но глаза были опять, какъ звѣзды, да, какъ блестящія звѣзды, которыя каждый можетъ видѣть...
   "Тогда сказалъ Іегова:
   "Это была истина. Истина свидѣтельствуетъ даже тогда, когда ей отрубаютъ голову, а когда связываютъ ей языкъ, ея глаза свѣтятся, какъ звѣзды. Я есмь Іегова".
   "Когда Іегова сказалъ, я упалъ ницъ и ничего не говорилъ, я молчалъ, преисполненный мыслями. И я думалъ, -- красота была хороша, пока не исчезла, любовь была сладка, пока не прошла, истина же длилась, какъ вѣчная звѣзда, и я съ трепетомъ думалъ объ истинѣ.
   "И Іегова сказалъ: "Ты хотѣлъ знать, что тебѣ нужно избратъ въ жизни". И послѣ этого Іегова сказалъ: "Избралъ ли ты?"
   "Я лежалъ ничкомъ и отвѣчалъ, преисполненный мыслью:
   "Красота была красива, а любовь -- мила, но если я изберу правду, она будетъ для меня какъ вѣчная звѣзда".
   "И Іегова заговорилъ вторично и сказалъ:
   "Избралъ ли ты?"
   "И у меня мыслей было много, и онѣ вели во мнѣ ожесточенную борьбу, я отвѣчалъ:
   "Красота была, какъ утренняя заря". И, сказавъ это, я шепнулъ: "Любовь была мила, какъ маленькая звѣздочка въ моей душѣ".
   "И когда я почувствовалъ глазъ Іеговы на себѣ, и глазъ Іеговы читалъ въ моихъ мысляхъ. И опять, въ третій разъ Іегова спросилъ.
   "Избралъ ли ты?"
   "А когда онъ въ третій разъ сказалъ: "Избралъ ли ты?" мои глаза широко раскрылись отъ ужаса, да, и у меня больше не было силъ. А такъ какъ онъ въ послѣдній разъ спросилъ: "Избралъ ли ты?" я снова подумалъ о красотѣ и о любви, подумалъ объ обѣихъ и отвѣчалъ Іеговѣ: "Я избираю истину"...
   ...Но я все еще думаю о..."
   Всѣ молчали нѣкоторое время, тогда журналистъ сказалъ, смѣясь:
   "Я молчу, потому что я знаю, что Мильде что-нибудь скажетъ".
   И Мильде не отнѣкивался, -- въ самомъ дѣлѣ, чего ему молчатъ? Напротивъ, онъ хочетъ сдѣлать одно замѣчаніе. Можетъ ему кто-нибудь скажетъ, что все это означаетъ? Онъ восхищается искренно Ойэномъ, какъ никто, но... И былъ ли какой-нибудь смыслъ въ томъ, что говорилъ Іегова и опять говорилъ? Ему бы очень хотѣлось получилъ отвѣтъ.
   "Послушайте, Мильде, почему вы такъ плохо всегда относитесь къ Ойэну?" сказала фру Ханка. "Итакъ, "Старыя воспоминанія", -- вы совсѣмъ это не поняли. Я нахожу, что это тонко и полно настроенія, я все это прочувствовала; и не разбивайте мнѣ теперь впечатлѣнія". Она обратилась къ Агатѣ и спросила: "не находите вы также, что это очень красиво?"
   "Милая фру Ханка, развѣ я плохо отношусь къ Ойэну? Развѣ я ему не желаю, чтобы онъ взялъ у меня изъ-подъ носа премію? "Старыя воспоминанія", хорошо, но гдѣ же, собственно говоря, вся соль? Іегова ни въ какомъ случаѣ не былъ у него. Клянусь, что все выдумка. И, кромѣ того, развѣ онъ не могъ такъ же хорошо выбрать и любовь, и красоту, и истину? Я бы это сдѣлалъ. Гдѣ соль?"
   "Нѣтъ, въ этомъ и есть его особенность, что у него нѣтъ опредѣленной сути", возразилъ Олэ Генрихсенъ. "Ойэнъ самъ пишетъ въ своемъ письмѣ ко мнѣ. Нужно дѣйствовать звуками (настроеніемъ), говоритъ онъ".
   "Ахъ такъ... Нѣтъ, человѣкъ есть и остается все тѣмъ же, куда бы онъ ни поѣхалъ; вотъ, въ чемъ дѣло. Онъ не перемѣнился даже въ горахъ. Козье молоко, лѣсные ароматы и деревенскія дѣвушки ни капли не подѣйствовали на него, если можно такъ выразиться. Но, впрочемъ, я все-таки понять не могу, почему онъ именно тебѣ прислалъ свою рукопись, Олэ? Если оскорбительно объ этомъ спрашивать, то..."
   "Я тоже не знаю, отчего онъ именно мнѣ прислалъ", сказалъ также Олэ Генрихсенъ. "Онъ хотѣлъ, чтобъ я видѣлъ, что онъ работаетъ, говорилъ онъ, -- онъ собирается между прочимъ обратно въ городъ; онъ не можетъ дольше выдержать въ Торахусѣ".
   Мильде свистнулъ.
   "А-а, теперь я понимаю, онъ проситъ у тебя денегъ для путешествія"? спросилъ онъ.
   "У него во всякомъ случаѣ немного денегъ, и этого и ждать нельзя было", возразилъ Олэ и сунулъ рукопись въ карманъ. "Я нахожу, въ сущности, что это замѣчательное стихотвореніе, что бы тамъ ни говорили..."
   "Да, да, да, дорогой другъ, хотъ ты не говори про поэзію, сдѣлай одолженіе", прервалъ его Мильде. И самъ, догадавшись, что въ присутствіи Агаты былъ очень невѣжливъ по отношенію къ бѣдному купцу, онъ поспѣшилъ прибавить: "Я хотѣлъ сказать... не правда ли, очень скучно все время слышать про поэзію и поэзію. Поговоримъ для перемѣны немного про ловлю голландскихъ селедокъ, немного про желѣзнодорожную политику. Ты вѣдь купилъ громаднѣйшее количество ржи, Тидеманъ?"
   Тидеманъ посмотрѣлъ и улыбнулся. Да, онъ попробовалъ сдѣлать большое дѣло, этого онъ не скрываетъ.
   Теперь все зависитъ отъ того, какъ дѣла въ Россіи. Если, несмотря на все, сборъ будетъ сносный -- въ этомъ случаѣ онъ не ожидаетъ ничего особеннаго отъ своихъ запасовъ ржи. Если еще въ Россіи начнутся дожди, тогда...
   "Дожди уже начались", сказалъ журналистъ: на большомъ пространствѣ выпало, по словамъ англійскихъ газетъ, уже достаточно дождя... А продаешь ты теперь свою рожь?"
   Тидеманъ будетъ продавать, если получитъ за нее свою цѣну. Онъ и покупалъ, разумѣется, для того, чтобы снова продать.
   Мильде подсѣлъ къ Паульсбергу и шептался съ нимъ. Стихотвореніе въ прозѣ Ойэна, несмотря на все, все-таки безпокоило его. Онъ не былъ слѣпой, въ этомъ человѣкѣ что-то сидѣло, въ этомъ соискателѣ преміи; что думаетъ объ этомъ Паульсбергъ?
   "Ты знаешь, что я въ подобныхъ вещахъ не люблю высказываться ни за одного, ни за другого", возразилъ Паульсбергъ. "Между тѣмъ, я нѣсколько разъ былъ тамъ на верху, въ департаментѣ, и высказалъ свое мнѣніе; я надѣюсь, что на это обращено нѣкоторое вниманіе".
   "Разумѣется, разумѣется, это не потому... Да, да, завтра закрывается выставка; мы должны позаботиться выставить сейчасъ же твой портретъ. Можешь ли ты мнѣ завтра попозировать"?
   Паульсбергъ кивнулъ головой. Потомъ онъ чокнулся съ журналистомъ черезъ столъ и оборвалъ разговоръ.
   У Иртенса опять начинало портиться настроеніе; онъ совсѣмъ пріунылъ, потому что о его книгѣ ни слова не говорили. Было ли что интереснѣе въ данную минуту? Эти Ойэновы мыльные пузыри всѣмъ уже надоѣли. Иргенсъ пожалъ плечами; Паульсбергъ ни однимъ словомъ не показалъ, что онъ доволенъ его книгой; не воображаетъ ли онъ что его объ этомъ спросятъ? Но для этого Иргенсь былъ черезчуръ гордъ; онъ можетъ обойтись и безъ мнѣнія Паульсберга.
   Иргенсъ всталъ.
   "Вы хотите итти, Иргенсъ?" спросила фру Ханка.
   И Иргенсъ подошелъ къ ней, пожелалъ ей и Агатѣ покойной ночи, кивнулъ, проходя мимо, остальному обществу и оставилъ ресторанъ.
   Какъ только онъ прошелъ нѣсколько шаговъ, онъ услышалъ, что его зовутъ по имени... Фру Ханка бѣжала за нимъ; она оставила пальто и шляпу въ ресторанѣ и пришла, чтобъ сказать ему хорошенько покойной ночи. Развѣ это было не мило съ ея стороны? Она смѣялась и была счастлива.
   "Я тебя почти совсѣмъ не видѣла съ тѣхъ поръ, какъ появилась твоя книга. О, каждое слово было для меня наслажденіемъ", сказала она и всплеснула руками, шагая дальше. При этомъ она положила свою руку въ его карманъ, чтобы быть къ нему ближе; онъ замѣтилъ, что она оставила въ карманѣ конвертъ; это было похоже на нее, она всегда была полна любви къ нему, и для него у нея всегда было доброе слово. "Нѣтъ, твои стихи, твои стихи", сказала она опять.
   Онъ не могъ больше сдерживаться. Это горячее участіе благотворно дѣйствовало на него. Онъ хотѣлъ ее отблагодарить, показать, что она дорога ему, и въ минуту откровенности сообщилъ ей, что онъ былъ соискателемъ преміи. Да, это онъ сдѣлалъ совершенно тихо, не приложивъ никакой рекомендаціи; онъ просто послалъ свою книгу; вѣдь этого достаточно.
   Ханка, пораженная, помолчала нѣкоторое время.
   "Тебѣ пришлось плохо", сказала она: "ты нуждался, я хочу сказать: вотъ почему ты къ этому былъ принужденъ..."
   "Но, Боже мой, сказалъ онъ, смѣясь: "къ чему тогда преміи? Мнѣ не было плохо; эта не причина, почему я ея домогаюсь. Но почему и не домогаться ея, если при этомъ не унижаешься. А я не унижался, на это ты можешь положиться: нижеподписавшійся домогается преміи, при этомъ прилагается моя послѣдняя книга. Вотъ и все. Никакихъ поклоновъ и расшаркиваній. и когда посмотришь на всѣхъ соискателей, то не послѣднимъ стою я среди нихъ, какъ ты думаешь?"
   Она улыбнулась и тихо сказала:
   "Нѣтъ, ты далеко не послѣдній".
   Онъ прижалъ ее къ себѣ и шепнулъ:
   "Такъ, Ханка, но ты не должна дальше итти со мной; позволь мнѣ теперь проводитъ тебя обратно... Все ничего, пока ты здѣсь въ городѣ; но когда ты уѣдешь, совсѣмъ будетъ плохо. Нѣтъ, я этого не выдержу".
   "Но вѣдь я поѣду только въ деревню".
   "Да, конечно", отвѣчалъ онъ: "но этого достаточно, мы все-таки будемъ разлучены, потому что я не могу уѣхать изъ города. Когда ты переѣзжаешь?"
   "Черезъ недѣлю, я думаю".
   "Ахъ, если бы ты не уѣзжала, Ханка", сказалъ онъ и остановился.
   Пауза.
   Ханка замялась.
   "Ты былъ бы доволенъ, если бы я осталась?" сказала она. "Тогда я остаюсь. Да, тогда я остаюсь. Хуже всего это для дѣтей, но тѣмъ не менѣе... Да, собственно говоря, я тоже рада, если изъ этого ничего не выйдетъ".
   Они снова подошли въ ресторану.
   "Покойной ночи", сказалъ онъ, тронутый. -- "Спасибо, Ханка. Когда я тебя увижу?.. Я томлюсь по тебѣ"
  

III.

   Три дня спустя Иргенсъ получилъ билетъ отъ фру Ханки.
   Онъ былъ внизу въ городѣ, встрѣтилъ нѣсколько знакомыхъ и присоединился къ нимъ, но говорилъ, какъ всегда, очень мало; онъ былъ въ дурномъ настроеніи. Онъ видѣлъ большой портретъ Ларса Паульсберга, выставленный въ художественномъ магазинѣ, какъ разъ посреди большого окна, мимо котораго приходилось всѣмъ проходить; постоянно тамъ стояла толпа. Портретъ былъ навязчиво нахаленъ; раздушенная фигура Паульсберга очень важно сидѣла на простомъ камышевомъ стулѣ, и люди шептались, удивлялись и спрашивали, тотъ ли это стулъ, на которомъ онъ писалъ свои произведенія. Во всѣхъ газетахъ были хвалебные отзывы о портретѣ.
   Иргенсъ сидѣлъ за стаканомъ вина и слушалъ разсѣянно, что говорили его товарищи. Тидеманъ былъ попрежнему доволенъ, его надежды росли съ каждымъ днемъ, дожди въ Россіи не заставили его пасть духомъ. Нѣтъ, рожь еще пока не поднималась, но она поднимется. Вдругъ Иргенсъ насторожилъ уши, Тидеманъ говорилъ о своемъ пребываніи на дачѣ.
   "Мы не поѣдемъ это лѣто на дачу", сказалъ онъ: "Ханка думала... Я прямо сказалъ моей женѣ, что если она хочетъ ѣхать, пусть ѣдетъ безъ меня; у меня столько теперь въ конторѣ дѣла, что я не могу ѣхать. Ханка согласилась со мной, она тоже не ѣдетъ".
   Въ это время раскрылась дверь и вошелъ Мильде. Толстякъ весь сіялъ и кричалъ уже издали радостную новость.
   "Поздравьте меня, господа, я выигралъ въ лотерею. Можете себѣ представитъ, департаментъ въ своей неисчерпаемой мудрости рѣшилъ присудить премію мнѣ".
   "Тебѣ?"
   "Да мнѣ", сказалъ онъ и опустился, задыхаясь, на стулъ.
   "Вы, разѣваете всѣ рты? То же самое и я сдѣлалъ, долженъ сознаться, -- это меня поразило".
   "Ты получилъ премію?" спросилъ медленно Иргенсъ.
   Мильде кивнулъ головой.
   "Да, можешь ты это понять? Я, такъ сказать, взялъ это у васъ всѣхъ изъ-подъ носа; ты, Иргенсъ, вѣдь тоже ея добивался, какъ говорятъ?"
   У стола наступило молчаніе, этого никто не ожидалъ, всѣ думали, чѣмъ бы это могло быть вызвано. Ничего подобнаго никогда не слышали: Мильде получилъ премію!
   "Да, да, поздравляю тебя!" сказалъ Тидеманъ и протянулъ ему руку.
   "Глупости!" сказалъ Мильде: "безъ церемоній. Но теперь, Тидеманъ, ты долженъ одолжить мнѣ немного денегъ, я хочу васъ всѣхъ угостить, хочешь? Ты получишь это обратно изъ преміи".
   Иргенсъ посмотрѣлъ на часы, какъ будто ему что-то пришло въ голову и поднялся.
   "Да, да, я также поздравляю; досадно, что я не могу дольше остаться, я долженъ итти... Нѣтъ, причина этому, что я добивался, была другая, чѣмъ полученіе преміи", объяснилъ онъ, чтобъ спасти то, что еще можно было: "я тебѣ въ другой разъ разскажу".
   Въ дверяхъ онъ наткнулся на Грегерсена, который коверкалъ слова и кричалъ о преміи. Сомнѣній больше не оставалось -- Мильде получилъ ее.
   Иргенсъ отправился домой. Итакъ, Мильде повезло. Теперь наглядно видно, какъ Норвегія награждаетъ таланты. И вотъ, онъ бросилъ этимъ несчастнымъ душонкамъ свою богатую лирику; а они не поняли ея; не видѣли, что это поэзія, что это избранныя, выдающіяся вещи. Милостивый Боже, и кому дали предпочтеніе, Мильде! Художнику Мильде, коллекціонеру женскихъ корсетовъ въ городѣ. Нѣтъ, клянусь, это высшая степень низости.
   Вцрочемъ, онъ чувствовалъ, какъ все это произошло. Тутъ была рука Паульсберга; Ларсъ Паульсбергъ помогалъ. Но этотъ человѣкъ никогда ничего не дѣлалъ безъ того, чтобъ ему не заплатили; онъ никому никогда не помогалъ, если не видѣлъ для себя въ этомъ пользы; если NN рекламировалъ его, то онъ въ свою очередь рекламировалъ NN, иначе нѣтъ. Онъ не лишалъ Грегерсена своего общества, но зато этотъ же самый журналистъ Грегерсенъ былъ счастливъ, что въ благодарность можетъ помѣщать замѣтки о передвиженіяхъ Паульсберга, вплоть до поѣздки въ Хенефосъ. Такъ обстояло дѣло: Паульсбергъ поддержалъ Мильде въ соисканіи преміи, а Мильде, чтобъ отплатить, написалъ портретъ Паульсберга. Реклама, связи и заговоръ! Да, да, и это они промѣняли на талантъ.
   Когда Иргенсъ снова проходилъ мимо художественнаго магазина и увидѣлъ въ окнѣ портретъ Паульсберга, онъ презрительно плюнулъ на тротуаръ. Нѣтъ, его не обманешь, онъ видитъ всю низость этихъ людей. Время все покажетъ. Онъ сумѣетъ заставить оцѣнитъ себя.
   Нѣтъ, но каковъ Мильде! Будь это еще Ойэнъ! Ойэнъ все-таки старался, сидѣлъ надъ работой, онъ былъ тонко и необыкновенно одаренъ; онъ писалъ прелестныя вещицы. Иргенсъ желалъ ему всего хорошаго, -- да, онъ такъ былъ разочарованъ, что подумывалъ о томъ, не можетъ ли онъ открыто протестовать въ пользу необыкновенно одареннаго Ойэна. Но тогда люди будутъ говорить, что онъ это дѣлаетъ изъ зависти къ Мильде. Люди постоянно скверно думаютъ обо всемъ. Нѣтъ, теперь, въ будущемъ, онъ совсѣмъ иначе будетъ поступать, теперь его ничто не связываетъ; онъ дастъ имъ почувствовать. Нѣтъ, подумать только, Мильде!
   Но какимъ образомъ Ларсу Паульсбергу удалось добиться преміи? Онъ никогда не боялся быть своимъ человѣкомъ въ газетахъ, это совершенно вѣрно, у него постоянно былъ кто-нибудь, кто долженъ былъ напоминать людямъ о его существованіи. Онъ со всей скромностью заботился о томъ, чтобы его имя не забылось, ну, а потомъ? Пара романовъ по методѣ семидесятыхъ годовъ, популярная диллетантская критика о такомъ богословскомъ вопросѣ, какъ прощеніе грѣховъ! Хе, хе, что же это было, въ сущности, если вглядѣться! Того обстоятельства, что этотъ человѣкъ имѣлъ за собой прессу, было достаточно, чтобъ сдѣлать изъ него всѣми уважаемую личность; оказывалось, слово его имѣло вѣсъ. Да, это былъ умный парень! Онъ зналъ, что дѣлалъ, когда заставлялъ даже свою жену принимать любезности пропитаннаго пивомъ Грегерсена. Фу, что за мерзость!
   Къ такимъ маневрамъ Иргенсъ не можетъ прибѣгать; если онъ другими путями не можетъ пробиться, тогда... Но онъ надѣялся, что пробьется, безъ всякихъ подобныхъ увертокъ, онъ твердо въ это вѣрилъ. У него было оружіе, -- перо; на это онъ былъ способенъ...
   Иргенсъ пошелъ домой и закрылъ за собой дверь. У него еще было много времени впереди, прежде чѣмъ придетъ фру Ханка. Онъ попробуетъ снова овладѣть собою. Неожиданное извѣстіе, что премія выскользнула у него изъ рукъ, настолько его разстроило, что онъ нѣкоторое время не могъ писать, хотя нѣсколько разъ принимался. Онъ вскочилъ разозленный и началъ бѣгать взадъ и впередъ по комнатѣ, блѣдный отъ злости, надменный и гордый. Онъ клянется отомстить за эту несправедливость; съ этого дня не должны исходить изъ-подъ его пера кроткія слова.
   Наконецъ, послѣ нѣсколькихъ часовъ отчаяннаго напряженія онъ немного успокоился, сѣлъ за столъ и нашелъ выраженіе своему. настроенію. Онъ писалъ одну строфу за другой.
   Вошла фру Ханка,
   Она вошла, какъ всегда, очень быстро, держась за сердце, постоянно бившееся послѣ быстраго подъема на лѣстницу, и смущенно улыбаясь посреди комнаты. И сколько бы она ни входила въ эту комнату, она всегда бывала смущена въ первую минуту и говорила, чтобъ придать себѣ храбрости:
   "Здѣсь живетъ господинъ Иргенсъ?"
   Но сегодня Иргенсъ былъ не въ настроеніи шутить, она тотчасъ же это поняла и спросила, что случилось. А когда узнала о его горѣ, ею овладѣлъ гнѣвъ, неподдѣльный гнѣвъ; что за несправедливости, что за скандалъ... Мильде получилъ премію!
   "Это плата за портретъ Паульсберга", сказалъ Иргенсъ. "Ну, тутъ ничего не подѣлаешь, не принимай такъ близко къ сердцу. Я самъ простилъ это имъ".
   "Да, ты переносишь это такъ красиво, я не понимаю, какъ ты..."
   "На меня это не имѣло другого дѣйствія, только привело меня въ озлобленіе. Это не согнетъ меня!"
   "Я не понимаю", сказала она: "нѣтъ, я не понимаю. Ты приложилъ къ прошенію твою послѣднюю книгу?"
   "Конечно... да, мою послѣднюю книгу. Это совершенно такъ, какъ будто я никогда и не писалъ книги, не очень-то расхваливаютъ ее, пока еще ни разу да говорили объ этомъ".-- И, раздраженный мыслью, что дѣйствительно ни въ одной газетѣ не было упомянуто до сихъ поръ о его книгѣ, онъ стиснулъ зубы и началъ ходить по комнатѣ. Но въ будущемъ онъ поведетъ другую игру; тогда почувствуютъ, что его перо можетъ размахнуться. Онъ взялъ исписанный листъ со стола; и сказалъ: "Вотъ у меня здѣсь небольшое стихотвореньице; я только что написалъ его; чернила еще не высохли".
   "Ахъ, прочти мнѣ его", попросила она. Они сѣли на диванъ, и онъ прочелъ двѣ-три строфы съ такимъ видомъ, какъ будто это было королевское посланіе.
  
   Дѣловито крутилъ онъ сигары
   На далекомъ чужомъ берегу,
   Какъ колдунья, вершащая чары,
   И эти товары
   Посылалъ онъ въ чужую страну.
  
   Онъ крутилъ, сортируя по грудамъ.
   Ни днемъ онъ, ни ночью не спалъ,
   И, потворствуя страннымъ причудамъ,
   Онъ порохъ подъ спудомъ
   Въ оберточный листъ насыпалъ.
  
   Онъ крутилъ ихъ, крутилъ ихъ и злился
   На весь человѣческій родъ,
   И съ порохомъ тихо возился.
   Смѣялся, сердился...
   Подѣломъ вамъ! и васъ онъ взорветъ...
  
   "Я думаю, что это будетъ недурно!" сказалъ онъ, какъ бы про себя. Она посмотрѣла на него смущенно.
   "Не нужно быть озлобленнымъ, Иргенсъ!" сказала она. "У тебя для этого всѣ основанія, но все-таки не нужно, -- милый! Вѣдь ты можешь жить и безъ преміи, -- человѣкъ, пишущій такіе стихи, какъ ты! Вѣдь ты единственный".
   "Да, но, милая Ханка, какая польза въ томъ, что я единственный? Ты сама видишь, объ этихъ стихотвореніяхъ не упоминается ни въ одной газетѣ, вотъ и все!"
   Въ первый разъ, въ самый первый разъ у фру Ханки явилось чувство, что ея герой и поэтъ менѣе силенъ, чѣмъ обыкновенно. У нея сжалось сердце, онъ не переноситъ своего разочарованія съ присущей ему гордостью. Она пристальнѣе посмотрѣла на него; неудача, которую ему пришлось перенести, дѣлала его каріе глаза блѣднѣе, губы были стиснуты и ноздри раздувались отъ волненія. Но это была лишь мимолетная мысль, мелькнувшая въ ея душѣ.
   Онъ сказалъ:
   "Ты бы мнѣ могла между прочимъ оказать очень большую услугу, -- заинтересовать Грегерсена моей книгой, чтобы о ней наконецъ заговорили". Но замѣтивъ, что она смотритъ на него все внимательнѣе, почти испытующе, онъ прибавилъ: "Конечно, не прямо проситъ его объ этомъ и не насилуя себя, я хочу только сказать, только намекнуть ему".
   Неужели это былъ Иргенсъ? Но она тотчасъ же вспомнила, въ какомъ тяжеломъ положеніи онъ находился въ данную минуту; въ сущности, онъ былъ одинъ одинешенекъ и боролся противъ заговора; это вполнѣ его извиняло. Собственно говоря, она сама должна была сдѣлать этотъ шагъ по отношенію къ Грегерсену, и этимъ она избавила бы своего поэта отъ униженія просить ее объ этомъ. Да, она непремѣнно поговоритъ съ Грегерсеномъ; стыдно, что она объ этомъ раньше не подумала.
   И Иргенсъ благодарилъ ее отъ всего сердца; его горечь, злоба исчезли. Они оба сидѣли на диванѣ и молчали; она сказала:
   "Ты знаешь. Нѣтъ, мнѣ чуть было не пришлось плохо съ твоимъ краснымъ галстукомъ, который я какъ-то получила отъ тебя. Ну, да это еще счастливо кончилось; но онъ его видѣлъ".
   "Онъ его видѣлъ? Какъ можешь ты бытъ такой неосторожной! Что же онъ сказалъ?"
   "Ничего. Онъ никогда ничего не говоритъ. Я носила его здѣсь, на груди, и онъ выпалъ. Не будемъ больше говорить объ этомъ, это пустяки... Когда я тебя снова увижу?"
   Всегда, всегда она была такъ нѣжна къ нему; Иргенсъ взялъ ея руку и гладилъ ее. Какъ онъ былъ счастливъ, что она съ нимъ. Она была единственная, которая хорошо къ нему относилась, на всемъ свѣтѣ онъ имѣлъ лишь ее одну.
   -- Но какъ же будетъ, если она не поѣдетъ въ деревню?
   Нѣтъ, она не поѣдетъ. И она прямо разсказала ему, какъ она убѣдила въ этомъ мужа, ей это; совсѣмъ не трудно было, онъ тотчасъ же согласился. Но по отношенію къ дѣтямъ это немного несправедливо.
   "Да", -- отвѣтилъ Иргенсъ. И вдругъ онъ тихо прибавилъ:
   "Ты закрыла дверь, когда пришла?" Она посмотрѣла на него, опустила глаза и сказала шопотомъ: "да".
  

IV.

   Утромъ, 17-го мая, птицы пѣли надъ городомъ.
   Угольщикъ возвращается съ ночной работы, онъ положилъ заступъ на плечо, онъ весь черный, усталый, его мучаетъ жажда, и ему хочется домой. А въ то время, когда онъ идетъ домой, городъ начинаетъ просыпаться, здѣсь и тамъ поднимаются занавѣски, здѣсь и тамъ въ окнахъ выставляются флаги; сегодня праздникъ, сегодня 17-ое мая. 17-го мая Норвегія получила конституцію.
   Всѣ магазины закрыты, школы распущены, на верфяхъ и на фабрикахъ не слышно шума, только флюгера не отдыхаютъ, они полощатся и хлопаютъ на вѣтру въ это ясное утро, какъ громкое ура.
   Пароходы, которые должны отойти, выбрасываютъ бѣлые клубы дыма и нагружаются товарами, склады открыты, гавань живетъ.
   Разносчики телеграммъ и почтальоны начали уже бѣгать, каждый со своими новостями. Они разносятъ свои извѣстія по дверямъ и сѣютъ душевныя бури въ сердца людей.
   Какая-то собака безъ хозяина носится по улицамъ съ опущенной головой и ищетъ слѣдъ, она вполнѣ поглощена этимъ дѣломъ. Вдругъ она останавливается, дѣлаетъ прыжокъ и визжитъ; она нашла маленькую дѣвочку, которая разноситъ газеты, полныя этихъ статей по поводу освобожденія 17-го мая. У дѣвочки тѣльце бьется, она дергаетъ плечами, останавливается и снова бѣжитъ отъ двери къ двери; дѣвочка худенькая, слабенькая; у нея пляска св. Витта.
   Угольщикъ идетъ большими тяжелыми шагами по мостовой; онъ здорово заработалъ эту ночь; этотъ тяжелый уголь изъ Англіи и разные товарные корабли со всѣхъ концовъ міра -- прекрасная вещь. Его заступъ блеститъ отъ работы; онъ переложилъ его на другое плечо, и онъ блеститъ при каждомъ его движеніи; онъ описываетъ на фонѣ неба большіе, странные знаки, прорѣзываетъ воздухъ, сверкаетъ, какъ серебро.
   И носильщикъ, идущій своей тяжелой, твердой походкой является единственнымъ работающимъ мускуломъ среди выставленныхъ на улицахъ флаговъ. Потомъ онъ наталкивается на господина, выходящаго изъ какой-то двери, отъ господина пахнетъ виномъ, и видъ у него не совсѣмъ увѣренный; платье его на шелковой подкладкѣ. Закуривъ сигару, онъ идетъ внизъ по улицѣ; угольщикъ теряетъ его изъ виду...
   У господина маленькое, круглое женское личико, очень блѣдное и красивое. Онъ молодъ и полонъ надеждъ; это Ойэнъ, поэтъ, вожакъ, представитель молодежи. Онъ былъ въ горахъ, чтобы набраться силъ, и съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ городѣ, онъ провелъ не одну веселую ночь. Друзья постоянно устраивали празднества въ честь его.
   Въ то время, какъ онъ хочетъ завернуть за крѣпость, ему попадается навстрѣчу человѣкъ, и ему кажется, что онъ его знаетъ; онъ останавливается, тотъ тоже.
   "Простите, не видались ли мы съ вами гдѣ нибудь?" спрашиваетъ Ойэнъ вѣжливо.
   Тотъ улыбается и отвѣчаетъ:
   "Да, въ Торахусѣ мы провели одинъ вечеръ вмѣстѣ".
   "Вѣрно, вы Гольдевинъ, да, мнѣ казалось, что... Какъ вы поживаете".
   "О благодарю васъ, но вы такъ рано уже встали?"
   "Гм, собственно говоря, я еще не ложился даже".
   "Вотъ какъ!"
   "Нѣтъ, дѣло въ томъ, видитъ Богъ, что я еще ни одной ночи не провелъ въ постели съ тѣхъ поръ, какъ вернулся въ городъ. Приходится возиться съ товарищами. Но это только показываетъ, что я опять въ своей сферѣ, господинъ Гольдевинъ, городъ -- это что-то замѣчательное, я люблю его, это восхитительно. Взгляните на эти дома, на эти прямыя линіи. Я себя нигдѣ не чувствую такъ дома, какъ здѣсь. Нѣтъ, тамъ на верху, въ горахъ... Сохрани меня Богъ!"
   "Но какъ ваши дѣла? Освободились вы тамъ отъ вашей нервности?"
   "Освободился ли я отъ своей нервности, нѣтъ! Но, собственно говоря, нервность вообще свойственна мнѣ. Докторъ также говорилъ, что нервность присуща мнѣ, составляетъ какъ бы часть меня; противъ этого ничего не подѣлаешь".
   "Итакъ, вы были въ горахъ, и тамъ констатировано, что ваша нервность -- хроническая болѣзнь. Бѣдный, молодой талантъ, находящійся во власти этой слабости".
   Ойэнъ смутился. Гольдевинъ посмотрѣлъ ему прямо въ лицо, улыбнулся и продолжалъ говорить, какъ будто ничего не было.-- Такъ что онъ чувствовалъ себя неважно въ деревнѣ, а не думаетъ ли онъ, что пребываніе въ деревнѣ было хорошо для его таланта? Тоже нѣтъ?
   -- "Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ. Но мнѣ кажется впрочемъ, что я вовсе и не нуждаюсь въ обновленіи своего таланта".
   "Нѣтъ, нѣтъ, разумѣется нѣтъ!"
   "Я написалъ тамъ наверху длинное стихотвореніе въ прозѣ; во всякомъ случаѣ, въ эти недѣли я поработалъ. Мнѣ кажется, что это достойно уваженія, въ особенности, если принять во вниманіе ту среду, въ которой я находился. Нѣтъ, такая среда, ха-ха! Я еще никогда не видалъ такихъ смѣшныхъ людей, да, вы впрочемъ знаете ихъ. Они не могли, напримѣръ, понятъ, что я ношу костюмы на шелковой подкладкѣ; они смотрѣли на мои лакированные ботинки такъ, какъ будто хотѣли ихъ съѣсть, они никогда и не представляли себѣ такого распутства. Ну, они относились ко мнѣ съ большимъ уваженіемъ, но... Да, простите меня, но я безъ всякихъ церемоній возобновилъ свое знакомство съ вами. Теперь я долженъ итти домой и непремѣнно поспать немного. Очень пріятно, что опять васъ увидѣлъ."
   Съ этими словами Ойэнъ ушелъ.
   Гольдевинъ крикнулъ ему вслѣдъ:
   "Но сегодня вѣдь 17-е мая!"
   Ойэнъ обернулся и посмотрѣлъ удивленно.
   "Да, ну такъ что же?" спросилъ онъ.
   Тогда Гольдевинъ покачалъ головой и усмѣхнулся:
   "Ничего, ничего, я только хотѣлъ знать, помните ли вы это? А вы это очень хорошо помните?"
   "Да," сказалъ: Ойэнъ: "вѣдь не совсѣмъ забываешь то, что въ дѣтствѣ училъ".
   И съ этимъ онъ снова зашагалъ дальше.
   Гольдевинъ стоялъ и смотрѣлъ ему вслѣдъ, потомъ онъ тоже пошелъ, онъ ждалъ, когда городъ будетъ на ногахъ и начнутся процессіи. Его платье начинало лосниться отъ долгой носки, оно было вычищено, но поношено; на лѣвомъ отворотѣ у него была маленькая хорошенькая шелковая ленточка норвежскихъ цвѣтовъ; этотъ бантъ онъ прикрѣпилъ булавкой, чтобъ его не потерять.
   Ему было холодно, было еще свѣжо. Онъ зашагалъ скорѣе, чтобы попасть въ гавань, откуда до него доносился шумъ цѣпей. Онъ проходилъ мимо многихъ улицъ, смотрѣлъ на выставленные флаги, кивалъ или говорилъ съ ними и слѣдилъ за ихъ движеніями на фонѣ неба. Нѣсколько блѣдныхъ, скромныхъ театральныхъ афишъ были расклеены на колоннахъ, онъ подходилъ то къ одной, то къ другой и читалъ: великія знаменитыя имена трагедіи, картинки нравовъ, извѣстныя произведенія прошлой эпохи. Онъ вспомнилъ лирическую драму Иргенса, сталъ искать ее, но не нашелъ; потомъ онъ направилъ свои шаги внизъ, къ морю; шумъ цѣпей все еще звучалъ у него въ ушахъ.
   Корабли были покрыты флагами, вся гавань казалась въ движеніи благодаря этимъ многочисленнымъ краснымъ лоскуткамъ въ воздухѣ. Гольдевинъ глубоко вздохнулъ и остановился. Запахъ угля и дегтя, вина и фруктовъ, рыбы и ворвани, шумъ машинъ, крики людей, стукъ деревянныхъ башмаковъ о палубу, пѣсня молодого матроса, стоявшаго въ рубашкѣ и чистившаго сапоги, -- все это приводило его въ такой восторгъ, что ему хотѣлось плакать. Какая сила была во всемъ этомъ движеніи, какіе корабли! А небо горѣло. Тамъ вдали стоялъ маленькій катеръ фрекенъ Агаты, позолоченныя верхушки мачтъ котораго вырисовывались на небѣ.
   И онъ весь ушелъ въ разсматриваніе кораблей, флаговъ, людей и товаровъ; время шло, онъ спустился въ погребъ, гдѣ открыли ставни, тамъ онъ потребовалъ на завтракъ себѣ бутербродъ. Когда онъ вскорѣ затѣмъ вышелъ изъ погреба, на улицахъ было уже много народу; приближалось время, когда должна была тронуться процессія маленькихъ мальчиковъ; нужно было быть на мѣстѣ; онъ не хотѣлъ пропустить процессію.
   Гольдевинъ вдругъ вспомнилъ, что онъ не можетъ терять времени; онъ быстро зашагалъ, чтобы не опоздать къ первой процессіи.
   Къ тремъ часамъ нѣсколько человѣкъ изъ извѣстной намъ компаніи остановились на "углу", чтобы видѣть, какъ пройдетъ ко дворцу большая процессія съ флагами; никто изъ нихъ не принималъ участія въ процессіи. Одинъ изъ нихъ шепнулъ:
   "Посмотрите, вотъ и Гольдевинъ".
   Тотъ шелъ то подъ однимъ флагомъ, то подъ другимъ; какъ будто онъ хотѣлъ всѣмъ принадлежатъ; онъ даже черезчуръ усердно придерживался такта. Адвокатъ Гранде отошелъ отъ угла, пересѣкъ улицу и также присоединился къ процессіи. Онъ догналъ Гольдевина и поклонился ему.
   Они начали разговаривать.
   "А гдѣ же молодая Норвегія", сказалъ Гольдевинъ: поэты, художники, развѣ они не присоединяются? Это не помѣшало бы имъ и не повредило бы ихъ таланту. Можетъ быть, это и не придало бы имъ силъ, я не знаю, но во всякомъ случаѣ, не причинило бы имъ вреда. Дѣло въ томъ, что они совсѣмъ объ этомъ и не безпокоятся, они совсѣмъ равнодушны. По-моему непростительно такъ равнодушно къ этому относиться".
   Гольдевинъ былъ еще недовольнѣе, чѣмъ прежде, хотя онъ говорилъ тихо и задумчиво; онъ сдѣлался рѣзкимъ, употреблялъ сильныя выраженія, перешелъ на женскій вопросъ и утверждалъ что-то въ родѣ того, что женщина должна приносить пользу прежде всего у себя дома. Это ложный взглядъ, что женщины теперь все меньше и меньше любятъ свой домъ, мужа и дѣтей, онѣ готовы снятъ чердакъ, жить отдѣльно, только для того, чтобы быть, какъ онѣ называютъ, "самостоятельными". Имъ непремѣнно нужно завести и лорнетъ; и если другое недоступно, такъ хоть курсы по торговлѣ онѣ должны посѣщать. А на этихъ торговыхъ курсахъ онѣ такъ устраиваютъ свои дѣла, что откладываютъ экзамены, и если имъ повезетъ, то въ концѣ концовъ получаютъ мѣсто въ 20 кронъ въ мѣсяцъ. Хорошо! Но имъ нужно платитъ 27 кронъ за комнату и за ѣду. Вотъ какова ихъ самостоятельность.
   "Да., но вѣдь женщины не виноваты въ томъ, что ихъ трудъ оплачивается хуже, чѣмъ трудъ мужчины", вставилъ адвокатъ, женатый гражданскимъ бракомъ.
   "Да, да, эти воззрѣнія извѣстны, они стары и хороши. И на это уже отвѣчали; да, на это тысячу разъ отвѣчали, но тѣмъ не менѣе... Самое скверное въ этомъ то, что исчезаетъ семейный очагъ", подчеркнулъ Гольдевинъ.-- Здѣсь, въ городѣ, получается впечатлѣніе, что жизнь многихъ людей проходитъ въ ресторанѣ. Онъ очень часто не находилъ людей дома; онъ разыскивалъ нѣкоторыхъ своихъ знакомыхъ и не могъ ихъ нигдѣ встрѣтить, кромѣ какъ въ кафе. Про писателей и художниковъ и говоритъ нечего: у нихъ нѣтъ и не будетъ никогда другого очага, кромѣ кафе, и онъ не понимаетъ, когда они работаютъ... Нѣтъ, все находится въ связи одно съ другимъ; женщины теперь не имѣютъ ни настоящаго честолюбія, ни сердца, теперь вѣдь модно "шататься", и вотъ онѣ отправляются въ кафе. Что дѣлали женщины прежде? У нихъ были свои комнаты, свои гостиныя... теперь же онѣ шатаются, и у нихъ такъ мало честолюбія и такта, что онѣ прекрасно себя чувствуютъ въ томъ смѣшанномъ обществѣ, съ которымъ онѣ тамъ встрѣчаются. Теперь онѣ не принадлежатъ ни къ тѣмъ, ни къ другимъ, ничто не можетъ ихъ всецѣло захватить. Боже, какъ рѣдко видишь въ наши дни расу...
   Въ процессіи раздались крики ура. Гольдевинъ кричалъ изъ всѣхъ силъ ура, онъ остановился и кричалъ, хотя и не зналъ, по поводу чего кричали. Онъ сердито посмотрѣлъ внизъ на ряды и махнулъ шляпой, чтобы побудить ихъ громче кричать.
   "Эти люди не даютъ даже себѣ труда ура крикнуть", сказалъ онъ; "они что-то шепчутъ, ихъ даже не слышно. Помогите мнѣ, господинъ адвокатъ, придать немного жизни".
   Это занимало адвоката, онъ тоже кричалъ и способствовалъ тому, чтобы замирающее ура перешло въ новый взрывъ.
   "Еще разъ", сказалъ Гольдевинъ съ блестящими глазами.
   И снова прогремѣло ура по рядамъ внизъ.
   Тогда адвокатъ сказалъ улыбаясь:
   "А любите вы это".
   Гольдевинъ посмотрѣлъ на него и сказалъ серьезно:
   "Не нужно такъ говоритъ. Мы всѣ должны это дѣлать. Конечно, процессія не имѣетъ большого значенія, но, кто знаетъ, можетъ быть будетъ провозглашенъ тостъ за Норвегію, тогда мы должны бытъ на мѣстахъ; можетъ быть будетъ сказано серьезное слово сегодня въ Стортингѣ. Есть надежда, что Стортингу напомнятъ о томъ, что онъ совсѣмъ забылъ, -- о силѣ, о вѣрности, это могло бы срособствоватъ. Да, не нужно быть такимъ равнодушнымъ, именно молодежь должна была бы бытъ другой; кто знаетъ если бы молодежь сплотилась и промаршировала бы сомкнутыми рядами, покричала бы немного ура, можетъ бытъ Стортингъ иначе рѣшилъ бы нѣкоторые послѣдніе вопросы. И дѣйствительно, если дать себѣ трудъ спуститься въ гавань и посмотрѣть на кипящую жизнь тамъ внизу, тогда чувствуете, что страна достойна нашего "ура"...
   Адвокатъ увидѣлъ Ойэна на верху, на тротуарѣ, онъ быстро простился съ Гольдевиномъ и вышелъ изъ процессіи. Нѣсколько времени спустя онъ обернулся, Гольдевинъ перемѣнилъ уже свое мѣсто и шелъ теперь подъ флагомъ торговаго сословія, прямой, съ сѣдой бородой, потертый, съ шелковымъ бантомъ норвежскихъ цвѣтовъ въ петличкѣ.
   Ойэнъ былъ съ актеромъ Норемъ и обоими стрижеными поэтами, которые опять появились. На обоихъ были сѣрые весенніе костюмы, хотя и прошлогодніе; у обоихъ были толстыя палки, на которыя они опирались, когда шли.
   "Ты говорилъ съ Гольдевиномъ?" спросилъ Ойэнъ адвоката, когда тотъ подошелъ. "Что онъ тамъ разсказывалъ?"
   "О, разныя вещи. У этого человѣка много интересовъ, онъ можетъ быть не такъ ужъ глупъ, но онъ немного ненормаленъ, онъ перевернулъ все вверхъ дномъ и смотритъ на все свысока. Но въ общемъ онъ иногда бываетъ очень занимателенъ. Ты долженъ былъ его послушать какъ-то вечеромъ въ Тиволи; я притащилъ его съ собой и принялся за него; онъ положительно насъ всѣхъ занималъ. Но потомъ онъ перешелъ границы и зашелъ черезчуръ далеко... А теперь онъ выдумалъ, что подрываются семейныя основы, люди постоянно въ кафе, люди не бываютъ дома, люди всю жизнь проводять въ ресторанахъ, тамъ ихъ нужно искать"...
   "Ерунда... я встрѣтилъ его сегодня утромъ рано, когда я шелъ домой. Мы поклонились другъ другу, какъ поживаете, очень радъ я т. д. Вдругъ онъ говорить: итакъ, вы были въ деревнѣ, и ваша хроническая слабость констатирована. Я посмотрѣлъ на него и объяснилъ ему, что моя хроническая слабость не очень велика, потому что тамъ на верху въ лѣсахъ я написалъ очень длинное стихотвореніе въ прозѣ. Да, тогда ему пришлось ретироваться. Между прочимъ, ты слышалъ это стихотвореніе, Гранде? Я послалъ его Олэ Генрихсену, чтобы узаконить мою просьбу къ нему о деньгахъ для путешествія".
   "Да, я его слышалъ, удивительно, просто удивительно, мы всѣ это нашли".
   "Да, не правда ли? Въ немъ есть настроеніе? Я не могъ успокоиться, пока его не записалъ; оно стоило мнѣ большого напряженія".
   "Но вы до крайней мѣрѣ хоть что-нибудь можете дѣлать!" сказалъ актеръ Норемъ лѣниво. "А вотъ у меня уже пять мѣсяцевъ, какъ нѣтъ роли, благодаря Богу".
   "Да ты... но ты вѣдь другое дѣло", сказалъ Ойэнъ, "а вотъ намъ уже приходится бороться, чтобы жить". И, говоря это, онъ завернулъ свои покатыя плечи въ плащъ.
   Въ эту самую минуту маленькій ребенокъ, маленькая дѣвочка вышла изъ двери; она катила передъ собой пустую дѣтскую телѣжку, и какъ разъ въ ту минуту, когда она вышла на улицу, телѣжка перевернулась. Малютка радостно захлопала въ ладоши и тихо вскрикнула; но Ойэну пришлось перебираться черезъ опрокинутую коляску, чтобы пройти.
   "Я не могу не сознаться, что меня немного удивило, что я не получилъ преміи", сказалъ онъ. "Стараешься дѣлать все, что можешь, и ничего не помогаетъ. И очень немного такихъ, которые это признаютъ".
   Одинъ изъ бритыхъ поэтовъ, съ компасомъ на цѣпочкѣ, собрался съ духомъ и замѣтилъ на это:
   "Это у насъ здѣсь не въ правилахъ. Если бы не было талантовъ, съ которыми можно было бы дурно обращаться, тогда кого же мучить, вѣдь животныхъ теперь защищаютъ". И стриженый поэтъ по этому случаю рискнулъ засмѣяться.
   "Идете въ въ Грандъ?" перебилъ Норемъ рѣзко. "Я хочу кружку пива".
   "Нѣтъ, что касается меня, то я хотѣлъ побыть немного одинъ", сказалъ Ойэнъ, все еще удрученный мыслями о преміи. "Я, можетъ быть, приду, когда вы уже тамъ будете, а пока до свиданья".
   Ойэнъ поднялъ воротникъ, повернулся и пошелъ опять вверхъ по улицѣ, угубленный въ свои мысли. Люди, знавшіе его, не мѣшали ему; онъ обогнулъ маленькую дѣтскую коляску, все еще лежашую опрокинутой и пустой посреди дороги.
  

V.

   Агата была готова для прогулки на лодкѣ, она надѣвала перчатки.
   Привести въ исполненіе этотъ маленькій планъ не представляло никакихъ затрудненій. Олэ ничего не имѣлъ противъ, и единственное, что онъ просилъ, чтобы она была осторожнѣй и не простудилась; вѣдь теперь еще только іюнь.
   Иргенсъ тоже надѣлъ свои перчатки.
   "Да, повторяю вамъ, будьте осторожны", сказалъ еще разъ Олэ.
   Они ушли...
   Была тихая погода, теплая и ясная, ни облачка на небѣ. Иргенсъ все уже приготовилъ, выбралъ и нанялъ лодку, оставалось только сѣсть въ нее. Онъ намѣренно говорилъ равнодушно о всевозможныхъ вещахъ: напѣвалъ даже пѣсенку; этимъ онъ старался заставитъ ее забыть, какъ она дала свое согласіе ѣхать на острова; ея "да" равнялось подчиненію, и онъ почти въ присутствіи самого Олэ, подошедшаго въ это время. Она чувствовала себя спокойной. Иргенсъ не придавалъ большого значенія ея "да", сказанному шопотомъ, онъ шелъ спокойно около нея и говорилъ всевозможныя вещи о погодѣ, о вѣтрѣ, такъ что ей даже приходилось его торопить. Какъ разъ въ ту минуту, когда они хотѣли отчалитъ отъ берега, ей показалось, что Гольдевинъ стоить спрятанный на ящиками на верху на пристани. Она поднялась, выпрыгнула изъ лодки и крикнула два раза:
   "Гольдевинъ! Здравствуйте!"
   Онъ не могъ больше избѣжать ея, онъ вышелъ и снялъ шляпу.
   Она протянула ему руку. Гдѣ же онъ былъ все это время? Отчего его нигдѣ не видно? Это начинаетъ даже становиться подозрительнымъ. Да, правда.
   Онъ пробормоталъ какое-то извиненіе, началъ говорить о работѣ въ библіотекѣ, о переводѣ одной книги, очень важной книги...
   Но она прервала его и спросила, гдѣ онъ теперь живетъ. Она искала его въ гостиницѣ, но оттуда онъ выѣхалъ, и никто не зналъ куда; потомъ она видѣла его мелькомъ 17-го мая, въ процессіи, она въ это время сидѣла въ Грандѣ, а то непремѣнно позвала бы его.
   Онъ извинялся, шутилъ говоря, что не слѣдуетъ мѣшать помолвленнымъ; при этомъ онъ добродушно смѣялся.
   Она посмотрѣла на него пристальнѣй. Его платье становилось потертымъ, лицо его осунулось; вдругъ ей пришла мысль, что можетъ бытъ онъ терпитъ нужду; почему онъ выѣхалъ изъ гостиницы и гдѣ онъ теперь живетъ? Она его еще разъ спросила, и тогда онъ началъ говоритъ о какомъ-то другѣ, школьномъ товарищѣ, -- правда, онъ учитель въ одной школѣ, превосходный человѣкъ.
   Агата спросила его, когда онъ ѣдетъ обратно въ Торахусъ; онъ этого еще не зналъ и навѣрное не можетъ сказать; пока у него эта библіотечная работа, до тѣхъ поръ...
   Во всякомъ случаѣ, онъ непремѣнно долженъ зайти къ ней, прежде чѣмъ уѣдетъ; онъ обѣщаетъ? Хорошо! Неожиданно она вдругъ спросила: "Послушайте, я видѣла васъ 17-го мая, у васъ въ петличкѣ былъ бантъ?" И Агата тронула его петличку.
   Разумѣется, у него былъ бантъ; въ такіе дни нужно носитъ національные цвѣта. Развѣ она не помнитъ, что подарила ему въ прошломъ году бантъ. Она хотѣла, чтобъ онъ надѣлъ бантъ, когда 17-го мая онъ держалъ рѣчь къ крестьянамъ, и вотъ когда она ему дала этотъ бантъ; развѣ она этого не помнить?
   Агата вспомнила и спросила: "Неужели это тотъ самый?"
   "Да, тотъ самый. Я нашелъ его, случайно онъ былъ со мной, совершенно случайно, я нашелъ его между своими вещами".
   "Знаете, я подумала, что это мой бантъ, и я была такъ довольна; я даже не знаю почему", -- сказала она тихо и опустила голову.
   Въ это время Иргенсъ крикнулъ изъ лодки, скоро ли она придетъ?
   "Нѣтъ", отвѣтила она быстро, не подумавъ; она даже не повернула головы, какое дитя! А потомъ, когда ей пришло въ голову, что именно она отвѣтила, она была внѣ себя и крикнула Иргенсу: "Извините, одну минутку, одну только минутку!" Потомъ она обратилась къ Гольдевину: "А мнѣ такъ бы хотѣлось съ вами поговоритъ, но у меня нѣтъ времени; я хочу ѣхать на острова, мы собираемся на острова. Милый... Нѣтъ, я этого не понимаю". Тутъ она обернулась вдругъ, протянула Гольдевину руку и сказала: "Да, да, все пойдетъ хорошо, вы не думаете? Жалко, что у меня больше нѣтъ времени; до свиданья пока. Итакъ, на этихъ дняхъ вы придете къ вамъ?".-- Она спустилась съ моста и сѣла въ лодку, извинилась передъ Иргенсомъ, что заставила его ждать.
   Иргенсъ началъ грести. На немъ была сегодня новая шелковая рубашка, совсѣмъ другая рубашка, и это очень понравилась Агатѣ. Они начали говорилъ о жизни на морѣ, о большихъ путешествіяхъ, о заграницѣ; онъ лишь мысленно бывалъ заграницей (и этимъ, вѣроятно, это и ограничится). Онъ казался чѣмъ-то удрученнымъ. Она перевела разговоръ на его послѣднюю книгу, и онъ спросилъ удивленно, неужели она все еще о ней думаетъ? Ну, тогда она, вѣрно, единственная.
   "Сколько горечи", сказала она.
   -- Да, пустъ она проститъ ему. Но развѣ не лучше не напоминать ему о его книгѣ, о всѣхъ мелочахъ и непріятностяхъ, которыя его преслѣдуютъ съ тѣхъ поръ, какъ появилась она. Она сама видитъ, книга давно появилась, но только двѣ, три маленькихъ газетки упомянули о ней, этимъ дѣло и кончилось. Нѣтъ, честь и слава ея вниманію, но лучше не говоритъ объ этомъ. Съ этимъ еще не покончено, у него есть невысказанное слово, его можетъ быть еще будутъ слушать.
   Онъ волновался и гребъ все сильнѣе и сильнѣе, перчатки на рукахъ лопнули и побѣлѣли на швахъ. Она сидѣла и наблюдала за нимъ. Онъ сказалъ тихонько:
   "Правда, что вы не поѣдете въ деревню это лѣто, какъ я слышалъ?"
   "Нѣтъ, Тидеманы иначе рѣшили".
   "Да, я это слышалъ, жалко, съ одной стороны, -- жалко ради васъ". И, остановившись грести, онъ сказалъ:-- "Но за себя я радуюсь, говорю это прямо!"
   Пауза.
   "Гребите немножечко сильнѣй, а то мы никогда не пріѣдемъ", сказала она. "Думаете ли вы, что вы постоянно будете нуждаться во мнѣ, чтобы я немного разсѣивала ваше настроеніе?" Она разсмѣялась. "Будь я на вашемъ мѣстѣ, я сняла бы перчатки, онѣ рвутся по швамъ".
   Онъ сдѣлалъ, какъ она сказала, и прибавилъ:
   "А если бъ я былъ на вашемъ мѣстѣ, то я никогда не носилъ бы перчатокъ, я такъ гордился бы своими руками".
   "Такъ -- такъ, но пожалуйста, безъ лести... Нѣтъ, но знаете, это очень неудобно быть въ перчаткахъ, когда носишь кольцо". И она тоже сняла перчатки; на бѣлой рукѣ отпечатались швы; ея обручальное кольцо было совсѣмъ маленькое и новое. "Но это должно быть совсѣмъ уже плохо, когда носишь кольца съ камнями, но такихъ у меня нѣтъ".
   "Боже мой! какія у васъ маленькія ручки!"
   Когда они причалили, Агата однимъ прыжкомъ была на каменистомъ берегу. Деревья приводили ее въ восхищеніе; уже цѣлую вѣчность какъ она не видѣла лѣса; какія толстыя деревья, совсѣмъ такія какъ тамъ, дома. Она съ наслажденіемъ вдыхала въ себя сосновый запахъ и съ чувствомъ стараго знакомства смотрѣла на камни и на деревья. Воспоминанія о родинѣ нахлынули и, еще минутка, она готова была бы расплакаться.
   "Да, но здѣсь люди?" спросила она.
   Иргенсъ разсмѣялся.
   "Вѣдь это не дѣвственный лѣсъ, къ сожалѣнію, нѣтъ. Развѣ вы не ожидали встрѣтитъ здѣсь людей?"
   "Нѣтъ, я этого не ждала. Но теперь пройдемтесь немного. Какія здѣсь прелестныя деревья!"
   Они все исходили, видѣли, что нужно было, выпили въ лавочкѣ лимонада. Люди, какъ всегда, слѣдили за ними внимательно; Иргенса и здѣсь знали. Агата замѣтила это и сказала почти съ уваженіемъ:
   "Подумайте только, васъ и здѣсь знаютъ, господинъ Иргенсъ!"
   "Да, можетъ бытъ, нѣкоторые изъ нихъ", -- сказалъ онъ. "Вѣдь мы уже не такъ далеко отъ города. И, кромѣ того, вѣдь должна же публика знать своихъ писателей".
   Агата вся сіяла. Движеніе и воздухъ окрасили слегка ея щеки, губы, уши и даже немного носъ, ея глаза весело блестѣли, какъ глаза у дѣтей. Ей вдругъ пришло въ голову, что она черезчуръ ясно высказала свое неудовольствіе, когда увидѣла, что на островѣ есть посторонніе люди. Что долженъ былъ подумать Иргенсъ.
   "Да, я удивилась минутку, когда я увидѣла здѣсь такъ много людей, это правда", -- сказало она, "но я подумала о васъ. Вы мнѣ разсказывали, что многія изъ вашихъ стихотвореній вы здѣсь писали, а я подумала, что ихъ нельзя писать, когда шумятъ и ходятъ мимо".
   -- Какъ она все это помнить!-- Онъ посмотрѣлъ на нее и отвѣтилъ, что, правда, этого нельзя; когда мѣшаютъ, нельзя писать; но у него есть здѣсь укромный уголочекъ, куда не заглядываетъ ни одна душа, тамъ, напротивъ, на той сторонѣ, не пойти ли имъ туда.
   И они пошли.
   Это былъ дѣйствительно укромный уголокъ, сплошной кустарникъ, нѣсколько большихъ камней, можжевельникъ, сорная трава.
   Здѣсь они сѣли. Тамъ вдали виднѣлась площадка, покрытая дерномъ.
   "Здѣсь вы сидѣли и писали", сказала она. "Представьте себѣ, мнѣ это кажется очень страннымъ. И вы сидѣли именно здѣсь?"
   "Да, приблизительно, конечно", отвѣчалъ онъ, улыбаясь. "Знаете, это просто наслажденіе видѣть, что вы такъ непосредственно интересуетесь этимъ. Это свѣжо, какъ роса."
   "А что дѣлаютъ, когда пишутъ? Это само собою приходитъ?"
   "Да, это приходитъ само собой. Нужно влюбиться для этого или чѣмъ-нибудь сильно быть встревоженнымъ, тогда и приходитъ настроеніе. И тогда наши слова любятъ и ненавидятъ, вмѣстѣ съ сердцемъ. Но иногда вдругъ все останавливается, нельзя тогда никакъ подыскать словъ во всемъ языкѣ, чтобы выразить, напримѣръ, поворотъ вашей руки или описать то нѣжное чувство радости, которое порождаетъ вашъ смѣхъ... Да, но это только для примѣра, понимаете?" быстро прибавилъ онъ.
   Она продолжала сидѣть задумавшись. Руки у нея лежали сложенными, и она смотрѣла внизъ.
   Солнце медленно заходило. Дрожь пробѣжала по деревьямъ; все было тихо.
   "Слышите вы", сказалъ онъ, "какъ кипитъ жизнь въ городѣ?"
   "Да", отвѣтила она тихо.
   Онъ замѣтилъ, какъ матерія ея платья натягивалась у колѣна, онъ прослѣдилъ прелестную линію ноги, увидѣлъ, какъ поднималась и опускалась ея грудь, любовался хорошенькой ямочкой на ея лицѣ; этотъ довольно большой, неправильный носъ возбуждалъ его, кровь ударяла ему въ голову. И, подсѣвъ къ ней ближе, онъ сказалъ отрывисто запинаясь:
   "Это островъ блаженныхъ, а это пятно называется вечерней рощей, солнце заходитъ, мы сидимъ здѣсь, весь міръ далекъ отъ насъ, вотъ мой сонъ. Скажите, вамъ не мѣшаетъ моя болтовня? Вы такъ погружены... Фрекенъ Линумъ, я больше не могу, я отдаюсь въ вашу власть. У меня чувство, что я лежу у вашихъ ногъ и говорю все это..."
   Этотъ неожиданный переходъ въ его голосѣ, трепещущія слова, его близость, -- все это привело ее въ изумленіе; она посмотрѣла на него нѣкоторое время, прежде чѣмъ что-нибудь могла сказать. Ея щеки начали краснѣть; она хотѣла встать и въ то же время сказала:
   "Послушайте, Иргенсъ, пойдемте".
   "Нѣтъ!" отвѣчалъ онъ, "только не уходить!" Онъ уцѣпился за ея платье, взялъ рукой за талію и удержалъ ее. Она оборонялась, лицо у нея покраснѣло, она смущенно улыбалась и старалась освободиться отъ его руки .
   "Мнѣ кажется вы съ ума сошли", говорила она, не переставая: "я думаю, Иргенсъ, вы съ ума сошли".
   "Послушайте, дозвольте хоть вамъ по крайней мѣрѣ сказать", умолялъ онъ.
   "Да, что именно?" сказала она; она начала его слушать, отвернула голову и слушала.
   Тогда онъ началъ говорить быстрыми и безсвязными словами, голосъ его дрожалъ, онъ весь былъ исполненъ любви. Она видитъ, что онъ ничего не хочетъ, онъ хочетъ только сказать, какъ онъ безконечно любитъ ее, какъ онъ побѣжденъ ею, побѣжденъ, какъ никогда раньше. Пусть она вѣритъ ему, это уже давно зарождалось въ его сердцѣ, съ перваго раза, какъ онъ увидѣлъ ее, ему пришлось вести жестокую борьбу, чтобъ удержать это чувство въ границахъ, да, но такая борьба безлолезна -- это правда, черезчуръ заманчиво -- уступить, и уступаешь наконецъ, и борешься съ постепенно ослабѣвающей энергіей. Но теперь все кончено. Ему не нужно больше бороться, онъ уже обезоруженъ... "Ради Бога, фрекенъ Агата, дайте мнѣ услышатъ отъ васъ хоть нѣсколько прощающихъ словъ. Повѣрьте, это не моя привычка всему міру объясняться въ любви, въ дѣйствительности я довольно скрытная натура, недостатокъ это или нѣтъ, я не знаю. Но если я вамъ говорилъ такъ, какъ сейчасъ, вы должны понята, что я былъ принужденъ это сдѣлать, это было потребностью. Скажите, неужели вы не можете этого понятъ? Нѣтъ, мнѣ кажется, что моя грудь разрывается на части"...
   Все еще продолжая стоять отвернувшись отъ него, она повернула къ нему лицо и смотрѣла теперь на него; ея руки перестали отбиваться, онѣ лежали на его рукахъ, все еще обвивавшихъ ее за талію; она видѣла по жиламъ на шеѣ какъ билось у него сердце. Но вотъ она сѣла, онъ все еще обнималъ ее, она, казалось, не чувствовала болѣе этого, она взяла перчатки, лежавшія около нея, и сказала дрожащими губами:
   "Нѣтъ, Иргенсъ, вы не должны были бы этого говорить. Не правда ли? Лучше было бы, если бы я этого не слышала, я не знаю, какъ мнѣ помочь этому, а потому..."
   "Нѣтъ, конечно я не долженъ былъ этого говорить, я не долженъ былъ этого говорить, но..." Онъ пристально посмотрѣлъ на нее, его губы тоже немного дрожали. "Фрекенъ Линумъ, что бы вы сдѣлали, если бъ ваша любовь сдѣлала бы изъ васъ ребенка, разстроила бы вашъ разсудокъ и ослѣпила бы васъ такъ, что вы ровно ничего бы не видѣли? Я думаю..."
   "Да, но не говорите такъ больше", прервала она его: "я васъ понимаю но... я не могу васъ слушать". Она замѣтила, что его рука все еще обнимала ее, она порывисто отшатнулась отъ него и встала.
   Она все еще была такъ смущена, что ничего не могла дѣлать. Она стояла и смотрѣла въ землю, она даже не счищала верескъ со своего платья. А когда и онъ за нею всталъ, она сдѣлала видъ, что хочетъ итти, но все продолжала стоятъ.
   "Милый Иргенсъ, я бы вамъ была такъ благодарна, если бы вы никому этого не разсказывали. Мнѣ такъ жутко", сказала она, "и вы не должны относиться ко мнѣ безъ уваженія. Слышите! Я не могла себѣ представитъ, чтобы вы могли такъ привязаться ко мнѣ. Правда, я думала, что я вамъ нравлюсь немного; я начинала это думать. Но я этому не очень-то вѣрила. Какъ онъ можетъ меня полюбить, думала я... Но если вы хотите, я поѣду на нѣкоторое время домой, въ Торахусъ".
   Она тронула его своей непосредственностью, у него сжалось горло, глаза сдѣлались влажными. Эта милая болтовня, эти искреннія слова, все ея поведеніе, лишенное всякаго страха и жеманства, произвели на него большее впечатлѣніе, чѣмъ все другое. Его чувство разыгралось, загорѣлось яркими огнями. Нѣтъ, нѣтъ, не нужно въ Торахусъ, никуда только бы быть вмѣстѣ. Онъ будетъ держать себя въ рукахъ, онъ сумѣетъ овладѣть собой. Она не должна уѣзжать. А что, если онъ совсѣмъ лишится разсудка, если онъ погибнетъ; нѣтъ, но все-таки лучше пусть она здѣсь останется.
   Онъ продолжалъ говоритъ и очищалъ ей платье. Она должна ему простить, онъ не такой, какъ всѣ другіе, онъ поэтъ; когда настала минута, онъ отдался ей. У нея не будетъ больше поводовъ жаловаться на него, только пусть она не уѣзжаетъ. Вѣдь у нея нѣтъ никакихъ основаній на то, чтобы ѣхать, ничего нѣтъ, даже самаго пустяшнаго основанія? Ахъ нѣтъ, конечно нѣтъ, онъ и не воображаетъ себѣ ничего....
   Пауза.
   Онъ ждалъ, что она будетъ говоритъ, будетъ ему противорѣчитъ, скажетъ, что ей, можетъ быть, будетъ трудно ѣхать въ Торахусъ. Но она молчала. Значитъ, онъ ей былъ совершенно безразличенъ? Не можетъ быть. Но эта мысль мучила его, онъ былъ оскорбленъ, огорченъ, чувствовалъ, что она несправедливо съ нимъ поступаетъ. Онъ повторилъ свой вопросъ: неужели въ ней не было ни одного отзвука на всю его любовь къ ней.
   Кротко и грустно она отвѣтила:
   "Нѣтъ, вы не должны спрашивать. Подумайте, что сказалъ бы Олэ, если бы онъ это слышалъ".
   "Олэ?" вотъ о немъ онъ ужъ ни минутки не думалъ. Неужели же онъ въ самомъ дѣлѣ долженъ былъ конкурировать съ Олэ Генрихсенъ? Это ужъ было черезчуръ смѣшно, онъ не могъ даже подумать, что она говоритъ это серьезно. Боже мой, Олэ могъ самъ по себѣ бытъ очень хорошимъ, онъ покупалъ, продавалъ, платилъ счета и присоединялъ къ своему состоянію новые шиллинги, но вотъ и все. Неужели деньги имѣли для нея большое значеніе? Кто знаетъ, можетъ быть въ этой маленькой свѣтловолосой головкѣ былъ скрытый уголокъ, гдѣ мысли были заняты кронами и шиллингами, какъ ни невѣроятно это казалось.
   Иргенсъ помолчалъ немного. Въ немъ проснулась ревность. Олэ былъ въ состояніи удержатъ ее, она предпочтетъ его можетъ быть ему, у него голубые глаза, и онъ большого роста, у него рѣдкой красоты глаза.
   "Олэ?" сказалъ онъ. "Все, что онъ скажетъ мнѣ, совершенно безразлично. Олэ для меня не существуетъ, я люблю васъ".
   Въ первый разъ по ней пробѣжала какая-то дрожь, она поблѣднѣла, на лбу появилась складка, она пошла.
   "Нѣтъ, это слишкомъ уже гадко", сказала она. "Этого вы не должны были говорить, вы любите меня? Такъ вы не должны этого говоритъ"
   "Фрекенъ Агата, еще одно слово. Я въ самомъ дѣлѣ для васъ безразличенъ?"
   Онъ взялъ ее за руку, и ей пришлось взглянуть на него, онъ употреблялъ силу, онъ не владѣлъ собою, какъ обѣщалъ, теперь онъ не былъ красивъ.
   "Этотъ вопросъ вы не должны мнѣ задавать", отвѣтила она. "Я люблю Олэ, да; понимаете ли вы это?"
   Солнце опускалось все ниже и ниже; острова пустѣли; лишь порой показывался запоздалый прохожій тамъ, на дорогѣ, которая по берегу вела въ городъ. Иргенсъ не задавалъ больше вопросовъ, онъ молчалъ, или же говорилъ только самое необходимое. Отъ волненія глаза его казались свѣтлыми. Агата напрасно старалась завести какой-нибудь разговоръ, ей самой не легко было успокоить свое сердце, но онъ этого не замѣчалъ, онъ черезчуръ былъ занятъ своимъ горемъ.
   Когда они сѣли въ лодку, онъ сказалъ:
   "Можетъ быть, вамъ лучше будетъ поѣхать одной въ городъ, -- по всей вѣроятности, тамъ будутъ еще извозчики?..."
   "Нѣтъ, Иргенсъ, не будьте злымъ!" возразила она.
   Она не могла удержать слезъ, она старалась думать о безразличныхъ вещахъ, чтобъ держать себя въ рукахъ, смотрѣла назадъ на островъ, который они оставляли, слѣдила глазами за птицей, летѣвшей надъ фіордомъ. И съ глазами, все еще влажными, она спросила:
   "Что это такое? Это вода? Тамъ вдали, чернее?"
   "Нѣтъ", отвѣчалъ онъ: "это лугъ, зеленый лугъ, онъ лежитъ въ тѣни".
   "Нѣтъ, -- а я думала, что эта вода". -- такъ какъ было невозможно говоритъ дольше объ этомъ зеленомъ лугѣ, лежавшемъ въ тѣни, она прямо приступила къ дѣлу и сказала: "Послушайте, Иргенсъ, давайте говоритъ! Не правда ли?"
   "Очень охотно", возразилъ онъ. "Давайте высказывать, напр., наши мнѣнія вотъ о тѣхъ облакахъ тамъ, на небѣ. Мнѣ кажется, что они похожи на большіе бутоны, а конецъ..."
   Она слышала, что голосъ его былъ холодный, холодный, какъ ледъ; но, несмотря на это, она сказала улыбаясь:
   "А мнѣ кажется, что они похожи скорѣе на облачные шары".
   "Да", сказалъ онъ: "я не надѣюсь именно теперь найти подходящее сравненіе; я немного лѣнивъ на это, фрекенъ Линумъ. Будьте справедливы и пощадите меня хоть на этотъ разъ: хотите? Нѣтъ, вы не должны думать, что я близокъ къ смерти... я умираю не легко, но..."
   Онъ гребъ сильнѣе, они приближались къ гавани. Онъ присталъ бортомъ, всталъ на деревянную ступеньку и помогъ ей выйти на берегъ. Они оба были безъ перчатокъ, ея теплая рука лежала въ его рукѣ, она воспользовалась случаемъ, чтобы л=поблагодарить его за прогулку.
   "А я прошу васъ забыть, что я такъ неожиданно напалъ на васъ со своими сердечными изліяніями", сказалъ онъ. "Дорогая, простите меня"...
   И, не дожидаясь ея отвѣта, онъ снялъ шляпу, вскочилъ опять въ лодку и отчалилъ.
   Она оставалась на верху, на пристани, видѣла, что онъ прыгнулъ опять въ лодку и хотѣла ему крикнуть, спросить, куда онъ теперь ѣдетъ, но она этого не сдѣлала. Онъ видѣлъ, какъ исчезла за мостомъ ея бѣлокурая головка.
   Собственно говоря, у него не было никакихъ намѣреній, когда онъ прыгнулъ снова въ лодку, онъ сдѣлалъ это въ смущеніи подъ впечатлѣніемъ минуты, безъ всякой мысли предпринятъ что-нибудь опредѣленное. Онъ взялъ весла и началъ грести по направленію къ островамъ; вечеръ былъ тихій. Теперь, когда онъ былъ одинъ, имъ овладѣло отчаяніе. Опять разочарованіе, опять неудача, и самая скверная. И во всей его жизни ни одной звѣздочки!
   На одно мгновеніе онъ вспомнилъ Ханку, которая искала его, можетъ быть, сегодня, -- можетъ бытъ, и въ данную минуту повсюду ищетъ его. Нѣтъ, Ханка не была бѣлокурой, она была темная, она не сіяла, какъ Агата, но она очаровывала. И потомъ, развѣ она не переваливалась немного, когда шла? У Ханки не было такой походки, какъ у Агаты, она переваливалась. И какъ это могло быть, что грудь его не колыхалась, когда она смѣялась.
   Онъ вынулъ весла и оставилъ лодку на произволъ. Начинало немного темнѣть. Въ головѣ его роились мысли: человѣкъ среди моря, низложенный король Лиръ, много, много мыслей. Онъ сѣлъ глубже въ лодку и началъ писать, строфу за строфой, на обратной сторонѣ нѣсколькихъ конвертовъ. Слава Богу, его таланта по крайней мѣрѣ никто не могъ похититъ, и при этой мысли онъ весь задрожалъ отъ глубокаго чувства радости.
   Онъ закурилъ папироску и началъ пускать дымъ на воздухъ. Собственно говоря, онъ былъ исключительный человѣкъ, поэтъ и только поэтъ. Онъ лежитъ, и его уноситъ лодка, его сердце страдаетъ и кровь кипитъ; но, несмотря на это, онъ пишетъ стихи, онъ не можетъ удержаться отъ этого, онъ подыскиваетъ слова, взвѣшиваетъ ихъ, а сердце его страдаетъ, и онъ боленъ отъ горя. Развѣ это не называлось силой воли?
   И онъ снова писалъ...
   Была поздняя ночь, когда онъ присталъ къ берегу. На верху, въ одной изъ улицъ, онъ увидѣлъ Мильде; съ трудомъ ему удалось скрыться отъ него. Мильде былъ въ веселомъ настроеніи духа и шелъ подъ руку съ женщиной: шляпа его едва держалась, онъ громко разговаривалъ на улицѣ. Опять корсетъ, подумалъ Иргенсъ; да, да, теперь онъ можетъ развивать въ себѣ эту способность, онъ получилъ премію, которой онъ можетъ теперь сорить направо и налѣво.
   Иргенсъ свернулъ въ узкую улицу. Но когда онъ дошелъ до "угла", ему пришлось, къ несчастью, повстрѣчаться съ Ойэномъ.
   Вотъ не везло ему сегодня цѣлый день. Ойэнъ тотчасъ же распахнулъ плащъ и досталъ рукопись. -- Это всего небольшое стихотвореніе въ прозѣ. Да, да, онъ долженъ его прочесть, теперь, сейчасъ, это въ египетскомъ духѣ, дѣйствіе происходитъ въ склепѣ, тонъ рѣзкій и наивный, нѣчто замѣчательное. Но Иргенсъ, не менѣе его занятый своимъ собственнымъ стихотвореніемъ, опустилъ руку въ карманъ. Онъ стремился быть скорѣе дома, чтобъ въ тиши прочесть его. Его мучило нетерпѣніе, онъ забылъ свое обыкновенное высокомѣріе и сказалъ:
   "Думаешь ли ты, что я не могу также доставать бумаги, когда захочу?"
   Ойэнъ тотчасъ же поклонился; еще никогда съ нимъ Иргенсъ такъ не говорилъ; это было такъ необычно. Онъ предложилъ пойти въ паркъ и поискать тамъ скамеечку.
   "Нѣтъ", сказалъ Иргенсъ: "это вѣдь пустякъ и не стоитъ того, чтобъ похвастаться имъ, просто настроеніе". Но тѣмъ не менѣе онъ пошелъ къ скамейкѣ. Сѣвъ на скамейку, онъ оправился и сказалъ довольно равнодушно: "Да, если ты во что бы то ни стало хочешь услыхать, что содержитъ обратная сторона нѣсколькихъ конвертовъ, то я..." И онъ прочелъ свое стихотвореніе:
  
             Мой челнъ несется
             По темнымъ волнамъ
             Въ вечерній часъ...
             Кругомъ все тихо...
             Ужъ сумракъ ночи
             Окуталъ море...
             Мой челнъ, качаясь,
             По тихимъ волнамъ
             Плыветъ къ далекимъ островамъ!
              Я слышу плескъ
             Другихъ челновъ,
             Созвучныхъ веселъ
             Звенятъ удары.
             Ахъ, нѣтъ, -- то сердца
             Стучатъ удары,
             Удары сердца.
             Въ темницѣ тѣсной --
             Они не молкнутъ никогда...
             Со мной недавно
             Была Сирена...
             Она исчезла,
             И я одинъ...
             Съ ней все исчезло, --
             Исчезла радость,
             Погасли солнца,
             Померкли звѣзды,
             Мой челнъ несется по волѣ волнъ...
  
   Скажи, скажи мнѣ, -- ты видишь островъ?
   Кружатся чайки, и берегъ виденъ...
   Вдали синѣютъ рядами горы...
   Пусть тихо-тихо, пусть тихо-тихо плыветъ мой челнъ.
   Тотъ дальній островъ -- страна блаженныхъ,
   Тамъ слышенъ смѣхъ, звенитъ тамъ радость,
   Тамъ хороводы прекрасныхъ нимфъ...
   Онѣ смѣются, онѣ сверкаютъ, какъ звѣздъ брильянты!
   Туда пусть тихо плыветъ мой челнъ...
   Горятъ тамъ щеки, вино искрится,
   Звенятъ тамъ пѣсни прекрасныхъ нимфъ...
   Забудь о боли, забудь о боли -- вѣдь все пройдетъ!..
   Мой челнъ плыветъ къ часамъ вечернимъ
   Навстрѣчу морю --
   Вездѣ вокругъ, вездѣ молчанье --
   Покой и тишь...
   Полетомъ птицы прорѣзанъ мракъ..
   Она дрожитъ...
   Ее другая манила дико,
   Опутавъ сладко въ сѣтяхъ любви --
   Она оставила ее...
   Ты на пути своемъ, о птица,
   Найдешь другую...
   Васъ ночь укроетъ своимъ покровомъ...--
   Все замолчитъ.
  

VI.

   Тидеманъ по прежнему былъ доволенъ ходомъ дѣлъ; онъ удачно отправилъ свой ледъ въ Англію. Онъ не придавалъ большого значенія слухамъ, что обильные дожди въ Россіи измѣнили къ лучшему виды на предстоящій сборъ. Дожди, тѣмъ не менѣе, шли; но дѣло въ томъ, что вывозъ изъ Россіи пока былъ закрытъ. абсолютно закрытъ; нельзя было вывезти изъ страны ни одного мѣшка съ зерномъ. Тидеманъ держался своихъ высокихъ цѣнъ, иногда онъ продавалъ кое-что за границу, но, конечно, это не имѣло значенія; нужно было ждать, когда наступитъ недостатокъ въ зернѣ, паника говоритъ о значительномъ сбытѣ. Но это, впрочемъ, и не къ спѣху, время еще ни пришло. Нѣтъ, вотъ переждать только зиму.
   И Тидеманъ предоставлялъ времени итти. Ему по прежнему обивали пороги пароходники, купцы и агенты всякаго рода. Къ нему приходили съ листами для подписи, со всевозможными предложеніями, вездѣ требовалось его имя, онъ долженъ былъ брать акціи. Безъ помощи торговаго сословія ничего нельзя было предпринимать, и обращались главнымъ образомъ къ молодымъ, къ предпріимчивымъ, которые давали планы, средства и, кромѣ того, хорошо знали свое дѣло. Тутъ былъ и электрическій трамвай, и новый театръ, и новая лѣсопильня въ Фардалѣ, салотопенный заводъ въ Хеннингсверѣ, -- все это не могло обойтись безъ нихъ, какъ самыхъ дѣловитыхъ людей въ городѣ. Тидеманъ, какъ Олэ Генрихсенъ, были, разумѣется, неизбѣжными акціонерами.
   "Вотъ это долженъ былъ бы видѣть мой родной отецъ!" часто говорилъ Тидеманъ въ шутку, когда онъ подписывался. Было извѣстно про его отца, что онъ былъ безгранично скупой человѣкъ. Онъ принадлежалъ къ старымъ купцамъ прежняго времени, къ тѣмъ, которые ходили въ кожаномъ фартукѣ и въ нарукавникахъ и самымъ точнымъ образомъ отвѣшивали гречиху и мыло. Онъ нисколько не заботился о томъ, чтобы прилично одѣться, его башмаки вошли въ поговорку, пальцы вылѣзали изъ нихъ, и когда онъ шелъ, казалось, что эти пальцы ищутъ мѣдяки на дорогѣ. Сынъ совсѣмъ не былъ похожъ на отца; его горизонтъ расширился, у него было широкое поле дѣятельности. Всѣ его считали за свѣтлую голову.
   Въ контору вошелъ Олэ Генрихсенъ и началъ говорить о кожевенномъ заводѣ, для котораго очень подходящимъ мѣстомъ былъ бы Торахусъ. Изъ этого предпріятія въ одинъ прекрасный день можетъ выйти очень большое дѣло, въ этомъ нельзя сомнѣваться; громадные лѣса годъ отъ году уничтожались, дрова продавались внутри страны и за границей, а обрѣзки и верхушки въ два-три дюйма въ діаметрѣ оставались лежатъ въ лѣсу и не приносили никакой пользы, а между тѣмъ еловая кора содержитъ въ себѣ до 20 процентовъ дубильныхъ веществъ, -- что, если собрать все это и обработать?
   Посмотримъ, что покажетъ весна...
   Олэ Генрихсенъ совершенно заработался, у него не было ни откуда помощи; и вотъ, теперь ему нужно ѣхать въ Англію, и онъ принужденъ сдѣлать своимъ повѣреннымъ въ дѣлахъ своего главнаго приказчика и ввести его въ конторскія дѣла. Съ тѣхъ поръ, какъ пріѣхала сюда Агата, работа ему показалась такой легкой, она постоянно бывала съ нимъ и помогала ему, насколько могла; но вотъ уже нѣсколько дней, какъ ей нездоровится, и ей пришлось сидѣть въ комнатѣ. Онъ чувствовалъ ея отсутствіе, и ему пришло въ голову, насколько все легче ему казалось, когда она была съ нимъ. По всей вѣроятности, она простудилась, несмотря на всѣ предостереженія, третьяго дня, когда каталась на лодкѣ. Ему такъ хотѣлось прокатиться съ ней на маленькомъ катерѣ; но теперь эта прогулка должна быть отложена до будущаго воскресенья. Онъ попросилъ Тидемана сопровождать ихъ въ прогулкѣ, ихъ будетъ семь-восемь человѣкъ, они будутъ пить кофе, а можетъ бытъ высадятся на острова.
   "А ты увѣренъ, что фрекенъ Агата выздоровѣетъ до этого времени?" спросилъ Тидеманъ.
   "Это, собственно говоря, не болѣзнь", отвѣчалъ Олэ: "просто какое-то недомоганіе, голова болитъ. Докторъ сказалъ, что завтра она можетъ выйти".
   "Ахъ такъ, -- значитъ, ничего серьезнаго? Да, такія раннія поѣздки на острова опасны... Что я хотѣлъ сказать... да, не будешь ли ты такъ любезенъ самъ попроситъ Ханку, а то я не увѣренъ, что сумѣю ее склонить на это... А что касается кожевеннаго завода, то мы должны обсудить это дѣло въ этомъ году. Вѣдь это будетъ зависѣть и отъ цѣнъ на дрова".
   Олэ нашелъ фру Ханку, пригласилъ ее на пикникъ и пошелъ домой. Онъ задумался немного надъ тѣмъ, что сказалъ ему Тидеманъ: что такія раннія поѣздки могутъ быть опасными... Тидеманъ это сказалъ съ легкимъ удареніемъ, и Олэ посмотрѣлъ на него.
   Когда онъ взошелъ по лѣстницѣ въ себѣ домой, онъ встрѣтилъ Гольдевина у входной двери. Оба остановились и смотрѣли другъ на друга.
   Наконецъ Гольдевинъ снялъ шляпу и сказалъ смущенно:
   "Нѣтъ, я попалъ совсѣмъ не туда, какъ я вижу; здѣсь оказывается, не живетъ никакой Эллингсенъ. Я ищу стараго знакомаго, нѣкоего Эллингсена. Невозможно застать людей дома, они постоянно всѣ въ кафэ; я уже искалъ и наверху и внизу. Извините, значитъ вы здѣсь живете, господинъ Генрихсенъ? Но это странно, что именно вы здѣсь живете. Какъ здоровье фрекенъ?"
   "Вы развѣ не были въ домѣ? сказалъ Олэ, -- онъ замѣтилъ, что Гольдевинъ только что былъ страшно чѣмъ-то возбужденъ, глаза его были красные, влажные.
   "Въ домѣ? Нѣтъ, слава Богу, я не былъ такимъ неосторожнымъ, чтобы тотчасъ же позвонитъ, кто знаетъ, можетъ бытъ тамъ больная въ домѣ? Нѣтъ, я какъ разъ стоялъ и читалъ карточку на дверяхъ, когда вы пришли... А какъ вы поживаете, господинъ Генрихсенъ, а фрекенъ?"
   "Благодарю васъ, Агатѣ немного нездоровилось эти дни. Не хотите ли вы войти вмѣстѣ? Ахъ, пожалуйста, она не можетъ выходить изъ комнаты".
   "Нѣтъ, нѣтъ, благодарю васъ, не теперь. Нѣтъ, я долженъ попробовать отыскать своего знакомаго; это нужно скорѣе сдѣлать". Гольдевинъ поклонился и спустился на-нѣсколько ступеней. Потомъ онъ опять вернулся и сказалъ: "надѣюсь, ничего серьезнаго нѣтъ съ фрекенъ Агатой?! Мнѣ казалось, что я нѣсколько дней уже ея не видѣлъ, васъ я видѣлъ нѣсколько разъ мелькомъ на улицѣ, а фрекенъ нѣтъ".
   "Нѣтъ ничего серьезнаго, завтра она выйдетъ, по всей вѣроятности, просто легкая простуда".
   "Извините меня, что я такъ нескромно спрашиваю и допытываюсь", сказалъ Гольдевинъ съ присущимъ ему спокойствіемъ. "Я намѣреваюсь писать домой сегодня вечеромъ, и это было бы такъ пріятно, если бъ я могъ передать отъ нея поклонъ. Еще разъ тысячу извиненій".
   Гольдевинъ приподнялъ шляпу и пошелъ.
   Олэ нашелъ свою невѣсту въ ея комнатѣ, она читала. Когда Олэ вошелъ, она бросила книгу на столъ и бросилась къ нему навстрѣчу. Она здорова, совсѣмъ здорова. Пусть онъ пощупаетъ ея пульсъ, никакой лихорадки больше! Ахъ, какъ она заранѣе радуется воскресенью. Олэ опять началъ дѣлать ей выговоръ, что нужно быть осторожнѣе, нужно особенно тепло одѣться для прогулки, -- поняла? Тидеманъ тоже сказалъ, что такія раннія поѣздки опасны.
   -- И она будетъ хозяйкой, подумать только, какъ это будетъ мило! Маленькая женка, маленькая женка!
   -- Что это была за книга, которую она сейчасъ читала?
   "Ахъ, это только стихотворенія Иргенса", сказала она.
   "Не говори "только", про стихотворенія Иргенса, вѣдь ты сама находила также ихъ очень красивыми".
   "Да, но я уже читала ихъ разъ; я ихъ знаю, вотъ почему я сказала "только"... хозяйкой, ты говоришь? Богъ знаетъ, какой я буду въ роли хозяйки! Будетъ это очень важно"?
   "Какая ты глупенькая, важно? Понимаешь ты, просто прогулка на катерѣ, кофе, пиво и бутерброды... Да, -- вотъ еще что, я встрѣтилъ на лѣстницѣ Гольдевина; онъ искалъ какого-то человѣка и ни за что не хотѣлъ войти со мной вмѣстѣ".
   "Ты пригласилъ его на эту поѣздку?" воскликнула Агата. И она была очень огорчена, узнавъ, что Олэ забылъ это сдѣлать. Онъ долженъ былъ ей обѣщать, что поправитъ дѣло и отыщетъ Гольдевина въ теченіе этой недѣли.
   Поздно въ субботу Тидеманъ позвонилъ къ Генрихсену и пожелалъ говорить съ Олэ.-- Нѣтъ, спасибо, онъ не хочетъ войти, черезчуръ поздно, ему нужно переговорить объ одной пустяшной вещи съ Олэ.
   Когда Олэ вышелъ къ нему, онъ тотчасъ же увидѣлъ, что дѣло серьезное; онъ спросилъ, выйдутъ ли они на улицу, или пойдутъ въ контору. Тидеманъ отвѣчалъ, что ему это безразлично. Тогда они пошли въ контору.
   Тидеманъ положилъ телеграмму на прилавокъ и сказалъ глухимъ голосомъ.
   "Съ моей торговлей рожью не ладно, Олэ. Въ данную минуту рожь въ нормальномъ положеніи, и Россія сняла свое запрещеніе на вывозъ".
   Россія въ самомъ дѣлѣ сняла свой запретъ. Неожиданно хорошія надежды на предстоящій урожай, которыя появились на биржѣ съ нѣкотораго времени, оправдались, и это въ соединеніи съ громадными запасами прежнихъ годовъ сдѣлало излишними строгія распоряженія русскаго правительства. Голодъ кончился, запрещеніе о вывозѣ было снято. Россія и Финляндія были снова открыты... Вотъ, каково было содержаніе телеграммы.
   Олэ сидѣлъ нѣкоторое время молча. Это былъ ужасный ударъ. Въ первое мгновеніе всевозможныя мысли пробѣжали въ его головѣ; а что, если телеграмма была ложной, биржевая утка, подкупленная измѣна? Потомъ онъ снова посмотрѣлъ на подпись солиднаго агента, -- въ немъ нельзя было сомнѣваться. Но было ли слышно когда-нибудь что-нибудь подобное. Правительство страны сыграло дурака и съ открытыми глазами вело самоуничтожающіе маневры. Это было еще хуже , чѣмъ въ 1859 году, гдѣ въ самое время жатвы было снято запрещеніе, и всѣ рынки благодаря этому были потрясены до самаго основанія. Да, но тогда была война...
   Маленькіе часы на стѣнѣ тикали и шли, тикали и продолжали спокойно итти.
   "Ты можешь вполнѣ положиться на телеграмму?" спросилъ, наконецъ, Олэ.
   "Да, телеграмма, къ сожалѣнію, достаточно положительная", возразилъ Тидеманъ. "Мой агентъ два раза телеграфировалъ вчера: Продавайте, продавайте! Я продавалъ, что можно было, продавалъ съ убыткомъ, продавалъ по теперешней цѣнѣ; но что изъ этого вышло? Повѣришь ты, я вчера страшно много потерялъ!"
   "Да, но не спѣши теперь, давай обдумаемъ это дѣло. Почему ты вчера же не пришелъ ко мнѣ? Это я, кажется, могъ отъ тебя ожидать, Андрей?"
   "Я и сегодня вечеромъ не долженъ былъ бы приходитъ съ такимъ извѣстіемъ къ тебѣ, но..."
   "Ну, разъ навсегда", перебилъ его Олэ: "я хочу тебѣ помочь, насколько могу. Насколько могу, понимаешь? И вѣдь я могу помочь не такъ ужъ мало..."
   Пауза.
   "Да, благодарю тебя... я благодарю за все. Я зналъ, что я не уйду отъ тебя безъ помощи. Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ ты взялъ нѣкоторыя изъ моихъ вещей... изъ такихъ, при которыхъ не можетъ бытъ риску, акціи и тому подобное..."
   "Нѣтъ, это у тебя каждый можетъ взять. А я беру у тебя рожь. Мы помѣтимъ бумаги числомъ третьяго дня, для моего отца".
   Тидеманъ покачалъ головой.
   "Нѣтъ, никогда!" сказалъ онъ. "Ты, думаешь, что я пересталъ бытъ купцомъ? Что мнѣ отъ этого ничего не будетъ, если я вовлеку тебя?"
   Олэ посмотрѣлъ на него, жилы на вискахъ усиленно работали.
   "Ты сумасшедшій!" сказалъ онъ съ горечью. "Думаешь ли ты, что меня такъ легко вовлечь"? И, покраснѣвъ, Олэ началъ ругаться: "Чортъ возьми, я тебѣ покажу, какъ легко меня во что-нибудь вовлечь".
   Но Тидеманъ былъ непоколебимъ, даже горечь Олэ не склонила его къ соглашенію. Нѣтъ, онъ видѣлъ Олэ насквозь, его состояніе правда было не маленькимъ, но Олэ преувеличивалъ, конечно, когда дѣлалъ видъ, что оно такъ велико. Онъ хвастался только изъ-за того, чтобъ прійти къ нему на помощь, -- вотъ въ чемъ дѣло, и кромѣ того рожь съ завтрашняго дня будетъ падать съ поражающей быстротой; такая продажа ржи по цѣнамъ третьяго дня не могла бы быть оправдываема даже между врагами.
   "Но что же ты хочешь? Хочешь, мы установимъ цифру?"
   "Нѣтъ", возразилъ Тидеманъ: "я не думаю, чтобы мнѣ это было нужно. Ледъ для Англіи дѣйствительно является для меня помощью, правда, небольшой, но и кроны для меня теперь деньги. Скоро я ограничу свое дѣло: продамъ, что можно продать, и получу немного наличныхъ денегъ. Я хотѣлъ спросить, можетъ быть... Тебѣ это можетъ понадобится, разъ ты женишься... такъ какъ намъ это совсѣмъ не нужно, то...
   "О чемъ ты, собственно, говоришь?"
   "Я подумалъ, что можетъ бытъ, разъ ты женишься, ты купишь мою дачу".
   "Дачу? Ты дѣйствительно хочешь ее продать?"
   "Я долженъ".
   Пауза. Олэ замѣтилъ, что увѣренность Тидемана начинала колебаться.
   "Хорошо", сказалъ онъ: "я оставляю за собой твою дачу. Но въ тотъ день, когда ты захочешь купить ее обратно, она будетъ продаваться. У меня предчувствіе, что этотъ день не далекъ".
   "Ну, это одному Богу извѣстно, -- во всякомъ случаѣ, я теперь дѣлаю, что долженъ и что могу. Я такъ радъ, что ты будешь владѣть дачей. Такъ такъ хорошо; не моя вина что мы туда не поѣхали на это лѣто... Ну да, это во всякомъ случаѣ меня немного облегчило, теперь посмотримъ. Я надѣюсь, что мнѣ не придется ликвидировать дѣла, это было бы такъ тяжело. И хуже всего для дѣтей".
   Олэ опять предложилъ свою помощь.
   "Спасибо", сказалъ Тидеманъ, "я и такъ принимаю отъ тебя все, что ты можешь сдѣлать справедливымъ образомъ. Но потеря остается всегда потерей, и знаешь, если бы даже это дѣло обошлось безъ банкротства, я все-такъ бѣдный человѣкъ... Я не знаю, есть ли у меня теперь хоть хеллеръ... Это было благословеніе Божіе, Олэ, что ты не принялъ участія въ этомъ дѣлѣ; это дѣйствительно было удивительное счастье, и я хоть этому радуюсь. Да, да, посмотримъ, что будетъ".
   Пауза.
   "Знаетъ твоя жена объ этомъ"? спросилъ Олэ.
   "Нѣтъ, я разскажу ей объ этомъ, послѣ нашей поѣздки на лодкѣ".
   "Послѣ поѣздки? Я теперь, разумѣется, отмѣняю ее"
   "Нѣтъ", сказалъ Тидеманъ. "Я хотѣлъ тебя просить этого не дѣлать. Ханка такъ много объ этомъ говорила, она такъ радовалась. Нѣтъ, я хотѣлъ, напротивъ, попросить тебя сдѣлать такъ, чтобъ ничего не замѣтили, быть настолько довольнымъ, насколько только можно; я тебѣ буду отъ всей души благодаренъ. Разумѣется, ни однимъ словомъ не нужно упоминать о моемъ несчастіи".
   Тидеманъ сунулъ телеграмму въ карманъ и взялъ свою шляпу.
   "Прости меня, Олэ, что я пришелъ и помѣшалъ тебѣ... если я когда-нибудь снова буду въ состояніи, то... но это можетъ быть никогда и ни будетъ... тогда я бы вспомнилъ тебя",
   "Боже мой, не говори такъ, я думалъ, что между нами это лишнее... Впрочемъ, можетъ быть, ты представляешь себѣ несчастье больше, чѣмъ оно есть на самомъ дѣлѣ, я не знаю, но..."
   "Да, ледъ идетъ превосходно, просто невѣроятно; я радъ, что хоть это имѣю. Конечно, это пустяки, но это все-таки помогаетъ. А если дача перейдетъ въ твои руки, то... Да, да, Олэ, когда мнѣ ужъ очень понадобится, тогда я займу у тебя деньги. Ну, покойной ночи на сегодня".
   "Тебѣ не придется ликвидировать дѣлъ, Андрей, это я тебѣ говорю!" крикнулъ ему вслѣдъ Олэ въ послѣдній разъ.
  

I.

   Внизу, въ гавани собралось общество мужчинъ и дамъ; это было то общество, которое собралась на прогулку на яхтѣ Агаты; дожидались Паульсберговъ, которые еще не пришли. Иргенсъ былъ раздраженъ и говорилъ колкости; самое лучшее было бы послать катеръ туда наверхъ за Паульсбергами и привезти ихъ съ глубочайшимъ уваженіемъ. Когда, наконецъ, пришли Паульсбергъ съ женой, всѣ вошли на катеръ, и вышли изъ фіорда.
   Тидеманъ правилъ рулемъ. Нѣсколько служащихъ изъ магазина и Олэ составляли экипажъ. Олэ превосходно обставилъ эту поѣздку и взялъ съ собой прекрасную провизію; онъ обо всемъ подумалъ, не забылъ даже жженаго кофе для Иргенса. Гольдевина ему не удалось найти, а Грегерсена онъ намѣренно не пригласилъ. Грегерсенъ, по всей вѣроятности, видѣлъ телеграммы изъ Россіи.
   Тидеманъ ничего не говорилъ, онъ выглядѣлъ такъ, какъ будто провелъ одну, двѣ безсонныхъ ночи. Когда Олэ спросилъ, какъ онъ поживаетъ, онъ отвѣчалъ, улыбаясь, что довольно сносно; между прочимъ онъ попросилъ оставить за нимъ мѣсто у руля.
   Катеръ направился къ шхерамъ.
   Фру Ханка сидѣла впереди, ея манто было свободно наброшено на нее, и Мильде замѣтилъ, что это было очень живописно.
   "Хорошо было бы, если бъ теперь было время выпивки!" сказалъ онъ, громко смѣясь.
   Олэ тотчасъ же принесъ бутылки и стаканы. Онъ ходилъ и заботился о томъ, чтобы дамы надѣвали шали и накидки.
   "Да, вы не должны смѣяться", говорилъ онъ: "хотя солнце теперь свѣтитъ, но на морѣ будетъ вѣтеръ". Онъ нѣсколько разъ предлагалъ Тидеману замѣнитъ его у руля, но Тидеманъ не хотѣлъ. Нѣтъ, для него это настоящее благодѣяніе тамъ стоятъ, ему не нужно разговаривать, а сегодня онъ такъ мало на это способенъ.
   "Не падай духомъ! Слышалъ ты какія-нибудь подробности"?
   "Только подтвержденіе. Завтра это будетъ офиціально извѣстно. Да, не безпокойся, пожалуйста, насчетъ этого, -- я ночью выяснилъ себѣ свое положеніе. Да, я еще надѣюсь спастись до извѣстной степени".
   Тамъ впереди скоро всѣ пришли въ хорошее настроеніе. Ойэнъ страдалъ морской болѣзнью и пилъ, чтобъ ему легче было, онъ не могъ стоять прямо, онъ очень ослабѣлъ.
   "Хорошо, что вы опять вернулись домой", сказала фру Ханка, чтобъ утѣшить его. "У васъ все по прежнему женственное личико, но къ счастью оно не такое блѣдное, какъ прежде..."
   "Извините меня", воскликнула фру Паульсбергъ безжалостно, "я еще никогда не видѣла его такимъ блѣднымъ, какъ сегодня".
   На этотъ намекъ по поводу его морской болѣзни раздался общій смѣхъ. Фру Ханка продолжала говорить. Да, она знаетъ его послѣднюю работу въ Терахусѣ, это стихотвореніе "Изъ старыхъ воспоминаній". Нужно признаться, что онъ не напрасно былъ въ деревнѣ.
   "Вы еще не слышали моего новаго стихотворенія", сказалъ Ойэнъ слабымъ голосомъ: "оно египетское, и дѣйствіе происходитъ въ гробницѣ..." И, будучи совсѣмъ больной, онъ все-таки началъ искать стихотвореніе въ своихъ карманахъ. Что онъ съ нимъ сдѣлалъ? Онъ утромъ отложилъ его въ сторону, чтобы взять съ собой, -- онъ подумалъ, что можетъ быть кто-нибудь захочетъ его послушать; онъ осмѣливается сказать, что оно довольно замѣчательно въ своемъ родѣ. Но онъ, по всей вѣроятности, оставилъ его гдѣ-нибудь. Онъ не можетъ себѣ представить, что онъ потерялъ его, или выбросилъ?
   "Нѣтъ", сказала фру Ханка: "вы просто оставили его дома, вотъ увидите, оно навѣрно лежитъ на столѣ". Она дѣлала все возможное, чтобъ отогнать дурныя предположенія поэта: онъ, вѣроятно, чувствуетъ себя лучше въ городѣ, нежели въ деревнѣ.
   Да, ахъ да! Какъ только онъ очутился на улицахъ и увидѣлъ прямыя линіи домовъ, такъ онъ почувствовалъ тотчасъ же, что мозгъ его началъ работать, и вотъ онъ задумалъ египетское стихотвореніе въ прозѣ; нѣтъ, не можетъ этого быть, чтобъ онъ его потерялъ...
   Теперь и Мильде былъ на сторонѣ Ойэна, онъ начиналъ его вполнѣ признавать, теперь и онъ началъ постигать этотъ тонкій родъ поэзіи.
   Иргенсъ, сидѣвшій недалеко и слышавшій эту рѣдкую похвалу, наклонился къ фру Ханкѣ и сказалъ глухимъ голосомъ:
   "Понимаете ли вы, теперь Мильде получилъ премію, и ему нечего бояться своего опаснаго конкурента". И Иргенсъ стиснулъ губы и смѣялся.
   Фру Ханка посмотрѣла на него. Сколько въ немъ было злости, и какъ это не шло къ нему. Онъ этого не сознавалъ, иначе онъ не сжималъ бы такъ губъ и не бросалъ бы такіе злые взгляды. Въ общемъ, онъ сохранялъ въ продолженіе всего времени свое обыкновенное молчаніе; къ Агатѣ онъ совсѣмъ не обращался и дѣлалъ видъ, что совсѣмъ не замѣчаетъ ее. Что она ему сдѣлала? развѣ она могла иначе поступить? Почему не хотѣлъ онъ этого понять?
   Но онъ не смотрѣлъ на нее.
   На яхтѣ начали варить кофе, но изъ вниманія къ Ойэну, который все еще страдалъ морской болѣзнью, рѣшили его пить на шхерахъ, къ которымъ подъѣхали. Катеръ присталъ. Расположились на камняхъ, и началась возня, это было такъ весело, такъ ново. Ойэнъ смотрѣлъ на все широко раскрытыми, удивленными глазами, на море, на волны, потрясавшія своимъ шумомъ воздухъ, на этотъ пустынный островъ, гдѣ не было ни одного деревца, гдѣ солнце и морская вода уничтожили всю траву. Какъ это было все странно! Агата обходила всѣхъ съ чашками и стаканами, ея крошечныя руки боялись что-нибудь уронить; она шла такъ осторожно, какъ будто балансировала, и при этомъ она высовывала кончикъ языка
   Мильде предложилъ выпить за ихъ здоровье.
   "У тебя нѣтъ шампанскаго?" спросилъ онъ Олэ.
   Принесли шампанское, нашли стаканы и выпили за ихъ здоровье съ громкимъ ура. Мильде былъ въ превосходномъ настроеніи духа, онъ предложилъ закупорить бутылку и броситъ ее въ море съ бумажкой, на которой всѣ напишутъ свои имена, дамы и мужчины.
   Всѣ написали, за исключеніемъ Паульсберга, который рѣшительно отъ этого отказался.-- Человѣкъ, пишущій такъ много, какъ онъ, не будетъ писать шутки ради на какой-то запискѣ, сказалъ онъ. Съ этимъ онъ поднялся и пошелъ одинъ вглубь острова.
   "Тогда я припишу его имя", сказалъ Мильде и взялся за карандашъ.
   Но теперь фру Паульсбергъ сердито воскликнула:
   "Что вы хотите дѣлать? Я надѣюсь, вы оставите это. Паульсбергъ сказалъ, что онъ не хочетъ, чтобъ его имя стояло здѣсь, и этого достаточно". Фру Паульсбергъ состроила очень обиженное лицо. Она положила одно колѣно на другое и держала чашку, какъ будто это была кружка пива.
   Мильде тотчасъ же извинился, -- вѣдь это была шутка, сказалъ онъ: самая невинная шутка. Но если подумать, то дѣйствительно фру Паульсбергъ права; это была глупая выдумка, и Паульсбергъ не могъ этого сдѣлать, однимъ словомъ... Впрочемъ, онъ находить, что въ этомъ нѣтъ никакой шутки; и онъ предлагаетъ оставить исторію съ бутылкой. Если не будетъ имени Паульсберга, то... Какъ полагаютъ остальные?
   Но Иргенсъ не былъ больше въ состояніи удерживаться, и началъ высмѣиватъ Мильде, скрывая свою злобу:
   "Ха-ха-ха, премированный господинъ, ты божествененъ!"
   Премированный господинъ! Онъ все еще не могъ забытъ преміи.
   "А ты", возразилъ ему Мильде разозленный и посмотрѣлъ на него пьяными глазами, "становится невозможно имѣть съ тобою дѣло!"
   Иргенсъ сдѣлалъ удивленный видъ.
   "Что такое? Мнѣ кажется по твоему тону, что мои слова тебя оскорбили?"
   Теперь должна была вмѣшаться фру Ханка. зачѣмъ же ссориться вдругъ на прогулкѣ? Это очень непріятно, нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ! Итакъ, если они не будутъ сидѣть смирно, ихъ потопятъ!
   Иргенсъ тотчасъ же замолчалъ: онъ даже не проворчалъ сквозь зубы, что у него было привычкой, когда онъ бывалъ разозленъ. Фру Ханка углубилась въ размышленія; какъ измѣнился съ нѣкотораго времени ея герой и поэтъ. Откуда все это. Какъ выцвѣли его темные глаза! Его усы обвисли, онъ потерялъ свѣжесть лица, его лицо не было такимъ обворожительнымъ, какъ прежде. Но потомъ она вспомнила о его разочарованіи, о его горѣ по поводу преміи, которой онъ не получилъ, о его книгѣ, -- этомъ чудномъ собраніи стихотвореній, о которомъ умалчивали съ злымъ умысломъ, и, нагнувшись къ Агатѣ, она сказала:
   "Иргенсъ, къ сожалѣнію, сдѣлался желчнымъ; вы, вѣроятно, это замѣтили, но это пройдетъ". Фру Ханка хотѣла сдѣлать для него все, что могла, оправдать его, по добротѣ душевной; она говорила теперь то же самое, что говорила и Иргенсу съ глазу на глазъ: нечего удивляться, что онъ сталъ раздражительнымъ; такую горечь, какъ его, нужно уважать. Онъ цѣлые годы старался и работалъ, а страна, городъ...
   "Да, подумайте только!" сказала также Агата. Вдругъ Агата вспомнила, что она по отношенію къ этому человѣку не была какъ должна была быть, она была неделикатна, да, груба; она напрасно оттолкнула его. Она такъ хотѣла бы, чтобъ этого не было, но теперь уже поздно.
   Теперь Паульсбергъ вернулся со своей одинокой прогулки и сказалъ, что пора подумать о томъ, чтобъ вернуться домой. Нельзя быть увѣреннымъ въ томъ, что не пойдетъ дождь, онъ думаетъ, что это очень даже вѣроятно. Солнце уже почти совсѣмъ зашло, и дуетъ довольно сильный вѣтеръ.
   Агата обошла еще разъ съ чашками и предложила кофе. Совершенно незамѣтно, она наклонилась къ Иргенсу и сказала:
   "А вы господинъ Иргенсъ?"
   Этотъ почти умоляющій голосъ заставилъ его взглянуть на нее. Онъ не хочетъ кофе, но онъ удивленно улыбнулся, когда посмотрѣлъ на нее. Она сіяла, она не знала, удержитъ ли она дольше подносъ въ своихъ рукахъ, и тогда она пробормотала: "Ну, немножко". Онъ посмотрѣлъ на нее еще разъ и сказалъ: "Нѣтъ, благодарю".
   На обратномъ пути Иргенсъ былъ совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Онъ говорилъ, занималъ общество, помогалъ даже бѣдному Ойэну, которому совсѣмъ приходилось плохо. Передъ Мильде опять уже стояла бутылка подъ предлогомъ, что теперь пришло настоящее время выпивки. И Иргенсъ пилъ съ нимъ только для того, чтобъ показатъ свою любезность. Фру Ханка сіяла и была счастлива, какъ ребенокъ; мысленно она сказала самой себѣ, что она не должна забытъ сегодня же вечеромъ попросить у мужа денегъ, -- сотню или двѣ кронъ.
   Также и на обратномъ пути Тидеманъ правилъ рулемъ, и нельзя было его уговоритъ оставить его. Онъ слѣдилъ за парусомъ и за волнами и не говорилъ ни слова. Онъ былъ красивъ съ рулемъ въ рукѣ; съ легкою просѣдью волосы очень шли къ нему, его фигура то исчезала, то снова появлялась въ воздухѣ. Его жена крикнула ему разъ, не холодно ли ему, -- вниманіе, которому онъ почти не вѣрилъ, вотъ, почему онъ сдѣлалъ надъ, что не слышитъ.
   "Онъ не слышитъ", сказала она и улыбнулась, "не холодно ли тебѣ, Андрей?"
   "Холодно? Нѣтъ", отвѣчалъ онъ.
   И скоро все общество было опять уже въ гавани.
   Ойэнъ, какъ только вышелъ на берегъ, тотчасъ же позвалъ извозчика. Онъ сейчасъ же долженъ ѣхать домой и поискать свое стихотвореніе, и тогда рѣшится его судьба. Онъ не будетъ покоенъ, пока не убѣдится въ этомъ. Но, можетъ быть, онъ можетъ позже встрѣтиться съ компаніей? Пойдутъ они въ ресторанъ?
   Всѣ переглянулись вопросительно, не зная куда итти. Тогда Олэ Генрихсенъ сказалъ, что онъ лично хочетъ итти домой. Онъ думалъ о Тидеманѣ и зналъ, что если кто нуждается въ покоѣ, такъ именно онъ.
   Фру Ханка думала о деньгахъ, которыя она хотѣла попросить у него, и пошла провожать мужа. Общество разсталось передъ домомъ Тидемана.
   Фру Ханка тотчасъ же приступила къ дѣлу, прежде даже чѣмъ мужъ ея открылъ дверь.
   "Будешь ты такъ добръ дать мнѣ сто кронъ?"
   "Сто кронъ? Гм, хорошо. Но не зайдешь ли ты вмѣстѣ со мной въ контору. У меня нѣтъ денегъ при себѣ".
   Они вошли въ контору.
   Онъ протянулъ ей красную бумажку. Его рука сильно дрожала.
   "Вотъ", сказалъ онъ.
   "Спасибо... ты такъ дрожишь?" спросила она.
   "Гы, это должно быть отъ того, что я весь день держалъ руль... Я хочу сообщить тебѣ радостное извѣстіе, Ханка: ты такъ часто просила меня о разводѣ; теперь я на это рѣшился, -- итакъ, я согласенъ на это".
   Она не вѣрила своимъ ушамъ.
   Онъ соглашался дать ей разводъ? Она посмотрѣла на него, онъ былъ страшно блѣденъ и смотрѣлъ внизъ. Они стояли теперь по разнымъ сторонамъ большого прилавка.
   Онъ продолжалъ говорить:
   "Обстоятельства это дѣлаютъ... Мое большое дѣло съ рожью плохо кончилось, и я теперь если и не совсѣмъ обанкротился, то, во всякомъ случаѣ, бѣдный человѣкъ, быть можетъ, мнѣ не придется ликвидировать дѣла, но и только. Я не достаточно богатъ, чтобы вести прежній образъ жизни. Я не могу взять на себя такую отвѣтственность быть для тебя обузой и ни быть въ состояніи дать тебѣ хорошей жизни".
   Она стояла тамъ и слушала эти слова, какъ будто издалека. Въ первую минуту у нея было неопредѣленное чувство радости, она была свободна, она освободится отъ всего, что ей въ послѣднее время было такъ противно, она опять будетъ дѣвушкой, Ханка Ланге, да, просто Ханка Ланге. Но когда она услышала, что ея мужъ былъ почти банкротомъ, это не очень ее поразило, онъ, правда, можетъ даже не ликвидировать своихъ дѣлъ; у него не было больше состоянія, но вѣдь не безъ пріюта онъ очутился, могло вѣдь быть и хуже.
   "Такъ" -- она сказала только, "такъ".
   Пауза. Тидеманъ снова овладѣлъ собой и стоялъ, какъ тамъ на яхтѣ, казалось, съ рулемъ въ рукѣ, и взглядъ его покоился на ней. Итакъ, она не говорила нѣтъ, она не перерѣшала этого. Ахъ, нѣтъ, этого впрочемъ и нельзя было ожидать.
   "Больше мнѣ нечего тебѣ сказать, Ханка", сказалъ онъ тогда.
   Голосъ его былъ необыкновенно спокоенъ, почти повелительный; и тогда ей пришло въ голову, что этимъ голосомъ онъ не говорилъ съ ней въ продолженіе трехъ лѣтъ. У него была замѣчательная сила.
   "Ты этого хочешь?" спросила она. "Итакъ, мы разстаемся? Да, да. Но... Ты все это обдумалъ, такъ что ты это дѣлаешь не только ради того, чтобъ исполнить мое желаніе?"
   "Само собою разумѣется, что это я дѣлаю ради твоего желанія. Ты такъ часто просила меня объ этомъ, и я, къ сожалѣнію, постоянно противился этому вплоть до сегодняшняго дня". И безъ всякой злобы онъ прибавилъ: "Прошу тебя, прости, что ты изъ-за меня потеряла такъ много времени".
   Она стала внимательнѣе.
   "Изъ-за тебя? Потеряла время изъ-за тебя?"
   "Нѣтъ? Ну, такъ во всякомъ случаѣ весь послѣдній годъ".
   "Я не понимаю, что ты этимъ хочешь сказать", сказала она нетерпѣливо.
   На это онъ не обратилъ вниманія и ничего не отвѣтилъ. Развѣ она не требовала постоянно развода? Такъ развѣ она не потеряла время изъ-за него? Онъ застегнулъ сюртукъ и сдѣлалъ съ полнѣйшимъ спокойствіемъ крестъ въ своемъ карманномъ календарѣ.
   Она не могла не замѣтитъ это самообладаніе, котораго она раньше никогда въ немъ не видѣла; вотъ почему она сказала:
   "Мнѣ кажется, ты такъ измѣнился..."
   "Ахъ да, я посѣдѣлъ, но..."
   "Нѣтъ, ты не понимаешь меня", перебила она его.
   Тогда Тидеманъ сказалъ медленно, смотря ей въ глаза:
   "Дай Богъ, чтобъ ты понимала меня такъ хорошо, какъ я тебя, Ханка! Тогда, можетъ бытъ, наше супружество не такъ бы кончилось... Да, да, намъ нужно теперь мириться съ тѣмъ, что есть; во всякомъ случаѣ, я не знаю другого выхода". Онъ застегнулъ опять свой сюртукъ, какъ бы собираясь уходить, и сказалъ: "А что касается денегъ..."
   "Да, милый, вотъ деньги", сказала она и хотѣла отдать ему кредитку въ сто кронъ.
   Въ первый разъ онъ сдѣлалъ рѣзкое движеніе головой.
   "Я не объ этихъ деньгахъ говорю. Будь такъ любезна, потрудись хотъ теперь немного понять меня... Деньги, нужныя тебѣ для жизни, будутъ тебѣ посланы, какъ только ты дашь свой адресъ".
   "Но, Боже мой", сказала она смущенно, "я должна развѣ уѣхать? Я вѣдь могу остаться въ городѣ? Да, что же мнѣ дѣлать?"
   "Что хочешь. Дѣти должны остаться здѣсь, не правда ли? Я позабочусь о нихъ, на это ты можешь вполнѣ положиться. Но что касается тебя, то... Ты наймешь гдѣ-нибудь комнаты, не правда ли? Три года, все-таки, три года".
   По норвежскимъ законамъ разведенные супруги могутъ снова вѣнчаться лишь по истеченіи трехъ лѣтъ.
   Она все еще стояла съ красной кредиткой въ рукѣ и смотрѣла на нее. Она положительно не могла ни о чемъ думать; все кружилось въ глазахъ, но въ глубинѣ сердца она чувствовала что-то въ родѣ радости, что она теперь стала свободной. Она ничего не говорила, а онъ хотѣлъ покончить съ этимъ
   "Итакъ, я хочу поблагодарить тебя, Ханка, за..." Онъ не могъ дальше говорить, онъ протянулъ ей руку, которую она взяла. "Мы, конечно, еще увидимся; но тѣмъ не менѣе я хочу теперь поблагодарить тебя, потому что, во всякомъ случаѣ, мы не будемъ оставаться вмѣстѣ... Деньги тебѣ будутъ высылаться каждый мѣсяцъ".
   Потомъ онъ надѣлъ шляпу и направился къ двери.
   Она слѣдила за нимъ глазами. И это былъ Андрей?
   "Да, да", сказала она, "ты хочешь итти, я не буду тебя задерживать. Да, такъ значитъ мы и сдѣлаемъ... я впрочемъ совсѣмъ не знаю, что я говорю..." Ея голосъ вдругъ задрожалъ.
   Дрожащими руками Тидеманъ отворилъ дверь и пропустилъ ее впередъ. Когда онъ наверху стоялъ на порогѣ, онъ подождалъ минутку, пока она подошла, тогда онъ открылъ дверь своимъ собственнымъ ключомъ и подержалъ для нея дверь. Когда она вошла, онъ сказалъ:
   "Да, да, итакъ, спокойной ночи".
   И Тидеманъ снова по лѣстницѣ спустился въ контору, гдѣ онъ заперся.
   Заложивъ руки за спину, онъ всталъ у окна и началъ смотрѣть на улицу, ничего при этомъ не видя. Нѣтъ, она не перерѣшила этого, а вѣдь это было бы возможно; она не колебалась. Нѣтъ, нѣтъ! Да, вотъ тамъ она стояла, облокотившись на конторку, она слушала, что онъ говорилъ, и отвѣчала на это: да, такъ мы и сдѣлаемъ. Нѣтъ, колебаній не было никакихъ... Но вѣдь она также не показала и радости? О нѣтъ, она пощадила его, онъ долженъ сознаться, она настолько все же была внимательна къ нему. О, Ханка всегда была деликатной, да хранитъ ее Богъ. Какъ разъ вотъ тутъ она стояла, Ханка, Ханка!.. Но теперь она навѣрно радуется. Почему же и нѣтъ? Ея желаніе исполнилось, а дѣти вѣроятно лежатъ теперь и спятъ, обѣ, Ида и Іоанна. Подушки велики были для нихъ; онѣ были еще такія маленькія. Ну, да онъ позаботится о томъ, чтобъ напоить и накормить ихъ; ужъ не совсѣмъ вѣдь конецъ, -- правда, приходится немного туго, но не совсѣмъ ужъ плохо... Тидеманъ отошелъ отъ окна и подошелъ къ конторкѣ. Здѣсь онъ просидѣлъ надъ книгами и бумагами до самаго утра.
  

II.

   Два дня Ханка напрасно искала Иргенса. Она поспѣшила къ нему, чтобъ сообщитъ ему о своей радости, о своей свободѣ, о полученной наконецъ свободѣ; но она не застала его дома. Его дверь была заперта, и когда она постучала, ей не открыли, значитъ его не было дома. Она не встрѣчала его также и въ ресторанахъ. Наконецъ, она рѣшилась ему написать, попроситъ назначитъ ей день, часъ, ей нужно поговоритъ съ нимъ о чемъ-то очень радостномъ.
   Но въ продолженіе этихъ двухъ дней, благодаря долгому ожиданію, ея радость по поводу развода какъ-то исчезла; она такъ часто говорила и повторяла, что вотъ насталъ конецъ ея браку, мысли ея такъ привыкли къ этому, что не заставляли больше биться ея сердца. Она разлучена со своимъ мужемъ.-- Хорошо, но вѣдь она и раньше не была такъ тѣсно связана съ нимъ. Разница не была ужъ такой большой, чтобъ можно было бы такъ долго ею заниматься.
   И къ этому еще присоединилось какое-то мучительное чувство, какое-то предчувствіе горя, какая-то нѣжность при мысли о разводѣ, о томъ, что она каждую минуту должна оставить домъ; счастье ея было не велико. Ея сердце сжималось отъ удивительно страннаго захватывающаго ощущенія, когда дѣти болтали съ ней и протягивали къ ней руки. Отчего могло это происходить? Въ послѣднюю ночь она опять встала и посмотрѣла на дѣтей, когда они спали. Вотъ онѣ каждая въ своей постелькѣ; онѣ сбросили съ себя одѣяла, такъ что были голенькими до самыхъ рукъ, но, несмотря на это, онѣ крѣпко спали и шевелили во снѣ руками и пальцами. Славныя дѣтки, онѣ лежали тамъ такія розовенькія, со сбившимися на грудь рубашенками. Она осторожно завернула ихъ въ одѣяльца и, опустивъ голову на грудь, долго стояла надъ ними въ безмолвномъ волненіи.
   Что будетъ, когда она переѣдетъ? Какъ она устроится? Она была свободна, но замужняя. Въ Норвегіи разведенные супруги могли снова сойтись по прошествіи трехъ лѣтъ, три года ей нужно ждать, жить гдѣ-нибудь въ наемной квартирѣ, платить помѣсячно, дѣлать закупки. И въ продолженіе этихъ двухъ дней, когда она обо всемъ этомъ думала, у нея никого не было, съ кѣмъ она могла бы посовѣтоваться; Иргенсъ никогда не бывалъ дома, одинъ Богъ знаетъ, гдѣ онъ пропадалъ. Тидемана она не видѣла.
   Она опять направилась къ Иргенсу, онъ поможетъ ей нанятъ комнату, и лучше всѣхъ можетъ посовѣтовать ей. Да, да, это прелестно, теперь наступалъ конецъ этой постоянной неволи; она носила съ собой свое глубокое недовольство мѣсяцъ за мѣсяцемъ, въ теченіе цѣлаго года, съ того времени, какъ она познакомилась съ извѣстной компаніей и узнала другую жизнь; теперь она была свободна, свободна и молода. Она хотѣла поразитъ этой радостью Иргенса, онъ такъ часто говорилъ о разводѣ въ тѣ тихіе часы, когда они бывали одни.
   Наконецъ-то Иргенсъ былъ дома.
   Она тотчасъ же все ему разсказала, какъ все это произошло, какъ Тидеманъ согласился; повторяла его слова, хвалила его силу воли; она наблюдала за лицомъ Иргенса, ея глаза блестѣли. Иргенсъ не обнаруживалъ большой радости, онъ улыбнулся, сказалъ гм и да, спросилъ, довольна ли она? Итакъ, она теперь разведена? Да, она права, не имѣло никакого смысла мучиться всю жизнь... Но онъ продолжалъ сидѣть на своемъ стулѣ и говорилъ совершенно спокойно объ этихъ вещахъ.
   У нея явилось нехорошее предчувствіе; сердце начало биться.
   "Но это, кажется, тебя нисколько не радуетъ, Иргенсъ?" сказала она.
   Онъ опять улыбнулся: "Радуетъ? Конечно. Разумѣется. Дорогая, ты думаешь, что я не доволенъ. Ты такъ давно хотѣла освободиться отъ этихъ узъ, развѣ я могу не... Въ этомъ ты можешь быть увѣрена"
   Одни лишь громкія слова, безъ чувства, безъ души. Что такое, что случилось? Развѣ онъ теперь больше ея не любитъ? Она сидѣла съ встревоженнымъ сердцемъ, она хотѣла попробовать выиграть время, чтобъ успокоиться немного; она сказала:
   "Но, милый, гдѣ же ты былъ все это время? Я три раза была здѣсь передъ дверью, и тебя не было дома".
   На это онъ отвѣчалъ, что это просто было случайностью, неудачей; онъ иногда выходилъ, но большую часть времени бывалъ дома. Гдѣ же ему бытъ? Нигдѣ.
   Нѣтъ, она тоже такъ думаетъ, но...
   Пауза. Тогда она отдалась своему чувству и сказала, съ трудомъ дыша:
   "Да, Боже мой, Иргенсъ, вѣдь я теперь твоя, я развожусь, я не остаюсь дольше въ домѣ. Вѣдь ты благодаренъ мнѣ за это? Вѣдь теперь я не остаюсь дольше въ домѣ. Это будетъ продолжаться еще три года, но... "
   Она останавливается. Она видитъ по его лицу, что онъ отвернулся и приготовился выдержать бурю. Ея отчаяніе начало расти, когда она увидѣла, что онъ ничего не отвѣчаетъ, ни одного слова. Наступаетъ опять пауза.
   "Да, Ханка, это не хорошо", говоритъ онъ наконецъ. "Ты тогда меня такъ поняла, что если ты разведешься, то... что только въ томъ случаѣ, если бы ты была разведена, тогда... Я сознаюсь, что если понимать буквально, тогда ты права, да, я можетъ быть говорилъ что-нибудь подобное, это совершенно вѣрно, и не разъ можетъ быть..."
   "Но скажи", сказала она почти задыхаясь: "вѣдь мы никогда ничего другого не подразумѣвали, не правда ли? Да, Иргенсъ? Вѣдь ты же любишь меня, могу я этому вѣрить? Ты сегодня такой странный".
   "Къ сожалѣнію, не такъ, какъ раньше". Онъ смущенно отвернулся и подыскивалъ слова, его передернуло. "Я не хочу лгать тебѣ, Ханка, я не влюбленъ въ тебя, какъ прежде. Было бы нехорошо скрывать это отъ тебя, я не могу и не въ состояніи этого сдѣлать..."
   Это она поняла, это было ясно сказано. И молча качая головой, растерянная, убитая, она шептала безсвязныя слова:
   "Да, да, да, да, да! Не въ состояніи. Нѣтъ. Потому что это минуло безвозвратно..."
   И, молча, она продолжала сидѣть.
   Вдругъ она повернула голову и посмотрѣла на него; короткая верхняя губа была все еще припухшей, и за нею виднѣлись зубы. Она попробовала улыбнуться и сказала тихо:
   "Можетъ быть, это не совсѣмъ прошло, Иргенсъ? Подумай, я столько поставила на карту?..."
   Онъ покачалъ головой.
   "Да, это дѣйствительно плохо, но... Знаешь, о чемъ я только что думалъ, когда я тебѣ не отвѣтилъ. Ты сказала: минуло безвозвратно! Я думалъ о томъ, можно ли такъ сказать, хорошо ли это выражаетъ мысль? Настолько мало захватываетъ меня этотъ вопросъ, что это рѣшеніе меня не трогаетъ. Ты сама видишь..." И, какъ бы желая воспользоваться этимъ случаемъ, онъ продолжалъ: "Ты говоришь, что ты три раза была здѣсь и искала меня? Ну, о двухъ разахъ я зналъ. Я долженъ тебѣ это сказать, чтобы ты видѣла, что мнѣ невозможно скрыть это обстоятельство. Я сидѣлъ здѣсь и слышалъ, какъ ты стучала, но я тебѣ не открылъ. Ну, теперь ты понимаешь, что это серьезно, но милая, милая Ханка, это не моя вина, ты не должна огорчаться... Не правда ли, ты поймешь, если я скажу, что наши отношенія унижали меня? То, что я постоянно бралъ отъ тебя деньги, это унижало меня, и я говорилъ про себя: и это оскорбляетъ твое самолюбіе! Не правда ли, ты понимаешь, что такой человѣкъ, какъ я, -- я самолюбивъ, недостатокъ силъ, или нѣтъ, я не знаю..."
   Пауза.
   "Да, да", сказала она машинально, "да, да". И она поднялась, чтобы итти. Глаза ея были неподвижны, она ничего не видѣла...
   Но теперь онъ хотѣлъ объясняться; она не должна уйти отъ него съ ложнымъ о немъ представленіемъ, онъ хочетъ изложить всѣ основанія, а то все это можетъ показаться страннымъ. Онъ долго говорилъ, объяснялъ все очень ловко, какъ будто онъ ждалъ того, что случилось, и напоминалъ всѣ подробности. Да, была масса мелочей, но для такого человѣка, какъ онъ, всѣ эти мелочи имѣли значеніе. Въ общемъ, онъ началъ понимать, что они другъ въ другу не подходятъ. Она во всякомъ случаѣ цѣнила его и даже гораздо больше, чѣмъ онъ это заслуживалъ, но она не совсѣмъ понимала его, онъ не хочетъ ей дѣлать упрека, но...-- Она говорить, что гордится имъ, она чувствуетъ эту гордость, когда дамы на улицѣ оборачиваются и смотрятъ ему вслѣдъ. Хорошо! Но, какъ личность, она недостаточно его цѣнитъ, она не вполнѣ прониклась той мыслью, что онъ можетъ быть не совсѣмъ обыкновенный человѣкъ. Нѣтъ, въ оправданіе ея можно сказать, что она не глубоко понимаетъ его. Она не гордится тѣмъ, что онъ сказалъ, или подумалъ, или написалъ, нѣтъ, во всякомъ случаѣ это не на первомъ планѣ у нея, но она запоминаетъ то, что дамы на улицѣ посмотрѣли ему вслѣдъ. А вѣдь дамы могли каждому смотрѣть вслѣдъ, будь то лейтенантъ или купецъ. Она подарила ему даже палку для того, чтобъ у него былъ болѣе щеголеватый видъ.
   "Нѣтъ, Иргенсъ", перебила она его, "это не потому, это не потому..."
   -- Нѣтъ, нѣтъ, можетъ бытъ, и не потому, разъ она это говорить... Но у него было такое чувство, что это именно для этого было сдѣлано. И онъ подумалъ, если у него безъ трости нехорошій видъ, то...-- Вѣдь съ тростями гуляли также и обѣ несчастныя стриженыя овцы, съ которыми постоянно пребываетъ Ойэнъ. Короче говоря, онъ подарилъ палку первому попавшемуся... Но были еще и другія вещи, другія мелочи. Она хотѣла итти въ оперу, онъ не могъ ее проводитъ, но она, несмотря на это, все-таки шла, и тогда онъ говорилъ себѣ: она все-таки идетъ въ оперу, несмотря ни на что, она не настаиваетъ на томъ, чтобъ я провожалъ ее -- хорошо, и это радовало его въ душѣ, радовало его безгранично и такъ далѣе. На ней было свѣтлое шерстяное платье, и если онъ бывалъ съ ней, то его платье покрывалось волосами и шерстью. Она никогда этого не замѣчала. Онъ чистилъ и отряхалъ долго послѣ ея ухода, и все-таки у него. былъ видъ, будто онъ съ платьями лежалъ въ постели; она это замѣчала? Никогда! И онъ говорилъ себѣ: она никогда этого не замѣчаетъ, никогда не видитъ. И, такимъ образомъ, одно обстоятельство за другимъ становилось между ними и, въ концѣ концовъ, совокупность всего этого привела къ непреодолимой антипатіи. Положительно, во всемъ онъ видѣлъ въ ней недостатки. Были сотни мелкихъ вещей. Вотъ недавно у нея были такія опухшія губы, что она совсѣмъ смѣяться не могла и это непріятно подѣйствовало на него, совсѣмъ испортило ей лицо. Боже мой, она не должна думать, что онъ упрекаетъ ее, упрекаетъ ее за то, что у нея были опухшія губы; вѣдь въ этомъ она была невиновата, а онъ не настолько глупъ. Нѣтъ.... И въ концѣ концовъ все было такъ нехорошо, что онъ просто даже боялся ея прихода; она должна ему вѣрить, вотъ онъ здѣсь сидѣлъ на этомъ стулѣ и страдалъ, безгранично страдалъ, когда онъ слышалъ на стукъ. Но какъ только она спустилась по лѣстницѣ, онъ тоже приготовился выйти, пошелъ въ ресторанъ и пообѣдалъ тамъ съ большимъ аппетитомъ, очень хорошо, безъ всякихъ угрызеній и сожалѣній о томъ, что онъ сдѣлалъ. Онъ хочетъ, чтобъ она все это знала, чтобъ она могла понять его....
   "Но, милая Ханка, я все это сказалъ и, можетъ быть, я тебя еще больше огорчилъ этимъ. Я думалъ, что это необходимо; ты должна была видѣть, что это дѣйствительно имѣетъ свое основаніе; я не говорю ничего напрасно. Къ сожалѣнію, все это слишкомъ прочно заложено во мнѣ. Но не относись къ этому такъ грустно, дорогая, не принимай это такъ близко къ сердцу. Ты знаешь, что, несмотря ни на что, я люблю тебя и искренно благодаренъ тебѣ за все; и я никогда тебя не забуду, я это прекрасно чувствую. Скажи, что ты это перенесешь съ твердостью духа, тогда я доволенъ..."
   Тутъ онъ остановился. Онъ настолько точно припомнилъ всѣ мельчайшія подробности, что не было сомнѣнія, что онъ къ этому приготовился и придумалъ все то, что онъ скажетъ. И когда онъ наконецъ замолчалъ, онъ все еще сидѣлъ я вспоминалъ, не забылъ ли онъ чего-нибудь.
   Спокойно и молча продолжала она сидѣть на своемъ мѣстѣ. Да, ея дурное предчувствіе не обмануло ее, дѣйствительно, все лопнуло. И вотъ тамъ сидитъ Иргенсъ и говоритъ, что-то вспоминаетъ, чтобъ какъ можно лучше все выяснить. Онъ такъ много говорить, онъ обнаруживаетъ даже свои слабыя стороны, да, какіе жалкіе доводы онъ привелъ, чтобы хоть немного себя оправдать. Нѣтъ, у него она не могла просить совѣта, онъ, вѣроятно, укажетъ ей на объявленіе въ газетахъ по поводу сдающихся комнатъ, или можетъ бытъ, посовѣтуетъ ей взять посыльнаго. Какъ онъ терялся! Онъ какъ будто угасъ на ея глазахъ, онъ ушелъ куда-то вдаль, она видѣла его тамъ далеко въ комнатѣ; у него были двѣ пуговицы на рубашкѣ, его волосы были блестящіе и выхоленные. У нея было ощущеніе, будто его умная рѣчь какъ-то странно открыла ей глаза, да, онъ даже не побоялся ее обвинить въ томъ, что весной у нея на губѣ появилась трещинка. Вотъ онъ сидѣлъ...
   У нея такъ все притупилось, что она не могла даже тотчасъ же взять себя въ руки, въ ней было лишь ощущеніе пустоты, какъ будто ее выдолбили, маленькая иллюзія, которую она старалась удержатъ -- даже грусть исчезла. Кто-то поднимался по лѣстницѣ, она не знаетъ, открыта ли дверь или нѣтъ, но она не двигается съ мѣста; впрочемъ, шаги проходятъ мимо, наверхъ, въ верхній этажъ.
   "Милая Ханка", сказалъ онъ, чтобъ утѣшитъ ее, насколько могъ. "Ты должна написать романъ, о которомъ мы съ тобой говорили. Нѣтъ сомнѣнія, что ты можешь это сдѣлать, а я съ удовольствіемъ просмотрю рукописи. Ты должна серьезно объ этомъ подумать, и это тебя также и развлечетъ немного. Ты знаешь, что я желаю тебѣ всего лучшаго".
   Да, она когда-то думала написать романъ. Почему и нѣтъ? Сегодня выступала одна женщина, завтра другая, и всѣ женщины такъ красиво писали. Да, да, дѣйствительно, какъ-то пришло въ голову, что теперь очередь за нею. И какъ всѣ поощряли ее къ тому! Слава Богу, что она до сихъ поръ объ этомъ не вспомнила. Слава Богу!
   "Ты ничего не отвѣчаешь, Ханка?"
   "Нѣтъ", сказала она разсѣянно, "нѣтъ, это вѣдь правда то, что ты говоришь?"
   Она сразу поднялась и посмотрѣла прямо передъ собой. Нѣтъ, если бы она могла только знать, что ей теперь дѣлать. Ѣхать домой? Да, это было бы самое лучшее. Если бы у нея были родители, то она поѣхала бы къ нимъ; но у нея не было ихъ; собственно говоря, у нея никого не было. Да, она должна отправиться къ Тидеману, къ купцу Тидеману, гдѣ она раньше жила..
   И, съ почти исчезающей улыбкой, она протянула Иргенсу руку, простилась съ нимъ.
   Онъ почувствовалъ себя облегченнымъ ея спокойнымъ обращеніемъ съ нимъ и крѣпко пожалъ ея руку. Она была удивительно разумная женщина и относилась въ вещамъ такъ, какъ это слѣдовало. Никакихъ сценъ, никакихъ упрековъ, полныхъ отчаянія;-- прощайте, сказанное съ улыбкой. Онъ хотѣлъ отвлечь ее отъ ея горя и говорилъ, чтобы хоть немного разсѣять ее о вещахъ, близко касавшихся его, о его писательскихъ планахъ. Да! онъ пошлетъ ей свою слѣдующую книгу, въ ней она снова найдетъ его. И, какъ уже сказано, -- о романѣ ей слѣдуетъ подумать... Но чтобъ доказать ей, что его дружба вѣчна, несмотря на то, что ихъ отношенія кончились, онъ еще разъ попросилъ ее поговоритъ съ журналистомъ Грегерсеномъ объ отзывѣ о его стихотвореніяхъ. Это вѣдь чортъ знаетъ что такое, ни разу не было замѣтки. И опять тутъ замѣшанъ Паульсбергъ; Паульсбергъ завистливъ, онъ всѣми силами мѣшалъ тому, чтобы газеты занимались кѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ него. Хочетъ она оказать ему эту большую услугу? Вѣдь нельзя же допустить, чтобъ онъ самъ говорилъ бы съ Грегерсеномъ, для этого онъ черезчуръ гордъ, онъ не можетъ унизиться...
   "Да", возразила она, съ застывшей улыбкой, "я съ нимъ говорила; я хорошо помню, что я говорила Грегерсену что-то въ родѣ этого". И не смотря по сторонамъ она прямо черезъ всю комнату вышла въ дверь.
   Но, какъ только она вышла, она опять открыла дверь и, не говоря ни слова, снова вошла въ комнату. Она подошла къ зеркалу, висѣвшему между двумя окнами, и начала передъ нимъ поправляться.
   "Пожалуйста", сказалъ Иргенсъ: "вотъ зеркало, оно немного пыльное, но..."
   Она сняла шляпу и поправила немного волосы, потомъ обтерла ротъ платкомъ. И это время онъ стоялъ и смотрѣлъ на нее; она приводила его въ удивленіе. Это, конечно, прекрасно имѣть сильную волю и не поддаваться горю, но эта безпечность была неделикатна, во всякомъ случаѣ неделикатна. Онъ думалъ, что она настолько глубока, что разрывъ съ нимъ захватитъ ее сильнѣе, и вотъ теперь она стоитъ и поправляетъ свой туалетъ съ самымъ серьезнымъ видомъ. Онъ не могъ понять этого равнодушія, оно огорчило его, огорчило его, дѣйствительно, глубоко, и глубоко оскорбленный, онъ замѣтилъ ей, что онъ все еще пока въ комнатѣ, -- странно, что она, повидимому, совсѣмъ этого не замѣчаетъ...
   На это она ничего не отвѣчала; но отойдя отъ зеркала она остановилась на минутку посреди комнаты, устремила взглядъ на. его ботинки и сказала устало и равнодушно: "Развѣ ты не понимаешь, что между нами все кончено"
   Однако внизу, на улицѣ, очутившись въ сутолокѣ людей и экипажей, она не выдержала и начала плакатъ. Она опустила вуаль и направилась въ самые узкіе переулки, чтобы спрятаться. Она шла очень быстро, согнувшись, разбитая, и плечи ея подергивались отъ слезъ. Нѣтъ, для нея все темно, что ей теперь дѣлать? Она спѣшила дальше, сошла съ тротуара и пошла прямо по мостовой, шепча и плача. Могла ли она вернуться домой къ Андрею и дѣтямъ? А что если дверь закрыта? У нея было два дня для того, чтобы нанять комнату, а теперь Андрей можетъ быть потерялъ всякое терпѣніе. Она должна спѣшить, дверь еще можетъ быть была открыта!
   Каждый разъ, когда она вынимала носовой платокъ, она чувствовала, что у нея въ карманѣ письмо. Это былъ конвертъ со ста кронами, онъ лежалъ за днѣ кармана и шуршалъ... Но, Боже мой, если у нея былъ бы кто-нибудь, въ кому она могла пойти, какая-нибудь хорошая подруга! Изъ всѣхъ знакомыхъ, которые были у нея, она никого не хотѣла видѣть, о нѣтъ, достаточно ихъ было съ нея! Цѣлые дни и годы она была среди нихъ и слышала ихъ разговоры, видѣла ихъ дѣла. Вотъ Мильде, вотъ и Паульсбергъ, вотъ актеръ Норемъ, и Иргенсъ, и Грегерсенъ, всѣ они говорили о своихъ дѣлахъ и другъ друга осуждали. Нѣтъ, нѣтъ, съ этой компаніей она покончила: ничто не заставить ее вернуться туда... И къ Олэ Генрихсенъ вѣдь она тоже не можетъ итти, и просить совѣта? Нѣтъ, нѣтъ, этого она не могла...
   Теперь Андрей былъ вѣроятно въ конторѣ; она не видѣла его два дня; какъ-то не случалось, онъ вѣроятно все время былъ занятъ. Она взяла отъ него сто кронъ, несмотря на то, что онъ разоренъ.
   Нѣтъ, нѣтъ, какъ она не подумала объ этомъ раньше! Она выпросила у него сто кронъ. "Да", сказалъ онъ, "будь такъ добра, пойдемъ со мной въ контору, такъ какъ у меня нѣтъ денегъ съ собой". И тогда онъ открылъ шкафъ и взялъ сто кронъ, можетъ быть послѣднее, что оставалось въ кассѣ. Прости меня, Андрей! Потомъ онъ протянулъ ей кредитную бумажку и не забылъ сказать "пожалуйста", хотя у него, можетъ быть, и не было больше денегъ. Его волосы слегка посѣдѣли, и онъ имѣлъ видъ, будто провелъ безсонную ночь, но несмотря на это онъ не жаловался. Онъ говорилъ гордо и спокойно. Она удивлялась ему, ей казалось, что она видитъ его въ первый разъ... Нѣтъ, эти сто кронъ она не хочетъ оставитъ у себя; видитъ Богъ, она никогда бы у него ихъ не просила! Можетъ быть, если она принесетъ ихъ обратно, Андрей проститъ ей? Ахъ, если бы онъ это сдѣлалъ! Очень ли она помѣшаетъ ему, если она сейчасъ войдетъ въ контору? Она не будетъ его задерживать...
   Фру Ханка вытерла глаза подъ вуалью и продолжала свой путь. Когда она стояла передъ конторой мужа, она поколебалась минутку. А что, если онъ укажетъ ей на дверь. Онъ, можетъ быть, узнаетъ, зачѣмъ она пришла. Нѣтъ, нѣтъ, онъ не укажетъ ей на дверь... Отъ конторщиковъ она узнала, что Тидеманъ въ конторѣ.
   Она постучала и прислушалась. Да, онъ сказалъ: войдите. Она тихо вошла. Онъ стоялъ тамъ у конторки и посмотрѣлъ на дверь; тотчасъ же онъ оставилъ перо.
   "Прости, я мѣшаю, вѣроятно, тебѣ", сказала она поспѣшно.
   "Нѣтъ", отвѣтилъ онъ: "совсѣмъ нѣтъ!"
   Цѣлая куча писемъ лежала передъ нимъ; онъ стоялъ тамъ высокій и прямой, облокотившись одной рукой о свой столъ. Нѣтъ, онъ не очень посѣдѣлъ! И теперь глаза его не были утомленными.
   Она вытащила свои сто кронъ и сказала:
   "Я хотѣла вернутъ тебѣ ихъ обратно. Ты долженъ проститъ меня, что я просила у тебя деньги теперь, когда ты такъ въ нихъ нуждаешься: мнѣ раньше это не пришло въ голову. Это было такъ нехорошо съ моей стороны".
   "Нѣтъ, дорогая", сказалъ онъ и посмотрѣлъ на нее удивленно, "оставь деньги при себѣ. Сто кронъ больше или меньше ничего не значитъ для дѣла".
   "Но будь такъ добръ... Я все-таки хочу тебя попроситъ взять ихъ обратно".
   "Да, если онѣ тебѣ ни на что не нужны... Благодарю тебя".
   Ахъ, онъ благодарилъ ее. Какъ она была довольна, что у нея еще были деньги и она могла ихъ ему отдать. Она преодолѣла свое волненіе и въ замѣшательствѣ поблагодарила его, положивъ кредитку на столъ.
   Она продолжала стоятъ. Когда она увидала, что онъ опять берется за перо, улыбаясь она сказала ему тихимъ голосомъ:
   "Прости меня, что это такъ долго тянется... это такъ долго нанять комнату, но..."
   Но она не могла больше владѣть собой; голосъ совершенно отказывался повиноваться ей, и она отвернулась, вынимая свой носовой платокъ.
   "Но вѣдь это не спѣшно, комнаты?" сказалъ онъ "время терпитъ, не правда ли?"
   "Да, да, благодарю, если я только смѣю благодарить".
   "Если ты смѣешь? Этого я не понимаю. Вѣдь это не я... Я хочу только способствовать достиженію твоихъ желаній".
   Она боялась, что разстроила его, потому она поспѣшила сказать:
   "Ну хорошо! Я не думала, что... Нѣтъ, я мѣшаю тебѣ, прости меня!" И она быстро вышла въ дверь.
  

III.

   Тидеманъ не зналъ покоя съ тѣхъ поръ, какъ случилось съ нимъ это несчастье. Съ утра до вечера онъ бывалъ на ногахъ, бумаги, счета, векселя, акціи кишѣли вокругъ него, постепенно онъ все приводилъ въ порядокъ. Олэ Генрихсенъ во всякое время, по первому слову, былъ готовъ помочь ему; онъ выплатилъ ему деньги за дачу и взялъ на себя многія изъ его дѣлъ; теперь въ его дѣлахъ было больше порядку.
   Обнаружилось, что фирма Тидеманъ не имѣла основного капитала, чтобы работать, хотя у нея была широко раскинута дѣятельность и она дѣлала обороты. Люди еще никогда не слышали о такой безумной покупкѣ ржи, какъ та, въ которую ринулся Тидеманъ. Его или жалѣли, или смѣялись надъ нимъ, -- какъ приходилось. Тидеманъ предоставилъ шуму улечься, онъ работалъ, высчитывалъ и все время былъ на ногахъ. Итакъ, у него былъ невѣроятно большой запасъ ржи, которую онъ купилъ черезчуръ дорого. Но рожь всегда была рожью, онъ не могъ сѣсть съ ней на мель, онъ продавалъ ее постепенно и тихо по рыночнымъ цѣнамъ и терялъ свои деньги, не теряя присутствія духа. Его неудача не удручала его.
   Теперь ему предстояло еще выдержать послѣдній натискъ американской фирмы, а для этого ему пришлось прибѣгнутъ къ помощи Олэ Генрихсенъ; послѣ этого онъ постарается одинъ вести это дѣло. Его мечтой было сократить дѣло до первоначальнаго его вида, чтобы опять понемножку довести его до высоты. Это ему должно удаться; въ его головѣ были еще планы, онъ не напрасно былъ купцомъ съ самыхъ малыхъ лѣтъ.
   Тидеманъ собралъ свои бумаги и отправился къ Олэ. Былъ понедѣльникъ; оба они утромъ отправили свою почту и теперь были свободны. Тидеману нужно было немного попозже пойти въ банкъ, -- онъ закрывался въ пятъ часовъ.
   Какъ только онъ показался въ дверяхъ, Олэ оставилъ перо и пошелъ къ нему навстрѣчу. Для нихъ всегда было праздникомъ, когда имъ удавалось бытъ вмѣстѣ, тотчасъ же было принесено вино и сигары, все было по прежнему. Тидеманъ не хотѣлъ мѣшать, напротивъ, онъ предложилъ помочь, въ чемъ можетъ; но Олэ отказался, потому что у него не было никакой спѣшной работы.
   У Тидемана были съ собой бумаги. Онъ начинаетъ становиться довольно безсовѣстнымъ и приходитъ, какъ только представляется малѣйшій поводъ...
   Олэ прервалъ его, смѣясь:
   "Ты никакъ не можешь не извиняться каждый разъ".
   "Я надѣюсь въ будущемъ рѣже приходить, теперь я освобождаюсь отъ Америки".
   Олэ подписалъ и сказалъ:
   "Ну, а какъ въ общемъ?"
   "Да все по старому".
   "Твоя жена еще не уѣхала?"
   "Нѣтъ еще, ей довольно трудно найти помѣщеніе. Да, пусть она не стѣсняется временемъ, въ концѣ концовъ она найдетъ гдѣ-нибудь... Что я хотѣлъ сказать? Да, гдѣ фрекенъ Агата?"
   "Я этого не знаю. Она пошла гулять, Иргенсъ былъ здѣсь и увелъ ее".
   Пауза.
   "Ты отказался отъ твоей мысли ограничить свое дѣло", сказалъ опять Олэ. "У тебя еще всѣ твои служащіе?"
   "Нѣтъ, я отъ нея не отказался и не откажусь. Я былъ принужденъ оставитъ у себя на нѣкоторое время моихъ людей, я не могъ ихъ сразу разсчитать; они должны имѣть время подыскать себѣ мѣста. Но теперь они скоро уйдутъ, я оставляю лишь одного человѣка въ конторѣ".
   "Я повторяю тебѣ, это еще вопросъ, поступаешь ли ты правильно въ этомъ отношеніи, Андрей. Я не хочу пробовать тебя учитъ. Но если ты теперь сложишь руки, послѣ того, какъ ты привыкъ вести большія дѣла, то ты потеряешь кредитъ и тебя отодвинуть въ сторону. Это постоянно такъ бываетъ".
   Тидеманъ задумался.
   "Да", сказалъ онъ, "мой кредитъ въ данную минуту не великъ. Это правда, но можетъ быть работой я его опять подниму, вѣдь я никого не обманулъ. Нѣтъ, я хочу сократить дѣло, это рѣшено! Я хочу нѣкоторое время имѣть меньше дѣла на рукахъ и до извѣстной степени сосредоточить все вниманіе на нѣкоторыхъ вещахъ. Мнѣ кажется, что это пойдетъ хорошо. Прежде у меня это было въ большихъ размѣрахъ, дѣло было для цѣлой семьи, теперь же это для дѣтей и для меня; но я надѣюсь, что это будетъ такъ же солидно, какъ и прежде".
   Они продолжали говорить о дѣлѣ. Тидеманъ приказалъ большую часть ржи смолоть, чтобы облегчить сбытъ, теперь это шло вдвое скорѣе; онъ продавалъ и потерялъ, но все-таки деньги онъ получалъ. Больше не было рѣчи о томъ, чтобы закрыть дѣло; кромѣ того у него зародился маленькій планъ, пока онъ еще не совсѣмъ созрѣлъ, не стоитъ о немъ говорить. Вѣдь не напрасно стоишь изо дня въ день по горло въ дѣлѣ, порой можетъ прійти въ голову удачная мысль. Вдругъ онъ сказалъ:
   "Если бы я зналъ, что это тебя не огорчитъ, то я хотѣлъ бы поговорить съ тобой объ одной вещи, касающейся тебя лично... Ты извини меня, что я это говорю, но у меня есть на это свои основанія. Съ нимъ, съ Иргенсомъ... ты не долженъ бы пускать Агату такъ много гулять; фрекенъ Агата гуляетъ очень часто съ нимъ; другое дѣло, если бы и ты ходилъ съ ними. Конечно, въ гуляньи нѣтъ ничего дурного, но... Да, таково мое мнѣніе, не сердись, что я это сказалъ".
   Олэ уставился на него съ раскрытымъ ртомъ, потомъ громко разсмѣялся:
   "Милый Андрей, милый Андрей, что ты хочешь этимъ сказать? Ты съ такимъ недовѣріемъ сталъ теперь относиться къ людямъ".
   Тидеманъ перебилъ его:
   "Я хочу тебѣ только сказать Олэ, что это не въ моихъ привычкахъ заниматься сплетнями", сказалъ онъ серьезно.
   Пауза. Олэ все смотрѣлъ на него. Что такое съ Тидеманомъ? Его глаза загорѣлись отъ гнѣва и, говоря это, онъ съ шумомъ поставилъ свой стаканъ. Сплетни? Ну, конечно, Тидеманъ не занимался сплетнями, но теперь онъ съ ума сошелъ, совсѣмъ съ ума сошелъ.
   "Я очень далекъ отъ того, чтобы имѣть желаніе набросить на кого-нибудь тѣнь", сказалъ онъ, "за фрекенъ Агату я не боюсь, она сумѣетъ поступитъ, когда это нужно будетъ; но тѣмъ не менѣе... Ну не сердись; я не буду больше про это говорить".
   "Собственно говоря, ты правъ, могутъ возникнуть всякіе разговоры и сплетни, если прогулки постоянно будутъ повторяться", сказалъ Олэ. "Я объ этомъ не думалъ; но теперь, когда ты это говоришь, то... -- Благодарю тебя, Андрей. Я при случаѣ намекну Агатѣ".
   Больше объ этомъ не говорили. Разговоръ опять перешелъ на дѣла Тидемана. Какъ онъ теперь устраивается? Онъ все еще обѣдаетъ въ ресторанахъ?
   -- Да, по временамъ. Что же ему дѣлать. Въ продолженіе нѣкотораго времени ему еще придется обѣдать въ ресторанѣ, а то всякіе разговоры могутъ повредить Ханкѣ. Люди будутъ говорить, что это ея вина, что она послѣдніе годы не вела хозяйства, а вотъ теперь, какъ только она ушла, онъ, Тидеманъ, нанимаетъ кухарку и сидитъ благоразумно дома. Кто знаетъ, до чего могутъ дойти сплетни. У Ханки не много друзей. Нѣтъ, что касается его, люди не должны имѣть поводовъ обвинять... Тидеманъ усмѣхнулся при мысли, что онъ опровергнетъ всѣ сплетни. "Нѣсколько дней тому назадъ она была у меня, она была въ конторѣ", разсказывалъ Тидеманъ.
   "Я думалъ, что это опять какой-нибудь счетъ, какое-нибудь несчастное дѣловое письмо -- а это была она. Это было нѣсколько дней тому назадъ. Знаешь, что она хотѣла? Она пришла со ста кронами. Да, она сберегла ихъ. Конечно, это, собственно говоря, мои деньги, въ случаѣ чего можно было бы это сказать; но, несмотря на это, она могла вѣдь ихъ оставить у себя. Но она увидѣла, что мнѣ приходится туго... Послѣдніе дни она никуда не выходила; это меня удивляетъ, я этого не понимаю; но дѣвушка говоритъ, что она иногда обѣдаетъ у себя наверху. Кромѣ того, она работаетъ; она постоянно что-нибудь дѣлаетъ".
   "Послушай, Андрей, меня нисколько не удивляетъ, если у васъ скоро все пойдетъ хорошо. Очень можетъ быть, что она совсѣмъ и не уѣдетъ".
   Тидеманъ смѣрилъ своего друга глазами:
   "Ты такъ думаешь? Развѣ не ты говорилъ какъ-то, что я не перчатка, которую по желанію можно отъ себя отбросить или снова надѣть. Видишь ли, я теперь думаю такъ, какъ ты думалъ тогда. Во всякомъ случаѣ и разговора объ этомъ быть не можетъ; но если бъ и могъ быть, то вѣдь не шутки же ради, Олэ, я такъ долго страдалъ. Я рѣшился дать ей свободу, и она взяла ее. Ахъ, да, съ ея стороны не было никакихъ возраженій, она охотно взяла ее. Когда я обѣднѣлъ и разорился, я распуталъ узелъ и сказалъ: теперь, къ сожалѣнію, я не могу тебѣ доставлять средства, какъ я бы этого хотѣлъ, Ханка, я не могу дольше брать на себя отвѣтственность удерживать тебя, ты свободна. И на это она сказала да, и ушла. Но, впрочемъ, другого и ожидать было нельзя; лучше объ этомъ не говорить. Все прошло, она такъ же мало думаетъ вернуться, какъ и я о томъ, чтобъ снова взятъ ее къ себѣ... Да, да, она не совсѣмъ избѣгаетъ меня, а это радуетъ меня; это былъ удивительный случай съ деньгами; я всегда буду благодаренъ ей за это".
   Но Тидеманъ вдругъ поднялся и началъ прощаться, ему нужно въ банкъ и нужно торопиться.
   Олэ продолжалъ стоять у конторки. Судьба Тидемана заставляла его задуматься. А гдѣ была Агата? Она обѣщала быть черезъ часъ дома, а теперь уже прошло два часа. Нѣтъ, конечно, не было ничего дурного въ прогулкахъ самихъ по себѣ, но -- Тидеманъ былъ правъ!.. У Тидемана были свои основанія на это, онъ такъ сказалъ, но -- что хотѣлъ онъ этимъ сказать?... Вдругъ у Олэ мелькнула мысль: можетъ быть Иргенсъ разбилъ его счастье? За это нельзя было ручаться. Въ городѣ не говорили объ этомъ, нѣтъ, Олэ ничего объ этомъ не слышалъ, всѣ такъ привыкли видѣть фру Ханку то съ однимъ, то съ другимъ изъ знакомыхъ, этимъ она ускользала отъ сплетенъ. Но очень можетъ быть, что это былъ Иргенсъ. Красный галстукъ? Да, не онъ ли носилъ красный галстукъ? Теперь Олэ нашелъ, что подразумѣвалъ Тидеманъ, когда онъ говорилъ съ извѣстнымъ подчеркиваніемъ объ опасныхъ поѣздкахъ на острова въ іюлѣ. И дѣйствительно, Агата потеряла всякую охоту сопровождать его въ контору, ей постоянно теперь хочется выходить, гулять въ пріятной компаніи и именно въ этой пріятной компаніи осматривать мѣстности и вещи. Нѣтъ, Боже мой, вѣдь это же не могло бытъ причиной для подозрѣній? Тидеманъ вѣдь тоже говоритъ, что Агата будетъ знать, какъ ей поступить, когда это нужно будеть. Да, относительно Агаты у него не было сомнѣній, было бы несправедливымъ набросить на нее тѣнь; но, все-таки, эти прогулки даютъ поводъ къ разговору... Развѣ она не пожалѣла, что онъ не поэтъ? "Какъ жалко, Олэ, что и ты также не поэтъ", она сказала. Но послѣ этого она такъ нѣжно и мило объяснила, что все это была шутка; нѣтъ, она была невинна, какъ дитя, но эти постоянныя прогулки съ Иргенсомъ должны быть запрещены, ради нея же самой... Только черезъ часъ пришла Агата. Ея лицо было свѣжее, и разгоряченные глаза блестѣли. Она бросилась на шею къ Олэ, она постоянно это дѣлала, когда передъ этимъ гуляла съ Иргенсомъ. Олэ снова просіялъ, у него нехватало храбрости огорчитъ ее; онъ только попроситъ ее, не хочетъ ли она для него больше оставаться дома. Онъ просто не можетъ этого переносить, когда ея такъ долго нѣтъ дома. Это сильнѣе всякихъ разсужденій, онъ ни о чемъ другомъ думать не можетъ, какъ только о ней.
   Агата слушала внимательно и обѣщалась принятъ это во вниманіе. Да, да, онъ правъ.
   "И если я могу еще о чемъ-то тебя попросить, то вотъ о чемъ! Не можешь ли ты менѣе часто бывать съ Иргенсомъ, ну хотъ немного. Я ничего не хочу сказать этимъ дурного, Агата; но немного меньше, чтобъ люди не говорили бы объ этомъ. Иргенсъ мой большой другъ, но... Да, да не принимай близко къ сердцу, что я тебѣ сказалъ".
   Тогда она повернула къ нему свою голову, схватила его обѣими руками и приблизила къ себѣ, посмотрѣла ему въ глаза и сказала:
   "Ты не вѣришь, что я тебя люблю, Олэ?"
   Теперь онъ смутился, онъ черезчуръ былъ близокъ къ ней, онъ запнулся и отступилъ на шагъ:
   "Любишь ли? Ха-ха, нѣтъ, Агата! Неужели ты думаешь, что я хотѣлъ упрекнутъ тебя въ этомъ. Ты не поняла, что я сказалъ, -- это ради людей, ради людей! Но это было поразительно глупо; я не долженъ былъ бы упоминать объ этомъ: ты начнешь теперь думать объ этомъ, ты можетъ быть совсѣмъ не будешь теперь встрѣчаться съ Иргенсомъ. Прошу тебя, пусть все останется по старому, ты не должна порывать съ нимъ, это привлекло бы еще больше вниманія. Нѣтъ, это тонкій, недюжинный человѣкъ, и ты должна признавать его за такового. А то, что я сказалъ... я ничего не сказалъ ничего. Хорошо?"
   Но у нея была потребность объясниться: она такъ же охотно пойдетъ и съ другимъ, какъ и съ Иргенсомъ, это просто такъ случилось сегодня. Она преклоняется передъ его талантомъ, этого она не скрываетъ, но вѣдь не она одна; кромѣ того, она чувствуетъ къ нему жалость, потому что онъ домогался преміи и не получилъ ея. Ей жалко было его, и больше ничего, ровно ничего...
   "Довольно", крикнулъ Олэ.-- Развѣ она совсѣмъ... Развѣ онъ хотѣлъ сказать что-нибудь дурное? Короче говоря, все должно остаться по старому, и они не будутъ больше объ этомъ говорить... Да, а что касается свадьбы, вѣдь нужно теперь условиться насчетъ дня; ему нужно теперь поѣхать въ Англію, а потомъ, что касается его, то онъ готовъ! И было бы самымъ лучшимъ, если она поѣдетъ домой, пока его здѣсь не будетъ, а когда все будетъ готово, онъ пріѣдеть за ней. Послѣ свадьбы они опять пріѣдутъ въ городъ. А для свадебнаго путешествія найдется можетъ бытъ время будущей весной!
   Агата счастливо улыбалась и была согласна на все. Странное, неопредѣленное желаніе зародилось въ ней: лучше она останется здѣсь, пока онъ не вернется; а тогда они вмѣстѣ поѣдутъ въ Торахусъ. Она сама не знала, какъ явилась у нея эта тайная мысль, но желаніе остаться здѣсь не было настолько сильнымъ, чтобъ стоило о немъ упоминать; пустъ все будетъ по желанію Олэ; она замѣтила ему, что онъ долженъ поторопиться съ возвращеніемъ изъ Англіи; ея глаза были широко раскрыты и невинны; она положила одну руку на его плечо, а другая покоилась на конторкѣ, когда она съ нимъ говорила.
   И это ей онъ хотѣлъ намекнуть! Тидеманъ былъ правъ, -- она знаетъ, что ей дѣлать, когда это нужно будетъ.
  

IV.

   Прошло больше недѣли прежде, чѣмъ показался опять Иргенсъ. Замѣтилъ ли онъ какое-нибудь недовольство? Или надоѣли ему эти прогулки? Онъ пришелъ какъ-то разъ послѣ обѣда къ Олэ въ контору. Былъ ясный солнечный день, но вѣтеръ сильно дулъ, и пыль поднималась по улицамъ. Онъ очень сомнѣвался, что фрекэнъ Агата выйдетъ въ такую погоду, а потому онъ сказалъ:
   "Сегодня такой сильный вѣтеръ, я хотѣлъ бы съ вами пойти на гору, на самую высокую точку, фрекэнъ Линумъ. Вы, по всей вѣроятности, никогда не видали такого зрѣлища, -- пыль, какъ дымъ, поднимается надъ городомъ".
   Олэ быстро подтвердилъ то же самое; это во всякомъ случаѣ очень интересно, ей бы нужно это посмотрѣть... Олэ при другихъ обстоятельствахъ сказалъ бы на это нѣтъ, вся эта пыль была нездорова и непріятна, но Иргенсу хотѣлось наверхъ, на высоту, -- казалось, вѣтеръ это его сфера; иначе онъ не сталъ бы такъ говоритъ; вѣтеръ, который шумѣлъ на морѣ въ гавани, и заставлялъ биться маркизы на окнахъ! Кромѣ того, онъ хотѣлъ показать Агааѣ, что онъ съ своей стороны ничего не имѣетъ противъ этого... Хорошо. Пусть она сдѣлаетъ эту прогулку.
   И Агата отправилась.
   "Я цѣлую вѣчность васъ не видѣлъ", сказалъ Иргенсъ.
   "Нѣтъ", возразила она, "я теперь постоянно дома и сдѣлалась очень прилежной. Очень скоро я поѣду на родину".
   "Какъ?" сказалъ онъ быстро и остановился.
   "Да, да... правда, что я скоро вернусь, но..."
   Они продолжали итти. Иргенсъ сталъ задумчивъ.
   "Знаете", сказалъ онъ, "сегодня черезчуръ вѣтрено, мы не можемъ даже слышатъ, что говоримъ другъ другу; пойдемте лучше наверхъ въ паркъ. Я знаю одно мѣсто..."
   "Да, какъ хотите", сказала она.
   Они нашли защищенное мѣсто, тамъ не было ни одной души.
   Иргенсъ сказалъ: "Откровенно вамъ сказать, я совсѣмъ не собирался тащить васъ сегодня на горы. Я только боялся, что вы не пойдете со мной, вотъ почему я приглашалъ васъ на гору, какъ я это говорилъ тамъ внизу, въ конторѣ. Я хотѣлъ васъ видѣть".
   Пауза.
   "Ахъ, такъ?.. Впрочемъ я уже перестала вами удивляться", сказала она.
   "Хорошо, фрекэнъ Агата; вотъ уже десять дней съ тѣхъ поръ, какъ я говорилъ съ вами послѣдній разъ. Это такъ давно".
   "Но вѣдь это не моя вина... Ну да не будемъ больше объ этомъ говорить", быстро прибавила она. "Скажите мнѣ, между прочимъ, почему вы постоянно на меня нападаете, это нехорошо съ вашей стороны. Мнѣ такъ хотѣлось бы, чтобъ мы были друзьями, но..."
   "Но ничѣмъ больше, нѣтъ... я понимаю;.. Этого недостаточно для того, кто страдаетъ. Нѣтъ, вы впрочемъ этого не знаете, вы никогда этого не испытали. Что-то постоянно, постоянно стремится въ тебѣ преступить запрещенное. Это стремленіе заглянуть въ лицо своей судьбѣ. И если бы я долженъ былъ отдать все за это мгновеніе, я бы отдалъ. Лучше короткій часъ провести вмѣстѣ съ вами, фрекэнъ Линумъ, чѣмъ жить еще долгіе годы безъ васъ".
   "Да, да, да, Боже мой, но теперь уже поздно, вы это знаете! Къ чему же говорить объ этомъ?"
   Тогда онъ сказалъ твердо и медленно:
   "Нѣтъ, это не черезчуръ поздно".
   Тогда она посмотрѣла на него и поднялась, онъ тоже всталъ; они пошли; каждый изъ нихъ былъ углубленъ въ свои мысли; не сознавая, что они дѣлаютъ, они ходили по парку, не обращая вниманія на людей. Они сдѣлали кругъ и опять вернулись въ свое укромное мѣсто и сѣли.
   "Мы ходимъ въ кругу", сказалъ онъ, "я заключаю васъ въ кругъ".
   "Послушайте", сказала она съ влажными глазами, "это послѣдній разъ, что я съ вами иду, такъ будьте же добры, да? Вѣдь я скоро уѣду". Но, какъ разъ въ ту минуту, когда онъ хотѣлъ ей отвѣтить, весь преисполненный любви, кто-то прошелъ мимо ихъ скамейки. Это была одинокая дама, у нея въ рукѣ была вѣтка, и этой вѣткой она ударяла по платью при каждомъ шагѣ, который она дѣлала. Она медленно приближалась, и была молода, Иргенсъ зналъ ее, онъ поклонился, всталъ со скамейки и низко снялъ шляпу.
   Дама, покраснѣвъ, прошла мимо.
   Агата спросила:
   "Кто это дама?"
   "Да это дочь моей хозяйки", отвѣчалъ онъ. "Вы сказали, что я долженъ бытъ добрымъ. Да, дорогая..."
   Но Агата хотѣла имѣть болѣе точныя свѣдѣнія о дамѣ: значитъ, она живетъ тамъ, гдѣ и онъ, въ домѣ? Что она дѣлала? А что это за личность была его хозяйка?
   Иргенсъ давалъ отвѣты. Совсѣмъ какъ ребенокъ, чье любопытство было заинтересовано какимъ-нибудь случаемъ, Агата заставляла разсказывать ей объ этихъ совершенно незнакомыхъ ей людяхъ изъ No 5 по улицѣ Транесъ. Она удивлялась тому, что дама покраснѣла, что Иргенсъ такъ изысканно вѣжливо поклонился ей. Она не знала, что Иргенсъ постоянно платилъ за свою квартиру этимъ молчаливымъ способомъ, кланяясь своимъ хозяевамъ на улицѣ.
   "Она недурна, но только у нея веснушки", сказала она. "Она была даже красивой, когда покраснѣла; не правда ли?"
   Иргенсъ сказалъ да; она мила, но у нея нѣтъ ни одной ямочки, -- существуетъ только одна, у которой есть ямочки...
   Агата быстро посмотрѣла на него; его голосъ дѣйствовалъ на нее, слова достигали цѣли, она полузакрыла глаза. Въ слѣдующую минуту она почувствовала, что склоняется къ нему и что онъ цѣлуетъ ее; никто изъ нихъ не говорилъ ни слова, вся ея тревога исчезла, она теперь была покойна въ своемъ наслажденіи.
   Никто имъ не мѣшалъ; вѣтеръ глухо свистѣлъ и замиралъ надъ паркомъ. Но вотъ, наконецъ, опять прошелъ человѣкъ, Агата отшатнулась и стала смотрѣть на камешки, пока проходилъ человѣкъ; она была такъ естественна, она не обнаруживала ни малѣйшаго волненія. Она поднялась наконецъ и пошла; теперь только она начала размышлять; слезы катились изъ глазъ, и глухо, разсѣянно она бормотала:
   "Нѣтъ, Боже мой, что я надѣлала!"
   Иргенсъ хотѣлъ сказать, хотѣлъ говорить, смягчить ударъ; это случилось, потому что должно было случиться; онъ такъ страстно любитъ ее; она должна понять, что это вѣдь не шутка съ его стороны... И дѣйствительно, видно было, что онъ теперь не шутитъ,
   Но Агата ничего не слышала, она все повторяла и повторяла слова, полныя отчаянія и инстинктивно направилась по дорогѣ внизъ, въ городъ. Казалось, она спѣшила домой.
   "Дорогая Агата, послушайте меня"...
   Она рѣзко перебила его:
   "Молчите же, молчите!"
   И онъ замолчалъ.
   При выходѣ изъ парка, вѣтеръ сорвалъ съ нея шляпу, она бросилась за нею, но не могла ее поймать -- она полетѣла опять въ паркъ. Наконецъ, у дерева Иргенсъ поймалъ ее.
   Минутку она стояла и смотрѣла, но потомъ она тоже начала бѣжать, и когда они оба встрѣтились подъ деревомъ, ея прежнее замѣшательство почти совсѣмъ исчезло. Иргенсъ протянулъ ей шляпу, и она поблагодарила. У нея былъ сконфуженный видъ.
   Потомъ они пошли дальше.
   Они прошли кусочекъ дороги по усыпанной щебнемъ площадкѣ. Агата повернулась и пошла спиной къ вѣтру. Вдругъ она остановилась, она увидѣла Гольдевина, онъ шелъ вдоль парка по направленію къ Тиволи, согнувшись, какъ бы желая спрятаться. Значитъ, онъ еще не уѣхалъ домой!
   И Агата съ ужасомъ подумала, что если онъ былъ въ паркѣ и видѣлъ ее? На мгновеніе въ ея мозгу мелькнула мысль; онъ, можетъ быть, шелъ изъ парка, хотѣлъ подождать, когда они скроются изъ виду, но онъ не разсчиталъ времени, вѣтеръ сорвалъ шляпу съ головы и задержалъ ихъ на нѣсколько минутъ; теперь онъ черезчуръ рано вышелъ. Какъ онъ согнулся. На открытомъ мѣстѣ, онъ нигдѣ не могъ спрятаться.
   Агата позвала его, но вѣтеръ отнесъ ея крикъ въ сторону; она помахала ему рукой, но онъ сдѣлалъ видъ, что не видитъ, и не поклонился. Тогда не говоря Иргенсу ни слова, она побѣжала внизъ по холму, крѣпко держала шляпу и бѣжала. Внизу у первой улицы она догнала Гольдевина. Какъ ей пришлось бѣжать! И вѣтеръ поднималъ ей юбки до колѣнъ.
   Онъ остановился и поклонился, какъ всегда съ выраженіемъ грустной радости и тронутый до глубины души. Онъ былъ одѣтъ бѣдно.
   "Вы -- вы не смѣете за мной шпіонить", сказала она, съ трудомъ дыша, хриплымъ голосомъ. Она стояла передъ нимъ разгоряченная, сердитая, сердитая, какъ ребенокъ, что ей пришлось такъ бѣжать, чтобъ догнать его.
   Онъ открылъ ротъ, но не могъ сказать ни звука, онъ не зналъ, что ему дѣлать.
   "Вы слышите?"
   "Да... Вы можетъ быть были больны, вы совсѣмъ не выходили... Нѣтъ, я право не знаю, какъ..."
   Его безпомощныя слова тронули ее; близкая къ тому, чтобы заплакать, глубоко тронутая, она сразу перемѣнилась:
   "Милый Гольдевинъ, простите!"
   Она просила у него прощенія. Онъ ничего не могъ на это отвѣтить, и онъ началъ говорить какъ будто самъ съ собою.
   "Простите... Нѣтъ, не будемъ объ этомъ говоритъ... Но почему вы плачете? Если бы я вамъ не встрѣтился, то..."
   "Нѣтъ это было именно хорошо", перебила она, "я хотѣла васъ встрѣтить, я всегда думаю о васъ, но никогда васъ не вижу; я очень часто скучаю по васъ".
   "Не будемъ объ этомъ говоритъ, фрекэнъ Агата; вы знаете, что мы съ вами разсчитались. Я желаю вамъ всего хорошаго, всего хорошаго".
   Гольдевинъ на видъ былъ опять спокоенъ; онъ даже началъ говоритъ о совершенно безразличныхъ вещахъ. Какая была ужасная буря! Богъ знаетъ, каково придется сегодня кораблямъ на морѣ...
   Она слушала и отвѣчала; его спокойствіе подѣйствовало также и на нее, она тихо сказала:
   "Итакъ, вы еще не уѣхали домой Гольдевинъ? Я уже больше не прошу васъ приходитъ къ намъ; это все равно ни къ чему не поведетъ. Нѣсколько дней тому назадъ Олэ и мнѣ такъ хотѣлось, чтобы вы были съ нами на одной прогулкѣ, но васъ никакъ нельзя было найти?"
   "Нѣтъ, я уже съ тѣхъ поръ говорилъ съ господиномъ Генрихсеномъ и объяснилъ ему, что въ то воскресенье съ меня взяли слово быть въ одномъ маленькомъ обществѣ, на обѣдѣ... Итакъ, вы хорошо поживаете?"
   "Да, благодарю васъ, и вы также?"
   "Мнѣ кажется, что я такъ давно васъ не видѣлъ? Да, я думаю... я хочу сказать, послѣднее время вы не каждый день выходили".
   "Нѣтъ, я теперь умница и сижу дома. Впрочемъ, я скоро ѣду домой". И опять ее охватило безпокойство: что, если этотъ человѣкъ, съ которымъ она здѣсь стояла и разговаривала, былъ въ паркѣ и все видѣлъ. Она спросила, насколько могла равнодушно. "Нѣтъ, посмотрите, какъ гнутся верхушки деревьевъ въ паркѣ. Но, несмотря на это, тамъ, наверху, совсѣмъ защищено отъ вѣтра".
   "Въ паркѣ? Я не былъ тамъ... Нѣтъ, я вижу, что вашъ спутникъ ждетъ васъ, вы должны итти. Это Иргенсъ, если я не ошибаюсь?"
   Слава Богу, она была спокойна, онъ не былъ въ паркѣ. Она ничего не слышала, ни на что не отвѣчала. Тутъ подошелъ Иргенсъ, ему надоѣло ждать; но объ этомъ она не безпокоилась. Она опять обратилась къ Гольдевину.
   "Итакъ, вы говорили послѣ нашей прогулки съ Олэ, почему же онъ мнѣ ничего про это не сказалъ?"
   "Ахъ, ну какъ онъ можетъ обо всемъ думать!
   Дѣлъ у него такъ много въ головѣ, фрекэнъ Агата, такъ много дѣлъ. Дѣло вѣдь такое громадное; по крайней мѣрѣ я вынесъ такое представленіе, когда былъ въ конторѣ. Удивительно! Нѣтъ, человѣку можно простить, если онъ забываетъ такія мелочи. Мнѣ хотѣлось бы вамъ одно сказать: онъ васъ больше любитъ, чѣмъ кто-либо другой. Онъ... Да, не забывайте этого. Вотъ то, что я хотѣлъ вамъ сказать".
   Эти слова тронули ее; въ одну минуту всплылъ образъ ея жениха, и она воскликнула, увлеченная: "Да, не правда ли? Ахъ да, онъ такъ удивительно добръ ко мнѣ. Нѣтъ, если подумать... Да, я иду", крикнула она Иргенсу и кивнула ему. "А когда я васъ опять увижу, Гольдевинъ? Скоро, не правда ли? Ну, посмотримъ".
   Она протянула ему руку, простилась и ушла.
   Теперь она начала очень спѣшитъ; она извинилась передъ Иргенсомъ, что ему пришлось такъ долго ждать, и торопилась изъ всѣхъ силъ.
   "Какъ вы рѣшите!" сказалъ онъ.
   "Да, мнѣ нужно домой. Уфъ! какъ вѣтеръ дуетъ!"
   "Агата!"
   Она взглянула на него, его голосъ дрогнулъ; горячая дрожь пробѣжала по ней. Нѣтъ, она не въ состояніи дольше оставаться спокойной; ея глаза опять полузакрылись, что-то потянуло ее къ нему, ея рука коснулась его руки, она пошла близко съ нимъ.
   Онъ опять назвалъ ее нѣжно по имени, и она отвѣчала ему, какъ бы покоряясь:
   "Оставьте меня теперь на нѣкоторое время. Но что мнѣ дѣлать? Я буду вамъ такъ благодарна, если вы оставите меня теперь немного въ покоѣ!"
   Онъ замолчалъ.
   Они все дальше спускались въ городъ, въ концѣ улицы былъ виденъ домъ Генрихсена. Она тотчасъ же очнулась; что она такое сказала? Она обѣщала что-нибудь? Нѣтъ, нѣтъ, ничего. И, отвернувшись, она сказала:
   "То, что случилось сегодня... Вы поцѣловали меня. Я раскаиваюсь въ этомъ, видитъ Богъ, Да, это огорчаетъ меня!.."
   "Тогда выберите наказаніе!" сказалъ онъ горячо.
   "Нѣтъ, я не могу васъ наказать. Но вотъ вамъ моя рука, что я скажу Олэ, если вы еще разъ сдѣлаете что-нибудь подобное".
   И она протянула ему руку.
   Онъ взялъ и пожалъ ее; и въ ту же самую минуту онъ нагнулся и поцѣловалъ ее нѣсколько разъ, какъ разъ подъ самыми ея окнами. Голова у нея кружилась, она съ трудомъ открыла дверь и вбѣжала по лѣстницѣ.
  

V.

