Бобров Евгений Александрович - Семейная хроника рода Струйских в связи с биографиею поэта А. И. Полежаева

Семейная хроника рода Струйскихъ въ связи съ біографіею поэта А. И. Полежаева1).

1) Во всѣхъ до нынѣ появившихся біографіяхъ нашего извѣстнаго поэта А. И. Полежаева имѣются крупные пробѣлы и даже ошибки, преимущественно, касательно его семейнаго положенія. Самъ Полежаевъ, по свидѣтельству Е. И. Бибиковой ("Русскій Архивъ", 1882, ч. 3, стр. 241), никогда не говорилъ о своихъ родныхъ: "Когда съ нимъ заговаривали на эту тему, онъ всегда отвѣчалъ уклончиво и перемѣнялъ разговоръ; мы не знали, ни кто онъ, ни какого онъ происхожденія; замѣчательно, что человѣкъ, такъ явно всю жизнь шедшій въ разрѣзъ съ законами общества, такъ упорно ими пренебрегавшій, стыдился своего незаконнаго происхожденія". Позднѣйшіе біографы, собиравшіе свѣдѣнія о поэтѣ изъ вторыхъ рукъ, естественно, внесли въ свои труды не мало ошибочнаго. А между тѣмъ многія и при томъ важныя черты въ жизни и судьбѣ Полежаева объясняются именно его семейными обстоятельствами, о которыхъ у біографовъ либо нѣтъ ничего, либо даны ложныя показанія. Приведемъ нѣсколько образчиковъ.

Въ "Словаряхъ" Толя и Березина, въ указателѣ исторіи словесности Межова -- поэта Полежаева называютъ Александромъ Петровичемъ, и годъ его рожденія показываютъ 1810. Въ "Христоматіи" Гербеля поэтъ именуется правильно Александромъ Ивановичемъ, но годъ рожденія указанъ 1807, мѣсто рожденія -- Петербургъ, происхожденіе -- небогатое дворянское семейство. Д. Д. Рябининъ называетъ его опять Петровичемъ и считаетъ ("Русскій Архивъ", 1881, 1) сыномъ Петра Николаевича Струйскаго; фамилію, по предположенію Рябинина, Полежаевъ получилъ по крестному отцу. Біографъ не знаетъ, кто мать поэта; смѣшиваетъ дядей поэта -- Александра Николаевича съ Юріемъ Николаевичемъ: Полежаевъ дѣйствительно былъ баловнемъ Александра Николаевича, но у Рябинина роль покровителя приписывается дядѣ Юрію, который также будто бы вызывалъ его къ себѣ изъ Москвы въ Петербургъ въ 1824 г. (стр. 328), тогда какъ Полежаевъ ѣздилъ къ дядѣ и своему крестному отцу -- Александру Николаевичу, въ честь котораго и самъ получилъ свое имя. Юрій Николаевичъ, равно и все его семейство, были поэту недоброжелатели. На стр. 343 указано невѣрно, будто благодѣтель-дядя, какъ и всѣ родные, отчудилися отъ поэта, и даже (стр. 358) будто этотъ же самый "дядюшка-благодѣтель преслѣдовалъ его своей ненавистью, какъ говорятъ, не столько изъ негодованія за предосудительное поведеніе, сколько изъ корыстныхъ видовъ -- завладѣть тѣмъ, что Полежаевъ могъ получить въ наслѣдство отъ отца". Извѣстное обращеніе къ отцу въ стихотвореніи "Арестантъ" біографъ (тамъ же, прим. 3) считаетъ обращеніемъ къ этому же самому "дядѣ съ мольбой о прощеніи". Правильный годъ рожденія и вѣрное отчество "Ивановичъ" установилъ лишь проф. Нилъ Александровичъ Поповъ, опубликовавши въ "Русскомъ Архивѣ" за 1881 г., ч. II, стр. 471--474, подлинное документы изъ московскаго университетскаго архива.

Въ біографіи Полежаева, приложенной къ улитинскому (московскому) изданію сочиненій поэта, мы опять натыкаемся на грубѣйшую ошибку, будто Полежаевъ "доводился ровнымъ сыномъ владѣльцу села Рузаевки, Ивану Николаевичу Струйскому" (стр. VI), какого никогда не существовало. И здѣсь (стр. VI) дядя, вызывающій поэта къ себѣ въ Петербургъ, оказывается Юрій Николаевичъ, а поѣздка въ Петербургъ, пребываніе тамъ и обратное возвращеніе въ Москву (на лошадяхъ) занимаетъ всего 6 дней (съ 21--27 октября 1821 г.).

Все, что до сихъ поръ достовѣрно извѣстно о семейномъ положеніи поэта, почерпается изъ весьма краткой замѣтки его двоюроднаго брата, Михаила Петровича Струйскаго ("Живописное Обозрѣніе", годъ изданія 53-й, No 13 отъ 27-го марта 1888 г., стр. 211). Здѣсь указано впервые, что отецъ Полежаева былъ не Петръ, а Леонтій Николаевичъ Струйской, что мать поэта, крѣпостная, была выдана замужъ за мѣщанина Полежаева, отъ котораго поэтъ и унаслѣдовалъ фамилію. Но и М. П. Струйской допустилъ погрѣшности, напр., ошибочно назвалъ мать поэта не Аграфеной, а Степанидою.

Свѣдѣніями М. П. Струйскаго воспользовался составитель самой подробной біографіи Полежаева, П. А. Ефремовъ; но и онъ внесъ туда ошибки, допущенныя въ замѣткѣ "Живописнаго Обозрѣнія". Въ Ефремовской біографіи мы опять наталкиваемся на рядъ чисто произвольныхъ предположеній, вродѣ того, будто мужъ матери поэта назывался Евдокимомъ (стр. XIV); и здѣсь (стр. XXII) увѣряютъ насъ, что поэтъ, попавъ въ солдаты, остался "безъ всякой нравственной и матеріальной поддержки со стороны семьи" и (стр. XLIII), что "у него не было никого изъ близкихъ: ни родныхъ, ни знакомыхъ" (стр. XLIV), что "родные ничего ему не присылали, совсѣмъ прекративъ съ нимъ всякія сношенія", тогда какъ г. Рябининъ (стр. 358) признавалъ все-таки хоть то, что "родные присылали ему ничтожные денежные подарки".

А. Н. Дыпинъ ("Вѣстникъ Европы" за 1889 годъ, т. 136, мартъ, "Забытый поэтъ") составилъ свою статью о Полежаевѣ по біографіи Ефремова. Поэтому онъ (стр. 170) тоже сообщаетъ, будто "родные и знакомые сторонились отъ поэта, какъ отъ зачумленнаго", и (стр. 173), что "родные совсѣмъ отказались отъ него и не подавали ему никакой помощи".

Не везетъ Полежаеву и въ новѣйшихъ компиляціяхъ, въ которыхъ отважно перевираются уже установленные факты; такъ въ книгѣ И. Игнатова "Галлерея русскихъ писателей" М. 1901 г., стр. 138, годъ рожденія поэта показанъ 1806. Не упоминаемъ еще другихъ курьезовъ, сконцентрированныхъ въ біографіи, занимающей всего одну страницу: поэма "Саша" будто бы исполнена рѣзкихъ соціальныхъ намековъ, тогда какъ эти намеки попадаются въ одной только строфѣ; или: университетъ даже ходатайствовалъ, объ исключеніи поэта изъ податнаго сословія въ виду всѣхъ его дарованій и успѣховъ въ наукахъ, тогда какъ такое исключеніе изъ податнаго сословія и до нынѣ еще является простою формальностью, предшествующей выдачѣ университетскаго диплома -- и вовсе не есть какая-либо особенная льгота и т. д. Въ изданіи Г. H. Баранта "Русскіе писатели въ портретахъ, біографіяхъ и образцахъ". Галлерея XIX в. (редакція Е. Л. Оленина), на стр. 139 говорится, что отецъ Полежаева тосковалъ въ разлукѣ съ Степанидой потому, что "въ концѣ концовъ она вышла замужъ за мѣщанина Полежаева". На самомъ дѣлѣ этотъ бракъ былъ чисто фиктивный, и ни какой разлуки не было.

Желая провѣрить біографическія свѣдѣнія о Полежаевѣ и съ самаго начала усомнившись въ нѣкоторыхъ показаніяхъ, я обратился къ упомянутому двоюродному брату поэта, Михаилу Петровичу Струйскому и просилъ его содѣйствія къ возстановленію истинной картины семейной обстановки и родственныхъ отношеній поэта Полежаева. Съ сердечною признательностію долженъ я засвидѣтельствовать, что М. П. Струиской принялъ въ моемъ предпріятіи самое живое участіе и переслалъ мнѣ много документовъ, касающихся рода Струйскихъ. Съ помощью этихъ документовъ, а равно и обширныхъ письменныхъ сообщеній Михаила Петровича, почерпнутыхъ частію изъ собственныхъ воспоминаній (онъ родился въ 1821 году), частію изъ воспоминаній другихъ его родныхъ, мнѣ удалось описать судьбу ближайшихъ родственниковъ Полежаева въ ихъ отношеніи къ жизни и участи поэта. Представляемыя свѣдѣнія образуютъ собою какъ бы семейную хронику Струйскихъ въ двухъ его поколѣніяхъ,-- хронику, составляющую первую страницу въ біографіи нашего даровитаго поэта, А. И. Полежаева.

Первое мѣсто между всѣми семейными занимала бабушка поэта А. И. Полежаева, Александра Петровна, рожденная Озерова, вдова поэта Николая Еремѣевича Струйскаго. На 28-мъ году H. Е. женился вторымъ бракомъ -- на 14-лѣтней А. П. Озеровой, которая приходилась родственницею Петру Хрисанфовичу Обольянинову, бывшему впослѣдствіи при Павлѣ I фаворитомъ и занимавшему должность генералъ-прокурора. Жена его, урожденная Симонова, была двоюродной сестрой А. П. Озеровой. Отъ этого брака H. Е. Струйской имѣлъ 18 человѣкъ дѣтей, въ томъ числѣ четверыхъ близнецовъ. Одинъ ребенокъ родился мертвымъ, а пятеро дѣтей умерло въ малолѣтствѣ.

Николай Еремѣевичъ велъ жизнь уединенную и почти не вступался въ дѣла. Его главнымъ и любимымъ занятіемъ была поэзія и сочиненіе стиховъ, для печатанія которыхъ онъ завелъ у себя въ селѣ Рузаевкѣ особую роскошно обставленную типографію. Рузаевскія изданія по своей чрезвычайной рѣдкости и изяществу цѣнятся нынѣшними библіофилами чуть не на вѣсъ золота. Но и въ свое время изданія были настолько замѣчательны, что работами рузаевскихъ станковъ императрица Екатерина II хвалилась передъ иностранцами, а издателю-автору прислала драгоцѣнный брилліантовый перстень. Шрифтъ и всѣ принадлежности были до того хороши, что, бывъ въ началѣ сороковыхъ годовъ проданы Симбирскому губернскому правленію, долго служили еще въ губернской типографіи {H. Н. Оглоблинъ, "Сонный городъ" (Симбирскъ) въ "Историческомъ Вѣстникѣ" за 1901 г., т. 86, октябрь, стр. 223, полагаетъ, что шрифты были пожертвованы въ 1840 г.}.

Еще при жизни мужа, Александра Петровна, въ виду его уединеннаго образа жизни и нервнаго настроенія управляла дѣлами, поддерживала и даже защищала Николая Еремѣевича отъ притѣсненій со стороны губернскаго начальства и разнаго рода приказныхъ, желавшихъ погрѣть руку около богатаго помѣщика. Владѣнія Николая Еремѣевича были въ разныхъ губерніяхъ. Центральной его резиденціей была Рузаевка, Струйское тожъ (Инсарскаго уѣзда, Пензенской губерніи), нынѣ узловая станція Московско-Казанской желѣзной дороги. Вокругъ Рузаевки разстилались помѣстья H. Е. Струйскаго на нѣсколько верстъ. Въ самой Рузаевкѣ было 3 церкви, изъ которыхъ одна была построена Николаемъ Еремѣевичемъ во имя Св. Троицы. Усадьба была вся обведена валомъ; барскій домъ былъ выстроенъ по рисункамъ знаменитаго архитектора Растрелли. Выли еще имѣнія въ Уфимской и Московской губерніяхъ. Родъ Струйскихъ былъ записанъ въ московскомъ дворянствѣ.

По смерти Николая Еремѣевича, умершаго въ 1796 г., непосредственно послѣ кончины воспѣтой имъ Екатерины II, всѣмъ имуществомъ управляла его вдова, а въ 1804 г. произошелъ раздѣлъ. Сыновья Струйскаго были частью на службѣ, а частью еще дома. Александрѣ Петровнѣ предоставили въ пожизненное владѣніе рузаевскій домъ и 800 душъ Саранскаго уѣзда при селѣ Архангельскомъ-Голицинѣ съ деревнями,-- съ обязанностью производить расходы на общія семейныя дѣла, а именно при условіи: поддерживать строенія, нести всѣ издержки по содержанію жившихъ въ домѣ наслѣдниковъ, дочери Маргариты, сыновей Александра и Евграфа, а также и другихъ сыновей, пріѣзжавшихъ гостить на неопредѣленное время. Рузаевское имѣніе досталось по раздѣлу: матери Александрѣ Петровнѣ и братьямъ Александру и Евграфу. Часть матери послѣ ея смерти предназначалась Юрію Николаевичу. Александра Петровна пользовалась у своихъ дѣтей громаднымъ авторитетомъ и полнымъ почтеніемъ, продолжая служить связующимъ семейнымъ центромъ. Опеку надъ несовершеннолѣтними дѣтьми она раздѣляла со своимъ любимцемъ, старшимъ сыномъ Юріемъ Николаевичемъ, котораго уважали и братья.

Изъ многочисленныхъ дѣтей Александры Петровны оставались въ живыхъ пятеро сыновей: Юрій, Петръ, Леонтій, Александръ и Евграфъ, и три дочери: Маргарита, Екатерина и Надежда. Изъ нихъ Екатерина Николаевна вышла замужъ за Коптева. Надежда Николаевна вышла замужъ за тамбовскаго дворянина Свищева изъ Шацкаго уѣзда. Маргарита Николаевна оставалась въ дѣвицахъ и скончалась на 82 году жизни -- 2-го октября 1858 г. Евграфъ Николаевичъ, служившій въ военной службѣ, умеръ скоропостижно подполковникомъ въ отставкѣ въ г. Саранскѣ въ 1841 г. По его смерти оставшійся послѣ него капиталъ около 140 тысячъ рублей былъ расхищенъ. Въ дѣло въ качествѣ опекуна и наслѣдника вступился его братъ, Петръ Николаевичъ, но не добился правосудія. Процессъ послужилъ для него причиною многихъ огорченій и даже довелъ его до могилы. Онъ скончался 8-го ноября 1845 г. на 65 году жизни и погребенъ въ построенномъ имъ храмѣ села Починки. Процессъ же тянулся еще много лѣтъ... По многимъ подробностямъ онъ весьма характеренъ; но для опубликованія данныхъ его, кажется, еще не настало время.

Литературные вкусы Николая Еремѣевича ожили въ двухъ его внукахъ, поэтахъ А. И. Полежаевѣ и Д. Ю. Струискомъ.

Александра Петровна была выдающеюся женщиной. Всѣ, кому только приходилось съ нею въ жизни встрѣчаться, очаровывались ея личностью. Даже Наталія Огарева-Тучкова, вообще враждебно относящаяся къ семейству Струйскихъ ("Русская Старика" за 1890 г., т. 68, октябрь, стр. 17), хвалитъ умъ и любезность Александры Петровны. Восторженное описаніе ея оставилъ поэтъ, князь Иванъ Михайловичъ Долгорукій. Въ своемъ "Дневникѣ" онъ отзывается о ней кратко: "Любезное семейство H. Е: Струйскаго привлекло къ себѣ любовь и почтеніе своихъ знакомыхъ. Жена его устроила свои дѣла, воспитала хорошо дѣтей, печется о нихъ (въ 1796 г.) понынѣ" ("Русскій Архивъ" за 1865 г., стр. 486). Гораздо подробнѣе отзывъ въ "Капищѣ": "вдова H. Е. Струйскаго, Александра Петровна, урожденная Озерова, была женщина совсѣмъ другихъ, чѣмъ мужъ, склонностей и характера: тверда, благоразумна, осторожна, она соединяла съ самымъ хорошимъ смысломъ пріятныя краски городскаго общежитія, живала и въ Петербургѣ, и въ Москвѣ, любила людей, особенно привязавшись къ кому-либо дружествомъ, сохраняла всѣ малѣйшія отношенія съ разборчивостью, прямо примѣрной въ наше время. Мать моя въ старости и я донынѣ обязаны бывали ей многократно разными пріятными услугами, которыя грѣхъ забыть. Такъ, напр., однажды она, замѣтя, что дочери мои учатся играть на старинныхъ клавикордахъ, потому что я не имѣлъ средствъ скоро собраться и купить хорошихъ, купила будто для своихъ дочерей прекрасное фортепіано и подъ предлогомъ, что до зимы ей нельзя будетъ перевезти ихъ въ пензенскую деревню, просила насъ взять ихъ къ себѣ и продержать до тѣхъ поръ, какъ она за ними пришлетъ. Этому прошло уже близъ 20 лѣтъ; она не поминала о нихъ, и инструментъ обратился въ мою собственность.

"Можно всякому подарить, но съ такой нѣжностью едва-ли дано всѣмъ одолжить другаго. Все ея обращеніе съ нашимъ домомъ прекрасно; заочно всегда къ намъ пишетъ; бываетъ ли сама въ Москвѣ, всегда посѣтитъ и раздѣлитъ съ нами время; дома въ деревнѣ строгая хозяйка и мастерица своего дѣла, въ городѣ не скряга, напротивъ, щедра и расточительна. Я признаюсь, что мало женщинъ знаю такихъ, о коихъ обязанъ былъ бы я говорить съ такимъ чувствомъ усердія и признательности, какъ о ней... Когда вспомнишь подобныя отношенія въ жизни, твердыя, постоянныя, основанныя на чемъ-то нравственномъ я не воздушномъ, то нехотя о нихъ долго заговоришься: такъ и я пространно побесѣдовалъ о Струйскихъ, находя въ этомъ чистое, сердечное удовольствіе. Что пріятнѣе простой, искренней дружбы? Мнѣ случилось изъ одного побужденія благодарности, будучи свободнымъ по отставкѣ моей изъ Владиміра, съѣздить, побывавъ въ моей нижегородской деревнѣ, къ ней въ Рузаевку со всѣмъ моимъ семействомъ. Тамъ я недѣлю у нихъ прожилъ, по народному нарѣчью, какъ у Христа за пазушкой. Сколько ихъ я обрадовалъ (?) этимъ, столько самъ былъ доволенъ. Вошедши въ домъ и переступя порогъ, я съ слезами обнялъ Александру Петровну. Сколько лѣтъ не бывши въ этомъ селеніи, съ какимъ удовольствіемъ нашелъ я все въ покояхъ, все до послѣдней бездѣлки на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ что стояло при покойномъ. Казалось, никто послѣ него тутъ не шевелился. Казалось, я вчера только выѣхалъ оттуда... Отъ всѣхъ ощущеній, кои вкрались мгновенно въ мою душу, брызнули у меня слезы, и я долго не могъ спокойно вступить съ домашними въ посторонній разговоръ. Такія минуты глубоко врѣзываются въ умъ и сердце ("Капище моего сердца", изд. II, стр. 338--340)".

Старшій сынъ Николая Еремѣевича, Юрій Николаевичъ, служилъ въ Петербургѣ въ гвардіи. Въ 1775 г. онъ числился артиллеріи сержантомъ. М. А. Дмитріевъ ("Мелочи изъ запаса моей памяти", II изд., стр. 87) сообщаетъ, что его двоюродный дядя, Иванъ Петровичъ Бекетовъ, служилъ въ гвардіи вмѣстѣ съ Юріемъ Николаевичемъ и выпросилъ у него ненаходимую рѣдкость, сочиненія его отца.

Бывая часто въ Петербургѣ и по выходѣ въ отставку, еще при жизни отца, Юрій Николаевичъ свелъ тамъ знакомство съ сильными и вліятельными лицами, между прочимъ и съ будущимъ министромъ финансовъ, Дмитріемъ Александровичемъ Гурьевымъ, извѣстнымъ, правда, не столько упроченіемъ русскихъ финансовъ, сколько изобрѣтеніемъ "гурьевской каши". Помощь этихъ знакомыхъ скоро ему пригодилась. Со своею крѣпостною крестьянкой, Наталіею Филипповой, Юрій Николаевичъ имѣлъ дѣтей внѣ брака. Задумавъ ихъ узаконить и руководствуясь совѣтами Гурьева, онъ прежде всего повѣнчался со своею сожительницею, а потомъ, не высказывая цѣли, отобравъ подписку о согласія на узаконеніе со стороны своей матери, Александры Петровны, и всѣхъ братьевъ, подалъ прошеніе на высочайшее имя. Прошеніе было уважено, какъ видно изъ указа Сенату, даннаго въ Царскомъ Селѣ 26-го августа 1818 г.: "Снисходя на представленное намъ отъ коммиссіи прошеній всеподданнѣйшее прошеніе объ узаконеніи дѣтей, прижитыхъ до брака, съ настоящею женою отставнаго гвардіи корнета Юрія Струйскаго, сыновей Сергѣя и Дмитрія и дочери Варвары -- всемилостивѣйше дозволяемъ вышеписаннымъ дѣтямъ принять фамилію ихъ отца и вступить во всѣ права и преимущества по роду и наслѣдію, законнымъ дѣтямъ принадлежащія". Кромѣ перечисленныхъ дѣтей, Юрій Николаевичъ имѣлъ дочь Александру Юрьевну, прижитую послѣ брака.

Но успѣвъ въ тайнѣ отъ родныхъ узаконить своихъ собственныхъ дѣтей, Юрій Николаевичъ, подъ вліяніемъ своей жены, вовсе не желалъ, чтобы такая же мѣра была употреблена и для незаконныхъ дѣтей его брата, Леонтія Николаевича, отца поэта Полежаева. Напротивъ того, своими лицемѣрными совѣтами и происками онъ сумѣлъ сдѣлать узаконеніе дѣтей своего брата Леонтія, въ томъ числѣ и Саши, будущаго поэта, совершенно невозможнымъ, о чемъ скажемъ ниже. Когда его іезуитскій образъ дѣйствій обнаружился, то всѣ его родные, даже и мать, горячо его любившая, отъ него отшатнулись, и ему пришлось покинуть Рузаевку навсегда, хотя материнская часть въ этомъ имѣніи предназначалась по смерти Александры Петровны именно Юрію Николаевичу. Юрій Николаевичъ удалился въ свое имѣніе, въ село Растовку, Симбирской губерніи, гдѣ и жидъ до самой смерти. Онъ скончался около 1819 г. отъ водяной болѣзни. Когда начался уголовный процессъ его брата Леонтія, отца поэта Полежаева, Юрій Николаевичъ вызвалъ къ себѣ за 200 верстъ врача Абрама Матвѣевича Европеуса, который былъ по этому дѣлу медицинскимъ экспертомъ, чтобы отъ него узнать о сущности процесса изъ первыхъ рукъ.

Оба сына Юрія Николаевича, Сергѣй и Дмитрій, получили высшее образованіе. Они учились въ Московскомъ университетѣ одновременно съ Полежаевымъ. Любимая сестра Леонтія Николаевича, Надежда Николаевна, въ замужествѣ Свищева, жида въ то время въ Москвѣ, гдѣ лѣчилась. Она принимала у себя всѣхъ племянниковъ, какъ Сашу Полежаева, такъ и сыновей Юрія Николаевича, которыхъ она называла по отцу "Іудичами",-- и съ послѣдними обращалась такъ холодно, что они перестали бывать у нея. Оба брата не походили другъ на друга ни наружностію, ни характеромъ. Сергѣй Юрьевичъ унаслѣдовалъ отъ отца его хитрость, молчаливость, сдержанность, неоткровенность. Прямою противоположностію ему являлся другой братъ, Дмитрій Юрьевичъ Струйской, подобно своему кузену Полежаеву, получившій отъ дѣда, Николая Еремѣевича, склонность къ литературѣ и даже стяжавшій себѣ въ 30-хъ годахъ нѣкоторую извѣстность подъ псевдонимомъ Трилуннаго: на щитѣ герба Струйскихъ изображены три луны или полумѣсяца. Кромѣ литературы, Трилунный занимался и музыкой, игралъ прекрасно на скрипкѣ и былъ участникомъ струннаго квартета у директора придворной капеллы, скрипичнаго виртуоза, Алексѣя Ѳедоровича Львова (автора гимна "Боже, царя храни"), Перу Дмитрія Юрьевича принадлежатъ: "Аннибалъ на развалинахъ Карѳагена", драматическая поэма, 1827, "Стихотворенія Трилуннаго", "Альманахъ" на 1830 г., въ 2 частяхъ, Спб., и повѣсть въ прозѣ въ "Литературныхъ Прибавленіяхъ къ Инвалиду", за 1837 г. Равнымъ образомъ сотрудничалъ онъ и въ другихъ альманахахъ и въ журналахъ: "Галатеѣ", "Атенеѣ", "Современникѣ", "Телескопѣ", "Литературной Газетѣ", гдѣ помѣщалъ стихи и рецензіи. Въ новыхъ "Отечественныхъ Запискахъ" на 1839 г., ч. I, онъ помѣстилъ статью "О современной музыкѣ и музыкальной критикѣ". Эта статья довольно любопытна по своимъ идеямъ. Указывая между прочимъ на обычную несоразмѣрность между пустыми либретто и глубокою музыкой въ оперѣ, Трилунный для геніальнаго композитора требуетъ и геніальнаго либреттиста -- и только отъ такого сочетанія ожидаетъ вполнѣ совершеннаго произведенія.

Дмитрій Юрьевичъ легко владѣлъ перомъ, писалъ романсы и самъ же перекладывалъ ихъ на музыку, писалъ музыку и на чужія стихотворенія, какъ на слова князя П. А. Вяземскаго: "Сколько слезъ я пролилъ!" Эстетическія наклонности влекли его въ компанію артистовъ, вмѣстѣ съ которыми-омъ привыкъ къ разгульной и безпорядочной жизни: онъ сдѣлался ежедневнымъ гостемъ-завсегдатаемъ у Палкина, въ трактирѣ котораго Трилунный оставилъ и свое здоровье, и всѣ свои разнообразные таланты. Въ свое время его поэма "Аннибалъ" вызвала насмѣшливый отзывъ князя П. А. Вяземскаго въ "Московскомъ Телеграфѣ" за 1827 г. (см. Полное собраніе сочиненій, кн. II, стр. 52--58), укорявшаго его особенно за грубую ошибку противъ исторіи, ибо на развалинахъ Карѳагена скитался не Аннибалъ, а Марій. Признавая у Трилуннаго (стр. 57) нѣсколько хорошихъ и сильныхъ стиховъ {И. К. Мартьяновъ ("Цвѣтъ нашей интеллигенціи. Словарь-Альбомъ русскихъ дѣятелей XIX вѣка", изданіе ІІІ-е, Спб., 1893, стр. 253) такъ отзывается о Трилунномъ-Струйскомъ:

Поэтъ сороковыхъ годовъ,

Прослывъ чувствительнымъ баяномъ,

Струю высокую стиховъ

Бросалъ въ печать, бія фонтаномъ.}, нѣкоторый жаръ въ выраженіи, нѣкоторую твердость и движеніе въ стихосложеніи, Вяземскій отдавалъ предпочтеніе стихамъ его дѣда, Николая Еремѣевича, рузаевскаго поэта {

Кн. П. А. Вяземскій съ уваженіемъ относился къ памяти Николая Еремѣевича. Въ письмѣ къ И. И. Дмитріеву изъ села Мещерскаго, Саратовской губерніи, отъ 24-го декабря 1824 г. ("Русскій Архивъ" за 1865 г., стр. 1713) онъ сообщаетъ: "жалѣю, что не успѣлъ по обѣщанію своему, напечатанному въ "Телеграфѣ", поклониться памяти поэта и живописца его (Зяблова), но лѣтомъ, когда буду опять въ здѣшней сторонѣ, съ набожною точностію исполню свой сердечный и журналистическій обѣтъ". Въ "Записной книжкѣ" того же года ("Полное собраніе сочиненій", т. IX, стр. 69--70) отмѣчено: "не доѣзжая Пензы-знаменитая Рудзаевка (sic) поэта Струйскаго. Послѣ него остались вдова и два сына, живущіе въ околодкѣ".}. Въ позднѣйшей "Припискѣ" (1879 г.) критикъ винится предъ тѣнью Трилуннаго, "печатавшаго очень порядочные, а иногда и хорошіе стихи въ разныхъ повременныхъ изданіяхъ" (стр. 57), и сѣтуетъ на Гербеля, пропустившаго Трилуннаго въ своей "Христоматіи для всѣхъ", гдѣ онъ, по мнѣнію Вяземскаго, имѣетъ свое законное мѣсто -- и не въ числѣ самыхъ послѣднихъ. Тутъ же князь Вяземскій сообщаетъ о своей личной встрѣчѣ съ Трилуннымъ во Флоренціи, въ саду Воболи, въ 1884 г. Оказывается, что Д. Ю. Струйской все заграничное путешествіе совершалъ въ форменномъ русскомъ фракѣ. Вяземскій сочувственно объясняетъ этотъ поступокъ Трилуннаго бѣдностію его. Около двухъ лѣтъ Трилунный чуть не пѣшкомъ путешествовалъ по Европѣ и ознакомился со всѣмъ, что было достойно вниманія. Наконецъ, Вяземскій встрѣтилъ Трилуннаго еще разъ уже въ Римѣ, гдѣ его дружелюбно встрѣтили русскіе художники. Но, кажется, мундирный фракъ, носимый Д. Юрьевичемъ за границей, надо отнести не на счетъ его бѣдности, а скорѣе чудачества.

Дмитрій Юрьевичъ не былъ женатъ. Брать его Сергѣй имѣлъ единственнаго сына Юрія Сергѣевича Струйскаго, слабаго сложенія. Для его здоровья необходимо было постоянное пребываніе на Кавказѣ, гдѣ и было пріобрѣтено Дмитріемъ Юрьевичемъ небольшое, но отличное имѣніе въ Кутаисской губерніи, и выстроена церковь. Тамъ же жила и его тетка Варвара Юрьевна; тамъ она и скончалась, завѣщавъ свое имѣніе женскому монастырю, близъ г. Кутаиса, при которомъ Варвара Юрьевна похоронена. По смерти Юрія Сергѣевича все имущество около полумилліона рублей перешло къ его теткѣ Александрѣ Юрьевнѣ Струйской, скончавшейся въ Петербургѣ, въ концѣ 1901 г., и оставившей свой домъ на Васильевскомъ Островѣ, для пріюта неизлѣчимыхъ женщинъ съ капиталомъ около 150.000 рублей. Остальное имущество завѣшено -- деньги на благотворительныя цѣли, а недвижимое -- родственнику Коптеву,

Подобно своему отцу, а особенно матери, всѣ члены семейства Юрія Николаевича относились къ поэту Полежаеву холодно и враждебно. Юрія Николаевича, какъ самъ Полежаевъ, такъ и отецъ его, Леонтій Николаевичъ, считали причиною всѣхъ своихъ несчастій. Г. Бѣлозерскій со словъ Е. А. Дроздовой сообщаетъ, что Полежаевъ среди своего безпросвѣтнаго пьянства (стр. 647) {"Историческій Вѣстникъ" за 1895 г., сентябрь.} "все грозился отправиться и собственноручно убить какого-то своего дядю, который обобралъ его, присвоивъ завѣщанныя отцомъ поэту тысячъ 20 рублей". Эти угрозы и относились къ Юрію Николаевичу. Но замѣтимъ, что слова Полежаева, очевидно, переданы неточно: никакого духовнаго завѣщанія со стороны его отца не могло существовать, ибо Леонтій Николаевичъ умеръ въ Сибири, лишеннымъ всѣхъ правъ состоянія, и самъ жилъ на пособіе, даваемое ему его матерью, Александрою Петровною, бабушкой Полежаева. Лишеніе имущества надо понимать, очевидно, не въ томъ смыслѣ, что Юрій Николаевичъ утаилъ какіе-либо капиталы, оставленные Полежаеву его отцомъ, Леонтіемъ Николаевичемъ, а такъ, что Юрій Николаевичъ помѣшалъ Полежаеву узакониться и сдѣлаться юридическимъ наслѣдникомъ имущества своего отца по плоти.

Замѣтимъ, что о личности Юрія Николаевича есть въ литературѣ похвальный отзывъ князя И. М. Долгорукова, который въ своемъ "Капищѣ" (изд. II, 1890 г., стр. 339) пишетъ: "изъ всего семейства Александры Петровны Струйской, сынъ ея старшій -- лучшій мой пріятель, и знакомство мое съ нимъ обратилось въ дружескую связь, которая, думаю, никогда не разорвется; я и прочихъ дѣтей ея люблю, но не такъ коротко съ ними сошелся, какъ съ Юріемъ Николаевичемъ".

Другіе два сына Николая Еремѣевича, Петръ Николаевичъ и Евграфъ Николаевичъ Струйскіе не играютъ особенной роди въ біографіи поэта Полежаева. Евграфъ Николаевичъ вообще держалъ себя особнякомъ. За то въ участи Полежаева очень важное значеніе имѣетъ его крестный отецъ и дядя, Александръ Николаевичъ Струйской.

Подобно своему брату Юрію, Александръ Николаевичъ служилъ въ военной службѣ, въ конной гвардіи, и былъ любимцемъ цесаревича Константина Павловича. Онъ участвовалъ во всѣхъ походахъ 1812--1814 гг., былъ болѣе, чѣмъ въ 30-хъ сраженіяхъ, и неоднократно былъ раненъ; но обыкновенно, перевязавъ рану, онъ возвращался опять въ строй, въ битву. Разъ, какъ онъ самъ разсказывалъ, онъ едва не лишился жизни, будучи задавленъ убитою подъ нимъ лошадью, и спасся только, благодаря своевременной помощи вѣрнаго своего слуги, Леонтія Ѳедорова.

Оставивъ службу подъ начальствомъ цесаревича, въ чинѣ полковника, Александръ Николаевичъ получилъ мѣсто чиновника особыхъ порученій при военномъ министерствѣ. Но большой карьеры онъ не сдѣлалъ, ибо не обладалъ нужными для этого, особенно въ то время, талантами, т. е., говоря словами Чацкаго, былъ радъ служить но не умѣлъ прислуживаться. По своему характеру онъ былъ полный контрастъ старшему брату Юрію. Александръ Николаевичъ былъ вспыльчивъ, но за то отличался откровенностью, прямотой, добродушіемъ и честностью, по тому времени изъ ряду вонъ выходящею. О его честности можетъ дать намъ понятіе слѣдующій разсказъ.

Александру Николаевичу была поручена постройка казармъ въ Ярославлѣ. Въ это время губернаторомъ былъ тамъ нѣкто А. М. Б., приходившійся Александру Николаевичу Струйскому родственникомъ по женѣ и занимавшій впослѣдствіи высокій постъ. Губернаторъ былъ предсѣдателемъ пріемной коммиссіи. За нѣсколько дней до окончанія дѣла, Отруйской былъ у Б. и сообщилъ ему, что онъ на-дняхъ представитъ отчетъ о постройкѣ, а также и получившіяся въ экономіи остаточныя суммы въ количествѣ 40.000 рублей съ нѣсколькими сотнями. Б. предложилъ строителю Струйскому поступить въ духѣ времени, а именно: сотни объявить и представить по начальству, а тысячи раздѣлить пополамъ. Такое предложеніе вывело честнѣйшаго Александра Николаевича изъ себя; онъ наговорилъ губернатору дерзостей, вышелъ изъ его кабинета, хлопнулъ дверью и на другой же день поѣхалъ съ отчетомъ въ Петербургъ. Но изъ этого ничего не вышло. Б. былъ по женѣ сродни всемогущему А. Ѳ. Орлову, который сталъ Струйскому мстить и преслѣдовалъ его до конца его жизни. Послѣ столкновенія съ В-ымъ А. Н. Струйской оставилъ службу и поселился сначала въ Петербургѣ, а съ 1831 года въ Рузаевкѣ.

Горячность, прямодушіе и чрезвычайная любовь къ справедливости, какою всегда отличался Александръ Николаевичъ, рельефно сказываются въ оставленіи имъ службы у цесаревича Константина Павловича.

У А. Н. Струйскаго былъ товарищъ по службѣ и но оружію, нѣкто Чичеринъ. Цесаревичъ очень любилъ обоихъ, какъ Струйскаго, такъ и Чичерина. Однажды дружба между Струйскимъ и Чичеринымъ нарушилась по слѣдующему поводу. Награды за военныя отличія раздавались и послѣ окончанія войны 1812 г. Награждали между прочимъ австрійскимъ орденомъ pour le mérite. При раздачѣ этого австрійскаго знака произошла ошибка. Александръ Николаевичъ взялъ въ плѣнъ небольшой отрядъ непріятелей, какъ сказано было въ приказѣ, удачно и безъ особаго кровопролитія. Въ реляціи же на мѣсто имени Струйскаго оказалась фамилія Чичерина, который и получилъ pour le mérite. Тогда возмущенный А. Н. Струйской потребовалъ отъ Чичерина, чтобъ онъ отказался отъ незаслуженной награды, доставшейся ему по ошибкѣ. Чичеринъ отказался выполнить требованіе Струйскаго, и тотъ вызвалъ его на дуэль. Цесаревичъ, узнавъ о происшедшемъ, немедленно прислалъ орденъ и Струйскому, а дуэль запретилъ; но Струйскій продолжалъ настаивать на томъ, чтобы Чичеринъ отказался отъ ошибочной награды. Константинъ Павловичъ, вытребовавъ А. Н. Струйскаго, строго замѣтилъ ему:

-- Струйской, ты шалишь?

-- Я не шалю, ваше высочество.

-- Я не дозволяю драться съ Чичеринымъ на дуэли.

-- А я не желаю долѣе служить подъ командою вашего высочества,-- безстрашно отвѣчалъ Александръ Николаевичъ.

Личность Александра Николаевича хорошо обрисовывается въ сохранившемся письмѣ къ матери. Письмо представляетъ собою любопытный матеріалъ для обрисовки семейныхъ отношеній дома Струйскихъ и для характеристики быта того времени вообще. Мы приведемъ извлеченіе изъ него, не соблюдая орѳографіи подлинника.

"Теперь спѣшу вамъ сказать о себѣ, дражайшая матушка, какъ я счастливъ истиннымъ расположеніемъ ко мнѣ Саввы Михайловича и почтенной Маріи Степановны (Мартыновыхъ)...

"Извѣстная штатсъ-дама, фельдмаршальша, графиня Прасковья Васильевна Пушкина воспитываетъ у себя внучку, прекрасную собой, Авдотью Николаевну Чирикову. Я, не будучи знакомъ съ графиней, не имѣлъ другаго случая съ нею себя коротко познакомить, какъ не черезъ Марью Степановну и, наконецъ, просилъ ее узнать мнѣніе Авдотьи Николаевны, согласна ли она будетъ выйти за меня замужъ. Получа ея отвѣтъ, соотвѣтственный моему желанію, она, не теряя времени, довела до свѣдѣнія самой графини, и она по довѣренности ихъ къ Марьѣ Степановнѣ приняла предложеніе съ большою радостью. Спустя нѣсколько времени, графиня своеручно увѣдомляетъ Марью Степановну, что участь Авдотьи Николаевны съ того времени уже рѣшена, и что она сама, вытребовавши позволеніе отъ батюшки Авдотьи Николаевны располагать по ея согласію, проситъ покорнѣйше доставить случай меня къ себѣ представить въ назначенный часъ, въ пятницу, т. е. 5-го сентября. Вотъ до сего времени я болѣе вамъ ничего не умѣю сказать, кромѣ, что я поѣду туда съ Саввою Михайловичемъ, и должно ожидать въ субботу, или въ воскресенье, публичную помолвку, ибо графиня предупреждаетъ чрезъ Марью Степановну, что она никакъ не соглашается на долгое время отлагать свадьбу -- по многимъ причинамъ городскихъ, обыкновенныхъ, нелѣпыхъ слуховъ, и далѣе сроку всему не предполагается, какъ въ концѣ этого мѣсяца или въ началѣ будущаго октября непремѣнно, дабы не сдѣлать убытковъ, не соразмѣрныхъ состоянію.

"Сколь лестно поздравить васъ съ радостнымъ извѣстіемъ, дражайшая матушка, но не менѣе того весьма больно положеніемъ своимъ предупредить, что, не имѣвши въ виду денежныхъ оборотовъ, крайне затруднительно устроить свое благополучіе. Я, теперь находясь въ необходимости имѣть карету, лошадей, квартиру, мебель, посуду, а судя по остаткамъ моихъ финансовъ, они не только не достаточны на употребленіе заведенія, но и едва-ли буду имѣть возможность расплатиться съ извощиками, ибо исканья знакомства съ ея родственниками стоютъ уже мнѣ не малое число суммы денегъ. Но какое же предпріятіе могло бы быть безъ оныхъ: таковъ уже нынѣ вѣкъ. Я, держась общей системы: "подъ лежащій камень и вода не потечетъ" поднялъ -- и сильно вода потекла рѣкой.

"Ожидая отъ Вышняго покровительства удостоить меня милостивымъ вашимъ вниманіемъ, я беру смѣлость просить, если будете имѣть средства, вспомоществованіемъ усовершенствовать, не оставить воспользоваться счастьемъ черезъ другихъ.

"Цѣлую ваши дражайшія ручки, съ благословеніемъ пребыть честь имѣю покорнѣйшій сынъ и слуга. Александръ Струйской.

1818 г. 4-го сентября.

No 20. Петербургъ.

Въ этомъ письмѣ отражается весь Александръ Николаевичъ Струйской со своей довѣрчивой душой и сердечнымъ отношеніемъ къ своимъ семейнымъ, особенно къ матери. Ему удалось составить свое счастье: онъ женился на Авдотьѣ Николаевнѣ, воспитанницѣ графини Мусиной-Пушкиной. Но бракъ этотъ оказался не вполнѣ удачнымъ.

Семейное положеніе Александра Николаевича Струйскаго было таково: единственный сынъ его Эммануилъ умеръ въ малолѣтствѣ; изъ двухъ дочерей одна, Прасковья Александровна, вышла замужъ за границу, за француза, виконта-де-Мовкабріе, состоявшаго при французскомъ посольствѣ; другая же дочь Александра Александровна, не любимая матерью, была гонима въ семьѣ, а послѣ смерти отца объявлена душевно-больною и отправлена во Францію къ сестрѣ. Только черезъ 10 лѣтъ удалось ей вернуться на родину и не безъ труда возобновить свои права. Сдѣлавшись болѣе француженкой, чѣмъ русскою, она продала имѣніе и вернулась во Францію, въ Тулузу, въ домъ своей сестры, а по ея смерти приняла на свое попеченіе осиротѣлыхъ ея дѣтей.

Для поэта Полежаева его дядя Александръ Николаевичъ Струиской былъ благодѣтелемъ. Онъ очень любилъ крестника и избаловалъ его въ конецъ. Въ бытность Полежаева въ университетѣ дядя Александръ поддерживалъ кутилу-студента; въ его же квартирѣ въ Петербургѣ жилъ Полежаевъ, когда на время бросалъ ученіе. Цѣнныя свидѣтельства о дядѣ Александрѣ Николаевичѣ сохранилъ Полежаевъ въ своей поэмѣ "Сашка", которая именно начинается описаніемъ поѣздки буяна-Саши изъ Москвы въ Петербургъ къ своему дядѣ для поправленія финансовъ. Вотъ какъ поэтъ характеризуетъ дядю, пародируя Пушкинскаго "Евгенія Онѣгина" (строфы I и II).

Мой дядя -- человѣкъ сердитый,

И тьму я "браней" претерплю;

Но если говорить открыто,

Его немного я люблю:

Онъ -- чортъ, когда разгорячится

Дрожитъ, какъ пустится кричать,

Но жаръ въ минуту охладится,

И тихъ мой дядюшка опять.

За то какая же мнѣ скука

Весь день при немъ въ гостиной быть,

Какая тягостная мука

Лишь о походахъ говорить,

Супругѣ строить комплименты,

Платочки съ полу поднимать,

Хвалить ей чепчики и ленты,

Дѣтей въ колясочкѣ катать,

Точить имъ сказочки, да лясы,

Водить въ саду въ день раза три

И строить разныя гримасы,

Бормоча: "Чортъ васъ побери!"

Пріѣхавъ въ Питеръ, Саша, однако, струсилъ прямо идти къ дядѣ: прислонясь къ монументу Петра, онъ стоялъ съ "потупленнымъ челомъ". За это поэтъ укоряетъ его (строфа V второй части):

Эхъ, Саша, какъ тебѣ не стыдно:

Сробѣлъ, лихая голова...

Когда ты былъ такою бабой?

Когда такъ трусилъ и тужилъ?

Такъ и раскисъ, и носъ повѣсилъ:

Пошелъ, братъ, къ дядюшкѣ, пошелъ!

Пріемъ соотвѣтствовалъ ожиданіямъ (строфа VI и VII):

И что жъ, друзья? Вѣдь справедливо

Онъ дядю "чортомъ" называлъ:

Вѣдь какъ же онъ краснорѣчиво

Его сначала отщелкалъ,

Такую задалъ передрягу,

Такую пѣсенку отпѣлъ,

Такъ отпривѣтствовалъ бѣднягу,

Что тотъ лишь слушалъ, да потѣлъ.

Потомъ все тише, да смирнѣе,

Потомъ не сталъ ужъ и кричать,

Потомъ все ласковѣй, добрѣе,

Потомъ и Сашей началъ звать.

А Саша тутъ и распустился,

И чувствуетъ, что виноватъ,

Раскаялся и прослезился.

А дядя? Боже мой, какъ радъ.

Повѣсу грязнаго обмыли,

Сейчасъ бѣлья ему, сапогъ,

И съ головы принарядили,

Какъ лучше быть нельзя, до ногъ.

Саша, благодаря доброму дядѣ Александру Николаевичу, началъ разыгрывать свѣтскаго молодаго человѣка. Скромничая при дядѣ, онъ вознаграждалъ себя втихомолку (строфы XIII--XV):

Но какъ же былъ зато онъ скроменъ

Во всѣхъ поступкахъ и рѣчахъ,

И полутихо нѣжно-томенъ

При зоркихъ дядиныхъ глазахъ!

Съ какимъ терпѣньемъ и почтеньемъ

Его онъ слушалъ по часамъ,

Съ какимъ всегда благоговѣньемъ

Ходилъ съ нимъ вмѣстѣ по церквамъ...

Съ какою пылкостью восторга

Хвалилъ онъ дядины мечты,

Доказывалъ премудрость Бога,

Вникалъ природы въ красоты.

Съ какимъ онъ жаромъ удивлялся

Наполеонову уму,

И какъ дѣлами восхищался

Моро, и Нея, и Даву;

Бранилъ всѣхъ русскихъ безъ разбора...

И въ Эрмитажѣ отъ картинъ

Не отводилъ ни рта, ни взора...

И потакалъ, и лицемѣрилъ,

И льстилъ безсовѣстно, и вралъ --

А честный дядя всему вѣрилъ

И шуту денежки давалъ --

Бывало, только онъ съ Мильонной,

А дядя: "Гдѣ, дружочекъ, былъ?-- и т. д.

Такое лицемѣрное поведеніе Саши даже въ самомъ поэтѣ, относящемся къ нему весьма сочувственно и благодушно, вызываетъ негодованіе:

Ахъ ты, проклятая собака,

Вѣдь что, мошенникъ, ни совретъ!..

Александръ Николаевичъ, дядя "Сашки", обрисованъ въ произведеніи своего племянника самыми симпатичными чертами. Простодушный, старый вояка, онъ въ пухъ и прахъ разругалъ повѣсу-племянника, закружившагося въ Москвѣ до потери приличнаго образа. Но стоило лишь племяннику подать нѣкоторый намекъ на исправленіе и раскаяніе, какъ добрый дядя и вѣритъ этому, снабжаетъ его всѣмъ необходимымъ, даже деньгами, на которыя тотъ втихомолку задаетъ кутежи. По изображенію племянника, дядя былъ человѣкъ серьезный, благочестивый, любилъ поразсуждать, уважалъ Наполеона, былъ привязанъ къ искусству и понималъ природу. Но тщетно пытался онъ привязать къ своимъ интересамъ кутилу-"Сашку". У того на умѣ свое. Изъ Москвы онъ пріѣхалъ простымъ забулдыгой; въ Петербургѣ онъ сталъ фатомъ и франтомъ. Дядя приходитъ къ мысли возвратить "Сашку" къ университетскимъ занятіямъ (строфы XVII и XVIIІ). Московскіе друзья "Сашки" радуются:

Опять любезнѣйшаго друга

Въ Москву представятъ къ намъ, опять...

А дядя мыслитъ кое-что --

И въ дилижансѣ двѣ недѣли

Тебѣ ужъ мѣсто занято.

Продолжающаяся безшабашная жизнь поэта принудила дядю помѣстить Полежаева въ университетъ полупансіонеромъ,-- и, повидимому, только благодаря этой мѣрѣ, Полежаевъ могъ окончить курсъ въ университетѣ, пробывъ въ немъ вмѣсто обычныхъ тогда трехъ лѣтъ двойное количество -- шесть лѣтъ. Къ лицамъ, жившимъ на хлѣбахъ у профессоровъ и университетскихъ чиновниковъ, въ ту эпоху относились на экзаменахъ въ общемъ весьма благодушно и снисходительно {См. мой трудъ "Литература и просвѣщеніе", т. II, стр. 38--39. При поступленіи въ университетъ родители будущихъ студентовъ обходили профессоровъ съ "сюрпризами" -- дарили либо деньгами, либо вещами разнаго рода -- даже полотенцами!}.

II.

Честнѣйшій человѣкъ и безстрашный воинъ, Александръ Николаевачъ Струйской имѣлъ печальный конецъ. Одинъ изъ I крѣпостныхъ, полученныхъ въ приданое за женою, Семенъ, попалея въ кражѣ. Этотъ Семенъ, переселенный изъ имѣнія Каваксы, Рязанской губерніи въ Рузаевку, за бѣдность былъ взятъ еще мальчикомъ въ дворовые, потомъ сопровождалъ когда-то отца Полежаева, Леонтія Николаевича, въ Сибирь въ качествѣ поваренка, а по смерти своего барина вернулся въ Россію и поступилъ въ Петербургъ на кухню къ Александру Николаевичу. Попавшись въ кражѣ столоваго серебра, Семенъ былъ отосланъ въ Рузаевку и обращенъ въ крестьяне. За большую ловкость, обнаруживаемую при скрываніи похищаемыхъ вещей, въ народѣ онъ получилъ прозвище "Аккуратнаго". Теперь этотъ Семенъ Аккуратный укралъ вещи Леонтія Ѳедорова, любимаго слуги, сопровождавшаго барина во всѣхъ его походахъ и спасшаго ему жизнь. Одно обстоятельство обличило вора. У Леонтія Ѳедорова была въ числѣ другихъ вещей бутылка съ какой-то ѣдкой жидкостью, изъ которой воръ хлебнулъ и обжогъ себѣ губы и полость рта. Несмотря на всѣ доказательства, Аккуратный запирался. Тогда Александръ Николаевичъ велѣлъ принести серебряную ложку и, въ присутствіи всей дворни, приказавъ раскрыть Семену ротъ, демонстрировалъ обжоги. Дворня единогласно закричала на вора, что виновность его доказана, и чтобы онъ дальнѣйшимъ запирательствомъ не наводилъ подозрѣнія на другихъ. Глубоко оскорбленный неоспоримою уликою и настойчивостью въ обнаруженіи преступленія, какую выказалъ баринъ, а также потрясенный всенароднымъ позоромъ. Семенъ, какъ показывалъ потомъ на судѣ, тутъ же далъ себѣ клятву жестоко отмстить барину: убить его. Изобличеніе вора происходило на Троицу 1833 г., а наканунѣ Петрова дня того же года С. Аккуратный исполнилъ свое намѣреніе и, какъ увидимъ, убилъ барина. Такъ кончилъ свои дни А. Н. Струйской, благодѣтель несчастнаго Полежаева.

Въ печати существуетъ невѣрный разсказъ о смерти Александра Николаевича. Наталія Огарева-Тучкова въ своихъ запискахъ ("Русская Старина", за 1890 г., т. 68, октябрь, стр. 19), заключающихъ въ себѣ много неправильныхъ и на недостовѣрныхъ слухахъ основанныхъ сообщеній о семействѣ Струйскихъ, разсказываетъ дѣло такъ: "Это было въ голодный годъ, крестьянамъ было очень тяжко: многіе питались одною мякиною и дубовою корою. Александръ Николаевичъ Струйской запрещалъ своимъ крестьянамъ ходить по міру, а между тѣмъ самъ не давалъ имъ достаточно хлѣба. Однажды онъ воротилъ крестьянина Семена, котораго встрѣтилъ съ сумою; черезъ день или черезъ два дня А. Н. поѣхалъ въ поле; ему опять попался навстрѣчу тотъ же крестьянинъ съ сумою... Въ самый полдень лошадь его пришла домой безъ сѣдока, послали верховыхъ узнать, что случилось, и нашли помѣщика въ полѣ съ отрубленною головою. Нѣкоторое время не знали, кѣмъ онъ убитъ; наконецъ, догадались, что это сдѣлалъ, вѣроятно, тотъ самый Семенъ, съ которымъ онъ встрѣтился два дня тому назадъ. На эту мысль навело слѣдующее обстоятельство: у крестьянъ существуетъ обычай надѣвать чистую рубашку исключительно по субботамъ, послѣ бани; Семенъ же смѣнилъ рубашку въ четвергъ, въ день убійства Александра Николаевича Струйскаго. Это была единственная, но весьма вѣская улика противъ Семена: послѣ сдѣланнаго ему допроса онъ самъ во всемъ сознался".

Г-жа Огарева-Тучкова смѣшала разсказъ о смерти А. Я. Струйскаго съ разсказомъ о смерти застрѣленнаго посреди поля пензенскаго и саратовскаго богача, Колокольцева. По семейнымъ же преданіямъ дѣло было такъ. Въ 1831 и 1832 годахъ былъ сильный недородъ въ пяти уѣздахъ Пензенской губерніи, въ томъ числѣ въ Саранскомъ и въ Инсарекомъ (исключая западную его часть); но въ трехъ уѣздахъ урожай былъ выше средняго. Въ Рузаевкѣ былъ голодъ, но въ другомъ имѣніи бабушки Александры Петровны, Адикаево (Ченбай тожъ), Нижнеломовскаго уѣзда урожай былъ такъ хорошъ, что, за продажею трехъ тысячъ пудовъ ржи, пять тысячъ было доставлено въ Рузаевку для обсѣмененія полей и прокорма крестьянъ. Раздача на прокормъ состояла изъ трехъ пудовъ муки на тягло (мужа и жену), пуда на несовершеннолѣтнихъ и по 10 ф. крупы на ребенка. Такъ какъ рузаевскіе и пайгарменскіе крестьяне не несли нѣкоторыхъ повинностей, то они подучали отъ Александры Петровны лишь половину раздачи, а другую половину добавлялъ имъ отъ себя изъ своихъ амбаровъ Александръ Николаевичъ. Кромѣ того, Александръ Николаевичъ входилъ въ положеніе каждаго семейства лично и охотно доставлялъ, чего недоставало.

Александръ Николаевичъ дѣйствительно считалъ позорнымъ отпускать своихъ крестьянъ нищенствовать по сосѣдямъ.

Раздача хлѣба, къ сожалѣнію, была поручена нѣкоему Наумычу, который, кажется, сталъ злоупотреблять довѣріемъ господъ, продавалъ на сторону и хлѣбъ, предназначенный для крестьянъ, и крупу, даваемую на прокормленіе дѣтей. Это возстановило народъ.

Александръ Николаевичъ ежедневно совершалъ вечернюю прогулку пѣшкомъ въ сопровожденіи двухъ собачекъ-болонокъ. На Левинскомъ полѣ, гдѣ онъ осматривалъ свою рожь, его ожидалъ уже Семенъ. При немъ былъ топоръ и нищенская сума, и онъ какъ будто шелъ "въ кусочки". "Куда, зачѣмъ съ сумой, когда я вамъ все даю?" -- закричалъ Александръ Николаевичъ. Убійца молчалъ и сталъ какъ бы уходить. А. Н. ускорилъ шаги, чтобы догнать и вернуть Аккуратнаго. Тотъ остановился и въ отвѣтъ хлыстику взмахнулъ топоромъ...

Покончивъ съ бариномъ и надѣясь, что изъ-за густой ржи на полѣ никто не видѣлъ его страшнаго дѣла, Семенъ пошелъ къ тутъ же протекающей рѣчкѣ Шебдасъ и стадъ замывать себѣ окровавленную рубашку и топоръ, орудіе убійства. Въ это время въ 20 саженяхъ отъ него проходила возвращающаяся въ Рузаевку изъ села Ускляя солдатка Акулина. Она замѣтила Семена, услыша плескъ воды и увидѣвъ блеснувшій на лучахъ заходившаго солнца топоръ. Но усталая солдатка, не подозрѣвая случившагося, прошла домой, поужинала и легла спать.

Между тѣмъ у охладѣвающаго трупа стараго воина были два вѣрные друга. Болонки зализывали раны убитаго хозяина и оглашали окрестности отчаяннымъ визгомъ и воемъ...

Александръ Николаевичъ постоянно возвращался домой къ 10 часамъ вечера. Въ этотъ день его напрасно ожидали до полуночи и наконецъ отправили на розыски три пары верховыхъ съ фонарями по тремъ разнымъ направленіямъ. Лакей Петръ съ другимъ верховымъ поѣхали къ Левпискому полю и, подъѣзжая къ мосту чрезъ рѣку Шебдасъ, услышалъ вой болонокъ. Поѣхавъ на ихъ голосъ, Петръ съ товарищемъ при свѣтѣ фонаря увидѣлъ охладѣвшій трупъ барина.

Поднялась тревога и суматоха. Овдовѣвшая Авдотья Николаевна, супруга А. Н. Струйскаго, поскакала къ тѣлу и съ распущенными волосами упала около трупа въ обморокъ.

На ранней зарѣ солдатка Акулина услышала необычайный шумъ и крики. Отворивъ окно, она освѣдомилась, не пожаръ ли? Ей отвѣчали: "Хуже: барина Александра Николаевича убили!" Тутъ только стало ей ясно, какіе слѣды замывалъ наканунѣ Семенъ Аккуратный въ рѣчкѣ Шебдасъ.

Боясь, какъ бы и самой не попасть подъ отвѣтъ за сокрытіе или позднее донесеніе, она тотчасъ же пошла къ священнику, о. Андрею сообщить ему о видѣнномъ ею, но не застала его дома. Вторично пошла Акулина къ священнику вечеромъ, разсказала ему все, и тотъ немедленно, несмотря на поздній часъ, направился въ барскую усадьбу, гдѣ и передалъ страшную вѣсть Петру Николаевичу Струйскому. Въ барскомъ домѣ, начиная съ хозяйки, бабушки, и кончая слугами, никто не ложился спать всю ночь. П. Н. Струйской, прибывшій въ Рузаевку вмѣстѣ съ своимъ сыномъ, Михаиломъ Петровичемъ, на разсвѣтѣ, засталъ престарѣлую Александру Петровну въ изнеможеніи лежавшею на диванѣ. П. Н., подойдя къ матери, сталъ на колѣни и горько заплакалъ.

-- Вотъ до чего дожила!-- произнесла убитая горемъ мать и тоже заплакала.-- Слезы душатъ меня! авось, облегчатъ мою грудь!

Сосѣдняя помѣщица, Екатерина Петровна Кравкова, прибывшая съ дочерью въ двухъ каретахъ, давъ только отдохнуть лошадямъ, взяла съ собою овдовѣвшую Авдотью Николаевну съ ея дѣтьми; они уѣхали въ Сканскую Пустынь, Керенскаго уѣзда, въ 90 верстахъ отъ Рузаевки.

Указаніе священника на убійцу застало въ барскомъ домѣ прибывшее уже въ Рузаевку въ полномъ составѣ временное отдѣленіе уголовнаго суда.

По совѣту исправника Бахметьева, рѣшено было дѣло вести исподволь, не торопясь. На третій день послѣ смерти Александра Николаевича арестовали Аккуратнаго, который, какъ оказалось, находился въ числѣ рабочихъ, отдѣлывавшихъ могилу для барина. Съ перваго же вопроса Семенъ сознался, объясняя, что онъ исполнилъ данную самому себѣ клятву мести. Изъ соучастниковъ его былъ обнаруженъ его родственникъ по женѣ, Бычекъ, караульщикъ при околицѣ: онъ-то именно и сообщилъ Семену, что баринъ пошелъ къ Левинскому полю. Процессъ окончился суровымъ приговоровъ. Аккуратнаго присудили къ 80 ударамъ кнута, а Бычка высѣлки плетьми, и обоихъ ихъ сослали въ Сибирь въ каторжныя работы...

По возвращеніи изъ Пустыни, вдова убитаго объявила, что она не останется въ Рузаевкѣ, и что она уже просила своего брата, Павла Николаевича Чирикова, пріѣхать за нею.

Черезъ нѣсколько недѣль, тотъ пріѣхалъ, и въ сопровожденіи его, уже по зимнему пути, Авдотья Николаевна съ дѣтьми покинула Рузаевку навсегда. Тѣло Александра Николаевича было погребено въ Рузаевкѣ.

Доброта, заботы и баловство со стороны дяди, Александра Николаевича, заставили въ памяти и воображеніи поэта померкнуть образъ его роднаго отца, Леонтія Николаевича. Перейдемъ теперь къ этому несчастному отцу не менѣе несчастнаго сына.

Если о дядѣ поэтъ отзывается, какъ мы видѣли, снисходительно добродушно, хотя и не безъ юмора, то его отзывъ объ отцѣ прямо небреженъ ("Сашка", ч. I, строфа IV):

Нельзя сказать, чтобы богато,

Иль бѣдно жилъ его отецъ,

Но все довольно таровато --

И промотался, наконецъ.

Но это прочь! Отцу быть можно

Такимъ, сякимъ и разсякимъ (sic);

Намъ говорить о сынѣ должно:

Посмотримъ, вышелъ онъ какимъ.

Очевидно, Полежаевъ полагалъ, что отецъ не выполнилъ по отношеніи къ нему какихъ-либо обязанностей. О юныхъ годахъ своихъ онъ вспоминаетъ неохотно:

Какъ быстро съ горъ весеннихъ воды

Въ долины злачныя текутъ,

Такъ пусть въ разсказѣ нашемъ годы

Его младенчества пройдутъ!

Быть можетъ, нашъ поэтъ, какъ и многіе незаконнорожденные, имѣлъ къ отцу недобрыя чувства и питалъ ложный стыдъ по поводу своего происхожденія. Впрочемъ, и самъ Полежаевъ хотя и неохотно не могъ не признать у своего отца любви и заботливости о ребенкѣ (строфы V и VI):

Пропустимъ такъ же, что родитель

Его до крайности любилъ...

Вотъ Сашѣ десять лѣтъ пробило,

И началъ папенька судить,

Что не весьма бы худо было --

Его другому поучить.

Леонтій Николаевичъ жилъ въ доставшемся ему по раздѣлу имѣніи Покрышкинѣ, Саранскаго уѣзда. Три года онъ служилъ въ Москвѣ въ какой-то коммиссіи. Повидимому, онъ, не нуждаясь въ средствахъ, проводилъ время въ праздности и кутежахъ, а подъ конецъ, по словамъ сына, промотался.

Нервное настроеніе его отца Николая Еремѣевича, къ которому тотъ былъ приведенъ однимъ изъ его дѣлъ, имѣвшимъ политическую подкладку, отразилось на сынѣ Леонтіи сильнѣе, чѣмъ на другихъ младшихъ дѣтяхъ. Леонтій Николаевичъ самъ о себѣ свидѣтельствуетъ въ своемъ письмѣ, приводимомъ ниже, что былъ подверженъ припадкамъ сумасшествія. Безалаберная, безпорядочная жизнь и алкоголь -- это фатальное предрасположеніе могли только увеличивать. Но, наряду съ чертами, не заслуживающими одобренія, въ неуравновѣшенной натурѣ Леонтія Николаевича было и много добраго, что снискивало ему любовь родныхъ. При многочисленности членовъ семейства Струйскихъ, конечно, не всѣ могли стоять между собою въ одинаково близкихъ отношеніяхъ. Къ Леонтію Николаевичу относились хорошо, а потомъ доказали свое участіе и на дѣлѣ, кромѣ матери, братья Александръ и Петръ Николаевичъ, жены ихъ, сестра Надежда Николаевна. Насколько можно теперь судить, Леонтій Николаевичъ былъ человѣкъ съ недурными задатками, но слабый, крайне неустойчивый и увлекающійся. Водка и прирожденное предрасположеніе къ сумасшествію ослабляли его волю еще болѣе. Въ свѣтлые и трезвые моменты онъ могъ привлекать симпатіи,-- въ пьяныя или безумныя минуты становился невыносимымъ даже для родной матери.

Въ числѣ его крестьянокъ были двѣ сестры замѣчательной красоты: Анна и Аграфена Ивановы. Съ Аграфеною баринъ вступилъ въ связь и прижилъ съ нею троихъ дѣтей: Константина (умеръ въ малолѣтствѣ), Александра (поэта) и дочь Олимпіаду. Крестьянку Анну Ивановну засталъ еще въ живыхъ Михаилъ Петровичъ Струйской, и онато передала ему разсказъ о несчастіяхъ, постигшихъ ея сестру и ихъ барина.

Имѣть дѣтей отъ своей крѣпостной было въ то время явленіемъ обычнымъ. Такимъ полу крѣпостнымъ ребенкомъ былъ сынъ турчанки Сальхи, будущій славный поэтъ и воспитатель Царя-Освободителя, Василій Андреевичъ Жуковскій. Нѣкоторые помѣщики преспокойно записывали своихъ собственныхъ дѣтей въ крѣпостные и причисляли къ своей дворнѣ. Леонтій Николаевичъ, какъ и братъ его Юрій Николаевичъ, тоже имѣлъ внѣбрачныхъ дѣтей; но Струйскіе не относились къ своимъ дѣтямъ по-скотски. Впрочемъ участь дѣтей обоихъ братьевъ была различна. Какъ мы видѣли выше, Юрію Николаевичу, съ помощью своей матери Александры Петровны, министра графа Дм. Ал. Гурьева и другихъ знатныхъ лицъ, удалось впослѣдствіи, въ 1818 г., усыновить дѣтей, которыя стали законными наслѣдниками его имущества и имени Струйскихъ. Не то случилось съ дѣтьми Леонтія Николаевича.

Дѣти дворовой крестьянки Аграфены считались въ семействѣ Струйскихъ своими. Маленькій Саша, крестникъ своего дяди, Александра Николаевича, былъ общимъ баловнемъ и его и отца, и бабушки Александры Петровны. Но не такъ относился къ дѣтямъ Леонтія Николаевича старшій дядя. Самолюбіе его было уязвлено постоянными и неосторожными насмѣшками Леонтія Николаевича надъ Натальей Филипповною, женою Юрія Николаевича, которую въ письмахъ къ матери Л. Н. называлъ "трясучкой". У Наталіи Филипповны, дѣйствительно, въ силу нервной болѣзни, тряслась голова, что не мѣшало ей быть умною и даже начитанною особой, тогда какъ Аграфена, мать Полежаева, была безграмотна.

Приближалась народная перепись, или "ревизія", какъ ее тогда называли. Если не принять никакихъ мѣръ, то дѣти могутъ быть записаны въ число ревизскихъ, крѣпостныхъ душъ. Благородныя свойства сердца Леонтія Николаевича, какъ видно, крѣпко любившаго и Аграфену и ея дѣтей, не допускали такого исхода. 7-го мая 1815 года назначена была "ревизія", при чемъ ревизскія сказки должны были быть провѣряемы на сельскихъ сходахъ уѣздными предводителями дворянства и особыми чиновниками.

Онъ обратился за совѣтомъ къ старшему изъ братьевъ, Юрію Николаевичу, и получилъ отъ него указаніе, необдуманное исполненіе котораго заставило Леонтія Николаевича впасть въ роковую ошибку. Попытки исправить первую ошибку привели его къ ряду другихъ и въ концѣ концовъ -- къ погибели.

Подготовляя путь для узаконенія своихъ собственныхъ дѣтей и пользуясь въ глазахъ брата авторитетомъ, Юрій Николаевичъ посовѣтовалъ Леонтію Николаевичу узаконить его дѣтей путемъ брака Аграфены съ какимъ-либо лицомъ податнаго сословія, гдѣ приписка къ семейству совершалась безпрепятственно. Будущій мужъ Аграфены можетъ причислить дѣтей Л. Н. Струйскаго къ своей семьѣ, зачтетъ ихъ своими дѣтьми,-- и послѣдніе станутъ въ глазахъ правительства законными. Но вмѣстѣ съ тѣмъ они навсегда будутъ оффиціально отторгнуты изъ роду Струйскихъ и потеряютъ права на наслѣдованіе законной доли. На это, разумѣется, Юрій Николаевичъ брату не указалъ.

Въ Саранскѣ жили бѣдные мѣщане Полежаевы. По сообщенію г. Бѣлозерскаго, и до сихъ поръ тамъ имѣется какой-то мясникъ Полежаевъ, "упорно открещивающійся отъ всякаго родства съ писакой" ("Историческій Вѣстникъ" за 1895 г., сентябрь, стр. 644). На увольнительномъ изъ мѣщанъ г. Саранска приговорѣ поэта подписался тоже какой-то Евдокимъ {Этотъ Евдокимъ Полежаевъ не могъ быть мужемъ матери поэта, какъ предполагаетъ Ефремовъ (стр. XIV), ибо въ такомъ случаѣ поэта величали бы Александромъ не Ивановичемъ, а Евдокимовичемъ.} Полежаевъ. Розыскали въ Саранскѣ одного мѣщанина бѣдняка, Ивана Полежаева, который за нѣкій гонораръ согласился прогастролировать при обрядѣ въ роли якобы жениха,-- а потомъ въ свою семью приписать чужихъ дѣтей въ качествѣ своихъ.

Все такъ и случилось. Ивана Полежаева обвѣнчали съ Аграфеною Ивановою, а дѣтей послѣдней приписали къ семейству Полежаевыхъ. И вотъ ребенокъ, будущій поэтъ, по крови дворянинъ Александръ Леонтьевичъ Струйской, внукъ Николая Еремѣевича, мечтавшаго о княжескомъ титулѣ, велѣніемъ судебъ и умысломъ своего дяди оказался Александромъ Ивановичемъ Полежаевымъ, мѣщаниномъ города Саранска (о которомъ онъ самъ писалъ въ "Сашкѣ": "Быть можетъ въ Пензѣ городишка несноснѣе Саранска нѣтъ").

Александру Леонтьевичу Струйскому суждено было крупнымъ поэтическимъ талантомъ возвеличить и прославить ему чуждую, мѣщанскую фамилію Полежаева.

Иванъ полежаевъ занимался въ лѣтнее время отхожими промыслами, преимущественно, въ Астрахани, откуда разъ и совсѣмъ не вернулся. Послѣ бракосочетанія Аграфена Ивановна возвратилась въ домъ своего барина. Все какъ будто пошло по-старому. Но на душѣ у Леонтія Николаевича было не по-прежнему. Онъ горячо любилъ свое семейство, и его постоянно точила мысль, что его дѣти оффиціально не принадлежатъ ему. Но душевныя муки его возрасли до крайней степени, когда онъ узналъ объ усыновленіи дѣтей Юрія Николаевича. Сожалѣніе о томъ, что дѣло его собственныхъ дѣтей безвозвратно проиграно, гнѣвъ на брата Юрія за то, что онъ указалъ ему ложный путь, а самъ избралъ себѣ другой; подозрѣнія на родныхъ, что они интригуютъ противъ него самого и противъ его дѣтей, поперемѣнно терзали Леонтія Николаевича. Онъ отдалился отъ родныхъ, даже отъ матери... Душевное помраченіе должно было при этихъ неблагопріятныхъ условіяхъ усилиться и заставляло смотрѣть на вещи въ неправильной перспективѣ, относиться ко многому и ко многимъ несправедливо. Адъ въ душѣ своей Леонтій Николаевичъ пытался залить виномъ и заглушить кутежами, при чемъ доходилъ до бѣлой горячки. Его безпорядочное поведеніе начало обращать на себя вниманіе общества

Въ это время надъ Леонтіемъ Николаевичемъ стряслась новая бѣда. Онъ попалъ въ уголовщину за смерть своего любимца, двороваго человѣка, Михаила Вольнова.

Михаилъ Вольновъ много лѣтъ подрядъ былъ бурмистромъ въ селѣ Покрышкинѣ, Саранскаго уѣзда, на мѣстѣ родины поэта Полежаева. По раздѣлу 1804 года это имѣніе досталось на часть Леонтію Николаевичу, который по своему образу жизни врядъ ли могъ быть хорошимъ хозяиномъ и слѣдить за своимъ бурмистромъ. Какъ водилось въ старину, положеніе бурмистра при невнимательномъ баринѣ было далеко не безвыгодно: бурмистръ становился фактически распорядителемъ всей вотчины. Повидимому, и Михаилъ Вольновъ устраивалъ свои дѣла недурно. ибо выдалъ своихъ дочерей за духовныхъ лицъ, одну за дьячка, другую даже за священника. Понятно, священникъ не сталъ бы брать за себя крѣпостную крестьянку безъ приданаго.

Всего у бурмистра Вольнова было четверо дѣтей. Судьба ихъ показываетъ, что ко всей семьѣ Вольновыхъ Струйскіе благоволили. Сынъ его, Петръ Михайловъ 15-ти лѣтъ достался по раздѣлу на часть Петра Николаевича Струйскаго, женился впослѣдствіи на овдовѣвшей кормилицѣ сына своего барина, Михаила Петровича, Татьянѣ, и жилъ въ полной обезпеченности. Послѣ раздѣла имѣній по смерти Петра Николаевича Струйскаго Петръ Михайловъ управлялъ имѣніемъ, доставшимся на долю супруги своего барина, Елизаветы Ивановны, въ сельцѣ Михайловкѣ, Инсарскаго уѣзда.

Младшая дочь Вольнова, Марія, осталась послѣ гибели своего отца малолѣткомъ; ее пріютила и взяла къ себѣ Александра Петровна, бабушка поэта Полежаева. Марія Михайловна осталась дѣвицею и пользовалась большою довѣренностью своей барыни, которая, уѣзжая нерѣдко въ столицы, оставляла Марію Михайловну на это время домоправительницею.

Катастрофа, приведшая къ гибели какъ самого бурмистра, такъ и его барина, заключалась въ слѣдующемъ.

Раздраженный поступками своего старшаго брата, Юрія Николаевича, Леонтій Николаевичъ подозрѣвалъ въ соучастіи въ его интригахъ и мать. Въ 1816 г. онъ не поѣхалъ изъ своего имѣнія Покрышкина къ матери въ Рузаевку на 25-е декабря лично поздравить ее съ днемъ ея рожденія, а ограничился тѣмъ, что послалъ ей поздравительное письмо со своимъ любимцемъ и управляющимъ, Михаиломъ Вольновымъ. Былъ сильный морозъ до 40 градусовъ. Вольновъ по дорогѣ заѣзжалъ отогрѣваться въ два кабака: въ Саранскѣ и въ Голицинѣ, а къ Александрѣ Петровнѣ явился съ поздравленіемъ въ пьяномъ видѣ, при чемъ затерялъ поздравительную записку. Доложили о пріѣздѣ посланнаго изъ Покрышкина. Новорожденная Александра Петровна вышла къ Вольнову сама -- спросить, почему же не пріѣхалъ поздравить ее самъ сынъ? Вольновъ отвѣчалъ, что баринъ занемогъ, а записку онъ-де, Вольновъ, затерялъ. Разсерженная Александра Петровна замѣтила: "Пьяница пьяницу прислалъ". Сестра Леонтія Николаевича, Маргарита Николаевна, немедленно сообщила брату этотъ отзывъ о немъ матери въ запискѣ, которую послала съ тѣмъ же Вольновымъ. Эта фатальная записка и послужила причиною катастрофы. Получивъ ее, Леонтій Николаевичъ счелъ долгомъ приказать Волнова высѣчь -- въ первый разъ въ жизни. Послѣ наказанія, Вольновъ, еще не протрезвившись отъ старой выпивки и не отдохнувъ съ дороги, выпилъ съ горя еще цѣлый штофъ водки и завалился спать на лежанку, которая, благодаря жестокимъ морозамъ, была сильно натоплена. Вольновъ тутъ и померъ, вѣроятно, отъ разрыва сердца. На похороны его пріѣхали зятья: священникъ и дьячекъ. Похоронивъ тестя, они просили у Леонтія Николаевича на путевые расходы 25 р., въ которыхъ онъ имѣлъ неосторожность имъ отказать. Проѣзжая чрезъ Саранскъ, духовныя особы нашли совѣтчиковъ и стали требовать себѣ уже ЗОО р. подъ угрозою начать дѣло. Но послѣдовалъ опять отказъ. Началось уголовное дѣло по обвиненію Леонтія Николаевича въ "умерщвленіи "своего крѣпостнаго крестьянина. Дѣло пошло по инстанціямъ.

По тогдашнимъ временамъ засѣчь своего крестьянина не считалось ни злодѣйствомъ, ни даже дѣломъ безнравственнымъ. Но такъ какъ жестокія наказанія все-таки воспрещались правительствомъ, и за злоупотребленія помѣщичьею властію полагалась законная кара, то дѣла такого рода были находкою для судейскихъ и подьячихъ, какъ предлогъ для "кормленія". Дѣло о смерти Вольнова, пойди оно обычнымъ теченіемъ, тянулось бы много лѣтъ и закончилось бы обычною резолюціею: "предать водѣ Божіей и, почисливъ рѣшеннымъ, сдать въ архивъ", или -- самое большее барина оставили бы въ подозрѣніи. Но въ данномъ случаѣ происшествіе осложнялось тѣмъ, что истцами были не какіе-либо безгласные рабы-крестьяне, не имѣвшіе никуда доступа, но духовныя лица, многочисленной и вліятельной корпораціи, упорно отстаивающей "своихъ". Еще неблагопріятнѣе для судьбы Леонтія Николаевича было то, что въ Пензѣ, въ уголовной палатѣ которой производилось его дѣло, въ то время состоялъ губернаторомъ необычное лицо, Михаилъ Михайловичъ Сперанскій. 30-го августа 1816 года онъ былъ назначенъ пензенскимъ гражданскимъ губернаторомъ.

Насчетъ личности Сперанскаго господствовали въ то время нѣкоторыя недоразумѣнія: поповичъ, мистикъ и легистъ по самой натурѣ, Сперанскій никогда не испытывалъ особенной любви къ угнетенному крѣпостному народу и въ своемъ этическомъ міропониманіи руководился чисто абстрактнымъ идеаломъ юридической справедливости. Тѣмъ не менѣе, и народъ, и душевладѣльцы считали Сперанскаго безъ всякаго основанія противникомъ крѣпостнаго права. Въ Нижнемъ, во время его ссылки, расходившіеся дворяне едва не убили его. За то, какъ свидѣтельствуетъ біографъ Сперанскаго, графъ М. А. Корфъ ("Жизнь гр. Сперанскаго", т. II, гл. IV, стр. 125), по пріѣздѣ Сперанскаго губернаторомъ въ Пензу, многіе помѣщичьи крестьяне тоже по недоразумѣнію служили за него заздравные молебны и ставили свѣчи. Полагали, что, дослужившись изъ поповскаго званія до большихъ чиновъ, онъ всталъ за крѣпостныхъ, и причину его паденія видѣли въ томъ, что Сперанскій будто бы подалъ царю проектъ освободить крѣпостныя души. Господа же, и ранѣе-де завидовавшіе Сперанскому, который превосходилъ умомъ всѣхъ царскихъ совѣтниковъ, за этотъ проектъ въ пользу чернаго народа и погубили его. Эта легенда заставила низшіе классы въ Пензѣ смотрѣть на Сперанскаго, какъ на невиннаго страдальца и какъ на своего з ащитника. Въ свою очередь чиновники и дворяне встрѣтили Сперанскаго "съ сильными предубѣжденіями". И тѣ, и другіе ошибались.

Для Сперанскаго "чиновника огромнаго размѣра", какъ его кто-то прозвалъ, главнымъ и жизненнымъ вопросомъ въ Пензѣ было: не отстаиваніе интересовъ "меньшей братіи", а поправленіе своей собственной служебной карьеры {Князь П. А. Вяземскій, проѣзжавшій чрезъ Пензу въ декабрѣ 1827 г., замѣчаетъ въ своей "записной книжкѣ" (Полное собраніе сочиненій т. II, стр. 70): "Губернаторство Сперанскаго не оставило въ Пензѣ никакихъ прочныхъ слѣдовъ... Онъ оставилъ по себѣ одну память -- человѣка общительнаго"...}. "Непріязнь дворянъ", говоритъ Корфъ (стр. 126--127), сильныхъ и въ губерніи, и связями своими съ Петербургомъ, была для него вопросомъ очень важнымъ. Дабы привлечь и ихъ на свою сторону, Сперанскій поспѣшилъ тотчасъ же въ первые двое сутокъ послѣ своего прибытія объѣхать всѣ пензенскія знаменитости, не дожидаясь ихъ визитовъ. Это произвело свое дѣйствіе". Вскорѣ губернаторъ успѣлъ угодить мѣстному дворянству еще болѣе. Въ большомъ помѣщичьемъ селѣ Кутли произошли волненія. Сперанскій принялъ противъ мужиковъ "энергическія" мѣры. Это дало "дворянамъ возможность узнать достовѣрно и на опытѣ образъ мыслей губернатора въ предметѣ, наиболѣе ихъ интересовавшемъ. Убѣдились, что онъ не поддерживаетъ затѣйливыхъ притязаній крестьянъ, не потакаетъ имъ".

Всѣ эти справки нужны были намъ, чтобы уяснить себѣ отношеніе Сперанскаго къ дѣлу Леонтія Николаевича Струйскаго.

Объ этомъ дѣлѣ Корфъ упоминаетъ въ примѣчаніи къ стр. 127; но тотъ же губернаторъ недолго спустя доказалъ, что онъ не намѣренъ смотрѣть сквозь пальцы и на тиранства помѣщиковъ. Одинъ изъ нихъ -- съ большими связями, засѣкъ своего крестьянина до смерти. Сперанскій "безпощадно" подвергъ его суду, который имѣлъ послѣдствіемъ ссылку виновнаго въ Сибирь. Но семейныя преданія Струйскихъ утверждаютъ, что Сперанскій въ этомъ дѣлѣ далеко не проявилъ той рѣшительности и героизма, какія приписываетъ ему біографъ. Чрезъ мать и братьевъ Л. Н. Струйской дѣйствительно имѣлъ большія связи въ Петербургѣ, и съ нимъ надо было поступать осторожно, тѣмъ болѣе, что его преступленіе было именно тѣсно связано съ самою сущностью крѣпостнаго права. Отдача подъ судъ не только не могла имѣть характера "безпощаднаго преслѣдованія" вліятельнаго дворянина за нѣсколько неумѣренное пользованіе правами барина, а наоборотъ, развязывала руки губернатору, слагая съ него отвѣтственность и перенося ее на членовъ суда.

Общая молва о Сперанскомъ, какъ о защитникѣ слабыхъ противъ своеволія сильныхъ, побудила истцовъ, наслѣдниковъ Вольнова, удвоить свои старанія, дѣйствуя, вѣроятно, чрезъ высшее губернское духовенство. Быть можетъ, истцамъ помогали кое-кто изъ дворянъ. Пьянствующій Л. Н. Струйской, несомнѣнно, могъ обидѣть и задѣть многихъ. Теперь представился удобный случай свести счеты.

Когда дѣло пришло въ серьезный оборотъ, родственники Струйскіе начали принимать съ своей стороны мѣры къ спасенію Леонтія Николаевича. Братъ его, Петръ Николаевичъ, бросилъ службу уѣзднаго предводителя дворянства и баллотировался въ судьи, чтобы быть брату полезнымъ. Мать его, Александра Петровна, поѣхала въ Пензу, чтобы лично объясниться съ губернаторомъ, просить за сына и объяснить, что весь процессъ возникъ изъ-за отказа уплатить зятьямъ путевыя издержки по проѣзду на похороны Вольнова, и что истцы готовы были удовольствоваться деньгами. Сперанскій принялъ престарѣлую ходатайнипу, выслушалъ ее со вниманіемъ и обѣщалъ сдѣлать въ пользу обвиняемаго все, что отъ него зависитъ. Быть можетъ, онъ и сдѣлалъ бы для Леонтія Николаевича ради его связей послабленіе и освободилъ бы его отъ кары, но тутъ подгадилъ дѣлу самъ несчастный Л. Н. Струйской.

Раздѣляя, надо полагать, общую дворянскую непріязнь къ Сперанскому, онъ въ нетрезвомъ видѣ вездѣ бранилъ его, о чемъ губернаторъ былъ, повидимому, извѣщенъ. Наконецъ за буйство и дебошъ въ одномъ трактирѣ Л. Н. былъ посаженъ на гауптвахту, находившуюся возлѣ губернаторскаго дома, гдѣ нынѣ зданіе городскаго банка. Сидя подъ арестомъ я представляя себѣ Сперанскаго своимъ врагомъ, онъ злобно бранилъ его и даже грозилъ ему. А между тѣмъ преслѣдователи Л. Н. Струйскаго не дремали и осаждали губернатора своими просьбами. Въ концѣ концовъ въ уголовной палатѣ дѣло о Струйскомъ было рѣшено въ его пользу и представлено губернатору на заключеніе. Сперанскій изучилъ дѣло и затѣмъ лично поѣхалъ къ матери подсудимаго, Александрѣ Петроввѣ. Подробно резюмировавъ сущность процесса, онъ объявилъ, что онъ готовъ согласиться съ рѣшеніемъ уголовной палаты, но прибавилъ отъ себя нѣкоторыя личныя соображенія:

-- Вашъ сынъ,-- говорилъ онъ А. П. Струйской,-- теперь въ такомъ раздраженіи, что невозможно ручаться, что вскорѣ онъ снова будетъ привлеченъ къ какому-либо уголовному дѣлу.

Очевидно, Сперанскій намекалъ на постоянныя угрозы Леонтія Николаевича брату Юрію, губернатору, и даже самой матери, Александрѣ Петровнѣ.

Однимъ словомъ, Сперанскій настаивалъ предъ матерью на ссылкѣ ея сына, повидимому, оттого, что въ оставленіи Л. Н. Струйскаго на родинѣ не видѣлъ добра, а въ ссылкѣ его усматривалъ наиболѣе удобный исходъ изъ дѣла -- чуть ли не для всѣхъ заинтересованныхъ сторонъ {Кн. П. А. Вяземскій отмѣчаетъ тамъ же, что сынъ Струйскаго "сосланъ въ Сибирь за жестокосердіе".}.

Тяжелый моментъ должна была пережить почтенная старушка-мать, А. П. Струйская, любимая и уважаемая всѣми, кто съ нею знакомился. Выслушавъ все, она встала, подошла къ образу и произнесла: "Да будетъ водя Твоя!" Потомъ она оборотилась къ губернатору и отвѣтила ему:-- Поступите такъ, какъ велятъ законъ и ваша совѣсть!

Сперанскій опредѣлилъ для Леонтія Николаевича ссылку. Это было въ 1818 году.

Аграфена Ивановна, по мужу Полежаева, умерла еще ранѣе, вскорѣ послѣ того, какъ началось вольновское дѣло. Дѣти, Александръ и Олимпіада, остались сиротами.

Въ ссылкѣ Леонтій Николаевичъ пробылъ около 5 лѣтъ. Въ 1826 г. слуги, сопровождавшіе его въ Сибирь, вернулись на родину. Съ житьемъ-бытьемъ горемычнаго изгнанника всего лучше познакомитъ васъ слѣдующее, сохранившееся письмо его къ матери, которое производитъ сильное впечатлѣніе.

"Милостивая государыня, матушка,
Александра Петровна.

"Отъ 27-го августа имѣлъ я счастье и удовольствіе получить отъ васъ письмо. Радуюсь, что вы, слава Богу, находитесь въ добромъ здоровья, о чемъ прошу и молю Бога навсегда. Весьма сожалѣю, что Надежда Николаевна занемогла; желаю ей лучшаго здоровья. Благодарю васъ покорнѣйше, матушка, за присылку мнѣ ста рублей, которые получилъ чрезъ Николая Дмитрича. А истинно я крайне нуждаюсь въ деньгахъ, хотя теперь и есть еще моихъ денегъ на городничемъ четыре ста рублей, ибо уже въ полученіи всѣхъ денегъ, посланныхъ чрезъ внутреннюю стражу, т. е. прежніе 2.000 р. отъ Александра Николаевича, генеральную росписку я далъ. Дѣйствительно, матушка, 500 р. было мною заплачено долгу и еще больше. Но послѣ я опять для окапированія себя и на разныя потребности задолжалъ 300 р., и на 300 р. у меня и теперь кой-чего заложено, а здѣсь -- на милость, ежели на 100 р. проценту 3 р. въ мѣсяцъ, а то 5 и 6 р. За квартиру я плачу 10 р. въ мѣсяцъ безъ дровъ, пудъ муки аржаной здѣсь 1 р. 75 к., и вообще все дорого. Лѣкарю и на лѣкарства мною употреблено до 600 р. Но, слава Богу, избавленъ я былъ съ самой зимы припадковъ сумасшествія. Ахъ, матушка, все описывать невозможно! А деньги при малѣйшей неосторожности идутъ, какъ вода. А вдругъ обрѣзать и ограничить себя во всемъ, ей-ей, очень трудно.

"Александръ Степановичъ Осиповъ, здѣшній губернаторъ, былъ прежде главнымъ письмоводителемъ въ Петербургѣ у Пестеля, лѣтъ съ пять. Насъ восемь человѣкъ, въ томъ числѣ и я, на этихъ дняхъ были представлены на лицо къ его превосходительству, и онъ былъ очень снисходителенъ, хотя и многимъ изъ насъ предлагалъ оставить Тобольскъ и ѣхать въ Томскъ, представляя, что-де тамъ лучше и дешевле житье; но какъ всѣ усиливались остаться здѣсь, хотя здѣсь и подороже житье, въ томъ числѣ и бывшій Владимірскій городничій Павелъ Александровичъ Букинъ {И. А. Букинъ, какъ показываетъ его фамилія, былъ побочнымъ сыномъ одного изъ князей Долгорукихъ. Бывшій Владимірскимъ губернаторомъ поэтъ И. М. Долгорукій по просьбѣ родныхъ пристроилъ его у себя и смотрѣлъ на его дѣйствія сквозь пальцы. Букинъ избилъ попа и небрежно построилъ рекрутскіе мундиры. По суду его лишили чиновъ и дворянства и сослали, а губернатора-поэта уволили со службы съ выговоромъ въ Сенатѣ.}, то авось останутся здѣсь всѣ. Меня же онъ ничѣмъ не тревожитъ, а только спрашивалъ: кто я, откудова, и какой націи? Ибо онъ очень удивился, когда я ему отвѣчалъ, что русской. Потому что онъ предполагалъ, что слово "Струйской" -- слово польское. Но когда я ему представилъ, что мы издревле пишемся въ дворянскихъ грамотахъ русскими, то онъ на то былъ согласенъ. Впрочемъ, милостивая государыня, матушка, я въ полной мѣрѣ чувствую всѣ бывшія ваши ко мнѣ милости и благодѣянія, старанія, хлопоты, ужасные убытки, издержки по поводу моего несчастія. Но слезы ваши, огорченія будутъ мнѣ вѣчно источникомъ мукъ сердечныхъ.

"Я надаю къ стопамъ вашего родительскаго благословенія, цѣлую дражайшія ваши ручки и при желаніи вамъ всѣхъ благъ и добраго здоровья пребыть честь имѣю навсегда преданный вашъ сынъ и слуга Леонтій Струйской.

"Отъ 17-го сентября 1821 года. Тобольскъ. Любезнѣйшимъ братцамъ и сестрицамъ приношу мое усердное почитаніе и цѣлую милыя ручки Елизаветы Ивановны и Авдотьи Николаевны; цѣлую милыхъ друзей Петрушеньку и Макушеньку {Упоминаемыя въ письмѣ лица суть: Надежда Николаевна Свищева, родная сестра пишущаго, Авдотья Николаевна, рожденная Чирикова,-- жена брата Александра Николаевича; Елизавета Ивановна, рожденная Родіонова,-- супруга брата, Петра Николаевича. Петрушенька и Макушенька -- племянники. Наконецъ, Сенька, это -- будущій Семенъ Аккуратный, убійца Александра Николаевича.}.

"Люди, находящіеся здѣсь при мнѣ, здоровы и служатъ хорошо; Сенька готовитъ щи, супъ, котлеты, пирожки хорошо".

Изъ этого письма видно, что и въ Сибири Леонтій Николаевичъ остался вѣренъ себѣ; онъ не могъ сразу ограничить себя, проживалъ большія суммы, дѣлалъ долги, даже закладывалъ вещи; надо полагать, кутежи продолжались, хотя на-ряду съ тѣмъ приходилось лѣчиться отъ сумасшествія.

Въ моментъ катастрофы съ отцомъ, Саша Полежаевъ былъ въ Москвѣ въ модномъ тогда пансіонѣ француза Визара, гдѣ готовился къ поступленію въ университетъ. Въ Москву Сашу увезли на одиннадцатомъ году, т. е. въ 1816 г. (строфа VI первой части):

Вотъ Сашѣ десять лѣтъ пробило....

Бичъ хлопнулъ. Тройка быстрыхъ коней

Въ Москву и день, и нотъ летитъ,

И у француза въ пансіонѣ

Шалунъ за книгою сидитъ.

Заботу о дальнѣйшемъ воспитаніи маленькаго Саши принялъ на себя дядя Александръ Николаевичъ. Капиталъ и средства, предназначенныя на воспитаніе дѣтей Леонтія Николаевича, были въ рукахъ бабушки, Александры Петровны. Сестра поэта, Олимпіада Евановна Полежаева, была ввѣрена попеченію тетки Екатерины Николаевны Коптевой, которая воспитала ее и впослѣдствіи выдала замужъ за чиновника, служившаго въ канцеляріи симбирскаго губернатора, при чемъ въ приданое былъ дѣвушкѣ купленъ домъ. Фамиліи этого чиновника дочь Е. Н. Коптевой, Александра Кировна Бычкова, сообщившая эти свѣдѣнія, не помнитъ.

Вопреки господствующему у біографовъ мнѣнію, Полежаевъ и послѣ своего несчастія -- отдачи въ военную службу, не прерывалъ сношеній съ родными, особенно съ бабушкою. Послѣ коронаціоннаго манифеста въ 1827 г. положеніе солдата-поэта, повидимому, нѣсколько улучшилось и онъ получилъ разрѣшеніе съѣздить на родину въ побывку. Находясь въ этомъ кратковременномъ отпуску, Полежаевъ заѣзжалъ и къ бабушкѣ въ Рузаевку, читалъ ей свои стихи и между прочимъ оставилъ ей рукопись "четырехъ націй" подъ заглавіемъ "Четыре народа" съ подписью: "А. Полежаевъ, 1827 года. С. Рузаевка". Къ сожалѣнію, рукопись впослѣдствіи при одномъ пожарѣ сгорѣла. За годъ или за два передъ пріѣздомъ поэта Полежаева въ Рузаевку возвратились изъ Сибири слуги Леонтія Николаевича, похоронившіе своего барина:-- поваръ Семенъ Аккуратный и камердинеръ Василій Бутузъ. Отъ нихъ поэтъ узналъ многое о своемъ отцѣ, о его страданіяхъ, тяжкихъ предсмертныхъ минутахъ бѣднаго изгнанника, одиноко помиравшаго на чужой сторонѣ, объ его тоскѣ при воспоминаніи о милыхъ и далекихъ дѣтяхъ, обездоленныхъ судьбою. У безпечнаго поэта открылись глаза. Онъ понялъ отца и, подавленный собственною бѣдою, восчувствовалъ глубочайшее состраданіе къ своему неудачнику-отцу. Прежній небрежно-развязный тонъ смѣнился благоговѣніемъ, стыдомъ, раскаяніемъ предъ его тѣнью. И вотъ какой ужасный стонъ вырвался изъ груди поэта, въ слѣдующемъ 1828 г. попавшаго въ бѣду, еще горшую, когда ему угрожало прогнаніе шпицрутенами сквозь строй (стих. "Арестантъ"):

А ты, примѣрный человѣкъ,

Души высокой образецъ,

Мои благодѣтель и отецъ,

О Струйской, можешь ли когда,

Добычу гнѣва и стыда,

Пѣвца преступнаго простятъ?

Неблагодарный изъ людей,

Какъ погибающій злодѣй

Передъ сѣкирой роковой,

Теперь стою передъ тобой:

Мятежный вѣкъ свои погубя,

Въ слезахъ раскаянья тебя

Я умоляю...

Еще моимъ отцомъ

Хочу назвать тебя... зову

И на покорную главу

За преступленія мои

Прошу прощенія любви....

Прости меня: моя вина

Ужасной местью отмщена...

Своихъ отношеній съ бабушкою поэтъ не прерывалъ и послѣ. Михаилъ Петровичъ Струйской помнитъ письма поэта къ бабушкѣ, преисполненныя сердечной признательности за оказываемую ею поддержку ему. Съ Кавказа поэтъ прислалъ бабушкѣ какую-то печатную книгу (по всей вѣроятности, то было первое изданіе его стихотвореній 1832 г. или вышедшая въ томъ же году книжка: "Эрпели" и "Чиръ-Юртъ"). Эта присылка доставила бабушкѣ истинное удовольствіе, какъ свидѣтельство таланта ея ссыльнаго внука. Въ 1838 г. скончался поэтъ А. И. Полежаевъ, а въ 1840 г. отошла въ вѣчность въ преклонномъ возрастѣ 86 лѣтъ и сама бабушка, Александра Петровна Струйская. Жестокій рокъ судилъ ей пережить троихъ сыновей и многихъ внуковъ. До самой смерти она не забывала двухъ злосчастныхъ изгнанниковъ -- сына Леонтія и внука, поэта Александра Полежаева.

Проф. Евгеній Бобровъ.

"Русская Старина", NoNo 8--9, 1903