Книговод

Болезнь

Лазаревский Борис Александрович


Борисъ Лазаревскій
РАЗСКАЗЫ.
Томъ третій

КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО "EOS".
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
1908 годъ.

Болѣзнь.

  

I.

   Все кругомъ было чужое и мертвое. Вездѣ иней, тишина и холодъ. На берегу голыя, корявыя деревья мерзли и вспоминали милое лѣто, когда ихъ грѣло солнце. Грязный ледъ владивостокской бухты крѣпко держалъ огромный транспортъ "Агарь". Еще въ прошломъ году этотъ пароходъ стоялъ у береговъ Цейлона и назывался иначе; тогда синія, теплыя волны ласкали его борты.
   Впереди, ближе къ рейду, дремали два трехмачтовые крейсера -- остатки эскадры. Сотни людей, запертыхъ внутри этихъ сѣрыхъ стальныхъ коробокъ, отлично понимали, что морская война уже кончена и что они больше никогда и никуда не пойдутъ. Тѣмъ не менѣе жили и служили, то есть продѣлывали каждый день церемонію поднятія и спуска флага, производили ученія и тревоги, а къ вечеру успокаивались. Затѣмъ, до слѣдующаго утра, на мостикѣ топалъ ногами вахтенный и слышно было, какъ гудитъ и трясетъ весь корпусъ машина электрическаго освѣщенія.
   Такъ жили и служили и на "Агари", и безумно, хоть и невидимо, тосковали. Тосковали о потерѣ флота, который крѣпко, чисто-инстинктивно любили. Тосковали безъ родины, безъ писемъ, безъ душевнаго тепла дорогихъ людей. Томились и мучались, какъ въ тюрьмахъ, и старались скрывать эти мученія другъ отъ друга. Хорошее видѣли только во снѣ. У матросовъ лица были сѣрыя, угреватыя, у офицеровъ -- желтыя, обрюзгшія.
   По воскресеньямъ въ каютъ-компаніи заказывали обѣдъ получше и старались пригласить хоть одну или двѣ дамы изъ немногихъ, оставшихся въ городѣ офицерскихъ или чиновничьихъ женъ. Чистили тужурки, надѣвали свѣжіе воротнички и, съ утра, ожидали гостей.
   Меню всегда сочинялъ сорокалѣтній, всѣми любимый лейтенантъ Хлѣбниковъ. Онъ пріѣхалъ сюда добровольно изъ отставки и собирался воевать, но только просидѣлъ двѣнадцать мѣсяцевъ въ каютѣ и разжирѣлъ, какъ индюкъ въ мѣшкѣ. Борода у дяди Хлѣбникова была длинная, свѣтло-рыжая, будто смазанная іодомъ. Говорилъ онъ низкимъ басомъ и солидностью движеній напоминалъ духовную особу.
   По его приказанію сегодня готовили: супъ съ пирожками, на второе поросенка съ кашей, за котораго заплатили пятнадцать рублей, а на сладкое -- великолѣпный консервированный ананасъ, купленный за одинъ рубль. Поваръ былъ отличный, изъ запасныхъ, получавшій на волѣ пятьдесятъ рублей въ мѣсяцъ, а теперь, какъ матросъ второй статьи, всего рубль и сорокъ семь копеекъ.
   До обѣда оставался еще часъ, но въ каютъ-компаніи уже былъ накрытъ столъ. Прапорщикъ запаса Хоменко объяснялъ вѣстовому, какъ нужно сворачивать салфетки. Другой прапорщикъ, Стельчинскій, настраивалъ гитару и едва слышно подпѣвалъ каждой струнѣ высокимъ, печальнымъ теноркомъ. Дядя Хлѣбниковъ, съ налитымъ кровью лицомъ, стоялъ передъ зеркаломъ и трясущимися руками силился застегнуть верхнюю запонку своей туго накрахмаленной сорочки.
   У всѣхъ троихъ офицеровъ прошлая жизнь была нелѣпой и тяжкой, но каждому изъ нихъ казалось, что въ Россіи у него было какое-то огромное настоящее счастье и только теперь наступило время, когда приходится подогрѣвать свое существованіе искусственными мѣрами.
   Въ половинѣ одиннадцатаго подвахтенный доложилъ, что на льду бухты показались: "дви барыни и два армейскихъ охвицера".
   Черезъ пять минутъ обѣ дамы -- одна толстая, а другая тонкая -- уже подымались по трапу. Кавалеры шли въ нѣкоторомъ отдаленіи. Всѣ они улыбались. Улыбались наверху и встрѣчавшіе. Подъ тяжестью четырехъ человѣкъ насквозь промерзшій трапъ закачался и заскрипѣлъ.
   Въ каютъ-компаніи прапорщики не позволили вѣстовымъ снять съ дамъ ротонды и сдѣлали это сами. Обѣ женщины были некрасивыя, съ дряблыми, усиленно присыпанными пудрою лицами и жеманились, какъ дѣвочки; но послѣ ихъ прихода въ тѣсномъ пропитанномъ табачнымъ дымомъ помѣщеніи, вдругъ повѣяло невидимой радостью. Чувствовалось, что теперь уже никто не выбранится трехэтажнымъ словомъ и никто не разскажетъ анекдота, послѣ котораго можетъ стошнить.
   Мужья дамъ армейскіе офицеры, оба капитаны, оба уже съ просѣдью, съ любопытствомъ осматривали мало знакомую обстановку каютъ-компаніи, они все еще улыбались и были очень довольны, что попали въ тепло.
   Сейчасъ же время побѣжало гораздо быстрѣе. Когда съѣли закуску, съ берега пришелъ еще одинъ гость -- лейтенантъ Охотинъ. Молодой, съ русой бородкой, блѣдный, съ безпокойными голубыми глазами, съ университетскимъ значкомъ на сюртукѣ, онъ наскоро поздоровался, сѣлъ за столъ и крѣпко потеръ рука объ руку.
   -- Что, Николай Федоровичъ, очень холодно,-- спросилъ Стельчинскій.
   -- Да., морозъ звѣрскій... Иду я это сюда и вижу, два корейца выпилили огромный кусокъ льда, поставили этотъ кусокъ точно обелискъ и любуются его чистотой и прозрачностью. Д-да... И вдругъ мнѣ пришло въ голову, что абсолютно нравственные люди потому и чисты, что холодны, какъ ледъ.
   Охотинъ машинально поправилъ воротничокъ и тряхнулъ головою.
   -- Вы у насъ извѣстный филозофъ,-- неодобрительно прогудѣлъ Хлѣбниковъ.
   -- Никогда я философомъ не былъ и всякой философіи терпѣть не могу, потому что люблю все самое обыкновенное и чисто земное...
   -- Значитъ, слѣдуетъ выпить водки,-- добавилъ Стельчинскій и налилъ двѣ большихъ рюмки. Охотинъ выпилъ не спѣша, немного оставилъ на днѣ и не закусилъ.
   -- Еще?-- спросилъ Стельчинскій.
   -- Можно.
   Снова чокнулись и выпили.
   Оба прапорщика очень любили Охотина и имъ казалось, что онъ и дядя Хлѣбниковъ -- единственные "желтопогонники", которые не тычутъ имъ въ носъ своего общественнаго превосходства. Нравилось имъ также, что ни тотъ, ни другой никогда не старались овладѣть вниманіемъ ихъ дамъ.
   Проглотивъ нѣсколько ложекъ супу, Охотинъ трясущеюся рукою снова потянулся къ графину и налилъ себѣ водки. Потомъ выпили еще по одной съ дядей Хлѣбниковымъ.
   -- Вы, monsieur Охотинъ, сегодня, кажется, склонны къ алкоголизму?-- сказала толстая дама и снисходительно улыбнулась.
   -- Нѣтъ, это пустяки. Вернусь послѣ войны домой и тогда совсѣмъ брошу пить,-- отвѣтилъ Охотинъ, тряхнулъ головою и подумалъ: "ахъ, какая дура, ахъ какая дура"...
   -- Конечно, пустяки,-- отозвался Хоменко и, желая быть дипломатичнымъ и галантнымъ, добавилъ:
   -- Слушайте, господа, выпьемъ еще по одной за здоровье нашихъ прекрасныхъ дамъ.
   -- Я не желаю, чтобы мое здоровье пили водкой,-- прощебетала тонкая барыня.
   -- Въ такомъ случаѣ, мы выпьемъ мадеры.
   -- Мадеры можно...
  

II.

   Послѣ обѣда подали кофе и ликеры. Закурили сигары. Въ синемъ дыму тѣсной каютъ-компаніи дребезжащіе голоса обѣихъ барынь казались офицерамъ звонкими и молодыми. Толстая дама умильно посмотрѣла черезъ лорнетъ на прапорщика Стельчинскаго и сказала:
   -- Милый Петръ Петровичъ, пожалуйста, спойте намъ что-нибудь.
   Стельчинскій покраснѣлъ, и на вискѣ у него ясно обозначилась синяя жилка.
   -- Я могу, только, право, не знаю, что вамъ нравится,
   -- Все, что хотите.
   -- Да не ломайсь...-- пустилъ октавой Хлѣбниковъ.
   Стельчинскій взялъ съ дивана гитару, побренчалъ на одной струнѣ, потомъ на другой, низко опустилъ голову и началъ:
  
   Ни слова, о, другъ мой... ни вздоха...
   Мы будемъ съ тобой молчаливы..
  
   Голосъ у него былъ высокій и мягкій. Въ каждомъ словѣ и въ каждой нотѣ, кромѣ голоса, пѣла еще невидимая искренность человѣка, чувства котораго совпали съ настроеніемъ композитора. Этой искренности не могли повредить ни тѣснота помѣщенія, ни табачный дымъ, ни выпитая водка. Аккомпанировалъ себѣ Стельчинскій мастерски, и подъ его пальцами каждая струна тоже пѣла.
  
   Вѣдь молча надъ камнемъ,
   Надъ камнемъ могильнымъ
   Склоняются грустныя ивы...
  
   Продолжалъ онъ. Лица слушателей постепенно измѣнялись. Дамы прищурились и, видимо, наслаждались. Мужчины, какъ будто встревожились, и съ ихъ губъ исчезло выраженіе послѣобѣденнаго животнаго довольства.
   Охотинъ испуганно глядѣлъ въ землю и ноздри его замѣтно шевелились. Такъ же испуганно смотрѣлъ стоявшій у дверей вѣстовой матросъ. И всѣмъ казалось, что это поетъ не прапорщикъ Стельчинскій, а какой-то другой, необыкновенный человѣкъ, котораго они раньше не знали.
  
   И только, склонившись, читаютъ,
   Какъ я въ твоемъ сердцѣ усталомъ,
   Что были дни яснаго счастья,
   Что этого счастья не стало...
  
   Голосъ мягко изгибался, перешелъ въ нѣжное pianissimo и неутѣшно закончилъ:
  
   Что этого счастья не стало...
  
   Стельчинскій замолчалъ. Никто не сказалъ ни одного слова. Слышно было, какъ тяжело дышитъ Охотинъ. Звонко раздавались шаги ходившихъ на палубѣ матросовъ. Наконецъ, тонкая барыня несмѣло выговорила:
   -- Петръ Петровичъ, пожалуйста, пожалуйста, спойте еще что-нибудь...
   И глаза у нея вдругъ стали добрыми и красивыми.
   Стельчинскій вздохнулъ.
   -- Видите ли, я не отказываюсь, но спѣть два такихъ романса подрядъ,-- мнѣ тяжело. Лучше мы съ Хоменкой изобразимъ какой-нибудь дуэтъ...
   Всѣ присутствовавшіе чувствовали, что его уже не нужно упрашивать, что теперь онъ и самъ не можетъ не пѣть и знаетъ, какая вещь выйдетъ у него лучше. Хлѣбниковъ, который слышалъ его голосъ чаще другихъ, теперь видѣлъ, что прапорщикъ взволнованъ своимъ искусствомъ и сказалъ слово "изобразимъ" вмѣсто "споемъ" только затѣмъ, чтобы не показать этого волненія. Стельчинскій посмотрѣлъ на Хоменка и коротко произнесъ:
   -- Споемъ "Ночи безумныя".
   Хоменко молча всталъ съ дивана, заложилъ руки за спину и облокотился о стѣнку. Охотинъ поднялъ голову и ни съ того, ни съ сего пробормоталъ:
   -- Да... Музыка вещь ужасная, ужасная, ужасная...
   Всѣ посмотрѣли на него съ недоумѣніемъ. Хлѣбниковъ раскрылъ ротъ и хотѣлъ что-то сказать, новъ это время баритонъ съ низкой ноты, а теноръ съ высокой начали:
  
   Но-чи-безум-ныя, но-чи безсо-нныя...
  
   Голоса на секунду сошлись, обнялись и, достигнувъ огромной, но не одинаковой силы, опять поплыли въ разныя стороны. Хоменко пѣлъ спокойно и очень увѣренно, но было слышно, что это увѣренность не художника, а только человѣка, отлично разучившаго свою партію. Голосъ Стельчинскаго дѣлалъ впечатлѣніе, не одной точностью исполненія мелодіи. Слышалось въ немъ что-то свое собственное, для всѣхъ новое и необыкновенно сердечное. Было понятно, что Хоменкѣ не все равно, слушаетъ ли его кто или нѣтъ, а Стельчинскому это безразлично. Особенно красиво вышелъ куплетъ:
  
   Пусть даже время рукой безпощадною
   Мнѣ указало, что было въ васъ ложнаго...
  
   На полъ-секунды голоса опять стихли и потомъ, будто прижавшись другъ къ другу, пошлинъ концу:
  
   Все же лечу я къ вамъ памятью жадною,
   Въ прошломъ отвѣта ищу невозможнаго,
   Ночи безумныя, ночи безсонныя!..
  
   Стельчинскій медленно положилъ гитару. Хоменко опять сѣлъ на диванъ. Зрачки Охотина были широко раскрыты. Хлѣбниковъ вздохнулъ и пробасилъ:
   -- Вѣстовые, дайте сельтерской.
   Матросъ оторвался отъ двери и побѣжалъ въ буфетъ. Другой вѣстовой (никто не замѣтилъ, когда онъ вошелъ), осторожно нагибаясь, черезъ спины офицеровъ, началъ убирать со стола лишнюю посуду. Толстая дама долго смотрѣла на Стельчинскаго черезъ лорнетъ, потомъ вздохнула и сказала:
   -- Вы, Петръ Петровичъ, настоящій, большой артистъ.
   -- Да, вродѣ какъ Собиновъ,-- отозвался одинъ изъ армейскихъ офицеровъ и добавилъ,-- хотя я его слышалъ только въ граммофонѣ,-- и громко засмѣялся, но никто, другой не улыбнулся.
   Охотинъ все еще не двигался и смотрѣлъ въ одну точку. Казалось, что онъ видитъ передъ собою что-то страшное, сверхъ-естественное, совсѣмъ непонятное для другихъ. Наконецъ, онъ всталъ, съ жадностью выпилъ сельтерской воды и, немного пошатываясь, какъ человѣкъ, у котораго вдругъ закружилась голова, ушелъ въ каюту Стельчинскаго.
   -- Отправился спать,-- сказалъ Хлѣбниковъ, и по тону его голоса было слышно, что и самому ему хочется полежать.
   Стельчинскому не сидѣлось. Дамы продолжали его хвалить, а онъ отвѣчалъ невпопадъ и принужденно. Когда его опять начали просить спѣть, Стельчинскій замоталъ головою и отвѣтилъ:
   -- Уже прошло настроеніе и ничего хорошаго не выйдетъ.
   Онъ всталъ, взялъ гитару и понесъ ее въ свою каюту.
   Охотинъ лежалъ, уткнувшись лицомъ въ подушку. Плечи его потихоньку вздрагивали.
   -- Вы не спите?-- спросилъ Стельчинскій.
   Лейтенантъ не поднялъ головы и, должно быть, не слыхалъ вопроса. Его плечи опять передернулись. Стельчинскій рѣдко видѣлъ, какъ плачутъ офицеры. Ему вдругъ стало жарко и по всему тѣлу какъ будто пробѣжалъ электрическій токъ. Онъ положилъ гитару на столикъ и не зналъ, что нужно дѣлать. Нѣсколько лѣтъ назадъ, когда умерла его мать, онъ видѣлъ, какъ лежалъ въ такой же самой позѣ и такъ же вздрагивалъ отецъ и теперь подумалъ, что съ Охотинымъ случилось-что нибудь страшное и непоправимое. Онъ осторожно провелъ рукой лейтенанта по спинѣ и окликнулъ:
   -- Николай Федоровичъ, что съ вами?
   Охотинъ поднялся и сѣлъ на койкѣ. Все его лицо было въ красныхъ пятнахъ, глаза припухли и жмурились на свѣтъ, какъ у больного. Онъ высморкался въ мокрый платокъ и съ досадой сказалъ:
   -- Притворите дверь, какъ слѣдуетъ.
   Стельчинскій однимъ движеніемъ дернулъ къ себѣ мѣдное кольцо двери, сѣлъ возлѣ Охотина и опять спросилъ:
   -- Николай Федоровичъ, что съ вами?
   -- Да ничего особеннаго. Немножко нервы устали, а въ общемъ мнѣ очень стыдно. Со мной этого уже давно не случалось и теперь я самъ себѣ отвратителенъ.
   Онъ замолчалъ и опять высморкался. Отъ мокрой подушки и отъ носового платка потянуло чѣмъ-то теплымъ и кислымъ. И весь воздухъ въ каютѣ былъ дымный, спертый, пропитанный запахомъ стоящихъ въ углу смазныхъ сапогъ прапорщика.
  

III.

   -- Принести вамъ воды?-- спросилъ Стельчинскій.
   -- Нѣтъ, нѣтъ не нужно, испугано пробормоталъ Охотинъ.
   Лейтенантъ махнулъ рукой и снова легъ на койку потомъ улыбнулся и прошепталъ:
   -- Ты, Петя, хорошій человѣкъ...
   Стельчинскій не удивился, что лейтенантъ вдругъ перешелъ на "ты",-- въ пьяныхъ компаніяхъ это случалось часто. Онъ только отрицательно покачалъ головой и такъ же тихо и задумчиво отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, я плохой человѣкъ, я мерзавецъ...
   -- Но сравненію со мной ты ангелъ,-- настойчиво выговорилъ Охотинъ.-- Я вижу тебя, не-то въ четвертый, не то въ пятый разъ въ жизни, а какъ будто знакомъ съ тобой уже давно... Если ты и дѣлаешь что нибудь худое, такъ только то, что поешь съ огромнымъ чувствомъ. Дай папироску...
   Помолчали. Охотинъ нѣсколько разъ съ наслажденіемъ затянулся и опять заговорилъ полушептомъ:
   -- Твоя музыка, братъ, страшная... Ты почти художникъ. Я говорю почти, потому что не понимаю музыкантовъ, исполняющихъ чужое, да еще разученное. Настоящему музыканту можно сказать: сядь за рояль и сыграй мнѣ о томъ, какъ ты сегодня былъ счастливъ или несчастливъ. И онъ скажетъ мелодіей больше, чѣмъ словами, и каждый тактъ этой мелодіи здѣсь же, подъ руками, у него и родится. Если бы я былъ музыкантомъ, я бы только такъ и могъ играть. Вотъ эта вещь на слова Плещеева: "Ни слова, о, другъ мой", она только и могла выйти изъ-подъ рукъ человѣка, который горькимъ опытомъ понялъ, что когда все потеряно, тогда уже говори не говори... ничего не спасешь и не вернешь,-- воистину какъ надъ могильнымъ камнемъ. Да-а... Или этотъ апухтинскій романсъ "Ночи безумныя". Господи, какой онъ затасканый, но каждое его слово попадаетъ прямо въ сердце, потому что любовь -- это дѣйствительно безуміе, хотя и сладкое. Кто живетъ однимъ разсудкомъ и моралью, тотъ никогда не узнаетъ, что такое настоящее, всю душу потрясающее наслажденіе. Когда вы съ Хоменкой удивительно проникновенно пѣли вотъ это мѣсто:
  
   Пусть даже время рукой безпощадною
   Мнѣ указало, что было въ васъ ложнаго,
   Все же стремлюсь я къ вамъ памятью жадною...--
  
   тогда моя память стала дѣйствительно жадной. Дай спички...
   Охотинъ долго раскуривалъ папиросу и, когда заговорилъ снова, голосъ его сталъ глуше.
   -- Ты знаешь -- я женатъ. И жена Люся, и сынъ Боря у меня чудесные. Но... существовала такая семнадцатилѣтняя барышня Таня... Какъ мы познакомились -- это я тебѣ потомъ разскажу. Красавицей ее нельзя было назвать, много въ ней чувствовалось животнаго, душа была исковерканная и въ достаточной мѣрѣ холодная, но тѣло у нея, когда-то, было гибкое, какъ у тигра, нѣжное, какъ атласъ, и горячее, какъ морской песокъ въ іюльскій день. Ради Бога, не подумай, что мы были съ нею въ связи. Нѣтъ. Но было нѣсколько моментовъ, когда я могъ цѣловать ея грудь, ноги руки. Воля у нея была сатанинская, и только благодаря этой волѣ я и не скатился въ пропасть... Да. И вотъ, знаешь, я -- университетскій человѣкъ, семьянинъ вполнѣ удовлетворенный, какъ мужчина и, какъ меня называютъ дядя Хлѣбниковъ "филозофъ", ради Тани исковеркалъ всю свою жизнь, растерялъ но мелочамъ всю свою порядочность и потерялъ уваженіе самыхъ дорогихъ мнѣ людей. И... если бы теперь самъ Господь Богъ спросилъ меня, желаю ли я начать своб жизнь опять сначала и прожить ее точно такъ же?.. я бы отвѣтилъ, что желаю. Я страшно мучился и физически, и морально, но готовъ мучиться еще, и въ десять разъ сильнѣе, только чтобы вернулись тѣ моменты... Время указало мнѣ какъ нельзя лучше, что въ моихъ отношеніяхъ съ Таней было ложнаго, можетъ быть, даже все было ложное, а вотъ съ памятью ничего не подѣлаешь. Каждый поцѣлуй, каждую ласку я помню, точно все это было не три года назадъ, а всего нѣсколько часовъ... Я больше такихъ женщинъ не встрѣчалъ, то есть встрѣчалъ напоминавшихъ ее, но въ концѣ концовъ всѣ онѣ были похожи на Таню, по хохлацкому выраженію, такъ же, "якъ чорне теля на жиночью плахту". И тянется эта бѣда безъ конца,-- иногда острѣе, иногда -- легче.
   У Охотина вдругъ опять показались на глазахъ слезы. Онъ сдѣлалъ глотокъ и продолжалъ:
   -- Сегодня я видѣлъ ее во снѣ, видѣлъ такою, какою она уже никогда не будетъ. Проснулся -- и больше не могъ закрыть глазъ. До утра все ходилъ по комнатѣ и выкурилъ чуть не полъ-сотни папиросъ... Но какъ отчетливо, какъ ясно видѣлъ! Ты понимаешь, что я, напримѣръ, помню запахъ ея тѣла, тоненькіе волосики на рукѣ... Вѣдь это страшно... Усталъ я... Иди, братъ Петя, въ каютъ-компанію, а то неловко... Я свой, а тамъ гости. Я подремлю немного. Потомъ еще разскажу. Тебя мнѣ не стыдно. Человѣкъ, умѣющій такъ пѣть, не можетъ не понимать этихъ вещей. Иди, голубчикъ. Усталъ я страшно,-- точно меня бамбуковыми палками избили, и разсказываю не такъ какъ слѣдуетъ. Теперь ужъ она совсѣмъ другая стала. Потомъ разскажу толковѣе. Иди, Петя, оставь меня одного...
   Охотинъ отвернулся къ стѣнѣ и замолчалъ.
   Стельчинскій вздохнулъ, захватилъ изъ коробки папиросъ и вернулся въ каютъ-компанію.
   -- Что вы тамъ такъ долго его исповѣдывали?-- просила толстая дама.
   -- Такъ. Ничего. Нездоровится ему немного...
   -- Выпилъ лишнее, вотъ и нездоровится. Воли у васъ всѣхъ очень мало,-- опять сказала дама и съ укоромъ покачала головой.
   -- А у васъ ея слишкомъ много,-- сердито отвѣтилъ Стельчинскій, но сейчасъ же спохватился, покраснѣлъ и добавилъ: извините ради Бога, я, право, не знаю, какъ это у меня вырвалось...
   Отъ сознанія своей невѣжливости прапорщикъ покраснѣлъ еще сильнѣе и ему казалось, что онъ обидѣлъ не только даму, но и ея мужа, который потребуетъ отъ него непріятныхъ объясненій. Но одинъ изъ армейскихъ капитановъ только вздохнулъ и произнесъ:
   -- Воля здѣсь ни при чемъ, и выпивка ни при чемъ. Мужчина устроенъ иначе, чѣмъ женщина, и жизнь его иная. Мы съ тобой сколько времени вмѣстѣ живемъ, а все-таки другъ друга не всегда понимаемъ...
   Всѣмъ стало неловко. Хлѣбниковъ нахмурился и думалъ: "Эти прапоры, хоть ихъ въ десяти водахъ мой, все-таки невѣжами останутся". Тонкая дама покосилась на капитана и прощебетала:
   -- А я, Никаноръ Ивановичъ, съ вами не согласна. По моему, и мужчина, и женщина созданы совершенно одинаково...
   -- Возможно, возможно,-- отвѣтилъ капитанъ,-- все возможно...
   -- Вы напрасно рѣшили, что я на васъ обидѣлась,-- сказала толстая дама Стельчинскому.-- Напротивъ, я люблю искренность, а кромѣ того вы сегодня доставили намъ такое огромное удовольствіе своимъ пѣніемъ, что я ничего, кромѣ благодарности, не могу къ вамъ чувствовать...
   И она пріятно улыбнулась.
   "Слава Богу, слава Богу", думалъ Хлѣбниковъ. Онъ очень боялся всякихъ серьезныхъ разговоровъ, которые, какъ ему казалось, непремѣнно кончаются споромъ или крупной ссорой. Ему хотѣлось, чтобы гости въ его каютъ-компаніи всегда только наслаждались и веселились.
   Подали чай. Хоменко попробовалъ разсказать нѣсколько анекдотовъ, но они никому не понравились. Стельчинскій упорно молчалъ. Чья-то невидимая огромная тоска проникла въ каютъ-компанію и затуманила всѣхъ. Каждый думалъ свое. Зажглось электричество и никто этого не замѣтилъ. Вошелъ весь покрытый инеемъ, бѣлый, какъ рождественскій дѣдъ, боцманъ, вытянулся передъ Хлѣбниковымъ и доложилъ, что до спуска флага осталось пятнадцать минутъ.
   -- Хорошо. Скажи барабанщику, чтобы билъ повѣстку. Ступай.
   Хлѣбниковъ надѣлъ кортикъ и, уже обращаясь къ дамамъ, сказалъ:
   -- Замѣчательно рано теперь темнѣетъ, еще не зашло солнце, а уже читать нельзя.
   -- Это оттого, что будетъ снѣгъ,-- отвѣтилъ одинъ изъ капитановъ и сталъ надѣвать шашку.
   Гости знали, что послѣ спуска флага постороннимъ нельзя оставаться на "Агари" и стали собираться. Хоменко тоже одѣлся, сдѣлалъ серьезное лицо и спросилъ Хлѣбникова:
   -- Разрѣшите мнѣ на берегъ до полуночи?
   -- Пожалуйста.
   Сходить по трапу казалось гостямъ страшнѣе, чѣмъ подыматься. Дамы нерѣшительно топтались по площадкѣ. Хоменко пошелъ впередъ и тогда за нимъ двинулись остальные. Черезъ секунду ихъ спины потерялись въ сѣромъ холодномъ туманѣ. Хлѣбниковъ вздохнулъ и сказалъ:
   -- Петръ Петровичъ, пожалуйста, поприсутствуйте при спускѣ флага, а то у меня голова болитъ, я полежу.
   -- Есть.
   Тяжко охнулъ съ флагманскаго судна пушечный выстрѣлъ.
   -- Флагъ спустить!-- лѣниво скомандовалъ Стельчинскій матросу, потомъ выслушалъ рапортъ боцмана и пошелъ въ каюту.
  

IV.

   Охотинъ спалъ неспокойно. Онъ лежалъ на лѣвомъ боку, иногда стоналъ и проводилъ рукой по лицу, точно отгонялъ мухъ. Стельчинскій осторожно прошелъ мимо него къ шифоньеру, досталъ табакъ и гильзы, сѣлъ и началъ дѣлать папиросы. Каждый шорохъ, каждый вздохъ спящаго лейтенанта раздавался въ его ушахъ особенно отчетливо, и ему стало жаль Охотина, какъ бываетъ жаль безнадежно-больного. Часы быстро чикали на стѣнѣ, но казалось, что ихъ стрѣлки почти не двигаются.
   Стельчинскому вдругъ захотѣлось оглянуться и, когда онъ повернулъ голову, то увидѣлъ, что Охотинъ уже сидитъ на койкѣ, протираетъ глаза и виновато улыбается.
   -- Ну, что? Подремалъ?-- спросилъ Стельчинскій.
   -- Да-а...
   -- Хочешь сельтерской?
   -- Лучше горячаго чайку. А гости уже ушли?
   -- Давно ушли. Хлѣбниковъ спитъ...
   -- Ну, и слава Богу.-- Охотинъ нагнулся всей фигурой впередъ, кивнулъ головой, опять улыбнулся и сказалъ:-- Ты знаешь, Петя, это хорошо, что я началъ разсказывать тебѣ все,-- на душѣ веселѣй стало. Вѣдь до сихъ поръ я только жарился въ своемъ собственномъ соку,-- это, братъ, очень тяжелая марка...
   Охотинъ замолчалъ, внимательно посмотрѣлъ на Стельчинскаго и по выраженію его глазъ понялъ, что онъ будетъ его слушать не изъ одного любопытства и никогда не станетъ вышучивать того, о чемъ узнаетъ
   Вѣстовой принесъ на подносѣ чай и не зналъ, куда его поставить. Охотинъ взялъ стаканъ и медленно выпилъ его ложечкой. Послѣ чая онъ съ удовольствіемъ выкурилъ папироску и заговорилъ очень спокойно:
   -- Ты знаешь, я вѣдь въ морскомъ корпусѣ не былъ. Я окончилъ университетъ, математическій факультетъ. Запрягаться сейчасъ же въ чиновничью лямку не хотѣлось, а хотѣлось увидѣть чужія страны и какъ тамъ живутъ люди. Я зачислился во флотъ юнкеромъ и проплавалъ шестнадцать мѣсяцевъ за границей. Хорошихъ мѣстъ видѣлъ много, но хорошихъ людей почти не встрѣчалъ. Каждый выдающійся человѣкъ въ концѣ концовъ непремѣнно оказывался или пьяницей, или сифилитикомъ, или звѣремъ, а всѣ тихіе, скромные оказывались недалекими, или такими мѣщанами, что стѣны вокругъ нихъ скучали. И тѣ и другіе мнѣ не нравились и потому друзей у меня не было. Послѣ производства въ мичманы я перевелся въ Крымъ. И здѣсь я увидѣлъ все то же: умный -- такъ непремѣнно или мошенникъ, или разбиваетъ вдребезги матросскія физіономіи, а глупый -- такъ глупый и есть и говорить съ нимъ тошно. Я сталъ присматриваться къ мѣстнымъ барышнямъ. Въ большинствѣ случаевъ всѣ онѣ были изъ рукъ вонъ пусты, а которыя посерьезнѣе, тѣ скучны. И среди мужчинъ, и среди женщинъ я чувствовалъ себя чрезвычайно одинокимъ. Наконецъ, въ семьѣ одного отставного капитана перваго ранга я встрѣтилъ только что окончившую гимназію дѣвушку -- большую красавицу и при этомъ необыкновенно скромную, почти застѣнчивую. Сначала она отвѣчала на мои вопросы только да и нѣтъ, и смотрѣла исподолбья. Черезъ мѣсяцъ мы стали говорить какъ слѣдуетъ и я увидѣлъ, что въ Люсѣ много человѣка, въ лучшемъ значеніи этого слова, и въ то же время въ ней много самой чарующей женственности и склонности къ материнству. Основной чертой ея характера была разсудочность. На все она смотрѣла, такъ сказать, съ точки зрѣнія естественника и потому рѣдко сердилась. Впрочемъ, о Люсѣ въ двухъ словахъ не скажешь. Я ее и самъ до сихъ поръ мало понимаю, ужъ очень она не банальная женщина,-- ну, да изъ моего разсказа попутно самъ увидишь. Меня, главнымъ образомъ, поразила въ ней золотая середина,-- между тѣмъ, что называется по-латыни homo и femina,-- всегда казавшаяся мнѣ недостижимымъ идеаломъ. Я не увлекся Люсей до безумія, но я былъ похожъ на человѣка, увидѣвшаго въ провинціальномъ магазинѣ вещь, которую въ другомъ мѣстѣ нельзя достать ни за какія деньги; и вотъ его обуялъ страхъ, чтобы эту вещь не купилъ бы кто-нибудь другой. Люсю я заинтересовалъ, какъ не совсѣмъ обыкновенный офицеръ. Ея отецъ тоже относился ко мнѣ мягче, чѣмъ къ остальнымъ ея поклонникамъ, которыхъ онъ почти не пускалъ къ себя въ домъ. Строгій онъ былъ и большого благоразумія человѣкъ съ такимъ лицомъ, какъ у Ницше. Меня онъ считалъ необыкновенно честнымъ. Кажется, это былъ единственный случай, когда старикъ ошибся... Цѣлую зиму я ходилъ къ нимъ обѣдать и чувствовалъ себя великолѣпно. Весной я сдѣлалъ Люсѣ предложеніе, внесъ реверсъ и женился.
   На бульварѣ нами любовались, а я гордо шелъ подъ руку съ женой и думалъ, что такъ моя жизнь и будетъ продолжаться всегда. Лѣтомъ я плавалъ въ учебномъ отрядѣ. Четыре дня мы стояли въ бухтѣ въ нѣсколькихъ миляхъ отъ города, а въ пятницу вечеромъ приходили на рейдъ и оставались здѣсь до понедѣльника. Прямо съ пристани я летѣлъ домой и задыхался отъ радости и отъ быстрой ходьбы.
   Въ сентябрѣ мы окончили кампанію и перешли на зимнія квартиры. Я поселился съ тестемъ. У насъ было три чудесныхъ комнатки, отличная кухарка и преданный, какъ собака, вѣстовой Григоренко. Въ собраніи и въ гостяхъ мы бывали рѣдко. Многіе изъ товарищей считали меня ревнивцемъ, но это была чепуха, тогда я не былъ знакомъ, съ этимъ чувствомъ. Люсю не интересовало ничто и никто кромѣ меня.
   Но вечерамъ, когда на бульварѣ играла музыка, мы спускались внизъ и сидѣли возлѣ моря, такъ что насъ никто не видалъ. Мы слушали музыку, слушали, какъ плещутъ волны, смотрѣли на далекіе огни, дышали прекраснымъ воздухомъ, и намъ было хорошо...
   Наступила беременность. Люся немного подурнѣла и глаза у нея стали грустными. Конечно, это было вполнѣ естественно, и я не безпокоился. Развлечь ее было нечѣмъ,-- ни оперы, ни драмы, ни популярныхъ лекцій,-- ничего этого въ нашемъ городѣ не было. Я не грустилъ, но только мнѣ иногда приходила въ голову мысль: хорошо-бы теперь на недѣльку съѣздить одному въ Петербургъ, но только я чувствовалъ, что объ этомъ желаніи не слѣдуетъ говорить Люсѣ.
   Зимой служба отнимала времени немного,-- я командовалъ одной ротой, состоявшей изъ сорока человѣкъ, остальные были въ плаваніи. По вечерамъ я читалъ, затѣмъ разговаривалъ съ Люсей о нашемъ будущемъ ребенкѣ. Послѣ вечерняго чая мы играли съ тестемъ въ преферансъ. Потомъ я и жена уходили въ спальню. Люся засыпала быстро, а я лежалъ съ открытыми глазами, ворочался и бранилъ самого себя. Помилуй, какъ же было не бранить? Я обладалъ великолѣпнѣйшей женщиной, матеріально абсолютно не нуждался, жилъ въ чудесномъ климатѣ, въ теченіе сутокъ у меня было, по крайней мѣрѣ, десять свободныхъ часовъ, матросы меня обожали, тесть считалъ меня самымъ образованнымъ человѣкомъ во всемъ городѣ. И... тѣмъ не менѣе, душа моя тосковала. Казалось, что Люся -- небесный человѣкъ, а я -- земной; казалось, что я взялъ на себя миссію охранять огромную цѣнность, въ которой не понимаю толка. Попросту говоря, я началъ скучать. По ночамъ мнѣ грезилась разная чепуха вродѣ того, что я, еще студентъ перваго курса, играю на билліардѣ съ замѣчательнымъ игрокамъ и беру у него шесть рядовыхъ партій такъ на такъ, хотя это очень трудно. Но послѣ такого сна я вставалъ какъ будто удовлетвореннымъ.
   Читая однажды объ успѣхахъ электротехники, которая всегда меня интересовала, я подумалъ о томъ, что можно выйти въ запасъ, переѣхать въ Петербургъ, выдержать экзаменъ въ электротехническій институтъ, окончить его и затѣмъ отдаться болѣе широкой, чисто-научной дѣятельности.
   На слѣдующій день я подѣлился этой мыслью съ тестемъ, но онъ пришелъ въ ужасъ и доказалъ мнѣ, какъ дважды два -- четыре, что на семьдесятъ рублей его пенсіи намъ втроемъ не прожить въ Петербургѣ, что придется Люсю, которая готовится быть матерью, поставить въ ужасныя условія, что сейчасъ мы живемъ на мои сто десять рублей, да его семьдесять, да еще съ казенной прислугой и все-таки ничего не можемъ откладывать... Я согласился съ нимъ и понялъ, что моя пѣсенка спѣта. Тѣмъ не менѣе однихъ поцѣлуевъ и сытости физической было мало, но какого мнѣ рожна еще нужно -- я и самъ не зналъ.
   Я сталъ дольше оставаться на службѣ, а по вечерамъ иногда заходилъ въ собраніе выпить рюмку водки и сыграть на билліардѣ. Люся противъ этого ничего не имѣла, и моя репутація идеальнаго мужа и великолѣпнаго офицера стояла высоко.
   Въ мартѣ Люся родила прелестнаго мальчика Борю и вся отдалась любви къ нему. Я тоже искренно радовался, и скука моя прошла. Лѣтомъ три мѣсяца я плавалъ въ эскадрѣ -- тамъ дѣла было много. Въ октябрѣ неожиданно скончался тесть. У Люси отъ потрясенія пропало молоко. Нашъ бюджетъ сразу уменьшился.
   Я уже не тосковалъ, а только думалъ о томъ, какъ бы мамка не сошлась съ вѣстовымъ Григоренкой, думалъ о деньгахъ и о докторахъ. Люся была великолѣпной хозяйкой. Къ марту мы уплатили долги, и наша жизнь снова пошла гладко, какъ хорошій вельботъ по тихой водѣ.
  

V.

   Лѣто въ Крыму -- самое отвратительное время года. По улицамъ летаетъ пылища, отъ жары никуда не спрячешься, люди ходятъ лѣниво, море такое яркое, что глаза болятъ. Но за то весна и осень -- это рай земной.
   Съ начала марта уже можно было ходить въ одномъ сюртукѣ. Люся вывозила Борю въ колясочкѣ или выносила на рукахъ въ нашъ небольшой садикъ. Ей казалось, что на бульварѣ вѣтеръ можетъ простудить ребенка; она также боялась, чтобы ему не повредило и солнце. Я замѣтилъ, что большинство женщинъ вообще не любятъ солнца,-- вѣдь это онѣ выдумали зонтики. Меня же тянуло къ морю и горячаго солнца я никогда не боялся, но любилъ и люблю его больше всего на свѣтѣ.
   По цѣлымъ часамъ я сидѣлъ на бульварѣ, радовался веснѣ и наблюдалъ людей. Я зналъ ихъ всѣхъ,-- даже помнилъ костюмы дамъ и шляпы мужчинъ. Но они (кромѣ офицеровъ) не знали, кто я и что я думаю,-- и это было пріятно.
   Въ апрѣлѣ появились новыя лица. Какъ-то невольно я заинтересовался вѣчно гулявшими на бульварѣ мамашей и дочкой. Иногда онѣ садились возлѣ меня и я невольно слушалъ ихъ разговоры. Черезъ недѣлю я уже могъ заключить, что мамаша совсѣмъ не интеллигентна, что дочь такъ же мало образована, но неглупа и командуетъ ею, какъ хочетъ. Узналъ я также, что мать зовутъ Александрой Петровной и она получаетъ послѣ мужа довольно большую пенсію, на которую онѣ и живутъ. Дочь звали Таней.
   Тоненькая, стройная блондинка лѣтъ шестнадцати, съ черными бровями и длинными рѣсницами, съ не совсѣмъ правильнымъ носикомъ и сильно открытыми ноздрями, Таня всегда была въ свѣтло-зеленомъ или свѣтло-голубомъ, но очень простомъ платьицѣ и въ шляпочкѣ англійскаго фасона. Я замѣтилъ также, что она никогда не надѣвала корсета и носила изящные ботинки англійскаго фасона, почти безъ каблуковъ, хотя всѣ остальныя дамы уродовали свои ноги высочайшими французскими...
   Если Таня сидѣла отъ меня недалеко, то я всегда слышалъ, какъ отъ нея вѣяло тонкими, хорошими духами.
   Однажды въ толпъ, вечеромъ, и услышалъ этотъ запахъ и совсѣмъ невольно началъ поворачивать голову направо и налѣво, пока не увидалъ Таню. Увидалъ -- и взволновался. Самъ ужасно испугался этого волненія, но дома ничего не сказалъ о немъ женѣ. Нужно сказать, что относительно обонянія я просто уродъ, по крайней мѣрѣ другихъ такихъ людей мнѣ встрѣчать не приходилось. Еще въ гимназіи я показывалъ изъ этой области фокусы; напримѣръ, мнѣ давали обернутый въ два чистыхъ платка ранецъ, набитый книгами. Я его обнюхивалъ и затѣмъ говорилъ, что онъ принадлежитъ такому-то, что тамъ есть одна совсѣмъ новая книга и, кромѣ книгъ, есть булка и ветчина. Всѣ удивлялись, а я не понималъ, чему тутъ удивляться и какъ это можно не различить запаха свѣжей типографской краски новой книги, или не запомнить, что отъ всѣхъ вещей какого-нибудь Иванова, отецъ котораго торгуетъ бакалейными товарами, всегда немножко пахнетъ рыбной сыростью; о запахѣ ветчины я ужъ и не говорю,-- конечно, его всякій слышитъ очень далеко и только прикидывается, будто не слышитъ. Впрочемъ, это все пустяки...
   Однажды я шелъ на бульваръ и думалъ: "сейчасъ увижу Таню и ея мамашу. Онѣ сдѣлаютъ четыре или пять туровъ и потомъ сядутъ не далеко отъ меня. Таня мною уже интересуется и не прочь познакомиться".
   Это было четыре года назадъ, тогда, какъ говорится у Пушкина: "моложе я и лучше, кажется, была".
   Все такъ и случилось. Таня сѣла ближе ко мнѣ.
   На рейдъ входилъ какой-то огромный пароходъ вродѣ вашей "Агари". Таня вдругъ обернулась ко мнѣ и, не улыбаясь, спокойнымъ, груднымъ голосомъ спросила:
   -- Скажите, пожалуйста, это броненосецъ?
   Я покачалъ головою и какъ можно серьезнѣе отвѣтилъ:
   -- Нѣтъ, это коммерческое судно.
   -- Какъ же вы узнали?
   -- Во-первыхъ, оно совсѣмъ не похожее на броненосецъ, а, во-вторыхъ, на кормѣ у него коммерческій флагъ...
   Съ этого началась. Когда я хотѣлъ уйти съ бульвара, то оказалось, что и имъ пора обѣдать.
   Я проводилъ Танго и ея мамашу до меблированныхъ комнатъ, въ которыхъ онѣ поселились.
   Дома я цѣлый часъ думалъ, сказать или не сказать Люсѣ о своемъ знакомствѣ, и рѣшилъ сказать, но заикнулся объ этомъ лишь поздно вечеромъ.
   Люся только спросила:
   -- Хорошенькая?
   -- Какъ тебѣ сказать? У нея не совсѣмъ правильныя черты лица, но самое лицо не шаблонно, вообще же она очень изящна и держитъ себя просто...
   Люся помолчала и отвѣтила:
   -- Нужно пойти посмотрѣть на Борю, можетъ, онъ раскрылся. Мамка наужинается и затѣмъ спитъ, какъ зарѣзанная. Слава Богу, уже скоро освободимся отъ такого золота...
   Люся поцѣловала меня въ лобъ и вышла. Я объ этомъ не пожалѣлъ. Хотѣлось остаться одному со своими мыслями о Танѣ. Трудно было отдать самому себѣ отчетъ: увлекся я ею или нѣтъ. Совѣсть моя не тревожилась. Хотѣлось рѣшить задачу, почему меня такъ заинтересовала мало знакомая и, собственно говоря, ничѣмъ не выдающаяся барышня. Вѣдь видѣлъ же я ихъ тысячи еще лучшихъ и на другой же день забывалъ, а забыть о Танѣ не могъ. Въ моей до сихъ поръ нормальной, прѣсной, сытой жизни появилось что-то новое. Будучи холостымъ, я всегда могъ себѣ представить, какъ стану добиваться взаимности какой-нибудь милой барышни, и потомъ она сдѣлается моей женой. Теперь же въ будущемъ я ничего не могъ себѣ представить, ровно ничего. Это было интересно. Да...
   Къ Люсѣ меня потянуло тогда, когда я узналъ что она добра, справедлива, сильно любитъ отца, ненавидитъ всякій внѣшній блескъ и человѣческую пустоту и, несмотря на окружавшую ее съ дѣтства офицерскую среду, чиста, какъ хрусталь..
   Что представляетъ изъ себя Таня, я совсѣмъ не зналъ, а тянуло меня къ ней не менѣе сильно, чѣмъ къ Люсѣ, а, пожалуй, и сильнѣе.
   Люсю я крѣпко любилъ, но въ отношеніяхъ съ ней моя воля оставалась свободной. Когда же я смотрѣлъ на Таню, то чувствовалъ, какъ эта воля шатается точно высокій столбъ, который не глубоко вкопали въ землю.
   Ну-съ, дальше.
   Таню я видѣлъ почти каждый день, и всякій разъ мы встрѣчались какъ будто бы случайно, но конечно оба этого ожидали. Я сказать, что я женатъ, и думалъ, что на Таню мое извѣстіе произведетъ впечатлѣніе,-- но ничуть не бывало.
   Не правилось мнѣ ея отношеніе къ матери. Какъ это принято во многихъ буржуазныхъ семьяхъ, она говорила матери "вы" и называла ее "мамаша" и въ то же время третировала ее. какъ горничную. Но я скоро къ этому привыкъ, а главное увидѣлъ, что для самой мамаши исполнять роль Таниной рабыни было настоящимъ счастьемъ. Также, какъ будто случайно, встрѣтившись на бульварѣ, мы сейчасъ же уходили внизъ къ морю, подальше отъ публики. Иногда Таня обращалась къ матери и нараспѣвъ произносила:
   -- Вы посидите здѣсь. Я хочу погулять съ Николаемъ Федоровичемъ одна.
   И старуха покорно оставалась сидѣть, а мы располагались у самой воды на камняхъ и разговаривали, по большей части, о пустякахъ. Одинъ только разъ мы какъ будто разоткровенничались и сознались другъ другу, что съ самаго дѣтства мечтали устроить свою жизнь не по шаблону, но идетъ и складывается она все-таки самымъ обыкновеннымъ образомъ.
   Въ концѣ апрѣля стало такъ жарко, какъ бываетъ въ средней Россіи только въ іюнѣ. Однажды Таня попросила меня поѣхать съ ней на слѣдующій день, въ семь часовъ утра, въ ближайшій монастырь посмотрѣть оттуда великолѣпнѣйшій видъ на море, съ такимъ расчетомъ, чтобы вернуться въ городъ, пока еще солнце не будетъ палить во всю. Я, конечно, согласился и самъ не зная почему, разволновался. Дома я нервничалъ, плохо обѣдалъ и выпилъ три бутылки нарзану.
   Потомъ я спросилъ Люсю:
   -- Ты ничего не будешь имѣть противъ, если я завтра поѣду съ моими новыми знакомыми въ монастырь? Онѣ просятъ показать имъ окрестности.
   -- Конечно, нѣтъ.
   -- А, можетъ быть, и ты бы поѣхала съ нами?-- спросилъ я и испугался, что покраснѣю, но не покраснѣлъ.
   -- Ну, вотъ, сказалъ! А Борю какъ я оставлю? Да и не люблю я по жарѣ ѣздить!
   -- Мы отправимся рано.
   -- Нѣтъ, все равно я не поѣду.
   Люся говорила просто и такъ же просто и довѣрчиво смотрѣла на меня своими спокойными, карими глазами.
   Я очень обрадовался и не умѣлъ скрыть этой радости. Цѣлый вечеръ я носилъ на рукахъ Борю. Мечталъ вслухъ о томъ, какъ, когда онъ выростетъ, мы втроемъ поѣдемъ за границу; говорилъ о томъ, какъ радуюсь веснѣ и лѣту... Я чувствовалъ, что Люся любуется мною, и на душѣ у меня стало дѣйствительно весело. Уложивъ Борю, мы просидѣли съ женой почти до двухъ часовъ, а когда разошлись, я почувствовалъ, что не засну скоро и взялъ почитать Толстого "Въ чемъ моя вѣра". Религіозные вопросы всегда меня мучили, хотя самъ я и невѣрующій.
   Когда я закрылъ книгу и потушилъ лампу, то увидѣлъ, что на дворѣ уже свѣтло. Часы пробили четыре, а встать я хотѣлъ въ шесть. Я снялъ только китель и рѣшилъ подремать, не раздѣваясь. Я забылъ сказать Григоренкѣ, чтобы онъ меня разбудилъ, и когда проснулся, то съ ужасомъ увидѣлъ, что уже пять минутъ восьмого. Какъ на зло, не встрѣтилось ни одного извозчика и я почти добѣжалъ до меблированныхъ комнатъ, гдѣ жила Таня. Постучался въ дверь.
   -- Можно.
   Я вошелъ въ маленькую гостиную въ которой никого не было, и прежде всего спросилъ:
   -- Не опоздалъ?
   -- О, нѣтъ,-- прозвенѣлъ голосъ Тани изъ другой комнаты, дверь въ которую была не совсѣмъ притворена. Я замѣтилъ, что тамъ еще полумракъ.
   -- Ну, слава Богу,-- сказалъ я и почувствовалъ, какъ застучало мое сердце.
   -- Можете не безпокоиться, ибо я еще въ постели, а мама только что ушла купить мнѣ на дорогу пирожковъ,-- снова пропѣлъ голосъ Тани.
   -- Отлично,-- отвѣтилъ я и заходилъ по комнатѣ. Вся она была насыщена тонкимъ запахомъ Таниныхъ духовъ и ея тѣла. Во рту у меня въ одну секунду стало сухо, точно я проглотилъ горсть известковой пыли. Я зацѣпилъ ногой за стулъ и ужасно обрадовался, когда увидѣлъ на подоконникѣ графинъ съ водой и стаканъ. Сдѣлавъ нѣсколько глотковъ, я пришелъ въ себя.
   -- Не пейте воды, скоро будемъ пить кофе,-- отозвалась Таня и нерѣшительно добавила.-- Можно васъ попросить объ одной услугѣ?
   -- Конечно.
   -- Видите ли, я большая лѣнтяйка, и вставать мнѣ не хочется, но одѣваться я могу только тогда, если въ комнатѣ свѣтло, а потому войдите и подымите на окнѣ штору.
   -- Сейчасъ начнется мой конецъ,-- подумалъ я.-- Если я ее увижу, то могу умереть. Все равно...
  

VI.

   Я сдѣлалъ надъ собой усиліе и вошелъ ровными шагами. Слѣва я увидѣлъ что-то бѣлое, но не позволилъ себѣ туда смотрѣть и особенно старательно и медленно поднялъ штору. А потомъ обернулся...
   Таня лежала подъ простыней съ закрытыми глазами, закинувъ руки подъ голову. Ахъ, эти руки!.. Не мнѣ ихъ описывать. Да и какъ ихъ ни описать, все равно -- ни ты, и никто другой не понялъ бы моихъ ощущеній. Личико у нея было серьезное. Солнце, милое южное солнце, играло на золотистыхъ, чуть рыжеватыхъ волосахъ. Обѣ маленькія груди ясно очерчивались на холстѣ и быстро подымались и опускались.
   Въ комнатѣ вдругъ наступила абсолютная тишина. Съ минуту я не могъ ни повернуть головы, ни двинуться, будто меня параличъ разбилъ. И, умирать буду, не забуду этихъ моментовъ...
   Потомъ я, совсѣмъ безъ всякаго участія воли, подошелъ, сталъ на колѣни и нѣсколько разъ поцѣловалъ ея ручку выше локтя. Таня не двигалась я не открывала глазъ, только тяжело дышала. Я приподнялъ простыню и прикоснулся къ ея лѣвой обнаженной груди; а потомъ цѣловалъ все ея горячее, какъ раскаленный песокъ, и нѣжное, какъ лепестки розы, тѣло. Цѣловалъ не порывисто,-- повторяю, безъ всякаго участія воли и разсудка,-- пока не услыхалъ сдавленнаго голоса Тани:
   -- Уйдите, пожалуйста, уйдите... больше не нужно...
   Въ этотъ моментъ, вдругъ, вернулась моя воля. Я всталъ. Задыхаясь и покачиваясь, я вышелъ въ другую комнату и бросился къ графину. Потомъ мнѣ снова захотѣлось вернуться туда, но вошла съ ридикюлемъ мамаша и, улыбаясь, заговорила со мной. Не помню, что я ей отвѣчалъ...
   Таня одѣлась быстро. Она вышла и поздоровалась со мной немного дрожавшей рукой. Такъ дрожатъ руки только у дѣвушки, къ тѣлу которой мужчина прикоснулся въ первый разъ. Въ этомъ сознаніи были и мой ужасъ, и моя радость безконечная.
   Когда мы пили кофе, я только разъ взглянулъ на ея лицо и мнѣ показалось, что на глазахъ у Тани слезы. Она молча надѣла шляпу.
   Такъ же молча мы вышли на улицу и сѣли въ извозчичью коляску съ парусиновымъ паланкиномъ.
   Уже за городомъ Таня сказала совсѣмъ спокойнымъ голосомъ:
   -- Я знаю -- вы не виноваты... Я никогда не испытывала этого... Вотъ что: дайте мнѣ честное слово, что какъ бы я себя съ вами потомъ ни вела, вы объ этомъ случаѣ никогда не скажете со мной ни одного слова. Слышите: никогда, ни завтра, ни черезъ десять лѣтъ. Не потому, что мнѣ стыдно, а потому, что всякія слова и всякія мысли въ сравненіи съ тѣми ощущеніями -- пустяки... Даете слово?
   -- Даю,-- отвѣтилъ я.
   Она успокоилась. Въ монастырѣ мы пробыли не больше часа. Сидѣли на старомъ могильномъ памятникѣ и смотрѣли со страшной высоты, какъ горитъ подъ солнцемъ синее, огромное море. Внизъ не спускались. На обратномъ пути тоже почти не говорили. Вѣроятно, извозчикъ удивлялся, что это за молчаливые такіе пассажиры съ нимъ ѣдутъ. У себя въ номерѣ Таня сказала, что у нея страшно разболѣлась голова и попрощалась.
   Не легко мнѣ было нажать кнопку звонка у своей квартиры. Мнѣ отворила Люся.
   -- Вотъ и отлично, что рано вернулся. Ты знаешь у Бори въ животикѣ страшныя рѣзи, такъ что я даже думала посылать за докторомъ. Это значитъ -- или мамка опять тайкомъ чего-нибудь объѣлась, или жара такъ дѣйствуетъ. А что будетъ лѣтомъ, я даже боюсь подумать...
   Люся посмотрѣла на меня и почти вскрикнула:
   -- Ай, какъ ты загорѣлъ!...
   Я снялъ фуражку и подошелъ къ зеркалу, въ немъ отразилось какъ будто чужое красное, усталое лицо, съ темными, отъ пыли, вѣками. До обѣда я мыкался по кабинету и думалъ, сказать или не сказать ясенѣ о томъ, что случилось. Все-таки не хватило духу... Послѣ обѣда я хотѣлъ заснуть, но вошла Люся и попросила съѣздить за докторомъ. Я обрадовался, что можно уйти изъ дому хоть на полчаса. У Бори ровно ничего опаснаго не оказалось.
   Вечеромъ, когда онъ заснулъ, Люся попросила меня отправиться вмѣстѣ съ ней за покупками въ бакалейную лавку и въ аптечный складъ. Я думалъ о Танѣ, носилъ пакеты и отвѣчалъ невпопадъ. За вечернимъ чаемъ я сказалъ Люсѣ, что страшно усталъ и лягу спать раньше. Очень хотѣлось остаться одному и какъ можно скорѣе.
   Спалъ я въ эту ночь, какъ застрѣленный, а когда проснулся, то мнѣ казалось, будто все пережитое утромъ произошло уже давно, а, можетъ быть даже пригрезилось. Но такъ казалось только нѣсколько минутъ, а потомъ на меня вдругъ напалъ ужасъ. Именно напалъ... И я не зналъ, какъ съ нимъ бороться. Дня три я такъ мучился, пока не увидѣлъ опять Таню. Встрѣтились мы совсѣмъ спокойно и поздоровались черезчуръ вѣжливо.
   Какъ, военный, я рѣшилъ, для того, чтобы побѣдить своего врага, прежде всего хорошо его узнать, и старался изучитъ характеръ и душу Тани. Она была со мной привѣтлива, но отъ разговоровъ на серьезныя темы упрямо уклонялась. Тогда я рѣшилъ понаблюдать, какъ она будетъ держаться съ другими мужчинами и предложилъ ей познакомиться съ двумя молоденькими мичманами, о которыхъ она сама сказала, что они симпатичные.
   Но Таня замотала головой и отвѣтила:
   -- Не желаю я слушать всякихъ объясненій и предложеній, безъ которыхъ не обойдется. Мнѣ все это еще и зимой надоѣло. Въ Крымъ я пріѣхала съ цѣлью отдохнуть отъ глупыхъ словъ, съ вами я отдыхаю и больше никого мнѣ не нужно.
   Отъ ея словъ: "и больше никого мнѣ не нужно", я чуть не упалъ. О томъ, что будетъ впереди, не хотѣлось думать. Но я чувствовалъ и зналъ навѣрное, что я ей дорогъ и что я былъ первымъ прикоснувшимся къ ея тѣлу. Я крѣпко держалъ свое слово и ни разу не заикнулся ей объ этомъ. У нихъ я бывалъ часто, но вдвоемъ мы оставались рѣдко и очень не надолго. Выходило такъ, что мѣшала мамаша, но, конечно, это устраивала сама Таня.
   Дома съ Люсей я былъ особенно нѣженъ и внимателенъ, и часто самъ укачивалъ Борю. Она была все время спокойна, хлопотала по хозяйству, возилась съ денежными счетами, а когда вечеромъ приходила ко мнѣ, то отдавалась тоже какъ-то дѣловито, наскоро, съ жаромъ, который сію секунду и улеталъ. Впрочемъ это случалось очень рѣдко.
   Меня тянуло къ Танѣ, какъ пьяницу въ кабакъ. Я видѣлъ ее почти каждый день, но очень не надолго и потомъ спѣшилъ домой, а самъ чуть не плакалъ.
   Двѣ мысли меня давили: первая -- что Люся рано или поздно узнаетъ... и вторая -- что черезъ три недѣли мы начинаемъ кампанію и уходимъ въ крейсерство къ берегамъ Кавказа.
   Когда я былъ съ Таней мои мозги давила тоска отъ сознанія, что я съ ней послѣдніе дни. А когда я оставался одинъ, то разсудокъ радовался, что скоро всему конецъ и я, можетъ быть, опять стану такимъ же, какъ и былъ, чистымъ.
   Время не шло, а бѣжало. Я сказалъ Танѣ о томъ, что черезъ недѣлю мы разстаемся; она чуть измѣнилась въ лицѣ и отвѣтила:
   -- Ну, чтожъ? Значитъ, такъ нужно. Мы тоже скоро уѣдемъ домой,-- въ Крыму становится невыносимо жарко.
   Я замѣтилъ, что спокойный тонъ ея голоса былъ искусственнымъ, и огромная радость хлынула въ мою голову. Въ эти дни не было среднихъ ощущеній: я или замиралъ отъ счастья, или мнѣ хотѣлось застрѣлиться отъ глубокой увѣренности, что я не увижу Таню больше такою, какая она теперь.
   Пятаго мая ночью мы должны были сняться съ якоря. Въ одиннадцать часовъ вечера съ пристани отходила послѣдняя шлюпка на судно. День пролетѣлъ замѣчательно быстро. Утромъ я былъ на кораблѣ, получилъ морское довольствіе и привезъ деньги Люсѣ. Она имъ очень обрадовалась. Разставались мы всего на мѣсяцъ -- не больше. Горевать ей было не о чемъ. Люся любила нашего сына больше всего на свѣтѣ, но ее угнетала мысль о возможности новой беременности, особенно съ тѣхъ поръ, какъ она оставила кормить...
   Въ этотъ день дома я не обѣдалъ, а только позавтракалъ. Люся долго молча смотрѣла, какъ я ѣмъ, и вдругъ сказала:
   -- Я очень довольна, что ты уходишь въ плаваніе. За послѣднее время ты страшно похудѣлъ и глаза у тебя стали нехорошіе,-- какіе-то невнимательные. Это весна на тебя такъ дѣйствуетъ...
   Люся ничего не знала, но она любила меня и особое, никогда не обманывающее женщинъ, чутье ей подсказывало, что мнѣ полезно будетъ уѣхать.
   -- Можетъ быть...-- отвѣтилъ я машинально и подумалъ:-- "А вдругъ я не застану ея дома?.." -- Кровь застучала въ моихъ вискахъ. Я не доѣлъ котлеты, взялъ фуражку и сказалъ, что пойду въ экипажъ. На улицѣ я взялъ извозчика и поѣхалъ къ Танѣ.
  

VII.

   Старуха сидѣла въ первой комнатѣ и что-то шила. Какъ и всегда она поздоровалась со мной очень привѣтливо и съ безпокойствомъ произнесла:
   -- А у Танюши сегодня голова болитъ.
   -- Ну, а я пришелъ попрощаться...
   -- Идите сюда,-- окликнула меня Таня.
   Какъ и въ тотъ памятный день, шторы въ ея комнатѣ были спущены. Таня лежала на постели въ легкомъ батистовомъ капотѣ.
   Я поцѣловалъ ей руку и по обыкновенію заходилъ взадъ и впередъ.
   -- Не мотайтесь, пожалуйста -- у меня отъ вашихъ шаговъ въ головѣ звенитъ, сядьте -- сказала Таня и указала мнѣ глазами на стулъ.
   Я сѣлъ и молчалъ. Когда мы были вмѣстѣ, ея воля дѣлалась моей волей. Она была первой и послѣдней женщиной, повиноваться которой мнѣ доставляло острое наслажденіе.
   -- Мамаша, вы мнѣ купили жидкаго ментолу?-- спросила Таня.
   -- Нѣтъ.
   -- Ну, такъ, пожалуйста, сейчасъ же купите... и купите еще самыхъ лучшихъ константинопольскихъ черешень.
   -- Сейчасъ, сейчасъ пойду,-- торопливо отвѣтила старуха и засуетилась.
   Раньше я всегда называлъ Таню по имени и отчеству -- Татьяна Сергѣевна. Теперь, когда мы остались одни, я взялъ ее руку и едва выговорилъ:
   -- Таня, сегодня мы уходимъ въ плаванье...
   -- Знаю,-- отвѣтила она и не отняла руки. Личико у нея было грустное, озабоченное.
   -- Таня, черезъ мѣсяцъ или полтора эскадра опять придетъ сюда, мы опять станемъ на рейдѣ, я буду съѣзжать на берегъ..
   -- Черезъ недѣлю мы уѣдемъ...-- отвѣтила она тихо.
   -- Но вѣдь, если бы вы захотѣли, то могли бы и остаться.
   -- Я не хочу этого...-- такъ же тихо сказала она и опустила свои длинныя, великолѣпныя рѣсницы.
   Я не возражалъ. Кто-то настойчивый, тоскующій сидѣлъ у меня въ груди и безъ конца шепталъ: "Пользуйся случаемъ, бери, цѣлуй ее, жизнь человѣческая ужасно коротка и такую дѣвушку, какъ Таня, ты никогда больше по встрѣтишь"...
   Я молча нагнулся и растегнулъ воротникъ Танинаго капота, дальше онъ самъ раскрылся. Я обнажилъ ея бѣлоснѣжное плечо и цѣловалъ его нѣжно и долго: потомъ положилъ голову на ея грудь и не двигался. Таня дышала ровно, только сердечко стучало у нея черезчуръ отчетливо. Вдругъ она съ усиліемъ приподнялась и все тѣмъ же голосомъ, котораго я никогда не забуду, произнесла:
   -- Не нужно больше, пожалуйста, не нужно...
   Я встрепенулся, посмотрѣлъ въ ея слегка затуманившіеся глаза, обнялъ ее за шею и прижался своими губами къ ея губамъ.
   На секунду я оторвался и выговорилъ:
   -- Прощай, мое золотко!..
   Она ничего не отвѣтила, но я почувствовалъ, какъ длинные, тонкіе пальцы ея руки нѣжно провели по моимъ волосамъ. Прошла еще одна минута.
   Вдругъ Таня сильнымъ, но не грубымъ движеніемъ, освободила свою головку, быстро вскочила и подбѣжала къ зеркалу. Нѣсколькими движеніями она застегнула капотъ, распустила волосы и начала причесываться все еще дрожавшими, полуобнаженными руками.
   Я видѣлъ ее въ зеркалѣ, но не двигался. Особымъ инстинктомъ Таня поняла, что все, что могло произойти дальше, только осквернило бы радость, которую мы пережили. Я это и самъ чувствовалъ и не стремился къ большему.
   Будучи студентомъ и юнкеромъ я принадлежатъ многимъ женщинамъ и въ Россіи, и въ Брестѣ, и въ Марсели, и въ Лиссабонѣ... Но по сравненію съ тѣмъ, что дала мнѣ Таня, это были пустяки и мерзость. Не переживалъ я никогда такихъ моментовъ и съ Люсей, которая принадлежала мнѣ съ головы до ногъ. Почему это?-- я не могъ понять...
   Таня быстро сдѣлала себѣ высокую прическу, вышла въ первую комнату и сейчасъ же меня позвала:
   -- Идите сюда.
   Я вошелъ.
   -- Садитесь, курите... Говорить объ этомъ ничего не нужно...
   Я и самъ понималъ, что не нужно; выпилъ воды и сѣлъ. Таня подошла къ окну, прислонилась лбомъ къ стеклу и глядѣла на улицу. Отъ перваго дня нашего знакомства и до этого момента ни я, ни она ни одного раза не произнесли слово "люблю". Уважать другъ друга намъ тоже не было за что...
   Таня вдругъ обернулась, посмотрѣла мнѣ прямо въ глаза и коротко сказала:
   -- Когда вернется мамаша, вы сейчасъ же попрощаетесь и уйдете.
   -- Хорошо,-- такъ же коротко отвѣтилъ я и спросилъ:
   -- Можно будетъ вамъ писать?
   -- Нѣтъ. Впрочемъ, какъ хотите... Я все равно отвѣчать не стану.
   Мы опять замолчали. Часы на письменномъ столикѣ звонко чикали. Я посмотрѣлъ на нихъ и удивился: съ тѣхъ поръ, какъ я былъ здѣсь, прошло полтора часа, а мнѣ казалось, что не больше десяти минутъ. Становилось тяжело. Таня снова повернулась ко мнѣ. Личико у нея было скорбное и серьезное. Я больше никогда не видалъ у нея такого выраженія.
   -- Берите фуражку, мамаша идетъ...
   Вѣроятно, заживо погребенный испытываетъ такое чувство, когда слышитъ, что на крышку гроба уже посыпалась земля. Сначала мнѣ хотѣлось закричать, умолять, доказывать, что нелѣпо разставаться изъ-за того, что сейчасъ войдетъ ея мать, что эскадрѣ нужно плавать, что у меня есть жена... Все это казалось пустяками передъ счастьемъ быть вмѣстѣ -- и тѣмъ не менѣе я покорно надѣлъ кортикъ и взялъ фуражку.
   Таня мелкими шажками подошла къ двери, отворявшейся внутрь, облокотилась о нее спиной и положила мнѣ руки на плечи.
   Съ полъ-минуты она смотрѣла на меня все тѣми же скорбными глазами, потомъ тихо наклонилась. Мы въ послѣдній разъ поцѣловались. Право же, въ этомъ поцѣлуѣ не было чувственности, а если это чувственность, то она лучшее, что есть у человѣка на землѣ...
   Въ дверь легонько стукнулъ старушечій костлявый палецъ. Таня не отскочила, а спокойно отодвинулась въ сторону и отворила.
   -- Ну вотъ тебѣ и ментолъ,-- радостно выговорила мамаша, положила покупки на столъ и принялась развязывать ленты своей шляпки. Я ждалъ, пока она обернется, и, когда глаза наши встрѣтились, молча поклонился.
   -- Вы ужъ уходите?-- спросила удивленно старуха.
   -- Да,-- отвѣтила за меня Таня.
   Потомъ лѣстница съ вылинявшимъ ковромъ. Потомъ знакомая улица. Извозчикъ... И еще пять тяжелыхъ часовъ дома.
   Было неловко слушать заботливый голосъ Люси, но того, что называется упреками совѣсти, я не чувствовалъ. Почему?-- тоже не знаю... Я велъ себя совершенно покойно, только иногда невпопадъ отвѣчалъ на ея вопросы. Угадывала ли она что-нибудь, но только, когда въ десять часовъ вечера мы садились въ извочичьій фаэтонъ, Люся снова повторила:
   -- Ты изнервничался, и я рада, что ты уходишь въ плаванье.
   Чтобы ничего ей не отвѣтить, я посмотрѣлъ на стоявшаго на крыльцѣ Григоренка и сказалъ:
   -- Смотри же, братъ, береги барыню и панича.
   -- Есть, ваше благородіе.
   -- Ну, будь здоровъ.
   -- Счастливо оставаться...
   На пристани ждали еще два офицера и жена командира. Мы весело поздоровались и также весело начали болтать о предстоящемъ плаваніи. Покачивался зеленый фонарикъ гребного катера, и тихо хлюпала вода о доски пристани. Пахло моремъ. Я сталъ ближе къ Люсѣ. Хотѣлось сказать ей что-нибудь необыкновенно хорошее, серьезное и ласковое, но у меня не нашлось такихъ словъ.
   Было тяжело. Наконецъ, изъ темноты вышелъ толстенькій командиръ, поздоровался и сказалъ шутливымъ сочнымъ баритономъ:
   -- Извините, господа,-- начальство задержало. Мой вельботъ уже поднятъ, и потому я съ вами...
   Я наскоро поцѣловалъ Люсю. Черезъ минуту катерный старшина уже гаркнулъ надъ самымъ моимъ ухомъ:
   -- Ат--валивай!... Весла!... Правая табань!...
   Катеръ безшумно повернулъ и, вздрагивая, полетѣлъ къ темнымъ силуэтамъ броненосцевъ, усѣянныхъ свѣтлыми электрическими точечками безчисленныхъ иллюминаторовъ. Каждый огонекъ отражался въ морѣ и дрожалъ тоненькой спиралью.
   Каждое весло нашего катера мощно выворачивалось и вмѣстѣ съ водою выбрасывало золотисто-зеленое блѣдное пламя.
   Я сидѣлъ и думалъ: "Какъ все это удивительно красиво, а между тѣмъ есть множество людей, которые ничего подобнаго не видали. Какое огромное счастье прижаться щекой къ груди такой дѣвушки, какъ Таня, а между тѣмъ большинство людей думаютъ, что высшее счастье не въ такихъ моментахъ, а въ постоянномъ сожительствѣ..."
   Мы должны были сняться съ якоря только на разсвѣтѣ, но я не могъ спать и, какъ мышь въ клѣткѣ, бѣгалъ по палубѣ. Городъ стоялъ на горѣ и дымился фосфорическимъ свѣтомъ. По линіямъ фонарей я угадывалъ ту улицу, гдѣ жила Таня. Только моряки понимаютъ, что значитъ видѣть въ нѣсколькихъ стахъ саженяхъ жилье любимыхъ людей и не имѣть права очутиться тамъ!.. Иногда мнѣ хотѣлось броситься въ воду...
   У меня не было никакихъ данныхъ, но я не чувствовалъ, я зналъ навѣрное, что въ эти самыя минуты Таня плачетъ -- и плачетъ горько и безнадежно обо мнѣ, но никогда не сознается въ этомъ не только матери, но даже и самой себѣ...
  

VIII.

   Охотинъ вдругъ замолчалъ и недовѣрчиво посмотрѣлъ на Стельчинскаго. Тотъ встрепенулся, сдѣлалъ рукой порывистое движеніе и жадно произнесъ:
   -- Ну, ну, что дальше?
   -- А тебѣ не скучно слушать всю эту исторію?
   -- Ей-Богу, не скучно! Я, кажется, въ первый разъ въ жизни слушаю человѣка, который говоритъ о себѣ такъ искренно.
   Охотинъ нагнулъ голову и засопѣлъ. Его лѣвое ухо горѣло, а глаза свѣтились, какъ у больного лихорадкой.
   -- Ну, хорошо, буду разсказывать дальше. Дай папиросочку и, кстати, посмотри, который часъ.
   -- Будто это не все равно?
   -- Положимъ, что все равно.
   Охотинъ снова поднялъ голову, сдѣлалъ большую затяжку дыма и продолжалъ тѣмъ же голосомъ человѣка, который разсказываетъ и боится забыть какую-нибудь подробность.
   -- Да... Такъ въ первые дни плаванія я ужасно тосковалъ, какъ будто я былъ не офицеръ, а закованный въ кандалы арестантъ, котораго везутъ на вѣчную каторгу. Я былъ младшимъ штурманскимъ офицеромъ и вахтеннымъ начальникомъ. Чтобы хоть немного освободиться отъ своихъ мыслей, я несъ всѣ свои обязанности болѣе, чѣмъ добросовѣстно, а въ свободное время писалъ дневникъ, вѣрнѣе, исторію своей жизни. Какъ-то мнѣ пришло въ голову: что будетъ, если я вдругъ умру, ну, если не отъ болѣзни, такъ утону во время паруснаго ученья? Тогда всѣ мои тетрадки отошлютъ ни въ чемъ неповинной женѣ, которая, читая ихъ, будетъ только мучится. Эта мысль такъ прицѣпилась ко мнѣ, что я въ тотъ же день выбросилъ всѣ свои мемуары за бортъ. Зато я сталъ писать огромныя письма Танѣ,-- изъ нихъ многихъ не отослалъ... Мы плавали возлѣ чудесныхъ кавказскихъ береговъ. На вахтѣ приходилось наблюдать такіе разсвѣты, о которыхъ милліоны людей и понятія не имѣютъ. Я наблюдалъ, какъ просыпались вершины горъ, и ихъ вѣчный снѣгъ вдругъ загорался золотымъ пламенемъ подъ первыми лучами солнца, какъ личико Тани подъ моимъ первымъ поцѣлуемъ.
   Красота музыки меня всегда волновала и мучила, а красота цвѣтовъ только успокаивала.
   Я старался уловить тѣ моменты, когда передъ вечеромъ дѣвственно-бѣлые зубцы горъ вдругъ становились нѣжно-лиловыми, а затѣмъ -- голубыми, и если это мнѣ удавалось, то радовался и потомъ цѣлый вечеръ чувствовалъ себя какъ будто удовлетвореннымъ... Странно, когда мы шли обратно, я зналъ навѣрное, что не увижу Таню, и ужъ не мучился.
   Люся, вмѣстѣ съ другими дамами, пріѣхала на броненосецъ. Она очень похорошѣла и обрадовалась мнѣ. Я тоже, право же, совершенно искренно, чувствовалъ себя великолѣпно; но какъ только въ головѣ на рисовался подъѣздъ того дома, гдѣ жила Таня, мое сердце сдѣлалось тяжелымъ и я плохо слышалъ, что говорятъ окружающіе.
   На берегъ я съѣхалъ только на другой день рано утромъ,-- моя вахта пришлась ночью.
   Прежде всего я взялъ извозчика и помчался въ меблированныя комнаты. Когда мелькнула мысль о томъ, что Таня еще можетъ быть здѣсь, мнѣ чуть не сдѣлалось дурно. Заспанный, знакомый швейцаръ, удивительно равнодушно, заявилъ, что старая барыня и барышня уѣхали три недѣли назадъ и въ книгѣ записано, въ Тверскую губернію, а въ какой городъ -- неизвѣстно.
   Страшно было только его слушать, а потомъ ничего -- душа окаменѣла...
   Боря уже начиналъ ходить и глазки его смотрѣли осмысленно. Люся радовалась. Я любовался ими обоими. Вмѣсто мамки у насъ уже была чудесная старушка-няня. Словомъ, все обстояло болѣе, чѣмъ благополучно. Вечеромъ я обнималъ жену и весь пылалъ, но потомъ мучился и мнѣ казалось, что этими объятіями я осквернилъ ее. Я заснулъ и мнѣ пригрезилась Таня...
   Къ осени, когда мы окончили кампанію, нервы мои и фантазіи мало-по-малу пришли въ порядокъ. Я совсѣмъ успокоился и даже рѣдко видѣлъ во снѣ Таню. Мало того, во мнѣ родилось убѣжденіе, что я одинъ изъ самыхъ счастливыхъ людей.
   Въ концѣ октября вдругъ пошли дожди и стало холодно не по-крымскому. Наша немощеная улица обратилась въ кисель изъ жидкаго цемента. Мнѣ чуточку нездоровилось, я подалъ рапортъ о болѣзни и сидѣлъ дома. Уложивъ Борю спать, мы съ Люсей уходили въ кабинетъ, зажигали печку и разговаривали до глубокой ночи. Хорошо, уютно было... Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ я сказалъ не своимъ голосомъ: .
   -- Вотъ ты ласкаешь меня, любишь, но и не подозрѣваешь, какая я гадость по отношенію къ тебѣ.
   -- Ты не можешь быть гадкимъ, если бы и хотѣлъ,-- увѣренно отвѣтила Люся.
   -- Къ сожалѣнію, могу, и скрывать могу, и обманывать, да еще такую чистую, прекрасную женщину, какъ ты...
   Личико Люси стало серьезнымъ и покраснѣло.
   Ея лобъ нахмурился. Она помолчала и неестественно спокойно спросила:
   -- Это было съ той барышней, съ которой ты по знакомился весной?
   Я кивнулъ головой.
   -- Разскажи, я не буду сердиться. Право, не буду...
   Не щадя себя, я постарался возможно точно изложить все, что произошло съ Таней. Люся опять помолчала, потомъ облегченно вздохнула и спросила:
   -- Только?
   -- Только.
   -- Это еще не очень страшно. Въ морскихъ семьяхъ и не то бываетъ. Отчасти я сама виновата -- я уходила отъ тебя. Ты сильный и здоровый, тебя тянуло къ женскому тѣлу. Вотъ и все. Такъ?
   -- Должно быть, такъ...
   -- Ну, нечего грустить.
   Люся обняла меня и крѣпко поцѣловала сначала въ губы, потомъ медленно въ оба глаза, что всегда означало у нея большую нѣжность. Мы разошлись только въ четвертомъ часу ночи. Въ дверяхъ Люся остановивилась и спросила:
   -- Она больше не пріѣдетъ?
   -- Не знаю, должно быть, нѣтъ.
   -- Ну, и слава Богу! А, впрочемъ, пускай пріѣзжаетъ -- я не боюсь...-- и она улыбнулась одновременно и губами, и своими добрыми карими глазами.
   Жизнь пошла ровно -- безъ сучка, безъ задоринки.
   Кончилась зима. Мы опять ушли въ плаванье. Съ каждой стоянки я писалъ Люсѣ длинныя, нѣжныя письма. Не упоминалъ я въ нихъ только о томъ, что мнѣ иногда снилась Таня. Я не хотѣлъ ничего

Борис Лазаревский

Болезнь

I.

   Все кругом было чужое и мертвое. Везде иней, тишина и холод. На берегу голые, корявые деревья мерзли и вспоминали милое лето, когда их грело солнце. Грязный лед Владивостокской бухты крепко держал огромный транспорт "Агарь". Еще в прошлом году этот пароход стоял у берегов Цейлона и назывался иначе; тогда синие, теплые волны ласкали его борта.
   Впереди, ближе к рейду, дремали два трехмачтовые крейсера -- остатки эскадры. Сотни людей, запертых внутри этих серых стальных коробок, отлично понимали, что морская война уже кончена и что они больше никогда и никуда не пойдут. Тем не менее жили и служили, то есть проделывали каждый день церемонию поднятия и спуска флага, производили учения и тревоги, а к вечеру успокаивались. Затем, до следующего утра, на мостике топал ногами вахтенный и слышно было, как гудит и трясет весь корпус машина электрического освещения.
   Так жили и служили и на "Агари", и безумно, хоть и невидимо, тосковали. Тосковали о потере флота, который крепко, чисто-инстинктивно любили. Тосковали без родины, без писем, без душевного тепла дорогих людей. Томились и мучились, как в тюрьмах, и старались скрывать эти мучения друг от друга. Хорошее видели только во сне. У матросов лица были серые, угреватые, у офицеров -- желтые, обрюзгшие.
   По воскресеньям в кают-компании заказывали обед получше и старались пригласить хоть одну или две дамы из немногих, оставшихся в городе офицерских или чиновничьих жен. Чистили тужурки, надевали свежие воротнички и, с утра, ожидали гостей.
   Меню всегда сочинял сорокалетний, всеми любимый лейтенант Хлебников. Он приехал сюда добровольно из отставки и собирался воевать, но только просидел двенадцать месяцев в каюте и разжирел, как индюк в мешке. Борода у дяди Хлебникова была длинная, светло-рыжая, будто смазанная йодом. Говорил он низким басом и солидностью движений напоминал духовную особу.
   По его приказанию сегодня готовили: суп с пирожками, на второе поросенка с кашей, за которого заплатили пятнадцать рублей, а на сладкое -- великолепный консервированный ананас, купленный за один рубль. Повар был отличный, из запасных, получавший на воле пятьдесят рублей в месяц, а теперь, как матрос второй статьи, всего рубль и сорок семь копеек.
   До обеда оставался еще час, но в кают-компании уже был накрыт стол. Прапорщик запаса Хоменко объяснял вестовому, как нужно сворачивать салфетки. Другой прапорщик, Стельчинский, настраивал гитару и едва слышно подпевал каждой струне высоким, печальным тенорком. Дядя Хлебников, с налитым кровью лицом, стоял перед зеркалом и трясущимися руками силился застегнуть верхнюю запонку своей туго накрахмаленной сорочки.
   У всех троих офицеров прошлая жизнь была нелепой и тяжкой, но каждому из них казалось, что в России у него было какое-то огромное настоящее счастье и только теперь наступило время, когда приходится подогревать свое существование искусственными мерами.
   В половине одиннадцатого подвахтенный доложил, что на льду бухты показались: "дви барыни и два армейских охвицера".
   Через пять минут обе дамы -- одна толстая, а другая тонкая -- уже подымались по трапу. Кавалеры шли в некотором отдалении. Все они улыбались. Улыбались наверху и встречавшие. Под тяжестью четырех человек насквозь промерзший трап закачался и заскрипел.
   В кают-компании прапорщики не позволили вестовым снять с дам ротонды и сделали это сами. Обе женщины были некрасивые, с дряблыми, усиленно присыпанными пудрою лицами и жеманились, как девочки; но после их прихода в тесном пропитанном табачным дымом помещении, вдруг повеяло невидимой радостью. Чувствовалось, что теперь уже никто не выбранится трехэтажным словом и никто не расскажет анекдота, после которого может стошнить.
   Мужья дам армейские офицеры, оба капитаны, оба уже с проседью, с любопытством осматривали малознакомую обстановку кают-компании, они все еще улыбались и были очень довольны, что попали в тепло.
   Сейчас же время побежало гораздо быстрее. Когда съели закуску, с берега пришел еще один гость -- лейтенант Охотин. Молодой, с русой бородкой, бледный, с беспокойными голубыми глазами, с университетским значком на сюртуке, он наскоро поздоровался, сел за стол и крепко потер рука об руку.
   -- Что, Николай Федорович, очень холодно, -- спросил Стельчинский.
   -- Да, мороз зверский... Иду я это сюда и вижу, два корейца выпилили огромный кусок льда, поставили этот кусок точно обелиск и любуются его чистотой и прозрачностью. Д-да... И вдруг мне пришло в голову, что абсолютно нравственные люди потому и чисты, что холодны, как лед.
   Охотин машинально поправил воротничок и тряхнул головою.
   -- Вы у нас известный филозоф, -- неодобрительно прогудел Хлебников.
   -- Никогда я философом не был и всякой философии терпеть не могу, потому что люблю все самое обыкновенное и чисто земное...
   -- Значит, следует выпить водки, -- добавил Стельчинский и налил две больших рюмки. Охотин выпил не спеша, немного оставил на дне и не закусил.
   -- Еще? -- спросил Стельчинский.
   -- Можно.
   Снова чокнулись и выпили.
   Оба прапорщика очень любили Охотина и им казалось, что он и дядя Хлебников -- единственные "желтопогонники", которые не тычут им в нос своего общественного превосходства. Нравилось им также, что ни тот, ни другой никогда не старались овладеть вниманием их дам.
   Проглотив несколько ложек супу, Охотин трясущеюся рукою снова потянулся к графину и налил себе водки. Потом выпили еще по одной с дядей Хлебниковым.
   -- Вы, monsieur Охотин, сегодня, кажется, склонны к алкоголизму? -- сказала толстая дама и снисходительно улыбнулась.
   -- Нет, это пустяки. Вернусь после войны домой и тогда совсем брошу пить, -- ответил Охотин, тряхнул головою и подумал: "ах, какая дура, ах какая дура"...
   -- Конечно, пустяки, -- отозвался Хоменко и, желая быть дипломатичным и галантным, добавил:
   -- Слушайте, господа, выпьем еще по одной за здоровье наших прекрасных дам.
   -- Я не желаю, чтобы мое здоровье пили водкой, -- прощебетала тонкая барыня.
   -- В таком случае, мы выпьем мадеры.
   -- Мадеры можно...
  

II.

   После обеда подали кофе и ликеры. Закурили сигары. В синем дыму тесной кают-компании дребезжащие голоса обеих барынь казались офицерам звонкими и молодыми. Толстая дама умильно посмотрела через лорнет на прапорщика Стельчинского и сказала:
   -- Милый Петр Петрович, пожалуйста, спойте нам что-нибудь.
   Стельчинский покраснел, и на виске у него ясно обозначилась синяя жилка.
   -- Я могу, только, право, не знаю, что вам нравится,
   -- Все, что хотите.
   -- Да не ломайсь... -- пустил октавой Хлебников.
   Стельчинский взял с дивана гитару, побренчал на одной струне, потом на другой, низко опустил голову и начал:
  
   Ни слова, о, друг мой... ни вздоха...
   Мы будем с тобой молчаливы...
  
   Голос у него был высокий и мягкий. В каждом слове и в каждой ноте, кроме голоса, пела еще невидимая искренность человека, чувства которого совпали с настроением композитора. Этой искренности не могли повредить ни теснота помещения, ни табачный дым, ни выпитая водка. Аккомпанировал себе Стельчинский мастерски, и под его пальцами каждая струна тоже пела.
  
   Ведь молча над камнем,
   Над камнем могильным
   Склоняются грустные ивы...
  
   Продолжал он. Лица слушателей постепенно изменялись. Дамы прищурились и, видимо, наслаждались. Мужчины, как будто встревожились, и с их губ исчезло выражение послеобеденного животного довольства.
   Охотин испуганно глядел в землю и ноздри его заметно шевелились. Так же испуганно смотрел стоявший у дверей вестовой матрос. И всем казалось, что это поет не прапорщик Стельчинский, а какой-то другой, необыкновенный человек, которого они раньше не знали.
  
   И только, склонившись, читают,
   Как я в твоем сердце усталом,
   Что были дни ясного счастья,
   Что этого счастья не стало...
  
   Голос мягко изгибался, перешел в нежное pianissimo и неутешно закончил:
   Что этого счастья не стало...
   Стельчинский замолчал. Никто не сказал ни одного слова. Слышно было, как тяжело дышит Охотин. Звонко раздавались шаги ходивших на палубе матросов. Наконец, тонкая барыня несмело выговорила:
   -- Петр Петрович, пожалуйста, пожалуйста, спойте еще что-нибудь...
   И глаза у нее вдруг стали добрыми и красивыми.
   Стельчинский вздохнул.
   -- Видите ли, я не отказываюсь, но спеть два таких романса подряд, -- мне тяжело. Лучше мы с Хоменкой изобразим какой-нибудь дуэт...
   Все присутствовавшие чувствовали, что его уже не нужно упрашивать, что теперь он и сам не может не петь и знает, какая вещь выйдет у него лучше. Хлебников, который слышал его голос чаще других, теперь видел, что прапорщик взволнован своим искусством и сказал слово "изобразим" вместо "споем" только затем, чтобы не показать этого волнения. Стельчинский посмотрел на Хоменка и коротко произнес:
   -- Споем "Ночи безумные".
   Хоменко молча встал с дивана, заложил руки за спину и облокотился о стенку. Охотин поднял голову и ни с того, ни с сего пробормотал:
   -- Да... Музыка вещь ужасная, ужасная, ужасная...
   Все посмотрели на него с недоумением. Хлебников раскрыл рот и хотел что-то сказать, но в это время баритон с низкой ноты, а тенор с высокой начали:
   Но-чи-безум-ные, но-чи бессо-нные...
   Голоса на секунду сошлись, обнялись и, достигнув огромной, но не одинаковой силы, опять поплыли в разные стороны. Хоменко пел спокойно и очень уверенно, но было слышно, что это уверенность не художника, а только человека, отлично разучившего свою партию. Голос Стельчинского делал впечатление, не одной точностью исполнения мелодии. Слышалось в нем что-то свое собственное, для всех новое и необыкновенно сердечное. Было понятно, что Хоменке не все равно, слушает ли его кто или нет, а Стельчинскому это безразлично. Особенно красиво вышел куплет:
   Пусть даже время рукой беспощадною
Мне указало, что было в вас ложного...
   На полсекунды голоса опять стихли и потом, будто прижавшись друг к другу, пошли к концу:
  
   Все же лечу я к вам памятью жадною,
   В прошлом ответа ищу невозможного
   Ночи безумные, ночи бессонные!..
  
   Стельчинский медленно положил гитару. Хоменко опять сел на диван. Зрачки Охотина были широко раскрыты. Хлебников вздохнул и пробасил:
   -- Вестовые, дайте сельтерской.
   Матрос оторвался от двери и побежал в буфет. Другой вестовой (никто не заметил, когда он вошел), осторожно нагибаясь, через спины офицеров, начал убирать со стола лишнюю посуду. Толстая дама долго смотрела на Стельчинского через лорнет, потом вздохнула и сказала:
   -- Вы, Петр Петрович, настоящий, большой артист.
   -- Да, вроде как Собинов, -- отозвался один из армейских офицеров и добавил, -- хотя я его слышал только в граммофоне, -- и громко засмеялся, но никто другой не улыбнулся.
   Охотин все еще не двигался и смотрел в одну точку. Казалось, что он видит перед собою что-то страшное, сверхъестественное, совсем непонятное для других. Наконец, он встал, с жадностью выпил сельтерской воды и, немного пошатываясь, как человек, у которого вдруг закружилась голова, ушел в каюту Стельчинского.
   -- Отправился спать, -- сказал Хлебников, и по тону его голоса было слышно, что и самому ему хочется полежать.
   Стельчинскому не сиделось. Дамы продолжали его хвалить, а он отвечал невпопад и принужденно. Когда его опять начали просить спеть, Стельчинский замотал головою и ответил:
   -- Уже прошло настроение и ничего хорошего не выйдет.
   Он встал, взял гитару и понес ее в свою каюту.
   Охотин лежал, уткнувшись лицом в подушку. Плечи его потихоньку вздрагивали.
   -- Вы не спите? -- спросил Стельчинский.
   Лейтенант не поднял головы и, должно быть, не слыхал вопроса. Его плечи опять передернулись. Стельчинский редко видел, как плачут офицеры. Ему вдруг стало жарко и по всему телу как будто пробежал электрический ток. Он положил гитару на столик и не знал, что нужно делать. Несколько лет назад, когда умерла его мать, он видел, как лежал в такой же самой позе и так же вздрагивал отец и теперь подумал, что с Охотиным случилось что-нибудь страшное и непоправимое. Он осторожно провел рукой лейтенанта по спине и окликнул:
   -- Николай Федорович, что с вами?
   Охотин поднялся и сел на койке. Все его лицо было в красных пятнах, глаза припухли и жмурились на свет, как у больного. Он высморкался в мокрый платок и с досадой сказал:
   -- Притворите дверь, как следует.
   Стельчинский одним движением дернул к себе медное кольцо двери, сел возле Охотина и опять спросил:
   -- Николай Федорович, что с вами?
   -- Да ничего особенного. Немножко нервы устали, а в общем мне очень стыдно. Со мной этого уже давно не случалось и теперь я сам себе отвратителен.
   Он замолчал и опять высморкался. От мокрой подушки и от носового платка потянуло чем-то теплым и кислым. И весь воздух в каюте был дымный, спертый, пропитанный запахом стоящих в углу смазных сапог прапорщика.
  

III.

   -- Принести вам воды? -- спросил Стельчинский.
   -- Нет, нет не нужно, -- испугано пробормотал Охотин.
   Лейтенант махнул рукой и снова лег на койку потом улыбнулся и прошептал:
   -- Ты, Петя, хороший человек...
   Стельчинский не удивился, что лейтенант вдруг перешел на "ты", -- в пьяных компаниях это случалось часто. Он только отрицательно покачал головой и так же тихо и задумчиво ответил:
   -- Нет, я плохой человек, я мерзавец...
   -- Но сравнению со мной ты ангел, -- настойчиво выговорил Охотин. -- Я вижу тебя, не то в четвертый, не то в пятый раз в жизни, а как будто знаком с тобой уже давно... Если ты и делаешь что-нибудь худое, так только то, что поешь с огромным чувством. Дай папироску...
   Помолчали. Охотин несколько раз с наслаждением затянулся и опять заговорил полушепотом:
   -- Твоя музыка, брат, страшная... Ты почти художник. Я говорю почти, потому что не понимаю музыкантов, исполняющих чужое, да еще разученное. Настоящему музыканту можно сказать: сядь за рояль и сыграй мне о том, как ты сегодня был счастлив или несчастлив. И он скажет мелодией больше, чем словами, и каждый такт этой мелодии здесь же, под руками, у него и родится. Если бы я был музыкантом, я бы только так и мог играть. Вот эта вещь на слова Плещеева: "Ни слова, о, друг мой", она только и могла выйти из-под рук человека, который горьким опытом понял, что когда все потеряно, тогда уже говори не говори... ничего не спасешь и не вернешь, -- воистину как над могильным камнем. Да-а... Или этот апухтинский романс "Ночи безумные". Господи, какой он затасканный, но каждое его слово попадает прямо в сердце, потому что любовь -- это действительно безумие, хотя и сладкое. Кто живет одним рассудком и моралью, тот никогда не узнает, что такое настоящее, всю душу потрясающее наслаждение. Когда вы с Хоменкой удивительно проникновенно пели вот это место:
  
   Пусть даже время рукой беспощадною
   Мне указало, что было в вас ложного,
   Все же стремлюсь я к вам памятью жадною...
  
   -- тогда моя память стала действительно жадной. Дай спички...
   Охотин долго раскуривал папиросу и, когда заговорил снова, голос его стал глуше.
   -- Ты знаешь -- я женат. И жена Люся, и сын Боря у меня чудесные. Но... существовала такая семнадцатилетняя барышня Таня... Как мы познакомились -- это я тебе потом расскажу. Красавицей ее нельзя было назвать, много в ней чувствовалось животного, душа была исковерканная и в достаточной мере холодная, но тело у нее, когда-то, было гибкое, как у тигра, нежное, как атлас, и горячее, как морской песок в июльский день. Ради Бога, не подумай, что мы были с нею в связи. Нет. Но было несколько моментов, когда я мог целовать ее грудь, ноги руки. Воля у нее была сатанинская, и только благодаря этой воле я и не скатился в пропасть... Да. И вот, знаешь, я -- университетский человек, семьянин вполне удовлетворенный, как мужчина и, как меня называют дядя Хлебников "филозоф", ради Тани исковеркал всю свою жизнь, растерял по мелочам всю свою порядочность и потерял уважение самых дорогих мне людей. И... если бы теперь сам Господь Бог спросил меня, желаю ли я начать свою жизнь опять сначала и прожить ее точно так же... я бы ответил, что желаю. Я страшно мучился и физически, и морально, но готов мучиться еще, и в десять раз сильнее, только чтобы вернулись те моменты... Время указало мне как нельзя лучше, что в моих отношениях с Таней было ложного, может быть, даже все было ложное, а вот с памятью ничего не поделаешь. Каждый поцелуй, каждую ласку я помню, точно все это было не три года назад, а всего несколько часов... Я больше таких женщин не встречал, то есть встречал напоминавших ее, но в конце концов все они были похожи на Таню, по хохлацкому выражению, так же, "як чорне теля на жиночью плахту". И тянется эта беда без конца, -- иногда острее, иногда -- легче.
   У Охотина вдруг опять показались на глазах слезы. Он сделал глоток и продолжал:
   -- Сегодня я видел ее во сне, видел такою, какою она уже никогда не будет. Проснулся -- и больше не мог закрыть глаз. До утра все ходил по комнате и выкурил чуть не полсотни папирос... Но как отчетливо, как ясно видел! Ты понимаешь, что я, например, помню запах ее тела, тоненькие волосики на руке... Ведь это страшно... Устал я... Иди, брат Петя, в кают-компанию, а то неловко... Я свой, а там гости. Я подремлю немного. Потом еще расскажу. Тебя мне не стыдно. Человек, умеющий так петь, не может не понимать этих вещей. Иди, голубчик. Устал я страшно, -- точно меня бамбуковыми палками избили, и рассказываю не так как следует. Теперь уж она совсем другая стала. Потом расскажу толковее. Иди, Петя, оставь меня одного...
   Охотин отвернулся к стене и замолчал.
   Стельчинский вздохнул, захватил из коробки папирос и вернулся в кают-компанию.
   -- Что вы там так долго его исповедовали? -- просила толстая дама.
   -- Так. Ничего. Нездоровится ему немного...
   -- Выпил лишнее, вот и нездоровится. Воли у вас всех очень мало, -- опять сказала дама и с укором покачала головой.
   -- А у вас ее слишком много, -- сердито ответил Стельчинский, но сейчас же спохватился, покраснел и добавил: -- извините ради Бога, я, право, не знаю, как это у меня вырвалось...
   От сознания своей невежливости прапорщик покраснел еще сильнее и ему казалось, что он обидел не только даму, но и ее мужа, который потребует от него неприятных объяснений. Но один из армейских капитанов только вздохнул и произнес:
   -- Воля здесь ни при чем, и выпивка ни при чем. Мужчина устроен иначе, чем женщина, и жизнь его иная. Мы с тобой сколько времени вместе живем, а все-таки друг друга не всегда понимаем...
   Всем стало неловко. Хлебников нахмурился и думал: "Эти прапоры, хоть их в десяти водах мой, все-таки невежами останутся". Тонкая дама покосилась на капитана и прощебетала:
   -- А я, Никанор Иванович, с вами не согласна. По-моему, и мужчина, и женщина созданы совершенно одинаково...
   -- Возможно, возможно, -- ответил капитан, -- все возможно...
   -- Вы напрасно решили, что я на вас обиделась, -- сказала толстая дама Стельчинскому. -- Напротив, я люблю искренность, а кроме того вы сегодня доставили нам такое огромное удовольствие своим пением, что я ничего, кроме благодарности, не могу к вам чувствовать...
   И она приятно улыбнулась.
   "Слава Богу, слава Богу", думал Хлебников. Он очень боялся всяких серьезных разговоров, которые, как ему казалось, непременно кончаются спором или крупной ссорой. Ему хотелось, чтобы гости в его кают-компании всегда только наслаждались и веселились.
   Подали чай. Хоменко попробовал рассказать несколько анекдотов, но они никому не понравились. Стельчинский упорно молчал. Чья-то невидимая огромная тоска проникла в кают-компанию и затуманила всех. Каждый думал свое. Зажглось электричество и никто этого не заметил. Вошел весь покрытый инеем, белый, как рождественский дед, боцман, вытянулся перед Хлебниковым и доложил, что до спуска флага осталось пятнадцать минут.
   -- Хорошо. Скажи барабанщику, чтобы бил повестку. Ступай.
   Хлебников надел кортик и, уже обращаясь к дамам, сказал:
   -- Замечательно рано теперь темнеет, еще не зашло солнце, а уже читать нельзя.
   -- Это оттого, что будет снег, -- ответил один из капитанов и стал надевать шашку.
   Гости знали, что после спуска флага посторонним нельзя оставаться на "Агари" и стали собираться. Хоменко тоже оделся, сделал серьезное лицо и спросил Хлебникова:
   -- Разрешите мне на берег до полуночи?
   -- Пожалуйста.
   Сходить по трапу казалось гостям страшнее, чем подыматься. Дамы нерешительно топтались по площадке. Хоменко пошел вперед и тогда за ним двинулись остальные. Через секунду их спины потерялись в сером холодном тумане. Хлебников вздохнул и сказал:
   -- Петр Петрович, пожалуйста, поприсутствуйте при спуске флага, а то у меня голова болит, я полежу.
   -- Есть.
   Тяжко охнул с флагманского судна пушечный выстрел.
   -- Флаг спустить! -- лениво скомандовал Стельчинский матросу, потом выслушал рапорт боцмана и пошел в каюту.
  

IV.

   Охотин спал неспокойно. Он лежал на левом боку, иногда стонал и проводил рукой по лицу, точно отгонял мух. Стельчинский осторожно прошел мимо него к шифоньеру, достал табак и гильзы, сел и начал делать папиросы. Каждый шорох, каждый вздох спящего лейтенанта раздавался в его ушах особенно отчетливо, и ему стало жаль Охотина, как бывает жаль безнадежно-больного. Часы быстро чикали на стене, но казалось, что их стрелки почти не двигаются.
   Стельчинскому вдруг захотелось оглянуться и, когда он повернул голову, то увидел, что Охотин уже сидит на койке, протирает глаза и виновато улыбается.
   -- Ну, что? Подремал? -- спросил Стельчинский.
   -- Да-а...
   -- Хочешь сельтерской?
   -- Лучше горячего чайку. А гости уже ушли?
   -- Давно ушли. Хлебников спит...
   -- Ну, и слава Богу. -- Охотин нагнулся всей фигурой вперед, кивнул головой, опять улыбнулся и сказал: -- Ты знаешь, Петя, это хорошо, что я начал рассказывать тебе все, -- на душе веселей стало. Ведь до сих пор я только жарился в своем собственном соку, -- это, брат, очень тяжелая марка...
   Охотин замолчал, внимательно посмотрел на Стельчинского и по выражению его глаз понял, что он будет его слушать не из одного любопытства и никогда не станет вышучивать того, о чем узнает
   Вестовой принес на подносе чай и не знал, куда его поставить. Охотин взял стакан и медленно выпил его ложечкой. После чая он с удовольствием выкурил папироску и заговорил очень спокойно:
   -- Ты знаешь, я ведь в морском корпусе не был. Я окончил университет, математический факультет. Запрягаться сейчас же в чиновничью лямку не хотелось, а хотелось увидеть чужие страны и как там живут люди. Я зачислился во флот юнкером и проплавал шестнадцать месяцев за границей. Хороших мест видел много, но хороших людей почти не встречал. Каждый выдающийся человек в конце концов непременно оказывался или пьяницей, или сифилитиком, или зверем, а все тихие, скромные оказывались недалекими, или такими мещанами, что стены вокруг них скучали. И те и другие мне не нравились и потому друзей у меня не было. После производства в мичманы я перевелся в Крым. И здесь я увидел все то же: умный -- так непременно или мошенник, или разбивает вдребезги матросские физиономии, а глупый -- так глупый и есть и говорить с ним тошно. Я стал присматриваться к местным барышням. В большинстве случаев все они были из рук вон пусты, а которые посерьезнее, те скучны. И среди мужчин, и среди женщин я чувствовал себя чрезвычайно одиноким. Наконец, в семье одного отставного капитана первого ранга я встретил только что окончившую гимназию девушку -- большую красавицу и при этом необыкновенно скромную, почти застенчивую. Сначала она отвечала на мои вопросы только да и нет, и смотрела исподлобья. Через месяц мы стали говорить как следует и я увидел, что в Люсе много человека, в лучшем значении этого слова, и в то же время в ней много самой чарующей женственности и склонности к материнству. Основной чертой ее характера была рассудочность. На все она смотрела, так сказать, с точки зрения естественника и потому редко сердилась. Впрочем, о Люсе в двух словах не скажешь. Я ее и сам до сих пор мало понимаю, уж очень она не банальная женщина, -- ну, да из моего рассказа попутно сам увидишь. Меня, главным образом, поразила в ней золотая середина, -- между тем, что называется по-латыни homo и femina, -- всегда казавшаяся мне недостижимым идеалом. Я не увлекся Люсей до безумия, но я был похож на человека, увидевшего в провинциальном магазине вещь, которую в другом месте нельзя достать ни за какие деньги; и вот его обуял страх, чтобы эту вещь не купил бы кто-нибудь другой. Люсю я заинтересовал, как не совсем обыкновенный офицер. Ее отец тоже относился ко мне мягче, чем к остальным ее поклонникам, которых он почти не пускал к себя в дом. Строгий он был и большого благоразумия человек с таким лицом, как у Ницше. Меня он считал необыкновенно честным. Кажется, это был единственный случай, когда старик ошибся... Целую зиму я ходил к ним обедать и чувствовал себя великолепно. Весной я сделал Люсе предложение, внес реверс и женился.
   На бульваре нами любовались, а я гордо шел под руку с женой и думал, что так моя жизнь и будет продолжаться всегда. Летом я плавал в учебном отряде. Четыре дня мы стояли в бухте в нескольких милях от города, а в пятницу вечером приходили на рейд и оставались здесь до понедельника. Прямо с пристани я летел домой и задыхался от радости и от быстрой ходьбы.
   В сентябре мы окончили кампанию и перешли на зимние квартиры. Я поселился с тестем. У нас было три чудесных комнатки, отличная кухарка и преданный, как собака, вестовой Григоренко. В собрании и в гостях мы бывали редко. Многие из товарищей считали меня ревнивцем, но это была чепуха, тогда я не был знаком, с этим чувством. Люсю не интересовало ничто и никто кроме меня.
   Но вечерам, когда на бульваре играла музыка, мы спускались вниз и сидели возле моря, так что нас никто не видал. Мы слушали музыку, слушали, как плещут волны, смотрели на далекие огни, дышали прекрасным воздухом, и нам было хорошо...
   Наступила беременность. Люся немного подурнела и глаза у нее стали грустными. Конечно, это было вполне естественно, и я не беспокоился. Развлечь ее было нечем, -- ни оперы, ни драмы, ни популярных лекций, -- ничего этого в нашем городе не было. Я не грустил, но только мне иногда приходила в голову мысль: хорошо бы теперь на недельку съездить одному в Петербург, но только я чувствовал, что об этом желании не следует говорить Люсе.
   Зимой служба отнимала времени немного, -- я командовал одной ротой, состоявшей из сорока человек, остальные были в плавании. По вечерам я читал, затем разговаривал с Люсей о нашем будущем ребенке. После вечернего чая мы играли с тестем в преферанс. Потом я и жена уходили в спальню. Люся засыпала быстро, а я лежал с открытыми глазами, ворочался и бранил самого себя. Помилуй, как же было не бранить? Я обладал великолепнейшей женщиной, материально абсолютно не нуждался, жил в чудесном климате, в течение суток у меня было, по крайней мере, десять свободных часов, матросы меня обожали, тесть считал меня самым образованным человеком во всем городе. И... тем не менее, душа моя тосковала. Казалось, что Люся -- небесный человек, а я -- земной; казалось, что я взял на себя миссию охранять огромную ценность, в которой не понимаю толка. Попросту говоря, я начал скучать. По ночам мне грезилась разная чепуха вроде того, что я, еще студент первого курса, играю на биллиарде с замечательным игрокам и беру у него шесть рядовых партий так на так, хотя это очень трудно. Но после такого сна я вставал как будто удовлетворенным.
   Читая однажды об успехах электротехники, которая всегда меня интересовала, я подумал о том, что можно выйти в запас, переехать в Петербург, выдержать экзамен в электротехнический институт, окончить его и затем отдаться более широкой, чисто-научной деятельности.
   На следующий день я поделился этой мыслью с тестем, но он пришел в ужас и доказал мне, как дважды два -- четыре, что на семьдесят рублей его пенсии нам втроем не прожить в Петербурге, что придется Люсю, которая готовится быть матерью, поставить в ужасные условия, что сейчас мы живем на мои сто десять рублей, да его семьдесят, да еще с казенной прислугой и все-таки ничего не можем откладывать... Я согласился с ним и понял, что моя песенка спета. Тем не менее одних поцелуев и сытости физической было мало, но какого мне рожна еще нужно -- я и сам не знал.
   Я стал дольше оставаться на службе, а по вечерам иногда заходил в собрание выпить рюмку водки и сыграть на биллиарде. Люся против этого ничего не имела, и моя репутация идеального мужа и великолепного офицера стояла высоко.
   В марте Люся родила прелестного мальчика Борю и вся отдалась любви к нему. Я тоже искренно радовался, и скука моя прошла. Летом три месяца я плавал в эскадре -- там дела было много. В октябре неожиданно скончался тесть. У Люси от потрясения пропало молоко. Наш бюджет сразу уменьшился.
   Я уже не тосковал, а только думал о том, как бы мамка не сошлась с вестовым Григоренкой, думал о деньгах и о докторах. Люся была великолепной хозяйкой. К марту мы уплатили долги, и наша жизнь снова пошла гладко, как хороший вельбот по тихой воде.
  

V.

   Лето в Крыму -- самое отвратительное время года. По улицам летает пылища, от жары никуда не спрячешься, люди ходят лениво, море такое яркое, что глаза болят. Но зато весна и осень -- это рай земной.
   С начала марта уже можно было ходить в одном сюртуке. Люся вывозила Борю в колясочке или выносила на руках в наш небольшой садик. Ей казалось, что на бульваре ветер может простудить ребенка; она также боялась, чтобы ему не повредило и солнце. Я заметил, что большинство женщин вообще не любят солнца, -- ведь это они выдумали зонтики. Меня же тянуло к морю и горячего солнца я никогда не боялся, но любил и люблю его больше всего на свете.
   По целым часам я сидел на бульваре, радовался весне и наблюдал людей. Я знал их всех, -- даже помнил костюмы дам и шляпы мужчин. Но они (кроме офицеров) не знали, кто я и что я думаю, -- и это было приятно.
   В апреле появились новые лица. Как-то невольно я заинтересовался вечно гулявшими на бульваре мамашей и дочкой. Иногда они садились возле меня и я невольно слушал их разговоры. Через неделю я уже мог заключить, что мамаша совсем не интеллигентна, что дочь так же мало образована, но неглупа и командует ею, как хочет. Узнал я также, что мать зовут Александрой Петровной и она получает после мужа довольно большую пенсию, на которую они и живут. Дочь звали Таней.
   Тоненькая, стройная блондинка лет шестнадцати, с черными бровями и длинными ресницами, с не совсем правильным носиком и сильно открытыми ноздрями, Таня всегда была в светло-зеленом или светло-голубом, но очень простом платьице и в шляпочке английского фасона. Я заметил также, что она никогда не надевала корсета и носила изящные ботинки английского фасона, почти без каблуков, хотя все остальные дамы уродовали свои ноги высочайшими французскими...
   Если Таня сидела от меня недалеко, то я всегда слышал, как от нее веяло тонкими, хорошими духами.
   Однажды в толпе, вечером, и услышал этот запах и совсем невольно начал поворачивать голову направо и налево, пока не увидал Таню. Увидал -- и взволновался. Сам ужасно испугался этого волнения, но дома ничего не сказал о нем жене. Нужно сказать, что относительно обоняния я просто урод, по крайней мере других таких людей мне встречать не приходилось. Еще в гимназии я показывал из этой области фокусы; например, мне давали обернутый в два чистых платка ранец, набитый книгами. Я его обнюхивал и затем говорил, что он принадлежит такому-то, что там есть одна совсем новая книга и, кроме книг, есть булка и ветчина. Все удивлялись, а я не понимал, чему тут удивляться и как это можно не различить запаха свежей типографской краски новой книги, или не запомнить, что от всех вещей какого-нибудь Иванова, отец которого торгует бакалейными товарами, всегда немножко пахнет рыбной сыростью; о запахе ветчины я уж и не говорю, -- конечно, его всякий слышит очень далеко и только прикидывается, будто не слышит. Впрочем, это все пустяки...
   Однажды я шел на бульвар и думал: "сейчас увижу Таню и ее мамашу. Они сделают четыре или пять туров и потом сядут недалеко от меня. Таня мною уже интересуется и не прочь познакомиться".
   Это было четыре года назад, тогда, как говорится у Пушкина: "моложе я и лучше, кажется, была".
   Все так и случилось. Таня села ближе ко мне.
   На рейд входил какой-то огромный пароход вроде вашей "Агари". Таня вдруг обернулась ко мне и, не улыбаясь, спокойным, грудным голосом спросила:
   -- Скажите, пожалуйста, это броненосец?
   Я покачал головою и как можно серьезнее ответил:
   -- Нет, это коммерческое судно.
   -- Как же вы узнали?
   -- Во-первых, оно совсем не похожее на броненосец, а, во-вторых, на корме у него коммерческий флаг...
   С этого началась. Когда я хотел уйти с бульвара, то оказалось, что и им пора обедать.
   Я проводил Танго и ее мамашу до меблированных комнат, в которых они поселились.
   Дома я целый час думал, сказать или не сказать Люсе о своем знакомстве, и решил сказать, но заикнулся об этом лишь поздно вечером.
   Люся только спросила:
   -- Хорошенькая?
   -- Как тебе сказать? У нее не совсем правильные черты лица, но самое лицо не шаблонно, вообще же она очень изящна и держит себя просто...
   Люся помолчала и ответила:
   -- Нужно пойти посмотреть на Борю, может, он раскрылся. Мамка наужинается и затем спит, как зарезанная. Слава Богу, уже скоро освободимся от такого золота...
   Люся поцеловала меня в лоб и вышла. Я об этом не пожалел. Хотелось остаться одному со своими мыслями о Тане. Трудно было отдать самому себе отчет: увлекся я ею или нет. Совесть моя не тревожилась. Хотелось решить задачу, почему меня так заинтересовала малознакомая и, собственно говоря, ничем не выдающаяся барышня. Ведь видел же я их тысячи еще лучших и на другой же день забывал, а забыть о Тане не мог. В моей до сих пор нормальной, пресной, сытой жизни появилось что-то новое. Будучи холостым, я всегда мог себе представить, как стану добиваться взаимности какой-нибудь милой барышни, и потом она сделается моей женой. Теперь же в будущем я ничего не мог себе представить, ровно ничего. Это было интересно. Да...
   К Люсе меня потянуло тогда, когда я узнал что она добра, справедлива, сильно любит отца, ненавидит всякий внешний блеск и человеческую пустоту и, несмотря на окружавшую ее с детства офицерскую среду, чиста, как хрусталь.
   Что представляет из себя Таня, я совсем не знал, а тянуло меня к ней не менее сильно, чем к Люсе, а, пожалуй, и сильнее.
   Люсю я крепко любил, но в отношениях с ней моя воля оставалась свободной. Когда же я смотрел на Таню, то чувствовал, как эта воля шатается точно высокий столб, который не глубоко вкопали в землю.
   Ну-с, дальше.
   Таню я видел почти каждый день, и всякий раз мы встречались как будто бы случайно, но конечно оба этого ожидали. Я сказал, что я женат, и думал, что на Таню мое известие произведет впечатление, -- но ничуть не бывало.
   Не правилось мне ее отношение к матери. Как это принято во многих буржуазных семьях, она говорила матери "вы" и называла ее "мамаша" и в то же время третировала ее, как горничную. Но я скоро к этому привык, а главное увидел, что для самой мамаши исполнять роль Таниной рабыни было настоящим счастьем. Также, как будто случайно, встретившись на бульваре, мы сейчас же уходили вниз к морю, подальше от публики. Иногда Таня обращалась к матери и нараспев произносила:
   -- Вы посидите здесь. Я хочу погулять с Николаем Федоровичем одна.
   И старуха покорно оставалась сидеть, а мы располагались у самой воды на камнях и разговаривали, по большей части, о пустяках. Один только раз мы как будто разоткровенничались и сознались друг другу, что с самого детства мечтали устроить свою жизнь не по шаблону, но идет и складывается она все-таки самым обыкновенным образом.
   В конце апреля стало так жарко, как бывает в средней России только в июне. Однажды Таня попросила меня поехать с ней на следующий день, в семь часов утра, в ближайший монастырь посмотреть оттуда великолепнейший вид на море, с таким расчетом, чтобы вернуться в город, пока еще солнце не будет палить во всю. Я, конечно, согласился и сам не зная почему, разволновался. Дома я нервничал, плохо обедал и выпил три бутылки нарзану.
   Потом я спросил Люсю:
   -- Ты ничего не будешь иметь против, если я завтра поеду с моими новыми знакомыми в монастырь? Они просят показать им окрестности.
   -- Конечно, нет.
   -- А, может быть, и ты бы поехала с нами? -- спросил я и испугался, что покраснею, но не покраснел.
   -- Ну, вот, сказал! А Борю как я оставлю? Да и не люблю я по жаре ездить!
   -- Мы отправимся рано.
   -- Нет, все равно я не поеду.
   Люся говорила просто и так же просто и доверчиво смотрела на меня своими спокойными, карими глазами.
   Я очень обрадовался и не умел скрыть этой радости. Целый вечер я носил на руках Борю. Мечтал вслух о том, как, когда он вырастет, мы втроем поедем за границу; говорил о том, как радуюсь весне и лету... Я чувствовал, что Люся любуется мною, и на душе у меня стало действительно весело. Уложив Борю, мы просидели с женой почти до двух часов, а когда разошлись, я почувствовал, что не засну скоро и взял почитать Толстого "В чем моя вера". Религиозные вопросы всегда меня мучили, хотя сам я и неверующий.
   Когда я закрыл книгу и потушил лампу, то увидел, что на дворе уже светло. Часы пробили четыре, а встать я хотел в шесть. Я снял только китель и решил подремать, не раздеваясь. Я забыл сказать Григоренке, чтобы он меня разбудил, и когда проснулся, то с ужасом увидел, что уже пять минут восьмого. Как на зло, не встретилось ни одного извозчика и я почти добежал до меблированных комнат, где жила Таня. Постучался в дверь.
   -- Можно.
   Я вошел в маленькую гостиную в которой никого не было, и прежде всего спросил:
   -- Не опоздал?
   -- О, нет, -- прозвенел голос Тани из другой комнаты, дверь в которую была не совсем притворена. Я заметил, что там еще полумрак.
   -- Ну, слава Богу, -- сказал я и почувствовал, как застучало мое сердце.
   -- Можете не беспокоиться, ибо я еще в постели, а мама только что ушла купить мне на дорогу пирожков, -- снова пропел голос Тани.
   -- Отлично, -- ответил я и заходил по комнате. Вся она была насыщена тонким запахом Таниных духов и ее тела. Во рту у меня в одну секунду стало сухо, точно я проглотил горсть известковой пыли. Я зацепил ногой за стул и ужасно обрадовался, когда увидел на подоконнике графин с водой и стакан. Сделав несколько глотков, я пришел в себя.
   -- Не пейте воды, скоро будем пить кофе, -- отозвалась Таня и нерешительно добавила. -- Можно вас попросить об одной услуге?
   -- Конечно.
   -- Видите ли, я большая лентяйка, и вставать мне не хочется, но одеваться я могу только тогда, если в комнате светло, а потому войдите и подымите на окне штору.
   -- Сейчас начнется мой конец, -- подумал я. -- Если я ее увижу, то могу умереть. Все равно...
  

VI.

   Я сделал над собой усилие и вошел ровными шагами. Слева я увидел что-то белое, но не позволил себе туда смотреть и особенно старательно и медленно поднял штору. А потом обернулся...
   Таня лежала под простыней с закрытыми глазами, закинув руки под голову. Ах, эти руки!.. Не мне их описывать. Да и как их ни описать, все равно -- ни ты, и никто другой не понял бы моих ощущений. Личико у нее было серьезное. Солнце, милое южное солнце, играло на золотистых, чуть рыжеватых волосах. Обе маленькие груди ясно очерчивались на холсте и быстро подымались и опускались.
   В комнате вдруг наступила абсолютная тишина. С минуту я не мог ни повернуть головы, ни двинуться, будто меня паралич разбил. И, умирать буду, не забуду этих моментов...
   Потом я, совсем без всякого участия воли, подошел, стал на колени и несколько раз поцеловал ее ручку выше локтя. Таня не двигалась я не открывала глаз, только тяжело дышала. Я приподнял простыню и прикоснулся к ее левой обнаженной груди; а потом целовал все ее горячее, как раскаленный песок, и нежное, как лепестки розы, тело. Целовал не порывисто, -- повторяю, без всякого участия воли и рассудка, -- пока не услыхал сдавленного голоса Тани:
   -- Уйдите, пожалуйста, уйдите... больше не нужно...
   В этот момент, вдруг, вернулась моя воля. Я встал. Задыхаясь и покачиваясь, я вышел в другую комнату и бросился к графину. Потом мне снова захотелось вернуться туда, но вошла с ридикюлем мамаша и, улыбаясь, заговорила со мной. Не помню, что я ей отвечал...
   Таня оделась быстро. Она вышла и поздоровалась со мной немного дрожавшей рукой. Так дрожат руки только у девушки, к телу которой мужчина прикоснулся в первый раз. В этом сознании были и мой ужас, и моя радость бесконечная.
   Когда мы пили кофе, я только раз взглянул на ее лицо и мне показалось, что на глазах у Тани слезы. Она молча надела шляпу.
   Так же молча мы вышли на улицу и сели в извозчичью коляску с парусиновым паланкином.
   Уже за городом Таня сказала совсем спокойным голосом:
   -- Я знаю -- вы не виноваты... Я никогда не испытывала этого... Вот что: дайте мне честное слово, что как бы я себя с вами потом ни вела, вы об этом случае никогда не скажете со мной ни одного слова. Слышите: никогда, ни завтра, ни через десять лет. Не потому, что мне стыдно, а потому, что всякие слова и всякие мысли в сравнении с теми ощущениями -- пустяки... Даете слово?
   -- Даю, -- ответил я.
   Она успокоилась. В монастыре мы пробыли не больше часа. Сидели на старом могильном памятнике и смотрели со страшной высоты, как горит под солнцем синее, огромное море. Вниз не спускались. На обратном пути тоже почти не говорили. Вероятно, извозчик удивлялся, что это за молчаливые такие пассажиры с ним едут. У себя в номере Таня сказала, что у нее страшно разболелась голова и попрощалась.
   Нелегко мне было нажать кнопку звонка у своей квартиры. Мне отворила Люся.
   -- Вот и отлично, что рано вернулся. Ты знаешь у Бори в животике страшные рези, так что я даже думала посылать за доктором. Это значит -- или мамка опять тайком чего-нибудь объелась, или жара так действует. А что будет летом, я даже боюсь подумать...
   Люся посмотрела на меня и почти вскрикнула:
   -- Ай, как ты загорел!..
   Я снял фуражку и подошел к зеркалу, в нем отразилось как будто чужое красное, усталое лицо, с темными, от пыли, веками. До обеда я мыкался по кабинету и думал, сказать или не сказать жене о том, что случилось. Все-таки не хватило духу... После обеда я хотел заснуть, но вошла Люся и попросила съездить за доктором. Я обрадовался, что можно уйти из дому хоть на полчаса. У Бори ровно ничего опасного не оказалось.
   Вечером, когда он заснул, Люся попросила меня отправиться вместе с ней за покупками в бакалейную лавку и в аптечный склад. Я думал о Тане, носил пакеты и отвечал невпопад. За вечерним чаем я сказал Люсе, что страшно устал и лягу спать раньше. Очень хотелось остаться одному и как можно скорее.
   Спал я в эту ночь, как застреленный, а когда проснулся, то мне казалось, будто все пережитое утром произошло уже давно, а, может быть даже пригрезилось. Но так казалось только несколько минут, а потом на меня вдруг напал ужас. Именно напал... И я не знал, как с ним бороться. Дня три я так мучился, пока не увидел опять Таню. Встретились мы совсем спокойно и поздоровались чересчур вежливо.
   Как, военный, я решил, для того, чтобы победить своего врага, прежде всего хорошо его узнать, и старался изучит характер и душу Тани. Она была со мной приветлива, но от разговоров на серьезные темы упрямо уклонялась. Тогда я решил понаблюдать, как она будет держаться с другими мужчинами и предложил ей познакомиться с двумя молоденькими мичманами, о которых она сама сказала, что они симпатичные.
   Но Таня замотала головой и ответила:
   -- Не желаю я слушать всяких объяснений и предложений, без которых не обойдется. Мне все это еще и зимой надоело. В Крым я приехала с целью отдохнуть от глупых слов, с вами я отдыхаю и больше никого мне не нужно.
   От ее слов: "и больше никого мне не нужно", я чуть не упал. О том, что будет впереди, не хотелось думать. Но я чувствовал и знал наверное, что я ей дорог и что я был первым прикоснувшимся к ее телу. Я крепко держал свое слово и ни разу не заикнулся ей об этом. У них я бывал часто, но вдвоем мы оставались редко и очень ненадолго. Выходило так, что мешала мамаша, но, конечно, это устраивала сама Таня.
   Дома с Люсей я был особенно нежен и внимателен, и часто сам укачивал Борю. Она была все время спокойна, хлопотала по хозяйству, возилась с денежными счетами, а когда вечером приходила ко мне, то отдавалась тоже как-то деловито, наскоро, с жаром, который сию секунду и улетал. Впрочем это случалось очень редко.
   Меня тянуло к Тане, как пьяницу в кабак. Я видел ее почти каждый день, но очень ненадолго и потом спешил домой, а сам чуть не плакал.
   Две мысли меня давили: первая -- что Люся рано или поздно узнает... и вторая -- что через три недели мы начинаем кампанию и уходим в крейсерство к берегам Кавказа.
   Когда я был с Таней мои мозги давила тоска от сознания, что я с ней последние дни. А когда я оставался один, то рассудок радовался, что скоро всему конец и я, может быть, опять стану таким же, как и был, чистым.
   Время не шло, а бежало. Я сказал Тане о том, что через неделю мы расстаемся; она чуть изменилась в лице и ответила:
   -- Ну, что ж? Значит, так нужно. Мы тоже скоро уедем домой, -- в Крыму становится невыносимо жарко.
   Я заметил, что спокойный тон ее голоса был искусственным, и огромная радость хлынула в мою голову. В эти дни не было средних ощущений: я или замирал от счастья, или мне хотелось застрелиться от глубокой уверенности, что я не увижу Таню больше такою, какая она теперь.
   Пятого мая ночью мы должны были сняться с якоря. В одиннадцать часов вечера с пристани отходила последняя шлюпка на судно. День пролетел замечательно быстро. Утром я был на корабле, получил морское довольствие и привез деньги Люсе. Она им очень обрадовалась. Расставались мы всего на месяц -- не больше. Горевать ей было не о чем. Люся любила нашего сына больше всего на свете, но ее угнетала мысль о возможности новой беременности, особенно с тех пор, как она оставила кормить...
   В этот день дома я не обедал, а только позавтракал. Люся долго молча смотрела, как я ем, и вдруг сказала:
   -- Я очень довольна, что ты уходишь в плавание. За последнее время ты страшно похудел и глаза у тебя стали нехорошие, -- какие-то невнимательные. Это весна на тебя так действует...
   Люся ничего не знала, но она любила меня и особое, никогда не обманывающее женщин, чутье ей подсказывало, что мне полезно будет уехать.
   -- Может быть... -- ответил я машинально и подумал: -- "А вдруг я не застану ее дома?.." -- Кровь застучала в моих висках. Я не доел котлеты, взял фуражку и сказал, что пойду в экипаж. На улице я взял извозчика и поехал к Тане.
  

VII.

   Старуха сидела в первой комнате и что-то шила. Как и всегда она поздоровалась со мной очень приветливо и с беспокойством произнесла:
   -- А у Танюши сегодня голова болит.
   -- Ну, а я пришел попрощаться...
   -- Идите сюда, -- окликнула меня Таня.
   Как и в тот памятный день, шторы в ее комнате были спущены. Таня лежала на постели в легком батистовом капоте.
   Я поцеловал ей руку и по обыкновению заходил взад и вперед.
   -- Не мотайтесь, пожалуйста -- у меня от ваших шагов в голове звенит, сядьте -- сказала Таня и указала мне глазами на стул.
   Я сел и молчал. Когда мы были вместе, ее воля делалась моей волей. Она была первой и последней женщиной, повиноваться которой мне доставляло острое наслаждение.
   -- Мамаша, вы мне купили жидкого ментолу? -- спросила Таня.
   -- Нет.
   -- Ну, так, пожалуйста, сейчас же купите... и купите еще самых лучших константинопольских черешен.
   -- Сейчас, сейчас пойду, -- торопливо ответила старуха и засуетилась.
   Раньше я всегда называл Таню по имени и отчеству -- Татьяна Сергеевна. Теперь, когда мы остались одни, я взял ее руку и едва выговорил:
   -- Таня, сегодня мы уходим в плаванье...
   -- Знаю, -- ответила она и не отняла руки. Личико у нее было грустное, озабоченное.
   -- Таня, через месяц или полтора эскадра опять придет сюда, мы опять станем на рейде, я буду съезжать на берег...
   -- Через неделю мы уедем... -- ответила она тихо.
   -- Но ведь, если бы вы захотели, то могли бы и остаться.
   -- Я не хочу этого... -- так же тихо сказала она и опустила свои длинные, великолепные ресницы.
   Я не возражал. Кто-то настойчивый, тоскующий сидел у меня в груди и без конца шептал: "Пользуйся случаем, бери, целуй ее, жизнь человеческая ужасно коротка и такую девушку, как Таня, ты никогда больше по встретишь"...
   Я молча нагнулся и расстегнул воротник Таниного капота, дальше он сам раскрылся. Я обнажил ее белоснежное плечо и целовал его нежно и долго: потом положил голову на ее грудь и не двигался. Таня дышала ровно, только сердечко стучало у нее чересчур отчетливо. Вдруг она с усилием приподнялась и все тем же голосом, которого я никогда не забуду, произнесла:
   -- Не нужно больше, пожалуйста, не нужно...
   Я встрепенулся, посмотрел в ее слегка затуманившиеся глаза, обнял ее за шею и прижался своими губами к ее губам.
   На секунду я оторвался и выговорил:
   -- Прощай, мое золотко!..
   Она ничего не ответила, но я почувствовал, как длинные, тонкие пальцы ее руки нежно провели по моим волосам. Прошла еще одна минута.
   Вдруг Таня сильным, но не грубым движением, освободила свою головку, быстро вскочила и подбежала к зеркалу. Несколькими движениями она застегнула капот, распустила волосы и начала причесываться все еще дрожавшими, полуобнаженными руками.
   Я видел ее в зеркале, но не двигался. Особым инстинктом Таня поняла, что все, что могло произойти дальше, только осквернило бы радость, которую мы пережили. Я это и сам чувствовал и не стремился к большему.
   Будучи студентом и юнкером я принадлежал многим женщинам и в России, и в Бресте, и в Марсели, и в Лиссабоне... Но по сравнению с тем, что дала мне Таня, это были пустяки и мерзость. Не переживал я никогда таких моментов и с Люсей, которая принадлежала мне с головы до ног. Почему это? -- я не мог понять...
   Таня быстро сделала себе высокую прическу, вышла в первую комнату и сейчас же меня позвала:
   -- Идите сюда.
   Я вошел.
   -- Садитесь, курите... Говорить об этом ничего не нужно...
   Я и сам понимал, что не нужно; выпил воды и сел. Таня подошла к окну, прислонилась лбом к стеклу и глядела на улицу. От первого дня нашего знакомства и до этого момента ни я, ни она ни одного раза не произнесли слово "люблю". Уважать друг друга нам тоже не было за что...
   Таня вдруг обернулась, посмотрела мне прямо в глаза и коротко сказала:
   -- Когда вернется мамаша, вы сейчас же попрощаетесь и уйдете.
   -- Хорошо, -- так же коротко ответил я и спросил:
   -- Можно будет вам писать?
   -- Нет. Впрочем, как хотите... Я все равно отвечать не стану.
   Мы опять замолчали. Часы на письменном столике звонко чикали. Я посмотрел на них и удивился: с тех пор, как я был здесь, прошло полтора часа, а мне казалось, что не больше десяти минут. Становилось тяжело. Таня снова повернулась ко мне. Личико у нее было скорбное и серьезное. Я больше никогда не видал у нее такого выражения.
   -- Берите фуражку, мамаша идет...
   Вероятно, заживо погребенный испытывает такое чувство, когда слышит, что на крышку гроба уже посыпалась земля. Сначала мне хотелось закричать, умолять, доказывать, что нелепо расставаться из-за того, что сейчас войдет ее мать, что эскадре нужно плавать, что у меня есть жена... Все это казалось пустяками перед счастьем быть вместе -- и тем не менее я покорно надел кортик и взял фуражку.
   Таня мелкими шажками подошла к двери, отворявшейся внутрь, облокотилась о нее спиной и положила мне руки на плечи.
   С полминуты она смотрела на меня все теми же скорбными глазами, потом тихо наклонилась. Мы в последний раз поцеловались. Право же, в этом поцелуе не было чувственности, а если это чувственность, то она лучшее, что есть у человека на земле...
   В дверь легонько стукнул старушечий костлявый палец. Таня не отскочила, а спокойно отодвинулась в сторону и отворила.
   -- Ну вот тебе и ментол, -- радостно выговорила мамаша, положила покупки на стол и принялась развязывать ленты своей шляпки. Я ждал, пока она обернется, и, когда глаза наши встретились, молча поклонился.
   -- Вы уж уходите? -- спросила удивленно старуха.
   -- Да, -- ответила за меня Таня.
   Потом лестница с вылинявшим ковром. Потом знакомая улица. Извозчик... И еще пять тяжелых часов дома.
   Было неловко слушать заботливый голос Люси, но того, что называется упреками совести, я не чувствовал. Почему? -- тоже не знаю... Я вел себя совершенно покойно, только иногда невпопад отвечал на ее вопросы. Угадывала ли она что-нибудь, но только, когда в десять часов вечера мы садились в извозчичий фаэтон, Люся снова повторила:
   -- Ты изнервничался, и я рада, что ты уходишь в плаванье.
   Чтобы ничего ей не ответить, я посмотрел на стоявшего на крыльце Григоренка и сказал:
   -- Смотри же, брат, береги барыню и паныча.
   -- Есть, ваше благородие.
   -- Ну, будь здоров.
   -- Счастливо оставаться...
   На пристани ждали еще два офицера и жена командира. Мы весело поздоровались и также весело начали болтать о предстоящем плавании. Покачивался зеленый фонарик гребного катера, и тихо хлюпала вода о доски пристани. Пахло морем. Я стал ближе к Люсе. Хотелось сказать ей что-нибудь необыкновенно хорошее, серьезное и ласковое, но у меня не нашлось таких слов.
   Было тяжело. Наконец, из темноты вышел толстенький командир, поздоровался и сказал шутливым сочным баритоном:
   -- Извините, господа, -- начальство задержало. Мой вельбот уже поднят, и потому я с вами...
   Я наскоро поцеловал Люсю. Через минуту катерный старшина уже гаркнул над самым моим ухом:
   -- Ат-валивай!.. Весла!.. Правая табань!..
   Катер бесшумно повернул и, вздрагивая, полетел к темным силуэтам броненосцев, усеянных светлыми электрическими точечками бесчисленных иллюминаторов. Каждый огонек отражался в море и дрожал тоненькой спиралью.
   Каждое весло нашего катера мощно выворачивалось и вместе с водою выбрасывало золотисто-зеленое бледное пламя.
   Я сидел и думал: "Как все это удивительно красиво, а между тем есть множество людей, которые ничего подобного не видели. Какое огромное счастье прижаться щекой к груди такой девушки, как Таня, а между тем большинство людей думают, что высшее счастье не в таких моментах, а в постоянном сожительстве..."
   Мы должны были сняться с якоря только на рассвете, но я не мог спать и, как мышь в клетке, бегал по палубе. Город стоял на горе и дымился фосфорическим светом. По линиям фонарей я угадывал ту улицу, где жила Таня. Только моряки понимают, что значит видеть в нескольких стах саженях жилье любимых людей и не иметь права очутиться там!.. Иногда мне хотелось броситься в воду...
   У меня не было никаких данных, но я не чувствовал, я знал наверное, что в эти самые минуты Таня плачет -- и плачет горько и безнадежно обо мне, но никогда не сознается в этом не только матери, но даже и самой себе...
  

VIII.

   Охотин вдруг замолчал и недоверчиво посмотрел на Стельчинского. Тот встрепенулся, сделал рукой порывистое движение и жадно произнес:
   -- Ну, ну, что дальше?
   -- А тебе не скучно слушать всю эту историю?
   -- Ей-Богу, не скучно! Я, кажется, в первый раз в жизни слушаю человека, который говорит о себе так искренно.
   Охотин нагнул голову и засопел. Его левое ухо горело, а глаза светились, как у больного лихорадкой.
   -- Ну, хорошо, буду рассказывать дальше. Дай папиросочку и, кстати, посмотри, который час.
   -- Будто это не все равно?
   -- Положим, что все равно.
   Охотин снова поднял голову, сделал большую затяжку дыма и продолжал тем же голосом человека, который рассказывает и боится забыть какую-нибудь подробность.
   -- Да... Так в первые дни плавания я ужасно тосковал, как будто я был не офицер, а закованный в кандалы арестант, которого везут на вечную каторгу. Я был младшим штурманским офицером и вахтенным начальником. Чтобы хоть немного освободиться от своих мыслей, я нес все свои обязанности более, чем добросовестно, а в свободное время писал дневник, вернее, историю своей жизни. Как-то мне пришло в голову: что будет, если я вдруг умру, ну, если не от болезни, так утону во время парусного ученья? Тогда все мои тетрадки отошлют ни в чем неповинной жене, которая, читая их, будет только мучится. Эта мысль так прицепилась ко мне, что я в тот же день выбросил все свои мемуары за борт. Зато я стал писать огромные письма Тане, -- из них многих не отослал... Мы плавали возле чудесных кавказских берегов. На вахте приходилось наблюдать такие рассветы, о которых миллионы людей и понятия не имеют. Я наблюдал, как просыпались вершины гор, и их вечный снег вдруг загорался золотым пламенем под первыми лучами солнца, как личико Тани под моим первым поцелуем.
   Красота музыки меня всегда волновала и мучила, а красота цветов только успокаивала.
   Я старался уловить те моменты, когда перед вечером девственно-белые зубцы гор вдруг становились нежно-лиловыми, а затем -- голубыми, и если это мне удавалось, то радовался и потом целый вечер чувствовал себя как будто удовлетворенным... Странно, когда мы шли обратно, я знал наверное, что не увижу Таню, и уж не мучился.
   Люся, вместе с другими дамами, приехала на броненосец. Она очень похорошела и обрадовалась мне. Я тоже, право же, совершенно искренно, чувствовал себя великолепно; но как только в голове нарисовался подъезд того дома, где жила Таня, мое сердце сделалось тяжелым и я плохо слышал, что говорят окружающие.
   На берег я съехал только на другой день рано утром, -- моя вахта пришлась ночью.
   Прежде всего я взял извозчика и помчался в меблированные комнаты. Когда мелькнула мысль о том, что Таня еще может быть здесь, мне чуть не сделалось дурно. Заспанный, знакомый швейцар, удивительно равнодушно, заявил, что старая барыня и барышня уехали три недели назад и в книге записано, в Тверскую губернию, а в какой город -- неизвестно.
   Страшно было только его слушать, а потом ничего -- душа окаменела...
   Боря уже начинал ходить и глазки его смотрели осмысленно. Люся радовалась. Я любовался ими обоими. Вместо мамки у нас уже была чудесная старушка-няня. Словом, все обстояло более, чем благополучно. Вечером я обнимал жену и весь пылал, но потом мучился и мне казалось, что этими объятиями я осквернил ее. Я заснул и мне пригрезилась Таня...
   К осени, когда мы окончили кампанию, нервы мои и фантазии мало-помалу пришли в порядок. Я совсем успокоился и даже редко видел во сне Таню. Мало того, во мне родилось убеждение, что я один из самых счастливых людей.
   В конце октября вдруг пошли дожди и стало холодно не по-крымскому. Наша немощеная улица обратилась в кисель из жидкого цемента. Мне чуточку нездоровилось, я подал рапорт о болезни и сидел дома. Уложив Борю спать, мы с Люсей уходили в кабинет, зажигали печку и разговаривали до глубокой ночи. Хорошо, уютно было... В один из таких вечеров я сказал не своим голосом:
   -- Вот ты ласкаешь меня, любишь, но и не подозреваешь, какая я гадость по отношению к тебе.
   -- Ты не можешь быть гадким, если бы и хотел, -- уверенно ответила Люся.
   -- К сожалению, могу, и скрывать могу, и обманывать, да еще такую чистую, прекрасную женщину, как ты...
   Личико Люси стало серьезным и покраснело.
   Ее лоб нахмурился. Она помолчала и неестественно спокойно спросила:
   -- Это было с той барышней, с которой ты по знакомился весной?
   Я кивнул головой.
   -- Расскажи, я не буду сердиться. Право, не буду...
   Не щадя себя, я постарался возможно точно изложить все, что произошло с Таней. Люся опять помолчала, потом облегченно вздохнула и спросила:
   -- Только?
   -- Только.
   -- Это еще не очень страшно. В морских семьях и не то бывает. Отчасти я сама виновата -- я уходила от тебя. Ты сильный и здоровый, тебя тянуло к женскому телу. Вот и все. Так?
   -- Должно быть, так...
   -- Ну, нечего грустить.
   Люся обняла меня и крепко поцеловала сначала в губы, потом медленно в оба глаза, что всегда означало у нее большую нежность. Мы разошлись только в четвертом часу ночи. В дверях Люся остановилась и спросила:
   -- Она больше не приедет?
   -- Не знаю, должно быть, нет.
   -- Ну, и слава Богу! А, впрочем, пускай приезжает -- я не боюсь... -- и она улыбнулась одновременно и губами, и своими добрыми карими глазами.
   Жизнь пошла ровно -- без сучка, без задоринки.
   Кончилась зима. Мы опять ушли в плаванье. С каждой стоянки я писал Люсе длинные, нежные письма. Не упоминал я в них только о том, что мне иногда снилась Таня. Я не хотел ничего скрывать, а только боялся огорчить Люсю.
   Помню один такой сон. Я видел Таню во всем белом, полуобнаженную. Она протягивала ко мне свои нежные, великолепные руки и шептала: "Милый, приезжай, милый, спаси"... И от того, что она шептала, а не говорила, мне стало так страшно, что я проснулся. Потом я целую неделю ходил, как сумасшедший...
   Прошло еще два года.
   Я растолстел. Мне нравилось хорошо покушать, и Люся усердно об этом заботилась. Я выучился играть в винт и по вечерам часто ходил в морское собрание. Мы выписали "Ниву" и "Вестник Европы", но читали мало. Принимать у себя знакомых избегали.
   Близилось производство в лейтенанты. Наш Боря вырос и поумнел. Люся расцвела и перед самым уходом в плаванье сообщила мне без всякой тревоги и даже с радостью, что у нас будет еще ребенок. Я потрепал ее по щеке и тоже обрадовался. Плавалось в это лето благополучно и весело. В сентябре я опять переехал с корабля в свою уютную квартиру.
   Вспоминая Таню, я только удивлялся себе и не понимал, как это из-за одного ее тела я мог так быстро потерять всю волю?
   Тогда я не сомневался, что к ней меня тянуло одно тело... Да...
   В ясный октябрьский день я возвращался со службы домой и думал о том, что нужно зайти в магазин и купить к обеду брусничного варенья, которое очень любит жена. Мимо по улице проехала извозчичья коляска, в ней сидели армейский офицер и дама в большой красной шляпе. Я посмотрел и узнал Таню... Нельзя сказать, чтобы я испугался, но стало очень не по себе, и про варенье я забыл. У меня не явилось желания сейчас же поехать к ней; "еще увижу", подумал я. Не знаю почему, во мне вдруг родилось глубокое убеждение, что за эти два с половиной года Таня сильно изменилась и теперь, наверное, принадлежит кому-нибудь другому... "Еще увижу", подумал я снова и пошел домой. Слишком здоровы были у меня тогда и нервы, и воля.
   -- Знаешь, кого я встретил? -- спросил я Люсю.
   -- Ну, кого?
   -- Таню с каким-то офицером, может быть с мужем.
   -- Взволновался?
   -- Ни-ни... -- ответил я и почувствовал, как дернулось мое сердце.
   Люся вздохнула, потом улыбнулась и сказала:
   -- Как хорошо, что ты не сделал из этого тайны. Знаешь, я тебе посоветую, не избегай ее, потому что тогда она будет казаться тебе чем-то необыкновенным. Держи себя просто, как добрый знакомый, и тогда все будет благополучно.
   Я расстегнул сюртук, развалился на диване и преувеличенно спокойным тоном ответил:
   -- Конечно, ни избегать ее, ни стремиться к ней я не буду, -- да и скрывать, а только боялся огорчить Люсю.
   Помню одинъ такой сонъ. Я видѣлъ Таню во всемъ бѣломъ, полуобнаженную. Она протягивала ко мнѣ свои нѣжныя, великолѣпныя руки и шептала: "Милый, пріѣзжай, милый, спаси"... И отъ того, что она шептала, а не говорила, мнѣ стало такъ страшно, что я проснулся. Потомъ я цѣлую недѣлю ходилъ, какъ сумасшедшій...
   Прошло еще два года.
   Я растолстѣлъ. Мнѣ нравилось хорошо покушать, и Люся усердно объ этомъ заботилась. Я выучился играть въ винтъ и по вечерамъ часто ходилъ въ морское собраніе. Мы выписали "Ниву" и "Вѣстникъ Европы", но читали мало. Принимать у себя знакомыхъ избѣгали.
   Близилось производство въ лейтенанты. Нашъ Боря выросъ и поумнѣлъ. Люся разцвѣла и передъ самымъ уходомъ въ плаванье сообщила мнѣ безъ всякой тревоги и даже съ радостью, что у насъ будетъ еще ребенокъ. Я потрепалъ ее по щекѣ и тоже обрадовался. Плавалось въ это лѣто благополучно и весело. Въ сентябрѣ я опять переѣхалъ съ корабля въ свою уютную квартиру.
   Вспоминая Таню, я только удивлялся себѣ и не понималъ, какъ ото изъ-за одного ея тѣла я могъ такъ быстро потерять всю волю?
   Тогда я не сомнѣвался, что къ ней меня тянуло одно тѣло... Да...
   Въ ясный октябрьскій день я возвращался со службы домой и думалъ о томъ, что нужно зайти въ магазинъ и купить къ обѣду брусничнаго варенья, которое очень любитъ жена. Мимо по улицѣ проѣхала извозчичья коляска, въ ней сидѣли армейскій офицеръ и дама въ большой красной шляпѣ. Я посмотрѣлъ и узналъ Таню... Нельзя сказать, чтобы я испугался, но стаю очень не по себѣ, и про варенье я забылъ. У меня не явилось желанія сейчасъ же поѣхать къ ней; "еще увижу", подумалъ я. Не знаю почему, во мнѣ вдругъ родилось глубокое убѣжденіе, что за эти два съ половиной гола Таня сильно измѣнилась и теперь, навѣрное, принадлежитъ кому-нибудь другому... "Еще увижу", подумалъ я снова и пошелъ домой. Слишкомъ здоровы были у меня тогда и нервы, и воля.
   -- Знаешь, кого я встрѣтилъ?-- спросилъ я Люсю.
   -- Ну, кого?
   -- Таню съ какимъ-то офицеромъ, можетъ быть съ мужемъ.
   -- Взволновался?
   -- Ни, ни...-- отвѣтилъ я и почувствовалъ, какъ дернулось мое сердце.
   Люся вздохнула, потомъ улыбнулась и сказала:
   -- Какъ хорошо, что ты не сдѣлалъ изъ этого тайны. Знаешь, я тебѣ посовѣтую, не избѣгай ее, потому что тогда она будетъ казаться тебѣ чѣмъ-то необыкновеннымъ. Держи себя просто, какъ добрый знакомый, и тогда все будетъ благополучно.
   Я разстегнулъ сюртукъ, развалился на диванѣ и преувеличенно спокойнымъ тономъ отвѣтилъ:
   -- Конечно, ни избѣгать ее, ни стремиться къ ней я не буду,-- да и того сумасшедшаго пыла во мнѣ уже нѣтъ, вѣсь онъ твой...
   Люся улыбнулась.
   -- Ну, насчетъ .пыла.. вы всѣ одинаковы. Ты знаешь, что такой серьезный человѣкъ, какъ папа, чуть было не женился на барышнѣ, не многимъ старшей меня...
   -- Вотъ какъ?.. Это для меня новость.
   Послѣ обѣда я, по обыкновенію, пошелъ въ кабинетъ спать, но не заснулъ, хотя и не мучился, а только немного безпокоился.
   На слѣдующій день было воскресенье. Послѣ утренняго кофе я пошелъ на бульваръ. Я собирался сидѣть и смотрѣть на море, но какъ-то противъ воли все время ходилъ Сначала людей было не много, но послѣ полудня публика стала прибывать. На главной аллеѣ я увидѣлъ Таню съ какимъ то очень красивымъ студентомъ. Дыханіе мое участилось. Я рѣшилъ только поклониться, а потомъ мысленно сказалъ самому себѣ: "Если я не подойду къ ней, значитъ, я боюсь ее, но я не боюсь"...-- и подошелъ.
   -- Здравствуйте, Татьяна Сергѣевна!
   -- Здравствуйте.
   Мускулы ея лица едва замѣтно дрогнули. Она представила меня своему кавалеру, я не разобралъ даже его фамиліи и сѣлъ.
   Таня опять заговорила со студентомъ и часто, какъ-то принужденно, смѣялась. Я молчалъ, курилъ и только искоса поглядывалъ.
   Наружность ея сильно измѣнилась. Кожа на лбу стала грубѣе, нѣжный пушокъ на ея щекахъ и на подбородкѣ былъ покрытъ бѣлымъ налетомъ пудры отъ чего каждый волосокъ казался толще. Прическа была съ претензіей на моду. Платье дорогое, но сшитое не просто и безвкусно отдѣланное. Особенно поразили меня ее глаза -- холодные, равнодушные. Только голосъ остался такимъ же.
   Она говорила о какомъ-то пикникѣ, потомъ о какомъ-то генералѣ, о конфектахъ...
   А я сидѣлъ, слушалъ и наслаждался, потому что эти самые глаза когда-то смотрѣли на меня и этотъ самый голосъ когда-то произнесъ: "... и больше никого мнѣ не нужно".
   Въ эти четверть часа я понялъ, что, если Таня станетъ продажной женщиной, или, если ее изуродуетъ оспа, или, если она, какъ жена или любовница, будетъ принадлежать кому-нибудь другому -- все равно -- для меня она останется такъ же дорога, какъ и три года назадъ. Понялъ и совсѣмъ упалъ духомъ. Потомъ взялъ себя, насколько возможно, въ руки и спросилъ ее:
   -- Ну, какъ же вы поживаете?
   -- Спасибо, ничего себѣ Замужъ не вышла и не собираюсь. Вотъ здоровье стало хуже и докторъ прислалъ меня сюда на всю зиму... Намѣрена веселиться.
   Я обрадовался, узнавъ, что она не замужемъ.
   И, чтобы еще поговорить, спросилъ:
   -- Ну, а какъ здоровье вашей мамаши?
   -- Спасибо, хорошо. Мы здѣсь уже двѣ недѣли. Я успѣла пріобрѣсти много новыхъ знакомыхъ, а вотъ васъ до сихъ поръ и не видѣла. Гдѣ вы скрывались?
   -- Я рѣдко бываю въ городѣ. Или на службѣ, или сижу дома.
   -- Это хорошо,-- задумчиво произнесла Таня, потомъ посмотрѣла на студента и уже совсѣмъ другимъ голосомъ сказала:
   -- Ну, Михаилъ Егоровичъ, намъ пора, а то генералъ будетъ ждать. До свиданія!..
   Таня встала, подала мнѣ руку и, не оглядываясь, пошла рядомъ со своимъ кавалеромъ. Я поѣхалъ домой.
   -- Ну, что? Видѣлъ?-- спросила меня Люся.
   -- Видѣлъ. Она немного подурнѣла, была съ какимъ-то студентомъ и говорила, что не намѣрена выходить замужъ; собирается веселиться. Кажется, у нея теперь много поклонниковъ.
   -- Если говорила, что не выйдетъ замужъ, значитъ, скоро выйдетъ. Это всегда такъ бываетъ. Я въ годъ своего замужества особенно часто повторяла, что останусь дѣвицей. Могу тебя увѣрить, что теперь ты, какъ женатый, ей больше не интересенъ, а я во всѣхъ отношеніяхъ совершенно спокойна и даже совѣтую тебѣ видѣть ее почаще. Идемъ обѣдать. У насъ сегодня спаржа...
  

IX.

   Погода держалась чудесная, не жаркая. По вечерамъ каждая волна на морѣ свѣтилась. Дышалось легко и свободно. Мой организмъ чувствовалъ себя отлично, но въ душѣ чего-то не хватало, и впередъ я смотрѣлъ я смотрѣлъ безнадежно. Каждая встрѣча съ Таней разстраивала. На бульварѣ она никогда не бывала одна и нельзя было съ ней поговорить откровенно, а мнѣ такъ этого хотѣлось. За ней ухаживали: отставной генералъ съ крашеной бородой, студентъ, который почему-то не ѣхалъ въ свой университетъ; молоденькій подпоручикъ и бывшій пѣвецъ императорскихъ театровъ, обрюзгшій, бритый, съ длиннымъ похожимъ на хоботъ носомъ и кривымъ ртомъ, весь жирный, точно іоркширскій кабанъ.
   Таня и ея мамаша жили въ тѣхъ же самыхъ двухъ меблированныхъ комнаткахъ. Я не вытерпѣлъ и пошелъ къ нимъ, но засталъ тамъ генерала и пѣвца. Пошелъ во второй разъ,-- опять та же компанія плюсъ студентъ. На сколько я успѣлъ замѣтить, Таня очень умѣло и даже не произвольно, (вотъ такъ, какъ творитъ даровитый художникъ) старалась каждаго изъ нихъ къ себѣ привлечь и всѣмъ лгала. Пѣвцу она обѣщала поѣхать съ нимъ ужинать, но въ назначенное время ушла со студентомъ, а поручику сказала, что пѣвца и въ глаза не видала, а каталась на яхтѣ съ генераломъ... Я понялъ Таню и... затѣмъ уже ни на что не надѣялся, а бывалъ тамъ, только чтобы видѣть ея лицо и слышать ея голосъ.
   Мамаша сильно постарѣла и была похожа на задерганную извозчичью клячу, но такъ же проворно бѣгала за всякими порученіями и такъ же привѣтливо улыбалась и всѣмъ одинаково. Таня двигалась мало, она больше сидѣла полуразвалясь и говорила сквозь зубы. Моря она уже не любила и не ходила купаться. Вообще природа была для нея мало понятна. Вотъ городъ съ его суетой, съ магазинами, съ электрическими фонарями, съ оркестромъ на бульварѣ, съ офицерами,-- все это ей нравилось... Но къ тому, что дѣлается въ душѣ каждаго изъ ея поклонниковъ она опять-таки была равнодушна.
   Иногда мнѣ казалось, что она права въ своей холодности къ людямъ. И если ее не интересовало, какъ они стараются набить свои карманы, какъ служатъ, какъ пишутъ разсказы, какъ хотятъ переустроить свое государство, то лишь потому, что Таня была глубоко убѣждена въ ихъ полномъ безсиліи создать что нибудь хорошее. Пѣніе же ей было пріятно потому что голосъ и способность имъ владѣть не созданы людьми, а подарены имъ Богомъ. Д-да... изъ всѣхъ ея обожателей, единственный пѣвецъ могъ бы ею овладѣть какъ женщиной, но онъ былъ слишкомъ утомленъ своимъ прошлымъ и вѣроятно поэтому не стремился добиться чего-нибудь большаго...
   Итакъ, мнѣ какъ и другимъ оставалось только глядѣть. Я наблюдалъ за Таней, какъ сыщикъ. Никакая женщина этого не выноситъ. Я зналъ, что падаю въ ея глазахъ, но мнѣ терять было нечего. Изъ кокетливой барышни и непосредственной натуры она обратилась въ женщину, красивую, окончательно созрѣвшую. Чувствовалось, что пройдетъ годъ, два и если она не выйдетъ замужъ, то начнетъ терять свое обаяніе, какъ теряетъ ароматъ скороспѣлое яблоко, пролежавшее всю зиму. Я ужъ говорилъ, что Таню ничто не занимало. Вотъ развѣ только любила она ѣздить къ хиромантамъ, которымъ также вѣрила, какъ и стиравшая ей бѣлье прачка. Я старался подмѣтить, чѣмъ живетъ ея душа и... пришлось притти къ заключенію, что ничѣмъ. Ни живопись, ни литература, ни общественная дѣятельность, ни даже замужество -- все это абсолютно ее не интересовало. Онъ была только женщиной и, мнѣ кажется, поэтому къ ней такъ неудержимо и тянуло каждаго, кто съ ней знакомился, какъ, напримѣръ, тянетъ каждаго увидѣть на сценѣ, въ исполненіи какой-нибудь серьезной роли, профессіональнаго даровитаго актера, а не диллетанта. Затѣмъ въ характерѣ Тани появилась еще новая черта: любовь къ золоту. На каждой рукѣ у нея было по браслету, а на груди непремѣнно медальонъ. На лѣвой рукѣ цѣлыхъ три кольца. Возвращаясь съ бульвара со своими поклонниками, она каждый разъ останавливалась возлѣ витрины ювелира и долго смотрѣла. Останавливались и кавалеры, закуривали папиросы и терпѣливо, какъ собаки, ждали. Однажды мнѣ пришло въ голову, что Таня могла бы на себя надѣть новенькую, блестящую чайную ложечку на золотой цѣпочкѣ и не рѣшилась бы этого сдѣлать только потому, что такъ не дѣлаютъ другія женщины.
   Охотинъ грустно улыбнулся, помолчалъ и добавилъ:
   -- Ты вотъ думаешь, что я говорю пустяки, нѣтъ, не пустяки. Я изъ такихъ наблюденій, и не надъ одной Таней, сдѣлалъ два вывода, которые всегда оказывались вѣрными.
   Во-первыхъ, пристрастіе къ золоту у женщинъ, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, выражаетъ душевную холодность и неспособность любить долго. Одна страсть ослабляетъ другую. Второй выводъ, что мужчина, зная объ этомъ, все-таки будетъ добиваться отъ такой дѣвушки любви, потому что въ дѣлѣ чувства стихійная сила всегда идетъ впереди логики. Такъ безотчетно люди стремятся только завоевать счастье, обладать любимой женщиной и еще завоевать счастье для родины. Поэтому во всѣхъ остальныхъ бѣдахъ ихъ страданія бываютъ легче...
   Главнымъ и несомнѣннымъ результатомъ моихъ наблюденій было открытіе, что Таня никому изъ своихъ поклонниковъ физически не принадлежала. Когда я пришелъ къ этому выводу, то какъ-то легче вздохнулось.
   Я не ревновалъ ее, совсѣмъ не ревновалъ... Я зналъ, что первымъ, которому ей неудержимо хотѣлось отдаться, былъ я... А двухъ первыхъ быть не можетъ! Все же остальное -- объѣдки, вродѣ тѣхъ, которыми въ ресторанахъ лакомятся лакеи. Ну и пусть ихъ лакомятся!
   Однако, стремленіе къ чисто-физическимъ наслажденіямъ у Тани было, и она его несомнѣнно удовлетворяла. Вся ея страсть выливалась въ умѣніи причинять своимъ обожателямъ самыя утонченныя мученія. Она отлично знала, кого и чѣмъ можно взвинтить.
   Въ присутствіи генерала Таня обыкновенно садилась на подоконникъ и болтала ножками. Пѣвцу она часто смотрѣла въ глаза съ такимъ выраженіемъ, точно хотѣла сказать: "я вся твоя", но какъ только онъ дѣлалъ попытку къ ней приблизиться или взять ее за руку, Таня прикидывалась или не прикидывалась, но казалась глубоко оскорбленной. Влюбленному больше всѣхъ студенту она весело разсказывала о своихъ новыхъ побѣдахъ. Однажды студентъ предложилъ ей пойти въ фотографію и вмѣстѣ сняться. Таня грустно покачала головой и сказала:
   -- Нѣтъ!
   -- Почему?-- спросилъ онъ.
   Таня помолчала и такъ же грустно отвѣтила:
   -- Да видите ли, я суевѣрна, а существуетъ такая примѣта, если любящіе другъ друга молодой человѣкъ и барышня вмѣстѣ снимутся, то никогда не будутъ счастливы...
   Она сказала ему много пріятнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ устроила такъ, что онъ больше не приставалъ къ ней съ этой просьбой. Оставаться со мной на-единѣ она усиленно избѣгала, но если въ комнатѣ была мамаша и никого другого изъ мужчинъ, Таня непремѣнно ложилась на диванъ и, закинувъ руки назадъ, такъ что онѣ были видны до самыхъ плечъ, мѣрно дышала. И голосъ ея на нѣсколько минутъ дѣлался ласковымъ, задушевнымъ... Замѣтивъ, что я блѣднѣю и задыхаюсь, она сейчасъ же вставала и съ дѣловымъ видомъ начинала перебирать какія-то ненужныя вещицы возлѣ зеркала. Кстати сказать, теперь я замѣтилъ у нея нѣсколько всегда стоявшихъ на туалетѣ пузырковъ съ опіемъ, хлоралгидратомъ и жидкимъ ментоломъ. Что она съ ними дѣлала,-- Богъ ее знаетъ.
   Ну-съ дальше. Да, такъ вотъ заговоритъ она такимъ нѣжнымъ голосомъ, а черезъ секунду, эту же самую фразу произнесетъ уже другимъ тономъ, разсудочно-холоднымъ и жестокимъ, какъ морозъ для плохо одѣтаго бѣдняка.
   Ручаюсь, чѣмъ угодно, что всѣ эти эксперименты доставляли ей острое наслажденіе. О прошломъ она мнѣ не позволяла и заикнуться, да и самъ я, не знаю почему, молчалъ.
   Было въ ней что-то кошачье. Не подумай, что я употребляю это избитое сравненіе такъ себѣ, зря, для красоты слога. Нѣтъ. Ты послушай:
   Иногда, ни съ того, ни съ сего она приказывала затопить каминъ, придвигала кушетку и ложилась къ огню близко, близко, щурила глаза и, повидимому, чувствовала большое наслажденіе. Ея маленькія ноги въ черныхъ чулочкахъ свѣшивались обѣ вмѣстѣ и были замѣчательно похожи на кошачьи лапки. Причесываясь передъ зеркаломъ, Таня накладывала волосы почти на самыя уши и потомъ долго приглаживала и поправляла ихъ то одной, то другой рукой,-- вотъ точно такъ, какъ это дѣлаетъ кошка, когда умывается. Къ этому еще нужно добавить, что она терпѣть не могла собакъ.
   Однажды, уже въ самомъ концѣ ноября, я измученный, не спавшій цѣлую ночь, пришелъ къ Танѣ.
   Она сидѣла возлѣ окна и что-то вышивала.
   Мать была въ спальнѣ. Личико Тани и особенно глаза показались мнѣ необыкновенно-грустными и выразительными. Я уже по искалъ сочувствія, ни восторговъ молчаливой страсти -- мнѣ хотѣлось только самой маленькой нѣжности отъ дѣвушки, которую я любилъ больше всего на свѣтѣ. Я подошелъ, протянулъ руку и сказалъ:
   -- Таня!
   Къ моему огромному удивленію, она тоже протянула мнѣ свою бѣлую, покрытую тончайшими черными волосиками руку и... я сейчасъ же почувствовалъ острую боль отъ укола иголкой.
   Таня склонила головку и улыбнулась, какъ дитя.
   Былъ еще такой случай: совершенно непроизвольно, желая приласкаться, я провелъ ее рукой по плечу и вдругъ услышалъ:
   -- Развѣ я собака, что вы меня гладите?..
   И тогда и теперь я испыталъ чувство страшнаго, невыразимаго словами оскорбленія и, со слезами на глазахъ, ушелъ домой съ твердымъ рѣшеніемъ не возвращаться сюда никогда.
   Люсю я засталъ грустной и озабоченной. Она была очень блѣдна и у нея дрожали руки.
   Я подошелъ, обнялъ ее за шею и сказалъ:
   -- Люсинька, я былъ тамъ, но между нами ничего нѣтъ и не будетъ,-- увѣряю тебя.
   -- Я знаю. Нѣтъ, я не потому,-- мнѣ просто нездоровится.
   Вечеромъ съ ней случился сильный припадокъ рвоты, но въ ея положеніи ото было естественно, и я не испугался.
   А черезъ три часа я уже не помнилъ ни укола иголки, ни грустнаго личика жены и былъ увѣренъ, что Таня ото не звѣрь, не кошка въ образѣ женщины, а богато одаренная натура, исковерканная нелѣпымъ воспитаніемъ и нелѣпою жизнью, и что сдѣлать эту дѣвушку человѣкомъ, въ лучшемъ значеніи этого слова, могу только одинъ я. Между тѣмъ единственное, что могло бы изъ нея выйти это средней руки швея. Словомъ, сказка про бѣлаго бычка...
   Съ этими мыслями я ушелъ въ свой кабинетъ. Люся и Боря уже спали. Я тоже попробовалъ лечь, но не могъ закрыть глазъ. Пришлось снова зажечь лампу и одѣться. Неутѣшно такъ было на сердцѣ... Меня крутили: стыдъ передъ женой и тяжкое отчаяніе человѣка, узнавшаго навѣрное, что онъ неизлечимо заболѣлъ. Тишина кругомъ была удушливая и мнѣ казалось, что моя спиртовая лампа гудитъ слишкомъ громко. Изъ кухни доносился храпъ Григоренки.
   Я ходилъ, ходилъ, потомъ взялъ первую попавшуюся книгу и сѣлъ. Это была библія, которую я никогда не читалъ. Мнѣ ее подарила покойная мать въ тотъ годъ, когда я уѣзжалъ изъ провинціи въ петербургскій университетъ.
   Открылась "Пѣснь пѣсней". Дѣйствительно, пѣснь пѣсней!.. Тамъ есть удивительныя мѣста, которыя послѣ нашей, на всѣ лады изломанной беллетристики, кажутся необыкновенно искренними, поэтическими и врѣзываются въ память навсегда:
   "Кто это глядящая, какъ заря, прекрасная, какъ луна, свѣтлая, какъ солнце, грозная, какъ полки со знаменами?"...
   "Я принадлежу другу моему и ко мнѣ обращено желаніе его. Пойди, другъ мой, выйдемъ въ поле, переночуемъ въ деревняхъ"...
   "Раннимъ утромъ пойдемъ въ виноградники, посмотримъ, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли цвѣты, раскрылись ли гранатовыя яблоки?..-- тамъ я окажу ласки мои тебѣ"...
   По-моему, это геніально. Я задумался... Понимаешь эта женщина производила на Соломона такое же впечатлѣніе, какъ будто на одного человѣка двигается цѣлая тысяча вооруженныхъ людей. Сопротивленіе безсмысленно... И казалось мнѣ еще, что современнымъ людямъ восторги Соломона уже не могутъ быть понятны. Но для меня каждое слово этой пѣсни было роднымъ, какъ будто я сказалъ его самъ...
   Вдругъ кто-то дотронулся до моего плеча.
   Я со страхомъ повернулъ голову и увидѣлъ няньку. Лицо у нея было испуганное, она что-то шептала, и такъ прерывисто, что я долго не могъ понять въ чемъ дѣло. Но инстинктъ уже сказалъ мнѣ, что въ домѣ случилось что-то очень нехорошее. Я прошелъ въ спальню. Жена стонала. Возлѣ нея суетилась кухарка... Начались преждевременные роды...
   Я самъ съѣздилъ за докторомъ.
   Цѣлую ночь была суета. Бѣгали въ аптеку, бѣгали зачѣмъ-то въ больницу. Я перенесъ Борю къ себѣ въ кабинетъ и уложилъ его на диванѣ. Онъ почмокалъ губами и сейчасъ же уснулъ. Выносили какіе-то тазы съ водой, окрашенной кровью. Ставили самовары. Меня докторъ не пустилъ въ спальню.
   Чтобы не стучать ногами, я надѣлъ туфли и до утра ходилъ взадъ и впередъ. Это была уже третья безсонная ночь. Если бы я могъ плакать или молиться было бы легче. Душа оледенѣла...
   Къ утру все обошлось сравнительно благополучно. Люся лежала безъ кровинки въ лицѣ, аккуратненько покрытая шелковымъ одѣяломъ и грустно улыбалась, совсѣмъ какъ святая. Пахло лекарствами. Боря и нянька пили въ столовой чай...
   Это случилось за три недѣли до Рождественскихъ праздниковъ. Никто не зналъ, что вина была моя. И съ женой мы объ этомъ не говорили. Я цѣлую недѣлю сидѣлъ возлѣ ея кровати, читалъ вслухъ газеты, разсказывалъ о служебныхъ дѣлахъ. И въ это время думалъ о Танѣ, но твердо рѣшилъ ее не видать.
   Черезъ десять дней Люся уже встала и мы вмѣстѣ начали готовить для Бори елку.
   На душѣ было тихо, но тяжело. Вѣроятно, я былъ похожъ на человѣка, у котораго ужасно болитъ зубъ, и вотъ, вся воля этого человѣка направлена на то, чтобы о его страданіяхъ никто изъ окружающихъ не могъ заподозрить.
   Ужасное состояніе...
   Я не позволялъ себѣ лѣнтяйничать. Къ службѣ сталъ относится такъ внимательно, какъ ни одинъ изъ офицеровъ нашего экипажа.
   Теперь я и Люся были особенно внимательны другъ къ другу, но въ этомъ вниманіи сквозило больше взаимной порядочности, чѣмъ теплоты. Большинство нашихъ знакомыхъ продолжало считать насъ идеально счастливыми супругами. Послѣ Новаго года я не сомнѣвался, что уже совсѣмъ побѣдилъ свое горе.
   -- Кончено!-- думалъ я.-- Слава Богу, все кончено. Воля и разсудокъ взяли верхъ надъ стихіей
   Въ городъ пріѣхала очень хорошая драматическая труппа и мы съ Люсей часто посѣщали театръ.
   Однажды шла "Нора" Ибсена. Въ ложѣ я увидѣлъ Таню и показалъ ее женѣ, но самъ туда не пошелъ и даже не поклонился. Люся спокойно посмотрѣла на нее въ бинокль и потомъ сказала:
   -- Я нѣсколько разъ встрѣчала эту дѣвицу въ городѣ и всегда думала, что это именно она...
   Тихо и спокойно вернулись мы въ свою квартирку.
   Этотъ день былъ днемъ моего торжества. Но только день, потому что ночью мнѣ приснилась Таня. Она прижималась къ моему тѣлу и ласково шептала: "И больше никого мнѣ не нужно"...
   Потомъ двое сутокъ невыносимая, предсмертная тоска не выходила изъ моего сердца. Я очень боялся, какъ бы не встрѣтить Таню на улицѣ...
  

X.

   Двадцать девятаго января я шелъ на службу. Навстрѣчу мнѣ бѣжалъ мальчишка-газетчикъ, размахивалъ пачкой телеграммъ и громко повторялъ слово "броненосцы".
   Я купилъ одну изъ нихъ и прочелъ, что японцы взорвали три нашихъ лучшихъ корабля. Въ ушахъ зазвенѣло, какъ будто я самъ услышалъ громъ этихъ взрывовъ. Я понялъ, что война уже есть, что, такъ или иначе, я непремѣнно приму въ ней участіе и... что, пожалуй, никогда больше не увижу Таню. Понялъ я также, какъ сильно еще люблю ее и что, озлобленная за мое прошлое счастье, судьба дала мнѣ только передохнуть, а теперь опять... начинается... Въ экипажѣ были разговоры только о войнѣ, дома тоже.
   Люся, противъ моего ожиданія, казалось очень встревоженной, это значило, что событіе ее не тронуло глубоко.
   На слѣдующій день я, уже ничего не говоря ни женѣ, ни своей совѣсти, пошелъ къ Танѣ.
   Старухѣ нездоровилось и она лежала во второй комнатѣ. Таня въ легкомъ пеньюарѣ кончала передъ зеркаломъ прическу.
   Увидѣвъ меня, она только сказала:
   -- Не могу подать руки. Занята. Сейчасъ кончу...
   Она даже не спросила, отчего я такъ долго не былъ. Я сѣлъ и молча наблюдалъ за движеніями ея гибкаго, все еще великолѣпнаго тѣла. Рукава пеньюара закатывались выше локтей, и это мучило.
   Потомъ стало легче. Было тихо. Въ сосѣднемъ номерѣ играли на роялѣ. Таня продолжала возиться съ прической. Личико у нея было недовольное. Женщины всегда бываютъ недовольны, если кто-нибудь видитъ ихъ желанія. А я видѣлъ, что она хочетъ создать себѣ внѣшность живой дѣвушки, но въ сердце у нея только: иней, тишина и холодъ...
   Просидѣлъ я такъ минутъ десять, а передумалъ очень много. Зналъ я, что еще очень тяжко мнѣ придется, а когда я уѣду, Таня будетъ мучить другихъ. Будетъ представляться красивой, элегантной дѣвицей, жаждущей любить, быть счастливой самой и сдѣлать счастливымъ другого.
   Таня помочила слюной палецъ и примазала послѣднюю завитушку на лбу потомъ сѣла и спросила съ тѣмъ же равнодушнымъ видомъ:
   -- Ну, что новаго?
   -- Въ моей личной жизни все старое. Но я собираюсь проситься на Востокъ и тогда будетъ новое...
   -- Какъ я за васъ рада... Ну, мнѣ нужно идти.
   -- Я васъ провожу.
   -- Нѣтъ, я въ другую сторону и на извозчикѣ.
   Когда она одѣлась, я, задыхаясь, сказалъ:
   Таня, послушайте, а вамъ прошлаго не жаль?
   -- Я не понимаю, о чемъ вы говорите...
   Все во мнѣ задрожало и мнѣ вдругъ захотѣлось ее ударить больно, больно... Едва удержался.
   Съ лѣстницы мы сошли молча.
   -- До свиданія,-- сказала Таня, и, не кивнувъ головой, сѣла на извозчичій фаэтонъ.
   По дорогѣ домой я... я уже не сердился на Таню. Я видѣлъ ея будущее. Скверное будущее... Пожелтѣетъ, подурнѣетъ, перебои сердца начнутся... Зеркало будетъ ей говорить, что она уже не та, а она не захочетъ ему вѣрить. Всѣ поклонники разбѣгутся, скучно ей станетъ. У кого тѣло старѣетъ, у того глубина души остается, а у кого души не было, у того ничего не можетъ остаться. Одна пудра останется...
   Жалко мнѣ было Таню. Казалось, что вотъ она тонетъ,я бросаю ей спасательный кругъ, который купилъ дорогой цѣной а она не хочетъ взять его въ руки... Тяжко было мнѣ смотрѣть на ея времяпрепровожденіе, то она перхоть изъ головы вычесываетъ, то глицериновымъ молокомъ руки натираетъ и больше ничего, совсѣмъ ничего...
   Жаль мнѣ было и тѣхъ дураковъ, которые искали въ Танѣ чувства. Они мнѣ казались похожими на птицъ, принявшихъ нарисованные художникомъ Фидіемъ плоды за настоящіе, но когда птицы захотѣли ихъ клюнуть, то оказалось, что вмѣсто плодовъ, тамъ одинъ холстъ и скверно пахнущія краски.
   Глаза, личико, руки Тани имъ говорили, что эта прелестная женщина, созданная только для любви, но сама она любить никого не можетъ и не умѣетъ по тѣмъ же причинамъ, по которымъ ни одна кошка не умѣетъ читать.
   И вотъ нужно было сознаться, что, въ числѣ этихъ дураковъ, первымъ былъ и ... до сихъ поръ пребываю въ этомъ званіи... И все-таки мнѣ было ее жаль. Я зналъ, что судьба рано или поздно страшно отомстить ей за мои страданія и за страданія другихъ такихъ же господъ...
   Я началъ хлопотать, чтобы меня назначили на Востокъ. Хотѣлось умереть. Я разсуждалъ такъ: "Женѣ я радостей дать не могу; если меня убьютъ, то пенсію ей назначатъ довольно сносную, и Люся безъ меня воспитаетъ Борю не хуже. Жить же и видѣть, какъ опускается на дно Таня, невыносимо тяжело. Если она уѣдетъ, я поѣду за ней".
   Словомъ безсрочная каторга...
   А на войнѣ (я никакъ не могъ себѣ представить, что эта война будетъ такою) цѣлый рядъ сильныхъ впечатлѣній потушитъ мою ненасытную жажду къ Танѣ. Если утону или убьютъ -- каторгѣ конецъ..
   Я не скрылъ отъ жены, что былъ у Тани.
   Я всегда ненавидѣлъ ложь, и для меня всегда, чисто органически, очень тяжело было не только солгать близкому человѣку, котораго я уважаю, но даже скрыть отъ него правду, конечно, кромѣ мелочей, могущихъ оскорбить слухъ. А Люсю я такъ же уважаю, какъ искренно-вѣрующій мулла -- Магомета...
   Но уваженіе это одно, а стихійная любовь это совсѣмъ другое,-- разсудокъ здѣсь мало значитъ.
   Люся, повидимому, не огорчилась, она только сдѣлалась еще холоднѣе, хотя и старалась казаться привѣтливой.
   Когда она узнала, что я уже назначенъ на Востокъ, то чуть поблѣднѣла, но совершенно спокойно отвѣтила:
   -- Ты самъ просилъ объ этомъ. Сомнѣваюсь, чтобы тебя влекло туда желаніе сражаться. Дѣлай, какъ знаешь. Если тебѣ будетъ легче -поѣзжай...
   Сердце у меня сжалось. Почему-то хотѣлось, чтобы она заплакала или выбранила меня. Ну, да что объ этомъ говорить! Конечно, я понималъ, что сѣлъ между двухъ стульевъ, падаю, и уже ничто и никто не въ силахъ меня поднять...
  

XI.

   Теперь разскажу, какъ я съ Таней прощался въ день отъѣзда.
   Я очень боялся не застать ее дома, а еще больше мнѣ не хотѣлось встрѣтить у нея кого-нибудь изъ поклонниковъ. Поэтому я рѣшилъ пойти туда очень рано -- въ одиннадцать часовъ утра.
   Позвонилъ. Послѣ длинной паузы -- быстрые шаги въ туфляхъ и вопросъ:
   -- Кто тамъ?
   -- Я.
   -- Мамы нѣтъ дома, она ушла въ городъ.
   Но я пришелъ не къ мамѣ, а именно къ вамъ -- и въ послѣдній разъ. Я сегодня ѣду на Дальній Востокъ.
   -- Ммм... Я еще не поднялась съ постели.
   -- То-есть, какъ же это, если вы стоите у дверей?
   -- Но я еще совсѣмъ не одѣта... Вотъ что, я отопру и уйду въ спальню, а вы обождите меня въ большой комнатѣ.
   -- Хорошо,-- отвѣтилъ я хриплымъ голосомъ. Отъ одной мысли, что меня и Таню, полуобнаженную, все еще прекрасную, раздѣляетъ только одна дверь, мнѣ стало трудно дышать.
   Ключъ щелкнулъ. Я услыхалъ, какъ Таня пробѣжала и, стараясь владѣть собою, вошелъ въ первую комнату.
   -- Я не долго...-- прозвенѣлъ довольно привѣтливо голосъ Тани.
   -- Хорошо, хорошо...
   -- Я позвоню горничную, она мнѣ поможетъ...
   -- Мнѣ кажется, что вы позовете ее не только для услугъ, а скорѣе на всякій случай...-- сказалъ я.
   -- Вамъ всегда кажется... Я никого не боюсь, а тѣмъ болѣе васъ,-- отвѣтила Таня уже другимъ, холоднымъ тономъ, который всегда меня такъ мучилъ.
   Не снимая кортика, я сѣлъ въ кресло и закурилъ папиросу.
   "За то, что я произнесъ вслухъ настоящую причину вызова горничной. Таня сейчасъ захочетъ мнѣ отомстить" -- подумалъ я. "Но какъ она это сдѣлаеть?"
   И вдругъ мнѣ стало до слезъ тяжело и досадно на самого себя, зачѣмъ я, почти умышленно, испортилъ послѣдній разговоръ съ Таней. Впрочемъ, я сейчасъ же утѣшился при мысли, что съ ней мнѣ все равно терять ужъ нечего.
   Въ комнатѣ былъ порядокъ, только на одномъ изъ мягкихъ креселъ лежала голубая ночная кофточка.
   Я взялъ ее и приложилъ тончайшій батистъ къ своей щекѣ. Повѣяло нѣжными духами; кажется, царскимъ верескомъ и тѣмъ неуловимымъ запахомъ дѣвичьяго тѣла, который способенъ одурманить самаго нравственнаго человѣка, если онъ изъ живого существа еще не обратился въ машину... Я чувствовалъ, что нѣсколько минутъ назадъ эта матерія прикасалась къ обнаженной груди и плечамъ Тани.
   Дверь изъ корридора скрипнула я черезъ первую комнату быстро прогадавъ спальню пожилая горничная. Вѣроятно она даже и не замѣтила меня. Все-таки я ужасно взволновался, будто пойманный воръ, и, самъ не знаю почему, тщательно сложилъ и спряталъ кофточку у себя на груди. Черезъ не совсѣмъ притворенную дверь, мнѣ было видно зеркало и всю фигуру Тани.
   Мнѣ думалось, что какой-то невѣдомой силѣ извѣстно, что я вижу Таню въ послѣдній разъ и что именно поэтому она пожалѣла меня и устроила такъ, что горничная не притворила двери, а главное внушила Танѣ мысль оставить ее непритворенной.
   Не знаю, переживалъ ли ты когда-нибудь такіе полчаса? Это ужасъ, что такое!..
   Прекрасное, удивительное, полуобнаженное тѣло, которое ты когда-то цѣловалъ все,-- съ ногъ до головы,-- движется отъ тебя въ нѣсколькихъ шагахъ, но прикоснуться къ нему ты не можешь. Хотѣла ли Таня меня мучить, или хотѣла въ послѣдній разъ побаловать,-- только она возилась слишкомъ долго и дѣлала такія движенія, что я видѣлъ слишкомъ много... Во всякомъ случаѣ, спасибо ей, вѣчное, за эти моменты, хотя тогда у меня чуть не пошла горломъ кровь...
   Таня вышла ко мнѣ свѣжая, шумящая легкимъ пеньюаромъ, съ высокой прежней прической, которую я такъ любилъ, но съ холодными, равнодушными, какъ у жандарма, глазами и не разу не улыбнулась.
   -- Хотите кофе?-- спросила она.
   -- Нѣтъ, но если вы будете пить, то могу...
   Я почему-то засмѣялся, но сейчасъ же опустилъ голову и больше не находилъ словъ.
   Таня на минутку вышла въ корридоръ,-- вѣроятно, сказала, чтобы дали кофе,-- вернулась и опять сѣла въ кресло...
   -- Когда ѣдете?
   -- Сегодня...
   -- Должно быть, это будетъ очень интересное путешествіе. Какъ я вамъ завидую!..
   -- Право, не знаю...
   Горничная принесла кофе и поставила его на маленькомъ столикѣ. Таня сама подала мнѣ стаканъ, но сдѣлала это какъ-то особенно непривѣтливо. Глаза ея смотрѣли все такъ же холодно и жестоко. Я чувствовалъ, что, если бы я сейчасъ началъ прощаться, Таня не стала бы меня удерживать. Впрочемъ, Тани уже не было,-- былъ только портретъ дорогой покойницы, сдѣланный съ большимъ мастерствомъ, и я не могъ заставить себя не смотрѣть на него въ послѣдній разъ...
   Сначала говорилось очень плохо, потомъ легче.
   -- Вы знаете, почему я туда ѣду?-- спросилъ я.
   -- Нѣтъ, не знаю.
   -- Чтобы не видѣть васъ.
   -- Да... Значитъ, это будетъ вашимъ первымъ благоразумнымъ поступкомъ.
   -- Скажите, Таня какъ вы думаете устроить свою дальнѣйшую жизнь?
   -- Ничего я не думаю...
   -- Но вѣдь, рано или поздно, вамъ придется выйти замужъ.
   -- Врядъ ли.
   -- Почему?
   -- Я не умѣю быть ни рабой, ни любовницей, ни товарищемъ... Затѣмъ дѣти,-- я не люблю ихъ... Я сама по себѣ. Если я позволяю иногда многое съ мужчинами то исключительно затѣмъ, чтобы посмотрѣть, какъ они себя въ это время ведутъ... Могу сказать, всѣ на одинъ ладъ и очень смѣшно. Затѣмъ я не выношу ревности. Говорятъ, что у меня прекрасное тѣло,-- это правда, но къ нему я бы могла позволить прикоснуться только тому, кто дѣйствительно поразилъ бы мой умъ и сердце -- такихъ не находится... Вообще я слишкомъ требовательна, а разговоръ этотъ слишкомъ скученъ, а потому лучше прекратимъ его...
   Нотки искренности, которыя я услыхалъ въ словахъ Тани, взволновали меня.
   -- Хорошо, прекратимъ; только отвѣтьте мнѣ еще на одинъ вопросъ и такъ же откровенно. Таня вы любили меня когда-нибудь?
   Она покраснѣла, но такъ же спокойно отвѣтила:
   -- Можетъ быть, но если и да, то всего нѣсколько дней. Вѣроятно, васъ одного... Теперь уже не люблю никого и буду дѣлать только то, что мнѣ пріятно. А затѣмъ объявляю, что на всѣ ваши вопросы объ этомъ не отвѣчу ни одного слова. Вообще я не люблю ничего сладкаго и липкаго... Говорите о чемъ-нибудь другомъ.
   -- Хорошо, я не задамъ вамъ больше ни одного вопроса, но позвольте же и мнѣ высказаться. Я коротко. Я чувствовалъ себя счастливымъ съ вами только нѣсколько часовъ, но эти часы мнѣ дороже всей моей прошедшей, настоящей и будущей жизни...
   Я замолчалъ и почувствовалъ, что у меня выступаютъ слезы. Таня тоже это замѣтила и коротко сказала:
   -- Выпейте воды. А затѣмъ, я сейчасъ ухожу, мнѣ нужно купить билетъ въ театръ...
   Она снова позвонила горничную и стала надѣвать шляпу. Локти у нея чуть дрожали. На улицѣ я спросилъ
   -- Мнѣ можно съ вами?
   -- Нѣтъ..
   Настаивать я не умѣлъ, умолять не хотѣлъ.
   Я прижался губами къ холодной кожѣ ея перчатки...
   Дома время тянулось невыносимо. Ясно чувствовалось, какъ я и жена хотимъ заставить себя быть нѣжными, привѣтливыми, но, вмѣсто искренности, выходитъ комедія...
   Оставшись одинъ у себя въ кабинетѣ, я вынулъ кофточку Тани и цѣловалъ ее. У меня слегка закружилась голова. Затѣмъ я сложилъ ее, завернулъ въ чистый платокъ и снова положилъ ее къ себѣ на грудь.
   Вошла Люся. Я быстро вынулъ руку изъ-подъ сюртука,-- она это замѣтила, но ничего не спросила, а только сказала:
   -- Иди пить чай.
   Въ столовой было тихо. Мурлыкалъ потухающій самоваръ. Я взялъ на колѣни Борю, гладилъ его по головѣ и смотрѣлъ на жену. Ея глаза не выражали страданія,-- они глядѣли въ одну точку. Я ничего ей не сказалъ, но былъ увѣренъ, что Люся чувствовала, гдѣ я сегодня былъ и также чувствовала, что это свиданье не дало мнѣ ничего, кромѣ тоски.. Боря соскочилъ съ моихъ колѣнъ и побѣжалъ въ дѣтскую. Онъ еще не понималъ, куда и зачѣмъ я ѣду.
   Молчаніе стало невыносимымъ.
   -- Все уложено?-- спросилъ я.
   -- Все. Только послѣ чая надѣнь тужурку, вѣдь ты не поѣдешь въ сюртукѣ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣтилъ я и добавилъ,-- тяжело мнѣ сегодня!..
   -- Новыя впечатлѣнія тебя развлекутъ. Вѣдь ты радъ, что ѣдешь?
   -- Радъ. Дамъ тебѣ отдохнуть отъ моей особы и самъ отдохну отъ себя. Хотѣлось бы мнѣ быть другимъ, но это не въ моей волѣ...
   -- Я понимаю...
   Въ восемь часовъ вечера я расцѣловалъ Борю, и мы съ женой поѣхали на вокзалъ. Старались шутить, но шутки выходили неостроумными.
   Послѣ второго звонка мы крѣпко поцѣловались, но какъ будто по чьему-то приказанію. Хохлы говорятъ о такихъ поцѣлуяхъ: "якъ мертвого въ лобъ"...
   Въ вагонѣ мнѣ все время, дѣйствительно, было легко. А здѣсь! не дай Богъ! Вѣдь это же невыносимо: чувствовать себя интеллигентнымъ человѣкомъ, а не скотомъ, и въ то же время сознавать, что единственная радость для тебя заключается въ женщинѣ, чужой и холодной. Строить всѣ свои перспективы на единственной мысли: "увижу ее еще разъ, или не увижу?"
   Теперь я немного понялъ свою жену. Знаешь, почему она не презираетъ меня? Потому что я для нее то же, что для меня Таня. Ей самой видно, какой это ужасъ, если любишь только одного и не принадлежащаго тебѣ душевно, а все остальное на свѣтѣ -- на второмъ планѣ. У докторовъ это, кажется, называется "monomania",
   Охотинъ замолчалъ, поднялъ голову и попробовалъ улыбнуться.
   Стельчинскій съ любопытствомъ и жалостью глядѣлъ на него широко раскрытыми глазами, какъ смотрятъ на улицѣ на человѣка, котораго только что переѣхалъ трамвай. Въ каютѣ было накурено и душно отъ парового отопленія.
   Охотинъ всталъ съ койки и зашатался.
   -- Ногу отсидѣлъ,-- сказалъ онъ и снова хотѣлъ улыбнуться, но вмѣсто улыбки вышла гримаса. Потомъ онъ прихрамывая подошелъ къ зеркальцу, увидалъ свою всклокоченную голову, вынулъ изъ кармана гребенку досталъ причесываться.
   -- Все пройдетъ, все обойдется,-- сказалъ, наконецъ, Стельчинскій.
   -- На томъ свѣтѣ,-- отвѣтилъ Охотинъ.-- Однако, пора и на квартиру, а то мой вѣстовой спитъ, какъ зарѣзанный, и легко можно не достучаться и до самого утра. Да, братъ... А всѣ вы ужасно плохіе психологи. Я чувствовалъ, какъ каждый изъ васъ думалъ: "Напился человѣкъ пьянымъ, ушелъ въ каюту и заснулъ". А дѣло обстоитъ совсѣмъ иначе. Въ эту ночь я видѣлъ Таню, видѣлъ ее такою, какою она была, но уже быть не можетъ... Проснулся въ два часа и больше не могъ закрыть глазъ... И днемъ не въ силахъ былъ лечь. Оттого я сегодня и задремалъ у тебя въ каютѣ...
   Охотинъ вдругъ покраснѣлъ, засунулъ руку за бортъ сюртука и съ полъ-минуты возился и пыхтѣлъ, поправляя сорочку, затѣмъ снялъ съ вѣшалки пальто и началъ его надѣвать.
   -- Обожди, я тебѣ помогу,-- сказалъ Стельчинскій.
   -- Ну, помоги.
   Охотинъ застегнулся на всѣ пуговицы.
   -- Прощай! Спасибо, голубчикъ... Все-таки легче стало, когда разсказалъ тебѣ про свою бѣду...
   -- Года черезъ два ты о ней и забудешь...
   -- Въ томъ-то и дѣло, что не забуду!... Можно себя заставитъ не дѣлать чего-нибудь, не говорить о чемъ-нибудь, но нельзя заставить себя не думать, и не желать... Въ этомъ -- весь ужасъ... Ну, прощай, братъ!..
   Молча вышли на палубу. Трапъ освѣтился электрическими лампочками, и внизу стало еще чернѣе. Дулъ и свистѣлъ по вантамъ нордъ-остъ. Стельчинскій былъ въ одной тужуркѣ. Онъ заложилъ руки въ карманы брюкъ, дрожалъ и весь согнулся. Стоявшій рядомъ вахтенный матросъ, въ длинномъ тулупѣ и въ заиндевѣвшей оленьей шапкѣ, казался великаномъ.
   Лицо Охотина было спокойно, только глаза сильно блестѣли. Онъ еще разъ кивнулъ головою, подвинулъ фуражку и, придерживаясь за поручни трапа, началъ опускаться въ темноту, въ которой сейчасъ и потерялся.
   Когда Охотинъ шелъ по льду, то ему казалось, что на свѣтѣ нѣтъ и никогда не было -- ни его жены Люси, ни сына Бори, ни Тани, а есть только непроглядная ночь, иней, тишина и холодъ.
  
того сумасшедшего пыла во мне уже нет, весь он твой...
   Люся улыбнулась.
   -- Ну, насчет пыла... вы все одинаковы. Ты знаешь, что такой серьезный человек, как папа, чуть было не женился на барышне, не многим старшей меня...
   -- Вот как?.. Это для меня новость.
   После обеда я, по обыкновению, пошел в кабинет спать, но не заснул, хотя и не мучился, а только немного беспокоился.
   На следующий день было воскресенье. После утреннего кофе я пошел на бульвар. Я собирался сидеть и смотреть на море, но как-то против воли все время ходил. Сначала людей было немного, но после полудня публика стала прибывать. На главной аллее я увидел Таню с каким-то очень красивым студентом. Дыхание мое участилось. Я решил только поклониться, а потом мысленно сказал самому себе: "Если я не подойду к ней, значит, я боюсь ее, но я не боюсь"... -- и подошел.
   -- Здравствуйте, Татьяна Сергеевна!
   -- Здравствуйте.
   Мускулы ее лица едва заметно дрогнули. Она представила меня своему кавалеру, я не разобрал даже его фамилии и сел.
   Таня опять заговорила со студентом и часто, как-то принужденно, смеялась. Я молчал, курил и только искоса поглядывал.
   Наружность ее сильно изменилась. Кожа на лбу стала грубее, нежный пушок на ее щеках и на подбородке был покрыт белым налетом пудры от чего каждый волосок казался толще. Прическа была с претензией на моду. Платье дорогое, но сшитое непросто и безвкусно отделанное. Особенно поразили меня ее глаза -- холодные, равнодушные. Только голос остался таким же.
   Она говорила о каком-то пикнике, потом о каком-то генерале, о конфектах...
   А я сидел, слушал и наслаждался, потому что эти самые глаза когда-то смотрели на меня и этот самый голос когда-то произнес: "... и больше никого мне не нужно".
   В эти четверть часа я понял, что, если Таня станет продажной женщиной, или, если ее изуродует оспа, или, если она, как жена или любовница, будет принадлежать кому-нибудь другому -- все равно -- для меня она останется так же дорога, как и три года назад. Понял и совсем упал духом. Потом взял себя, насколько возможно, в руки и спросил ее:
   -- Ну, как же вы поживаете?
   -- Спасибо, ничего себе. Замуж не вышла и не собираюсь. Вот здоровье стало хуже и доктор прислал меня сюда на всю зиму... Намерена веселиться.
   Я обрадовался, узнав, что она не замужем.
   И, чтобы еще поговорить, спросил:
   -- Ну, а как здоровье вашей мамаши?
   -- Спасибо, хорошо. Мы здесь уже две недели. Я успела приобрести много новых знакомых, а вот вас до сих пор и не видела. Где вы скрывались?
   -- Я редко бываю в городе. Или на службе, или сижу дома.
   -- Это хорошо, -- задумчиво произнесла Таня, потом посмотрела на студента и уже совсем другим голосом сказала:
   -- Ну, Михаил Егорович, нам пора, а то генерал будет ждать. До свидания!..
   Таня встала, подала мне руку и, не оглядываясь, пошла рядом со своим кавалером. Я поехал домой.
   -- Ну, что? Видел? -- спросила меня Люся.
   -- Видел. Она немного подурнела, была с каким-то студентом и говорила, что не намерена выходить замуж; собирается веселиться. Кажется, у нее теперь много поклонников.
   -- Если говорила, что не выйдет замуж, значит, скоро выйдет. Это всегда так бывает. Я в год своего замужества особенно часто повторяла, что останусь девицей. Могу тебя уверить, что теперь ты, как женатый, ей больше не интересен, а я во всех отношениях совершенно спокойна и даже советую тебе видеть ее почаще. Идем обедать. У нас сегодня спаржа...
  

IX.

   Погода держалась чудесная, не жаркая. По вечерам каждая волна на море светилась. Дышалось легко и свободно. Мой организм чувствовал себя отлично, но в душе чего-то не хватало, и вперед я смотрел я смотрел безнадежно. Каждая встреча с Таней расстраивала. На бульваре она никогда не бывала одна и нельзя было с ней поговорить откровенно, а мне так этого хотелось. За ней ухаживали: отставной генерал с крашеной бородой, студент, который почему-то не ехал в свой университет; молоденький подпоручик и бывший певец императорских театров, обрюзгший, бритый, с длинным похожим на хобот носом и кривым ртом, весь жирный, точно йоркширский кабан.
   Таня и ее мамаша жили в тех же самых двух меблированных комнатках. Я не вытерпел и пошел к ним, но застал там генерала и певца. Пошел во второй раз, -- опять та же компания плюс студент. Насколько я успел заметить, Таня очень умело и даже не произвольно, (вот так, как творит даровитый художник) старалась каждого из них к себе привлечь и всем лгала. Певцу она обещала поехать с ним ужинать, но в назначенное время ушла со студентом, а поручику сказала, что певца и в глаза не видала, а каталась на яхте с генералом... Я понял Таню и... затем уже ни на что не надеялся, а бывал там, только чтобы видеть ее лицо и слышать ее голос.
   Мамаша сильно постарела и была похожа на задерганную извозчичью клячу, но так же проворно бегала за всякими поручениями и так же приветливо улыбалась и всем одинаково. Таня двигалась мало, она больше сидела полуразвалясь и говорила сквозь зубы. Моря она уже не любила и не ходила купаться. Вообще природа была для нее мало понятна. Вот город с его суетой, с магазинами, с электрическими фонарями, с оркестром на бульваре, с офицерами, -- все это ей нравилось... Но к тому, что делается в душе каждого из ее поклонников она опять-таки была равнодушна.
   Иногда мне казалось, что она права в своей холодности к людям. И если ее не интересовало, как они стараются набить свои карманы, как служат, как пишут рассказы, как хотят переустроить свое государство, то лишь потому, что Таня была глубоко убеждена в их полном бессилии создать что-нибудь хорошее. Пение же ей было приятно потому что голос и способность им владеть не созданы людьми, а подарены им Богом. Д-да... из всех ее обожателей, единственный певец мог бы ею овладеть как женщиной, но он был слишком утомлен своим прошлым и вероятно поэтому не стремился добиться чего-нибудь большего...
   Итак, мне как и другим оставалось только глядеть. Я наблюдал за Таней, как сыщик. Никакая женщина этого не выносит. Я знал, что падаю в ее глазах, но мне терять было нечего. Из кокетливой барышни и непосредственной натуры она обратилась в женщину, красивую, окончательно созревшую. Чувствовалось, что пройдет год, два и если она не выйдет замуж, то начнет терять свое обаяние, как теряет аромат скороспелое яблоко, пролежавшее всю зиму. Я уж говорил, что Таню ничто не занимало. Вот разве только любила она ездить к хиромантам, которым также верила, как и стиравшая ей белье прачка. Я старался подметить, чем живет ее душа и... пришлось прийти к заключению, что ничем. Ни живопись, ни литература, ни общественная деятельность, ни даже замужество -- все это абсолютно ее не интересовало. Он была только женщиной и, мне кажется, поэтому к ней так неудержимо и тянуло каждого, кто с ней знакомился, как, например, тянет каждого увидеть на сцене, в исполнении какой-нибудь серьезной роли, профессионального даровитого актера, а не дилетанта. Затем в характере Тани появилась еще новая черта: любовь к золоту. На каждой руке у нее было по браслету, а на груди непременно медальон. На левой руке целых три кольца. Возвращаясь с бульвара со своими поклонниками, она каждый раз останавливалась возле витрины ювелира и долго смотрела. Останавливались и кавалеры, закуривали папиросы и терпеливо, как собаки, ждали. Однажды мне пришло в голову, что Таня могла бы на себя надеть новенькую, блестящую чайную ложечку на золотой цепочке и не решилась бы этого сделать только потому, что так не делают другие женщины.
   Охотин грустно улыбнулся, помолчал и добавил:
   -- Ты вот думаешь, что я говорю пустяки, нет, не пустяки. Я из таких наблюдений, и не над одной Таней, сделал два вывода, которые всегда оказывались верными.
   Во-первых, пристрастие к золоту у женщин, в огромном большинстве случаев, выражает душевную холодность и неспособность любить долго. Одна страсть ослабляет другую. Второй вывод, что мужчина, зная об этом, все-таки будет добиваться от такой девушки любви, потому что в деле чувства стихийная сила всегда идет впереди логики. Так безотчетно люди стремятся только завоевать счастье, обладать любимой женщиной и еще завоевать счастье для родины. Поэтому во всех остальных бедах их страдания бывают легче...
   Главным и несомненным результатом моих наблюдений было открытие, что Таня никому из своих поклонников физически не принадлежала. Когда я пришел к этому выводу, то как-то легче вздохнулось.
   Я не ревновал ее, совсем не ревновал... Я знал, что первым, которому ей неудержимо хотелось отдаться, был я... А двух первых быть не может! Все же остальное -- объедки, вроде тех, которыми в ресторанах лакомятся лакеи. Ну и пусть их лакомятся!
   Однако, стремление к чисто-физическим наслаждениям у Тани было, и она его несомненно удовлетворяла. Вся ее страсть выливалась в умении причинять своим обожателям самые утонченные мучения. Она отлично знала, кого и чем можно взвинтить.
   В присутствии генерала Таня обыкновенно садилась на подоконник и болтала ножками. Певцу она часто смотрела в глаза с таким выражением, точно хотела сказать: "я вся твоя", но как только он делал попытку к ней приблизиться или взять ее за руку, Таня прикидывалась или не прикидывалась, но казалась глубоко оскорбленной. Влюбленному больше всех студенту она весело рассказывала о своих новых победах. Однажды студент предложил ей пойти в фотографию и вместе сняться. Таня грустно покачала головой и сказала:
   -- Нет!
   -- Почему? -- спросил он.
   Таня помолчала и так же грустно ответила:
   -- Да видите ли, я суеверна, а существует такая примета, если любящие друг друга молодой человек и барышня вместе снимутся, то никогда не будут счастливы...
   Она сказала ему много приятного и вместе с тем устроила так, что он больше не приставал к ней с этой просьбой. Оставаться со мной наедине она усиленно избегала, но если в комнате была мамаша и никого другого из мужчин, Таня непременно ложилась на диван и, закинув руки назад, так что они были видны до самых плеч, мерно дышала. И голос ее на несколько минут делался ласковым, задушевным... Заметив, что я бледнею и задыхаюсь, она сейчас же вставала и с деловым видом начинала перебирать какие-то ненужные вещицы возле зеркала. Кстати сказать, теперь я заметил у нее несколько всегда стоявших на туалете пузырьков с опием, хлоралгидратом и жидким ментолом. Что она с ними делала, -- Бог ее знает.
   Ну-с дальше. Да, так вот заговорит она таким нежным голосом, а через секунду, эту же самую фразу произнесет уже другим тоном, рассудочно-холодным и жестоким, как мороз для плохо одетого бедняка.
   Ручаюсь, чем угодно, что все эти эксперименты доставляли ей острое наслаждение. О прошлом она мне не позволяла и заикнуться, да и сам я, не знаю почему, молчал.
   Было в ней что-то кошачье. Не подумай, что я употребляю это избитое сравнение так себе, зря, для красоты слога. Нет. Ты послушай:
   Иногда, ни с того, ни с сего она приказывала затопить камин, придвигала кушетку и ложилась к огню близко, близко, щурила глаза и, по-видимому, чувствовала большое наслаждение. Ее маленькие ноги в черных чулочках свешивались обе вместе и были замечательно похожи на кошачьи лапки. Причесываясь перед зеркалом, Таня накладывала волосы почти на самые уши и потом долго приглаживала и поправляла их то одной, то другой рукой, -- вот точно так, как это делает кошка, когда умывается. К этому еще нужно добавить, что она терпеть не могла собак.
   Однажды, уже в самом конце ноября, я измученный, не спавший целую ночь, пришел к Тане.
   Она сидела возле окна и что-то вышивала.
   Мать была в спальне. Личико Тани и особенно глаза показались мне необыкновенно-грустными и выразительными. Я уже не искал сочувствия, ни восторгов молчаливой страсти -- мне хотелось только самой маленькой нежности от девушки, которую я любил больше всего на свете. Я подошел, протянул руку и сказал:
   -- Таня!
   К моему огромному удивлению, она тоже протянула мне свою белую, покрытую тончайшими черными волосиками руку и... я сейчас же почувствовал острую боль от укола иголкой.
   Таня склонила головку и улыбнулась, как дитя.
   Был еще такой случай: совершенно непроизвольно, желая приласкаться, я провел ее рукой по плечу и вдруг услышал:
   -- Разве я собака, что вы меня гладите?..
   И тогда и теперь я испытал чувство страшного, невыразимого словами оскорбления и, со слезами на глазах, ушел домой с твердым решением не возвращаться сюда никогда.
   Люсю я застал грустной и озабоченной. Она была очень бледна и у нее дрожали руки.
   Я подошел, обнял ее за шею и сказал:
   -- Люсенька, я был там, но между нами ничего нет и не будет, -- уверяю тебя.
   -- Я знаю. Нет, я не потому, -- мне просто нездоровится.
   Вечером с ней случился сильный припадок рвоты, но в ее положении ото было естественно, и я не испугался.
   А через три часа я уже не помнил ни укола иголки, ни грустного личика жены и был уверен, что Таня это не зверь, не кошка в образе женщины, а богато одаренная натура, исковерканная нелепым воспитанием и нелепою жизнью, и что сделать эту девушку человеком, в лучшем значении этого слова, могу только один я. Между тем единственное, что могло бы из нее выйти это средней руки швея. Словом, сказка про белого бычка...
   С этими мыслями я ушел в свой кабинет. Люся и Боря уже спали. Я тоже попробовал лечь, но не мог закрыть глаз. Пришлось снова зажечь лампу и одеться. Неутешно так было на сердце... Меня крутили: стыд перед женой и тяжкое отчаяние человека, узнавшего наверное, что он неизлечимо заболел. Тишина кругом была удушливая и мне казалось, что моя спиртовая лампа гудит слишком громко. Из кухни доносился храп Григоренки.
   Я ходил, ходил, потом взял первую попавшуюся книгу и сел. Это была библия, которую я никогда не читал. Мне ее подарила покойная мать в тот год, когда я уезжал из провинции в петербургский университет.
   Открылась "Песнь песней". Действительно, песнь песней!.. Там есть удивительные места, которые после нашей, на все лады изломанной беллетристики, кажутся необыкновенно искренними, поэтическими и врезываются в память навсегда:
   "Кто это глядящая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами?"...
   "Я принадлежу другу моему и ко мне обращено желание его. Пойди, друг мой, выйдем в поле, переночуем в деревнях"...
   "Ранним утром пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли цветы, раскрылись ли гранатовые яблоки?.. -- там я окажу ласки мои тебе"...
   По-моему, это гениально. Я задумался... Понимаешь эта женщина производила на Соломона такое же впечатление, как будто на одного человека двигается целая тысяча вооруженных людей. Сопротивление бессмысленно... И казалось мне еще, что современным людям восторги Соломона уже не могут быть понятны. Но для меня каждое слово этой песни было родным, как будто я сказал его сам...
   Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча.
   Я со страхом повернул голову и увидел няньку. Лицо у нее было испуганное, она что-то шептала, и так прерывисто, что я долго не мог понять в чем дело. Но инстинкт уже сказал мне, что в доме случилось что-то очень нехорошее. Я прошел в спальню. Жена стонала. Возле нее суетилась кухарка... Начались преждевременные роды...
   Я сам съездил за доктором.
   Целую ночь была суета. Бегали в аптеку, бегали зачем-то в больницу. Я перенес Борю к себе в кабинет и уложил его на диване. Он почмокал губами и сейчас же уснул. Выносили какие-то тазы с водой, окрашенной кровью. Ставили самовары. Меня доктор не пустил в спальню.
   Чтобы не стучать ногами, я надел туфли и до утра ходил взад и вперед. Это была уже третья бессонная ночь. Если бы я мог плакать или молиться было бы легче. Душа оледенела...
   К утру все обошлось сравнительно благополучно. Люся лежала без кровинки в лице, аккуратненько покрытая шелковым одеялом и грустно улыбалась, совсем как святая. Пахло лекарствами. Боря и нянька пили в столовой чай...
   Это случилось за три недели до Рождественских праздников. Никто не знал, что вина была моя. И с женой мы об этом не говорили. Я целую неделю сидел возле ее кровати, читал вслух газеты, рассказывал о служебных делах. И в это время думал о Тане, но твердо решил ее не видеть.
   Через десять дней Люся уже встала и мы вместе начали готовить для Бори елку.
   На душе было тихо, но тяжело. Вероятно, я был похож на человека, у которого ужасно болит зуб, и вот, вся воля этого человека направлена на то, чтобы о его страданиях никто из окружающих не мог заподозрить.
   Ужасное состояние...
   Я не позволял себе лентяйничать. К службе стал относится так внимательно, как ни один из офицеров нашего экипажа.
   Теперь я и Люся были особенно внимательны друг к другу, но в этом внимании сквозило больше взаимной порядочности, чем теплоты. Большинство наших знакомых продолжало считать нас идеально счастливыми супругами. После Нового года я не сомневался, что уже совсем победил свое горе.
   -- Кончено! -- думал я. -- Слава Богу, все кончено. Воля и рассудок взяли верх над стихией.
   В город приехала очень хорошая драматическая труппа и мы с Люсей часто посещали театр.
   Однажды шла "Нора" Ибсена. В ложе я увидел Таню и показал ее жене, но сам туда не пошел и даже не поклонился. Люся спокойно посмотрела на нее в бинокль и потом сказала:
   -- Я несколько раз встречала эту девицу в городе и всегда думала, что это именно она...
   Тихо и спокойно вернулись мы в свою квартирку.
   Этот день был днем моего торжества. Но только день, потому что ночью мне приснилась Таня. Она прижималась к моему телу и ласково шептала: "И больше никого мне не нужно"...
   Потом двое суток невыносимая, предсмертная тоска не выходила из моего сердца. Я очень боялся, как бы не встретить Таню на улице...
  

X.

   Двадцать девятого января я шел на службу. Навстречу мне бежал мальчишка-газетчик, размахивал пачкой телеграмм и громко повторял слово "броненосцы".
   Я купил одну из них и прочел, что японцы взорвали три наших лучших корабля. В ушах зазвенело, как будто я сам услышал гром этих взрывов. Я понял, что война уже есть, что, так или иначе, я непременно приму в ней участие и... что, пожалуй, никогда больше не увижу Таню. Понял я также, как сильно еще люблю ее и что, озлобленная за мое прошлое счастье, судьба дала мне только передохнуть, а теперь опять... начинается... В экипаже были разговоры только о войне, дома тоже.
   Люся, против моего ожидания, казалось очень встревоженной, это значило, что событие ее не тронуло глубоко.
   На следующий день я, уже ничего не говоря ни жене, ни своей совести, пошел к Тане.
   Старухе нездоровилось и она лежала во второй комнате. Таня в легком пеньюаре кончала перед зеркалом прическу.
   Увидев меня, она только сказала:
   -- Не могу подать руки. Занята. Сейчас кончу...
   Она даже не спросила, отчего я так долго не был. Я сел и молча наблюдал за движениями ее гибкого, все еще великолепного тела. Рукава пеньюара закатывались выше локтей, и это мучило.
   Потом стало легче. Было тихо. В соседнем номере играли на рояле. Таня продолжала возиться с прической. Личико у нее было недовольное. Женщины всегда бывают недовольны, если кто-нибудь видит их желания. А я видел, что она хочет создать себе внешность живой девушки, но в сердце у нее только: иней, тишина и холод...
   Просидел я так минут десять, а передумал очень много. Знал я, что еще очень тяжко мне придется, а когда я уеду, Таня будет мучить других. Будет представляться красивой, элегантной девицей, жаждущей любить, быть счастливой самой и сделать счастливым другого.
   Таня помочила слюной палец и примазала последнюю завитушку на лбу потом села и спросила с тем же равнодушным видом:
   -- Ну, что нового?
   -- В моей личной жизни все старое. Но я собираюсь проситься на Восток и тогда будет новое...
   -- Как я за вас рада... Ну, мне нужно идти.
   -- Я вас провожу.
   -- Нет, я в другую сторону и на извозчике.
   Когда она оделась, я, задыхаясь, сказал:
   Таня, послушайте, а вам прошлого не жаль?
   -- Я не понимаю, о чем вы говорите...
   Все во мне задрожало и мне вдруг захотелось ее ударить больно, больно... Едва удержался.
   С лестницы мы сошли молча.
   -- До свидания, -- сказала Таня, и, не кивнув головой, села на извозчичий фаэтон.
   По дороге домой я... я уже не сердился на Таню. Я видел ее будущее. Скверное будущее... Пожелтеет, подурнеет, перебои сердца начнутся... Зеркало будет ей говорить, что она уже не та, а она не захочет ему верить. Все поклонники разбегутся, скучно ей станет. У кого тело стареет, у того глубина души остается, а у кого души не было, у того ничего не может остаться. Одна пудра останется...
   Жалко мне было Таню. Казалось, что вот она тонет, я бросаю ей спасательный круг, который купил дорогой ценой а она не хочет взять его в руки... Тяжко было мне смотреть на ее времяпрепровождение, то она перхоть из головы вычесывает, то глицериновым молоком руки натирает и больше ничего, совсем ничего...
   Жаль мне было и тех дураков, которые искали в Тане чувства. Они мне казались похожими на птиц, принявших нарисованные художником Фидием плоды за настоящие, но когда птицы захотели их клюнуть, то оказалось, что вместо плодов, там один холст и скверно пахнущие краски.
   Глаза, личико, руки Тани им говорили, что эта прелестная женщина, созданная только для любви, но сама она любить никого не может и не умеет по тем же причинам, по которым ни одна кошка не умеет читать.
   И вот нужно было сознаться, что, в числе этих дураков, первым был и ... до сих пор пребываю в этом звании... И все-таки мне было ее жаль. Я знал, что судьба рано или поздно страшно отомстить ей за мои страдания и за страдания других таких же господ...
   Я начал хлопотать, чтобы меня назначили на Восток. Хотелось умереть. Я рассуждал так: "Жене я радостей дать не могу; если меня убьют, то пенсию ей назначат довольно сносную, и Люся без меня воспитает Борю не хуже. Жить же и видеть, как опускается на дно Таня, невыносимо тяжело. Если она уедет, я поеду за ней".
   Словом бессрочная каторга...
   А на войне (я никак не мог себе представить, что эта война будет такою) целый ряд сильных впечатлений потушит мою ненасытную жажду к Тане. Если утону или убьют -- каторге конец...
   Я не скрыл от жены, что был у Тани.
   Я всегда ненавидел ложь, и для меня всегда, чисто органически, очень тяжело было не только солгать близкому человеку, которого я уважаю, но даже скрыть от него правду, конечно, кроме мелочей, могущих оскорбить слух. А Люсю я так же уважаю, как искренно-верующий мулла -- Магомета...
   Но уважение это одно, а стихийная любовь это совсем другое, -- рассудок здесь мало значит.
   Люся, по-видимому, не огорчилась, она только сделалась еще холоднее, хотя и старалась казаться приветливой.
   Когда она узнала, что я уже назначен на Восток, то чуть побледнела, но совершенно спокойно ответила:
   -- Ты сам просил об этом. Сомневаюсь, чтобы тебя влекло туда желание сражаться. Делай, как знаешь. Если тебе будет легче -поезжай...
   Сердце у меня сжалось. Почему-то хотелось, чтобы она заплакала или выбранила меня. Ну, да что об этом говорить! Конечно, я понимал, что сел между двух стульев, падаю, и уже ничто и никто не в силах меня поднять...
  

XI.

   Теперь расскажу, как я с Таней прощался в день отъезда.
   Я очень боялся не застать ее дома, а еще больше мне не хотелось встретить у нее кого-нибудь из поклонников. Поэтому я решил пойти туда очень рано -- в одиннадцать часов утра.
   Позвонил. После длинной паузы -- быстрые шаги в туфлях и вопрос:
   -- Кто там?
   -- Я.
   -- Мамы нет дома, она ушла в город.
   Но я пришел не к маме, а именно к вам -- и в последний раз. Я сегодня еду на Дальний Восток.
   -- Ммм... Я еще не поднялась с постели.
   -- То есть, как же это, если вы стоите у дверей?
   -- Но я еще совсем не одета... Вот что, я отопру и уйду в спальню, а вы обождите меня в большой комнате.
   -- Хорошо, -- ответил я хриплым голосом. От одной мысли, что меня и Таню, полуобнаженную, все еще прекрасную, разделяет только одна дверь, мне стало трудно дышать.
   Ключ щелкнул. Я услыхал, как Таня пробежала и, стараясь владеть собою, вошел в первую комнату.
   -- Я не долго... -- прозвенел довольно приветливо голос Тани.
   -- Хорошо, хорошо...
   -- Я позвоню горничную, она мне поможет...
   -- Мне кажется, что вы позовете ее не только для услуг, а скорее на всякий случай... -- сказал я.
   -- Вам всегда кажется... Я никого не боюсь, а тем более вас, -- ответила Таня уже другим, холодным тоном, который всегда меня так мучил.
   Не снимая кортика, я сел в кресло и закурил папиросу.
   "За то, что я произнес вслух настоящую причину вызова горничной. Таня сейчас захочет мне отомстить" -- подумал я. "Но как она это сделает?"
   И вдруг мне стало до слез тяжело и досадно на самого себя, зачем я, почти умышленно, испортил последний разговор с Таней. Впрочем, я сейчас же утешился при мысли, что с ней мне все равно терять уж нечего.
   В комнате был порядок, только на одном из мягких кресел лежала голубая ночная кофточка.
   Я взял ее и приложил тончайший батист к своей щеке. Повеяло нежными духами; кажется, царским вереском и тем неуловимым запахом девичьего тела, который способен одурманить самого нравственного человека, если он из живого существа еще не обратился в машину... Я чувствовал, что несколько минут назад эта материя прикасалась к обнаженной груди и плечам Тани.
   Дверь из коридора скрипнула я через первую комнату быстро прошла в спальню пожилая горничная. Вероятно она даже и не заметила меня. Все-таки я ужасно взволновался, будто пойманный вор, и, сам не знаю почему, тщательно сложил и спрятал кофточку у себя на груди. Через не совсем притворенную дверь, мне было видно зеркало и всю фигуру Тани.
   Мне думалось, что какой-то неведомой силе известно, что я вижу Таню в последний раз и что именно поэтому она пожалела меня и устроила так, что горничная не притворила двери, а главное внушила Тане мысль оставить ее непритворенной.
   Не знаю, переживал ли ты когда-нибудь такие полчаса? Это ужас, что такое!..
   Прекрасное, удивительное, полуобнаженное тело, которое ты когда-то целовал все, -- с ног до головы, -- движется от тебя в нескольких шагах, но прикоснуться к нему ты не можешь. Хотела ли Таня меня мучить, или хотела в последний раз побаловать, -- только она возилась слишком долго и делала такие движения, что я видел слишком много... Во всяком случае, спасибо ей, вечное, за эти моменты, хотя тогда у меня чуть не пошла горлом кровь...
   Таня вышла ко мне свежая, шумящая легким пеньюаром, с высокой прежней прической, которую я так любил, но с холодными, равнодушными, как у жандарма, глазами и не разу не улыбнулась.
   -- Хотите кофе? -- спросила она.
   -- Нет, но если вы будете пить, то могу...
   Я почему-то засмеялся, но сейчас же опустил голову и больше не находил слов.
   Таня на минутку вышла в коридор, -- вероятно, сказала, чтобы дали кофе, -- вернулась и опять села в кресло...
   -- Когда едете?
   -- Сегодня...
   -- Должно быть, это будет очень интересное путешествие. Как я вам завидую!..
   -- Право, не знаю...
   Горничная принесла кофе и поставила его на маленьком столике. Таня сама подала мне стакан, но сделала это как-то особенно неприветливо. Глаза ее смотрели все так же холодно и жестоко. Я чувствовал, что, если бы я сейчас начал прощаться, Таня не стала бы меня удерживать. Впрочем, Тани уже не было, -- был только портрет дорогой покойницы, сделанный с большим мастерством, и я не мог заставить себя не смотреть на него в последний раз...
   Сначала говорилось очень плохо, потом легче.
   -- Вы знаете, почему я туда еду? -- спросил я.
   -- Нет, не знаю.
   -- Чтобы не видеть вас.
   -- Да... Значит, это будет вашим первым благоразумным поступком.
   -- Скажите, Таня как вы думаете устроить свою дальнейшую жизнь?
   -- Ничего я не думаю...
   -- Но ведь, рано или поздно, вам придется выйти замуж.
   -- Вряд ли.
   -- Почему?
   -- Я не умею быть ни рабой, ни любовницей, ни товарищем... Затем дети, -- я не люблю их... Я сама по себе. Если я позволяю иногда многое с мужчинами то исключительно затем, чтобы посмотреть, как они себя в это время ведут... Могу сказать, все на один лад и очень смешно. Затем я не выношу ревности. Говорят, что у меня прекрасное тело, -- это правда, но к нему я бы могла позволить прикоснуться только тому, кто действительно поразил бы мой ум и сердце -- таких не находится... Вообще я слишком требовательна, а разговор этот слишком скучен, а потому лучше прекратим его...
   Нотки искренности, которые я услыхал в словах Тани, взволновали меня.
   -- Хорошо, прекратим; только ответьте мне еще на один вопрос и так же откровенно. Таня вы любили меня когда-нибудь?
   Она покраснела, но так же спокойно ответила:
   -- Может быть, но если и да, то всего несколько дней. Вероятно, вас одного... Теперь уже не люблю никого и буду делать только то, что мне приятно. А затем объявляю, что на все ваши вопросы об этом не отвечу ни одного слова. Вообще я не люблю ничего сладкого и липкого... Говорите о чем-нибудь другом.
   -- Хорошо, я не задам вам больше ни одного вопроса, но позвольте же и мне высказаться. Я коротко. Я чувствовал себя счастливым с вами только несколько часов, но эти часы мне дороже всей моей прошедшей, настоящей и будущей жизни...
   Я замолчал и почувствовал, что у меня выступают слезы. Таня тоже это заметила и коротко сказала:
   -- Выпейте воды. А затем, я сейчас ухожу, мне нужно купить билет в театр...
   Она снова позвонила горничную и стала надевать шляпу. Локти у нее чуть дрожали. На улице я спросил
   -- Мне можно с вами?
   -- Нет...
   Настаивать я не умел, умолять не хотел.
   Я прижался губами к холодной коже ее перчатки...
   Дома время тянулось невыносимо. Ясно чувствовалось, как я и жена хотим заставить себя быть нежными, приветливыми, но, вместо искренности, выходит комедия...
   Оставшись один у себя в кабинете, я вынул кофточку Тани и целовал ее. У меня слегка закружилась голова. Затем я сложил ее, завернул в чистый платок и снова положил ее к себе на грудь.
   Вошла Люся. Я быстро вынул руку из-под сюртука, -- она это заметила, но ничего не спросила, а только сказала:
   -- Иди пить чай.
   В столовой было тихо. Мурлыкал потухающий самовар. Я взял на колени Борю, гладил его по голове и смотрел на жену. Ее глаза не выражали страдания, -- они глядели в одну точку. Я ничего ей не сказал, но был уверен, что Люся чувствовала, где я сегодня был и также чувствовала, что это свиданье не дало мне ничего, кроме тоски... Боря соскочил с моих колен и побежал в детскую. Он еще не понимал, куда и зачем я еду.
   Молчание стало невыносимым.
   -- Все уложено? -- спросил я.
   -- Все. Только после чая надень тужурку, ведь ты не поедешь в сюртуке?
   -- Нет, -- ответил я и добавил, -- тяжело мне сегодня!..
   -- Новые впечатления тебя развлекут. Ведь ты рад, что едешь?
   -- Рад. Дам тебе отдохнуть от моей особы и сам отдохну от себя. Хотелось бы мне быть другим, но это не в моей воле...
   -- Я понимаю...
   В восемь часов вечера я расцеловал Борю, и мы с женой поехали на вокзал. Старались шутить, но шутки выходили неостроумными.
   После второго звонка мы крепко поцеловались, но как будто по чьему-то приказанию. Хохлы говорят о таких поцелуях: "як мертвого в лоб"...
   В вагоне мне все время, действительно, было легко. А здесь! Не дай Бог! Ведь это же невыносимо: чувствовать себя интеллигентным человеком, а не скотом, и в то же время сознавать, что единственная радость для тебя заключается в женщине, чужой и холодной. Строить все свои перспективы на единственной мысли: "увижу ее еще раз, или не увижу?"
   Теперь я немного понял свою жену. Знаешь, почему она не презирает меня? Потому что я для нее то же, что для меня Таня. Ей самой видно, какой это ужас, если любишь только одного и не принадлежащего тебе душевно, а все остальное на свете -- на втором плане. У докторов это, кажется, называется "monomania".
   Охотин замолчал, поднял голову и попробовал улыбнуться.
   Стельчинский с любопытством и жалостью глядел на него широко раскрытыми глазами, как смотрят на улице на человека, которого только что переехал трамвай. В каюте было накурено и душно от парового отопления.
   Охотин встал с койки и зашатался.
   -- Ногу отсидел, -- сказал он и снова хотел улыбнуться, но вместо улыбки вышла гримаса. Потом он прихрамывая подошел к зеркальцу, увидал свою всклокоченную голову, вынул из кармана гребенку достал причесываться.
   -- Все пройдет, все обойдется, -- сказал, наконец, Стельчинский.
   -- На том свете, -- ответил Охотин. -- Однако, пора и на квартиру, а то мой вестовой спит, как зарезанный, и легко можно не достучаться и до самого утра. Да, брат... А все вы ужасно плохие психологи. Я чувствовал, как каждый из вас думал: "Напился человек пьяным, ушел в каюту и заснул". А дело обстоит совсем иначе. В эту ночь я видел Таню, видел ее такою, какою она была, но уже быть не может... Проснулся в два часа и больше не мог закрыть глаз... И днем не в силах был лечь. Оттого я сегодня и задремал у тебя в каюте...
   Охотин вдруг покраснел, засунул руку за борт сюртука и с полминуты возился и пыхтел, поправляя сорочку, затем снял с вешалки пальто и начал его надевать.
   -- Обожди, я тебе помогу, -- сказал Стельчинский.
   -- Ну, помоги.
   Охотин застегнулся на все пуговицы.
   -- Прощай! Спасибо, голубчик... Все-таки легче стало, когда рассказал тебе про свою беду...
   -- Года через два ты о ней и забудешь...
   -- В том-то и дело, что не забуду!.. Можно себя заставит не делать чего-нибудь, не говорить о чем-нибудь, но нельзя заставить себя не думать, и не желать... В этом -- весь ужас... Ну, прощай, брат!..
   Молча вышли на палубу. Трап осветился электрическими лампочками, и внизу стало еще чернее. Дул и свистел по вантам норд-ост. Стельчинский был в одной тужурке. Он заложил руки в карманы брюк, дрожал и весь согнулся. Стоявший рядом вахтенный матрос, в длинном тулупе и в заиндевевшей оленьей шапке, казался великаном.
   Лицо Охотина было спокойно, только глаза сильно блестели. Он еще раз кивнул головою, подвинул фуражку и, придерживаясь за поручни трапа, начал опускаться в темноту, в которой сейчас и потерялся.
   Когда Охотин шел по льду, то ему казалось, что на свете нет и никогда не было -- ни его жены Люси, ни сына Бори, ни Тани, а есть только непроглядная ночь, иней, тишина и холод. 
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: "Повести и рассказы". Том 3. 1908 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
Ко всем произведениям автора К списку авторов