Книговод

Битва жизни

Диккенс Чарльз


Чарльз Диккенс

Битва жизни

Повесть о любви

Рождественские повести

  
   Перевод М. Клягиной-Кондратьевой
   OCR Кудрявцев Г.Г., 2001.
  

CHRISTMAS BOOKS

The Battle Of Life - 1846

  

Часть первая

   Давным-давно, все равно когда, в доблестной Англии, все равно где, разыгралась жестокая битва. Разыгралась она в долгий летний день, когда, волнуясь, зеленели немало полевых цветов, созданных Всемогущей Десницей, чтобы служить благоуханными кубками для росы, почувствовали в тот день, как их блестящие венчики до краев наполнились кровью и, увянув, поникли. Немало насекомых, подражавших своей нежной окраской безобидным листьям и травам, были запятнаны в тот день кровью умирающих людей и, уползая в испуге, оставляли за собой необычные следы. Пестрая бабочка уносила в воздух кровь на краях своих крылышек. Вода в реке стала красной. Истоптанная почва превратилась в трясину, и мутные лужицы, стоявшие в следах человеческих ног и конских копыт, отсвечивали на солнце тем мрачным багровым отблеском.
   Не дай нам бог видеть то, что видела луна на этом поле, когда, взойдя над темным гребнем дальних холмов, неясным и расплывчатым от венчавших его деревьев, она поднялась на небо и взглянула на равнину, усеянную людьми, которые лежали теперь, неподвижные, лицом вверх, а некогда, прижавшись к материнской груди, искали взглядом материнских глаз или покоились в сладком сне! Не дай нам бог узнать те тайны, которые услышал зловонный ветер, проносясь над местом, где в тот день сражались люди и где той ночью царили смерть и муки! Не раз сияла одинокая луна над полем битвы, и не раз глядели на него со скорбью звезды; не раз ветры, прилетавшие со всех четырех стран света, веяли над ним, прежде чем исчезли следы сражения.
   А они не исчезали долго, но проявлялись лишь в мелочах, ибо Природа, которая выше дурных человеческих страстей, скоро вновь обрела утраченную безмятежность и улыбалась преступному полю битвы, как она улыбалась ему, когда оно было еще невинным. Жаворонки пели над ним в высоте; ласточки носились взад и вперед, камнем падали вниз, скользили по воздуху; тени летящих облаков быстро гнались друг за дружкой по лугам и нивам, по лесу и брюквенному полю, но крышам и колокольне городка, утонувшего в садах, и уплывали в яркую даль, на грань земли и неба, где гасли алые закаты. На полях сеяли хлеб, и он поспевал, и его убирали в житницы; река, некогда багровая от крови, теперь вертела колесо водяной мельницы; пахари, посвистывая, шагали за плугом; косцы и сборщики колосьев спокойно занимались своей работой; овцы и волы паслись на пастбище; мальчишки кричали и перекликались в полях, отпугивая птиц; дым поднимался из деревенских труб; воскресные колокола мирно позванивали; старики жили и умирали; робкие полевые животные и скромные цветы в кустарниках и садах вырастали и гибли в положенные для них сроки; и все это -- на страшном, обагренном кровью поле битвы, где тысячи людей пали в великом сражении.
   Но вначале среди растущей пшеницы кое-где виднелись густо-зеленые пятна, и люди смотрели на них с ужасом. Год за годом появлялись они на тех же местах, и было известно, что на этих плодородных участках множество людей и коней, погребенных вместе, лежат в удобренной их телами земле. Фермеры, пахавшие эти места, отшатывались при виде кишевших там огромных червей, а снопы, сжатые здесь, много лет называли "снопами битвы" и складывали отдельно, и никто не запомнит, чтобы хоть один такой "сноп битвы" положили вместе с последними собранными с полей снопами и принесли на "Праздник урожая". Долго еще из каждой проведенной здесь борозды появлялись на свет божий осколки оружия. Долго еще стояли на поле битвы израненные деревья; долго валялись на местах ожесточенных схваток обломки срубленных изгородей и разрушенных стен; а на вытоптанных участках не росло ни травинки. Долго еще ни одна деревенская девушка не решалась приколоть к волосам или корсажу цветок с этого поля смерти, -- даже самый красивый, -- и спустя многие годы люди все еще верили, что ягоды, растущие там, оставляют неестественно темные пятна на срывающей их руке.
   И все же годы, хоть и скользили они один за другим так же легко, как летние облака по небу, с течением времени уничтожили даже эти следы давнего побоища и стерли в памяти окрестных жителей предания о нем, пока не стали они как старая сказка, которую смутно вспоминают зимним вечером у камелька, но с каждым годом забывают все более. Там, где полевые цветы и ягоды столько лет росли нетронутыми, теперь были разбиты сады, выстроены дома, и дети играли в войну на лужайках. Израненные деревья давным-давно пошли на дрова, что пылали и трещали в каминах, и наконец сгорели. Темно-зеленые пятна в хлебах были теперь не ярче, чем память о тех, кто лежал под ними в земле. Время от времени лемех плуга все еще выворачивал наружу куски заржавленного металла, но никто уже не мог догадаться, чем были когда-то эти обломки, и нашедшие их недоумевали и спорили об этом между собой. Старый, помятый панцирь и шлем уже так давно висели в церкви над выбеленной аркой, что дряхлый, полуслепой старик, тщетно стараясь рассмотреть их теперь в вышине, вспоминал, как дивился на них еще ребенком. Если б убитые здесь могли ожить на мгновение -- каждый в прежнем своем облике и каждый на том месте, где застигла его безвременная смерть, то сотни страшных изувеченных воинов заглянули бы в окна и двери домов; возникли бы у очага мирных жилищ; наполнили бы, как зерном, амбары и житницы; встали бы между младенцем в колыбели и его няней; поплыли бы по реке, закружились бы вокруг мельничных колес, вторглись бы в плодовый сад, завалили бы весь луг и залегли бы грудами среди стогов сена. Так изменилось поле битвы, где тысячи и тысячи людей пали в великом сражении.
   Нигде, быть может, оно так не изменилось, как там, где лет за сто до нашего времени, рос небольшой плодовый садик, примыкавший к старому каменному дому с крыльцом, обвитым жимолостью, -- садик, где в одно ясное осеннее утро звучали музыка и смех и где две девушки весело танцевали друг с дружкой на траве, а несколько деревенских женщин, стоя на приставных лестницах, собирали яблоки с яблонь, порой отрываясь от работы, чтобы полюбоваться на девушек. Какое это было приятное, веселое, простое зрелище: погожий день, уединенный уголок и две девушки, непосредственные и беспечные, танцующие радостно и беззаботно.
   Я думаю, -- и, надеюсь, вы согласитесь со мной, -- что, если б никто не старался выставлять себя напоказ, мы и сами жили бы лучше, и общение с нами было бы несравненно приятнее для других. Как хорошо было смотреть на этих танцующих девушек! У них не было зрителей, если не считать сборщиц яблок на лестницах. Им было приятно доставлять удовольствие сборщицам, но танцевали они, чтобы доставить удовольствие себе (по крайней так казалось со стороны), и так же невозможно было не восхищаться ими, как им -- не танцевать. И как они танцевали!
   Не так, как балетные танцовщицы. Вовсе нет. И не так, как окончившие курс ученицы мадам Такой-то. Ни в какой степени. Это была не кадриль, но и не менуэт даже не крестьянская пляска. Они танцевали не в старом стиле и не в новом, не во французском стиле и не в английском, но, пожалуй, чуть-чуть в испанском стиле, -- хоть сами того не ведали, -- а это, как мне говорили, свободный и радостный стиль, и его прелесть -- в том, стук маленьких кастаньет придает ему характер обаятельной и вольной импровизации. Легко кружась друг за дружкой, девушки танцевали то под деревьями сада, то опускаясь в рощицу, то возвращаясь на прежнее место, казалось, что их воздушный танец разливается по солнечному простору, словно круги, расходящиеся по воде. Их распущенные волосы и развевающиеся юбки, упругая трава под их ногами, ветви, шелестящие в утреннем возне, яркая листва, и пятнистые тени от нее на мягкой юной земле, ароматный ветер, веющий над полями и охотно вращающий крылья отдаленной ветряной мельницы, -- словом, все, начиная с обеих девушек и кончая далеким пахарем, который пахал на паре коней, так отчетливо выделяясь на фоне неба, точно им кончалось все в мире, -- все, казалось, танцевало.
   Но вот младшая из танцующих сестер, запыхавшись и весело смеясь, бросилась на скамью передохнуть. Другая прислонилась к ближнему дереву. Бродячие музыканты -- арфист и скрипач -- умолкли, закончив игру блестящим пассажем, -- так они, вероятно, желали показать, что ничуть не устали, хотя, сказать правду, играли они в столь быстром темпе и столь усердствовали, соревнуясь с танцорками, что не выдержали бы и полминуты дольше. С лестниц пчелиным жужжанием донесся гул одобрения, и сборщицы яблок, как пчелы, снова взялись за работу.
   Взялись тем усерднее, быть может, что пожилой джентльмен, не кто иной, как сам доктор Джедлер (надо вам знать, что и дом и сад принадлежали доктору Джедлеру, а девушки были его дочерьми), поспешно вышел из дому узнать, что случилось и кто, черт возьми, так расшумелся в его усадьбе, да еще до завтрака. Он был великий философ, этот доктор Джедлер, и недолюбливал музыку.
   -- Музыка и танцы сегодня! -- пробормотал доктор, остановившись. -- А я думал, девочки со страхом ждут нынешнего дня. Впрочем, наша жизнь полна противоречий... Эй, Грейс! Эй, Мэрьон! -- добавил он громко. -- Что вы тут, все с ума посошли?
   -- А хоть бы и так, ты уж не сердись, отец, -- ответила его младшая дочь, Мэрьон, подбежав к нему и заглядывая ему в лицо, -- ведь сегодня чей-то день рождения.
   -- Чей-то день рождения, кошечка! -- воскликнул доктор. -- А ты не знаешь, что каждый день -- это чей-то день рождения? Или ты не слыхала, сколько новых участников ежеминутно вступает в эту -- ха-ха-ха! невозможно серьезно говорить о таких вещах, -- в эту нелепую и смехотворную игру, называемую Жизнью?
   -- Нет, отец!
   -- Ну, да конечно нет; а ведь ты уже взрослая... почти, -- сказал доктор. -- Кстати, -- тут он взглянул на хорошенькое личико, все еще прижимавшееся к нему, -- сдается мне, что это твой день рождения?
   -- Неужто вспомнил, отец? -- воскликнула его любимая дочка, протянув ему алые губки для поцелуя.
   -- Вот тебе! Прими вместе с поцелуем мою любовь, -- сказал доктор, целуя ее в губы, -- и дай тебе бог еще много-много раз -- какая все это чепуха! -- встретить день!
   "Желать человеку долгой жизни, когда вся она -- просто фарс какой-то, -- подумал доктор, -- ну и глупость! Ха-ха-ха!"
   Как я уже говорил, доктор Джедлер был великий философ, сокровенная сущность его философии заключалась в том, что он смотрел на мир как на грандиозную шутку, чудовищную нелепость, не заслуживающую внимания разумного человека. Поле битвы, на котором он жил, глубоко на него повлияло, как вы вскоре поймете.
   -- Так! Ну, а где вы достали музыкантов? -- спросил Доктор. -- Того и гляди, курицу стащат! Откуда они взялись?
   -- Музыкантов прислал Элфред, -- промолвила его дочь Грейс, поправляя в волосах Мэрьон, растрепавшихся во время танца, скромные полевые цветы, которыми сама украсила их полчаса назад, любуясь юной красавицей сестрой.
   -- Вот как! Значит, музыкантов прислал Элфред? -- переспросил доктор.
   -- Да. Он встретил их, когда рано утром шел в город, -- они как раз выходили оттуда. Они странствуют пешком и провели в городе прошлую ночь, а так как сегодня день рождения Мэрьон, то Элфред захотел сделать ей удовольствие и прислал их сюда с запиской на мое имя, в которой пишет, что, если я ничего не имею против, музыканты сыграют Мэрьон серенаду. -- Вот-вот! -- небрежно бросил доктор. -- Он всегда спрашивает твоего согласия.
   -- И так как я согласилась, -- добродушно продолжала Грейс, на мгновение умолкнув и откинув назад голову, чтобы полюбоваться хорошенькой головкой, которую украшала, -- а Мэрьон и без того была в чудесном настроении, то она пустилась в пляс, и я с нею. Так вот мы и танцевали под музыку Элфред, пока не запыхались. И мы решили, что музыка потому такая веселая, что музыкантов прислал Элфред. -- Правда, Мэрьон?
   -- Ах, право, не знаю, Грейс. Надоедаешь ты мне с этим Элфредом!
   -- Надоедаю, когда говорю о твоем женихе? -- промолвила старшая сестра.
   -- Мне вовсе не интересно слушать, когда о нем говорят, -- сказала своенравная красавица, обрывая лепестки с цветов, которые держала в руке, и рассыпая их по земле. -- Только и слышишь, что о нем, -- скучно; ну а насчет того, что он мой жених...
   -- Замолчи? Не говори так небрежно об этом верном сердце, -- ведь оно все твое, Мэрьон! -- воскликнула Грейс. -- Не говори так даже в шутку. Нет на свете более верного сердца, чем сердце Элфреда!
   -- Да... да... -- проговорила Мэрьон, с очаровательно-рассеянным видом, подняв брови и словно думая о чем-то. -- Это, пожалуй, правда. Но я не вижу в этом большой заслуги... Я... я вовсе не хочу, чтобы он был таким уж верным. Я никогда не просила его об этом. И если он ожидает, что я... Но, милая Грейс, к чему нам вообще говорить о нем сейчас?
   Приятно было смотреть на этих грациозных, цветущих девушек, когда они, обнявшись, не спеша прохаживались под деревьями, и хотя в их разговоре серьезность сталкивалась с легкомыслием, зато любовь нежно откликалась на любовь. И, право, очень странно было видеть, что на глазах младшей сестры выступили слезы: казалось, какое-то страстное, глубокое чувство пробивается сквозь легкомыслие ее речей и мучительно борется с ним.
   Мэрьон была всего на четыре года моложе сестры, но как бывает в семьях, где нет матери (жена доктора умерла), Грейс, нежно заботившаяся о младшей сестре и всецело преданная ей, казалась старше своих лет, ибо не стремилась ни соперничать с Мэрьон, ни участвовать в ее своенравных затеях (хотя разница в возрасте между ними была небольшая), а лишь сочувствовала ей с искренней любовью. Велико чувство материнства, если даже такая тень ее, такое слабое отражение, как любовь сестринская, очищает сердце и уподобляет ангелам возвышенную душу!
   Доктор, глядя на них и слыша их разговор, вначале только с добродушной усмешкой размышлял о безумии всякой любви и привязанности и о том, как наивно обманывает себя молодежь, когда хоть минуту верит, что в этих мыльных пузырях может быть что-либо серьезное; ведь после она непременно разочаруется... непременно! Однако домовитость и самоотвержение Грейс, ее ровный характер, мягкий и скромный, но таивший нерушимое постоянство и твердость духа, особенно ярко представали перед доктором сейчас, когда он видел ее, такую и спокойную и непритязательную, рядом с младшей, более красивой сестрой, и ему стало жаль ее -- жаль их обеих, -- жаль, что жизнь это такая смехотворная нелепость. Ему и в голову не приходило, что обе его дочери или одна из них, может быть, пытаются превратить жизнь в нечто серьезное. Что поделаешь -- ведь он был философ. Добрый и великодушный от природы, он по несчастной случайности споткнулся о тот лежащий на путях всех философов камень (его гораздо легче обнаружить, чем философский камень -- предмет изысканий алхимиков), который иногда служит камнем преткновения для добрых и великодушных людей и обладает роковой способностью превращать золото в мусор и все драгоценное -- в ничтожное.
   -- Бритен! -- крикнул доктор. -- Бритен! Подите сюда!
   Маленький человек с необычайно кислым и недовольным лицом вышел из дома и откликнулся бесцеремонным тоном:
   -- Ну, что еще?
   -- Где накрыли стол для завтрака? -- спросил доктор.
   -- В доме, -- ответил Бритен.
   -- А вы не собираетесь накрыть его здесь, как вам было приказано вчера вечером? -- спросил доктор. -- Не знаете, что у нас будут гости? Что нынче утром надо еще до прибытия почтовой кареты закончить одно дело? Что это совсем особенный случай?
   -- А мог я тут накрыть стол, доктор Джедлер, пока женщины не кончили собирать яблоки, мог или нет, как вы полагаете? А? -- ответил Бритен, постепенно возвышая голос, под конец зазвучавший очень громко.
   -- Так, но ведь сейчас они кончили? -- сказал доктор и, взглянув на часы, хлопнул в ладоши. -- Ну, живо! Где Клеменси?
   -- Я здесь, мистер, -- послышался чей-то голос с одной из лестниц, и пара неуклюжих ног торопливо спустилась на землю. -- Яблоки собраны. Ну, девушки, по домам! Через полминуты все для вас будет готово, мистер.
   Та, что произнесла эти слова, сразу же принялась хлопотать с величайшим усердием, а вид у нее был такой своеобразный, что стоит описать ее в нескольких словах.
   Ей было лет тридцать, и лицо у нее было довольно полное и веселое, но какое-то до смешного неподвижное. Но что говорить о лице -- походка и движения ее были так неуклюжи, что, глядя на них, можно было забыть про любое лицо на свете. Сказать, что обе ноги у нее казались левыми, а руки словно взятыми у кого-то другого и что все эти четыре конечности были вывихнуты и, когда приходили в движение, совались не туда, куда надо, -- значит дать лишь самое смягченное описание действительности. Сказать, что она была вполне довольна и удовлетворена таким устройством, считая, что ей нет до него дела, и ничуть не роптала на свои руки и ноги, но позволяла им двигаться как попало, -- значит лишь в малой степени воздать должное ее душевному равновесию. А одета она была так: громадные своевольные башмаки, которые упрямо отказывались идти туда, куда шли ее ноги, синие чулки, пестрое платье из набойки самого безобразного рисунка, какой только встречается на свете, и белый передник. Она всегда носила платья с короткими рукавами и всегда почему-то ходила с исцарапанными локтями, которыми интересовалась столь живо, что постоянно выворачивала их, тщетно пытаясь рассмотреть, что же с ними происходит. На голове у нее обычно торчал маленький чепчик, прилепившись, где угодно, только не на том месте, которое у других женщин обычно покрыто этой принадлежностью туалета; зато -- она с ног до головы была безукоризненно опрятна и всегда имела какой-то развинченно-чистоплотный вид. Больше того: похвальное стремление быть аккуратной и подобранной, как ради спокойствия собственной совести, так и затем, чтобы люди не осудили, порой заставляло ее проделывать самые изумительные телодвижения, а именно -- хвататься что-то вроде длинной деревянной ручки (составлявшей часть ее костюма и в просторечии именуемой корсетной планшеткой) и сражаться со своими одеждами, пока не давалось привести их в порядок.
   Так выглядела и одевалась Клеменси Ньюком, которая, должно быть, нечаянно исказила свое настоящее имя Клементина, превратив его в Клеменси (хотя никто этого знал наверное, ибо ее глухая дряхлая мать, которую та содержала чуть не с детских лет, умерла, дожив до необычайно глубокой старости, а других родственников нее не было), и которая хлопотала сейчас, накрывая да стол, но по временам бросала работу и стояла как вкопанная, скрестив голые красные руки и потирая исцапанные локти -- правый пальцами левой руки и наоборот, -- и сосредоточенно смотрела на этот стол, пока вдруг не вспоминала о том, что ей не хватает какой-то вещи, и не кидалась за нею.
   Вон сутяги идут, мистер! -- сказала вдруг Клеменси не слишком доброжелательным тоном.
   -- А! -- воскликнул доктор и пошел к калитке навстречу гостям. -- Здравствуйте, здравствуйте! Грейс, долгая! Мэрьон! К нам пришли господа Сничи и Крегс, где же Элфред?
   -- Он, наверное, сейчас вернется, отец, -- ответила Грейс. -- Ему ведь надо готовиться к отъезду, и нынче утром у него было столько дела, что он встал и ушел на свете. Доброе утро, джентльмены.
   -- С добрым утром, леди! -- произнес мистер Сничи, -- говорю за себя и за Крегса. (Крегс поклонился.) Мисс, -- тут Сничи повернулся к Мэрьон, -- целую вашу руку. -- Сничи поцеловал руку Мэрьон. -- И желаю (желал он или не желал, неизвестно, ибо на первый взгляд он не казался человеком, способным на теплое чувство к другим людям), желаю вам еще сто раз счастливо встретить этот знаменательный день.
   -- Ха-ха-ха! Жизнь -- это фарс! -- задумчиво рассмеялся доктор, засунув руки в карманы. -- Длинный фарс в сотню актов!
   -- Я уверен, однако, -- проговорил мистер Спичи, прислонив небольшой синий мешок с юридическими документами к ножке стола, -- что вы, доктор Джедлер, никоим образом не захотели бы сократить в этом длинном фарсе роль вот этой актрисы.
   -- Конечно нет! -- согласился доктор. -- Боже сохрани! Пусть живет и смеется над ним, пока может смеяться, а потом скажет вместе с одним остроумным французом: "Фарс доигран; опустите занавес".
   -- Остроумный француз, -- сказал мистер Сничи, быстро заглядывая в свой синий мешок. -- ошибался, доктор Джедлер, и ваша философия, право же, ошибочна от начала до конца, как я уже не раз объяснял вам. Говорить, что в жизни нет ничего серьезного! А что же такое суд, как, по-вашему?
   -- Шутовство! -- ответил доктор.
   -- Вы когда-нибудь обращались в суд? -- спросил мистер Сничи, отрывая глаза от синего мешка.
   -- Никогда, -- ответил доктор.
   -- Ну, если это случится, -- продолжал мистер Сничи, -- вы, быть может, измените свое мнение.
   Крегс, от имени которого всегда выступал Сничи и который сам, казалось, не ощущал себя как отдельную личность и не имел индивидуального существования, на этот раз высказался тоже. Мысль, выраженная в этом суждении, была единственной мыслью, которой он не разделял на равных началах со Сничи; зато ее разделяли кое-какие его единомышленники из числа умнейших людей на свете.
   -- Суд теперь слишком упростили, -- изрек мистер Крегс.
   -- Как? Суд упростили? -- усомнился доктор.
   -- Да, -- ответил мистер Крегс, -- все упрощается. Все теперь, по-моему, сделали слишком уж простым. Это порок нашего времени. Если жизнь -- шутка (а я не собираюсь это отрицать), надо, чтобы эту шутку были очень трудно разыгрывать. Жизнь должна быть жестокой борьбой, сэр. Вот в чем суть. Но ее чрезмерно упрощают. Мы смазываем маслом ворота жизни. А надо, чтобы они были ржавые. Скоро они будут отворяться без скрипа. А надо, чтобы они скрежетали на своих петлях, сэр.
   Изрекая все это, мистер Крегс как будто сам скрежетал на своих петлях, и это впечатление еще усиливалось его внешностью, ибо он был холодный, жесткий, сухой человек, настоящий кремень, -- да и одет он был в серое с белым, а глаза у него чуть поблескивали, словно из них высекали искры. Все три царства природы -- минеральное, животное и растительное, -- казалось, нашли в этом братстве спорщиков своих представителей: ибо Сничи походил на сороку или ворона (только он был не такой прилизанный, как они), а у доктора лицо было сморщенное, как мороженое яблоко, с ямочками, точно выклеванными птицами, а на затылке у него торчала косичка, напоминавшая черенок.
   Но вот энергичный красивый молодой человек в дорожном костюме, сопровождаемый носильщиком, тащившим несколько свертков и корзинок, веселый и бодрый -- под стать этому ясному утру, -- быстрыми шагами вошел в сад, и все трое собеседников, словно братья трех сестер Парок, или до неузнаваемости замаскированные Грации, или три вещих пророчицы на вересковой пустоши *, вместе подошли к нему и поздоровались с ним.
   -- Поздравляю с днем рождения, Элф! -- весело проговорил доктор.
   -- Поздравляю и желаю еще сто раз счастливо встретить этот знаменательный день, мистер Хитфилд, -- сказал Сничи с низким поклоном.
   -- Поздравляю! -- глухо буркнул Крегс.
   -- Кажется, я попал под обстрел целой батареи! -- воскликнул Элфред останавливаясь. -- И... один, два, три... все трое не предвещают мне ничего хорошего в том великом море, что расстилается передо мною. Хорошо, что я не вас первых встретил сегодня утром, а то подумал бы, что это не к добру. Нет, первой была Грейс, милая ласковая Грейс, поэтому я не боюсь всех вас!..
   -- Позвольте, мистер, первой была я, -- вмешалась Клеменси Ньюком. -- Она гуляла здесь в саду, когда еще солнце не взошло, помните? А я была в доме.
   -- Это верно, Клеменси была первой, -- согласился Элфред. -- Значит, Клеменси защитит меня от вас.
   -- Ха-ха-ха! -- говорю за себя и за Крегса, -- сказал Сничи. -- Вот так защита!
   -- Быть может, не такая плохая, как кажется, -- проговорил Элфред, сердечно пожимая руку доктору, Сничи и Крегсу и оглядываясь кругом. -- А где же... Господи боже мой!
   Он рванулся вперед, отчего Джонатан Сничи и Томас Крегс на миг сблизились теснее, чем это было предусмотрено в их деловом договоре, подбежал к сестрам, и... Впрочем, мне незачем подробно рассказывать о том, как он поздоровался, сперва с Мэрьон, потом с Грейс; намекну лишь, что мистер Крегс, возможно, нашел бы его манеру здороваться "слишком упрощенной".
   Быть может, желая переменить тему разговора, доктор Джедлер велел подавать завтрак, и все сели за стол. Грейс заняла место хозяйки, и предусмотрительно села так, что отделила сестру и Элфреда от всех остальных. Сничи и Крегс сидели в конце стола друг против друга, поставив синий мешок между собой для большей сохранности, а доктор занял свое обычное место против Грейс. Клеменси, как наэлектризованная, носилась вокруг стола, подавая кушанья, а меланхолический Бритен, стоя за другим, маленьким, столом, нарезал ростбиф и окорок.
   -- Мяса? -- предложил Бритен, приближаясь к мистеру Сничи с большим ножом и вилкой в руках и бросая в гостя вопрос, как метательный снаряд.
   -- Непременно, -- ответил юрист.
   -- А вы желаете? -- спросил Бритен Крегса.
   -- Нежирного и хорошо прожаренного, -- ответил сей джентльмен.
   Выполнив эти приказания и положив доктору умеренную порцию (Бритен как будто знал, что молодежь и не думает о еде), он стал около владельцев юридической конторы настолько близко, насколько это позволяли приличия, и строгим взором наблюдал, как они расправлялись с мясом, причем он один лишь раз утратил суровое выражение лица. Это случилось, когда мистер Крегс, чьи зубы -были не в блестящем состоянии, чуть не подавился; тогда Бритен, внезапно оживившись, воскликнул: "Я думал уж, ему крышка!"
   -- Ну, Элфред, -- сказал доктор, -- давай поговорим о деле, пока мы завтракаем.
   -- Пока мы завтракаем, -- сказали Сничи и Крегс, которые, видимо, не собирались прекращать это занятие.
   Элфред не завтракал, а дел у него, должно быть, и без того хватало, но он почтительно ответил.
   -- Пожалуйста, сэр.
   -- Если и может быть что-нибудь серьезное, -- начал доктор, -- в таком...
   -- ...фарсе, как жизнь, сэр, -- докончил Элфред.
   -- ...в таком фарсе, как жизнь, -- подтвердил доктор, -- так это, что мы сегодня накануне разлуки жениха в невесты празднуем их день рождения... ведь это день, связанный со многими воспоминаниями, приятными для нас четверых, и с памятью о долгой дружбе. Впрочем, это не относится к делу.
   -- Ах, нет, нет, доктор Джедлер! -- возразил молодой человек. -- Это относится к делу, прямо к нему относится, и нынче утром об этом говорит мое сердце, да и ваше также, я знаю, -- только не мешайте ему. Сегодня я уезжаю из вашего дома; с нынешнего дня я перестаю быть вашим подопечным; наши давние дружеские отношения прерываются и уже не возобновятся в том же самом виде, зато нас свяжут иные отношения, -- он взглянул на Мэрьон, сидевшую рядом с ним, -- но они столь значительны, что я не решаюсь говорить о них сейчас. Ну, ну, доктор, -- добавил он, повеселев и слегка посмеиваясь над доктором, -- есть же хоть зернышко серьезности в этой огромной мусорной куче нелепостей! Давайте согласимся сегодня, что хоть одно-то есть.
   -- Сегодня! -- вскричал доктор. -- Что он только болтает! Ха-ха-ха! "Согласимся сегодня". Надо же выбрать из всех дней всего нелепого года именно этот день! Да ведь сегодня -- годовщина великой битвы, разыгравшейся тут, на этом самом месте. Ведь здесь, где мы теперь сидим, где я видел сегодня утром, как плясали мои девочки, где только что для нас собирали яблоки, с этих вот деревьев, корни которых вросли не в почву, а в людей, -- здесь погибло столько жизней, что десятки лет спустя, уже на моей памяти, целое кладбище, полное костей, костной пыли и обломков разбитых черепов, было вырыто из земли вот тут, под нашими ногами. Однако из всех участников этой битвы не наберется и ста человек, знавших, за что они сражаются и почему, а из всех легкомысленных, но ликующих победителей -- и сотни, знавших, почему они ликуют. Не наберется и полсотни человек, получивших пользу от победы или поражения. Не наберется и полдюжины, согласных между собой насчет причин этой битвы, или ее последствий, и, короче говоря, никто не составил себе о ней определенного мнения, кроме тех, кто оплакивал убитых. Ну, что же тут серьезного? -- докончил со смехом доктор. -- Сплошная чепуха!
   -- Но мне все это кажется очень серьезным, -- сказал Элфред.
   -- Серьезным! -- воскликнул доктор. -- Если это считать серьезным, так надо сойти с ума или умереть, или влезть на вершину горы и сидеть на ней отшельником.
   -- К тому же... все это было так давно, -- проговорил Элфред.
   -- Давно! -- подхватил доктор. -- А ты знаешь, что делали люди с тех пор? Знаешь ты, что еще они делали? Я-то уж, во всяком случае, не знаю!
   -- Они порою начинали тяжбу в суде, -- заметил мистер Сничи, помешивая ложечкой чай.
   -- К сожалению, закончить ее всегда было слишком просто, -- сказал его компаньон.
   -- И вы извините меня, доктор, -- продолжал мистер Сничи, -- если я выскажу свое мнение, хотя вы уже тысячи раз имели возможность слышать его во время наших дискуссий: в том, что люди обращались в суд, и вообще во всей их судебной системе я вижу нечто серьезное, право же, нечто осязаемое, нечто действующее с сознательным и определенным намерением...
   Клеменси Ньюком угловатым движением толкнула стол, и раздался громкий стук чашек и блюдцев.
   -- Эй! Что там такое? -- вскричал доктор.
   -- Да все этот зловредный синий мешок, -- сказала Клеменси, -- вечно подвертывается под ноги.
   -- С определенным и сознательным намерением, как я уже говорил, -- продолжал Сничи, -- а это вызывает уважение. Вы говорите, что жизнь -- это фарс, доктор Джедлер? Несмотря на то, что в ней есть суд?
   Доктор рассмеялся и взглянул на Элфреда.
   -- Согласен с вами, что война безумие, -- сказал Сничи. -- В этом мы сходимся. Объяснюсь подробнее: вот цветущая местность, -- он ткнул вилкой в пространство, -- некогда наводненная солдатами (которые все поголовно беззаконно нарушали границы чужих владений) и опустошенная огнем и мечом. Да-да-да! Подумать только, что находятся люди, добровольно подвергающие себя огню и мечу! Глупо, расточительно, прямо таки нелепо; когда об этом думаешь, нельзя не смеяться над своими ближними! Но посмотрите на эту цветущую местность, какой она стала теперь. Вспомните о законах, касающихся недвижимого имущества, наследования и завещания недвижимого имущества: залога и выкупа недвижимого имущества; пользования землей на правах аренды, владения ею, сдачи в аренду с условием вносить поземельный налог; вспомните, -- продолжал мистер Сничи, который так разволновался, что даже причмокнул, -- вспомните о сложнейших законах, касающихся прав на владение и доказательства этих прав, вместе со всеми связанными с ними противоречащими один другому прецедентами и постановлениями парламента; подумайте о бесчисленном количестве хитроумных и бесконечных тяжб в Канцлерском суде, которым может положить начало эта приятная местность, и сознайтесь, доктор, что в жизни нашей имеется кое-что светлое! Я полагаю, -- добавил мистер Сничи, взглянув на компаньона, -- что говорю за себя и за Крегса.
   Мистер Крегс знаком выразил согласие с этими словами, и мистер Сничи, несколько освеженный своим красноречием, сказал, что не прочь съесть еще немножко мяса и выпить еще чашку чаю.
   -- Я не поклонник жизни вообще, -- продолжал он, потирая руки и посмеиваясь, -- ибо она полна нелепостей; полна еще худших вещей. Ну а разговоры о верности, доверии, бескорыстии и тому подобном! Какая все это чепуха! Мы знаем им цену. Но вы не должны смеяться над жизнью. Вам нужно разыгрывать игру; поистине очень серьезную игру! Все и каждый играют против вас, заметьте себе, а вы играете против них. Да, все это весьма интересно! На этой шахматной доске иные ходы очень хитроумны. Смейтесь, только когда вы выигрываете, доктор Джедлер, да и то не слишком громко. Да-да-да! И то не слишком громко, -- повторил Сничи, качая головой и подмигивая с таким видом, словно хотел сказать: "Лучше не смейтесь, а тоже качайте головой и подмигивайте!"
   -- Ну, Элфред, что ты теперь скажешь? -- воскликнул доктор.
   -- Я скажу, сэр, -- ответил Элфред, -- что вы, по-моему, окажете мне да и себе самому величайшее благодеяние, если постараетесь иногда забывать об этом поле битвы и ему подобных ради более обширного поля битвы Жизни, на которое каждый день взирает солнце.
   -- Боюсь, что взгляды доктора от этого не смягчатся, мистер Элфред, -- сказал Сничи. -- Ведь в этой "битве жизни" противники сражаются очень яростно и очень ожесточенно. То и дело рубят, режут и стреляют людям в затылок. Топчут друг друга и попирают ногами. Прескверное занятие.
   -- А я, мистер Сничи, -- сказал Элфред, -- верю, что, несмотря на кажущееся легкомыслие людей и противоречивость их характера, бывают в битве жизни бесшумные победы и схватки, встречаются великое самопожертвование и благородное геройство, которые ничуть не становятся легче от того, что о них не говорят и не пишут; эти подвиги совершаются каждый день в глухих углах и закоулках, в скромных домиках и в сердцах мужчин и женщин; и любой из таких подвигов мог бы примирить с жизнью самого сурового человека и внушить ему веру и надежду, хотя бы две четверти человечества воевали между собой, а третья четверть судилась с ними; и это важный вывод.
   Сестры внимательно слушали.
   -- Ну, ну, -- сказал доктор, -- слишком я стар, чтобы менять свои убеждения даже под влиянием присутствующего здесь моего друга Сничи или моей доброй незамужней сестры Марты Джедлер, которая когда-то давно пережила всякие, как она это называет, семейные злоключения и с тех пор всегда сочувствует всем и каждому; а взгляды ее настолько совпадают с вашими (хотя, будучи женщиной, она менее благоразумна и более упряма), что мы с нею никак не можем поладить и редко встречаемся. Я родился на этом поле битвы. Когда я был мальчиком, мысли мои были заняты подлинной историей этого поля битвы. Шестьдесят лет промчались над моей головой, и я видел, что весь христианский мир, в том числе множество любящих матерей и добрых девушек, вроде моих дочек, прямо-таки увлекаются полями битвы. И во всем такие же противоречия. Остается только либо смеяться, либо плакать над столь изумительной непоследовательностью, и я предпочитаю смеяться.
   Бритен, слушавший с глубочайшим и чрезвычайно меланхоличным вниманием каждого из говоривших, должно быть внезапно решил последовать совету доктора, если только можно было назвать смехом тот глухой, замогильный звук, что вырвался из его груди. Впрочем, и до и после этого лицо его оставалось неподвижным, и хотя кое-кто из сидевших за завтраком оглянулся, удивленный загадочным звуком, но никто не понял, откуда этот звук исходит. Никто -- кроме Клеменси Ньюком, служившей вместе с Бритеном за столом, а та, расшевелив его одним из своих излюбленных суставов -- локтем, -- спросила укоризненным шепотом, над кем он смеется.
   -- Не над тобой! -- сказал Бритен.
   -- А над кем же?
   -- Над человечеством, -- ответил Бритен. -- Вот в чем дело!
   -- Наслушался хозяина да сутяг этих, вот и дуреет с каждым днем! -- вскричала Клеменси, ткнув Бритена другим локтем для возбуждения его умственной деятельности. -- Да знаешь ты или нет, где ты сейчас находишься? Хочешь, чтобы тебя уволили?
   -- Ничего я не знаю, -- проговорил Бритен со свинцовым взором и неподвижным лицом. -- Ничем не интересуюсь. Ничего не понимаю. Ничему не верю. И ничего не желаю.
   Столь безнадежная характеристика его душевного состояния, возможно, была несколько преувеличена им самим в припадке уныния, однако Бенджамин Бритен, которого иногда в шутку называли "Мало-Бритеном", намекая на сходство его фамилии с названием "Великобритания", но желая отметить различие между ними (ведь мы иногда говорим "Молодая Англия" *, одновременно подчеркивая и ее связь со "Старой Англией" и их различие) -- Бенджамин Бритен обрисовал свое умонастроение, в общем, довольно точно. Ведь для доктора он был примерно тем, чем Майлс был для монаха Бэкона *, и, слушая изо дня в день, как доктор разглагольствует перед разными людьми, стремясь доказать, что самое существование человека в лучшем случае только ошибка и нелепость, несчастный слуга постепенно погряз в такой бездне путаных и противоречивых размышлений, что Истина, которая, как говорится, "обитает на дне колодца", показалась бы плавающей по поверхности в сравнении с Бритеном, погруженным в бездонные глубины своих заблуждений. Одно он понимал вполне: новые мысли, обычно привносимые в эти дискуссии Сничи и Крегсом, не способствовали разъяснению его недоумений, но почему-то всегда давали доктору преимущество н подтверждали его взгляды. Поэтому Бритен ненавидел владельцев юридической конторы, усматривая в них одну из ближайших причин своего душевного состояния.
   -- Но не об этом речь, Элфред, -- сказал доктор. -- Сегодня ты (по твоим же словам) выходишь из-под моей опеки и покидаешь нас, вооруженный до зубов теми знаниями, которые получил в здешней школе и затем в Лондоне, а также той практической мудростью, которую мог тебе привить такой скромный старый деревенский врач, как я. Сегодня ты вступаешь в жизнь. Кончился первый испытательный срок, назначенный твоим покойным отцом, и ты -- теперь уже сам себе хозяин -- уезжаешь, чтобы исполнить его второе желание. Три года ты проведешь за границей, знакомясь с тамошними медицинскими школами, и уж конечно еще задолго до возвращения ты забудешь нас. Да что там! и полугода не пройдет, как ты нас позабудешь!
   -- Я забуду!.. Впрочем, вы сами все знаете, что мне с вами говорить! -- со смехом сказал Элфред.
   -- Ничего я не знаю, -- возразил доктор. -- А ты что скажешь, Мэрьон?
   Мэрьон, водя пальчиком по своей чайной чашке, видимо хотела сказать, -- но не сказала, -- что Элфред волен забыть их, если сможет. Грейс прижала к щеке цветущее личико сестры и улыбнулась.
   -- Надеюсь, я не был слишком нерадивым опекуном, -- продолжал доктор, -- но, во всяком случае, сегодня утром меня должны формально уволить, освободить -- и как это еще называется? -- от моих опекунских обязанностей. Наши друзья Сничи и Крегс явились сюда с целым мешком всяких бумаг, счетов и документов, чтобы ввести тебя во владение состоявшим под моей опекой имуществом (жаль, невелико оно, так что распоряжаться им было нетрудно, Элфред, но ты станешь большим человеком и увеличишь его); иначе говоря, придется составить какие-то смехотворные бумажонки, а потом подписать, припечатать и вручить их тебе.
   -- А также надлежащим образом засвидетельствовать, согласно закону, -- сказал Сничи, отодвинув свою тарелку и вынимая из мешка бумаги, которые его компаньон принялся раскладывать на столе. -- Но так как я и Крегс распоряжались наследством вместе с вами, доктор, мы попросим обоих ваших слуг засвидетельствовать подписи. Вы умеете читать, миссис Ньюком?
   -- Я незамужняя, мистер, -- поправила его Клеменси.
   -- Ах, простите! И как это я сам не догадался? -- усмехнулся Сничи, бросая взгляд на необычайную фигуру Клеменси. -- Вы умеете читать?
   -- Немножко, -- ответила Клеменси.
   -- Утром и вечером читаете требник, -- там, где написано про обряд венчания, -- а? -- в шутку спросил поверенный.
   -- Нет, -- ответила Клеменси. -- Это для меня трудно. Я читаю только наперсток.
   -- Читаете наперсток! -- повторил Сничи. -- Что вы этим хотите сказать, милейшая?
   Клеменси кивнула головой:
   -- А еще терку для мускатных орехов.
   -- Да она не в своем уме! Это случай для Канцлерского суда! * -- сказал Сничи, воззрившись на нее.
   -- ...если только у нее есть имущество, -- ввернул Крегс.
   Тут вступилась Грейс, объяснив, что на обоих упомянутых предметах выгравировано по изречению, и они, таким образом, составляют карманную библиотеку Клеменси, ибо она не охотница читать книги.
   -- Так, так, мисс Грейс! -- проговорил Сничи. -- Ха-ха-ха! А я было принял эту особу за слабоумную. Уж очень похоже на то, -- пробормотал он, поглядев на Клеменси. -- Что же говорит наперсток, миссис Ньюком?
   -- Я незамужняя, мистер, -- снова поправила его Клеменси.
   -- Ладно, скажем просто Ньюком. Годится? -- сказал юрист. -- Так что же говорит наперсток, Ньюком?
   Не стоит говорить о том, как Клеменси, не ответив на вопрос, раздвинула один из своих карманов и заглянула в его зияющие глубины, ища наперсток, которого там не оказалось, и как она потом раздвинула другой карман, и, должно быть, усмотрев там искомый наперсток, словно драгоценную жемчужину, на самом дне, принялась устранять все мешающие ей препятствия, а именно: носовой платок, огарок восковой свечки, румяное яблоко, апельсин, монетку, которую хранила на счастье, баранью косточку, висячий замок, большие ножницы в футляре (точнее было бы назвать их недоросшими ножницами для стрижки овец), целую горсть неснизанных бус, несколько клубков бумажных ниток, игольник, коллекцию папильоток для завивки волос и сухарь, и как она вручала Бритену все эти предметы, один за другим, чтобы тот подержал их.
   Не стоит говорить и о том, что в своей решимости схватить этот карман за горло и держать его в плену (ибо он норовил вывернуться и зацепиться за ближайший угол) она вся изогнулась и невозмутимо стояла в позе, казалось бы, несовместимой с человеческим телосложением и законами тяготения. Достаточно сказать, что она в конце концов торжествующе напялила наперсток на палец и забренчала теркой для мускатных орехов, причем оказалось, что запечатленные на них литературные произведения были уже почти неразборчивы -- так часто эти предметы чистили и натирали.
   -- Это, стало быть, и есть наперсток, милейшая? -- спросил мистер Сничи, посмеиваясь над Клеменси. -- Что же говорит наперсток?
   -- Он говорит, -- ответила Клеменси и, поворачивая наперсток, стала читать надпись на нем, но так медленно, как будто эта надпись опоясывала не наперсток, а башню, -- он говорит: "Про-щай оби-ды, не пом-ни зла".
   Сничи и Крегс расхохотались от всей души.
   -- Как ново! -- сказал Сничи.
   -- Чересчур просто! -- отозвался Крегс.
   -- Какое знание человеческой натуры! -- заметил Сничи.
   -- Неприложимо к жизни! -- подхватил Крегс.
   -- А мускатная терка? -- вопросил глава фирмы.
   -- Терка говорит, -- ответила Клеменси: -- "Поступай... с другими так... как... ты... хочешь... чтобы поступали с тобой".
   -- Вы хотите сказать: "Наступай на других, а не то на тебя наступят"?
   -- Это мне непонятно, -- ответила Клеменси, недоуменно качая головой. -- Я ведь не юрист.
   -- Боюсь, что будь она юристом, доктор, -- сказал мистер Сничи, внезапно повернувшись к хозяину и, видимо, желая предотвратить возможные отклики на ответ Клеменси, -- она бы скоро убедилась, что это -- золотое правило половины ее клиентов. В этом отношении они достаточно серьезны (хотя, по-вашему, жизнь -- просто шутка), а потом валят вину на нас. Мы, юристы, в конце концов всего только зеркала, мистер Элфред; но с нами обычно советуются сердитые и сварливые люди, которые не блещут душевной красотой, и, право же, несправедливо ругать нас за то, что мы отражаем неприглядные явления. Я полагаю, -- добавил мистер Сничи, -- что говорю за себя и за Крегса.
   -- Безусловно, -- подтвердил Крегс.
   -- Итак, если мистер Бритен будет так любезен снабдить нас глоточком чернил, -- сказал мистер Сничи, снова принимаясь за свои бумаги, -- мы подпишем, припечатаем и вручим, и давайте-ка сделаем это поскорее, а то не успеем мы оглянуться, как почтовая карета проедет мимо.
   Что касается мистера Бритена, то, судя по его лицу, можно было сказать с уверенностью, что карета проедет раньше, чем успеет оглянуться он, ибо стоял он с отсутствующим видом, мысленно противопоставляя доктора поверенным, поверенных доктору, а их клиентов -- всем троим, и в то же время тщетно стараясь примирить изречения на мускатной терке и наперстке (новые для него) со всеми прочими философскими системами и путаясь так же, как путалась его великая тезка Британия во всяких теориях и школах. Но Клеменси, которая и на этот раз, как всегда, выступила в роли его доброго гения (хотя он ни во что не ставил ее умственные способности, ибо она редко утруждала себя отвлеченными размышлениями, зато неизменно оказывалась под рукой и вовремя делала все, что нужно), -- Клеменси во мгновение ока принесла чернила и оказала ему еще одну услугу: привела его в себя с помощью своих локтей и столь успешно расшевелила его память -- в более буквальном смысле слова, чем это обычно говорится, -- этими легкими тычками, что он сразу же оживился и приободрился.
   Как он терзался -- подобно многим людям его звания, не привыкшим к перу и чернилам, -- не решаясь поставить свое имя на документе, написанном не им самим, из боязни запутаться в каком то темном деле или каким-то образом задолжать неопределенную, но громадную сумму денег, и как он, наконец, приблизился к документам, -- приблизился неохотно и лишь под давлением доктора; и как он отказывался подписаться, пока не просмотрел всех бумаг (хотя они были для него китайской грамотой, по причине неразборчивого почерка, не говоря уж о канцелярском стиле изложения), и как он перевертывал листы, чтобы убедиться, нет ли какого подвоха на оборотной стороне; и как, подписавшись, он пришел в отчаяние, подобно человеку, лишенному состояния и всех прав, -- рассказать обо всем этом мне не хватит времени. Не расскажу я и о том, как он сразу же воспылал таинственным интересом к синему мешку, поглотившему его подпись, и был уже не в силах отойти от него ни на шаг; не расскажу и о том, как Клеменси Ньюком, заливаясь ликующим смехом при мысли о важности и значении своей роли, сначала разлеглась по всему столу, расставив локти, подобно орлу с распростертыми крыльями, и склонила голову на левую руку, а потом принялась чертить какие то кабалистические знаки, весьма расточительно тратя чернила и одновременно проделывая вспомогательные движения языком. Не расскажу и о том, как она, однажды познакомившись с чернилами, стала жаждать их, подобно тому, как ручные тигры будто бы жаждут некоей живой жидкости, если они ее хоть раз отведали, и как стремилась подписать решительно все бумаги и поставить свое имя всюду, где только можно. Короче говоря, доктора освободили от опекунства и связанной с этим ответственности, а Элфреда, принявшего ее на себя, снарядили в жизненный путь.
   -- Бритен! -- сказал доктор. -- Бегите к воротам и посмотрите, не едет ли почтовая карета. Время бежит, Элфред!
   -- Да, сэр, да! -- поспешно ответил молодой человек. -- Милая Грейс, одну минутку! Мою Мэрьон, такую юную и прекрасную и всех пленяющую, мою Мэрьон, что мне дороже всего на свете... я оставляю, запомните это, Грейс!., на ваше попечение!
   -- Заботы о ней всегда были для меня священными, Элфред. А теперь будут священны вдвойне. Поверьте, я свято исполню вашу просьбу.
   -- Я знаю, Грейс. Я в этом уверен. Да и кто усомнится в этом, глядя на ваше лицо и слыша ваш голос? Ах, Грейс! Если бы я обладал вашим уравновешенным сердцем и спокойным умом, с какой твердостью духа я уезжал бы сегодня.
   -- Разве? -- отозвалась она с легкой улыбкой.
   -- И все же, Грейс... нет, -- сестра, вот как вас надо называть.
   -- Да, называйте меня так! -- быстро отозвалась она. -- Я рада этому. Не называйте меня иначе.
   -- ...и все же, сестра, -- сказал Элфред, -- мы с Мэрьон предпочтем, чтобы ваша верность и постоянство пребывали здесь на страже нашего счастья. Даже будь это возможно, я не стал бы увозить их с собой, хоть они и послужили бы мне большой поддержкой!
   -- Почтовая карета поднялась на пригорок! -- крикнул Бритен.
   -- Время не ждет, Элфред, -- сказал доктор.
   Мэрьон все время стояла в стороне, опустив глаза, а теперь, услышав крик Бритена, юный жених нежно подвел ее к сестре, и та приняла ее в свои объятия.
   -- Милая Мэрьон, я только что говорил Грейс, -- начал он, -- что, разлучаясь с вами, я вверяю вас ее попечению, как свое сокровище. А когда я вернусь и потребую вас обратно, любимая, и начнется наша светлая совместная жизнь, мы с величайшей радостью вместе станем думать о том, как нам сделать счастливой нашу Грейс; как нам предупреждать ее желания; как выразить ей нашу благодарность и любовь; как вернуть ей хоть часть долга, который накопится к тому времени.
   Одна рука Мэрьон лежала в его руке; другая обвивала шею сестры. Девушка смотрела в эти сестринские глаза, такие спокойные, ясные и радостные, взглядом, в котором любовь, восхищение, печаль, изумление, почти благоговение слились воедино. Она смотрела в это сестринское лицо, точно оно было лицом сияющего ангела. Спокойным, ясным, радостным взглядом отвечала Грейс сестре и ее жениху.
   -- Когда же наступит время, -- а оно должно когда-нибудь наступить, -- сказал Элфред, -- и я удивляюсь, почему оно еще не наступило, но Грейс про то лучше знает, ведь Грейс всегда права, -- когда же и для нее наступит время избрать себе друга, которому она сможет открыть все свое сердце и который станет для нее тем, чем она была для нас, тогда, Мэрьон, мы докажем ей свою преданность, и -- до чего радостно нам будет знать, что она, наша милая, добрая сестра, любит и любима так, как мы ей этого желаем!
   Младшая сестра все еще смотрела в глаза старшей, не оглядываясь даже на жениха. А честные глаза старшей отвечали Мэрьон и ее жениху все тем же спокойным ясным, радостным взглядом.
   -- А когда все это уйдет в прошлое и мы состаримся и будем жить вместе (а мы непременно будем жить вместе, все вместе!) и будем часто вспоминать о прежних временах, -- продолжал Элфред, -- то эти дни покажутся нам самыми лучшими из всех, а нынешний день особенно, и мы будет рассказывать друг другу о том, что думали и чувствовали, на что надеялись и чего боялись перед разлукой и как невыносимо трудно нам было расставаться...
   -- Почтовая карета едет по лесу! -- крикнул Бритен.
   -- Я готов!.. И еще мы будем говорить о том, как снова встретились и были так счастливы, несмотря ни на что; и этот день мы будем считать счастливейшим в году и праздновать его как тройной день рождения. Не правда ли, милая?
   -- Да! -- живо откликнулась старшая сестра с сияющей улыбкой. -- Да! Но, Элфред, не медлите. Время на исходе. Проститесь с Мэрьон. И да хранит вас бог! Он прижал к груди младшую сестру. А она освободилась из его объятий, снова прижалась к Грейс, и ее, отражавшие столько разнородных чувств, глаза, встретились опять с глазами сестры, такими спокойными, ясными и радостными.
   -- Счастливый путь, мальчик мой! -- сказал доктор. -- Конечно, говорить о каких-либо серьезных отношениях или серьезных привязанностях и взаимных обязательствах и так далее в таком... ха-ха-ха! Ну, да и так знаешь мои взгляды -- все это, разумеется, сущая чепуха. Скажу лишь одно: если вы с Мэрьон будете по-прежнему упорствовать в своих смешных намерениях, я не откажусь взять тебя когда-нибудь в зятья.
   -- Карета на мосту! -- крикнул Бритен.
   -- Иду, иду! -- сказал Элфред, крепко пожимая руку доктору. -- Думайте обо мне иногда, старый друг и опекун, думайте хоть сколько-нибудь серьезно, если можете. Прощайте, мистер Сничи! До свидания, мистер Крегс!
   -- Едет по дороге! -- крикнул Бритен.
   -- Надо же поцеловать Клеменси Ньюком ради старого знакомства. Жму вашу руку, Бритен! Мэрьон, милая моя, до свидания! Сестра Грейс, не забудьте! Спокойная, скромная, она вместо ответа повернулась нему лицом, сияющим и прекрасным а Мэрьон не шевельнулась, и глаза ее не изменили выражения.
   Почтовая карета подкатила к воротам. Началась суета с укладкой багажа. Карета отъехала. Мэрьон стояла недвижно.
   -- Он машет тебе шляпой, милочка, -- сказала Грейс. -- Избранный тобою муж, дорогая! Посмотри! Младшая сестра подняла голову и чуть повернула ее. Потом отвернулась снова, потом пристально заглянула в спокойные глаза сестры и, рыдая, бросилась ей на шею.
   -- О Грейс! Благослови тебя бог! Но я не в силах видеть это, Грейс! Сердце разрывается!
  

Часть вторая

   На древнем поле битвы у Сничи и Крегса была благоустроенная небольшая контора, в которой они вели свое благоустроенное небольшое дело и сражались во многих мелких, но ожесточенных битвах от имени многих тяжущихся сторон. О них вряд ли можно было сказать, что в атаку они ходили бегом -- напротив, борьба шла черепашьим шагом, -- однако участие в ней владельцев фирмы очень напоминало участий в настоящей войне: они то стреляли в такого-то истца, то целились в такого-то ответчика, то бомбардировали в Канцлерском суде чье-то недвижимое имущество, то бросались в драку с иррегулярным отрядом мелких должников, -- все это в зависимости от обстоятельств и от того, с какими врагами приходилось сталкиваться. "Правительственный вестник" был столь же важным и полезным орудием на некоторых полях их деятельности, как и на других, более знаменитых полях битв; и про большинство сражений, в которых они показывали свое военное искусство, спорящие стороны впоследствии говорили, что им было очень трудно обнаружить друг друга или достаточно ясно разобрать, что с ними происходит, -- столько им напустили дыму в глаза.
   Контора господ Сничи и Крегса была удобно расположена на базарной площади, и в нее вела открытая дверь и две пологие ступеньки вниз, так что любой сердитый фермер, частенько попадающий впросак, мог с легкостью попасть в нее. Палатой для совещаний и залом для заседаний им служила невзрачная задняя комната наверху, с низким, темным потолком, который, казалось, мрачно хмурился, раздумывая над путаными параграфами закона. В этой комнате стояло несколько кожаных кресел с высокими спинками, утыканных большими медными гвоздями с пучеглазыми шляпками, причем в каждом кресле не хватало двух-трех гвоздей, выпавших или, быть может, бессознательно извлеченных большим и указательным пальцами сбитых с толку клиентов. На стене висела гравюра в рамке, изображавшая знаменитого судью в устрашающем парике, каждый локон которого внушал людям такой ужас, что их собственные волосы вставали дыбом. Пыльные шкафы, полки и столы были битком набиты кипами бумаг, а у стен, обшитых деревянной панелью, стояли рядами запертые на замок несгораемые ящики; на каждом было написано краской имя того, чьи документы там хранились, и эти имена обладали свойством притягивать взор сидящих здесь взволнованных посетителей, которые, словно околдованные злой силой, невольно читали их слева направо и справа налево и составляли из них анаграммы, делая вид что слушают Сничи и Крегса, но не понимая ни слова в их речах.
   У Сничи и Крегса, компаньонов в делах, было по компаньону и в частной жизни, иначе говоря, по законной супруге. Но если Сничи и Крегс были близкими друзьями и вполне доверяли друг другу, то миссис Сничи, как это нередко бывает в делах жизни, принципиально сомневалась в Крегсе, а миссис Крегс принципиально сомневалась в Сничи.
   -- Ох, уж эти мне ваши Сничи! -- неодобрительно говорила иногда миссис Крегс мистеру Крегсу, произвольно употребляя множественное число, как если бы речь шла о каких-нибудь негодных штанах или другом предмете, не имеющем единственного числа. -- Я просто не могу понять, что вы видите в ваших Сничи... Вы, по-моему, доверяете вашим Сничи гораздо больше, чем следует, и, и от души желаю, чтобы вам не пришлось когда-нибудь убедиться в моей правоте.
   А миссис Сничи так говорила мистеру Сничи о Крегсе:
   -- Кто-кто, а уж этот человек безусловно водит вас нос, -- ни в чьих глазах не доводилось мне видеть такого двуличия, как в глазах Крегса.
   Однако, несмотря на это, все они, в общем, дружили между собой, а миссис Сничи и миссис Крегс даже основали крепкий союз, направленный против "конторы", Почитая ее общим своим врагом и хранилищем страшных тайн, в котором творятся неведомые, а потому опасные козни.
   Тем не менее в этой конторе Сничи и Крегс собирали мед для своих семейных ульев. Здесь они иногда в ясный вечер засиживались у окна своей комнаты для совещаний, выходившей на древнее поле битвы, и дивились (обычно это бывало во время судебных сессий, когда обилие работы приводило юристов в сентиментальное расположение духа), -- дивились безумию людей, которые не понимают, что гораздо лучше жить в мире, а для решения своих распрей спокойненько обращаться в суд. Дни, недели, месяцы, годы проносились здесь над ними, отмеченные календарем, постепенным исчезновением медных гвоздей с кожаных кресел и растущими кипами бумаг на столах. За три года, без малого, пролетевших со времени завтрака в плодовом саду, один из поверенных похудел, а другой потолстел, и здесь они сидели однажды вечером и совещались.
   Не одни, но с человеком лет тридцати, который был худощав, бледен и небрежно одет, но тем не менее хорош собой, хорошо сложен и носил хороший костюм, а сейчас сидел в самом парадном кресле, заложив одну руку за полу сюртука и запустив другую в растрепанные волосы, погруженный в унылое раздумье. Господа Сничи и Крегс сидели близ него за письменным столом друг против друга. На столе стоял несгораемый ящик, без замка и открытый; часть его содержимого была разбросана по столу, а остальное беспрерывно проходило через руки мистера Сничи, который подносил к свече один документ за другим и, отбирая бумаги, просматривал каждую в отдельности, качал головой и передавал бумагу мистеру Крегсу, который тоже просматривал ее, качал головой и клал на стол. Время от времени они бросали работу и, словно сговорившись, смотрели на своего рассеянного клиента, покачивая головой. На ящике было написано: "Майкл Уордн, эсквайр", а значит, мы можем заключить, что и это имя и ящик принадлежали молодому человеку и что дела Майкла Уордна, эсквайра, были плохи.
   -- Все, -- сказал мистер Сничи, перевернув последнюю бумагу. -- Другого выхода действительно нет. Другого выхода нет.
   -- Все проиграно, истрачено, промотано, заложено, взято в долг и продано. Так? -- спросил клиент, поднимая голову
   -- Все, -- ответил мистер Сними.
   -- И сделать ничего нельзя, так вы сказали?
   -- Решительно ничего.
   Клиент принялся грызть себе ногти и снова погрузился в раздумье.
   -- И мне даже опасно оставаться в Англии? Вы это утверждаете, а?
   -- Вам опасно оставаться в новой части Соединенного королевства Великобритании и Ирландии, -- ответил мистер Сничи.
   -- Значит, я просто-напросто блудный сын, не имеющий ни отца, к которому можно вернуться, ни свиней, которых можно пасти, ни отрубей, которыми можно питаться вместе со свиньями? Так? -- продолжал клиент, покачивая одной ногой, закинутой на другую, и глядя в пол.
   Мистер Сничи кашлянул, видимо не считая уместной столь образную характеристику положения, предусмотренного законом. Мистер Крегс тоже кашлянул, как бы желая выразить, что разделяет мнение своего компаньона.
   -- Разорен в тридцать лет! -- проговорил клиент. -- Недурно!
   -- Не разорены, мистер Уордн, -- возразил Сничи. -- но не так уж плохо. Вы всеми силами старались разориться, должен признать, но вы еще не разорены, можно навести порядок в...
   -- К черту порядок! -- воскликнул клиент.
   -- Мистер Крегс, -- сказал Сничи, -- вы не одолжите щепотки табаку? Благодарю вас, сэр. Невозмутимый поверенный взял понюшку, видимо испытывая при этом большое удовольствие, и ни на что не обращая внимания, а клиент мало-помалу повеселел, улыбнулся и, подняв голову, сказал:
   -- Вы говорите -- навести порядок в моих делах? А как долго придется наводить в них порядок?
   -- Как долго придется наводить в них порядок? -- повторил Сничи, стряхивая с пальцев табак и неторопливо подсчитывая что-то в уме. -- В ваших расстроенных делах, сэр? Если они будут в хороших руках? Скажем, в руках Сничи и Крегса? Шесть-семь лет.
   -- Шесть семь лет умирать с голоду! -- проговорил клиент с нервным смехом и в раздражении переменил позу.
   -- Шесть-семь лет умирать с голоду, мистер Уордн, -- промолвил Сничи, -- это было бы поистине необычайно. За это время вы, показывая себя за деньги, могли бы нажить другое состояние. Но мы не считаем вас способным на это -- говорю за себя и за Крегса, -- и, следовательно, не советуем этого.
   -- Ну а что же вы советуете?
   -- Необходимо привести в порядок ваши дела, как я уже сказал, -- повторил Сничи. -- Если мы с Креггом за это возьмемся, то через несколько лет они поправятся. Но чтобы дать нам возможность заключить с вами соглашение и соблюдать его, а вам -- выполнить это соглашение, вы должны уехать, вы должны пожить за границей. Что же касается голодной смерти, то мы с самого начала могли бы обеспечить вам несколько сотен годового дохода... чтобы вам на эти деньги умирать с голоду... так-то, мистер Уордн.
   -- Сотен! -- проговорил клиент. -- А я тратил тысячи!
   -- В этом нет никакого сомнения, -- заметил мистер Сничи, неторопливо убирая бумаги в железный ящик. -- Ника-ко-го сомнения, -- повторил он как бы про себя, Задумчиво продолжая свое занятие.
   Поверенный, очевидно, знал, с кем он имеет дело; во всяком случае, его сухость, проницательность и насмешливость благотворно повлияли на приунывшего клиента, и он сделался более непринужденным и откровенным. А может быть, и клиент знал, с кем он имеет дело, и если добивался полученного им сейчас поощрения, то -- как раз затем, чтобы оправдать какие-то свои намерения, о которых он собирался сказать. Подняв голову, он смотрел на своего невозмутимого советчика с улыбкой, внезапно перешедшей в смех.
   -- В сущности, -- проговорил он, -- мой твердокаменный друг...
   Мистер Сничи махнул рукой в сторону своего компаньона:
   -- Я говорил за себя и за Крегса.
   -- Прошу прощения у мистера Крегса, -- сказал клиент. -- В сущности, мои твердокаменные друзья, -- он наклонился вперед и слегка понизил голос, -- вы еще не знаете всей глубины моего падения.
   Мистер Сничи перестал убирать бумаги и воззрился на него. Мистер Крегс тоже воззрился на него.
   -- Я не только по уши в долгах, -- сказал клиент, -- но и по уши...
   -- Неужели влюблены! -- вскричал Сничи.
   -- Да! -- подтвердил клиент, откинувшись на спинку кресла, засунув руки в карманы и пристально глядя на владельцев юридической конторы. -- По уши влюблен.
   -- Может быть -- в единственную наследницу крупного состояния, сэр? -- спросил Сничи.
   -- Нет, не в наследницу.
   -- Или в какую-нибудь богатую особу?
   -- Нет, не в богатую, насколько мне известно. Она богата лишь красотой и душевными качествами.
   -- В незамужнюю, надеюсь? -- проговорил мистер Сничи очень выразительно.
   -- Конечно.
   -- Уж не дочка ли это доктора Джедлера? -- спросил Сничи, и внезапно нагнувшись, расставил локти на коленях и вытянул вперед голову, не меньше чем на ярд.
   -- Да, -- ответил клиент.
   -- Уж не младшая ли его дочь? -- спросил Сничи.
   -- Да! -- ответил клиент.
   -- Мистер Крегс, -- сказал Сничи, у которого гора с плеч свалилась, -- вы не одолжите мне еще щепотку табаку? Благодарю вас. Я рад заверить вас, мистер Уордн, что из ваших замыслов ничего не выйдет: она помолвлена, сэр, она невеста. Мой компаньон может это подтвердить. Нам это хорошо известно.
   -- Нам это хорошо известно, -- повторил Крегс.
   -- Быть может, и мне это известно, -- спокойно возразил клиент. -- Ну и что же? Разве вы не знаете жизни И никогда не слыхали, чтобы женщина передумала?
   -- Случалось, конечно, что и девицы и вдовы давали обещание вступить в брак, а потом отказывали женихам, за что те предъявляли им иск о возмещении убытков, -- заметил мистер Сничи, -- но в большинстве подобных судебных дел...
   -- Каких там судебных дел! -- нетерпеливо перебил его клиент. -- Не говорите мне о судебных делах. Таких случаев было столько, что их описания займут целый том, и гораздо более толстый, чем любая из ваших юридических книг. Кроме того, неужели вы думаете, что я зря прожил у доктора полтора месяца?
   -- Я думаю, сэр, -- изрек мистер Сничи, торжественно обращаясь к своему компаньону, -- что если мистер Уордн не откажется от своих замыслов, то из всех бед, в какие он время от времени попадал по милости своих

  

БИТВА ЖИЗНИ.

ПОВѢСТЬ Ч. ДИККЕНСА.

  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

  
   Когда-то, въ доброй Англіи, -- все равно когда и гдѣ именно, -- дана была упорная битва. Это случилось лѣтомъ, когда зеленѣли волны травы; и сраженіе длилось цѣлый день. Не одинъ полевой цвѣтокъ, -- благоухающій кубокъ, созданный рукою Всемогущаго для росы, -- приникъ въ этотъ день къ землѣ, въ ужасѣ, что эмали его чашечки вровень съ краями наполнилась кровью. Не одно насѣкомое, обязанное нѣжнымъ цвѣтомъ своимъ невиннымъ листьямъ и травѣ, было перекрашено въ этотъ день умирающими людьми и, убѣгая въ испугѣ обозначило слѣдъ свой неестественною полосою. Пестрая бабочка, пролетая по воздуху, обагрила кровью свои крылья. Заалѣла рѣка; истоптанное поле превратилось въ болото, и лужи крови въ слѣдахъ отъ ногъ и копытъ алѣли, сверкая на солнцѣ, по всему пространству равнины.
   Избави насъ небо увидѣть когда нибудь сцену, какую увидѣлъ на полѣ битвы мѣсяцъ, когда, появившись изъ за чорной линіи далекаго горизонта, окаймленнаго вѣтьвями деревъ, онъ поднялся въ небо и взглянулъ на равнину, усѣянную лицами, обращенными вверхъ, -- лицами, которыя когда-то у груди матери искали родного взора или дремали въ счастливомъ забытьи. Избави насъ Богъ узнать всѣ тайны, шопотомъ переданныя зараженному вѣтру, пролетавшему надъ сценою битвы днемъ, и смерти и страданія ночью! Много разъ одинокій мѣсяцъ свѣтилъ надъ этимъ полемъ и много разъ озаряли его печальныя стражи -- звѣзды, и много разъ пронесся надъ нимъ вѣтеръ со всѣхъ странъ свѣта, пока не изгладились слѣды сраженія.
   Эти слѣды держались долго, но проявлялись только въ мелочахъ: природа выше дурныхъ людскихъ страстей: -- она повеселѣла скоро и снова улыбнулась надъ преступнымъ полемъ битвы, какъ улыбалась прежде, когда оно было еще невинно. Жаворонки по прежнему запѣли надъ нимъ въ вышинѣ; тѣни облаковъ, нагоняя другъ друга, замелькали по травѣ и нивамъ, по огородамъ и лѣсамъ, по кровлямъ и шпицу церкви молодого городка подъ кущею деревъ, -- и убѣгали къ далекой межѣ неба съ землею, гдѣ блѣднѣла вечерняя заря. Полѣ засѣяли хлѣбомъ, и собирали съ него жатву; алая нѣкогда рѣка задвигала колеса мельницы; крестьяне, посвистывая, пахали землю; тамъ и сямъ виднѣлись группы жнецовъ и косарей, мирно занятыхъ своимъ дѣломъ; паслись овцы и быки; дѣти кричали и шумѣли по пажитямъ, прогоняя птицъ; въ трубъ хижинъ подымался дымъ; мирно звучалъ воскресный колоколъ; жили и умирали старики и старухи; робкія полевыя созданія и простые цвѣты въ кустарникѣ и садахъ разцвѣтали и увядали въ урочный срокъ: и все это на страшномъ, кровавомъ полѣ битвы, гдѣ тысячи пали мертвые среди жаркой сѣчи.
   Сначала среди всходившаго хлѣба появлялись пятнами густо-зеленые участки, и народъ смотрѣлъ на нихъ съ ужасомъ. Годъ за годомъ эти пятна показывались снова; всѣ знали, что подъ этими тучными мѣстами лежатъ кучами схороненные люди и лошади, и удобряютъ почву. Крестьяне, вспахивая эти мѣста, съ отвращеніемъ сторонились отъ множества крупныхъ червей; связанные здѣсь снопы долго назывались снопами битвы и откладывались особо; никто не запомнить, чтобы такой снопъ попахъ когда нибудь въ общій сборъ жатвы. Долгое время плугъ, прорѣзывая свѣжую борозду, выбрасывалъ остатки воинскихъ вещей. Долго встрѣчались на полѣ битвы раненыя деревья, обломки изрубленныхъ и разрушенныхъ оградъ и окоповъ, гдѣ дрались на смерть,истоптанныя мѣста, гдѣ не всходило ни травки, ни былинки. Долго ни одна деревенская красавица не хотѣла украсить своей головы или груди прекраснѣйшимъ цвѣткомъ съ этого поля смерти; прошло много лѣтъ, а въ народѣ все еще жило повѣрье, что растущія здѣсь ягоды оставляютъ на сорвавшей ихъ рукѣ почти неизгладимое пятно.
   Но года быстро и незамѣтно, какъ лѣтнія тучки, пролетая надъ полемъ, изгладили мало по малу и эти слѣды старинной битвы; они унесли съ собою преданія, жившія въ памяти окрестныхъ жителей; сказанія о битвѣ перешли, наконецъ, слабѣя изъ году въ годъ, въ сказки старухъ, смутно повторяемыя у зимняго огонька.
   Гдѣ такъ долго росли неприкосновенные на своихъ стебляхъ цвѣты и ягоды, тамъ явились сады, воздвигнулись домa, и дѣти играли на лужайкѣ въ сраженіе. Раненыя деревья уже давно были срублены на дрова къ Рождеству и, треща, сдѣлались добычею пламени. Густая зелень тучныхъ участковъ среди ржи стала не свѣжѣе памяти о тѣхъ, чей прахъ подъ нею покоился. Плугъ все еще выбрасывалъ отъ времени до времени ржавые куски металла, но уже трудно было рѣшить, какое было ихъ употребленіе, и находившіе ихъ дивовались имъ и спорили. Старый изрубленный кирасъ и шлемъ висѣли въ церкви такъ долго, что дряхлый, полуслѣпой старикъ, напрасно старавшійся теперь разглядѣть ихъ надъ бѣленою аркою, дивился имъ, бывши еще ребенкомъ. Если бы павшіе на полѣ битвы могли воскреснуть на минуту въ томъ самомъ видѣ, какъ пали, и каждый на томъ мѣстѣ, гдѣ застигла его преждевременная смерть, израненые, блѣдные, какъ тѣни, воины сотнями глянули бы въ двери и окна жилищъ, окружили бы мирный домашній очагъ, смѣнили бы собою запасы хлѣба въ анбарахъ и житницахъ, стали бы между груднымъ ребенкомъ и его кормилицей, поплыли бы за рѣкой, закружились бы около мельницы, покрыли бы и садъ и дугъ, легли бы стогами полумертвыхъ тѣлъ на сѣнокосѣ. Такъ измѣнилось поле битвы, гдѣ тысячи на тысячахъ пали въ жаркой схваткѣ.
   Нигдѣ, можетъ быть, не измѣнилось оно такъ много, -- лѣтъ сто тому назадъ, -- какъ въ маленькомъ саду возлѣ одного стараго каменнаго дома съ крыльцомъ, осѣненнымъ каприфоліями: такъ, въ свѣтлое осеннее утро, раздавались смѣхъ и музыка, и двѣ дѣвушки весело танцовали на травѣ; съ полдюжины крестьянокъ, собиравшихъ, стоя на лѣстницахъ, яблоки съ деревъ, пріостановили работу и смотрѣли на пляску, раздѣляя веселье дѣвушекъ. Сцена была очаровательная, живая, неподдѣльно веселая: прекрасный день, уединенное мѣсто; дѣвушки въ полной безпечности танцовали безъ малѣйшаго принужденія, истинно отъ всей души.
   Если бы на свѣтѣ не заботились объ эффектѣ, я думаю (это мое личное мнѣніе, и я надѣюсь, что вы согласитесь со мною), -- я думаю, что вамъ жилось бы лучше, да и другимъ было бы пріятнѣе съ вами жить. Нельзя было смотрѣть безъ восторга на пляску этихъ дѣвушекъ. Единственными зрителями были крестьянки, собиравшія на лѣстницахъ яблоки. Дѣвушки были очень довольны, что пляска имъ правится, но танцовали онѣ ради собственнаго удовольствія (или, по крайней мѣрѣ, вы непремѣнно такъ подумали бы); и вы любовались бы ими также невольно, какъ невольно онѣ танцовали. Какъ онѣ танцовали!
   Не такъ, какъ оперныя танцовщицы. Нѣтъ, нисколько. И не такъ, какъ первыя ученицы какой нибудь мадамъ N. N. Нѣтъ. Это былъ ни кадриль, ни менуэтъ, ни контрадансъ, а что-то особенное: ни въ старомъ, ни въ новомъ стилѣ, ни въ англійскомъ, ни во французскомъ; развѣ, можетъ быть, что-то въ родѣ испанской пляски, какъ говорятъ, веселой, свободной и похожей на импровизацію подъ звуки кастаньетъ. Онѣ кружились, какъ легкое облако, перелетали изъ конца въ конецъ по аллеѣ, и воздушныя движенія ихъ, казалось, разливались, по ярко озаренной сценѣ, все дальше и дальше, какъ крутъ на водѣ. Волны волосъ ихъ и облако платья, пластическая трава подъ ногами, щумящія въ утреннемъ воздухѣ вѣтьви, сверкающіе листья и пестрая тѣнь ихъ на мягкой зелени, бальзамическій вѣтеръ, весело ворочающій далекую мѣльницу, все вокругъ этихъ дѣвушекъ, -- даже крестьянинъ съ своимъ плугомъ и лошадьми, чернѣющіе далеко на горизонтѣ, какъ будто они послѣднія вещи въ мірѣ, -- все, казалось, танцовало вмѣстѣ съ дѣвушками.
   Наконецъ, младшая изъ сестеръ, запыхавшись, съ веселымъ смѣхомъ, бросилась отдохнуть на скамью. Старшая прислонилась возлѣ нея къ дереву. Оркестръ, -- странствующія скрыпка и арфа, -- завершилъ громкимъ финаломъ, въ доказательство свѣжести своихъ силъ; но въ самомъ дѣлѣ, музыканты взяли такое темпо и, споря въ быстротѣ съ танцовавшими, дошли до такого presto, что не выдержали бы ни полминуты дольше. Крестьянки подъ яблонями высказали свое одобреніе неопредѣленнымъ говоромъ и тотчасъ же принялись опять за работу, какъ пчелы.
   Дѣятельность ихъ удвоилась, можетъ быть, отъ появленія пожилого джентльмена: это былъ самъ докторъ Джеддлеръ, владѣтель дома и сада, и отецъ танцовавшихъ дѣвушекъ. Онъ выбѣжалъ посмотрѣть, что тутъ происходитъ и кой чортъ разыгрался у него въ саду еще до завтрака. Докторъ Джеддлеръ, надо вамъ знать, былъ большой философъ и не очень любилъ музыку.
   -- Музыка и танцы -- сегодня! пробормоталъ докторъ, остановившись въ недоумѣніи. -- Я думалъ, что сегодня страшный для нихъ день. Впрочемъ, свѣтъ полонъ противорѣчій. Грація! Мери! продолжалъ онъ громко: -- что это? или сегодня поутру свѣтъ рехнулся еще больше?
   -- Будьте къ нему снисходительны, папенька, если онъ рехнулся, отвѣчала меньшая дочь его, Мери, подходя къ нему и устремивши на него глаза: -- сегодня чье-то рожденіе.
   -- Чье-то рожденіе, плутовка? возразилъ докторъ.-- Да развѣ ты не знаешь, что каждый день чье нибудь рожденіе? Что, ты никогда не слышала, сколько новыхъ актеровъ является каждую минуту въ этомъ, -- ха, ха, ха! право, нельзя говорить безъ смѣха, -- въ этомъ сумасбродномъ и пошломъ фарсѣ -- жизни?
   -- Нѣтъ, не слышала.
   -- Да, конечно, нѣтъ; ты женщина, почти женщина, сказалъ докторъ и устремилъ глаза на ея милое личико, которое она все еще не отдаляла отъ его лица. -- Я подозрѣваю, не твое ли сегодня рожденіе.
   -- Нѣтъ? въ самомъ дѣлѣ? воскликнула его любимица и протянула свои губки.
   -- Желаю тебѣ, сказалъ докторъ, цалуя ее: -- забавная мысль!... счастливо встрѣтить этотъ день еще много разъ. Хороша идея, нечего сказать, подумалъ докторъ: -- желать счастливаго повторенія въ такомъ фарсѣ.... ха, ха, ха!
   Докторъ Джеддлеръ былъ, какъ я уже сказалъ, большой философъ; зерно, паѳосъ его философіи состоялъ въ томъ, что онъ смотрѣлъ на свѣтъ и жизнь, какъ на гигантскій фарсъ, какъ на что-то безсмысленное, недостойное серьёзнаго вниманія разсудительнаго человѣка. Корень этой системы держался въ почвѣ поля битвы, на которомъ онъ жилъ, какъ вы сами скоро увидите.
   -- Хорошо! но откуда же достали вы музыку? спросилъ докторъ. -- Какіе нибудь мошенники! Откуда эти менестрели?
   -- Ихъ прислалъ Альфредъ, отвѣчала Грація, поправляя въ волосахъ сестры нѣсколько полевыхъ цвѣтовъ, которые вплела съ полчаса тому назадъ, любуясь юною красотою Мери.
   -- A! Альфредъ прислалъ музыкантовъ; право? сказалъ докторъ.
   -- Да. Онъ встрѣтилъ ихъ сегодня на зарѣ при въѣздѣ въ городъ. Они путешествуютъ пѣшкомъ, и ночевали здѣсь; сегодня рожденіе Мери, такъ онъ подумалъ, что, можетъ быть, это позабавить ее, и прислалъ ихъ сюда ко мнѣ съ запискою, что если я того же мнѣнія, такъ они къ нашимъ услугамъ.
   -- Да, знаю, безпечно замѣтилъ докторъ:-- онъ всегда спрашиваетъ вашего мнѣнія.
   -- А мое мнѣніе было не противъ, весело продолжала Грація, -- она остановилась и, отступивши на шагъ, любовалась съ минуту красивою, убранною ею головкою: -- Мери была въ духѣ и начала танцовать; я пристала, и вотъ мы протанцовали подъ музыку Альфреда, пока не выбились изъ силъ. И музыка была для васъ тѣмъ пріятнѣе, что ее прислалъ Альфредъ. Не правда ли, милая Мери?
   -- Право, не знаю, Грація. Какъ ты мнѣ докучаешь своимъ Альфредомъ!
   -- Докучаю тебѣ твоимъ женихомъ? отвѣчала сестра.
   -- Да я вовсе не требую, чтобы мнѣ объ немъ говорили, возразила капризная красавица, обрывая и разсыпая по землѣ лепестки съ какого-то цвѣтка. -- Мнѣ и то прожужжали имъ уши; а что до того, что онъ мнѣ женихъ....
   -- Тсъ! Не говори такъ слегка о вѣрномъ, вполнѣ тебѣ преданномъ сердцѣ, Мери, прервала ее сестра: -- не говори такъ даже и въ шутку. Такого вѣрнаго сердца не найти въ цѣломъ мірѣ!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчала Мери, поднявши брови въ безпечно миломъ раздумьи:-- можетъ статься не найти. Только я не вижу въ этомъ большой заслуги. Я -- я вовсе не нуждаюсь въ его непоколебимой вѣрности. Я никогда ее у него не требовала. Если онъ ожидаетъ, что я.... Впрочемъ, милая Грація, что намъ за необходимость говорить объ немъ именно теперь?
   Нельзя было безъ наслажденія смотрѣть на граціозныхъ, цвѣтущихъ сестеръ: онѣ ходили, обнявшись, по саду, и въ разговорѣ ихъ слышался странный контрастъ серьёзнаго размышленія съ легкомысленностью, и вмѣстѣ съ тѣмъ гармонія любви, отвѣчающей на любовь. Глаза меньшой сестры наполнились слезами; внутри ея происходила борьба: глубокое, горячее чувство прорывалось сквозь своенравный смыслъ ея рѣчей.
   Разность ихъ лѣтъ была года четыре, не больше; но Грація, какъ часто случается въ подобныхъ обстоятельствахъ, когда обѣ лишены надзора матери (жены доктора не было уже на свѣтѣ), Грація такъ неусыпно заботилась о меньшой сестрѣ своей и была ей предана такъ безгранично, что казалась старше, нежели была въ самомъ дѣлѣ; она, естественно, не по лѣтамъ являлась чуждою всякаго съ нею соперничества и раздѣляла, какъ будто, прихоти ея фантазіи только изъ симпатіи и искренней любви. Великія черты матери, самая тѣнь и слабое отраженіе которыхъ очищаетъ сердце и возноситъ высокую натуру ближе къ ангеламъ!
   Мысля доктора, когда онъ смотрѣлъ на дочерей и слушалъ ихъ разговоръ, не выходили сначала изъ круга веселыхъ размышленій о глупости всякой любви и страсти, и о заблужденіи молодежи, которая вѣритъ на минуту въ важность этихъ мыльныхъ пузырей, и потомъ разочаровывается -- всегда, всегда!
   Но добрыя домашнія качества Граціи, ея самоотверженіе, кротость ея права, мягкаго и тихаго, но вмѣстѣ съ тѣмъ смѣлаго и твердаго, высказались ему ярче въ контрастѣ ея спокойной, хозяйской, такъ сказать, фигуры съ болѣе прекрасною наружностью меньшой сестры, -- и онъ пожалѣлъ за нее, пожалѣлъ и обѣихъ, что жизнь такая смѣшная вещь.
   Доктору вовсе не приходило въ голову спросить себя, не задумали ли его дочери, или хоть одна изъ нихъ, сдѣлать изъ этой шутки что нибудь серьёзное. Впрочемъ, вѣдь онъ былъ философъ.
   Добрый и великодушный отъ природы, онъ споткнулся нечаянно на обыкновенный философскій камень (открытый гораздо легче предмета изысканій алхимиковъ), который сбиваетъ иногда съ ногъ добрыхъ и великодушныхъ людей и одаренъ роковымъ свойствомъ превращать золото въ соръ и лишать цѣнности все дорогое.
   -- Бритнъ! закричалъ докторъ. -- Бритнъ! эй!
   Изъ дому появился маленькій человѣкъ съ необыкновенно кислою и недовольною физіономіей и отозвался на призывъ доктора безцеремоннымъ: "что тамъ"?
   -- Гдѣ обѣденный столъ? спросилъ докторъ.
   -- Въ комнатахъ, отвѣчалъ Бритвъ.
   -- Не угодно ли накрыть его здѣсь, какъ сказано вчера свечера? продолжалъ докторъ. -- Развѣ вы не знаете, что будутъ гости, что намъ надо покончить дѣла еще утромъ, до пріѣзда почтовой коляски, и что это особенный, важный случай?
   -- Я не могъ ничего сдѣлать, докторъ Джеддлеръ, пока не кончатъ собирать яблоки; сами разсудите, что я могъ сдѣлать? возразилъ Бритнъ, постепенно возвышая голосъ, такъ что договорилъ почти крикомъ.
   -- Чтожь, кончили онѣ? спросилъ докторъ, взглянувши на часы и ударивши рука объ руку. -- скорѣй же! гдѣ Клеменси?
   -- Здѣсь, мистеръ, отвѣчалъ голосъ съ лѣстницы, по которой проворно сбѣжала пара толстыхъ ногъ. -- Довольно, сходите, сказала она, обращаясь къ собиравшимъ яблоки. -- Все будетъ готово въ одну минуту, мистеръ.
   И она начала страшно суетиться; зрѣлище было довольно оригинально, и заслуживаетъ нѣсколько предварительныхъ замѣчаній.
   Клеменси было лѣтъ тридцать: лицо ея было довольно полно и мясисто, но свернуто въ какое-то странно комическое выраженіе. Впрочемъ, необыкновенная угловатость ея походки и пріемовъ заставляла забывать о всѣхъ возможныхъ лицахъ въ мірѣ. Сказать, что у нея были двѣ лѣвыя ноги и чья-то чужія руки, что всѣ четыре оконечности казались вывихнутыми и торчали какъ будто вовсе не изъ своихъ мѣстъ, когда она начинала ими двигать, -- значитъ набросать только самый слабый очеркъ дѣйствительности. Сказать, что она была совершенно довольна такимъ устройствомъ, какъ будто это вовсе до нея не касалось, и что она предоставляла своимъ рукамъ и ногамъ распоряжаться, какъ имъ угодно, -- значитъ отдать только слабую справедливость ея равнодушію. Костюмъ ея составляли: пара огромныхъ упрямыхъ башмаковъ, никогда не находившихъ нужнымъ итти, куда идетъ нога; синіе чулки; пестрое платье самаго нелѣпаго узора, какой только можно достать за деньги, -- и бѣлый передникъ. Она постоянно ходила въ короткихъ рукавахъ; съ локтей ея (ужь такъ устроивала сама судьба) никогда ни сходили царапины, интересовавшія ее такъ живо, что она неутомимо, хотя и тщетно, старалась оборотить локти и посмотрѣть на нихъ. На головѣ у нея обыкновенно торчала гдѣ нибудь шапочка; рѣдко, впрочемъ, на томъ мѣстѣ, гдѣ носятъ ее всѣ прочіе. Но за то Клеменси была съ ногъ до головы безукоризненно опрятна и умѣла хранить въ наружности какую-то кривую симметрію. Похвальное рвеніе быть и казаться опрятной и благоприличной часто было причиною одного изъ поразительнѣйшихъ ея маневровъ: она схватывалась одною рукою за деревянную ручку (часть костюма, въ просторѣчіи называемая планшеткою) и съ жаромъ принималась дергать другою рукою платье, пока оно не располагалось въ симметрическія складки.
   Вотъ наружность и костюмъ Клеменси Ньюкомъ, безсознательно, какъ подозрѣвали, изковеркавшей полученное ею при крещеніи имя Клементивы, хотя никто не зналъ этого навѣрное, потому-что глухая старуха мать, истинный феномевъ долголѣтія, которую она кормила почти съ самого дѣтства, умерла, а другихъ родственниковъ у нея не было. Накрывая на столъ, Клеменси по временамъ останавливалась, сложивши свои голыя красныя руки, почесывала раненые локти, поглядывала на столъ съ совершеннымъ равнодушіемъ, и потомъ, вспомнивши вдругъ, что еще чего нибудь недостаетъ, бросалась за забытою вещами.
   -- Адвокаты идутъ, мистеръ! произнесла Клеменси не очень привѣтливымъ голосомъ.
   -- Ага! воскликнулъ докторъ, спѣша имъ на встрѣчу къ воротамъ сада. -- Здравствуйте, здравствуйте! Грація! Мери! господа Снитчей и Краггсъ пришли. А гдѣ же Альфредъ?
   -- Онъ вѣрно сейчасъ будетъ назадъ, сказала Грація.-- Ему сегодня столько было хлопотъ со сборами къ отъѣзду, что онъ всталъ и вышелъ на разсвѣтѣ. Здравствуйте, господа.
   -- Позвольте пожелать вамъ добраго утра, сказалъ Снитчей: это и за себя и за Краггса.-- (Краггсъ поклонился). -- Цалую вашу ручку, продолжалъ онъ, обращаясь къ Мери, и поцаловалъ ручку:-- и желаю вамъ, -- желалъ онъ или не желалъ въ самомъ дѣлѣ, неизвѣстно: съ перваго взгляда онъ не походилъ на человѣка, согрѣтаго теплымъ сочувствіемъ къ ближнему:-- желаю вамъ еще сто разъ встрѣтить этотъ счастливый день.
   Докторъ, заложивши руки въ карманы, значительно засмѣялся. Ха! ха! ха! Фарсъ во сто актовъ!
   -- Однако же я увѣренъ, замѣтилъ Снитчей, приставляя небольшую синюю сумку къ ножкѣ стола -- вы ни въ каковъ случаѣ не захотите укоротить его для этой актрисы, докторъ Джеддлеръ.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ докторъ. -- Боже сохрани! Дай Богъ ей жить и смѣяться надъ фарсомъ, какъ можно дольше, а въ заключеніе сказать съ острякомъ французомъ: фарсъ разыгранъ, oпyскайте занавѣсъ.
   -- Острякъ французъ былъ не правъ, докторъ Джеддлеръ, возразилъ Снитчей, пронзительно заглянувши въ сумку:-- и ваша философія ошибочна, будьте въ томъ увѣрены, какъ я уже не разъ валъ говорилъ. Ничего серьёзнаго въ жизни! Да что же по вашему права?
   -- Шутка, отвѣчалъ докторъ.
   -- Вамъ никогда не случалось имѣть дѣло въ судѣ? спросилъ Снитчей, обративши глаза отъ сумки на доктора.
   -- Никогда, отвѣчалъ докторъ.
   -- Если случится, замѣтилъ Снитчей: -- такъ, можетъ быть, вы перемѣните ваше мнѣніе.
   Краггсъ, который, казалось, только очень смутно или вовсе не сознавалъ въ себѣ отдѣльнаго, индивидуальнаго существованія и былъ представляемъ Снитчеевъ, отважился сдѣлать свое замѣчаніе. Это замѣчаніе заключало въ себѣ единственную мысль, которая не принадлежала на половину и Снитчею; но за то ее раздѣляли съ Краггсомъ многіе изъ мудрыхъ міра сего.
   -- Оно стало нынче ужь слишкомъ легко, замѣтилъ Краггсь,
   -- Что, вести процессъ? спросилъ докторъ.
   -- Да всѣ, отвѣчалъ Краггсъ. -- Теперь все стало какъ-то слишкомъ легко. Это порокъ нашего времени. Если свѣтъ шутка (я не приготовился утверждать противное), такъ слѣдовало бы постараться, чтобы эту шутку было очень трудно разыграть. Слѣдовало бы сдѣлать изъ нея борьбу, сэръ, и борьбу возможно тяжелую. Такъ слѣдовало бы; а ее дѣлаютъ все легче да легче. Мы смазываемъ масломъ врата жизни, а имъ слѣдовало бы заржавѣть. Скоро они начнутъ двигаться безъ шума, а имъ слѣдовало бы визжать на петляхъ, сэръ.
   Краггсъ, казалось, самъ завизжалъ на своихъ петляхъ, высказывая это мнѣніе, которому наружность его сообщила неимовѣрный эффектъ. Краггсъ былъ человѣкъ холодной, сухой, крутой, одѣтый, какъ кремень, въ сѣрое съ бѣлымъ, съ глазами, метавшими мелкія искры, какъ будто ихъ высѣкаетъ огниво. Три царства природы имѣли каждое своего идеальнаго представителя въ этомъ тріо спорившихъ; Снитчей былъ похожъ на сороку или ворону (только безъ лоску), а сморщенное лицо доктора походило на зимнее яблоко; ямочки на немъ изображали слѣды птичьихъ клювовъ, а маленькая косичка сзади торчала въ видѣ стебелька.
   Въ это время статный молодой человѣкъ, одѣтый по дорожному, быстро вошелъ въ садъ въ сопровожденіи слуги, нагруженнаго чемоданомъ и узелками; веселый и полный надежды видъ его гармонировалъ съ яснымъ утромъ. Трое бесѣдовавшихъ сдвинулись въ одну группу, какъ три брата Парокъ, или три Граціи, замаскированныя съ величавшимъ искусствомъ, или, наконецъ, какъ три вѣщія сестры въ степи, -- и привѣтствовали пришедшаго.
   -- Счастливо встрѣчать этотъ день, Альфъ, сказалъ докторъ.
   -- Встрѣтить его еще сто разъ, мистеръ Гитфильдъ, сказалъ, низко кланяясь, Снитчей.
   -- Сто разъ! глухо и лаконически проговорилъ Краггсъ.
   -- Что за гроза! воскликнулъ Альфредъ, вдругъ остановившись. -- Одинъ, два, три -- и все предвѣстники чего-то недобраго на ждущемъ меня океанѣ. Хорошо, что не васъ первыхъ встрѣтилъ я сегодня по утру, а то это дурная была бы примѣта. Первую встрѣтилъ я Грацію, милую, веселую Грацію, -- и вы мнѣ не страшны!
   -- Съ вашего позволенія, мистеръ, вы первую встрѣтили меня, сказала Клеменси Ньюкомъ. -- Она, извольте припомнить, вышла сюда гулять еще да восхода солнца. Я оставалась въ комнатахъ.
   -- Да, правда. Клеменси первая попалась мнѣ сегодня навстрѣчу, сказалъ Альфредъ: -- все равно, я не боюсь васъ и подъ щитомъ Клеменси!
   -- Ха, ха, ха! -- это я за себя и за Краггса, сказалъ Снитчей: -- хорошъ щитъ!
   -- Можетъ быть, не такъ дуренъ, какъ кажется, отвѣчалъ Альфредъ, дружески пожимая руки доктору, Снитчею и Краггсу.
   Онъ оглянулся вокругъ.
   -- Гдѣ же.... Боже мой!
   И быстрое, неожиданное движеніе его сблизило вдругъ Джонатана Снитчея и Томаса Краггса еще больше, нежели статьи ихъ договора, при заключеніи товарищества. Онъ быстро подошелъ къ сестрамъ, и.... впрочемъ, я лучше не могу передать вамъ, какъ онъ поклонился сперва Мери, а потомъ Граціи, какъ замѣтивши, что мистеръ Краггсъ, глядя на его поклонъ, нашелъ бы вѣроятно, что и кланяться стало нынче слишкомъ легко.
   Докторъ Джеддлеръ, желая, можетъ быть, отвлечь вниманіе, поспѣшилъ приступить къ завтраку, и всѣ сѣли за столъ. Грація завяла главное мѣсто, но такъ ловко, что отдѣлила сестру и Альфреда отъ остального общества. Снитчей и Краггсъ сѣли по угламъ, поставивши синюю сумку для безопасности между собою. Докторъ по обыкновенію сѣлъ противъ Граціи. Клеменси суетилась около стола съ какою-то гальваническою дѣятельностью, а меланхолическій Бритнъ за другимъ маленькимъ столикомъ торжественно разрѣзывалъ кусокъ говядины и окорокъ.
   -- Говядины? спросилъ Бритнъ, подойдя къ Снитчею съ ножемъ и вилкою въ рукѣ и бросивши въ него лаконическій вопросъ, какъ метательное оружіе.
   -- Конечно, отвѣчалъ адвокатъ.
   -- А вамъ тоже?
   Это относилось къ Краггсу.
   -- Да, только безъ жиру, и получше сваренный кусочекъ, отвѣчалъ Краггсъ.
   Исполнивши эти требованія и умѣренно надѣливши доктора (онъ какъ будто зналъ, что больше никто не хочетъ ѣсть), Бритнъ сталъ какъ только можно было ближе, не нарушая приличія, возлѣ Компаніи подъ фирмою "Снитчей и Краггсь", и суровымъ взглядомъ наблюдалъ, какъ управляются они съ говядиной. Разъ, впрочемъ, строгое выраженіе лица его смягчилось: это случилось по поводу того, что Краггсъ, зубы котораго были не изъ лучшихъ, чуть не подавился, при чемъ Бритнъ воскликнулъ съ большимъ одушевленіемъ: "я думалъ, что онъ ужъ и умеръ! "
   -- Альфредъ, сказалъ докторъ: -- слова два, три объ дѣлѣ, пока мы еще за завтракомъ.
   -- Да, за завтракомъ, повторили Снитчей и Краггсъ, которые, кажется, и не думали оставить его.
   Альфредъ хоть и не завтракалъ, хоть и былъ, казалось, по уши занятъ разными дѣлами, однакоже, почтительно отвѣчалъ:
   -- Если вамъ угодно, сэръ.
   -- Если можетъ быть что нибудь серьёзное, началъ докторъ: -- въ такомъ....
   -- Фарсѣ, какъ человѣческая жизнь, договорилъ Альфредъ.
   -- Въ такомъ фарсѣ, какъ наша жизнь, продолжалъ докторъ: -- такъ это возвращеніе въ минуту разлуки двойного годового праздника, съ которымъ связано для насъ четырехъ много пріятныхъ мыслей и воспоминаніе о долгихъ, дружескихъ отношеніяхъ. Но не объ этомъ рѣчь и не въ томъ дѣло.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, докторъ Джеддлеръ, возразилъ молодой человѣкъ: -- именно въ томъ-то и дѣло; такъ говоритъ мое сердце, такъ скажетъ, я знаю, и ваше, -- дайте ему только волю. Сегодня я оставляю вашъ домъ, сегодня кончается ваша опека; мы прерываемъ близкія отношенія, скрѣпленныя давностью времени, -- имъ никогда уже не возобновиться вполнѣ; мы прощаемся и съ другими отношеніями, съ надеждами впереди, -- онъ взглянулъ на Мери, сидѣвшую возлѣ него, -- пробуждающій мысли, которыя я не смѣю теперь высказать. Согласитесь, прибавилъ онъ, стараясь ободрить шуткой и себя и доктора: -- согласитесь, докторъ, что въ этой глупой, шутовской кучѣ сора съ же хоть зернышко серьёзнаго. Сознаемся въ этомъ сегодня.
   -- Сегодня! воскликнулъ докторъ.-- Слушайте его! ха, ха, ха! Сегодня, въ самый безсмысленный день во всемъ безсмысленномъ году! Въ этотъ день, здѣсь, на этомъ мѣстѣ, дано было кровопролитное сраженіе. Здѣсь, гдѣ мы теперь сидимъ, гдѣ сегодня утромъ танцовали мои дочери, гдѣ полчаса тому назадъ собирали намъ къ завтраку плоды съ этихъ деревъ, пустившихъ корни не въ землю, а въ людей, -- здѣсь угасли жизни столь многихъ, что нѣсколько поколѣній послѣ того, еще за мою память, здѣсь, подъ нашими ногами, разрыто было кладбище, полное костей, праха костей и осколковъ разбитыхъ череповъ. А изъ всѣхъ сражавшихся не было и ста человѣкъ, которые знали бы, за что они дерутся; въ числѣ праздновавшихъ побѣду не было и ста, которые знали бы, чему они радуются. Потеря или выигрышъ битвы не послужили въ пользу и полусотнѣ. Теперь нѣтъ и поддюжины, которые сходились бы въ мнѣніи о причинѣ и исходѣ сраженія; словомъ, никто никогда не зналъ объ немъ ничего положительнаго, исключая тѣхъ, которые оплакивали убитыхъ. Очень серьёзное дѣло! прибавилъ докторъ со смѣхомъ.
   -- А мнѣ такъ все это кажется очень серьёзнымъ, сказалъ Альфредъ.
   -- Серьёзнымъ! воскликнулъ докторъ. -- Если вы такія вещи признаете серьёзными, такъ вамъ остается только или сойти съ ума, или умереть, или вскарабкаться куда нибудь на вершину горы и сдѣлаться отшельникомъ.
   -- Кромѣ того, это было такъ давно, сказалъ Альфредъ.
   -- Давно! возразилъ докторъ. -- А чѣмъ занимался свѣтъ съ тѣхъ поръ? Ужь не провѣдали ли вы, что онъ занимался чѣмъ нибудь другимъ? Я, признаюсь, этого не замѣтилъ.
   -- Занимался, отчасти, и судебными дѣлами, замѣтилъ Снитчей, мѣшая ложечкой чай.
   -- Несмотря на то, что судопроизводство слишкомъ облегчено, прибавилъ его товарищъ.
   -- Вы меня извините, докторъ, продолжалъ Снитчей: -- я уже тысячу разъ высказывалъ въ продолженіи вашихъ споровъ мое мнѣніе, а все таки повторю, что въ тяжбахъ и въ судопроизводствѣ я нахожу серьёзную сторону, нѣчто, такъ сказать, осязательное, въ чемъ видны цѣль и намѣреніе....
   Тутъ Клеменси Ньюкомъ зацѣпила за уголъ стола, и зазвенѣли чашки съ блюдечками.
   -- Что это? спросилъ докторъ.
   -- Да все эта негодная синяя сумка, отвѣчала Клеменси: -- вѣчно кого нибудь съ ногъ собьетъ.
   -- Въ чемъ видны цѣль и намѣреніе, внушающія уваженіе, продолжалъ Снитчей.-- Жизнь фарсъ, докторъ Джеддлеръ, когда есть на свѣтѣ судопроизводство?
   Докторъ засмѣялся и посмотрѣлъ на Альфреда.
   -- Соглашаюсь, если это вамъ пріятно, что война глупость, сказалъ Снитчей. -- Въ этомъ я съ вами соглашаюсь. Вотъ, напримѣръ, прекрасное мѣсто, -- онъ указалъ на окрестность вилкою, -- сюда вторглись нѣкогда солдаты, нарушители правъ владѣнія, опустошили его огнемъ и мечомъ. Хе, хе, хе! добровольно подвергаться опасности отъ меча и огня! Безразсудно, глупо, рѣшительно смѣшно! И вы смѣетесь надъ людьми, когда вамъ приходитъ въ голову эта мысль; но взглянемъ на эту же прекрасную мѣстность, при настоящихъ условіяхъ. Вспомните объ узаконеніяхъ относительно недвижимаго имущества; о правахъ завѣщанія и наслѣдованія недвижимости; о правилахъ залога и выкупа ея; о статьяхъ касательно аренднаго, свободнаго и податнаго ею владѣнія; вспомните, продолжалъ Снитчей съ такимъ одушевленіемъ, что щелкнулъ зубами:-- вспомните о путаницѣ узаконеній касательно правъ и доказательства правъ на владѣніе, со всѣми относящимися къ нимъ противорѣчащими прежними рѣшеніями и многочисленными парламентскими актами; вспомните о безконечномъ, замысловатомъ дѣлопроизводствѣ по канцеляріямъ, къ которому можетъ подать поводъ этотъ прекрасный участокъ, -- и признайтесь, что есть же и цвѣтущія мѣста въ этой степи, называемой жизнью! Надѣюсь, прибавилъ Снитчей, глядя на своего товарища, -- что я говорю за себя и за Краггса?
   Краггсъ сдѣлалъ утвердительный знакъ, и Снитчей, нѣсколько ослабѣвшій отъ краснорѣчивой выходки, объявилъ, что желаетъ съѣсть еще кусокъ говядины и выпить еще чашку чаю.
   -- Я не защищаю жизни вообще, прибавилъ онъ, потирая руки и усмѣхаясь:-- жизнь исполнена глупостей, и еще кое-чего хуже -- обѣтовъ въ вѣрности, безкорыстіи, преданности, и мало ли въ чемъ. Ба! мы очень хорошо знаемъ ихъ цѣну. Но все таки вы не должны смѣяться надъ жизнью; вы завязали игру, игру не на шутку! Всѣ играютъ противъ васъ, и вы играете противъ всѣхъ. Вещь презанимательная! Сколько глубоко соображенныхъ маневровъ на этой шашешницѣ! Не смѣйтесь, докторъ Джедддеръ, пока не выиграли игры; да и тогда не очень-то. Хе, хе, хе! Да, и тогда не очень, повторилъ Снитчей, покачивая головою и помаргивая глазами, какъ будто хотѣлъ прибавить: -- а лучше по моему, покачайте головою.
   -- Ну, Альфредъ, спросилъ докторъ: -- что вы теперь скажете?
   -- Скажу, сэръ отвѣчалъ Альфредъ: -- что вы оказали бы величайшее одолженіе и мнѣ и себѣ, я думаю, если бы старались иногда забыть объ этомъ полѣ битвы, и другихъ подобныхъ ему, ради болѣе обширнаго поля битвы жизни, надъ которымъ солнце восходитъ каждый день.
   -- Боюсь, какъ бы это не измѣнило его взгляда, мистеръ Альфредъ, сказалъ Снитчей.-- Бойцы жестоки и озлоблены въ этой битвѣ жизни; то и дѣло, что рѣжутъ и стрѣляютъ, подкравшись сзади; свалятъ съ ногъ, да еще и придавятъ ногою; не веселая картина.
   -- А я такъ думаю, мистеръ Снитчей, сказалъ Альфредъ: -- что въ ней совершаются и тихія побѣды, великіе подвиги героизма и самопожертвованія, -- даже во многомъ, что мы зовемъ въ жизни пустяками и противорѣчіемъ, -- и что подвиги эти не легче отъ-того, что никто объ нихъ не говоритъ и никто не слышитъ. А они каждый день совершаются гдѣ нибудь въ безвѣстномъ уголкѣ, въ скромномъ жилищѣ, въ сердцахъ мужчинъ и женщинъ, -- и каждый изъ такихъ подвиговъ способенъ примирить со свѣтомъ самаго угрюмаго человѣка и пробудить въ немъ надежду и вѣру въ людей, несмотря на то, что двѣ четверти ихъ ведутъ войну, а третья процессы. -- Это не бездѣлица.
   Обѣ сестры слушали со вниманіемъ.
   -- Хорошо, хорошо! сказалъ докторъ: -- я уже слишкомъ старъ, и мнѣній моихъ не измѣнитъ никто, ни другъ мой Снитчей, ни даже сестра моя, Марта Джеддлеръ, старая дѣва, которая то же въ былые годы испытала, какъ говоритъ, иного домашнихъ тревогъ и пережила съ тѣхъ поръ иного симпатичныхъ влеченіи къ людямъ всякаго сорта; она вполнѣ вашего мнѣнія (только что упрямѣе и безтолковѣе, потому-что женщина), и мы съ нею никакъ не можемъ согласиться, и даже рѣдко видимся. Я родился на этомъ полѣ битвы. Мысли мои уже съ дѣтства привыкли обращаться къ истинной исторіи поля битвы. Шестьдесятъ лѣтъ пролетѣло надъ моей головой, и я постоянно видѣлъ, что люди, -- въ томъ числѣ Богъ знаетъ сколько любящихъ матерей и добрыхъ дѣвушекъ, вотъ какъ и моя, -- чуть съ ума не сходятъ отъ поля битвы. Это противорѣчіе повторяется во всемъ. Такое невѣроятное безразсудство можетъ возбудить только смѣхъ или слезы; я предпочитаю смѣхъ.
   Бритнъ, съ глубочайшимъ меланхолическимъ вниманіемъ слушавшій каждаго изъ говорившихъ поочередно, присталъ вдругъ, какъ должно полагать, къ мнѣнію доктора, если глухой, могильный звукъ, вырвавшійся изъ устъ его можно почесть на выраженіе веселаго расположенія духа. Лицо его, однако же, ни прежде, ни послѣ того не измѣнилось ни на волосъ, такъ что хотя двое изъ собесѣдниковъ, испуганные таинственнымъ звукомъ, и оглянулись во всѣ стороны, но никто и не подозрѣвалъ въ томъ Бритна, исключая только прислуживавшей съ нимъ Клеменси Ньюкомъ, которая, толкнувши его однимъ изъ любимыхъ своихъ составовъ, локтемъ, спросила его шопотомъ и тономъ упрека, чему онъ смѣется?
   -- Не надъ вами! отвѣчалъ Бритнъ.
   -- Надъ кѣмъ же?
   -- Надъ человѣчествомъ, сказалъ Бритнъ.-- Вотъ штука-то!
   -- Право, между докторомъ и этими адвокатами онъ съ каждымъ днемъ становится безтолковѣе! воскликнула Клеменми, толкнувши его другимъ локтемъ, какъ будто съ цѣлью образумитъ его этимъ толчковъ. -- Знаете ли вы, гдѣ вы? или вамъ надо напомнить?
   -- Ничего не знаю, отвѣчалъ Бритнъ съ свинцовымъ взглядомъ и безстрастнымъ лицомъ:-- мнѣ всѣ равно. Ничего не разберу. Ничему не вѣрю. Ничего мнѣ не надо.
   Хотя этотъ печальный очеркъ его душевнаго состоянія былъ, можетъ быть, и преувеличенъ въ припадкѣ унынія, однакоже, Бенджаминъ Бритнъ, называемый иногда маленькій Бритнъ, въ отличіе отъ Великобританіи {Непереводимая игра словъ. Имя Бритнъ (Britain) означаетъ тоже и Бритниію; и Бритна назвали маленькимъ Бритномъ (Little Britain) въ отличіе отъ Великобританіи (Great Brtain).}, какъ говорится: напр. юная Англія, въ отличіе отъ старой, опредѣлилъ свое настоящее состояніе точнѣе, нежели можно было предполагать. Слушая ежедневно безчисленныя разсужденія доктора, которыми онъ старался доказать всякому, что его существованіе, по крайней мѣрѣ, ошибка и глупость, бѣдняжка служитель погрузился мало по малу въ такую бездну смутныхъ и противорѣчащихъ мыслей, принятыхъ извнѣ и родившихся въ немъ самомъ, что истина на днѣ колодца, въ сравненіи съ Бритномъ въ пучинѣ недоумѣнія, была какъ на ладони. Только одно было для него ясно: что новые элементы, вносимые обыкновенно въ эти пренія Снитчеемъ и Краггсомъ, никогда не уясняли вопроса и всегда какъ будто доставляли только доктору случай брать верхъ и подкрѣплять свои мнѣнія новыми доводами. Бритнъ видѣлъ въ "Компаніи" одну изъ ближайшихъ причинъ настоящаго состоянія своего духа и ненавидѣлъ ее за это отъ души.
   -- Не въ томъ дѣло, Альфредъ, сказалъ докторъ.-- Сегодня, какъ сами вы сказали, вы перестаете быть моимъ воспитанникомъ; вы уѣзжаете отъ насъ съ богатымъ запасомъ знаній, какія могли пріобрѣсть здѣсь въ шкодѣ и въ Лондонѣ, и съ практическими истинами, какими могъ скрѣпить ихъ простакъ деревенскій докторъ; вы вступаете въ свѣтъ. Первый періодъ ученія, опредѣленный вашимъ бѣднымъ отцомъ, кончился; теперь вы зависите сами отъ себя и собираетесь исполнить его второе желаніе: но за долго до истеченія трехъ лѣтъ, которыя назначены для посѣщенія медицинскихъ школъ за границею, вы насъ забудете. Боже мой, вы легко забудете насъ въ полгода!
   -- Если забуду, -- да вы сами знаете, что этого не случится. Что мнѣ объ этомъ говорить вамъ! сказалъ Альфредъ, смѣясь.
   -- Мнѣ ничего подобнаго неизвѣстно, возразилъ докторъ. -- Что ты на это скажешь, Мери?
   Мери, играя ложечкой, хотѣла какъ будто сказать, -- но она этого не сказала, -- что онъ воленъ и забыть ихъ, если можетъ. Грація прижала ея цвѣтущее лицо къ своей щекѣ и улыбнулась.
   -- Надѣюсь, я исполнялъ обязанность опекуна какъ слѣдуетъ, продолжалъ докторъ: -- во всякомъ случаѣ, сегодня утромъ я долженъ быть формально уволенъ и освобожденъ. Вотъ наши почтенные друзья, Снитчей и Краггсъ, принесли цѣлую кипу бумагъ, счетовъ и документовъ, для передачи вамъ ввѣреннаго мнѣ капитала (желалъ бы, чтобы онъ былъ больше, Альфредъ; но вы будете великимъ человѣкомъ и увеличите его) и множество всякихъ вздоровъ, которые надо подписать, скрѣпить печатью и передать по формѣ.
   -- И утвердить подписью свидѣтелей, какъ того требуетъ законъ, сказалъ Снитчей, отодвигая тарелку и вынимая бумаги, которыя товарищъ его принялся раскладывать на столѣ.-- Такъ какъ я и Краггсъ, мы были членами опеки вмѣстѣ съ вами, докторъ, относительно ввѣреннаго намъ капитала, то мы должны попросить вашихъ двухъ слугъ засвидѣтельствовать подписи, -- умѣете вы писать, мистриссъ Ньюкомъ?
   -- Я не замужемъ, мистеръ, отвѣчала Клеменси.
   -- Ахъ, извините. Я самъ этого не предполагалъ, пробормоталъ съ улыбкою Снитчей, взглянувши на ея необыкновенную наружность. -- Умѣете ли вы читать?
   -- Немножко, отвѣчала Клеменси.
   -- Псалтырь? лукаво замѣтилъ адвокатъ.
   -- Нѣтъ, сказала Клеменси. -- Это слишкомъ трудно. Я читаю только наперстокъ.
   -- Наперстокъ! повторилъ Снитчей. -- Что вы говорите?
   Клеменси покачала головой.
   -- Да еще терку для мушкатныхъ орѣховъ, прибавила она.
   -- Что за вздоръ! она должно быть сумасшедшая! сказалъ Снитчей, глядя на нее пристально.
   Грація, однакоже, объяснила, что на упомянутыхъ вещахъ вырѣзаны надписи, и что онѣ-то составляютъ карманную библіотеку Клеменси Ньюкомъ, не очень знакомой съ книгами.
   -- Такъ, такъ, миссъ Грація, сказалъ Снитчей. -- Да, да. Ха, ха, ха! а я думалъ, что она не совсѣмъ въ своемъ умѣ. Она смотритъ такой дурой, пробормоталъ онъ съ гордымъ взглядомъ. -- Что же говорить наперстокъ, мистрисъ Ньюкомъ?
   -- Я не замужемъ, мистеръ, замѣтила опять Клеменси.
   -- Такъ просто, Ньюкомъ; не такъ ли? сказалъ Снитчей.-- Ну, такъ что же гласитъ наперстокъ~то, Ньюкомъ?
   Какъ Клеменси, собираясь отвѣтить на вопросъ, раздвинула карманъ и заглянула въ разверзтую глубину его, ища наперстокъ, котораго тутъ не оказалось, -- какъ потомъ раздвинула она другой и, увидѣвши его на днѣ, какъ жемчужину дорогой цѣны, начала добираться до него, выгружая изъ кармана все прочее, какъ-то: носовой платокъ, огарокъ восковой свѣчи, свѣжее яблоко, апельсинъ, завѣтный, хранимый на счастье пенни, висячій замокъ, ножницы въ футлярѣ, горсти двѣ зеренъ, нѣсколько клубковъ бумаги, игольникъ, коллекцію папильотокъ, и сухарь, -- и какъ все это было по одиначкѣ передано на сохраненіе Бритну, -- это не важно, также какъ и то, что, рѣшившись поймать и овладѣть самовольнымъ карманомъ, имѣвшимъ привычну цѣпляться за ближайшій уголъ, она приняла и спокойно сохраняла позу, по видимому, несовмѣстную съ устройствомъ человѣческаго тѣла и законами тяготѣнія. Дѣло въ томъ, что, наконецъ, она побѣдоносно достала наперстокъ и загремѣла теркой, литература которыхъ очевидно приходила въ упадокъ отъ непомѣрнаго тренія.
   -- Такъ это наперстокъ, не правда ли? спросилъ Снитчей. -- Что же онъ говорить?
   -- Онъ говоритъ, отвѣчала Клеменси, медленно читая вокругъ него, какъ вокругъ башни: -- За-бы-вай и про-щай.
   Снитчей и Краггсъ засмѣялись отъ души.
   -- Какъ это ново! замѣтилъ Снитчей.
   -- И какъ легко на дѣлѣ! подхватилъ Краггсъ.
   -- Какое знаніе человѣческой натуры! сказалъ Снитчей.
   -- И какъ удобно примѣнить его къ практикѣ жизни! прибавилъ Краггсъ.
   -- А терка? спросилъ глава Компаніи.
   -- Терка говоритъ, отвѣчала Клемеиси:-- "Дѣлай для другихъ то, чего самъ отъ нихъ желаешь."
   -- Обманывай, или тебя обманутъ, хотите вы сказать, замѣтилъ Снитчей.
   -- Не понимаю, отвѣчала Клеменси, въ недоумѣніи качая головою. -- Я не адвокатъ.
   -- А будь она адвокатомъ, сказалъ Снитчей, поспѣшно обращаясь къ доктору, какъ будто стараясь уничтожить слѣдствія этого отвѣта: -- она увидѣла бы, что это золотое правило половины ея кліентовъ. Въ этомъ отношеніи они не любятъ шутить, -- какъ ни забавенъ нашъ свѣтъ, -- и складываютъ потомъ вину на насъ. Мы, адвокаты, собственно ничто иное, какъ зеркала, мистеръ Альфредъ: къ намъ обращаются обыкновенно люди недовольные, несговорчивые и выказываютъ себя не съ лучшей стороны; поэтому не справедливо сердиться на насъ, если мы отражаемъ что нибудь непріятное. Надѣюсь, прибавилъ Снитчей: -- что я говорю за себя и Краггса?
   -- Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Краггсъ.
   -- Итакъ, если мистеръ Бритнъ будетъ такъ добръ, что принесетъ намъ чернила, сказалъ Снитчей, снова принимаясь за бумаги: -- мы подпишемъ, приложимъ печати и совершимъ передачу какъ можно скорѣе, а не то почтовая коляска проѣдетъ прежде, нежели мы успѣемъ осмотрѣться, при чемъ и гдѣ мы.
   Судя по наружности Бритна, можно было предположить съ большою вѣроятностью, что коляска проѣдетъ, прежде нежели онъ узнаетъ, гдѣ онъ. Онъ стоялъ въ раздумьи, умственно взвѣшивая мнѣнія доктора и адвокатовъ, адвокатовъ и доктора. Онъ дѣлалъ слабыя попытки подвести наперстокъ и терку (совершенно новыя для него идеи) подъ чью бы то ни было философскую систему, словомъ, запутывался, какъ всегда запутывалась его великая тезка {Великобританія.} въ теоріяхъ и школахъ. Но Клеменси была его добрымъ геніемъ, несмотря на то, что онъ имѣлъ самое не высокое понятіе объ ея умѣ, -- ибо она не любила безпокоить себя отвлеченными умозрѣніями и постоянно дѣлала всѣ, что нужно, въ свое время. Она въ одну минуту принесда чернилицу и оказала ему еще дальнѣйшую услугу -- толкнула его локтемъ и заставила опомниться. Нѣжное прикосновеніе ея расшевелило его чувства, въ болѣе буквальномъ, нежели обыкновенно, значеніи слова, и Бритнъ встрепенулся.
   Но теперь его возмутило сомнѣніе, не чуждое людямъ его сословія, для которыхъ употребленіе пера и чернила есть событіе въ жизни: онъ боялся, что, подписавши свое имя на документѣ, писанномъ чужою рукою, онъ пожалуй приметъ на себя какую нибудь отвѣтственность или какъ нибудь тамъ долженъ будетъ выплатить неопредѣленную, огромную сумму денегъ. Онъ подошелъ къ бумагамъ съ оговорками, и то по настоянію доктора, -- потребовалъ времени взглянуть на документы, прежде, нежели подпишетъ (узорчатый почеркъ, не говоря уже о фразеологіи, былъ для него китайскою грамотою), осмотрѣлъ ихъ со всѣхъ сторонъ, нѣтъ ли гдѣ нибудь подлога, потомъ подписалъ -- и впалъ въ уныніе, какъ человѣкъ, лишившійся всѣхъ правъ и состоянія. Синяя сумка -- хранилище его подписи, получила съ этой минуты какой-то таинственный интересъ въ его глазахъ, и онъ не могъ отъ нея оторваться. Но Клеменси Ньюкомъ, восторженно засмѣявшись при мысли, что и она не безъ достоинства и значенія, облокотилась на весь столъ, какъ орелъ, раздвинувшій крылья, и подперла голову лѣвою рукою; это были пріуготовительныя распоряженія, по окончаніи которыхъ она приступила къ самому дѣлу, -- начала, не щадя чернилъ, выводить какіе-то кабалистическіе знаки и въ то же время снимать съ нихъ воображаемую копію языкомъ. Вкусивши чернилъ, она разгорѣлась къ нимъ жаждою, какъ бываетъ, говорятъ, съ тигромъ, когда онъ отвѣдаетъ другого рода жидкость; она захотѣла подписывать все и выставлять свое имя на всемъ безъ разбора. Словомъ, опека и отвѣтственность были сняты съ доктора; и Альфредъ, вступивши въ личное распоряженіе капиталомъ, былъ хорошо снаряженъ въ жизненный путь.
   -- Бритнъ! сказалъ докторъ: -- бѣгите къ воротамъ и сторожите тамъ коляску. Время летитъ, Альфредъ!
   -- Да, сэръ, летитъ, поспѣшно отвѣчалъ молодой человѣкъ. Милая Грація, на минуту! Мери -- она такъ прекрасна, такъ молода, такъ привлекательна, она дороже всего въ мірѣ моему сердцу, -- не забудьте: я ввѣряю ее вамъ!
   -- Она всегда была для меня священнымъ предметомъ попеченій, Альфредъ. Теперь будетъ вдвое. Будьте увѣрены, я вѣрно исполню мой долгъ.
   -- Вѣрю, Грація; знаю навѣрное. Для кого это неясно, кто видитъ ваше лицо и слышитъ вашъ голосъ? О, добрая Грація! Будь у меня ваше твердое сердце, вашъ невозмутимый духъ, какъ бодро разстался бы я сего дня съ этими мѣстами!
   -- Право? отвѣчала она съ спокойной улыбкой.
   -- А все-таки, Грація.... сестрица, -- это слово какъ будто естественнѣе.
   -- Употребляйте его! подхватила она поспѣшно. Мнѣ -- пріятно его слышать; не называете меня иначе.
   -- А все-таки, сестрица, продолжалъ Альфредъ:-- для меня и Мери лучше, что ваше вѣрное и мужественное сердце остается здѣсь: это послужитъ намъ въ пользу и сдѣлаетъ васъ счастливѣе и лучше. Если бы я могъ, я не взялъ бы его отсюда для поддержанія собственной бодрости.
   -- Коляска на горѣ! закричалъ Бритнъ.
   -- Время летитъ, Альфредъ, сказалъ докторъ.
   Мери стояла въ сторонѣ съ потупленными глазами; при вѣсти о появленіи коляски, молодой любовникъ нѣжно подвелъ ее къ сестрѣ и предалъ въ ея объятія.
   -- Я только что сказалъ Граціи, милая Мери, что, отъѣзжая, поручаю васъ ей, какъ драгоцѣнный залогъ. И когда я возвращусь и потребую васъ назадъ, когда передъ нами раскроется свѣтлая перспектива брачной жизни, какъ пріятно будетъ для насъ позаботиться о счастьи Граціи, предупреждать ея желанія, благодарностью и любовью уплатить ей хоть частицу великаго долга.
   Онъ держалъ Мери на руку; другая рука ея обвилась около шеи сестры. Мери смотрѣла въ спокойные, чистыя, веселые глава сестры, и во взорѣ ея выражались любовь, удивленіе, печаль и почти обожаніе. Она смотрѣла на лицо сестры, какъ на лицо свѣтлаго ангела. И сестра смотрѣла на Мери и жениха ея ясно, весело и спокойно.
   -- И когда настанетъ время, продолжалъ Альфредъ: -- это неизбѣжно, и я дивлюсь, что оно еще не настало; впрочемъ, Грація знаетъ это лучше, и Грація всегда права, -- когда и она почувствуетъ потребность въ другѣ, которому могла бы раскрыть все свое сердце, которые былъ бы для нея тѣмъ, чѣмъ она была для насъ, тогда, Мери, какъ горячо докажемъ мы ей нашу привязанность, какъ будемъ радоваться, что и она, наша милая, добрая сестра, любитъ и любима взаимно, какъ мы всегда того желали!
   Младшая сестра не сводила глазъ съ Граціи, не оглянулась даже на Альфреда. И Грація смотрѣла на нее и на жениха ея все тѣми же ясными, веселыми и спокойными глазами.
   -- И когда все это пройдетъ, когда мы уже состарѣемся и будемъ жить вмѣстѣ, непремѣнно вмѣстѣ, и будемъ вспоминать давно прошедшее, сказалъ Альфредъ: -- да будетъ это время, особенно этотъ день, любимою эпохою вашихъ воспоминаніи; мы будемъ разсказывать другъ другу, что мы думали и чувствовали; чего надѣялись и боялись въ минуту разлуки, какъ тяжело какъ было сказать прости....
   -- Коляска въ лѣсу! закричалъ Бритнъ.
   -- Хорошо, сейчасъ.... и какъ встрѣтились мы опять, и были счастливы, несмотря ни на что; этотъ день будетъ для васъ счастливѣйшимъ въ цѣломъ году и мы будемъ праздновать его, какъ тройной праздникъ. Не такъ ли, моя милая?
   -- Да! живо и съ веселою улыбкою подхватила старшая сестра.-- Но не мѣшкайте, Альфредъ. Времени мало. Проститесь съ Мери, -- и съ Богомъ!
   Онъ прижалъ младшую сестру къ своему сердцу. Освободившись изъ его объятій, она опять приникла къ сестрѣ; и глаза ея, все съ тѣмъ выраженіемъ любви и удивленія, снова погрузились въ спокойный, свѣтлый и веселый взоръ Граціи.
   -- Прощай, другъ мой! сказалъ докторъ.-- Говорить о сердечныхъ отношеніяхъ или чувствахъ, обѣщаніяхъ и тому подобномъ, въ такомъ -- ха, ха, ха! вы знаете, что я хочу сказать, -- было бы чистѣйшею глупостью. Скажу вамъ только, что если вы и Мери не отстанете отъ завиральныхъ идей, я противорѣчить не буду и согласенъ назвать васъ зятемъ.
   -- На мосту! прокричалъ Бритнъ.
   -- Пусть подъѣзжаетъ теперь, сказалъ Альфредъ, крѣпко сжимая руку доктора.-- Вспоминайте иногда обо мнѣ, мой старый другъ и наставникъ, сколько можете серьёзнѣе! Прощайте, мистеръ Снитчей! Прощайте, мистеръ Краггсъ!
   -- На дорогѣ! закричалъ Бритнъ.
   -- Позвольте поцаловать васъ, Клеменси Ньюкомъ, по старому знакомству -- дайте руку, Бритнъ, -- прощайте, Мери, мое сокровище! прощайте, Грація, сестрица! незабывайте!
   Спокойное, ясно-прекрасное лицо Граціи обратилось къ нему; но Mери не измѣнила ни положенія, ни направленія своего взгляда.
   Коляска подъѣхада къ воротамъ. Засуетились, уложили вещи. Коляска уѣхала. Мери не трогалась съ мѣста.
   -- Онъ машетъ тебѣ шляпой, сказала Грація: -- твой названный супругъ. Смотри!
   Мери подняла голову и оглянулась на мгновеніе, потомъ оборотилась опять назадъ и, встрѣтивши покойный взоръ сестры, зарыдала и упала ей на грудь.
   -- О, Грація, да благословитъ тебя Богъ! Но я не въ силахъ на это смотрѣть! сердце разрывается!
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

  
   У Снитчея и Краггса была на старомъ полѣ битвы небольшая, но удобная контора, гдѣ они очень удобно обдѣлывали небольшія дѣлишки и часто давали мелкія сраженія, предводительствуя арміями истцовъ и отвѣтчиковъ. Этихъ стычекъ, конечно, нельзя было назвать рѣшительными битвами, потому-что дѣло подвигалось обыкновенно съ быстротою черепахи; но участіе въ нихъ "Компаніи" оправдываетъ общее названіе битвы: Снитчей и Краггсъ то подстрѣлятъ истца, то пустятъ картечью въ отвѣтчика, то бросятся въ аттаку на какое нибудь спорное имѣніе, то завяжутъ легкую перестрѣлку съ иррегулярнымъ отрядовъ мелкихъ должниковъ, -- какъ когда случится и на какого непріятеля натолкнетъ ихъ судьба. Газеты играли въ нѣкоторыхъ ихъ кампаніяхъ (также какъ и въ другихъ, болѣе славныхъ) важную и выгодную роль. Чаще всего, по окончаніи дѣла подъ командою Снитчея и Краггса, обѣ сражавшіяся стороны замѣчали, что онѣ только съ величайшимъ трудомъ могли выпутаться изъ дѣла, и что имъ не легко разглядѣть свое положеніе съ нѣкоторою ясностью сквозь окружающія ихъ густыя облака дыма.
   Контора Снитчея и Краггса находилась, какъ слѣдуетъ, на торговой площади; въ постоянно открытую дверь вели только двѣ отлогія ступеньки, -- такъ что всякій вспыльчивый фермеръ могъ попасть туда, разсердившись, въ туже минуту. Кабинетъ ихъ, онъ же и пріемная для совѣщаніи, выходилъ окнами въ поле; это была старая, низенькая комната, съ мрачнымъ потолкомъ, который, казалось, хмурятся, разрѣшая запутанные юридическіе вопросы. Тутъ было нѣсколько кожаныхъ стульевъ съ высокими спинками, обитые крупными мѣдными гвоздями, въ рядахъ которыхъ кое гдѣ недоставало то двухъ, то трехъ; можетъ быть, ихъ выдернули разсѣянные пальцы сбитыхъ съ толку кліентовъ. На стѣнѣ висѣлъ въ рамкѣ портретъ судьи, въ такомъ ужасномъ парикѣ, что, при видѣ только одного его локона, волоса вставали дыбомъ отъ ужаса. Въ шкафахъ, на полкахъ, на столахъ лежали кипы бумагъ, покрытыя пылью; вдоль стѣнъ тянулись ряды несгараемыхъ ящиковъ, съ висячими замками и съ надписями именъ истцовъ или отвѣтчиковъ; запуганные посѣтители, точно какъ околдованные, невольно перечитывали эти имена то просто, то на оборотъ, и составляли изъ нихъ анаграммы, слушая, по видимому, Снитчея и Краггса, но не понимая ни слова изъ ихъ рѣчей.
   У Снитчея, равно какъ и у Краггса, была подруга его частной и должностной жизни. Снитчей и Краггъ были задушевные друзья и довѣряли другъ другу вполнѣ; но за то мистриссъ Снитчей, -- такъ ужь устроено, для равновѣсія, въ жизни, -- подозрительно смотрѣла на Краггса, а мистриссь Краггсъ на Снитчея. "Право, ваши Снитчеи", говорила иногда мистриссъ Краггсъ своему мужу, выражаясь въ знакъ своего презрѣнія во множественномъ числѣ, какъ будто рѣчь идетъ объ изношенныхъ панталонахъ или другой вещи, не имѣющей единственнаго числа: -- не понимаю, на что вамъ ваши Снитчеи! Вы довѣряете вашимъ Снитчеямъ слишкомъ много; смотрите, какъ бы не пришлось вамъ согласиться со мною по неволѣ." А мистриссъ Снитчей замѣчала своему мужу на счетъ Краггса, что если его когда нибудь обманутъ, такъ обманетъ Краггсъ, и что она отъ роду не видывала такого фальшиваго взгляда, какъ у Краггса. Несмотря, однако же, на все это, они жили вообще очень дружно, и мистриссъ Снитчей была съ мистриссъ Краггсъ въ тѣсномъ союзѣ противъ "конторы", въ которой они видѣли своего общаго врага и гнѣздо опасныхъ (потому-что неизвѣстныхъ) козней.
   А между тѣмъ, въ этой конторѣ Снитчей и Краггсъ собирали медъ для своихъ ульевъ. Здѣсь засиживались они иногда, въ хорошій вечеръ, у окна въ пріемной, смотрѣли на поле битвы и дивились (что, впрочемъ, случалось обыкновенно во время съѣзда судей, когда накопленіе дѣлъ располагало ихъ къ чувствительности), дивились глупости людей, которые никакъ не могутъ ужиться въ мирѣ и судиться съ комфортомъ. Здѣсь пролетали надъ ними дни, недѣли, мѣсяцы и годы; календаремъ служило имъ постепенное уменьшеніе мѣдныхъ гвоздей на стульяхъ и накопленіе бумажныхъ кипъ на столахъ. Однажды вечеромъ, года три спустя послѣ завтрака въ саду, сидѣли они здѣсь, одинъ похудѣвшій, а другой потолстѣвшій, -- и совѣщались о дѣлѣ.
   Они были не одни: съ ними былъ человѣкъ лѣтъ тридцати или около того, одѣтый хорошо, но небрежно, съ разстроеннымъ лицомъ, но статный и не дурной собою; онъ сидѣлъ, печальный и задумчивый, въ креслахъ, заложивши одну руку за пазуху, а другою взбивая свои густые волосы. Свитчей и Краггсъ сидѣли одинъ противъ другого за ближайшею конторкою, на которой стоялъ одинъ изъ незгараемыхъ ящиковъ, отомкнутый и раскрытый. Часть заключавшихся въ немъ бумагъ была разбросана по столу, и Снитчей перебиралъ остальныя, поднося къ свѣчкѣ каждый документъ по одиначкѣ; пробѣжавшій бумагу, онъ покачивалъ годовою, передавалъ ее Краггсу, который тоже пробѣгалъ ее глазами, покачивалъ головою я клалъ ее на столъ. Иногда они останавливались и посматривали на задумчиваго кліента, покачивая головами вмѣстѣ; на ящикѣ было выставлено имя Мейкля Уардена, изъ чего мы можемъ заключить, что это имя и ящикъ принадлежали посѣтителю, и что дѣла Мейкля Уардена были очень плохи.
   -- Вотъ я все, сказалъ Снитчей, оборачивая послѣднюю бумагу.-- Рѣшительно нѣтъ никакихъ больше средствъ, никакихъ средствъ.
   -- Итакъ, все потеряно, растрачено, заложено и продано, а? спросилъ кліентъ, поднявши глаза.
   -- Все, отвѣчалъ Снитчей.
   -- И ничего нельзя сдѣлать, говорите вы?
   -- Рѣшительно ничего.
   Кліентъ началъ кусать ногти и опятъ погрузился въ раздумье.
   -- И вы думаете, что мнѣ даже не безопасно оставаться въ Англіи?
   -- Нигдѣ во всемъ соединенномъ королевствѣ Великобританіи и Ирландіи, отвѣчалъ Снитчей.
   -- То есть, я истинно блудный сынъ, у котораго нѣтъ ни отцовскаго крова, куда онъ могъ бы возвратится, ни стада свиней, ни даже жолудей, чтобы подѣлиться имя съ животными? А? продолжалъ кліентъ, качая ногою и устремивши глаза въ полъ.
   Снитчей отвѣчалъ кашлемъ, какъ будто стараясь отстранить отъ себя этимъ подозрѣніе, что онъ готовъ говорить о судебномъ дѣлѣ аллегорически. Краггсъ закашлялъ тоже, въ знакъ своего согласія съ товарищемъ.
   -- Раззориться въ тридцать лѣтъ! сказалъ кліентъ.
   -- Вы не раззорились, мистеръ Уарденъ, замѣтилъ Сеитчей. -- Нѣтъ, до этого еще не дошло. Правда, оно и не далеко, но все таки вы еще не раззорены. Опека....
   -- Чертовщина! прервалъ его кліентъ.
   -- Мистеръ Краггсъ, продолжалъ Снитчей: -- позвольте у васъ табачку. Благодарю васъ, сэръ.
   Непоколебимый адвокатъ, нюхая табакъ съ большимъ наслажденіемъ, былъ, казалось, погруженъ въ глубочайшее размышленіе о дѣлѣ. Лицо кліента по немногу прояснялось; онъ улыбнулся и, поднявши глаза, сказалъ:
   -- Вы говорите объ опекѣ. На долго эта опека?
   -- На долго ли? повторялъ Снитчей, отряхая табакъ съ пальцевъ и расчитывая въ умѣ время.-- Для поправленія вашего разстроеннаго имѣнія, сэръ? Если опека будетъ въ хорошихъ рукахъ? у насъ съ Краггсомъ? лѣтъ шесть или семь.
   -- Лѣтъ шесть или семь умирать съ голоду! воскликнулъ кліентъ съ горькимъ смѣхомъ, въ нетерпѣніи перемѣнивши позу.
   -- Умирать шесть или семь лѣтъ съ голоду, мистеръ Уарденъ, сказалъ Снитчей: -- это такое необыкновенное явленіе, что вы можете пріобрѣсти другое имѣніе, показывая себя это время за деньги. Но мы думаемъ, что это невозможно, -- я говорю за себя и Краггса, -- и потому не совѣтуемъ вамъ этого.
   -- Что же вы мнѣ совѣтуете?
   -- Я уже сказалъ вамъ: отдать имѣніе въ опеку. Нѣсколько лѣтъ управленія Снитчея и Краггса приведутъ его въ порядокъ. Но чтобы мы могли взять на себя эту обязанность и отвѣтственность, вы должны уѣхать и жить за границей. А что касается до голодной смерти, мы можемъ обезпечить вамъ нѣсколько сотъ фунтовъ въ годъ, даже при началѣ опеки, мистеръ Уарденъ.
   -- Нѣсколько сотъ! возразилъ кліентъ. -- Тогда какъ я проживалъ тысячи!
   -- Это, замѣтилъ Снитчей, медленно складывая бумаги въ выложенный желѣзомъ ящикъ: -- это, конечно, не подлежитъ сомнѣнію. Ни малѣйшему сомнѣнію, повторилъ онъ про себя, въ раздумьи продолжая свое занятіе.
   Адвокатъ, должно быть, зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло; во всякомъ случаѣ, его сухое, довольно безцеремонное обращеніе оказало благопріятное вліяніе на разстроеннаго кліента и расположило его къ откровенности. А можетъ быть, то, что кліентъ зналъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, и самъ нарочно вызвалъ адвоката на подобныя предложенія, чтобы, въ свою очередь, смѣлѣе открыть ему кое какія намѣренія. Онъ по немногу подвидъ голову, посмотрѣлъ на неподвижнаго совѣтника съ улыбкою и, наконецъ, разразился смѣхомъ.
   -- Все это прекрасно, сказалъ онъ:-- упрямый другъ мой...
   Снитчей указалъ на своего товарища: "извините, -- Снитчей и Компанія".
   -- Виноватъ, мистеръ Краггсъ, продолжалъ кліентъ. -- Итакъ, все это прекрасно, упрямые друзья мои, -- онъ наклонился впередъ и понизилъ голосъ: -- только вы не знаете и половины моихъ несчастій.
   Снитчей уставилъ на него глаза, Краггсъ тоже.
   -- Я не только въ долгахъ по уши, сказалъ кліентъ, но...
   -- Не влюблены же! воскликнулъ Снитчей.
   -- Да, влюбленъ! отвѣчалъ кліентъ, упавши назадъ въ кресла и глядя на Компанію, съ заложенными въ карманы руками: -- влюбленъ по уши!
   -- Не въ наслѣдницу какую нибудь, сэръ? спросилъ Снитчей.
   -- Нѣтъ.
   -- И не въ богачку?
   -- Нѣтъ, сколько мнѣ извѣстно; она богата только красотой и душевными качествами.
   -- Не въ замужнюю, надѣюсь? спросилъ Снитчей съ особеннымъ выраженіемъ.
   -- Разумѣется нѣтъ.
   -- Ужь не въ одну ли изъ дочерей доктора Джеддлера? воскликнулъ Снитчей, вдругъ облокотившись на колѣни и выдвинувши лицо по крайней мѣрѣ на аршинъ впередъ.
   -- Да, отвѣчалъ кліентъ.
   -- Но, -- вѣдь не въ меньшую? продолжалъ Снитчей.
   -- Въ меньшую, отвѣчалъ кліентъ.
   -- Мистеръ Краггсъ, сказалъ Снитчей, успокоившись: -- позвольте мнѣ еще щепотку; благодарю васъ. Очень радъ объявить вамъ, мистеръ Уарденъ, что изъ этого ничего не выйдетъ: она дала уже слово, она сговорена. Вотъ товарищъ мой можетъ вамъ это подтвердить. Это дѣло вамъ извѣстно.
   -- Извѣстно, повторилъ Краггсъ.
   -- Можетъ быть, и мнѣ оно извѣстно, спокойно возразилъ кліентъ: -- да чтожь изъ этого? Вы живете въ свѣтѣ: неужели не случалось вамъ слышать, что женщина перемѣнила свои мысли?
   -- Не спорю, сказалъ Снитчей:-- случались жалобы на вдовъ и старыхъ дѣвъ за нарушеніе даннаго слова; но въ большей части такихъ судебныхъ случаевъ....
   -- Судебныхъ случаевъ! нетерпѣливо прервалъ его кліентъ. -- Не говорите мнѣ о судебныхъ случаяхъ. Примѣровъ такъ много, что они составятъ книгу гораздо попространнѣе всѣхъ вашихъ сводовъ. И кромѣ того, неужели вы думаете, что я прожилъ у доктора цѣлыхъ шесть недѣль по пустому?
   -- Я думаю, сэръ, замѣтилъ Снитчей, важно обращаясь къ своему товарищу, -- что изъ всѣхъ несчастныхъ случаевъ, которыми мистеръ Уарденъ обязанъ своимъ лошадямъ, -- а этихъ случаевъ, какъ всѣмъ намъ извѣстно, было не мало, и стоили они ему не дешево, -- самымъ несчастнымъ, если онъ поетъ на этотъ ладъ, окажется тотъ, что онъ упалъ съ сѣдла у докторскаго сада, гдѣ сломалъ себѣ три ребра и ключицу и получилъ Богъ знаетъ сколько контузій. Намъ ничего такого и въ голову не приходило, когда мы услышали, что онъ выздоравливаетъ, при помощи доктора, у него въ домѣ. А теперь дѣло принимаетъ дурной оборотъ, сэръ, дурной, очень дурной. Докторъ Джеддлеръ нашъ кліентъ, мистеръ Краггсъ.
   -- И Альфредъ Гитфильдъ тоже въ родѣ кліента, мистеръ Снитчей, сказалъ Краггсъ.
   -- И Мейкдь Уарденъ нѣчто въ родѣ кліента, замѣтилъ ихъ безпечный собѣседникъ:-- даже не дурной кліентъ: онъ дѣлалъ глупости лѣтъ десять или двѣнадцать сряду. Теперь, конечно, крылья подрѣзаны, перья съ нихъ общипаны и сложены вотъ въ этомъ ящикѣ, -- и онъ рѣшился остепениться и образумиться. Въ доказательство чего Мейкль Уарденъ намѣренъ, если можно, жениться на Мери, дочери доктора, и увезти ее съ собою.
   -- Дѣйствительно, мистеръ Краггсъ, началъ Снитчей....
   -- Дѣйствительно, почтенная Компанія, мистеръ Снитчей и Краггсъ, прервалъ его кліентъ: -- вы знаете ваши обязанности относительно кліентовъ, то есть, очень хорошо знаете, что вовсе не обязаны вмѣшиваться въ дѣло любви, которое я принужденъ вамъ довѣрить. Я не намѣренъ похитить ее безъ ея согласія. Тутъ нѣтъ ничего противозаконнаго. Я никогда не былъ близкимъ другомъ мистера Гитфильда, и слѣдовательно, не измѣняю ему. Мы любимъ одну и туже дѣвушку, и я ищу, сколько могу, взаимности, также какъ и онъ ее искалъ.
   -- Это ему не удастся, мистеръ Краггсъ, сказалъ Снитчей, очевидно встревоженный: -- никакъ не удастся, сэръ. Она любитъ мистера Альфреда.
   -- Любить? спросилъ кліентъ.
   -- Она любитъ его, мистеръ Краггсъ, повторилъ Снитчей. -- Я не даромъ прожилъ въ домѣ у доктора шесть недѣль,
   Нѣсколько мѣсяцовъ тому назадъ, и сначала самъ это подозрѣвалъ, замѣтилъ кліентъ. -- Да, она дѣйствительно любила бы его, если бы это зависѣло отъ ея сестры; но я наблюдалъ за ними: Мери избѣгала всякаго случая произнести его имя и говорить объ этомъ предметѣ; малѣйшій намекъ очевидно огорчалъ ее.
   -- Отъ-чего это, мистеръ Краггсъ, знаете вы? отъ-чего это, сэръ? спросилъ Снитчей.
   -- Навѣрное не знаю отъ-чего, хотя и можно бы отыскать правдоподобныя причины, сказалъ кліентъ, улыбаясь вниманію и замѣшательству въ блестящихъ глазахъ Снитчея и осторожности, съ какою онъ велъ разговоръ, стараясь развѣдать всѣ обстоятельства дѣла: однако же, это такъ. Она была очень молода, когда дала слово (не увѣренъ даже, можно ли это принять за обязательство); можетъ статься, она раскаялась послѣ, можетъ статься, -- это похоже на хвастовство, но клянусь вамъ, я говорю вовсе не изъ желанія похвастать, -- можетъ статься, она влюбилась въ меня, какъ я влюбился въ нее.
   -- Хе, хе! мистеръ Альфредъ, -- вы помните мистеръ Краггсъ, -- онъ товарищъ ея дѣства, сказалъ Снитчей съ принужденнымъ смѣхомъ. -- Они почти вмѣсти выросли.
   -- Тѣмъ вѣроятнѣе, что все это ей, можетъ быть, наскучило, спокойно продолжалъ кліентъ: -- и что она не прочь отъ новой любви новаго любовника; явился же онъ при романическихъ обстоятельствахъ; про него идетъ молва, что жилъ онъ весело и безпечно, не обижая другихъ, а въ глазахъ деревенской дѣвушки это имѣетъ свою прелесть; къ тому же онъ молодъ, не дуренъ собою, -- это опять можетъ показаться вамъ хвастовствомъ, но клянусь вамъ опять, я говорю вовсе не изъ желанія похвастать, -- да, молодъ и не дуренъ собою, такъ-что перещеголяетъ, можетъ быть, самого Альфреда.
   Этого нельзя было отрицать; Снитчей увѣрялся въ томъ, взглянувши на Уардена. Въ безпечной наружности его было что-то неподдѣльно граціозное и пріятное. Красивое лицо его и стройная фигура невольно пробуждали мысль, что все въ немъ могло быть гораздо лучше, если бы онъ захотѣлъ, и что взявшись за дѣло, за что нибудь серьёзное (чего съ нимъ до сихъ поръ не случалось), онъ выказалъ бы очень много энергія я ума.
   -- Опасный повѣса, подумалъ проницательный адвокатъ.
   -- Теперь, замѣтьте, Снитчей, и вы, Краггсъ, продолжалъ Уарденъ, поднявшись съ мѣста я взявши ихъ за пуговицы, такъ чтобы никто изъ нихъ не могъ ускользнуть: -- я не спрашиваю у васъ никакого совѣта. Вы въ этомъ дѣлѣ рѣшитель

   

ЧАРЛЬЗЪ ДИККЕНСЪ.

СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.

ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОДЪ СЪ АНГЛІЙСКАГО,
Ф. РЕЗЕНЕРА.

ИЗДАНІЕ ЧЕТВЕРТОЕ, СЪ 62 ПОЛИТИПАЖАМИ И ЗАСТАВКАМИ.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ В. И. ГУБИНСКАГО.


БИТВА ЖИЗНИ.

Часть I.

   Однажды, все равно, когда именно, въ храброй Англіи, все равно гдѣ, происходила страшная битва. Это было въ одинъ изъ длинныхъ, лѣтнихъ дней, когда трава была еще зелена. Въ этотъ день полевые цвѣты, предназначенные служить кубками для душистой росы, наполнились до краевъ кровью и, погибая, склоняли къ землѣ свои пестрыя чашечки. Миріады насѣкомыхъ, заимствовавшихъ свой нѣжный цвѣтъ отъ чистыхъ травъ и листьевъ, окрасили кровью умирающихъ людей и, расползаясь въ испугѣ, оставляли на пути страшные неестественные слѣды. Бабочки уносили въ воздухъ на своихъ пестрыхъ крылышкахъ капли крови. Вода въ ручьѣ текла краснымъ потокомъ. Утоптанная земля превратилась бъ трясину, и въ многочисленныхъ лужахъ, сдѣланныхъ ногами людей и копытами лошадей, съ тѣмъ же кровавымъ оттѣнкомъ отражалось небо и мрачно сверкало солнце. Да сохранитъ насъ Богъ отъ зрѣлищъ, свидѣтелемъ которыхъ былъ мѣсяцъ, когда, отдѣлившись отъ темной линіи далекихъ холмовъ, покрытыхъ лѣсомъ, онъ взошелъ надъ этимъ полемъ, усѣяннымъ людьми, лежавшими навзничь съ обращенными вверхъ неподвижными взорами, которые когда-то на груди матери искали ея ласковаго взгляда и, тихо, засыпали. Сохрани насъ Богъ узнать тѣ тайны, которыя вѣтеръ, пролетѣвшій чрезъ это поле, шепталъ потомъ о битвѣ, бывшей въ теченіе дня, о смерти и страданіяхъ во время ночи.
   Много мѣсяцевъ прошло потомъ надъ этимъ полемъ битвы; много звѣздъ освѣщало его; много разъ вѣтеръ со всѣхъ четырехъ концовъ земли проносился надъ ними, прежде чѣмъ исчезли слѣды этого сраженія.


   Однакоже, они исчезли понемногу, ибо природа, далекая отъ всѣхъ человѣческихъ страстей, снова обрѣла свой свѣтлый покой и начала опять улыбаться преступному полю, какъ она это дѣлала прежде, когда оно было чисто и незапятнано. Жаворонки запѣли, кружась надъ нимъ въ высотѣ; ласточки стали летать взадъ и впередъ, дотрогиваясь до него своими быстрыми крыльями; тѣни бѣгущихъ облаковъ быстро нагоняли одна другую по травѣ и хлѣбу, по полямъ, засѣяннымъ кормовой рѣпой, по лѣсамъ, по крышамъ домовъ маленькаго городка, пріютившагося между деревьями, и улетали далеко на окраины, гдѣ сходятся небо и земля и гдѣ гаснетъ красный закатъ солнца. Хлѣба сѣялись, росли и убирались; ручей, который текъ прежде краснымъ потокомъ, приводилъ теперь въ движеніе водяную мельницу; работники насвистывали пѣсню, идя за плугомъ; жнецы и косари мирно сходились на работу; на лугахъ паслись овцы и волы. Дѣти перекликались, спугивая птицъ съ кустовъ; дымъ подымался изъ трубъ сельскихъ домовъ; мирно раздавался въ праздникъ колокольный звонъ. Старики жили и умирали. Робкія насѣкомыя, живущія въ поляхъ, и луговые цвѣты выростали и гибли въ опредѣленные сроки. И все это на томъ же кровавомъ полѣ, на которомъ тысячи за тысячами падали убитые люди въ день страшной битвы.
   Но въ первое время среди ярко зеленѣющихъ хлѣбовъ показывались темно-зеленыя пятна, на которыя люди смотрѣли съ ужасомъ. Изъ году въ годъ являлись они, свидѣтельствуя о томъ, что подъ этими плодородными мѣстами была схоронена, безъ разбора, куча людей и лошадей, которая обогащала почву. При разработкѣ этихъ мѣстъ пахари приходили въ ужасъ отъ множества червей, кишѣвшихъ въ нихъ; снопы, которые они производили, долго потомъ назывались снопами битвы; они складывались особо, и никто никогда не видалъ, чтобы въ праздникъ жатвы былъ на возу хоть одинъ такой снопъ. Долго еще въ каждой вспаханной бороздѣ находили остатки отъ битвы. Долго стояли на полѣ сраженія пораненныя деревья, долго валялись остатки изрубленныхъ и изломанныхъ заваловъ и частоколовъ, у которыхъ происходили жаркія схватки; были мѣста до того утоптанныя, что на нихъ не росло ни одной былинки. Долго ни одна сельская красавица не украшала своихъ волосъ и груди самыми нѣжными цвѣтами съ этого поля смерти, и много лѣтъ не срывали на немъ ни одной ягоды, думая, что эти ягоды оставляютъ несмываемыя пятна на рукахъ, которыя ихъ трогаютъ.
   Но времена года, хотя и мимолетныя, какъ лѣтнія тучи, изгладили съ теченіемъ времени и эти послѣдніе слѣды битвы, такъ что воспоминаніе о ней остались въ умахъ сосѣднихъ жителей въ видѣ легендъ, которыя, въ свою очередь, превратились въ бабьи сказки, вспоминаемыя въ долгіе зимніе вечера передъ очагомъ и забываемыя съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе.
   На тѣхъ самыхъ мѣстахъ, гдѣ дикіе цвѣты и ягоды оставались такъ долго нетронутыми, на тѣхъ самыхъ мѣстахъ возникли сады, выстроились дома и на зеленыхъ лужайкахъ дѣти играли въ сраженія. Пораненныя деревья обратились въ дрова, которыя въ рождественскую пору ярко и весело пылали въ очагахъ. Темнозеленыя мѣста исчезли точно такъ же, какъ и память о тѣхъ, кто лежалъ подъ ними. Плугъ выпахивалъ еще отъ времени до времени куски заржавленнаго металла, но трудно было-бы сказать, къ чему служили когда-то эти куски, и тѣ, кто находилъ ихъ, дивились и спорили объ ихъ назначеніи. Старый, измятый панцирь и такой же шлемъ такъ давно уже висѣли въ церкви, что слабые, полуслѣпые старики, которые съ трудомъ видѣли ихъ теперь, помнили, что еще въ дѣтствѣ они съ удивленіемъ смотрѣли на нихъ. Если бы войско, падшее на этомъ полѣ, могло ожить на мгновеніе въ томъ видѣ и на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ его постигла преждевременная смерть, то изъ нѣдръ земли поднялись бы легіоны изрубленныхъ, ужасныхъ воиновъ. Они появились бы повсюду: въ поляхъ, въ дверяхъ и окнахъ, у очаговъ мирныхъ домовъ. Они наполнили бы житницы и амбары, они стали бы между колыбелью ребенка и его няней; они поплыли бы вмѣстѣ съ потокомъ и закружились у мельницы; они столпились бы во фруктовыхъ садахъ, наводнили луга и наполнили хлѣбный дворъ доверху умирающими людьми. Такъ измѣнилось поле битвы, на которомъ тысячи за тысячами падали убитые въ день страшной битвы.
   Нигдѣ, быть можетъ, оно не измѣнилось такъ, лѣтъ сто тому назадъ, какъ въ маленькомъ фруктовомъ садикѣ, примыкавшемъ къ старому каменному дому съ портикомъ, обвитымъ жимолостью.
   Въ одно прекрасное осеннее утро изъ этого фруктоваго сада раздавались звуки музыки и смѣхъ; двѣ молодыя дѣвушки весело танцовали на травѣ, между тѣмъ какъ съ полдюжины крестьянокъ собирали, стоя на лѣстницахъ, яблоки съ деревьевъ, останавливая по временамъ свою работу, чтобы полюбоваться этими дѣвушками и принять участіе въ ихъ весельѣ. Это была милая, оживленная, естественная сцена; день былъ превосходный, мѣсто уединенное, и двѣ дѣвушки, непринужденныя и беззаботныя, танцовали со всею свободою и весельемъ молодой души.
   Я того мнѣнія, и вы, вѣроятно, согласитесь со мною, что если бы на свѣтѣ не существовало ничего подобнаго тому, что называется принужденностью, и "на показъ", то мы чувствовали бы себя гораздо лучше и сами были бы несравненно пріятнѣйшимъ обществомъ, нежели мы есть на самомъ дѣлѣ.
   Прелестную картину представляли эти двѣ танцующія дѣвушки. У нихъ не было ни одного зрителя, кромѣ сборщицъ яблоковъ, стоявшихъ на лѣстницахъ. Молодыя дѣвушки были очень рады, что доставляютъ послѣднимъ удовольствіе; но онѣ танцевали для того, чтобы доставить удовольствіе себѣ, и вы не могли бы не любоваться ими, точно такъ-же, какъ онѣ не могли не танцовать.
   Какъ онѣ танцевали!
   Не какъ балетныя танцовщицы. Вовсе нѣтъ. И не какъ лучшія ученицы M-me... какой бы то ни было. Нисколько. Этотъ танецъ не былъ ни кадриль, ни минуэтъ, ни даже сельскій танецъ. Онъ не былъ ни въ старомъ, ни въ новомъ вкусѣ, ни во французскомъ, ни въ англійскомъ стилѣ; хотя, пожалуй, онъ былъ немного въ стилѣ испанскомъ, свободный и живой, какъ-бы вдохновляемый веселыми звуками кастаньетъ. Онѣ танцевали между деревьями фруктоваго сада, пускались вдоль по аллеямъ и снова возвращались, кружились, обвивъ талію одна другой, и обаяніе ихъ оживленнаго воздушнаго танца, казалось, распространялось вокругъ въ освѣщенной лучами солнца окрестности все шире и шире, какъ разбѣгающійся по водѣ кругъ. Ихъ распущенные волосы и развѣвавшаяся одежда, упругая трава, сгибавшаяся подъ ихъ ногами, вѣтви, хрустѣвшія въ утреннемъ воздухѣ, осенніе листья, сверкавшіе на солнцѣ и бросавшіе пятнами тѣни на нѣжную зелень газона, душистый вѣтеръ, пролетавшій по саду и затѣмъ весело отправлявшійся вертѣть вѣтряную мельницу,-- все это, все, что находилось между двумя дѣвушками и плугаремъ, работавшимъ на сосѣднемъ холмѣ и казавшимся уже самымъ далекимъ предметомъ на землѣ,-- все, казалось, танцовало вмѣстѣ съ ними.
   Наконецъ младшая изъ сестеръ, запыхавшись и весело смѣясь, бросилась отдохнуть на скамейку. Другая прислонилась къ дереву возлѣ нея. Музыка, состоявшая изъ странствующихъ арфы и скрипки, закончила свою игру громкимъ смѣлымъ аккордомъ, какъ-будто хвастаясь своими еще свѣжими силами, хотя, по правдѣ сказать, она играла такъ энергично и до такой степени соперничала съ танцующими, что положительно не могла бы продолжать и полминуты дольше. Между сборщицами яблокъ пробѣжалъ шопотъ одобренія, послѣ чего онѣ принялись снова за работу, какъ трудолюбивыя пчелки.
   Можетъ быть, ихъ прилежаніе усилилось еще и оттого, что въ эту минуту пожилой господинъ, который былъ никто иной, какъ самъ докторъ Джедлеръ (надо сказать, что домъ и фруктовый садъ принадлежали доктору Джедлеру и что молодыя дѣвушки были его дочери), быстрыми шагами вошелъ въ садъ, чтобы узнать, что случилось и какой чортъ завелъ музыку въ его владѣнія, да еще передъ завтракомъ. Ибо докторъ Джедлеръ былъ большой философъ и не большой меломанъ.
   -- Музыка и танцы сегодня! сказалъ про себя докторъ, остановившись. Я думалъ, что онѣ боятся этого дня; но это міръ противорѣчій. Грэсъ, Маріонъ, прибавилъ онъ вслухъ, скажите пожалуйста, развѣ міръ сталъ сегодня еще безумнѣе обыкновеннаго?
   -- Если оно и такъ, отецъ, возразила его младшая дочь, Маріонъ, подходя близко къ нему и смотря ему въ лицо, то будь снисходителенъ на этотъ разъ, потому что сегодня день рожденія кого-то.
   -- День рожденія кого-то, моя кошечка? возразилъ докторъ. Развѣ ты не знаешь, что каждый день бываетъ чье-нибудь рожденіе? Развѣ ты никогда не слыхала, сколько новыхъ актеровъ вступаетъ каждую минуту на эту... ха! ха! ха!.. невозможно говорить объ этомъ серьезно... на эту нелѣпую и смѣшную сцену, называемую жизнью?
   -- Нѣтъ, отецъ, не слыхала.
   -- Нѣтъ, конечно, лѣтъ, ты не могла этого слышать: ты женщина... т. е. почти. Кстати, сказалъ докторъ, смотря на ея хорошенькое личико: я полагаю, что это день твоего рожденія.
   -- Неужели ты это полагаешь, отецъ? воскликнула любимая дочь, смѣясь и вытягивая свои красныя губки для поцѣлуя.
   -- На! И возьми вмѣстѣ съ нимъ мою любовь, сказалъ докторъ, цѣлуя ее, и желаніе многихъ счастливыхъ повтореній этого... вотъ смѣшная выдумка!.. этого дня. Затѣмъ онъ прибавилъ про себя: Вотъ хорошая штука: желать счастливыхъ повтореній такой шутки, какъ эта жизнь! ха! ха! ха!
   Докторъ Джедлеръ, какъ я сказалъ, былъ большой философъ, и вся сущность и тайна его философіи состояла въ томъ, чтобы считать жизнь огромной шуткою, чѣмъ-то до того нелѣпымъ, что ни одинъ разумный человѣкъ не можетъ смотрѣть на нее серьезно.
   Его система вѣрованій была вначалѣ тѣсно связана съ полемъ битвы, на которомъ онъ жилъ, какъ вы это скоро поймете.
   -- Хорошо! Но какъ же вы достали музыку? спросилъ докторъ. Это, конечно, похитители куръ, но откуда явились эти музыканты?
   -- Альфредъ прислалъ намъ музыку, отвѣтила Грэсъ, поправляя въ волосахъ своей сестры нѣсколько полевыхъ, цвѣтовъ, которыми она сама съ полчаса назадъ украсила ея головку и которые во время танцевъ пришли въ безпорядокъ.
   -- А, это Альфредъ прислалъ музыку?
   -- Да. Рано утромъ, когда онъ отправился въ городъ, онъ встрѣтилъ этихъ музыкантовъ. Они странствуютъ пѣшкомъ и остановились въ городѣ для ночлега. И такъ какъ сегодня день рожденія Маріонъ, и Альфредъ думалъ доставить ей удовольствіе, то онъ и прислалъ ихъ сюда съ записочкой ко мнѣ, въ которой говорилось, что они посланы съ тѣмъ, чтобы задать сестрѣ серенаду, если, впрочемъ, я это одобрю.
   -- Да, да, сказалъ докторъ: онъ всегда спрашиваетъ твоего согласія.


   -- А такъ какъ я была на это согласна, продолжала Грессъ веселымъ тономъ, любуясь хорошенькой головкой, которую она убирала въ это время, и такъ какъ Маріонъ была въ очень веселомъ расположеніи духа и стала танцовать, то и я присоединилась къ ней. Такимъ образомъ мы танцевали подъ музыку Альфреда, пока не выбились изъ силъ, и музыка была намъ тѣмъ пріятнѣе, что была прислана именно Альфредомъ. Не правда-ли, Маріонъ?
   -- А не знаю, Грессъ. Какъ ты меня мучишь Альфредомъ!
   -- Я тебя мучу, говоря о твоемъ возлюбленномъ? спросила сестра.
   -- Да, конечно, мнѣ не доставляетъ особеннаго удовольствія слышать о немъ, сказала своенравная красавица, обрывая лепестки цвѣтовъ, которые она держала въ рукахъ и разбрасывая ихъ по землѣ. Мнѣ почти надоѣло вѣчно слышать о немъ; а что касается до того, что онъ мой возлюбленный...
   -- Шш! Не говори легкомысленно даже въ шутку о вѣрномъ сердцѣ, которое все принадлежитъ тебѣ, Маріонъ, воскликнула ея сестра. Во всемъ мірѣ нѣтъ сердца вѣрнѣе сердца Альфреда.
   -- Да, да, сказала Маріонъ, подымая брови съ забавнымъ выраженіемъ равнодушнаго уваженія. Можетъ быть, въ цѣломъ мірѣ нѣтъ. Но я не знаю, заключается ли въ этомъ какое нибудь достоинство. Я... я не нуждаюсь въ томъ, чтобы онъ былъ такъ вѣренъ мнѣ. Я никогда не просила его объ этомъ. Если онъ ожидаетъ, что я... Но, милая Грэсъ, зачѣмъ говорить теперь о немъ!
   Весело было смотрѣть на граціозныя фигуры двухъ прелестныхъ дѣвушекъ, когда онѣ, обнявшись, бродили между деревьями и разговаривали такимъ образомъ: одна серьезно, другая шутливо, но обѣ съ нѣжной любовью другъ къ другу. Но странно было видѣть, что глаза младшей сестры наполнились слезами и какое-то страстное, глубокое чувство проглядывало въ ея своенравныхъ словахъ,-- чувство, которое какъ-бы болѣзненно боролось съ тѣмъ, что она высказывала.
   Разница въ ихъ лѣтахъ не могла быть больше четырехъ лѣтъ; но Грэсъ, въ своей нѣжной заботливости о сестрѣ, казалась старше, нежели она была на самомъ дѣлѣ, какъ это часто бываетъ, когда двѣ дѣвушки лишены съ дѣтства материнскихъ заботъ (а жена доктора умерла). Грэсъ была гораздо дальше, нежели могли объяснить то ихъ лѣта, отъ всякаго участія, кромѣ симпатіи и истинной любви, въ ея своенравныхъ прихотяхъ. О, высокія чувства матери! Ваша тѣнь, даже слабый вашъ отблескъ дѣлаютъ сердце чистымъ и приближаютъ людей къ ангеламъ!
   Докторъ наблюдалъ за ними и, вслушавшись въ ихъ разговоръ, ограничилъ свои размышленія тѣмъ, что внутренно смѣялся надъ безуміемъ всякой любви и привязанности и надъ обманомъ, въ которомъ живутъ молодые люди, думающіе, хотя одну минуту, что можетъ быть что нибудь серьезное въ такихъ пустякахъ, и всегда, рано или поздно, образумливаемы... всегда! Но контрастъ между спокойнымъ лицомъ хозяйки дома и болѣе красивымъ лицомъ его младшей дочери выказалъ доктору всѣ прекрасныя, украшающія его домъ, качества, всю самоотверженность Грэсъ, ея характеръ, милый и кроткій, но въ то же время обладающій твердостью и силой духа, и ему стало больно за нее, за нихъ обѣихъ, что жизнь такая нелѣпая штука.
   Докторъ никогда и не думалъ освѣдомиться, смотрятъ-ли его дочери или кто-бы то ни было серьезно на эту химеру. Но вѣдь онъ былъ философъ.
   Добрый и великодушный человѣкъ по природѣ, онъ споткнулся случайно объ этотъ обыкновенный философскій камень (отыскиваемый гораздо легче, чѣмъ предметъ изысканій алхимиковъ), который иногда подшибаетъ добрыхъ и великодушныхъ людей и имѣетъ несчастное свойство покрывать золото ржавчиною и обращать все великое въ ничтожество.
   -- Бритэнъ, позвалъ докторъ, Бритэнъ! Эй!
   Маленькій человѣкъ съ необыкновенно кислой и недовольной физіономіей вышелъ изъ дому и отвѣтилъ на этотъ зовъ безцеремоннымъ: "Ну, что тамъ?"
   -- Гдѣ столъ для завтрака? спросилъ докторъ.
   -- Въ домѣ, отвѣтилъ Бритэнъ.
   -- Не угодно-ли вамъ будетъ накрыть здѣсь, какъ это было вамъ сказано вчера вечеромъ! сказалъ докторъ. Развѣ вы не знаете, что у насъ будутъ сегодня гости? Не знаете, что до прихода дилижанса намъ надо окончить нѣкоторыя дѣла? Что это совершенно особенный случай?
   -- Я ничего не могъ сдѣлать, докторъ Джедлеръ, пока женщины не кончили собирать яблоки. Развѣ я могъ? отвѣтилъ Бритэнъ, возвышая въ своихъ разсужденіяхъ голосъ все громче и громче, пока онъ не сталъ наконецъ уже очень громокъ.
   -- Такъ! но теперь кончили-ли онѣ свою работу? отвѣтилъ докторъ, смотря на свои часы. Ну, прибавилъ онъ, хлопая въ ладоши, теперь скорѣе, поторопитесь. Гдѣ Клеменси?
   -- Я здѣсь, сударь, отвѣтилъ голосъ съ лѣстницы, и въ то же мгновеніе съ нея быстро спустилась пара неуклюжихъ ногъ. Кончено! Ступайте, дѣвушки! Все будетъ готово въ полминуты, сударь.
   Съ этими словами она стала хлопотать самымъ усерднымъ образомъ и представила собою глазамъ присутствовавшихъ до того оригинальное, свойственное ей одной зрѣлище, что оно оправдаетъ нѣсколько словъ введенія.
   Ей было лѣтъ тридцать. Лицо у нея было полное и веселое, хотя имѣло какое-то странное выраженіе неповоротливости ума, которое дѣлало его положительно смѣшнымъ. Но необыкновенная простота ея походки и движеній могли-бы замѣнить всякое лицо на свѣтѣ. Если мы скажемъ, что у нея были двѣ лѣвыя ноги и руки, взятыя у кого-нибудь посторонняго, что всѣ эти четыре члена казались вывихнутыми и когда приходили въ движеніе, то двигались вкривь и вкось,-- то мы представимъ только слабый абрисъ настоящей картины. Если мы скажемъ, что Клеменси была совершенно довольна устройствомъ своихъ членовъ и считала это устройство до нея не касающимся, что она принимала свои руки и ноги такими, какими онѣ были, и позволяла имъ распоряжаться съ собою, какъ случится, то мы отдадимъ только слабую справедливость ея душевному спокойствію. Костюмъ ея состоялъ изъ непостижимой пары своевольныхъ башмаковъ, которые никогда не хотѣли итти туда, куда шли ея ноги, изъ синихъ чулокъ, изъ пестраго набойчатаго платья самаго уродливаго фасона, какой только можно достать за деньги, и изъ бѣлаго передника. У нея были всегда засученные рукава, и локти ея, по какимъ-то случайностямъ, были постоянно покрыты синяками и царапинами; это обстоятельство такъ заботило ее, что она всегда старалась выворачивать ихъ и ставила въ невозможныя положенія. Гдѣ-то на головѣ торчалъ маленькій чепчикъ, но рѣдко случалось, чтобы онъ сидѣлъ на мѣстѣ, предназначенномъ для этой части дамскаго туалета. Однако же, съ головы до ногъ, она была чрезвычайно опрятна и имѣла видъ какой-то разрозненной аккуратности. И дѣйствительно: ея похвальное стремленіе быть всегда аккуратной, какъ передъ своею совѣстью, такъ и въ глазахъ людей, заставляло ее совершать самыя смущенныя эволюціи при сжиманіи какой-то деревянной дощечки (части ея корсета, которая обыкновенно называется планшетомъ) и при борьбѣ съ своей одеждой, пока та не приходила въ симметрическій порядокъ.
   Такова была наружность Клеменси Ньюкомъ, которая, какъ полагали, безсознательно исказила свое имя и изъ Клементины сдѣлала Клеменси; но этого никто не зналъ навѣрное, потому что ея глухая и феноменально старая мать, которую она почти со своего дѣтства кормила, умерла, и у Клеменси не осталось другихъ родственниковъ.
   Теперь Клеменси хлопотала, накрывая на столъ, останавливаясь отъ времени до времени, складывая свои голыя красныя руки, потирая при этомъ израненные локти и внимательно осматривая столъ, пока не вспоминала вдругъ, чего еще недостаетъ; тогда, переваливаясь, она отправлялась за тѣмъ, что было нужно.
   -- Вотъ они идутъ, ваши два законника, сударь, сказала Клеменси тономъ, выражавшимъ не слишкомъ большое доброжелательство.
   -- Ага! воскликнулъ докторъ, направляясь къ воротамъ, навстрѣчу гостямъ. Здравствуйте, здравствуйте! Грэсъ, милая, Маріонъ, господа Снитче и Крэгсъ пришли. Гдѣ-же Альфредъ?
   -- Онъ долженъ скоро вернуться, отецъ, отвѣтила Грэсъ. Сегодня утромъ у него было столько дѣлъ съ приготовленіями къ отъѣзду, что онъ всталъ и вышелъ съ разсвѣтомъ. Здравствуйте, господа!
   -- Барышни, за себя и за Крэгса (послѣдній поклонился) желаю вамъ добраго утра, произнесъ Снитче. Барышня, обратился онъ къ Маріонъ, цѣлую вашу ручку (и онъ сдѣлалъ это). Желаю вамъ (не знаю, желалъ ли онъ на самомъ дѣлѣ, или нѣтъ, потому что на первый взглядъ онъ не походилъ на человѣка, способнаго питать въ своей душѣ много теплыхъ чувствъ къ другимъ людямъ), желаю вамъ сто счастливыхъ повтореній этого веселаго дня.
   -- Ха, ха, ха! разсмѣялся докторъ, задумчиво заложивъ руки въ карманы. Огромная шутка въ ста актахъ!
   -- Я увѣренъ, что вы ни въ какомъ случаѣ, докторъ Джедлеръ, не захотѣли-бы сократить эту шутку для такой актрисы, сказалъ г. Снитче, ставя маленькій синій портфель своей профессіи у одной изъ ножекъ стола.
   -- Нѣтъ, отвѣтилъ докторъ, Боже сохрани! Дай Богъ ей жить, чтобы смѣяться этой шуткѣ до тѣхъ поръ, пока она не лишится возможности смѣяться, и затѣмъ пусть она скажетъ съ французскимъ остроуміемъ: "Шутка сыграна, спускайте занавѣсъ".
   -- Французское остроуміе не право, сказалъ г. Снитче, пристально смотря на свой портфель: и ваша философія докторъ Джедлеръ, ошибается, повѣрьте этому, какъ я уже часто вамъ говорилъ. Ничего нѣтъ серьезнаго въ жизни? Чѣмъ-же вы назовете законъ?
   -- Шуткой, отвѣтилъ докторъ.
   -- Судились-ли вы когда нибудь? спросилъ г. Снитче подымая глаза отъ своего портфеля.
   -- Никогда, отвѣтилъ докторъ.
   -- Такъ если когда-нибудь придется вамъ судиться, сказалъ г. Снитче, то вы, можетъ быть, измѣните свое мнѣніе.
   Крэгсъ, представителемъ котораго, повидимому, былъ Снитче и который самъ, казалось, не чувствовалъ почти ни малѣйшей потребности въ отдѣльной жизни и въ своей индивидуальности, сдѣлалъ однако же здѣсь замѣчаніе, исходившее отъ него самого. Оно заключалось въ единственной мысли, которою онъ обладалъ не пополамъ съ Снитчемъ, хотя ее раздѣляютъ многіе мудрецы этого свѣта.
   -- Онъ сдѣлался слишкомъ свободенъ, проговорилъ господинъ Крэгсъ.
   -- Вы говорите это о законѣ? спросилъ докторъ.
   -- Да, отвѣтилъ г. Крэгсъ. Да и все слишкомъ свободно. Каждая вещь въ нынѣшнее время сдѣлана какъ-будто нарочно слишкомъ легкою. Это зло настоящаго времени. Если жизнь шутка (я не приготовился оспаривать это мнѣніе), то ее нужно было сдѣлать какъ можно труднѣе для исполненія. Жизнь должна быть возможно тяжелою борьбою. Это ея назначеніе. Но ее сдѣлали куда слишкомъ легкою. Мы подмазываемъ ворота, ведущіе въ жизнь, а они должны быть ржавыми. Мы скоро услышимъ, что они будутъ отпираться съ нѣжными звуками, между тѣмъ, какъ они должны скрипѣть на своихъ петляхъ, сударь.
   Г. Крэгсъ, казалось, самъ скрипѣлъ на своихъ петляхъ, высказывая это мнѣніе, которому его фигура сообщала еще большее выраженіе, потому что Крэгсъ былъ холодный, жесткій, сухой человѣкъ, одѣтый въ сѣрое съ бѣлымъ, совершенный кремень, съ глазками, вѣчно сверкавшими, точно какъ-будто кто-нибудь высѣкалъ изъ нихъ искры.
   Вообще, въ трехъ спорящихъ людяхъ всѣ три царства природы находили своихъ причудливыхъ представителей: Снитче былъ похожъ на сороку или на ворона (только у него не было такихъ гладкихъ и блестящихъ перьевъ), а у доктора было лицо точь въ точь румяное яблочко, съ рябинками кое-гдѣ, какъ-будто его поклевали птицы, и крошечная косичка сзади, которая торчала какъ стебелекъ. Крэгсъ, какъ мы сказали, былъ похожъ на кремень.
   Когда во фруктовый садъ вошелъ, быстрыми шагами, очень красивый молодой человѣкъ, веселый и полный надеждъ, что вполнѣ соотвѣтствовало прекрасному утру, всѣ три спорящихъ двинулись разомъ къ нему навстрѣчу, точно братья трехъ богинь судьбы, или три граціи, искаженныя и переодѣтыя самымъ удачнымъ образомъ, или какъ три вѣдьмы Шекспира, и привѣтствовали его:
   -- Счастливаго возвращенія Альфъ! воскликнулъ докторъ веселымъ голосомъ.
   -- Сто счастливыхъ повтореній этого пріятнаго дня, м-ръ Гитфильдъ! сказалъ Снитче, низко кланяясь.
   -- Повтореній, пробормоталъ Крэгсъ глухимъ голосомъ.
   -- Что это за нападеніе! воскликнулъ Альфредъ, останавливаясь передъ ними: разъ... два... три... всѣ предвѣстники недобраго въ будущемъ, которое лежитъ передо мной. Счастье, что не васъ первыхъ встрѣтилъ я сегодня утромъ; а то я счелъ-бы это за дурное предзнаменованіе. Но первая, кого я увидѣлъ, была Грэсъ,-- кроткая, милая Грэсъ, и съ нею мнѣ нечего васъ бояться.
   -- Извините, сударь, я была первая, вмѣшалась Клэменси Ньюкомъ. Если припомните, онѣ гуляли здѣсь передъ разсвѣтомъ, а я была дома.
   -- Это правда! Клеменси была первая, сказалъ Альфредъ. Итакъ, съ Клеменси вы мнѣ не страшны.
   -- Ха, ха, ха!.. за себя и за Крэгса. Вотъ славная защита!
   -- Не такъ дурна, какъ, можетъ быть, кажется, сказалъ Альфредъ, пожимая руки доктору, а также Снитче и Крэгсу. Затѣмъ онъ посмотрѣлъ вокругъ себя и воскликнулъ: Гдѣ же онѣ?
   Бросившись съ быстротою, которая произвела между Жонатаномъ Снитче и Томасомъ Крэгсомъ болѣе тѣсное сближеніе, чѣмъ то, о которомъ говорили параграфы ихъ соглашенія, онъ въ одинъ мигъ очутился на томъ мѣстѣ, гдѣ стояли сестры. Мнѣ нѣтъ нужды давать особеннаго объясненія тому способу, которымъ онъ поздоровался сперва съ Маріонъ, а затѣмъ съ Грзсъ; я только скажу, что Крэгсъ могъ, пожалуй, найти его "слишкомъ свободнымъ ".
   Докторъ Джедлеръ, чтобы перемѣнить, можетъ быть, предметъ разговора, торопливо направился къ завтраку, и всѣ сѣли за столъ. Грзсъ сидѣла на мѣстѣ хозяйки, но она такъ ловко устроилась, что отдѣлила сестру и Альфреда отъ прочаго общества. Снитче и Крэгсъ сѣли на противоположномъ концѣ, поставивъ между собою синій портфель, для сохранности; докторъ усѣлся на свое обыкновенное мѣсто, противъ Грэсъ. Клеменси порхала вокругъ стола, подавая кушанья, а меланхолическій Бритэнъ, въ качествѣ главнаго форшнейдера, разрѣзалъ за особеннымъ небольшимъ столомъ кусокъ говядины и окорокъ.
   -- Говядины? Произнесъ Бритэнъ, подходя къ г. Снитче съ ножомъ и вилкою въ рукахъ и бросая ему этотъ вопросъ, какъ бомбу.
   -- Конечно, отвѣтилъ стряпчій.
   -- А вы хотите? обратился онъ къ Крэгсу.
   -- Безъ жиру и хорошо прожаренной, отвѣтилъ послѣдній.
   Исполнивъ эти приказанія и подавъ кушанье доктору (Бритэнъ какъ-будто зналъ, что никто больше не хотѣлъ ѣсть), онъ сталъ настолько близко къ двумъ компаніонамъ, насколько это позволяло ему приличіе, и строгимъ взглядомъ наблюдалъ за ними. Одинъ только разъ лицо его прояснилось, и это было по случаю того, что Крэгсъ, зубы котораго были не изъ лучшихъ, чуть не подавился кускомъ говядины.
   -- Теперь, Альфредъ, сказалъ докторъ, поговоримъ немного о дѣлахъ, пока мы сидимъ еще за завтракомъ.
   -- Пока мы сидимъ еще за завтракомъ, повторили Снитче и Крэгсъ, которые, повидимому, не имѣли еще намѣренія его покинуть.
   Хотя Альфредъ не завтракалъ и, повидимому, имѣлъ и такъ довольно дѣлъ въ эту минуту, однако-же онъ почтительно отвѣтилъ:
   -- Какъ прикажете, сэръ.
   -- Если бы могло быть что-нибудь серьезное, началъ докторъ, въ такой...
   -- Шуткѣ, какъ эта жизнь, сэръ, прибавилъ Альфредъ.
   -- Въ такой шуткѣ, какъ эта жизнь, повторилъ докторъ, такъ это, пожалуй, была бы та случайность, что именно сегодня соединились и день разлуки и двойной день рожденія, который связанъ съ воспоминаніями, дорогими всѣмъ намъ четыремъ, съ воспоминаніями о долгихъ и дружескихъ отношеніяхъ нашихъ. Но это ничего не значитъ.
   -- О, нѣтъ, нѣтъ, докторъ Джедлеръ! воскликнулъ молодой человѣкъ. Напротивъ, это много значитъ, какъ въ томъ свидѣтельствуетъ сегодня мое сердце, да и ваше также, я это знаю, если бы вы только позволили ему говорить. Сегодня я оставляю вашъ домъ, сегодня вы перестаете быть моимъ опекуномъ; прежнія наши нѣжныя отношенія, которыя начались очень, очень давно, теперь кончены. Они не могутъ никогда возобновиться въ прежнемъ видѣ. Возникаютъ новыя (тутъ онъ опустилъ глаза на Маріонъ), о которыхъ я не имѣю смѣлости говорить теперь. Сознаемся же, докторъ, прибавилъ онъ, собираясь съ духомъ, что въ этой громадной кучѣ сору есть одно серьезное сѣмя. Сознаемся въ этомъ сегодня.
   -- Сегодня! воскликнулъ докторъ. Слышите его! Ха, ха, ха! Въ самый сумасшедшій изъ всѣхъ сумасшедшихъ дней въ году. Вѣдь сегодня годовщина того громаднаго сраженія, которое было дано на этомъ мѣстѣ,-- на этой самой землѣ, на которой мы теперь сидимъ, на которой я видѣлъ утромъ, какъ танцовали мои двѣ дочери, на которой собрали эти самые фрукты съ деревьевъ, корни которыхъ разрослись не въ почву, а въ людей. Въ этотъ день, въ который погибло столько людей, что черезъ много поколѣній послѣ, и еще на моей памяти, вырыто было здѣсь, изъ-подъ нашихъ ногъ, цѣлое кладбище костей, праха и обломковъ разсѣченныхъ череповъ. И однако же въ этомъ сраженіи не было и ста человѣкъ, которые бы знали, за что и почему они дрались; между безумно веселившимися побѣдителями не было и ста человѣкъ, знавшихъ чему они радовались. Не было и полсотни человѣкъ, которымъ эта побѣда принесла бы пользу. Не осталось и полудюжины человѣкъ, которые были бы согласны въ причинѣ и результатахъ ея. Однимъ словомъ, никто никогда не зналъ ничего опредѣленнаго объ этой битвѣ, кромѣ тѣхъ, кто оплакивалъ убитыхъ. И это серьезно? воскликнулъ докторъ. Какой же смыслъ, какая система во всемъ этомъ?
   -- Но все это кажется мнѣ очень серьезнымъ, сказалъ Альфредъ.
   -- Серьезнымъ! воскликнулъ докторъ. Если ты будешь считать такія вещи серьезными, то ты или съ ума сойдешь, или умрешь, или взберешься на вершину горы и сдѣлаешься пустынникомъ.
   -- Къ тому же... это было такъ давно... сказалъ Альфредъ.
   -- Такъ давно! возразилъ докторъ. А знаешь ли, что дѣлалъ міръ съ тѣхъ поръ? Извѣстно ли тебѣ что-нибудь другое, чѣмъ бы занимался міръ съ тѣхъ поръ? Мнѣ -- нѣтъ.
   -- Онъ судился немного, замѣтилъ г. Снитче, помѣшивая свой чай.
   -- Хотя судъ былъ всегда слишкомъ легокъ, прибавилъ его компаніонъ.
   -- И вы извините меня, докторъ, продолжалъ г. Снитче -- такъ какъ впродолженіе нашихъ споровъ вы тысячу разъ уже слышали мое мнѣніе, -- если я скажу, что такъ какъ міръ судился, и судился въ законной системѣ, то я вижу въ немъ серьезную сторону... да, что-то осязаемое, имѣющее положительную цѣль...
   Въ эту минуту Клеменси Ньюкомъ наткнулась на уголъ стола и произвела громкое бренчанье между чашками и блюдечками.
   -- Что тамъ случилось? спросилъ докторъ.
   -- Это, вотъ, проклятый синій мѣшокъ съ хитростями, отвѣтила Клеменси: вѣчно подставляющій ножку кому-нибудь!
   -- Съ опредѣленной цѣлью и намѣреніемъ, говорилъ я, продолжалъ Снитче: которыя требуютъ уваженія. Какъ докторъ Джедлеръ, жизнь -- шутка... вмѣстѣ съ закономъ, лежащимъ въ ея основаніи?
   Докторъ засмѣялся и посмотрѣлъ на Альфреда.
   -- Допустимъ, если вамъ угодно, что война -- безумная вещь, продолжалъ Снитче. Въ этомъ мы согласны. Вотъ, напр., прекрасная привѣтливая страна (онъ указалъ вилкой передъ собою), которую однажды наводнили солдаты -- всѣ они мошенники и грабители -- и опустошили огнемъ и мечомъ. Хи, хи! Вотъ мысль: подвергнуть себя добровольно огню и мечу! Глупо, безполезно, положительно смѣшно. Думая объ этомъ, поневолѣ будешь смѣяться надъ своими ближними! Но возьмите эту страну такою, какова она теперь. Подумайте о законахъ, ограждающихъ въ настоящую минуту собственность, опредѣляющихъ со всей точностью различные способы ея перехода изъ однѣхъ рукъ въ другія: завѣщанія, раздѣлы, заклады и выкупы родовыхъ, заповѣдныхъ, выморочныхъ имуществъ; подумайте, продолжалъ г. Снитче съ такимъ волненіемъ, что положительно чмокалъ губами: подумайте о сложныхъ законахъ, касающихся актовъ на владѣніе и доказательствъ достовѣрности этихъ актовъ со всѣми противоречащими обстоятельными и многочисленными парламентскими актами и рѣшеніями кассаціоннаго сената, разъясняющими все это; подумайте о безчисленномъ множествѣ, о безконечномъ числе сложныхъ, замысловатыхъ, нескончаемыхъ процессовъ, къ которымъ можетъ повести это, -- и признайтесь докторъ Джедлеръ, что вокругъ насъ есть нѣчто серьезное! Я думаю, закончилъ Снитче, смотря на своегокомпаніона, что говорю за себя и г. Крэгса?
   Г. Крэгсъ наклонилъ голову въ знакъ согласія, и г. Снитче, почувствовавшій отъ своего краснорѣчія снова аппетитъ, попросилъ еще кусокъ говядины и чашку чая.
   -- Я не стою за жизнь вообще, прибавилъ онъ, потирая руки и смѣясь; она полна безумья и всякой дряни: увѣреній въ вѣрности, въ довѣріи, въ безкорыстіи и пр. и пр. Ба! Мы знаемъ, чего все это стоитъ! Но вы не должны смѣяться надъ жизнью; вы играете въ ней игру, и очень серьезную игру! Каждый играетъ противъ васъ и вы противъ всѣхъ. О, это очень интересная игра! И въ ней употребляются очень ловкіе ходы. Вы можете смѣяться, докторъ Джедлеръ, только тогда, когда вы выигрываете, и то немного. Хи, хи, хи! И то немного! повторилъ Снитче, качая головой и подмигивая глазомъ, какъ-будто онъ хотѣлъ прибавить: "вмѣсто смѣха можете дѣлать такъ".
   -- Ну, Альфредъ, воскликнулъ докторъ, что ты теперь скажешь?
   -- Я скажу, отвѣтилъ Альфредъ, что самое большое удовольствіе, какое вы могли бы доставить мнѣ и, смѣю думать, и себѣ,-- было бы постараться иногда забыть это поле битвы и другія, подобныя ему, въ болѣе широкомъ полѣ битвы: въ жизни, на которую солнце смотритъ каждый день.
   -- Право, я думаю, г. Альфредъ, что это не смягчитъ убѣжденій доктора, сказалъ Снитче. Противники очень горячи и озлоблены на этомъ полѣ битвы жизни. Многихъ рубятъ, хлещутъ и стрѣляютъ въ спину. Многихъ въ немъ топчутъ и попираютъ ногами. Вообще, это дѣло нехорошее.
   -- Я полагаю, г. Снитче, сказалъ Альфредъ, что и на этомъ полѣ есть тихая борьба и побѣда, есть великія жертвы и геройскіе поступки (даже во многихъ дѣлахъ, кажущихся на видъ легкомысленными и противорѣчивыми), и хотя эти поступки не имѣютъ ни земныхъ свидѣтелей, ни историковъ, тѣмъ не менѣе ихъ не легко совершать, а они каждый день совершаются въ скромныхъ уголкахъ, въ маленькихъ домахъ и въ сердцахъ мужчинъ и женщинъ, и каждый изъ этихъ поступковъ былъ бы способенъ примирить самаго суроваго человѣка съ этою жизнью и наполнить его вѣрой и надеждой, хотя бы половина людей воевала и одна четверть судилась; а это смѣлое предположеніе.
   Обѣ сестры слушали внимательно.
   -- Ну, ну! воскликнулъ докторъ, я слишкомъ старъ, чтобы быть обращеннымъ, даже другомъ моимъ Снитче или моею сестрою, Мартою Джедлеръ, которая много лѣтъ тому назадъ имѣла сердечныя испытанія, какъ она это называетъ, и которая съ тѣхъ поръ возилась со всякаго рода людьми, сочувствуя имъ. Ея убѣжденія настолько сходятся съ вашими (съ тою только разницею, что она, какъ женщина, менѣе разумна и болѣе упряма), что мы никогда не могли съ нею соглашаться и рѣдко встрѣчаемся. Я родился на этомъ полѣ битвы. Еще мальчикомъ, я сталъ спрашивать и думать о настоящей исторіи поля сраженія. Шестьдесятъ лѣтъ прошли надъ моею головою, и я видѣлъ постоянно, что христіанскій міръ, заключающій въ себѣ Богъ знаетъ сколько любящихъ матерей и довольно хорошихъ дѣвушекъ, подобныхъ моимъ, вѣчно безумствовалъ на поляхъ битвы. Подобныя противорѣчія господствуютъ всюду. Приходится или смѣяться, или плакать при видѣ такихъ изумительныхъ несообразностей; я предпочитаю смѣяться.
   Бритэнъ, слушавшій съ глубочайшимъ и съ самымъ меланхолическимъ вниманіемъ каждаго изъ говорившихъ по очереди, внезапно, повидимому, склонился мнѣніемъ въ пользу послѣдняго предпочтенія, если только глубокій, гробовой звукъ, вырвавшійся изъ его груди могъ быть названъ смѣхомъ. Но, не смотря на этотъ смѣхъ, лицо его оставалось такъ равнодушно, что хотя одинъ или двое изъ сидѣвшихъ за завтракомъ и посмотрѣли вокругъ себя, какъ-будто удивленные таинственнымъ шумомъ, однако же никто не заподозрилъ Бритэна, кромѣ его товарища по службѣ, Клеменси Ньюкомъ, которая, толкнувъ его однимъ изъ своихъ любимыхъ членовъ, т. е. локтемъ, спросила его шепотомъ и съ видомъ упрека, надъ чѣмъ онъ смѣялся.
   -- Не надъ вами, отвѣтилъ Бритэнъ.
   -- Надъ кѣмъ же?
   -- Надъ человѣчествомъ, возразилъ Бритэнъ. Въ этомъ вся шутка!
   -- Между хозяиномъ съ одной стороны и этими сутягами съ другой, онъ съ каждымъ днемъ становится все болѣе и болѣе пустоголовымъ! воскликнула Клемэнси, толкнувъ его другимъ локтемъ въ видѣ возбудительнаго средства для ума. Знаешь ли ты, гдѣ находишься? Или желаешь получить выговоръ?
   -- Я ничего не знаю, проговорилъ Бритэнъ, съ безсмысленнымъ взглядомъ и неподвижнымъ лицомъ: я ничего не желаю, я ничего не понимаю, я ничему не вѣрю и ни о чемъ не забочусь.
   Хотя это отчаянное выраженіе его общаго состоянія, можетъ быть, было и преувеличено въ припадкѣ унынія, однако же Беньяминъ Бритэнъ опредѣлилъ имъ свое настоящее состояніе точнѣе, нежели можно было думать. Служа доктору и слыша изо дня въ день безчисленныя рѣчи, произносимыя докторомъ передъ различными людьми, рѣчи, имѣвшія цѣлью доказать, что его собственное существованіе было по малой мѣрѣ ошибкой и нелѣпостью, этотъ несчастный слуга впалъ мало по малу въ такую бездну смутныхъ и противорѣчивыхъ наущеній извнѣ и изнутри, что истина, лежащая, какъ извѣстно на днѣ колодца, была не на такой глубинѣ, какова была глубина мистификацій, на которой находился Бритэнъ. Онъ понималъ ясно только одно: что новый элементъ, вносимый въ эти споры Снитчемъ и Крэгсомъ, никогда не способствовалъ ихъ выясненію и, казалось, всегда давалъ доктору родъ преимущества и какъ-бы подтверждалъ его слова. Поэтому Бритэнъ смотрѣлъ на компаньоновъ, какъ на одну изъ непосредственныхъ причинъ состоянія своего ума, вслѣдствіе чего и ненавидѣлъ ихъ.
   -- Но это не наше дѣло, Альфредъ, сказалъ докторъ. Выходя сегодня изъ-подъ моей опеки (какъ ты сказалъ) и оставляя насъ полнымъ до краевъ тѣми познаніями, какія могли тебѣ дать здѣшяя школа и затѣмъ твои занятія въ Лондонѣ, и наконецъ тѣми практическими свѣдѣніями, какія могъ тебѣ привить такой безтолковый старый деревенскій докторъ, какъ я, ты вступаешь въ свѣтъ. Первый срокъ испытанія, назначеннаго твоимъ бѣднымъ отцомъ, кончился, и ты отправляешься теперь полнымъ хозяиномъ своей воли, чтобы исполнить его второе желаніе. И гораздо раньше окончанія твоего трехлѣтняго путешествія по иностраннымъ медицинскимъ школамъ ты забудешь насъ. Да, Боже, ты въ шесть мѣсяцевъ забудешь насъ!
   -- Если я... но вы лучше знаете... зачѣмъ мнѣ возражать? сказалъ Альфредъ, смѣясь.
   -- Я не знаю ничего подобнаго, возразилъ докторъ. Что ты говоришь, Маріонъ?
   Маріонъ, болтая ложкой въ чаѣ, хотѣла, казалось, сказать, но не сказала, что Альфредъ воленъ забыть, если ему угодно. Грэсъ прижала раскраснѣвшееся лицо сестры къ своей щекѣ и улыбнулась.
   -- Надѣюсь, что я не былъ очень дурнымъ управителемъ того, что мнѣ довѣрили, продолжалъ докторъ; но, какъ бы то ни было, сегодня я формально освобождаюсь отъ своихъ правъ и обязанностей; и, вотъ, пришли наши добрые друзья, Снитче и Крэгсъ, съ цѣлымъ портфелемъ бумагъ, отчетовъ и документовъ, для перевода на тебя ввѣреннаго мнѣ капитала (я бы желалъ, чтобы этимъ капиталомъ было труднѣе управлять, Альфредъ, т. е. чтобы онъ былъ крупнѣе; но ты ѣдешь съ тѣмъ, чтобы сдѣлаться великимъ человѣкомъ и увеличить его); итакъ, они пришли съ грудою актовъ, отчетовъ и всякимъ вздоромъ подобнаго рода, къ которымъ должны быть приложены печати и которые должны быть подписаны и вручены тебѣ.
   -- И правильно засвидѣтельствованы, какъ того требуетъ законъ, сказалъ Снитче, оттолкнувъ свою тарелку и вынимая бумаги, которыя его компаніонъ раскладывалъ по столу; а такъ какъ я и Крэгсъ были также повѣренными вмѣстѣ съ вами, докторъ, въ томъ, что касается капитала, то намъ нужны были бы ваши двѣ прислуги, чтобы засвидѣтельствовать подписи. Умѣете вы читать, мистриссъ Ньюкомъ?
   -- Я не замужемъ, сударь, возразила Клемэнси.
   -- О, извините. Я долженъ былъ догадаться объ этомъ, отвѣтилъ онъ, смѣясь и осматривая ея необыкновенную фигуру. Умѣете вы читать?
   -- Немного отвѣтила Клемэнси.
   -- Вы, вѣроятно, читаете утромъ и вечеромъ свадебную службу, а? спросилъ адвокатъ шутливымъ тономъ.
   -- Нѣтъ, отвѣтила Клемэнси, это слишкомъ трудно. Я читаю только на наперсткѣ.
   -- Читаете только на наперсткѣ, повторилъ Снитче. О чемъ это вы толкуете, молодая женщина?
   Клеменси сдѣлала утвердительный знакъ головою и сказала:
   -- И на теркѣ для мушкатныхъ орѣховъ.
   -- Да она сумасшедшая! Это субъектъ для лорда главнаго канцлера! сказалъ Снитче, смотря пристально на нее.
   -- Если она владѣетъ какою-нибудь собственностью, прибавилъ Крэгсъ.
   Тутъ вступилась Грэсъ и объяснила, что на каждомъ, изъ названныхъ предметовъ вырѣзанъ девизъ и что эта предметы составляютъ такимъ образомъ карманную библіотеку Клемэнси Ньюкомъ, которая не обладаетъ большими способностями къ книжнымъ занятіямъ.
   -- А, вотъ въ чемъ дѣло! Вотъ что, миссъ Грэсъ! воскликнулъ Снитче. Да, да! Ха, ха, ха! А я думалъ, что нашъ другъ идіотка. Она необыкновенно похожа на идіотку, прибавилъ онъ шепотомъ, бросая на нее презрительный взглядъ. И что говоритъ наперстокъ, мистриссъ Ньюкомъ?
   Прежде чѣмъ отвѣтить, Клемэнси Ньюкомъ открыла сперва одинъ карманъ и стала искать въ его отверзтой пропасти наперстокъ, котораго тамъ не было. Затѣмъ она открыла другой карманъ и, какъ будто отыскивая на самомъ его днѣ драгоцѣннѣйшій перлъ, стала выкладывать изъ кармана всѣ посторонніе предметы, какъ-то: носовой платокъ, огарокъ, румяное яблочко, апельсинъ, пенни на счастье, косточку, замокъ, пару ножницъ въ огромномъ футлярѣ, горсть распущенныхъ четокъ, нѣсколько клубовъ бумаги, коробку съ иголками, цѣлую коллекцію папильотокъ и бисквитовъ. Всѣ эти предметы она передавала по очереди Бритэну. Схвативъ этотъ карманъ за горло, съ твердымъ намѣреніемъ держать его плѣннымъ (потому что онъ имѣлъ желаніе ускользнуть изъ ея рукъ и ежился), она приняла и спокойно сохраняла позу, несовмѣстимую, повидимому, ни съ какою человѣческою анатоміею и съ законами тяжести. Наконецъ она съ торжествующимъ видомъ показала на своемъ пальцѣ наперстокъ и загремѣла теркой. Литература этихъ двухъ предметовъ начинала, очевидно, исчезать отъ слишкомъ частаго тренія.
   -- Это и есть тотъ наперстокъ, молодая женщина? спросилъ Снитче, забавляясь на ея счетъ. И что-же говоритъ наперстокъ?
   -- Онъ говоритъ, отвѣтила Клэменси, медленно читая вокругъ него, какъ вокругъ башни: "За-будь и про-сти".
   Снитче и Крэгсъ разсмѣялись отъ души.
   -- Какъ ново! воскликнулъ Снитче.
   -- Такъ легко! прибавилъ Крэгсъ.
   -- Какое знаніе человѣческой природы! сказалъ Снитче.
   -- Такъ приложимо къ жизненнымъ дѣламъ! сказалъ Крэгсъ.
   -- А терка? спросилъ глава фирмы.
   -- Терка говоритъ, отвѣтила Клемэнси: "Дѣ-лай дру-го-му то, че-го се-бѣ же-лаешь".
   -- Вы хотите сказать: подставь другому ногу, чтобы тебѣ ее не подставили? спросилъ Снитче.
   -- Я не понимаю, отвѣтила Клемэнси, качая головой: я не адвокатъ.
   -- Я боюсь, докторъ, сказалъ Снитче, быстро оборачиваясь, чтобы предупредить впечатлѣніе, которое могла произвести эта выходка, я боюсь, что, если она была адвокатомъ, то нашла-бы, что это -- золотое правило половины ея кліентовъ. Они довольно обстоятельны въ этомъ отношеніи (какъ ни смѣшонъ вашъ свѣтъ). И послѣ того обвиняютъ насъ! А мы, въ своей профессіи, не болѣе, какъ зеркала, г. Альфредъ; но съ нами совѣтуются обыкновенно сердитые и сварливые люди, которые имѣютъ не очень хорошій видъ. И несправедливо насъ бранить за то, что мы отражаемъ непріятныя физіономіи. Я думаю, прибавилъ Снитче, что говорю за себя и Крэгса?
   -- Конечно, отвѣтилъ Крэгсъ.
   -- Итакъ, если г. Бритэнъ одолжитъ намъ немного чернилъ, сказалъ Снитче, возвращаясь къ бумагамъ, то мы подпишемъ, приложимъ печати и вручимъ бумаги какъ можно скорѣе, а та почтовая карета успѣетъ пройти раньше, нежели мы будемъ знать, при чемъ мы находимся.
   Если судить по наружности Бритэна, то, по всей вѣроятности, карета прошла-бы гораздо раньше, нежели-бы онъ узналъ, при чемъ онъ находится: онъ стоялъ съ выраженіемъ полнѣйшей разсѣянности на лицѣ и умственно колебался то на сторону доктора противъ стряпчихъ, то на сторону стряпчихъ противъ доктора, то на сторону ихъ кліентовъ противъ нихъ обоихъ, употребляя вмѣстѣ съ тѣмъ слабыя старанія, чтобы примѣнять наперстокъ и терку (новая для него мысль) къ чьей-нибудь системѣ философіи; однимъ словомъ, онъ растерялся и запутался такъ, какъ когда-либо путалось его отечество въ различныхъ теоріяхъ и школахъ.
   Но Клемэнси, которая его была добрымъ геніемъ (хотя онъ имѣлъ самое низкое мнѣніе объ ея способностяхъ, по той причинѣ, что она рѣдко безпокоила себя отвлеченными размышленіями и всегда была способна сдѣлать надлежащее дѣло въ надлежащее время), въ одно многовеніе принесла чернила и оказала. ему и дальнѣйшую услугу,-- а именно привела его въ себя дѣйствіемъ своихъ локтей. Этимъ нѣжнымъ прикосновеніемъ она такъ освѣжила его память, что онъ совершенно ободрился.
   Позвольте, мнѣ остановиться на описаніи того, какъ Бритэнъ боролся съ опасеніемъ, присущимъ обыкновенно людямъ его понятій, для которыхъ употребленіе пера и чернилъ составляетъ происшествіе, съ опасеніемъ какъ-нибудь компрометировать себя, приложивъ свое имя къ документу не его писанія; какъ онъ, протестуя, и только по принужденію доктора, подошелъ наконецъ къ бумагамъ; какъ онъ настаивалъ на томъ, чтобы просмотрѣть ихъ прежде, чѣмъ подписывать (хотя даже почеркъ, не говоря уже о слогѣ, былъ для него китайской грамотой), и даже повернулъ ихъ, чтобы посмотрѣть, нѣтъ-ли подъ ними какого-нибудь обмана; какъ, наконецъ, подписавъ свое имя, онъ прешелъ въ отчаяніе человѣка, разставшагося со своею собственностью и со своими правами; и какъ синій портфель, заключавшій въ себѣ его подпись, получилъ для него таинственный интересъ, и Бритэнъ уже не могъ отойти отъ него. Позвольте мнѣ также разсказать, какъ Клемэнси Ньюкомъ, въ припадкѣ смѣха, въ который ее привелъ восторгъ отъ сознанія своей собственной важности и своего достоинства, расположилась по всему столу со своими локтями, подобно орлу съ распростертыми крыльями, и положила голову на лѣвую руку въ видѣ приготовленнаго дѣйствія передъ изображеніемъ извѣстныхъ кабалистическихъ знаковъ, потребовавшихъ множество чернилъ и соотвѣтствующихъ движеніи языкомъ; также, какъ она, разъ попробовавъ чернилъ, сдѣлалась вдругъ жадна на нихъ, подобно ручнымъ тиграмъ, которые становятся, говорятъ, жадны, попробовавъ другого рода жидкости, и захотѣла все подписывать и изображать свое имя на всевозможныхъ мѣстахъ.
   Наконецъ, съ доктора были сняты его обязанности и связанная съ ними отвѣтственность, и Альфредъ, принявъ все на себя, могъ свободно выступить на путь жизни.
   -- Бритэнъ, сказалъ докторъ, бѣгите къ воротамъ и караульте карету. Время летитъ, Альфредъ.
   -- Да, сэръ, да, отвѣтилъ молодой человѣкъ торопливо. Милая Грэсъ, на минутку! Маріонъ... такъ молода и хороша, такъ привлекательна и такъ способна нравиться; она дорога моему сердцу такъ, какъ ничто на свѣтѣ... помните! Я оставляю Маріонъ вамъ!
   -- Она всегда была священнымъ предметомъ моихъ попеченій Альфредъ. Теперь она вдвойнѣ мнѣ дорога. Я буду достойна вашего довѣрія; положитесь на меня.
   -- Я вѣрю вамъ, Грэсъ. Я хорошо знаю это. Кто можетъ смотрѣть въ ваше лицо, слышать вашъ голосъ и не знать этого? А, Грэсъ! Если бы я имѣлъ ваше сильное сердце и вашъ спокойный умъ, какъ храбро покинулъ-бы я сегодня это мѣсто!
   -- Да? отвѣтила она со спокойною улыбкою.
   -- Однако же, Грэсъ... сестра... это названіе, кажется, самое естественное.
   -- Называйте же меня такъ, быстро возразила она. Мнѣ пріятно слышать это. Не называйте меня никогда иначе.
   -- Однако же, сестра, продолжалъ Альфредъ, для Маріонъ и для меня лучше, чтобы ваши непоколебимыя и надежныя качества служили намъ здѣсь и дѣлали насъ обоихъ счастливыми и лучшими. Для своей поддержки я бы не взялъ ихъ отсюда, если бы и могъ.
   -- Карета на вершинѣ холма! закричалъ Бритэнъ.
   -- Время летитъ, Альфредъ, сказалъ докторъ.
   Маріонъ стояла до тѣхъ поръ въ отдаленіи съ опущенными глазами. Услыхавъ напоминаніе доктора, молодой человѣкъ нѣжно привлекъ ее къ тому мѣсту, гдѣ стояла ея сестра, и передалъ Маріонъ ей на руки.
   -- Я говорилъ Грэсъ, милая Маріонъ, что, уѣзжая, поручаю васъ, мое дорогое сокровище, ей. И когда я вернусь и потребую васъ, милая, себѣ и когда передъ нами откроется свѣтлая будущность жизни вмѣстѣ, нашимъ главнымъ удовольствіемъ будетъ совѣтоваться о томъ, какъ составитъ счастье Грэсъ, какъ предупреждать ея желанія, какъ доказать ей нашу благодарность и любовь, какъ возвратить ей часть того долга, который она накопитъ на насъ.
   Одна рука Маріонъ была въ рукѣ ея жениха, другая лежала вокругъ шеи сестры. Она посмотрѣла въ глаза этой сестры, въ глаза такіе спокойные, ясные и веселые, съ выраженіемъ, въ которомъ смѣшивались любовь, восхищеніе, горе, удивленіе и уваженіе, почти почитаніе. Она смотрѣла на это лицо, какъ на лицо какого нибудь свѣтлаго ангела. Это лицо, спокойное ясное, и веселое, смотрѣло такъ же на нее и на ея жениха.
   -- И когда время придетъ, какъ оно и должно придти, продолжалъ Альфредъ (я удивляюсь, что оно не пришло до сихъ поръ; но Грэсъ лучше знаетъ, потому что Грэсъ всегда права),-- когда Грэсъ будетъ нуждаться въ другѣ, которому она могла бы открыть свое сердце и который былъ бы для нея тѣмъ, чѣмъ она была для насъ, тогда, Маріонъ, мы докажемъ ей свою преданность; и какое намъ будетъ наслажденіе знать, что она, наша, милая, добрая сестра, любитъ и любима такъ, какъ мы ей этого желаемъ.
   Младшая сестра продолжала смотрѣть ей въ глаза и даже не обернулась къ нему. И эти честные глаза продолжали смотрѣть покойно, ясно и весело на нее и на ея жениха.
   -- И когда все это пройдетъ и мы состаримся и, живя вмѣстѣ (какъ и должно быть), будемъ вспоминать старыя времена, продолжалъ Альфредъ, нашими любимыми разговорами будутъ воспоминанія о теперешнемъ времени и, въ особенности, о сегодняшнемъ днѣ; мы будемъ тогда разсказывать о томъ, что мы думали и чувствовали, на что надѣялись и чего опасались при разставаніи; и какъ мы не могли сказать: "прости"...
   -- Карета въ лѣсу! закричалъ Бритэнъ.
   -- Да! Я готовъ... и какъ мы встрѣтились счастливо, не смотря ни на что. Мы будемъ праздновать этотъ день, какъ самый счастливый изо всѣхъ дней въ году, какъ день тройного рожденія. Не правда-ли, милая?
   -- Да! отвѣтила горячо и съ веселою улыбкою старшая сестра. Да, Альфредъ! Но не медлите больше. Времени нѣтъ. Проститесь съ Маріонъ, и да благословитъ васъ Господь!
   Онъ прижалъ младшую сестру къ своему сердцу. Освободившись изъ его объятій, она опять прижалась къ сестрѣ, и глаза ея, съ тѣмъ-же смѣшаннымъ выраженіемъ, искали опять спокойный, ясный и веселый взоръ сестры.
   -- Прощай, мой мальчикъ, сказалъ докторъ. Говорить о какой-нибудь серьезной перепискѣ или о серьезныхъ привязанностяхъ, обязательствахъ и т. п. въ такой... ха, ха, ха!.. ты знаешь, что я хочу сказать... было-бы, конечно, пустѣйшимъ вздоромъ. Все, что я могу сказать, это то, что если ты и Маріонъ будете продолжать тѣ-же глупости, то я не буду препятствовать тому, чтобы ты сдѣлался въ одинъ прекрасный день моимъ зятемъ.
   -- Карета на мосту! закричалъ Бритэнъ.
   -- Пусть ее! сказалъ Альфредъ, сильно сжимая руку доктора. Думайте иногда обо мнѣ, мой старый другъ и покровитель, насколько вы можете, серьезно! Прощайте, г. Снитче. Прощайте, г. Крэгсъ!
   -- Карета на дорогѣ! закричалъ Бритэнъ.
   -- Поцѣлуйте меня, Клемэнси Ньюкомъ, въ знакъ нашего долгаго знакомства. Дайте руку, Бритэнъ. Маріонъ, дорогая моя, прощайте. Сестра Грэсъ, помните!
   Спокойное и ясное лицо обернулось къ нему вмѣсто отвѣта; но Маріонъ не измѣнила ни своей позы, ни своего взгляда.
   Карета была у воротъ. Посуетились немного съ багажомъ, и карета двинулась. Маріонъ не шевелилась.
   -- Онъ машетъ тебѣ шляпою, моя голубушка, сказала Грэсъ. Онъ, избранный тобою женихъ, моя милая. Смотри!
   Младшая сестра подняла голову и на одно мгновеніе повернула ее. Но затѣмъ опять отвернулась, и, встрѣтивъ въ первый разъ полный взглядъ спокойныхъ глазъ, она, рыдая, бросилась къ сестрѣ на шею.
   -- О, Грэсъ, Да благословитъ тебя Господь! Но мнѣ невыносимо это видѣть. Это раздираетъ мое сердце!



Часть II.

   У Снитче и Крэгса была на старомъ полѣ битвы уютная маленькая контора, въ которой они обдѣлывали маленькія уютныя дѣлишки и давали множество мелкихъ, но правильныхъ сраженій въ защиту множества спорящихъ сторонъ. Хотя едва-ли можно было сказать, что эти схватки и аттаки совершались быстро, смѣло на всѣмъ скаку (потому что въ дѣйствительности онѣ шли черепашьимъ шагомъ), однакоже фирма принимала въ нихъ такое дѣятельное участіе, что постоянно то обстрѣливала истца, то мѣтила ловкимъ ударомъ въ отвѣтчика, то дѣлала тяжелое нападеніе на какое нибудь имущество, не считая легкихъ стычекъ съ иррегулярнымъ корпусомъ мелкихъ должниковъ, смотря по тому, какой встрѣчался непріятель. Газета играла важную и приносящую выгоду роль на нѣкоторыхъ изъ ихъ полей битвы, точно также, какъ она играетъ важную роль и въ болѣе знаменательныхъ сраженіяхъ. И въ большей части дѣйствій, въ которыхъ они были главнокомандующими, борцы замѣчали впослѣдствіи, что имъ было очень трудно понять другъ друга или узнать, на сколько-нибудь ясно, при чемъ они находятся, отъ громаднаго количества дыма, который ихъ окружалъ..
   Контора гг. Снитче и Крэгса, съ открытою дверью и двумя отлогими ступеньками, ведшими въ нее, стояла очень удобно на рыночной площади, такъ что всякій разсердившійся фермеръ могъ сразу попасть въ нее. Ихъ спеціальной комнатой совѣта, служившей и залой для конференцій, была старая задняя комната наверху, съ низкимъ темнымъ потолкомъ, который, казалось, мрачно хмурилъ брови, обдумывая запутанныя статьи закона. Меблировка этой комнаты состояла изъ нѣсколькихъ кожанныхъ стульевъ съ высокими спинками, украшенными большими пучеглазыми мѣдными гвоздями, которые мѣстами выпали или были, можетъ быть, выдернуты блуждающими пальцами задумавшихся кліентовъ; на стѣнѣ висѣла большая гравюра въ рамкѣ, изображавшая какого-то великаго судью, каждая букля парика котораго ставила когда-то дыбомъ волосы у людей. Кипы бумагъ наполняли пыльные шкафы, полки и столы, и вдоль панели стояли несгораемые ящики, запертые на замокъ и съ именами, написанными на каждомъ изъ нихъ, съ именами, которые озабоченные посѣтители были принуждены какимъ-то жестокимъ волшебствомъ складывать вдоль и поперекъ, дѣлая изъ нихъ анаграммы въ то время, когда они, сидя здѣсь, дѣлали видъ, что слушаютъ Снитче и Крэгса, и не понимали ни одного слова изъ того, что тѣ говорили.
   Снитче и Крэгсъ имѣли въ частной жизни, какъ и въ своей профессіи, каждый своего отдѣльнаго товарища: оба они были женаты. Снитче и Крэгсъ были лучшими друзьми на свѣтѣ и положительно довѣряли другъ другу; но госпожа Снитче, вслѣдствіе законовъ, довольно обыкновенныхъ въ жизненныхъ дѣлахъ, питала положительное недовѣріе къ г. Крэгсу; и госпожа Крэгсъ питала положительное недовѣріе къ г. Снитче. "Ну ужъ ваши Снитчи!" говорила иногда послѣдняя г. Крэгсу, употребляя это вымышленное множественное число, какъ-бы для выраженія союза пары панталонъ или другого какого-нибудь предмета, неимѣющаго единственнаго числа и недостойнаго уваженія. "Я. съ своей стороны, не понимаю, что вамъ нужно отъ этихъ Снитчи. Я думаю, что вы слишкомъ довѣряете вашимъ Снитчи, и желаю, чтобы мои слова не оправдались когда-нибудь". Между тѣмъ госпожа Снитче говорила Снитчу про Крэгса, что "если когда-нибудь его проводилъ кто-нибудь, такъ именно этотъ человѣкъ, и что если ей когда-нибудь приходилось читать заднія мысли въ глазахъ какого-нибудь смертнаго, такъ именно въ глазахъ этого человѣка ". Но, не смотря на все это, они всѣ были отличными друзьями вообще; и госпожа Снитче, и госпожа Крэгсъ поддерживали тѣсный союзъ противъ "конторы", которую онѣ обѣ считали общимъ своимъ врагомъ, полнымъ опасныхъ (потому что невѣдомыхъ имъ) махинацій.
   -- Все пропало, истрачено, раззорено, заложено и продано, а? произнесъ кліентъ, поднявъ голову.
   -- Все, отвѣтилъ г. Снитче.
   -- И вы говорите, что ничего больше нельзя сдѣлать?
   -- Положительно ничего.


   Кліентъ сталъ кусать свои ногти и опять задумался.
   -- И я самъ нахожусь не въ безопасности въ Англіи? Вы утверждаете это, а?
   -- Ни въ одной части соединеннаго королевства Великобританіи и Ирландіи, отвѣтилъ Снитче.
   -- Я, значитъ, ничто больше, какъ блудный сынъ, не имѣющій отца, къ которому могъ бы вернуться, ни свиней, чтобы ихъ пасти, ни желудей, чтобы ими дѣлиться съ ними, а? продолжалъ кліентъ, качая одну ногу на другой и устремивъ глаза въ полъ.
   Г. Снитче кашлянулъ какъ бы для того, чтобы отстранить отъ себя всякое участіе въ картинномъ изображеніи законнаго положенія. Г. Крэгсъ, какъ бы для того, чтобы выразить, что онъ раздѣляетъ взглядъ своего компаніона, также кашлянулъ.
   -- Раззоренъ въ тридцать лѣтъ! проговорилъ кліентъ. Гм!
   -- Вы не раззорены, г. Уорденъ, возразилъ Снитче. Дѣло еще не такъ плохо. Вы много сдѣлали, я долженъ сказать, для этой цѣли, но вы не раззорены. Немного заняться приведеніемъ въ порядокъ...
   -- А, къ черту! воскликнулъ кліентъ.
   -- Г. Крэгсъ, проговорилъ Снитче, будьте добры, одолжите мнѣ щепотку табаку. Благодарю васъ, сэръ.
   Между тѣмъ какъ невозмутимый адвокатъ прикладывалъ табакъ къ носу съ видимымъ наслажденіемъ, отдавая этому процессу все свое вниманіе, кліентъ сталъ улыбаться и, поднявъ голову, сказалъ:
   -- Вы говорите о приведеніи въ порядокъ. Сколько потребуется на это времени?
   -- Сколько времени? повторилъ Снитче, смахивая табакъ съ пальцевъ и медленно разсчитывая въ умѣ. Приведеніе въ порядокъ вашихъ запутанныхъ дѣлъ?... Въ хорошихъ рукахъ?... Т. е. въ рукахъ Снитче и Крэгсъ?... Шесть или семь лѣтъ.
   -- Умирать съ голоду шесть или семь лѣтъ! воскликнулъ кліентъ съ горькимъ смѣхомъ и нетерпѣливымъ движеніемъ.
   -- Умирать съ голоду шесть или семь лѣтъ, г. Уорденъ, сказалъ Снитче, было бы очень необыкновенною вещью. Вы могли бы въ такомъ случаѣ пріобрѣсти новое имѣніе, показывая себя за деньги. Но мы не думаемъ, чтобы вы могли это сдѣлать (говоря отъ себя и Крэгса) и потому не совѣтуемъ вамъ этого.
   -- Что же вы совѣтуете?
   -- Я говорю о приведеніи въ порядокъ вашего имущества, повторилъ Снитче. Нѣсколько лѣтъ управленія мною и Крэгсомъ вполнѣ устроило бы ваши дѣла. Но, чтобы дать намъ возможность заключать договоры и соблюдать ихъ и чтобы вы не нарушали ихъ, вы должны уѣхать; вы должны жить заграницей. Что же касается голоданія, то мы можемъ, даже въ самомъ началѣ, обезпечить вамъ нѣсколько сотъ фунтовъ въ годъ, съ которыми вы могли бы, смѣю сказать, г. Уорденъ, голодать довольно комфортабельно.
   -- Нѣсколько сотъ фунтовъ! воскликнулъ кліентъ: когда я тратилъ тысячи!
   -- Въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, возразилъ г. Снитче, укладывая бумаги обратно въ желѣзный ящикъ. Ни-ка-кого сомнѣнія, повторилъ онъ про себя, задумчиво продолжая свое занятіе.
   Адвокатъ, по всей вѣроятности, зналъ человѣка, съ которымъ имѣлъ дѣло; во всякомъ случаѣ его сухой, лукавый, причудливый образъ дѣйствій произвелъ благопріятное впечатлѣніе на пасмурное расположеніе духа кліента и расположилъ его быть болѣе откровеннымъ. Или, можетъ быть, кліентъ зналъ человѣка, съ которымъ имѣлъ дѣло, и извлекъ полученное имъ одобреніе для того, чтобы сдѣлать наиболѣе извинительнымъ на видъ намѣреніе, которое онъ собирался высказать. Постепенно поднимая голову, онъ смотрѣлъ на своего неподвижнаго совѣтника съ улыбкою, которая вдругъ разразилась смѣхомъ.
   -- Въ концѣ концовъ, началъ онъ, мой крѣпкоголовый другъ...
   Г. Снитче, указавъ на своего компаньона, проговорилъ:
   -- Я и... извините меня... и Крэгсъ.
   -- Прошу извиненія у г. Крегса. Итакъ, въ концѣ концовъ, мои крѣпкоголовые друзья, продолжалъ кліентъ, нагибаясь впередъ и понижая голосъ: вы не знаете и половины того, какъ я раззоренъ.
   Г. Снитче пристально посмотрѣлъ на него. Г. Крэгсъ также вытаращилъ глаза.
   -- Я не только опутанъ долгами, продолжалъ кліентъ, по и...
   -- Любовью! воскликнулъ Снитче.
   -- Да! отвѣтилъ кліентъ, облокотившись на спинку кресла и наблюдая, съ заложенными въ карманы руками, за представителями фирмы. Да я влюбленъ!
   -- И не въ какую-нибудь наслѣдницу? спросилъ Снитче.
   -- Нѣтъ, не въ наслѣдницу.
   -- И не въ богатую особу?
   -- И не въ богатую особу, насколько я знаю, если не считать богатствомъ ея красоты и достоинствъ.
   -- Въ дѣвушку, надѣюсь? произнесъ Спитче съ большимъ выраженіемъ.
   -- Конечно.
   -- Не въ одну ли изъ дочерей доктора Джедлера? спросилъ Снитче, внезапно положивъ локти на колѣни и невѣроятно вытянувъ шею впередъ.
   -- Да! отвѣтилъ кліентъ.
   -- Не въ младшую-ли? спросилъ Снитче.
   -- Въ нее! отвѣтилъ кліентъ.
   -- Г. Крэгсъ, сказалъ сильно облегченный Снитче: будьте добры одолжите мнѣ еще щепотку табаку. Благодарю васъ. Я радъ, что могу сказать, что это ничего не значитъ, г. Уорденъ;-- она уже дала слово другому, она невѣста. Мой компаньонъ подтвердитъ мои слова. Мы знаемъ это навѣрное.
   -- Мы знаемъ это навѣрное, повторилъ Крэгсъ.
   -- Да и я это, можетъ быть, знаю! возразилъ спокойно кліентъ. Развѣ вы люди не сего міра и никогда не слыхали, что женщина измѣняетъ иногда своимъ намѣреніямъ.
   -- Конечно, бывали процессы, началъ г. Снитче, и противъ дѣвушекъ, и противъ вдовъ за нарушеніе даннаго ими слова; но въ большинствѣ случаевъ...
   -- Случаи! перебилъ кліентъ нетерпѣливо. Не говорите мнѣ о случаяхъ. Я могу вамъ составить изъ нихъ цѣлый томъ, толще любой вашей книги съ законами. Притомъ развѣ вы думаете, что я даромъ прожилъ шесть недѣль въ домѣ доктора?
   -- Я думаю, сэръ, началъ Снитче, важно обращаясь къ своему компаньону, что изъ всѣхъ бѣдъ, которыя принесли г. Уордену его лошади (а ихъ было довольно много, и онѣ обходились ему довольно дорого, какъ это хорошо знаютъ и онъ самъ, и вы, и я), самою худшею можетъ выйти тотъ случай, когда лошадь принесла его къ стѣнамъ Докторова сада, съ тремя сломанными ребрами, съ разбитою ключицею и, Богъ знаетъ, какими ушибами. Мы не думали объ этомъ серьезно, когда онъ, благодаря уходу доктора, сталъ поправляться подъ его кровлею; но теперь это приняло дурной оборотъ, сэръ. Очень дурной. Докторъ Джедлеръ также... нашъ кліентъ, г. Крэгсъ.
   -- Г. Альфредъ Гитфильдъ также... родъ кліента, г. Снитче, произнесъ Крэгсъ.
   -- Г. Михаилъ Уорденъ также родъ кліента, подхватилъ беззаботный посѣтитель, и къ тому же не плохой кліентъ, такъ какъ онъ дѣлалъ безумства въ продолженіе десяти или двѣнадцати лѣтъ. Однако же г. Михаилъ Уорденъ нагулялся и теперь намѣренъ раскаяться и жить разумно. И въ доказательство своего исправленія г. Михаилъ Уорденъ намѣренъ жениться, если возможно, на Маріонъ, лошадей (а бед этих было довольно, и обходились они очень дорого, кому об этом и знать, как не ему самому, вам и мне?), самой тяжкой бедой окажется тот случай, когда одна из этих лошадей сбросила его у докторской садовой ограды и он сломал себе три ребра, повредил ключицу и получил бог знает сколько синяков. В то время мы не особенно об этом беспокоились, зная, что он живет у доктора и поправляется под его наблюдением; но теперь дело плохо, сэр. Плохо! Очень плохо. Доктор Джедлер тоже ведь наш клиент, мистер Крегс.
   -- Мистер Элфред Хитфилд тоже в некотором роде клиент, мистер Сничи, -- проговорил Крегс.
   -- Мистер Майкл Уордн тоже что-то вроде клиента, -- подхватил беспечный посетитель, -- и довольно-таки выгодного клиента: ведь он десять -- двенадцать лет валял дурака. Как бы то ни было, мистер Майкл Уордн вел себя легкомысленно -- вот плоды, они в этом ящике, -- а теперь он перебесился, решил раскаяться и поумнеть. В доказательство своей искренности мистер Майкл Уордн намерен, если это ему удастся, жениться на Мэрьон, прелестной докторской дочке, и увезти ее с собой.
   -- Право же, мистер Крегс... -- начал Сничи.
   -- Право же, мистер Сничи. и мистер Крегс, -- перебил его клиент, -- вы знаете свои обязанности по отношению к вашим клиентам и, конечно, осведомлены, что вам не подобает вмешиваться в обыкновенную любовную историю, в которую я вынужден посвятить вас доверительно. Я не собираюсь увозить девушку без ее согласия. Тут нет ничего противозаконного. Мистер Хитфилд никогда не был моим близким другом. Я не обманываю его доверия. Я люблю ту, которую любит он, и если удастся, завоюю ту, которую он хотел бы завоевать.
   -- Не удастся, мистер Крегс, -- проговорил Сничи, явно встревоженный и расстроенный. -- Это ему не удастся, сэр. Она души не чает в мистере Элфреде.
   -- Разве? -- возразил клиент.
   -- Мистер Крегс, она в нем души не чает, сэр, -- настаивал Сничи.
   -- Нет; я ведь недаром прожил у доктора полтора месяца, и я скоро усомнился в этом, -- заметил клиент. -- Она любила бы его, если бы сестре удалось вызвать в ней это чувство. Но я наблюдал за ними: Мэрьон избегала упоминать его имя, избегала говорить о нем, малейший намек на него явно приводил ее в смятение.
   -- Но почему бы ей так вести себя, мистер Крегс, как вы думаете? Почему, сэр? -- спросил мистер Сничи.
   -- Я не знаю почему, хотя причин может быть много, -- ответил клиент, улыбаясь при виде того внимания и замешательства, которые отражались в загоревшихся глазах мистера Сничи, и той осторожности, с какой он вел беседу и выпытывал нужные ему сведения, -- но я знаю, что она именно так ведет себя. Она была помолвлена в ранней юности -- если была помолвлена, а я даже в этом не уверен, -- и, возможно, жалела об этом впоследствии. Быть может то, что я скажу сейчас, покажется фатовством, но, клянусь, я вовсе не хочу хвалиться, быть может, она полюбила меня, как я полюбил ее.
   -- Ай-ай! А ведь мистер Элфред был товарищем ее детских игр, вы помните, мистер Крегс, -- сказал Сничи, посмеиваясь в смущении, -- он знал ее чуть не с пеленок!
   -- Тем более вероятно, что он ей наскучил, -- спокойно продолжал клиент, -- и она не прочь заменить его новым женихом, который представился ей (или был представлен своей лошадью) при романтических обстоятельствах; женихом, который пользуется довольно интересной -- в глазах деревенской барышни -- репутацией, ибо жил беспечно и весело, не делая никому большого зла, а но своей молодости, наружности и так далее (это опять может показаться фатовством, но, клянусь, я не хочу хвастаться) способен выдержать сравнение с самим мистером Элфредом.
   На последние слова возражать, конечно, не приходилось, и мистер Сничи мысленно признал это, взглянув на собеседника. В самой беспечности Майкла Уордна было что-то изящное и обаятельное. При виде его красивого лица и стройной фигуры казалось, что он может стать еще более привлекательным, если захочет, а если преодолеет свою лень и сделается серьезным (ведь он еще никогда в жизни не был серьезным), то сможет проявить большую энергию. "Опасный поклонник, -- подумал проницательный юрист, -- пожалуй, он способен вызвать желанную искру в глазах юной девушки".
   -- Теперь заметьте, Сничи. -- продолжал клиент, поднявшись и взяв юриста за пуговицу, -- и вы, Крегс! -- Он взял за пуговицу и Крегса и стал между компаньонами так, чтобы ни один из них не смог увильнуть от него. -- Я не прошу у вас совета. Вы правы, отмежевываясь от подобного дела, -- такие серьезные люди, как вы, конечно не могут им заниматься. Я коротко обрисую свое положение и намерения, а потом предоставлю вам устраивать мои денежные дела как можно лучше: не забывайте, что, если я уеду вместе с прекрасной докторской дочкой (а так и будет, надеюсь, и под ее благотворным влиянием я стану другим человеком), это в первое время будет обходиться дороже, чем если бы я уехал один. Но я скоро заживу по-новому и все устрою.
   -- Мне кажется, лучше не слушать этого, мистер Крегс? -- сказал Сничи, глядя на компаньона из-за спины клиента.
   -- Мне тоже так кажется, -- сказал Крегс. Но оба слушали, и очень внимательно.
   -- Хорошо, не слушайте, -- сказал клиент. -- А я все-таки продолжаю. Я не хочу просить у доктора согласия, потому что он не согласится. Но я не причиню ему никакого вреда, не нанесу никакой обиды (к тому же он сам говорит, что в таких пустяках, как жизнь, нет ничего серьезного), если спасу его дочь, мою Мэрьон, от того, что, как мне известно, пугает ее и приводит в отчаяние, -- спасу от встречи с ее прежним женихом. Она боится его возвращения, и это истинная правда. Пока что я еще никого не обидел. А меня так травят и терзают, что я мечусь словно летучая рыба. Я скрываюсь, я не могу жить в своем собственном доме и показаться в своей усадьбе; но и этот дом, и эта усадьба, и вдобавок много акров земли когда-нибудь снова вернутся ко мне, как вы сами уверены и заверяете меня, и через десять лет Мэрьон в браке со мной наверное будет богаче (по вашим же словам, а вы не оптимисты), чем была бы в браке с Элфредом Хитфилдом, возвращения которого она боится (не забывайте этого) и который, как и всякий другой, любит ее уж конечно не сильнее, чем я. Пока что ведь никто не обижен? Дело это безупречно чистое. У Хитфилда прав на нее не больше, чем у меня, и если она решит выбрать меня, она будет моей; а решать я предоставлю ей одной. Ну, больше вы, очевидно, не захотите слушать, и больше я вам ничего не скажу. Теперь вы знаете мои намерения и желания. Когда я должен уехать?
   -- Через неделю, мистер Крегс? -- спросил Сничи.
   -- Немного раньше, мне кажется, -- ответил Крегс.
   -- Через месяц, -- сказал клиент, внимательно всмотревшись в лица компаньонов. -- Так вот, в четверг через месяц. Сегодня четверг. Успех ли мне предстоит, или неудача, ровно через месяц я уеду.
   -- Слишком долгая отсрочка, -- сказал Сничи, -- слишком долгая. Но пусть будет так... ("Я думал, он запросит три месяца", -- пробормотал он.) Вы уходите? Спокойной ночи, сэр.
   -- Спокойной ночи! -- ответил клиент, пожимая руки владельцам конторы. -- Вы еще увидите, как я обращу на благо свое богатство. Отныне моей путеводной звездой будет Мэрьон!
   -- Осторожней на лестнице, сэр, -- сказал Сничи, -- там эта звезда не светит. Спокойной ночи!
   -- Спокойной ночи!
   Поверенные стояли на верхней площадке с конторскими свечами в руках и смотрели, как их клиент спускается по ступенькам. Когда он ушел, они переглянулись.
   -- Что вы обо всем этом думаете, мистер Крегс? -- спросил Сничи.
   Мистер Крегс покачал головой.
   -- Помнится, в тот день, когда была снята опека, вы говорили, что в их прощании было что-то странное, -- сказал Сничи.
   -- Было, -- подтвердил мистер Крегс.
   -- Может быть, он жестоко обманывается, -- продолжал мистер Сничи, запирая на замок несгораемый ящик и убирая его, -- а если нет, что ж, ведь легкомыслие и коварство довольно обычные человеческие свойства, мистер Крегс. А мне то казалось, что ее хорошенькое личико дышит правдой. Мне казалось, -- продолжал мистер Сничи, надевая теплое пальто (погода была очень холодная), натягивая перчатки и задувая одну из свечей, -- что в последнее время она стала более сильной и решительной, более похожей на сестру.
   -- Миссис Крегс того же мнения, -- сказал Крегс.
   -- Нынче вечером я охотно пожертвовал бы кое-чем, -- заметил мистер Сничи, человек добросердечный, -- лишь бы поверить, что мистер Уордн просчитался; но хоть он и беспечен, и капризен, и неустойчив, он кое-что понимает в жизни и людях (еще бы! ведь он недешево купил свои знания), поэтому особенно надеяться не на что. Лучше нам не вмешиваться; мы должны сидеть смирно, только это нам и остается, мистер Крегс.
   -- Только это, -- согласился Крегс.
   -- Наш друг доктор смеется над такими вещами, -- сказал мистер Сничи, качая головой, -- хочу верить, что ему не придется искать утешения в своей философии. Наш друг Элфред разглагольствует о битве жизни, -- он снова покачал головой, -- хочу верить, что ему не придется потерпеть поражение в ближайшее же время. Вы уже взяли свою шляпу, мистер Крегс? Я сейчас погашу вторую свечу.
   Мистер Крегс ответил утвердительно, а мистер Сничи погасил свечу, и они ощупью выбрались из комнаты для совещаний, столь же темной теперь, как занимавшее их дело да и все судебные дела вообще.
  
   Место действия моего рассказа переносится в маленький кабинет, где в этот самый вечер обе сестры сидели вместе с постаревшим, но еще крепким доктором у весело пылавшего камина. Грейс шила. Мэрьон читала вслух книгу, лежавшую перед нею. Доктор, в халате и туфлях, сидел, -- откинувшись на спинку кресла и протянув ноги на теплый коврик, слушал чтение и смотрел на своих дочерей.
   На них было очень приятно смотреть. Самый огонь домашнего очага казался еще более ярким и священным оттого, что он озарял такие чудесные лица. 3а три года различие между обеими сестрами несколько сгладилось, и серьезность, давно уже свойственная старшей сестре, которая провела юность без матери, отражалась теперь на светлом личике младшей, светилась в ее глазах и звучала в ее голосе. Но по-прежнему младшая казалась и прелестнее и слабее старшей; по-прежнему она как бы склоняла голову на грудь сестры, ища совета и поддержки, по-прежнему доверялась ей во всем и смотрела ей в глаза. В эти любящие глаза, по-прежнему такие радостные, спокойные и ясные.
   -- "И, живя в своем родном доме, -- читала вслух Мэрьон, -- в доме, ставшем таким дорогим для нее благодаря этим воспоминаниям, она начала понимать, что великое испытание, предстоящее ее сердцу, скоро должно наступить, и отсрочить его нельзя. О родной дом, наш утешитель и друг, не покидающий нас и когда остальные друзья уходят -- расставаться с ним в любой день жизни между колыбелью и могилой..."
   -- Мэрьон, милая! -- проговорила Грейс.
   -- Кошечка, -- воскликнул отец, -- что с тобой?
   Мэрьон коснулась руки которую ей протянула сестра, и продолжала читать, и хотя голос ее по-прежнему срывался и дрожал, она сделала усилие и овладела собой.
   -- "Расставаться с ним в любой день жизни между колыбелью и могилой всегда мучительно. О родной дом, столь верный нам, столь часто пренебрегаемый, будь снисходителен к тем, кто отвертывается от тебя, и не преследуй их упреками совести в их заблуждениях! Пусть ни добрые взгляды, ни памятные улыбки не сопутствуют твоему призрачному образу. Пусть ни один луч привязанности, радушия, мягкости, снисходительности, сердечности не изойдет от твоих седин. Пусть ни одно слово былой любви не зазвучит как приговор покинувшему тебя, но если ты можешь принять жесткое и суровое обличье, сделай это из сострадания к кающемуся!"
   -- Милая Мэрьон, сегодня не читай больше, -- сказала Грейс, потому что Мэрьон расплакалась.
   -- Я не могу совладать с собой, -- отозвалась Мэрьон и закрыла книгу. -- Слова эти будто жгут меня.
   Доктора все это забавляло, и он со смехом погладил младшею дочь по голове.
   -- Что ты? Так расстраиваться из-за какой то книжки! -- сказал доктор Джедлер. -- Да ведь это всего только шрифт и бумага! Все это, право же, не стоит внимания. Принимать всерьез шрифт и бумагу так же не умно, как принимать всерьез все прочее. Вытри же глазки, милая, вытри глазки. Героиня, конечно, давным-давно вернулась домой и все обошлось, а если нет, что ж, -- ведь настоящий дом -- это всего лишь четыре стены, а книжный -- просто тряпье и чернила... Ну, что там еще?
   -- Это я, мистер, -- сказала Клеменси, выглянув из-за двери.
   -- Так, а с вами что делается? -- спросил доктор.
   -- Ах, со мной ничего не делается, -- ответила Клеменси, и это была правда, если судить по ее начисто промытому лицу, как всегда сиявшему неподдельным добродушием, которое придавало ей, как она ни была неуклюжа, очень привлекательный вид. Правда, царапины на локтях, не в пример родинкам, обычно не считаются украшением женщины, но, проходя через жизнь, лучше повредить себе в этом узком проходе локти, чем испортить характер, а характер у Клеменси был прекрасный, без единой царапинки, не хуже, чем у любой красавицы в Англии.
   -- Со мной ничего не делается, мистер, -- сказала Клеменси, входя в комнату, -- но... Подойдите немножко поближе, мистер.
   Доктор, слегка удивленный, последовал этому приглашению.
   -- Вы сказали, что я не должна давать вам это при барышнях, помните? -- проговорила Клеменси.
   Заметив, как она впилась глазами в доктора и в какой необычный восторг или экстаз пришли ее локти (казалось, она обнимала самое себя), новичок в этой семье мог бы подумать что упомянутое ею "это" -- по меньшей мере целомудренный поцелуй. В самом деле, доктор и тот на мгновение встревожился, но быстро успокоился, когда Клеменси, порывшись в обоих своих
   -- карманах -- сначала в одном, потом в другом, потом снова в первом, -- вынула письмо, полученное по почте.
   -- Бритен ездил верхом по делам, -- хихикнула она, протягивая доктору письмо, -- увидел, что привезли почту, и подождал. В уголку стоят буквы Э. X. Держу пари, что мистер Элфред едет домой. Быть у нас в доме свадьбе! -- недаром нынче утром на моем блюдце оказались две чайные ложечки. Ох, господи, да когда же он, наконец, откроет письмо!
   Ей так хотелось поскорее узнать новости, что весь этот монолог она выпалила, постепенно поднимаясь на цыпочках все выше и выше, скручивая штопором свой передник и засовывая его в рот, как в бутылку. Наконец, не выдержав ожидания, -- доктор все еще не кончил читать письмо, -- она снова стала на всю ступню и в немом отчаянии, не в силах дольше терпеть, накинула передник на голову, как покрывало.
   -- Сюда, девочки! -- вскричал доктор. -- Не могу удержаться: я никогда не умел хранить тайны. Впрочем, много ли найдется таких тайн, которые стоило бы хранить в этой... Ну, ладно, не о том речь! ЭлфреД едет домой, мои милые, на днях приедет!
   -- На днях! -- воскликнула Мэрьон.
   -- Ага! Книжка уже позабыта? -- воскликнул доктор, ущипнув ее за щечку. -- Так я и знал, что эта новость осушит твои глазки. Да. "Пусть это будет сюрпризом", говорит он в письме. Но нет, никаких сюрпризов! Элфреду надо устроить великолепную встречу.
   -- На днях! -- повторила Мэрьон.
   -- Ну, может, и не "на днях", как тебе, нетерпеливой, хочется, -- сказал доктор, -- но все же очень скоро. Посмотрим. Посмотрим. Сегодня четверг, правда? Так вот, Элфред обещает приехать ровно через месяц.
   -- Ровно через месяц! -- тихо повторила Мэрьон.
   -- Сегодня радостный день и праздник для нас, -- весело проговорила Грейс, целуя ее. -- Мы долго ждали его, Дорогая, и, наконец, он наступил.
   Мэрьон ответила улыбкой, -- печальной улыбкой, но полной сестринской любви. Она смотрела в лицо сестры, слушала ее спокойный голос, когда та говорила о том, как счастливы они будут после возвращения Элфреда, и у самой Мэрьон лицо светилось надеждой и радостью.
   И еще чем-то; чем-то таким, что все ярче и ярче озаряло ее лицо, затмевая все другие душевные движения, и чего я не умею определить. То было не ликование, не торжество, не пылкий восторг. Все это не проявляется так спокойно. То были не только любовь и благодарность, хотя любовь и благодарность примешивались к этому чувству. И возникло оно не из своекорыстных мыслей, ибо такие мысли не освещают чело мерцающим светом, не дрожат на устах, не потрясают души трепетом сострадания, пробегающим по всему телу.
   Доктор Джедлер, вопреки всем своим философским теориям, которые он, кстати сказать, никогда не применял на практике (но так поступали и более знаменитые философы), проявлял такой живой интерес к возвращению своего бывшего подопечного и ученика, как будто в этом событии и впрямь было нечто серьезное. И вот он снова уселся в кресло, снова протянул на коврик ноги в туфлях, снова принялся читать и перечитывать письмо и обсуждать его на все лады.
   -- Да, была пора, -- говорил доктор, глядя на огонь, -- когда во время его каникул он и ты, Грейс, гуляли под ручку, словно две живые куколки. Помнишь?
   -- Помню, -- ответила она с милым смехом, и в руках у нее быстро замелькала иголка.
   -- Ровно через месяц, подумать только! -- задумчиво промолвил доктор. -- А ведь с тех каникул как будто прошло не больше года. Где же была тогда моя маленькая Мэрьон?
   -- Она не отходила от сестры, даже когда была совсем маленькой, -- весело проговорила Мэрьон. -- Ведь Грейс была для меня всем на свете, хотя сама она тогда была еще ребенком.
   -- Верно, кошечка, верно! -- согласился доктор. -- Она была рассудительной маленькой женщиной, наша Грейс, и хорошей хозяйкой и вообще деловитой, спокойной, ласковой девочкой; терпеливо выносила наши причуды, предупреждала наши желания, постоянно забывая в своих собственных, и все это -- уже в раннем детстве. Ты даже в те времена никогда не была настойчивой и упрямой, милая моя Грейс... разве только с одним исключением.
   -- Боюсь, что с тех пор я очень изменилась к худшему, -- со смехом сказала Грейс, не отрываясь от работы. -- Что ж это за исключение, отец?
   -- Элфред, конечно! -- сказал доктор. -- С тобой ничего нельзя было поделать: ты просто требовала, чтобы тебя называли женой Элфреда; ну мы и называли тебя его женой, и как это ни смешно теперь, я уверен, что тебе больше нравилось бы называться женой Элфреда, чем герцогиней, -- если бы мы могли присвоить тебе герцогский титул.
   -- Неужели? -- бесстрастно проговорила Грейс.
   -- Как, разве ты не помнишь? -- спросил доктор.
   -- Кажется, что-то припоминаю, -- ответила она, -- но смутно. Все это было так давно. -- И, продолжая работать, она стала напевать припев одной старинной песенки, которая нравилась доктору.
   -- Скоро у Элфреда будет настоящая жена, -- сказала она вдруг, -- и тогда наступит счастливое время для всех нас. Три года я тебя опекала, Мэрьон, а теперь мое опекунство подходит к концу. Тебя было очень легко опекать. Я скажу Элфреду, когда верну ему тебя, что ты все это время нежно любила его и что ему ни разу не понадобилась моя поддержка. Могу я сказать ему это, милая?
   -- Скажи ему, дорогая Грейс, -- ответила Мэрьон, -- что никто не смог бы опекать меня так великодушно, благородно, неустанно, как ты, и что все это время я все больше и больше любила тебя и, боже! как же я люблю тебя теперь!
   -- Нет, -- весело промолвила сестра, отвечая на ее объятие, -- этого я ему, пожалуй, не скажу; предоставим воображению Элфреда оценить мои заслуги. Оно будет очень щедрым, милая Мэрьон, так же, как и твое.
   Снова Грейс принялась за работу, которую прервала, когда сестра ее заговорила с такой страстностью; и снова Грейс запела старинную песню, которую любил доктор. А доктор по-прежнему покоился в своем кресле, протянув ноги в туфлях на коврик, слушал песню, отбивая такт у себя на колене письмом Элфреда, смотрел на своих дочерей и думал, что из всех многочисленных пустяков нашей пустячной жизни эти пустяки едва ли не самые приятные.
   Между тем Клеменси Ньюком, выполнив свою миссию и задержавшись в комнате до тех пор, пока не узнала всех новостей, спустилась в кухню, где ее сотоварищ мистер Бритен наслаждался отдыхом после ужина, окруженный столь богатой коллекцией сверкающих сотейников, начищенных до блеска кастрюль, полированных столовых приборов, сияющих котелков и других вещественных доказательств трудолюбия Клеменси, развешенных по стенам и расставленных по полкам, что казалось, будто он сидит в центре зеркального зала. Правда, вся эта утварь в большинстве случаев рисовала не очень лестные портреты мистера Бритена и отражала его отнюдь не единодушно: так, в одних "зеркалах" он казался очень длиннолицым, в других -- очень широколицым, в некоторых -- довольно красивым, в других -- чрезвычайно некрасивым, ибо все они отражали один и тот же предмет по-разному, так же как люди по-разному воспринимают одно и то же явление. Но все они сходились в одном -- посреди них сидел человек, развалившись в кресле, с трубкой во рту и с кувшином пива под рукой, человек, снисходительно кивнувший Клеменси, когда она уселась за тот же стол.
   -- Ну, Клемми, -- произнес Бритен, -- как ты себя чувствуешь и что нового?
   Клеменси сообщила ему новость, которую он принял очень благосклонно. Надо сказать, что Бенджамин с головы до ног переменился к лучшему. Он очень пополнел, очень порозовел, очень оживился и очень повеселел. Казалось, что раньше лицо у него было завязано узлом. а теперь оно развязалось и разгладилось.
   -- Опять, видно, будет работка для Сничи и Крегса, -- Заметил он, лениво попыхивая трубкой. -- А нас с тобой, Клемми, пожалуй, снова заставят быть свидетелями.
   -- Ах! -- отозвалась его прекрасная соседка, излюбленным движением вывертывая свои излюбленные суставы. -- Кабы это со мной было, Бритен!
   -- То есть?..
   -- Кабы это я выходила замуж, -- разъяснила Клеменси.
   Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался от всей души.
   -- Хороша невеста, нечего сказать! -- проговорил он. -- Бедная Клем!
   Клеменси тоже захохотала, и не менее искренне, чем Бритен, -- видимо, ее рассмешила самая мысль о том, что она может выйти замуж!
   -- Да, -- согласилась она, -- невеста я хорошая, правда?
   -- Ну, ты-то уж никогда не выйдешь замуж, будь покойна, -- сказал мистер Бритен, снова принимаясь за трубку.
   -- Ты думаешь, так-таки и не выйду? -- спросила Клеменси совершенно серьезно.
   Мистер Бритен покачал головой.
   -- Ни малейшего шанса!
   -- Подумать только! -- воскликнула Клеменси. -- Ну что ж! А ты, пожалуй, соберешься когда-нибудь жениться, Бритен, правда?
   Столь прямой вопрос на столь важную тему требовал размышления. Выпустив огромный клуб дыма, мистер Бритен стал рассматривать его, наклоняя голову то вправо, то влево -- словно клуб дыма и был вопросом, который предстояло рассмотреть со всех сторон, -- и, наконец, ответил, что это ему еще не совсем ясно, но, впрочем... да-а... он полагает, что в конце концов вступит в брак.
   -- Желаю ей счастья, кто б она ни была! -- вскричала Клеменси.
   -- Ну, счастливой она будет, -- сказал Бенджамин, -- в этом можешь не сомневаться.
   -- Но она не была бы такой счастливой, -- сказала Клеменси, навалившись на стол, и, вся в мыслях о прошлом, уставилась на свечу, -- и не получила бы такого общительного мужа, если бы не... (хоть я и не нарочно старалась тебя расшевелить, все вышло само собой, ей-ей), если бы не мои старанья; ведь правда, Бритен?
   -- Конечно, -- ответил мистер Бритен, уже достигший того высокого наслаждения трубкой, когда курильщик, разговаривая, едва в состоянии приоткрывать рот и, недвижно блаженствуя в кресле, способен повернуть в сторону соседа одни лишь глаза, и то очень лениво и бесстрастно. -- Да, я тебе, знаешь ли, очень обязан, Клем.
   -- Приятно слышать! -- сказала Клеменси.
   В то же время Клеменси сосредоточила и взоры свои и мысли на свечке и, внезапно вспомнив о целебных свойствах свечного сала, щедро вымазала свой левый локоть этим лекарством.
   -- Я, видишь ли, в свое время производил много исследований разного рода, -- продолжал мистер Бритен с глубокомыслием мудреца, -- ведь у меня всегда был любознательный склад ума -- и я прочел множество книг о добре и зле, ибо на заре жизни сам был прикосновенен к литературе.
   -- Не может быть! -- вскричала Клеменси в восхищении.
   -- Да, -- сказал мистер Бритен, -- два года без малого моей обязанностью было сидеть спрятанным за книжным прилавком, чтобы выскочить оттуда, как только кто-нибудь вздумает прикарманить книжку; а после этого я служил посыльным у одной корсетницы-портнихи, и тут меня заставляли разносить в клеенчатых корзинках одно лишь сплошное надувательство; и это ожесточило мою душу и разрушило мою веру в человеческую натуру; а затем я то и дело слышал споры в этом доме, что опять-таки ожесточило мою душу, и вот в конце концов я решил, что самое верное и приятное средство смягчить эту душу, самый надежный руководитель в жизни, это терка для мускатного ореха.
   Клеменси хотела было сказать что-то, но он помешал ей, предвосхитив ее мысль.
   -- В сочетании, -- торжественно добавил он, -- с наперстком.
   -- "Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы..." и прочее, -- заметила Клеменси, очень довольная его признанием, и, удовлетворенно сложив руки, похлопала себя по локтям. -- Кратко, но ясно, правда?
   -- Я не уверен, -- сказал мистер Бритен, -- можно ли считать эти слова настоящей философией. У меня на этот счет сомнение; но если бы все так поступали, на свете было бы куда меньше воркотни, так что от них большая польза, чего от настоящей философии не всегда можно ожидать.
   -- А помнишь, как ты сам ворчал когда-то! -- проговорила Клеменси.
   -- Да! -- согласился мистер Бритен. -- Но самое необыкновенное, Клемми, это то, что я исправился благодаря тебе. Вот что странно. Благодаря тебе! А ведь у тебя, наверно, и мысли-то нет ни одной в голове.
   Клеменси, ничуть не обижаясь, покачала этой головой, рассмеялась, крепко сжала себе локти и сказала:
   -- Пожалуй, и правда, нет.
   -- В этом сомневаться не приходится, -- подтвердил мистер Бритен.
   -- Ну, конечно, ты прав, -- сказала Клеменси. -- А я и не говорю, что у меня есть мысли. Да мне они и не нужны.
   Бенджамин вынул трубку изо рта и расхохотался так, что слезы потекли у него по лицу.
   -- Какая же ты дурочка, Клемми! -- в восторге проговорил он, покачивая головой и вытирая глаза.
   Клеменси, отнюдь не собираясь спорить с ним, тоже покачала головой и расхохоталась так же искренне, как и он.
   -- Но все-таки ты мне нравишься, -- сказал мистер Бритен, -- ты на свой лад предобрая, поэтому жму твою руку, Клем. Что бы ни случилось, я всегда буду тебя помнить и останусь твоим другом.
   -- В самом деле? -- проговорила Клеменси. -- Ну! Это очень мило с твоей стороны.
   -- Да, да, -- сказал мистер Бритен, передавая ей свою трубку, из которой пора было выбить пепел. -- Я буду тебя поддерживать... Хм! Что это за странный шум?
   -- Шум? -- повторила Клеменси.
   -- Шаги в саду. Словно бы кто-то спрыгнул с ограды, -- сказал Бритен. -- А что, наверху у нас все уже легли спать?
   -- Да, сейчас все улеглись, -- ответила она.
   -- Так ты больше ничего не слыхала?
   -- Нет.
   Оба прислушались, но ничего не услышали.
   -- Вот что, -- произнес Бритен, снимая фонарь, -- пойду-ка я погляжу для спокойствия, пока сам спать не лег. Отопри дверь, Клемми, а я зажгу фонарь.
   Клеменси тотчас повиновалась, но, отпирая дверь, твердила, что он прогуляется зря, что все это его выдумки, и тому подобное. Мистер Бритен сказал: "Очень может быть", но тем не менее вооружился кочергой и, выйдя за дверь, стал светить фонарем во все стороны.
   -- Тихо, как на кладбище, -- проговорила Клеменси, глядя ему вслед, -- и почти так же жутко!
   Потом посмотрела назад, в кухню, и вскрикнула в испуге, потому что взгляд ее упал на чью то стройную фигурку.
   -- Что такое?
   -- Тише! -- взволнованно прошептала Мэрьон. -- Ты всегда любила меня, правда?
   -- Как же не любить, девочка моя! Конечно любила.
   -- Я знаю. И я могу тебе довериться, да? (Ведь мне сейчас некому довериться.)
   -- Можешь, -- сказала Клеменси от всего сердца.
   -- Пришел один человек, -- промолвила Мэрьон, указывая на дверь. -- Я должна с ним увидеться и поговорить сегодня же. Майкл Уордн, уйдите ради бога! Не сейчас!
   Клеменси вздрогнула в тревожном изумлении, -- следуя за взглядом Мэрьон, она увидела на пороге темную фигуру.
   -- Еще мгновение, и вас увидят, -- сказала Мэрьон. -- Не сейчас! Спрячьтесь где-нибудь и подождите, если можете. Я скоро приду.
   Он помахал ей рукой и скрылся.
   -- Не ложись спать. Подожди меня здесь! -- торопливо попросила Мэрьон служанку. -- Я целый час искала случая поговорить с тобой. О, не выдавай меня!
   Пылко схватив руку ошеломленной Клеменси, Мэрьон обеими руками прижала ее к груди, -- жестом страстной мольбы, более выразительным, чем самые красноречивые слова, -- и быстро убежала, а в дверях блеснул свет фонаря.
   -- Все тихо и мирно. Никого нет. Должно быть, мне показалось, -- сказал мистер Бритен, запирая дверь и задвигая засовы. -- Вот что значит иметь живое воображение! Клем, что с тобой?
   Клеменси, не умея скрыть своего изумления и тревоги, бледная сидела в кресле и дрожала всем телом.
   -- "Что с тобой"! -- передразнила она Бритена, нервно потирая руки и локти и стараясь не смотреть на него. -- Вот ты какой, Бритен! Сам же напугал меня до смерти всякими шумами и фонарями и не знаю еще чем, а теперь говоришь "что с тобой"!
   -- Если ты до смерти испугалась фонаря, Клемми, -- сказал мистер Бритен, хладнокровно задувая фонарь и вешая его на прежнее место, -- то от этого "привидения" нетрудно избавиться. Но ты как будто не робкого десятка, -- добавил он, останавливаясь и внимательно ее разглядывая, -- ты не струсила, когда послышался шум и я зажег фонарь. А теперь что тебе взбрело в голову? Неужто какая-нибудь мысль, а?
   Но когда Клеменси почти обычным своим тоном пожелала ему спокойной ночи и начала суетиться, делая вид, что сама собирается немедленно лечь спать, Мало-Бритен процитировал весьма новое и оригинальное изречение на тему о том, что женских причуд не понять, потом в свою очередь пожелал ей спокойной ночи и, взяв свою свечу, уже полусонный отправился на боковую.
   Когда все стихло, Мэрьон вернулась.
   -- Отопри дверь, -- сказала она, -- и стой рядом со мною, пока я буду говорить с ним.
   Казалось, она робеет, но в голосе ее звучала такая твердая и обдуманная решимость, что Клеменси не смогла противиться. Она тихонько отодвинула засовы, но, прежде чем повернуть ключ, оглянулась на девушку, готовую выйти из дому, как только откроется дверь.
   Мэрьон не отвернулась и не опустила головы; она смотрела прямо на Клеменси, сияя молодостью и красотой. Клеменси в простоте души сознавала, как шатка преграда, стоявшая между счастливым домом, где цвела чистая любовь прелестной девушки, и будущим, что грозило горем этому дому и гибелью его самому дорогому сокровищу; и это так остро поразило ее доброе сердце и так переполнило его скорбью и состраданием, что она бросилась на шею Мэрьон, заливаясь слезами.
   -- Я мало что знаю, моя милая, -- плакала Клеменси, почти ничего! Но я знаю, что этого не должно быть. Подумай, что ты делаешь!
   -- Я уже много думала, -- мягко проговорила Мэрьон.
   -- Подумай еще раз, -- умоляла Клеменси. -- Подожди до завтра.
   Мэрьон покачала головой.
   -- Ради мистера Элфреда, -- сказала Клеменси с простодушной серьезностью. -- Ведь ты так нежно любила его когда-то!
   Мэрьон на мгновение закрыла лицо руками и повторила "когда-то!" таким тоном, словно это слово разрывало ей сердце.
   -- Позволь мне пойти туда, -- упрашивала ее Клеменси. -- Я передам ему все что хочешь. Не выходи нынче вечером. Ведь ничего хорошего из этого не получится. Ах, в недобрый час попал мистер Уордн сюда! Подумай о своем добром отце, дорогая... о своей сестре.
   -- Я думала, -- сказала Мэрьон, быстро подняв голову. -- Ты не понимаешь, что я делаю. Не понимаешь. Я должна поговорить с ним. Ты отговариваешь меня как мой лучший, самый верный друг, и я очень тронута, но я должна пойти. Ты проводишь меня, Клеменси, -- продолжала она, целуя служанку, -- или мне идти одной?
   Горюя и недоумевая, Клеменси повернула ключ и открыла дверь. А Мэрьон, держа ее за руку, ушла в простиравшуюся за порогом темную непогожую ночь.
   В темноте ночи Майкл встретился с Мэрьон, и они беседовали серьезно и долго, и рука, так крепко уцепившаяся за руку Клеменси, то дрожала, то мертвенно холодела, то сжимала пальцы спутницы, бессознательно подчеркивая бурные чувства, вызванные этой беседой. Когда они возвращались домой, он проводил девушку до дверей и, остановившись на мгновение, схватил ее другую руку и прижал ее к губам. Потом тихо скрылся.
   Дверь снова заперта, засовы задвинуты, и вот Мэрьон опять под отчим кровом. Совсем еще юная, она, однако, не согнулась под бременем тайны, которую принесла сюда, и на лице ее отражалось чувство, которому я не нашел названия, а глаза сияли сквозь слезы.
   Она вновь и вновь благодарила свою скромную подругу, повторяя, что всецело полагается на нее. Вернувшись в свою комнату, она упала на колени и, несмотря на тайну, тяготившую ее сердце, смогла молиться!
   Спокойная и ясная, смогла встать после молитвы и, склонившись над спящей любимой сестрой, смотреть на ее лицо и улыбаться -- печальной улыбкой, -- целуя ее в лоб и шепча, что Грейс всегда была матерью для нее и что она, Мэрьон, любит ее, как дочь.
   Смогла, отходя ко сну, обвить рукой спящей сестры свою шею (казалось, что рука Грейс сама обняла ее -- нежная и заботливая даже во сне) и прошептать полураскрытыми губами:
   -- Благослови ее бог!
   Смогла и сама погрузиться в мирный сон. И лишь в одном сновидении Мэрьон пролепетала невинно и трогательно, что она совсем одна и все близкие забыли ее.
  
   Месяц проходит быстро, даже когда время идет самым медлительным своим шагом. Тот месяц, что должен был пройти между этой ночью и возвращением Элфреда, был скороходом и пронесся как облачко.
   И вот настал долгожданный день. Непогожий зимний день, с ветром, который временами с такой силой обрушивался на старый дом, что тот, казалось, вздрагивал от его порывов. В такой день родной дом кажется родным вдвойне. В такой день уголок у камина кажется особенно уютным. Отблески пламени тогда ярче алеют на лицах людей, собравшихся у огонька, и любой подобный кружок сплачивается в еще более дружный и тесный союз против разъяренных стихий за стенами. В такой ненастный зимний день хочется получше завесить окна, чтобы мрак ночи не заглянул в комнаты; хочется радоваться жизни; хочется музыки, смеха, танцев, света и веселья!
   Все это доктор припас в изобилии, чтобы отпраздновать возвращение Элфреда-- Было известно, что Элфред приедет поздно вечером, и "когда он подъедет, -- говорил доктор, -- воздух ночной и тот у нас зазвенит. Все старые друзья соберутся встретить его. Ему не придется тщетно искать глазами тех, кого он знал и любил! Нет! Все они будут здесь!"
   Итак, пригласили гостей, наняли музыкантов, накрыли столы, натерли пол для танцев и щедро приготовились встретить гостя как можно радушнее. Дело было на святках, а глаза Элфреда, наверное, отвыкли от яркой зелени английского остролиста, поэтому в зале развесили гирлянды этого растения, и его красные ягоды поблескивали, выглядывая из-под листвы и словно готовясь приветствовать Элфреда на английский лад.
   Это был хлопотливый день для всех домашних и особенно хлопотливый для Грейс, которая весело и несуетливо руководила окружающими и была душой всех приготовлений. Не раз в этот день (да не раз и в течение всего быстро промелькнувшего месяца) Клеменси смотрела на Мэрьон с тревогой, почти со страхом. Девушка была, пожалуй, бледнее обычного, но лицо ее дышало кротким спокойствием, красившим ее еще больше.
   Вечером, когда она уже переоделась и волосы ее украсил венок, которым Грейс с гордостью обвила ее головку (искусственные цветы, составлявшие его, были любимыми цветами Элфреда и это Грейс выбирала их), лицо ее приняло прежнее выражение, задумчивое, почти печальное, но еще более вдохновенное, возвышенное и волнующее, чем раньше.
   -- Скоро я опять надену венок на эту прелестную головку, но он уже будет свадебным венком, -- сказала Грейс. -- Если нет, значит я плохой пророк, дорогая.
   Сестра улыбнулась и обняла ее.
   -- Еще минутку, Грейс. Не уходи. Ты уверена, что ничего больше не нужно прибавить к моему наряду?
   Не об этом она заботилась. Она не могла наглядеться на сестру, и глаза ее были с нежностью устремлены на лицо Грейс.
   -- Как я ни старайся, -- ответила Грейс, -- ничем я тебя украсить не смогу: милая моя девочка, ты сейчас так хороша, что краше быть невозможно. Никогда я не видела тебя такой красивой, как сейчас.
   -- Я никогда не была такой счастливой, -- отозвалась Мэрьон.
   -- Да, но тебя ждет еще большее счастье. В другом доме, таком же веселом и светлом, как наш сегодня, -- сказала Грейс, -- скоро поселятся Эдфред и его молодая жена.
   Мэрьон опять улыбнулась.
   -- Ты думаешь, Грейс, что в этом доме воцарится счастье. Я вижу это по твоим глазам. Да, милая, я знаю, что счастье там будет. Как радостно мне сознавать это!
   Ну, -- вскричал доктор, вбегая в комнату, -- мы уже приготовились встретить Элфреда, а? Он приедет очень поздно, часов в одиннадцать ночи, поэтому у нас хватит времени раскачаться. Он увидит нас, когда веселье будет уже в разгаре. Подкиньте сюда дров, Бритен! Пусть остролист снова заблестит при свете лампы. Жизнь -- это сплошная глупость, кошечка; верные влюбленные и прочее -- все это глупости, но мы будем глупыми, как все, и примем нашего верного влюбленного с распростертыми объятиями. Честное слово, -- проговорил доктор, с гордостью глядя на своих дочерей, -- нынче вечером я плохо разбираюсь во всяких нелепостях, но мне ясно одно: я отец двух красивых девушек.
   -- Если одна из них когда-нибудь сделала или сделает... сделает тебе больно, дорогой отец, если она огорчит тебя, ты прости ее, -- сказала Мэрьон, -- прости ее теперь, когда сердце ее переполнено. Скажи, что прощаешь ее. Что простишь ее. Что всегда будешь любить ее и... -- Прочее осталось невысказанным, и Мэрьон прижалась лицом к плечу старика.
   -- Полно, полно, -- мягко проговорил доктор, -- ты говоришь -- прости! А что мне прощать? Ну уж, знаете, если наши верные влюбленные возвращаются, чтобы так нас расстраивать, мы должны удерживать их на почтительном расстоянии; мы должны посылать им навстречу курьеров, чтобы те останавливали их на дороге -- пусть плетутся мили по две в день, пока мы не будем совсем готовы их встретить. Поцелуй меня, кошечка. Простить! Какая же ты глупенькая девочка! Да если бы ты досаждала и дерзила мне хоть по сто раз на день, -- чего ты не делала, -- я простил бы тебе все это, кроме такой просьбы. Поцелуй меня еще раз, кошечка. Вот так! Мы уже сосчитались и за прошлое и за будущее. Подбавьте сюда дров! Или вы хотите заморозить гостей в такую студеную декабрьскую ночь! Пусть у нас будет тепло, светло и весело, иначе я не прощу кое-кому из вас!
   Вот как оживился старый доктор! И в огонь подбросили дров, и свет в комнатах горел ярко, и приехали гости, и поднялся оживленный говор, и по всему дому уже повеяло духом радости и веселья.
   Все больше и больше гостей входило в дом. Блестящие глазки, сияя, смотрели на Мэрьон; улыбающиеся губы поздравляли ее с возвращением Элфреда; степенные матери обмахивались веерами и выражали надежду, что она окажется не слишком ребячливой и ветреной для тихой семейной жизни; восторженные отцы впадали в немилость за то, что слишком пылко восхищались ее красотой; дочери завидовали ей; сыновья завидовали жениху; бесчисленные влюбленные парочки пользовались удобным случаем пошептаться; все были заинтересованы, оживлены и ждали события.
   Мистер и миссис Крегс вошли под руку, а миссис Сничи пришла одна.
   -- Как, вы одна? А где же ваш супруг? -- спросил доктор.
   Перо райской птицы на тюрбане миссис Сничи так затрепетало, как будто сама эта райская птица ожила, и миссис Сничи ответила, что мистер Крегс, без сомнения, знает, где ее супруг. А вот ей никогда ни о чем не говорят.
   -- Противная контора! -- промолвила миссис Крегс.
   -- Хоть бы она сгорела дотла! -- сказала миссис Сничи.
   -- Мистер Сничи... он... одно небольшое дело задерживает моего компаньона, и придет он довольно поздно, -- проговорил мистер Крегс, беспокойно оглядываясь кругом.
   -- А-ах, дело! Ну, конечно! -- произнесла миссис Сничи.
   -- Знаем мы, какие у вас дела! -- сказала миссис Крегс.
   Но они не знали, какие это были дела, и может быть, именно потому перо райской птицы на тюрбане миссис Сничи трепетало так взволнованно, а все висюльки на серьгах миссис Крегс звенели, как колокольчики.
   -- Удивляюсь, как это вы смогли отлучиться, мистер Крегс, -- сказала его жена.
   -- Мистеру Крегсу безусловно повезло! -- заметила миссис Сничи.
   -- Эта контора прямо-таки поглощает их целиком, -- промолвила миссис Крегс.
   -- Мужчина, имеющий контору, не должен жениться, -- изрекла миссис Сничи.
   Затем миссис Сничи решила, что ее взгляд проник в самую душу Крегса, и Крегс сознает это, а миссис Крегс заметила, обращаясь к Крегсу, что "его Сничи" втирают ему очки у него за спиной и он сам убедится в этом, да поздно будет.
   Впрочем, мистер Крегс не обращал большого внимания на все эти разговоры, но беспокойно озирался по сторонам, пока глаза его не остановились на Грейс. Он сейчас же подошел к ней.
   -- Добрый вечер, сударыня, -- сказал Крегс. -- Как вы хороши сегодня! Ваша... мисс... ваша сестра, мисс Мэрьон, как она...
   -- Благодарю вас, она чувствует себя прекрасно, мистер Крегс.
   -- Она... Я... Она здесь? -- спросил мистер Крегс.
   -- Конечно здесь! Разве вы не видите? Вон она! Сейчас пойдет танцевать, -- ответила Грейс.
   Мистер Крегс надел очки, чтобы в этом удостовериться; некоторое время смотрел на Мэрьон; потом кашлянул и, наконец, с облегчением сунул очки в футляр, а футляр -- в карман.
   Но вот заиграла музыка и начались танцы. Ярко горящие дрова потрескивали и рассыпали искры, а пламя вскидывалось и опадало, словно тоже решив пуститься в пляс за компанию. Порой оно гудело, как бы вторя музыке. Порой вспыхивало и сверкало, словно око этой старинной комнаты; а порой подмигивало, как лукавый старец, молодежи, шептавшейся в уголках. Порой заигрывало с ветками остролиста, и когда оно, вздрагивая и взлетая, бросало на них мерцающие отблески, казалось, что листья вернулись в холодную зимнюю ночь и трепещут на ветру. Порой веселье пламени превращалось в буйство и переходило все границы: и тогда оно с громким треском внезапно выкидывало в комнату, к мелькающим ногам танцоров, целый сноп безобидных искорок и прыгало и скакало, как безумное, в широком старом камине.
   Второй танец уже подходил к концу, когда мистер Сничи дотронулся до плеча своего компаньона, смотревшего на танцующих.
   Мистер Крегс вздрогнул, словно это был не приятель его, а призрак.
   -- Он уехал? -- спросил мистер Крегс.
   -- Тише! Он просидел со мною три часа с лишком, -- ответил Сничи. -- Он входил во все. Проверял все, что мы для него сделали, и очень придирался. Он... хм!
   Танец кончился. Мэрьон прошла мимо мистера Сничи, как раз когда он произнес последние слова. Но она не заметила ни его, ни его компаньона; медленно пробираясь в толпе, она оглянулась через плечо на сестру, стоявшую в отдалении; затем скрылась из виду.
   -- Вот видите! Все обошлось благополучно, -- сказал мистер Крегс. -- Он, вероятно, не говорил на эту тему?
   -- Ни слова.
   -- И он действительно уехал? Убрался подальше от греха?
   -- Да, свое обещание он сдержал. Сегодня он решил сплыть вниз по Темзе во время отлива в своей лодчонке-скорлупке и выбраться к морю с попутным ветром -- в такую-то темень, вот смельчак! Но зато он не рискует ни с кем встретиться. Отлив начинается за час до полуночи... а значит, он вот-вот начнется. Как я рад, что все это благополучно кончилось! -- Мистер Сничи вытер потный, нахмуренный лоб.
   -- Что вы думаете, -- спросил мистер Крегс, -- относительно...
   -- Тише! -- перебил его осторожный компаньон, глядя прямо перед собой. -- Я вас понимаю. Не упоминайте имен и не подавайте виду, что мы говорим о чем-то секретном. Не знаю, что подумать, да сказать правду, и не интересуюсь этим теперь. У меня отлегло от сердца. Очевидно, его ослепило самомнение. Должно быть, девушка слегка кокетничала с ним, и только. Похоже на то. Элфред еще не приехал?
   -- Нет еще, -- сказал мистер Крегс, -- его ждут с минуты на минуту.
   -- Отлично, -- мистер Сничи снова вытер лоб. -- У меня отлегло от сердца. Ни разу я так не нервничал, с тех пор как мы стали компаньонами. А теперь я собираюсь приятно провести вечерок, мистер Крегс.
   Миссис Крегс и миссис Сничи подошли к ним, как только он высказал это намерение. Райская птица отчаянно трепетала, а звон "колокольчиков" был отчетливо слышен.
   -- Ваше отсутствие было предметом всеобщего обсуждения, мистер Сничи, -- сказала миссис Сничи. -- Надеюсь, контора удовлетворена.
   -- Чем удовлетворена, душенька? -- спросил мистер Сничи.
   -- Тем, что поставила беззащитную женщину в смешное положение -- ведь люди прохаживались на мой счет, -- ответила его супруга. -- Это совершенно в духе конторы, совершенно!
   -- А вот я лично, -- промолвила миссис Крегс, -- давно привыкла к тому, что контора во всех отношениях противодействует семейной жизни, и хорошо хоть, что она иногда открыто объявляет себя врагом моего спокойствия. Это по крайней мере честно.
   -- Душенька, -- попытался умаслить ее мистер Крегс, -- приятно слышать ваше доброе мнение, но ведь я-то никогда не утверждал, что контора -- враг вашего спокойствия.
   -- Еще бы! -- подхватила миссис Крегс, поднимая настоящий трезвон своими "колокольчиками". -- Сами вы этого, конечно, не утверждали. Если бы у вас на это хватило искренности, вы не были бы достойны своей конторы.
   -- Что касается моего опоздания сегодня вечером, душенька, -- сказал мистер Сничи, предлагая руку жене, -- то сам я скорблю об этом больше других, но, как известно мистеру Крегсу...
   Тут миссис Сничи резко оборвала эту фразу, оттащив своего супруга в сторону и попросив его взглянуть на "этого человека". Пусть сделает ей удовольствие и посмотрит на него!
   -- На какого человека, душенька? -- спросил мистер Спичи.
   -- На вашего задушевного друга; ведь я-то вам не друг, мистер Сничи.
   -- Нет, нет, вы мне друг, душенька, -- заспорил мистер Сничи.
   -- Нет, нет, не друг, -- упиралась миссис Сничи, величественно улыбаясь. -- Я знаю свое место. Так вот, не хотите ли взглянуть на своего задушевного друга, мистер Сничи, на вашего советчика, на хранителя ваших тайн, на ваше доверенное лицо, словом, на ваше второе "я"?
   Привыкнув объединять себя с Крегсом, мистер Сничи посмотрел в его сторону.
   -- Если вы нынче вечером можете смотреть в глаза этому человеку, -- сказала миссис Сничи, -- и не понимать, что вы обмануты, одурачены, пали жертвой его козней и рабски подчинены его воле в силу какого-то непостижимого наваждения, которое невозможно объяснить и нельзя рассеять никакими моими предостережениями, то я могу сказать одно -- мне жаль вас!
   В то же самое время миссис Крегс разглагольствовала на ту же тему, но с противоположной точки зрения. Неужели, допытывалась она, Крегс так ослеплен своими Сничи, что перестал понимать, в какое положение он попал? Будет ли он утверждать, что видел, как "Сничи вошли" в эту комнату, но не распознал в "этом человеке" скрытности, хитрости, предательства? Будет ли он уверять ее, что самые движения "этого человека", когда он вытирал себе лоб и так воровато озирался по сторонам, не доказывают, что какое-то темное дело обременяет совесть его драгоценных Сничи (если у них есть совесть)? Разве кто-нибудь, кроме его Сничи, врывается на вечеринку, как разбойник? (Что, кстати сказать, было едва ли правильным описанием данного случая, ибо мистер Сничи очень скромно вошел в дверь.) И будет ли он упрямо доказывать ей среди бела дня (было около полуночи), что его Сничи должны быть оправданы, несмотря ни на что, наперекор всем фактам, разуму и опыту?
   Ни Сничи, ни Крегс явно не пытались запрудить этот разлившийся поток, но позволили ему увлекать их по течению, пока стремительность его не ослабела. Это случилось как раз в то время, когда все стали готовиться к контрдансу, и тут мистер Сничи предложил себя в качестве кавалера миссис Крегс, а мистер Крегс галантно пригласил миссис Сничи, и после нескольких притворных отговорок, как, например: "Почему бы вам не пригласить какую-нибудь другую даму", или: "Знаю я вас, вы обрадуетесь, если я вам откажу", или: "Удивляюсь, что вы можете танцевать где-нибудь, кроме конторы" (но это уже было сказано игривым тоном), обе дамы милостиво приняли приглашение и заняли свои места.
   У них давно вошло в обычай и танцевать друг с другом и сидеть рядом в таком же порядке на званых обедах и ужинах, -- ведь эти супружеские пары были связаны долголетней тесной дружбой. Быть может, "двуличный Крегс" и "коварный Сничи" были для обеих жен такими же традиционными фикциями, какими были для их мужей Доу и Роу *, непрестанно перебегавшие из одного судебного округа в другой; а может быть, каждая из этих дам, стараясь очернить компаньона своего мужа, тем самым пыталась принять долю участия в работе конторы, чтобы не остаться совсем в стороне от нее. Так или иначе, и та и другая жена столь же серьезно и упорно предавались своему любимому занятию, как их мужья, -- своему, и не допускали, что контора может преуспевать без их похвальных усилий.
   Но вот райская птица запорхала в самой гуще танцующих; "колокольчики" принялись подскакивать и подванивать; румяное лицо доктора завертелось по всей комнате, как хорошо отполированный волчок; мистер Крегс, запыхавшись, начал уже сомневаться в том, что контрданс, как и все на свете, "слишком упростили", а мистер Сничи прыгал и скакал, лихо отплясывая "за себя и за Крегса" да еще за полдюжины танцоров.
   Но вот и огонь в камине, приободрившись, благодаря свежему ветерку, поднятому танцующими, запылал еще ярче и взвился еще выше. Он был гением этой комнаты и проникал всюду. Он сиял в людских глазах, он сверкал в драгоценностях на белоснежных шейках девушек, он поблескивал на их сережках, как бы лукаво шепча им что-то на ушко, он вспыхивал у них на груди, он мерцал на полу, расстилая им под ноги ковер из розового света, он расцветал на потолке, чтобы отблеском своим оттенить красоту их прелестных лиц, и он зажег целую иллюминацию на маленькой звоннице миссис Крегс.
   Вот и свежий ветерок, раздувавший огонь, стал крепчать, по мере того как музыканты ускоряли темп, и танец продолжался с новым воодушевлением, а вскоре поднялся настоящий вихрь, от которого листья и ягоды остролиста заплясали на стене, как они зачастую плясали на дереве, и вихрь этот зашуршал по комнате, мчась по пятам за плясунами из плоти и крови, и чудилось, будто невидимая стайка фей завертелась позади них. И уже нельзя было разглядеть лицо доктора, все кружившего и кружившего по комнате; и уже казалось, что не одна, а добрый десяток райских птиц мечется в порывистом полете и что звенит целая тысяча колокольчиков; и вот, наконец, всю флотилию развевающихся юбок внезапно смело точно бурей, ибо оркестр умолк и танец кончился.
   Как ни запыхался, как ни разгорячен был доктор, он все нетерпеливее ждал приезда Элфреда.
   -- Не видно ли чего, Бритен? Не слышно ли чего?
   -- Очень уж темно, далеко не видать, сэр. Очень уж шумно в доме -- ничего не услышишь.
   -- Это верно! Тем веселее мы его встретим. Который час?
   -- Ровно двенадцать, сэр. Вот-вот подъедет, сэр.
   -- Помешайте огонь в камине и подбросьте туда еще полено, -- сказал доктор. -- Пусть он увидит, -- наш дорогой мальчик! -- какой иллюминацией мы его встречаем.
   И он увидел это. Да! Он заметил свет, когда фаэтон еще только заворачивал за угол у старой церкви. Он узнал комнату, где горел огонь. Он увидел оголенные ветви старых деревьев, озаренных светом из окон. Он знал, что летом одно из этих деревьев мелодично шелестит под окном Мэрьон.
   Слезы выступили у него на глазах. Сердце его билось так буйно, что он едва мог вынести свое счастье. Как часто думал он об этой минуте... как ярко представлял ее себе, где бы ни находился сам... как боялся, что она ни когда не наступит... как страстно желал ее и тосковал о ней... там, далеко!
   Снова свет! Яркий, рдеющий; зажженный, конечно, для того, чтобы приветствовать его и помочь ему скорее добраться домой. Он поднял руку и замахал шляпой и громко крикнул, словно этот свет олицетворял его близких и они могли видеть и слышать его в то время, как он, торжествуя, мчался к ним по грязи и слякоти.
   -- Стой! -- Он знал доктора и догадался обо всем. Доктор не захотел сделать сюрприз своим домашним. Но он, Элфред, все-таки сделает им сюрприз: он пойдет пешком. Если калитка в сад открыта, он пройдет через нее, если нет -- перелезть через садовую ограду легко, это он давно знает. И тогда он мгновенно очутится среди своих.
   Он вышел из экипажа и приказал кучеру (с трудом выговаривая слова, -- так он был взволнован) постоять несколько минут, а потом ехать шагом, а сам побежал вперед, все убыстряя бег, подергал запертую калитку, перелез через ограду, спрыгнул на землю и остановился, тяжело дыша, в старом плодовом саду.
   Деревья были опушены инеем, и при слабом свете луны, окутанной облаками, маленькие ветки казались увядшими гирляндами. Сухие листья потрескивали и шуршали под ногами Элфреда, когда он тихо пробирался к дому. Печаль зимней ночи охватила и землю и небо. Но алый свет весело сиял из окон навстречу путнику, тени людей мелькали в них, а говор и гул голосов сладостно приветствовали его слух.
   Пробираясь вперед, он прислушивался, не прозвучит ли ее голос, пытаясь выделить его среди других голосов, и готов был поверить, что расслышал его; он уже подбежал к входной двери, как вдруг она распахнулась, и какая-то женщина, выбегая, столкнулась с ним.
   Она мгновенно отпрянула назад, тихо охнув.
   -- Клеменси! -- воскликнул он. -- Неужели вы меня не узнаете?
   -- Не входите! -- ответила она, отталкивая его. -- Уйдите! Не спрашивайте меня почему. Не входите!
   -- Что случилось? -- вскрикнул он.
   -- Не знаю... Я... я боюсь подумать. Уйдите! Ах! В доме внезапно поднялся шум. Клеменси закрыла уши руками. Раздался громкий крик, -- такой крик, что не услышать его было нельзя, и Грейс, как безумная, выскочила за дверь.
   -- Грейс! -- Элфред обнял ее. -- Что случилось? Она умерла?
   Девушка высвободилась и, отстранившись, словно для того, чтобы рассмотреть его лицо, упала к его ногам.
   Вокруг них столпились люди, выбежавшие из дома. Среди них был ее отец; в руках он держал исписанный листок бумаги.
   Что случилось? -- вскричал Элфред и, схватившись за голову, опустился на одно колено рядом с бесчувственной девушкой, в отчаянии перебегая глазами от лица к лицу. -- Почему вы на меня не смотрите? Почему молчите? Разве вы меня не узнаете? Или вы все потеряли голос, что не можете сказать мне, что случилось? Среди толпы поднялся говор:
   -- Она ушла.
   -- Ушла! -- повторил он.
   -- Убежала, мой милый Элфред! -- произнес доктор срывающимся голосом и закрыл лицо руками. -- Ушла из родного дома, покинула нас. Сегодня вечером! Она пишет, что сделала выбор, но ни в чем дурном не виновна... умоляет нас простить ее... надеется, что мы никогда ее не забудем... и вот... ушла.
   -- С кем? Куда?
   Элфред вскочил, словно готовый броситься за нею в погоню, но когда люди расступились, чтобы дать ему дорогу, окинул их безумным взглядом, шатаясь, отпрянул назад и, снова опустившись на колени, сжал похолодевшую руку Грейс.
   А люди засуетились, забегали туда-сюда, поднялся шум, началась суматоха, но все без толку. Одни гости разбрелись по дорогам, другие умчались на лошадях, третьи схватили факелы, четвертые стали переговариваться между собой, утверждая, что следов не найти и поиски бесполезны. Некоторые ласково заговаривали с Элфредом, стараясь утешить его; другие убеждали его, что Грейс нужно перенести в комнату, а он мешает этому. Он не слышал их и не трогался с места.
   Снег валил все гуще. Элфред на мгновение поднял голову и ему почудилось, что это -- белый пепел, сыплющийся на его надежды и страдания. Он окинул взглядом побелевшую землю и подумал, что следы ног Мэрьон, едва возникнув, будут стерты, заметены снегом, и даже эта память о ней скоро исчезнет. Но он не ощущал холода и не шевелился.
  

Часть третья

   С той ночи, как вернулся Элфред, мир постарел на шесть лет. Теплый осенний день склонялся к закату, только что прошел сильный ливень. Солнце внезапно выглянуло в прорыв между тучами, и древнее поле битвы, ослепительно и весело сверкнув ему навстречу одной из своих зеленых площадок, просияло ответным приветствием, разлившимся по всей округе, как будто вспыхнул вдруг радостный огонь маяка и ему ответили сотни других огней.
   Как хороши были эти просторы, пылающие в солнечном свете, как чудесно было это роскошное пламя, словно вестник неба, озарившее все вокруг! Лес, дотоле казавшийся темной массой, открылся во всем разнообразии своих красок -- желтой, зеленой, коричневой, красной -- и своих деревьев с дождевыми каплями, сверкающими на листьях и искрящимися при падении. Пламенеющий яркой зеленью луг еще минуту назад казался слепым, а сейчас вновь обрел зрение и смотрел вверх, на ясное небо. Нивы, живые изгороди, заборы, усадьбы, скученные крыши, церковная колокольня, речка, водяная мельница -- все, улыбаясь, выступило из хмурой мглы. Пгички нежно щебетали, цветы поднимали свои поникшие головки, свежие ароматы исходили от обновленной земли; голубое пространство вверху ширилось и растекалось, и вот уже косые лучи солнца насмерть пронзили хмурую гряду облаков, замешкавшуюся в бегстве, и радуга, душа всех красок, украшающих землю и небо, широко раскинула свою величественную триумфальную арку.
   В этот час маленькая придорожная гостиница, уютно притулившаяся под огромным вязом, чей мощный ствол был окружен удобной скамьей для отдыхающих, особенно приветливо -- как и подобает общественному зданию, -- обращала свой фасад к путешественнику, соблазняя его многими немыми, но выразительными обещаниями радушного приема. Высоко на дереве ярко-красная вывеска с золотыми буквами, сиявшими на солнце, игриво поглядывала на прохожего из-за зеленых веток, словно жизнерадостное личико, и сулила ему хорошее угощение. Колода, полная чистой, свежей воды, и земля под нею, усеянная клочками душистого сена, манили каждую проходившую здесь лошадь, и та настораживала уши. Малиновые шторы на окнах нижних комнат и чистые белые занавески на окнах маленьких спален во втором этаже с каждым дуновением ветерка, казалось, призывно кивали: "Войдите!" На ярко-зеленых ставнях надписи, начертанные золотом, повествовали о пиве и эле, о добрых винах и мягких постелях, и там же красовалось выразительное изображение коричневого кувшина с пеной, бьющей через край. На подоконниках стояли цветущие растения в ярко-красных горшках, красиво подчеркивавших белизну стен, а сумрак за входной дверью пестрили блики света, отраженного блестящей поверхностью бутылок и оловянных пивных кружек.
   На пороге стоял сам хозяин гостиницы, который был под стать своему заведению: хоть и невысокий ростом, он был толст и широк в плечах, а стоял, заложив руки в карманы и слегка расставив ноги, -- словом, всем своим видом выражая полное удовлетворение состоянием своего винного погреба и непоколебимую уверенность (слишком спокойную и твердую, чтобы стать чванством) во всех прочих достоинствах своей гостиницы. Изобильная влага, проступавшая всюду после недавнего дождя, была ему очень по душе. Ведь ничто вокруг сейчас не испытывало жажды. Несколько тяжелоголовых георгин, глядевших через забор опрятного, хорошо расчищенного сада, поглотили столько жидкости, сколько могли вместить, -- пожалуй, даже немного больше, -- и выпивка подействовала на них довольно скверно; зато шиповник, розы, желтофиоль, цветы на окнах и листья на старом вязе сияли, как воздержанные собутыльники, которые выпили не больше, чем это было для них полезно, отчего лучшие их качества засияли еще ярче. Осыпая вокруг себя землю росистыми каплями, они как бы щедро расточали невинное искрометное веселье, украшавшее все вокруг, и увлажняли даже те забытые уголки, куда и сильный дождь проникает лишь редко, но никому этим не вредили.
   Когда эта сельская гостиница начала свое существование, ее снабдили необычной вывеской. Ей дали название "Мускатная терка". А под этими словами, заимствованными из домашнего обихода, на той же рдеющей доске высоко на дереве и такими же золотыми буквами было написано: "Бенджамин Бритен".
   Взглянув еще раз на человека, стоявшего в дверях, и присмотревшись внимательнее к его лицу, вы, наверно, угадали бы, что это не кто иной, как сам Бенджамин Бритен, естественно изменившийся с течением времени, но -- к лучшему, и поистине приятный хозяин гостиницы.
   -- Миссис Бритен что-то запоздала, -- сказал мистер Бритен, глядя на дорогу. -- Пора бы и чай пить.
   Но никакой миссис Бритен не появлялось, поэтому он не спеша вышел на дорогу и с величайшим удовлетворением устремил взор на свой дом.
   -- В такой вот гостинице, -- молвил Бенджамин, -- я хотел бы останавливаться, если бы не сам держал ее.
   Потом он направился к садовой ограде и осмотрел георгины. Они в свою очередь смотрели на него, беспомощно и осовело повесив головы и подрагивая, когда с них падали тяжелые капли влаги.
   -- За вами придется поухаживать, -- сказал Бенджамин. -- Не забыть сказать ей об этом. Долго же она не едет!
   Прекрасная половина мистера Бритена, очевидно, была наиболее прекрасной из его половин, ибо другая его половина -- он сам -- чувствовала себя совершенно заброшенной и беспомощной без первой.
   -- У нее как будто не так уж много дела, -- сказал Бен. -- Правда, после рынка ей надо было похлопотать кое о чем, но на это много времени не уйдет. А, вот она наконец!
   И правда, на дороге, стуча колесами, показалась повозка, в которой на козлах торчал мальчик, заменявший кучера, а на сиденье со спинкой, заваленная множеством корзин и свертков, с огромным зонтом за плечами, промокшим насквозь и раскрытым для просушки, восседала полная женщина средних лет, сложив обнаженные до локтей руки на корзине, стоявшей у нее на коленях, -- женщина, чье веселое, добродушное лицо, дышащее довольством, и неуклюжая фигура, качавшаяся из стороны в сторону в лад с толчками повозки, даже на расстоянии пробуждали какие-то давние воспоминания. Этот исходивший от нее аромат былых дней не ослабел и тогда, когда она приблизилась; а как только лошадь остановилась перед "Мускатной теркой", пара обутых в башмаки ног высунулась из повозки и, ловко проскользнув между протянутыми руками мистера Бритена, тяжело опустилась на дорожку, причем башмаки эти не могли принадлежать никому, кроме Клеменси Ньюком.
   Они и, правда, принадлежали ей, и она стояла в них, в этих башмаках, румяная и довольная, а лицо ее было промыто до такого же яркого блеска, как и в минувшие времена, но локти стали совсем гладкими -- теперь на них даже виднелись ямочки, говорившие о том, как расцвела ее жизнь.
   -- Как ты поздно, Клеменси! -- сказал мистер Бритен.
   -- Да видишь ли, Бен, у меня была куча дел! -- ответила она, заботливо следя за тем, чтобы все ее свертки и корзинки были благополучно перенесены в дом. -- Восемь, девять, десять... где же одиннадцатая? Ах, моя корзинка -- одиннадцатая! Все на месте! Убери лошадь, Гарри, и если она опять будет кашлять, дай ей вечером горячего пойла из отрубей. Восемь, девять, десять... Где же одиннадцатая? Ах, я забыла, все на месте! Как дети, Бен?
   -- Резвятся, Клемми, резвятся.
   -- Дай им бог здоровья, деточкам нашим! -- сказала миссис Бритен, снимая шляпу, обрамлявшую ее круглое лицо (супруги уже перешли в буфетную), и приглаживая ладонями волосы. -- Ну, поцелуй же меня, старина!
   Мистер Бритен с готовностью повиновался.
   -- Кажется, я сделала все, что нужно, -- промолвила миссис Бритен, роясь в карманах и вытаскивая наружу целую кипу тонких книжек и смятых бумажек с загнутыми уголка но не должны брать ничью сторону; тутъ нечего вмѣшиваться такимъ степеннымъ людямъ, какъ вы. Я въ немногихъ словахъ изображу вамъ мое положеніе и мои намѣренія, а потомъ предоставлю вамъ позаботиться о моихъ денежныхъ обстоятельствахъ какъ можете получше, потому-что если я убѣгу съ прекрасною дочерью доктора (надѣюсь, что это мнѣ удастся, и что подъ ея вліяніемъ я сдѣлаюсь другимъ человѣкомъ), такъ разумѣется мнѣ понадобится больше денегъ, нежели одному. Впрочемъ, перемѣнивши образъ жизни, я скоро поправлю мои дѣла.
   -- Я думаю, лучше не слушать всего этого, мистеръ Краггсъ? сказалъ Снитчей, взглянувши на него черезъ кліента.
   -- Я тоже думаю, отвѣчалъ Краггсъ, -- но оба слушали внимательно.
   -- Можете я не слушать, возразилъ Уарденъ:-- но я все таки буду продолжать. Я не намѣренъ просятъ согласія у доктора: онъ не дастъ его, -- я не думаю, чтобы я былъ передъ нимъ виноватъ: не говоря уже о томъ, что онъ самъ называетъ все это вздоромъ, я надѣюсь избавить дочь его, мою Мери, отъ событія, которое, я знаю это, ужасаетъ и огорчаетъ ее, то есть, отъ новой встрѣчи съ старымъ любовникомъ. Нѣтъ ничего вѣрнѣе, какъ то, что она боится его возвращенія. Все это ни для кого не обидно. Меня преслѣдуютъ такъ жарко, что я веду жизнь летучей рыбы, -- выгнавъ изъ собственнаго своего дома, изъ собственныхъ владѣній, принужденъ проживать тайкомъ; впрочемъ, и домъ и земли, да еще и съ значительною прибавкою, опять поступятъ въ мое владѣніе, какъ сами вы знаете и говорите; а Мери, по вашимъ же осторожнымъ и основательнымъ расчетамъ, будетъ, черезъ десять лѣтъ, называясь мистриссъ Уарденъ, богаче, нежели называясь мистриссъ Гитфильдъ. Не забудьте, въ заключеніе, что она ужасается его возвращенія, и что ни онъ, ни кто либо другой не можетъ любить ее сильнѣе моего. Кто жь тутъ потерпитъ несправедливость? Дѣло чистое. Мои права ничѣмъ не хуже его, если она рѣшитъ въ мою пользу; а я только ее признаю въ этомъ дѣлѣ судьею. Вы не хотите звать ничего больше, и я ничего больше не скажу вамъ. Теперь вамъ извѣстны мои намѣренія и потребности. Когда долженъ я уѣхать?
   -- Черезъ недѣлю, сказалъ Снитчей. Мистеръ Краггсъ?...
   -- Нѣсколько раньше, я думаю, отвѣчалъ Краггсъ.
   -- Черезъ мѣсяцъ, сказалъ кліентъ, внимательно наблюдая за выраженіемъ ихъ лицъ:-- ровно черезъ мѣсяцъ. Сегодня четвергъ. Удастся мнѣ или не удастся, а ровно черезъ мѣсяцъ въ этотъ день я ѣду.
   -- Отсрочка слишкомъ велика, сказалъ Снитчей: -- слишкомъ. Но пусть ужь будетъ такъ. Я думалъ, онъ скажетъ: черезъ три мѣсяца, пробормоталъ онъ тихонько. Вы идете? Доброй ночи, сэръ!
   -- Прощайте, отвѣчалъ кліентъ, пожимая Компаніи руки. Когда нибудь вы увидите, что я употреблю мое богатство съ толкомъ. Отнынѣ Мери -- путеводная звѣзда моя!
   -- Осторожнѣе съ лѣстницы, сэръ; здѣсь она не свѣтитъ, замѣтилъ Снитчей. -- Прощайте!
   -- Прощайте.
   Снитчей и Краггсъ стояли на порогѣ, каждый со свѣчою въ рукѣ, свѣтя ему съ лѣстницы; когда онъ ушелъ, они взглянули другъ на друга.
   -- Что вы объ этомъ думаете, мистеръ Краггсъ? спросилъ Снитчей.
   Краггсъ покачалъ годовою.
   -- Помнится, что въ день снятія опеки мы замѣтили какъ будто что-то странное въ ихъ разставаньи, сказалъ Снитчей.
   -- Да.
   -- Впрочемъ, можетъ быть мистеръ Уарденъ ошибается, продолжаль Снитчей, замыкая ящикъ и ставя его на мѣсто.-- А если и нѣтъ, такъ маленькая измѣна не диво, мистеръ Краггсъ. Впрочемъ, я думалъ, что эта красоточка ему вѣрна. Мнѣ даже, казалось, сказалъ Снитчей, надѣвая теплый сюртукъ и перчатки (на дворѣ было очень холодно) и задувая свѣчу:-- мнѣ даже казалось, что въ послѣднне время она сдѣлалась тверже характеромъ и рѣшительнѣе, вообще похожѣе на сестру.
   -- Мистриссъ Краггсъ тоже это замѣтила, сказалъ Краггсъ. -- Если бы Уарденъ обчелся! сказалъ добродушный Снитчей:-- но какъ онъ ни вѣтренъ, какъ ни пустъ, а знаетъ немножко свѣтъ и людей, -- да какъ и не знать: онъ заплатилъ за науку довольно дорого. Я ничего не могу рѣшить навѣрное, и лучше намъ не мѣшаться, мистеръ Краггсъ: мы тутъ ничего не можемъ сдѣлать.
   -- Ничего, повторилъ Краггсъ.
   -- Пріятель нашъ докторъ видятъ въ этихъ вещахъ вздоръ, сказалъ Снитчей, качая годовою: -- надѣюсь, что ему не понадобится его философія. Другъ нашъ Альфредъ говоритъ о битвѣ жизни, -- онъ опять покачалъ годовою, -- надѣюсь, что онъ не падетъ въ первой схваткѣ. Взяли вы вашу шляпу, мистеръ Краггсъ, я погашу другую свѣчу.
   Краггсъ отвѣчалъ утвердительно, и Снитчей погасилъ свѣчу. Они ощупью вышли изъ комнаты совѣщаній, темной, какъ настоящее дѣло, или юриспруденція вообще.
  

-----

  
   Сцена моего разсказа переносится теперь въ уютную комнату, гдѣ въ этотъ же самый вечеръ сидѣли передъ добрымъ огонькомъ свѣжій еще старикъ докторъ и его дочери. Грація шила, Мери читала вслухъ. Докторъ, въ шлафрокѣ и туфляхъ, лежалъ, протянувши ноги на теплый коверъ, въ покойныхъ креслахъ, слушалъ чтеніе и смотрѣлъ на дочерей.
   Нельзя было не любоваться ими. Никогда и нигдѣ подобныя головки не украшали и не освящали домашняго огонька. Три года сгладили прежнюю между ними разницу; на свѣтломъ челѣ меньшой сестры, въ выраженіи ея глазъ и въ звукѣ голоса высказывалась та-же серьёзная натура, которая гораздо раньше опредѣлилась, вслѣдствіе потери матери и въ старшей. Но Мери все еще казалась слабѣе и красивѣе сестры; она все еще какъ будто приникала къ груди Граціи, полагая на все всю свою надежду и ища въ ея глазахъ совѣта и заступничества, въ этихъ глазахъ, по прежнему свѣтлыхъ, спокойныхъ и веселыхъ.
   Мери читала: "И здѣсь, подъ родимымъ кровомъ, гдѣ все было ей такъ дорого по воспоминаніямъ, она почувствовала теперь, что близокъ часъ испытанія для ея сердца, и что отсрочка невозможна. О, родной кровъ нашъ! нашъ другъ и утѣшитель, когда всѣ насъ покинутъ! разстаться съ тобою въ какую бы то ни было минуту жизни между колыбелью и гробомъ...."
   -- Мери, моя милая! сказала Грація. -- Ну, что тамъ? спросилъ ее отецъ.
   Она взяла протянутую ей руку сестры и продолжала читать; голосъ ея дрожалъ, хотя она и старалась произносить слова твердо.
   "Разстаться съ тобою въ какую бы то ни было минуту жизни между колыбелью и гробомъ, -- всегда горько. О, родной кровъ, вѣрный другъ вашъ, такъ часто забываемый неблагодарными! будь добръ къ покидающимъ тебя и не преслѣдуй блуждающіе стопы ихъ упреками воспоминанія! Если когда нибудь образъ твой возникнетъ передъ ихъ очами, не смотри на нихъ ласково, не улыбаяся имъ давно знакомою улыбкою! Да не увидятъ они сѣдую главу твою въ лучахъ любви, дружбы, примиренія, симпатіи. Да не поразитъ бѣжавшую отъ тебя знакомое слово любви! но, если можешь, смотри строго и сурово, изъ состраданія къ кающейся! "
   -- Милая Мери, не читай сегодня больше, сказала Грація, замѣтивши на глазахъ у нея слезы.
   -- И не могу, отвѣчала Мери, закрывая книгу.-- Всѣ буквы какъ въ огнѣ!
   Это позабавило доктора; онъ засмѣялся, потрепавши дочь по головѣ.
   -- Какъ! въ слезахъ отъ сказки! сказалъ докторъ. -- Отъ чернилъ и бумаги! Оно, конечно, впрочемъ, все выходитъ на одно: принимать за серьёзное эти каракульки или что нибудь другое, равно раціонально. -- Отри слезы, душа моя, отри слезы. Ручаюсь тебѣ, что героиня давнымъ давно возвратилась въ свой родимый домъ, и все кончилось благополучно. А если и нѣтъ, такъ что такое въ самомъ дѣлѣ родимый кровь? четыре стѣны -- и только; а въ романѣ и того меньше, -- тряпье и чернила. -- Что тамъ еще?
   -- Это я, мистеръ, сказала Клеменси, выставивши голову въ двери.
   -- Что съ вами? спросилъ докторъ.
   -- Слава Богу ничего, отвѣчала Клеменси; и дѣйствительно, чтобы увѣриться въ этомъ, стоило только взглянуть на ея полное лицо, всегда добродушное, даже до привлекательности, несмотря на отсутствіе красоты. Царапины на локтяхъ, конечно, не считаются обыкновенно въ числѣ красотъ, но, пробираясь въ свѣтѣ, лучше повредить въ тѣснотѣ локти, нежели нравъ, -- а нравъ Клеменси былъ цѣлъ и невредимъ, какъ ни у какой красавицы въ государствѣ.
   -- Со мною-то ничего не случилось, сказала Клеменси, входя въ комнату: -- но -- пожалуйте сюда поближе, мистеръ.
   Докторъ, нѣсколько удивившись, всталъ и подошелъ.
   -- Вы приказывали, что бы я ни давала вамъ, -- знаете, -- при нихъ, сказала Клеменси.
   Незнакомый съ домашнею жизнью доктора заключилъ бы изъ необыкновенныхъ ея взглядовъ и восторженнаго движенія локтей, -- какъ будто она хотѣла сама себя обнять, -- что дѣло идетъ по крайней мѣрѣ о цѣломудренномъ поцалуѣ. Самъ докторъ было встревожился, но успокоился въ туже минуту: Клеменси бросилась къ своимъ карманамъ, сунула руку въ одинъ, потомъ въ другой, потомъ опять въ первый -- и достала письмо.
   -- Бритнъ ѣздилъ по порученію, шепнула она, вручая его доктору: -- увидѣлъ, что пришла почта, и дождался письма.-- Тутъ въ углу стоитъ А. Г. Бьюсь объ закладъ, что мистеръ Альфредъ ѣдетъ назадъ. Быть у насъ въ домѣ свадьбѣ: сегодня поутру у меня въ чашкѣ очутились двѣ ложечки. Что это онъ такъ медленно его открываетъ.
   Все это было сказано въ видѣ монолога, въ продолженіи котораго она все выше и выше подымалась на ципочки, нетерпѣливо желая узнать новости, и, между прочимъ, занималась свертываніемъ передника въ пробочникъ и превращеніемъ губъ въ бутылочное горлышко. Наконецъ, достигши апогея ожиданій и видя, что докторъ все еще продолжаетъ читать, она обратно опустилась на пятки и въ нѣмомъ отчаяніи закрыла голову передникомъ, какъ будто не въ силахъ выносить дольше неизвѣстности.
   -- Эй! дѣти! закричалъ докторъ.-- Не выдержу: я отъ роду ничего не могъ удержать въ секретѣ. Да и многое ли, въ самомъ дѣлѣ, стоитъ тайны въ такомъ.... ну, да что объ этомъ!-- Альфредъ будетъ скоро назадъ.
   -- Скоро! воскликнула Мери.
   -- Какъ! а сказка? уже забыта? сказалъ докторъ, ущипнувши ее за щоку. -- Я зналъ, что эта новость осушить слезы. Да. "Пусть пріѣздъ мой будетъ для нихъ сюрпризомъ", пишетъ онъ. Да нѣтъ, нельзя; надо приготовить ему встрѣчу.
   -- Скоро пріѣдетъ! повторила Мери.
   -- Ну, можетъ быть, и не такъ скоро, какъ вамъ хочется, возразилъ докторъ: -- но все таки срокъ не далекъ. Вотъ посмотримъ. Сегодня четвергъ, не такъ ли? Да, такъ онъ обѣщаетъ быть здѣсь ровно черезъ мѣсяцъ, день въ день.
   -- Въ четвергъ черезъ мѣсяцъ, грустно повторила Мери.
   -- Какой веселый будетъ это для насъ день! что за праздникъ! сказала Грація и поцаловала сестру. -- Долго ждали мы его, и наконецъ онъ близко.
   Мери отвѣчала улыбкой, улыбкой грустной, но полной сестринской любви; она смотрѣла въ лицо Граціи, внимала спокойной гармоніи ея голоса, рисовавшаго счастіе свиданія, -- и радость и надежда блеснули и на ея лицѣ.
   На немъ выразилось и еще что-то, свѣтло разлившееся по всѣмъ чертамъ, -- но назвать его я не умѣю. То не былъ ни восторгъ, ни чувство торжества, ни гордый энтузіазмъ: они не высказываются такъ безмятежно. То были не просто любовь и признательность, хотя была и ихъ частичка. Это что-то проистекло не изъ низкой мысли: отъ низкой мысли не просвѣтлѣетъ лицо и не заиграетъ на губахъ улыбка и духъ не затрепещетъ, какъ пламя, сообщая волненіе всему тѣлу.
   Докторъ Джеддлеръ, на зло своей философской системѣ -- (онъ постоянно противорѣчилъ ей и отрицалъ на практикѣ; впрочемъ, такъ поступали и славнѣйшіе философы) -- докторъ Джеддлеръ невольно интересовался возвращеніемъ своего стариннаго воспитанника, какъ серьезнымъ событіемъ. Онъ опять сѣлъ въ свои покойныя кресла, опять протянулъ ноги на коверъ, читалъ и перечитывалъ письмо и не сводилъ рѣчи съ этого предмета.
   -- Да, было время, сказалъ докторъ, глядя на огонь: -- когда вы рѣзвились съ нимъ, Грація, рука объ руку, въ свободный часы, точно вара живыхъ куколъ. Помнишь?
   -- Помню, отвѣчала она съ кроткимъ смѣхомъ, усердно работая иголкой.
   -- И черезъ мѣсяцъ!... продолжалъ докторъ въ раздумьи. -- А съ тѣхъ поръ какъ будто не прошло и года. И гдѣ была тогда ноя маленькая Мери?
   -- Всегда близь сестры, хоть и малютка, весело отвѣчала Мери. -- Грація была для меня все, даже когда сама была ребенкомъ.
   -- Правда, правда, сказалъ докторъ. -- Грація была маленькою взрослою женщиной, доброй хозяйкой, распорядительной, спокойной, кроткой; она переносила наши капризы, предупреждала наши желанія и всегда готова была забыть о своихъ, даже и въ то время. Я не помню, чтобы ты когда нибудь, Грація, даже въ дѣтствѣ, выказала настойчивость или упорство, исключая только, когда касались одного предмета.
   -- Боюсь, не измѣнилась ли я съ тѣхъ воръ къ худшему, сказала Грація, смѣясь и дѣятельно продолжая работу. -- Въ чемъ же это я была такъ настойчива?
   -- А разумѣется на счетъ Альфреда, отвѣчалъ докторъ.-- Тебя непремѣнно должны были называть его женою; такъ мы тебя и звали, и это было тебѣ пріятнѣе (какъ оно ни смѣшно кажется теперь), нежели называться герцогиней, -- если бы это зависѣло отъ васъ.
   -- Право! спросила Грація спокойно.
   -- Неужели ты не помнишь? возразилъ докторъ.
   -- Помнится что-то, отвѣчала она: -- только немного. Этому прошло уже столько времени! -- и она запѣла старинную, любимую пѣсню доктора.
   -- У Альфреда будетъ скоро настоящая жена, сказала она. -- Счастливое будетъ это время для всѣхъ васъ. Моя трехлѣтняя опека приходитъ къ концу, Мери. Мнѣ легко было исполнить данное слово; возвращая тебя Альфреду, я скажу ему, что ты нѣжно любила его все это время, и что ему ни разу не понадобились мои услуги. Сказать ему это, Мери?
   -- Скажи ему, милая Грація, отвѣчала Мери, -- что никто не хранилъ врученнаго ему залога великодушнѣе, благороднѣе, неусыпнѣе тебя, и что я любила тебя съ каждымъ днемъ все больше и больше. О, какъ люблю я тебя теперь!
   -- Нѣтъ, отвѣчала Грація, возвращая ей поцалуи:-- этого я не могу ему сказать. Предоставимъ оцѣнить мою заслугу воображенію Альфреда. Оно не поскупится, милая Mери, также какъ и твое.
   Она опять принялась за работу, которую оставила было, слушая горячія похвалы сестры, и опять запѣла любимую старинную пѣсню доктора. А докторъ, сидя въ спокойныхъ креслахъ и протянувши ноги на коверъ, слушалъ этотъ напѣвъ, билъ о колѣно тактъ письмомъ Альфреда, посматривалъ на дочерей и думалъ, что изъ множества пустяковъ на этомъ пустомъ свѣтѣ, эти пустяки -- вещь довольно пріятная.
   Между тѣмъ, Клеменси Ньюкомъ, исполнивши свое дѣло и узнавши, наконецъ, новости, сошла въ кухню, гдѣ помощникъ ея, мистеръ Бритнъ, покоился послѣ ужина, окруженный такой полной коллекціей блестящихъ горшковъ, ярко вычищенныхъ кострюль, полированныхъ колпаковъ съ блюдъ, сверкающихъ котловъ и другихъ доказательствъ ея дѣятельности, размѣщенныхъ на водкахъ и на стѣнахъ, что, казалось, онъ сидитъ въ срединѣ зеркальной залы. Большая часть этихъ вещей отражали его образъ, конечно, безъ малѣйшей лести; и притомъ въ нихъ вовсе незамѣтно было согласія: въ однихъ лицо его вытягивалось въ длину, въ другихъ въ ширину, въ однѣхъ онъ былъ довольно благообразенъ, въ другихъ невыносимо гадокъ, смотря по натурѣ отражающей вещи, -- точно какъ одинъ и тотъ же фактъ во мнѣніи разныхъ людей. Но всѣ онѣ были согласны въ томъ, что среди нихъ сидитъ, въ совершенномъ покоѣ, человѣкъ съ трубкою въ зубахъ, возлѣ кружки вина, и благосклонно киваетъ головой Клеменси, подошедшей къ его столу.
   -- Каково поживаете, Клемми? спросилъ Бритнъ: -- что новаго?
   Клеменси сообщила ему новость, и онъ выслушалъ ее очень милостиво. Благая перемѣна была видна во всей особѣ Бенджамина. Онъ сталъ гораздо толще, гораздо красивѣе, веселѣе и любезнѣе во всѣхъ отношеніяхъ. Точно какъ будто лицо его было прежде завязано узломъ, а теперь развязалось и развернулось.
   -- Должно быть, Снитчею и Краггсу опять будетъ работа, замѣтилъ онъ, медленно покуривая. -- А намъ, Клемми, опять придется быть свидѣтелями.
   -- Да, отвѣчала его прекрасная собесѣдница, дѣлая свой любимый жестъ любимыми членами -- локтями. -- Я сама желала бы, Бритнъ.
   -- Что желала бы?
   -- Выйти за мужъ, сказала Клеменси.
   Бенджаминъ вынулъ изо рта трубку и захохоталъ отъ души.
   -- Что и говорить! годитесь вы въ невѣсты! сказалъ онъ.-- Бѣдняжка Клемми!
   Эта мысль показалась Клеменси столько же забавною, какъ и ему, и она тоже засмѣялась отъ всей души.
   -- Да, сказала она, гожусь: -- или нѣтъ?
   -- Вы никогда не выйдете замужъ, вы сами это знаете, сказалъ Бритнъ, опять принимаясь за трубку.
   -- Право? вы такъ думаете? спросила Клеменси съ полною довѣрчивостію.
   Бритнъ покачалъ головою.
   -- Нѣтъ никакой надежды! произнесъ онъ.
   -- Отъ-чего же? отвѣчала Клеменси. -- А можетъ быть, не сегодня -- завтра вы сами задумаете жениться, Бритнъ, а?
   Такой внезапный вопросъ о такомъ важномъ дѣлѣ требовалъ размышленія. Выпустивши густое облако дыму и посмотрѣвши на него сперва съ одной, потомъ съ другой стороны, какъ будто оно составляло самый вопросъ, который онъ обсуживаетъ со всѣхъ сторонъ, мистеръ Бритнъ отвѣчалъ, что на счетъ этого онъ еще ничего не рѣшилъ, но что дѣйствительно думаетъ, чти оно можетъ этимъ кончиться.
   -- Желаю ей счастья, кто бы она ни была! воскликнула Клеменси.
   -- О, что она будетъ счастлива, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія, сказалъ Бенджаминъ.
   -- А все таки она не была бы такъ счастлива, и мужъ у нея былъ бы не такой любезный, не будь меня, замѣтила Клеменси, облокотясь на столъ и глядя назадъ на свѣчу:-- впрочемъ, я увѣрена, что это случилось само собою, а я тутъ ничего. Не такъ ли, Бритнъ?
   -- Конечно, не будь васъ, такъ оно было бы не то, отвѣчалъ Бритнъ, дошедши до того момента наслажденія трубкою, когда курящій только чуть чуть рѣшается раскрывать ротъ для рѣчи и, покоясь въ сладкой нѣгѣ на креслахъ, обращаетъ на собесѣдника только одни глаза, и то очень неохотно и неопредѣленно. -- О, я вамъ обязавъ очень многимъ, Клемъ, вы это знаете.
   -- Это очень любезно съ вашей стороны, возразила Клеменси.
   И въ тоже время, обративши мысли и взоръ на сальную свѣчу и внезапно вспомнивши о цѣлительныхъ свойствахъ сала, она щедро принялась намазывать имъ свой лѣвый локоть.
   -- Вотъ видите ли, продолжалъ Бритнъ глубокомысленнымъ тономъ мудреца: -- я въ свое время изучилъ многое; у меня всегда было стремленіе къ изученію; я прочелъ много книгъ о хорошей и о худой сторонѣ вещей, потому-что въ молодости я шелъ по литературной части.
   -- Въ самомъ дѣлѣ! воскликнула Клеменси въ удивленіи.
   -- Да, продолжалъ Бритнъ: -- я года два прятался за книжными полками, всегда готовый выскочить, если кто нибудь подтибритъ книгу; а потомъ я служилъ разсыльнымъ у корсетницы швеи и разносилъ въ Клеевчатыхъ коробкахъ обманъ и обольщеніе, -- это ожесточило мое сердце и разрушило во мнѣ вѣру въ людей; потомъ я наслушался разныхъ разностей здѣсь у доктора, -- это очерствило мое сердце еще больше; и на конецъ концовъ, я разсудилъ, что вѣрнѣйшее средство оживить его и лучшій спутникъ въ жизни -- терка.
   Клеменси хотѣла было прибавить и свою мысль, но онъ предупредилъ ее.
   -- Въ союзѣ съ наперсткомъ, прибавилъ онъ глубокомысленно.
   -- Дѣлай для другихъ то, что.... и пр.... вы знаете, прибавила Клеменси и въ восторгѣ отъ признанія сложивши руки и натирая слегка локти. -- Какое короткое правило, не правда ли?
   -- Не знаю, сказалъ Бритнъ, можно ли это считать за хорошую философію. -- У меня есть на счетъ этого кое какія сомнѣнія, но за то опять это правило очень удобно и избавляетъ отъ многихъ непріятностей, чего не дѣлаетъ иногда настоящая философія.
   -- А вспомните, какой вы были прежде! сказала Клеменси.
   -- Да, замѣтилъ Бритнъ: -- и всего необыкновеннѣе, Клемми, то, что я перемѣнился черезъ васъ. Вотъ что странно: черезъ васъ! А я думаю, что у васъ въ головѣ нѣтъ и половины идеи.
   Клеменси нисколько не обижаясь, покачала головою, засмѣялась, почесала локти и объявила, что и сама такъ думаетъ.
   -- Я почти въ этомъ увѣренъ, сказалъ Бритнъ.
   -- Вы правы, правы, отвѣчала Клеменси. -- Я не имѣю претензій на идеи. На что мнѣ онѣ?
   Бенджаминъ вынулъ изо рта трубку и началъ смѣяться, пока слезы не потекли у него во лицу.
   -- Что вы за простота, Клемми! сказалъ онъ, покачивая головою и отирая слезы въ полномъ удовольствіи отъ своей шутки. Клеменси и нe думала противорѣчить: глядя на него, она тоже захохотала отъ всей души.
   -- Нельзя не любить васъ, Клемъ, сказалъ Бритнъ: -- вы въ своемъ родѣ прекрасное созданіе: дайте вашу руку. Что бы ни случилось, я никогда васъ не забуду, никогда не перестану быть вашимъ другомъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ? воскликнула Клеменси.-- Это отъ васъ очень мило.
   -- Да, да, я вашъ заступникъ, сказалъ Бритнъ, отдавая ей трубку, чтобы она выбила табакъ. -- Постойте! что это за странный шумъ?
   -- Шумъ? повторила Клеменси.
   -- Чьи-то шаги снаружи. Точно какъ будто кто-то спрыгнулъ съ ограды на землю, замѣтилъ Бритнъ. Что, тамъ на верху всѣ уже легли?
   -- Теперь уже легли, отвѣчала она.
   -- Вы ничего не слышали?
   -- Ничего.
   Оба стали прислушиваться: все было тихо.
   -- Знаете ли что, сказалъ Бритнъ, снимая фонарь: -- обойду-ка я домъ, -- оно вѣрнѣе. Отомкните дверь, покамѣстъ я засвѣчу фонарь, Клемми.
   Клеменси поспѣшила отворить дверь, но замѣтила ему, что онъ проходятся попусту, что все это ему почудилось, и такъ далѣе. Бритнъ отвѣчалъ, что очень можетъ статься, во все таки вышелъ, вооруженный кочергой, и началъ свѣтить фонаремъ во всѣ стороны, вблизь и вдаль.
   -- Все тихо, какъ на кладбищѣ, сказала Клеменси, глядя ему вслѣдъ, -- и почти также страшно.
   Оглянувшись назадъ въ кухню, она вскрикнула отъ ужаса: передъ ней мелькнула какая-то тѣнь. -- Что это? закричала она.
   -- Тс! тихо произнесла Мери дрожащимъ голосомъ. -- Ты всегда меня любила, не правда ли?
   -- Любила ли я васъ! какое тутъ сомнѣніе!
   -- Знаю. И я могу тебѣ довѣриться, не правда ли? теперь мнѣ некому довѣриться, кромѣ тебя.
   -- Конечно, добродушно отвѣчала Клеменси.
   -- Тамъ ждетъ меня кто-то, сказала Мери, указывая на дверь. Я должна съ нимъ видѣться и переговорить сегодня же. -- Мейкль Уарденъ! ради Бога, удалитесь! Не теперь еще!
   Клеменси изумилась и смутилась, взглянувши по направленію глазъ говорившей: въ дверяхъ виднѣлась чья-то темная фигура.
   -- Васъ каждую минуту могутъ открыть, сказала Мери. -- Теперь еще не время! Спрячьтесь гдѣ нибудь и обождите, если можете. Я сейчасъ приду.
   Онъ поклонился ей рукою и удалился.
   -- Не ложись спать, Клеменси. Дождись меня здѣсь! сказала Мери поспѣшно. Я почти цѣлый часъ искала поговорить съ тобой. О, не измѣни мнѣ!
   Крѣпко схвативши дрожащую руку Клеменси и прижавши ее къ груди, -- выразительный жестъ страстной мольбы, краснорѣчивѣе всякихъ словъ, -- Мери вышла, увидѣвши свѣтъ отъ возвращающагося фонаря.
   -- Все благополучно: никого нѣтъ. Почудилось, должно быть, сказалъ Бритнъ, задвигая и замыкая дверь. -- Вотъ что значитъ, у кого пылкое воображеніе! Ну! это что?
   Клеменси не могла скрыть слѣдовъ своего удивленія и участія: она сидѣла на стулѣ, блѣдная, дрожа всѣмъ тѣломъ.
   -- Что такое! повторила она, судорожно дергая руками и локтями и посматривая на все, кромѣ Бритна. -- Какъ это отъ васъ хорошо, Бритнъ! Напугали досмерти шумомъ, да фонаремъ, да Богъ знаетъ чѣмъ, ушли, да еще спрашиваете: что такое?
   -- Если фонарь пугаетъ васъ досмерти, Клемми, сказалъ Бритнъ, спокойно задувая и вѣшая его на мѣсто: -- такъ отъ этого видѣнія избавиться легко. Но вѣдь вы, кажется, не трусливаго десятка, сказалъ онъ, наблюдая ее пристально: -- и не испугались, когда что-то зашумѣло и я засвѣтилъ фонарь. Чтоже вамъ забрело въ голову? Ужь не идея ли какая нибудь, а?
   Но Клеменси пожелала ему покойной ночи и начала суетиться, давая тѣмъ знать, что намѣрена немедленно лечь спать; Бритнъ, сдѣлавши оригинальное замѣчаніе, что никто не пойметъ женскихъ причудъ, пожелалъ и ей спокойной ночи, взялъ свѣчу и лѣниво побрелъ спать.
   Когда все утихло, Мери возвратилась.
   -- Отвори двери, сказала она: -- и не отходи отъ меня, покамѣстъ я буду говорить съ нимъ.
   Какъ ни робки были ея манеры, въ нихъ все таки было что-то рѣшительное, и Клеменси не въ силахъ была противиться. Она тихонько отодвинула задвижку; но, не поворачивая еще ключа, оглянулась на дѣвушку, готовую выйти, когда она отворитъ дверь.
   Мери не отвернулась и не потупила глазъ; она смотрѣла на нее съ лицомъ, сіяющимъ молодостію и красотою. Простое чувство говорило Клеменси, какъ ничтожна преграда между счастливымъ отеческимъ кровомъ, честною любовью дѣвушки -- и отчаяньемъ семейства, потерею драгоцѣннаго перла его; эта мысль пронзила ея любящее сердце и переполнила его печалью и состраданіемъ, такъ что она зарыдала и бросилась на шею Мери.
   -- Я знаю не много, сказала она: -- очень не много; но я знаю, что этого не должно быть. Подумайте, что вы дѣлаете!
   -- Я думала уже объ этомъ не разъ, ласково отвѣчала Мери.
   -- Обдумайте еще разъ. Отложите до завтра.
   Мери покачала головою.
   -- Ради Альфреда, сказала Клеменси съ неподдѣльною торжественностью: -- ради того, кого вы любили когда-то такъ сильно!
   Мери закрыла лицо руками и повторила:-- "когда-то!" какъ будто сердце у нея разорвалось на двое.
   -- Пошлите меня, продолжала Клеменси, уговаривая ее.-- Я скажу ему все, что прикажете. Не переходите сегодня за порогъ. Я увѣрена, что изъ этого не выйдетъ ничего хорошаго. О! въ недобрый часъ принесло сюда мистера Уардена! Вспомните вашего добраго отца, вашу сестрицу!
   -- Я все обдумала, сказала Мери, быстро подымая голову.-- Ты не знаешь, въ чемъ дѣло, ты не знаешь. Я должна съ нимъ переговорятъ. Слова твои доказываютъ, что ты лучшій, вѣрнѣйшій въ мірѣ другъ, -- но я должна сдѣлать этотъ шагъ. Хочешь ты итти со мною, Клеменси, спросила она, цалуя ее:-- или итти мнѣ одной?
   Опечаленная и изумленная Клеменси повернула ключъ и отворила дверь. Мери быстро шагнула въ мрачную, таинственную ночь за порогомъ, держа Клеменси за руку.
   Тамъ, въ темнотѣ, онъ подошелъ къ Мери, и они разговаривали долго и съ жаромъ; рука, крѣпко державшая руку Клеменси, то дрожала, то холодѣла, какъ ледъ, то судорожно сжималась, безсознательно передавая чувства, волновавшія Meри въ продолженіи разговора. Онѣ воротились; онъ проводилъ ихъ до дверей; остановившись здѣсь на минуту, онъ схватилъ другую ея руку, прижалъ къ губамъ и потомъ тихо удалился.
   Дверь снова была задвинута и замкнута, и Мери снова очутилась подъ родимымъ кровомъ. Какъ ни была она молода, она не склонилась подъ тяжестью внесенной сюда тайны; напротивъ того, на лицѣ ея сіяло сквозь слезы то же выраженіе, которому я не могъ вами названія.
   Она жарко благодарила своего скромнаго друга -- Клеменси, и увѣряла ее въ безусловной къ ней довѣренности. Благополучно добравшись до своей комнаты, она упала на колѣни, и -- могла молиться, съ бременемъ такой тайны на сердцѣ! могла встать отъ молитвы, спокойная и ясная, наклониться надъ спящею сестрою, посмотрѣть ей въ лицо и улыбнуться, хоть и грустною улыбкой! могла поцаловать ее въ лобъ и прошептать, что Грація всегда была для нея матерью и всегда любила ее, какъ дочь! Она могла, легши въ постель, взять спящую руку сестры и положить ее себѣ около шеи, -- эту руку, которая и во снѣ, казалось, готова защищать и ласкать ее! -- могла проговорить надъ полуоткрытыми губами Граціи: -- господь съ тобой! могла, наконецъ, заснуть! Но во снѣ она вскрикнула своимъ невиннымъ и трогательнымъ голосомъ, что она совершенно одна, что всѣ ее забыли.
   Мѣсяцъ проходитъ скоро, какъ бы онъ ни тянулся. Мѣсяцъ съ этой ночи до пріѣзда Альфреда пролетѣлъ быстро и исчезъ, какъ дымъ.
   Насталъ день, назначенный для пріѣзда, бурный, зимній день, отъ котораго старый домъ пошатывался, какъ будто вздрагивая отъ холода; такой день, когда дома вдвое живѣе чувствуешь, что дома, когда сидишь у камина съ особеннымъ наслажденіемъ, и на лицахъ вокругъ огонька ярче играетъ румянецъ, и собесѣдники тѣснѣе сдвигаются въ кружокъ, какъ будто заключая союзъ противъ разъяренныхъ, ревущихъ на дворѣ стихій, -- бурный, зимній день, который такъ располагаетъ къ веселью за запертыми ставнями и опущенными сторами, къ музыкѣ, смѣху, танцамъ и веселому пиру!
   И все это докторъ припасъ къ встрѣчѣ Альфреда. Извѣстно было, что онъ пріѣдетъ не раньше ночи; и докторъ говорилъ: у насъ, чтобы и ночь засвѣтила ему навстрѣчу! Онъ долженъ найти здѣсь всѣхъ старыхъ друзей -- чтобы всѣ были на лицо!
   Итакъ, пригласили гостей, наняли музыкантовъ, раскрыли столы, приготовили полы для дѣятельныхъ вотъ, заготовили кучу провизіи разнаго сорта. Это случилось о святкахъ, и такъ какъ Альфредъ давно не видѣлъ англійскаго терну съ густою зеленью, танцовальную залу убрали его гирландами, и красныя ягоды, горя въ зелени листовъ, готовы были, казалось, встрѣтить его родимымъ привѣтомъ.
   Всѣ были жъ хлопотахъ цѣлый день во больше всѣхъ Грація, душа всѣхъ приготовленій, распоряжавшаяся всюду безъ шума. Въ этотъ день, также какъ и въ продолженіи всего мѣсяца, Клеменси часто поглядывала на Мери съ безпокойствомъ, почти со страховъ. Она замѣтила, что Мери блѣднѣе обыкновеннаго, но спокойное выраженіе лица придавало ей еще болѣе красоты.
   Ввечеру, когда она одѣлась, Грація съ гордостію надѣла на все вѣнокъ изъ искуственныхъ любимыхъ цвѣтовъ Альфреда; прежнее задумчивое, почти печальное выраженіе съ новою силою проглянуло на лицѣ Мери, но въ немъ все-таки виднѣлось высокое одушевленіе.
   -- Слѣдующій разъ я надѣну на тебя свадебный вѣнокъ, сказала Грація: -- или я плохая отгадчица будущаго.
   Мери разсмѣялась и обняла сестру.
   -- Одну минуту, Грація. Не уходи еще. Ты увѣрена, что мнѣ ничего больше не нужно?
   Но она заботилась не о туалетѣ. Ее занимало лицо сестры, и она съ нѣжностью устремила на все свой взоръ.
   -- Mое искусство не можетъ итти дальше, сказала Грація: -- и не возвыситъ твоей красоты.-- Ты никогда еще не была такъ хороша.
   -- Я никогда не была такъ счастлива, отвѣчала Мери.
   -- И впереди ждетъ тебя счастье еще больше, сказала Грація.-- Въ друговъ домѣ, гдѣ будетъ весело и свѣтло, какъ здѣсь теперь, скоро заживетъ Альфредъ съ молодою женою.
   Мери опять улыбнулась.
   -- Какъ счастливъ этотъ день въ твоемъ воображеніи, Грація! это видно по твоимъ глазамъ. Я знаю, что въ немъ будетъ обитать счастье, и какъ рада я, что знаю это навѣрное.
   -- Ну, что? все ли готово? спросилъ докторъ, суетливо вбѣгая въ комнату.-- Альфредъ не можетъ пріѣхать рано: часовъ въ одиннадцать или около того, и намъ есть когда развеселиться. Онъ долженъ застать праздникъ въ полномъ разгарѣ. Разложи въ каминѣ огонь, Бритнъ. Свѣтъ безсмыслица, Мери; вѣрность въ любви и все остальное, -- все вздоръ; но такъ и быть! подурачимся вмѣстѣ со всѣми и встрѣтимъ вашего вѣрнаго любовника, какъ сумасшедшіе! Право, у меня у самого закружилась, кажется, голова, сказалъ докторъ, съ гордостью глядя на своихъ дочерей: -- мнѣ все кажется, что я отецъ двухъ хорошенькихъ дѣвушекъ.
   -- И если одна изъ нихъ огорчила или огорчитъ, огорчитъ васъ когда нибудь, милый папенька, простите ее, сказала Мери: -- простите ее теперь, когда сердце у нея такъ полно. Скажите, что вы прощаете ее, что вы простите ее, что она никогда не лишится любви вашей, и.... и остального она не договорила, припавши лицомъ къ плечу старика.
   -- Полно, полно! ласково сказалъ докторъ.-- Простить! Что мнѣ прощать? Эхъ, если эти вѣрные любовники возвращаются только тревожить насъ, такъ лучше держать ихъ въ отдаленіи, выслать нарочнаго задержать ихъ на дорогѣ, не давать имъ въ сутки дѣлать больше двухъ миль, -- покамѣстъ мы не приготовимся, какъ слѣдуетъ, къ встрѣчѣ. Поцалуй меня, Мери! Простить! что ты за глупенькое дитя! Если бы ты разсердила меня разъ пятьдесятъ на день, такъ я простилъ бы тебѣ все, кромѣ подобной просьбы. Поцалуй же меня! Вотъ такъ! Въ прошедшемъ и будущемъ -- счетъ между вами чистъ. Подложить сюда дровъ! Иди вы хотите заморозить гостей въ этакую декабрьскую ночку! Лѣтъ, у насъ чтобъ было свѣтло, тепло и весело, или я не прощу кое-кому изъ васъ!
   Такъ весело распоряжался докторъ. Затопили каминъ, зажгли свѣчи, пріѣхали гости, раздался живой говоръ и по всему дому разлилось что-то веселое и праздничное.
   Гости наѣзжали все больше и больше. Свѣтлые взоры обращались къ Мери; улыбающіяся уста поздравляли ее съ возвращеніемъ жениха; мудрыя матушки, съ вѣерами въ рукахъ, изъявляли надежду, что она окажется не слишкомъ молода и непостоянна для тихой семейной жизни; пылкіе отцы впали въ опалу за неумѣренныя похвалы ея красотѣ; дочери завидовали ей; сыновья завидовали ему; безчисленныя четы любовниковъ наловили въ мутной водѣ рыбы; всѣ были заинтересованы, одушевлены, всѣ чего-то ждали.
   Мистеръ и мистриссъ Краггсъ вошли подъ ручку; но мистриссъ Снитчей явилась одна.
   -- А онъ что же? спросилъ ее докторъ.
   Перо райской птицы на тюрбанѣ мистриссъ Снитчей задрожало, какъ будто птица ожила, когда она отвѣтила, что это, конечно, извѣстно мистеру Краггсу, потому что ей вѣдь никогда ничего не говорятъ.
   -- Эта несносная контора! сказала мистриссъ Краггсъ.
   -- Хоть бы когда нибудь сгорѣла! подхватила мистриссъ Снитчей.
   -- Онъ... онъ.... его задержало небольшое дѣльцо, отвѣчалъ Краггсъ, безпокойно поглядывая вокругъ.
   -- Да, дѣльцо. Пожалуйста, ужь лучше не говорите! сказала мистриссъ Снитчей.
   -- Знаемъ мы, что это за дѣльцо, прибавила мистриссъ Краггсъ.
   Но онѣ этого не знали, и отъ этого-то, можетъ быть, такъ неистово задрожало перо райской птицы, и привѣски у серегъ мистриссъ Краггсъ зазвенѣли, какъ колокольчики.
   -- Я удивляюсь, что вы могли отлучиться, мистеръ Краггсъ, сказала его жена.
   -- Мистеръ Краггсъ счастливъ, я въ этомъ увѣрена, замѣтила мистриссъ Снитчей.
   -- Эта контора поглощаетъ у нихъ все время, продолжала мистриссъ Краггсъ.
   -- Дѣловому человѣку вовсе не слѣдовало бы жениться, сказала мистриссъ Снитчей.
   И мистриссъ Снитчей подумала: я вижу насквозь этого Краггса, -- онъ это самъ знаетъ. А мистриссъ Краггсъ замѣтила мужу, что "Снитчеи" надуваютъ его за глазами, и что онъ это самъ увидитъ, да поздно.
   Впрочемъ, мистеръ Краггсъ немного обращалъ вниманія на эти замѣчанія. Онъ все съ безпокойствомъ посматривалъ вокругъ, пока не увидѣлъ Грацію, къ которой тотчасъ же и подошелъ.
   -- Здраствуйте, миссъ, сказалъ онъ. Вы сегодня чудо какъ хороши. А ваша... миссъ... ваша сестрица, миссъ Мери? она....
   -- Слава Богу здорова, мистеръ Краггсъ.
   -- Да-съ.... я.... она здѣсь? спросилъ Краггсъ.
   -- Здѣсь ли! Вотъ она; развѣ вы не видите? собирается танцовать, отвѣчала Грація.
   Краггсъ надѣлъ очки, чтобы лучше разсмотрѣть: посмотрѣлъ на все нѣсколько минутъ, потомъ кашлянулъ, вложилъ очки съ довольнымъ видомъ въ футляръ и спряталъ ихъ въ карманъ.
   Музыка заиграла и танцы начались. Огонь затрещалъ и засверкалъ, вспыхивая и припадая, какъ будто и онъ не хочетъ отстать отъ танцующихъ. Иногда онъ начиналъ ворчать, какъ будто подтягиваетъ музыкѣ. Иногда сверкалъ и сіялъ, какъ будто онъ глазъ этой старой комнаты, и помаргивалъ, какъ опытный дѣдушка, который самъ былъ молодъ, на молодыя четы, шопотомъ бесѣдующія по уголкамъ. Иногда онъ играхъ съ вѣтвями терну, пробѣгахъ по листьямъ дрожащимъ лучомъ, -- и листья, казалось, колеблются, какъ будто они опять на вольномъ пирѣ среди холодной ночи. Иногда веселость его переходила всѣ границы, и онъ съ громкимъ залпомъ бросалъ въ комнату среди мелькающихъ ногъ горсть маленькихъ искръ и завивался и прыгалъ отъ радости въ своемъ просторномъ каминѣ, какъ сумасшедшій.
   Кончался второй танецъ, когда мистеръ Снитчей тронулъ за руку своего товарища, смотрѣвшаго на танцы.
   Краггсъ вздрогнулъ, какъ будто передъ нимъ явилось привидѣніе.
   -- Уѣхалъ? спросилъ онъ.
   -- Тише! отвѣчалъ Снитчей. Онъ пробылъ со мною часа три, больше. Онъ входилъ во всѣ мелочи, разсмотрѣлъ всѣ наши распоряженія по его имѣнію. Онъ -- гм!
   Танецъ кончился. Мери проходила въ это время какъ разъ мимо него. Она не замтѣтила ни его, ни его товарища; она смотрѣла вдаль, на сестру и, медленно пробираясь сквозь толпу, скрылась изъ виду.
   -- Вы видите, все благополучно, сказалъ Краггсъ. Онъ вѣроятно не упоминалъ объ этомъ больше?
   -- Ни полусловомъ.
   -- И онъ точно уѣхалъ? на вѣрно?
   -- Онъ сдержитъ свое слово. Онъ спустится по рѣкѣ съ отливомъ въ этой орѣховой скорлупѣ, своей шлюпкѣ, и еще ночью будетъ въ открытомъ морѣ; вѣтеръ попутный, -- отчаянная голова! Нигдѣ нѣтъ такой пустынной дороги. Это дѣло рѣшено. Теперь отливъ начинается часовъ въ одиннадцать, говоритъ онъ. Слава Богу, что это дѣло кончено.
   Снитчей отеръ лобъ, вспотѣвшій и озабоченный.
   -- А что вы думаете, сказалъ Краггсъ: -- на счетъ....
   -- Тс! прервалъ его осторожный товарищъ, глядя прямо впередъ.-- Я понимаю. Не называйте никого по имени и не показывайте виду, что мы говоримъ о секретахъ. Не знаю, право, что тутъ думать, и сказать вамъ правду, такъ по мнѣ теперь все равно. Слава Богу, что такъ. Я думаю, самолюбіе обмануло его. Можетъ быть, миссъ пококетничала немножко, -- обстоятельства наводятъ на эту мысль. Альфредъ ещё не пріѣхалъ?
   -- Нѣтъ еще, отвѣчалъ Краггсъ.-- Его ждутъ каждую минуту.
   -- Хорошо. -- Снитчей опять отеръ лобъ. -- Слава Богу, что все это такъ кончилось. Я еще никогда не былъ такъ растревоженъ, съ тѣхъ поръ, какъ мы съ вами занимаемся вмѣстѣ. Зато теперь, мистеръ Краггсъ, я намѣренъ провести вечерокъ въ свое удовольствіе.
   Мистриссъ Краггсъ и мистриссъ Снитчей подошли въ то самое время, какъ онъ высказалъ это намѣреніе. Райская птица была въ страшномъ волненіи, и колокольчики звонили очень громко.
   -- Всѣ только объ этомъ и толкуютъ, мистеръ Снитчей, сказала жена его. -- Надѣюсь, контора очень довольна?
   -- Чѣмъ, душа моя? спросилъ Снитчей.
   -- Тѣмъ, что выставили беззащитную женщину на общее посмѣяніе, возразила жена. -- Это совершенно въ духѣ конторы, да.
   -- Право, прибавила мистриссъ Краггсъ: -- я такъ давно привыкла соединять въ умѣ контору со всѣмъ, что противно домашней жизни, что рада узнать въ немъ открытаго врага моего покоя. По крайней мѣрѣ, въ этомъ призваніи есть что-то благородное.
   -- Душа моя, возразилъ Краггсъ: -- твои доброе мнѣніе неоцѣненно, только я никогда не признавался, что контора врагъ вашего покоя.
   -- Нѣтъ, отвѣчала жена, затрезвонившій въ колокольчики: -- конечно, нѣтъ. Вы были бы недостойны конторы, если бы у васъ достало на это прямодушія.
   -- А что касается до отлучки моей сегодня ввечеру, сказалъ Снитчей, подавая женѣ руку:-- такъ я увѣренъ, что потеря съ моей стороны; мистеръ Краггсъ знаетъ....
   Мистриссъ Снитчей прервала объясненіе, утащивши мужа въ другой конецъ; тамъ она просила его "посмотрѣть на этого человѣка, оказать ей милость, посмотрѣть на него".
   -- На какого человѣка, душа моя? спросилъ Снитчей.
   -- На вашего избраннаго, на товарища вашей жизни; я вамъ не товарищъ, мистеръ Снитчей.
   -- Ты ошибаешься, душа моя, сказалъ Снитчей. -- Нѣтъ, нѣтъ, я вамъ не товарищъ, возразила мистриссъ Снитчей съ торжественною улыбкою. -- Я знаю свое мѣсто. Взгляните на вашего товарища, мистеръ Снитчей, на вашего оракула, на хранителя вашихъ тайнъ, на вашу довѣренную особу, -- словомъ, на другого себя.
   Привычка соединять въ понятіи себя съ Краггсомъ заставила Снитчея взглянуть въ ту сторону, гдѣ стоялъ его товарищъ. -- Если вы можете смотрѣть ему сегодня въ глаза, сказала мистриссъ Снитчей -- и не видите, что вы обмануты, что вы жертва его козней, что вы пресмыкаетесь предъ его волею, по какому-то неизъяснимому обаянію, отъ котораго не могутъ остеречь васъ мои слова, -- такъ я могу сказать только одно: вы мнѣ жалки!
   Мистриссъ Краггсъ, между тѣмъ, ораторствовала противъ Снитчея.
   -- Возможно ли, говорила она Краггсу:-- чтобы вы были до такой степени ослѣплены на счотъ вашихъ Снитчеевъ и не понимали своего положенія? Не вздумаете ли вы утверждать, что видѣли, какъ ваши Снитчеи вошли въ комнату и не замѣтили въ нихъ, въ туже минуту, ясно, какъ день, скрытность, злоумышленіе и измѣну? Не вздумаете ли вы отрицать, что когда онъ отиралъ лобъ и изкоса поглядывалъ во всѣ стороны, на совѣсти вашего безцѣннаго Снитчея (если у него есть совѣсть) было что-то такое, что боится свѣта? Кто, кромѣ вашего Снитчея, прокрался бы на праздникъ, какъ ночной воръ. (Замѣтимъ мимоходомъ, что это замѣчаніе не совсѣмъ ладило съ фактомъ: Снитчей вошелъ очень просто и явно, въ открытую дверь.) Не станете ли вы завтра въ полдень (тогда было около полуночи) утверждать, что ваши Снитчеи могутъ быть оправданы во всѣхъ отношеніяхъ, наперекоръ всѣмъ фактамъ, разсудку и опыту?
   Ни Снитчей, ни Краггсъ не покусились попробовать остановитъ этотъ потокъ краснорѣчія, но удовольствовались мирно плыть на теченіемъ, пока волны не улягутся сами собою, что и случилось почти во одно время съ общимъ движеніемъ передъ началомъ контраданса. Мистеръ Снитчей ангажировалъ мистриссъ Краггсъ, а Краггсъ ловко подошелъ попросить мистриссъ Снитчей. Послѣ нѣсколькихъ фразъ, какъ напр. "отъ-чего вы не попросите кого нибудь другого?" или: "вы вѣрно будете рады, если я откажусь," или: "удивляюсь, какъ вы можете танцовать внѣ конторы" (на этотъ разъ это было сказано въ шутку), -- обѣ леди согласились и стали на свои мѣста.
   У нихъ уже давно было такъ заведено; за обѣдомъ и за ужиномъ они дѣлились попарно: они были задушевные друзья и жили совершенно на пріятельской ногѣ. Обѣ леди сознавались, можетъ быть, втайнѣ, что лукавство Краггса и двуличность Снитчея существуютъ только въ ихъ воображеніи; и можетъ быть, онѣ нарочно изобрѣли для себя это средство хотъ какъ нибудь вмѣшиваться въ дѣла мужей. Вѣрно то, что каждая изъ нихъ исполнила свое призваніе ревностно и неусыпно, не хуже своего мужа, и была увѣрена въ тонъ, что "Компанія" не можетъ пріобрѣсти успѣха и уваженія безъ ея похвальныхъ усилій.
   Но вотъ райская птица запорхала по залѣ; колокольчики загремѣли и зазвенѣли; румяное лицо доктора завертѣлось въ толпѣ, какъ лакированный волчокъ; тощій Краггсъ началъ сомнѣваться, "легче ли", какъ все прочее, стало нынче протанцовать контрадансъ; а мистеръ Снитчей вытанцовывалъ, съ прыжками и антраша, за "Себя и Краггса" и еще за полдюжину другахъ.
   Огонь оживился отъ свѣжаго вѣтра, поднятаго танцомъ, и запылалъ ярче и выше. Онъ былъ геніемъ залы и присутствовалъ повсюду. Онъ свѣтлѣлъ въ глазахъ гостей, сверкалъ въ брильянтахъ на снѣжныхъ шеяхъ дѣвицъ, игралъ около ихъ ушей, какъ будто что-то имъ нашептывая, обливалъ ихъ станъ, разсыпался розами у нихъ подъ ногами, горѣлъ на потолкѣ и возвышалъ отраженіемъ ихъ красоту, зажегъ цѣлую иллюминацію въ колокольчикахъ мистрисъ Краггсъ.
   Музыка играла все громче и громче, танецъ становился все живѣе и живѣе, и вѣтеръ въ комнатѣ зашевелилъ и зашумѣлъ листьями и ягодами на стѣнахъ, какъ часто случалось съ ними на деревѣ; онъ несся по комнатѣ, какъ будто невидимый рой духовъ вьется и мчится по слѣдамъ живыхъ людей. Докторъ завертѣлся такъ, что нельзя было разобрать ни одной черты лица его; по залѣ запорхала, казалось, цѣлая дюжина райскихъ птицъ, и трезвонятъ тысяча колокольчиковъ; платья заволновались, какъ парусы цѣлаго флота во время бури.... вдругъ музыка умолкла и танецъ кончился.
   Разгорѣвшись и запыхавшись. докторъ еще нетерпѣливѣе ждалъ Альфреда.
   -- Что, не видно ли чего нибудь, Бритнъ? Не слышно ли?
   -- На дворѣ такъ темно, что ничего вдали не видно, сэръ. И шумъ въ домѣ такой, что ничего не слышно.
   -- Тѣмъ лучше, -- встрѣча веселѣе! Который часъ?
   -- Ровно полночь, сэръ. Онъ скоро долженъ быть здѣсь.
   -- Подложи дровъ въ каминъ, сказалъ докторъ. -- Пусть еще издали увидитъ привѣтвый огонекъ сквозь темноту ночи.
   Онъ увидѣлъ его, -- да! онъ замѣтилъ огонь изъ экипажа, при поворотѣ у старой церкви. Онъ узналъ, откуда онъ свѣтитъ. Онъ увидѣлъ зимнія вѣтви старыхъ деревъ между собою и свѣтомъ. Онъ вспомнилъ, что одно изъ этихъ деревъ мелодически шумитъ лѣтомъ подъ окномъ Мери.
   Слезы показались у него на глазахъ. Сердце его билось такъ сильно, что онъ едва могъ выносить свое счастіе. Сколько разъ думалъ онъ объ этой минутѣ, рисовалъ ее въ воображеніи со всѣми возможными подробностями, боялся, что она никогда не настанетъ, ждалъ и томился, -- вдали отъ Мери.
   Опять свѣтъ! Какъ ярко онъ сверкнулъ! его засвѣтили въ ожиданія гостя, чтобы заставить его спѣшить домой! Альфредъ сдѣлалъ привѣтствіе рукой, махнулъ шляпой и громко крикнулъ, какъ будто этотъ свѣтъ -- они, какъ будто они могутъ видѣть и слышать его, торжественно ѣдущаго къ нимъ по слякоти.
   -- Стой! -- Онъ зналъ доктора и догадался, что онъ затѣялъ. Докторъ не хотѣлъ, чтобы пріѣздъ его былъ для нихъ сюрпризомъ, но Альфредъ все таки могъ явиться невзначай, прошедши до дому пѣшкомъ. Если садовыя ворота отворены, такъ можно пройти; а если и заперты, такъ онъ по старинному опыту звалъ, какъ легко перелѣзть черезъ ограду. Онъ въ минуту очутился между ними.
   Онъ вышелъ изъ экипажа и сказалъ кучеру (не безъ усилія: такъ онъ былъ взволнованъ), чтобы онъ остановился на нѣсколько минутъ, а потомъ тронулся бы шажкомъ; самъ же онъ побѣжалъ во всю прыть, не могъ открыть ворота, влѣзъ на ограду, спрыгнулъ въ садъ и остановился перевести духъ.
   Деревья были покрыты инеемъ, которыя на вѣтвяхъ сверкалъ блеклыми гирляндами, озаренный слабымъ свѣтомъ мѣсяца въ облакахъ. Мертвые листья хрустѣли у него подъ ногами, когда онъ тихонько шелъ къ дому. Унылая зимняя ночь разстилалась по землѣ и небу; но изъ оконъ привѣтливо свѣтилъ ему на встрѣчу алый огонекъ, мелькали фигуры, и людской говоръ привѣтствовалъ его слухъ.
   Онъ старался, подходя все ближе, разслушать въ общемъ говорѣ ея голосъ и почти вѣрилъ, что различаетъ его. Онъ дошелъ уже почти до дверей, какъ вдругъ двери распахнулись и кто-то выбѣжалъ прямо ему на встрѣчу, -- но въ ту же минуту отскочилъ назадъ и вскрикнулъ, сдерживая голосъ.
   -- Клеменси, сказалъ онъ: -- развѣ вы меня не знаете?
   -- Не входите, отвѣчала она, оттѣсняя его назадъ. -- воротитесь. Не спрашивайте: зачѣмъ? Не входите.
   -- Да что такое? спросилъ онъ.
   -- Не знаю. Боюсь и подумать. Уйдите. Слушайте!
   Въ домѣ внезапно поднялся шумъ. Она закрыла уши руками. Раздался дикій вопль, отъ котораго не могли защитить никакія руки, и Грація, съ разстроеннымъ видомъ, выбѣжала изъ дверей.
   -- Грація! воскликнулъ Aльфредъ, обнимая ее.-- Что такое? Умерла она?
   Она освободилась изъ его рукъ, взглянула ему въ лицо -- и упала у ногъ его.
   Вслѣдъ за тѣмъ изъ дома потянулась толпа разныхъ лицъ, между ними и докторъ, съ бумагою въ рукѣ.
   -- Что такое? кричалъ Альфредъ, стоя на колѣняхъ возлѣ безчувственной дѣвушки. Онъ рвалъ на себѣ волосы и перебѣгалъ дикими глазами съ лица на лицо. -- Неужли никто не хочетъ взглянуть на меня? никто не хочетъ заговорить со мной? Неужли никто меня не узнаетъ? никто не скажетъ, что такое случилось?
   Въ толпѣ послышался говоръ.
   -- Она бѣжала.
   -- Бѣжала! повторилъ онъ.
   -- Бѣжала, мой милый Альфредъ! произнесъ докторъ убитымъ голосомъ, закрывши лицо руками: -- бѣжала изъ отцовскаго дома. Она пишетъ, что сдѣлала свои невинный и безукоризненный выборъ, проситъ простить ее, не забывать ее, -- она бѣжала!
   -- Съ кѣмъ? куда?
   Онъ вскочилъ, готовый, казалось, броситься въ погоню; но когда всѣ посторонились, чтобы дать ему дорогу, онъ дико посмотрѣлъ на окружавшихъ, зашатался и палъ опять на колѣни, сжавши холодную руку Граціи.
   Въ общемъ смятеніи всѣ бѣгали взадъ и впередъ, суетились, кричали безъ цѣли и намѣренія. Одни бросились по разнымъ дорогамъ, другіе вскочили на лошадей, третьи засвѣтили огонь, четвертые толковали между собою, что нѣтъ никакого слѣда и искать напрасно. Нѣкоторые съ любовью подошли къ Альфреду, стараясь его утѣшить; другіе замѣтили ему, что Грацію надо внести въ домъ, и что онъ мѣшаетъ. Онъ ничего не слышалъ и не двигался съ мѣста.
   Снѣгъ падалъ густыми хлопьями. Альфредъ поднялъ на минуту голову и подумалъ: какъ кстати этотъ бѣлый пепелъ! онъ застилаетъ мои надежды и несчастіе. Онъ посмотрѣлъ вокругъ на бѣлую равнину и подумалъ: какъ быстро исчезнутъ слѣды отъ ногъ Мери, и снѣгъ засыплетъ и это воспоминаніе! Но онъ не чувствовалъ холода и не трогался съ мѣста.
  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

  
   Міръ постарѣлъ шестью гадами послѣ этой ночи пріѣзда. Былъ теплый осенній день. Шелъ проливной дождь. Вдругъ солнце глянуло изъ за тучь, и старое поле битвы весело и ярко засверкало зеленою равниною, блеснуло радостнымъ привѣтомъ, какъ будто зажгли веселый маякъ.
   Какъ прекрасенъ былъ ландшафтъ, облитый этимъ свѣтомъ! Какъ весело играли на всѣхъ предметахъ живительные лучи солнца! Мрачная за минуту масса лѣса запестрѣла отливами жолтаго, зеленаго, бураго и краснаго вина и разрѣшилась различными формами деревъ, съ каплями дождя, скользящими по листьямъ и, сверкая, падающими на землю. Ярко-зеленый лугъ какъ будто вспыхнулъ; казалось, минуту тому назадъ онъ былъ слѣпъ и вдругъ прозрѣлъ и любуется свѣтлымъ небомъ. Поля хлѣба, кустарникъ, сады, жилища, купы крышъ, колокольня церкви, рѣка, водяная мѣльница, -- все, улыбаясь, выступило изъ мрака и тѣни. Весело запѣли птицы, цвѣты подняли свои головки, свѣжій запахъ поднялся изъ оживленной почвы; синева неба разливалась все шире и шире; косвенные лучи солнца прорѣзали мрачную полосу тучь, медленно удалявшихся за горизонтъ, и радуга въ торжественномъ величіи раскинулась по небу изящнѣйшими цвѣтами.
   Близь дороги, пріютившись подъ огромнымъ вязомъ съ узкою скамьею вокругъ толстаго ствола, маленькая гостинница поглядывала на путника весело и привѣтливо, какъ слѣдуетъ подобному заведенію, и соблазнила его нѣмымъ, но краснорѣчивымъ увѣреніемъ въ ждущихъ его здѣсь удобствахъ. Красная вывѣска на деревѣ, сверкая на солнцѣ золотыми буквами, поглядывала на проходящихъ изъ за листьевъ, какъ веселое лицо, и обѣщала хорошее угощеніе. Каждая лошадь, пробная мимо, поднимала уши, почуявши свѣжую воду въ жолобѣ и разсыпанное подъ нимъ пахучее сѣно. Алыя сторы въ нижнемъ этажѣ, и чистые бѣлые занавѣсы въ маленькихъ спальняхъ на верху, манили къ себѣ проѣзжаго, качаясь по вѣтру. На свѣтлозеленыхъ ставняхъ золотыя надписи говорили о пивѣ, о лучшихъ винахъ и покойныхъ постеляхъ, и тутъ же было трогательное изображеніе кружки портера, вспѣнившагося черезъ край. На окнахъ въ ярко красныхъ горшкахъ стояли цвѣтущія растенія, живо рисовавшіяся на бѣломъ фасадѣ дома; а въ темномъ промежуткѣ дверей сверкали полосы свѣта, отражавшагося на рядахъ бутылокъ и стакановъ.
   На порогѣ красовалась почтенная фигура хозяина гостинницы: созданіе коротенькое, но плотное и круглое; онъ стоялъ, заложивши руки въ карманы и разставивши ноги, -- именно въ той позѣ, которая ясно говорила, что онъ спокоенъ на счетъ погреба и вообще положительно убѣжденъ въ достоинствѣ своего заведенія, -- убѣжденіе тихое и добродѣтельное, неизмѣримо далекое отъ наглаго хвастовства. Чрезмѣрная сырость, сбѣгавшая послѣ дождя каплями со всѣхъ предметовъ, выказывала его съ выгодной стороны. Ничто близь него не терпѣло жажды. Нѣсколько отяжелѣвшихъ далій, выглядывая изъ за частокола его опрятнаго сада, упились, казалось, сколько могли (можетъ быть, даже и немного больше), между-тѣмъ, какъ розы, шиповникъ, левкой, растенія на окнахъ, и листья на старомъ деревѣ, были, такъ сказать, только навеселѣ, какъ собесѣдники, незабывшіе умѣренности и только оживившіе свою любезность. Капли, ниспадающія около нихъ на землю, сверкали, какъ веселыя шутки, и, ничего не задѣвая, орошали забытые уголки земли, куда рѣдко проникаетъ дождь.
   Этой деревенской гостинницѣ дано, при ея основаніи, необыкновенное имя: "Терка". Подъ этимъ хозяйственнымъ названіемъ, на той же яркой вывѣскѣ на деревѣ и такими же золотыми буквами было написано: "гостинница Бенджамина Бритна".
   Взглянувши еще разъ, повнимательнѣе, въ лицо хозяину, вы увѣрились бы, что на порогѣ стоитъ никто другой, какъ самъ Бенджаминъ Бритнъ, измѣнившійся соотвѣтственно протекшему времени, но къ лучшему: особа очень почтенная.
   -- Мистриссъ Бритнъ, сказалъ онъ, поглядывая на дорогу, -- что-то запоздала. Пора уже чай пить.
   Такъ какъ мистриссъ Бритнъ не являлась, такъ онъ отъ нечего дѣлать вышедъ на дорогу, посмотрѣлъ на домъ и остался, кажется, очень доволенъ. "Заведеніе именно такое, сказалъ онъ: -- въ какомъ бы я самъ остановился, если бы не я его содержалъ".
   Оттуда онъ побрелъ къ частоколу сада и заглянулъ на даліи. Онѣ смотрѣли на него уныло, повѣсивши сонныя головки, -- и вдругъ подымали ихъ, покачивая, когда сбѣгала съ нихъ тяжелая капля дождя.
   -- За вами надо присмотрѣть, сказалъ Бритнъ. -- Не забыть бы сказать ей объ этомъ. Что это она такъ долго не идетъ!
   Благовѣрная половина мистера Бритна была до такой степени лучшею его половиной, что онъ безъ нея былъ рѣшительно существо несчастное и безпомощное.
   -- А кажется, и дѣла то немного, продолжалъ онъ: -- закупить кое-что на рывкѣ... А! вотъ она, наконецъ.
   На дорогѣ задребезжала повозка, управляемая мальчиковъ; въ ней сидѣла полновѣсная женская фигура; за ней сушился распущенный насквозь промокшій зонтикъ, а впереди голыя руки обинмали корзину, стоявшую у нея на колѣняхъ; нѣсколько другихъ корзинъ и узелковъ лежали кучами вокругъ нея; на лицѣ ея изображалось что-то свѣтло-добродушное, и въ движеніяхъ была видна какая-то самодовольная неловкость, когда она покачивалась отъ движенія экипажа, уже издали пахнувшаго древностью. Это впечатлѣніе не уменьшилось при приближеніи экипажа, и когда онъ остановился у дверей "Терки", изъ него выскочила пара башмаковъ, проворно скользнула между распростертыхъ рукъ мистера Бритна и ощутительно тяжело ступила на дорожку; эти башмаки едва ли могли принадлежать кому нибудь, кромѣ Клеменси Ньюкомъ.
   И дѣйствительно, они принадлежали ей: это она въ нихъ стояла, свѣжее, краснощокое созданіе, съ такою же жирнолоснящеюся физіономіей, какъ и прежде, но уже съ здоровыми локтями, на которыхъ образовались даже мягкія ямочки.
   -- Долго вы ѣздили, Клемми! сказалъ Бритнъ.
   -- Боже мои, посмотрите, сколько было дѣла, Бенъ! отвѣчала она, заботливо присматривая, чтобы корзины и узелки были перенесены въ домъ въ цѣлости. -- Восемь, девять, десять, -- а гдѣ жъ одиннадцатый? Ихъ было одиннадцать; а, вотъ онъ! -- ну, хорошо. Отложи лошадь, Гарри, да если она опять закашляетъ, такъ подмѣшай ей на ночь въ кормъ подогрѣтыхъ отрубей. Восемь, девять, десять. А гдѣ жъ одиннадцатый? Да, бишь, я и позабыла, всѣ тутъ. Что дѣти, Бенъ?
   -- Слава Богу, Клемми, здоровы.
   -- Господь съ ними! сказала мистриссъ Бритнъ, снимая шляпку, потому-что они вошли уже въ комнату, и приглаживая волосы ладонями. -- Поцалуй же меня.
   Мистеръ Бритнъ поспѣшилъ исполнить ея желаніе.
   -- Кажется, сказала мистриссъ Бритнъ, опустошая свои карманы, т. е. выгружая изъ нихъ огромную кучу тетрадочекъ съ загнутыми углами и скомканныхъ бумажекъ:-- кажется, все сдѣлано. Счеты сведены, -- рѣка продана, -- пивоваровъ счетъ тоже повѣренъ и заплаченъ, -- трубки заказаны, -- семнадцать Фунтовъ внесены въ банкъ, -- это какъ разъ, сколько мы были должны доктору Гитфильду за маленькую Клемъ, -- вы догадываетесь, докторъ Гитфильдъ опять не хотѣлъ ничего взять, Безъ.
   -- Я такъ и думалъ, отвѣчалъ Бритнь.
   -- Да, не хотѣлъ. Говоритъ, какое бы у васъ ни было семейство, я не хочу вводить васъ въ издержки ни на полпенни. Хоть будь у васъ два десятка дѣтей.
   Лицо Бритна приняло серьёзное выраженіе, и онъ пристально устремилъ глаза въ стѣну.
   -- Вѣдь это отъ него очень любезно? сказала Клеменси.
   -- Да, отвѣчалъ Бритнъ. -- Только я ни въ какомъ случаѣ не употреблю во зло его доброты.
   -- Конечно, нѣтъ, сказала Клеменси. -- Да вотъ еще за клепера 8 фунтовъ 2 шиллинга. Вѣдь это недурно, а?
   -- Цѣна хороша, отвѣчалъ Бенъ.
   -- Очень рада, что угодила вамъ! Я знала это напередъ. Кажется, все? ваша, et cetera, Клеменси Бритнъ, во всемъ отдала отчеть. Ха, ха, ха! Вотъ, возьмите спрячьте всѣ эти бумаги. Ахъ, постойте на минуту! Вотъ какое-то печатное объявленіе; можно его повѣсить на стѣну, прямо изъ типографіи, еще совсѣмъ сырое; что за чудесный запахъ!
   -- Что это такое? спросилъ Безъ, разсматривая листъ.
   -- Не знаю, отвѣчала жена. -- Я не прочла ни слова.
   -- "Будетъ продано съ аукціона", прочелъ хозяинъ Терки, "если предварительно не заключатъ какой нибудь частной сдѣлки".
   -- Они всегда такъ пишутъ, замѣтила Клеменси.
   -- Да не всегда пишутъ вотъ это, продолжалъ онъ: -- посмотрите: "господскій домъ, и прочее -- службы, и прочее -- усадьбы, и прочее -- мистеры Снитчей и Краггсъ, и прочее -- все убранство и мебель свободнаго отъ долговъ незаложеннаго имѣнія Мейкля Уардена, намѣревающагося остаться еще на жительствѣ за границей.
   -- Еще жить за границей! повторила Клеменси.
   -- Вотъ, посмотрите! сказалъ Бритнъ.
   -- А я еще сегодня слышала, какъ въ старомъ домѣ поговаривали, что скоро ждутъ лучшихъ и вѣрнѣйшихъ объ ней извѣстій! сказала Клеменси, печально качая годовою и почесывая локти, какъ будто воспоминаніе о прошломъ времени пробудило и старыя ея привычки. -- Боже мой! Какъ это огорчитъ ихъ, Бенъ!
   Мистеръ Бритнъ вздохнулъ, покачалъ головой и сказалъ, что онъ тутъ ничего не понимаетъ, и уже давно отказался отъ надежды понять что нибудь. Съ этими словами онъ завился прикрѣпленіемъ афиши къ оконницѣ, а Клеменси, постоявши нѣсколько минутъ въ молчаливомъ раздумьи, вдругъ встрепенулась, прояснила озабоченное чело и пошла посмотрѣть дѣтей.
   Хозяинъ Терки очень любилъ и уважалъ свою хозяйку, но все таки по старому, съ примѣсью чувства своего превосходства и покровительства. Она очень его забавляла. Ничто въ мірѣ не удивило бы его такъ сильно, какъ если бы онъ узналъ навѣрно, отъ третьяго лица, что это она управляетъ всѣмъ домомъ, и что онъ человѣкъ съ достаткомъ только по милости ея неусыпной распорядительности, честности и умѣнья хозяйничать. Такъ легко намъ, во всякой періодъ жизни, -- это подтверждаютъ факты, -- цѣнить ясныя, не щеголяющія своими достоинствами натуры не дороже того, во что цѣнятъ они сами себя; и какъ понятно, что люди воображаютъ иногда, что ихъ привлекаетъ оригинальность или странность человѣка, тогда какъ истинныя его достоинства, если бы хотѣли въ нихъ всмотрѣться, заставили бы васъ покрасить отъ сравненія.
   Бритнъ наслаждался, считая женидьбу съ своей стороны снисхожденіемъ. Клеменси была для него постояннымъ свидѣтельствомъ доброты его сердца и нѣжности души; она была прекрасная жена, и онъ считалъ это подтвержденіемъ стараго правила, что добродѣтель сама себѣ награда.
   Бритнъ окончательно прилѣпилъ объявленіе и подошелъ къ шкафу спрятать записки о дневныхъ распоряженіяхъ жены, -- все это время посмѣиваясь надъ ея способностію къ дѣламъ, -- когда вошла Клеменси съ извѣстіемъ, что оба маленькіе Бритна играютъ въ сараѣ подъ надзоромъ Бэтси, а маленькая Клемъ спитъ "какъ картинка". За тѣмъ мистриссъ Бритнъ сѣла за маленькій столикъ разливать чай. Комната была небольшая, чистая, съ обычною коллекціей бутылокъ и стакановъ; на стѣнѣ вѣрные часы, не ошибавшіеся и на минуту, показывали половину шестого; все было на своемъ мѣстѣ, вычищено и отполировано до нельзя.
   -- За весь день сажусь въ первый разъ, сказала мистриссъ Бритнъ съ глубокимъ вздохомъ, какъ будто сѣла ночевать; во тотчасъ же опять встала подать мужу чай и приготовить тартинку. -- Какъ это объявленіе напоминаетъ мнѣ старое время!
   -- А! произнесъ Бритнь, распоряжаясь съ блюдечкомъ и налитымъ въ него чаемъ, какъ съ устрицой въ раковинѣ.
   -- Изъ за этого самого мистера Мейкля Уардена лишилась я своего мѣста, сказала Клеменси, покачивая головою на объявленіе о продажѣ.
   -- И нашли мужа, прибавилъ Бритнъ.
   -- Да! за это спасибо ему, отвѣчала Клсмейси.
   -- Человѣкъ -- рабъ привычки, сказалъ Бритнь, глядя на жену черезъ чашку. Я какъ-то привыкъ къ вамъ, Клемъ, и замѣтилъ, что безъ васъ какъ-то неловко. Вотъ мы и женились. Ха, ха! Мы! кто бы это могъ подумать!
   -- Да, ужь въ самомъ дѣлѣ! воскликнула Клеменси. -- Это было съ вашей стороны очень великодушно, Бенъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, возразилъ Бритнъ съ видомъ самоотверженія. -- Не стоитъ и говорить объ этомъ.
   -- Какъ не стоитъ, простодушно продолжала жена: -- я вамъ очень этимъ обязана. О!-- она опять взглянула на объявленіе, -- когда узнали, что она убѣжала, что ужь и догнать ее нельзя, я не выдержала, разсказала все, что знаю, -- ради нихъ же и ради ихъ Мери; ну, скажите, можно ли было удержаться не говорить?
   -- Можно или не можно, все равно, вы разсказали, замѣтилъ мужъ.
   -- И докторъ Джеддлеръ, продолжала Клеменси, ставя на столъ чашку и задумчиво глядя на объявленіе: -- въ сердцахъ и съ горя, выгналъ меня изъ дома! Никогда ничему въ жизни не была я такъ рада, какъ тому, что не сказала ему тогда ни одного сердитаго слова; да я и не сердилась на него. Послѣ онъ самъ въ этомъ раскаялся. Какъ часто сиживалъ онъ послѣ того здѣсь, въ этой комнатѣ, и не переставалъ увѣрять меня, что это ему очень прискорбно! -- еще недавно, -- да, вчера, когда васъ не было дома. Какъ часто разговаривалъ онъ здѣсь со мною по цѣлымъ часамъ то о томъ, то о другомъ, притворяясь, что это его интересуетъ, -- а все только за тѣмъ, чтобы поговорить о прошедшемъ, да потому, что знаетъ, какъ она меня любила!
   -- Ого! да какъ это вы замѣтили? спросилъ мужъ, удивленный, что она ясно увидѣла истину, когда эта истина не выказывалась ей ясно.
   -- Сама, право, не знаю, отвѣчала Клеменси, подувши на чай. -- Дайте мнѣ хоть сто фунтовъ, такъ не съумѣю разсказать.
   Бритнъ вѣроятно продолжалъ бы изслѣдованіе этого метафизическаго вопроса, если бы она не замѣтила на этотъ разъ очевиднаго факта: за мужемъ ея, на порогѣ, стоялъ джентльменъ, въ траурѣ, одѣтый и обутый, какъ верховой. Онъ слушалъ, казалось, ихъ разговоръ и не намѣренъ былъ прерывать его.
   Клеменси поспѣшно встала. Бритнъ тоже всталъ и поклонился гостю.
   -- Не угодно ли вамъ взойти на верхъ, сэръ? Тамъ есть очень хорошая комната, сэръ.
   -- Благодарю васъ, сказалъ незнакомецъ, внимательно вглядываясь въ жену Бритна. -- Можно сюда войти?
   -- Милости просимъ, если вамъ угодно, сэръ, отвѣчала Клеменси. -- Что прикажете?
   Объявленіе бросилось въ глаза незнакомцу; онъ принялся читать его.
   -- Прекрасное имѣніе, сэръ, замѣтилъ Бритнъ.
   Онъ не отвѣчалъ, но кончивши чтеніе, обернулся и устремилъ взоръ на Клеменси съ тѣмъ же любопытствомъ и вниманіемъ.
   -- Вы спрашивали меня, сказалъ онъ, все продолжая глядѣть на все....
   -- Не прикажете ли чего нибудь, сэръ? договорила Клеменси, тоже взглянувши на него украдкою.
   -- Позвольте вопросить кружку пива, сказалъ онъ, подходя къ столу у окна: -- и позвольте мнѣ выпить ее здѣсь; только, пожалуйста, продолжайте пить вашъ чай.
   Онъ сѣлъ, не распространяясь больше, и началъ глядѣть въ окно. Это былъ статный человѣкъ въ цвѣтѣ лѣтъ. Загорѣлое лицо его осѣняли густые черные волосы, и усы. Когда подали ему пиво, онъ палилъ себѣ стаканъ и выпилъ за благоденствіе дома; ставя стаканъ на столъ, онъ спросилъ:
   -- А что, это новый домъ?
   -- Не совсѣмъ-то и новый, отвѣчалъ Бритнъ.
   -- Ему лѣтъ пять или шесть, прибавила Клеменси, ясно выговаривая каждое слово.
   -- Кажется, вы говорили о докторѣ Джеддлерѣ, когда я вошелъ? спросилъ незнакомецъ. -- Кто объявленіе напоминаетъ мнѣ объ немъ; я кое что слышалъ объ этой исторіи отъ знакомыхъ. Что, старикъ живъ еще?
   -- Живъ, отвѣчала Клеменси.
   -- И много измѣнился?
   -- Съ какихъ поръ, сэръ? спросила Клеменси замѣчательно выразительнымъ тономъ.
   -- Съ тѣхъ поръ, какъ -- ушла дочь его.
   -- Да! съ тѣхъ поръ онъ очень измѣнился, отвѣчала Клеменси: -- посѣдѣлъ и постарѣлъ, -- совсѣмъ ужь не тотъ, что прежде; впрочемъ, теперь, я думаю, онъ счастливъ. Съ тѣхъ поръ онъ сошелся съ сестрой и ходитъ къ ней каждый день. Это очевидно ему въ пользу. Сначала онъ былъ, какъ убитый; сердце обливается, бывало, кровью, какъ посмотришь, какъ онъ бродить и подсмѣивается надъ свѣтомъ; но годъ или два спустя онъ какъ-то оправился, началъ съ удовольствіемъ поговаривать о потерянной дочери, хвалить ее, -- и даже хвалить свѣтъ! Со слезами на глазахъ, бывало, все говоритъ, какъ хороша и добра она была. Онъ простилъ ее. Это было около того времени, как на прелестной дочери доктора, и увезти ее съ собою.
   -- Право, г. Крэгсъ... началъ Снитче.
   -- Право, г. Снитче и г. Крэгсъ, оба компаньона, взятые вмѣстѣ, прервалъ его кліентъ: вы знаете, свои обязанности къ вашимъ кліентамъ и знаете, я увѣренъ, довольно хорошо, что въ эти обязанности не входитъ вмѣшательство въ простое дѣло любви, которое я принужденъ вамъ повѣрить. Я не намѣренъ увезти молодую дѣвушку безъ ея согласія. Въ этомъ нѣтъ ничего противозаконнаго. Я никогда не былъ другомъ г. Гитфильда. Я не употребляю во зло никакое довѣріе съ его стороны. Я просто люблю тамъ, гдѣ онъ любитъ и намѣренъ, если возможно, выиграть тамъ, гдѣ онъ хотѣлъ выиграть.
   -- Онъ не можетъ этого сдѣлать, г. Крэгсъ, произнесъ Снитче съ видимымъ безпокойствомъ и разстройствомъ. Онъ не можетъ этого сдѣлать, сэръ. Она влюблена въ Альфреда.
   -- Я не даромъ прожилъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, шесть недѣль въ домѣ доктора, и я скоро сталъ подозрѣвать это, замѣтилъ кліентъ. Она была бы влюблена въ него, если бы ея сестра могла это сдѣлать; но я наблюдалъ за ними. Маріонъ избѣгала произносить его имя, избѣгала всякаго разговора о немъ. Она видимо страдала отъ малѣйшаго намека на эту любовь.
   -- Почему ей было страдать, г. Крэгсъ? По какой причинѣ, сэръ? спросилъ Снитче.
   -- Я не знаю, почему ей было страдать, хотя на это есть много вѣроятныхъ причинъ, отвѣтилъ кліентъ, улыбаясь при видѣ вниманія и ужаса, выразившихся въ блестящихъ глазахъ г. Снитче и его осторожномъ способѣ вести разговоръ, чтобы все вывѣдать; -- но я знаю, что она страдаетъ. Она была очень молода, когда дала слово (я даже не увѣренъ, дала-ли она его), и, можетъ быть, теперь раскаивается въ немъ. Можетъ быть (это можетъ показаться хвастовствомъ, но, клянусь, я не намѣренъ хвастаться); можетъ быть, она влюбилась въ меня, какъ я въ нее влюбился.
   -- Хи, хи! г. Альфредъ былъ еще ея товарищемъ въ играхъ, вы помните, г. Крэгсъ, сказалъ Снитче со смущеннымъ смѣхомъ; онъ зналъ ее съ дѣтства.
   -- Это обстоятельство дѣлаетъ еще болѣе вѣроятнымъ то, что онъ ей надоѣлъ, продолжалъ спокойно кліентъ, и что она не прочь измѣнить ему для новаго обожателя, который представился ей (или котораго представила ей его лошадь) при романтическихъ обстоятельствахъ. Развѣ деревенской дѣвушкѣ можетъ казаться дурною репутація молодого человѣка, жившаго беззаботно и весело, не причинивъ никому особеннаго вреда, если къ тому-же онъ, своими лѣтами, красотою и т. д. (это также можетъ показаться хвастовствомъ, но, повторяю, я не намѣренъ хвастаться), можетъ состязаться съ цѣлою толпой и даже съ самимъ г. Альфредомъ.
   Противъ этихъ словъ ничего нельзя было сказать, и г. Снитче, глядя на него, подумалъ то же самое. Въ самой беззаботности его манеръ было что-то непринужденное, граціозное и милое. Его пріятное лицо и стройная фигура, казалось, говорили, что они могли-бы быть еще гораздо лучше, если бы онъ захотѣлъ, и что если онъ опомнится и сдѣлается серьезнымъ (онъ до сихъ поръ еще никогда не былъ серьезнымъ), то можетъ быть полонъ жизни и хорошихъ стремленій. "Опасный распутникъ", думалъ хитрый адвокатъ, "способный уловить изъ глазъ молодой дѣвушки искру, которую желаетъ".
   -- Теперь замѣтьте, Снитче, продолжалъ Уорденъ, вставая и взявъ Снитче за пуговицу. Замѣтьте и вы, Крэгсъ, продолжалъ онъ, взявъ и его также за пуговицу и становясь между ними такъ, чтобы ни одинъ изъ нихъ не могъ отъ него улизнуть: я не спрашиваю у васъ никакого совѣта. Вы совершенно вправѣ держаться въ сторонѣ отъ всѣхъ заинтересованныхъ лицъ въ такомъ дѣлѣ, въ которое неприлично вступаться такимъ серьезнымъ людямъ, какъ вы. Я хочу изложить вамъ опять въ короткихъ словахъ свое положеніе и свои намѣренія, и затѣмъ я предоставлю вамъ дѣлать то, что вы найдете для меня лучшимъ въ денежномъ отношеніи. Если я убѣгу вмѣстѣ съ красавицей-дочкой доктора (что я надѣюсь сдѣлать, чтобы стать другимъ человѣкомъ подъ ея свѣтлымъ вліяніемъ), то, для начала, это будетъ стоить дороже, нежели бѣжать одному. Но скоро я пополню все это измѣнившеюся жизнью.
   -- Я думаю, что лучше было-бы не слушать этого, г. Крэгсъ? произнесъ Снитче, смотря на своего компаньона изъ-за кліента.
   -- Я также думаю, отвѣтилъ Крэгсъ.
   Но оба они слушали внимательно.
   -- Ладно! Вы можете и не слушать, возразилъ кліентъ, но я все-таки буду говорить. Я не намѣренъ просить согласія доктора, потому что онъ мнѣ его не дастъ. Но я также не сдѣлаю ему никакого зла и вреда, потому что (кромѣ того, что въ такихъ пустякахъ нѣтъ ничего серьезнаго, какъ онъ говоритъ) я надѣюсь избавить его дочь, мою Маріонъ, отъ того, чего она, (я это вижу и знаю) отъ того, чего она опасается и ждетъ съ ужасомъ, т.е. возвращенія ея стараго обожателя. Если есть на свѣтѣ что-нибудь вѣрное, такъ вѣрно то, что она боится его возвращенія. Никто здѣсь не будетъ оскорбленъ. Я теперь такъ раззоренъ и измученъ, что веду жизнь летучей рыбы. Я скрываюсь въ темнотѣ, и изгнанъ изъ своего дома и удаленъ изъ своихъ собственныхъ помѣстій. Но въ одинъ прекрасный день и этотъ домъ, и эти помѣстья, и много еще земель, кромѣ того, вернутся ко мнѣ, какъ вы знаете и говорите; и Маріонъ моею женою (по вашимъ показаніямъ, а вы никогда не бываете опрометчивы) будетъ, вѣроятно, лѣтъ черезъ десять богаче, нежели женою Альфреда Гитфильда, возвращенія котораго она страшится (помните это) и котораго страсть къ ней не можетъ превышать моей страсти. Теперь скажите,-- кто будетъ оскорбленъ? Все это дѣло вполнѣ честное. Мое право такъ-же велико, какъ и его, если она рѣшитъ въ мою пользу; и я хочу испытать свое право на нее. Послѣ этого вы ничего не желаете больше слышать, и я не хочу больше ничего вамъ говорить. Теперь вы знаете мои намѣренія и мои нужды. Когда долженъ я уѣхать?
   -- Черезъ недѣлю, отвѣтилъ Снитче. Не такъ-ли, г. Крэгсъ?
   -- Еще раньше, я думаю, возразилъ Крэгсъ.
   -- Черезъ мѣсяцъ! произнесъ кліентъ, наблюдая внимательно за обоими лицами. Сегодня черезъ мѣсяцъ. Сегодня четвергъ. Выиграю-ли я, или проиграю, во всякомъ случаѣ черезъ мѣсяцъ я уѣду.
   -- Это очень длинная отсрочка, сказалъ Снитче, слишкомъ длинная. Но пусть будетъ такъ. Я думалъ, что онъ рѣшитъ ѣхать черезъ три мѣсяца, проговорилъ онъ про себя. Вы уходите? Покойной ночи, сэръ!
   -- Покойной ночи! сказалъ кліентъ, пожимая руки компаньонамъ. Вы увидите съ теченіемъ времени, что я употреблю въ пользу свои богатства. Съ этихъ поръ путеводной звѣздой моей жизни будетъ Маріонъ!
   -- Ступайте осторожно по лѣстницѣ, сэръ, возразилъ Снитче; ее не освѣщаетъ звѣзда. Покойной ночи!
   -- Прощайте!
   Они оба стояли наверху лѣстницы съ двумя свѣчами въ рукахъ и смотрѣли на спускавшагося кліента. Когда онъ вышелъ, они посмотрѣли другъ на друга.
   -- Что вы думаете обо всемъ этомъ, г. Крэгсъ? произнесъ Снитче.
   Г. Крэгсъ покачалъ головою.
   -- Мы также, я помню, были того мнѣнія въ день отъѣзда г. Альфреда, что они разстались какъ-то странно, сказалъ Снитче.
   -- Да, подтвердилъ г. Крэгсъ.
   -- Впрочемъ, можетъ быть онъ и ошибается, продолжалъ Снитче, запирая несгораемый ящикъ и ставя его на мѣсто, а если и нѣтъ, то немного обмана и измѣны не чудо, г. Крэгсъ. Однако же я предполагалъ въ этой хорошенькой дѣвушкѣ постоянство. Мнѣ казалось, говорилъ Снитче, надѣвая теплое пальто (потому что погода была очень холодная), натягивая перчатки и туша одну свѣчку, что въ послѣднее время характеръ ея дѣлался сильнѣе и рѣшительнѣе, что она стала болѣе походить на свою сестру.
   -- Госпожа Крэгсъ была того-же мнѣнія, подтвердилъ Крэгсъ.
   -- Я, право, охотно, отдалъ-бы что-нибудь сегодня, сказала, г. Снитче (онъ былъ добрый человѣкъ), чтобы быть увѣреннымъ, что разсчетъ г. Уордена невѣренъ; но какъ-бы Уорденъ ни былъ легкомысленъ, капризенъ и неоснователенъ, онъ все-таки знаетъ свѣтъ и людей (это, впрочемъ, и должно быть такъ, потому что онъ довольно дорого заплатилъ за свое знаніе), и потому я не могу вполнѣ думать, что онъ ошибается. Лучше было-бы ему не входить въ это дѣло. Что-же касается до насъ, г. Крэгсъ, то намъ не остается ничего болѣе, какъ сидѣть смирно.
   -- Ничего, подтвердилъ Крэгсъ.
   -- Другъ нашъ докторъ легко относится къ такимъ вещамъ, продолжалъ Снитче, качая головой. Желаю ему не испытать необходимости прибѣгнуть къ своей философіи. Нашъ другъ Альфредъ говоритъ о борьбѣ въ жизни (онъ покачалъ опять головою); желаю ему не быть побѣжденнымъ въ самомъ ея началѣ. Взяли-ли вы свою шляпу, г. Крэгсъ? Я сейчасъ потушу другую свѣчку.
   Получивъ утвердительный отвѣтъ отъ Крэгса, Снитче потушилъ другую свѣчку, и они вышли ощупью изъ комнаты совѣта, темной, какъ предметъ ихъ занятій или какъ законъ вообще.
   Переношусь со своимъ разсказомъ въ тихій уютный кабинетъ, гдѣ, въ тотъ же вечеръ, сестры и здоровый еще старый докторъ сидѣли у веселаго огня. Грэсъ работала, Маріонъ читала вслухъ. Докторъ, въ халатѣ и туфляхъ, вытянувъ на тепломъ коврѣ ноги и откинувшись на спинку кресла, слушалъ чтеніе и смотрѣлъ на своихъ дочерей.
   Онѣ были очень хороши. Никогда два лучшихъ личика не украшали домашняго очага. Различіе, существовавшее между ними, сгладилось въ теченіе трехъ лѣтъ. Та же серьезность, которая уже давно созрѣла въ старшей сестрѣ, виднѣлась теперь на свѣтломъ челѣ младшей сестры; она проглядывала въ ея глазахъ, звучала въ ея голосѣ. Но все-таки Маріонъ была прелестнѣе и нѣжнѣе Грэсъ. Все таки казалось, что она должна преклонять голову на грудь сестры, полагаться на нее и искать совѣта и поддержки въ ея глазахъ, въ этихъ глазахъ, попрежнему, любящихъ, спокойныхъ, ясныхъ и веселыхъ.
   Маріонъ читала: "Находясь въ своемъ домѣ, въ домѣ, который воспоминанія сдѣлали ей такимъ дорогимъ, она стала сознавать, что великое испытаніе для ея сердца близко и что его нельзя отложить. О, домашній очагъ, нашъ утѣшитель и другъ, когда всѣ покидаютъ насъ; о, домъ, разстаться съ которымъ на всѣхъ ступеняхъ жизни,-- отъ колыбели до могилы..."
   -- Маріонъ, милая моя! воскликнула Грэсъ.
   -- Что, моя кошечка, спросилъ ее отецъ, что съ тобою?
   Маріонъ положила свою руку въ протянутую руку сестры и продолжала читать; но голосъ ея дрожалъ, не смотря на всѣ усилія читать спокойно.
   "Разстаться съ которымъ на всѣхъ ступеняхъ жизни, отъ колыбели до могилы, всегда тяжело. О, домъ, столь вѣрный намъ, такъ часто презираемый людьми, будь снисходителенъ къ тѣмъ, кто покидаетъ тебя, и не преслѣдуй упреками ихъ невѣрные шаги въ жизни! Не воскрешай въ ихъ воспоминаніяхъ милые взгляды, добрыя улыбки, нѣжность, привѣтъ, кротость, терпѣніе и радушіе. Пусть ни одно знакомое слово любви не поднимается обвинителемъ противъ покинувшаго тебя; но если можно, предстань предъ нимъ строгимъ и суровымъ; сдѣлай это изъ снисхожденія къ кающемуся".
   -- Милая Маріонъ, не читай больше сегодня, сказала Грэсъ., видя, что ея сестра плачетъ.
   -- Я не могу больше, произнесла та, закрывая книгу; слова кажутся мнѣ какъ-будто огненными.
   Доктора это забавляло, и онъ улыбался, гладя ея головку.
   -- Что! тебя такъ смутила сказка? воскликнулъ докторъ Джедлеръ. Буквы и бумага, не болѣе? Ну, ну, все равно! Одинаково разумно смотрѣть серьезно на буквы и бумагу, какъ на что-либо другое! Но осуши свои глазки, голубка, осуши ихъ. Я увѣренъ, что героиня давно уже возвратилась домой и все кончилось благополучно; а если она и не вернулась, то дѣйствительный домъ есть не болѣе, какъ кусокъ бумаги и чернила. Что еще случилось?
   -- Это только я, баринъ, отвѣтила Клемэнси, высовывая голову изъ-за двери.
   -- Ну такъ что же съ вами случилось? спросилъ докторъ.
   -- О, Боже мой, ничего не случилось со мною, возразила Клемэнси, и этимъ сказала, повидимому, совершенную правду, потому что на ея хорошо вымытомъ лицѣ блестѣло, какъ всегда, само олицетвореніе хорошаго расположенія духа, что, при всей ея неуклюжести, дѣлало ей положительно плѣнительною. Конечно, царапины и ушибы на локтѣ нельзя считать признакомъ красоты и ставить наряду съ родинками. Но лучше, проходя узкій путь жизни, повредить себѣ локти, чѣмъ характеръ, а характеръ Клемэнси былъ цѣлъ и невредимъ, какъ характеръ любой красавицы въ Англіи.
   -- Ничего со мною не случилось, повторила Клемэнси, входа въ комнату. Но подойдите-ка поближе, баринъ.
   Докторъ нѣсколько удивленный, пошелъ на приглашеніе
   -- Вы сказали, что я не должна вамъ давать его при нихъ, вы знаете, сказала Клемэнси.
   Подмигиванья, съ которыми она это говорила, и восторгъ, съ которымъ она потирала свои локти, какъ-будто хотѣла обнять самое себя, были такъ необыкновенны, что новичекъ въ семействѣ могъ бы предполагать, давая даже самое выгодное толкованіе этому "его", что оно означало, по крайней мѣрѣ, скромный поцѣлуй. Даже самъ докторъ сначала смутился; но онъ тотчасъ успокоился, когда Клемэнси, отправившись въ свои карманы (сперва въ тотъ, съ котораго слѣдовало начать, затѣмъ обратившись къ тому, къ которому не слѣдовало обращаться, а потомъ опять къ первому), вынула наконецъ письмо.
   -- Бритэнъ ѣздилъ въ городъ за покупками, говорила она, смѣясь и подавая письмо доктору; онъ видѣлъ, какъ проходила почта, и подождалъ ее. Тутъ въ углу есть А и Г. Бьюсь объ закладъ, что г. Альфредъ возвращается домой. У насъ въ домѣ будетъ свадьба, -- сегодня утромъ было двѣ ложки въ моей чашкѣ! О, Боже, какъ онъ тихо распечатываетъ!
   Все это она высказала въ видѣ монолога, подымаясь отъ нетерпѣнья услышать новости, все выше и выше на ципочкахъ и дѣлая изъ своего передника пробочникъ, а изо рта бутылку. Достигнувъ наконецъ высшей точки своего воздыманія на ципочкахъ и видя, что докторъ все еще занятъ чтеніемъ письма, она разомъ опустилась на пятки и покрыла свою голову передникомъ, какъ вуалемъ, отъ отчаянія и невозможности выносить дольше ожиданіе.
   -- Слушайте, дѣвочки! воскликнулъ докторъ. Я не могу не сказать этого! Я во всей жизни своей не могъ сохранить секрета. Впрочемъ, немного есть секретовъ, которые стоило бы сохранять въ такой... ну, все равно. Альфредъ возвращается домой, мои милыя! Онъ скоро будетъ!
   -- Скоро! воскликнула Маріонъ.
   -- Что! Сказка скоро забыта! сказалъ докторъ, ущипнувъ ее за щеку. Я такъ и думалъ, что эта новость осушитъ твои слезы. Да, скоро! "Пусть это будетъ сюрпризомъ", говоритъ онъ здѣсь. Но я не могу сдѣлать это сюрпризомъ. Надо же приготовить ему встрѣчу!
   -- Скоро! повторила Маріонъ.
   -- Не такъ, можетъ быть, скоро, какъ твое нетерпѣніе понимаетъ это слово, возразилъ докторъ, но все-таки довольно скоро. Посмотримъ, посмотримъ. Сегодня четвергъ, не такъ ли? Ну, такъ онъ обѣщаетъ быть ровно черезъ мѣсяцъ.
   -- Черезъ мѣсяцъ! повторила Маріонъ тихимъ голосомъ.
   -- Это будетъ веселый день и праздникъ для насъ, произнесла весело Грэсъ, цѣлуя ея. День давно ожидаемый и наступающій наконецъ.
   Маріонъ отвѣтила улыбкой,-- печальной, но полной братской любви. Смотря въ лицо своей сестры и слушая спокойные звуки ея голоса, когда та говорила о предстоящей радости встрѣчи, лицо Маріонъ также просіяло надеждою и радостью. Но и еще чѣмъ-то другимъ, чѣмъ-то такимъ, что овладѣло все болѣе и болѣе выраженіемъ ея лица и чему я не могу дать названія. Это не былъ ни восторгъ, ни торжество, ни гордый энтузіазмъ. Выраженіе было слишкомъ спокойно для этого. Но это не было однакоже и выраженіемъ простой любви и благодарности, хотя участіе ихъ было несомнѣнно. Наконецъ, здѣсь не было ничего, что бы изобличало въ ней дурную мысль, потому что дурныя мысли не освѣщаютъ такъ ясно чела, не дрожатъ вокругъ губъ, не волнуютъ душу такъ сильно, что трепетъ пробѣгаетъ по всему тѣлу.
   Докторъ Джедлеръ, вопреки своей системѣ философіи, которой онъ постоянно противорѣчилъ и измѣнялъ на практикѣ (но вѣдь и болѣе знаменитые философы были подвержены тому же), не могъ не выказать радости при извѣстіи о возвращеніи своего бывшаго питомца, какъ-будто это было серьезное происшествіе. Онъ усѣлся опять въ свое кресло, протянулъ ноги на коврѣ и сталъ перечитывать письмо, вызвавшее въ немъ много воспоминаній.
   -- Бывало, говорилъ докторъ, смотря въ огонь, ты, Грэсъ, и онъ, во время его каникулъ, ходили рука объ руку, совершенно какъ пара гуляющихъ куколъ. Помнишь?
   -- Помню, отвѣтила она со своимъ веселымъ смѣхомъ и прилежно занимаясь работой.
   -- Ровно черезъ мѣсяцъ... да, раздумывалъ докторъ. Какъ все это было давно, а мнѣ кажется, что едва-ли прошелъ годъ съ тѣхъ поръ. А гдѣ была тогда моя маленькая Маріонъ?
   -- Она никогда не была далеко отъ своей сестры, какъ бы ни была, мала, весело отвѣтила Маріонъ. Грэсъ была для меня все, даже тогда, когда она сама была ребенкомъ.
   -- Правда, кошечка, правда, сказалъ докторъ. Она была степенная дѣвочка, разумная хозяйка и прилежная, спокойная, милая дѣвочка; она выносила наши капризы и предупреждала наши желанія, всегда готовая забыть свои собственныя, -- и это еще ребенкомъ. Я никогда не видѣлъ тебя, Грэсъ, моя голубушка, ни упорной, ни упрямой ни въ чемъ, кромѣ одного предмета.
   -- Я боюсь, что очень измѣнилась къ худшему съ тѣхъ поръ, возразила Грэсъ, смѣясь и продолжая прилежно работать. Но какой это былъ предметъ, отецъ?
   -- Альфредъ, конечно, отвѣтилъ докторъ. Ничѣмъ нельзя было тебѣ болѣе угодить, какъ назвать женою Альфреда; мы и называли тебя его женой; и тебѣ это нравилось больше (какъ ни смѣшно это теперь), чѣмъ еслибы они могли тебя сдѣлать и величать герцогиней.
   -- Неужели? тихо произнесла Грэсъ.
   -- А развѣ ты не помнишь этого? спросилъ докторъ.
   -- Кажется, я помню кое-что, отвѣтила она, но немного. Это было такъ давно. И, продолжая работать, она стала напѣвать старую пѣсенку, которая очень нравилась доктору.
   -- Скоро Альфредъ найдетъ настоящую жену, сказала она, прерывая свое пѣніе, и тогда настанетъ счастливое время для всѣхъ насъ. Трехлѣтній срокъ данной мнѣ довѣренности почти прошелъ. Выполнить ее было очень легко. Я скажу Альфреду, когда отдамъ ему тебя, что ты все время нѣжно его любила и что онъ ни разу не нуждался въ моихъ услугахъ. Могу-ли я это сказать ему, моя милая?
   -- Скажи ему, милая Грэсъ, что никогда довѣренность не была исполнена такъ великодушно, благородно, такъ стойко, скажи ему, что я съ каждымъ днемъ любила тебя все сильнѣе и сильнѣе; и о! какъ нѣжно я люблю тебя теперь!
   -- Нѣтъ! весело возразила ея сестра, отвѣчая на ея ласки: едвали я могу сказать ему это; предоставимъ лучше воображенію Альфреда составить себѣ понятіе о моихъ заслугахъ. Я увѣрена, что его воображеніе въ этомъ отношеніи будетъ такъ же богато, какъ и твое.
   Съ этими словами она принялась снова за работу, которую прервала, когда сестра ея говорила съ такимъ жаромъ и снова затянула любимую пѣсню доктора. А докторъ, все еще сидя въ своемъ удобномъ креслѣ и протянувъ поги на коврѣ, слушалъ пѣніе, отбивая на колѣняхъ тактъ письмомъ Альфреда, и любовался своими дочерьми, думая, что между безчисленными пустяками ничтожнаго міра эти пустяки довольно пріятны.
   Между тѣмъ Клемэнси Ньюкомъ, исполнивъ свою миссію и простоявъ въ комнатѣ, пока не узнала новостей, спустилась въ кухню, гдѣ ея товарищъ, Бритэнъ, угощался послѣ ужина пивомъ. Онъ былъ окруженъ такою громадною коллекціей блестящихъ плафоновъ хорошо вычищенныхъ кастрюль, лоснящейся столовой посуды, свѣтлыхъ чайниковъ и прочихъ доказательствъ хозяйственности Клемэнси, свидѣтельствовавшихъ объ этомъ со всѣхъ полокъ и стѣнъ, на которыхъ они были разставлены, что казалось будто Бритэнъ сидѣлъ среди зеркальной залы. Большая часть этихъ зеркалъ, правда, не очень-то лестно отражала изображенія его лица; въ нѣкоторыхъ, напримѣръ, лицо было очень длинно, въ другихъ черезчуръ широко, въ нѣкоторыхъ оно казалось пріятнымъ, въ другихъ, напротивъ, очень уродливымъ, смотря по ихъ различнымъ способамъ отражать явленія, -- способамъ настолько же разнообразнымъ у различныхъ зеркалъ, насколько они бываютъ разнохарактерны и у различныхъ людей, глазамъ которыхъ представляются одни и тѣ же явленія. Однако же всѣ зеркала были согласны въ томъ, что посреди комнаты сидитъ человѣкъ, расположившійся вполнѣ удобно, съ трубкою во рту и съ кружкой пива, и снисходительно кивавшій Климэнси, когда послѣдняя усѣлась къ тому же столу.
   -- Ну, Клемми, началъ Бритэнъ, каковы новости?
   Клемэнси пересказала ему новости, которыя онъ выслушалъ очень благосклонно. Въ Беньяминѣ произошла съ ногъ до головы перемѣна къ лучшему. Онъ сталъ гораздо толще, гораздо краснѣе, гораздо веселѣе и привѣтливѣе во всѣхъ отношеніяхъ. Казалось, что лицо его, затянутое прежде въ узелъ, теперь развязалось и смягчилось.
   -- Еще будетъ дѣло для Снитче и Крэгса, я полагаю, замѣтилъ онъ, медленно покуривая трубку. Опять потребуются пожалуй, наши свидѣтельства, Клемми.
   -- Боже! возразила его товарка, со своимъ обычнымъ движеніемъ локтей. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы это была я, Бритэнъ.
   -- Что такое ты?
   -- Чтобы это я выходила замужъ, отвѣтила Клемэнси. Беньяминъ вынулъ трубку изо рта и отъ души расхохотался.
   -- Да, ты подходящій субъектъ для этого! Бѣдная Клемми!
   Клемэнси въ свою очередь расхохоталась такъ-же чистосердечно, какъ и онъ, какъ-будто и ей эта мысль показалась очень забавною.
   -- Да, подтвердила она, я подходящій для этого субъектъ, не правда-ли?
   -- Ты никогда не выйдешь замужъ; ты это знаешь, сказалъ Бритэнъ, продолжая курить.
   -- А все-таки, не думаешь ли ты, что я могу выйти замужъ? спросила Клемэнси съ полнѣйшимъ добродушіемъ.
   Г. Бритэнъ покачалъ головою и произнесъ:
   -- Нѣтъ никакого вѣроятія!
   -- Подумай только! возразила Клемэнси. Хорошо!.. предположимъ, что въ одинъ прекрасный день и ты, Бритэнъ, захочешь жениться. Какъ ты думаешь насчетъ этого?
   Такой внезапный вопросъ о такомъ важномъ дѣлѣ требовалъ размышленія. Выпустивъ громадное облако дыма, Бритэнъ сталъ наблюдать за нимъ, наклоняя голову то въ одну сторону, то въ другую, какъ-будто этотъ дымъ и былъ именно тотъ вопросъ, который онъ хотѣлъ разсмотрѣть со всѣхъ сторонъ. Наконецъ, г. Бритэнъ отвѣтилъ, что онъ еще не совсѣмъ выяснилъ себѣ этотъ вопросъ, но, что... да... онъ думаетъ, что когда-нибудь, пожалуй, женится.
   -- Желаю ей счастья, кто-бы она ни была! воскликнула Клемэнси.
   -- О, она будетъ счастлива, за это я ручаюсь! сказалъ Беньяминъ.
   -- Но... если-бы не я... она не могла-бы вести такую веселую жизнь, какую будетъ вести, и у нея не могло-бы быть такого привѣтливаго мужа, какой будетъ, произнесла Клемэнси, развалившись наполовину на столъ и пристально смотря на свѣчку... я не хочу сказать, что я это дѣлала съ намѣреніемъ, потому что я увѣрена, что это было совершенно случайно... Не правда-ли, Бритэнъ, этого не было-бы, если-бы не я?
   -- Конечно, такъ, отвѣтилъ Бритэнъ, находясь въ это время въ томъ состояніи упоенія трубкой, когда человѣкъ можетъ только чуть-чуть открывать ротъ, чтобы односложно отвѣчать на необходимое, и, отдыхая въ своемъ креслѣ, можетъ только обратить глаза къ своему собесѣднику, да и то совершенно пассивно и очень важно. О, да! я очень тебѣ обязанъ, Клемми; ты это знаешь!
   -- Боже, какъ мило съ твоей стороны думать это! воскликнула Клемэнси.
   Послѣ этихъ словъ она собралась съ мыслями, чтобы и ихъ, и взоры свои обратить на сало свѣчки, и, вспомнивъ вдругъ объ его цѣлительныхъ качествахъ, она приложила большое количество этого бальзама къ своему лѣвому локтю.
   -- Видишь-ли, продолжалъ Бритэнъ съ глубокомысліемъ мудреца: я производилъ много разнаго рода изслѣдованій въ свое время, потому что обладалъ всегда любознательнымъ умомъ и читалъ порядочное количество книгъ о справедливости и несправедливости вещей, потому что я самъ шелъ по литературному пути въ началѣ моей жизни.
   -- Неужели! воскликнула восхищенная Клемэнси.
   -- Да, возразилъ Бритэнъ. Моя должность въ продолженіе двухъ лѣтъ состояла въ томъ, чтобы скрываться за прилавкомъ книжной лавки и быть готовымъ выскакивать оттуда всякій разъ, еслибы кто-нибудь положилъ къ себѣ въ карманъ книгу. Затѣмъ я былъ носильщикомъ у корсетницы и портнихи и долженъ былъ носить въ клеенчатыхъ коробкахъ одни только обманы, что раздражило мою душу и поколебало довѣріе къ человѣчеству. Затѣмъ я слышалъ въ этомъ домѣ безконечные споры, которые еще больше раздражали мою душу. И теперь, послѣ всего этого, я пришелъ къ такому мнѣнію, что вѣрнымъ и утѣшительнымъ средствомъ для смягченія души и добрымъ путеводителемъ въ жизни ничто не можетъ служить лучше мушкатной терки.
   Клемэнси хотѣла что-то подсказать, но онъ остановилъ ее, важно произнеся:
   -- Въ сочетаніи съ наперсткомъ.
   -- Дѣлай другому то... и т. д., да? воскликнула Клемэнси, складывая руки въ восхищеніи отъ признанія Бритэна и лаская свои локти. Такъ коротко, не правда-ли?
   -- Я не увѣренъ, началъ Бритэнъ, чтобы это именно было то, что считаютъ хорошей философіей. У меня есть нѣкоторыя сомнѣнія насчетъ этого; но оно хорошо и спасаетъ отъ множества брюзгливыхъ выходокъ.
   -- Ты помнишь, какъ ты, бывало, велъ себя! воскликнула Клеменси.
   -- Да, отвѣтилъ Бритэнъ. Но самое необыкновенное въ этомъ, Клемми,-- это то, что я жилъ, чтобы быть обращеннымъ на путь истины тобою. Это самое удивительное. Тобою! Вѣдь я полагаю, что у тебя въ головѣ нѣтъ и половины какой-нибудь мысли.
   Клемэнси, нисколько не обижаясь, разсмѣялась, обняла себя и сказала, что она предполагаетъ то же самое.
   -- Я почти убѣжденъ въ этомъ, произнесъ г. Бритэнъ.
   -- О, могу сказать, что ты правъ! возразила Клемэнси; я не претендую ни на какую мысль, я не нуждаюсь ни въ одной.
   Беньяминъ вынулъ изо рта трубку и хохоталъ, пока слезы не потекли у него изъ глазъ: такое наслажденіе доставила ему эта шутка.
   -- Какъ ты наивна, Клемми! произнесъ онъ наконецъ, качая головою и вытирая глаза.
   Безъ малѣйшаго намѣренія оспаривать это мнѣніе, Клеменси расхохоталась такъ же чистосердечно, какъ и онъ.
   -- Я не могу не любить тебя, сказалъ г. Бритэнъ; ты положительно хорошее существо въ своемъ родѣ; такъ дай руку, Клемми. Чтобы не случилось, я всегда вспомню о тебѣ и буду твоимъ другомъ.
   -- Будешь? возразила Клемэнси. Это хорошо съ твоей стороны.
   -- Да, да! отвѣтилъ Бритэнъ, подавая ей свою трубку, чтобы вытрясти изъ нея золу; можешь на меня расчитывать: Слушай! Какой странный шумъ!
   -- Шумъ! повторила Клемэнси.
   -- Шаги на дворѣ и такой звукъ, какъ-будто кто-нибудь упалъ со стѣны, сказалъ Бритэнъ. Всѣ-ли они тамъ наверху легли спать?
   -- Въ это время всѣ спятъ, отвѣтила она.
   -- Развѣ ты ничего не слыхала?
   -- Ничего.
   Оба они стали вслушиваться, но ничего больше не слыхали.
   -- Вотъ что я тебѣ скажу, произнесъ Беньяминъ, снимая со стѣны фонарь; прежде чѣмъ отправиться спать, я сдѣлаю для очистки совѣсти маленькій обходъ. Отвори дверь, Клемми, пока я зажигаю фонарь.
   Клемэнси стала живо отворять дверь, но, дѣлая это, выразила, что трудъ ея будетъ совершенно напрасенъ и не поведетъ ни къ чему, что все это не болѣе, какъ плодъ его воображенія, и т. п.
   Г. Бритэнъ отвѣтилъ: "Очень можетъ быть". Но онъ все-таки вышелъ, вооруженный кочергой и поварачивая фонарь во всѣ стороны.
   -- Тихо, какъ на кладбищѣ, произнесла Клемэнси, смотря ему вслѣдъ: и почти такъ же страшно.
   Обернувшись назадъ, она вскрикнула съ испуга, видя, какъ легкая фигура быстро вошла въ кухню.
   -- Что это?
   -- Шш! отвѣтила Маріонъ взволнованнымъ шопотомъ. Вы всегда меня любили, не правда-ли?
   -- Любила-ли я васъ, милый ребенокъ! Вы можете быть увѣрены въ этомъ.
   -- Я увѣрена и могу вамъ довѣриться, не правда-ли? Нѣтъ никого другого, кому я могла бы довѣриться теперь.
   -- Да, можете, отвѣтила Клемэнси отъ всей души.
   -- Тамъ есть кто-то, начала Маріонъ, указывая на дверь, съ кѣмъ я должна видѣться и говорить сегодня. Михаилъ Уорденъ, ради Бога, уходите! Не теперь!
   Клемэнси отступила отъ удивленія и смущенія, когда, слѣдя за направленіемъ глазъ Маріонъ, она увидѣла темную фигуру, стоявшую въ дверяхъ.
   -- Васъ могутъ застать здѣсь каждую минуту, говорила Маріонъ. Не теперь! Подождите, спрячьтесь гдѣ-нибудь, если можете. Я сейчасъ приду.
   Онъ сдѣлалъ ей знакъ рукою и удалился.
   -- Не ложитесь еще спать! Подождите меня здѣсь, обратилась поспѣшно Маріонъ къ Клемэнси. Цѣлый часъ я ждала возможности переговорить съ вами! О, будьте мнѣ вѣрны!
   Съ жаромъ схвативъ руку пораженной Клемэнси и прижавъ ее своими обѣими руками къ груди (движеніе, выражавшее болѣе страшную мольбу, нежели могли бы выразить ее самыя краснорѣчивыя слова), Маріонъ вышла, когда свѣтъ отъ фонаря ворвался въ комнату.
   -- Все тихо и мирно. Никого тамъ нѣтъ. Этотъ шумъ былъ, вѣроятно, не болѣе, какъ моя фантазія, произнесъ Бритэнъ, запирая дверь на задвижку. Это одно изъ слѣдствій обладанія живымъ воображеніемъ. Э! да что съ тобою?
   Клемэнси, которая не могла скрыть волненія, произведеннаго въ ней недавнимъ происшествіемъ, сидѣла на стулѣ блѣдная и дрожала съ ногъ до головы.
   -- Что со мною? повторила она, нервно потирая руки и локти и избѣгая взгляда Бритэна. Вотъ спрашиваетъ! Самъ испугалъ человѣка до смерти своимъ шумомъ, фонарями и Богъ знаетъ чѣмъ! Что со мною? Да!
   -- Если тебя можетъ до смерти испугать фонарь, Клемэнси, то это видѣніе можно тотчасъ же уничтожить, возразилъ Бритэнъ, спокойно туша фонарь и вѣшая его на мѣсто. Но, вообще, ты храбра, какъ левъ, -- прибавилъ онъ, наблюдая за нею: и вѣдь ты была покойна послѣ шума и фонаря. Что забрала ты себѣ въ голову? Не мысль ли какую-нибудь, а?
   Но, такъ какъ Клемэнси пожелала ему покойной ночи по своему обыкновенію и дѣлала видъ, что сама сейчасъ отправится спать, то Бритэнъ, выразивъ оригинальное замѣчаніе, что невозможно дать себѣ отчета въ женскихъ причудахъ, пожелалъ ей, въ свою очередь, покойной ночи и, взявъ свою свѣчку, зѣвая, отправился спать.
   Когда все утихло, Маріонъ вернулась.
   -- Отворите дверь, сказала она Клемэнси, и стойте тамъ возлѣ меня, пока я буду говорить съ нимъ на дворѣ.
   Какъ ни была она смущена, но ея движенія доказывали рѣшимость, которой Клемэнси не могла противиться. Послѣдняя тихо сняла запоры, но прежде чѣмъ повернуть ключъ, посмотрѣла на молодую дѣвушку, ожидавшую, чтобы она отворила дверь.
   Маріонъ не отвернула своего лица, и оно не было опечалено, а смотрѣло прямо со всею гордостью молодости и красоты. Мысль о легкости преграды, стоявшей между счастливымъ домомъ и честной любовью красивой дѣвушки, и тѣмъ, что можетъ составить горе этого дома и гибель его самаго дорогого сокровища, съ такою болью поразила нѣжное сердце Клемэнси и такъ переполнила его печалью и состраданіемъ, что она, разрыдавшись, бросилась на шею Маріонъ и воскликнула:
   -- Я мало знаю, моя дорогая, очень мало, но я знаю, что этому не слѣдовало бы быть. Подумайте о томъ, что вы дѣлаете!
   -- О! я много объ этомъ думала, кротко отвѣтила Маріонъ.
   -- Еще подумайте, умоляла Клемэнси. До завтра!
   Маріонъ покачала головою.
   -- Ради г. Альфреда, продолжала Клемэнси съ серьезною простотою. Ради того, кого вы когда-то любили такъ нѣжно!
   Маріонъ закрыла лицо руками, повторяя: "когда-то", какъ-будто это слово раздирало ей сердце.
   -- Позвольте мнѣ выйти, сказала Клемэнси, утѣшая ее. Я скажу ему все, что вы желаете. Не переступайте сегодня этого порога. Я увѣрена, что это не поведетъ къ добру. О, то былъ несчастный день, когда судьба привела къ намъ г. Уордена! Подумайте, моя голубушка, о вашемъ добромъ отцѣ, о вашей сестрѣ.
   -- Я объ нихъ думала, отвѣтила Маріонъ, быстро подымая голову. Вы не знаете, что я дѣлаю. Я должна говорить съ нимъ. За все то, что вы мнѣ сказали, я считаю васъ лучшимъ и вѣрнѣйшимъ другомъ на свѣтѣ; но я должна такъ поступить. Пойдете вы со мною, Клемэнси (она поцѣловала ея доброе лицо), или я должна итти одна?
   Опечаленная и пораженная Клемэнси повернула ключъ и отворила дверь. Маріонъ, держа ее за руку, быстро проскользнула въ темноту, царствовавшую за порогомъ.
   Онъ подошелъ къ ней, и они долго и серьезно разговаривали; рука, крѣпко державшая руку Клемэнси, то дрожала, то становилась мертвенно холодною, то судорожно сжималась, безсознательно передавая чувства во время разговора. Когда онѣ возвращались, онъ проводилъ ихъ до двери, и остановившись здѣсь на минуту, схватилъ другую руку Маріонъ и прижалъ ее къ своимъ губамъ. Затѣмъ онъ украдкою удалился.


   Дверь была опять заперта на запоръ и замкнута, и Маріонъ снова была подъ кровлею своего дома, не удрученная тяжестью тайны, которую она вносила въ него, но съ тѣмъ же самымъ, сверкавшимъ сквозь слезы, выраженіемъ на лицѣ, для котораго я не могу найти названія. Она тысячу разъ благодарила своего скромнаго друга, повторяя, что она надѣется на нее и безусловно довѣряетъ ей.
   Вернувшись въ свою комнату, она упала на колѣни, и, не смотря на тайну, тяготѣвшую у нея на сердцѣ, она могла молиться.
   Она могла, окончивъ молитву, встать спокойной и ясной и, нагнувшись надъ своей спящей любимой сестрой, посмотрѣть ей въ лицо и улыбнуться,-- хотя и грустною улыбкою. Цѣлуя ее въ лобъ, она шептала, что Грэсъ была всегда для нея матерью и что она, Маріонъ, любила ее какъ ребенокъ.
   Она положила руку спящей сестры вокругъ своей шеи, когда легла спать (эта рука, казалось, даже во снѣ добровольно обнимала ее съ любовью и покровительствомъ), и шепнула: "Да благословитъ тебя Господь!"
   Она могла также покойно заснуть. Одинъ только сонъ потревожилъ ее, и она проговорила своимъ нѣжнымъ и чистымъ голосомъ, что она совершенно одна и что всѣ ее забыли.
   Мѣсяцъ скоро проходитъ,-- и мѣсяцъ между этою ночью и днемъ, назначеннымъ для возвращенія Альфреда, пролетѣлъ какъ облако.
   Насталъ день,-- суровый, зимній день. Порывистый вѣтеръ ударялъ такъ сильно въ стѣны стараго дома, что онъ, казалось, дрожалъ отъ холода. Въ такую погоду вдвойнѣ дорожишь своимъ домомъ, вдвойнѣ чувствуешь удовольствія домашняго очага. Въ такой день домашніе, собираясь вкругъ камина, тѣснѣе сдвигаются въ кружокъ, какъ-бы составляя болѣе тѣсный союзъ противъ враждебныхъ силъ природы; такой свирѣпый зимній день располагаетъ больше всего къ тому, чтобы выгнать за дверь ночь, опустить занавѣсы, зажечь больше огня, играть, смѣяться, танцевать,-- словомъ, весело проводить время.
   Докторъ приготовилъ все это для встрѣчи Альфреда. Всѣ знали, что онъ не могъ пріѣхать раньше ночи, и хотѣли, какъ выразился докторъ, чтобы ночной воздухъ звенѣлъ при его приближеніи. Всѣ старые его друзья должны были собраться вокругъ него. Ни одинъ человѣкъ, котораго онъ зналъ и любилъ, не долженъ былъ отсутствовать. Нѣтъ! Всѣ должны были быть здѣсь.
   Итакъ, приглашены были гости, позваны музыканты; столы были накрыты, полы приготовлены для танцевъ, и сдѣланы обильные запасы всякаго рода провизіи. Такъ какъ глаза Альфреда совсѣмъ отвыкли отъ англійскаго остролистника и его здоровой земли,-- притомъ время было святочное,-- то всю залу увѣшали гирляндами этой зелени, красныя ягоды которой, выглядывая изъ-за листьевъ, такъ ярко блестѣли, какъ-будто хотѣли выразить ему англійское привѣтствіе.
   День былъ хлопотливый для всѣхъ, особенно для Грэсъ, которая распоряжалась всѣмъ безъ шума и была душой всѣхъ приготовленій. Много разъ въ этотъ день (какъ, впрочемъ, и въ продолженіе всего предшествовавшаго ему мѣсяца) Клемэнси боязливо посматривала на Маріонъ. Она видѣла, можетъ быть, что Маріонъ блѣднѣе обыкновеннаго; но въ лицѣ ея было какое-то кроткое, доброе выраженіе, которое дѣлало ее еще прелестнѣе.
   Вечеромъ, когда она была одѣта и Грэсъ вплела въ ея волосы вѣнокъ изъ любимыхъ цвѣтовъ Альфреда (Грэсъ хорошо помнила ихъ), прежнее выраженіе, задумчивое, почти печальное, появилось на лицѣ Маріонъ. Это выраженіе имѣло что-то неземное, высокое. И въ этотъ вечеръ оно было еще сильнѣе прежняго.
   -- Слѣдующій вѣнокъ, который я положу на эту красивую головку, будетъ свадебный вѣнокъ, сказала Грэсъ, или я неправдивый пророкъ.
   Сестра улыбнулась и обпяла ее.
   -- Подожди немного, Грэсъ. Не оставляй еще меня. Увѣрена-ли ты въ томъ, что мнѣ больше ничего не нужно?
   Ей хотѣлось еще видѣть лицо своей сестры, на которую были нѣжно обращены ея взоры.
   -- Мое искусство не можетъ итти дальше этого, моя дорогая, такъ-же, какъ и твоя красота, сказала Грэсъ. Я никогда не видѣла тебя такой красавицей, какъ сегодня.
   -- Я никогда не была такъ счастлива, возразила Маріонъ.
   -- Да! но въ будущемъ тебѣ предстоитъ еще большее счастье! сказала Грэсъ. Скоро Альфредъ и его молодая жена будутъ жить въ другомъ домѣ, такомъ-же веселомъ и свѣтломъ, какъ сегодня нашъ домъ.
   Маріонъ опять улыбнулась и сказала.
   -- Твое воображеніе, Грэсъ, рисуетъ счастливый домъ; я читаю это въ твоихъ глазахъ. Я знаю, что это будетъ счастливый домъ, дорогая моя. Какъ я рада, что сознаю это!
   -- Ну! воскликнулъ докторъ, врываясь въ комнату. Мы всѣ готовы для встрѣчи Альфреда, а? Онъ не можетъ пріѣхать раньше, какъ за часъ или за два до полуночи, такъ у насъ довольно времени, чтобы повеселиться. Онъ не долженъ найти у насъ ледъ непроломленнымъ. Помѣшай-ка здѣсь каминъ, Бритэнъ. Пусть онъ ярко свѣтитъ. Этотъ міръ полонъ нелѣпостями, моя кошечка; вѣрные обожатели и все прочее,-- все это нелѣпости. Но мы будемъ нелѣпы вмѣстѣ со всѣми другими и сдѣлаемъ нашему вѣрному обожателю сумасшедшій пріемъ. Честное слово! воскликнулъ докторъ, съ гордостью смотря на свою дочь. Изъ всѣхъ нелѣпостей я выяснилъ себѣ сегодня вечеромъ только ту, что я отецъ двухъ прелестныхъ дѣвушекъ.
   -- Все, что ни сдѣлала одна изъ нихъ или можетъ сдѣлать... можетъ сдѣлать, дорогой отецъ... что могло-бы причинить тебѣ боль или горе, прости ей, проговорила Маріонъ, прости ей теперь, когда сердце ея переполнено. Скажи, что ты прощаешь ее, что ты простишь ее... что она всегда будетъ пользоваться твоею любовью и... Остальное она не договорила, потому что скрыла свое лицо на плечѣ доктора.
   -- Та, та, та! нѣжно возразилъ докторъ. Простить! Да что мнѣ прощать? Э! да, если наши вѣрные обожатели возвращаются съ тѣмъ, чтобы волновать насъ до такой степени, то мы должны ихъ держать подальше отъ себя; мы должны послать нарочныхъ, чтобы остановить ихъ на пути и заставить ихъ дѣлать одну или двѣ мили въ день, пока мы не приготовимся ихъ встрѣтить. Поцѣлуй меня, кошечка. Простить! Вотъ глупый ребенокъ! Еслибы ты сердила меня и досаждала мнѣ пятьдесятъ разъ въ день, я все простилъ-бы тебѣ скорѣе, чѣмъ подобную просьбу. Поцѣлуй меня еще, кошечка. Такъ! Всѣ прошедшіе и будущіе счеты между нами кончены. Помѣшай-ка здѣсь каминъ, Бритэнъ! Нежелаешь-ли ты заморозить людей въ такую мрачную декабрьскую ночь? Я хочу, чтобы было свѣтло, тепло и весело, или я не прощу нѣкоторыхъ изъ васъ.
   Такъ говорилъ веселый, старый докторъ. Огонь въ каминахъ пылалъ, лампы свѣтло горѣли, гости пріѣхали, повсюду поднялся оживленный говоръ, и во всемъ домѣ распространилось веселое настроеніе.
   Гостей прибывало все больше и больше. Блестящіе глаза смотрѣли на Маріонъ; улыбающіяся лица желали ей счастья съ возвращеніемъ жениха. Мудрыя матери семействъ, обмахиваясь вѣерами, выражали надежду, что она не будетъ слишкомъ молода и непостоянна для своей домашней жизни; пылкіе отцы были недовольны тѣмъ, что слишкомъ восхваляютъ ея красоту; дочери завидовали невѣстѣ; сыновья завидовали жениху; безчисленныя пары влюбленныхъ пользовались всеобщимъ смятеніемъ; всѣ были заинтересованы, оживлены и полны ожиданій.
   Госпожа Крэгсъ вошла подъ руку съ Г. Крэгсомъ, но госпожа Снитче пришла одна.
   -- Что это сталось съ вашимъ мужемъ? спросилъ ее докторъ.
   Перо отъ райской птицы въ тюрбанѣ госпожи Снитче задрожало такъ, какъ-будто райская птица ожила, когда госпожа Снитче отвѣтила, что, безъ сомнѣнія, г. Крэгсъ знаетъ это, а ей ничего не говорятъ.
   -- Эта отвратительная контора! произнесла госпожа Крэгсъ.
   -- Я бы желала ей сгорѣть до тла! воскликнула госпожа Снитче.
   -- Онъ... онъ... небольшое дѣло задержало моего компаньона, произнесъ г. Крэгсъ, смотря вокругъ себя съ видимымъ смущеніемъ.
   -- О-о! Дѣло! Не говорите мнѣ этого! воскликнула госпожа Снитче.
   -- Мы знаемъ, что значитъ дѣло, сказала госпожа Крэгсъ.
   Но ихъ незнаніе того, что значитъ дѣло, и было, можетъ быть, причиною, почему перо отъ райской птицы госпожи Снитче такъ грозно заколыхалось и подвѣски госпожи Крэгсъ зазвенѣли какъ маленькіе колокольчики.
   -- Я удивляюсь, что вы могли притти, г. Крэгсъ, произнесла его жена.
   -- Г. Крэгсу посчастливилось! воскликнула госпожа Снитче.
   -- Эта контора такъ поглощаетъ ихъ, продолжала госпожа Крэгсъ.
   -- Человѣкъ съ конторой не долженъ былъ бы вовсе жениться, замѣтила госпожа Спитче.
   Затѣмъ госпожа Снитче сказала самой себѣ, что ея взглядъ проникъ въ душу Крэгса и что она знаетъ его значеніе. А госпожа Крэгсъ замѣтила Крэгсу, что его Снитчи обманываютъ его за спиною и что онъ это увидитъ, когда будетъ уже поздно.
   Г. Крэгсъ, не обращая особеннаго вниманія на эти замѣчанія, продолжалъ однако смотрѣть вокругъ себя съ видимою неловкостью, пока не увидѣлъ наконецъ Грэсъ, къ которой онъ тотчасъ же и подошелъ,
   -- Здравствуйте, сударыня, сказалъ онъ. Вы сегодня прелестны. Ваша... миссъ... ваша сестра, миссъ Маріонъ...
   -- О! она чувствуетъ себя совершенно хорошо, г. Крэгсъ.
   -- Да... я... Здѣсь-ли она?
   -- Здѣсь-ли! Развѣ вы не видите ее тамъ, собирающуюся танцовать? спросила Крэгсъ.
   Г. Крэгсъ надѣлъ очки, чтобы лучше видѣть; онъ смотрѣлъ нѣкоторое время на Маріонъ, затѣмъ кашлянулъ съ выраженіемъ удовольствія, вложилъ очки въ футляръ и положилъ ихъ въ карманъ.
   Раздалась музыка, и начались танцы. Яркій огонь трещалъ и искрился, подымался вверхъ и затихалъ, какъ-будто и онъ присоединился къ танцамъ, какъ хорошій товарищъ. Иногда онъ шумѣлъ, какъ-будто хотѣлъ также участвовать въ музыкѣ; иногда моргалъ и блестѣлъ, какъ-будто былъ глазомъ старой комнаты; подмигивалъ иногда, какъ опытный патріархъ, молодымъ людямъ, шептавшимся въ уголкахъ. Иногда онъ заигрывалъ съ остролистникомъ, и отъ неровныхъ его прыжковъ по листьямъ, послѣдніе, казалось, очутились опять на холодномъ зимнемъ воздухѣ и какъ-будто колыхались отъ вѣтра. Иногда его веселье становилось шумнымъ и переходило всѣ границы; тогда онъ съ трескомъ выбрасывать въ комнату между ногъ танцующихъ массу безвредныхъ маленькихъ искръ и въ восторгѣ прыгалъ, какъ сумасшедшій, вверхъ по широкой трубѣ стараго камина.
   Второй танецъ былъ уже почти оконченъ, когда г. Снитче тронулъ своего компаньона, смотрѣвшаго на танцы.
   Г. Крэгсъ вздрогнулъ, какъ-будто его товарищъ былъ привидѣніе, и спросилъ:
   -- Уѣхалъ?
   -- Шш! Онъ просидѣлъ со мною около трехъ часовъ, отвѣтилъ Снитче. Онъ все пробѣгалъ, всматривался во всѣ наши распоряженія относительно его дѣлъ и, правду сказать, дѣлалъ это чрезвычайно внимательно и точно. Онъ... гм!
   Танецъ окончился. Маріонъ прошла совсѣмъ близко мимо Снитче, но не замѣтила ни его, ни его компаньона. Пробираясь медленно сквозь толпу, она искала свою сестру, стоявшую въ отдаленіи и, увидавъ ее, скрылась съ глазъ компаньоновъ.
   -- Вы видите, произнесъ г. Крэгсъ: все обошлось благополучно. Онъ не возвращался, я полагаю, къ этому предмету?
   -- Ни однимъ словомъ.
   -- Дѣйствительпо-ли онъ уѣхалъ? Безопасенъ-ли онъ теперь?
   -- Онъ сдержитъ свое слово. Съ приливомъ моря онъ долженъ отправиться, въ эту темную ночь, внизъ по рѣкѣ, въ своей несчастной скорлупкѣ, которую онъ называетъ лодкой. Чертовски смѣлый человѣкъ! Нигдѣ нѣтъ такой уединенной дороги,-- это одно, а во-вторыхъ, приливъ, говоритъ онъ, подымается приблизительно за часъ до полуночи. Это время прошло. Какъ я радъ! Съ этими словами г. Снитче обтеръ свой лобъ, который былъ разгоряченъ и озабоченъ.
   -- Что вы думаете, спросилъ г. Крэгсъ, о...?
   -- Шш! прервалъ его осторожный компаньонъ, смотря прямо передъ собою. Не произносите именъ и не дѣлайте вида, что мы говоримъ секреты. Я не знаю, что думать; да и, по правдѣ вамъ сказать, я теперь не забочусь объ этомъ. Это большое облегченіе! Его самолюбіе обмануло его, вѣроятно. Можетъ быть, молодая дѣвушка немного пококетничала съ нимъ; очевидность заставляетъ меня такъ предполагать. Альфредъ еще не пріѣхалъ?
   -- Нѣтъ еще, отвѣтилъ г. Крэгсъ; его ожидаютъ каждую минуту.
   -- Отлично! Г. Снитче снова обтеръ себѣ лобъ. Это большое облегченіе. Съ тѣхъ поръ, какъ мы занимаемся дѣлами, я ни разу не былъ въ такомъ нервномъ состояніи. Теперь я намѣренъ весело проводить вечеръ, г. Крэгсъ.
   Г-жа Крэгсъ и г-жа Снитче подошли къ нимъ въ то время, какъ Снитче высказывалъ это намѣреніе. Райская птица находилась въ состояніи страшнаго волненія, а маленькіе колокольчики звенѣли очень громко.
   -- Это было темою всеобщихъ толковъ.-- Г. Снитче, произнесла г-жа Снитче, надѣюсь, что контора удовлетворена.
   -- Удовлетворена,-- чѣмъ, моя милая? спросилъ г. Снитче.
   -- Тѣмъ, что беззащитная женщина была выставлена на посмѣшище и толки, отвѣтила его жена. Это вѣдь совершенно входитъ въ виды конторы.
   -- Я, дѣйствительно, сама такъ давно привыкла, подхватила г-жа Крэгсъ, соединятъ мысль о конторѣ со всѣмъ, что противно домашнему кругу, что я очень рада узнать, что контора теперь признанный врагъ моего спокойствія. Въ этомъ, по крайней мѣрѣ, есть доля честности.
   -- Милая моя, возразилъ г. Крэгсъ, твое доброе мнѣніе неоцѣненно, но я никогда не признавалъ контору врагомъ твоего спокойствія.
   -- Вы? конечно, нѣтъ, отвѣтила г-жа Крэгсъ, производя положительный трезвонъ своими маленькими колокольчиками: конечно, нѣтъ, вы не были бы достойны конторы, еслибы были чистосердечны!
   -- Что же касается того, что я долженъ былъ отлучиться сегодня вечеромъ, сказалъ г. Снитче, предлагая своей женѣ руку, то я же, милая моя, претерпѣлъ лишенія; но, какъ г. Крэгсъ знаетъ...
   Г-жа Снитче прервала эту ссылку тѣмъ, что увлекла своего мужа въ сторону и попросила его посмотрѣть на этого человѣка,-- сдѣлать ей одолженіе, посмотрѣть на этого человѣка.
   -- На какого человѣка, моя милая? спросилъ г. Снитче.
   -- На вашего избраннаго товарища; я. г. Снитче, вамъ не товарищъ.
   -- Какъ нѣтъ, милая? Конечно, ты мнѣ товарищъ, возразилъ онъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, я вамъ не товарищъ, произнесла г-жа Снитче съ величественною улыбкою. Я знаю свое мѣсто. Не угодно-ли вамъ посмотрѣть на вашего избраннаго товарища, г. Снитче, на вашего властителя, на хранителя вашихъ тайнъ, на человѣка, которому вы довѣрились,-- однимъ словомъ, на вашего двойника.
   Это напоминаніе его обыкновенной привычки говорить "я и Крэгсъ" заставило его посмотрѣть въ сторону своего компаньона.
   -- Если вы можете сегодня смотрѣть въ глаза этому человѣку, продолжала г-жа Снитче, и не видѣть, что вы обмануты, что ваше довѣріе употребляется во зло, что вы сдѣлались жертвою его хитрости и покорились его волѣ вслѣдствіе какого-то безотчетнаго очарованія, которое невозможно объяснить и противъ котораго безполезны всѣ мои предостереженія,-- если вы не знаете всего этого, смотря ему сегодня въ глаза, то я могу сказать только одно: жалѣю васъ.
   Въ то же самое время г-жа Крэгсъ ораторствовала на ту же тему.
   -- Возможно-ли, говорила она, чтобы вы были такъ ослѣплены своими Снитчами, чтобы не чувствовать своего настоящаго положенія. Неужели вы скажете, что, когда въ комнату вошли ваши Свитчи, вы не видѣли ясно, что этотъ человѣкъ дышетъ властолюбіемъ, коварствомъ и измѣною. Скажете-ли вы мнѣ, что самыя движенія его, когда онъ обтиралъ лобъ и украдкою оглядывался, не показывали, что что-то тяготитъ совѣсть вашихъ безцѣнныхъ Снитчи (если только у нихъ есть совѣсть) и не позволяетъ имъ смотрѣть на свѣтъ Божій? Развѣ кто-нибудь, кромѣ вашихъ Снитчи, приходитъ на праздникъ тайкомъ, какъ воръ? И будете-ли вы меня увѣрять среди бѣлаго дня (было близко къ полуночи), что ваши Снитчи должны быть оправданы вопреки всѣмъ фактамъ, разуму и опытности?
   Ни Снитче, ни Крэгсъ не старались остановить потока, который такъ ринулся на нихъ, а кротко позволяли ему нестись, пока сила его не ослабѣетъ. Послѣднее случилось какъ разъ въ то время, когда подали знакъ къ кадрили; тогда г. Снитче предложилъ себя кавалеромъ г-жѣ Крэгсъ, а г. Крэгсъ любезно пригласилъ г-жу Снитче; и послѣ легкихъ отговорокъ, въ родѣ того напр.: "почему вы не пригласили кого-нибудь другого", "я знаю, что вы были бы рады, если бы я вамъ отказала", и "я удивляюсь, что вы можете танцовать внѣ конторы" (но это уже шутя), обѣ дамы милостиво приняли приглашенія и стали на мѣста.
   Между ними давно установился обычай раздѣляться такимъ образомъ попарно на всѣхъ вечерахъ, обѣдахъ и ужинахъ, потому что они были давно искренними друзьями и находились на очень короткой ногѣ. Можетъ быть, хитрость Крэгса и коварство Снитче были просто фикціей, изобрѣтенной умомъ ихъ супругъ, или, можетъ быть, эти дамы рѣшили завоевать себѣ путемъ вмѣшательства извѣстную долго въ дѣлахъ своихъ мужей, чтобы не быть вовсе устраненными отъ этихъ дѣлъ; но вѣрно то, что каждая изъ нихъ серьезно и непоколебимо отдавалась своему дѣлу, точно такъ же, какъ ихъ мужья своему, и считала почти невозможнымъ, чтобы фирма поддерживала своего выгодное и почтенное существованіе безъ ея похвальныхъ усилій.
   Но теперь райская птица порхала среди танцевъ, маленькіе колокольчики прыгали и плясали; розовое лицо доктора вертѣлось вокругъ залы, какъ волчокъ, отлакированный самымъ тщательнымъ образомъ; запыхавшійся Крэгсъ началъ уже сомнѣваться въ томъ, что танцы сдѣланы "слишкомъ легкими", какъ все остальное въ жизни; а Снитче, своими проворными движеніями и прыжками, работалъ "за себя и за Крэгса" и даже больше.
   Теперь и огонь еще болѣе оживился отъ вѣтра, подымаемаго танцами, и горѣлъ шумно и ярко. Онъ былъ какъ бы геніемъ комнаты и присутствовалъ всюду. Онъ сверкалъ въ глазахъ людей, горѣлъ въ брильянтахъ на шеяхъ снѣжной бѣлизны молодыхъ дѣвушекъ, блестѣлъ на ихъ ушахъ, какъ будто перешептываясь съ ними лукаво; онъ скользилъ по ихъ таліямъ и порхалъ по полу, дѣлая его розовымъ для ихъ ногъ; онъ освѣщалъ потолокъ, чтобы, отражаясь отъ него, украсить еще болѣе ихъ веселыя лица, и зажигалъ цѣлую иллюминацію на башнѣ, построенной на головѣ г-жи Крэгсъ.


   По мѣрѣ того, какъ учащался темпъ музыки и танцы оживлялись, воздухъ, раздувавшій огонь, становился подвижнѣе, и наконецъ въ комнатѣ поднялся вѣтерокъ, который заставилъ листья и ягоды танцовать по стѣнамъ, какъ они это часто дѣлали на деревьяхъ. Этотъ вѣтерокъ шуршалъ въ комнатѣ, какъ-будто цѣлое общество невидимыхъ волшебницъ было среди веселыхъ гостей и кружилось вмѣстѣ съ ними. Наконецъ нельзя было различить ни одной черты лица доктора -- такъ онъ кружился все быстрѣе и быстрѣе; райская птица въ своемъ неудержимомъ полетѣ представлялась въ двѣнадцати образахъ, и тысяча маленькихъ колокольчиковъ такъ и звенѣли. Но вдругъ весь этотъ флотъ летящихъ платьевъ былъ какъ бы смятъ бурей, когда музыка смолкла, и танецъ былъ оконченъ.
   Докторъ, разгоряченный и запыхавшійся, сталь еще нетерпѣливѣе ожидать Альфреда.
   -- Ты ничего не видѣлъ, Бритэнъ? Ничего не слышно?
   -- Слишкомъ темно, сэръ, чтобы видѣть далеко, и слишкомъ много шума въ домѣ, чтобы слышать что-нибудь.
   -- Это вѣрно! Тѣмъ веселѣе будетъ ему пріемъ. Который часъ?
   -- Ровно двѣнадцать, сэръ. Онъ не долженъ замедлить, сэръ.
   -- Помѣшай огонь и брось туда еще нѣсколько полѣнъ, сказалъ докторъ. Пусть онъ видитъ, добрый мальчикъ, когда будетъ подъѣзжать, что привѣтъ ему пылаетъ среди темной ночи!
   И онъ видѣлъ его, да. Когда онъ огибалъ уголъ церкви, то изъ экипажа замѣтилъ свѣтъ и зналъ, изъ какой комнаты онъ идетъ. Онъ видѣлъ между собою и свѣтомъ обнаженныя вѣтви деревьевъ и зналъ, что одно изъ этихъ деревьевъ сладко шумитъ въ лѣтнюю пору подъ самымъ окномъ комнаты Маріонъ.
   Слезы наполнили его глаза. Его сердце такъ сильно забилось, что онъ едва могъ выносить свое счастье. Какъ часто, когда еще далеко было это время, онъ думалъ о немъ, рисуя его себѣ съ разными подробностями; какъ часто онъ боялся, что оно можетъ никогда не притти; какъ онъ тосковалъ о немъ, какъ онъ ждалъ его!
   Опять показался свѣтъ, отчетливый и яркій, зажженный, какъ онъ это зналъ, чтобы привѣтствовать его и освѣтить ему путь къ дому. Онъ сдѣлалъ привѣтственный знакъ рукою, замахалъ шляпою и громко и весело воскликнулъ, какъ-будто свѣтъ этотъ былъ они и какъ будто они могли слышать и видѣть, какъ онъ торопился къ нимъ черезъ грязь и лужи.


   -- Стой! воскликнулъ онъ. Альфредъ зналъ доктора и понялъ, что сдѣлалъ послѣдній: докторъ не оставилъ его пріѣздъ тайной для молодыхъ дѣвушекъ. Но и теперь еще можно имъ сдѣлать сюрпризъ, если дойти до дому пѣшкомъ. Если калитка во фруктовый садъ отперта, то онъ можетъ пройти сквозь нее; если же нѣтъ, то черезъ стѣну легко перелѣзть, какъ онъ хорошо зналъ по старой памяти. Такимъ образомъ онъ неожиданно вдругъ очутился между ними.
   Альфредъ вышелъ изъ экипажа и, сказавъ кучеру (что было не легко при его волненіи), чтобы онъ подождалъ пять минутъ и затѣмъ ѣхалъ потихоньку къ дому, самъ побѣжалъ съ неимовѣрною быстротой, попробовалъ калитку, взлѣзъ на стѣну, соскочилъ по другую ея сторону и, запыхавшись, былъ уже въ старомъ фруктовомъ саду.
   Деревья были покрыты изморозью и при слабомъ свѣтѣ луны, закрытой облаками, маленькія вѣтки, опущенныя инеемъ, казались какъ-бы надгробными вѣнками. Сухіе листья трещали подъ ногами Альфреда, когда онъ тихо подкрадывался къ дому. Тоскливая тишина зимней ночи царствовала на землѣ и на небѣ. Но изъ оконъ яркій огонь свѣтилъ весело навстрѣчу Альфреду; тѣни людей ходили взадъ и впередъ, и шумъ голосовъ сладко звучалъ въ его ушахъ.
   Онъ прислушивался къ ея голосу, стараясь отличить его отъ прочихъ, и былъ почти увѣренъ, что уже слышитъ его. Онъ почти достигъ двери, когда она вдругъ распахнулась передъ нимъ и на порогѣ показалась фигура. Она издала глухой крикъ.
   -- Клемэнси, воскликнулъ Альфредъ, развѣ вы не узнаете меня?
   -- Не входите! отвѣтила она, толкая его назадъ. Уйдите прочь! Не спрашивайте меня, почему! Не входите!
   -- Что случилось? воскликнулъ онъ.
   -- Я не знаю. Я... я боюсь думать. Уходите прочь! Слышите?
   Раздался вдругъ страшный шумъ въ домѣ. Клемэнси закрыла уши руками. Но послышался такой дикій крикъ, что его не могли заглушить никакія руки, и Грэсъ, съ отчаяніемъ въ глазахъ, выбѣжала изъ двери.
   -- Грэсъ! воскликнулъ Альфредъ, схвативъ ее въ свои объятія. Что случилось! Она умерла?
   Грэсъ быстро высвободилась изъ его объятій; потомъ быстро взглянувъ, узнала его и вдругъ упала безъ чувствъ къ его ногамъ.
   Вокругъ нихъ столпились люди, выбѣжавшіе изъ дома. Между послѣдними былъ отецъ съ письмомъ въ рукахъ.
   -- Что случилось? воскликнулъ Альфредъ, схвативъ себя за голову и стоя на колѣняхъ надъ безчувственной дѣвушкой. Онъ, съ выраженіемъ страданія смотрѣлъ на окружавшія его лица. Неужели никто не хочетъ смотрѣть на меня, никто не хочетъ говорить со мною? Развѣ никто не узнаетъ меня? Развѣ нѣтъ ни у кого изъ васъ голоса, чтобы сказать мнѣ, что случилось?
   Пронесся шепотъ: "Она ушла".
   -- Ушла! повторилъ онъ.
   -- Убѣжала, милый Альфредъ! сказалъ докторъ разбитымъ голосомъ, закрывъ лицо руками. Ушла изъ своего дома и отъ насъ! Сегодня ночью! Она пишетъ, что она сдѣлала другой выборъ, умоляетъ насъ простить ей... проситъ насъ не забывать ее... и ушла.
   -- Съ кѣмъ? Куда?
   Альфредъ вскочилъ, какъ-будто хотѣлъ броситься по ея слѣдамъ, но когда провожавшіе его разступились, чтобы дать ему дорогу, онъ дико посмотрѣлъ вокругъ себя, отступилъ назадъ и, опустившись на колѣни, схватилъ въ свои руки холодную руку Грэсъ.
   Поднялась тревожная бѣготня во всѣ стороны, смятеніе, шумъ, безпорядокъ. Одни разбрелись по дорожкамъ, другіе принялись отыскивать своихъ лошадей, третьи доставали огня. Нѣкоторые разговаривали между собою, настаивая на томъ, что нѣтъ никакихъ слѣдовъ, по которымъ можно было-бы направить поиски. Иные подходили къ Альфреду, желая его утѣшить; другіе напоминали ему, что слѣдуетъ перенести Грэсъ въ домъ и что онъ этому препятствуетъ. Онъ никого не слышалъ и не шевелился.
   Снѣгъ падалъ густыми хлопьями. Альфредъ поднялъ на одно мгновеніе глаза и подумалъ, что это былъ бѣлый прахъ, погребающій навѣки его надежды и несчастіе. Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя на бѣлѣющую землю и подумалъ, что слѣды ногъ Маріонъ будутъ такъ-же скоро скрыты, какъ были сдѣланы, и что даже это воспоминаніе о ней будетъ разомъ уничтожено. Но онъ не чувствовалъ холода и ни разу не вздрогнулъ.



Часть III.

   Міръ состарился шестью годами съ той ночи, когда возвратился Альфредъ. Былъ темный осенній день и утромъ шелъ сильный дождь. Вдругъ солнце прорвало облака; и одно зеленое мѣсто на старомъ полѣ битвы, весело засверкавъ, послало ему привѣтъ, который, распространяясь вокругъ, охватилъ весь ландшафтъ, какъ-будто свѣту зажженнаго маяка отвѣчали съ тысячи другихъ маяковъ.
   Какъ хорошъ ландшафтъ, охваченный этимъ могущественнымъ свѣтомъ, который, какъ присутствіе небесныхъ силъ, озаряетъ все вокругъ. Лѣсъ, казавшійся предъ тѣмъ темной однообразной массой, вдругъ засверкалъ милліонами разныхъ цвѣтовъ, тоновъ и оттѣнковъ, ярко выставляя разнообразныя формы деревьевъ съ каплями дождя, блестѣвшими на листьяхъ и сверкавшими при паденіи, какъ алмазы. Зеленый лугъ, сіяющій и румяный, казавшійся на минуту какъ будто слѣпымъ, вдругъ прозрѣлъ, чтобы смотрѣть на свѣтлое небо. Хлѣбныя поля, живыя изгороди, ограды, усадьбы, крыши домовъ, колокольня, рѣчка, водяная мельница, -- все выступило вдругъ, какъ-бы улыбаясь, изъ сѣраго мрака. Птички весело запѣли, цвѣты подняли свои влажныя головки, душистый воздухъ поднялся изъ утоленной почвы. Голубая полоса неба увеличивалась, расширяясь; косые лучи солнца пронизали послѣднія, темныя тучи, и радуга, какъ-бы сотканная изъ лучшихъ цвѣтовъ, украшающихъ землю и небо, гордо развернула свою полную дугу.
   Маленькій трактиръ, стоявшій у дороги, подъ тѣнью большого вяза, съ уютной скамеечкой вокругъ его могучаго ствола, весело выступилъ изъ тѣни на глаза путешественника и, казалось, манилъ его увѣреніями дружескаго пріема. Красная вывѣска, прибитая къ вязу, съ золотыми буквами, сіявшими на солнцѣ, какъ веселое лицо, привѣтливо улыбалась изъ-за листьевъ прохожему, обѣщая хорошій обѣдъ. Колода, наполненная свѣжей водой, и остатки душистаго сѣна, разбросаннаго подлѣ, заставляли каждую проходившую мимо лошадь подымать уши. Красныя занавѣски въ окнахъ нижнихъ комнатъ и чистыя бѣлыя занавѣски наверху, въ маленькихъ спальняхъ, съ каждымъ порывымъ вѣтра какъ-будто говорили: "Войди сюда". На блестящихъ зеленыхъ ставняхъ были написаны золотыми буквами легенды о пивѣ и элѣ, о чистомъ винѣ и хорошихъ постеляхъ; тутъ-же было умилительное изображеніе кружки съ пивомъ, пѣнящимся черезъ край. На подоконникахъ въ блестящихъ красныхъ горшкахъ стояли растенія въ цвѣту, и черезъ темный порогъ видны были полосы свѣта, отражавшагося отъ поверхности бутылокъ и кувшиновъ.
   На порогѣ показалась приличная фигура хозяина трактира, маленькаго, но круглаго и широкоплечаго. Онъ стоялъ съ заложенными въ карманы руками и разставивъ ноги какъ разъ настолько, чтобы выразить, что онъ совершенно покоенъ насчетъ своего погреба и вполнѣ увѣренъ въ средствахъ трактира. Обильная влага, стекавшая съ каждаго предмета послѣ дождя, дѣлала его еще болѣе спокойнымъ. Все вокругъ него было напоено. Нѣсколько тяжелоголовыхъ георгинъ, выглядывавшихъ изъ-за ограды его чистенькаго и хорошо содержаннаго сада, выпили столько, сколько могли вынести,-- даже, пожалуй, хватили черезъ край; но душистый шиповникъ, розы, левкои, растенія на окнахъ и листья стараго дерева были, казалось, въ веселомъ расположеніи, какъ общество, которое выпило именно столько, сколько было нужно для здоровья и для нормальнаго возбужденія лучшихъ способностей. Они роняли на землю капли дождя, какъ-будто распространяя вокругъ себя невинное веселье, приносившее добро всему, чего достигало, не оставляя и забытыхъ уголковъ, до которыхъ рѣдко могъ дойти небольшой дождь, и не причиняя никому вреда.
   Этотъ сельскій трактиръ получилъ при своемъ открытіи странное названіе. Онъ назывался: "Мушкатная Терка", и подъ этими словами на вывѣскѣ было написано такими-же золотыми буквами "Беньямина Бритэна".
   При второмъ взглядѣ и при болѣе тщательномъ наблюденіи, вы-бы узнали, что человѣкъ, стоявшей на порогѣ, былъ никто иной какъ Беньяминъ Бритэнъ, измѣнившійся, конечно, съ теченіемъ времени, но измѣнившійся къ лучшему, ставшій почтеннымъ и пріятнымъ хозяиномъ.
   -- Госпожа Бритэнъ, произнесъ онъ, смотря на дорогу, опоздала сегодня. Пора пить чай.


   Такъ какъ не видно было никакой госпожи Бритэнъ, то онъ, на досугѣ, вышелъ потихоньку на дорогу и посмотрѣлъ на свой домъ съ видимымъ удовольствіемъ.
   -- Это какъ-разъ такого рода домъ, произнесъ Беньяминъ, въ какомъ я желалъ-бы останавливаться, еслибы не былъ его хозяиномъ.
   Затѣмъ онъ побрелъ къ оградѣ сада и взглянулъ на георгины. Послѣдніе безпомощно смотрѣли на него, поникнувъ своими пьяными головками, которыя покачивались каждый разъ, какъ съ нихъ падали тяжелыя дождевыя капли.
   -- Надо за вами присмотрѣть, произнесъ Беньяминъ. Не забыть-бы ей объ этомъ сказать. Долго она не ѣдетъ!
   Половина г. Бритэна была, повидимому, его лучшей половиною, такъ какъ его собственная половина положительно претерпѣла крушеніе и была безпомощна безъ нея.
   -- У нея, кажется, было немного дѣлъ, говорилъ Беньяминъ. Было, правда, нѣсколько маленькихъ дѣлъ, кромѣ покупокъ на рынкѣ, но немного. А! наконецъ-то мы ѣдемъ!
   Повозка которою правилъ мальчикъ, приближалась съ трескомъ по дорогѣ. Въ этой повозкѣ, рядомъ съ большимъ насыщеннымъ водою и раскрытымъ для просушки зонтикомъ, сидѣла на скамейкѣ дородная фигура не молодой уже женщины, съ голыми руками, сложенными на корзинѣ, которую она держала на колѣняхъ; множество другихъ корзинъ и кульковъ лежало вокругъ нея. Какое-то веселое добродушіе на ея лицѣ и въ ея неуклюжихъ движеніяхъ, когда она прыгала во всѣ стороны при трескѣ повозки, такъ и напоминало даже издали старое время. По мѣрѣ приближенія ея это воспоминаніе прошедшихъ дней усиливалось все болѣе и болѣе, и когда повозка остановилась у двери "Мушкатной Терки", изъ нея вылѣзла пара сапогъ, которая не могла принадлежать никому иному, какъ только Клемэнси Ньюкомъ, и которая, быстро проскользнувъ мимо открытыхъ рукъ г. Бритэна, опустилась на землю съ порядочною тяжестью.
   И, дѣйствительно, ноги принадлежали Клемэнси, и она стояла на нихъ, румяная и веселая; на ея лоснящееся лицо было потрачено сколько же мыла, сколько и въ былое время; но локти ея были цѣлы, и теперь на нихъ образовалось множество ямочекъ отъ ея улучшеннаго положенія.
   -- Ты опоздала, Клемэнси, замѣтилъ г. Бритэнъ.
   -- Да у меня было много дѣлъ, Бэнъ, возразила она, дѣятельно наблюдая за тѣмъ, чтобы всѣ кульки и корзины были благополучно внесены въ домъ. Восемь, девять, десять... гдѣ же одиннадцатый? А! моя корзина одиннадцатая. Совершенно вѣрно. Гарри, убери лошадь, и если она еще будетъ кашлять, то дай ей на ночь теплое питье изъ отрубей. Восемь, девять, десять... да гдѣ же одиннадцатый? Ахъ, я забыла; совершенно вѣрно! Что дѣти, Бэнъ?
   -- Здоровы, Клемэнси, здоровы.
   -- Благослови Боже эти милыя созданія, сказала госпожа Бритэнъ, снимая шляпу, такъ какъ она была уже въ комнатѣ вмѣстѣ съ мужемъ, и приглаживала рукою волосы. ми. -- По всем счетам заплатила... Брюкву продала, счет пивовара проверила и погасила... трубки для курильщиков заказала, семнадцать фунтов четыре шиллинга внесла в банк. А насчет платы доктору Хитфилду за то, что он принимал у меня маленькую Клем, ты, конечно, догадываешься, Бен, -- он опять не хочет брать денег.
   -- Так я и думал, -- проговорил Бен.
   -- Да. Он говорит, что сколько бы у нас ни было детей, Бен, он никогда не возьмет с нас ни полпенни. Даже если их десятка два народится.
   Лицо у мистера Бритена стало серьезным, и он уставился на стену.
   -- Ну разве это не любезно с его стороны? -- сказала Клеменси.
   -- Очень, -- согласился мистер Бритен. -- Но к подобной любезности я не стал бы прибегать слишком часто.
   -- Конечно, -- отозвалась Клеменси. -- Конечно, нет. А еще пони... продала его за восемь фунтов и два шиллинга. Недурно, а?
   -- Очень хорошо, -- сказал Бен.
   -- Ну, я рада, что ты доволен! -- воскликнула его жена. -- Так я и думала, и, пожалуй, это все, а значит, кончаю письмо и остаюсь известная вам К. Бритен... Ха-ха-ха! Вот! Забери все бумаги и спрячь их под замок. Ах! Подожди минутку! Надо наклеить на стену вот это печатное объявление. Оно еще совсем сырое, только что из типографии. Как приятно пахнет!
   -- Насчет чего это? -- спросил Бен, рассматривая объявление.
   -- Не знаю, -- ответила ему жена, -- я не читала.
   -- "Продается с торгов... -- начал читать хозяин "Мускатной терки", -- ...если окажется непроданным до назначенного срока..."
   -- Так всегда пишут, -- сказала Клеменси.
   -- Да, но не всегда пишут вот что, -- отозвался он. -- Слушай-ка: "Жилой дом" и проч., "службы" и проч., "ягодники" и проч., "ограда" и проч., "господа Сничи и Крегс" и проч., "красивейшая часть незаложенного собственного имения Майкла Уордна, эсквайра, намеревающегося продлить свое пребывание за границей".
   -- Намеревающегося продлить свое пребывание за границей! -- повторила Клеменси.
   -- Так тут написано, -- проговорил Бритен. -- Видишь?
   -- А я еще сегодня слышала, как в старом доме прошел слушок, будто вскоре от нее должны прийти вести -- и более радостные и более подробные, чем раньше! -- сказала Клеменси, горестно качая головой и похлопывая себя по локтям, должно быть потому, что воспоминания о прежней жизни пробудили в ней старые привычки. -- Ай-ай-ай! Тяжело у них будет на сердце, Бен!
   Мистер Бритен испустил вздох, покачал головой и сказал, что ничего в этом не понимает и давным-давно уже не пытается понять. Сделав это замечание, он принялся наклеивать объявление на окно с внутренней стороны. Клеменси после недолгих безмолвных размышлений поднялась, разгладила морщины на своем озабоченном челе и убежала взглянуть на детей.
   Надо признать, что хозяин "Мускатной терки" питал глубокое уважение к своей супруге, но он по-прежнему относился к ней снисходительно, и Клеменси чрезвычайно забавляла своего мужа. Он очень удивился бы, скажи ему кто-нибудь, что ведь это она ведет все хозяйство и своей неуклонной бережливостью, прямотой, добродушием, честностью и трудолюбием сделала его зажиточным человеком. Такие деятельные натуры никогда не говорят о своих заслугах, и очень часто видишь (на всех ступенях общественной лестницы), как их оценивают по их же собственной скромной мерке, в то же время неразумно восхищаясь поверхностным своеобразием и оригинальностью тех людей, чья внутренняя ценность так невысока, что если бы мы поглубже заглянули к ним в душу, то покраснели бы за то, что приравняли их к первым!
   Мистеру Бритену было приятно думать о том, как он снизошел до Клеменси, женившись на ней. Она служила ему вечным доказательством доброты его сердца и кротости его характера, и если оказалась отличной женой, то в этом он видел подтверждение старой поговорки: "Добродетель в себе самой таит награду".
   Он только что кончил наклеивать объявление, а оправдательные документы, касавшиеся всего, что сделала и этот день Клеменси, спрятал под замок, в шкаф для посуды, -- все время посмеиваясь над деловыми способностями жены, -- и тут она сама вернулась с известием, что оба маленьких Бритена играют в каретном сарае под присмотром некоей Бетси, а маленькая Клем спит, "как картинка", после чего супруги уселись за столик пить чай, поджидавший прихода хозяйки. Они сидели в маленькой, очень опрятной буфетной, где, как и подобает, было множество бутылок и стаканов, где внушительные часы точно показывали время (половину шестого), где все стояло на своем месте и было донельзя начищено и натерто.
   -- Первый раз присела за весь день, -- сказала миссис Бритен, глубоко вздохнув с таким видом, словно она уселась на целый вечер, но немедленно вскочив, чтобы подать мужу чашку чаю и намазать ему хлеб маслом. -- Это объявление так живо напомнило мне о прежних временах!
   -- А, -- произнес мистер Бритен, держа блюдце, как устрицу, и, как устрицу, проглатывая его содержимое.
   -- Через этого самого мистера Майкла Уордна, -- сказала Клеменси, мотнув головой в сторону объявления о продаже, -- я потеряла место.
   -- И заполучила мужа, -- добавил мистер Бритен.
   -- Да, тоже через него, -- согласилась Клеменси, -- и я премного благодарна ему за это.
   -- Человек -- раб привычки, -- сказал мистер Бритен, глядя на жену поверх своего блюдца. -- Как-то так вышло, что я привык к тебе, Клем, ну и увидел, что не могу без тебя обойтись. Так что мы с тобой взяли да и поженились. Ха-ха! Мы с тобой! Кто бы мог подумать!
   -- Да уж, кто бы мог подумать? -- вскричала Клеменси. -- Это было очень благородно с твоей стороны. Бен.
   -- Ну, что ты! -- возразил мистер Бритен с самоотверженным видом. -- Тут и говорить не о чем.
   -- Нет, это так, Бен! -- простодушно молвила его жена. -- Я, право же, так думаю, и я очень тебе благодарна. Ах! -- Она снова взглянула на объявление. -- Ты помнишь, когда узнали, что она ушла, моя милочка, и даже след ее простыл, я не смогла удержаться и все рассказала, столько же ради нее, сколько ради них; да и можно ли было удержаться?
   -- Во всяком случае, ты все рассказала, -- заметил ее муж.
   -- А доктор Джедлер, -- продолжала Клеменси, поставив на стол свою чашку и задумчиво глядя на объявление, -- в горе и гневе выгнал меня из дому! За всю свою жизнь я ничем так не была довольна, как тем, что не сказала ему тогда ни одного дурного слова и что не было у меня к нему никакого дурного чувства даже в то время; а ведь потом он сам искренне раскаялся. Как часто он сидел в этой комнате и все твердил мне, что жалеет о своем поступке, и в последний раз это было как раз вчера, когда тебя не было дома. Как часто он сидел в этой самой комнате и часами говорил со мной о том о сем, притворяясь, будто это ему интересно, а на самом деде -- только в память о былых днях и потому, что она любила меня, Бен!
   -- Да как же ты до этого додумалась, Клем? -- спросил ее муж, удивленный тем, что она ясно осознала истину, которая лишь смутно мерещилась его пытливому уму.
   -- Право, не знаю, -- ответила Клеменси, дуя на чай, чтобы остудить его. -- Не могу объяснить тебе это, даже пообещай ты мне награду в сто фунтов.
   Мистер Бритен, возможно, продолжал бы обсуждать эту метафизическую тему, если бы Клеменси вдруг не увидела в дверях за его спиной некий реальный факт в образе джентльмена, который носил плащ и сапоги, как все, кто путешествует верхом. Он как будто внимательно прислушивался к разговору и не спешил прервать его.
   Тут Клеменси поспешно встала. Мистер Бритен тоже встал и поклонился гостю.
   -- Не хотите ли пройти наверх, сэр? Наверху есть очень хорошая комната, сэр.
   -- Благодарю вас, -- сказал незнакомец, устремив пристальный взгляд на жену мистера Бритена. -- Можно мне войти сюда?
   -- Конечно, сэр, войдите, если желаете, -- ответила Клеменси, приглашая его войти. -- Что вам будет угодно потребовать, сэр?
   Незнакомец заметил объявление и начал читать его.
   -- Прекрасное имение, сэр, -- заметил мистер Бритен.
   Тот не ответил, но, кончив читать, обернулся и опять взглянул на Клеменси с таким же любопытством, как и раньше.
   -- Вы спросили меня... -- начал он, не сводя с нее глаз.
   -- Что вам угодно заказать, сэр? -- повторила Клеменси, поглядывая на него в свою очередь.
   -- Если вы дадите мне глоток эля, -- ответил он, переходя к столу у окна, -- и позволите выпить его здесь, не мешая вашему чаепитию, я буду вам очень благодарен.
   Не тратя лишних слов, он сел и начал смотреть в окно. Это был стройный, хорошо сложенный человек во цвете лет. Лицо его, очень загорелое, было обрамлено густыми темными волосами, и он носил усы. Когда ему подали пиво, он налил себе стакан, любезно выпил за "процветание этого дома" и, поставив стакан на стол, добавил:
   -- Это новый дом, не правда ли?
   -- Не особенно новый, сэр, -- ответил мистер Бритен.
   -- Ему лет пять или шесть, -- сказала Клеменси, нарочито отчетливо произнося слова.
   -- Когда я вошел, мне показалось, что вы говорили о докторе Джедлере, -- сказал незнакомец. -- Это объявление напоминает мне о нем, потому что я случайно кое-что знаю о той истории, и по слухам и со слов одних моих знакомых... А что, старик жив?
   -- Да, он жив, сэр, -- ответила Клеменси.
   -- Очень изменился?
   -- С каких пор, сэр? -- спросила Клеменси необыкновенно подчеркнуто и выразительно.
   -- С тех пор, как его дочь... ушла.
   -- Да! С тех пор он очень изменился, -- ответила Клеменси. -- Он поседел и постарел и вообще уже не тот, что был, но, кажется, он теперь счастлив. С тех пор он помирился со своей сестрой и очень часто ездит к ней в гости. Это сразу же хорошо повлияло на него. Вначале он был совсем убит -- прямо сердце кровью обливалось, когда, бывало, видишь, как он бродит и ропщет на жизнь; но спустя год-два он очень изменился к лучшему и стал часто говорить о своей ушедшей дочери, хвалит ее, да и жизнь вообще тоже! И он без устали твердит, со слезами на глазах, бедняга, какая она была красивая и хорошая. Он тогда уже простил ее. Это было примерно в то время, когда мисс Грейс вышла замуж. Помнишь, Бритен?
   Мистер Бритен помнил это очень хорошо.
   -- Так, значит, сестра ее вышла замуж... -- промолвил незнакомец. Немного помолчав, он спросил: -- За кого?
   Клеменси едва не опрокинула чайного подноса, так она разволновалась.
   -- Разве вы ничего не слыхали? -- спросила она.
   -- Хотелось бы услышать, -- ответил он, снова наполнив стакан и поднося его к губам.
   -- Ах! История это длинная, если рассказывать ее как следует, -- сказала Клеменси и, опустив подбородок на левую ладонь, а правой рукой поддерживая левый локоть, покачала головой и, казалось, устремила взор назад, в прошлое, с тем же задумчивым выражением, с каким люди часто смотрят на огонь в очаге. -- Это, право же, длинная история.
   -- А что, если рассказать ее вкратце? -- предложил незнакомец.
   -- Если рассказать ее вкратце, -- повторила Клеменси все тем же задумчивым тоном, как будто не обращаясь к собеседнику и не сознавая, что у нее есть слушатели, -- что же тогда рассказывать? Что ее сестра и бывший жених горевали вместе и вместе вспоминали о ней, как об умершей; что они очень жалели ее и никогда не осуждали; что они напоминали друг другу о том, какая она была, и оправдывали ее -- вот и все! Но об этом все знают. Уж я-то знаю, во всяком случае. Кому и знать, как не мне, -- добавила Клеменси, вытирая глаза рукой.
   -- И вот... -- понукал ее незнакомец.
   -- И вот, -- продолжала Клеменси, машинально подхватив его слова и не изменив ни позы, ни выражения лица, -- и вот они в конце концов поженились. Они поженились в день ее рождения -- этот день будет как раз завтра, -- и свадьба была очень тихая, очень скромная, но живут они очень счастливо. Как-то раз вечером, гуляя по саду, мистер Элфред сказал: "Грейс, пусть день рождения Мэрьон будет днем нашей свадьбы". Так и сделали.
   -- Значит, они счастливы в браке? -- спросил незнакомец.
   -- Да, -- ответила Клеменси. -- Счастливей и быть нельзя. Одно только это горе у них и есть.
   Она подняла голову, как бы внезапно вернувшись к действительности, и быстро взглянула на незнакомца. Увидев, что он отвернулся к окну и, кажется, погрузился в созерцание расстилавшейся перед ним дали, она принялась делать отчаянные знаки своему супругу: то показывала пальцем на объявление, то шевелила губами, словно все вновь и вновь и весьма выразительно повторяя ему одно и то же слово или фразу. Она не издавала ни звука, а ее немые жесты, как и почти все ее движения вообще, были чрезвычайно своеобразны; поэтому непостижимое поведение жены довело мистера Бритена до отчаяния. Он таращил глаза на стол, на незнакомца, на ложки, на жену... следил за ее пантомимой взором, полным глубокого изумления и замешательства... спрашивал ее на том же немом языке, грозит ли опасность их имуществу, ему самому или ей... отвечал на ее знаки другими знаками, выражавшими глубочайшее волнение и смущение... следил за движениями ее губ, стараясь угадать ее слова, произносил вполголоса: "малый гордый?", "мак у лорда?", "мелкий орден?" и все-таки не мог догадаться, что низано она хочет сказать.
   В конце концов Клеменси отказалась от своих безнадежных попыток сообщить что-то мужу и, тихонько подвинув свой стул поближе к незнакомцу, сидела, как будто опустив глаза, но в действительности то и дело бросала на него внимательные взгляды, словно ожидая от него еще какого-нибудь вопроса. Ей не пришлось долго ждать, ибо он вскоре заговорил:
   -- А что произошло с девушкой, после того как она ушла? Ее родные, вероятно, знают об этом? Клеменси покачала головой.
   -- Я слышала, -- сказала она, -- будто доктор Джедлер, должно быть, знает о ней больше, чем говорит. Мисс Грейс получала письма от сестры, в которых та писала, что она здорова и счастлива и стала еще счастливее, когда узнала, что мисс Грейс вышла замуж за мистера Элфреда; и мисс Грейс отвечала на эти письма Но все-таки жизнь и судьба мисс Мэрьон окутаны тайной, которая не раскрыта до сих пор и которую... Она запнулась и умолкла.
   -- И которую? -- повторил незнакомец.
   -- Которою, по-моему, только один-единственный человек мог бы раскрыть, -- докончила Клеменси, часто дыша.
   -- Кто бы это мог быть? -- спросил незнакомец.
   -- Мистер Майкл Уордн! -- чуть не взвизгнула Клеменси, тем самым напрямик высказав мужу то, что перед этим лишь старалась дать ему понять, и одновременно показывая Майклу Уордну, что его узнали. -- Вы помните меня, сэр? -- спросила Клеменси, дрожа от волнения. -- Я сейчас поняла, что помните! Вы помните меня в тот вечер в саду? Ведь это я была с нею.
   -- Да. Это были вы, -- подтвердил он.
   -- Я самая, сэр, -- подхватила Клеменси. -- Никто, как я. А это, позвольте вам представить, мой муж. Бен, милый Бен, беги к мисс Грейс... беги к мистеру Элфреду. -- беги куда-нибудь. Бен! Приведи сюда кого-нибудь, да поскорей!
   -- Стойте! -- сказал Майкл Уордн, спокойно становясь между дверью и Бритеном. -- Что вы хотите делать?
   -- Хочу, чтоб они узнали, что вы здесь, сэр! -- вне себя ответила Клеменси, хлопая в ладоши. -- Хочу сказать им, что они могут услышать о ней из ваших собственных уст; хочу уверить их, что она не совсем потеряна для них, что она вернется домой обрадовать отца и любящую сестру... и даже свою старую служанку, даже меня, -- тут Клеменси ударила себя в грудь обеими руками, -- и даст нам взглянуть на ее милое личико! Беги, Бен, беги!
   И она по-прежнему толкала его к выходу, а мистер Уордн по-прежнему загораживал дверь, вытянув руку, не рассерженный, но печальный.
   -- Или, может быть, -- сказала Клеменси, проносясь мимо мужа и в волнении хватая мистера Уордна за плащ, -- может быть, она уже здесь, может быть, она тут, рядом? Судя по вашему виду, так оно и есть. Дайте же мне взглянуть на нее, сэр, прошу вас! Я нянчила ее. когда она была ребенком. Я видела, как она выросла и стала гордостью всей нашей округи. Я звала ее, когда она была невестой мистера Элфреда. Я старалась предостеречь ее, когда вы соблазняли ее уйти. Я знаю, каким был ее старый родной дом, когда она была его душою, и до чего он изменился с тех пор, как она ушла и пропала. Пожалуйста, сэр, дайте мне поговорить с нею!
   Он смотрел на нее сострадательно и немного удивленно, но ничем не выразил своего согласия.
   -- Она, наверное, и не знает, -- продолжала Клеменси, -- как искренне они простили ее, как все родные любят ее, как рады они будут увидеть ее опять. Пожалуй, ей боязно вернуться домой. Может быть, она осмелеет, когда увидит меня. Только скажите мне правду, мистер Уордн, она с вами?
   -- Нет, -- ответил он, покачав головой.
   Этот ответ, и все его поведение, и черный костюм, и таинственное возвращение, и объявленное во всеуслышание намерение остаться за границей объясняли все. Мэрьон умерла!
   Он не противоречил; значит, она умерла! Клеменси села, уронила голову на стол и заплакала.
   В этот миг в комнату вбежал седовласый пожилой джентльмен, который совсем запыхался и дышал с таким трудом, что голос его едва можно было признать за голос мистера Сничи.
   -- Господи, мистер Уордн! -- воскликнул поверенный, отводя в сторону Майкла. -- Каким ветром принесло... -- Но его самого, должно быть, принесло сюда столь сильным ветром, что он не мог продолжать, и лишь после небольшой паузы докончил слабым голосом: -- ...вас сюда?
   -- Недобрым ветром, к сожалению, -- ответил Майкл Уордн. -- Если бы вы слышали, о чем здесь говорили... если бы вы знали, как меня просили и умоляли совершить невозможное... какое смятение и горе я ношу в себе!
   -- Я догадываюсь обо всем этом. Но зачем вы вообще сюда пришли, дорогой сэр? -- спросил Сничи.
   -- Зачем пришел! Как мог я знать, кто арендует этот дом? Я послал к вам своего слугу, потом сам зашел сюда, потому что этот дом показался мне незнакомым, а мне, естественно, любопытно видеть все -- и новое и старое -- в родных местах; к тому же я хотел снестись с вами раньше, чем покажусь в городе. Я хотел знать, что будут говорить люди обо мне. По вашему лицу я вижу, что вы можете сказать мне это. Если бы не ваша проклятая осторожность, я уже давно вступил бы во владение своим имуществом.
   -- Наша "осторожность"! -- проговорил поверенный. -- Буду говорить за себя и за Крегса -- покойного. -- Мистер Сничи бросил взгляд на траурную ленту своей шляпы и покачал головой. -- Как можете вы осуждать нас, мистер Уордн? Ведь мы условились, что никогда больше не будем поднимать этот вопрос, ибо он был не такого рода, чтобы серьезные и трезвые люди вроде нас (я тогда записал ваше выражение) могли в него вмешиваться. Наша "осторожность" -- подумать только! Когда мистер Крегс, сэр, сошел в свою почитаемую могилу, искренне веря...
   -- Я дал торжественное обещание молчать до своего возвращения, когда бы я ни вернулся, -- перебил его мистер Уордн, -- и сдержал обещание.
   -- Так вот, сэр, я повторяю, -- продолжал мистер Сничи, -- что мы тоже обязались молчать. Мы обязались молчать из чувства долга по отношению к себе самим и по отношению к своим многочисленным клиентам, к вам в том числе, а вы были очень скрытны. Не нам было расспрашивать вас относительно столь деликатного предмета. Я кое-что подозревал, сэр; но только шесть месяцев назад узнал правду и убедился, что вы потеряли Мэрьон.
   -- От кого вы узнали? -- спросил клиент.
   -- От самого доктора Джедлера, сэр, -- он в конце концов по своему почину доверил мне эту тайну. Он, он один знал всю правду уже несколько лет.
   -- И вы знаете ее? -- спросил клиент.
   -- Знаю, сэр! -- ответил Сничи. -- И у меня есть основания думать, что правду откроют старшей сестре завтра вечером. Ей обещали это. А пока вы, может быть, окажете мне честь пожаловать ко мне домой, ибо в вашем доме вас не ждут. Но чтобы вам опять не попасть в неловкое положение, если вас узнают (хотя вы очень изменились, возможно я и сам не узнал бы вас, мистер Уордн), нам, пожалуй, лучше пообедать здесь и уйти вечером. Здесь можно отлично отобедать, мистер Уордн, и кстати сказать, этот дом принадлежит вам. Я и Крегс (покойный), мы иногда заказывали себе здесь отбивные котлеты, и нас прекрасно кормили. Мистер Крегс, сэр, -- сказал Сничи, на мгновение крепко зажмурив глаза и снова открыв их, -- был вычеркнут из списков жизни слишком рано.
   -- Простите, что я не выразил вам соболезнования, -- отозвался Майкл Уордн, проводя рукой по лбу, -- но сейчас я точно во сне. Мне нужно собраться с мыслями. Мистер Kpeгc... да... мне очень жаль, что вы потеряли мистера Крегса. -- Но, говоря это, он смотрел на Клеменси и, видимо, сочувствовал Бену, утешавшему ее.
   -- Для мистера Крегса, сэр, -- заметил Сничи, -- жизнь оказалась, к сожалению, не столь простой, как это выходило по его теории, иначе он до сих пор был бы среди нас. Для меня это огромная потеря. Он был моей правой рукой, моей правой ногой, моим правым глазом, моим правым ухом -- вот кем был для меня мистер Крегс Без него я парализован. Свой пай в деле он завещал миссис Крегс, ее управляющим, уполномоченным и доверенным. Его имя осталось в нашей фирме до сих пор. Иногда я, как ребенок, пытаюсь делать вид, что он жив. Вы, быть может, заметили, что я обычно говорю за себя и за Крегса-покойного, сэр... покойного, -- промолвил чувствительный юрист, вынимая носовой платок.
   Майкл Уордн, все время наблюдавший за Клеменси, повернулся к мистеру Сничи, когда тот умолк, и шепнул ему что-то на ухо.
   -- Ах, бедняжка! -- сказал Сничи, качая головой. -- Да, она всегда была так предана Мэрьон. Она всегда любила ее от всего сердца. Прелестная Мэрьон! Бедная Мэрьон! Развеселитесь, миссис... теперь вас можно так называть, теперь вы замужем, Клеменси.
   Клеменси только вздохнула и покачала головой.
   -- Полно, полно! Подождите до завтра, -- мягко проговорил поверенный.
   -- Завтра не может вернуть мертвых к жизни, мистер, -- всхлипывая, промолвила Клеменси.
   -- Да, этого "завтра" не может, иначе оно вернуло бы покойного мистера Крегса, -- отозвался поверенный. -- Но завтра могут обнаружиться кое-какие приятые обстоятельства; может прийти некоторое утешение. Подождите до завтра!
   И Клеменси, пожимая его протянутую руку, сказала, что подождет; а Бритен, совсем упавший духом при виде своей расстроенной жены (ему уже мерещилось, что и все его дела пришли в расстройство), сказал, что это правильно, после чего мистер Спичи и Майкл Уордн пошли наверх и там вскоре начали беседовать, но так тихо, что голоса их были не слышны за стуком тарелок и блюд, шипением жира на сковороде, бульканьем в кастрюлях, глухим монотонным скрежетом вертела (прерывавшимся по временам страшным щелканьем: казалось, вертел в приступе головокружения смертельно поранил себе голову) и прочими кухонными шумами предобеденных приготовлений.
   Следующий день выдался ясный, безветренный, и нигде осенние краски не были так хороши, как в тихом плодовом саду, окружавшем докторский дом. Снега многих зимних ночей растаяли на этой земле, увядшие листья многих летних дней отшуршали на ней с тех пор, как Мэрьон бежала. Крыльцо, обвитое жимолостью, зеленело снова, деревья отбрасывали на траву густые изменчивые тени, все окружающее казалось спокойным и безмятежным, как всегда; но где же сейчас была сама Мэрьон?
   Не здесь... Не здесь... И будь она здесь, в своем старом родном доме, это показалось бы еще более странным, чем вначале казался этот дом без нее. Но на ее прежнем месте сидела женщина, чья любовь никогда не покидала Мэрьон, в чьей преданной памяти она оставалась неизменной -- юной, сияющей, окрыленной самыми радужными надеждами; в чьем сердце (теперь это было сердце матери -- ведь рядом с женщиной играла ее обожаемая дочка), -- в чьем сердце она жила, не имея ни соперников, ни преемников; на чьих нежных губах сейчас трепетало ее имя.
   Душа далекой девушки глядела из этих глаз -- из глаз Грейс, ее сестры, сидевшей вместе со своим мужем в саду в годовщину их свадьбы и дня рождения Элфреда и Мэрьон.
   Элфред не сделался великим человеком; он не разбогател; он не забыл родных мест и друзей своей юности; он не оправдал ни одного из давних предсказаний доктора. Но когда он тайно и неустанно делал добро, посещая жилища бедняков, сидел у одра больных, повседневно видел расцветающие на окольных тропинках жизни кротость и доброту -- не раздавленные тяжкой стопой нищеты, но упруго выпрямляющиеся на ее следах и скрашивающие ее путь, -- он с каждым годом все лучше познавал и доказывал правильность своих прежних убеждений. Жизнь его, хоть она и была тихой и уединенной, показала ему, как часто люди и теперь, сами того не ведая, принимают у себя ангелов, как и в старину, и как самые, казалось бы, жалкие существа -- даже те из них, что на вид гадки и уродливы и бедно одеты, -- испытав горе, нужду и страдания, обретают просветление и уподобляются добрым духам с ореолом вокруг головы.
   Быть может, такая вот жизнь его на изменившемся поле битвы была более ценной, чем если бы он, не зная покоя, состязался с другими на пути тщеславия; и он был счастлив со своей женой, милой Грейс.
   А Мэрьон? Или он забыл ее?
   -- С тех пор время летело быстро, милая Грейс, -- сказал он (они только что говорили о памятной ночи), -- а между тем кажется, будто это случилось давным-давно. Мы ведем счет времени по событиям и переменам внутри нас. Не по годам.
   -- Однако уже и годы прошли с того дня, как Мэрьон покинула нас, -- возразила Грейс. -- Шесть раз, милый мой муж, считая сегодняшний, сидели мы здесь в день ее рождения и говорили о ее радостном возвращении, -- ведь мы так страстно ожидали его, а оно все откладывалось. Ах, когда же она вернется? Когда?
   Глаза ее наполнились слезами, а муж внимательно взглянул на нее и, подойдя ближе, сказал:
   -- Но, милая, Мэрьон писала тебе в прощальном письме, которое она оставила на твоем столе, а ты перечитывала так часто, что пройдут многие годы, прежде чем она сможет вернуться. Ведь так?
   Грейс вынула письмо, спрятанное у нее на груди, поцеловала его и сказала:
   -- Да.
   -- Она писала, что все эти годы, как бы она ни была счастлива, она будет мечтать о том времени, когда вы встретитесь и все разъяснится; она умоляла тебя ждать этого, веря и надеясь, что ты послушаешься ее. Ведь так написано в том письме, не правда ли, милая?
   -- Да, Элфред.
   -- И в каждом письме, написанном ею с тех пор?
   -- Не считая последнего, которое я получила несколько месяцев назад: в нем она говорит о тебе и добавляет, что ты знаешь нечто такое, о чем я узнаю сегодня вечером.
   Он посмотрел на солнце, быстро опускавшееся к горизонту, и сказал, что тайну ей откроют на закате.
   -- Элфред! -- промолвила Грейс и с серьезным лицом положила ему руку на плечо, -- в этом письме, в этом старом письме, которое, как ты сказал, я перечитывала так часто, написано еще кое-что; об этом я никогда не говорила тебе. Но нынче, милый мой муж, когда назначенный час близок и вся наша жизнь как будто умиротворяется и затихает вместе с угасающим днем, я не могу хранить это в тайне.
   -- Что же это, милая?
   -- Уходя, Мэрьон написала мне в прощальном письме, что когда-то ты поручил ее мне, а теперь она поручает мне тебя, Элфред. При этом она просила и умоляла меня, ради моей любви к ней и к тебе, не отвергать тех чувств, которые, как она думала (знала, по ее словам), ты перенесешь на меня, когда свежая рана заживет, просила не отвергать их, но поощрять и ответить на них взаимностью.
   -- И тем самым вернуть мне гордость и счастье, Грейс. Так она написала?
   -- Она хотела сказать, что это я буду счастлива и горда твоей любовью, -- ответила ему жена, и он обнял ее.
   -- Слушай, что я скажу тебе, милая! -- промолвил он. -- Нет, слушай меня вот так! -- И он нежно прижал ее поднятую голову к своему плечу. -- Я знаю, почему я до сих пор ничего не слыхал об этих строках, я знаю, почему до сих пор ни намека на них не было ни в одном твоем слове или взгляде. Я знаю, почему мою Грейс, хоть она и была мне верным другом, оказалось так трудно склонить на брак со мной. И, зная это, родная моя, я знаю, как драгоценно то сердце, что сейчас бьется на моей груди!..
   Он прижимал ее к сердцу, а она плакала, но не от горя. Немного помолчав, он опустил глаза, взглянул на девочку, которая сидела у их ног, играя корзиночкой с цветами, и сказал ей:
   -- Посмотри на солнышко. Какое оно золотое и красное!
   -- Элфред! -- сказала Грейс, быстро поднимая голову при этих словах. -- Солнце заходит. Ты не забыл о том, что я должна узнать, прежде чем оно зайдет?
   -- Ты узнаешь правду о Мэрьон, дорогая моя, -- ответил он.
   -- Всю правду, -- с мольбой проговорила она. -- Не надо больше ничего скрывать от меня. Ты это обещал. Ведь так?
   -- Да, -- ответил он.
   -- В день рождения Мэрьон, прежде чем зайдет солнце. А ты видишь, Элфред? Оно вот-вот зайдет.
   Он обвил рукой ее талию и, пристально глядя ей в глаза, промолвил:
   -- Не я должен открыть тебе правду, милая Грейс. Ты услышишь ее из других уст.
   -- Из других уст? -- едва слышно повторила она.
   -- Да. Я знаю твое верное сердце, я знаю, как ты мужественна, я знаю, что одного слова достаточно, чтобы тебя подготовить. Ты права: час настал. Пора! Скажи мне, что сейчас у тебя хватит твердости перенести испытание... неожиданность... потрясение, ибо вестник ждет у ворот.
   -- Какой вестник? -- проговорила она. -- И какие вести он несет?
   -- Я дал слово не говорить ничего больше, -- ответил он, не отрывая от нее глаз. -- Ты, быть может, понимаешь меня?
   -- Боюсь понять, -- ответила она. Лицо его отражало такое волнение, хотя глаза казались спокойными, что это испугало ее. Вся дрожа, она снова прижалась лицом к ею плечу и умоляла его подождать хоть минуту.
   -- Мужайся, милая моя жена! Если ты достаточно тверда, чтобы встретить вестника, вестник ждет у ворот. Сегодня день рождения Мэрьон, и солнце уже заходит. Мужайся, мужайся, Грейс!
   Она подняла голову и, глядя на него, сказала, что теперь готова. И когда она стояла и смотрела вслед уходящему мужу, лицо ее было так похоже на лицо Мэрьон, каким оно было в последние дни перед ее уходом, что это казалось каким-то чудом. Элфред увел с собой дочку. Грейс позвала ее (девочка была тезкой далекой сестры) и прижала к своей груди. Но вот мать отпустила ее, и девочка побежала за отцом, а Грейс осталась одна.
   Она не знала, чего боялась и на что надеялась, но стояла, не двигаясь с места и не отрывая глаз от крыльца, на которое поднялись ее муж и дочка перед тем, как войти в комнаты.
   Ах, кто это выступил из темного входа в дом и стал на пороге? Эта девушка в белом платье, шуршащем на вечернем ветерке, эта головка, лежащая на груди отца и прижавшаяся к его любящему сердцу! О боже! Что это? Видение? Или это Мэрьон, живая, с криком вырвалась из объятий старика и, протянув руки, переполненная беспредельной любовью, устремилась к Грейс и бросилась в ее объятия?
   -- О Мэрьон, Мэрьон! О сестра моя! О любовь моего сердца! О радость, невыразимая радость и счастье снова встретиться с тобой!
   Да, это был не сон, не призрак, вызванный надеждой и страхом, но сама Мэрьон, чудесная Мэрьон! Такая прекрасная, такая счастливая, такая не тронутая ни заботами, ни испытаниями, полная такой возвышенной и вдохновенной прелести, что в этот миг, когда заходящее солнце ярко осветило ее лицо, она казалась духом, посетившим землю с благой вестью.
   Прижимаясь к сестре, упавшей на скамью, Мэрьон склонилась над нею, улыбаясь сквозь слезы, потом стала на колени, обняв ее обеими руками, и, ни на мгновение не сводя глаз с ее лица, озаренная золотым светом заходящего солнца, окутанная тишиной вечера, наконец заговорила, и голос ее был спокоен, тих, ясен и нежен, как этот вечерний час.
   -- Когда я жила здесь, Грейс, в своем милом родном доме, где опять буду жить теперь...
   -- Постой, любимая моя! Одно мгновение! О Мэрьон, вновь услышать твой голос!
   В первую минуту Грейс была просто не в силах слышать этот столь любимый голос.
   -- Когда я жила здесь, Грейс, в своем милом родном доме, где опять буду жить теперь, я всей душой любила Элфреда. Я любила его преданно. Я готова была умереть за него, хотя была еще такой юной. В тайниках сердца я никогда не изменяла своей любви к нему, ни на мгновение. Она была мне дороже всего на свете. Хотя это было так давно, и теперь все это уже в прошлом и вообще все изменилось, но мне нестерпима мысль, что ты, которая умеешь так любить, можешь подумать, будто я не любила его искренне. Никогда я не любила его так глубоко, Грейс, как в тот час, когда он уезжал из этого дома в день нашего рождения. Никогда я не любила его так глубоко, милая, как в ту ночь, когда сама ушла отсюда!
   Сестра, склонившись над нею, смотрела ей в лицо и сжимала ее в своих объятиях.
   -- Но, сам того не ведая, -- продолжала Мэрьон с нежной улыбкой, -- он завоевал другое сердце раньше, чем я поняла, что готова отдать ему свое... Это сердце -- твое, сестра моя! -- было так переполнено нежностью ко мне, так преданно, так благородно, что таило свою любовь и сумело скрыть эту тайну от всех глаз, кроме моих (нежность и благодарность ведь обострили мое зрение), и это сердце радовалось, жертвуя собой мне. Но я знала о том, что таилось в его глубине. Я знала, какую борьбу оно вынесло, знала, как неизмеримо драгоценно оно для Элфреда и как Элфред почитает его при всей своей любви ко мне. Я знала, в каком я долгу перед этим сердцем. Каждый день я видела перед собой достойный пример. Я знала: то, что ты сделала для меня, Грейс, я могу сделать для тебя, если захочу. Ни разу я не легла спать, не помолившись со слезами о том, чтобы сделать это. Ни разу я не легла спать, не вспомнив о том, что говорил Элфред в день своего отъезда и как верно он сказал (ибо это я знала, зная тебя), что борющиеся сердца каждый день одерживают такие победы, в сравнении с которыми победы на обычных полях битв кажутся совершенно ничтожными. И когда я все больше и больше думала о той великой битве, про которую он говорил, и о том, какое великое терпение мужественно проявляется в ней, тайно от всех, каждый день и каждый час, мой искус казался мне светлым и легким. И тот, кто сейчас видит наши сердца, дорогая, и знает, что в моем сердце нет ни капли горечи и страдания, нет ничего, кроме чистейшего счастья, тот помог мне решить, что я никогда не выйду за Элфреда. Он будет мужем Грейс и моим братом, говорила я себе, если путь мой приведет к этому счастливому концу; но никогда (О Грейс, как я тогда любила его), никогда я не стану его женой!
   -- О Мэрьон! О Мэрьон!
   -- Я пыталась казаться равнодушной к нему, -- и Мэрьон прижала лицо сестры к своему, -- но это мне удавалось с трудом, а ты всегда была его верной сторонницей. Я пыталась даже сказать тебе о своем" решении, но знала, что ты и слушать меня не станешь; ты не смогла бы меня понять. Близилось время его возвращения. Я почувствовала, что мне нужно действовать, прежде чем мы снова станем видеться каждый день. Я понимала, что лучше покончить разом, -- лучше одно внезапное потрясение, чем долгие муки для всех нас. Я знала, что, если я уеду, все будет так, как получилось теперь, а ведь это сделало нас обеих такими счастливыми, Грейс! Я написала доброй тете Марте и попросила ее дать мне приют -- в то время я не сказала ей всего о себе, но кое-что объяснила, и она охотно согласилась. Когда я уже принимала это решение и внутренне боролась с собой и с любовью к тебе и родному дому, мистер Уордн случайно попал сюда и временно поселился у нас.
   -- В последние годы я иногда со страхом думала, что не ради него ты ушла! -- воскликнула старшая сестра, и лицо ее мертвенно побледнело. -- Ты никогда не любила его и вышла за него замуж, жертвуя собой ради меня!
   -- В то время, -- сказала Мэрьон, притянув к себе сестру, -- он собирался тайно уехать на долгий срок. Покинув наш дом, он написал мне письмо, в котором откровенно рассказал о своих делах и планах на будущее и сделал мне предложение. По его словам, он видел, что я без радости жду возвращения Элфреда. Мне кажется, он думал, что сердце мое не участвовало в нашей помолвке с Элфредом, или думал, что я когда-то любила его, но потом разлюбила... а когда я старалась казаться равнодушной, он, возможно, считал, что я стараюсь скрыть свое равнодушие... не знаю. Но мне хотелось, чтобы ты считала меня навсегда потерянной для Элфреда, безнадежно утраченной... умершей для него! Ты понимаешь меня, милая?
   Сестра внимательно смотрела ей в лицо. Казалось, ею овладели сомнения.
   -- Я увиделась с мистером Уордном и положилась на его честь; а накануне нашего отъезда открыла ему свою тайну. Он сохранил ее. Ты понимаешь меня, дорогая?
   Грейс в смущении смотрела на нее. Она как будто ничего не слышала.
   -- Милая моя, сестра моя, -- промолвила Мэрьон, -- сосредоточься хоть на минутку и выслушай меня! Не смотри на меня так странно. Дорогая моя, есть края, где женщины, решив отказаться от неудачной любви или бороться с каким-нибудь глубоким чувством и победить его, уходят в безнадежное уединение и навсегда отрекаются от мира, земной любви и надежд. Тогда эти женщины принимают имя, столь дорогое нам с тобой, и называют друг друга "сестрами". Но есть и другие сестры, Грейс: они живут в широком, не огражденном стенами мире, под вольным небом, в людных местах и, погруженные в суету жизни, стараясь помогать людям, ободрять их и делать добро, приобретают тот же опыт, что и первые, и хотя сердца их по-прежнему свежи и юны и открыты для счастья и путей к счастью, они могут сказать, что битва для них давно кончилась, победа давно одержана. И одна из них -- я! Понимаешь ты меня теперь?
   Грейс все так же пристально смотрела на нее, не отвечая ни слова.
   -- О Грейс, милая Грейс, -- промолвила Мэрьон, еще нежней и ласковей прижимаясь к груди, от которой была отторгнута так долго, -- не будь ты счастливой женой и матерью, не будь у меня здесь маленькой тезки, не будь Элфред -- мой милый брат -- твоим любимым мужем, откуда снизошло бы ко мне то блаженство, которое я чувствую теперь? Но какой я ушла отсюда, такой и вернулась. Сердце мое не знало иной любви, и руки своей я не отдавала никому. Я девушка, я все та же твоя незамужняя и не помолвленная сестра, твоя родная, преданная Мэрьон, которая любит тебя одну, Грейс, любит безраздельно!
   Теперь Грейс поняла сестру. Лицо ее разгладилось, она облегченно зарыдала и, бросившись Мэрьон на шею, все плакала и плакала и ласкала ее, как ребенка.
   Немного успокоившись, они увидели, что доктор и его сестра, добрая тетя Марта, стоят поблизости вместе с Элфредом.
   -- Сегодня печальный день для меня, -- проговорила добрая тетя Марта, улыбаясь сквозь слезы и целуя племянниц. -- Я принесла счастье всем вам, но потеряла свою дорогую подругу; а что вы можете дать мне взамен моей Мэрьон?
   -- Обращенного брата, -- ответил доктор.
   -- Да, это, конечно, чего-нибудь стоит, -- сказала тетя Марта, -- в таком фарсе, как...
   -- Пожалуйста, не надо, -- произнес доктор покаянным тоном.
   -- Хорошо, не буду! -- согласилась тетя Марта. -- Но я считаю себя обиженной. Не знаю, что со мной будет без моей Мэрьон, после того как мы с нею прожили вместе целых шесть лет.
   -- Переезжай сюда и живи с нами, -- ответил доктор. -- Теперь мы не будем ссориться, Марта.
   -- А то выходите замуж, тетушка, -- сказал Элфред.
   -- И верно, -- подхватила старушка, -- пожалуй, не сделать ли предложение Майклу Уордну, который, как я слышала, вернулся домой и после долгого отсутствия изменился к лучшему во всех отношениях. Но вот беда -- я знала его еще мальчишкой, а сама я в то время была уже не первой молодости, так что он, чего доброго, не ответит мне взаимностью! Поэтому лучше уж мне поселиться у Мэрьон, когда она выйдет замуж, а до тех пор (могу вас уверить, что ждать придется недолго) я буду жить одна. Что ты на это скажешь, братец?
   -- Мне очень хочется сказать, что наш мир совершенно нелеп, и в нем нет ничего серьезного, -- заметил бедный старый доктор.
   -- Можешь хоть двадцать раз утверждать это под присягой, Энтони, -- возразила ему сестра, -- никто не поверит, если посмотрит тебе в глаза.
   -- Зато наш мир полон любящих сердец! -- сказал доктор, обнимая младшую дочь и склоняясь над нею, чтобы обнять Грейс, так как он был не в силах различить сестер, -- и это серьезный мир, несмотря на всю его глупость, в том числе и мою, а моей глупостью можно было бы наводнить весь земной шар. И всякий раз, как над этим миром восходит солнце, оно видит тысячи бескровных битв, которые искупают несчастье и зло, царящие на полях кровавых битв; а мы должны осторожно судить о мире, да простит нам небо, ибо мир полон священных тайн, и один лишь создатель его знает, что таится в глубине его самого скромного образа и подобия!
   Вряд ли неискусное мое перо доставит вам более полное удовольствие, если я опишу подробно и представлю вашему взору блаженство этой семьи, некогда распавшейся, а теперь воссоединенной. Поэтому я не стану рассказывать, как смиренно вспоминал бедный доктор о горе, которое он испытал, когда потерял Мэрьон, и не буду говорить о том, какой серьезной ему теперь казалась жизнь, в которой каждый человек наделен крепко укоренившейся в нем любовью, а также о том, что такой пустяк, как выпадение одной ничтожной единицы из огромного нелепого итога поразило доктора в самое сердце. Не буду рассказывать и о том, как сестра, сострадая его отчаянию, давно уже мало-помалу открыла ему правду, помогла понять сердце дочери, добровольно ушедшей в изгнание, и привела его к этой дочери.
   Не расскажу и о том, как Элфреду Хитфилду сказали правду в этом году, как Мэрьон увиделась с ним и обещала ему, как брату, что в день ее рождения Грейс, наконец, узнает все из ее уст.
   -- Простите, доктор, -- сказал мистер Сничи, заглянув в сад, -- нельзя ли мне войти?
   Но он не стал дожидаться ответа, а подошел прямо к Мэрьон и радостно поцеловал ей руку.
   -- Будь мистер Крегс еще жив, дорогая мисс Мэрьон, -- сказал мистер Сничи, -- он проявил бы большой интерес к этому событию. Быть может, он подумал бы, мистер Элфред, что наша жизнь, пожалуй, не так проста, как он полагал, и что не худо бы нам упрощать ее по мере сил -- ведь мистера Крегса нетрудно было убедить, сэр. Он охотно поддавался убеждению. Но если он охотно поддавался убеждению, то я... Впрочем, это слабость. Миссис Сничи, душенька (на этот призыв из-за двери появилась миссис Сничи), вы среди старых друзей.
   Миссис Сничи, поздравив всех присутствующих, отвела своего супруга в сторону.
   -- На минуту, мистер Сничи! -- сказала она. -- Не в моем характере тревожить прах усопших.
   -- Совершенно верно, душенька, -- подтвердил ее супруг.
   -- Мистер Крегс...
   -- Да, душенька, он скончался, -- сказал Сничи.
   -- Но я спрашиваю вас, -- продолжала его супруга, -- помните ли вы тот день, когда здесь устроили вечеринку? Только об этом я и спрашиваю. Если вы его не забыли, и если память не изменила вам окончательно, мистер Сничи, и если вы не совсем ослеплены своей привязанностью, я прошу вас сопоставить сегодняшний день с тем днем, прошу вспомнить, как я тогда просила и умоляла вас на коленях...
   -- Уж и на коленях, душенька! -- усомнился мистер Сничи.
   -- Да, -- подтвердила миссис Сничи убежденным тоном, -- и вы это знаете. Я умоляла вас остерегаться этого человека... обратить внимание на его глаза... а теперь я прошу вас сказать, была я права или нет, и знал ли он в то время тайны, о которых не хотел говорить вам, или не знал?
   -- Миссис Сничи, -- шепнул ей на ухо супруг -- а вы, сударыня, тогда заметили что-нибудь в моем взгляде?
   -- Нет! -- резко проговорила миссис Спичи. -- Не обольщайтесь.
   -- А ведь в ту ночь, сударыня, -- продолжал он, дернув ее за рукав, -- мы оба знали тайны, в которые не хотели никого посвящать, и были осведомлены о них в связи со своими профессиональными обязанностями. Итак, чем меньше вы будете говорить об этом, тем лучше, миссис Сничи, и пусть это послужит вам предостережением и побудит вас впредь быть умнее и добрее. Мисс Мэрьон, я привел с собой одну близкую вам особу. Пожалуйте сюда, миссис!
   Прикрыв глаза передником, бедная Клеменси медленно подошла в сопровождении своего супруга, совершенно удрученного тяжелым предчувствием: ему казалось, что если жена его предастся отчаянию, "Мускатной терке" конец.
   -- Ну, миссис, -- произнес поверенный, остановив Мэрьон, бросившуюся к Клеменси, и став между ними, -- что с вами такое?
   -- Что со мной! -- вскричала бедная Клеменси.
   Но вдруг, изумленная, негодующая и к тому же взволнованная громким возгласом мистера Бритена, они подняла голову и, увидев совсем близко от себя милое незабвенное лицо, впилась в него глазами, всхлипнула, рассмеялась, расплакалась, взвизгнула, обняла Мэрьон, крепко прижала ее к себе, выпустила из своих объятий, бросилась на шею мистеру Сничи и обняла его (к великому негодованию миссис Сничи), бросилась на шею доктору и обняла его, бросилась на шею мистеру Бритену и обняла его и, наконец, обняла себя самое, накинув передник на голову и разрыдавшись под его прикрытием.
   Вслед за мистером Сничи в сад вошел какой-то незнакомец, и все это время стоял поодаль у калитки, никем не замеченный, ибо все наши герои были так поглощены собой, что ни на что другое у них внимания не хватало, а если какое и оставалось, то было целиком посвящено восторгам Клеменси. Незнакомец, должно быть, и не желал, чтобы его заметили -- он стоял в стороне, опустив голову, и хотя на вид был молодец, казался совершенно подавленным, что особенно бросалось в глаза на фоне всеобщего ликования.
   Увидели его только зоркие глаза тети Марты, и, едва заметив его, она тотчас же заговорила с ним. Вскоре она подошла к Мэрьон, стоявшей рядом с Грейс и своей маленькой тезкой, и что-то шепнула ей на ухо, а Мэрьон вздрогнула и как будто удивилась, но, быстро оправившись от смущения, застенчиво подошла к незнакомцу вместе с тетей Мартой и тоже заговорила с ним.
   -- Мистер Бритен, -- сказал между тем поверенный, сунув руку в карман и вынув из него какой-то документ, по-видимому юридический, -- поздравляю вас: теперь вы -- полноправный и единоличный собственник арендуемого вами недвижимого имущества, точнее -- дома, в котором вы в настоящее время живете и содержите разрешенную законом таверну или гостиницу и который носит название "Мускатная терка". Ваша жена потеряла один дом, а теперь приобретает другой, и все это благодаря моему клиенту мистеру Майклу Уордну. В один из этих прекрасных дней я буду иметь удовольствие просить вашего голоса для поддержки нашего кандидата на выборах *.
   -- А если изменить вывеску, это не повлияет на голосование, сэр? -- спросил Бритен.
   -- Ни в малейшей степени, -- ответил юрист.
   -- Тогда, -- сказал мистер Бритен, возвращая ему дарственную запись, -- будьте добры, прибавьте к названию гостиницы слова: "и наперсток", а я прикажу написать оба изречения на стене в гостиной -- вместо портрета жены.
   -- И позвольте мне, -- послышался сзади них чей-то голос (это был голос незнакомца, а незнакомец оказался Майклом Уордном), -- позвольте мне рассказать, какое доброе влияете оказали на меня эти изречения. Мистер Хитфилд и доктор Джедлер, я готов был тяжко оскорбить вас обоих. Не моя заслуга, что этого не случилось. Не скажу, что за эти шесть лет я стал умнее или лучше. Но, во всяком случае, я за это время познал, что такое угрызения совести. У вас нет оснований относиться ко мне снисходительно. Я злоупотребил вашим гостеприимством; однако впоследствии осознал свои заблуждения -- со стыдом, которого никогда не забуду, но, надеюсь, и с некоторой пользой для себя, -- осознал благодаря той, -- он взглянул на Мэрьон, -- которую смиренно молил о прощении, когда понял, какая она хорошая и как я недостоин ее. Через несколько дней я навсегда покину эти места. Я прошу вас простить меня. "Поступай с другими так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой! Прощай обиды, не помни зла!"
  
   Время, от которого я узнал, чем окончилась эта повесть и с которым имею удовольствие быть лично знакомым вот уже тридцать пять лет, сообщило мне, небрежно опираясь на свою косу, что Майкл Уордн никуда не уехал и не продал своего дома, но вновь открыл его и радушно принимает в нем гостей, а жену его, красу и гордость всей округи, зовут Мэрьон. Но, как я уже заметил, Время иногда перепутывает события, и я не знаю, насколько ему можно верить.
  

Комментарии

   ...три вещих пророчицы на вересковой пустоши... -- три ведьмы из трагедии Шекспира "Макбет", напророчившие герою власть и славу.
  
   "Молодая Англия" -- название недолговечной реакционной партии, возникшей в начале 40-х годов и боровшейся за сохранение "хлебных законов" и за возврат к феодальным формам общественных отношений.
  
   Ведь для доктора он был примерно тем, чем Майлс был для монаха Бэкона. -- "Монах Бэкон" -- великий ученый английского средневековья Роджер Бэкон (1214?-1294), неоднократно подвергавшийся преследованиям со стороны церкви. Народное предание превратило его в волшебника. В пьесе Роберта Грина "Монах Бэкон и монах Бонгэй" (1591) он тоже представлен как волшебник. Майлс -- его подручный в той же пьесе Грина.
  
   Это случай для Канцлерского суда! -- Дела об имуществе умалишенных разбирались в Канцлерском суде.
  
   Доу и Роу. -- Вплоть до середины XIX века вымышленные имена Джон Доу и Ричард Роу употреблялись в английском судопроизводстве для обозначения любого истца и ответчика.
  
   ...просить вашего голоса для поддержки нашего кандидата на выборах. -- Избирательным правом в то время пользовались только домовладельцы или квартиронаниматели, платившие не менее десяти фунтов в год арендной платы.
  
  
  
  
ъ миссъ Грація вышла замужъ. Помните, Бритнъ?
   Бритнъ помнилъ все это очень хорошо.
   -- Такъ сестра ея вышла за мужъ? спросилъ незнакомецъ и, помолчавши немного, прибавилъ: за кого?
   Клеменси чуть не опрокинула столика, при этомъ вопросѣ.
   -- Развѣ вы не знаете? сказала она.
   -- Хотѣлось бы узнать, отвѣчалъ онъ, наполняя стаканъ и поднося его къ губамъ.
   -- Да вѣдь если разсказывать обстоятельно, -- длинная исторія, сказала Клеменси, подперши подбородокъ лѣвою рукою, а локоть лѣвой руки правою; она покачала годовою и смотрѣла, казалось, сквозь рядъ минувшихъ годовъ. -- Да, длинная исторія.
   -- Можно разсказать ее вкратцѣ, замѣтилъ незнакомецъ.
   -- Вкратцѣ, повторила Клеменси все тѣмъ же задумчивымъ тономъ, по видимому вовсе не относясь къ гостю и не сознавая присутствія слушателей.-- Что тутъ разсказывать? Что они грустили и вспоминали объ ней вмѣстѣ, какъ объ умершей, -- что они любили ее такъ нѣжно, не упрекали ее, находили даже для нея оправданія? это знаютъ всѣ. Больше меня никто въ этомъ не увѣренъ, прибавила она, отирая глаза рукою.
   -- Потомъ, -- сказалъ незнакомецъ.
   -- Потомъ, сказала Клеменси, механически продолжая фразу и не измѣняя своего положенія: -- они женились. Свадьбу сыграли въ день ея рожденія, -- завтра какъ ранъ опять этотъ день, -- тихо, безъ шуму, но за то они счастливы. Какъ-то вечеромъ они гуляли въ саду; мистеръ Альфредъ и говоритъ: "Грація! пусть ваша свадьба будетъ въ день рожденія Мери." Такъ и сдѣлали.
   -- И они живутъ счастливо? спросилъ незнакомецъ.
   -- О, какъ никто въ мірѣ, сказала Клеменси. -- Только эта одна и есть у нихъ печаль.
   Клеменси подняла голову, какъ будто вдругъ вспомнила, при какихъ обстоятельствахъ она вспоминаетъ прошедшее. Она быстро взглянула на гостя; видя, что онъ оборотился лицомъ къ окну и внимательно смотритъ на дорогу, она начала дѣлать мужу выразительные знаки, указывая на объявленіе и шевеля губами, какъ будто съ жаромъ повторяетъ ему одно и тоже слово или фразу. Но такъ какъ она не производила ни одного звука, и нѣмые жесты ея, какъ всѣ вообще ея движенія, были очень необыкновенны, -- такое непонятное поведеніе довело Бритна почти до отчаянія. Онъ поглядывалъ то на столъ, то на гостя, то на ложки, то на жену, слѣдилъ за ея пантомимою съ выраженіемъ глубочайшаго недоумѣнія, спрашивалъ ее на томъ же языкѣ, не въ опасности ли имущество ихъ, или онъ, или она, отвѣчалъ на ея знаки другими знаками, выражавшими крайнее замѣшательство, вглядывался въ движеніе ея губъ, изъяснялъ его вполголоса на разныя манеры: "молоко и карты," "мелко и жарко," -- и никакъ не могъ приблизиться къ истинѣ.
   Клеменси перестала, наконецъ, дѣлать знаки, убѣдившись, что это безполезно; она понемножку подвигала стулъ свои къ гостю, смотрѣла какъ будто въ полъ, а между тѣмъ, поглядывала на него по временамъ очень зорко и ждала, что онъ спроситъ еще о чемъ нибудь. Онъ не долго заставилъ ее ждать.
   -- А что же потомъ было съ той, которая бѣжала? Вѣроятно вы это знаете?
   Клеменси покачала головою.
   -- Слышала я, сказала она, -- что доктору Джеддлеру извѣстно объ этанъ больше, нежели онъ говоритъ. -- Миссъ Грація получала отъ нея письма: пишетъ, что она здорова и счастлива и что стала еще счастливѣе, узнавши, что сестра вышла за мистера Альфреда. Но жизнь и судьба ея покрыты какой-то тайною, которая до сихъ поръ не объяснилась, и которую....
   Она остановилась.
   -- И которую, -- повторилъ незнакомецъ.
   -- Которую можетъ, я думаю, объяснить только одинъ человѣкъ, сказала Клеменси.
   -- Ктожь бы это могъ быть? спросилъ гость.
   -- Мистеръ Мейкль Уарденъ! отвѣчала Клеменси, почтя вскрикнувши и въ одно и тоже время объясняя мужу, что хотѣла она ему сказать знаками, и давая знать Уардену, что онъ узнанъ.
   -- Вы помните меня, сэръ, сказала Клеменси, дрожа отъ внутренняго волненія: -- да, я это вижу; помните, ночью, въ саду, -- я была съ нею!
   -- Да, вы были съ нею, сказалъ онъ.
   -- Да, сэръ, продолжала Клеменси: -- да, безъ всякаго сомнѣнія. Это мужъ мой, съ вашего позволенія. Бенъ, душа моя Бенъ, бѣги къ миссъ Грація, бѣги къ мистеру Альфреду, бѣги куда нибудь, Бенъ! приведи сюда кого нибудь, скорѣй!
   -- Постойте! сказалъ Уарденъ, спокойно становясь между дверью и Бритномъ. -- Что вы хотите сдѣлать?
   -- Дать знать, что вы здѣсь, сэръ, отвѣчала, Клеменси, всплеснувши руками: -- сказать имъ, что они могутъ узнать объ ней лично отъ васъ, что она не совсѣмъ для нихъ потеряна, что она возвратится домой благословить отца и любящую дочь, -- и даже старую служанку свою (она ударила себѣ въ грудь обѣими руками), -- даже и меня, и дать мнѣ взглянуть на ея милое личико. Бѣги, Бенъ, бѣги! -- И она все тѣснила его къ дверямъ и мистеръ Уарденъ все заслонялъ ему дорогу, протянувши руку, не съ сердитымъ, но съ печальнымъ видомъ.
   -- Или, можетъ быть, сказала Клеменси, бросаясь мимо мужа и задѣвши за Уардена: -- можетъ быть, она здѣсь, съ вами. Я это вижу по васъ. Дайте на все взглянуть, сэръ. Я ходила за ней, когда она была еще ребенкомъ, на моихъ глазахъ она выросла и сдѣлалась первою красавицей во всемъ околодкѣ. Я знала ее, когда она была невѣстой мистера Альфреда. Я старалась предостеречь ее, когда вы манили ее съ собою. Я знаю, что былъ старый домъ ея, когда она была его душою, и какъ измѣнился онъ, когда она бѣжала. Дайте мнѣ поговорить съ ней!
   Онъ смотрѣлъ на нее съ состраданіемъ и не безъ удивленія, но ни однимъ жестомъ не изъявлялъ своего согласія.
   -- Я думаю, продолжала Клеменси:-- она не можетъ знать, какъ чистосердечно они ее простили, какъ они ее любятъ, что за радость была бы для нихъ увидѣть ее еще разъ! Она, можетъ быть, боится притти къ нимъ въ домъ. Можетъ быть, увидѣвши меня, она будетъ смѣлѣе. Скажите только правду, мистеръ Уарденъ: съ вами она?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, качая головою. Этотъ отвѣтъ, всѣ его пріемы, чорное платье, это быстрое возвращеніе, при объявленномъ намѣреніи продолжить пребываніе на границей, -- объяснили все: Мери не было въ живыхъ.
   Онъ не отрицалъ этого; да, ее уже не было! Клеменси упала на стулъ, прилегла лицомъ къ столу и зарыдала.
   Въ эту минуту вбѣжалъ въ комнату, едва переводя духъ, сѣдой, пожилой джентльменъ; онъ такъ запыхался, что по голосу едва можно было узнать въ немъ мистера Снитчея.
   -- Господи Боже мои, мистеръ Уарденъ! сказалъ адвокатъ, отводя его въ сторону: -- какой вѣтеръ.... (онъ поневолѣ остановился и перевелъ духъ....) занесъ васъ сюда?
   -- Неблагопріятный, я думаю, отвѣчалъ онъ. -- если бы вы слышали, что тутъ сейчасъ было! -- какъ отъ меня требовали невозможнаго! -- что за тревоги и печаль являются всюду со мною!
   -- Могу себѣ вообразить. Только на чѣмъ вы пришли сюда, сэръ? спросилъ Снитчей.
   -- Какъ! Почемъ я зналъ, кто содержитъ гоcтинницу? Пославши къ вамъ моего слугу, я вошелъ сюда, потому-что эта гостинница была для меня незнакома; меня естественно все, и старое и новое, занимаетъ на этой старой сценѣ моей жизни; и мнѣ хотѣлось переговоритъ съ вами внѣ города, прежде, нежели явиться туда. Мнѣ хотѣлось узнать, какъ тамъ меня примутъ. Я вижу по вашимъ пріемамъ, что вы можете мнѣ сказать это. Если бы не ваша проклятая осторожность, такъ я уже давно былъ бы обо всемъ извѣщенъ.
   -- Осторожность! повторилъ адвокатъ. -- Я говорю за себя и Краггса, -- покойнаго (мистеръ Снитчей посмотрѣлъ на ленту на своей шляпѣ и покачалъ годовою) -- можете ли вы охуждать насъ, мистеръ Уарденъ? Мы съ вами условились никогда не касаться болѣе этого предмета, -- и при томъ, такимъ степеннымъ людямъ, какъ мы (я тогда же записалъ ваши слова), нечего вмѣшиваться въ это дѣло. Осторожность! Когда мистеръ Краггсъ сошелъ въ могилу, твердо увѣренный....
   -- Я далъ торжественное обѣщаніе молчать, пока не возвращусь, когда бы это ни случилось, прервалъ его Уарденъ:-- и я сдержалъ слово.
   -- Да, сэръ, и я повторяю, что и мы были обязаны молчать, возразилъ Снитчей.-- Этого требовалъ долгъ нашъ въ отношеніи къ себѣ самимъ и къ нашимъ кліентамъ, въ числѣ ихъ и къ вамъ, молчаливому, какъ могила. Не намъ было распрашивать объ такомъ щекотливомъ предметѣ. Я кое-что подозрѣвалъ, сэръ, но нѣтъ еще и полугода, какъ я узналъ истину, и увѣрялся, что вы ее потеряли.
   -- А отъ кого вы это узнали? спросилъ кліентъ.
   -- Отъ самого доктора Джеддлера, сэръ, который, наконецъ, добровольно сообщилъ мнѣ это извѣстіе. Онъ, -- и только онъ одинъ, -- зналъ всю истину, уже нѣсколько лѣтъ.
   -- И вы ее знаете? сказалъ Уарденъ.
   -- Да, сэръ! Знаю даже, что завтра ввечеру разскажутъ все " сестрѣ ея. Они обѣщали ей это. А между тѣмъ, не угодно ли вамъ почтить мои домъ вашимъ пребываніемъ Т Вѣдь дома васъ не ждутъ. Только, во избѣжаніе разныхъ затрудненій, въ случаѣ васъ узнаютъ, -- хоть вы и очень перемѣнились, -- я самъ, кажется, не узналъ бы васъ, мистеръ Уарденъ, -- отобѣдаемъ лучше здѣсь, и пойдемъ ввечеру. Здѣсь очень хорошо можно пообѣдать, и на вашей землѣ, мимоходомъ замѣтить. Я и покойный Краггсъ обѣдывали тутъ иногда, и всегда оставались довольны. Мистеръ Краггсъ, сэръ, сказалъ Снитчей, зажмуривши глаза на минуту и опять ихъ открывши: -- исключенъ изъ списка живыхъ слишкомъ рано.
   -- Боже сохрани, чтобы я не раздѣлялъ вашего прискорбія, сказалъ Уарденъ, поведши рукою по лбу: -- но я теперь точно во снѣ. Не могу ничего разсудить ясно. Мистеръ Краггсъ, -- да, -- мнѣ очень жаль, что мы потеряли мистера Краггса.
   Но говоря это, онъ смотрѣлъ на Клеменси и симпатизировалъ, казалось, съ утѣшавшимъ ея Бритномъ.
   -- Мистеръ Краггсъ, сэръ, замѣтилъ Снитчей: -- вѣроятно нашелъ, что жить и сохранить жизнь не такъ легко, какъ выходило по его теоріи; иначе онъ былъ бы теперь среди насъ. Для меня это большая потеря. Онъ былъ моя правая рука, правая нога, правое ухо, правый глазъ. Безъ него я калѣка. Онъ завѣщалъ свою часть въ нашей Компаніи мистриссъ Краггсъ, подъ вѣдѣніемъ ея кураторовъ, опекуновъ и душеприкащиковъ. Фирма хранитъ его имя и до сихъ поръ. Я, какъ дитя, стараюсь иногда увѣрить себя, что онъ еще живъ. Замѣтьте, я говорю за себя и Краггса, -- покойнаго, сэръ, -- покойнаго, сказалъ чувствительный адвокатъ, развертывая носовой платокъ.
   Мейкль Уарденъ, наблюдавшій все это время Клеменси, обратился къ Снитчею, когда тотъ замолчалъ, и шепнулъ ему что-то на ухо.
   -- А, бѣдняжка! сказалъ Снитчей, качая головою. -- Да, она была очень предана Мери. Она была отъ нея просто безъ ума. Милая Мери! бѣдная Мери!-- Утѣшьтесь, мистриссъ, -- теперь вы замужемъ, какъ вамъ извѣстно, Клеменси.
   Клеменси только вздохнула и покачала головой.
   -- Подождите до завтра, ласково сказалъ ей адвокатъ.
   -- Завтрашній день, не воскреситъ мертвыхъ, мистеръ, отвѣчала Клеменси, всхлипывая.
   -- Конечно, нѣтъ; иначе онъ воскресилъ бы мистера Краггса, продолжалъ адвокатъ. -- Но онъ можетъ принести съ собою кое-что отрадное, можетъ принести утѣшеніе. Подождите до завтра!
   И Клеменси согласилась съ книгъ, пожавши его руку. Бритнъ, котораго отчаяніе жены (это обстоятельство было для всего не легче петли) едва не уничтожило, одобрилъ это мнѣніе. Снитчей и Уарденъ вошли на верхъ и скоро завязали тамъ разговоръ, но такъ осторожно, что говора ихъ рѣшительно не было слышно въ кухнѣ за стукомъ блюдъ и тарелокъ, шипѣніемъ сковороды, ворчаніемъ кострюль, монотоннымъ вальсомъ вертѣла -- къ ужаснымъ взвизгиваніемъ при каждомъ оборотѣ, -- и за другими приготовленіями къ ихъ обѣду.
   Слѣдующій день былъ ясенъ и тихъ; нигдѣ осень не пестрѣла такими очаровательными красками, какъ въ саду доктора. Снѣгъ многихъ зимъ стаялъ съ этой почвы и прошумѣли листья многихъ лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ бѣжала Мери. Опять зазеленѣли надъ дверьми каприфоліи, деревья бросали на траву мягкую дрожащую тѣнь, ландшафтъ былъ спокоенъ и свѣтелъ по прежнему. Но гдѣ же была она?
   Не здѣсь, не здѣсь. Странно было бы видѣть ее теперь въ этомъ старомъ домѣ, какъ странно было, въ первое время, видѣть этотъ домъ безъ нея. Но въ домашнемъ уголку сидѣла женщина, сердце которой не разставалось съ Мери; Мери жида въ ея вѣрной памяти неизмѣнная, юная, полная надеждъ; ее никто не замѣнилъ въ этомъ сердцѣ; а оно принадлежало теперь матери: возлѣ вся играла малютка дочь, -- и имя Мери дрожало на нѣжныхъ губахъ матери.
   Отсутствующая Мери какъ будто жила во взорѣ Граціи, сидѣвшей съ мужемъ въ саду, въ день своей свадьбы, въ день рожденія его и Мери.
   Онъ не сдѣлался великимъ человѣкомъ, не разбогатѣлъ, не забылъ друзей и лѣта юности, -- онъ не оправдалъ ни одного изъ предсказаній доктора. Но терпѣливо посѣщая хижины бѣдныхъ, проводя ночи у изголовья больного, ежедневно творя добро и разсыпая ласки, эти цвѣты на глухой тропинкѣ жизни, которые не вянутъ подъ тяжелою ногою бѣдности, но встаютъ съ эластическою силою и украшаютъ путь ея, -- онъ съ каждымъ годомъ все больше и больше убѣждался въ своемъ старомъ вѣрованіи. Образъ его жизни, тихій и уединенный, показалъ ему, что люди и теперь еще, какъ и старое время, бесѣдуютъ съ ангелами и, сами того не зная, -- и что самые невзрачные, даже самые безобразные и покрытые рубищемъ, просвѣтляются, такъ сказать, горемъ и несчастіемъ и вѣнчаются ореоломъ бѣдствія.
   Жизнь его была полезнѣе на измѣнившемся полѣ битвы, чѣмъ если бы онъ неутомимо бросился на болѣе блестящее поприще; и здѣсь онъ былъ счастливъ съ своею женою, Граціею.
   А Мери? Неужели онъ забылъ ней?
   Они разговаривали о ночи бѣгства.
   -- Время съ тѣхъ поръ летѣло, милая Грація, сказалъ онъ:-- а кажется, какъ давно это было! Мы считаемъ время не годами, а событіями и перемѣнами внутри васъ.
   -- А цѣлые года прошли съ тѣхъ поръ, какъ Мери нѣтъ съ нами, возразила Грація.-- Сегодня въ шестой разъ сидимъ мы здѣсь въ день ея рожденія и бесѣдуемъ о счастливой минутѣ ея возвращенія, такъ долго ожидаемой и такъ долго откладываемой. О, когда-то она наступитъ!
   Глаза ея наполнились слезами; мужъ наблюдалъ ее внимательно и, придвинувшись къ ней ближе, сказалъ:
   -- Но вѣдь Мери написала тебѣ въ прощальномъ письмѣ, которое оставила у тебя на столѣ, душа моя, нѣкоторое ты такъ часто перечитываешь, что она не можетъ возвратиться раньше, какъ черезъ нѣсколько лѣтъ. Не такъ ли?
   Грація достала съ груди письмо, поцаловала его и сказала: да.
   -- И что, какъ бы счастлива ни была она въ продолженіи этихъ лѣтъ, она все будетъ думать о минутѣ, въ которую снова увидится съ тобою, и когда все объяснятся, -- и что она проситъ я тебя не терять этой надежды. Вѣдь такъ она писала, не правда ли?
   -- Да.
   -- О тоже повторяла она во всякомъ письмѣ?
   -- Исключая послѣдняго, что получено нѣсколько мѣсяцовъ тому назадъ: въ немъ она говоритъ о тебѣ, о томъ, что тебѣ уже извѣстно, и что я должна узнать сегодня ввечеру.
   Онъ посмотрѣлъ на солнце, которое уже склонилось на западъ, и сказалъ, что назначенное для того время -- захожденіе солнца.
   -- Альфредъ! сказала Грація, положивши руку на плечо мужа.-- Въ этомъ первомъ письмѣ, которое я такъ часто перечитываю, есть что-то, о чемъ я никогда тебѣ не говорила. Но теперь, въ минуту, когда вся ваша жизнь какъ будто успокоивается вмѣстѣ съ находящимъ солнцемъ, я не могу молчать дальше.
   -- Что же это такое, душа моя?
   -- Оставляя насъ, Мери написала мнѣ, между прочимъ, что нѣкогда ты поручилъ ее мнѣ какъ священный залогъ для храненія, и что теперь она точно также ввѣряетъ тебя мнѣ; она просила и умоляла меня, если я люблю ей, если люблю тебя, не отвергнуть любви твоей, которая, какъ она полагала (или знала, по ея выраженію) обратится ко мнѣ, когда заживетъ рана сердца. Она просила, меня отвѣтить тебѣ любовью на любовь.
   -- И сдѣлать меня опять гордымъ своимъ счастьемъ человѣкомъ? Не такъ ли она сказала?
   -- Нѣтъ: осчастливить меня твоею любовью, отвѣчала она, припавши на грудь мужа.
   -- Послушай, душа моя! сказалъ онъ. -- Нѣтъ, оставайся такъ, -- прибавилъ онъ, прижавши къ своему плечу голову, которую она было подняла.-- Я знаю, почему ты до сихъ поръ не говорила мнѣ объ этомъ мѣстѣ въ ея письмѣ. Знаю, почему и слѣда его не было замѣтно ни въ словахъ твоихъ, ни во взорахъ. Знаю, почему Грація, мой вѣрный другъ, съ такимъ трудомъ согласилась быть моей женой. И именно по этому-то знаю я, какъ неоцѣненно сердце, которое прижимаю я теперь къ груди моей, и благодарю Бога за такое сокровище!
   Онъ прижалъ ее къ своему сердцу, и она заплакала, но слезами упоенія. Черезъ минуту онъ взглянулъ на дитя, игравшее у ногъ ихъ съ корзиною цвѣтовъ, и попросилъ его посмотрѣть на пурауръ и золото заходящаго солнца.
   -- Альфредъ, сказала Грація, быстро поднявши голову, при этихъ словахъ: -- солнце заходитъ. Ты не забылъ, что должна я узнать до его захожденія.
   -- Ты должна узнать истинную исторію Мери, душа моя, отвѣчалъ онъ.
   -- Всю истину, сказала она умоляющимъ голосомъ.-- Чтобы ничего больше не было отъ меня скрыто. Такъ было мнѣ обѣщано. Не правда ли?
   -- Да.
   -- До захожденія солнца въ день рожденія Мери. Видишь, Альфредъ, оно почти уже заходитъ.
   Онъ обнялъ ее и, пристально глядя ей въ глаза, сказалъ:
   -- Не я долженъ раскрыть тебѣ эту истину, милая Грація. Ты услышишь ее изъ другихъ устъ.
   -- Изъ другихъ! повторила она слабымъ голосомъ.
   -- Да. Я знаю твердость твоего сердца, знаю твое мужество; слова два пріуготовительныхъ для тебя довольно. Ты сказала правду: часъ насталъ. Скажи мнѣ, что ты теперь въ силахъ вынести испытаніе, сюрпризъ, душевное потрясеніе, -- и вѣстникъ ждетъ у входа.
   -- Какой вѣстникъ? и какую вѣсть принесъ онъ?
   -- Я обязался не говорить ничего больше, сказалъ онъ, все еще не сводя съ вся глазъ. -- Ты не догадываешься?
   -- Боюсь и подумать, отвѣчала она.
   Ее пугало волненіе на его лицѣ. Она опять припала къ его плечу, дрожа, и оросила его подождать минуту.
   -- Ободрись, душа моя. Если ты въ силахъ принять вѣстника, -- онъ ждетъ. Солнце заходитъ, -- сегодня день рожденія Мери. Смѣлѣе, Грація!
   Она подняла голову, взглянула на него и сказала, что она готова. Когда она смотрѣла вслѣдъ уходящему Альфреду, она была удивительно похожа на Мери въ послѣднее время передъ ея бѣгствомъ. Альфредъ взялъ дочь съ собою. Она позвала ее назадъ, -- малютку звали Мери, -- и прижала ее къ груди. Освободившись изъ объятій, малютка побѣжала опять за отцомъ, и Грація осталась одна.
   Она сама не знала, чего боится, чего ждетъ, и стояла неподвижно, устремивши глаза на дверь, въ которую они скрылись.
   Боже мой! кто это появился и сталъ на ворогѣ, въ бѣлой одеждѣ, колеблемой вѣтромъ? голова склонилась на грудь отца ея, и онъ прижимаетъ ее съ любовью! Что за видѣніе, вырвавшись изъ рукъ его, съ крикомъ и съ распростертыми объятіями любви бросается ей на шею?
   -- О, Мери, Мери! О, сестра моя! О, душа души моей! О, невыразимое счастье! Тебя ли вижу я опять?
   То былъ не сонъ, не видѣніе -- дитя надежды или страха, но сама Мери, милая Мери! до того прекрасная, до того счастливая, несмотря на битву ея жизни, что когда заходящее солнце озарило лицо ее, она походила на ангела, ниспосланнаго на землю для чьего нибудь утѣшенія.
   Она приникла къ сестрѣ, опустившейся на скамью и обнявшей ее; она улыбалась сквозь слезы, стоя передъ ней на колѣняхъ, обвивши ее руками и не сводя съ нея глазъ. Солнце обливало голову ея торжественнымъ свѣтомъ и ясною тишиною вечера. Наконецъ, Мери прервала молчаніе, и спокойный, тихій, ясный, какъ этотъ часъ дня, голосъ ея произнесъ:
   -- Когда я жила въ этомъ домѣ, Грація, какъ буду жить въ немъ опять....
   -- Постой, душа моя! Одну минуту! О, Мери! Опять слышать твой голосъ....
   Грація не могла сначала вынести звуковъ этого дорогого ея сердцу голоса.
   -- Когда я жила въ этомъ домѣ, Грація, какъ буду жить въ немъ опять, я любила Альфреда всего душой, любила его безгранично. Я готова была умереть за него, какъ ни была я молода. Любовь ее была выше всего въ мірѣ. Теперь все это уже давно прошло и миновалось, все измѣнилось; но мнѣ не хочется, чтобы ты, которая любишь его такъ искренно, думала, что я не любила его также чистосердечно. Я никогда не любила его такъ сильно, Грація, какъ въ ту минуту, когда онъ простился съ нами на томъ самомъ мѣстѣ и въ этотъ самый день. Никогда не любила я его татъ сильно, какъ въ ту ночь, когда бѣжала изъ отцовскаго дома.
   Сестра могла только смотрѣть на нее, крѣпко сжавши ее руками.
   -- Но онъ, самъ того не зная, плѣнилъ уже другое сердце, прежде нежели я поняла, что могу подаритъ ему свое, продолжала Мери съ кроткою улыбкою. -- Это сердце, -- твое сердце, сестрица, -- было такъ полво привязанности ко мнѣ, такъ благородна и безкорыстно, что старалось подавить свою любовь и умѣло скрыть ее отъ всѣхъ, кромѣ меня: мои глаза изощряла признательность.-- Это сердце хотѣло принести себя мнѣ въ жертву, но я заглянула въ глубину его и увидѣла его борьбу. Я знала, какъ оно высоко, какъ неоцѣненно оно для него, какъ дорожитъ онъ имъ, несмотря на всю свою любовь ко мнѣ. Я знала, сколько задолжала я тебѣ, -- я ежедневно видѣла въ тебѣ великій примѣръ. Что ты сдѣлала для меня, Грація, -- я знала, что и я могу, если захочу, сдѣлать для тебя. Я никогда не ложилась безъ молитвы о совершеніи этого подвига. Никогда не засыпала я, не вспомнивши слова самого Альфреда, сказанныя имъ въ день отъѣзда: зная тебя, я поняла, какую истину сказалъ онъ, что каждый день на свѣтѣ одерживаются великія побѣды внутри сердецъ, побѣды, передъ которыми это поле битвы -- ничто. Когда я все больше и больше вдумывалась, что каждый день и часъ совершается такая тяжелая битва и чело остается ясно, и никто объ немъ не знаетъ, задуманный подвигъ казался мнѣ все легче и легче. И Тотъ, Кто видитъ въ эту минуту сердца наши и знаетъ, что въ моемъ сердцѣ нѣтъ и капли жолчи или сожалѣнія, что въ немъ одно чистое чувство счастья, Тотъ помогъ мнѣ дать себѣ слово никогда не бытъ женою Альфреда. Я сказала: пусть будетъ онъ моимъ братомъ, твоимъ мужемъ, если рѣшимость моя доведетъ до этого счастливаго конца, но я никогда не буду его женою. А я любила его тогда пламенно, Грація!
   -- Мери, Мери!
   -- Я старалась показать, что я къ нему равнодушна; но это было тяжело, и ты постянно говорила въ его пользу. Я хотѣла открыть тебѣ мое намѣреніе, но ты никогда не захотѣла бы выслушать меня и одобрить. Приближалось время его возвращенія. Я чувствовала, что надо на что нибудь рѣшиться, не дожидаясь возобновленія ежедневныхъ сношеній. Я видѣла, что одно великое горе, поразивши насъ разомъ, спасетъ всѣхъ отъ долгой агоніи. Я знала, что если я уйду, все кончится тѣмъ, чѣмъ кончилось, то есть, что обѣ мы будемъ счастливы, Грація! Я написала къ тетушкѣ Мартѣ и просила пріюта у нея въ домѣ: я не разсказала ей тогда всего, но кое что; и она охотно согласилась принять меня. Когда я обдумывала еще все это, въ борьбѣ съ привязанностью къ отцовскому крову, Уарденъ нечаянно сдѣлался на нѣкоторое время нашимъ гостемъ.
   -- Этого-то я и боялась въ послѣдніе годы! воскликнула Грація, и лицо ея помертвѣло. Ты никогда не любила его -- и вышла за него, принося себя въ жертву мнѣ!
   -- Тогда, продолжала Мери, крѣпче прижавши къ себѣ сестру:-- онъ собирался уѣхать на долгое время. Оставивши нашъ домъ, онъ прислалъ мнѣ письмо, въ которомъ описалъ свое состояніе, свои виды въ будущемъ, и предложилъ мнѣ свою руку. По его словамъ, онъ видѣлъ, что ожиданіе пріѣзда Альфредова меня не радуетъ. Онъ думалъ, что сердце мое не участвуетъ въ данномъ мною словѣ, думалъ, можетъ быть, что я любила его когда-то, и потомъ разлюбила, и считалъ, можетъ быть, мое равнодушіе непритворнымъ -- не знаю навѣрное; но я желала, чтобы въ вашихъ глазахъ я была совершенно потеряна для Альфреда, потеряна безвозвратно, мертва. Понимаешь ли ты меня, милая Грація?
   Грація пристально смотрѣла ей въ глаза и была какъ будто въ недоумѣніи.
   -- Я видѣлась съ Уарденомъ и ввѣрилась его благородству; я сообщила ему мою тайну наканунѣ нашего отъѣзда, и онъ не измѣнилъ ей. Понимаешь ли ты, моя милая?
   Грація смотрѣла на нее какъ-то неопредѣленно и, казалось, едва ее слышала.
   -- Сестрица, душа моя! сказала Мери:-- соберись на минуту съ мыслями и выслушай меня. Не смотри на меня такъ странно! Въ другихъ земляхъ женщины, которыя хотятъ отречься отъ неумѣстной страсти или побороть въ сердцѣ своемъ какое нибудь глубокое чувство, удаляются въ безнадежную пустыню и навсегда затворяются отъ свѣта, отъ свѣтской любви и надеждъ. Поступая такимъ образомъ, онѣ принимаютъ дорогое для насъ съ тобою названіе сестеръ. Но и не отрекаясь отъ міра, Грація, живя подъ открытымъ небомъ, среди многолюдства и дѣятельности жизни, можно быть такими же сестрами, подавать помощь и утѣшеніе, дѣлать добро и съ сердцемъ, вѣчно свѣжимъ и юнымъ, открытымъ для счастья, сказать, когда нибудь: битва давно уже кончилась, побѣда давно уже одержана. Такая-то сестра твоя Мери. Понимаешь ли ты меня теперь, Грація?
   Грація все еще смотрѣла на нее пристально и не отвѣчала ни слова.
   -- О, Грація, милая Грація! сказала Мери, еще тѣснѣе приникая къ груди, съ которою такъ долго была разлучена. -- Если бы ты не была счастливою женою и матерью, если бъ у меня здѣсь не было малютки тёзки, если бы Альфредъ, добрый братъ мой, не былъ твоимъ возлюбленнымъ супругомъ, откуда проистекалъ бы мой сладостный восторгъ, которымъ проникнута я въ эту минуту. Я возвращаюсь къ вамъ такою же, какою васъ оставила. Сердце мое не звало другой любви, и рука моя никому не была отдана безъ него. Я не замужемъ и даже не невѣста: все та-же Мери, сердце которой привязано нераздѣльною любовью къ тебѣ, Грація.
   Теперь она поняла ее; лицо ея прояснилось, слезы облегчили сердце; она упала на шею сестрѣ, плакала долго и ласкала ее, какъ ребенка.
   Немного успокоившись, онѣ увидѣли возлѣ себя доктора съ сестрою его Мартою и Альфредомъ.
   -- Сегодня тяжкій для меня день, сказала Марта, улыбаясь сквозь слезы и обнимая племянницъ: -- я разстаюсь съ милою Мери, ради вашего счастья. Что можете вы мнѣ дать въ замѣнъ ея.
   -- Обратившагося брата, сказалъ докторъ.
   -- Конечно, возразила Марта:-- и это что нибудь да значитъ въ такомъ фарсѣ, какъ....
   -- Нѣтъ, пожалуйста! прервалъ ее докторъ голосомъ кающагося.
   -- Хорошо, я молчу, отвѣчала Марта: -- однако, какъ же я буду теперь безъ Мери, проживши съ нею полдюжины лѣтъ?
   -- Вамъ слѣдуетъ, я думаю, переселиться къ намъ, сказалъ докторъ. -- Теперь мы не будемъ сердиться.
   -- Или выйдите замужъ, тетушка, сказалъ Альфредъ.
   -- Да, спекуляція не дурна, отвѣчала старушка:-- особенно если выбрать Мейкля Уардена, который, какъ я слышу, очень поисправился во всѣхъ отношеніяхъ. Только вотъ бѣда: я знала его еще ребенкомъ, когда сама была уже не въ первой молодости, -- такъ, можетъ быть, онъ и не захочетъ. Рѣшусь уже лучше жить съ Мери, когда она выйдетъ замужъ; этого, конечно, не долго ждать; а до тѣхъ поръ проживу и одна. Что вы на это скажете, братецъ?
   -- Мнѣ ужасно хочется сказать вамъ на это, что свѣтъ смѣшонъ, и нѣтъ въ немъ ничего серьёзнаго, отвѣчалъ докторъ.
   -- Говорите, сколько угодно! никто вамъ не повѣритъ, взглянувши на ваши глаза.
   -- Да, это свѣтъ, полный великодушныхъ сердецъ, сказалъ докторъ, прижимая къ груди своей Мери и неразлучную съ ней Грацію: -- свѣтъ, полный вещей серьёзныхъ, несмотря на все дурачества, даже несмотря на мое, которое стоитъ всѣхъ остальныхъ, -- свѣтъ, на которомъ солнце каждый день озаряетъ тысячу битвъ безъ кровопролитія, искупающихъ жалкіе ужасы полей битвъ, свѣтъ, надъ которымъ да проститъ намъ небо наши насмѣшки, -- свѣтъ священныхъ тайнъ, -- и только Творцу его извѣстно, что кроется подъ поверхностью Его подобія!
   Я угодилъ бы вамъ плохо, если бы, превративши перо въ скальпель, началъ разсѣкать у васъ передъ глазами радости семейства, свидѣвшагося послѣ долгой разлуки. Я не послѣдую за докторомъ въ воспоминанія его горести при бѣгствѣ Мери, не скажу вамъ, какъ серьезенъ сталъ въ его глазахъ свѣтъ, гдѣ въ сердцѣ каждаго человѣка глубоко заброшенъ якорь любви, -- какъ убила его бездѣлица -- недочетъ маленькой единицы въ огромномъ итогѣ житейскихъ глупостей; я не стану разсказывать, какъ сестра его изъ состраданія къ его горькому положенію, давно уже, мало по малу, открыла ему всю истину и научили его цѣнить сердце добровольной изгнанницы, -- какъ открыли истину и Альфреду, въ теченіи этого года, -- какъ увидѣла его Мери и обѣщала ему, какъ брату, что ввечеру, въ день ея рожденія, Грація узнаетъ все отъ вся самой.
   -- Извините, -- можно войти? спросилъ Снитчей, заглядывая въ садъ.
   И не дожидаясь позволенія, онъ пошелъ прямо къ Мери и поцаловалъ ея руку съ непритворною радостью.
   -- Если бы мистеръ Краггсъ былъ въ живыхъ, миссъ Мери, сказалъ Снитчей: -- онъ принялъ бы живое участіе въ общей радости. Все это доказало бы ему, мистеръ Альфредъ, что жить на свѣтѣ не черезъ чуръ легко, и что вообще не мѣшаетъ облегчать жизнь; а Краггсъ былъ человѣкъ, котораго можно убѣдить, сэръ. Онъ всегда соглашался съ доказанною истиной. Если бы онъ могъ выслушать доказательства теперь, я... но что за ребячество! Мистриссъ Снитчей, душа моя, -- и она появилась при этихъ словахъ изъ за двери, -- войдите; вы здѣсь среди старыхъ друзей.
   Мистриссъ Снитчей, окончивши поздравленія, отвела мужа въ сторону.
   -- Знаете ли, сказала она: -- не въ моихъ правилахъ тревожить прахъ усопшихъ....
   -- Знаю, подхватилъ мужъ.
   -- Мистеръ Краггсъ....
   -- Умеръ, договорилъ Снитчей.
   -- Но прошу васъ, вспомните балъ у доктора, прошу васъ, вспомните только. Если память не вовсе вамъ измѣнила, мистеръ Снитчей, и если вы не въ бреду, припомните, какъ я васъ просила, умоляя на колѣняхъ....
   -- На колѣняхъ? повторилъ Снитчей.
   -- Да, смѣло отвѣчала жена его: -- вы очень хорошо это знаете, -- просила остерегаться его, взглянуть на выраженіе его глазъ. Скажите теперь, не была ли я права? не было у него въ ту минуту на душѣ тайны?
   -- Мистриссъ Снитчей, шепнулъ ей на ухо мужъ: -- наблюдали ли вы когда нибудь за выраженіемъ моихъ глазъ?
   -- Нѣтъ, насмѣшливо отвѣчала мистриссъ Снитчей. -- Не воображайте себѣ такъ много.
   -- Въ этотъ вечеръ, сударыня, продолжалъ онъ, дернувши ее за рукавъ: -- случилось такъ, что оба мы знали одну и туже тайну, которую не могли разглашать, уже по званію адвокатовъ. Чѣмъ меньше вы будете толковать о подобныхъ вещахъ, тѣмъ лучше, мистриссъ Снитчей. Это вамъ урокъ; впередъ старайтесь смотрѣть зорче и не такъ подозрительно. Миссъ Мери, я привезъ съ собою вашу старую знакомую. Войдите, мистриссъ!
   Бѣдняжка Клеменси, отирая глаза передникомъ, вошла медленно, въ сопровожденіи мужа, убитаго предчувствіемъ, что если она предастся печали, такъ "Терка" погибла.
   -- Что съ вами, мистриссъ! сказалъ Снитчей, останавливая Мери, бросившуюся было къ Клеменси, и становясь между ними.
   -- Что со мною! воскликнула бѣдная Клеменси, удивленная, почти обидѣвшаяся этимъ вопросомъ и испуганная страннымъ ревомъ Бритна, она подняла глаза -- и увидѣла прямо передъ собою милое, незабвенное лицо Mери; она начала плакать, смѣяться, кричать, бросилась къ Мери и прижала ее къ сердцу, бросилась обнимать Снитчея (къ великому неудовольствію мистриссъ Снитчей), потомъ доктора, потомъ Бритна, и въ заключеніе закрыла себѣ голову передникомъ, въ припадкѣ истерики.
   За Снитчеемъ вошелъ въ садъ кто-то незнакомый и остановился у воротъ, никѣмъ незамѣченный: общее вниманіе сдѣлалось монополіей восторженной Клеменси. Впрочемъ, онъ и не желалъ быть замѣченнымъ; онъ стоялъ поодаль, съ потупленными глазами, и несмотря на его прекрасную наружность, въ немъ было что-то унылое, рѣзко отличавшееся отъ общей радости.
   Прежде всѣхъ замѣтили его зоркіе глаза тетушки Марты, и въ туже минуту она уже разговаривала съ нимъ. Потомъ, подошедши къ сестрамъ, она шепнула что-то на ухо Мери; Мери была, казалось, удивлена, но скоро опомнилась, робко подошла съ Мартою къ незнакомцу и тоже начала съ нимъ говорить.
   Снитчей, между тѣмъ, досталъ изъ кармана какой-то документъ и говорилъ Бритну:
   -- Поздравляю васъ: теперь вы единственный, полный владѣлецъ дома, въ которомъ содержали до сихъ поръ гостинницу, публичное заведеніе, извѣстное подъ названіемъ "Терки." Жена ваша должна была оставить одинъ домъ по милости мистера Уардена, -- теперь онъ желаетъ подарить ей другой. Я на дняхъ буду имѣть удовольствіе спросить вашъ голосъ, при выборахъ графства.
   -- А если я перемѣню вывѣску, спросилъ Бритнъ: -- это ничего не измѣнитъ касательно голоса?
   -- Нисколько отвѣчалъ адвокатъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ Бритнъ, возвращая ему крѣпость: сдѣлайте одолженіе, прибавьте тутъ слова: "и наперстокъ." Я велю написать ихъ девизы въ залѣ, вмѣсто портрета жены.
   -- А мнѣ, произнесъ позади нихъ голосъ Мейкля Уардена:-- позвольте мнѣ прибѣгнуть подъ защиту этихъ девизовъ. Мистеръ Гитфильдъ! докторъ Джеддлеръ! я могъ оскорбить васъ глубже, -- что я этого не сдѣлалъ, въ томъ нѣтъ моей заслуги. Я не скажу, что я поумнѣлъ шестью годами или исправился. Я не имѣю никакого права на ваше снисхожденіе. Я дурно заплатилъ вамъ за гостепріимство; я увидѣлъ свои проступки со стыдомъ, котораго никогда не забуду, но надѣюсь, что это будетъ для меня не безъ пользы; мнѣ раскрыла глаза особа (онъ взглянулъ на Мери), которую я молилъ простить мнѣ, когда узналъ все ея величіе и свою ничтожность. Черезъ нѣсколько дней я уѣзжаю отсюда навсегда. Прошу у васъ прощенія. Дѣлай другимъ то, чего самъ отъ нихъ желаешь! Забывай и прощай!
   Время, отъ котораго я узналъ послѣднюю часть этой исторіи, и съ которымъ имѣю честь быть лично знакомымъ лѣтъ 35, объявило мнѣ, опираясь на свою косу, что Мейкль Уарденъ не уѣхалъ и не продалъ своего дома, а напротивъ того, раскрылъ двери его настежь для всѣхъ и каждаго, и живетъ въ немъ съ женою, первою тамошнею красавицей, по имени Мери. Но я замѣтилъ, что время перепутываетъ иногда факты, и право не знаю, повѣрить ему или нѣтъ.

А. КРОНЕБЕРГЪ.

"Современникъ", No 3, 1847

OCR Бычков М. Н.

  
Поцѣлуйте насъ, старый человѣкъ!
   Г. Бритэнъ немедленно исполнилъ просьбу.
   -- Кажется, я все сдѣлала, начала госпожа Бритэнъ, принимаясь за карманы и вынимая изъ нихъ огромный грузъ тоненькихъ книжечекъ и измятыхъ бумагъ, похожихъ на собачьи уши, взятые у цѣлой своры. Счеты всѣ сведены, рѣпа продана, счетъ пивовара провѣренъ и уплаченъ, трубки для куренья заказаны, семнадцать фунтовъ четыре шиллинга внесены въ банкъ, долгъ доктору Гитфильду.... за маленькую Клемъ... ты отгадываешь, въ чемъ дѣло? докторъ Гитфильдъ опять ничего не хочетъ брать, Бэнъ.
   -- Я такъ и думалъ, что онъ не захочетъ, отвѣтилъ Бритэнъ.
   -- Нѣтъ, не хочетъ; онъ говоритъ, что какъ бы ни было велико у тебя семейство, Бэнъ, хотъ двадцать дѣтей, онъ не возьметъ съ тебя и полупенни.
   Г. Бритэнъ принялъ серьезное выраженіе и пристально посмотрѣлъ на стѣну.
   -- Развѣ это не мило съ его стороны? спросила Клемэнси.
   -- Очень мило, отвѣтилъ господинъ Бритэнъ; но это такого рода доброта, на которую я не желалъ бы разсчитывать.
   -- Конечно, нѣтъ! воскликнула Клемэнси,-- конечно, нѣтъ! Затѣмъ еще: я продала жеребенка за восемь фунтовъ два шиллинга, и это не дурно, не правда-ли?
   -- Очень хорошо, отвѣтилъ Бэнъ.
   -- Какъ я рада, что ты доволенъ! воскликнула жена. Я такъ и думала, что ты будешь доволенъ. А теперь, кажется, все. На, возьми-ка всѣ бумаги и спрячь ихъ. А, подожди минутку! Тутъ напечатанная бумага, которую надо приклеить къ стѣнѣ. Она только-что отпечатана,-- еще мокрая. Какъ она хорошо пахнетъ.
   -- Что это такое? спросилъ Бэнъ, взглянувъ на бумагу.
   -- Не знаю, отвѣтила жена; я не прочла изъ нея ни одного слова.
   -- "Назначено въ продажу съ торговъ", началъ читать хозяинъ "Мушкатной Терки", "если не будетъ продано частнымъ образомъ".
   -- Они всегда пишутъ это, сказала Клемэнси.
   -- Да, но они не всегда пишутъ вотъ это, возразилъ Бритэнъ. Смотри: "Барскій домъ" и т. д. "службы" и т. д., "питомники" и т. д., "гг. Снитче и Крэгсъ", и т. д., "служащіе украшеніемъ въ свободныхъ отъ долговъ помѣстьяхъ Михаила Уордена, сквайра, намѣревающагося продлить свое пребываніе заграницей".
   -- Намѣревающагося продлить свое пребываніе заграницей! повторила Клемэнси.
   -- Здѣсь такъ написано, отвѣтилъ Бритэнъ: смотри!
   -- А я только-что сегодня узнала, что въ старомъ домѣ носятся слухи, будто ожидаются въ скоромъ времени лучшія и положительныя извѣстія, сказала Клемэнси, печально качая головою и лаская свои локти, какъ-будто воспоминаніе о прежнихъ дняхъ пробудило ея старыя привычки. Боже мой, Боже, тяжело имъ будетъ, Бэнъ!
   Г. Бритэнъ испустилъ вздохъ, покачалъ головою и сказалъ, что онъ тутъ нечего не можетъ понять и давно отказался отъ всякихъ попытокъ понять что-либо. Съ этимъ замѣчаніемъ онъ принялся наклеивать объявленіе, а Клемэнси, призадумавшись на нѣсколько минутъ, встала, прояснила свое задумчивое лицо и побѣжала посмотрѣть на дѣтей.
   Хотя хозяинъ "Мушкатной Терки" чувствовалъ живую привязанность къ своей доброй женѣ, но эта привязанность имѣла прежній покровительственный характеръ, и жена чрезвычайно забавляла его. Ничего не могло бы такъ удивить его, какъ еслибы кто-нибудь сообщилъ ему за достовѣрное, что она управляетъ всѣмъ домомъ и что она же, свою бережливостью, веселымъ нравомъ, честностью и трудолюбіемъ, сдѣлала его счастливымъ человѣкомъ. Такъ бываетъ обыкновенно на всѣхъ ступеняхъ общества. Удобнѣе всего (какъ это и дѣлаетъ обыкновенно свѣтъ) судить о простыхъ, открытыхъ людяхъ, невыставляющихъ на видъ своихъ заслугъ, по ихъ же собственной скромной оцѣнкѣ; и часто намъ случается чувствовать легкомысленное расположеніе къ людямъ за одни только внѣшнія ихъ качества или эксцентричность, между тѣмъ, какъ намъ пришлось бы покраснѣть, если бы мы узнали дѣйствительную ихъ цѣну.
   Г. Бритэну было пріятно думать о своемъ снисхожденіи, что онъ женился на Клемэнси. Она была постояннымъ свидѣтельствомъ доброты его сердца и его благосклонности; а въ томъ, что она была отличная жена, онъ находилъ осуществленіе стариннаго правила, что добродѣтель всегда вознаграждается.
   Онъ наклеилъ объявленіе и заперъ въ шкапъ доказательства дѣятельности Клемэнси въ продолженіе дня, смѣясь все время надъ ея способностями къ дѣламъ, пока она не возвратилась съ извѣстіемъ, что два малые гг. Бритэны играютъ въ сараѣ подъ наблюденіемъ какой-то Бетци и что маленькая Клемъ спитъ, какъ картинка. Послѣ этого Клемэнси усѣлась за чай, который ожидалъ ея прихода на небольшомъ столѣ. Комнатка была очень чистенькая; въ ней было выставлено, какъ обыкновенно бываетъ въ трактирахъ, множество бутылокъ и стакановъ. На стѣнѣ висѣли степенные часы, ходившіе чрезвычайно вѣрно (было половина шестого); все было на своемъ мѣстѣ, и каждый предметъ былъ вычищенъ и блестѣлъ до невозможности.
   -- Я положительно въ первый разъ въ теченіе всего дня усѣлась спокойно, сказала г-жа Бритэнъ, глубоко вздохнувъ, какъ-будто она усѣлась на всю ночь; но она тотчасъ же встала, чтобы подать мужу чаю и изготовить ему хлѣба съ масломъ, говоря:
   -- Какъ это объявленіе напоминаетъ мнѣ старое время!
   -- А! произнесъ г. Бритэнъ, держа свое блюдечко, какъ устрицу, и глотая чай тѣмъ же способомъ.
   -- Этотъ самый г. Михаилъ Уорденъ, продолжала Клемэнси, кивнувъ головою при взглядѣ на объявленіе, лишилъ меня стараго мѣста.
   -- И далъ тебѣ мужа, сказалъ г. Бритэнъ.
   -- Да, это правда, возразила Клемэнси, и я тысячу разъ благодарю его за это.
   -- Человѣкъ весь созданъ изъ привычекъ, сказалъ г. Бритэнъ, смотря на свою жену черезъ блюдечко. Я какъ-то привыкъ къ тебѣ, Клемъ, и нашелъ, что мнѣ невозможно будетъ обойтись безъ тебя. Вотъ мы пошли и поженились. Ха, ха! Мы! Кто могъ бы это подумать!
   -- Въ самомъ дѣлѣ, кто могъ бы подумать! воскликнула Клемэися. Ты тогда сдѣлалъ доброе дѣло, Бэнъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! возразилъ г. Бритэнъ съ видомъ самоотверженія. Не стоитъ объ этомъ упоминать.
   -- О, да, Бэнъ, это было доброе дѣло, сказала его жена съ необыкновенною простотою. Я въ этомъ убѣждена и очень благодарна тебѣ.
   Она опять посмотрѣла на объявленіе и продолжала:
   -- А когда узнали, что она, милая дѣвушка, ушла и что ее нельзя отыскать, я не могла не сказать всего, что знала (для ея же блага, какъ и для блага всѣхъ). Развѣ я могла?
   -- Какъ бы то ни было, но ты сказала, замѣтилъ ея мужъ.
   -- И докторъ Джедлеръ, продолжала Клемэнси, ставя свою чашку на столъ и задумчиво смотря на объявленіе, въ своемъ горѣ и сгоряча выгналъ меня изъ дому. Я ничѣмъ никогда не была такъ, довольна въ своей жизни, какъ тѣмъ, что не сказала ему ни одного сердитаго слова и не чувствовала никакого зла противъ него, даже тогда,-- потому что онъ впослѣдствіи искренно раскаялся въ своей горячности. Какъ часто сидѣлъ онъ въ этой самой комнатѣ, еще не далѣе, какъ вчера, когда тебя не было дома, и сколько разъ повторялъ онъ мнѣ, что жалѣетъ о своемъ поступкѣ со мною. Какъ часто сидѣлъ онъ въ этой комнатѣ и разговаривалъ со мною по цѣлымъ часамъ о томъ и о другомъ, дѣлая видъ, что все это его интересуетъ. Но онъ дѣлаетъ это все ради прошлаго и потому, что знаетъ, какъ она любила меня!
   -- Какъ это ты могла догадаться объ этомъ, Клемъ? спросилъ ея мужъ, удивленный, что его жена могла ясно постичь истину, которая только смутно представлялась его любознательному уму.
   -- А, право, не знаю, отвѣтила Клемэнси. дуя на свой чай. Если бы ты мнѣ обѣщалъ сто фунтовъ вознагражденія, то и тогда я не могла бы тебѣ сказать, какимъ образомъ я догадалась.
   Мужъ ея сталъ бы, можетъ быть, продолжать разговоръ на эту метафизическую тему, если бы Клемэнси не увидала стоявшаго на порогѣ, за спиною Бритэна, господина въ траурѣ, въ длинныхъ сапогахъ и одѣтаго, какъ наѣздникъ. Онъ, казалось, внимательно слушалъ ихъ разговоръ и не желалъ его прерывать.
   Клемэнси быстро встала. Г. Бритэнъ также всталъ и поклонился гостю, говоря:
   -- Не угодно ли вамъ, сэръ, пожаловать наверхъ? Наверху есть очень хорошенькая комната, сэръ.
   -- Благодарю васъ, отвѣчалъ незнакомецъ, пристально вглядываясь въ жену г. Бритэна: но нельзя-ли мнѣ остаться здѣсь?
   -- О, конечно, если вамъ удобно, сэръ, отвѣчала Клемэнси, приглашая его рукою. Что прикажете подать, сэръ?
   Объявленіе привлекало вниманіе гостя, и онъ сталъ его читать.
   -- Это отличное помѣстье, сэръ, замѣтилъ г. Бритэнъ.
   Незнакомецъ ничего не отвѣчалъ, но, обернувшись по окончаніи чтенія, посмотрѣлъ на Клемэнси съ прежнимъ вниманіемъ.
   -- Вы спрашивали меня? произнесъ онъ наконецъ, продолжая смотрѣть на нее.
   -- Что прикажете подать, сэръ, отвѣтила Клемэнси, также взглянувъ не него украдкой.
   -- Если вы будете такъ добры, дать мнѣ бутылку эля, сказалъ онъ, подходя къ одному столику возлѣ окна, и позволите мнѣ выпить здѣсь, не мѣшая вашему чаю, то я буду вамъ очень обязанъ.
   Говоря это, онъ сѣлъ, не сказавъ больше ни слова, и сталъ смотрѣть на дорогу. Это былъ ловкій, стройный мужчина въ цвѣтѣ лѣтъ. Его загорѣлое лицо съ красивыми усами отѣнялось густою массой черныхъ волосъ. Когда эль былъ поставленъ передъ нимъ, онъ налилъ себѣ стаканъ и съ добродушною улыбкой провозгласилъ тостъ за процвѣтанье дома, послѣ чего, поставивъ стаканъ на столъ, спросилъ:
   -- Это, кажется, новый домъ, не правда-ли?
   -- Не особенно новый, сэръ, отвѣтилъ г. Бритэнъ.
   -- Онъ существуетъ около шести лѣтъ, прибавила Клемэнси, говоря очень отчетливо.
   -- Мнѣ послышалось, когда я входилъ, что вы произнесли имя доктора Джедлера, сказалъ незнакомецъ. Это объявленіе напомнило мнѣ о немъ, потому что мнѣ случилось узнать, по слухамъ, черезъ однихъ моихъ родственниковъ, кое-что о той исторіи... Живъ ли еще старикъ?
   -- Да, онъ живъ, сэръ, отвѣтила Клемэнси.
   -- Онъ очень измѣнился?
   -- Съ какихъ поръ, сэръ? спросила Клемэнси съ замѣчательною силою и выразительностью.
   -- Съ тѣхъ поръ какъ... ушла его дочь.
   -- Да, онъ съ тѣхъ поръ очень измѣнился, сказала Клемэнси. Онъ посѣдѣлъ, состарѣлся и сталъ вовсе не такимъ, какимъ былъ прежде. Но мнѣ кажется, что теперь онъ счастливъ. Послѣ того онъ помирился со своей сестрой, и сталъ очень часто навѣщать ее. Это сразу принесло ему пользу. Съ самаго начала онъ очень сильно былъ убитъ горемъ. Было съ чего разрываться сердцу того, кто видѣлъ, какъ онъ цѣлый день ходилъ взадъ и впередъ, ругая свѣтъ; но черезъ годъ или два онъ очень измѣнился къ лучшему, и тогда онъ полюбилъ говорить о своей бѣжавшей дочери и хвалить ее и даже хвалить свѣтъ, да! Онъ никогда не уставалъ, бѣдный старикъ, говорить со слезами на глазахъ о томъ, какъ она была хороша и добра. Онъ простилъ ее. Это было около того времени, когда миссъ Грэсъ вышла замужъ. Помнишь, Бритэнъ?
   Бритэнъ хорошо помнилъ,
   -- Такъ сестра ея вышла замужъ? спросилъ незнакомецъ, и затѣмъ, помолчавъ немного, онъ прибавилъ: за кого?
   Клемэнси чуть не опрокинула чайнаго стола отъ волненія, въ которое привелъ ее этотъ вопросъ.
   -- Развѣ вы не слыхали объ этомъ? спросила она.
   -- Я бы желалъ услышать, отвѣтилъ онъ, наливая себѣ еще стаканъ элю и поднося его къ губамъ.
   -- А! Это была бы длинная исторія, еслибы ее разсказать какъ слѣдуетъ, сказала Клемэнси, качая головой.
   Она положила подбородокъ на ладонь лѣвой руки, подперла лѣвый локоть правою рукою и, какъ-бы мысленно глядя сквозь минувшіе годы, будто сквозь огонь, повторила:
   -- Да, это была длинная исторія.
   -- Такъ разскажите ее въ короткихъ словахъ, сказалъ незнакомецъ.
   -- Разсказать въ короткихъ словахъ... повторила Клемэнси съ тѣмъ же задумчивымъ выраженіемъ, нисколько, повидимому, не обращаясь къ своему собесѣднику, да и вообще какъ-будто не сознавая, что у нея есть слушатели. Что тутъ сказать? Что они оба горевали вмѣстѣ и вспоминали вмѣстѣ о ней какъ объ умершей; что они нѣжно любили ее, никогда не упрекали, призывали ее къ себѣ и находили для нея всевозможныя извиненія,-- это всякій знаетъ. По крайней мѣрѣ, я знаю, и никто лучше меня, прибавила Клемэнси, утирая глаза рукою.
   -- А затѣмъ? произнесъ незнакомецъ.
   -- А затѣмъ, сказала Клемэнси, машинально повторяя его слова и нисколько не измѣняя ни своего положенія, ни тона: они наконецъ поженились. Они обвѣнчались въ день ея рожденія (завтра этому будетъ ровно шесть лѣтъ) очень тихо, очень скромно. Однажды вечеромъ, когда они гуляли во фруктовомъ саду, г. Альфредъ сказалъ: "Грэсъ, не обвѣнчаться-ли намъ въ день рожденія Маріонъ?". Оно такъ и совершилось.
   -- И они счастливо прожили другъ съ другомъ? спросилъ незнакомецъ.
   -- А! воскликнула Клемэнси: никогда два человѣка не были такъ счастливы вмѣстѣ. У нихъ не было ни одного горя, кромѣ этого.
   Клемэнси подняла голову, какъ-будто внезапно обратила вниманіе на обстоятельства, при которыхъ она вспоминаетъ объ этихъ происшествіяхъ. Видя, что незнакомецъ, обративъ свое лицо къ окну, пристально смотритъ на дорогу, она сдѣлала своему мужу нѣсколько выразительныхъ знаковъ, указала на объявленіе и дѣлала движеніе ртомъ, какъ-будто съ большою энергіею повторяла безчисленное число разъ одно и то же слово или фразу. Такъ какъ она не издавала при этомъ ни одного звука, а ея нѣмые знаки и, вообще, всѣ ея движенія были самые необыкновенные, то г. Бритэнъ пришелъ въ крайнее отчаяніе. Онъ смотрѣлъ на столъ, на незнакомца, на ложки, на жену, слѣдилъ за ея пантомимой съ выраженіемъ глубокаго удивленія и страха; спрашивалъ тѣмъ же способомъ, не находится-ли въ опасности ихъ собственность, или онъ самъ, или она; отвѣчалъ на ея знаки знаками, выражавшими глубокое отчаяніе и смущеніе; слѣдилъ за движеніями ея губъ, отгадывалъ почти вслухъ и не могъ даже приблизительно отгадать изображаемыхъ ею словъ.
   Клемэнси прекратила наконецъ этотъ нѣмой разговоръ, какъ безнадежную попытку, и, подвигая очень тихо и постепенно свой стулъ ближе къ незнакомцу, сѣла противъ него, опустивъ повидимому глаза, но на самомъ дѣлѣ пристально наблюдая за нимъ отъ времени до времени, въ ожиданіи, что онъ спроситъ ее еще о чемъ-нибудь. Она не долго ожидала, потому что онъ тотчасъ-же сказалъ:
   -- А какова дальнѣйшая исторія дѣвушки, которая ушла изъ дому? Они, вѣроятно, знаютъ ее?
   Клемэнси покачала головой.
   -- Я слышала, сказала она, что докторъ Джедлеръ знаетъ объ этомъ больше, нежели говоритъ. Миссъ Грэсъ получала отъ своей сестры письма, въ которыхъ послѣдняя говорила, что она чувствуетъ себя хорошо и счастливо и что она стала еще счастливѣе, когда узнала о бракѣ сестры съ г. Альфредомъ. Миссъ Грэсъ отвѣчала на ея письма. Но тутъ есть какая-то тайна, которая до сихъ поръ не выяснилась и которую...
   Тутъ голосъ Клемэнси задрожалъ, и она замолчала.
   -- И которую... повторилъ незнакомецъ.
   -- Которую одна только особа можетъ, я думаю, разъяснить, произнесла Клемэнси съ большимъ волненіемъ.
   -- И кто можетъ быть эта особа? спросилъ незнакомецъ.
   -- Г. Михаилъ Уорденъ! почти вскрикнула Клемэнси, желая этимъ объяснить своему мужу то, что она раньше передавала ему знаками, и вмѣстѣ съ тѣмъ дать понять Михаилу Уордену, что онъ узнанъ.
   -- Вы помните меня, сэръ? сказала Клемэнси, дрожа отъ волненія. Я сейчасъ увидѣла, что вы меня узнали! Вы помните ту ночь въ саду? Это я была съ нею!
   -- Да, это вы были, сказалъ незнакомецъ.
   -- Да, сэръ, подтвердила Клемэнси: да, это дѣйствительно была я. Вотъ это мой мужъ, если позволите вамъ представить его. Бэнъ, милый Бэнъ, бѣги къ миссъ Грэсъ... бѣги къ г. Альфреду... бѣги куда-нибудь, Бэнъ! Приведи кого-нибудь сюда... скорѣе!
   -- Стойте! сказалъ Михаилъ Уорденъ, спокойно ставъ между дверью и Бритэномъ. Что вы хотите дѣлать?
   -- Сказать имъ, что вы здѣсь, отвѣчала Клемэнси, хлопая руками въ большомъ волненіи. Сказать имъ, что они изъ вашихъ собственныхъ устъ могутъ узнать о ней, сказать имъ, что она не совсѣмъ потеряна для нихъ, а вернется домой, чтобы однимъ видомъ своего дорогого лица осчастливить отца и любящую сестру... даже свою старую слугу, даже меня. При этомъ Клемэнси ударила себя въ грудь обѣими руками. Бѣги, Бенъ, бѣги!
   Она продолжала толкать своего мужа къ двери, а г. Уорденъ продолжалъ стоять передъ дверью съ вытянутою впередъ рухою, но не съ сердитымъ, а скорѣе съ грустнымъ выраженіемъ въ лицѣ.
   -- Или, можетъ быть, начала опять Клемэпси, схвативъ въ волненіи г. Уордена за пальто: можетъ быть, она теперь здѣсь; можетъ быть, она здѣсь близко. Мнѣ кажется по вашему поведенію, что она здѣсь. Позвольте мнѣ видѣть ее, сэръ, пожалуйста. Я ухаживала за него, когда она была еще маленькимъ ребенкомъ. На моихъ глазахъ она росла, чтобы стать украшеніемъ всей этой страны. Я знала ее, когда она была невѣстою г. Альфреда. Я старалась ее предостеречь, когда вы искушали ее бросить домъ. Я знаю, чѣмъ былъ ея старый домъ, когда она была душою его, и какъ онъ измѣнился, когда она ушла и пропала. Позвольте мнѣ поговорить съ нею, пожалуйста!
   Г. Уорденъ смотрѣлъ на нее съ выраженіемъ состраданія, смѣшаннаго съ удивленіемъ; но онъ не подалъ ни одного знака согласія.
   -- Я не думаю, чтобы она могла знать, продолжала Клемэнси, какъ искренно они ей простили, какъ они ее любятъ и какая для нихъ была бы радость увидѣть ее еще разъ. Можетъ быть, если она увидится со мною, это придастъ ей бодрости. Только скажите мнѣ правду, г. Уорденъ,-- съ вами-ли она?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, качая головою.
   Его отвѣтъ, его поведеніе, его черное платье, еге тихое появленіе, объявленное имъ намѣреніе продолжать свое пребываніе заграницей,-- все объясняло истину: Маріонъ умерла.
   Онъ не противорѣчилъ ей: да, она умерла! Клемэнси сѣла и, положивъ голову на столъ, стала плакать.
   Въ эту минуту въ комнату вбѣжалъ старый, сѣдой господинъ, запыхавшійся такъ сильно, что едва ли можно было узнать въ его голосѣ голосъ г. Снитче.
   -- Боже! г. Уорденъ! воскликнулъ адвокатъ, увлекая своего кліента въ сторону. Какой вѣтеръ подулъ?.. Вы здѣсь?
   -- Я боюсь, не дурной-ли вѣтеръ, отвѣтилъ г. Уорденъ. Еслибы вы слыхали, что сейчасъ происходило здѣсь... какъ меня упрашивали и умоляли совершить невозможное... какое смятеніе и горе я вношу съ собою!
   -- Я догадываюсь, въ чемъ дѣло. Но къ чему вы пришли сюда, мой добрый сэръ? возразилъ Снитче.
   -- Почему пришелъ! Почемъ могъ я знать, кто содержитъ этотъ трактиръ. Когда я послалъ къ вамъ своего слугу, то побрелъ сюда, потому что этотъ домъ былъ мнѣ незнакомъ; я естественно интересуюсь всѣмъ новымъ и старымъ въ этихъ старыхъ мѣстахъ; къ тому же это мѣсто внѣ города. Я желалъ свидѣться съ вами, прежде чѣмъ появиться въ городѣ. Я желалъ знать, что будутъ мнѣ говорить люди. Я вижу по вашей физіономіи, что вы въ состояніи мнѣ сказать это. Еслибы не ваша проклятая осторожность, я бы давно владѣлъ уже всѣмъ.
   -- Наша осторожность! повторилъ адвокатъ, говоря за себя и за покойнаго Крэгса (тутъ г. Снитче посмотрѣлъ на крепъ своей шляпы и покачалъ головою). Какъ можете вы насъ обвинять, г. Уорденъ? Между нами было условлено, что мы никогда не возобновимъ разговора объ этомъ предметѣ и что два такихъ серьезныхъ и скромныхъ человѣка, какъ мы (я тогда записалъ всѣ ваши замѣчанія), не должны вмѣшиваться въ это дѣло. Наша осторожность, говорите вы! Когда г. Крэгсъ, сэръ, сошелъ въ свою почтенную могилу въ полной увѣренности...
   -- Я далъ торжественное обѣщаніе молчать до своего возвращенія, когда бы оно не случилось, прервалъ его г. Уорденъ, и я сдержалъ свое слово.
   -- Хорошо, сэръ, и я повторяю, возразилъ г. Снитче, что и мы были обязаны молчаніемъ. Молчаніе составляетъ нашъ долгъ и въ отношеніи насъ самихъ, и въ отношеніи нашихъ кліентовъ, между прочимъ и васъ, -- кліентовъ, которые бываютъ иногда скрытны, какъ устрица. Намъ не прилично было наводить объ васъ справки въ такомъ щекотливомъ дѣлѣ. У меня были свои подозрѣнія, сэръ, но не болѣе, какъ шесть мѣсяцевъ тому назадъ, я узналъ истину и убѣдился, что она для васъ потеряна.
   -- Отъ кого вы это узнали? спросилъ кліентъ.
   -- Отъ самого доктора Джедлера, который добровольно повѣрилъ мнѣ это. Онъ, и только одинъ онъ, зналъ уже нѣсколько лѣтъ истину.
   -- И вы ее знаете? спросилъ кліентъ.
   -- Знаю, сэръ! отвѣтилъ Снитче: и у меня есть также поводъ знать, что ее откроютъ завтра вечеромъ сестрѣ Грэсъ. Они уже обѣщали ей это. А пока вы, можетъ быть, сдѣлаете мнѣ честь остановиться въ моемъ домѣ, такъ какъ въ вашемъ васъ не ожидаютъ. Но, чтобы избѣгнуть возможности встрѣтиться съ такими затрудненіями, съ какими вы здѣсь (хотя вы порядочно измѣнились, такъ что я едва узналъ васъ), лучше будетъ намъ здѣсь пообѣдать и уйти отсюда вечеромъ. Тутъ можно очень хорошо пообѣдать, г. Уорденъ; кстати, вѣдь это ваша собственность. Я и Крэгсъ (покойный) заходили иногда сюда съѣсть котлету, и намъ подавали очень хорошо. Г. Крэгсъ, сэръ, прибавилъ Снитче, закрывъ на мгновеніе глаза и снова открывая ихъ, слишкомъ рано покинулъ жизнь.
   -- Да проститъ мнѣ Богъ, что я не могу соболѣзновать вамъ,
   возразилъ Михаилъ Уорденъ, проведя рукою по своему лбу, но я нахожусь точно во снѣ; я какъ-будто лишенъ здраваго разсудка. Г. Крэгсъ... да... очень жаль, что мы лишились г. Крэгса.
   Но говоря это, Михаилъ Уорденъ смотрѣлъ на Клемэнси и сочувствовалъ, повидимому, Бэну, утѣшавшему ее.
   -- Г. Крэгсъ, сэръ, продолжалъ Снитче, нашелъ, къ сожалѣнію, что жизнь не такъ легка, какъ онъ это проводилъ въ своей теоріи; а то онъ и теперь былъ бы между нами. Это большая потеря для меня; г. Крэгсъ былъ моею правою рукою, моею правою ногою, моимъ правымъ ухомъ, моимъ правымъ глазомъ. Я безъ него -- паралитикъ. Онъ завѣщалъ свою долю въ дѣлахъ госпожѣ Крэгсъ, и фирма сохранила его имя до сихъ поръ. Я стараюсь иногда ребяческимъ способомъ воображать, что онъ еще живъ. Вы можете замѣтить, что я говорю за себя и Крэгса -- покойнаго, сэръ,-- покойнаго, сказалъ нѣжный стряпчій, приводя въ дѣйствіе свой носовой платокъ.
   Михаилъ Уорденъ, который все еще наблюдалъ за Клемэнси, обернулся къ Снитче, когда послѣдній пересталъ говорить, и шепнулъ ему что-то на ухо.
   -- Да, бѣдняжка, отвѣтилъ Снитче, качая головой, да, она всегда была предана Маріонъ; она страстно любила ее. Хорошенькая Маріонъ! Бѣдная Маріонъ! Развеселитесь, мистриссъ Клемэнси (я вѣдь могу теперь называть васъ мистриссъ; вѣдь вы теперь замужемъ, помните!)
   Клемэнси только вздохнула и покачала головой.
   -- Ну, ну! Подождите до завтра, ласково произнесъ стряпчій.
   -- Завтра не можетъ воскресить мертвыхъ, сударь, возразила Клемэнси, рыдая.
   -- Нѣтъ. Оно, конечно, не можетъ этого сдѣлать, а то оно воскресило-бы и покойнаго г. Крэгса, возразилъ стряпчій. Но оно можетъ принести нѣсколько отрадныхъ извѣстій; оно можетъ принести утѣшеніе. Подождите до завтра!
   Клемэнси пожала его протянутую руку и сказала, что подождетъ, а Бритэнъ, который былъ страшно смущенъ при видѣ отчаянія своей жены, сказалъ, что это совершенно справедливо. Г. Снитче и Михаилъ Уорденъ поднялись наверхъ и тамъ вскорѣ вступили въ разговоръ, который они вели такъ осторожно, что нельзя было разслышать ни одного звука; впрочемъ, онъ заглушался еще болѣе бренчаньемъ въ кухнѣ тарелокъ и блюдъ, шипѣніемъ масла на сковородѣ, клокотаніемъ кипящихъ соусовъ въ кострюляхъ, монотоннымъ жужжаніемъ вертела (со страшнымъ взвизгиваніемъ отъ времени до времени, какъ-будто во время его круженія съ нимъ приключалось что-нибудь смертельное) и прочими приготовленіями къ обѣду.
   На другой день была свѣтлая и тихая погода. Нигдѣ осенніе цвѣта и тоны не выставлялись такъ рельефно и красиво, какъ въ тихомъ фруктовомъ саду у дома доктора. Много разъ этотъ садъ одѣвался свѣжею весеннею листвою; много разъ эти листья, поблекнувъ, осыпались съ деревьевъ и заносились снѣгомъ: много разъ этотъ снѣгъ таялъ отъ весеннихъ лучей солнца -- съ тѣхъ поръ, какъ Маріонъ скрылась изъ этого сада. Портикъ изъ жимолости былъ снова зеленъ, и деревья бросали на траву пышныя и разнообразныя тѣни; ландшафтъ кругомъ былъ такъ-же миренъ и ясенъ, какъ въ былыя времена. Но гдѣ была она?
   Не здѣсь,-- нѣтъ! Ея появленіе въ этомъ старомъ домѣ было-бы даже поразительнѣе ея исчезновенія изъ него шесть лѣтъ тому назадъ. Теперь, на ея любимомъ мѣстѣ сидѣла женщина, изъ сердца которой она никогда не выходила; въ памяти которой она жила неизмѣнно молодою, свѣтлою, полною надеждъ; въ любви которой у нея не было соперника; на кроткихъ губахъ которой дрожало теперь ея имя. Грэсъ сидѣла со своимъ мужемъ и маленькой дочкой, игравшей возлѣ нея, во фруктовомъ саду. Это былъ день свадьбы Грэсъ и день рожденія Альфреда и Маріонъ.
   Альфредъ не сдѣлался великимъ человѣкомъ и не разбогатѣлъ; онъ не забылъ мѣстъ и друзей своей юности; онъ не осуществилъ ни одного изъ тогдашнихъ предсказаній доктора. Но постоянно, изо дня въ день и тайкомъ для постороннихъ, обходя жилища бѣдныхъ людей, нуждавшихся въ его помощи, постоянно бодрствуя у изголовья больныхъ, онъ все болѣе и болѣе изучалъ кротость и добродѣтель, которыя разсѣяны по этимъ неизвѣстнымъ, какъ-бы заглохшимъ тропинкамъ жизни и которыхъ не въ силахъ стоптать тяжелая стопа бѣдности и горя, и все болѣе и болѣе убѣждался въ глубокой истинѣ своихъ прежнихъ вѣрованій.. Его дѣятельность, хотя скромная и неизвѣстная, открыла ему, какъ часто къ людямъ, даже безъ ихъ вѣдома, являются свѣтлые, лучезарные ангелы, какъ и въ доброе старое время, и что самыя смиренныя созданія, даже тѣ, которыя забиты бѣдностью и видъ которыхъ отталкиваетъ людей, преображаются вдругъ у ложа страданій, нужды и горя, и кажется, что яркій ореолъ окружаетъ ихъ голову.
   Живя на старомъ полѣ битвы, Альфредъ достигъ, можетъ быть, лучшихъ цѣлей въ жизни, чѣмъ еслибы состязался на болѣе честолюбивыхъ поприщахъ, и онъ былъ счастливъ со своею женою, съ доброй Грэсъ.
   А Маріонъ; забылъ-ли онъ ее?
   -- Время быстро пролетѣло съ тѣхъ поръ, милая Грэсъ, сказалъ онъ (они говорили о той ночи бѣгства), а между тѣмъ кажется, что это было очень давно. Мы считаемъ время перемѣнами и происшествіями, которыя совершаются съ нами, а не годами.
   -- Однакоже мы можемъ считать годами и время, когда Маріонъ нѣтъ съ нами, возразила Грэсъ. Шесть разъ, милый мой, считая и сегодняшній вечеръ, сидѣли мы здѣсь въ день ея рожденія и говорили объ этомъ счастливомъ возвращеніи, такъ страстно ожидаемомъ и такъ долго откладываемомъ. Когда же оно будетъ, когда?
   Мужъ ея внимательно наблюдалъ, какъ слезы наполнили ея глаза, и, подходя ближе, сказалъ:
   -- Но, дорогая моя, Маріонъ говорила тебѣ, въ своемъ прощальномъ письмѣ, которое она оставила здѣсь на столѣ и которое ты такъ часто перечитывала, что должны пройти годы, пока возвращеніе ея будетъ возможно. Она вѣдь такъ говорила, не правда-ли?
   Грэсъ достала письмо, поцѣловала его и сказала:
   -- Да.
   -- Что въ теченіе этихъ годовъ, продолжалъ Альфредъ, какъ бы она ни была счастлива, она будетъ нетерпѣливо ждать того времени, когда вы снова встрѣтитесь и все разъяснится между вами, и что довѣряясь и надѣясь на тебя, она проситъ тебя поступать также и съ своей стороны. Вѣдь такъ говоритъ это письмо, моя дорогая, не правда-ли?
   -- Такъ Альфредъ.
   -- И всѣ остальныя письма, которыя ты съ тѣхъ поръ получала отъ нея, говорятъ то же самое?
   -- Кромѣ послѣдняго, отвѣтила Грэсъ, полученнаго нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, въ которомъ она говоритъ о тебѣ, о томъ, что ты знаешь, и что я должна буду узнать сегодня вечеромъ.
   Альфредъ посмотрѣлъ на солнце, которое было уже очень низко, и сказалъ, что время, назначенное для передачи ей тайны,-- закатъ солнца.
   -- Альфредъ, сказалъ Грэсъ серьезно, кладя свою руку на его плечо, въ этомъ письмѣ, въ этомъ старомъ письмѣ, которое, какъ ты говоришь, я такъ часто перечитывала, есть одна вещь, которой я тебѣ не сказала. Но сегодня, милый мой, съ приближеніемъ этого заката, я не могу сохранять дольше этой тайны.
   -- Что это, моя дорогая?
   -- Когда Маріонъ собиралась уйти, она писала мнѣ здѣсь, что однажды ты поручилъ мнѣ священный залогъ, а что теперь она поручаетъ мнѣ такимъ же священнымъ залогомъ тебя, Альфредъ, прося и умоляя меня, во имя любви къ ней и къ тебѣ, не отвергать любви, которую какъ она думаетъ, ты перенесешь на меня, когда свѣжая рана заживетъ.
   -- И сдѣлать меня опять гордымъ и счастливымъ человѣкомъ. Не такъ-ли она говорила, Грэсъ?
   -- Она хотѣла меня осчастливить твоею любовью, былъ отвѣтъ его жены, между тѣмъ, какъ онъ держалъ ее въ своихъ объятіяхъ.
   -- Выслушай меня, моя милая, сказалъ онъ.
   Она подняла голову.
   -- Нѣтъ, слушай меня такъ.
   Онъ нѣжно положилъ ея голову опять къ себѣ на плечо.
   -- Я знаю, почему я никогда до сихъ поръ не слыхалъ этой части письма. Я знаю, почему ты тогда ни однимъ словомъ, ни однимъ взглядомъ не обнаружила малѣйшаго намека на это. Я знаю, почему ты, Грэсъ, хотя и была мнѣ вѣрнымъ другомъ, съ такимъ трудомъ сдѣлалась моею женою. И зная это, я знаю безцѣнное сокровище сердца, которое бьется возлѣ моего, и благодарю Бога за свое богатство.
   Грэсъ плакала, когда онъ прижалъ ее къ своему сердцу; но она плакала не отъ горя. Послѣ небольшого молчанія, Альфредъ посмотрѣлъ на ребенка, игравшаго съ корзинкою цвѣтовъ у ихъ ногъ, и сказалъ дѣвочкѣ, чтобы она посмотрѣла на солнце, какъ оно красно и золотисто.
   -- Альфредъ, сказала Грэсъ, быстро поднявъ голову при этихъ словахъ: солнце садится; ты не забылъ, что я должна узнать тайну до его заката.
   -- Ты, узнаешь, моя дорогая, всю истину исторіи Маріонъ, отвѣтилъ онъ.
   -- Всю истину! сказала она умоляющимъ голосомъ. Ничто больше не будетъ скрыто отъ меня? Таково было обѣщаніе, не правда ли?
   -- Да, отвѣтилъ Альфредъ.
   -- Прежде, чѣмъ зайдетъ солнце въ день рожденія Маріонъ. А ты видишь, Альфредъ, оно быстро спускается.
   Онъ окружилъ рукою ея талію и, смотря ей пристально въ глаза, отвѣтилъ.
   -- Эта истина хранилась такъ долго тайною не для того, чтобы я открылъ ее, милая Грэсъ; она должна исходить изъ другихъ устъ.
   -- Изъ другихъ устъ! повторила она слабымъ голосомъ.
   -- Да. Я знаю твое твердое сердце, я знаю твои силы; знаю, что одного слова приготовленія тебѣ довольно. Ты сказала правду, что время настало. Скажи мнѣ, что въ эту минуту ты обладаешь достаточною твердостью духа, чтобы перенести испытаніе... неожиданность... потрясеніе,-- и вѣстникъ ожидаетъ у воротъ.
   -- Какой вѣстникъ? спросила она: и какую вѣсть передастъ онъ мнѣ?
   -- Я обязался не говорить больше ни слова, отвѣтилъ онъ, продолжая пристально смотрѣть на нее. Думаешь ли ты, что понимаешь меня?
   -- Я боюсь думать, сказала она.
   Не смотря на пристальный взглядъ Альфреда, лицо его обнаруживало такое волненіе, которое пугало ее. Она опять скрыла свое лицо на плечѣ мужа и, дрожа всѣмъ тѣломъ, просила его подождать... одну минуту.
   -- Будь храбрѣе, моя жена! Если ты довольно тверда, чтобы принять вѣстника, -- онъ ждетъ у воротъ. Солнце садится надъ днемъ рожденія Маріонъ. Смѣлѣе, Грэсъ, смѣлѣе!
   Она подняла голову и, посмотрѣвъ на него, сказала, что готова. Когда она стояла и смотрѣла ему вслѣдъ, ея лицо было поразительно похоже на лицо Маріонъ. Альфредъ взялъ съ собою дѣвочку. Грэсъ позвала ее обратно (она носила имя бѣжавшей дѣвушки) и прижала къ своей груди. Ребенокъ освободившись изъ ея объятій, догналъ отца, и Грэсъ осталась одна.
   Она сама не знала, чего бояться и на что надѣяться, но стояла неподвижно, смотря на портикъ, за которымъ исчезли ея мужъ съ ребенкомъ.
   А! что это такое выдѣляется изъ тѣни портика? Кто это стоитъ на его порогѣ? Что это за фигура въ бѣлой одеждѣ, шелестящей въ вечернемъ воздухѣ, фигура, положившая голову на грудь ея отца и прижавшаяся къ его сердцу? О, Боже! не видѣніе ли это вырвалось изъ рунъ старика и съ крикомъ, съ безумнымъ порывомъ. бросилось къ ней и упало въ ея объятія!
   -- О, Маріонъ, Маріонъ! О, моя сестра! О, сокровище моего сердца! О, невыразимая радость и счастье!
   Это не былъ сонъ, это не было видѣніе, вызванное надеждою и страхомъ, по сама Маріонъ, дорогая Маріонъ была въ ея объятіяхъ, такая прекрасная, счастливая, неизмѣненная заботами и испытаніями, такая неземная и чудная, что въ лучахъ заходящаго солнца она казалась духомъ, спустившимся на землю, чтобъ принести миръ и счастіе.
   Грэсъ опустилась на скамью и наклонилась къ сестрѣ, которая, стоя на колѣняхъ, съ челомъ, озареннымъ сіяніемъ заката, крѣпко прижалась къ ней, обвила ее обѣими руками и, улыбаясь сквозь слезы, не отрывала ни на одно мгновеніе своихъ глазъ отъ ея лица. Маріонъ прервала наконецъ молчаніе; голосъ ея былъ спокоенъ, тихъ; онъ звучно гармонировалъ съ прозрачными тонами наступавшаго вечера.
   -- Когда этотъ дорогой домъ былъ моимъ, Грэсъ, какъ онъ будетъ теперь опять...
   -- Подожди, дорогая! Одну минуту! О, Маріонъ, слышать опять твой голосъ!..
   Грэсъ не могла выносить голоса, который она прежде такъ любила.
   -- Когда этотъ дорогой домъ былъ моимъ, Грэсъ (какъ онъ теперь будетъ опять), я любила Альфреда всею душою, продолжала Маріонъ, я любила его самою преданною любовью; я охотно умерла бы ради его, хотя была очень молода. Я никогда, ни одно мгновеніе и ни однимъ помышленіемъ не пренебрегла его привязанностью ко мнѣ; она была для меня выше всякой цѣны. Хотя это было давно и теперь прошло и все совершенно измѣнилось, я не могла выносить мысли, что ты, которая умѣешь такъ хорошо любить, могла бы думать, что я не искренно любила его тогда.. Я никогда, Грэсъ, не любила его больше, какъ въ тотъ день, когда онъ покинулъ эти мѣста. Я никогда не любила его такъ сильно, какъ въ ту ночь, когда я покинула домъ.
   Грэсъ, наклонившись къ Маріонъ, могла видѣть ея лицо. Она еще крѣпче сжала ее въ своихъ объятіяхъ.
   -- Но онъ, не подозрѣвая самъ, одержалъ побѣду, продолжала Маріонъ съ нѣжною улыбкою, надъ другимъ сердцемъ, еще прежде, чѣмъ я узнала, что у меня есть сердце для него. Это сердце (твое, сестра моя!) такъ покорилось другой привязанности,-- любви ко мнѣ, оно было такъ самоотверженно и благородно, что вырвало изъ себя любовь, оно было радо пожертвовать собою для меня и скрыло эту любовь отъ всѣхъ очей, кромѣ моихъ, которыя сдѣлались прозорливыми отъ нѣжной привязанности и благодарности къ тебѣ. Но я знала глубину этого сердца, я знала борьбу, которую оно перенесло. Я знала, какъ можетъ это сердце сдѣлать счастливымъ Альфреда, и знала, что, не смотря на его любовь ко мнѣ, онъ цѣнилъ его по достоинству. Я поняла, сколько я обязана этому сердцу. Оно каждый день было мнѣ великимъ примѣромъ. Я поняла, что если бы захотѣла, то могла бы сдѣлать для тебя Грэсъ, то же, что ты сдѣлала для меня. Я никогда не ложилась спать, не моля со слезами Бога помочь мнѣ въ этомъ. Я ни разу не засыпала, чтобы не подумать объ истинѣ словъ Альфреда въ день его отъѣзда, что скромная, обыденная борьба, происходящая въ сердцахъ, полныхъ любви, болѣе велика и славна, чѣмъ всѣ побѣды на поляхъ битвы. Думая все больше и больше о тѣхъ страданіяхъ, которыя ежедневно и каждый часъ повторяются въ великой борьбѣ, о которой онъ говорилъ, думая объ этихъ великихъ страданіяхъ, терпѣливо переносимыхъ и никому неизвѣстныхъ, я чувствовала, что мое испытаніе становилось для меня легче. И Тотъ, Кто видитъ теперь наши сердца, моя дорогая, и знаетъ, что въ моемъ сердцѣ нѣтъ ни одной капли горечи или печали, нѣтъ ничего, кромѣ полнаго счастья, Тотъ далъ мнѣ силу рѣшиться никогда, не быть женою Альфреда; Я рѣшила, что онъ будетъ моимъ братомъ и твоимъ мужемъ, если мое рѣшеніе приведетъ къ этой счастливой цѣли, но что я никогда (Грэсъ, я тогда сильно любила его. О, какъ сильно!), что я никогда не буду его женою!
   -- О, Маріонъ! О, Маріонъ!
   -- Я старалась казаться равнодушной къ нему, продолжала Маріонъ, прижавъ лицо сестры къ своему лицу, но это было мнѣ очень тяжело, а ты была всегда неизмѣннымъ его заступникомъ. Я хотѣла высказать тебѣ мое рѣшеніе, но ты не стала бы меня слушать, ты не захотѣла бы меня понять. Время его возвращенія приближалось. Я чувствовала, что должна была дѣйствовать прежде, чѣмъ возобновятся ежедневныя отношенія между нами. Я знала, что одно сильное испытаніе, перенесенное во-время, спасетъ насъ всѣхъ отъ продолжительной агоніи. Я знала, что если тогда же скроюсь, то совершится, что совершилось и что сдѣлало насъ обѣихъ счастливыми, Грэсъ! Я тогда написала доброй тетѣ Мартѣ, прося ее дать мнѣ пріютъ въ ея домѣ. Я тогда не все разсказала ей, а только одну часть случившагося, и она охотно обѣщала принять меня къ себѣ. Въ то время, какъ моя рѣшимость боролась во мнѣ съ моею любовью къ вамъ и къ моему дому, г. Уорденъ, приведенный къ намъ случаемъ, поселился на время въ нашемъ домѣ.
   -- Въ послѣдніе годы я иногда со страхомъ думала, что это могло случиться! воскликнула Грэсъ и стала страшно блѣдна. Ты никогда не любила его... и вышла за него замужъ изъ самоотверженія, ради меня!
   -- Онъ собирался тогда, продолжала Маріонъ, еще ближе прижимаясь къ сестрѣ, тайно уѣхать изъ Англіи. Оставивъ нашъ домъ, онъ написалъ мнѣ, объясняя свое положеніе и свои надежды въ будущемъ, и предлагалъ мнѣ руку. Онъ говорилъ мнѣ, что онъ замѣтилъ, какъ я несчастна въ ожиданіи возвращенія Альфреда. Онъ, вѣроятно, полагалъ, что въ моемъ словѣ, данномъ Альфреду, не участвовало сердце; а можетъ быть онъ думалъ, что я любила его когда-то, но потомъ разлюбила; можетъ быть, онъ думалъ, что когда я старалась казаться равнодушной, то, напротивъ, старалась именно скрыть равнодушіе; я не могу навѣрное сказать, что онъ предполагалъ, но я желала одного: убѣдить тебя, что я совершенно безнадежно потеряна для Альфреда... что я умерла для него! Понимаешь ли теперь, моя дорогая?
   Сестра ея внимательно посмотрѣла ей въ лицо. Она, казалось, сомнѣвалась еще.
   -- Я видѣлась съ г Уорденомъ и положилась на его честь; наканунѣ моего отъѣзда я передала ему свою тайну. Онъ сохранилъ ее. Понимаешь ли, моя милая?
   Грэсъ смутно глядѣла на нее. Казалось, будто она не слышитъ ее.
   -- Моя дорогая! моя сестра! воскликнула Маріонъ, приди въ себя, выслушай меня; не смотри такъ странно на меня. Есть страны, моя дорогая, въ которыхъ люди, желая вырвать изъ своего сердца роковую страсть или желая бороться съ дорогими имъ чувствами и одержать надъ ними побѣду, удаляются отъ свѣта, съ тѣмъ, чтобы никогда не вернуться назадъ, и отрѣшаются навсегда отъ всѣхъ мірскихъ страстей и надеждъ. Когда такъ поступаютъ женщины, то онѣ получаютъ имя, столь дорогое и тебѣ, и мнѣ: онѣ называютъ другъ друга сестрами. Но могутъ быть сестры, Грэсъ, которыя и въ этомъ большомъ свѣтѣ, подъ его свободнымъ небомъ, среди многолюдныхъ городовъ и ихъ дѣятельной жизни, дѣлаютъ то же самое, стараясь помочь ближнимъ и приносить имъ добро. Съ сердцемъ молодымъ и свѣжимъ, открытымъ для всѣхъ надеждъ, онѣ могутъ сказать: борьба давно прошла, побѣда давно одержана. И я одна изъ нихъ! Теперь ты меня понимаешь!
   Грэсъ продолжала пристально смотрѣть на нее и ничего не отвѣчала.
   -- О, Грэсъ, милая Грэсъ, воскликнула Маріонъ, еще нѣжнѣе прижимаясь къ ея груди, если бы ты не была счастливою женою и матерью, еслибы у меня не было тутъ маленькой тезки, еслибы Альфредъ, мой милый братъ, не былъ твоимъ нѣжно-любимымъ мужемъ, откуда взялся-бы у меня тотъ восторгъ, который я чувствую сегодня! Но я вернулась такой, какой ушла отсюда. Мое сердце не знало другой любви; безъ нея я никому не дала бы моей руки. Я все та же, твоя незамужняя и необрученная сестра; твоя прежняя, любящая Маріонъ, въ сердцѣ которой ты, Грэсъ, существуешь одна и безраздѣльно.
   Теперь Грэсъ поняла все. Взоръ ея смягчился; слезы пришли ей на помощь, и, бросившись къ сестрѣ на шею, она плакала, плакала и ласкала ее, какъ-будто Маріонъ превратилась опять въ ребенка.
   Когда онѣ успокоились, то увидѣли доктора, его сестру,-- добрую тетю Марту и Альфреда, стоявшихъ возлѣ нихъ.
   -- Сегодня для меня тяжелый день, сказала добрая тетя Марта, улыбаясь сквозь слезы и цѣлуя своихъ племянницъ, потому что дѣлая васъ всѣхъ счастливыми, я теряю дорогого мнѣ товарища. Что можете вы мнѣ дать взамѣнъ Маріонъ?
   -- Обращеннаго брата, отвѣтилъ докторъ.
   -- Это, конечно, что-нибудь да значитъ, возразила тетя Марта,-- въ такой шуткѣ, какъ...
   -- Нѣтъ пожалуйста! остановилъ ее докторъ тономъ кающагося.
   -- Хорошо, не буду, сказала тетя Марта. Но я считаю, что со мною дурно поступаютъ. Я не знаю, что со мною станется безъ Маріонъ послѣ того, какъ мы съ нею прожили полдюжины лѣтъ.
   -- Я думаю, что ты должна переѣхать сюда жить вмѣстѣ съ нами, отвѣтилъ докторъ. Мы теперь не будемъ ссориться, Марта.
   -- Или вы должны выйти замужъ, тетя, сказалъ Альфредъ.
   -- И вправду, возразила старушка, я думаю, что это былобы хорошею спекуляціею, еслибы я забрала въ руки Михаила Уордена, который, какъ я слышала, вернулся домой, измѣнившись, къ лучшему во всѣхъ отношеніяхъ. Но, такъ какъ я знала его еще мальчикомъ, когда я была уже не очень молодая женщина, то онъ, пожалуй, не заплатитъ мнѣ взаимностью. Такъ я лучше ужь рѣшусь поселиться съ Маріонъ, когда она выйдетъ замужъ, а до тѣхъ поръ (это будетъ недолго, надѣюсь), буду жить одна. Что ты хочешь сказать, братъ?
   -- Мнѣ очень хочется сказать, что этотъ свѣтъ все-таки смѣшонъ и что въ немъ нѣтъ ничего серьезнаго, замѣтилъ бѣдный, старый докторъ.
   -- Ты можешь двадцать разъ клятвенно повторять это, Антонъ, если ты желаешь, сказала его сестра; но никто тебѣ не повѣритъ, взглянувъ на твои глаза.
   -- Этотъ міръ наполненъ сердцами, сказалъ докторъ, лаская свою младшую дочь и нагибаясь черезъ нее, чтобы приласкать Грэсъ, потому что онъ никакъ не могъ разнять двухъ сестеръ: и этотъ міръ дѣйствительно серьезенъ, не смотря на всѣ его безумства, даже на мое безумство, котораго было-бы достаточно, чтобы смутить весь земной шаръ; и солнце никогда не восходитъ надъ этимъ міромъ, чтобы не освѣтить тысячи безкровныхъ битвъ, которыя награждаютъ его за всѣ несчастія и варварства настоящихъ войнъ, и мы должны быть осторожны, понося этотъ міръ, да проститъ насъ Богъ, потому что этотъ міръ священныхъ тайнъ, и одинъ только Творецъ знаетъ, что сокрыто въ душѣ самаго скромнаго его созданія.
   Вы не были бы довольны моимъ грубымъ перомъ, еслибы я выставилъ передъ вашими глазами всѣ восторги этого семейства, такъ долго разлученнаго и теперь опять соединеннаго. Поэтому я не стану повторять, вслѣдъ за докторомъ, его кроткія воспоминанія о горѣ, которое онъ перенесъ, когда лишился Маріонъ; я не стану также говорить, какъ онъ нашелъ, что міръ серьезенъ, что во всякомъ сердцѣ должна быть какая-нибудь любовь и что такое ничтожное обстоятельство, какъ отсутствіе Маріонъ, повергло его, философа, въ большое. горе. Не стану также говорить, какъ, изъ участія къ его горю, сестра давно уже понемногу открыла ему тайну и дала ему возможность узнать всю цѣну сердца его дочери, лишившей себя добровольно отческаго крова.
   Не скажу также, какъ въ теченіе послѣдняго года и Альфредъ Гитфильдъ узналъ истину; какъ Маріонъ видѣлась съ нимъ и обѣщала ему, какъ своему брату, что въ вечеръ дня ея рожденія Грэсъ узнаетъ все изъ ея устъ.
   -- Прошу извиненія, докторъ, произнесъ Снитче, выглядывая изъ калитки сада. Могу я войти?
   Не дождавшись позволенія, онъ прямо подошелъ къ Маріонъ и съ искренней радостью поцѣловалъ ей руку.
   -- Еслибы г. Крэгсъ былъ живъ, моя дорогая миссъ Маріонъ, сказалъ г. Снитче, онъ принялъ-бы живое участіе въ этихъ событіяхъ. Онъ, можетъ быть, доказали-бы ему, г. Альфредъ, что жизнь не слишкомъ легка и что необходимо ее смягчать, насколько мы можемъ; г. Крэгсъ, сэръ, былъ человѣкъ, котораго можно было убѣдить; онъ всегда поддавался убѣжденіямъ. Еслибы теперь онъ былъ еще способенъ убѣждаться, я... но это слабость. Мистриссъ Снитче, моя милая, вы между старыми друзьями.
   На этотъ зовъ жена его показалась изъ калитки.
   -- Подойдите сюда на минутку, г. Снитче, сказала эта дама. Вѣдь вызнаете, что не въ моихъ привычкахъ тревожить прахъ усопшихъ.
   -- Нѣтъ, моя милая, я это знаю, возразилъ ея мужъ.
   -- Г. Крэгсъ...
   -- Да, моя милая, онъ умеръ, сказалъ г. Снитче.
   -- Но я васъ спрашиваю, начала опять его жена, помните-ли вы вечеръ бала? Я только это спрашиваю у васъ. Если вы его помните, и если память не вполнѣ вамъ измѣнила, г. Снитче, и если вы не вполнѣ ослѣплены своимъ пристрастіемъ, то прошу васъ вспомнить о томъ вечерѣ въ связи съ сегодняшнимъ,-- вспомнить, какъ я васъ просила и умоляла на колѣняхъ...
   -- На колѣняхъ, моя милая? повторилъ г. Снитче воспросительяо.
   -- Да! смѣло подтвердила госпожа Снитче, и вы знаете это,-- какъ я васъ умоляла на колѣняхъ, чтобы вы остерегались этого человѣка, чтобы вы посмотрѣли ему въ глаза, а теперь прошу васъ мнѣ сказать, была ли я права и не было ли у него тогда секретовъ, которые онъ не желалъ говорить.
   -- Госпожа Снитче, отвѣтилъ ей мужъ на-ухо, сударыня, не замѣтили ли вы чего-нибудь въ моихъ глазахъ?
   -- Нѣтъ, рѣзко отвѣтила г-жа Снитче, не льстите себѣ.
   -- Потому что въ этотъ вечеръ, сударыня, продолжалъ онъ, дергая ее за рукавъ, случилось, что мы оба знали секретъ, котораго не желали говорить, и что мы знали оба положительно одно и то же. Итакъ, чѣмъ меньше вы будете говорить о подобныхъ вещахъ, тѣмъ это будетъ лучше, г-жа Снитче; и припомните это какъ предостереженіе, чтобы смотрѣть впередъ болѣе разумными и болѣе снисходительными глазами. Миссъ Маріонъ, я привелъ къ вамъ вашего стараго друга. Ступайте сюда, мистрисъ.
   Бѣдная Клемэнси, закрывъ глаза передникомъ, медленно подвигалась въ сопровожденіи своего мужа; послѣдній былъ погруженъ въ уныніе отъ предчувствія, что если его жена отдастся сильно горю, то "Мушкатная Терка" пропадетъ.
   -- Ну, мистрисъ, сказалъ стряпчій, удерживая Маріонъ, которая побѣжала-было къ ней, и закрывая ее собою: что съ вами Клемэнси?
   -- Что со мною! воскликнула бѣдная Клемэнси. Отъ удивленія и негодованія при такомъ вопросѣ и отъ волненія, усиленаго въ эту минуту какимъ-то страннымъ восклицаніемъ г. Бритэна, она подняла голову и вдругъ увидѣла дорогое лицо, которое она. такъ хорошо помнила. Она совсѣмъ потерялась, отскочила назадъ, потомъ зарыдала, засмѣялась, опять заплакала, закричала, бросилась обнимать Маріонъ, крѣпко цѣлуя ее; потомъ, оставивъ ее, бросилась обнимать г. Снитче (къ крайнему негодованію г-жи Снитче); затѣмъ бросилась къ доктору, обняла его, бросилась къ Бритэну, обняла и его и кончила тѣмъ, что обняла наконецъ себя и, закрывъ голову передникомъ, истерически зарыдала.
   Между тѣмъ въ садъ вошелъ кто-то посторонній. Онъ стоялъ въ отдаленіи, никѣмъ незамѣчаемый, потому что никто не могъ обратить вниманіе на окружающее,-- до того это вниманіе было поглощено восторгами Клемэнси. Но онъ, казалось, и не желалъ быть замѣченнымъ и стоялъ одинъ съ опущенными глазами. Это былъ красивый мужчина; но во всей его фигурѣ виднѣлась какая-то печаль, которую общее счастіе дѣлало еще замѣтнѣе.
   Его и вовсе не замѣтили бы, если бы не быстрые глаза тети Марты, которая, увидѣвъ его, тотчасъ же подошла къ нему и начала съ нимъ говорить; затѣмъ она возвратилась къ Маріонъ и шепнула ей что-то на ухо, чему послѣдняя, казалось, очень удивилась. Но вскорѣ она пришла въ себя отъ смущенія и, застѣнчиво приблизившись, вмѣстѣ съ тетей Мартой, къ этому господину, также вступила съ нимъ въ разговоръ.
   Въ это время стряпчій, вынимая изъ кармана какую-то бумагу, имѣвшую видъ законнаго документа, сказалъ:
   -- Г. Бритэнъ, поздравляю! Вы теперь полный и единственный владѣтель арендуемаго вами мѣста и трактира, или гостинницы, которую вы содержите и которая извѣстна подъ вывѣскою "Мушкатной Терки". Ваша жена лишилась одного дома изъ-за моего кліента, г. Михаила Уордена; теперь она пріобрѣтаетъ другой домъ. Въ одинъ прекрасный день я буду имѣть удовольствіе просить вашего голоса на выборахъ въ графствѣ.
   -- Произойдетъ ли какое-нибудь измѣненіе въ моемъ голосѣ, если измѣнить вывѣску? спросилъ Бритэнъ.
   -- Нисколько, возразилъ стряпчій.
   -- Такъ будьте добры прибавить къ вывѣскѣ: "и Наперстокъ". Оба девиза будутъ нарисованы у меня на стѣнѣ въ гостинной, вмѣсто портрета жены.
   -- А мнѣ позвольте, произнесъ голосъ изъ-за Бритэна (это былъ голосъ пришедшаго господина, голосъ Михаила Уордена), позвольте мнѣ воспользоваться выгодою этихъ девизовъ. Г. Гитфильдъ и докторъ Джедлеръ! я могъ бы причинить вамъ большое зло. Если я его не сдѣлалъ, то въ этомъ не мое достоинство. Я не скажу, что теперь я сталъ шестью годами умнѣе и лучше; но, во всякомъ случаѣ, я испыталъ въ продолженіе шести лѣтъ чувство самообличенія. Я не могу выставить никакой разумной причины тому, чтобы вы обходились со мною ласково. Я употребилъ во зло гостепріимство этого дома и, къ моему стыду, получилъ жестокій урокъ отъ особы (онъ посмотрѣлъ на Маріонъ), которую я смиренно молилъ о прощеніи, когда оцѣнилъ ея достоинства и мою собственную негодность. Черезъ нѣсколько дней я навсегда покину эти мѣста и умоляю васъ о прощеніи. Поступите такъ, какъ вы желали бы, чтобы поступали съ вами! Забудьте и простите!
   Время, отъ котораго я узналъ послѣднюю часть этой исторіи и съ которымъ я имѣю удовольствіе быть лично знакомымъ добрыхъ тридцать пять лѣтъ, сообщило мнѣ, опираясь на свою косу, что Михаилъ Уорденъ не уѣхалъ и не продалъ своего дома, но снова зажилъ въ немъ, гостепріимно принимая всѣхъ друзей, и, главное, что онъ женился и что жена его, составлявшая гордость и честь всей страны, называлась Маріонъ.
   Но такъ какъ я замѣтилъ, что Время спутываетъ иногда событія, то и не знаю, насколько можно положиться на его авторитетъ.


   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов