Соколовский Николай Михайлович - Русские Фра-Дьяволы

РУССКІЕ ФРА-ДЬЯВОЛЫ

(H. И. Щ--вой).

Латышевъ.-- Зяблицынъ.-- Рузавинъ.

По обыкновенію мертво-пустыя улицы города Владиміра на Клязьмѣ оживились въ "одно утро" 1867 года. До свѣту поднимались Владимірскіе "граждане" старъ и младъ, богатые, бѣдные, мужчины и женщины валили густыми толпами въ поле. Центромъ притяженія толпы служили пять высокихъ столбовъ и пять могилъ, вырытыхъ подъ ними.

Часу въ восьмомъ утра, въ сторонѣ Владиміра послышался глухой барабанный бой, показались высокія, черной красной окрашенныя дроги. Толпа заколыхалась. "Везутъ! везутъ!" гуломъ пронеслось съ одного конца поля до другого.

Взводъ солдатъ съ примкнутыми штыками, жандармы верхомъ и пестрая толпа окружали погребальную процессію. На самомъ высокомъ мѣстѣ дрогъ сидѣлъ тотъ, чье имя приводило въ ужасъ цѣлые уѣзды: знаменитый разбойникъ Латышевъ (извѣстный въ народѣ подъ именемъ "Ганьки"). Латышева окружали товарищи; всѣмъ имъ готовилась одна чаша: чаша смерти.

По выраженію лицъ товарищей Латышева видно было, что ужасъ могилы оледѣнилъ имъ кровь, что впечатлѣнія внѣшняго міра проходили, не отражаясь на организмѣ, что нервы, мускулы утратили свою подвижность. Широко-открытые, тусклые глаза приговоренныхъ къ смерти странно, почти безумно смотрѣли куда-то въ даль; опустившіеся углы полураскрытыхъ губъ выражали безсознательное, чисто физіологическое страданіе. При каждомъ толчкѣ траурныхъ дрогъ головы наклонялись то въ ту, то въ другую сторону.

Одинъ только "Ганька" былъ сосредоточенно спокоенъ; немного рисуясь, онъ смѣло смотрѣлъ на волнующуюся толпу; близость смерти ни на одну іоту не измѣнила молодого лица; глядя на это смѣлое лицо, не вѣрилось, что ждетъ "Ганьку" черезъ нѣсколько мгновеній.

Процессія приблизилась къ мѣсту казни; приговоренныхъ къ смерти привязали къ столбамъ; прочитали указъ... Вышелъ взводъ солдатъ, скомандовали... Пронесся по мирнымъ полямъ гулъ и пять жизней были мгновенно прерваны.

Громадная толпа молчаливѣе, чѣмъ валила на мѣсто казни, расходилась по домамъ; выраженіе лицъ казненныхъ, гулъ выстрѣловъ и предсмертныя судороги заставили на нѣсколько минутъ прикусить языки.

По всей вѣроятности, пять свѣжихъ могилъ, оставленныхъ въ это утро, сравнены уже и теперь съ землею, во всякомъ случаѣ ихъ не найдти черезъ годъ или два. Забудутся и схороненные въ этихъ могилахъ; народная молва сдѣлаетъ исключеніе только для "Ганьки". Страшныя преступленія, совершаемыя "Ганькой", долго останутся.въ народной памяти; пѣсни, сложенныя имъ, долго будутъ распѣваться но острогамъ, лѣснымъ трущобамъ и деревнямъ.

Настоящее имя Ганьки -- Гаврило Матвѣевъ Латышевъ.

Я сообщаю только не полныя, отрывочныя свѣденія объ этомъ замѣчательномъ убійцѣ; составить его "типъ", во всей законченности, по этимъ свѣденіямъ, конечно нельзя. Вѣдомство, въ рукахъ котораго находится производство о Ганькѣ и его товарищахъ, принесло бы не малую пользу напечатаніемъ если не всего дѣла -- такъ какъ оно слишкомъ велико, -- то, по крайней мѣрѣ, главнѣйшихъ актовъ его. Подобнаго рода напечатаніе дѣла мы считаемъ полезнымъ не въ видахъ удовлетворенія нашей публики, чуткой и страстной до всего, что "отдаетъ" ужасами и кровью, но въ интересѣ разрѣшенія вопросовъ, невольно возникающихъ при каждомъ преступленіи, а тѣмъ болѣе при цѣломъ рядѣ преступленій, совершенныхъ личностью. Шайка Ганьки имѣла организованный характеръ, отличалась неумолимой жестокостью: подъ какими же вліяніями сложилась она? При какихъ условіяхъ росли люди, вошедшіе въ состань ея? Что именно придавало преступленіямъ этой шайки неумолимо-жестокій характеръ? Заключался ли въ природѣ Ганьки кровожадный элементъ -- такіе люди есть, -- или въ его преступленіяхъ звучали другіе, болѣе осмысленные мотивы, и если это такъ, то что же это за мотивы? Что зародило и развило ихъ?

На свободѣ шайка состояла къ Ганькѣ въ отношеніяхъ безусловнаго повиновенія; начало подчиненія между главой и остальными членами проведено было строго: воля Ганьки санктировала преступленія; онѣ совершались подъ его непосредственнымъ надзоромъ. Эти отношенія главенства и подчиненности нисколько не измѣнялись въ острогѣ; шайка также тѣсно держалась около Ганьки, какъ и въ то время, когда ея преступленія поселяли ужасъ на далекое пространство; слово Ганьки и здѣсь, въ каменномъ мѣшкѣ, служило закономъ для товарищества. Шайка говорила своимъ языкомъ, имѣла нѣсколько своихъ пѣсенъ: эти пѣсни до сихъ поръ извѣстны подъ именемъ "ганьковскихъ".

Утромъ, когда арестантовъ выпускаютъ изъ камеръ, вся шайка сгрупировывалась около Ганьки. До тѣхъ поръ пока смертный приговоръ не сдѣлался извѣстнымъ, шайка употребляла всѣ усилія, чтобы "угодить" своему атаману, развлечь его. Въ шайкѣ находился нѣкто Телѣгинъ,-- юноша лѣтъ двадцати; до поступленія въ шайку онъ былъ странствующимь комедіянтомъ; съ поступленіемъ же въ шайку этотъ комедіантъ выдвинулся противу всѣхъ особенной характерностью при совершеніи преступленій: Телѣгинъ ломался и буфонилъ, когда убивалъ, онъ скалилъ зубы, занося топоръ; кривлянье вошло ему въ плоть и кровь. Этотъ-то не совсѣмъ обыкновенный юноша-комедіянтъ лѣзъ обыкновенно изъ кожи, чтобы заслужить благосклонную улыбку Ганьки; комедіантъ и убійца, сосредоточенные въ лицѣ Телѣгина, соперничали другъ съ другомъ, помогали другъ другу. Телѣгинъ отличался замѣчательной способностью передразниваньи и эту способность онъ переносилъ на кровавыя тѣни погибшихъ отъ руки шайки... Телѣгину иногда удавалось развеселить ровнаго, всегда спокойнаго Ганьку, иногда же, вмѣсто поощренія, брови Ганьки угрюмо сдвигались, и вырывалось немногосложное, но много говорящее слово.

Чаще всего въ эти, неподдающіяся "на веселье", минуты, арестантамъ и приходилось учиться "ганьковскимъ" пѣснямъ.

Любимой пѣсней Ганьки считалась одна изъ староразбойничекихъ лѣсовъ, въ нее-то именно Ганька вставилъ ту мѣстность, которой больше всего пришлось перенести отъ преступленій шайки.

"Любимая" пѣвалась иногда хоромъ; запѣвалой былъ Ганька; темпъ хора усиливался по мѣрѣ одушевленія лица Ганьки, по мѣрѣ того, какъ образы прошлаго принимали въ этой страшной душѣ все болѣе и болѣе опредѣленныя формы.

На острожномъ дворѣ смолкало все, когда въ одномъ изъ угловъ тихо раздавалось сначала:

Не шуми ты дубровушка,

Дубрава моя зеленая;

Не мѣшай ты мнѣ добру-молодцу

Думу думати...

Запѣвалу судьба наградила задушевнымъ голосомъ, тѣмъ голосомъ, что неотразимо дѣйствуетъ на человѣка, заставляетъ слушать себя, проникать во внутренній міръ пѣвца, самому переживать все, что переживаетъ пѣвецъ. Шайка давно уже спѣлась; смыслъ пѣсни передавалъ все, что думалось въ настоящемъ, что грезилось впереди: въ пѣснѣ была и гульба въ Марьинской рощѣ, и разбой по дорожкѣ троицкой, и судья непреклонный за удалую гульбу, за кровавый разбой. Понятно, какъ эта пѣсня дѣйствовала на арестантовъ, изъ которыхъ, быть можетъ, у многихъ изъ прошлаго возставали такія же кровавыя тѣни, въ будущемъ -- разстилалась таже перспектива,-- понятно, какъ отчетливо въ острожныхъ душахъ запечатлѣвалось каждое слово многоговорящей пѣсни.

Когда отъ Ганьки только и осталось сказаніе о кровавыхъ дѣлахъ, да двѣ три пѣсни, арестанты вспоминали про страшную шайку:

"И мастера же, дуй ихъ горой, пѣть были. Бывало разведутъ это свою исторію, какъ нашего брата къ допросамъ, значитъ, водитъ, какъ это мы отвѣты держимъ, такъ не наслушаешься. Хлѣбомъ не корми! Въ другорядь плакать тѣ хочется, а въ другорядь, такъ бы, значитъ, все и сокрушилъ".

Рѣже пѣвалась Ганькой пѣсня, сложенная -- по крайней мѣрѣ и онъ самъ и другіе такъ говорили,-- самимъ же Ганькой. Эта пѣсня, какъ и первая, вышла изъ острожныхъ стѣнъ, подъ вдохновеніемъ которыхъ, а также возмездія, ожидавшагося впереди, она сложилась. Въ ней попадается нѣсколько очень поэтическихъ строфъ, хотя мотивъ ея довольно обыкновенный

Меня моя доля

Въ острогъ привела,

И ножикъ булатный

Изъ рукъ отняла --

вотъ главнѣйшее ея содержаніе. Разбойникъ поетъ далѣе, что ему хотѣлось бы взглянуть на родную сторонушку, но на ногахъ висятъ тяжелыя цѣпи, изъ которыхъ только казнь освобождаетъ его.

Благодаря этой пѣснѣ, имя Ганьки живетъ въ народѣ, окруженное поэтическимъ ореоломъ. Благодаря этой же пѣснѣ, народъ начинаетъ забывать, что отъ Ганьки тяжелѣе всѣхъ доставалось ему же, что Ганька не давалъ пощады всѣмъ, попадавшимся ему подъ руку. Быть можетъ, пройдетъ тридцать, сорокъ лѣтъ, когда современники Ганьки сойдутъ въ могилы и Ганька сдѣлается народнымъ героемъ; народная фантазія надѣлитъ его всѣми качествами своихъ героевъ: Ганька также будетъ заговоренъ отъ вражей пули, также полетитъ на коврѣ-самолетѣ, также будетъ морочить своихъ приставленниковъ и уходитъ отъ нихъ на новые подвиги, благодаря шапкѣ-невидимкѣ.

Во всякомъ случаѣ, пѣсни Ганьки, длинный перечень преступленій, совершенныхъ имъ, вліяніе, которое онъ имѣлъ надъ шайкой, ужасъ, внушаемый его именемъ, даютъ чувствовать, что это натура не изъ дюжинныхъ. Ненадо забывать, что Ганькѣ, когда покончились его подвиги, когда онъ сидѣлъ уже въ острогѣ, было всего на всего только двадцать семь лѣтъ; стало быть онъ едва вышелъ изъ юношескаго возраста.

Первымъ узналъ о состоявшемся смертномъ приговорѣ Ганьна. Кто принесъ ему эту страшную вѣсть -- неизвѣстно; до поры, до времени ее старались скрыть изъ опасенія какихъ побудь отчаянныхъ усилій шайки избѣжать кары, или новымъ преступленіемъ, по крайней мѣрѣ, продлить на нѣсколько дней, а можетъ быть и мѣсяцевъ, жизнь. Отъ шайки Ганьки, не останавливавшейся ни передъ чѣмъ, можно было ожидать всего. Первое, конечно самое сильное, впечатлѣніе, произведенное на Ганьку вѣстью о "разстрѣлѣ", не подмѣчено; онъ старался скрыть извѣстіе до послѣдней возможности отъ своихъ товарищей: незная о готовящейся участи, они старались по прежнему "занимать" и "забавлять" своего вожака. Но слухъ о приговорѣ сдѣлался, наконецъ, достояніемъ всего острога; узнала его и вся шайка. Лица, составлявшія шайку Ганьки, были отчаянныя головы; по всей вѣроятности, жизнь каждаго изъ нихъ не разъ висѣла на волоскѣ; но тамъ была борьба, ставка, возможность выиграть или проиграть, здѣсь же, сложа руки, слѣдовало ожидать и ожидать долго приближенія послѣдней развязки. Инстинктъ самосохраненія взялъ свое; приговоръ сломилъ шайку. Она ждала каторжной работы, и ошиблась. Съ первой минуты, когда до шайки дошло извѣстіе о состоявшемся рѣшеніи, члены шайки стали неузнаваемы; впечатлѣніе готовящейся смерти поглотило ихъ сполна, они не въ силахъ были освободиться изъ подъ него. Приходилось уже не шайкѣ "занимать" Ганьку, а Ганькѣ быть пѣстуномъ своихъ товарищей. Роль эту онъ велъ ни разу не измѣнивъ себѣ. Какъ человѣкъ слишкомъ непосредственно жившій, Ганька не старался поддержать мужество своихъ товарищей "бесѣдами" о ничтожествѣ жизни и смерти, онъ выбралъ другую методу утѣшенія: онъ старался всѣми силами доказать, что состоявшійся приговоръ есть не болѣе, какъ средство "попугать" ихъ, что если даже ихъ и "поведутъ на разстрѣлъ" такъ тамъ же объявятъ прощеніе. Главной аргументаціей Ганьки служило то обстоятельство, что безъ подобной милости самый приговоръ былъ бы несправедливъ, ибо въ немъ отсутствовала бы соразмѣрность отвѣтственности съ виной. Если онъ, атаманъ Ганька, ведется къ "разстрѣлу", такъ только потому, что никто другой, какъ онъ же, былъ атаманомъ, какимъ же образомъ одну чашу съ нимъ могутъ пить его пособники, часто, только слѣпо исполнявшіе его приказанія; гдѣ же тогда справедливость? Эта аргументація производила свое дѣйствіе на шайку, но не долго; она снова впадала въ то состояніе, которое нельзя назвать смертью, но также нельзя сказать, чтобы человѣкъ и жилъ во время его,

Ганькѣ, повторяемъ, было всего 27 лѣтъ, когда онъ въ послѣдній разъ попалъ въ острогъ, и отсюда перешелъ въ могилу; въ первый же разъ Ганька содержался въ острогѣ въ 1861 году за какую-то кражу. Впослѣдствіи, когда имя Ганьки покрылось страшной славой, про него начали толковать, что онъ и до перваго содержанія своего въ острогѣ совершилъ уже нѣсколько убійствъ, но, по всей вѣроятности, эти слухи сложились подъ впечатлѣніемъ послѣдующихъ подвиговъ Ганьки; по крайней мѣрѣ, кромѣ этой кражи имя Ганьки не упоминалось ни въ одномъ дѣлѣ. За совершеніе кражи Ганька отдѣлался тюремнымъ замкомъ. По разсказамъ самого Ганьки, острогъ былъ исходнымъ пунктомъ всей послѣдующей кровавой исторіи, состоящей изъ длиннаго ряда убійствъ. Ганька говоритъ, что изъ острога его выпустили съ "волчьимъ билетомъ" и, благодаря этому билету, онъ самъ превратился въ волка. Отъ Ганьки, по выходѣ изъ острога, всѣ отшатнулись; кличка "острожный" запирала ему повсюду дверь; не смотря на сбавку, онъ нигдѣ -- ни на фабрикахъ, ни у крестьянъ не могъ найдти себѣ работы: боялись растлѣвающаго вліянія, которое долженъ внести "острожный" въ окружающую среду, боялись повторенія имъ преступленій. Какъ рабочая сила, Ганька сталъ безполезнымъ и себѣ и другимъ. Невозможностью найдти примѣненіе своимъ силамъ и честно заработать кусокъ хлѣба, Ганька старался объяснить свои послѣдующія злодѣянія. Знающіе требованія голода, найдутъ въ этихъ объясненіяхъ Ганьки много правдоподобнаго. Конечно, къ основной причинѣ, толкнувшей Ганьку на. кровавый путь, присоединялись и другія: прежде всего -- вліяніе острога... Намъ неоднажды приходилось наблюдать, что тѣ преимущественно идутъ crescendo въ совершеніи преступленій, кто побывалъ въ острогѣ; острожное "ученье", въ связи съ ежеминутными, непосредственными столкновеніями съ бывалыми людьми, оказываетъ почти на каждаго, попавшаго въ замуравленную среду, громадное вліяніе. Человѣку, побывавшему разъ въ острогѣ, всегда гораздо легче найдти пособниковъ на самое кровавое, самое отчаянное дѣло; за нимъ остаются связи, своего рода авторитетъ. Наконецъ, трудно ожидать, чтобы при условіяхъ острожнаго быта, выработывадлась любовь къ ближнему, напротивъ, какъ доказываютъ факты, чаще всего послѣднія искры этой любви тухнутъ, благодаря все тѣмъ же острожнымъ стѣнамъ.

Ганька былъ крестьянинъ Владимірскаго же уѣзда, села Ратмирова. Матери своей Ганька вовсе не зналъ. Весьма можетъ быть, что отсутствіе вліянія матери на первоначальное развитіе составляло одну изъ причинъ дальнѣйшаго склада и образованія этого характера.

Ганька, какъ, по крайней мѣрѣ, самъ онъ говорилъ, не найдя себѣ работы честной, набралъ шайку и началъ разбойничать. Шайка Ганьки состояла изъ шести человѣкъ, но это было, такъ сказать, только ядро, главная сила. Шайка, сама, по себѣ, не могла просуществовать мѣсяцъ, она должна была знать гдѣ грабить и кого убивать, должна была находить мѣсто сбыта награбленнаго, имѣть лицъ, исполняющихъ "комерческую" часть "работы", наконецъ должна были заручиться мѣстами, гдѣ, въ минуту опасности, могла бы укрыться отъ зоркихъ глазъ. Всего пособниковъ (по крайней мѣрѣ, по показаніямъ главныхъ преступниковъ) у шайки было до 60 человѣкъ, но надо предполагать, что не всѣ выданы разбойниками. Насколько сильно участіе притонодержателей и укрывателей въ преступленіяхъ, совершенныхъ шайкой Ганьки, достаточно указываетъ одно только то обстоятельство, что изъ 60 человѣкъ этихъ притонодержателей, восемнадцать сосланы въ каторжную работу.

Собственно говоря, при дѣлежѣ награбленнаго, шайкѣ Ганьки доставалась далеко не львиная часть. На ея долю выпадала самая страшная часть работы, на ея же долю палъ и самый страшный жребій. Вообще же Ганька съ товарищами были только "рабочіе",-- рабочіе, конечно, ужасные, но тѣмъ не менѣе подчиненные общимъ экономическимъ законамъ: ихъ эксплуатировали до послѣднихъ степеней. Даже у Ганьки, которому доставалась самая большая часть добычи, найдено при поимкѣ всего только нѣсколько цѣлковыхъ. Главными притонодержателями и комерсантами состояли содержатели постоялыхъ дворовъ и кабаковъ; въ числѣ лицъ, знавшихъ о кровавыхъ дѣлахъ шайки Ганьки и принимавшихъ непосредственное участіе въ выгодахъ, доставляемыхъ этими дѣлами, была жена одного изъ содержателей постоялыхъ дворовъ, молодая, лѣтъ 26, купчиха, очень красивая. Эти-то постоялые дворы и кабаки вытягивали всѣ соки изъ шайки Ганьки; награбленное отдавалось за бездѣлицу, бездѣлица же пропивалась въ тѣхъ же кабакахъ, и у дѣвокъ. Почти вся шайка отличалась самымъ широкимъ разгуломъ, послѣдняя, кровью пріобрѣтенная, копѣйка ставилась ребромъ. Вино, дѣвки и убійства шли непрерывной чередой; когда въ карманѣ были деньги -- пилось и гулялось; когда изсякалъ послѣдній грошъ -- убивали и убивали. У одной изъ дѣвокъ накрыли Ганьку. Онъ пойманъ однимъ изъ самыхъ послѣднихъ, и то благодаря измѣнѣ своего "сподручнаго" -- кажется, Телѣгина. Каждый разъ Гапькѣ удавалось ускользать изъ рукъ, несмотря на то, что судьба отмѣтила его примѣтой, по которой его могъ узнать каждый и по которой за нимъ легче, чѣмъ за другими, можно было слѣдить. У Ганьки былъ "кабаній клыкъ", высовывавшійся изо рта. Этотъ "клыкъ" и глубокіе, неумолимо-холодные глаза, производили, говорятъ, такое впечатлѣніе, что разъ увидавшіе лицо Ганьки, даже при спокойномъ выраженіи, долго уже не забывали его.

Исчислять всѣ убійства, совершенныя шайкой Ганьки, было бы слишкомъ долго; чтобы дать понять сколько крови, въ непродолжительное существованіе, пролито этимъ ужаснымъ товариществомъ, достаточно сказать, что въ первый мѣсяцъ по организованіи шайки совершено ею тринадцать убійствъ. Шайка била огуломъ, по нѣскольку человѣкъ за разъ, не разбирая пола, возраста, кровныхъ связей намѣченныхъ жертвъ съ нѣкоторыми изъ членовъ шайки; каждый щеголялъ другъ передъ другомъ своей закаленностью въ пролитіи крови, хотя нѣкоторые члены шайки, какъ напримѣръ тотъ же Телѣгинъ, едва вышли изъ дѣтскаго возраста. При поступленіи въ шайку каждый связывался особо сочиненной Ганькой клятвой не давать никому пощады, не выдавать товарищество, быть глухимъ къ узамъ родства. Эта страшная клятва завершалась довольно страннымъ обрядомъ: каждый поклявшійся, въ знакъ безпрекословнаго принятія на себя условія, въ томъ, что онъ вполнѣ подчиняется волѣ товарищества, цѣловалъ членовъ шайки пониже спинной кости... Когда припомнишь, какъ крѣпко держалась шайка этой клятвы, когда подумаешь, что только благодаря этой клятвѣ, проливалась нерѣдко кровь, тогда странная пародія на клятвенные обряды принимаетъ своеобразный букетъ.

Цѣль убійствъ заключалась, конечно, главнымъ образомъ въ грабежѣ, но иногда шайка, во имя данной клятвы, просто "потѣшалась" кровью; такъ, застигнувъ однажды въ полѣ женщину, шайка изнасиловала ее, а потомъ зарѣзала. Это убійство, кромѣ своей жестокости,-- женщина была беременна, -- замѣчательно по той дерзости, съ которой шайка совершала свои кровавые подвиги, и по тому ужасу, который наводила она.

Изнасилованіе и убійство женщины происходило въ пятнадцати, двадцати саженяхъ отъ проѣзжей дороги; по дорогѣ же тянулся въ это время обозъ. Несчастная женщина, какъ передавали потомъ убійцы, громко молила о пощадѣ... Но обозчики знали или, по крайней мѣрѣ, догадывались, что это Ганька съ товарищами чинитъ кровавую потѣху.

Насколько дешево цѣнила шайка Ганьки человѣческую жизнь, съ какимъ презрѣніемъ относилась она къ ней, показываетъ слѣдующій случай.

Шайка Ганьки сговорилась убить и ограбить одного купца, на сундуки котораго давно уже скалила зубы. Раза два шайка пыталась привести въ исполненіе свое намѣреніе, но намѣченный былъ остороженъ; тяжелый замчище вѣчно висѣлъ на воротахъ, псы зорко стерегли хозяйское добро. Мѣстомъ соединенія шайки въ послѣдній разъ -- откуда она должна была отправиться на разбой, -- избранъ одинъ изъ глухихъ постоялыхъ дворовъ. Шайка собралась въ полномъ составѣ и начала пить,-- благо ночь еще была далека и времени оставалось довольно. Во время этой попойки, хозяинъ указалъ шайкѣ, что на его постояломъ дворѣ укрываются еще три паренька, тоже изъ дошлыхъ. "Рыбакъ рыбака видитъ издалека" -- обѣ партіи дошлыхъ снюхались скоро. Оказалось, что три паренька служатъ по мазурнической части: странствуютъ по ярмаркамъ и базарамъ, обшариваютъ у ротозѣевъ карманы; гдѣ можно лошаденку съ поля статутъ; подъ пьяную руку армякъ съ мужика сдерутъ.-- Словомъ, не брезгаютъ никакой работишкой... Мазурики въ особенности хвастались своимъ умѣньемъ отпирать всякіе замки и запоры; "у насъ-де такое снадобье есть, разрывъ-трава называемое; этой травы никакой замчище на свѣтѣ подержитъ, приложимъ значитъ, и тою же минуточкой настежъ ворота: милости просимъ, гости дорогіе!" Шайкѣ Ганьки, хоть и гнушавшаяся мелкой, мазурнической работишкой, не безъинтересно было узнать, что это за талисманъ разрывъ-трава. Мазурики сначала ломались, а потомъ открыли секретъ: разрывъ-трава оказалась возросшей въ кузницахъ и заключалась въ большомъ выборѣ коловоротовъ, ключей, долотъ, винтовъ и другихъ болѣе или менѣе хитрыхъ инструментовъ, необходимыхъ для ближайшаго ознакомленія съ тѣмъ, что хранится въ чужихъ сундукахъ. Разрывъ-трава былъ единственный, если не считать трехъ четырехъ рублей, оставшихся непропитыми, капиталъ мазуриковъ.

Свечерѣло. Шапкѣ Ганьки пора было отправляться на кровавую работу. Зная по опыту, съ какой острасткой живетъ намѣченная жертва, какіе хитрые замчища висятъ у ней на каждой двери, Ганька и, съ его голосу, остальные члены шайки, пришли къ заключенію, что имъ очень выгодно взять въ товарищество встрѣтившихся мазуриковъ, во 1-хъ, какъ счастливыхъ обладателей разрывъ-травы,-- шайка Ганьки знала одинъ только видъ этой травы: топоръ, и во 2-хъ, какъ людей болѣе дошлыхъ, въ микроскопической, тонкой работѣ. Общество мазуриковъ уже слышало о Ганькѣ; какъ искусившееся только въ мелкомъ мазурипчествѣ и воровствахъ, ему было не по себѣ слѣдовать за облитой кровью шайкой Ганьки,-- дѣло шло уже не о воровствѣ. Сначала мазурики не приняли обязательнаго приглашенія Ганьки, отказались сопутствовать ему. Но съ Ганькой шутить и несоглашаться было невозможно; сила и численность находилась на сторонѣ Ганьки, мазурики обладали только инструментами годными для тонкой работы, въ рукахъ же Ганьки и товарищества находились такого уважительнаго вида инструменты, которые годны для всякой работы... Мѣсто дѣйствія глухое, прижато къ самому лѣсу, хозяинъ свой братъ... Всѣ эти аргументы выставилъ Ганька на видъ мазурикамъ; выбирай любое: или иди съ нами и получай, что достанется на долю; или не гнѣвайся за послѣдствія отказа. Волей неволей мазурики согласились пристать къ шайкѣ Ганьки, выговоривъ себѣ: "насчетъ всякаго замка -- наше дѣло; это мы сможемъ, а ужь насчетъ чего другого -- увольте, почтенные господа, потому грѣхъ это тяжелый, и отъ него насъ Господь Богъ доселева миловалъ". Шайка согласилась "на увольненіе" мазуриковъ "насчетъ чего другого", ей всякіе счеты были дѣломъ привычнымъ.

Дорога къ мѣсту предназначеннаго грабежа и убійства вела лѣсомъ.

Сначала вся компанія шла кучей вмѣстѣ, дружески разговаривая. Отсталъ первымъ на нѣсколько шаговъ Ганька; зная атаманскія привычки, Телѣгинъ незамѣтно присталъ къ нему.

Ганька въ трехъ словахъ передалъ на ходу задуманное преступленіе.

"Порѣшить ихъ надоть!"

Телѣгинъ передалъ приказаніе Ганьки остальнымъ членамъ шайки. Конечно экспромтомъ сложившійся вызовъ на новое преступленіе ни въ комъ не встрѣтилъ протеста; несчастные мазурики шли, нисколько не подозрѣвая горькой участи, приготовленной для нихъ новымъ страшнымъ товариществомъ.

Компанія достигла середины лѣса: это было самое глухое мѣсто... Съ крикомъ: "бей, робя!" Ганька первый ударилъ можемъ рядомъ шедшаго съ нимъ мазурика, въ тоже мгновеніе таже участь постигла и другихъ его товарищей. Несчастные даже не вскрикнули.

Три свѣжихъ трупа оставила шайка на пути къ предполагаемому убійству.

Ганька разсчиталъ по дорогѣ, что имѣть въ рукахъ разрывъ-траву весьма полезно, что, имѣя это снадобье, можно обойтись безъ излишнихъ пособниковъ.

Результатомъ дьявольскаго соображенія были три убійства. А разрывъ-трава стоила рубля три или ужь много много рублей пять.

Разскажу другое преступленіе шайки, гдѣ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ является "комедіянтъ" Телѣгинъ.

Ганька намѣтилъ, какъ жертву, своего родного дядю. У Ганьки съ дядей велись давнишніе счеты, онъ, во-первыхъ, хотѣлъ разомъ подвести ихъ,-- а во-вторыхъ, дядя считался зажиточнымъ мужикомъ; слѣдовательно, хорошая выручка должна была служить наградой подведенію родственныхъ счетовъ. Дядя зналъ, что Ганька точитъ на него зубы, объ этомъ до него не разъ доходили со стороны слухи, -- но онъ не даромъ состоялъ въ близкомъ родствѣ съ Танькой. "Пущай, окаянный, сунется, я ему носъ-то по своему утру!" говорилъ онъ тѣмъ, кто предостерегалъ его отъ замысловъ Ганьки. Старичина надѣялся на свою храбрость, да на свою громадную силищу. Это былъ ломовикъ и теперь еще ходившій подъ пьяную руку на цѣлую "стѣну", сокрушались попадавшіеся подъ его десницу зубы и челюсти, "аки былінки".

Дядя жилъ съ двумя женщинами, родственницами своими; псы сторожили стараго силача.

Подломавъ соломенную крышу, въ глухую полночь ворвалась шайка въ домъ старичины.

Дядя спалъ на печи; Ганька, надѣясь тоже на свою силу, да на кистень, взялъ на себя обязанность расправиться съ родственникомъ; другимъ членамъ шайки онъ велѣлъ "отправить на тотъ свѣтъ" бабъ и осмотрѣть дядино добро. Гдѣ кто спалъ, Ганькѣ было очень хорошо извѣстно.

Въ чуланѣ, въ сѣняхъ, спала одна изъ женщинъ; ея судьба выпала на жребій Телѣгина.

"У меня, значитъ, фонарикъ имѣлся", передавалъ потомъ съ обезьянными ужимками и смѣхомъ юноша-разбойникъ. "Гляжу: баба спитъ... Въ другорядь, кабы не такая экстра, согрѣшилъ бы шельмецъ, потому, коли баба, -- хлѣбомъ не корми, припасай, что мягче, да слаще. А тутъ ни-ни, батька, у насъ строгій; насъ онъ, дѣточекъ своихъ милыхъ, такъ училъ: коли дѣло не спѣшное -- балуйся, запрету отъ меня нѣтъ, а коли дѣло есть, да прохлаждаться съ бабой сталъ -- башку на прочь снесу. У-ухъ, онъ у насъ какой... Воззрѣлъ я значитъ на красу, да думаю: шалишь малецъ! Тою минуточкой, значитъ, за горлошко-то бѣлое, какъ копчикъ, {Такъ ястреба называются.} ее цапъ!.. Бабенка моя и язычекъ высунула,-- ноженьками начала выплясывать. Глаза тоже открыла; а я возьми да горлышко-то ей поверни,-- Ганька насъ этой штукѣ выучилъ: недохнетъ человѣкъ! Бабенка моя ноту сичасъ взяла, захрипѣла. Туда, думаю, тебѣ и дорога! нашему брату отъ твоего тѣла бѣлаго много скорби пришлось!.."

Въ то время когда, какъ копчикъ голубя, душилъ женщину юноша-комедіантъ, въ избѣ шла борьба на жизнь и смерть между дядей и племянникомъ. Старичина спалъ чутко, -- его не удалось устигнуть въ расплохъ, спящаго: онъ слышалъ, какъ разбойники ворвались въ сѣни и бросился къ лавкѣ, гдѣ лежалъ топоръ; но въ торопяхъ ли или переложилъ дѣйствительно топоръ на другое мѣсто, только на лавкѣ онъ не нашелъ его: старикъ бросился къ столу за ножомъ... Но въ это время встрѣтился лицомъ къ лицу съ своимъ страшнымъ племянникомъ; Ганька не успѣлъ еще замахнуться кистенемъ, какъ старый медвѣдь "сгребъ" его въ свои лапы. Дядя оказался сильнѣе племянника; онъ смялъ подъ себя Ганьку. Разбойнику приходилось совсѣмъ плохо, желѣзные клещи душили его... Въ смертельной борьбѣ фонарь Ганьки потухъ, въ темнотѣ шелъ смертельный бой между кровными.

Въ эту минуту, совершивъ убійство женщины, ворвался въ избу комедіянтъ Телѣгинъ.

"Фонарикъ-то наставилъ, гляжу", разсказывалъ Телѣгинъ, "а нашего тятиньку дорогова старый чортъ подъ себя сгребъ! Ахти мои свѣтики, -- у меня и ноженьки подкосились; я туда, сюда, анъ топоръ-то у красы забылъ. Только на мое сиротское счастье, молоточекъ на лавкѣ лежитъ. Получивши молоточекъ, я кошечкой, кошечкой къ старому чорту, да какъ вдоль спинки-то его ляпну! Зарычалъ звѣремъ старый чортъ. Что, говорю, дѣдушка капустку любишь?.. Однако живучъ домовой, все нашего тятиньку обнимаетъ, да ласкаетъ. Ну, думаю, дѣдушка, теперь ужь я фальши не дамъ, я тѣ ко братцу твоему сатанѣ отправлю. Прицѣлился, и, что ни есть въ самую шишечку, да какъ опять трахну!.. Дѣдушка мой со смѣху по полу и покатился. Всталъ это Ганька съ полу, блѣдный изъ себя, точно болѣсть съ нимъ приключилась, косточки свои расправилъ, да и говоритъ: "ну, спасибо тебѣ, Телѣгинъ, кабы не ты, порѣшилъ бы дядя меня, въ глазахъ инда стало зелѣнѣть". То-то, говорю, ваше степенство, и нами, первоученьками, брезговать не извольте, свое дѣло на чистоту справляемъ".

Другую женщину порѣшилъ одинъ изъ членовъ шайки. Совершивъ это троекратное убійство, шайка разграбила все, что могла увести. Телѣгинъ въ особенности любилъ вспоминать объ этомъ преступленіи.

"И ужь пили мы послѣ того -- страсть!" похвалялся юноша. "Добрища этого много, бабы льнутъ, величаютъ, зелье кабацкое въ душу даже нейдетъ. Схватитъ штофъ сладкой, объ стѣну... Ходи круто!.."

Длинный перечень остальныхъ преступленій Ганьки и его шайки отличался такимъ же характеромъ: все, что попадалось подъ ножъ, подъ кистень не получало пощады.

Часть шайки попалась на убійствѣ кабачника съ семьей: удалось только скрыться Ганькѣ съ однимъ товарищемъ. Убійства, безпрерывно совершаемые шайкой; ея дерзость; ужасъ, наведенный подвигами на цѣлые уѣзды,-- заставили энергично взяться, какъ за производство слѣдствія, такъ и за розысканія Гапьки и всѣхъ притонодержателей шайки. Всѣ мѣстопребыванія Ганьки были выданы; въ новую мѣстность Ганька почему-то не ушелъ. Ганьку накрыли у одной изъ его любовницъ; Ганька спалъ; проснулся же тогда, когда было поздно; скрутили могучія руки...

При производствѣ слѣдствія въ характерѣ Ганьки обнаружилась новая черта.

Желаніе властвовать и страшное самолюбіе, какъ основаніе этого желанія, были преобладающими элементами въ натурѣ Ганьки; онъ не могъ выносить, когда его ставили на одну доску съ обыкновенными убійцами, съ мошенниками; онъ требовалъ, чтобы его признавали выходящимъ изъ уровня преступникомъ; разбойникомъ pur sang... Увидавъ себя "въ рукахъ правосудія", Ганька не унизилъ себя ни одной мольбой, ни одной ложью... Выходящее изъ чувства самосохраненія вилянье при слѣдствіи, стремленіе замести слѣды, отвести глаза отъ своихъ преступленій, а тѣмъ болѣе свалить ихъ на другихъ -- было совершенно чуждо Ганьки; напротивъ, если онъ лгалъ, то только съ единственной цѣлью: выгородить по возможности своихъ сообщниковъ. Иниціатива въ каждомъ преступленіи, по словамъ Ганьки, принадлежала ему: приказамши, задумамши и т. п. были любимыми фразами Ганьки; всѣхъ остальныхъ, какъ членовъ шайки, такъ и притонодержателей, онъ старался выставить нѣмыми исполнителями его велѣній; даже по возможности онъ старался брать на себя и отвѣтственность въ исполнительной части. Только тамъ, гдѣ размѣры преступленія являлись внѣ силы единичной личности, онъ и то полусловами, чаще всего недоговаривая, указывалъ на сообщниковъ. Словомъ, Ганька старался доказать, что не даромъ онъ удостоился избранія въ атаманы.

Ганька обладалъ, назовите конечно это своеобразной, но все же честностью: слово для Ганьки считалось закономъ; на это слово можно было положиться, какъ на каменную стѣну; Ганька признавалъ позоромъ не исполнить разъ сказаннаго; если бы ему дали на выборъ: измѣнить слову или повѣситься, онъ незадумался бы и полѣзъ въ петлю. Ганька лучше всего доказалъ это при производствѣ надъ нимъ слѣдствія; ему конечно представлялось невозможнымъ разсчитывать на снисхожденіе: самое меньшее, что грозило ему -- это безсрочная каторжная работа; слѣдовательно, для Ганьки было весьма пріятно ускользнуть изъ рукъ правосудія и снова, начать длинную эпопею кровавыхъ подвиговъ, тѣмъ больше потому, что отъ совершенныхъ уже, онъ не чувствовалъ ни усталости, ни раскаянія. Знающіе наши уѣздныя средства охраненія преступниковъ, наши "становыя квартиры", нашихъ блюстителей тишины и порядка, знаютъ конечно очень хорошо, что "учинить побѣгъ", особенно при пересылкѣ съ мѣста на мѣсто, дѣло далеко не трудное, особенно для такихъ артистовъ, какъ Ганька: два, три рубля денегъ, въ крайнемъ случаѣ ножъ въ бокъ и дорога въ темный лѣсъ открыта. Но для Ганьки имѣлась узда крѣпче всякихъ запоровъ, зорче всякихъ десятскихъ: это довѣріе къ нему, а потомъ довѣріе къ полученному отъ него слову. Этой чертой Ганьки воспользовались, какъ для отысканія награбленнаго, такъ и для удержанія его отъ побѣга. Разъ сказавши: "я не убѣгу; коли буду проситься -- пустите, безъ приставленниковъ только, увидите, самъ приду, да приду-то не съ пустыми руками". Ганька уже ни разу не измѣнилъ своему слову; мало того: онъ держалъ себя такимъ образомъ, что отстранялъ даже всякое подозрѣніе, что мысль "учинить побѣгъ" могла хотя случайно запасть ему въ голову.

Слухъ о поимкѣ Ганьки не тотчасъ распространился но закоулкамъ; до нѣкоторыхъ и достигалъ онъ, но не хотѣли вѣрить, чтобы такой человѣкъ, какъ Ганька, такъ скоро попался въ разставленныя сѣти. Это послужило причиной, что торгъ награбленнымъ шайкой Ганьки шелъ довольно открыто по деревенскимъ базарамъ. Ганька очень хорошо зналъ, въ какихъ именно закоулкахъ сбываются пріобрѣтенныя кровью вещи. Слѣдователь успѣлъ пріобрѣсти довѣріе къ себѣ Ганьки; Ганька открылъ ему механизмъ торговли. Возникалъ вопросъ: какимъ образомъ захватить награбленное и возвратить его оставшимся въ живыхъ хозяевамъ? Какъ предупредить "сокрытіе" награбленнаго? Вещи, отъ первоначальныхъ, послѣ шайки, пріобрѣтателей перешли уже черезъ нѣсколько рукъ, такъ что послѣднихъ хозяевъ не зналъ самъ Ганька, слѣдовательно ихъ надлежало прежде всего "опознать", но если для этого "опознанія" привести на базаръ Ганьку въ сопровожденіи караульныхъ, то ясно, что явленіе его съ такимъ тріумфомъ не приведетъ ни къ какимъ практическимъ результатамъ; прежде чѣмъ Ганька начнетъ "опознавать", весь базарь узнаетъ, что онъ пойманъ, а тѣ, кому больше всего "вѣдать о томъ надлежало", не останутся конечно настолько глупыми, чтобы ждать, сложа руки, прибытіи незванныхъ гостей. Оставалось одно: ограничиться исполненіемъ однихъ законныхъ формальностей, махнувъ рукой на матеріальную сторону дѣла. Выходъ изъ этого довольно затруднительнаго, въ особенности для слѣдователя добросовѣстнаго, положенія найденъ былъ самимъ же Ганькой; онъ предложилъ отпустить его одного на базаръ, чтобы тамъ онъ могъ увидаться съ кѣмъ слѣдуетъ и найдти, что искалось. Слѣдователя сначала это предложеніе удивило; Ганька увѣрялъ, что на этотъ разъ онъ не убѣжитъ, что если ему и придетъ охота снова гулять на свободѣ, то онъ незатруднится привести намѣреніе въ исполненіе тогда, когда ему не жалко будетъ подвести за себя подъ отвѣтственность "начальство" Слѣдователь, узнавъ гордо-самолюбивый характеръ Ганьки, рискнулъ: взявъ съ Ганьки слово, что онъ возвратится къ извѣстному времени, слѣдователь отпустилъ его одного на базаръ. При прощаніи Ганька снова заявилъ, что онъ не обманетъ довѣрія, не введетъ въ бѣду:

"Коли Ганька, что сказалъ -- такъ вѣрьте; честь тоже и у разбойниковъ бываетъ!"

Часа черезъ четыре, Ганька возвратился съ подробнымъ описаніемъ: что именно изъ награбленнаго привезено на базаръ и у кого можно отыскать чужое добро.

Однажды привелось вести Ганьку въ село, гдѣ, по его показанію, должно было скрываться награбленное добро. Дорога была зимняя, лѣсная, узкая, такъ что едва, едва могла пройдти однопряжка; громадные сугробы дѣлали эту дорогу еще болѣе трудной. Пришлось ѣхать на нѣсколькихъ саняхъ, гуськомъ другъ за другомъ. Впереди ѣхалъ Ганька съ чиновникомъ, на. бѣговыхъ саняхъ. Лошадь у нихъ зарвалась и понесла; остальные спутники давно уже потерялись изъ виду. Темной стѣной, почти рядомъ съ полозьями, поднимался лѣсъ; снѣгъ валилъ хлопьями и залипалъ глаза. Мѣсяцъ скрылся за облаками. Въ лѣсу удалось остановить лошадь общими усиліями; она пошла шагомъ. Чиновникъ оглянулся: кромѣ лѣса, да Ганьки съ странной усмѣшкой на губахъ, ничего не видно, сталъ прислушиваться: только вѣтеръ воетъ по лѣсу. Тутъ только онъ понялъ весь ужасъ своего положенія: у Ганьки руки оставались свободны, при его силищѣ онъ въ минуту могъ задушить своего спутника, быть снова вольной птицей, грозой того же лѣса...

Странная усмѣшка не сходила съ губъ Ганьки.

"Что, ваше благородіе, чай страшно со мной съ глазу-то на глазъ быть? Вѣдь дубравушка по лицу бьетъ... Да вы-то добрый человѣкъ..."

Лошадь сдѣлала нѣсколько шаговъ. Минуты двѣ продолжалось молчаніе. Ганька вздохнулъ:

-- "И много же въ тебѣ, дубравушка, грѣховъ схоронено!" какъ бы невольно, подъ впечатлѣніемъ окружающаго и думъ, возбужденныхъ имъ, вырвалось у Ганьки...

Еще проѣхали въ молчаніи нѣсколько сажень; Ганька поднялъ голову...

"Гоните-ка лошаденку, ваше благородіе; грѣться пора..."

Минутъ черезъ пятнадцать въѣхали въ околицу... Ганька, смѣясь, разсказывалъ своему спутнику о своихъ кровавыхъ похожденіяхъ.

Таковы отдѣльные поступки того страшнаго человѣка, что, слагая предсмертную пѣсню, самъ охарактеризовалъ свою молодость такимъ образомъ:

Я въ полѣ былъ воинъ,

Рубилъ и губилъ,

Въ лѣсахъ и дубравахъ

На всѣхъ нападалъ,

Какъ воропъ на птицу,

На всѣхъ налеталъ...

"Меня моя доля въ острогъ привела", пѣвалъ Ганька. Что же это за доля, вырвавшая изъ души Ганьки всѣ человѣческія чувства, сдѣлавшая ее глухой къ крови, слезамъ, страданіямъ и оставившая ее настолько чуткой, что въ предсмертныя минуты она съумѣла сказаться пѣсней?

Страннымъ мотивомъ врываются пѣсни Ганьки въ кровавую повѣсть его преступленій; что-то неразгаданное лежитъ въ этомъ человѣкѣ, недававшемъ никому пощады, незнавшемъ, что такое состраданіе, и, въ тоже время, какъ сентиментальный юноша, прощавшемся передъ смертью "съ родными дубравами и степью". Благодаря этимъ противорѣчіямъ, Ганька является въ воспоминаніяхъ знавшихъ его не иначе, какъ сопутствуемый кровавыми тѣнями, но въ тоже время помнятъ и долго будутъ помнить острожные, когда тотъ же неумолимый Ганька, окруженный страшнымъ товариществомъ, пѣвалъ своимъ въ душу льющимся голосомъ:

Не шуми ты дубравушка,

Дубрава моя зеленая,

Не мѣшай ты мнѣ добру-молодцу

Думу думати....

-----

Ганька современный типъ; дѣятельность же Зяблицына относится къ сороковымъ годамъ; Ганька принадлежитъ Владимірской губерніи, Зяблицымъ -- вятской; онъ былъ мѣщанинъ уѣзднаго города Нолинска: "изъ Нолей", какъ говорятъ пѣвучіе вятчане.

Зяблицынъ нѣсколько разъ бѣгалъ изъ каторги и постоянно возвращался на свою родину; здѣсь онъ занимался грабежомъ и разбоемъ; товарищества себѣ подобныхъ Зяблицынъ не любилъ, онъ выходилъ на большую дорогу только самъ другъ съ ножемъ. Страхъ, наведенный Зяблицынымъ на мѣстное народонаселеніе, былъ таковъ, что онъ являлся среди бѣлаго дня въ то время, когда вся полиція поднималась на ноги и розыскивала его, въ большое село, заходилъ въ любую избу, требовалъ себѣ угощенія, ищъ, ѣлъ, спалъ тутъ же и никто не посмѣлъ шевельнуть пальцемъ, никто не смѣлъ шепнуть кому подобаетъ, гдѣ и какимъ образомъ прохлаждается Зяблицынъ. Забравшись въ избу, -- особенно когда дѣло было вновь, когда хозяева еще неудостоивались прежде чести принимать опаснаго гостя,-- Зяблицинъ обыкновенно держалъ ко главѣ семейства такого рода внушительныя рѣчи:

"Ты меня выдашь, пущай такъ; да вѣдь ты объ Зяблицынѣ кое-что чай и слыхалъ. Въ каторгѣ мнѣ быть не въ первой; дорожка знакомая. Я убѣгу. Ну ужь и ты же береги свою голову: на предки говорю: не сдобровать ей".

Впрочемъ къ страху одного имени Зяблицына, заставлявшаго мѣстное народонаселеніе не особенно способствовать къ поимкѣ его, присоединялись и другія обстоятельства: во-первыхъ, изъ практическаго ли разсчета -- имѣть всегда пріютъ и кусокъ хлѣба, или изъ какихъ либо симпатій. Зяблицынъ весьма рѣдко грабилъ крестьянство, особенно бѣдное; такъ что, собственно говоря, крестьянство, даже безъ угрозъ Зяблицына, не имѣло достаточнаго повода ловить его; не подвергаясь особеннымъ бѣдамъ отъ появленій Зяблицына, крестьянство не находило особеннаго счастія, рискуя собственной головою, изъ одного угожденія начальству выдать ему разбойника. Во-вторыхъ говоримъ, Зяблицынъ нѣсколько разъ бѣгалъ изъ острога, и каторги; снаровка, смѣлость Зяблицына приняли, конечно, въ глазахъ народа видъ волшебства; Зяблицына считали за великаго знахаря, заговаривавшаго кнутъ, отпирающаго однимъ словомъ всѣ замки и запоры; повѣрье народа, почти относящееся къ каждому изъ болѣе или менѣе извѣстныхъ народныхъ героевъ: "что ему-де достаточно нарисовать на полу лодку, плеснуть водой, и изъ этого глотка вода превратится въ рѣку, а удалая голова уплыветъ въ своей импровизированной лодкѣ на "вольную волюшку" -- было перенесено народомъ всецѣло и на Зяблицына. Когда изловили Зяблицына и везли въ острогъ города Нолинска, то масса жителей, бѣжавшая за телѣгой, предвидя новое и, быть можетъ, весьма скорое появленіе его въ другомъ, болѣе самостоятельномъ положеніи, кричала только одно:

"Воды-то ему не давай! Батюшка не давай. Убѣжитъ опять, окаянный."

Больше всѣхъ возни съ Зяблицынымъ выпадало на долю "начальства." Вы увидите дальше, что эта была за закаленная, желѣзная натура; смѣлость же, дерзость Зяблицына равнялась его закаленности; Зяблицынъ мало того, что грабилъ и воровалъ,-- онъ еще потѣшался, смѣялся надъ "начальствомъ". Для Зяблицына величайшее удовольствіе составляло оставить начальство въ дуракахъ; блеснуть передъ нимъ своею удалью, показать, какъ мало цѣнитъ онъ начальническую смѣтку. Для поимки Зяблицына послали одного изъ самыхъ ловкихъ, искусныхъ полицейскихъ чиновниковъ. Созерцая полнѣйшее фіаско, претерпѣнное его сотоварищами въ игрѣ съ Зяблицынымъ, и надѣясь на свое умѣнье, новый сыщикъ далъ слово, что онъ привезетъ въ городъ Зяблицына черезъ мѣсяцъ живого или мертвого; похвальба достигла до ушей Зяблицына. Обѣ стороны приготовились дѣйствовать, встали на сторожѣ: полицейскій чиновникъ остановился въ самомъ центрѣ обыкновеннаго пребыванія Зяблицына; "сбилъ народъ" чуть ли не съ цѣлаго уѣзда, дѣлалъ облавы по лѣсамъ, какъ за краснымъ звѣремъ. Все было напрасно. Мало того, въ то время, когда полицейскій чиновникъ обшаривалъ въ лѣсу каждый кустъ, у него на столѣ, или на крыльцѣ лежала уже, подброшенная неизвѣстно кѣмъ, записка, въ которой Зяблицынъ извѣщалъ, что въ такой-то день онъ будетъ тамъ-то; эта записка сопровождалась обыкновенно болѣе или менѣе остроумными насмѣшками на счетъ "начальства": ждемъ-де съ превеликой радостью вашего посѣщенія, умомъ-разумомъ только запаситесь на дорожку, а то какъ разъ съ пути собьетесь, звѣря краснаго слѣдъ потеряете и т. п. Полицейскій чиновникъ, измученный прежними поисками, бросался въ указанное мѣсто,-- но уже тамъ слѣдъ Зяблицына простывалъ, окольные люди, баба или нищій какой нибудь, случайно попадавшіеся на дорогѣ, доносили, что точно издали видѣли человѣка, судя по указаннымъ примѣтамъ, полагать надо Зяблицына, и видѣли передъ самымъ тѣмъ временемъ, какъ придти начальству, только куда скрылся онъ, имъ неизвѣстно... Понятно, какъ раздражала начальство эта выходка Зяблицына; кидаясь во всѣ стороны, оно получало только одинъ шишъ, съ приправой руготни и насмѣшки. Но этимъ не ограничивались потѣхи Зяблицына надъ "начальствомъ." Однажды вечеромъ у полицейскаго чиновника собрались гости; разговоръ вертѣлся на героѣ дня -- Зяблицынѣ; расходившееся начальство снова похвалялось, что не уйдти изъ рукъ его Зяблицыну, что отыщетъ оно, начальство, его, окаяннаго разбойника, на днѣ морскомъ. Въ самый разгаръ похвальбы, вбѣгаетъ, блѣдный какъ мертвецъ, разсыльный, съ крикомъ: "Зяблицынъ здѣсь!" У всѣхъ, конечно, физіономіи вытянулись, зубы начали выбивать трели. Меньше другихъ струсило одно начальство; на вопросъ: гдѣ Зяблицынъ? разсыльный едва только могъ проговорить со страху: на конькѣ. Начальство схватило пистолетъ и бросилось на дворъ. Ночь была лунная, какъ день... Точно, на конькѣ крыши, съ ружьемъ въ рукѣ, возсѣдалъ, хохоча во все свое широкое горло, самъ Зяблицынъ. Начальство выстрѣлило, на выстрѣлъ Зяблицынъ отвѣтилъ смѣхомъ. Брать его приступомъ, одинъ на одинъ, представлялось, конечно, неудобнымъ, подняли тревогу, начали "сбивать" народъ... Но пока народъ сбивался, Зяблицынъ, вдоволь натѣшившись, скрылся въ страны только одному ему доподлинно извѣстныя.

До какой степени вообще элементъ потѣшаться надъ всѣмъ, даже надъ самыми страшными, невыносимыми муками, былъ развитъ въ Зяблицынѣ, вы опять увидите ниже.

Всему бываетъ конецъ, пришелъ конецъ и шуткамъ Зяблицына надъ начальствомъ: долго промаявшись, долго созерцая, какъ воровалъ и грабилъ онъ подъ самымъ носомъ, изловили Зяблицына и привезли въ Нолинскъ.

Въ Нолинскѣ острогъ старый, вѣтхій; какимъ образомъ удерживалъ онъ въ своихъ стѣнахъ буйныя головы, какъ онѣ его стѣнъ не разнесли, одному только Богу извѣстно. Начальство знало, что посадить въ эту вѣтошь такого звѣря, какъ Зяблицынъ, значитъ доставить ему въ самомъ непродолжительномъ времени новое удовольствіе -- оставить свое начальство опять въ дуракахъ. Подъ острогомъ была вырыта неизвѣстно зачѣмъ какая-то нора, лазейкой въ нее служила дыра, какъ въ собачью конуру; въ эту-то пору замуравили Зяблицына. Входъ въ нору заставили толстыми желѣзными брусьями; солнечные лучи, проникавшіе черезъ щели между брусьями, освѣщали дѣйствительно звѣриное логовище... Черезъ эти же щели ежедневно приходили толпы народа смотрѣть на страшнаго звѣря.

Въ Нолинскъ пріѣхалъ губернаторъ; хотя и скованъ былъ изъ желѣза организмъ Зяблицына, но все же требовалось расправить кости... Зяблицынъ заявилъ, что онъ желаетъ передать губернатору нѣчто особенное, важное; губернаторъ отвѣтилъ на это, что заявленіе можетъ быть передано пріѣхавшему со мною чиновнику, а тотъ уже "доложитъ" все ему, губернатору. Зяблицынъ вновь, настоятельнѣе, потребовалъ личнаго свиданія съ губернаторомъ; наконецъ губернаторъ согласился. Зяблицына вывели изъ логовища на свѣтъ божій.

Назадъ тому лѣтъ четырнадцать или двѣнадцать, въ Нолинскѣ у секретаря изчезла шкатулка съ деньгами и съ цѣнными вещами; вмѣстѣ съ этими деньгами пропалъ и братъ секретаря -- юноша лѣтъ семнадцати. Въ тотъ вечеръ, какъ изчезнуть навсегда, юношу видѣли въ трактирѣ,-- а потому подозрѣніе въ его убійствѣ пало на трактирщика; началось слѣдствіе, трактирщика засадили въ острогъ, раззорили, дѣло по обыкновенію тянулось лѣтъ пять, въ результатѣ же получилось стеоретипная фраза: за нсоткрытіемъ виновныхъ случай сей передать судьбѣ и волѣ Божіей.

Зяблицинъ при личномъ свиданіи съ губернаторомъ сообщилъ, что онъ убилъ юношу, и въ доказательство, что это преступленіе дѣйствительно совершено имъ, пожелалъ указать мѣсто, гдѣ зарытъ трупъ...

Едва только пронеслась вѣсть, что Зяблицынъ сознался въ новомъ преступленіи, и что, по его указанію, будутъ "поднимать тѣло", какъ весь городъ всталъ на ноги и собрался у дома, гдѣ остановился губернаторъ. Въ сопровожденіи огромной толпы, губернатора и другихъ чиновъ, Зяблицынъ отправился къ казеннымъ магазинамъ. По указанію Зяблицына, что именно здѣсь-то и зарытъ имъ убитый юноша, подняли въ одномъ магазинѣ нѣсколько досокъ, но трупа не нашли. Зяблицынъ сказалъ, что за давностью времени и за совершеніемъ многихъ другихъ преступленій, онъ ошибся мѣстомъ и повелъ въ другой магазинъ. По указанію Зяблицына подняли и здѣсь нѣсколько досокъ, разрыли землю... Дѣйствительно, вполнѣ сохранившись, найденъ былъ трупъ погибшаго юноши.

Тогда Зяблицынъ всенародно учинилъ сознаніе въ своемъ преступленіи.

Во время убійства юноши, Зяблицынъ состоялъ еще не бѣглымъ каторжникомъ, но нолинскимъ мѣщаниномъ; онъ зналъ, что у секретаря водятся хорошія деньги, но зналъ, что секретарь человѣкъ до крайности осторожный, что забраться къ нему не было никакой возможности. Чтобы достигнуть цѣли, Зяблицынъ прибѣгнулъ къ дьявольской махинаціи: воспользоваться, какъ средствомъ, роднымъ братомъ секретаря, опутавъ юношу сѣтями любви.

Заставить юношу полюбить себя должна была любовница Зяблицына.

Любовницу Зяблицына зналъ весь Нолинскъ: это была чуть ли не самая красивая, не самая разбитная дѣвка; посадскіе ребята съ ума отъ нея сходили.

Зяблицыну, какъ человѣку очень умному, очень ловкому, не стоило большого труда сойдтись съ юношей и зазвать его къ себѣ въ гости; все остальное должна была сдѣлать любовь.

Красивая женщина по первому абцугу околдовала несчастнаго юношу; ему въ первый разъ пришлось видѣть такіе черные съ поволокой глаза, слышать такія страстныя рѣчи. Голова у юноши закружилась отъ этихъ глазъ, отъ этихъ рѣчей; не чуя разставленныхъ сѣтей, онъ сталъ каждый день ходить къ Зяблицыну. Едва приходилъ юноша. Зяблицынъ уходилъ, подъ предлогомъ своихъ дѣлъ, изъ дома. Все на что только способна каждая женщина -- (дѣло въ формахъ) было употреблено любовницей Зяблицына, чтобы околдовать юношу: постоянно возбуждая, раздражая юношу, красивая змѣя манила его къ цѣли... Юноша сошелъ съ ума. Зяблицынъ, по внѣшнимъ признакамъ, пришелъ къ заключенію, что время дѣйствовать и ему... Онъ предложилъ юношѣ: или никогда больше не видаться съ его любовницей, или -- получить ея ночь и, въ награду за счастье, украсть шкатулку у брата... Юноша на первый разъ съ ужасомъ убѣжалъ отъ искусителя, но страсть взяла свое... Прошла недѣля,-- любовница Зяблицына нѣсколько разъ проходила мимо дома жертвы, но не говорила съ ней ни слова... Не выдержалъ юноша искушенія, борьба окончилась согласіемъ, на. предложеніе. Секретарь былъ охотникъ; условились такъ, что шкатулка украдется, когда онъ отправится на охоту. Все такъ и исполнилось: юноша укралъ шкатулку, принесъ ее въ условленное мѣсто: тамъ шкатулку изломали, деньги вынули. Зяблицынъ повелъ свою жертву сначала въ трактиръ; выпили; изъ трактира Зяблицынъ пригласилъ юношу къ себѣ получить награду за преступленіе. Тамъ встрѣтила юношу съ привѣтливой рѣчью, больше чѣмъ когда либо красивая, страстная женщина. "Твоя она, такъ ты здѣсь и оставайся на ночь,-- а я пойду; только выпить на радостяхъ надо!" сказалъ Зяблицынъ. Красавица вынесла водки и стала угощать околдованнаго юношу... Водка же была настоена сулемой... Выпивъ стаканъ, юноша не узналъ яда... Красавица стала цѣловать, миловать его... "Другой;-- и баста!" требовалъ Зяблицынъ, по юноша почему-то не хотѣлъ пить прежде, чѣмъ не выпьетъ передъ уходомъ самъ отравитель.

"Вижу, что артачиться началъ. Думаю: чего тутъ мѣшкать? Какъ свисну его по уху! онъ и покатился со стула, слова не молвивши. Уложимши тогда его на санки, свезъ я его сюда и свалилъ подъ самый эвтотъ магазей", такъ окончилъ свое признаніе Зяблицынъ.

Вскорѣ Зяблицынъ попался въ другомъ преступленіи, но бѣжалъ, вмѣстѣ съ нимъ скрылась изъ города его любовница.

Зяблицына за неоднократные побѣги, убійства, разбой и грабежи, приговорили къ вѣчной каторгѣ и къ наказанію 41 ударомъ кнута. Приговоръ состоялся въ то время, когда существовалъ еще кнутъ; 41 ударъ считался чуть ли не самой высшей мѣрой наказанія; чтобы дать слабое понятіе о томъ, что такое кнутъ, я скажу только одно: плеть, смѣнившая кнутъ,-- это "дитя цивилизаціи", произведеніе проникшихъ къ намъ гуманныхъ идей.

Начальство было страшно раздражено всѣми выходками Зяблицына; оно, помимо преступника, видѣло въ немъ личнаго врага, потѣшавшагося надъ властью и ея авторитетомъ, а потому палачъ получилъ строгій приказъ не давать пощады Зяблицыну, иначе самому придется быть выдраннымъ, какъ сивая коза, на томъ же самомъ эшафотѣ... Въ народѣ такъ и положили, что Зяблицынъ сложитъ свою буйную голову на "кобылѣ".

Для наказанія выбрали нестерпимый жаркій іюльскій день. Видимо-невидимыя толпы народа собрались на площади: всѣ, зная Зяблицына, ждали чего-то необыкновеннаго.

На этотъ разъ Зяблицынъ дѣйствительно во всю ширь показалъ свою способность "потѣшаться" надъ своими муками и надъ своими мучителями. Онъ ѣхалъ на страшную казнь, покручивая свои усы, да посмѣиваясь.

Палачъ превзошелъ самого себя: каждый ударъ кнута вырѣзывалъ изъ спины несчастнаго длинный ремень; брызги крови, куски мяса летѣли во всѣ стороны. Зяблицынъ не издавалъ ни одного звука, ни одного стона, точно терзали не живое тѣло. "Отсчитали" ударовъ пятнадцать.

"Стой!" громко сказалъ, привязанный за руки и за ноги къ кобылѣ, Зяблицынъ.

Палачъ остановился. Въ тысячной толпѣ слышно было какъ муха пролетитъ, всѣ превратились въ слухъ.

"Дай-ка табачку понюхать!" обратился Зяблицынъ къ палачу.

Этой просьбой наносилось глубочайшее оскорбленіе, мало того, что власти изрѣкшей приговоръ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и палачу, пополнявшему этотъ приговоръ: Зяблицынъ потѣшался надъ его "искуствомъ." Непечатнымъ словомъ и такимъ ударомъ, въ которомъ сконцентрировалась вся злость, все негодованіе, отвѣтилъ оскорбленный палачъ на просьбу Зяблицына.

"Хорошъ твой табачекъ!" поощрительно замѣтилъ на этотъ страшный ударъ изъ желѣза скованный человѣкъ.

Насколько было силы и искуства палачъ сыпалъ удары... Даже толпѣ стало страшно -- Зяблицынъ снова не издавалъ ни одного звука. Всѣ думали, что счеты правосудія съ нимъ покончены навсегда... Послѣдній ударъ былъ отсчитанъ; подошли къ Зяблицыну -- живъ; развязали руки и ноги -- самъ всталъ съ кобылы...

"Дай-ка рубашку-то!"

Подали рубашку... Толпа по прежнему молчала, какъ могила; она знала, что Зяблицынъ не сойдетъ съ эшафота, чтобы снова не "потѣшиться".

Зяблицынъ обратился въ ту сторону площади, гдѣ больше всего виднѣлось головъ и, падѣвая рубашку, весело пожимаясь, сказалъ:

"А мухи-то ничего, такъ себѣ кусаютъ!"

Всѣ "съ диву дались"...

За этимъ ужаснымъ наказаніемъ, слѣдовало соотвѣтствующее ему наложеніе "клеймъ".

Наставивъ ко лбу "манишку", раздраженный палачъ, что есть силы, ударилъ по ней дважды кулакомъ. Обративъ окровавленное лицо къ палачу, Зяблицынъ сказалъ:

"По положенію слѣдуетъ бить однажды; въ другорядь-самъ морду береги".

-----

Латышевъ и Зяблицынъ были разбойники -- убійцы, Илья Рузавинъ, какъ выразился о немъ одинъ изъ его товарищей, извѣстный подъ сокращеннымъ именемъ "Ротьки" -- "большихъ дѣловъ не дѣлалъ",-- т. е. не убивалъ; онъ бродяжничалъ, воровалъ и грабилъ. Впрочемъ, страхъ, наводимый именемъ Рузавина, былъ не менѣе страха, наводимаго на мѣстныхъ обитателей именами "Ганьки" и Зяблицына. Насколько въ самомъ дѣлѣ "пужалъ" Рузавннъ своимъ именемъ, показываетъ уже одно то обстоятельство, что нѣкоторые монастыри положительно были обложены данью Рузавинымъ; чтобы только не нести горшей участи, они, по требованію Рузавнна, выносили въ указанное мѣсто хлѣбъ, масло, икру, вино, деньги и проч. Однажды Рузавинъ съ товарищами заснули около монастыря; сонъ, и безпечность и увѣренность ихъ были настолько крѣпки, что одному изъ монастырскихъ братій удалось подкрасться къ нимъ и отобрать все оружіе; настоятель, къ которому было принесено оружіе смѣлымъ монахомъ, велѣлъ немедленно положить его на прежнее мѣсто.

Илья Рузавивъ принадлежитъ нижегородской губерніи; его родина -- село Букино; его воровски-бродячая дѣятельность продолжалась около сорока лѣтъ; въ этотъ періодъ времени Рузавинъ четыре раза бѣжалъ изъ каторги; пять разъ былъ наказанъ шпицрутенами и два раза плетьми; въ послѣдній разъ ему дали 80 ударовъ; хоть онъ и не просилъ, какъ Зяблицынъ, "табачку" у палача, но съ неменьшимъ стоицизмомъ выдержалъ ужасное наказаніе; ему уже было въ это время около 60 лѣтъ, а потому организма старика хватило только на то, чтобы молча выдержать муку; послѣ пытки онъ упалъ безъ чувствъ на лѣстницѣ острога; за тѣмъ шесть недѣль лежалъ ни брюхѣ на больничной койкѣ, всѣ ожидали антонова огня, но Рузавину суждено было умереть иначе: онъ выздоровѣлъ и опять бѣжалъ.

Илья Рузавивъ былъ натура сосредоточенная; о себѣ много говорить не любилъ; о перенесенныхъ имъ наказаніяхъ онъ выражался крайне лаконично.

Спросятъ его, напримѣръ: наказывали ли его за такія-то и такія-то дѣла шпицрутенами?

-- "Наказывали".

-- "Сколько же дали? Ударовъ двѣсти?"

-- "Три тысячи".

-- "Ну"...

-- "Больно били: сказывали: приказъ вышелъ",

Повторяю: Рузавинъ не убивалъ, по только "пужалъ" своимъ именемъ; убѣжитъ Рузавинъ изъ каторги или острога, поселится въ какой нибудь лѣсной трущобѣ, подберетъ себѣ нѣсколько такихъ же удалыхъ головъ, и начнется по всему лѣсу пальба... Отъ этой пальбы и пойдетъ вѣсть въ народѣ, что "Илюшка" опять показался, опять началъ тѣшить свою неугомонную душеньку... "Задавши страху" -- Рузавинъ доволенъ: монастыри становятся его данниками, сермяжный міръ ему въ поясъ: батюшка Илья Михайловичъ, не замай ты насъ, горькихъ.

Въ молодости Рузавинъ отличался буйствомъ и страшной силой; не было, да долго и не будетъ въ Букинѣ такого кулачнаго бойца, какимъ считался Илья Рузавинъ; въ молодости же Рузавинъ тянулъ бурлацкую лямку вплоть до Астрахани. Тяжелая вольная бурлацкая жизнь, съ ея каторжной работой, съ ея бѣшенымъ разгуломъ въ "Гуляй-городѣ" положила закваску дальнѣйшимъ похожденіямъ Рузавина; удалаго бурлака знали всѣ кабацкіе притоны, всѣ "красныя дѣвки", торговавшія своимъ тѣломъ въ этихъ притонахъ; послѣ каждой "путины" оставались въ разныхъ мѣстахъ разсказы о томъ, какъ Илюшка Рузавинъ сокрушалъ свою и чужую братью, какъ разносились имъ кабацкія стѣны, какъ тѣшилъ онъ свою душеньку съ красными дѣвками.

Вольная бурлацкая душа не могла выдержать ни крѣпостничества, ни "военной службы". За буйство и удаль, Рузавина сдали въ солдаты; его зачислили въ драгунскій полкъ; не достигнувши полка, Рузавинъ бѣжалъ, и съ этихъ поръ начинается длинное странствованіе изъ каторги на родину, изъ острога въ лѣсъ, отъ шпицрутеновъ къ шпицрутенамъ и плетямъ. Вольную бурлацкую душу, какъ не смиряла барская рука и красная шапка, такъ не могли сломить каторга, и остроги, и вѣчно тянула и тѣшила "зеленая дубравушка", и изъ за этой дорогой "зеленой дубравушки" они презирали "зеленую улицу".

Поимка этой "вольной птицы" доставалась не легко, смѣльчаковъ помѣриться силами съ клейменымъ геркулесомъ выискивалось мало. Вырвавшись изъ острога или каторги, Рузавинъ обыкновенно являлся на родину. Вообще замѣчу, лихорадочно-страстное стремленіе нашихъ бродягъ и вообще того энергичнаго, неугомоннаго люда, что томится по острогамъ и каторгамъ, къ "ненаглядной волюшкѣ", въ концѣ концевъ формулируется въ желаніе попасть на родину въ самомъ тѣсномъ значеніи этого слова, т. е. попасть въ тѣ мѣста, гдѣ стоитъ родное село, гдѣ получились и пережились первыя впечатлѣнія... Чаще всего эти впечатлѣнія безотрадно тяжелы, чаще всего, благодаря именно имъ, отравлялась вся послѣдующая жизнь, чаще всего въ этихъ впечатлѣніяхъ слышатся только скорбные мотивы нищеты, горя, униженій, но несмотря на все это, несмотря на всевозможныя опасности, голодъ и холодъ, бѣжитъ съ каторги и остроговъ божій людъ, къ этимъ почему-то дорогимъ, почему-то священнымъ для него мѣстамъ; непостижимая для него самого сила тянетъ его на родину, къ дому, какъ птицу -- къ раззоренному гнѣзду...

Возвѣстивши пальбой о своемъ явленіи на "родной сторонушкѣ", Илья Рузавинъ несчиталъ уже нужнымъ прятаться по лѣснымъ трущобамъ; онъ, какъ Зяблицынъ, "довольно спокойно" появлялся въ публикѣ. Правда, "про всякой случай" онъ имѣлъ въ карманѣ фальшивый паспортъ, но какой нибудь черноярскій мѣщанинъ Иванъ Парфеновъ Погуляевъ, кузьминской волости крестьянинъ Никита Павловъ Придорожниковъ въ глазахъ всѣхъ являлись ничѣмъ инымъ, какъ произведеніемъ игривой острожной или кабацкой фантазіи: всѣ очень хорошо знали Илью Рузанина и давали широкую дорогу ему, вѣчно-каторжному Рузавину, а ужь никакъ ни Погуляевымъ и Придорожниковымъ. Разъ Рузавинъ зашелъ въ кабакъ и, спокойно попивая водку, бесѣдовалъ съ цѣловальникомъ; въ кабакѣ собралось много народу; хотя этотъ народъ начальство сильно безпокоило за Рузавина, а потому отъ пребыванія въ средѣ его бродяги ему солоно приходилось, но никто, конечно, не осмѣлился нарушить мирной бесѣды Рузавина съ цѣловальникомъ. Въ это время вошелъ въ кабакъ крестьянинъ Фомичевъ. Рузавинъ, какъ вполнѣ увѣренный въ своей безопасности и въ самомъ себѣ, не обращалъ никакого вниманія на приходящихъ; онъ не замѣтилъ Фомичева... Фомичевъ былъ представитель сельской власти -- это разъ, врагъ Рузавина личный, имѣвшій съ нимъ свои собственные, несведенные еще счеты -- это два; и въ третьихъ -- голова тоже удалая, за себя постоять всегда умѣющая. Но несмотря на все это у Фомичева сердце екнуло отъ предстоящей минуты встрѣчи лицомъ къ лицу со врагомъ. Подошелъ онъ къ стойкѣ, къ мальчишкѣ, раздававшему посѣтителямъ зелье.

"Косушку водки!"

Выпилъ залпомъ.

"Еще косушку!"

И эту осушилъ залпомъ.

"Третью давай!"

Осушивъ третью, Фомичевъ, ни говоря ни слова, бросился на Рузавина, схватилъ его за шейный платокъ и началъ, крутя платокъ, душить каторжника. Поднялся на ноги въ расплохъ застигнутый геркулесъ. Началась борьба на жизнь и смерть, Рузавинъ, какъ медвѣдь замершаго у его горла бульдога, возилъ по кабаку Фомичева; по несмотря на сыпавшіеся удары страшнаго кулачища бѣглаго, Фомичевъ все сильнѣе и сильнѣе крутилъ платокъ.

"Въ куски меня, Ильюшка, изрѣжь; а задушу жъ я и тебя!" кричалъ онъ въ этой борьбѣ...

У Рузавина начало духъ захватывать подъ желѣзной рукой, давившей его горло...

Сначала народъ былъ ошеломленъ этой встрѣчей и борьбой; онъ прижался къ стѣнѣ и далъ широкой просторъ врагамъ... Но Фомичевъ представлялъ лицо начальственное; его желѣзная рука дѣлала свое дѣло... По всей вѣроятности, конецъ борьбы, несмотря на смѣлость Фомичева, заключался бы въ томъ, что Рузавинъ, хотя послѣднимъ усиліемъ, да разбилъ бы голову врагу, но накинувшійся народъ выручилъ свое начальство... Рузавина скрутили и повезли въ "станъ".

Полдороги, окруженный многочисленной стражей съ дрекольями, надзираемый неусыпно своимъ врагомъ, смирно ѣхалъ скрученный геркулесъ; руки его были крѣпко связаны мужицкимъ кушакомъ.

Ругался побѣдившій врагъ, но ни слова не отвѣчалъ на эту ругань Рузавинъ...

Отдохнулъ наконецъ лѣсной медвѣдь, почуялъ, что время дѣйствовать пришло:

"Эхма! Силушка моя!"

"Силушка" на призывъ возвратилась: кушака какъ не бывало!

Снова началась борьба, но снова мощь Рузавина уступила многочисленности враговъ... Сокрушилъ Рузавинъ много зубовъ, успѣлъ изорвать въ клочья фальшивый паспортъ, но его снова связали еще болѣе крѣпкимъ кушакомъ...

Вплоть до "стана" звѣрь лежалъ тихо; руки его были скручены за спину.

Начался допросъ.

По обыкновенію лаконично, спокойно давалъ отвѣты Рузавинъ на всѣ предложенные вопросы. Нельзя было предполагать, чтобы онъ вышелъ изъ этого спокойствія, нельзя было предвидѣть возможности опасности отъ крѣпко-скрученнаго бродяги... Но обругалъ ли допрашивавшій Рузавина, закричалъ ли онъ на него, но только это спокойствіе продолжалось недолго: Рузавинъ сдѣлалъ нечеловѣческое усиліе и снова кушакъ былъ разорванъ, какъ нитка...

Недалеко отъ Рузавина лежалъ тяжелый ломъ.

Разорвать путы, схватить ломъ и съ крикомъ: "погибай же и ты...!" броситься на допрашивавшаго было дѣломъ одного мгновенія...

Конечно гибель допрашивавшаго предстояла неизбѣжно... Но въ тотъ моментъ, когда Рузавинъ бросился къ нему, одинъ изъ сторожей схватилъ его за... Ломъ выпалъ изъ могучей руки Рузавина...

"Отполосовавъ" надлежащимъ образомъ, сослали Рузавина...

Пробылъ Рузавивъ въ неволѣ, какъ и всегда, недолго: каторги, остроги устроены не для подобныхъ натуръ; Латышевы, Зяблицыны и Рузавины только почерпаютъ въ нихъ новыя силы, только вдохновляются въ нихъ на новые подвиги..

Опять пошла пальба по нижегородскимъ лѣсамъ, опять для усмиренія этой пальбы, понесли своя дани послушные данники, опять непослушные люди стали съ острасткой ѣздить по большимъ и малымъ дорогамъ, не досчитываться въ табунахъ лошадей, въ клѣтяхъ имѣнія... Прошла снова уже всѣмъ знакомая молва: Рузавинъ "пошаливаетъ".

Къ Рузавину, по обыкновенію, присоединились нѣсколько такихъ же, какъ онъ, буйно-непокорныхъ головъ, промѣнявшихъ родную цивилизацію на родныя трущобы., въ числѣ присоединившихся былъ племянникъ Рузавина -- Григорій Рузавинъ, тоже бѣжавшій въ лѣса изъ подъ красной шапки.

"Озорство" Рузавиныхъ съ братіей стало сильно мозолить глаза; вышелъ приказъ строгій и крѣпкій изловить безпардонную братію.

Долго, притаившись гдѣ-то въ непроходимыхъ лѣсныхъ чащахъ, подсмѣивались неугомонныя головы подъ усиліями изловить ихъ; наконецъ бабы помогли...

Сидя на завалинкахъ разругались между собой двѣ пьяныя бабы, по случаю какого-то праздника; не ограничиваясь щедрорасточенными, всевозможными эпитетами, одна баба попрекнула другую:

"Да ты, сволочь, что за царица Мелетриса такая! Хошь, я при всемъ честномъ народѣ скажу, что видѣлъ твой Кирюшка-то..."

Хотя пьяная баба и не договорила, что видѣлъ Кирюшка, Однако кому слѣдуетъ донесли: такъ и такъ-де, Матрешка Агашку чѣмъ-то попрекала.

Смыслъ этого бабьяго попрека былъ, такъ оказалось впослѣдствіи, нижеслѣдующій: dd> Кирюшка пошелъ разъ "по грибы" и забрался въ самую, что ни наесть глухую трущобу, около оврага... Вдругъ, нежданно, негаданно, точно изъ земли выросъ, предсталъ передъ нимъ Григорій Рузавинъ, у Кирюшки конечно колѣни подкосились; въ ноги сейчасъ бухъ:

"Смилуйся, ваше степенство!"

"Изъ какого села?"

Кирюшка отвѣтилъ.

"Чьей семьи?"

И это сказалъ.

"Семья добрая",

Кирюшка лежалъ ни живъ, ни мертвъ.

"Ну, вставай; мди своей дорогой; только гляди никому ни гугу, что видѣлся съ Гришкой Рузавинымъ."

Кирюшка на крестѣ побожился, что тайны никому не выдастъ.

Но силенъ "врагъ", а баба еще сильнѣе; вернулся Кирюшка домой, сталъ ходить задумчивый, видно было, что на сердцѣ у него что-то ость... Пристала жена: что, да что... Сначала Кирюшка ломался, клятва взята была съ него большая, но не даромъ же, гдѣ чортъ не сможетъ, тамъ бабу подпуститъ... Расплылся Кирюшка, и выдалъ.

Жена, конечно, передала тайну, тоже подъ клятвой товаркѣ, а та изъ за дойника и ткнула ей въ глаза Кирюшкину тайну.

Мѣстопребываніе Рузавиныхъ съ шайкой бы то открыто; на облаву собрали человѣкъ пять сотъ мужиковъ, къ этой же силѣ присоединили нѣсколько человѣкъ казаковъ.

Въ лѣсу находился глубокій, весь поросшій густымъ лѣсомъ оврагъ; узенькая, едва замѣтная тропинка вела на дно его, никому сначала въ умъ не приходило, что на днѣ оврага есть поляна, и что на этой полянѣ Рузавины съ товарищами устроили свое жилище.

Оврагъ окружили живой цѣпью; за тѣмъ стали спускаться по узкой тропинкѣ на дно его. Все это происходило въ глубокомъ молчаніи, часа въ три утра, во время самаго крѣпкаго сна. На полянѣ былъ разведенъ костеръ, и широкоплечій мужчина, снявъ съ себя рубаху, грѣлъ ее надъ огнемъ. Незначительный шумъ заставилъ его поднять голову: враги находились въ нѣсколькихъ шагахъ.

"Сюда, братцы!"

Изъ землянки выскочило двое: одинъ съ ружьемъ, другой съ дубиной. Выскочившій съ ружьемъ -- приложился и выстрѣлилъ... Но руки измѣнили... Ему отвѣтилъ казакъ и удачнѣе: пули казака попала прямо въ сердце, какъ снопъ повалился разбойникъ... Григорій Рузавинъ,-- съ дубиной былъ онъ,-- бросился въ толпу, но враги смяли его...

Во время этой свалки изъ землянки еще кто-то выскочилъ и прорвался черезъ живую цѣпь: главная птица опять-таки вырвалась на волю.

Въ землянкѣ нашли шесть оловянныхъ приборовъ, деньги, большіе запасы хлѣба и всякой иной провизіи. Видію было, что обитатели ея расчитывали прожить здѣсь долго, и насколько можно удобнѣе...

Началось слѣдствіе надъ Григорьемъ Рузавинымъ. Племянникъ показалъ, что онъ. достойный товарищъ своего дяди. Во все время слѣдствія отъ него не могли добиться ни слова; почти на всѣ предложенью вопросы Григорій Рузавинъ отвѣчалъ глубокимъ молчаніемъ.

Имя Рузавина давно уже пользовалось громкой извѣстностью въ нижегородской губерніи, давно наводило страхъ на однихъ, причиняло безпокойство другимъ. Хотя главный представитель этого имени оставался на свободѣ, но племянникъ выкупилъ, какъ свои, такъ и грѣхи своего дяди; Григорья Рузавина приговорили къ растрѣлянію.

Священнику, пришедшему исповѣдывать, Григорій Рузавинъ не сказалъ ни слова, такъ же молча, безъ малѣйшаго выраженія страха на молодомъ, красивомъ лицѣ, шелъ онъ на смерть...

"Что, Гришка, чай страшно"? спросилъ палачъ приговореннаго къ смерти за нѣсколько минутъ до исполненія казни.

"Нешто баба я" -- только и отвѣтилъ Григорій Рузавинъ...

Послѣ казни Григорья Рузавина не долго пришлось погулять по бѣлу свѣту и старику Рузавину: ему перевалило слишкомъ за шестьдесятъ; могучій организмъ, такъ много вынесшій на своихъ плечахъ, сталъ измѣнять, старость дѣлала то, чего не могли сдѣлать палки, плети, каторга, голодъ, холодъ, схватки съ врагами... Вмѣсто большихъ дорогъ, послѣ сорокалѣтняго странствованія, вмѣсто лѣсныхъ трущобъ и воровски-удалыхъ подвиговъ, стала чаще и чаще требоваться теплая хата, какой ни на есть, да все же призоръ... Покою захотѣлось лѣсному геркулесу; забылъ Рузавинъ, что для заклейменаго, проклятаго люда покой и могила сливается въ одно...

Рузавинъ по натурѣ былъ холерикъ; этотъ темпераментъ, въ связи конечно съ желѣзнымъ организмомъ, давалъ ему ту силу, благодаря которой, несмотря на безчисленное множество извѣданныхъ остроговъ, вынесенныхъ на спинѣ шпицрутеновъ и плетей,-- онъ въ шестьдесятъ лѣтъ снова проходилъ десятки тысячь верстъ, снова являлся пугаломъ мирныхъ гражданъ своей родины. Въ страстности Рузавина, въ его силѣ воли, ломившей на пути къ лѣсу, свободѣ и грабежу всѣ препятствія, въ его какой-то нечеловѣческой неугомонности скрывается, конечно, причина того обаянія, которое имѣлъ Рузавинъ на женщинъ; трудно повѣрить, но это фактъ: за исполосованнымъ бродягой, на плечахъ котораго лежало уже 65 лѣтъ, по всѣмъ его трущобамъ и ухожаямъ, какъ псы за хозяиномъ, постоянно слѣдовали, послушныя каждому его велѣнью, любившія его больше жизни, молодыя женщины... Онѣ бросали дома и семья, чтобы раздѣлить съ старымъ бродягой его любовь, его лѣсныя трущобы, его опастности и преступленія. Каждый разъ, какъ только Рузавинъ вырывался на волю, какъ только давалъ знать, что лѣсной волкъ снова поселился въ своемъ логовищѣ,-- около него являлась новая личность женщины, обыкновенно только что распустившейся, только-что переживавшей первыя впечатлѣнія молодости...

Неизвѣстно, какъ относился къ своимъ любовницамъ Рузавинъ на единѣ, -- но при людяхъ, особенно при "начальствѣ", онъ по обыкновенію сохранялъ свой лаконизмъ; ни на волосъ не выдавалъ себя; суровое полу-презрѣніе и снисходительность звучали въ словахъ Рузавина при неожиданныхъ встрѣчахъ съ женщинами, которыя такъ сильно любили его.

Чтобы "спознать" личность бродяги, привели жену Рузавина. Рузавинъ не видался съ ней больше десяти лѣтъ. Встрѣча для обѣихъ была не жданно-негаданная; онѣ не могли, не имѣли возможности подготовить себя къ ней жена съ крикомъ бросилась къ мужу; ни одинъ мускулъ недрогнулъ на сосредоточенно-суровомъ лицѣ бродяги.

"Не лѣзь, дура, не мѣсто здѣсь твоимъ глупостямъ".

Жена стала рыдать, но эти рыданья Рузавинъ не удостоилъ ни однимъ словомъ, какъ не удостоилъ ни однимъ словомъ послѣдующіе за тѣмъ попреки жены.

Въ глазахъ Рузавина порывъ женскаго чувства, сказавшагося послѣ долгой разлуки, былъ не больше, какъ "глупостью"; такой же "глупостью" считалъ онъ и женскія слезы, пролитыя въ отвѣтъ на его замкнутую, холодную суровость. Порабощая себѣ постоянно, почти до семидесяти лѣтъ, женское чувство, заставляя всѣхъ любовницъ раздѣлять съ собой преступленія и опасности,-- послѣдняя изъ этихъ любовницъ такъ и погибла вмѣстѣ съ бродягой,-- Рузавинъ считалъ и это чувство и эту собачью привязанность такой же законной долею своей силы, какой считалъ онъ тѣ поборы, которые послушно приносила къ нему въ трущобы смиренная монастырская братія.

Рузавину минуло за шестьдесять лѣтъ; въ волосахъ его не было ни одного сѣдаго волоса; глаза его сохранили прежній блескъ, и прежнее выраженіе неподатливой энергіи, сильной воли, онъ по прежнему неутомимо скрывался отъ преслѣдованій, также смѣло выходилъ на опасный промыселъ. Въ это время около него дебютировала молодая, 18-ти лѣтняя дѣвушка изъ раскольничьей семьи Анисья Ш. Ихъ связь прежде всего обнаружилась потому, что въ огородѣ Ш-хъ найдены были зарытыми вещи, добытыя путемъ грабежа и воровства Рузавинымъ.

Анисья Ш. была дѣвушка замѣчательной красоты: черноокая, бѣлая, съ розовыми, сладострастными губами, съ черной, чуть не до колѣнъ, роскошной косой. По своему складу: скромная, послушная, застѣнчивая, Анисья Ш. повидимому, не заключала въ себѣ нечего, что бы могло сдѣлать ее подругой стараго бродяги, бѣжавшаго изъ каторги; по лѣтамъ, положенію, стремленіямъ. Рузавинъ и Анисья Ш. составляли двѣ противуположности; суровая, полная лишеній жизнь вольнаго бродяги, лѣсъ, разгулъ и грабежъ сдѣлались жизненными элементами Рузавина,-- семья, дѣти, уходъ за ними ждали молодую, только-что распустившуюся дѣвушку. Но судьба положила иначе, она свела эти двѣ, такъ далеко расходившіяся жизни. Связь Анисьи Ш. съ Рузавинымъ привела всѣхъ въ недоумѣніе.

"Чѣмъ онъ, такой старый, могъ обворожить тебя, такую молодую, красивую? спрашивали Анисью Ш.

"Спервоначала жалко мнѣ его очень было: всѣ-то его гонятъ, нигдѣ-то онъ пріюта себѣ не найдетъ; точно и въ прямъ Илья звѣрь какой"?

И такъ "жалость" къ безпріютному, всѣми гонимому бродягѣ, первая открыла доступъ къ сердцу молодой раскольницы.

"Да и на парней-то нашихъ посмотрите: даромъ что во внучата Ильѣ годятся, а ништо онъ хуже ихъ? Никого-то онъ не боится,-- никому-то спуску не дастъ. Съ нимъ куда хошь: хошь въ огонь, хошь въ воду".

Превосходство "никому не дававшаго спуску" стараго бродяги, надъ приниженными, забитыми "парнями" было дѣйствительно настолько поразительно, что оно не могло не оставить сильнаго впечатлѣнія на воспріимчивую, молодую натуру, тѣмъ больше, что воспринятію этого впечатлѣнія давно уже подготовляли Анисью Ш. разсказы объ удалыхъ подвигахъ Рузавина. Въ воображеніи молодой раскольницы, благодаря этимъ разсказамъ, давно уже сложился сильный, никому спуску недававшій, преслѣдуемый всѣми образъ Рузавина; въ старыхъ книгахъ своихъ раскольница читала, что издавна гнали людей за вѣру, что эти люди бѣжали въ лѣса, спасаясь отъ антихриста, что подвергали ихъ всякимъ терзаніямъ... Всѣ аскетическіе подвиги "старыхъ людей", жизнеописаніями и страданіями которыхъ наполнена каждая раскольническая книга, Анисья Ш. перенесла на личность Рузавина; преступная сторона дѣятельности Рузавина для Анисьи Ш. не существовала, напротивъ того, эта сторона равнялась въ ея глазахъ героизму, ибо всей тажестью своей она падала почти исключительно на "міръ антихриста". Такимъ образомъ всей этой подготовки было достаточно, чтобы Анисья Ш. почти съ первой встрѣчи отдала бродягѣ свою молодую жизнь...

"А бывало, какъ запоетъ Илья "ѣхалъ казакъ съ Дону",-- такъ всю бы душу ему отдала", закончила Анисья Ш. свою исповѣдь.

Илья Рузавинъ погибъ въ 1868 году, 68 лѣтъ отъ роду...

Кровавый финалъ многолѣтней драмы раздѣлила съ Рузавинымъ его послѣдняя любовница Анна С., двадцатилѣтняя дѣвушка.

Анна С., по своей удалой, разухабистой натурѣ совершенно соотвѣтствовала типу такого закаленнаго волка, какимъ былъ до самой смерти своей, Илья Рузавинъ.

Конецъ Латышевыхъ, Зяблициныхъ, Рузавиныхъ извѣстенъ: или общество приноситъ ихъ въ жертву справедливости и они погибаютъ въ каторгахъ и у позорныхъ столбовъ, -- или, вырвавшись изъ рукъ общественнаго правосудія, они мрутъ съ голоду въ лѣсныхъ трущобахъ или, наконецъ, ихъ отправляетъ на тотъ свѣтъ своя же братія -- притонодержатели,

Притонодержательство -- ремесло хоть и очень выгодное, но въ то же время очень опасное; оно требуетъ большой снаровки, большой смѣлости, большаго знанія людей; притонодержатель всегда находятся между двухъ огней, онъ постоянно "поворачивается, какъ воръ на ярмаркѣ". Съ одной стороны, за нимъ слѣдитъ власть, указательный перстъ которой обращенъ къ Сибири, съ другой стороны -- рабочая сила, съ которой притонодержатель ведетъ свои промышленные обороты, такого безпокойнаго свойства, что, не задумываясь, можетъ причинить великую непріятность своему патрону. Вести постоянно игру съ такими людьми, какъ Латышевы, Зяблицыны, Рузавины, крайне опасно, ставка какъ разъ можетъ обагриться кровью, но эта опасность увеличивается во сто кратъ, когда кабацкое зелье отуманитъ "удалыя головы", когда въ нихъ, подъ вліяніемъ этого зелья, проснутся всѣ кровожадные инстинкты. Убійства притонодержателей -- это дѣло въ сплошную; слишкомъ мошенническій дѣлежъ, руготня -- и преступленіе готово; разбогатѣлъ притонодержатель, не остерегся отъ всѣхъ данниковъ -- и опять готово...

Понятно, что при такихъ крайне рискованныхъ отношеніяхъ притонодержатели берегутъ и держутъ около себя преступнорабочую силу, доколѣ эта сила приноситъ, весьма значительные барыши, вполнѣ вознаграждающіе, какъ за "безпокойство", причиняемое начальствомъ, такъ и за "безпокойство", причиняемое самой же силой; лишь только эти барыши начинаютъ уменьшаться -- притонодержатели прибѣгаютъ въ отношеніи рабочей силы къ тѣмъ же средствамъ, къ какомъ прибѣгали они для доставленія притонодержателямъ барышей.

Рузавинъ сталъ старъ; сорокалѣтняя жизнь по лѣснымъ трущобамъ каторги, плети и палки начали отзываться на могучемъ организмѣ; старому волку требовалось теплое логовище, его рука не была такъ сильна, какъ прежде, онъ не съ прежней охотой шелъ на большую дорогу, не съ прежной ловкостью лазилъ по чужимъ клѣтямъ. Къ геркулесу незамѣтно подкрался врагъ, который одинъ былъ въ состояніи сломить его -- дряхлость.

Преступная рабочая сила, вмѣсто того, чтобы исполнять свое назначеніе: приносить процентъ, заявляла требованіе на уходъ и призоръ...

Говорятъ, что зимой въ поляхъ нерѣдко можно наткнуться на трупъ волка, изтерзаннаго самими же волками: это возмужавшая сила раздѣлалась съ тяжелой для нея обузой,-- беззубой старостью.

Таже участь постигла Рузавина и его любовницу: ихъ нашли у опушки лѣса съ разрубленными головами.

Н. Соколовскій.

"Дѣло", No 1, 1869