   Олэ получилъ телеграмму, ускорившую его поѣздку въ Лондонъ. Двадцать четыре часа напролетъ онъ проработалъ, какъ волъ, чтобъ кончить дѣла; онъ читалъ, распоряжался, бѣгалъ по банкамъ, раздавалъ приказанія своимъ служащимъ, давалъ инструкціи своему главному приказчику, который на это время долженъ былъ стоять во главѣ дѣла. Пароходъ Хуллера стоялъ теперь въ гавани и нагружался товаромъ, онъ отходилъ черезъ нѣсколько часовъ.
   Агата сопровождала его изъ конторы въ контору, разстроенная и грустная, заглушая свои чувства; она не говорила ни слова, чтобъ не мѣшать ему, но все время она смотрѣла на него съ полными слезъ глазами. Они порѣшили на томъ, что она на другой день, съ утреннимъ поѣздомъ поѣдетъ домой.
   Старый Генрихсенъ ходилъ молча и спокойно: онъ замѣтилъ сыну, что ему нужно торопиться. Каждую минуту съ пристани приходитъ человѣкъ и приноситъ донесенія съ парохода; теперь пароходу остается принятъ еще партію ворвани и тогда онъ будетъ готовъ къ отходу. Это займетъ 3/4 часа. Наконецъ, Олэ прощается. Агата была въ накидкѣ и въ шляпѣ, она хотѣла проводитъ его на пристань.
   Но какъ разъ въ послѣднюю минуту въ дверь вошелъ Ойэнъ. Онъ привязалъ къ лорнету красный шнурокъ, и этотъ красный шнуръ висѣлъ у него на груди. Въ послѣднее время его нервность перешла въ новую форму: онъ теперь. не могъ иначе считать, какъ парными числами, два, четыре, шесть; у него теперь былъ темный костюмъ съ свѣтлыми пуговицами, бросавшимися въ глаза и это доставляло ему нѣкоторое облегченіе. Этотъ черный, невидимый шнурокъ у лорнета -- развѣ можно бытъ увѣреннымъ, что имѣешь шнурокъ у пенснэ, разъ его не видишь. Нужно бытъ въ постоянномъ страхѣ, не оставлено ли пенснэ дома. Теперь, по крайней мѣрѣ, онъ знаетъ, что онъ у него; мысль о красномъ шнуркѣ успокоила его.
   Молодой человѣкъ пришелъ въ контору съ трудомъ дыша. Онъ нѣсколько разъ извинился; онъ мѣшаетъ?
   "Я слышалъ, ты уѣзжаешь, Олэ Генрихсенъ?" сказалъ онъ. "Я только что узналъ это на улицѣ, и при этомъ я почувствовалъ точно ударъ въ сердце. Мнѣ дѣйствительно не везетъ, какъ я ни стараются, это не даетъ мнѣ ни куска хлѣба. Откровенно говоря, я не надѣюсь кончить мою книгу.
   Я не долженъ былъ бы такъ открыто говоритъ объ этомъ; это мнѣ и Мильде говорилъ сегодня: не говорите объ этомъ, сказалъ онъ, собственно говоря, это значитъ вооружить противъ себя людей. Да, но что мнѣ дѣлать. Если ты можешь мнѣ помочь, Олэ, то сдѣлай это".
   Олэ схватился за карманъ, чтобы достать ключи, и пошелъ къ денежному шкапу. Но онъ уже отдалъ ключи отцу. Онъ выразилъ нетерпѣніе и сказалъ, что хорошо было бы, если бы Ойэнъ на минутку раньше пришелъ къ нему, какъ разъ теперь нужно уѣзжать. Сколько ему нужно?-- Хорошо! И Олэ далъ отцу короткое указаніе. Старый Генрихсенъ открылъ шкапъ и деньги были передъ нимъ, но онъ хотѣлъ имѣть болѣе точныя указанія, онъ началъ разспрашивать. Олэ пришлось поспѣшить, и онъ самъ сосчиталъ деньги.
   Ойэнъ быстро сказалъ:
   "Я хочу дать тебѣ росписку. Гдѣ у тебя перо? Новое перо, я всегда пишу лишь новыми перьями".
   "Да, хорошо, оставь это до другого раза".
   "Но мнѣ бы хотѣлось дать тебѣ росписку, знаешь.-- Вѣдь ты имѣешь дѣло съ честнымъ человѣкомъ".
   "Разумѣется. Милый Ойэнъ, какъ можешь ты такъ говоритъ..-- Да, да, хорошо, такъ еще разъ прощай".
   Но Ойэнъ досталъ рукопись изъ кармана и сказалъ:
   "Олэ, это мое послѣднее стихотвореніе. Дѣйствіе происходитъ въ Египтѣ. Оно будетъ прочитано на-дняхъ. Ты долженъ имѣть экземпляръ, потому что ты дѣйствительно помогалъ мнѣ. Вотъ, пожалуйста. О, не стоить благодарности; для меня это удовольствіе".
   Наконецъ Олэ вышелъ; Агата провожала его.
   "Видѣла ты, какъ Ойэнъ радовался, что онъ могъ мнѣ дать это стихотвореніе?" спросилъ онъ. "Ужасно жалко его, это большой талантъ, да, удивительный талантъ. Я, кажется, былъ нетерпѣливъ съ нимъ, я жалѣю теперь объ этомъ. Это еще хорошо, что онъ еще засталъ меня. О чемъ ты думаешь, Агата?"
   Она отвѣтила тихо:
   "Ни о чемъ, но когда же ты опять будешь здѣсь Олэ?"
   "Милая, добрая Агата, вѣдь я ѣду только въ Лондонъ", сказалъ онъ, также расчувствованный: "будь спокойна, я не останусь тамъ долго". Онъ обнялъ ее за талію и ласкалъ, ласкалъ, пока они шли по улицѣ и называлъ ее уменьшительными именами: "маленькая женка, маленькая добрая женка". Но вотъ загудѣлъ пароходъ. Олэ взглянулъ на часы, ему оставалось четверть часа. Онъ долженъ еще заглянутъ къ Тидеману.
   Какъ онъ только вошелъ къ Тидеману, онъ сказалъ: "Я ѣду въ Лондонъ. Я тебя объ одномъ попрошу, Андрей: будь такъ добръ и заглядывай иногда къ старику. Я ему далъ хорошаго помощника, но все-таки".
   "Хорошо", отвѣчалъ Тидеманъ. "Не хотите ли вы присѣстъ фрекенъ? Вы вѣдь еще не уѣзжаете?"
   "Да, завтра", отвѣчала Агата.
   Олэ вспомнилъ послѣднія извѣстія съ биржи: рожь опять начала повышаться, онъ пожелалъ своему другу успѣха и пожалъ ему руку.
   Рожь повысилась незначительно, жатва въ Россіи не могла, конечно, способствовать повышенію цѣнъ на рынкѣ, однако повышеніе, хотя и не особенно значительное, было, а для громаднаго запаса Тидемана это имѣло очень большое значеніе.
   "О, да! я еще балансирую, насколько возможно", сказалъ онъ радостно: "и этимъ я большей частью обязанъ тебѣ. Да, это такъ. Но если данныя не обманываютъ, я не останусь у тебя въ долгу". И онъ началъ разсказывать, что теперь онъ принимаетъ участіе въ небольшомъ дѣлѣ по постройкѣ кораблей. Для него это было большимъ и очень пріятнымъ удовлетвореніемъ; онъ теперь опять можетъ немного шевелитъ руками...
   "Но подробнѣе мы объ этомъ поговоримъ, когда ты вернешься. Счастливаго пути, Олэ!"
   "А если что-нибудь случится", сказалъ тотъ, "то телеграфируй".
   Тидеманъ проводилъ парочку до дверей. Олэ и Агата были тронуты его поведеніемъ. Потомъ онъ всталъ у окна и кивалъ имъ, когда они проходили мимо; послѣ этого онъ опять подошелъ къ своей конторкѣ и принялся за свои книги и бумаги. Прошло четверть часа; затѣмъ онъ увидѣлъ, какъ Агата одна возвращалась съ пристани. Олэ уѣхалъ.
   Тидеманъ началъ ходить по комнатѣ, что-то бормоча и высчитывая. Его взглядъ упалъ на длинный счетъ въ раскрытой на конторкѣ книгѣ, это былъ счетъ Иргенса. Тидеманъ равнодушно, посмотрѣлъ на это; это былъ старый долгъ, вино и деньги, и опять вино, и опять деньги, это продолжалось съ прошлаго года, Онъ никогда еще ничего не заплатилъ, рубрика кредита оставалась пустой. Безвозвратный долгъ, безвозвратный долгъ! Тидеманъ вспомнилъ, какъ Иргенсъ имѣлъ обыкновеніе говорить о своихъ долгахъ; онъ нисколько не скрывалъ, что у него было долгу около двадцати тысячъ, онъ сознавался въ этомъ честно и съ улыбкой на лицѣ. Что же ему было дѣлать? Вѣдь нужно же жить. Это очень жалко, что обстоятельства принуждали его къ этому, страна маленькая, народъ бѣдный; онъ самъ бы очень хотѣлъ, чтобы это было иначе, и онъ искренно поблагодарилъ бы того человѣка, который пришелъ бы и заплатилъ за него долги. Но человѣкъ этотъ не приходилъ. -- Дѣлать нечего, говорилъ онъ, ему придется продолжать нести свое бремя. Но, впрочемъ, большинство имѣло настолько такта и чувства деликатности, что знали, съ кѣмъ имѣютъ дѣло. Они не требовали отъ него денегъ, они уважали талантъ; но порой случалось, что какой-нибудь портной или виноторговецъ посылали ему счетъ и портили этимъ самое лучшее настроеніе. Онъ долженъ былъ останавливаться даже, если онъ былъ въ самомъ разгарѣ писанія стиховъ, онъ долженъ былъ отвѣчать, давать отчетъ. Какъ, къ нему пришли со счетомъ? Пожалуйста, положите его туда, онъ просмотритъ это, когда ему нужна будетъ бумага. Ахъ такъ, она съ роспиской? Да, тогда онъ долженъ честно отказаться принятъ ее, у него въ домѣ никогда не бываетъ росписки. -- Возьмите ее пожалуйста съ собой и скажите, что я кланяюсь и благодарю...
   Тидеманъ опять началъ ходить взадъ и впередъ.
   По ассоціаціи идей, мысли его перешли къ Ханкѣ и разводу. Богъ знаетъ, чего она ждетъ, она еще не уѣхала, она оставалась тихо и скромно во второмъ этажѣ, была съ дѣтьми и шила имъ цѣлый день маленькія платьица. Одинъ разъ онъ встрѣтилъ ее на лѣстницѣ, она несла въ рукахъ хлѣбъ и много маленькихъ пакетовъ; она отошла въ сторону и извинилась; но они не говорили другъ съ другомъ.
   Да, о чемъ она, собственно говоря, думаетъ? Онъ не хочетъ ее прогонять, но вѣдь это не можетъ такъ постоянно продолжаться. Самое странное было то, что она обѣдала дома, она перестала ходить въ ресторанъ. Боже мой, можетъ быть у нея на это не было денегъ; какъ-то разъ онъ послалъ ей съ горничной наверхъ сто кронъ. Но вѣдь это не можетъ длиться цѣлую вѣчность. Неужели у нея нѣтъ денегъ, и она не хочетъ объ этомъ ему говорить? Онъ открылъ свой карманный календарь и увидѣлъ, что больше мѣсяца прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ разстался съ Ханкой; теперь, конечно, эти нѣсколько несчастныхъ кронъ давно были израсходованы; вѣроятно, она изъ своихъ денегъ купила дѣтямъ матеріи и всякихъ вещей.
   Тидеману вдругъ стало даже жарко отъ волненія. Нѣтъ, она не должна нуждаться, -- слава Богу, вѣдь онъ не совсѣмъ разоренъ. Онъ собралъ всѣ деньги, которыя у него были, вышелъ изъ конторы и поднялся наверхъ, во второй этажъ. Отъ горничной онъ узналъ, что Ханка была въ своей маленькой комнатѣ, средней комнатѣ, выходившей на улицу. Было четыре часа.
   Онъ постучалъ и услыхалъ, что она крикнула: "Войдите".
   Ханка сидѣла за столикомъ и собиралась обѣдать. Она вскочила.
   "Нѣтъ... -- я вѣдь думала, что это дѣвушка", запнулась она. Яркая краска залила все ея лицо, и она смущенно посмотрѣла на столъ. Она начала все прибирать, покрывала кушанья бумагой, раздвигала стулья и все повторяла: "Здѣсь такой безпорядокъ, я совсѣмъ не ожидала..... я не знала..."
   Онъ просилъ извинить его, что онъ пришелъ такъ не во время, у него маленькое дѣло; она должно быть уже давно безъ денегъ. Вотъ онъ принесъ ей немного, пустяки... И при этомъ онъ положилъ конвертъ на столъ.
   Она отказывалась принять эти деньги; у нея вполнѣ достаточно, она покажетъ ему, что у нея есть деньги, много денегъ, тѣ двѣсти кронъ еще, не тронуты. Она хотѣла даже ихъ ему вернуть.
   Онъ посмотрѣлъ на нее, пораженный. Вѣдь у нея были кольца! Нѣтъ, на лѣвой рукѣ у нея уже нѣтъ кольца. Гдѣ она его оставила? На лбу у него появилась морщина, и онъ спросилъ:
   "Гдѣ ты оставила свое кольцо Ханка?"
   "Это не то, которое я получила отъ тебя", быстро отвѣчала она: "оно у меня, посмотри: это другое, его не жаль". Тидеманъ сказалъ:
   "Я никогда не думалъ, что ты была вынуждена сдѣлать что-нибудь подобное, а то я бы давно..."
   "Нѣтъ, я не была къ этому вынуждена, Андрей, я сдѣлала это просто по собственному желанію. У меня есть деньги, у меня лежитъ много денегъ, я не могу всего истратить... Но вѣдь это же ничего, твое кольцо у меня".
   "Это кольцо, или другое... Нѣтъ, это мнѣ не нравится. Я хотѣлъ бы, чтобъ твои вещи оставались нетронутыми. У меня совсѣмъ не такъ плохо обстоятъ дѣла, хотя мнѣ и пришлось распустить часть своихъ служащихъ".
   Она опустила голову, онъ началъ смотрѣть въ окно; когда онъ снова обернулся, онъ замѣтилъ, что она со стороны наблюдаетъ за нимъ; широко раскрытый взглядъ покоился на немъ, онъ смутился, откашлялся и снова повернулся къ окну. Нѣтъ, теперь онъ не могъ говорить о томъ, что ей нужно переѣхать... пусть она еще останется на нѣкоторое время; это вѣдь ея дѣло. Онъ хочетъ только посовѣтовать ей бросить это странное веденіе хозяйства на собственный счетъ, вѣдь это не имѣло смысла; и, кромѣ того, за это короткое время она очень похудѣла.
   "Не сердись на меня, но вѣдь тебѣ нужно было бы... если не ради другихъ, то хоть ради тебя самой..."
   "Да, ты правъ", перебила она его, чтобъ не дать ему высказаться. "Я знаю, что день проходитъ за днемъ, а я не уѣзжаю. Я тебя всегда буду благодарить, что ты былъ такъ терпѣливъ со мной, я благодарна тебѣ за каждый день, который я могу здѣсь оставаться..."
   Но теперь онъ забылъ, что онъ хотѣлъ ей сказать по поводу веденія хозяйства, и обратилъ вниманіе на ея послѣднія слова.
   "Я этого не понимаю. Вѣдь теперь у тебя то, что ты хотѣла; у тебя ничего теперь не стоитъ на дорогѣ; ты снова можешь быть Ханка Ланге, сколько тебѣ угодно, я тебя не удерживаю, не правда ли?"
   "Нѣтъ", возразила; она. Потомъ она поднялась, подошла на одинъ шагъ къ нему, протянула ему невольно руку: когда онъ ее не взялъ, она смущенно опустила ее и покраснѣла. Потомъ она опять сѣла на стулъ. "Нѣтъ, ты меня не задерживаешь, Андрей, и все-таки я хотѣла тебя проситъ, не могу ли я здѣсь остаться... я не могу надѣяться на... но могу я здѣсь остаться еще на короткое время, не надолго? Я чувствую, что я буду другой, чѣмъ прежде, во мнѣ произошла перемѣна -- да и въ тебѣ тоже. Я не могу говоритъ такъ, какъ я бы этого хотѣла..."
   Его глаза вдругъ помутились. Что все это означало? Его твердость на минутку поколебалась, онъ застегнулъ свой сюртукъ и выпрямился. Нѣтъ, развѣ онъ перенесъ всѣ эти страданія въ продолженіе долгихъ тяжелыхъ дней и ночей напрасно? Едва ли. Теперь это нужно выяснить. Но теперь Ханка была очень возбуждена; онъ взволновалъ ее своимъ приходомъ.
   "Успокойся, Ханка, ты выражаешься такъ неясно, ты сама не понимаешь, что ты говоришь".
   Быстрая, дикая надежда зародилась въ ней.
   "Нѣтъ, нѣтъ", сказала она: "я сознаю каждое слово. Да, если бъ ты могъ забытъ, чѣмъ я была раньше. Андрей, если бы ты могъ быть милостивъ ко мнѣ на этотъ разъ, въ послѣдній разъ. Будь милостивъ, будь милостивъ ко мнѣ! Цѣлый мѣсяцъ я стремилась къ тебѣ. Здѣсь изъ-за гардинъ я слѣдила за тобой, когда ты выходилъ. Я увидѣла тебя въ первый разъ на прогулкѣ на катерѣ; помнишь ты эту поѣздку? Тогда я тебя увидѣла въ первый разъ. Я раньше никогда не видѣла тебя. Ты стоялъ тамъ у руля, я видѣла тебя на фонѣ неба, на фонѣ воздуха, твои волосы были здѣсь немного сѣдыми. Я почувствовала себя вдругъ такой взволнованной, когда я увидѣла тебя, и я спросила, холодно ли тебѣ, для того, чтобъ ты мнѣ сказалъ что-нибудь. И такъ проходило время. Но въ продолженіи этихъ недѣль я ничего не видѣла, кромѣ тебя, ничего; нѣтъ, мнѣ 24 года, и я еще никогда ничего подобнаго не чувствовала. Все, что ты дѣлаешь, все, что ты говоришь... Я слѣжу за тобой глазами... вотъ, здѣсь, въ гардинѣ я разрѣзала нѣсколько петель, чтобы увеличить отверстіе, теперь я могу смотрѣть тебѣ вслѣдъ до самаго конца улицы, и когда ты закрываешь или открываешь дверь въ контору, я слышу, что это ты. Накажи, накажи меня, но только не отталкивай, не дѣлай этого, Андрей, накажи меня. Для меня это такая большая радость остаться здѣсь, я буду совсѣмъ другой, да..."
   Она больше не могла сдерживаться. Она продолжала говоритъ странныя слова, до такой степени взволнованная, что языкъ ея пересталъ повиноваться. Она поднялась, улыбаясь, со слезами на глазахъ, голосъ у нея дрожалъ, это были какіе-то подавленные звуки.
   "Нѣтъ, остановись", сказалъ онъ вдругъ, и слезы покатились у него изъ глазъ. Онъ отвернулся. Его лицо было искажено досадой, что онъ не можетъ собою владѣть. Онъ стоялъ и искалъ слова, ему было тяжело.
   "Ты постоянно умѣла уговаривать меня, но я не обладаю этой способностью, не могу такимъ же образомъ отвѣчать тебѣ. Наши общіе знакомые умѣютъ хорошо говоритъ, но я этимъ уверткамъ не учился... Нѣтъ, прости меня, я не хотѣлъ тебя оскорбитъ. Но если ты думаешь, что я теперь займу мѣсто другого, -- если ты это думаешь!.. Ты хочешь сдѣлать меня какимъ-то замѣстителемъ, Ханка? Нѣтъ, я ничего не понимаю. Ты намѣрена теперь вернуться? Но какимъ же образомъ ты вернешься? Нѣтъ, я не хочу объ этомъ слышать, Богъ съ тобой".
   "Ты совершенно правъ, я это чувствую и я себѣ постоянно твердила, что это невозможно. Но я все-таки хотѣла тебя просить. Я была невѣрна тебѣ, какъ и всякому другому, да нѣтъ ничего такого, чтобы..."
   "Я думаю, что ты можешь положитъ конецъ этой сценѣ; тебѣ тоже нуженъ покой".
   Тидеманъ направился къ двери, она пошла вслѣдъ за нимъ, глаза ея широко были раскрыты.
   "Накажи меня", крикнула она ему: "умоляю тебя, будь милосердъ, и я буду тебѣ благодарна. Не уходи; я вижу только тебя одного; я люблю тебя. Когда я здѣсь, изъ окна, слѣжу за тобой, я все еще стою и жду еще послѣ того, какъ ты завернулъ за уголъ; и взявъ работу, я все еще оборачиваюсь къ окну, чтобъ посмотрѣть, дѣйствительно ли ты исчезъ. Не отталкивай меня, Андрей, не отталкивай меня окончательно! Будь терпѣливъ, я задерживаю тебя, но я еще никогда не испытывала такого страха, какъ сейчасъ, послушай меня только минутку, да, я была невѣрна. Я знаю, что для меня нѣтъ надежды. Да, но если бы ты захотѣлъ только попробовать, только попробовать... ну скажи что-нибудь... нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, ты уходишь"...
   "Было время, ты не обращалась ко мнѣ, когда тебѣ это было нужно"...
   "Нѣтъ, но теперь это иначе. Ты околдовалъ меня. Могу я бытъ твоей, Андрей?"
   Пауза.
   Онъ открылъ двери. Она все еще стояла съ вопросомъ въ глазахъ.
   "Нѣтъ, зачѣмъ ты смотришь на меня такъ? До чего ты хочешь меня довести", сказалъ онъ, уже уходя. "Приди въ себя, не думай больше объ этомъ. Ты знаешь въ продолженіе послѣднихъ годовъ ты искала утѣшенія гдѣ-то на сторонѣ, ты постоянно находила другихъ, къ кому ты обращалась, я для тебя не годился. Но вѣдь я также не такъ убогъ, Ханка, чтобы и дальше быть твоей тряпкой. Я постараюсь сдѣлать все возможное для дѣтей, ничего большаго ты отъ меня требовать не можешь".
   Она сдалась. А когда онъ ушелъ, она молча протянула вслѣдъ ему руки и продолжала такъ стоять. Она слышала его шаги въ прихожей, потомъ на лѣстницѣ; онъ остановился на минутку внизу въ сѣняхъ, какъ будто задумался, куда ему итти; Ханка быстро подбѣжала къ окну, но въ ту же минуту она услышала, что онъ пошелъ въ контору. Потомъ все стихло.
   Все погибло. Но развѣ можно было ожидать что-нибудь другое? Какъ она могла надѣяться и радоваться этой надеждѣ и день и ночь, цѣлый мѣсяцъ! Нѣтъ, нѣтъ, это было немыслимо. Онъ ушелъ, сказалъ, что ему нужно было сказать, и ушелъ; и онъ не хочетъ, чтобъ она оставалась здѣсь дольше съ дѣтьми...
   На слѣдующій день фру Ханка переѣхала. Она сняла комнату по объявленіямъ газеты, первую попавшуюся комнату тамъ внизу, около крѣпости; она покинула свой очагъ утромъ; Тидеманъ уже вышелъ, она поцѣловала дѣтей и долго плакала; потомъ она собрала всѣ ключи въ конвертъ и написала письмо своему мужу; когда Тидеманъ вернулся домой, онъ нашелъ на столѣ эти ключи отъ шкаповъ и ящиковъ, она не забыла оставитъ даже ключъ отъ входной двери. А рядомъ съ ключами лежало прости, безъ злобы, безъ жалобы; каждое слово было благодарностью къ нему, просьбой о прощеніи. А затѣмъ: прости, я каждый день буду вспоминать о тебѣ съ благодарностью...
   Тидеманъ снова вышелъ. Онъ ходилъ, бродилъ по улицамъ, спустился въ гавань и пошелъ далеко вдоль по набережной. Нѣсколько часовъ спустя онъ вернулся по той же самой дорогѣ. Онъ посмотрѣлъ на свои часы, былъ часъ. Онъ пошелъ къ морю. Тутъ онъ случайно наткнулся на Гольдевина.
   Гольдевинъ стоялъ неподвижно на углу въ гавани и высунувъ только голову; когда онъ увидѣлъ, что Тидеманъ направляется прямо къ нему, онъ вышелъ на улицу и поклонился.
   Тидеманъ разсѣянно посмотрѣлъ на него.
   Гольдевинъ спросилъ:
   "Извините пожалуйста, что это не господинъ Иргенсъ идетъ тамъ внизу, -- вотъ господинъ въ сѣромъ?"
   "Гдѣ? Да, кажется, по всей вѣроятности это онъ", отвѣчалъ Тидеманъ. И опять уставился на мостовую.
   "А дама? Онъ идетъ съ дамой, это не фрекенъ Линумъ?"
   "Дама? Да, мнѣ тоже кажется, что это фрекенъ Линумъ!"
   "Но развѣ она не хотѣла сегодня уѣхать? Я какъ будто слышалъ... Она вѣрно передумала".
   "Да", сказалъ Тидеманъ, "значитъ она сегодня не уѣдетъ".
   Гольдевинъ быстро посмотрѣлъ на него, -- онъ вѣрно помѣшалъ ему, Тидеманъ былъ занятъ своими собственными мыслями. Онъ вѣжливо поклонился и извинился, что помѣшалъ ему.
   Тидеманъ пошелъ дальше.
  

VІ.

   Нѣтъ, Агата не уѣхала, какъ предполагала раньше. Ей вдругъ пришло въ голову, что нужно повезти домой какія-нибудь бездѣлушки маленькимъ сестрамъ и братьямъ; она не могла пріѣхать съ пустыми руками, а это требовало времени найти подходящія вещи. И, кромѣ того, это было очень занимательно ходить одной, самостоятельно и смотрѣть въ окна магазиновъ; весь день ушелъ на это, а около шести часовъ вечера, когда она со всѣмъ этимъ покончила, она встрѣтила Иргенса на улицѣ. Онъ отобралъ у нея свертки и пошелъ провожать ее. Наконецъ, они взяли экипажъ и поѣхали за городъ. Было свѣтло и пріятно.
   Нѣтъ, она не должна уѣзжать на слѣдующій день. И къ чему это? Одинъ день больше или меньше не имѣетъ значенія. И Иргенсъ сказалъ ей прямо въ лицо, что его денежныя обстоятельства очень грустныя въ данную минуту, иначе онъ непремѣнно проводилъ бы ее... нѣтъ, нѣтъ, если и не въ одномъ купэ съ нею, то по крайней мѣрѣ, въ одномъ поѣздѣ, чтобы до послѣдней минуты бытъ близко къ ней. Но какъ онъ уже сказалъ онъ черезчуръ бѣденъ для этого.
   Она слушала его. Но вѣдь это просто стыдно, что этому человѣку такъ плохо приходится. Она, конечно, не взяла бы его съ собой, -- нѣтъ. Какое впечатлѣніе производитъ на нее то, что онъ такъ откровенно говоритъ о своихъ дѣлахъ. Онъ не старался казаться лучше, чѣмъ онъ есть; у него не было ложнаго стыда. Но ничѣмъ нельзя этому помочь.
   "Я, впрочемъ, не знаю, насколько обезпечена здѣсь моя жизнь", сказалъ онъ улыбаясь. "Вы разсказали моему другу, Олэ, что я былъ непослушный по отношенію къ вамъ?"
   "Это еще не поздно", отвѣчала она.
   Нѣтъ, она ничего не разсказывала, вѣдь она же не ребенокъ. И кромѣ того, она теперь уѣзжаетъ домой, -- и конецъ всей исторіи.
   Они велѣли извозчику остановиться и они вышли изъ экипажа; они пошли дальше по дорогѣ и болтали, смѣясь и шутя; онъ просилъ ее простить ему его безразсудство прошлаго раза, но этимъ онъ не хочетъ сказать, что онъ забылъ, или что онъ въ состояніи забыть это. На видъ онъ былъ спокоенъ и ничего не говорилъ такого, что можно было принятъ за опрометчивыя слова.
   "Я люблю васъ", сознался онъ: "но я понимаю, что это безцѣльно! У меня осталось одно, что меня привязываетъ къ жизни, это -- мое перо. Я порой буду писать къ вамъ стихи, и вы не должны на это сердиться. Во всякомъ случаѣ, это не зависитъ ни отъ кого другого, какъ только отъ васъ". И онъ тутъ же спросилъ ее: "Вы недавно сказали, что я долженъ дать вамъ время, вы просили о времени, что вы хотѣли этимъ сказать? Или это были одни слова?"
   "Да".
   Они пошли дальше и вышли на полянку. Тогда Иргенсъ началъ говорить съ оживленіемъ о синихъ лѣсахъ, о холмахъ, о рабочемъ, который тамъ вдали нагибался и чинилъ заборъ. Агата была благодарна ему; она видѣла, что онъ дѣлаетъ все возможное, чтобъ сдерживаться, онъ не хотѣлъ тревожить ее, она цѣнила это. Онъ сказалъ даже съ грустной улыбкой, что если бы ему не было стыдно, то онъ съ удовольствіемъ записалъ бы нѣсколько строкъ, которыя только что пришли ему въ голову: но пусть она не думаетъ, что это -- аффектація.
   И Иргенсъ записалъ нѣсколько строкъ.
   Она заглянула черезъ плечо, хотѣла видѣть, что онъ пишетъ, наклонилась къ нему и, улыбаясь, съ любопытствомъ попросила позволенія посмотрѣть.
   "Да, охотно! Да, это просто пустякъ, она можетъ смотрѣть. Ничего путнаго изъ этого не выйдетъ, пока онъ не придетъ домой и не сядетъ за столъ; тогда можетъ бытъ ему и повезетъ, если все пойдетъ хорошо. Нѣтъ, когда онъ не одинъ, тогда ничего изъ этого не выходить.
   -- Но у него нѣтъ ничего такого, что онъ могъ бы прочесть?
   -- Нѣтъ, ничего. Кромѣ того, онъ никогда не читаетъ вслухъ, никогда. Еще ни одинъ человѣкъ этого не слыхалъ; это было противъ его принциповъ; пустъ это дѣлаютъ другіе.
   Она соглашалась съ нимъ.
   "Знаете ли вы, между прочимъ", сказалъ онъ: "теперь, когда вы стояли такъ близко ко мнѣ, почти прикасаясь ко мнѣ головой, я просилъ васъ въ душѣ, остаться такъ стоять, и вотъ, почему я такъ долго уклонялся показать вамъ написанное".
   "Иргенсъ", сказала она вдругъ взволнованнымъ голосомъ: "что было бы, если бъ я сказала -- да?"
   Пауза.
   Они посмотрѣли другъ на друга.
   "Было бы то, что... что вамъ пришлось бы сказать -- нѣтъ -- тому другому".
   "Да... Но теперь это слишкомъ поздно, да, слишкомъ поздно... Объ этомъ и думать нельзя... Если это можетъ васъ утѣшить... Не вы одинъ смущены... я хочу сказать, вы дороги мнѣ, но тѣмъ не менѣе..."
   Къ этому отвѣту онъ отнесся такъ радостно. Онъ схватилъ ея руку и пожалъ ее молча съ счастливымъ взглядомъ и въ то же самое мгновеніе онъ оставилъ ее.
   И такъ они шли по дорогѣ; никогда еще они не были такъ близки другъ другу; когда они подошли къ новому забору, работникъ посмотрѣлъ на нихъ и снялъ шапку. Потомъ они постояли передъ какими-то воротами, посмотрѣли минутку другъ на друга и, не говоря ни слова, повернули обратно. Не говоря ни слова.
   Они снова сѣли въ экипажъ. На обратномъ пути Иргенсъ въ рукахъ держалъ всѣ маленькіе свертки, онъ не двигался и не былъ навязчивымъ; она была тронута этой принужденной сдержанностью, у него даже руки были, волей-неволей, связаны, и когда онъ снова попросилъ со не уѣзжать на слѣдующій день, она обѣщала остаться.
   Когда нужно было заплатитъ за экипажъ, онъ напрасно рылся въ своихъ карманахъ, онъ не нашелъ денегъ и долженъ былъ въ концѣ концовъ попросить ее заплатитъ извозчику. И она сдѣлала это съ благодарностью, она сама не догадалась это сдѣлать. Такъ досадно, у него былъ такой смущенный видъ. Она, какъ ребенокъ, радовалась тому, что могла достать деньги изъ кармана и заплатилъ за него...
   На слѣдующій день они встрѣтились уже утромъ. Они шли по гавани, болтали вполголоса, въ груди каждаго работало сдержанное волненіе, ихъ взоры были нѣжны, они смотрѣли другъ на друга, какъ бы лаская. А когда Иргенсъ увидалъ Гольдевина, стоявшаго на своемъ углу и подкарауливавшаго, то ни словомъ не упомянулъ о своемъ открытіи, чтобъ не тревожить ее. Онъ сказалъ только:
   "Какъ досадно, что мы съ вами не простой рабочій народъ, на насъ глазѣютъ, нигдѣ не оставляютъ въ покоѣ. Не судьба мнѣ вести никому незамѣтное существованіе, а это имѣетъ свои непріятныя стороны".
   И она согласилась съ нимъ. Она вспомнила, что и рабочій вчера въ деревнѣ стоялъ передъ нимъ съ шапкой въ рукахъ; вѣроятно, онъ зналъ Иргенса, -- такъ далеко за городомъ знали, кто онъ такой.
   Они уговорились, что вечеромъ пойдутъ въ Грандъ; такъ давно они тамъ не были; дѣйствительно, послѣднее время она такъ мало выходила. Вдругъ онъ сказалъ:
   "Нѣтъ, пойдемте со мной, ко мнѣ наверхъ, тамъ мы можемъ болтать спокойно и уютно".
   "А развѣ это можно?" спросила она.
   -- Конечно, почему же нѣтъ. Средь бѣла дня. Они безъ всякихъ церемоній пойдутъ наверхъ. И тогда онъ всегда, всегда будетъ думать о томъ, что она была тамъ и сохранитъ это воспоминаніе навсегда.
   И робкая отъ радости и страха она пошла вмѣстѣ съ нимъ.
  

Заключеніе.

I.

   Мильде и Грегерсенъ шли внизъ по улицѣ; было время обѣда, и они направлялись въ Грандъ. Они говорили о портретѣ Паульсберга, написанномъ Мильде, купленномъ теперь Національной галлереей, говорили также объ актерѣ Норемъ, и объ одномъ изъ его коллегъ, найденномъ въ водосточной канавѣ; о фру Ханкѣ, о которой теперь говорилъ весь городъ, что наконецъ она развелась со своимъ мужемъ. Но развѣ можно было ждать что-нибудь другое? Развѣ она не терпѣла цѣлые четыре года тамъ, внизу, въ лавкахъ! Оба друга хотѣли узнать ея адресъ, чтобъ посѣтить ее, осчастливить; она должна видѣть, что всѣ ихъ симпатіи на ея сторонѣ. Но никто изъ нихъ не зналъ адреса.
   Потомъ они заговорили о политикѣ. А положеніе было таково, что Стортингъ разошелся по домамъ, не постановивъ окончательнаго рѣшенія. "Новости" измѣнили въ самую послѣднюю минуту, онѣ отговаривались отвѣтственностью и несвоевременностью своихъ главнѣйшихъ требованій; доведя подстрекательство до высшей точки, газета, какъ всегда, вдругъ отказалась отъ своего основного мнѣнія.
   "Нѣтъ, чортъ возьми, что можемъ мы сдѣлать съ нашей воинственностью!" сказалъ Грегерсенъ о "Новостяхъ" серьезно и съ убѣжденіемъ: "Намъ остается только ждать".
   "Да", сказалъ также Мильде: "ничего другого не остается".
   Они вошли въ Грандъ. Тамъ уже сидѣлъ Ойэнъ со своими покатыми плечами и краснымъ шнуркомъ отъ пенснэ. Онъ разсказывалъ своимъ постояннымъ спутникамъ, обоимъ стриженымъ поэтамъ о своихъ новыхъ произведеніяхъ, -- трехъ или четырехъ стихотвореніяхъ въ прозѣ: спящій городъ, макъ, вавилонская башня, текстъ къ картинѣ. Нѣтъ, вы представьте себѣ, -- одна архитектура вавилонской башни! И нервнымъ движеніемъ Ойэнъ нарисовалъ спираль надъ головой.
   "Жестъ былъ черезчуръ быстрый", перебилъ его Грегерсенъ: "вѣдь вавилонская башня не представляется тебѣ въ видѣ часовой стрѣлки? Нѣтъ, ее нужно представлять себѣ, какъ спираль съ громаднымъ діаметромъ". И Грегерсенъ описалъ нѣсколько огромныхъ круговъ вокругъ себя.
   Вскорѣ послѣ этого пришелъ Паульсбергъ съ женой, тогда сдвинули два столика и составили колонію; Мильде взялъ на себя всѣ издержки. У него оставались еще деньги отъ первой половины преміи. Паульсбергъ не могъ удержаться, чтобъ не напасть тотчасъ же на Грегерсена по поводу перемѣны политики "Новостей". Недавно онъ самъ написалъ очень сильную статью для "Новостей", а теперь газета окончательно забыла его? Да, какъ это понимать? Скоро честнымъ людямъ будетъ стыдно писать для этой газеты. Паульсбергъ былъ дѣйствительно золъ и высказывалъ свое мнѣніе безъ стѣсненія.
   Грегерсенъ молчалъ. Онъ сказалъ только, что "Новости" изложили свои доводы въ сегодняшнемъ номерѣ.
   -- Доводы? Да, но какіе это доводы? Паульсбергъ покажетъ ему, какого рода эти доводы. Кельнеръ, сегодняшнія "Новости"!
   И пока они ждали газету, Мильде объявилъ, что дѣйствительно доводы довольно жалкіе, почти ничего. Рѣчь шла о восточной границѣ, объ увеличеніи войска, да о вмѣшательствѣ другихъ державъ.
   "А не прошло и четверти часа, Мильде, какъ ты былъ такого же мнѣнія, какъ и "Новости", сказалъ Грегерсенъ.
   Теперь Паульсбергъ началъ читать газету, пунктъ за пунктомъ, онъ втихомолку зло смѣялся и посматривалъ на окружающихъ. Да, ну развѣ это не замѣчательно, что такая газета, какъ "Новости", говоритъ о какой-то отвѣтственности? Эга вся статья и написана-то для подписчиковъ... И Паульсбергъ бросилъ газету. Нѣтъ, въ жизни нужно немного, хоть немножечко придерживаться честныхъ взглядовъ. Если постоянно потворствовать вкусу толпы, это поведетъ къ упадку страны. Онъ не побоится завтра же днемъ пойти въ "Новости" и объявитъ это.
   Послѣ этого наступило молчаніе. Почти никогда никто не слыхалъ, чтобъ Паульсбергъ сказалъ такъ много за разъ, -- всѣ смотрѣли на него, даже посѣтители, пившіе пиво за сосѣдними столиками, поворачивали головы и прислушивались; всѣ знали Паульсберга, и всѣмъ было очень интересно послушать, что думаетъ этотъ человѣкъ о текущихъ событіяхъ. Итакъ, значитъ Паульсбергъ не былъ согласенъ съ "Новостями", -- это всѣ слышали. Ни одинъ порядочный человѣкъ не могъ писать для нихъ.
   Бѣднаго журналиста также поразили серьезныя слова Паульсберга; онъ держалъ въ рукахъ "Новости" и признался, что въ принципѣ онъ согласенъ съ Паульсбергомъ; всегда будетъ что-то, что называется честностью, этого нельзя отрицать. Во всякомъ случаѣ, вѣдь не онъ же былъ причиной послѣдняго колебанія "Новостей", но съ другой стороны, какъ сотрудникъ, онъ не можетъ отклонить отъ себя все обвиненіе.
   "Я думаю", сказалъ въ заключеніе Ларсъ Паульсбергъ тѣмъ же серьезнымъ голосомъ: "я думаю, что если бы нѣкоторыя личности и газеты были бы единодушны на этотъ разъ, то Стортингъ что-нибудь да сдѣлалъ бы раньше, чѣмъ разойтись; и, по всей вѣроятности, былъ бы положенъ конецъ нашему несчастному спору. Но этимъ личностямъ и газетамъ ихъ собственные интересы были дороже, и Стортингъ разошелся по домамъ. Теперь долженъ быть самый строгій трауръ по всей странѣ, чтобы показать людямъ, что мы что-то потеряли, чего-то лишились. Вѣдь больше всего отъ этого удара страдаемъ мы же, мы, молодежь".
   Опять наступило молчаніе. Всѣ принимали близко къ сердцу то, что они слышали. Всѣ черты Паульсберга выражали въ данную минуту, какъ глубоко его огорчалъ поступокъ газетъ и Стортинга; онъ забылъ даже свое обыкновенное позированіе съ опущенной головой и задумчивымъ лицомъ, которое производило впечатлѣніе на всѣхъ кто его видѣлъ. Теперь это былъ возмущенный, глубоко оскорбленный человѣкъ, высоко державшій голову и высказывающій все, что накопилось у него на душѣ. Только послѣ долгой паузы Мильде рискнулъ попробовать свое вино; всѣ три писатели все еще продолжали сидѣть молча. Но журналистъ, этотъ веселый сотрудникъ несчастной газеты, не могъ больше выдержать этого, онъ указалъ на какое-то объявленіе въ "Новостяхъ" и прочелъ, смѣясь: ищутъ дѣвушку, желавшую пополамъ съ кѣмъ-нибудь снять комнату".
   "Хи-хи, дѣвушку, желавшую снятъ пополамъ съ кѣмъ-нибудь комнату"....
   "Грегерсенъ, не забывайте, что здѣсь дамы", сказалъ Ларсъ Паульсбергъ, тоже смѣясь.
   На этотъ разъ серьезное настроеніе исчезло; всѣ начали говоритъ, перебивая другъ друга, и даже Ойэнъ рискнулъ поздравить Паульсберга съ покупкой его портрета Національной галлереей. Это почти равняется принятію въ Академію. Во всякомъ случаѣ, это не черезчуръ рано.
   Принесли еще вина, много вина. Мильде угощалъ всѣхъ очень обильно и чокался со всѣми присутствующими. Грегерсенъ опять напился до хорошаго настроенія и началъ говоритъ глупости, коверкать по привычкѣ слова. Онъ находилъ, что въ залѣ становилось жарко и чувствуется смѣсь всевозможныхъ запаховъ, какъ рыбныхъ, такъ и мясныхъ. Кто знаетъ, были ли вычищены сегодня плевательницы? Грегерсенъ не церемонился темами.
   Теперь маленькій Ойэнъ опять хотѣлъ начатъ говоритъ про поэзію; Мильде посмотрѣлъ на Паульсберга, невольно сдѣлавшаго гримасу; повидимому, онъ не былъ въ настроеніи слушать взгляды Ойэна на поэзію. А Мильде прямо сказалъ: нѣтъ, лучше ужъ будемъ говорить о Суэцкомъ каналѣ.
   Этотъ короткій отказъ страшно оскорбилъ Ойэна. Если бы его оба ученика не слышали этого, онъ бы только улыбнулся, и дѣло бы этимъ и ограничилось, но теперь онъ не могъ молчать, онъ говорилъ рѣзко все, что пришло ему въ голову.
   -- У Мильде замѣчательная способность во время и не во время быть нахальнымъ. Кто спрашивалъ его мнѣніе относительно Бодлэра?
   Мильде отвѣчалъ ему, чувствуя за собою поддержку Паульсберга, и произошла одна изъ обыкновенныхъ ссоръ, но только грубѣе, чѣмъ когда-либо. Не было больше фру Ханки, умѣвшей вовремя прекращать всякія вспышки, раздавались короткія, очень недвухсмысленныя слова, понятныя для всѣхъ; Мильде наконецъ сказалъ, что поэзія Ойэна не что иное, какъ обыкновенное Бодлэровское воспаленіе мозга. На это Ойэнъ ничего не возражалъ, онъ съ шумомъ поставилъ стаканъ на столъ, заплатилъ и вышелъ. Онъ взволнованно дрожалъ подъ своимъ тонкимъ плащомъ, направляясь къ двери. Его оба спутника сопровождали его.
   "Онъ просто невыносимъ, этотъ человѣкъ со своими стихотвореніями въ прозѣ", сказалъ Мильде, чтобъ оправдаться: "я не могу понять, какъ онъ можетъ говорить о своихъ пустячкахъ, когда у него передъ самымъ носомъ сидитъ такой человѣкъ, какъ Паульсбергъ. Впрочемъ, я его успокою сейчасъ, похлопаю его по плечу, -- и пожалѣю, что онъ не получилъ премію тогда"... Тутъ вдругъ онъ вспомнилъ фру Ханку: "не хватаетъ здѣсь фру Ханки; она совершенно исчезла, никто не знаетъ ея адреса? Да, вы вѣроятно слышали, что она наконецъ развелась съ мужемъ. Она сняла комнату и получаетъ отъ мужа каждый мѣсяцъ опредѣленную сумму".
   Тутъ Грегерсенъ воскликнулъ въ приступѣ распущенности и веселія.
   "Вы все время толкаете меня ногой, фру Паульсбергъ".
   "Что вы, постыдитесь..."
   "Нѣтъ, правда, вы толкаете меня ногой подъ столомъ, хе-хе. Я не принципіальный противникъ этихъ толчковъ, красивыя женщины не жалуютъ принципіальныхъ противниковъ"... И Грегерсенъ смѣялся отъ всей души надъ тѣмъ, что онъ сказалъ. Онъ опять перешелъ къ своему коньку: къ жеманству, къ пороку, такъ процвѣтающему въ настоящее время. "Да, не правда ли? Ну можно развѣ шевельнуться, быть человѣкомъ? Нѣтъ!" И Грегерсенъ снова смѣялся и былъ веселъ.
   Паульсбергъ, сидѣвшій долго молча, и сознавшій свою несправедливость по отношенію къ своему другу, котораго онъ упрекнулъ политикой "Новостей", тоже теперь смѣялся и былъ доволенъ, что Грегерсенъ такъ веселится. Онъ чокнулся съ нимъ, -- у него опять къ нему просьба; онъ былъ далекъ отъ желанія поссориться съ Грегерсеномъ. Нѣкоторое время спустя онъ опять чокнулся съ нимъ и сказалъ:
   "Чортъ возьми, ты вѣдь понимаешь, что когда я ругалъ "Новости", я не имѣлъ въ виду тебя, тебя лично".
   И Грегерсенъ, который былъ теперь пьянъ и очень любезенъ, все прекрасно понималъ; онъ ударилъ Паульсберга по плечу и говорилъ ему: "дорогой другъ, дорогой другъ. За кого ты меня считаешь, за олуха?"
   -- Нѣтъ, Паульсбергъ, видитъ Богъ, не считалъ его за олуха. Тутъ же онъ отвелъ Грегерсена въ сторону и сказалъ ему:
   "Послушай, старый другъ, недавно въ одной нѣмецкой газетѣ былъ похвальный отзывъ о моемъ "Прощеніи грѣховъ", не можешь ли ты попробовать какъ-нибудь втиснутъ это въ "Новости". Ты этимъ оказалъ бы мнѣ большую услугу, -- я пришлю тебѣ это въ переводѣ. Вѣдь это же можетъ представлять для людей интересъ, что вотъ одинъ изъ нашихъ писателей начинаетъ пользоваться успѣхомъ за границей".
   Грегерсенъ пообѣщалъ сдѣлать все возможное. Во всякомъ случаѣ недостатка въ его доброй волѣ не будетъ. Разумѣется, отзывъ этотъ долженъ бытъ упомянуть.
   Они снова вернулись на свои мѣста, но Мильде, насторожившій уши, слышалъ, о чемъ говорили оба друга; онъ былъ увѣренъ въ томъ, что онъ не ослышался: Паульсбергъ непремѣнно хотѣлъ имѣть отзывъ въ "Новостяхъ".
   Теперь Паульсбергъ устроилъ свое дѣло и хотѣлъ итти домой. Но Мильде упрямился и протестовалъ. Теперь уходитъ? Вотъ те на, нѣтъ, это не совсѣмъ хорошо.
   Паульсбергъ снисходительно улыбнулся:
   "Мильде, ты все еще не достаточно знаешь меня", сказалъ онъ. "Разъ я сказалъ что-нибудь, то я такъ и поступаю".
   Это Мильде долженъ былъ знать, но все-таки онъ попробовалъ еще разъ удержать Паульсберга. Ничего не помогло; у него нѣтъ времени, у него масса дѣлъ; теперь еще нѣсколько газетъ хотятъ имѣть его статьи, онъ заваленъ работой.
   Паульсбергъ съ женой удалились, но при выходѣ они встрѣтили въ дверяхъ трехъ человѣкъ; тогда они снова вернулись къ столику, чтобы поздороваться со старыми знакомыми: эти трое были Гранде, Норемъ, а съ ними пришелъ и Гольдевинъ.
   Но фру Гранде не было съ ними, фру Гранде никогда не бывала съ ними.
   Гольдевинъ говорилъ что-то обоимъ; онъ продолжалъ разговоръ, еще начатый на улицѣ, онъ поклонился всей компаніи кивкомъ головы и прежде, чѣмъ остановиться, высказалъ, что ему хотѣлось. Адвокатъ этотъ, -- замѣчательное ничтожество, который самъ не могъ ничего сдѣлать или сказать что-нибудь путное, испытывалъ удовольствіе въ томъ, что заставлялъ говорить этого дикаря изъ деревни. Онъ кивалъ головой, слушалъ, спрашивалъ, противорѣчилъ только для того, чтобъ слушать, что тотъ отвѣтитъ. Теперь онъ встрѣтилъ Гольдевина на улицѣ Транесъ и началъ съ нимъ разговоръ. Гольдевинъ разсказалъ ему, что онъ скоро уѣдетъ, до всей вѣроятности, уже завтра съ вечернимъ поѣздомъ. Онъ опять ѣдетъ въ Торахусъ; онъ ѣдетъ между прочимъ туда только для того, чтобы отказаться отъ своего учительскаго мѣста, онъ получилъ теперь мѣсто на сѣверѣ, хочетъ попробовать. -- Но если онъ, такъ сказать, на отлетѣ, то нужно же имъ осушить стаканчикъ, сказалъ адвокатъ. Такимъ образомъ онъ увлекъ съ собой Гольдевина. А передъ Грандомъ они встрѣтились съ Норемъ.
   Гольдевинъ также говорилъ о Стортингѣ и о текущихъ дѣлахъ; онъ опять обвинялъ молодежь въ томъ, что она не тронулась съ мѣста и ни слова не сказала по поводу всѣхъ послѣднихъ глупостей. Боже мой, и какая теперь молодежь, просто вырожденіе какое-то!
   "Онъ опять плохо настроенъ до отношенію къ намъ, какъ я вижу", сказалъ тихо Мильде.
   А Паульсбергъ осушилъ стаканъ и возразилъ, смѣясь:
   "Ахъ, вы должны терпѣливо къ этому относиться. Нѣтъ, намъ нужно итти домой, Николина, его я слушать не хочу".
   И Паульсбергъ съ женой оставили Грандъ".
  

II.

   Гольдевинъ усѣлся въ нѣкоторомъ отдаленіи; видъ у него былъ очень угрюмый, на немъ было то же платье, въ которомъ онъ весной пріѣхалъ въ городъ, и его волосы и борода не были острижены. Платье было совсѣмъ изношенное, и недоставало нѣсколькихъ пуговицъ.
   Журналистъ подозвалъ его ближе къ столу.
   -- Что онъ пьетъ? Ахъ, только пиво! Ну, какъ онъ хочетъ.
   "Гольдевинъ покидаетъ насъ скоро", сказалъ адвокатъ: "онъ ѣдетъ можетъ быть завтра, а сегодня вечеркомъ нужно намъ выпитъ стаканчикъ вмѣстѣ... Садитесь сюда, Гольдевинъ, здѣсь есть мѣсто".
   "А ты, Норемъ", сказалъ Мильде: "чортъ знаетъ, что про тебя говорятъ! Въ водосточной ямѣ, въ безпомощномъ положеніи, въ водосточной ямѣ".
   "Да", отвѣчалъ Норемъ, "ну и что же дальше?"
   "Да... ничего, но все-таки"... Гольдевинъ окинулъ равнодушнымъ взглядомъ кафе. Длинный лысый учитель имѣлъ такой видъ, будто ему не особенно хорошо пришлось во время его пребыванія въ городѣ; онъ сдѣлался такимъ худымъ и жалкимъ, а вокругъ его блестящихъ глазъ легла синяя тѣнь. Онъ жадно пилъ изъ своей кружки и говорилъ даже, что давно ему не нравилось такъ пиво, какъ сегодня. Онъ былъ искренно благодаренъ.
   "Да, вернемся къ нашему разговору", сказалъ адвокатъ: "нельзя же сказать безъ всякихъ дальнѣйшихъ разсужденій, что дѣло обстоитъ такъ плохо съ вашей молодой Норвегіей".
   "Нѣтъ", отвѣчалъ Гольдевинъ, "вообще не нужно никогда судить слишкомъ голословно. Нужно всегда стараться отыскать, что именно является основаніемъ какому-нибудь явленію".
   "Ну и что же?"
   "А то, что составляетъ основу нашего теперешняго состоянія. Это, какъ я уже сказалъ, наша наивная вѣра въ силы, которыхъ у насъ нѣтъ. У насъ, въ сущности, нѣтъ ни одной такой области, въ которой мы были бы господами положенія, единственное исключеніе составляетъ можетъ быть торгово-промышленная область, дѣйствительно процвѣтающая. Ну, а въ общемъ? Мы стали довольствоваться очень малымъ; а какимъ образомъ это случилось? Не находится ли это въ связи съ основами нашего положенія? У насъ была громкая и гордая рѣчь десять -- пятнадцать лѣтъ тому назадъ, но тогда у насъ было на это право; однако, мы такъ привыкли къ этой громкой и гордой рѣчи, что ведемъ ее и теперь, не имѣя на то права. Идемъ дальше. Газеты говорятъ намъ, что мы храбрые молодцы и вожаки. Посмотрите немного вокругъ себя на нашихъ вожаковъ и вы увидите, насколько мы малымъ довольствуемся".
   "Вотъ недавно Стортингъ разошелся по домамъ. Его вызывали, въ него стрѣляли, а чѣмъ онъ отвѣтилъ на все это?"
   "Они собрали свои бумаги и пошли домой. Наша журналистика не осталась въ долгу съ отвѣтомъ; какъ только ее вызвали на это, она отвѣчала, она отвѣчала рѣзко, мужественно: "кажется, ты кричишь? Берегись, сейчасъ раздастся выстрѣлъ!" Однако, никакого выстрѣла не раздалось. Стортингъ расходится до домамъ. И я спросилъ себя, удовлетворились ли бы мы этимъ десять -- пятнадцать лѣтъ тому назадъ? Я не думаю. Мы, по всей вѣроятности, отвернулись бы отъ всѣхъ этихъ мелочей, отъ злобы карликовъ, отъ показной политики, и мы потребовали бы настоящаго и достойнаго дѣла. Нѣтъ, наша сила и храбрость существуютъ лишь въ теоріи, мы пугаемъ на словахъ, но мы не дѣйствуемъ. Наша молодежь бросается на литературу и на красивыя платья, въ этомъ ея честолюбіе, а на что-нибудь иное она не способна. Было и у насъ свое время, но оно прошло, и мы низвергнуты, а теперь торговая жизнь должна насъ опять поставитъ на ноги".
   "Подумаешь, какъ хорошо вы все это знаете!" началъ горячо журналистъ.
   Но Мильде тихонько перебилъ его, онъ нагнулся къ нему и шепнулъ нѣсколько словъ: "Зачѣмъ къ этому возвращаться, пускай себѣ человѣкъ говоритъ дальше. Хе-хе, онъ вѣритъ въ то, что говоритъ, онъ весь дрожитъ отъ волненья, желая убѣдить. Для нашего времени это довольно рѣдкое явленіе".
   Вдругъ адвокатъ спросилъ его:
   "А читали вы послѣднее стихотвореніе Ойэна?"
   "Нѣтъ", отвѣчалъ Гольдевинъ.
   "О, это замѣчательно, изъ Египта; вотъ я вспомнилъ одну строку: "въ этомъ морѣ песку, гдѣ нѣтъ никого, не раздается ни единаго звука, кромѣ шума вѣчнаго песчанаго дождя о мою шляпу, и хрустѣнія, постепеннаго хрустѣнія колѣнъ верблюдовъ..." Но потомъ идетъ самое важное, -- склепъ, пыль, мумія. Да, непремѣнно нужно было бы это послушатъ".
   "Я помню этого молодого человѣка, я встрѣтилъ его въ первый разъ въ Торахусѣ, у него была совершено исписана вся грудь рубашки. О, да. Потомъ я его видѣлъ 17-го мая, и мы поклонились другъ другу; онъ говорилъ, что онъ очень нервный, онъ шелъ домой, чтобъ лечь спать"...
   "Само собою разумѣется", вмѣшался журналистъ. "Когда Ойэнъ усталъ, тогда онъ идетъ спать. Такой ужъ онъ странный".
   "Ну, а послѣднюю книгу Иргенса вы, вѣроятно, читали? Я не знаю, спрашивалъ ли я васъ объ этомъ?"
   "Да, я читалъ Иргенса. Почему вы спрашиваете меня объ этомъ?"
   "Ахъ, просто такъ", отвѣчалъ адвокатъ. "Мнѣ только непонятно, отчего вы такого дурного мнѣнія о нашей молодежи, разъ вы знакомы съ ея произведеніями. Вѣдь это первоклассные писатели..."
   "Постоянно говорятъ мнѣ о писателяхъ; нельзя ни о чемъ говорилъ, чтобъ снова не вернуться къ писателямъ. Какъ будто все дѣло въ томъ, чтобъ имѣть двухъ-трехъ человѣкъ, умѣющихъ писать. Прежде всего вопросъ, какого рода это стихотворство?"
   "Во всякомъ случаѣ... Я позволилъ бы себѣ сказать... Это первоклассные писатели".
   "Но почему рѣчь постоянно идетъ ни о чемъ другомъ, какъ только о писателяхъ?"
   "Въ этомъ же кружкѣ есть человѣкъ, недавно потерявшій громадныя суммы денегъ на ржи. Это было плохо, ему очень не повезло. Но знаете ли, что этотъ самый человѣкъ теперь дѣлаетъ? Эта потеря не сломила его, теперь онъ хлопочетъ о новомъ вывозѣ товаровъ. Я знаю это отъ его людей; онъ предпринялъ теперь вывозъ дегтя, вывозъ норвежскаго дегтя за границу. Да, но о немъ не говорятъ".
   "Нѣтъ, я сознаюсь, мои знанія торговой жизни очень ничтожны, но..."
   "Ваши знанія не должны были бы быть такими слабыми, господинъ ад вокатъ, просто у васъ черезчуръ мало симпатіи къ.... Здѣсь такъ много первоклассныхъ писателей, здѣсь Иргенсъ, здѣсь Ойэнъ, здѣсь Паульсбергъ, уже не считая всѣхъ другихъ; это молодая Норвегія. Я встрѣчаю иногда ихъ на улицѣ; они мчатся мимо меня, какъ должны мчаться поэты мимо простого смертнаго человѣка, они полны новыхъ идей, они пахнутъ одеколономъ, короче говоря, они не оставляютъ ничего желать лучшаго. А когда они приходятъ сюда въ Грандъ, то всѣ остальные замолкаютъ, когда они начинаютъ говорить: тише, -- говоритъ писатель! а когда они возвращаются домой, то опять то же самое: тише въ домѣ, писатель пишетъ! Люди узнаютъ ихъ издали и снимаютъ шляпы, а газеты извѣщаютъ націю о томъ, что писатель Паульсбергъ совершилъ поѣздку въ Хенефосъ.
   Но теперь уже Грегерсенъ не могъ больше сдержаться; это вѣдь онъ написалъ замѣтку о поѣздкѣ въ Хенефосъ; онъ крикнулъ:
   "У васъ отвратительная манера говорить наглости, у васъ видъ, будто вы ничего другого..."
   "Я понять не могу, Грегерсенъ, чего ты горячишься!" замѣтилъ ему Мильде. "Вѣдь самъ Паульсбергъ сказалъ, что мы должны терпѣливо къ этому относиться".
   Пауза.
   "Коротко и ясно", продолжалъ Гольдевинъ: "все обстоитъ, какъ должно, каждый исполняетъ свой долгъ по отношенію къ писателямъ. Но теперь является вопросъ, достойны ли писатели этого поклоненія? Этого я не знаю. Я, можетъ быть, не всѣхъ знаю, я пропустилъ кого-нибудь. Есть ли писатель, затмѣвающій всѣхъ другихъ? Или все сводится къ поэзіи эскимосовъ? Я не принимаю во вниманіе..."
   "Послушайте, господинъ..." началъ опять Грегерсенъ.
   "Сейчасъ, одну минуту... Я не принимаю во вниманіе послѣднее стихотвореніе Ойэна объ египетскомъ пескѣ, а такъ я знаю почти все. И мнѣ кажется, что одна вещь нисколько не умаляетъ достоинство другой, всѣ одинаково хороши..."
   "Если бы вы были правы, это было бы въ высшей степени грустно", сказалъ адвокатъ.
   "Очень грустно, въ высшей степени грустно".
   "И тутъ ничего не подѣлаешь".
   "Нѣтъ, нѣтъ, совершенно вѣрно, мы никакъ забыть не можемъ, что мы въ свое время имѣли нѣкоторое право вести гордую и громкую рѣчь; и мы продолжаемъ это дѣлать. Наши писатели -- это не таланты, которыхъ можно читать, -- это горящіе огненные столбы, это вожаки, -- они переводятся на нѣмецкій языкъ. И по мѣрѣ того, какъ это повторяютъ и повторяютъ, люди начинаютъ вѣрить этому; но такого рода воображеніе очень опасно для васъ. Молодежь думаетъ, что она на высотѣ своего призванья, она шуршитъ шелкомъ, пишетъ книги и созерцаетъ міръ изъ Гранда. А между тѣмъ, въ странѣ происходитъ политическое осложненіе, газеты не остаются въ долгу съ отвѣтомъ, но Стортингъ расходится по домамъ. Да, что же дальше!-- говоритъ молодежь, -- развѣ дѣло не обстоитъ по прежнему хорошо? Развѣ не съ нами вожаки?"
   Наконецъ Грегерсену удалось вставить свое слово: "Послушайте, вотъ вы тамъ, я не помню, какъ васъ зовутъ, -- знаете ли вы исторію съ Бинье и картофелемъ? Я всегда вспоминаю эту исторію, когда слышу васъ. Вы такъ наивны, вы пріѣжаете изъ деревни и думаете насъ въ городѣ чѣмъ-то поразить, а совершенно не понимаете того, что ваши взгляды отнюдь не новы. Это взгляды самоучки... Да, знаете, вѣдь Бинье тоже былъ самоучка. Да, можетъ бытъ, вы этого и не знаете, но онъ былъ самоучка. Однажды, копая, онъ напалъ на кольцо Въ разрѣзанной картофелинѣ, -- да, вы вѣдь изъ деревни, -- можетъ быть вы знаете, что весной въ картофелѣ бываютъ иногда лиловыя пятна? И Бинье такъ былъ пораженъ этимъ лиловымъ пятномъ, что онъ сѣлъ и написалъ цѣлое математическое вычисленіе по поводу этого. Потомъ онъ принесъ Фарнлэю это вычисленіе, чтобъ онъ прочиталъ его и думалъ, что онъ сдѣлалъ величайшее открытіе. -- Да, это очень хорошо, сказалъ Фарнлэй, это совершенно вѣрно, что вы сдѣлали, вы вѣрно разрѣшили этотъ вопросъ. Но, сказалъ старый Фарнлэй, египтяне знали это тысячу лѣтъ тому назадъ... Тысячу лѣтъ тому назадъ это уже было извѣстно, ха-ха-ха. И я всегда думаю объ этой исторіи, каждый разъ, когда я слышу васъ... Не сердитесь на меня".
   Пауза.
   "Нѣтъ, я не сержусь на васъ", возразилъ Гольдевинъ. "Но если я васъ хорошо понимаю, то мы съ вами одинаковаго мнѣнія. Я говорю только то, что вы уже знаете, не такъ ли?"
   Грегерсенъ тряхнулъ сердито головой и обратился къ Мильде:
   "Нѣтъ, это невозможно!" сказалъ онъ. Онъ сдѣлалъ глотокъ и снова продолжалъ разговоръ съ Гольдевиномъ. Онъ кричалъ громче, чѣмъ это нужно было, наклонялся къ нему и кричалъ: "Боже мой, неужели вы не понимаете, что вы съ вашими взглядами, съ вашими взглядами самоучки просто смѣшны? Вы думаете, это ново, что вы тутъ намъ толкуете? Для насъ это старо, мы знаемъ все это и смѣемся надъ этимъ... Я!... Я не хочу больше съ вами говорить!"
   Грегерсенъ быстро поднялся.
   "Ты платишь?" сказалъ онъ Мильде.
   "Да, но развѣ ты уже уходишь?"
   "Да, во-первыхъ, мнѣ нужно итти въ редакцію, а во-вторыхъ, довольно съ меня всего этого. И во-вторыхъ, и въ-третьихъ, и въ девятыхъ довольно этого съ меня! Прощайте!"
   И, покачиваясь, Грегерсенъ вышелъ изъ комнаты, чтобы итти въ редакцію.
   Было шесть часовъ. Трое мужчинъ, оставшихся за столомъ, сидѣли нѣкоторое время молча. Гольдевинъ искалъ пуговицу, какъ бы желая застегнуться, чтобы уйти, но, не найдя ея, онъ посмотрѣлъ въ окно, чтобы отвлечь отъ этого вниманіе и сказалъ:
   "Да, уже становится поздно, какъ я вижу"...
   "Вы же не собираетесь итти?" перебилъ его адвокатъ: "Кельнеръ, пива! Нѣтъ, давайте придемъ къ одному съ вами соглашенію. Отнимаютъ у насъ нашихъ писателей; этимъ самымъ уничтожаютъ насъ; потому что вѣдь это писатели дѣлаютъ насъ тѣмъ, что мы есть". Мильде вдругъ сказалъ то же самое; вѣдь это писатели дѣлаютъ насъ извѣстными за границей, они свѣтятся, какъ огненные столбы, они наша гордость. Мильде началъ разбиралъ выраженіе "поэзія эскимосовъ!" Что нужно понимать подъ этимъ? Во всякомъ случаѣ, онъ не фанатикъ, онъ можетъ терпѣть всѣ взгляды".
   "Это было бы очень нехорошо, если бы наши писатели дѣлали насъ тѣмъ, что мы есть", сказалъ Гольдевинъ. "Вотъ наши писатели прохаживаются, и имъ принадлежитъ весь мірокъ нашего маленькаго города, но гражданская тропинка не достаточно широка для нихъ. Мы радуемся тому, что имъ нужно тамъ много мѣста, мы оборачиваемся и говоримъ съ удивленіемъ: "посмотрите, какъ много имъ нужно мѣста!" Я вижу въ этомъ большую и общую причину, -- это то, что мы въ послѣдніе годы стали довольствоваться малымъ. Ахъ да, къ сожалѣнію мы довольны чрезвычайно малымъ. Я все это прослѣдилъ въ газетахъ, мы не ставимъ большихъ запросовъ и благодаримъ за малое. Поэзія эскимосовъ? Нѣтъ, это черезчуръ грубое слово, разумѣется; я понималъ его не въ прямомъ смыслѣ. Это поразительно, до чего наши писатели благосклонно относятся къ самымъ сквернымъ явленіямъ жизни! Вотъ Паульсбергъ, и Иргенсъ, и Ойэнъ, -- они не говорятъ этого, положимъ, -- человѣческое существованіе имѣетъ не одну, а нѣсколько тысячъ страницъ, и въ моей собственной душѣ есть темные и глубокіе уголки, куда я самъ еще не заглядывалъ. Мы должны сдѣлать что-нибудь, чтобы возвести людей туда, гдѣ свѣтить солнце, гдѣ звучитъ имя Бога, мы должны заставить молодежь не только наслаждаться любовью, но также, краснѣя, радоваться ей. Нѣтъ, этого они такъ мало касаются, а если бы они и коснулись больше, такъ они не справились бы съ этимъ. До людей имъ нѣтъ дѣла, они пишутъ о понтонныхъ мостахъ, о правительственной церкви, о налогахъ, они пишутъ стихи объ исчезнувшихъ кронахъ и объ египетскомъ пескѣ; нѣтъ, Боже мой, наши писатели такъ рѣдко говорятъ искренно моей бѣдной душѣ. Имъ не хватаетъ импульса и пространства. Они не чувствуютъ этого недостатка, и нѣтъ никого, кто бы могъ открыть имъ глаза на это. Они говорятъ, какъ будто дали намъ по крайней мѣрѣ новую культуру; ихъ скромное самодовольство переходитъ постепенно въ какое-то совершенство, въ паѳосъ; они морщатъ лобъ и имѣютъ видъ, какъ будто исполнены благодатью. Поклоняйтесь этимъ людямъ, они наша гордость. А газеты постоянно выдвигаютъ ихъ, газеты представляютъ ихъ какими-то мыслителями, великими умами и проповѣдниками. День за днемъ, день за днемъ они испускаютъ тотъ же ослиный крикъ, и самымъ серьезнымъ образомъ закидали бы того камнями, кто попробовалъ бы удержать ихъ самомнѣніе въ извѣстныхъ границахъ. Писатели уже больше не таланты, которыхъ можно читать, ахъ нѣтъ, они глубоко захватываютъ всю духовную жизнь своего времени, они заставляютъ Европу думать. Что же тутъ удивительнаго, если они сами внушаютъ себѣ принимать поклоненіе людей, какъ нѣчто должное. Вѣдь они же великіе мыслители, почему же имъ, извѣстнымъ всему міру, не погулять немного по нашей маленькой странѣ? Въ тихія ночи, когда они одни, они улыбаются, можетъ быть, про себя, -- это очень вѣроятно, что въ одинокіе часы они становятся передъ зеркаломъ, осматриваютъ себя съ ногъ до головы и подсмѣиваются. У древнихъ римлянъ были такіе люди, называвшіеся авгурами; это были глубокіе и мудрые люди, они слѣдили и объясняли полетъ птицъ. Два такихъ авгура не могли встрѣтиться на улицѣ безъ того, чтобы не улыбнуться..."
   Адвокатъ перебилъ его:
   "Вы недостаточно знаете нашихъ писателей, Гольдевинъ, далеко недостаточно".
   "Я попробовалъ здѣсь, въ городѣ, немного заглянутъ въ ихъ жизнь; она не настолько скрыта и скромна, чтобъ нельзя было немножко ознакомиться съ ней. Одна причина заставила меня внимательно слѣдить за нею; та же причина дѣлаетъ то, что я немного рѣзко сегодня говорю. Ахъ да, я видѣлъ кое-что, я очень многое видѣлъ. И не разъ я спрашивалъ себя, неужели мы такъ бѣдны идеалами? Неужели мы не можемъ поддерживать свое достоинство? Новая земля, блѣдная земля; глинистая! Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, какъ бы я хотѣлъ помочь людямъ и показать все это имъ! И въ своей писательской жизни они далеко не всегда хорошіе люди. Къ чему имъ это? Страна маленькая, мѣста мало, а писателямъ нужно много мѣста. Они ссорятся другъ съ другомъ, интригуютъ, завидуютъ. Почему не обсуждался сборникъ стихотвореній Иргенса; ни разу даже не упомянули о немъ?"
   "Мы съ Иргенсомъ не друзья, но мнѣ пришло въ голову, что съ нимъ поступили несправедливо. Кто его противникъ? Коллега, также писатель, втихомолку работающій, какъ кротъ у се5я въ своей норѣ? Я не знаю. Но я знаю, что наши писатели стѣснены обстоятельствами; я наблюдалъ за ними здѣсь, въ городѣ: они мелочны и желчны, они завидуютъ счастью другого и даже не въ состояніи скрытъ эту зависть. Достигнувъ извѣстнаго возраста и написавъ извѣстное число книгъ, они дѣлаются раздражительными и обижаются на то, что страна не доставляетъ имъ денежныхъ суммъ, нужныхъ имъ для жизни, они находятъ даже, что имъ вредятъ тѣмъ, что нація недостаточно ихъ признаетъ. Они постоянно жалуются: ну вотъ теперь обнаруживается, какъ Норвегія обращается со своими великими людьми. А насколько нужнѣе эта несчастная премія журналистамъ, этимъ выбивающимся изъ силъ постояннымъ труженикамъ какого-нибудь листка! Журналистъ дѣлаетъ въ одинъ мѣсяцъ больше работы, чѣмъ писатели въ цѣлый годъ. Часто у нихъ есть семьи, и имъ приходится очень туго; многихъ судьба очень преслѣдуетъ, они когда-то мечтали о свободной и богатой жизни, а не о томъ, чтобъ сидѣть въ редакціи какой-нибудь газеты, гдѣ ихъ анонимная работа пропадаетъ совершенно безслѣдно и гдѣ большинство изъ нихъ должны страшно напрягать свои силы, иногда даже прибѣгать къ лести, чтобъ удержать за собою мѣсто. Если имъ приходитъ въ голову какая-нибудь оригинальная идея, мысль, то она тотчасъ же должна погибнуть, они помѣщаютъ ее въ какую-нибудь газетную статью, статья эта печатается, и мысль исчезаетъ гдѣ-то въ пространствѣ. И что они за это получаютъ? Ахъ, очень жалкое вознагражденіе, жалкое и очень мало радости. Эти люди заслуживаютъ поощренія; и этимъ никто ничего бы не потерялъ; результаты сказались бы въ свободной и краснорѣчивой газетной литературѣ. Въ этомъ нѣтъ ничего невозможнаго, а насколько больше можетъ сдѣлать честный журналистъ своей ежедневной работой, стремящейся къ чему-то для себя и для своихъ, чѣмъ всѣ эти писатели, которые напишутъ разъ въ годъ книжку, а потомъ отдыхаютъ и добиваются премій".
   Въ продолженіе всего этого разговора актеръ Норемъ сидѣлъ молча, понуря голову, онъ изрѣдка поднималъ тяжелыя вѣки и устало и лѣниво курилъ свою сигару. Наконецъ, онъ взглянулъ на окружающихъ, поставилъ на столъ свою пустую кружку и сказалъ!
   "Да, Мильде, если ты дѣйствительно хочешь меня угостить, то дай, пожалуйста, мнѣ портеру".
   Принесли портеръ.
   Въ эту самую минуту дверь въ кафе открылась, и вошелъ Иргенсъ съ фрекенъ Агатой. Они остановились на минутку внизу около двери и осмотрѣлись вокругъ; Агата не была смущена, она была спокойна; но когда она увидѣла Гольдевина, она поспѣшно направилась къ нему, улыбнулась и открыла ротъ, чтобы поздороваться съ нимъ, но вдругъ остановилась. Гольдевинъ пристально посмотрѣлъ на нее и невольно взялся за пуговицы, но тѣмъ не менѣе онъ остался.
   Это произошло въ нѣсколько секундъ.
   Иргенсъ и Агата вмѣстѣ подошли къ столу, поклонились и сѣли. Агата протянула Гольдевину руку. Мильде спросилъ ихъ, что они будутъ пить.
   "Вы пришли слишкомъ поздно", сказалъ онъ, смѣясь. "Вамъ нужно было бы прійти раньше, а теперь представленіе уже кончено. Гольдевинъ занималъ насъ разговорами объ истинѣ".
   Иргенсъ бросилъ на Гольдевина быстрый взглядъ и сказалъ, закуривая папиросу:
   "Я уже наслаждался однажды бесѣдой съ господиномъ Голъдевиномъ тамъ въ Тиволи: кажется, этого съ меня вполнѣ достаточно".
   Иргенсъ съ трудомъ скрывалъ свою непріязнь къ Гольдевину. Онъ уже второй разъ видѣлъ сегодня Гольдевина; онъ видѣлъ, какъ онъ только что стоялъ передъ его квартирой на улицѣ Транесъ, No 5. Онъ не могъ выйти съ Агатой прежде, чѣмъ не удалился этотъ чортъ. Счастливый случай привелъ Гранде, а то этотъ человѣкъ стоялъ бы все еще тамъ. И какъ онъ стоялъ? Какъ стражъ, какъ настоящій стражъ, не двигаясь. Иргенсъ злился, ему стоило большого труда не пускать Агату къ окну; если бъ она посмотрѣла въ окно, она тотчасъ же увидѣла бы Гольдевина. Онъ совсѣмъ и не скрывался, онъ стоялъ и желалъ, чтобы его видѣли, и держалъ такимъ образомъ парочку въ осадномъ положеніи.
   Теперь у него былъ очень смущенный видъ. Онъ игралъ своей кружкой и смотрѣлъ внизъ.
   "Да, Иргенсъ, въ тотъ вечеръ вамъ, писателямъ, досталось", продолжалъ Мильде. "Но ты, можетъ быть, думаешь, что тогда въ Тиволи вы получили достаточно? Да сравнительно съ сегодняшнимъ вечеромъ, то была лесть, молоко и медъ. Вы, оказывается, не великіе вожаки, и очень даже достижимы. Кромѣ того, у васъ скверная привычка, вы завидуете, копаете другъ другу ямы, постоянно грызетесь. Хе-хе, узнаешь ли ты себя?"
   Иргенсъ пожалъ плечами.
   Агата ничего не говорила, она смотрѣла то на одного, то на другого, и, беззаботно улыбаясь, смотрѣла на Иргенса. Она опять стала спокойной.
   "Да", сказалъ адвокатъ: "Гольдевинъ былъ очень рѣзокъ; но тѣмъ не менѣе онъ указалъ на то, что несправедливо, что о стихахъ Иргенса ничего не говорили. Вѣдь это ты слышалъ, Мильде?"
   "Но я вовсе не имѣлъ въ виду этимъ защищать господина Иргенса", сказалъ вдругъ Гольдевинъ рѣзко. Онъ посмотрѣлъ ему прямо въ лицо. "Это было сказано, чтобы показать, какъ относятся другъ къ другу господа писатели".
   Пауза. Гольдевинъ разсѣянно пилъ изъ своего стакана, его рука дрожала. Адвокатъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него. Что такое съ нимъ случилось? Онъ вдругъ заговорилъ совсѣмъ другимъ голосомъ и кусалъ себѣ губы.
   "Ну да, по-моему это все равно", сказалъ примиряюще адвокатъ. "Вы говорили разное, но вы, можетъ быть, не серьезно думаете это. Вотъ, напримѣръ, вы упрекали писателей въ томъ, что они завистливы и вредятъ другъ другу, но вѣдь это порокъ, свойственный всѣмъ, и его можно найти въ каждомъ кругу людей. Я вижу это и у насъ, въ адвокатской средѣ".
   На это Гольдевинъ отвѣчалъ такъ же рѣзко и безпощадно, что нѣтъ такого сословія во всей странѣ, въ которомъ было бы столько жалкой мелочной зависти и злобы противъ своихъ же, какъ именно въ кружкахъ писателей. Какъ противоположность онъ можетъ привести купеческое сословіе, -- купцы, презираемые жалкими литераторами, лавочники, мелочные торговцы. Они помогаютъ въ случаѣ нужды, заступаются, ручаются другъ за друга и ставятъ на ноги споткнувшагося.-- А что дѣлаютъ писатели? Они отъ всей души желаютъ гибели одному изъ своихъ собратьевъ, чтобы для нихъ самихъ стало просторнѣе. Хорошо занимать такое положеніе въ жизни, которое даетъ много горя, но вмѣстѣ съ тѣмъ даетъ и радости и развиваетъ способность сочувствія. Это имѣетъ большое значеніе. Это даетъ людямъ трезвый взглядъ на все и не дѣлаетъ ихъ мелочными... Мы заняты только нашими писателями, обсуждаемъ ихъ послѣднюю болѣе или менѣе хорошую книгу, а между тѣмъ купцы вполнѣ достойны нашего уваженія. На какую высоту поставили насъ эти люди! Торговая нація, народъ, занимающійся вывозомъ среди безплодной страны! Онъ читалъ, что даже въ Парижѣ на лавкахъ еще пишется: "Здѣсь есть телефонъ". У насъ же это больше не нужно. Здѣсь само собой подразумѣвается, что каждый магазинъ долженъ имѣть телефонъ. Но всегда, всегда цѣнятъ только писателей. Почему? Писатель можетъ имѣть самымъ честнымъ образомъ тысячъ двадцать долгу. И что же дальше? Онъ не можетъ заплатить, вотъ и все. Что было бы, если бъ такъ велъ себя какой-нибудь купецъ; втерся бы и пользовался бы всякими обманами, чтобъ не платить за вино и за платье. Его просто-на-просто обвинили бы въ мошенничествѣ и объявили бы его банкротомъ. Но писатели, художники, наши вожаки, которые подъ крики націи высятся какъ Альпы надъ всѣми остальными смертными, кто виноватъ въ томъ, что имъ приходится такъ плохо? Люди лишь втихомолку говорятъ объ обманѣ и смѣются надъ этимъ: онъ чертовски хитеръ, у него цѣлыхъ двадцать тысячъ долгу...
   Мильде сердито поставилъ свой стаканъ на столъ и сказалъ:
   "Да, милый человѣкъ, но теперь мнѣ кажется, что этого довольно".
   Художникъ, оказывается, вдругъ потерялъ терпѣніе. Пока онъ сидѣлъ здѣсь одинъ съ адвокатомъ и съ актеромъ, онъ ни словомъ не протестовалъ, онъ даже радовался желчнымъ рѣчамъ жалкаго учителя; но какъ только появился одинъ изъ писателей, онъ сдѣлался сердитымъ и ударялъ кулакомъ объ столъ. Такова уже была привычка у Мильде защищаться, прячась за спиной другихъ.
   Гольдевинъ посмотрѣлъ на него
   "Вы такъ думаете?" спросилъ онъ.
   "Да, я такъ думаю".
   Гольдевинъ, очевидно, говорилъ не безъ умысла, съ расчетомъ направляя свои слова по извѣстному адресу, это всѣ понимали. Иргенсъ порой кусалъ усы.
   Но теперь и Норемъ насторожился, онъ замѣтилъ, что передъ его усталыми глазами что-то происходитъ, и онъ началъ тоже вмѣшиваться и поносить торговую мораль, -- это самая безчестная мораль на свѣтѣ, да, надувательство, жидовство, чистѣйшее жидовство! Развѣ это правильно братъ проценты? Нѣтъ, пусть никто не говоритъ ему этихъ глупостей, а то онъ отвѣтитъ какъ слѣдуетъ. Купеческая мораль, -- самая безчестная мораль на свѣтѣ...
   А въ это время адвокатъ говорилъ черезъ столъ съ Иргенсомъ и Агатой, -- онъ разсказывалъ, какъ онъ встрѣтилъ Гольдевина.
   "Я его недавно встрѣтилъ въ твоихъ мѣстахъ, Иргенсъ, тамъ наверху, на улицѣ Транесъ, да какъ разъ подъ твоими окнами. Онъ тамъ стоялъ. Я взялъ его съ собою; вѣдь это никуда не годилось бы оставлять его тамъ стоять".
   Агата спросила тихо, съ широко раскрытыми, испуганными глазами:
   "На улицѣ Транесъ? Вы его встрѣтили тамъ?.. Послушай, Иргенсъ, онъ былъ какъ разъ подъ твоими окнами, клянусь тебѣ".
   У нея тотчасъ же явилось подозрѣніе. Гольдевинъ внимательно слѣдилъ за ней, онъ смотрѣлъ ей прямо въ лицо и старался, чтобы она не замѣтила этого.
   Между тѣмъ Норемъ продолжалъ задавать свои невозможные вопросы. Итакъ, значитъ нужно понимать, что весь міръ, такъ сказать, испорченъ; женщины и мужчины окончательно испорчены, потому что они всѣ высоко цѣнятъ искусство и поэзію. "Послушайте, старикъ, пусть искусство остается искусствомъ и не связывайтесь съ этимъ. Хе, мужчины и женщины окончательно испорчены..."
   Гольдевинъ тотчасъ же воспользовался этимъ поводомъ и отвѣчалъ. Это не относилось къ Норему, онъ даже не смотрѣлъ на него, но онъ говорилъ то, что накипѣло у него на сердцѣ, говорилъ это всѣмъ, вообще, такъ просто, въ пространство. "Нельзя утверждать, что всѣ мужчины и женщины испорчены, но они дошли до извѣстной степени безсодержательности, они вырождаются и мельчаютъ. Новая земля, блѣдная земля, тамъ нѣтъ плодоносной земли, нѣтъ обилія. У молодежи холодная, жидкая кровь, они предоставляютъ всему итти своимъ путемъ, и огорчаются лишь поверхностно, когда ихъ собственная страна молчитъ и не отвѣчаетъ на вызовъ. Теперь ужъ дѣло больше не обстоитъ такъ, что гордость Норвегіи это -- личная гордость каждаго норвежца, будь то консерваторъ или либералъ. А также и женщины, онѣ очень спокойно проживаютъ свою жизнь, не уставая отъ жизни, но вмѣстѣ съ тѣмъ и не внося ничего въ нее. И какъ онѣ могли бы внести что-нибудь? Имъ вѣдь нечего вносить. Онѣ мелькаютъ, какъ синіе огоньки, отъ всего пробуютъ понемножку, какъ радости, такъ и горести, и не сознаютъ, что онѣ потеряли всякое значеніе. У нихъ больше нѣтъ самолюбія, ихъ сердце не причиняетъ имъ большихъ терзаній, оно бьется очень быстро, но ничто не заставляетъ его трепетать въ груди. А что сталось съ гордымъ міровоззрѣніемъ молодыхъ женщинъ, дѣвушекъ? Это міровоззрѣніе имѣло большое и глубокое значеніе; но теперь его уже больше не встрѣтишь; для женщинъ все равно, что посредственность, что геніальность, онѣ приходятъ въ восторгъ передъ парой несчастныхъ стиховъ и даже передъ вымученнымъ романомъ. А было время, когда лишь великія и гордыя вещи побѣждали ихъ. Теперь ихъ требованія низведены до минимума, теперь онѣ уже больше и не могутъ желать большаго, ихъ потребности заснули. Женщина потеряла свою силу, богатую и милую простоту, большую страсть; она потеряла ту настоящую радость, которую даетъ единственный человѣкъ, ея герой, ея богъ, она подходитъ къ первому встрѣчному и бросаетъ направо и налѣво услужливые взгляды. Любовь сдѣлалась теперь для женщины названіемъ прошедшаго чувства, она читала объ этомъ, и въ свое время это также занимало ее, но теперь все это легко скользнуло мимо нея, какъ притупленный звукъ. Да, женщины и не сознаютъ этого своего недостатка, ахъ, нѣтъ, оно окончательно вырвано. Этому ничѣмъ нельзя помочь. Черезъ нѣсколько поколѣній опять настанетъ хорошее время, все движется, какъ волна. Но теперь, въ данную минуту, мы самымъ беззаботнымъ образомъ путаемся остатками. Только торговая дѣятельность имѣетъ свѣжій, здоровый пульсъ; торговля ведетъ свою шумную жизнь, будемъ благодарны ей за это! Она дастъ намъ обновленіе".
   При этихъ послѣднихъ словахъ Мильде такъ возмутился, что онъ досталъ десятикронную бумажку, швырнулъ ее Гольдевину черезъ столъ и сказалъ раздраженно:
   "Вотъ... Вотъ ваши деньги! Вы помните, я занялъ у васъ какъ-то десять кронъ, я забылъ было это. Теперь, я надѣюсь, вы понимаете, что вамъ можно уходить".
   Гольдевинъ вдругъ покраснѣлъ до самыхъ корней волосъ; но тѣмъ не менѣе онъ взялъ кредитку.
   "Вы не очень-то вѣжливо благодарите за долгъ", сказалъ онъ.
   "Нѣтъ, но кто же вамъ сказалъ, что я вѣжливый человѣкъ. Самое главное то, что вы теперь получили обратно ваши деньги, и мы теперь надѣемся, что вы освободите насъ отъ вашего присутствія".
   "Да, да, благодарю; мнѣ нужны деньги, у меня больше нѣтъ", сказалъ Гольдевинъ и завернулъ деньги въ кусокъ газетной бумаги. Уже самый способъ, какимъ онъ пряталъ эту маленькую незначительную кредитку, показывалъ, насколько онъ былъ безпомощенъ и какъ мало онъ привыкъ имѣть деньги въ рукахъ. Вдругъ онъ посмотрѣлъ Мильде въ лицо и продолжалъ: "Я впрочемъ совсѣмъ не надѣялся получитъ отъ васъ обратно этотъ долгъ".
   Мильде всего передернуло, но онъ вскорѣ оправился; это сильное оскорбленіе не заставило его одуматься, онъ проглотилъ его и пробормоталъ въ отвѣть, что у него не было намѣренія быть невѣжливымъ, онъ извиняется, онъ былъ очень раздраженъ, но однимъ словомъ...
   Норемъ, сидѣвшій пьяный и равнодушный, не могъ дольше сдерживаться, онъ видѣлъ во всемъ этомъ только смѣшное и сказалъ, смѣясь:
   "Ты и этого человѣка поддѣлъ, Мильде? Нѣтъ, ты занимаешь деньги у перваго встрѣчнаго! Ты просто неподражаемъ! Ха, ха, у этого тоже!"
   Гольдевинъ всталъ.
   Въ эту же самую минуту, встала также и Агата и быстро подошла къ нему. Она схватила взволнованно его за руку и начала ему что-то говоритъ, потащила его за собой къ другому окну и шептала. Тамъ они сѣли, вокругъ нихъ никого не было, она сказала:
   "Да, да, это такъ, вы говорили все это мнѣ, я поняла это, вы правы, Гольдевинъ, правы, правы. Вы увидите, все теперь будетъ иначе. Вы говорили, что я этого больше не могу, что я больна, не въ состояніи это сдѣлать, но нѣтъ, я могу, вы это увидите. Я только теперь все понимаю, вы мнѣ сказали милый, милый Гольдевинъ, не сердитесь на меня, я такъ часто была неправа..."
   Она плакала безъ слезъ, безпомощно она сидѣла на кончикѣ стула и говорила, не останавливаясь. Порой онъ вставлялъ слово, кивалъ и качалъ головой, когда видѣлъ ее такой безутѣшной, и смущенно называлъ ее Агатой, нѣтъ, милой Агатой. Они продолжали сидѣть; она понемножку успокоилась, склонила голову и слушала внимательно, что онъ ей говорилъ. Она не должна относитъ къ себѣ все, что онъ говорилъ; ни въ какомъ случаѣ. Да, онъ думалъ о ней, это правда; но тогда, значитъ, онъ ошибся, слава Богу! Онъ не хотѣлъ ее огорчить, онъ хотѣлъ только ее предостеречь; она такъ молода, онъ на много старше ея и понимаетъ, чему она подвергается. Но теперь она не должна грустить; все хорошо кончится.
   Они продолжали говорить. Иргенсъ выказывалъ нетерпѣніе, онъ поднялся, вытянулъ руки и зѣвнулъ, чтобы показать, что онъ собирается уходить, но вдругъ онъ вспомнилъ, что онъ что-то забылъ и сдѣлалъ нѣсколько торопливыхъ шаговъ къ буфету. Онъ потребовалъ жженаго кофе, и получилъ его въ мѣшочкѣ.
   Мильде потребовалъ счетъ, щедро расплатился и тоже поднялся. Онъ попрощался съ мужчинами, сидѣвшими у стола, и пошелъ. Нѣсколько минуть спусгя, какъ разъ передъ окнами Гранда, онъ поклонился какой-то дамѣ и они вмѣстѣ свернули въ переулокъ; на дамѣ было длинное боа, развѣвавшееся отъ вѣтра и порою касавшееся руки Мильде; затѣмъ они исчезли.
   А Агата и Гольдевинъ все еще сидѣли на своихъ мѣстахъ.
   "Вы можете проводитъ меня домой", сказала она: "подождите минуту, я хочу только..."
   Она подошла къ столу Иргенса и взяла свою накидку.
   "Вы уходите?" сказалъ онъ и посмотрѣлъ на нее, какъ будто только что упалъ съ неба.
   "Да, да, я ничего не хочу больше слышать; Иргенсъ", отвѣчала она: "спасибо за сегодня..."
   "Чего вы больше не хотите, развѣ я не могу васъ проводитъ домой"?
   "Нѣтъ, и позже, и завтра тоже нѣтъ. Нѣтъ, все это должно кончиться". Она протянула Иргенсу руку и еще разъ равнодушно поблагодарила его; она все время смотрѣла на Гольдевина и выказывала нетерпѣніе. Иргенсъ задерживалъ ее.
   "Подумайте о томъ, что вы обѣщались мнѣ на завтра", сказалъ онъ, когда она уходила.
  

III.

   Агата и Гольдевинъ шли вмѣстѣ по улицѣ. Онъ ей не сказалъ, что уѣзжаетъ, и она этого не знала. Великодушный человѣкъ! Она была счастлива, что идетъ рядомъ съ Гольдевиномъ, съ этимъ человѣкомъ, отталкивающимъ отъ себя всѣхъ своими рѣчами; она шла очень близко къ нему; сердце билось въ груди.
   "Простите мнѣ, Гольдевинъ", сказала она, "Да, да, простите мнѣ все, что было раньше, а также и то, что было сейчасъ, хорошо? Еще недавно я не смѣла васъ просить объ этомъ, но какъ только я съ вами, у меня является довѣріе. Вы не упрекаете меня, никогда? Но сегодня я ничего, ничего нехорошаго не сдѣлала... сегодня, когда я вышла, когда я была въ городѣ я хочу сказать. Да, вы понимаете, что я хочу сказать". И она прямо посмотрѣла ему въ лицо.
   "Мнѣ нечего вамъ прощать", отвѣчалъ онъ.
   "Нѣтъ, у васъ есть, что прощать мнѣ, да, у васъ есть", повторила она съ удареніемъ. "Нѣтъ, я этого не понимаю; теперь я вспоминаю только о томъ, какъ мы съ вами вмѣстѣ гуляли въ лѣсу, въ Торахусѣ. Мы ѣздили въ море..."
   "Скоро вы ѣдете домой, фрекэнъ Аагата?"
   "Да, я ѣду очень скоро... Простите меня, Гольдевинъ, и вѣрьте, вѣрьте мнѣ, что я ничего дурного сегодня не сдѣлала; я раскаиваюсь, раскаиваюсь во всемъ... Вы будите во мнѣ столько воспоминаній. Однажды вы несли меня изъ пастушьей хижины домой, вы сказали, что вы скучали по мнѣ, когда меня не было; мнѣ кажется, будто я еще это сейчасъ слышу..." Она замолчала. Вдругъ она сказала, улыбаясь, посмотрѣвъ на него: "должно быть давно вы не стригли своихъ волосъ".
   "Да я скоро остригу ихъ".
   "Но только не бороду", сказала она, "нѣтъ, бороду не нужно, она теперь такая красивая".
   На это онъ отвѣтилъ равнодушно:
   "Вы это находите? Ахъ нѣтъ, въ ней черезчуръ много сѣдыхъ волосъ!"
   Пауза. Потомъ она опять сказала:
   "Да, вы во всемъ правы. Голубые огоньки безъ всякой гордости. Я не настолько глупа, чтобъ не понять, кому вы это говорили".
   "Но, милая Агата", воскликнулъ онъ съ отчаяніемъ: "это относилось не къ вамъ. Я этого и не думалъ. И, кромѣ того, я ошибался, я теперь вижу, что ошибался: вы, слава Богу, совсѣмъ другая. Но мнѣ пришло въ голову, обѣщайте мнѣ одно, Агата... нѣтъ, простите меня, что я назвалъ васъ Агатой. Но обѣщайте мнѣ, что вы будете осторожнѣе, -- хорошо? Это, конечно, нисколько не касается меня, я это знаю, но вамъ пришлось сталкиваться съ многими людьми, вѣрьте мнѣ, что эти люди не для васъ. Фру Тидеманъ тоже запуталась".
   Она вопросительно посмотрѣла на него.
   "Мнѣ вспомнилось, что я хотѣлъ вамъ это сказать", продолжалъ онъ. "Фру Тидеманъ, одна изъ немногихъ гордыхъ людей въ этомъ кружкѣ, даже она! Одинъ писатель обманулъ ее".
   "Ахъ такъ," сказала Агата. "Да, писатели ничего и не представляютъ для меня, нѣтъ, вы можете мнѣ повѣрить". И вдругъ она взяла руку Гольдевина и прижалась къ нему.
   Онъ смутился и замедлилъ шагъ; она это почувствовала и сказала улыбаясь: "Ахъ нѣтъ, я не должна этого дѣлать".
   "Нѣтъ", сказалъ также и онъ: "вы не должны этого дѣлать".
   "Нѣтъ. Но я вижу васъ такъ рѣдко, Гольдевинъ", и она опустила глаза.
   "Гм. Что вы будете дѣлать, когда вернетесь домой? Я хочу сказать, будете ли вы учиться, или что? Кстати; есть у васъ какія-нибудь извѣстія отъ вашего жениха?"
   "Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ еще. Но вѣдь еще слишкомъ рано. Вы боитесь, что онъ можетъ бытъ доѣхалъ не благополучно? Милый Гольдевинъ, вы почему это спрашиваете?"
   "Нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь; онъ благополучно доѣдетъ... Нѣтъ, я это просто такъ спросилъ... Да, да. Благодарю васъ, что вы разрѣшили мнѣ васъ проводить".
   Они остановились передъ ея дверью и распрощались. Медленно, не подбирая платья, она поднялась на первыя двѣ ступени. Но потомъ вдругъ она повернулась, снова вышла на улицу и посмотрѣла на него глубоко взволнованная.
   "Гольдевинъ, какъ я васъ люблю сейчасъ!" сказала она тихо. "Спасибо за сегодня".
   И съ этими словами она взбѣжала по лѣстницѣ къ себѣ.
   Онъ постоялъ нѣкоторое время. Онъ еще слышалъ шаги въ домѣ, потомъ они замерли. Онъ повернулся и медленно пошелъ по улицѣ. Онъ ничего не слышалъ и не видѣлъ вокругъ себя.
   Инстинктивно онъ выбралъ дорогу, ведшую въ Погребокъ, гдѣ онъ имѣлъ обыкновеніе обѣдать. Онъ спустился и потребовалъ себѣ ѣстъ. Жадно онъ съѣлъ все, что ему подали, какъ будто очень давно онъ ничего не ѣлъ; онъ даже крошки хлѣба не оставилъ. Когда онъ кончилъ, онъ досталъ свои десять кронъ изъ газетной бумаги и заплатилъ; въ это время онъ ощупалъ маленькій свертокъ въ боковомъ карманѣ, -- нѣсколько серебряныхъ кронъ, маленькую сумму, которую онъ приготовилъ для своего билета въ Торахусъ.
   На другой день, около пяти часовъ Агата шла внизъ въ гавань, въ то же самое мѣсто, гдѣ она гуляла наканунѣ. Иргенсъ былъ уже тамъ и ждалъ ее. Она быстро подошла къ нему и сказала:
   "Я пришла только для того, чтобы вамъ сказать... Я пришла не для того, чтобы съ вами оставаться, у меня на это нѣтъ времени. Но я не хотѣла, чтобы вы ждали меня".
   "Послушайте, фрекэнъ Агата", сказалъ онъ вдругъ, "теперь вы не должны больше дѣлать исторій".
   "Я больше никогда не пойду въ вашу квартиру, никогда больше. Я теперь научена. Почему вы не берете съ собой фру Тидеманъ? Да, почему вы ее не берете?" Агата была возбуждена и блѣдна.
   "Фру Тидеманъ?" сказалъ онъ, заикаясь.
   "Конечно, я все знаю, я все узнала... Да, я всю ночь объ этомъ думала, ну идите же къ фру Тидеманъ".
   Онъ подошелъ къ ней вплотную:
   "Фру Тидеманъ не существовала для меня съ того дня, когда я увидѣлъ васъ; она больше не существовала! Я не видѣлъ ея уже нѣсколько недѣль; я даже не знаю, гдѣ она живетъ".
   "Да, но это нисколько не мѣняетъ дѣла", сказала она. "Но, можетъ быть, вы можете ее отыскать... я пройду съ вами немного", сказала она.
   И они пошли. Агата снова успокоилась.
   "Я сказала, что я всю ночь объ этомъ думала", сказала она. "Но этого конечно я не дѣлала. Я хотѣла сказать весь день. Нѣтъ, не весь день, но... нѣтъ, мнѣ пришло въ голову... Вы должны были бы стыдиться. Молодыя замужнія женщины. Онѣ не очень-то защищаются, Иргенсъ..."
   "Я знаю, что все ни къ чему".
   "Нѣтъ, вы ее любите". Но такъ какъ онъ молчалъ, она сказала рѣзко: "Вы могли бы мнѣ по крайней мѣрѣ сказать, любите ли вы ее?"
   "Я люблю васъ", отвѣчалъ онъ. "Я не лгу въ данную минуту; это васъ я люблю, и никого другого. Дѣлайте со мной, что хотите, теперь вы довольны?" Онъ не смотрѣлъ на нее, онъ смотрѣлъ въ землю и сжалъ руки...
   Она почувствовала, что его волненіе было искренно, и она сказала мягко:
   "Да, да, Иргенсъ, я вѣрю вамъ... Но я не пойду съ вами домой!" -- Пауза.
   "Были научены?" сказалъ онъ. "Кто же это такой, кто настроилъ васъ такъ враждебно по отношенію ко мнѣ. Можетъ быть это тотъ?... Онъ былъ вашимъ учителемъ, но мнѣ, откровенно говоря, онъ противенъ. Онъ грязенъ и страшенъ, какъ смертный грѣхъ. Непереваримый субъектъ!"
   "Будьте добры не ругать лишь Гольдевина", сказала она твердо. "Прошу васъ объ этомъ".
   "Ну хорошо, онъ уѣзжаетъ сегодня вечеромъ, тогда мы освободимся отъ него".
   Она остановилась:
   "Онъ уѣзжаетъ сегодня вечеромъ?"
   "Да, съ вечернимъ поѣздомъ".
   Онъ собирался уѣхать. Но объ этомъ онъ ни слова не сказалъ ей. Иргенсъ долженъ былъ объяснить, откуда онъ это знаетъ.
   Она была такъ заинтересована этимъ извѣстіемъ объ отъѣздѣ Гольдевина, что ничего другого не слышала; а когда Иргенсъ тихонько тронулъ ее за руку, она машинально пошла дальше; они направлялись прямо къ его квартирѣ. Когда они остановились передъ лѣстницей, она отступила назадъ и сказала нѣсколько разъ нѣтъ, смотря пристально ему въ глаза. Но онъ продолжалъ проситъ ее, наконецъ онъ взялъ ее за руку и вошелъ съ нею.
   Дверь захлопнулась за ними.
   На углу стоялъ Гольдевинъ и все это видѣлъ. Когда пара исчезла, онъ вышелъ и также пошелъ къ двери. Тамъ онъ постоялъ нѣкоторое время неподвижно и согнувшись, какъ бы подслушивая. Онъ страшно измѣнился, его лицо перекосилось; тѣмъ не менѣе онъ улыбался, онъ стоялъ и улыбался. Потомъ онъ сѣлъ на лѣстницу, тѣсно прижавшись къ стѣнѣ, и началъ ждать.
   Прошелъ часъ; пробили стѣнные часы; до отхода поѣзда оставалось еще порядочно времени. Еще полчаса; тогда раздались шаги. Прежде вышелъ Иргенсъ, Гольдевинъ не двинулся съ мѣста, онъ сидѣлъ неподвижно, спиной къ двери. Потомъ вышла Агата; она вышла на лѣстницу и вдругъ вскрикнула. Въ эту же самую минуту поднялся Гольдевинъ и вышелъ. Онъ не посмотрѣлъ на нее и не сказалъ ей ни слова; онъ только показалъ, что онъ тутъ. Онъ зашатался, какъ пьяный, и завернулъ за первый попавшійся уголъ; онъ все еще улыбался, какъ будто улыбка застыла на его лицѣ.
   Гольдевинъ направился прямо къ вокзалу. Онъ взялъ въ кассѣ билетъ и стоялъ наготовѣ. Двери растворились, и онъ вышелъ на платформу; сюда прибѣжалъ служащій съ его сундукомъ. Сундукъ ахъ, да, онъ чуть было не забылъ его: "Да, положите его туда въ купэ, въ пустое купэ". Затѣмъ и онъ вошелъ. Онъ какъ-то сразу сломился. Онъ тихо плакалъ въ своемъ углу, и все его худое тѣло вздрагивало. Нѣсколько минутъ спустя онъ досталъ свой бумажникъ, вытащилъ маленькую шелковую ленточку норвежскихъ цвѣтовъ и началъ ее рвать. Тихо, безъ слезъ рыдая, онъ сидѣлъ и рвалъ ленту; когда онъ кончилъ, онъ посмотрѣлъ на лоскутки, лежавшіе въ его рукѣ. Въ эту самую минуту поѣздъ свистнулъ и тронулся; Гольдевинъ опустилъ окно и разжалъ свою руку. Крошечные кусочки норвежскихъ цвѣтовъ неслись за поѣздомъ и падали на камешки подъ ноги прохожихъ.
  

IV.

   Лишь нѣсколько дней спустя Агата собралась уѣзжать. Иргенсъ не напрасно долго ждалъ, -- счастье ему улыбнулось; теперь онъ пожиналъ плоды всѣхъ своихъ стараній. Агата была ежедневно съ нимъ, она была страшно влюблена въ него, ходила по его слѣдамъ, висѣла у него на шеѣ.
   А дни шли.
   Но вотъ вдругъ пришла телеграмма отъ Олэ, и Агата очнулась. Телеграмма была прежде въ Торахусѣ; теперь она пришла въ городъ, старая и запоздалая, черезчуръ запоздалая.
   Что теперь будетъ? Олэ былъ въ Лондонѣ, его не было теперь здѣсь, и она не могла даже хорошенько вспомнить, какой у него видъ. Темный, голубые глаза, большой ростъ, ниспадающіе на лобъ волосы, которые онъ постоянно поправляетъ. Когда она думала о немъ, ей казалось, что онъ гдѣ-то далеко, въ далекомъ прошломъ. Какъ много, много прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ уѣхалъ.
   Когда пришла телеграмма, ея чувства къ отсутствующему снова вспыхнули, старая радость пронизала ее, счастливое сознаніе, что она владѣетъ его сердцемъ; она позвала его шопотомъ и благословила его, плача, за всю его доброту, да, она просила его прійти къ ней, краснѣя и чуть дыша.-- Нѣтъ, не было никого другого такого, какъ онъ; онъ никого не унижалъ, поступалъ всегда прямо и честно, и онъ любилъ ее. Да, если не онъ самый близкій въ ея жизни, то!.. Маленькая жонка, маленькая жонка, говорилъ онъ часто даже среди самой тяжелой работы. И его грудь, была такой горячей. Ей становилось жарко отъ его большого, ласковаго простодушія; этотъ человѣкъ могъ встать среди какого-нибудь вычисленія и улыбнуться ей. Ахъ, этого она не забыла...
   Она уложила тотчасъ же свои вещи и хотѣла ѣхать домой, во что бы то ни стало. Вечеромъ передъ ея отъѣздомъ она простилась съ Иргенсомъ.
   Прощаніе его разрывало ей душу. Она была теперь его, да, и Олэ придется свыкнуться съ этой мыслью. Она пришла къ слѣдующему рѣшенію: да, она оставитъ городъ и откажетъ Олэ, какъ только онъ вернется. Что онъ скажетъ, когда онъ прочтетъ ея письмо и найдетъ кольцо. Да, что онъ на это скажетъ? Ей было грустно, что она не могла бытъ съ нимъ и утѣшить его. Она издалека наносила ему ударъ. Вотъ, чѣмъ все это кончается.
   Иргенсъ былъ нѣженъ съ ней и поддерживалъ ее, вѣдь они не надолго разстаются; если не будетъ другого исхода, то онъ придетъ къ ней пѣшкомъ. Кромѣ того, вѣдь она опять можетъ вернуться въ городъ; вѣдь она не нищая, вѣдь она владѣтельница катера, да, яхты для прогулокъ; что ей еще нужно? И Агата улыбалась этой шуткѣ и чувствовала, что ей легче.
   Дверь затворилась, на улицѣ было тихо; она слышала, какъ билось ея сердце. Она начала прощаться.
   Иргенсъ не долженъ провожать ее на вокзалъ, это онъ самъ предложилъ. Если онъ тамъ будетъ, это дастъ поводъ къ сплетнямъ; городъ былъ такой маленькій, а онъ, къ сожалѣнію, былъ такъ извѣстенъ, что просто пошевелиться не можетъ... Агата была съ этимъ согласна. Но они будутъ писать другъ другу каждый день, писать, не правда, ли? А то она не выдержитъ...
   Тидеманъ былъ единственный человѣкъ, который зналъ объ отъѣздѣ Агаты и провожалъ ее на вокзалъ. По своему обыкновенію въ послѣобѣденное время онъ зашелъ въ контору Генрихсена и имѣлъ разговоръ со старымъ хозяиномъ; это отняло у него нѣсколько времени; а когда онъ уходилъ, онъ встрѣтилъ въ дверяхъ Агату, уже готовую къ отъѣзду; ей оставалось только проститься. Тидеманъ провожалъ ее и весъ ея ручной багажъ; сундукъ былъ отправленъ впередъ.
   Передъ этимъ шелъ дождикъ и на улицѣ было грязно, очень грязно. Агата сказала нѣсколько разъ: "ахъ, какъ грустно".
   Но она больше не жаловалась, а пошла впередъ, совсѣмъ какъ послушный ребенокъ, который не долженъ отставать. Ея маленькая дорожная шляпа очень шла къ ней, она казалась еще моложе; благодаря движенію на ея лицѣ появилась краска.
   Они не разговаривали много между собой. Агата сказала только:
   "Это было очень мило съ вашей стороны, что вы проводили меня; я бы могла и одна дойти".
   Тидеманъ увидѣлъ, что она старалась скрыть свое волненіе, она улыбалась, но глаза ея были влажны.
   Онъ тоже улыбнулся и отвѣчалъ ей, стараясь ее утѣшитъ, что теперь она, вѣроятно, очень довольна, что можетъ оставить всю эту городскую грязь и попадеть на чистую дорогу, на свѣжій воздухъ. Впрочемъ, это и не долго будетъ продолжаться, она скоро вернется?
   "Нѣтъ", сказала она, "конечно это не будетъ долго продолжаться".
   Обмѣниваясь другъ съ другомъ этими безразличными словами, они стояли на платформѣ. Снова начался дождь; капли ударяли о стеклянную крышу надъ ихъ головами; и локомотивъ шипѣлъ. Агата вошла въ купэ и высунула Тидеману руку. Вдругъ у нея явилась потребность, чтобъ ее простили и снисходительно отнеслись къ ней; и она сказала этому чужому ей человѣку:
   "Прощайте... Несмотря на все, не думайте нехорошо обо мнѣ!" При этомъ она покраснѣла до самыхъ ушей.
   "Нѣтъ, милое дитя..." удивленно отвѣчалъ онъ. Онъ не успѣлъ сказать больше.
   Она высунула изъ окна свое маленькое свѣтлое личико и кивала, когда поѣздъ тронулся; глаза ея все еще были влажны; она съ трудомъ сдерживала слезы. Она все время смотрѣла на Тидемана и потомъ начала махать платкомъ.
   Странная дѣвушка! На платформѣ онъ былъ единственный человѣкъ, котораго она знала и она кивала ему. Онъ былъ тронутъ этой сердечной простотой и тоже махалъ платкомъ, пока поѣздъ не исчезъ. Несмотря на все, не думать нехорошо о ней! Нѣтъ, онъ этого не сдѣлаетъ. А если это когда-нибудь и было, то больше уже не случится. Ока кивала ему, чужому человѣку. Онъ долженъ разсказать это Олэ, это его порадуетъ.
   Тидеманъ отправился въ свой складъ. Его голова была переполнена всякими дѣловыми соображеніями и мало-по-малу онъ забылъ про все остальное. Работа опять начинала кипѣть, кредитъ уже больше не былъ ему закрытъ, и ему пришлось вернутъ двухъ изъ своихъ прежнихъ служащихъ. Его дѣло было похоже на звѣря, лежавшаго нѣкоторое время безъ чувствъ, а теперь начинающаго по немногу шевелиться и опять набираться силъ. Въ данное время онъ былъ занятъ нагрузкой дегтя.
   Обойдя свой складъ и раздавъ приказанія, онъ отправился въ ресторанъ, гдѣ имѣлъ обыкновеніе обѣдать. Становилось поздно, онъ быстро пообѣдалъ, ни съ кѣмъ не разговаривая. Онъ все думалъ объ одномъ новомъ планѣ, зародившемся въ его головѣ. Теперь его деготь отправленъ въ Италію, рожь установилась въ цѣнѣ и онъ равномѣрно продавалъ изъ своего запаса. Его дѣятельность начала принимать большіе размѣры, теперь дѣло шло о кожевенномъ заводѣ въ Торахусѣ. Не подумать ли пока что о производствѣ дегтя? Нѣтъ, онъ не будетъ отговаривать Олэ отъ такого предпріятія, разъ оно можетъ принести ему доходъ. Но этотъ вопросъ занималъ его уже съ недѣлю и онъ поговорилъ даже на эту тему съ однимъ инженеромъ. Кора и верхушки деревьевъ были на лицо, если для кожевеннаго завода нужна кожа, то для гонки дегтя нужны дрова. Что касается его, впрочемъ, то ему не нужно пока имѣтъ много денегъ на рукахъ, ему теперь нужно работать только для себя и дѣтей; онъ никакъ не можетъ отказаться отъ этой мысли и очень часто возвращается къ ней.
   Тидеманъ направился домой. Дождикъ шелъ частый и равномѣрный.
   Не доходя нѣсколько шаговъ до конторы, онъ вдругъ остановился и осторожно спрятался за какую-то дверь. Онъ пристально смотрѣлъ прямо передъ собой; тамъ, на улицѣ, около конторы стояла его жена, несмотря на то, что шелъ сильный дождикъ. Она смотрѣла то въ окно конторы, то наверхъ, во второй этажъ въ среднюю комнату, ея собственную прежнюю комнатку. Это была она, онъ не ошибался; вдругъ онъ задержалъ дыханіе. Онъ уже разъ видѣлъ ее тамъ: тогда, войдя въ тѣнь отъ фонаря, она обогнула домъ; вотъ совсѣмъ такъ, какъ сейчасъ. Онъ тихонько позвалъ ее по имени, но она, ничего не отвѣчая, быстро побѣжала за уголъ. Это было три недѣли тому назадъ. Теперь она опять была тутъ.
   Онъ хотѣлъ выйти, онъ сдѣлалъ движеніе, его дождевой плащъ зашуршалъ, въ то же самое мгновеніе она пугливо осмотрѣлась вокругъ, протянула обѣ руки и умоляюще скрестила ихъ. Это продолжалось одно мгновеніе. Потомъ она исчезла. Онъ оставался на своемъ мѣстѣ, пока она совсѣмъ не скрылась изъ виду.
  

V.

   Недѣлю спустя Олэ Генрихсенъ вернулся домой. Онъ очень безпокоился, не получая никакого отвѣта отъ Агаты, онъ еще и еще телеграфировалъ, но о ней не было ни слуху, ни духу. Вотъ почему онъ такъ быстро собрался и уѣхалъ. Но онъ былъ такъ далекъ отъ мысли о настоящей причинѣ молчанія Агаты, что еще въ послѣдній день, проведенный въ Лондонѣ, купилъ для нея подарокъ, -- маленькій шарабанъ для ея лошадки.
   А тамъ, на столѣ лежало уже письмо Агаты и ждало его. Кольцо было завернуто въ папиросную бумагу.
   Олэ Генрихсенъ прочелъ письмо, но ничего не понялъ. Только его руки начали дрожать и глаза широко раскрылись. Онъ пошелъ, затворилъ дверь въ контору и еще разъ прочелъ письмо, оно было написано просто и ясно и никакихъ сомнѣній не могло бытъ: она возвращала ему его "свободу". И тутъ же рядомъ лежало кольдо въ папиросной бумагѣ: дѣло было ясно.
   И Олэ Генрихсенъ началъ ходить взадъ и впередъ по конторѣ; онъ положилъ письмо на бюро. Съ заложенными за спину руками онъ ходилъ и думалъ, затѣмъ снова взялъ письмо и прочелъ его. Онъ былъ "свободенъ".
   Пустъ онъ не думаетъ, что она его не любитъ, писала она; она думаетъ о немъ, такъ же много, какъ и прежде, да, пожалуй, еще больше, потому что въ продолженіе дня она разъ сто проситъ у него прощенія. Но развѣ это поможетъ, что она такъ много думаетъ о немъ, писала она дальше, она уже не была больше его, не принадлежала ему; вотъ до чего это дошло. Она не разъ боролась, видитъ Богъ, она любила его и не хотѣла принадлежать никому другому, кромѣ него. Но теперь она зашла черезчуръ далеко, и она проситъ его лишь объ одномъ, не судить ее строго, хотя она этого и заслуживаетъ! Все, что она ему сдѣлала, пусть онъ забудетъ, да, все; и пусть онъ не тоскуетъ по ней, нѣтъ, не нужно тосковать, потому что она недостойна его страданій. Она хочетъ сказать ему прости и благодарить за все, она посылаетъ ему обратно кольцо; но она не хочетъ этимъ еще больше оскорбить его, вѣдь таковъ ужъ обычай.
   Письмо было два раза помѣчено числомъ, наверху и внизу, на это она не обратила вниманія. Оно было написано крупнымъ, дѣтскимъ почеркомъ Агаты, и было какъ-то трогательно, безпомощно; два раза она что-то вычеркнула. Итакъ, онъ, значитъ, вѣрно понялъ это письмо; и, кромѣ того, при этомъ лежало и кольцо! Да, но кто же онъ былъ, въ сущности говоря?
   Онъ не былъ какимъ-нибудь значительнымъ человѣкомъ, извѣстнымъ всей странѣ, или геніемъ, котораго можно безумно любить; онъ былъ простой хорошій работникъ, купецъ, вотъ и все. Онъ не долженъ былъ бы воображать, что будетъ въ тиши и спокойствіи обладать сердцемъ Агаты; вотъ въ чемъ его ошибка. Да, онъ хлопочетъ о своей торговлѣ, работаетъ съ утра до вечера, но, Боже мой, вѣдь этого не достаточно, чтобы завладѣть любящимъ сердцемъ. Да, да, теперь онъ зналъ, почему не было отвѣта на его телеграммы: онъ долженъ былъ бы это предчувствовать, но этого не было... Она зашла черезчуръ далеко, она прощается съ нимъ и любитъ другого. Ахъ, да, вѣдь и это тоже ничего нельзя сказать, -- если она любитъ другого, то... Это, по всей вѣроятности, Иргенсъ овладѣлъ ею, должно быть, что такъ; счастье ему улыбнулось, онъ такой чарующій, и кромѣ того, у него такое извѣстное имя... Нѣтъ, Тидеманъ, значитъ, былъ правъ. Прогулки и поѣздки на острова были опасны; Тидеманъ зналъ это по опыту. Но теперь поздно объ этомъ думать и, кромѣ того, любовь, вѣрно, была не очень сильна, разъ такая поѣздка на острова могла заставить такъ забыться...
   Имъ овладѣваетъ гнѣвъ, онъ начинаетъ все быстрѣе и быстрѣе шагать, лобъ его краснѣетъ. Она зашла черезчуръ далеко, да, вотъ награда за всю его любовь. Онъ преклонялся передъ какой-то дѣвченкой, а между тѣмъ ея жалкій любовникъ, въ продолженіе двухъ лѣтъ обкрадывалъ его товаромъ и деньгами. Онъ можетъ доказать это своей счетоводной книгой, взгляните только, взгляните, какъ другъ Агаты постоянно занималъ то десять, то пятнадцать кронъ. А онъ еще боялся, что счетъ поэта въ одинъ прекрасный день можетъ попасться ей на глаза, если она будетъ перелистывать его книги; и въ концѣ концовъ онъ ради нея совсѣмъ отложилъ въ сторону счетоводную книгу, изъ уваженія къ великому человѣку. Да, они оба составятъ хорошую парочку; они достойны другъ друга; онъ можетъ воспѣтъ это въ своихъ стихотвореніяхъ, тема вполнѣ подходящая.
   И онъ не долженъ черезчуръ горевать, нѣтъ, дѣйствительно, онъ не долженъ этого дѣлать, она не можетъ этого переносить, это лишитъ его сна. Нѣтъ, вы посмотрите! Но кто же сказалъ, что онъ будетъ горевать! Она ошибается, онъ преклонялся передъ ней, но онъ не лизалъ ея башмаковъ, нѣтъ онъ даже ни разу не стоялъ передъ нею на колѣняхъ. Ахъ, нѣтъ, онъ не будетъ безутѣшно горевать, пусть она объ этомъ не безпокоится, пусть она не проливаетъ горькихъ слезъ изъ-за этого. Она отказываетъ ему, она возвращаетъ ему кольцо. Ну и что же! Ха-ха-ха, развѣ это для него смертный приговоръ? Едва ли?! Но странно, зачѣмъ она потащила кольцо съ собой въ Торахусъ, отчего она не оставила его у него на столѣ, такъ по крайней мѣрѣ, она съэкономила бы на пересылкѣ! Нѣтъ, милая, фрекенъ Линумъ, отъ біенія сердца не умираютъ, когда получаютъ отказъ на предложеніе. И кто знаетъ, можетъ бытъ, все это было къ лучшему и отказъ является спасеніемъ. Съ такими людьми, какъ она, онъ не хочетъ имѣть дѣла, онъ всю жизнь старался быть честнымъ человѣкомъ. Прощай, прощай и пожалуйста не безпокойся; къ чорту съ твоимъ бѣлоподкладочникомъ, и я слышать больше о васъ не хочу!
   Онъ ломалъ руки и ходилъ по конторѣ быстрыми большими шагами, Ну, теперь онъ отплатитъ ей, онъ броситъ этой барышнѣ въ лицо свое кольцо и этимъ положитъ конецъ всей этой комедіи. Онъ остановился у своего бюро, сорвалъ съ пальца кольцо, завернулъ и сунулъ въ конвертъ. Онъ сдѣлалъ надпись большими, грубыми буквами; рука его сильно дрожала. Кто-то постучалъ въ дверь, онъ бросилъ письмо въ бюро и захлопнулъ крышку.
   Это былъ одинъ изъ его приказчиковъ, онъ пришелъ, чтобъ напомнить ему, что уже очень поздно: "не пора ли закрывать магазинъ?"
   "Ну, конечно, пора закрывать. Но впрочемъ нѣтъ, онъ сейчасъ кончитъ и уйдетъ. Пустъ принесутъ сюда ключъ".
   Онъ вышелъ изъ конторы.
   "Нѣтъ, никто не смѣетъ говоритъ, что такой обыкновенный обманъ сломилъ его; онъ хочетъ показать людямъ, что онъ вполнѣ владѣетъ собой! Ему доставитъ удовольствіе пойти въ Грандъ и отпраздновать свое возвращеніе обыкновенной кружкой пива. Хе, это будетъ замѣчательно! Нѣтъ, онъ совсѣмъ не намѣренъ прятаться отъ людей! Правда, у него въ конторѣ, въ бюро есть револьверъ, но онъ не собирается воспользоваться имъ? Развѣ онъ хотъ мгновеніе задумался надъ этимъ? Совсѣмъ нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ, просто ему пришло въ голову, что онъ, вѣроятно, тамъ лежитъ и ржавѣетъ. Нѣтъ, слава Богу жизнь ему еще не надоѣла...
   Олэ Генрихсенъ отправился въ Грандъ.
   Онъ сѣлъ около двери и потребовалъ себѣ пива. Вскорѣ онъ почувствовалъ ударъ по плечу, онъ взглянулъ, это былъ Мильде.
   "Добрый молодецъ, чего же ты здѣсь сѣлъ и молчишь", воскликнулъ Мильде, "поздравляю тебя съ пріѣздомъ. Перейдемъ туда къ окну, тамъ много нашихъ".
   И Олэ Генрихсенъ пошелъ съ нимъ къ окну. Тамъ сидѣли Ойэнъ, Норемъ и Грегерсенъ, передъ ними стояли полупустые стаканы, Ойэнъ вскочилъ и сказалъ обрадованнымъ голосомъ:
   "Добро пожаловалъ, милый Олэ. Очень пріятно тебя видѣть, мнѣ очень недоставало тебя. Да, я, впрочемъ, приду къ тебѣ завтра и поздороваюсь съ тобой по настоящему; у меня есть кое-о-чемъ переговорить съ тобой".
   Грегерсенъ равнодушно протянулъ ему палецъ, Олэ взялъ его, потомъ сѣлъ, позвалъ кельнера и потребовалъ пива.
   "Какъ, ты пьешь пиво?" спросилъ Мильде удивленно. "Въ такую минуту нельзя пить пива, знаешь! Нѣтъ, давай пить вино!"
   "Пейте, что хотите, я буду пить пиво".
   Въ эту самую минуту вошелъ Иргенсъ, и Мильде крикнулъ ему:
   "Олэ пьетъ пиво, но мы этого не хотимъ, что? Что ты на что скажешь?".
   Иргенсъ глазомъ не моргнулъ, когда очутился лицомъ къ лицу съ Олэ; онъ кивнулъ ему и сказалъ что-то вродѣ съ пріѣздомъ, потомъ онъ сѣлъ, какъ-будто ничего не случилось.
   Олэ посмотрѣлъ на него и замѣтилъ, что у него не совсѣмъ чистыя манжеты; и вообще все его платье было далеко не съ иголочки.
   Но Мильде повторилъ свой вопросъ, не хочетъ ли кто-нибудь выпить винца? Олэ хочетъ пива, но это какъ-то ужъ очень обыкновенно, въ особенности по случаю двойного празднества.
   "Двойного празднества?" спросилъ -- Грегерсенъ.
   "Да, двойное празднество. Во-первыхъ, Олэ вернулся домой, а это въ данную минуту для насъ очень важно, прямо это говорю, а потомъ еще меня выжили сегодня изъ моего ателье, и это тоже имѣетъ довольно веселое значеніе. "Да, можете вы себѣ это представитъ? Пришла хозяйка и потребовала денегъ. "Денегъ?" спросилъ я. И такъ далѣе, и такъ далѣе. Кончилось тѣмъ, что она объявила мнѣ очень короткій срокъ, нѣсколько часовъ. Хе-хе, я никогда еще не слышалъ о такомъ срокѣ. Да, правда, что она за мѣсяцъ предупредила меня объ этомъ, но, впрочемъ, мнѣ пришлось оставить ей нѣсколько кусковъ раскрашеннаго полотна... Такъ что, я полагаю, намъ нужно побольше выпить вина. Вѣдь Олэ не будетъ имѣть ничего противъ того, что мы пьемъ".
   "Нѣтъ, это совсѣмъ не касается меня", сказалъ Олэ Генрихсенъ. Иргенсъ взялъ пустую бутылку со стола, довольно подозрительно посмотрѣлъ на этикетъ и сказалъ:
   "Что это такое? Нѣтъ, знаете ли что, если пить вино, то по крайней мѣрѣ такое, которое можно проглотить".
   Принесли вина.
   Иргенсъ былъ въ довольно хорошемъ настроеніи, онъ сегодня удачно поработалъ, какъ онъ говорилъ, онъ написалъ стихотвореніе, нѣсколько стиховъ (жизнерадостныхъ), похожихъ на звонкій смѣхъ дѣвушекъ. Но это было исключеніемъ; въ настоящее время его произведенія не были жизнерадостными и не должны быть таковыми.
   Его младшій коллега Ойэнъ тоже не былъ огорченъ. Правда, у него не было денегъ и добра, но онъ довольствовался немногимъ, и добрые люди помогали ему; это было бы несправедливо, если бъ онъ утверждалъ что-нибудь другое. Но именно сегодня его нѣчто обрадовало особенно: одинъ датскій коллекціонеръ автографовъ написалъ ему и просилъ у него его подпись. Это, конечно, пустяки, но все-таки доказывало, что міръ не совсѣмъ забылъ его. Говоря это, Ойэнъ посмотрѣлъ на всѣхъ присутствующихъ, взглядъ его былъ открытый и прямой.
   Мужчины чокались другъ съ другомъ, они были въ хорошемъ и веселомъ настроеніи духа. Иргенсъ первый поднялся; затѣмъ попрощался Ойэнъ и тоже ушелъ. Олэ Генрихсенъ все еще сидѣлъ, пока не ушелъ самый послѣдній; оставался одинъ только Норемъ; но по своему обыкновенію онъ заснулъ.
   Олэ прислушивался къ разговору этихъ господъ, порой онъ даже вставлялъ свое слово. Онъ чувствовалъ себя спокойнымъ, но усталымъ, возбужденіе исчезло, но имъ овладѣло какое-то злобное упорство и сдѣлало его равнодушнымъ ко всему. Вотъ онъ сидитъ въ Грандѣ среди толпы напившихся людей, Иргенсъ сидѣлъ рядомъ съ нимъ и радовался, можетъ быть, своей побѣдѣ надъ пилъ, а между тѣмъ онъ не всталъ и не пошелъ своей дорогой! Нѣтъ, онъ не ушелъ. Развѣ не все равно, гдѣ онъ проведетъ эти два, три часа.
   Наконецъ, онъ заплатилъ и всталъ.
   Кельнеръ задержалъ его.
   "Извините-съ, а вино... "Вино?" спросилъ Олэ Генрихсенъ, я выпилъ только двѣ кружки пива".
   "Но вѣдь за вино не заплачено!"
   "Ахъ такъ, значитъ эти господа не заплатили за свое вино?" На минуту въ немъ опять поднялся гнѣвъ, онъ готовъ былъ сказать, что пусть счетъ пошлютъ въ Торахусъ, тамъ будетъ заплачено, но онъ этого не сказалъ, онъ только замѣтилъ: "Я, собственно говоря, не пилъ никакого вина, но тѣмъ не менѣе я могу вамъ заплатитъ". И при этомъ онъ вынулъ свой бумажникъ.
   Кельнеръ началъ болтать, распространяться о всякаго рода гостяхъ. Есть такіе, которыхъ постоянно нужно имѣть на глазахъ, а то они, не заплативъ, ускользаютъ.
   Конечно, онъ намекаетъ не на этотъ случай, это не нужно такъ понимать, онъ далекъ отъ этого. Писатели и художники честны отъ головы до ногтей, въ особенности писатели, они не опасны. Онъ знаетъ ихъ хорошо и знаетъ, какъ имъ угодить. Это, конечно, такіе люди, у нихъ у каждаго свои особенности, которыя нужно принимать во вниманіе, когда ты кельнеръ: обыкновенно они забываютъ платитъ, у нихъ голова полна другихъ вещей, они такъ много изучаютъ и думаютъ. Но постоянно есть кто-нибудь, кто вступается за нихъ, да, и кто дѣлаетъ это съ радостью, нужно только напомнить объ этомъ...
   Олэ заплатилъ и вышелъ.
   Нѣтъ, впрочемъ, что ему дѣлать дома? Лечь въ постель и спать? Да, если бъ онъ могъ сдѣлать это! На пароходѣ онъ плохо спалъ, вѣдь онъ прямо съ дороги, но лучше если онъ попробуетъ не спать, насколько возможно, врядъ ли изъ сна что-нибудь выйдетъ. Онъ отыскалъ самыя темныя улицы, гдѣ чувствовалъ себя болѣе одинокимъ; онъ былъ на пути домой, но вдругъ рѣзко повернулъ и пошелъ по направленію къ крѣпости.
   Тутъ онъ неожиданно встрѣтилъ Тидемана, Тидемана одного -- онъ молча стоялъ у темной двери и смотрѣлъ наверхъ на домъ, напротивъ. Что онѣ тутъ дѣлалъ?
   Олэ подошелъ къ нему. Они удивленно посмотрѣли другъ на друга.
   "Да, это моя прогулка, маленькая прогулка, я совсѣмъ случайно попалъ сюда", сказалъ Тидеманъ смущенно, прежде чѣмъ поздороваться, "но, слава Богу, вотъ и ты, Олэ, ты уже вернулся?"
   "Добро пожаловать домой. Хочешь, пойдемъ дальше".
   Олэ улыбнулся ему усталой улыбкой я поклонился ему.
   "Добрый вечеръ, Андреасъ".
   Они пошли дальше. Тидеманъ не могъ прійти въ себя отъ удивленія.
   Ничего подобнаго съ нимъ никогда не случалось; онъ вѣдь ничего не слышалъ о возвращеніи Олэ. Дома все благополучно, онъ часто навѣщалъ старика, какъ и обѣщалъ ему. И въ дѣлахъ все какъ слѣдуетъ.
   "А твоя невѣста уѣхала", сказалъ онъ, "я проводилъ ее на вокзалъ. Я хотѣлъ тебѣ сказать, у тебя удивительно милая невѣста. Она стояла въ купэ и была взволнована немного отъѣздомъ. Она смотрѣла на меня совсѣмъ влажными глазами, когда прощалась. Ты знаешь, какая она, а когда поѣздъ тронулся, она вынула изъ кармана свой платокъ и махала имъ. Да, она стояла и махала платкомъ, потому что я провожалъ ее на вокзалъ. И все это она дѣлала такъ мило, ты долженъ былъ бы видѣть ее!"
   "Я больше не женихъ ея", сказалъ Олэ глухимъ голосомъ.
   Олэ отправился въ свою контору. Это было уже поздно ночью. Онъ долго ходилъ съ Тидеманомъ и все разсказалъ ему. Теперь онъ хотѣлъ написать письмо родителямъ Агаты, съ достоинствомъ и гордо безъ всякихъ упрековъ. Это было его послѣднимъ долгомъ.
   Когда онъ это кончилъ, онъ еще разъ прочиталъ письмо Агаты. Онъ хотѣлъ разорвать его и сжечь, но удержался и положилъ его передъ собой на бюро. Вѣдь это было письмо отъ нея, послѣднее письмо; она писала ему и, значить, думала о немъ. Она положила свои маленькія ручки на письмо, и здѣсь перо писало толсто, она вытерла его, обмакнула и снова продолжала писать. Письмо вѣдь было къ нему, ни къ кому другому; можетъ быть, это было вечеромъ, когда всѣ другіе пошли спать, тогда она писала къ нему.
   Онъ вынулъ кольцо изъ папиросной бумаги и долго смотрѣлъ на него, прежде чѣмъ положить его обратно. Онъ раскаивался въ томъ, что потерялъ равновѣсіе и что сегодня вечеромъ вспылилъ; онъ такъ бы хотѣлъ вернуть всѣ свои слова.
   Прощай, Агата, прощай...
   И послѣднее письмо Агаты онъ приложилъ къ другимъ ея письмамъ.
  

VI.

   Теперь Олэ опять началъ работать въ своей конторѣ, онъ теперь сталъ усерднѣе, чѣмъ когда-либо, и все время проводилъ тамъ, даже тогда когда не было настоящей работы. Зачѣмъ онъ это дѣлалъ? Онъ похудѣлъ; онъ не давалъ себѣ отдыха, и взглядъ его сдѣлался разсѣяннымъ и пристальнымъ. По цѣлымъ недѣлямъ онъ не выходилъ изъ склада и изъ конторы. Пустъ не говорятъ, что онъ повѣсилъ голову только потому, что разстроилась его свадьба; онъ попрежнему былъ занятъ своимъ дѣломъ и все было хорошо.
   Онъ похудѣлъ, осунулся, да, конечно. Но причиной этому была работа, да, только работа, ея было, бытъ можетъ, черезчуръ много. Никому и въ голову не придетъ, что это отъ чего-нибудь другого, а не отъ работы. Было такъ много не сдѣланнаго, когда онъ вернулся изъ Англіи; онъ все это объяснилъ Тидеману; тамъ много было дѣла. Теперь самое трудное было сдѣлано, теперь онъ будетъ относиться къ этому съ большимъ спокойствіемъ, будетъ немножко выходить, смотрѣть, что есть интереснаго, веселиться; театральный сезонъ былъ опять въ разгарѣ, скоро пріѣдетъ и циркъ. Нѣтъ, нѣтъ, онъ не былъ горькимъ домосѣдомъ.
   И онъ тащилъ съ собой Тидемана, то въ театръ, то въ Тиволи, по вечерамъ они дѣлали большія прогулки, обдумывали все, что имѣло отношеніе къ кожевенному заводу въ Торахусѣ и рѣшили весной строиться. Дегтярное заведеніе должно было находиться подъ тою же самой крышей. Это предпріятіе очень занимало обоихъ и въ особенности интересовало Олэ. Онъ такъ ревностно бросился въ окружающую его жизнь, что никто не могъ подумать, что онъ заглушаетъ свое горе, онъ никогда не говорилъ объ Агатѣ, не называлъ ее, она умерла и исчезла для него.
   Но онъ по прежнему былъ худъ, глаза его впали. Причиной этого онъ считалъ свою поѣздку; она дѣйствительно, утомила его; онъ простудился на морѣ. Но теперь онъ чувствуетъ что скоро отдѣлается отъ этого; это было лишь вопросомъ времени.
   "Какъ ты поживаешь?" спросилъ Тидеманъ, когда тотъ пришелъ.
   "Я? Восхитительно", отвѣчалъ Олэ, "а ты?"
   Тидеманъ тоже выпутался изъ тяжелыхъ обстоятельствъ. И послѣдніе дни онъ снова взялъ свою прежнюю кухарку; теперь онъ опять обѣдалъ дома; вотъ уже два года, какъ этого не было. Было довольно пусто, столовая была черезчуръ велика, мѣста не были заняты, какъ прежде; но дѣтскій шумъ наполнялъ всю квартиру; иногда ихъ слышно было даже въ конторѣ, этихъ шумныхъ дѣтишекъ. Часто они даже мѣшали ему; не разъ отрывали его отъ работы. Когда ихъ крикъ и смѣхъ доходили внизъ до него, если онъ слышалъ стукъ ихъ маленькихъ ножонокъ наверху въ передней, онъ клалъ перо въ сторону и отправлялся наверхъ подъ предлогомъ что-нибудь принести оттуда; черезъ нѣсколько минутъ онъ возвращался и съ новымъ почти юношескимъ жаромъ принимался за работу... Да, Тидеману жилось хорошо, онъ не могъ жаловаться, все начинало идти для него къ лучшему.
   "Знаешь ли что", сказалъ Олэ, "я думаю, что въ Англіи можетъ быть сбытъ для норвежскаго сыра. Когда я тамъ былъ, я говорилъ съ нѣкоторыми фирмами, имъ нуженъ бѣлый сыръ, козій сыръ, сыръ изъ сыворотки они не понимаютъ. Что мѣшаетъ намъ приготовлять такъ называемый нормандскій сыръ. Это ничто иное, какъ ссѣвшееся молоко и сливки. Но все дѣло въ умѣлой обработкѣ".
   Это придумалъ утомленный работой человѣкъ, -- въ Англіи долженъ быть сбытъ для норвежскаго сыра. Потомъ онъ началъ развивать нервно и лихорадочно, какъ онъ представлялъ себѣ стадо козъ въ пять тысячъ головъ, гдѣ-нибудь въ Вальдресѣ, молочную ферму по образцу швейцарскихъ, партіи сыра, большой сбытъ. Глаза его были устремлены куда-то вдаль.
   "Но вывозъ", сказалъ Тидеманъ, "вывозъ изъ горныхъ мѣстностей прежде всего".
   Олэ перебилъ его: ну, хорошо транспортъ. Не можетъ же переправа оставаться на вѣки вѣчныя препятствіемъ, нужно же найти когда-нибудь исходъ изъ этого. Кромѣ того, можно было бы провести отъ горы до горы кабель такимъ образомъ, чтобы можно было достать до него изъ какой-нибудь станціи въ долинѣ. И тогда по такому кабелю можно переправлять почти все, что хочешь. Грузъ будетъ двигаться по кабелю въ гуттаперчевыхъ кругахъ, а движеніе будетъ регулироваться со станціи посредствомъ веревокъ и блоковъ. Да, объ думалъ объ этомъ, вѣдь это вполнѣ исполнимая вещь. А какъ только грузъ будетъ поднятъ наверхъ, тамъ онъ уже пойдетъ самъ по себѣ.
   Тидеманъ слушалъ своего друга и смотрѣлъ ему въ лицо. Онъ говорилъ съ большой увѣренностью и, казалось, былъ занятъ лишь этой одной мыслью, но тотчасъ же послѣ этого онъ спросилъ, какъ поживаютъ дѣти Тидемана, хотя онъ только что передъ этимъ разсказывалъ ему о нихъ. Ол э Генрихсенъ, такой спокойный и разумный, потерялъ свое спокойствіе.
   Они начали говоритъ о своихъ знакомыхъ. Гранде сдѣлался членомъ комиссіи по собиранію голосовъ, разсказывалъ Тидеманъ; даже самому адвокату это показалось довольно страннымъ. Онъ объяснилъ Тидеману, что эта комиссія очень хорошее начало къ чему-то, прекрасный либеральный шагъ впередъ. Нужно немного подождать, можетъ бытъ въ слѣдующій разъ будетъ проведено всеобщее голосованіе. А про Мильде адвокатъ разсказалъ, что этотъ счастливый человѣкъ получилъ очень большой заказъ, иллюстрировать каррикатурами "Сумерки Норвегіи". О, Мильде вѣроятно, сдѣлаетъ что-нибудь замѣчательное, онъ очень подходящъ для этого.
   Олэ слушалъ разсѣянно. Иргенсъ не былъ упомянутъ...
   Когда Тидеманъ шелъ домой, онъ зашелъ случайно къ мелочному торговцу, которому онъ доставлялъ товаръ. Это произошло совершенно случайно. Онъ вошелъ въ магазинъ, подошелъ къ столу и поздоровался громкимъ голосомъ съ хозяиномъ, стоявшимъ у своего бюро. Въ то же самое мгновеніе онъ увидѣлъ свою жену; она стояла у прилавка и передъ, ней лежало много маленькихъ пакетовъ.
   Тидеманъ не видѣлъ ее съ того дождливаго вечера передъ своей конторой. Благодаря счастливой случайности, онъ какъ-то увидѣлъ ея кольцо въ окнѣ золотыхъ дѣлъ мастера, онъ тотчасъ же выкупилъ его и отослалъ ей. Она поблагодарила его открытымъ письмомъ нѣсколькими трогательными словами: нельзя сказать, чтобъ кольца ей недоставало; но теперь это совсѣмъ другое, теперь она больше не продастъ его.
   Она стояла тамъ у прилавка, въ черномъ платъѣ, оно было довольно поношено и вообще не производило хорошаго впечатлѣнія; вдругъ у него въ головѣ мелькнула мысль, что можетъ бытъ у нея недостаточно денегъ, можетъ бытъ она отказываетъ себѣ въ чемъ-нибудь. А то зачѣмъ бы она носила такія старыя длатья? Вѣдь не была же она вынуждена къ этому; онъ все больше и больше посылалъ ей денегъ, слава Богу, у него были средства на это. Въ самомъ началѣ, когда ему приходилось такъ плохо, онъ не посылалъ ей большихъ суммъ, это правда, это его очень огорчало и онъ каждый разъ писалъ письмо, въ которомъ извинялся. Это невнимательностъ съ его стороны, писалъ онъ, въ теченіе недѣли ей еще будутъ посланы деньги; это его разсѣянность; онъ забылъ во-время отложить въ сторону деньги. А она благодарила и каждый разъ она отвѣчала на карточкѣ, что это черезчуръ много денегъ для нея, Боже мой, что ей дѣлать съ такой массой денегъ? У нея лежитъ еще очень много денегъ.
   Но зачѣмъ же она носитъ такія старыя платья?
   Она обернулась; она узнала его голосъ, когда онъ поздоровался съ хозяиномъ. Одну секунду они стояли и смотрѣли другъ на друга.
   Онъ смутился и поклонился, улыбаясь, также и ей, и она отвѣтила на этотъ поклонъ, сразу покраснѣвъ.
   "Да, благодарю васъ, пустъ это останется", сказалъ она тихо приказчику, "а остальное вы мнѣ пришлете въ другой разъ". И она поспѣшно заплатила за то, что получила раньше, и собрала свои свертки. Тидеманъ смотрѣлъ ей вслѣдъ. Съ опущенной головой она пошла къ двери и смотрѣла, какъ бы стыдясь, въ землю. Около двери, отъ смущенія, она уронила какой-то пакетъ, Тидеманъ быстро подошелъ, чтобы поднять его, они оба въ одно время нагнулись, и она бормотала въ смущеніи: благодарю, благодарю. Грудь ея тяжело дышала, она взглянула на него и исчезла въ дверяхъ. Тидеманъ продолжалъ стоять. Онъ закрылъ за нею дверь, самъ не сознавая, что дѣлаетъ.
  

VII.

   А дни шли; въ городѣ было спокойно, все было спокойно.
   Иргенсъ все еще продолжалъ возбуждать удивленіе и являться предметомъ всеобщаго вниманія. Одно время у него былъ довольно унылый видъ, его долги давили его, денегъ онъ не зарабатывалъ и никто ему ничего не давалъ, теперь настали осень и зима, дѣла Иргенса обстояли не блестяще, ему пришлось даже носить костюмы прошлогодняго сезона.
   Но вдругъ онъ поражаетъ своихъ знакомыхъ, съ ногъ до головы одѣвается во все новое, и появляется на гуляніи въ модномъ осеннемъ костюмѣ, въ свѣтложелтыхъ перчаткахъ и съ деньгами въ карманѣ, изящный, какъ прежній единственный Иргенсъ. Люди съ восторгомъ глазѣли на него, чортъ возьми, вотъ молодецъ, всѣхъ перещеголялъ! О, у него голова на плечахъ, талантъ, превосходство силъ. Тѣмъ не менѣе его хозяйка улицы Транесъ, No 5, отказала ему, наконецъ она ему отказала, но что же такое? Теперь онъ нанялъ двѣ комнаты въ загородномъ кварталѣ, съ видомъ на улицу въ городъ, очень красивыя комнаты. Онъ не могъ больше выдержатъ въ противной лавкѣ съ испорченнымъ поломъ и противнымъ входомъ, это портило ему самыя лучшія настроенія, онъ страдалъ, благодаря этому; когда хочешь что-нибудь сдѣлать, нужно, чтобы ничего не тяготѣло надъ тобой. Теперь было довольно сносно. На прошлой недѣлѣ вернулась фрекенъ Линумъ и хотѣла пробыть нѣкоторое время въ городѣ; это она была виновницей того, что онъ сталъ совсѣмъ новымъ человѣкомъ, какъ просвѣтлѣлъ весь городъ, все сдѣлалось розовымъ, когда вернулась Агата!
   Между ними все было рѣшено: весной, имѣя въ виду слѣдующую премію, они рѣшили пожениться. Долженъ-же онъ наконецъ получить эту несчастную премію, въ особенности, если онъ хочетъ завести семью и издать новый сборникъ стихотвореній. Никто абсолютно не нуждался въ этомъ такъ, какъ онъ вѣдь не могли же допустить его умереть съ голоду. И Иргенсъ рѣшительно сошелся съ адвокатомъ Гранде, который по поводу предстоящей преміи хотѣлъ лично обратиться въ министерство. Иргенсъ не хотѣлъ самъ обращаться къ министру, откровенно говоря, что что-то противилось въ немъ идти и разсказывать о своихъ обстоятельствахъ; Гранде, же могъ это сдѣлать, если онъ считаетъ это цѣлесообразнымъ. "Ты знаешь, какъ обстоятъ мои дѣла", сказалъ онъ Гранде, "я вѣдь не имѣю состоянія, а если ты переговоришь съ министромъ, я буду тебѣ очень благодаренъ. Но я не двинусь съ мѣста, на это я не могу рѣшиться". Собственно говоря, адвоката Гранде Иргенсъ въ душѣ презиралъ: но это ничего не значило, онъ все-таки что-нибудь да значилъ, этотъ адвокатъ, онъ сдѣлался членомъ королевской комиссіи, и "Новости" интервьюировали его. Ха, онъ не былъ лишенъ значенія -- онъ былъ нѣчто, и это начинало сказываться въ его манерѣ и поступкахъ. Первый попавшійся не могъ теперь остановитъ Гранде на улицѣ...
   Когда Тидеманъ разсказалъ Олэ Генрихсенъ, что онъ утромъ видѣлъ на улицѣ Агату, Олэ вздрогнулъ. Но онъ тотчасъ же спохватился и сказалъ, улыбаясь:
   "Да, милый другъ, какое мнѣ до этого дѣло? Пусть она здѣсь остается, сколько ей угодно, я ничего не имѣю противъ нея. У меня есть о чемъ, о другомъ подумать." Онъ вернулся къ прежнему разговору, Тидеманъ получилъ заказъ на новую партію дегтя и онъ нѣсколько разъ повторилъ: "застрахуй хорошенько, Бога ради, застрахуй хорошенько, это никогда не лишнее". Онъ немножко нервничалъ, но скоро онъ опять успокоился.
   Они выпили по стакану вина, какъ бывало въ прежніе дни, и пришли оба въ хорошее и пріятное настроеніе духа. Прошло нѣсколько часовъ въ пріятельской бесѣдѣ, а когда Тидеманъ всталъ, Олэ сказалъ, исполненный благодарности:
   "Это очень мило съ твоей стороны, что ты не забываешь меня, у тебя и безъ меня много дѣла. Послушай", продолжалъ онъ, "опера даетъ сегодня свое прощальное представленіе, хочешь пойдемъ вмѣстѣ, прошу тебя". И серьезный человѣкъ съ свѣтлыми глазами имѣлъ видъ какъ будто ему доставляетъ громадное удовольствіе идти въ оперу. Онъ сказалъ даже, что онъ нѣсколько дней ужъ объ этомъ думалъ.
   Они условились, Олэ хотѣлъ самъ позаботиться о билетахъ.
   И какъ только Тидеманъ вышелъ изъ конторы, Олэ началъ телефонировать по поводу билетовъ; онъ хотѣлъ имѣть три мѣста въ одномъ ряду, 11, 12 и 13. Номеръ 12-тый онъ хотѣлъ самъ отнести Фру Ханкѣ, жившей внизу около крѣпости; билетъ въ оперу доставитъ ей удовольствіе; раньше никто не ходилъ такъ усердно въ оперу, какъ она. По дорогѣ онъ тихонько потиралъ себѣ руки. У нея будетъ Номеръ двѣнадцатый и она будетъ сидѣть въ серединѣ. А для себя онъ оставитъ номеръ 13, это подходящій для него номеръ, такой несчастливый номеръ...
   Отъ нетерпѣнія онъ шелъ все быстрѣе и забылъ о своихъ собственныхъ невзгодахъ. О немъ не можетъ быть больше и рѣчи, онъ покончилъ со своимъ горемъ, совершенно покончилъ, онъ справился съ нимъ, пустъ это видитъ весь міръ. Развѣ его сильно потрясла новость, что Агата въ городѣ? Ни въ какомъ случаѣ; онъ совсѣмъ не обратилъ на это вниманіе. Все перемелется все успокоится.
   Олэ дошелъ дальше. Онъ очень хорошо зналъ адресъ фру Ханки; онъ не разъ въ теченіе осени провожалъ ее до ея двери, когда она потихоньку бывала у него, чтобы справляться о своихъ дѣтяхъ. Кромѣ того, онъ встрѣтилъ Тидемана передъ ея окнами въ тотъ вечеръ, когда онъ вернулся изъ Англіи. Какъ они думали другъ о другѣ. У нихъ все это было иначе, чѣмъ у него, онъ съ этимъ покончилъ и не думалъ больше...
   Когда онъ пришелъ туда, онъ узналъ, что фру Ханка заперла свою комнату и ея не было въ городѣ, она уѣхала въ деревню и вернется только завтра.
   Олэ слушалъ, но не сразу понялъ. Въ деревню? Въ какую деревню?
   А отвѣтъ былъ такой: въ ихнюю деревню, въ деревню Тидемана.
   Ахъ да, въ деревню Тидемана; какъ онъ не догадливъ. Ахъ да, значитъ она уѣхала въ деревню. Олэ досмотрѣлъ на часы. Нѣтъ, нельзя было допустить, что сегодня вернется фру Ханка, было черезчуръ поздно. И, кромѣ того, что можетъ побудить ее такъ скоро вернуться въ городъ. Онъ хотѣлъ ее и ея мужа застать врасплохъ своимъ планомъ. Но теперь весь его планъ разстроился, превратился въ дымъ. Нѣтъ, какъ ему не везло, даже если онъ другимъ хотѣлъ сдѣлать что-нибудь хорошее.
   Олэ вернулся опять къ прежней мысли.
   Въ деревню! Она посѣщаетъ старыя мѣста. Она не могла больше терпѣть, она непремѣнно должна была снова увидѣть свою дачу, несмотря на то, что листва давно облетѣла и садъ опустѣлъ. Она потребовала ключъ у сторожа и заперлась въ комнатахъ Дага. Тамъ лѣтомъ должна была бы былъ Агата, если бы все это не кончилось такъ грустно. Да, но это совсѣмъ другое и къ этому не имѣетъ никакого отношенія. Дѣло въ томъ, что фру Ханки не было въ городѣ и она не могла бытъ сегодня вечеромъ въ оперѣ.
   Олэ усталъ и былъ разочарованъ, ему было такъ грустно и онъ рѣшилъ разсказать Тидеману о своемъ планѣ, во всякомъ случаѣ онъ думалъ сдѣлать хорошее и ему было досадно за обоихъ. Онъ отправился къ Тидеману:
   "Намъ приходится однимъ идти въ оперу", сказалъ онъ; "а то вѣдь у меня было еще третье мѣсто для твоей жены".
   Тидеманъ перемѣнился въ лицѣ.
   "Вотъ какъ?" сказалъ онъ только.
   "Я хотѣлъ, чтобъ она сидѣла между нами обоими. Я долженъ былъ бы сказать тебѣ это можетъ бытъ раньше, но -- а вотъ теперь фру Ханка уѣхала".
   "Вотъ какъ?" сказалъ Тидеманъ попрежнему.
   "Послушай, Андрей, ты не сердишься на меня за это? Если бы ты только зналъ... Твоя жена за послѣдніе мѣсяцы бывала часто у меня и справлялась о тебѣ и дѣтяхъ".
   "Да, ну хорошо".
   "Что?
   "Я говорю, ну хорошо. Зачѣмъ ты мнѣ все это разсказываешь?"
   Олэ не могъ дольше сдерживаться, онъ подошелъ вплотную къ Тидеману съ раскраснѣвшимся лицомъ и сказалъ, разсвирѣпѣвъ, шипящимъ голосомъ:
   "Я хочу тебѣ сказать только одно, чортъ возьми, ты не понимаешь своего собственнаго блага. Нѣтъ. Ты какой-то баранъ. Ты введешь ее въ могилу, вотъ чѣмъ ты кончишь. И ты самъ стараешься идти по той же дорогѣ, развѣ я не вижу?" "Ну хорошо", "ну хорошо" -- вотъ какъ, постоянный твой отвѣтъ, "ну хорошо", что она ко мнѣ крадется вечеромъ, когда стемнѣетъ и дрожащимъ голосомъ спрашиваетъ о тебѣ и дѣтяхъ. Думаешь ли ты, что я ради собственнаго удовольствія справлялся всѣ эти мѣсяцы о твоемъ самочувствіи и обо всемъ. Для кого я это дѣлалъ, если не для нея? Что касается меня, то по моему ты просто можешь убираться къ чорту, понимаешь? Да. Ты не видишь и не понимаешь, что она груститъ изъ-за тебя. Я видѣлъ, какъ она здѣсь ночью стояла передъ дверью твоей конторы, я слышалъ, какъ она говорила покойной ночи тебѣ и дѣтямъ. Она -- очень плакала и посылала поцѣлуи Іоханнѣ и Идѣ, потомъ она поднялась по лѣстницѣ къ входной двери и провела рукой по ручкѣ, которую ты тронулъ, когда уходилъ и закрывалъ дверь; она держала ручку двери, какъ будто это была твоя рука; покойной ночи было сказано тебѣ. Я видѣлъ это съ угла нѣсколько разъ. Но ты и на это скажешь "ну хорошо", ты просто какой-то деревянный, знай это. Впрочемъ я не хочу сказать, что ты совсѣмъ зачерствѣлъ", прибавилъ Олэ, уже раскаиваясь, увидя грустное лицо Тидемана. "Ты не долженъ принимать близко къ сердцу, что я тебѣ сказалъ, я не хотѣлъ тебѣ сдѣлать больно; прости меня, что я былъ грубъ по отношенію къ тебѣ; слышишь это не было моимъ намѣреніемъ. Но, Боже мой, неужели ты все еще меня не знаешь?"
   "Я не хочу ввести ее въ могилу", сказалъ Тидеманъ надорваннымъ голосомъ, "я далъ ей свободу, какъ она просила меня..."
   "Да, но когда это было, теперь она раскаивается въ этомъ, она хочетъ снова вернуться".
   "Дай Богъ, чтобъ это было такъ! Я тоже уже думалъ объ этомъ, мнѣ будетъ такъ трудно все забытъ; въ это кроется гораздо больше, чѣмъ ты знаешь. Я пробовалъ бороться насколько могъ, чтобъ снова обрѣсти свой покой; дѣти не должны ни въ чемъ нуждаться, а остальное пустъ идетъ какъ угодно! Но Ханку я не забывалъ ни одного дня, нѣтъ, ни одного дня, я самъ это знаю, я тоже думалъ, какъ и ты, я хотѣлъ идти къ Ханкѣ и просить ее на колѣняхъ снова вернуться, на колѣняхъ умолять; и я бы это сдѣлалъ съ покорнымъ сердцемъ, но какъ она вернется, какъ она можетъ вернуться?... Она сама мнѣ это сказала... Здѣсь нѣтъ ничего дурного, но все-таки... Нѣтъ, ты не долженъ думать, что здѣсь есть что-нибудь дурное; вѣдь это ты не думаешь про Ханку?.. Мнѣ стало невыносимо тяжело, когда я началъ обо всемъ этомъ думать. И кромѣ того, вѣдь это не навѣрно, что Ханка вообще хочетъ вернуться; я не понимаю, откуда ты это знаешь. Во всякомъ случаѣ тутъ больше, чѣмъ ты знаешь".
   "Я не долженъ былъ бы вмѣшиваться въ эти дѣла, теперь я понимаю", сказалъ Олэ. "Но подумай объ этомъ, Андрей, несмотря на все; запомни это. И прости, что я сказалъ, я беру это обратно, я считалъ это своимъ долгомъ и не хотѣлъ сказать ничего дурного. Съ нѣкотораго времени я сталъ такимъ вспыльчивымъ; и не понимаю, отъ чего это происходитъ... Но какъ уже сказано, запомни это. Я знаю, что я говорю; я васъ обоихъ хорошо знаю. А пока прощай. Ахъ да правда, опера! Можешь ты черезъ часъ бытъ готовымъ?"
   "Еще одно слово", сказалъ Тидеманъ, "она спрашивала о дѣтяхъ? Ты понимаешь это, ты понимаешь... Ты говоришь черезъ часъ? Хорошо!"
  

VIII.

   Нѣсколько дней спустя Олэ Генрихсенъ стоялъ въ своей маленькой конторѣ, внизу въ складѣ. Было послѣобѣденное время, около трехъ часовъ, погода была ясная и тихая; въ гавани царила обыкновенная кипучая жизнь.
   Олэ подошелъ и посмотрѣлъ въ окно; громадный пароходъ скользнулъ безшумно въ гавань; вездѣ пароходы, мачты, паруса; на пристаняхъ снимали и нагружали товаръ. Вдругъ онъ вздохнулъ; яхта Агата, маленькій катеръ исчезъ. Онъ широко раскрылъ глаза; что это означаетъ? Среди сотни мачтъ не было видно позолоченной мачты катера. Что это значитъ?
   Онъ хотѣлъ взятъ шляпу и тотчасъ же узнать въ чемъ дѣло, но у двери онъ остановился. Онъ снова вернулся къ своему мѣсту, закрылъ лицо руками и погрузился въ свои мысли. Вѣдь, собственно говоря, катеръ больше не принадлежитъ ему, онъ принадлежалъ ей, фрекенъ Линумъ; она получила его честнымъ образомъ и бумаги всѣ были въ порядкѣ. Она не прислала ему этихъ бумагъ вмѣстѣ съ кольцомъ; она не вспомнила это, забыла, -- почемъ онъ знаетъ? Во всякомъ случаѣ катеръ принадлежалъ ей, его судьба больше не интересовала его, гдѣ бы онъ ни стоялъ, мнѣ все равно. Но допустимъ, что его украли? Да, но и это не его дѣло.
   Олэ снова взялъ перо въ руку, но уже черезъ нѣсколько минутъ, онъ снова положилъ его обратно. Боже мой, вотъ тутъ на диванѣ она сидѣла, когда шила маленькія красныя подушки для каюты. Она согнулась и шила такъ прилежно, что почти не поднимала головы. И подушки вышли такими маленькими, -- пріятно было на нихъ смотрѣть!.. Вотъ здѣсь она, сидѣла, онъ еще ее видѣлъ...
   Олэ снова принялся писать.
   Вдругъ онъ поспѣшно открываетъ дверь и кричитъ въ складъ, что яхта Агата, исчезла. Вѣдь это неслыханное дѣло!
   Но одинъ изъ служащихъ разсказалъ, что утромъ катеръ былъ уведенъ двумя людьми изъ конторы нотаріуса; теперь онъ стоитъ со стороны крѣпости.
   Какой конторы?
   Но объ этомъ служащій не зналъ.
   Олэ заинтересовался, катеръ не принадлежалъ ему, это правда; но не могла же фрекенъ Линумъ имѣть дѣло съ нотаріусомъ, тутъ было какое-нибудь недоразумѣніе. Олэ быстро спустился въ гавань около крѣпости и потратилъ нѣсколько часовъ на розыски. Когда онъ наконецъ узналъ, кто былъ нотаріусъ, онъ отправился въ его контору.
   Онъ нашелъ тамъ человѣка, приблизительно его лѣтъ, тотъ сидѣлъ у стола и писалъ.
   Олэ задалъ ему нѣсколько осторожныхъ вопросовъ.
   Конечно, онъ былъ правъ, катеръ долженъ быть проданъ, обращенъ въ деньги; господинъ этотъ уже оцѣнилъ его въ тысячу кронъ. Вотъ бумага; ихъ внесъ Иргенсъ, поэтъ Иргенсъ. Господинъ купецъ ничего не имѣетъ сказать?
   Нѣтъ, нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ. Ровно ничего.
   Человѣкъ становился вѣжливѣе; онъ уже кое-что зналъ, но не подавалъ и виду. И сколько можетъ стоитъ это судно? Да, у него былъ Иргенсъ и просилъ его взятъ на себя продажу катера; онъ въ настоящее время испытываетъ денежное затрудненіе; ему нужно какъ можно скорѣе продать катеръ; -- а вѣдь нужно дѣлать все, что можешь по отношенію къ человѣку съ такимъ талантомъ. Нельзя сказать, чтобы таланты пользовались матеріальнымъ благосостояніемъ, къ сожалѣнію, но онъ еще разъ спрашиваетъ, можетъ быть господинъ купецъ имѣетъ что-нибудь противъ этого? Онъ постарается тогда это измѣнитъ, онъ сдѣлаетъ все возможное, чтобъ это измѣнитъ
   Но Олэ Генрихсенъ сказалъ, что онъ не можетъ ничего имѣть противъ этого? Просто ему интересно было это знать. Катеръ постоянно лежалъ передъ его складомъ и потомъ вдругъ исчезъ; его интересовало, куда онъ дѣлся; онъ пришелъ изъ-за одного любопытства и онъ извиняется.
   Ахъ, какъ онъ можетъ такъ говорить! Не стоитъ благодарности, пожалуйста. Очень радъ...
   Олэ ушелъ.
   Теперь онъ понималъ почему Иргенсъ вдругъ сразу обновился съ ногъ до головы, почему онъ могъ нанятъ такія прелестныя комнаты за городомъ. Весь городъ удивлялся и говорилъ объ этомъ, никто не зналъ, что онъ получилъ такую неожиданную помощь. Но это сдѣлала она, подумалъ онъ. Неужели у нея не было ни малѣйшаго чувства стыда передъ этой новой низостью. А, впрочемъ, что здѣсь было низкаго? Что принадлежало ей, принадлежало и ему. Они полюбовно дѣлили все между собою, нечего сказать; Богъ съ ней, пустъ дѣлаетъ, что ей хочется. Теперь она была въ городѣ; она хотѣла немного поучиться въ ремесленной школѣ; вотъ почему яхта должна быть обращена въ деньги. Кто можетъ ее упрекнутъ въ томъ, что она своего возлюбленнаго опять поставила на ноги? Наоборотъ, это дѣлаетъ ей честь... А можетъ быть она совсѣмъ даже и не знаетъ, что катеръ продается. Она, можетъ бытъ, забыла и про катеръ, и про бумаги, и ей совершенно безразлично, гдѣ они? Никто не могъ этого знать. Во всякомъ случаѣ, она бы не продала яхту, только для того, чтобы самой имѣть деньги, нѣтъ, нѣтъ, никогда, онъ зналъ ее. Она хотѣла помочь другому; она такая. Вотъ какимъ образомъ это все произошло.
   Онъ такъ ясно видѣлъ передъ собой Агату, ея свѣтлые волосы, носъ, ямочку; 17-го декабря ей минетъ девятнадцать лѣтъ. Да, девятнадцать лѣтъ. Пусть яхта ѣдетъ, она не имѣла больше для него значенія; правда, онъ охотно спасъ бы маленькія красныя подушки, -- но теперь поздно, онѣ теперь продаются.
   Онъ вернулся въ контору, но могъ сдѣлать только самую необходимую работу; онъ каждую минуту останавливался, мысли его блуждали. А что, если онъ купитъ опять катеръ? Развѣ она будетъ что-нибудь имѣть противъ этого, кто знаетъ, можетъ быть она пойметъ это, какъ злую выходку съ его стороны; пожалуй, лучше относиться ко всему этому спокойно. Да, пожалуй лучше; онъ не хочетъ разыгрывать изъ себя дурака; фрекенъ Линумъ и онъ покончили между собой навсегда, пусть не говорятъ, что онъ собираетъ за ней реликвіи. Что ему дѣлать съ ея катеромъ?
   Онъ закрылъ контору въ обыкновенное время и вышелъ. Фонари горѣли ярко, погода была тихая. Онъ увидѣлъ свѣтъ у Тидемана и хотѣлъ зайти, но остановился на лѣстницѣ и раздумалъ; можетъ бытъ у Тидемана была какая-нибудь работа, которую онъ торопился окончить. Олэ пошелъ дальше. Въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ онъ блуждалъ въ состояніи тупого равнодушія, усталости, почти съ закрытыми глазами. Онъ былъ наверху въ паркѣ, прошелъ его, обогнулъ и вышелъ опять на холмъ. Было темно, ничего не видно, тѣмъ не менѣе онъ присѣлъ на нѣкоторое время на лѣстницу. Потомъ онъ посмотрѣлъ на часы. Было двѣнадцать часовъ. Онъ опять потащился обратно въ городъ. Въ головѣ не было ни одной мысли.
   Онъ пошелъ по направленію къ Тиволи. И такъ онъ проходилъ весь вечеръ. Теперь, до смерти уставшій, онъ, по крайней мѣрѣ, хоть эту ночь заснетъ. Онъ вдругъ остановился передъ какимъ-то рестораномъ, но тотчасъ же отступилъ на нѣсколько шаговъ назадъ, на четыре, на шестъ шаговъ назадъ. Пристально, не сводя глазъ, онъ уставился на подъѣздъ ресторана. Передъ нимъ стояла одинокая пара.
   Онъ услыхалъ голосъ Агаты, когда онъ такъ вдругъ остановился; теперь она и Иргенсъ вышли на улицу. Агата шла за нимъ, она шла тяжело и на лѣстницѣ ее что-то задержало.
   "Ну, теперь трогай!" сказалъ Иргенсъ.
   "Подождите минуточку, господинъ Иргенсъ", сказалъ кучеръ, "барыня еще не готова".
   "Вы меня знаете?" спросилъ удивленно Иргенсъ.
   "Да, какъ же мнѣ васъ не знать!"
   "Онъ знаетъ тебя, онъ знаетъ тебя", сказала Агата и поспѣшила на лѣстницу. Она не надѣла еще своей накидки, она тащилась по землѣ и Агата споткнулась. Глаза ея были пристальные и мутные. Вдругъ она засмѣялась,
   "Противный Игерсенъ, онъ ударилъ меня ногой въ икру", сказала она. "Мнѣ кажется даже, что кровь идетъ, правда мнѣ кажется... Нѣтъ, Иргенсъ, ты не издашь скоро опять книгу... Подумай только, кучеръ тебя знаетъ, ты слышалъ?"
   "Ты пьяна", сказалъ ей Иргенсъ и помогъ ей, наконецъ, сѣсть въ экипажъ.
   Шляпа сидѣла у нея криво на головѣ, она старалась поправить свою накидку, и при этомъ говорила не переставая:
   "Нѣтъ, я не пьяна, я только немножко навеселѣ....Не хочешь ли ты взглянутъ, идетъ ли кровь? Мнѣ кажется, что кровь стекаетъ внизъ. И болитъ немножко, но это ничего, мнѣ все равно! Ты говоришь, что я пьяна? Ну, такъ что же, если я и пьяна. Ты довелъ меня до этого, я дѣлаю все для тебя, съ радостью... Ха-ха-ха, мнѣ смѣшно, когда я думаю объ этомъ противномъ Грегерсенѣ. Онъ сказалъ, что написалъ бы удивительную статью насчетъ меня, если бъ онъ собственными глазами увидѣлъ, что онъ до крови ударилъ меня. Но это совсѣмъ другое, если я тебѣ это докажу.... Это былъ отвратительный портеръ, онъ ударилъ мнѣ въ голову, а папиросы, сигаретки...
   "Трогай!" крикнулъ Иргенсъ.
   И экипажъ уѣхалъ.
   Олэ стоялъ и пристально смотрѣлъ вслѣдъ экипажу; колѣна дрожали; безсознательно онъ началъ щупать себѣ руки, грудь, платье. Нѣтъ, это была Агата! Что они съ ней сдѣлали! Агата милая, маленькая Агата...
   Олэ сѣлъ тамъ, гдѣ стоялъ. Прошло порядочно времени, передъ рестораномъ потушили фонари, стало темно. Сторожъ ударилъ его по плечу и сказалъ, что онъ не долженъ здѣсь сидѣть и спать. Олэ взглянулъ на него. Ну, да, онъ сейчасъ уйдетъ: покойной ночи, благодарю васъ!.. И Олэ, шатаясь, пошелъ по улицѣ.
   Около двухъ часовъ онъ вернулся домой и прошелъ прямо въ контору; онъ зажегъ лампу и по привычкѣ повѣсилъ свою шляпу на гвоздь, лицо его было окаменѣлое. Прошелъ добрый часъ, онъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ подошелъ къ своему бюро и началъ писать письма, документы, короткія, сжатыя строчки на разныхъ бумагахъ, которыя онъ клалъ въ конверты и запечатывалъ. Онъ посмотрѣлъ на свои часы, была половина четвертаго, онъ машинально завелъ часв, когда держалъ ихъ. Съ письмомъ къ Тидеману онъ вышелъ на улицу и самъ бросилъ его въ почтовый ящикъ; вернувшись онъ взялъ письма Агаты и развязалъ ихъ.
   Не прочитывая ихъ, онъ понесъ къ печкѣ и началъ сжигатъ ихъ одно за другимъ; только послѣднее, самое послѣднее письмо съ кольцомъ, онъ вынулъ изъ конверта посмотрѣлъ на него нѣкоторое время, но потомъ сжегъ и его.
   Маленькіе часы на стѣнѣ пробили пять часовъ, гдѣ-то просвистѣлъ пароходъ. Олэ всталъ и отошелъ отъ печки. Его лицо было полно муки, каждая черточка была напряжена, жилы на вискахъ надулись. Затѣмъ онъ выдвинулъ медленно маленькій ящикъ изъ своего стола.
   Утромъ Олэ Генрихсена нашли мертвымъ. Онъ застрѣлился; лампа горѣла на бюро, тамъ лежало нѣсколько запечатанныхъ писемъ, а самъ онъ лежалъ на землѣ. Смерть за выстрѣломъ послѣдовала моментально, онъ лежалъ, стиснувъ дуло зубами. Съ большимъ трудомъ удалось вынутъ его.
   Въ письмѣ къ Тидеману онъ просилъ прощенья, что онъ не могъ придти и поблагодарить его въ послѣдній разъ за всю его дружбу. Теперь все должно кончиться, онъ не можетъ пережить и дня, онъ боленъ. А дача должна остаться Тидеману, какъ воспоминаніе о немъ. "Я надѣюсь, что она будетъ у тебя больше въ употребленіи, нежели у меня, писалъ онъ, она принадлежитъ тебѣ, дорогой другъ, возьми ее отъ меня. Фру Ханка тоже будетъ рада этому; поклонись ей. Прощай! Если ты увидишь фрекенъ Линумъ, то помоги ей по-товарищески; я видѣлъ ее сегодня вечеромъ, но она не видала, меня; я знаю, что она чиста сердцемъ. Я не могу никакъ сосредоточиться, чтобъ написать тебѣ связное письмо; одно мнѣ ясно и это одно я сдѣлаю черезъ полчаса. Итакъ, прощай, Андрей. Ты былъ искрененъ съ самой школьной скамьи; я все это вспоминаю теперь, вотъ почему пишу тебѣ эти строки и прощаюсь съ тобой. Сегодня вечеромъ я не могу лучше писать, но ты это поймешь".
   Фотографія Агаты лежала нетронутой въ его бумажникѣ; можетъ быть ему не пришло въ голову сжечь ее. Онъ забылъ также о депешахъ, написанныхъ имъ послѣ обѣда, прежде чѣмъ выйти; онѣ были засунуты въ карманъ. Онъ былъ правъ: ему одно лишь было ясно.
  

IX.

   Наступилъ сентябрь мѣсяцъ. погода была прохладная, небо далеко и чистое; въ городѣ не было ни пыли, ни грязи, городъ былъ красивъ; на горахъ вокругъ не лежало еще снѣгу.
   Событія въ городѣ смѣнялись; съ недѣлю говорили о смерти Олэ; выстрѣлъ тамъ внизу, въ конторѣ молодого купца, не пробудилъ громкаго эха. Только Тидеману одному тяжело было это забыть.
   У Тидемана было много дѣла. Ему пришлось первыя недѣли помогать отцу Олэ, старикъ все еще не хотѣлъ удалиться отъ дѣлъ, онъ взялъ въ компаніоны своего перваго приказчика и продолжалъ спокойно дѣло; горе его не сломало. Старый Генрихсенъ зналъ, что теперь ему нужно работать, никто не могъ замѣнить его.
   И Тидеманъ былъ въ непрестанной дѣятельности. Теперь его рожь начинала исчезать; онъ продавалъ цѣлыми партіями и по болѣе высокой цѣнѣ; рожь къ зимѣ повышалась въ цѣнѣ и его убытокъ уменьшался. Послѣдніе дни ему пришлось вернуть одного своего бывшаго конторщика; онъ нагрузилъ свой послѣдній деготь, завтра онъ долженъ былъ тронуться въ путь.
   Онъ кончилъ всю свою работу, бумаги были выданы и застрахованы; дѣло было кончено. Прежде чѣмъ приняться за новое дѣло, онъ закурилъ сигару и задумался.
   Было послѣобѣденное время, часовъ около четырехъ. Онъ вынулъ изъ-за уха перо, положилъ его на столъ, подошелъ къ окну и началъ смотрѣть. Пока онъ такъ стоялъ, кто-то постучался и вошла его жена. Она поклонилась и спросила, не мѣшаетъ ли она? У нея есть маленькое дѣло...
   На лицѣ у нея была вуаль.
   Тидеманъ отбросилъ въ сторону сигару. Въ продолженіе многихъ недѣль онъ не видѣлъ своей жены, многихъ долгихъ недѣль; какъ-то вечеромъ, когда онъ блуждалъ по улицамъ, ему показалось. по гордой походкѣ дамы, что это она; но это была не она. Онъ слѣдилъ нѣкоторое время за дамой, пока онъ не убѣдился, что ошибся; нѣтъ, это не была его жена. Ея нигдѣ не было видно. Онъ никогда, никогда не имѣлъ ничего противъ того, чтобы она приходила къ нему, и она знала это и, тѣмъ не менѣе, она не приходила. Итакъ, значитъ она забыла должно быть совершенно и его и дѣтей. А когда дома ему казалось черезчуръ пусто и онъ прокрадывался тихо къ крѣпости, иногда случалось, что онъ видѣлъ свѣтъ въ ея окнахъ, но часто бывало совсѣмъ темно, во всякомъ случаѣ, ее онъ никогда не видѣлъ. Въ продолженіе всѣхъ этихъ недѣль ему даже не удалось видѣтъ ея тѣнь на гардинѣ. Куда она пропала? Онъ дважды посылалъ ей денегъ, чтобы хоть слово услыхать отъ нея.
   Теперь же она стояла передъ нимъ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него. Почти безсознательно онъ сдѣлать свое обычное движеніе, какъ-будто застегиваетъ свой сюртукъ.
   "Это ты Ханка?" сказалъ онъ.
   "Да, это я, отвѣтила она тихо. Я принесла... я хотѣла..."И вдругъ она начала рыться въ своихъ карманахъ, она достала свертокъ кредитныхъ бумажекъ, много денегъ, и положила ихъ передъ нимъ на бюро. Ея руки такъ дрожали, что они смяли деньги, нѣсколько бумажекъ упали на полъ, она нагнулась, подняла ихъ и заговорила взволновано: "Милый, возьми это, не говори нѣтъ! Милый Андрей, если бъ ты только зналъ, какъ я прошу тебя объ этомъ. Это деньги, которыя я истратила для... которыя я истратила недостойнымъ образомъ; позволь мнѣ не говорить, на что я ихъ истратила, это черезчуръ недостойно. Ихъ должно было бытъ больше, но я не могла дольше ждать; гораздо больше денегъ, еще столько же, но у меня не хватило терпѣнія ждать. Возьми пока это. Будь такъ добръ. Остальное отдамъ тебѣ позже, со временемъ; но сегодня я должна была придти..."
   Онъ перебилъ ее съ отчаяніемъ.
   "Нѣтъ, Ханка, неужели ты не можешь... Ты постоянно возвращаешься къ деньгамъ? Къ чему ты копишь деньги для меня. Я не понимаю, какъ это можетъ тебѣ доставлять удовольствіе; у меня достаточно денегъ, дѣла идутъ хорошо, очень хорошо, мнѣ ничего не нужно".
   "Но эти деньги, это совсѣмъ другое дѣло, сказала она сдавленнымъ голосомъ, я даю ихъ тебѣ ради самой себя. Я ихъ получила отъ тебя, ты мнѣ помогалъ, ты всегда мнѣ посылалъ черезчуръ много и я могла откладывать часть. Если бы у меня не было этой маленькой радости, о которой я могла бы думать, я бы не выдержала; я пересчитывала кредитки каждый вечеръ, и все думала, когда ихъ будутъ достаточно. Осталась не половина, я высчитала; осталась еще четверть. Ты получишь это позже. Сдѣлай мнѣ удовольствіе, возьми это! Ты не знаешь, какъ мнѣ стыдно".
   И вдругъ Тидеману стало ясно, почему она именно эти деньги хотѣла ему отдать; онъ взялъ ихъ и поблагодарилъ. Онъ ничего другого не могъ вывести какъ только то, что здѣсь много денегъ, дѣйствительно много денегъ. Но не вредитъ ли она себѣ этимъ? Можно ли ей вѣритъ? Онъ возьметъ эти деньги отъ нея въ долгъ очень охотно и съ благодарностью; она всегда можетъ. получить ихъ обратно, а пока пусть онѣ останутся у него. Во всякомъ случаѣ это настоящее благодѣяніе, что она помогла ему именно теперь, потому что ему дѣйствительно могутъ понадобиться деньги, немного денегъ, если сказать по правдѣ...
   Онъ не показалъ и виду, что понялъ, онъ слѣдилъ за нею и увидалъ, что она вздрогнула отъ радости; глаза ея блестѣли черезъ вуаль, она сказала: "Нѣтъ, это правда? Богъ мой, ты дѣлаешь меня просто... Спасибо, что ты берешь ихъ".
   Этотъ голосъ, этотъ голосъ, такимъ онъ слышалъ его въ тѣ счастливые дни, когда она желала его поблагодарить за что-нибудь! Онъ дошелъ до своего бюро и снова повернулъ назадъ, смущенный ея близостью, ея фигурой, ея блестящимъ взглядомъ. Онъ посмотрѣлъ въ землю.
   "Какъ ты поживаешь?" сказала она, "а дѣти?"
   "О, очень хорошо, дѣти выросли изъ своихъ платьевъ, намъ всѣмъ очень хорошо. А ты?"
   "Я абсолютно про васъ ничего не слыхала. Я все ждала когда кончу съ деньгами, съ послѣдней четвертью; я могла это переносить, пока Олэ былъ въ живыхъ, Олэ разсказывалъ мнѣ про васъ всѣхъ, я не разъ мучила его, но послѣднее время я не имѣла даже его, мнѣ не къ кому было обращаться, и я потеряла всякое терпѣніе. Еще вчера я была здѣсь передъ домомъ; но я не вошла, я вернулась обратно"...
   Долженъ ли онъ попросить ее подняться къ дѣтямъ?
   "Ты вѣдь на минутку поднимешься наверхъ, Ханка?" сказалъ онъ. "Ты этимъ доставишь всѣмъ намъ удовольствіе. Я не знаю, все ли тамъ въ порядкѣ наверху, но"...
   "Ахъ да, благодарю тебя, если можно. Я хотѣла просить тебя объ этомъ, узнаютъ ли они меня? Я слышу ихъ; они все бѣгаютъ... да, да, еще разъ тысячу спасибо за сегодня!" Она протянула ему руку.
   Онъ взялъ ее и сказалъ:
   "Я сейчасъ приду туда, мнѣ здѣсь нечего дѣлать! Ты, можетъ быть, побудешь немного, но я только не знаю, все ли тамъ наверху... Вотъ ключъ отъ входной двери, тебѣ не надо будетъ звонить. Но берегись дѣтскихъ башмаковъ, когда ты ихъ возьмешь на руки. Да, не смѣйся этому; кто знаетъ, надѣты ли на нихъ новые башмаки сегодня?"
   Ханка ушла. Онъ отворилъ дверь, проводилъ ее на лѣстницу и потомъ снова вернулся въ контору. Боже мой, она мучилась недѣли и мѣсяцы изъ-за этихъ денегъ. Ей доставляло удовольствіе пересчитывать ихъ каждый день, и она ждала, ждала, когда ихъ будетъ достаточно. Могъ ли онъ это подумать! Но онъ ничего и не подозрѣвалъ, такъ онъ былъ глупъ. Она носила старое платье, она продала кольцо, а онъ ничего не думалъ. Какъ тяготѣли надъ ней эти деньги. Она не хотѣла прійти раньше, чѣмъ у нея будетъ для этого предлогъ, и ни разу, ни разу до сихъ поръ у нея не было достаточно денегъ...
   Тидеманъ снова подошелъ къ своему столу, но онъ не могъ работать. Вотъ здѣсь она стояла, на ней сегодня было бархатное черное платье; но лица ея онъ не видѣлъ, а только немножко шею, маленькую полоску шеи. Теперь она была наверху. Кто знаетъ, можетъ ли онъ теперь подняться. Дѣтей больше не было слышно, они больше не бѣгали, вѣроятно они сидѣли съ ней. Вотъ было бы хорошо, если бъ на нихъ были надѣты красныя платья?
   Странно взволнованный онъ поднялся по лѣстницѣ и у двери прихожей онъ постучался, какъ будто онъ не у себя дома. Его жена встала, какъ только увидѣла его.
   Она сняла вуаль и сильно покраснѣла. Теперь онъ понялъ. почему она носила вуаль; она не напрасно тосковала и молча страдала тамъ, внизу, въ ея комнатѣ около крѣпости; ея лицо носило рѣзкіе слѣды ея одиночества, и это все сдѣлалось въ этотъ короткій промежутокъ, съ тѣхъ поръ, какъ умеръ Олэ. Іоханна и Ида стояли около нея и держались за ея платье, онѣ не совсѣмъ узнали ее, онѣ смотрѣли удивленно другъ на друга и молчали.
   "Онѣ не узнаютъ меня", сказала фру Ханка и сѣла, "я спросила ихъ".
   "Нѣтъ, я тебя знаю", сказала Іоханна... И съ этими словами она взобралась къ матери на руки; Ида сдѣлала тоже самое.
   Тидеманъ, тронутый, посмотрѣлъ на нихъ.
   "Вы не должны лазить, дѣти", сказалъ онъ, "дайте покой вашей мамѣ".
   Нѣтъ, этого онѣ не хотѣли, онѣ не хотѣли дать мамѣ покоя. У нея такія красивыя кольца на рукахъ, и такія замѣчательныя пуговицы на платьѣ, за которыя можно дергать. Онѣ начали болтать; имъ бросилась въ глаза также булавка на груди у матери и это также было поводомъ къ разговорамъ. Вотъ онѣ обѣ лежали на колѣняхъ у матери и положили ручки на ея грудь.
   "Ты должна ихъ пустить на полъ, когда устанешь", сказалъ Тидеманъ.
   "Нѣтъ, нѣтъ, оставь ихъ", сказала она.
   Они начали говоритъ объ Олэ, они вспоминали Агату: Тидеманъ ообирался ее отыскать; Олэ просилъ его объ этомъ; ея судьба интересовала его, онъ не забылъ ее.
   Въ это время вошла няня, чтобы увести дѣтей; имъ пора была кушать и потомъ ложиться спать.
   Но этого дѣти совсѣмъ не хотѣли, они не давались и капризничали; мать должна была идти вмѣстѣ съ ними, въ ихъ спальню, чтобы ихъ успокоитъ. Она посмотрѣла вокругъ; тамъ все была по прежнему; вотъ обѣ маленькія постельки, вотъ одѣяла и крошечныя бѣлыя подушечки, вотъ книги съ картинами, игрушки. Когда она уложила дѣтей въ постельку, она должна была пѣть имъ пѣсенку, иначе онѣ не хотѣли спать, каждая держала по рукѣ и все хотѣли выскочить изъ постели и опять болтать.
   Тидеманъ посмотрѣлъ на нихъ нѣкоторое время, потомъ быстро повернулся и вышелъ. Черезъ полчаса Ханка вышла въ гостиную,
   "Теперь они заснули", сказала она.
   "Я хотѣлъ тебя просить... У насъ здѣсь довольно своеобразно", сказалъ Тидеманъ, "мы сами ведемъ своего рода хозяйство; если бы ты захотѣла здѣсь пообѣдать... Я не знаю, что они тамъ приготовили въ кухнѣ; но мнѣ кажется"...
   Она посмотрѣла на него, смутившись, какъ дѣвочка и сказала: "Благодарю, да".
   Послѣ обѣда они опять пошли въ гостиную, и Ханка вдругъ сказала:
   "Андрей, я пришла сегодня не для того, чтобы все уладить; ты не долженъ этого думать. Я просто не могла дольше выдержать, пока я не увижу кого-либо изъ васъ".
   "Я этого и не думалъ!" сказалъ онъ; "я только радовался, что ты пришла. Вѣдь и дѣти не хотѣли тебя отпускать".
   "Я ни одной минутки не собиралась проситъ тебя о томъ, о чемъ я просила тебя раньше; нѣтъ, все это миновало, я сама это знаю. И я бы не могла даже вернуться, каждый разъ, когда ты смотришь на меня... когда ты только кланяешься мнѣ, я вся вздрагиваю. Я знаю, для насъ обоихъ это было бы невыносимо. Но, можетъ быть, я могла бы въ среднюю комнату приходитъ, въ среднюю комнату"...
   Тидеманъ опустилъ голову, его тайная надежда исчезла. Она не хотѣла больше возвращаться, все исчезло. Эти мѣсяцы сдѣлали то, что она смотрѣла теперь на вещи другими глазами, она тогда любила его; но цѣлая вѣчность прошла съ тѣхъ поръ, какъ она сама это сказала, -- въ тотъ вечеръ, когда она уходила.
   "Проходи, Ханка, приходи часто, каждый день", сказалъ онъ. "Ты вѣдь приходишь не ко мнѣ, а"...
   Она смотрѣла въ землю.
   "Нѣтъ, къ тебѣ. Къ сожалѣнію къ тебѣ. Я до сихъ поръ никогда не знала, что это значить быть кѣмъ-нибудь всецѣло увлеченной. Я не двигаюсь безъ того, чтобы не думать о тебѣ; я вижу тебя вездѣ, гдѣ бы я ни ѣхала или стояла. Съ той лѣтней поѣздки на катерѣ я какъ бы ослѣплена тобой, да, я не должна была бы все это говоритъ, но какъ часто, когда я сидѣла одна тамъ, внизу, въ своей комнатѣ, и... я прижимала руки къ себѣ, когда я думала о тебѣ. Правда, я ничего подобнаго никогда еще не испытывала, нѣтъ, все время шло очень плохо, пока ты не потерялъ своихъ денегъ; но вотъ тогда ты какъ-то сразу сдѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ, ты высоко поднялся надъ всѣми другими, я никогда не забуду, какъ ты стоялъ у руля и управлялъ имъ, я забывала тебя прежде, я забывала самое себя; это было такъ давно, мнѣ кажется, что это было много лѣтъ тому назадъ, но тогда ты не былъ такой, какъ теперь, Андрей, теперь я не могла бы тебя забыть. Я была счастлива, когда встрѣчала тебя хотъ на улицѣ, и я чаще видѣла тебя, нежели это ты думаешь. Какъ-то разъ мы встрѣтились съ тобой въ магазинѣ, ты, можетъ быть, не помнишь этого, но я хорошо помню, ты поднялъ мнѣ свертокъ; я такъ смутилась, что я даже не знаю, какъ я добралась до дому, а ты вѣдь мнѣ не сказалъ ни слова. Ахъ да, тяжело наказана, но"...
   "Но, Ханка, вѣдь не все же исчезло", перебилъ ее Тидеманъ.
   Онъ поднялся, выпрямился, онъ весь дрожалъ и смотрѣлъ на нее, какъ она сіяла; зеленые глаза казались золотистыми при ламповомъ освѣщеніи, ея грудь опускалась и поднималась. Она тоже поднялась.
   "Да, но... ты больше не можешь меня любить. Нѣтъ, не говори, я не хочу, нѣтъ, милый Андрей, я не хочу. Да, если бъ я любила тебя меньше.... можетъ быть, если бъ я любила тебя меньше. Ты не можешь забыть всего, что было, это невозможно".
   Она взялась за шляпу и пальто.
   "Не уходи, не уходи!" сказалъ онъ умоляющимъ голосомъ. "Я ничего не помню, что было, ничего, я самъ былъ виноватъ въ томъ, что ты ушла; послушай меня. Мысль о тебѣ никогда не покидала меня, прошло такъ много времени съ того дня, когда я былъ счастливъ, такъ много лѣтъ. Ты помнишь, какъ было въ началѣ, въ началѣ -- здѣсь? Мы были всегда вмѣстѣ, мы одни выѣзжали съ тобой, мы бывали у нашихъ знакомыхъ, принимали гостей у себя и радовались этому и во всѣхъ комнатахъ у насъ былъ свѣтъ. Но вечеромъ мы шли въ твою комнату, намъ надоѣдали всѣ другіе и мы хотѣли бытъ одни. Ты тогда говорила, что тебѣ хочется выпить со мной стаканчикъ и смѣялась и пила со мной, несмотря на то, что такъ уставала, что едва могла раздѣться. Ахъ нѣтъ, Ханка! Это было три года тому назадъ, а можетъ быть и четыре... И теперь все такъ же, все какъ прежде въ твоей комнатѣ; хочешь посмотрѣть? Повѣрь мнѣ, мы ничего тамъ не тронули, а если ты хочешь тамъ остаться... А знаешь, что касается меня, мнѣ придется сегодня ночью поработать въ конторѣ; тамъ внизу, по всей вѣроятности, уже лежитъ цѣлая куча писемъ, а средняя комната осталась совсѣмъ такой, какой ты ее оставила, можешь въ этомъ убѣдиться".
   Онъ открылъ дверь, она пошла вслѣдъ за нимъ, тамъ горѣлъ огонь; увидя это, она вошла. Нѣтъ, разъ онъ этого хочетъ, если онъ хочетъ... Она опять здѣсь можетъ остаться, онъ такъ сказалъ, онъ беретъ ее обратно. Она стояла, задыхаясь отъ радости, она ничего не могла говорить; ихъ глаза встрѣтились, онъ притянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ ее, какъ въ первый разъ, какъ тогда, три года тому назадъ. Она закрыла глаза, и въ то же самое мгновеніе онъ почувствовалъ, что ея руки обнимаютъ его.
  

X.

   Наступило утро.
   Проснулся городъ, громко стучатъ молоты на верфяхъ и въ улицы медленно въѣзжаютъ крестьянскія телѣги. Это старая исторія. На площадяхъ собираются люди, открываются лавки, шумъ все усиливается и бушуетъ, а внизъ и вверхъ до лѣстницѣ карабкается маленькая больная дѣвочка съ газетами, съ своей собакой.
   Все это старая исторія
   Но лишь къ двѣнадцати часамъ на "Углу" собираются молодые, свободные люди, имѣющіе возможность дѣлать что хочется и долго спать. Тамъ стоятъ нѣсколько замѣчательныхъ лицъ: Мильде, Норемъ и Ойэнъ, двое изъ нихъ въ пальто, одинъ въ плащѣ, -- Оэйнъ. Холодно, они мерзнутъ; они стоятъ, погруженные въ свои собственныя мысли, и не разговариваютъ; даже когда неожиданно появился между ними Иргенсъ, въ хорошемъ расположеніи духа и изящный, какъ самый изящный человѣкъ въ городѣ, разговоръ не принялъ болѣе оживленнаго характера. Нѣтъ, было черезчуръ рано и черезчуръ холодно. Черезъ нѣсколько часовъ будетъ уже совсѣмъ другое. Ойэнъ объявилъ о своемъ самомъ послѣднемъ стихотвореніи въ прозѣ "Спящій городъ", ему удалось сегодня ночью довести его почти до половины, онъ началъ писать на цвѣтной бумагѣ и нашелъ это очень удобнымъ. Нѣтъ, вы представьте себѣ тяжелый, давящій покой надъ спящимъ городомъ; его дыханіе, -- это потокъ, который можно разслышатъ на разстояніи десяти миль. Проходятъ часы, проходитъ безконечно длинное, длинное время -- вдругъ просыпается чудовище и начинаетъ потягиваться. Вѣдь можно изъ этого что-нибудь сдѣлать.
   И Мильде высказалъ свое мнѣніе, что можно очень многое изъ этого сдѣлать, если все пойдетъ хорошо, онъ давно уже опять сдѣлался другомъ Ойэна. Теперь Мильде работаетъ надъ своими каррикатурами къ "Сумеркамъ Норвегіи". Да, онъ уже сдѣлалъ нѣсколько смѣшныхъ каррикатуръ и безпощадно высмѣялъ несчастное стихотвореніе.
   Норемъ ни слова не говоритъ.
   И вотъ на улицѣ появился вдругъ Ларсъ Паульсбергъ; журналистъ Грегерсенъ идетъ рядомъ съ нимъ, теперь группа стала увеличиваться, каждый ее замѣчаетъ, ихъ такъ много собралось на одномъ мѣстѣ. Литература имѣетъ перевѣсъ, литература заполонила весь тротуаръ; люди проходящіе мимо, ищутъ предлога, чтобы снова вернуться и посмотрѣть на этихъ шестерыхъ мужчинъ въ пальто и въ плащахъ. Мильде тоже возбуждаетъ вниманіе; и у него нашлись средства для новаго костюма.
   Грегерсенъ осмотрѣлъ этотъ костюмъ сверху до низу и сказалъ:
   "Ты вѣдь не заплатилъ за него?"
   Но Мильде не слышалъ его, все его вниманіе было обращено на одиночку, шагомъ ѣхавшую по улицѣ. Ничего особеннаго не было въ этой одиночкѣ, развѣ только то, что она ѣхала шагомъ. А кто сидѣлъ въ ней? Дама которую Мильде не зналъ, хотя онъ зналъ весь городъ. Онъ спросилъ остальныхъ мужчинъ, знаютъ ли они ее; Паульсбергъ и Ойэнъ одновременно схватились за лорнеты и всѣ шесть человѣкъ внимательно уставились на даму; но никто изъ нихъ не зналъ ея.
   Она была необыкновенно толста и сидѣла тяжело и развалившись въ экипажѣ. У нея былъ вздернутый носъ, она высоко держала голову; красная вуаль на ея шляпѣ спускалась ей на спину. Только болѣе пожилые люди, оказывается, знали ее и кланялись, а она отвѣчала на поклоны съ выраженіемъ полнѣйшаго равнодушія.
   Какъ разъ въ ту минуту, когда она проѣзжала мимо "Угла", Паульсбергу промелькнула мысль и онъ сказалъ улыбаясь:
   "Но, Боже мой, вѣдь это фру Гранде, фру Либерія".
   Теперь и остальные узнали ее. Да, это была фру Либерія, прежняя веселая фру Либерія. Журналистъ Грегерсенъ даже поцѣловалъ ее какъ-то разъ, 17-го мая, подъ веселую руку. И ему вспомнился этотъ день. Это было давно, очень давно. "Нѣтъ, неужели это была она" сказалъ онъ. "Какъ она пополнѣла. Я совсѣмъ не узналъ ея, я долженъ былъ бы поклониться".
   Да, это всѣ должны были бы сдѣлать, всѣ знали ее.
   Но Мильде утѣшилъ себя и другихъ, говоря:
   "Какъ можно ее узнать, если встрѣчаешься съ ней такъ рѣдко? Она никогда не выѣзжаетъ, нигдѣ не показывается, ни въ чемъ не принимаетъ участія; она постоянно сидитъ дома и массируется. Я тоже долженъ былъ поклониться, но... Но я отношусь легко къ этому преступленію".
   Иргенсу вдругъ пришла ужасная мысль; онъ не поклонился, фру Гранде могла разсердиться на него за это: она можетъ заставить своего мужа измѣнить его мнѣніе относительно преміи. Да, она имѣла очень большое вліяніе на мужа, это было всѣмъ извѣстно; что если завтра днемъ адвокатъ пойдетъ съ докладомъ къ министру.
   "Прощайте!" сказалъ вдругъ Ингенсъ и побѣжалъ. Онъ бѣжалъ, бѣжалъ, сдѣлалъ цѣлый кругъ, это еще счастье, что фру Гранде ѣхала такъ тихо, онъ могъ пойти напрямикъ и догнать ее. Когда онъ вышелъ на главную улицу, ему посчастливилось: фру Гранде увидѣла его низко кланяющуюся фигуру. Онъ поклонился, да, онъ остановился смущенно, снялъ шляпу и поклонился. А она кивнула ему изъ своей одиночки.
   Тѣмъ же шагомъ фру Либерія продолжала свой путь черезъ городъ. Людямъ не надоѣдало спрашивать другъ у друга, кто это можетъ быть, кто это такое. Какое любопытство; это была фру Либерія Гранде, жена Гранде, изъ великаго рода Грандовъ; она сидѣла спокойно и важно въ своей одиночкѣ, какъ настоящій министръ, и совершала свою рѣдкую, рѣдкую утреннюю прогулку. Въ этомъ не было ничего необыкновеннаго, развѣ только то, что она ѣхала шагомъ. Но ея красная вуаль не была современной, она производила очень кричащее впечатлѣніе, и молодежь, слѣдившая за модой, смѣялась про себя надъ этой красной вуалью. Но многіе подозрѣвали бѣдную даму въ высокомѣрныхъ мысляхъ, у нея быль видъ, какъ-будто она выѣхала изъ дому съ намѣреніемъ быть всѣми замѣченной, да, какъ-будто она непрестанно говорила про себя: "вотъ и я".
   Такой у нея былъ видъ.
   Не было совсѣмъ плохо, когда она приказала своему кучеру остановиться передъ зданіемъ Стортинга. Что ей тамъ было нужно? А когда кучеръ еще кромѣ того ударилъ хлыстомъ по лошади, многіе изъ присутствующихъ подумали, что это зашло уже черезчуръ далеко. Что ей было дѣлать въ Стортингѣ? Онъ былъ закрытъ; всѣ разошлись по домамъ, засѣданіе кончилось; что эта женщина съ ума сошла? Но многіе, знавшіе фру Либерію, знали, что ея мужъ засѣдалъ въ либеральной комиссіи въ Стортингѣ, въ дворцовой комнатѣ, туда можно было попасть съ той стороны; развѣ она не могла навѣстить своего мужа? Противъ этого ничего нельзя было сказать, ей нужно было что-нибудь сказать мужу, и, кромѣ того, фру Гранде вѣдь не часто выѣзжала. Нѣтъ, къ ней были очень несправедливы.
   Фру Либерія сошла съ одиночки и приказала кучеру ждать; тяжело и медленно она направилась къ лѣстницѣ; ея красная вуаль висѣла безжизненно на спинѣ, вѣтерокъ не шевелилъ ея, затѣмъ она исчезла въ большомъ зданіи...
   Къ двумъ часамъ жизнь и суматоха въ городѣ достигаютъ высшей степени, все въ движеніи -- люди идутъ, ѣдутъ, покупаютъ и продаютъ, гдѣ-то далеко работаютъ машины съ глухимъ шумомъ. Внизу, въ гавани раздается свистокъ съ парохода, потомъ другой, вездѣ развѣваются флаги, большія баржи скользятъ взадъ и впередъ, ставятъ и убираютъ паруса. Порой какой-нибудь пароходъ бросаетъ свой якорь, и желѣзныя цѣпи гремятъ въ шлюзахъ, издавая запахъ ржавчины; и какъ побѣдные крики катятся эти звуки надъ городомъ въ свѣтлый ясный день.
   Жизнь кипитъ.
   Пароходъ съ дегтемъ Тидемана былъ готовъ къ отходу, вотъ почему Тидеманъ былъ на пристани, Ханка пришла съ нимъ; они оба были тамъ и стояли молча рука объ руку. Каждую минуту они смотрѣли другъ на друга глазами, полными радости и молодости. Навстрѣчу имъ изъ гавани развѣвались флаги. Когда корабль началъ отходить, Тидеманъ высоко поднялъ шляпу, а Ханка махала платкомъ. Съ корабля имъ отвѣчали тѣмъ же. А корабль скользилъ дальше къ выходу изъ фіорда.
   "Хочешь, уйдемъ?" спросилъ онъ, нагнувшись къ ней.
   Она крѣпко держалась за него и отвѣчала:
   "Какъ хочешь!"
   Но въ эту самую минуту подходилъ другой пароходъ, громадное судно, изъ трубъ котораго вырывались клубы дыма.
   На немъ былъ товаръ для Тидемана; этотъ пароходъ онъ ждалъ всѣ эти послѣдніе дни; онъ былъ такъ радъ, что пароходъ именно теперь подошелъ, онъ сказалъ:
   "Ханка, тамъ, на палубѣ, есть товаръ для насъ".
   "Тамъ есть товаръ", сказала она. И онъ почувствовалъ, какъ нѣжная дрожь пробѣжала по ея рукѣ, когда она взглянула на него.
   Они пошли домой.
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов