Книговод

Все пути скрещиваются

Вережников Александр Васильевич


  

Всѣ пути скрещиваются.

І.

   Отцы не стали понимать обоихъ дѣтей.
   Такъ теперь по деревнямъ. Несогласія и вражда молодого со старикомъ.
   И тѣхъ, и другихъ это взаимное несогласіе выбиваетъ изъ колеи. И въ старой, и въ молодой головѣ бродятъ неясныя, безпокойныя мысли.
   Въ прежнія времена не было нужды ломать голову, шевелить мозгами людямъ, привыкшимъ жить по инерціи. О многихъ вещахъ и думать забыли! И такъ бы, можетъ быть, и забыли думать о сущности своего человѣческаго значенія, если бы согласіе восторжествовало надъ несогласіемъ, какъ добро надъ зломъ на вѣчное время.
   Но вѣчныя времена замкнутой стоячей жизни, инертнаго согласія прошли.
   Наростаютъ тревожные, безпокойные дни.
   И кто теперь не говоритъ, что русская деревня умираетъ духовно, теряетъ самобытность?
   И перестала быть русская деревня "лономъ природы".
   Въ былыя времена не только поля, засѣянныя пшеницей, овсомъ и рожью, имѣли прелесть, но и выжженныя солнцемъ равнины и топи, надъ которыми стоялъ безпросвѣтный туманъ, давали воображенію сладостный просторъ, и, глядя на нихъ вдохновенными глазами, подъ звонъ колокольчиковъ и ржанье лихой тройки, всякій путникъ становился въ душѣ поэтомъ.
   Поэзію въ деревнѣ съѣли господа Обломовы и проспали на мягкихъ турецкихъ диванахъ. Тургеневскія, Гоголевскія времена канули въ вѣчность. Та самая Малороссія, которая восхищала читателей своими красотами въ изображеніяхъ Гоголя, утратила всю свою прелесть.
   Живописныхъ красокъ, поэтическихъ настроеній не даетъ деревня въ наше время.
   Я бродилъ по черноземнымъ степямъ Малороссіи. Во многихъ мѣстахъ обширныя пространства земли совсѣмъ лишены лѣса и проточной воды. "На шляху" по дорогѣ торчатъ кое-гдѣ вербы. Рѣдкая хата въ селѣ или въ мѣстечкѣ съ садочкомъ. Говорятъ, въ прежніе годы садочковъ было много, а теперь вишни, сливы, груши, яблони выкорчевали и на ихъ мѣстѣ устроили огороды. Иныя хаты не прикрыты даже вербами. А тамъ, кругомъ "въ степу", налѣво и направо гладкая земля, земля и небо. И на сто верстъ вширь и гладь ни капли проточной воды подъ открытымъ небомъ. Развѣ только послѣ большихъ дождей то тамъ, то здѣсь появится грязное болотце, сверкнетъ подъ солнцемъ вороненой сталью на день, на два, земля жадно выпьетъ воду и опять ни одной влажной точки ни тамъ, ни здѣсь. Единственные источники питьевой воды -- колодцы. Вода въ колодцахъ жесткая, съ привкусомъ ржаваго желѣза. Мыться ею можно только по необходимости. Долго не растворяетъ мыла. Волосы послѣ мытья слипаются и покрываются вязкимъ, бѣлымъ налетомъ. И можетъ быть, благодаря отсутствію хорошей рѣчной воды, баня въ здѣшнихъ мѣстахъ на рѣдкость. И нѣтъ другихъ способовъ для поддержанія въ чистотѣ и опрятности тѣла. Не хватаетъ ни времени, ни средствъ соблюсти самыя необходимыя требованія гигіены.
   Чтобы кормиться, содержать семью и жить въ кое-какомъ теплѣ, надо работать, не покладая рукъ. И будь то бѣлая хата или курная изба -- одинаково тамъ и здѣсь общежитіе людей съ животными.
   Какими болѣзнями ни страдаютъ крестьяне здѣшнихъ мѣстъ! Волчанка, рожа, различные виды застарѣлыхъ болѣзней, инфекціонныя и паразитическія болѣзни; болѣзни органовъ пищеваренія и дыханія, болѣзни кожи и подкожной клѣтчатки, болѣзни глазъ, трахома... Родина этой послѣдней болѣзни не Египетъ, и трахома совсѣмъ не іудейская болѣзнь, какъ это утверждаютъ нѣкоторые "спеціалисты". Трахома -- болѣзнь хлѣборобовъ, землепашцевъ, болѣзнь россійской нищеты.
   Въ Малороссіи она культивируется, главнымъ образомъ, на свекловичныхъ плантаціяхъ или, какъ говорятъ здѣсь, "на бурякахъ" наряду съ другими заразными и эпидемическими болѣзнями.
   Въ селахъ, въ мѣстечкахъ, въ хуторахъ уныло скучно. Днемъ около хатъ торчатъ только калѣки, старые и малые. Дядьки, молодицы, парубки и дівчаты далеко отъ деревни, гдѣ-то въ степяхъ, въ панскихъ и "богатырскихъ" поляхъ. Дівчаты и молодицы цапаютъ буряки на свекловичныхъ плантаціяхъ.
   Хаты съ садочками, хутора съ левадами точно провалились сквозь землю. И небо, южное малороссійское, о которомъ я такъ много наслышался и начитался, не кажется такимъ яснымъ и голубымъ. Днѣпръ обмелѣлъ. Поэты и экскурсанты уже не любуются имъ, не воспѣваютъ его красотъ. Не встрѣчалъ я здѣсь людей, лирически настроенныхъ, живущихъ красками.
   На каждомъ шагу попадались обнищалые крестьяне, да то тамъ, то здѣсь споконъ вѣка бѣдные евреи.
   И въ тихую и вѣтренную погоду Днѣпръ бороздятъ пароходы экономическаго общества, переполненные дівчатами и нарубками, плывущими къ Черному морю.
   Съ котомками съ узелками и совсѣмъ налегкѣ парубки и дівчаты прощаются съ родными мѣстами.
   На пароходахъ не случайные путешественники и туристы, а толпа безработныхъ, мечтающихъ о фабрикахъ и заводахъ. Палуба, четвертый классъ унизаны, усыпаны молодымъ деревенскимъ народомъ, хлынувшимъ въ городъ.
   Архитектура деревни не измѣнилась. Все тѣ же соломенныя крыши и бѣлыя хаты. Все то же съ внѣшней стороны вокругъ и около деревни. Лишь садочки около хатъ исчезли, а если остались, то только у "богатырей". Но и здѣсь "гусеница проклята" съѣдаетъ до тла эти немногіе фруктовые садочки.
   Обыкновеннымъ смертнымъ со среднимъ и малымъ крестьянскимъ достаткомъ мѣста, гдѣ были садочки и левады, понадобились для огородовъ. Прежніе огороды распахали для пшеницы, засѣяли табакомъ, сахарной свеклой и всѣмъ тѣмъ, что можно свезти на базаръ.
   Выкорчеванныя сливы, вишни, яблони пошли на ремонтъ старой клуни, на погнившій срубъ хаты, на подпорки похилившихся хлѣвовъ и хатинокъ.
   Деревня обновляетъ свои старыя жилища тѣмъ, что было вырощено и взлелѣяно дѣдами и прадѣдами. Когда то стройныя бѣлыя хаты потускнѣли, покривились, на полсруба вросли въ землю, пережили своихъ строителей, перешли къ сыновьямъ, дали пріютъ внукамъ и правнукамъ, переполнились молодымъ народомъ.
   И нѣтъ имъ износа -- все держатся на подпоркахъ!..
   Не богатѣетъ русская деревня.
   Только хата "богатыря" подъ желѣзной крышей, бѣлостѣнная, съ раскрашенными ставнями, съ тюлевыми занавѣсками на смѣющихся окнахъ, хвастливо поглядываетъ по сторонамъ и скалитъ зубы, какъ писаная красавица.
   А то сторонамъ, налѣво и направо, въ селѣ, въ мѣстечкѣ, по хуторамъ (по прежнимъ хуторамъ) тянется, перебивается изъ кулька въ рогожку безпросвѣтная крестьянская жизнь, огородами, окопанными рвами, то тамъ, то здѣсь обсаженными плакучими вербами. И ужъ совсѣмъ не видно плетней около дворовъ. Земляные рвы и канавы замѣнили плетеныя ограды. Только плетни, оставшіеся отъ дѣдовъ и прадѣдовъ, доживаютъ свои послѣдніе дни.
   Дядьки и хлопцы донашиваютъ отцовскія и дѣдовскія киреи и свитки, домашніе сукна и холсты. А кому нечего донашивать, ходятъ полураздѣтые.
   Чудится, что и деревня доживаетъ свои послѣдніе дни. А что будетъ дальше -- неизвѣстно.
   Все, что бросается въ глаза свѣжему человѣку, въ селѣ, въ мѣстечкѣ, говоритъ за то, что люди здѣсь не живутъ устроенно и не начинаютъ жить, а доживаютъ остатки той старой жизни, а новой жизни нѣтъ -- тамъ гдѣ то ея начало!
   Степные крестьяне говорятъ:
   -- Жить стало дуже погано.
   -- Своей земли нема, а исты треба,-- слышится со всѣхъ сторонъ, слѣва и справа. Степные крестьяне мрачны, угрюмы и на видъ подавлены какимъ-то безысходнымъ горемъ. Старики таятъ эту безысходность въ себѣ, хмуро, исподлобья смотрятъ по сторонамъ, замкнуты, неразговорчивы. И только, когда пьяны, у нихъ развязываются языки. Одни буйны, крикливы въ пьяномъ чаду, другіе добродушно заговариваютъ со всякимъ встрѣчнымъ о хорошей погодѣ. Но не разскажутъ того, что глубже пьянаго хмѣля.
   Деревенская молодежь, дѣти этихъ стариковъ, прямолинейны и заявляютъ о себѣ громко. Культурно оставаясь все въ томъ же состояніи, какъ ихъ отцы, они, однако, не остались безучастны къ окружающему. Книгъ и газетъ они не читаютъ попрежнему, но видятъ и слышатъ.
   Сельскіе привилегированные жители теперь много говорятъ о деревенскихъ головорѣзахъ и разбойникахъ.
   Дамы и барышни сельскихъ интеллигентовъ жалуются на грубость, невѣжество и дерзость этихъ послѣднихъ. Они готовы мстить за что-то всякому встрѣчному и поперечному пану и панычу. И на каждаго изъ нихъ, когда тотъ или другой проходитъ мимо собравшихся въ кучу парубковъ и дівчатъ, эти послѣдніе смотрятъ враждебно исподлобья и выливаютъ свою ненависть съ какимъ-то молодечествомъ, съ сознаніемъ своего достоинства, бахвальствомъ.
   И когда замышляютъ какую-нибудь месть или воровство, буйство изъ молодечества, непремѣнно при этомъ присутствуютъ дівчаты. Каждому хлопцу хочется выкинуть что-нибудь позабавнѣе, чтобы отличиться передъ своей дамой и удивить всѣхъ дівчатъ.
   У деревенскихъ "богатырей" особенно подъ праздникъ часто пропадаютъ то свинья, то овца, то цѣлый теленокъ.
   Въ кражѣ обвиняютъ деревенскую молодежь.
   Украсть, досадить чѣмъ-нибудь, или какъ-нибудь зло посмѣяться надъ всякимъ паномъ и панычемъ вошло въ веселящую привычку неспокойнаго деревенскаго молодого народа. И часто дѣлается это на смѣхъ честного народа, но во зло самому себѣ. Лишь бы посмѣялись другіе твоей выдумкѣ, а тамъ хоть трава не расти.
  

"А я знаю?!"

   Я знаю случай кражи сѣдла въ одномъ селѣ среди бѣлаго дня, на глазахъ у всѣхъ.
   Къ винной лавкѣ подъѣхалъ на верховой лошади въ мексиканскомъ сѣдлѣ экономъ изъ имѣнія. Слѣзъ съ лошади и передалъ поводья торчавшему здѣсь хлопцу, который не разъ работалъ у него въ имѣніи. Вспомнилъ даже имя хлопца и сказалъ, передавая ему лошадь:
   -- Подержи, Петро! я скоро выйду.
   Винная лавка была закрыта на обѣденное время, и экономъ вошелъ съ задняго крыльца. Оставался у сидѣльца съ четверть часа. А когда вернулся къ лошади, на ней не оказалось сѣдла. Между тѣмъ какъ хлопецъ Петро продолжалъ держать лошадь за уздцы съ такимъ добродушнымъ спокойствіемъ, точно ничего не случилось.
   Экономъ разинулъ ротъ:
   -- Гдѣ сѣдло?
   -- А я знаю,-- отвѣтилъ Петро кротко.
   -- Что за шутки!-- вспылилъ экономъ:-- гдѣ сѣдло?..
   -- А я знаю!-- отозвался хлопецъ съ прежнимъ хладнокровіемъ.
   -- Какъ не знаешь, такой-сякой, вѣдь я тебѣ вручилъ лошадь, чтоібы ты ее сохранилъ.
   -- Лошадь! Вотъ она!
   -- А сѣдло гдѣ?
   -- А я знаю.
   Экономъ разразился бранью. Сталъ допрашивать съ пѣной у рта:
   -- Кому отдалъ, зачѣмъ такъ глупо пошутилъ, куда спровадилъ сѣдло, зачѣмъ это сдѣлалъ?
   Хлопецъ Петро простовато пожималъ плечами, точно и самъ недоумѣвалъ, въ чемъ его обвиняютъ. Отвѣчалъ самымъ искреннимъ образомъ, что и не подходилъ къ сѣдлу, держалъ лошадь за поводья и удивлялся, почему экономъ пристаетъ къ нему. Если бы пропала сама лошадь, тогда бы могъ спрашивать. Едва-едва экономъ добился отъ него какого-нибудь отвѣта. И по словамъ хлопцевъ выходило такъ: сѣдло снялъ съ лошади дядько, котораго онъ раньше въ глаза не видѣлъ. Подошелъ къ лошади, какъ къ своей, отстегнулъ ремни, снялъ сѣдло, перекинулъ черезъ плечо и пошелъ своей дорогой -- "можетъ, такъ и надо было!"
   -- Но какъ онъ смѣлъ снять чужое сѣдло съ чужой лошади?-- надрывался экономъ.
   -- А я знаю!-- слышалось въ отвѣтъ.
   Экономъ обращался за содѣйствіемъ, за доказательствами къ бывшимъ около винной лавки и проходившимъ мимо крестьянамъ,-- "вѣдь могли видѣть -- видѣли, кто укралъ сѣдло?"
   Но тѣ и другіе отвѣчали лаконически:
   -- А мы знаемъ!
   -- А, можетъ, сѣдла то не было -- сѣдло пропилъ. А къ пану безъ сѣдла ѣхать не гарно,-- раздавались насмѣшливые голоса.
   Такъ экономъ и уѣхалъ безъ сѣдла.
   Помчался къ уряднику и заявилъ о кражѣ.
   Въ тотъ же день стражники отыскали хлопца Петро и доставили его на допросъ къ уряднику.
   И уряднику Петро ничего новаго не сказалъ.
   -- Признавайся! Ты укралъ сѣдло?-- бѣшено кричалъ урядникъ.
   -- Не я!
   -- А кто укралъ?
   -- А я знаю!
   И кулаками урядникъ не добился настоящей правды. Но нужно было отыскать такъ глупо пропавшее сѣдло.
   Убѣдившись, что хлопецъ Петро самъ не сознается и вора не выдастъ, урядникъ пустилъ въ ходъ "ласковыя слова" -- единственно возможный выходъ, въ такихъ случаяхъ. Скрѣпя сердце, самъ согласился, что это ни что иное, какъ дурацкая шутка, и предъявилъ хлопцу ультиматумъ, чтобы сѣдло было доставлено, такъ или иначе, владѣльцу къ завтрашнему дню. И сѣдло нашлось.
   На слѣдующій день утромъ, выйдя изъ своего помѣщенія на улицу, экономъ увидѣлъ похищенное сѣдло у себя на крылечкѣ. Онъ осмотрѣлъ его и не нашелъ при немъ стремянныхъ ремней. Воръ оставилъ ихъ у себя. Стремяна были привязаны къ сѣдлу веревочкой. Желая убѣдиться, не пострадало ли сѣдло еще какъ-нибудь, экономъ сталъ разглядывать въ немъ всѣ ремешки и вытрясъ четвертушку бумаги со слѣдующими строками:
   "Пошутковалъ я, а хлопецъ, что держалъ лошадь, не виноватъ, что пошутковалъ другой. Сѣдла не треба менэ, а треба менэ стремянные ремни. Я зробилъ изъ тыихъ ремней уздечку для своей худобы -- добра уздечка! Въ чемъ и подписуюсь. Неизвѣстный вамъ подъ титлой съ многоточіемъ"...
  

Жаръ-птица.

   Всѣ люди съ достаткомъ, живущіе по-пански, не добывающіе себѣ хлѣбъ насущный въ потѣ лица -- одного поля ягода въ глазахъ у всѣхъ этихъ веселыхъ людей.
   Зажиточные крестьяне, "богатыри", несмотря ни на какія "чрезвычайныя охраны" и "усиленныя положенія", живутъ въ постоянномъ страхѣ за сохранность своего имущества. За всякія обиды и притѣсненія бѣднѣйшее населеніе деревни мститъ "богатырямъ" поджогами. Начиная съ 1906 года въ мѣстечкѣ Лосиновкѣ, Нѣжинскаго уѣзда, Черниговской губ., было 80 пожаровъ -- горѣли богатыри.
   Въ окрестностяхъ нѣтъ помѣщичьихъ усадебъ, за исключеніемъ двухъ-трехъ мелкихъ владѣній; но и тѣ горѣли. Обыкновенно сжигались клуни съ хлѣбомъ, амбары, хаты. Было время, когда всякій "богатырь", владѣлецъ тридцати-пятидесяти десятинъ земли, зналъ, что не сегодня-завтра сгоритъ въ ночь, что онъ стоитъ на очереди, что это неизбѣжно. У каждаго богатыря была своя роковая ночь. И ни одинъ изъ 80 поджоговъ не былъ открытъ. Поджигатели остались неразысканными, несмотря на всякія строгія, крайнія мѣры. Въ разгаръ поджоговъ мѣстечко и его окрестности были наводнены стражниками и ингушами.
   Перепороли чуть не всѣхъ крестьянъ мѣстечка, ближайшихъ хуторовъ и деревень и даже тѣхъ, которые были жертвами поджога: никто не сознался, и никого не выдали.
   Но все-таки кое-кого повѣсили, кое-кого сослали на каторгу. Но народная молва говорила, что и тѣ, и другіе пострадали невинно: "надо же кого-нибудь обвинить, а то и награды не получишь, а то, пожалуй, еще и погоны снимутъ".
   Мѣстные крестьяне говорятъ, что поджигатели были не дураки, съ головой хлопцы. Не просто пучкомъ соломы поджигали, а порохомъ, какимъ-то снарядомъ, хвостомъ "жаръ-птицы". И жгли такъ, что горѣлъ только тотъ "богатырь", къ которому прилетѣла "жаръ-птица". Жгли богатырей, чтобы сравнять ихъ съ бѣдными, чтобы никому обидно не было, чтобы богатыри не задирали носа, а бѣдные не кланялись имъ ниже пояса.
  

"Докажи мнѣ, что я неправъ?!"

   Нѣтъ увѣренности въ завтрашнемъ днѣ. Не складно, не ладно, пасмурно въ молодой, здоровой головѣ! Путаются, безформенныя непроходящія мысли, томятъ душу.
   Водка, русская водка изъ хлѣба, изъ злаковъ земли -- море невыплаканнаго русскаго горя.
   Пьетъ русскій человѣкъ чашу своихъ страданій и не выпьетъ,-- до дна еще далеко!
   У пьяныхъ и у трезвыхъ молодыхъ крестьянъ стремленіе развернуться, взлетѣть куда-то, показать свою удаль! Еще какое то, непонятное имъ самимъ желаніе горячить ихъ кровь,-- сила, необузданная здравымъ смысломъ. Сами: не знаютъ, куда имъ итти, чтобы избыть свои томленія. Застряли между плохимъ и хорошимъ и силятся освободиться отъ тѣсноты, отъ духоты, отъ томленія однимъ взмахомъ.. Хорошаго не видятъ, а плохое по дворамъ блудитъ, по улицамъ шляется, высматриваетъ, что плохо лежитъ, а что и припрятано въ надежное мѣсто, къ тому въ шапкѣ-невидимкѣ подобраться можно.
   "И что въ немъ хорошаго то, когда оно чужое, не свое -- изъ чужихъ рукъ не получишь добромъ. И съ добромъ то не разстанутся, силой брать надо!" А силы хоть отбавляй: бродитъ по жиламъ пьяная, горячитъ кровь, надо ее чѣмъ-нибудь потѣшить, а голова-то съ пьяна не смыслитъ, что худо, что хорошо.
   Въ ихъ характерѣ ярко обозначены два прямолинейныхъ полюса: все потрясающее буйство и стихійно веселая удаль. И оба эти полюса воспламеняются, вскипаютъ, одинъ за другимъ, какъ только пьяный хмѣль бросается въ толову. Отъ того то въ удалой радости столько же и буйства.
   Подвыпившій хлопецъ-малороссъ или великороссъ, здоровый, молодой парень отъ ликованія, отъ радости быстро переходитъ къ озлобленію, къ буйству, лишь бы въ этотъ вулканъ съ неизлитыми человѣческими страстями попала искра откуда-нибудь, со стороны.
   Откуда это взялось? Какъ разрослось, какими дорогами шло? Можетъ, съ татарской кровью смѣшалось! И прежде въ чьихъ то жилыхъ текло.
   Русская земля вспоила, вскормила и пустила гулять по бѣлому свѣту веселую удаль и пьяное буйство.
   Широкимъ размахомъ, буйно-веселой стихійной силой надѣлилъ Богъ русскаго человѣка.
   И самъ онъ не знаетъ, что ему надо, а шумитъ.
   Можетъ быть, сытости, пьянаго хмѣля?
   Но во хмѣлю, въ пьяной головѣ отъ чего лихая кручина, звѣриный крикъ, жажда разрушать свое и чужое, надъ всѣмъ смѣяться, на всѣхъ итти войною?!
   Буянъ кричитъ:
   -- Докажи мнѣ, что я не правъ! Что я глупѣе тебя, что я хуже тебя, что у меня не такое же сердце, не такая же душа, какъ у тебя?!.
  

Безсловесный.

   Часто у пьянаго человѣка не находится словъ и не хватаетъ смысла выразить человѣческимъ языкомъ то, что тѣснитъ его грудь, выматываетъ душу, не поддается ясному слову. И онъ безсвязно кричитъ, вращаетъ свирѣпо глазами, бьетъ себя въ грудь кулакомъ, жестоко, больно, безгласно.
   Томится не высказанная, не вылитая душа. И нѣтъ близкаго, родного человѣка, который бы понялъ, выслушалъ томленіе безсловеснаго...
   Въ Малороссіи на ярмаркѣ я видѣлъ хлопца лѣтъ шестнадцати, гулявшаго въ трактирѣ. Онъ сидѣлъ за столомъ и пилъ водку "безъ компаніи". Когда я вошелъ въ трактиръ, онъ уже былъ пьянъ и какъ то особенно приподнятъ пьянымъ хмѣлемъ. Было видно, что началъ онъ гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ, а здѣсь продолжалъ или кончалъ свою гульбу. Передъ нимъ стояла уже на половину опорожненная бутылка. Ѣлъ онъ безъ ножа, жадно откусывая острыми, бѣлыми зубами отъ цѣльныхъ кусковъ колбасу и сало, и большой кусокъ бѣлаго хлѣба рвалъ руками размашисто, съ какимъ-то азартомъ. Пихалъ въ ротъ и жевалъ все вмѣстѣ, проглатывая непрожеванное. И снова наполнялъ ротъ бѣлымъ, мягкимъ хлѣбомъ, смачнымъ саломъ и колбасой.
   По дѣтски-жадному лицу скользила хвастливая, пьяная усмѣшка.
   Казалось, что онъ пируетъ такъ въ первый разъ, что и самому ему въ диковинку происходящее съ нимъ.
   Когда хлопецъ переставалъ жевать, лицо его становилось такимъ, точно онъ уразумѣлъ, понялъ смыслъ жизни, и благосклонно улыбался самому себѣ. Его подвижное лицо играло, мѣняло выраженіе. Онъ то надменно хмурился, то подмигивалъ своему блаженному состоянію, короткому сну сытой жизни и снова принимался ѣсть.
   Полбутылки водки выпилъ въ два пріема, залпомъ. Пилъ стаканами.
   Прежде чѣмъ поднести къ губамъ стаканъ, онъ пронизывалъ его побѣдоноснымъ взглядомъ и торжественно потрясалъ головой, точно говорилъ: "Я тебѣ покажу, я тебѣ дамъ".
   Воспаленные глаза дымились, таращились, выпирали наружу, точно имъ тѣсно было въ орбитахъ. Опрокидывалъ въ ротъ водку изъ стакана порывистымъ движеніемъ руки, какъ въ воронку, вставленную въ ведерную бутыль.
   Опорожненный стаканъ съ шумомъ опускалъ на столъ и на мгновеніе застывалъ какъ то неподвижно. Прислушивался ли къ огненному потоку, хлынувшему въ желудокъ, или столбенѣлъ отъ пьянаго хмѣля, ударившаго въ голову.
   Выпивъ послѣдній стаканъ, скверно выругался себѣ подъ носъ, метнулъ глазами снизу вверхъ и медленно опустилъ голову на грудь. О чемъ то тяжко задумался, провелъ рукой по волосамъ и какъ то сразу опустился всѣмъ тѣломъ, точно испугался кого то, заморгалъ виновато глазами и сталъ царапать голову всей пятерней, что то припоминая, о чемъ то догадываясь и холодѣя отъ какого то страха.
   Такъ продолжалось съ минуту.
   Опять ободрился. Лицо стало удивленнымъ. Задумался по другому. По дѣтскимъ губамъ пробѣжала стыдливая улыбка. Но лишь на мгновеніе. Ее потушила кривая, пьяная усмѣшка, растянувшая ротъ до самыхъ ушей.
   Вначалѣ что-то скрипнуло въ груди, нѣжное, тонкое, какъ сломавшееся молодое деревцо. Но пьяная усмѣшка хлестнула по щекамъ провинившагося ребенка и потушила рычащимъ смѣхомъ дѣтскій испугъ.
   И снова вся фигура куражливо подбоченилась, хвастливо обострились локти. Сытое, пьяное лицо вздулось, выпятилась чванно грудь, завозились подъ скамейкой чоботы въ сѣрой глинѣ и стали притаптывать каблуками.
   Напыжился, вытянувъ шею, раскрылъ ротъ и безгласно потянулъ въ себя воздухъ.
   Хотѣлъ что-то спѣть, но не вспомнилъ мотива, обалдѣлъ такъ, что перезабылъ всѣ слова и пѣсни. Пошатнулся всѣмъ тѣломъ на сторону, бодливо уставился остеклянѣвшими глазами въ одну неподвижную точку передъ собою. Замычалъ, замоталъ головою, подражая заправскимъ пьяницамъ. Щелкнулъ пальцами правой руки и сталъ хмуро морщить лобъ, опять припоминая что-то невеселое. Пытался ворочать мозгами, хотѣлъ осмыслить что-то, отвѣтить себѣ на вопросъ, опредѣлить какую-то сумму, но это не удавалось ему. На лбу выступилъ потъ.
   Тяжко вздохнулъ. Уперся одной рукой о край стола, другую свѣсилъ внизъ, точно парализованную. Нащупалъ карманъ въ штанахъ. Долго шарилъ въ карманѣ и выложилъ на столъ горсть мѣди съ блеснувшими двумя-тремя серебряными монетами. Положилъ локти на столъ, склонилъ голову надъ деньгами, прищурилъ лѣвый глазъ и трескуче разсмѣялся. И такъ любовался кучей мѣди минуты двѣ. Потомъ сталъ считать деньги шумно и размашисто. Сперва вынулъ изъ кучи мѣди серебряныя монеты. Потомъ взялся за мѣдныя деньги. Старательно разложилъ по стопкамъ двушки, трешки, пятачки и сталъ забавляться счетомъ денегъ, какъ дѣтской игрой. Что-то нашоптывалъ надъ мѣдью, таинственно улыбаясь. Произносилъ важно "рубль двадцать три. Рубль сорокъ одна". Путаясь въ счетѣ, плутовато грозился пальцемъ самому себѣ. Долго считалъ, сердись и улыбаясь въ то же время. И сосчиталъ таки: "рубль восемьдесятъ двѣ копѣйки". Смѣшалъ серебряныя монеты съ мѣдью, собралъ въ горсть и со звономъ опустилъ въ карманъ.
   Собрался уходить. Устало тряхнулъ головой, освобождаясь отъ хмѣля. И какъ то вдругъ насторожился, вздрогнулъ, точно морозъ прошелъ по кожѣ. Вспомнилъ, наконецъ, то, надъ чѣмъ ломалъ голову, что ускользало, что бѣжало отъ сознанія. Вспомнилъ и тускло заморгалъ глазами, скривилъ лицо, какъ ребенокъ, собравшійся плакать. И въ то же мгновеніе лихо мотнулъ головой и стукнулъ кулакомъ по столу. Сапоги подъ скамейкой громко заговорили каблуками.
   Настроился на другой ладъ. Собрался предпринять что-то веселое буйное. Кромѣшно выругался. Затѣялъ что-то лихое, отчаянное. Плюнулъ въ сторону. Еще разъ выругался въ три этажа. Глаза заблестѣли злымъ, дерзкимъ огонькомъ. Отяжелѣвшее отъ пьянаго хмѣля тѣло насторожилось. Сжались озорные кулаки.
   Хлопецъ проворно поднялся со скамьи, окинулъ трактиръ лихимъ, дерзкимъ взглядомъ и, размахивая руками и шатаясь изъ стороны въ сторону, направился къ выходу.
   Въ дверяхъ онъ столкнулся съ какимъ-то старымъ человѣкомъ съ сѣдой всклокоченной бородой, изрядно выпившимъ. Толкнулъ его грудью. Старикъ попятился. Хлопецъ уставился на него пьяными, шальными глазами. Размахнулся и ударилъ со всего плеча стараго человѣка по лицу. Тотъ повалился на землю.
   Двери трактира были раскрыты настежь. Буяна окружила толпа и съ улицы и изъ трактира. Кто-то двинулъ его по затылку, и кто-то другой поддержалъ спереди размашистымъ кулакомъ. А потомъ смяли его и стали катать по землѣ, избивая ногами и кулаками.
  

"Битва русскихъ съ кабардинцами".

   "Битва русскихъ съ кабардинцами" въ полномъ разгарѣ. Бьются по селамъ, мѣстечкамъ и деревнямъ, своя своихъ не познаша.
   Я не встрѣчалъ ни одного урядника, который не бился бы съ крестьянами, и котораго не побили бы хоть разъ за время его полицейской службы тѣ же крестьяне всѣмъ своимъ скопомъ, или какой-нибудь головорѣзъ, вступившій съ нимъ въ единоборство, не выместилъ бы на немъ злобу своихъ односельчанъ.
   Одинъ урядникъ, посвящая меня во всѣ трудности своей полицейской службы, разсказалъ, какъ совсѣмъ "невзрачный плюгавенькій мужиченко" чуть не отправилъ его на тотъ свѣтъ.
   "Мужиченко проворовался. Нужно было его проучить какъ слѣдуетъ".
   Для этой цѣли урядникъ пригласилъ его въ одну изъ пустыхъ комнатъ волостного правленія и остался съ нимъ съ глазу на глазъ. Себя онъ считалъ непобѣдимымъ: широкоплечій, въ сажень ростомъ, съ рененкампфовскими усами, гладкій, жирно лоснящійся, какъ іоркширская свинья.
   Оставшись наединѣ съ невзрачнымъ мужиченкой, онъ "отечески" ругнулъ его и, ласково улыбнувшись, хватилъ по рожѣ.
   Мужиченко покачнулся отъ удара, но не потерялъ равновѣсія. Присѣлъ, изловчился, втянулъ голову въ плечи, съ быстротой кошки пролѣзъ между ногъ урядника, разставленныхъ по-кавалерійски, схватилъ его ниже колѣнъ и повалилъ черезъ сабя. Огромная, сырая туша, какъ подрубленное дерево, грохнулась на полъ лицомъ внизъ.
   Невзрачный мужиченко набросился на остолбенѣвшее грузное тѣло и сталъ катать его по полу, работая зубами, кулаками и ногами.
   Такъ бы и закаталъ до смерти, если бы, не почуявъ бѣду, не явился на выручку старшина съ двумя десятниками.
   Двери оказались закрытыми на ключъ самимъ же урядникомъ. Влѣзли черезъ окно и стащили съ мокраго отъ пота и крови тѣла невзрачнаго мужиченку. И ужъ общими силами угомонили его.
  

"Фасономъ кверху".

   Водка, пьяная гульба, кружокъ пѣсенниковъ тоже съ пьяными -- единственный способъ развлеченія деревенской молодежи во время отдыха. Другого ничего нѣтъ, да и не откуда быть другому-то!
   Пѣсни, хороводы, вечеринки съ пляскою -- это есть. Но этого мало, не хватаетъ на весь праздничный день. И многое въ этомъ прискучило, надоѣло. Хочется полнаго веселья. Можетъ быть, и не деревенскаго.
   На бирюлькахъ играть прискучило, хочется настоящихъ пѣсенъ, которыя бы хватали за сердце. Разрастается стремленіе къ красотѣ звуковъ, красокъ и движеній. Хочется новыхъ пѣсенъ, новыхъ словъ въ пѣсняхъ, настоящей музыки.
   Тотъ, кто былъ въ городѣ на заработкахъ или отбывалъ солдатчину, слышалъ настоящую музыку, настоящія пѣсни. "И мотивы, и слова такіе веселые!" Бывалые люди слышали и разсказчиковъ и куплетистовъ. Разсказываютъ о кинематографахъ, циркахъ, театрахъ. Слышали и видѣли настоящее, веселое.
   Въ городѣ хорошо, умѣютъ веселиться! И одинъ принесъ, другой привезъ частицу городского веселья. И пятый, и десятый набрался, нахватался всякаго городского веселья на открытыхъ сценахъ, въ народныхъ домахъ, въ балаганахъ.
   Много и такихъ, что подцѣпили веселье на улицѣ, во всякихъ закоулкахъ большого города, въ веселыхъ домахъ.
   Худо или хорошо, но это городское, новое, веселящее не мужиковъ, а людей, которые видывали виды.
   Но всѣ эти частицы городского веселья въ передачѣ, въ пересказахъ, въ перепѣвахъ своихъ деревенскихъ бывалыхъ людей не увлекательны, грубы, а подчасъ циничны и по своему существу.
   Но кое-какъ да понемножку деревенская молодежь пробавляется этими недоброкачественными продуктами городской культуры.
   И ужъ не попрежнему веселится русская деревня. И пѣсни, и пляски не тѣ. Русская, камаринскій, сапоги съ подковками, отбивающіе битый часъ трепака, устарѣли и забавляютъ только самыхъ "сѣрыхъ" парней и дѣвокъ, не понюхавшихъ городского веселаго духа ни тамъ, ни здѣсь.
   Тѣ проголосныя пѣсни, которыя распѣвали въ прежнія времена, потеряли всю свою прелесть, оказались "сѣрыми", совсѣмъ мужицкими, отстали отъ вѣка, наскучили и надоѣли. Мало въ тѣхъ пѣсняхъ "смыслу".
   Однообразный мотивъ прежнихъ проголосныхъ пѣсенъ, часто безъ словъ, или со словами, но безъ всякаго содержанія, сходятъ со сцены деревенскаго репертуара. А на смѣну являются часто нелѣпыя, отвратительныя "вокально-музыкальныя" городскія новинки и треплются деревенской молодежью по селу, часто не въ томъ видѣ, не въ тѣхъ тонахъ, и по-своему, по-деревенски увеселяютъ, развлекаютъ нудную, скучную жизнь крестьянъ, лишенныхъ возможности видѣть, слышать и понимать дѣйствительную красоту звуковъ, красокъ и движеній.
   И такъ часто бываетъ. Затѣваютъ что-нибудь веселое молодые парни, придумываютъ забаву для себя и для дѣвокъ, сговариваются спѣть хоромъ какую-нибудь забавную пѣсенку, веселую, удалую, чтобы однимъ взмахомъ развеселить, разсмѣшить дѣвокъ, да и потѣшить стариковъ. Но веселыхъ, забавныхъ пѣсенъ мало, а если и знаютъ ихъ заговорщики -- всѣ онѣ пѣты, перепѣты, прискучили и старымъ, и молодымъ, устарѣли. Надо выкинуть колѣнце поновѣе, развеселое, разудалое, или спѣть что-нибудь смѣшное, съ перцемъ. А съ перцемъ-то еще меньше пѣсенъ, еще меньше словъ въ пѣсняхъ.
   Поискать бы по селу человѣка знающаго, пришлаго, городского "ухаря".
   Стоятъ парни кружкомъ, думаютъ, кого еще не хватаетъ. А знающій человѣкъ тутъ какъ тутъ, идетъ навстрѣчу, пошатывается, не такъ ужъ пьянъ, "а линію держитъ, для форса".
   -- Вотъ онъ!-- въ одинъ голосъ вскрикиваютъ парни:-- явился явленный! Здравія желаемъ, служба! На побывку пришелъ, добро пожаловать въ нашу компанію.
   Служба молодцевато козыряетъ, жметъ товарищамъ руки.
   Бравый парень не даромъ служитъ въ гвардейскомъ полку въ Москвѣ Бѣлокаменной, "со столичнымъ духомъ, явился въ деревню, чай набрался, нахватался всякихъ премудростей".
   -- Выкладывай, что видѣлъ, что слышалъ, народъ веселья хочетъ!
   -- Можетъ, пѣсню какую посмѣшнѣе да позабавнѣе, изъ столицы вынесъ? Запѣвалой прежде былъ, а въ городѣ то образовался.
   -- Знаешь развеселую?
   -- Есть одна похабная съ припѣвомъ,-- отвѣчаетъ, "гвардія".
   -- Жарь похабную, балалайка настроена, подыграемъ живымъ манеромъ!
   "Гвардія" становится въ средину кружка.
   -- Я буду слова выговаривать, а вы припѣвайте послѣ, каждаго моего куплета,-- говорилъ образованный человѣкъ, приплясывая бойкими солдатскими ногами въ аккуратныхъ "собственныхъ" сапогахъ.
   "Гвардія" напѣваетъ мотивъ. Бренчитъ понятливая балалайка, подбираясь къ мотиву.
   Въ пять-десять минутъ балалайка налажена, повторяетъ напѣвъ, чуть ни говоритъ слова.
   "Гвардія" уже спѣла три раза.
   Хохотъ, одобрительныя восклицанія!
   Начинается спѣвка. "Гвардія" поетъ куплеты, хоръ разучиваетъ припѣвъ.
   Спѣвка продолжается недолго. Въ четверть часа хоръ разучилъ мотивъ и слова припѣва. Съ шумомъ, съ трескомъ выступаетъ на улицу и двигается въ развалку, въ растяжку по селу.
   И деревня обогащается еще однимъ произведеніемъ "вокально-музыкальнаго искусства".
   И это единственная городская культура, доступная и возможная для деревни.
   Здоровая, крѣпкая, настоящая деревня принаряжается въ линючее, разноцвѣтное шутовское домино кривляющагося порнографическато потѣшнаго, ни словомъ, ни дѣломъ, ни помышленіемъ не задѣтаго настоящей культурой.
   "Все теперь у насъ шиворотъ-на-выворотъ. Не дѣло, а мода по деревнѣ пошла"!-- говорятъ старые деревенскіе люди.
   Ничего нѣтъ опредѣленнаго, законченнаго, самобытнаго въ разноцвѣтно-линючей деревенской толпѣ. Смѣшанная, нескладная, засоренная городскими отбросами -- новая русская деревня.
   Праздничная деревенская толпа не нарядная, а франтовская.
   Настоящее и фальшивое спорятъ другъ съ другомъ.
   Фальшь высмѣиваетъ непосредственность и простоту. Настоящее деревенское козыряетъ фальшивому, поддѣльному. Солдаты и всѣ молодые люди, побывавшіе въ городѣ, культуръ-трегеры новой деревни.
   Городъ кривляется и идетъ въ деревню "фасономъ кверху". Прячутъ ноги, лапти липовые, и "стѣснительно" расшаркиваются сапоги съ подковками. Франтовски шуршитъ накрахмаленная юбка, и пестрый сарафанъ стыдливо прячется въ модный фартукъ съ фабричными кружевами.
   Накрахмаленная юбка и полосатые брюки "фасономъ кверху" танцуютъ кадриль съ фигурами. И сапоги съ подковками и лапти липовые приплясываютъ сзади въ тактъ кадрили.
   Пестрый сарафанъ въ модномъ фартукѣ завистливо посматриваетъ на шуршащую "крахмалами" модницу и учится танцовать кадриль съ фигурами.
   "Ахъ, вы, сѣни мои сѣни" обиженно прислушиваются къ полькѣ, которая шепеляво выговариваетъ: "Каролина нѣмка, танцуй хорошенько"... Гармоника скалитъ зубы и выводитъ на разные лады: "Танцуй польку и кадриль и пляши въ присядку".
   Балалайка попрежнему рветъ и мечетъ и подстраивается къ мандолинѣ. Разводитъ шуры-муры съ венгеркой, съ полькой и лихо звенитъ струнами.
   Городъ ломается, крутитъ нафабренные усы и дирижируетъ танцами.
   Танцоръ изъ города несетъ въ деревню "всякую всячину".
   "Городская мода" -- дѣло его рукъ. Онъ же знатокъ всякихъ скабрезныхъ пѣсенъ, куплетовъ и анекдотовъ. Ему же принадлежитъ все выше и выше поднимающая въ деревнѣ свою голову худая болѣзнь. Онъ же картежникъ и пьяница, "тайный похититель индюковъ и куръ, гитаристъ и соблазнитель деревенскихъ дуръ". Ему же принадлежитъ культура деревенскаго хулиганства.
   Но объ этомъ рѣчь впереди.
  

Рано, рано на зарѣ.

   Радостной лѣтней порой земля молится въ благодатной утренней прохладѣ.
   Въ степяхъ, въ лѣсахъ, въ широколистой зелени огородовъ, человѣческая, звѣриная растительная жизнь въ говорѣ, въ пѣсняхъ, въ ароматѣ творитъ божественную симфонію, и самъ Богъ, проясняя раннее утреннее небо своимъ миротворящимъ взоромъ, благословляетъ землю, возставшую отъ сна.
   Земля зачарована пробужденіемъ.
   Здоровая, живая земля стосковалась за ночь о свѣтломъ днѣ и жадно выпила всю чашу радости пробужденія.
   Начался день. Все земное, все живое трепетно прислушивается, приглядывается къ землѣ. Дышитъ полной грудью, всѣми силами своими отдается труду.
   Въ поляхъ, въ степяхъ, въ лѣсахъ сторожкое движеніе. Стелется по землѣ пластомъ, ложится вѣковѣчная забота. Душой и тѣломъ творитъ земля, согрѣтая разумомъ, въ трудахъ рожденнымъ.
   И ужъ не тянется къ небу.
   Мать сыра-земля, въ мукахъ рождая все сокровенное свое, страдаетъ и наслаждается.
   Такъ въ будніе, трудовые, заботливые, хлопотливые дни.
  

Праздничный день.

   И въ праздничный день жизнь деревенская начинается съ утренней зорьки и бьетъ во всѣ колокола.
   Жить, жить -- хочется жить всѣмъ и каждому. И само сердце живой земли жаждетъ радости и восторговъ, красоты небесной.
   Праздничный деревенскій день начинается съ церковнаго благовѣста и молитвы.
   Не одни старики, но и деревенская молодежь идетъ въ церковь. Но не такъ настроена, чтобы молиться. Праздничный благовѣстъ зоветъ ее къ веселью и радости, къ свѣтлому празднику молодости. И скорбныя молитвы о спасеніи души ускользаютъ отъ ея вниманія.
   Въ воскресную обѣдню, въ самой церкви стоятъ только пожилые, старые люди, да матери съ младенцами. Вся молодежь на улицѣ около праздничной солнечной церкви.
   Снаружи церковь веселѣе, богаче, наряднѣе. Золотой куполъ блеститъ на солнцѣ. А со стороны полей, подступившихъ къ самой церковной оградѣ, несется благодать Божья, освѣжающая, ободряющая здоровыхъ и молодыхъ.
   И дышется около церкви просторно и легко.
   Въ церковь заходятъ только перекреститься, и то не всѣ. Стоятъ на паперти, откуда сквозятъ въ церковныя двери смѣющіеся молодые женскіе и мужскіе голоса. И весь церковный дворъ усыпанъ молодымъ народомъ.
   Гуляютъ по двору, стоятъ парами, сидятъ въ кружкахъ. И за церковной оградой слышатся веселые голоса. Здѣсь и тамъ переглядываются, перебрасываются пучками травы и цвѣтами.
   Въ церковной оградѣ ведутъ себя чинно, но иногда, то тамъ, то здѣсь срывается молодой веселящій задоръ. И сквозь присмирѣвшій, едва внятный говоръ раздаются громкіе, веселые возгласы.
   Втихомолку шутятъ, любятъ и смѣются.
   Украдкой говорятъ:
   "Пусть старики молятся, а насъ въ церковь и калачомъ не заманишь. А будетъ время, и мы помолимся, коли доживемъ до вашихъ дней".
   Со всѣмъ этимъ борются деревенскіе батюшки. Читаютъ проповѣди, гнѣвныя и жестокія. Но съ гуся сползаетъ вода.
   Не внемлютъ!
   Батюшки гнѣваются: "распустили себя! Табакъ въ церковной оградѣ курите, сквернословите, съ вожделѣніемъ блуждаете вокругъ храма, пустозвоните! Смѣетесь нагло, веселите дьявола, сыто рыгаете, громко сморкаетесь"...
   Порицаетъ замужнихъ и незамужнихъ женщинъ: "осатанѣли, отреклись отъ всего божескаго и человѣческаго. Креститесь, а куда смотрите блудными очами? Безбожницы! Молиться пришли, а сѣмечки грызете. Отъ того то Господь Богъ вамъ и милости не даетъ".
   Въ нѣкоторыхъ селахъ крестьяне пріурочили батюшекъ служить "кратко", и на это тѣ же батюшки жалуются:
   -- Извольте съ ними жить! Приходится сокращать богослуженіе, иначе подъ конецъ обѣдни ни единой души не останется въ храмѣ. Развѣ это не демонстрація! А какъ бороться съ этимъ?
   Рано кончается воскресная обѣдня, еще утромъ. Старики расходятся по домамъ, а молодежь идетъ искать веселья.
   Длинный праздничный день скоротать надо, прожить весело. Надо почувствовать его. Съ утра до вечера быть веселымъ, быть довольнымъ и веселить другихъ.
   Скучаетъ въ деревнѣ и крестьянская молодежь. Слишкомъ узка и примитивна деревенская обстановка праздничнаго дня.
   Такъ и въ Великороссіи, такъ и въ Малороссіи. Въ праздничной крестьянской толпѣ чувствуется какая-то тревожная растерянность, неудовлетворенность, усталость отъ пустого бездѣлья. Съ утра уже ходятъ по селу пьяные хлопцы. А трезвому человѣку некуда дѣваться...
   Праздничный день для веселья. Такъ складывается въ головѣ молодого крестьянина.
   Ждетъ онъ праздника съ нетерпѣньемъ. Жажда веселья въ немъ велика. Пьетъ онъ его полнымъ ковшомъ, потому что нѣтъ передъ нимъ ковша съ другимъ напиткомъ. Но въ томъ весельи, которое онъ ждетъ съ жаждой цѣлую недѣлю, нѣтъ веселаго хмѣля, и онъ разбавляетъ свободной. Водка горячитъ кровь, и, хмѣльная, она бродитъ по тѣлу, подстрекаетъ къ новому веселью.
   А безъ пьянаго хмѣля и веселье не въ веселье. Скитается трезвый, веселый человѣкъ съ одного кутка на другой съ мыслью, какъ бы и чѣмъ свое веселье подправить.
   Къ пьянымъ не пристаетъ -- биться еще начнутъ за то, что увидѣли непьянаго веселаго человѣка.
   Сторонится трезвый человѣкъ пьяныхъ и встрѣчается, съ такимъ же скитальцемъ съ неудовлетвореннымъ трезвымъ весельемъ, спрашиваетъ:
   -- Куда пошелъ?
   -- Искать веселья.
   -- Пойдемъ вмѣстѣ -- мое веселье безъ товарища.
   Идутъ веселые, трезвые хлопцы вдвоемъ, а разговаривать не о чемъ.
   О злобахъ деревенскаго дня толкуютъ старыя бабы и разносятъ по селу новости, давно слышанныя, давно виданныя, часто повторяющіяся.
   Развѣ о дівчатахъ поговорить? Но разговоръ о дівчатахъ исчерпывается двумя-тремя вопросами и отвѣтами. "Въ душу дівки не влѣзешь". Да и разговоръ о дівчатахъ не клеитоя -- веселаго языка не хватаетъ! Если выпить, развязался бы веселый языкъ. Много на веселомъ языкѣ словъ, которыхъ въ трезвомъ видѣ и не скажешь.
   Идутъ веселые люди по дорогѣ -- скучаютъ. Навстрѣчу попадаются дівчаты. Ужъ не такъ и веселы, а смѣются.
   Двѣ: одна русявая, другая чернявая.
   Останавливаютъ дівчатъ. Одинъ чернявую, другой русявую. Здороваются за руку.
   И хлопцамъ не весело, а тоже смѣются. Молчатъ. Держутоя за руки. Придумываютъ веселыя слова, и еще скучнѣе становится. Застряли всѣ четверо на срединѣ дороги. И дівчата то не свои, съ далекаго кутка, да дѣло молодое.
   Сперва парочки стоятъ вмѣстѣ. Занимаютъ другъ друга переглядываньемъ, смѣшками.
   Начинаютъ веселѣть отъ близости. Вытанцовываются, наконецъ, веселыя слова. У одного и у другого хлопца находится какой-нибудь секретъ къ своей дівчинѣ, который надо сообщить ей на ушко, чтобы никто не подслушалъ. Расходятся въ разныя стороны парочками.
   Секреты позволяютъ поближе подойти къ дівчинѣ. Но секреты не интересные. Дівчины смѣются кокетливо:
   "Выдумали бы ще покраще!"
   Крѣпко держутся хлопцы за горячія дѣвическія руки. Готовы признаться въ любви. Одинъ обнялъ правой рукой свою чернявую. Языкъ развязался, заводитъ рѣчь о любви. Еще ближе наклонился къ ней. Дівчина взвизгиваетъ, любо ей, но отстраняется отъ горячаго дыханія своего кавалера:
   -- Не треба!
   Другой хлопецъ не отстаетъ отъ товарища. Обнялъ свою русявую обѣими руками, готовъ поцѣловать ее въ сахарныя губы, но русявая съ веселымъ смѣхомъ откидываетъ голову назадъ и роняетъ ласково:
   -- Съ чужими щаловаться не треба!
   Хлопцы какъ-то сразу тускнѣютъ.
   Очарованіе смѣняется огорченіемъ. Отстраняются отъ дівчинъ, но рукъ не выпускаютъ. Дівчина улыбается, лукаво и насмѣшливо.
   Первый хлопецъ говоритъ своей чернявой обиженными глазами:
   "Нужда заставила остановиться -- скука".
   И ужъ совсѣмъ ему невесело.
   И дівчина думаетъ, скупо улыбаясь: "и менэ нужды не мае кохатысь съ хлопцемъ безъ свого веселья". Освобождаетъ свои руки. И застѣнчиво, стыдливо улыбаясь отходитъ отъ хлопца, медленно, какъ будто-бы говоря: "постояла бы трошки, да треба до дому".
   Покинутый хлопецъ поворачиваетъ мрачную спину и шагаетъ, куда глаза глядятъ, одиночкой. Оставляетъ на дорогѣ товарища -- такъ ужъ принято. Если одинъ раньше получилъ отставку, другого не ждетъ. Рано или поздно, но и тотъ отойдетъ отъ своей русявой съ мрачной спиной.
   И какъ одинъ, такъ и другой блуждаютъ по селу со своимъ непристроеннымъ къ мѣсту весельемъ.
   Не радуетъ взоровъ деревенской молодежи зрѣлище помѣщичьихъ полей и лѣсовъ, вокругъ которыхъ "живописно" расположились села, деревни и хутора.
   Ни хлопцевъ, ни дівчатъ не веселитъ та самая природа. Они срослись съ землей, привычно и буднично. Она въ нихъ, они въ ней.
   Крестьянская молодежь въ праздничные дни не гуляетъ по полямъ и по лугамъ, не ищетъ живописныхъ мѣстъ, не любуются перспективой лѣсовъ и степей, и синевой небесной, граничащей съ землей.
   Закаты и восходы солнца не блещутъ для нихъ новизной.
   Съ раннихъ лѣтъ проглядѣли и утреннее, и полуденное, и вечернее небо въ ожиданіи вечернихъ сумерекъ, несущихъ съ собою отдыхъ отъ длиннаго трудового дня.
  

Чужая вода.

   Нѣсколько мѣсяцевъ я прожилъ въ большомъ селѣ уманскаго уѣзда, кіевской губерніи. Рядомъ съ селомъ деревня, такая же большая и многолюдная. Деревня и село сошлись край съ краемъ и протянулись на четыре версты.
   Посреди села и деревни большой "ставокъ", широкій и глубокій, длиною больше версты, рѣдкій для безводныхъ степей Малороссіи.
   Но деревенская молодежь только гуляетъ по бережку, любуется ставкомъ со всѣхъ четырехъ сторонъ. Чистая и прозрачная вода, запруженная помѣщичьей мельницей, заливаетъ крестьянскіе огороды. А сами крестьяне только поятъ своихъ лошадей въ этомъ "ставкѣ", да ихъ жинки и дочки полощутъ въ немъ бѣлье.
   И деревенская молодежь любуется чистой и прозрачной водой "ставка" издали.
   Поплавать-бы по ставку на лодкѣ, на бревнѣ въ корытѣ!
   Но ставкомъ завладѣлъ помѣщикъ. Его охраняетъ ставочникъ и охотится за всякимъ хлопцемъ, подросткомъ безъ штановъ, отплывшимъ отъ своего огорода на обрубкѣ бревна.
   И рыбы всякой много въ ставкѣ. Но и ловить рыбу крестьянамъ строго воспрещается. Помѣщикъ сдалъ ставокъ арендатору, и тотъ не подпускаетъ къ ставку крестьянъ и крестьянскихъ дѣтей, вооруженныхъ рыболовными снастями.
   Въ солнечные и праздничные дни хлопцы и дівчаты стоятъ на бережку чужого ставка и скучающе бросаютъ камушки въ чужую воду, любуясь, какъ они булькаютъ и всплескиваются на зеркально-гладкой поверхности, отражающей въ себѣ крестьянскіе огороды съ плакучими вербами.
   И такъ всюду въ здѣшнихъ мѣстахъ.
  

Веселье веселое и все сокрушающая дубинка.

   Длинный праздничный день переваливается съ боку на бокъ, вздыхаетъ тоскливо. Но никому не хочется жить сиротой. И пьяное веселье куражится: "Мало выпито, скучно мнѣ, еще хочу". Съ пѣснями, съ плясами идетъ по селу, ухаетъ и кричитъ: "еще хочу -- пѣсенъ и пляса мнѣ мало!"
   Пока еще свѣтло, дівчаты не пристаютъ къ разгулявшимся хлопцамъ.
   Среди бѣлаго дня на глазахъ у всѣхъ, въ шумной толпѣ молодыхъ хлопцевъ веселиться имъ не позволено -- такъ ужъ по традиціи. Да и сами стѣсняются выступать въ рядахъ растянувшихся по всему селу хлопцевъ, хотя и влечетъ ихъ къ нимъ, къ ихъ буйному веселью. Но много пьяныхъ "дурней", боятся драки. Въ пьяномъ хмѣлю почти всѣ буйные. Какъ вспыхнетъ ссора, такъ биться начнутъ. У всѣхъ подгулявшихъ стремленіе громче пройти по селу.
   Пьяныхъ становится все больше и больше, а до вечера еще далеко, надо скоротать, избыть праздничное время.
   Отъ полдня къ вечеру уже наростаетъ какая-то тоскливая тревога, отравляющая деревенскій покой буйными, пьяными голосами. То на одномъ, то на другомъ куткѣ вспыхиваетъ драка. Одна кончается, другая начинается. Побившіе другъ друга прежде, ввязываются въ новую драку. То тамъ, то здѣсь раздаются отчаянные, душу раздирающіе голоса. И трудно понять -- рѣжутъ ли кого, или кто-то допился до зеленаго змія и сражается съ нечистой силой, обступившей его со всѣхъ сторонъ.
   Во всемъ этомъ чувствуется, что люди не идутъ навстрѣчу веселаго праздника, а бѣгутъ отъ него, оставляя на пути своего бѣгства крики ужаса, стоны проклятій.
   Дівчаты еще могутъ скоротать праздничный день безъ тревогъ и томленій въ своемъ дѣвичьемъ кругу около батьковскихъ хатъ, въ кругу своихъ сестеръ, матерей и сосѣдокъ.
   Онѣ еще не разстались со своими стародавними суевѣрными причудами. Ночью имъ снятся небывалые сны. И въ сумеркахъ вечера чудится лѣшій. Ихъ веселятъ еще дѣтскія сказки и всякія байки. Онѣ разсказываютъ другъ другу о своихъ сердечныхъ дѣлахъ, ревнуютъ и любятъ втихомолку... У нихъ много разговоровъ о своей женской судьбѣ, о радостяхъ и горестяхъ будущаго. Онѣ показываютъ другъ другу свои обновки, колечки, брошки, крестики, купленные на ярмаркѣ по пяти копеекъ за любую вещь на выборъ. А наскучитъ общій дѣвичій разговоръ, по домамъ разойдутся. Около двора, около хаты не перемежается женская работа.
   Трезвая голова, молодого хлопца не находитъ себѣ пристанища. Веселятся только пьяные. Море по колѣно пьяному человѣку! Бредетъ онъ, пьяный шатается, безъ шапки, мотаетъ кудлатой головой, грабастаетъ руками, точно и впрямь плыветъ по синему морю, шумитъ, кричитъ, борется съ какими-то таинственными силами.
   Да и въ пьяномъ-то видѣ онъ не чувствуетъ подъ своими ногами родной земли. Точно и впрямь не родная, не держитъ на ногахъ, шатаетъ. У трезваго человѣка ноги прикованы къ землѣ. Стоитъ онъ на своей полоскѣ, тѣсно ему ворочаться и некогда смотрѣть. А когда пьянъ -- онъ у синяго моря, собирается итти пѣшкомъ по морямъ, по волнамъ. И все его веселитъ. И вездѣ ему надо. Шумитъ, куражится.
   Вдвоемъ, втроемъ идутъ по селу пьяные хлопцы въ обнимку, изливаютъ свои пьяныя чувства, клянутся, каются въ чемъ-то, раскрываютъ душу, бьютъ себя въ грудь кулакомъ, жестоко и признательно. Одни плачутъ, расчувствовавшись отъ пьянаго хмѣля, другіе негодуютъ, жестоко бранятся, "выворачиваютъ душу", мстительно грозя кому-то, потрясая жесткими, мозолистыми кулаками.
   Въ лѣтнюю полуденную пору жарко. Солнце палитъ, дорога пылитъ. Тошно.
   И трезвые хлопцы томятся отъ многаго. Отдыхающее тѣло капризно. Ищетъ покоя, сытости, прохлады.
   Жаркій праздничный день удлинняется, когда ничего этого нѣтъ. Молодое, здоровое тѣло страдаетъ отъ жажды, отъ приступовъ тоски.
   А тутъ еще пьяные бередятъ душу своимъ весельемъ, своею буйной удалью.
   И трезвые, и пьяные хлопцы играютъ въ карты, въ орлянку, въ четъ-нечетъ, во всякія азартныя игры, занесенныя въ деревню "бывалыми людьми". Прячутся отъ стариковъ въ пустыхъ, заброшенныхъ клуняхъ или гдѣ-нибудь на огородахъ, въ густо разросшейся зелени. Тусклая колода картъ съ едва замѣтнымъ крапомъ, съ отгрызанными краями, съ протертыми до дыръ тузами и валетами ходитъ по торопливо дрожащимъ рукамъ, подмываетъ, подзадариваетъ къ азарту.
   Нѣтъ ничего другого, здороваго, яснаго, свѣжаго, волнующаго молодую кровь, кромѣ азарта и водки. Чѣмъ дальше къ вечеру, тѣмъ больше пьяныхъ. Веселые, пьяные хлопцы ищутъ шумной, веселой компаніи. Собираются со всѣхъ кутковъ въ какой-нибудь оживленный, пьяный центръ села. Являются отпѣтыя головы "півни", звонкоголосые, танцоры, куплетисты, исполнители похабныхъ пѣсенъ. И здѣсь трезвые, мѣшаясь съ пьяными, спѣваются, сговариваются итти съ пѣснями и музыкой по всему селу. Выступаютъ "въ походъ" всей грузной "пьяной компаніей.
   Шагаютъ по улицѣ медленно въ развалку, и не пьяные шатаются, куражливо кривляются для виду, для форсу. Въ заднихъ рядахъ поютъ одно, въ переднихъ другое. И средина шумитъ, подтягиваетъ то тѣмъ, то другимъ. Или, заткнувъ уши, поетъ свое. Но въ переднихъ рядахъ подавляющее большинство извѣстныхъ въ селѣ пѣсенниковъ и музыкантовъ, буйныхъ, удалыхъ и пьяныхъ.
   Впереди всѣхъ идетъ городская мода, "фасономъ кверху". Ей подтягиваетъ, подыгрываетъ, подплясываетъ вся пьяная компанія. Городская мода выкраиваетъ, выколачиваетъ всѣ свои "фасоны".
   Шумъ, гамъ, дождь съ градомъ, громъ и молнія веселой компаніи, запрудившей широкую деревенскую улицу, ставитъ на ноги всю сельскую полицію.
   Передъ шумной толпой выростаетъ староста съ двумя полицейскими изъ тѣхъ же крестьянъ.
   Стражники пока что не появляются въ людной веселой толпѣ.
   Староста и полицейскіе тоже навеселѣ, покачиваются, но не теряютъ полицейскаго апломба. Съ толстыми палками въ рукахъ.
   Становятся на почтительномъ разстояніи отъ веселящейся толпы всѣ трое, угрожающе машутъ своими дубинками, командуютъ:
   -- Раз-раз-разойдись! По хатамъ, тикайте до дому, разбойники!
   Лихія, буйныя пѣсни съ присвистомъ, гуканьемъ и все пьяное торжество становится громче.
   Потрясая палками, полицейскіе кромѣшно ругаются, также возбужденные пьянымъ хмѣлемъ.
   Пѣніе не прекращается. Становится громче и громче. Толпа не останавливается.
   Блюстители порядка пятятся назадъ, рвутъ и мечутъ. Ихъ дубинки готовы обрушиться на идущихъ впереди хлопцевъ.
   Озлобленіе въ пьяной толпѣ растетъ и крѣпнетъ въ пьяныхъ полицейскихъ.
   По бокамъ улицы собрались зрители: бабки и дядьки, старые и малые. Нѣкоторые не безъ любопытства ждутъ, когда начнутъ биться.
   Но въ переговоры съ хлопцами вступаютъ и со стороны старые люди. Являются отцы и матери разгулявшихся хлопцевъ, тоже съ палками, врываются въ веселую толпу и выколачиваютъ изъ нея, кого имъ надо. Этому никто изъ веселящихся не протестуетъ, и дѣти въ такихъ случаяхъ повинуются своимъ отцамъ. Движеніе впередъ замедляется, но буйные голоса съ присвистомъ, съ гуканьемъ, становятся несноснѣе.
   Ободренные вмѣшательствомъ стариковъ, полицейскіе заявляютъ о себѣ громче, командуютъ:
   -- Не пойте похабныхъ пѣсенъ!
   А сами кромѣшно ругаются -- и въ душу, и въ сердце, и въ печенку, и въ селезенку.
   Трезвые высмѣиваютъ, сыплютъ по ихъ адресу остроты, менѣе пьяные подзадариваютъ совсѣмъ пьяныхъ щегольнуть какимъ-нибудь забористымъ словечкомъ, подаютъ реплики, тоже ради забавы.
   Пьяные, буйные готовы биться не на жизнь, а на смерть за то, что имъ помѣшали пѣть, итти по улицѣ съ пѣснями, тѣшить себя и веселить другихъ.
   И часто подобныя праздничныя увеселенія кончаются, кровавыми драками, убійствами, въ пылу гнѣва, въ пьяномъ чаду.
   Ложится мертвыми костьми кто-нибудь изъ буйно веселящихся. Бываетъ, что такъ же расплачиваются и сами полицейскіе за свое сверхсиліе.
   Это одна изъ яркихъ картинъ праздничнаго деревенскаго веселья.
   Но деревенской молодежи вообще запрещаютъ пѣть пѣсни на улицѣ. И не только вдали отъ своихъ хатъ, на площади, на шляху, на выгонѣ, но не позволяютъ пѣть хоромъ и на своихъ дворахъ.
   И если бы боролись только съ пѣснями, въ которыхъ слышится площадная брань, циничныя слова -- другое дѣло! Но въ пѣсняхъ деревенской молодежи сельская полиція не разбирается, и сама не въ состояніи отдать себѣ отчета, что въ той или другой пѣснѣ цинично и не цинично, какую брань, какое слово, произнесенное нараспѣвъ, должно пресѣчь; какая брань не нравится начальству и господамъ, проѣзжающимъ мимо веселящихся хлопцевъ?
   Сама сельская полиція, со всѣми стражниками и урядниками во главѣ, пропитана насквозь матернымъ словомъ, и въ своей назидательной роли утратила всякую чувствительность къ чистому, здоровому слову.
   Всякія хоровыя пѣсни съ плясками подъ открытымъ небомъ преслѣдуются мѣрами пресѣченія.
   Но для деревенскаго праздничнаго веселья другого мѣста нѣтъ, кромѣ базарной площади и выгона для скота.
   Плясать, пѣть, радоваться праздничному дню въ хатахъ, въ избахъ, деревенская молодежь, собравшаяся компаніей, не имѣетъ физической возможности.
   Въ каждой хатѣ крестьянина-малоросса или въ избѣ великоросса тѣсно, скученно до тошноты. Всѣ углы, всѣ простѣнки загромождены, заставлены неповоротливымъ крестьянскимъ скарбомъ. Въ каждой крестьянской семьѣ восемь-десять-пятнадцать душъ, со старыми да малыми. Здѣсь же ютятся и куры съ цыплятами, и телята, и ягнята.
   Нѣтъ у крестьянъ строеній, даже сараевъ безъ крыши для развлеченій и увеселеній. И естественно, что они выливаютъ свои радости и восторги подъ открытымъ небомъ. А что у нихъ слишкомъ элементарны, грубы, до жестокости циничны средства для удовлетворенія своихъ "духовныхъ потребностей", въ этомъ не виноваты даже всякіе франты "фасономъ кверху", и столь же некультурная, нескладная, неладная "русская гвардія", приносящая въ родную деревню съ военной службы похабныя пѣсенки.
  

Палка о двухъ концахъ.

   Ожесточили деревню предержащія власти и всякія мѣры пресѣченія.
   Въ томъ же селѣ, уманскаго уѣзда, прошлымъ лѣтомъ былъ убитъ полицейскій разгулявшимися по селу хлопцами.
   Я зналъ этого полицейскаго и нѣкоторыхъ изъ его убійцъ. Эти хлопцы не пользовались плохой славой на селѣ. Никто изъ односельчанъ не видѣлъ ихъ буйно пьяными. Дѣти сравнительно зажиточнаго крестьянина. Два брата. Третій братъ служилъ лакеемъ въ гостиницѣ уѣзднаго города.
   Пріѣхалъ въ гости въ свое село и загулялъ съ двумя своими братьями въ компаніи съ товарищами, тоже мѣстными хлопцами.
   Сперва хлопцы гуляли въ отцовской хатѣ, а когда смерклось, пошли по селу съ пѣснями.
   Гдѣ-то, около ставка, на безлюдьи, ихъ встрѣтили старосты и два полицейскихъ, набросились на хлопцевъ съ бранью, заставляя ихъ прекратить пѣніе. Хлопцы продолжали пѣть, идя своей дорогой. Полицейскіе пустили въ ходъ свои дубинки. Было уже совсѣмъ темно. Одинъ хлопецъ, гость, набросился на одного изъ полицейскихъ, вырвалъ у него изъ рукъ палку и той же палкой обрушился на усмирителя.
   Товарищи и братъ насѣли на старосту и на другого полицейскаго, повалили на землю и стали бить кулаками и пинками.
   Гость, братъ и товарищъ остальныхъ хлопцевъ обломалъ всю палку о своего полицейскаго и уложилъ его на смерть.
   Въ ту же ночь всѣхъ этихъ хлопцевъ арестовали, а на слѣдующее утро отправили въ тюрьму уѣзднаго города.
   Такъ кончилось веселье городского гостя, пріѣхавшаго въ родное село на побывку къ своему отцу и братьямъ.

-----

   Никогда мнѣ не забыть одного пьянаго хлопца (и не совсѣмъ пьянаго), разгнѣваннаго, оскорбленнаго полицейской палкой, преградившей ему дорогу къ веселью. Онъ былъ въ небольшой компаніи хлопцевъ, гулявшихъ по своему кутку съ пѣснями.
   Во всей компаніи пьяныхъ было два-три человѣка вмѣстѣ съ этимъ хлопцемъ. Пѣли стройно, безъ буйныхъ, выкриковъ; въ ихъ рядахъ даже мелькали нарядные, яркіе платки веселыхъ, смѣющихся дівчатъ. Медленно шли по своему кутку около своихъ хатъ.
   Откуда-то изъ-за угла выскочили полицейскіе со своими палками и набросились на хлопцевъ.
   Дівчаты съ визгомъ и криками разбѣжались въ разныя стороны. Разсыпалась по кутку и небольшая компанія хлопцевъ.
   Не далъ тягу одинъ хлопецъ. Его только отодвинули въ сторону отъ полицейскихъ разбѣжавшіеся по кутку хлопцы. Онъ остался одинъ. Не сдвинулся съ мѣста. Вытянулся во весь ростъ, какъ колъ, вбитый въ землю.
   Пламенно, жестокимъ голосомъ выругался по адресу полицейскихъ. Вскинулъ на нихъ ожесточенные глаза и заговорилъ, заговорилъ страшнымъ голосомъ. Слова трудно было разобрать -- такъ они были переполнены гнѣвомъ, взрывами проклятій.
   Разодралъ рубашку на себѣ и сталъ бить кулакомъ въ свою грудь.
   Въ неразборчивыхъ славахъ, въ гнѣвныхъ крикахъ столько было негодованія, ненависти, рыцарства, благороднаго сознанія своего превосходства! Онъ готовъ былъ сжечь, испепелить, разрушить всѣ преграды, остановившія его восторгъ, его веселье. Онъ не произносилъ своихъ неразборчивыхъ словъ, а выдыхалъ изъ себя, выбрасывалъ клубы ѣдкаго, чернаго дыма, съ огненными искрами, какъ изъ трубы раскаленнаго паровоза.
   Билъ, немилосердно билъ себя въ грудь правой рукой, а лѣвой хватался за горло. Хотѣлось обнаружить свое пылающее сердце, вылить всю желчь, все свое большое зло, накопленное за короткую, молодую жизнь. Хотѣлось брасить свое оскорбленное сердце, облитое кровью, въ глаза притѣснителей.
   Вотъ, гдѣ я увидѣлъ Прометея, прикованнаго къ скалѣ, съ пылающимъ сердцемъ!
   Полицейскіе какъ-то непривычно остолбенѣли. Смотрѣли на Прометея съ пылающимъ сердцемъ, выпученными удивленными глазами.
   И разбѣжавшіеся въ разныя стороны хлопцы, съ прерваннымъ весельемъ, и старыя бабки, старые дядьки, бывшіе на улицѣ, и тѣ, что шли по дорогѣ, и тѣ, что ѣхали, остановились.
   И тѣ, и другіе, и третьи, громко говорившіе, перекликавшіеся до этого, замолчали, точно лишились дара слова.
   И потомъ, когда ужъ онъ замолкъ, когда сгорѣло его пламенное сердце, заговорили кругомъ; негромко, несмѣло, осторожно. И одни невесело улыбались, другіе, хмуря брови, чесали затылки и бормотали что-то угрюмое, третьи все еще молчали, пугливо переглядывались, спрашивали другъ друга невнятными глазами: "откуда это взялось?"...
   И со стороны, нездѣшнему человѣку, безотрадно жутко, страшно было, точно нездѣшній человѣкъ, стоя у самаго края скалы, взглянулъ въ бездонную пропасть, и у него закружилась голова отъ мысли, что, если бы малѣйшая оплошность, онъ полетѣлъ бы въ бездну внизъ головой.
  

Глаза -- да видятъ, уши -- да слышатъ.

   Такая жизнь несносна, враждебна человѣческому существу. Разстроенная, задавленная жизнь! Ничего своего -- все чужое, недоступное. На всемъ начертано черными буквами: чужое, не подходить близко, не брать руками, не трогать ни словомъ, ни дѣломъ, ни помышленіемъ.
   А хочется многаго, когда это многое видитъ око, да зубъ нейметъ!
   У тѣхъ, кто начинаетъ жить, у кого жажда жизни, безпокойные, завистливые глаза.
   Молодая, необдуманная жизнь, полная чаша силъ и здоровья плещется черезъ край. Въ головѣ нескладно, пасмурно. Неясные обрывки слышаннаго, возможность другой, новой жизни навѣяна, можетъ быть, сномъ -- все въ молодой, неясной, не отдающей себѣ отчета головѣ.
   Представленіе о настоящемъ, сбитое съ толку мѣрами пресѣченій и всякими воздѣйствіями, предчувствіе какого-то торжества въ жадномъ, неясномъ сознаніи. Неизбѣжная сила зоветъ куда-то! Но что-то мѣшаетъ свободно двигаться, что-то связываетъ:по рукамъ и ногамъ, что-то сдавило со всѣхъ сторонъ, а грудь полна жаждой, движенія.
   Дѣды и прадѣды жили по щучьему велѣнью. А когда, народились внуки и правнуки, щучье велѣнье все вышло. Но дорога къ щучьему велѣнью еще не заросла травой. Прежніе старые люди не разстаются съ надеждами на щучье велѣнье, живутъ по привычкѣ.
   Новые отказываются жить по привычкѣ.
   Молодое на старое не мѣняютъ и со старымъ не живутъ въ ладу. Ищутъ своего впотьмахъ, ощупью, безпріютные въ своихъ исканіяхъ. Блуждаютъ по тупикамъ, гдѣ-то въ сторонѣ отъ широкой дороги къ сознательной; жизни. Щупаютъ здѣсь, пробуютъ тамъ, стучатся въ другомъ мѣстѣ, бросаются, сломя голову, съ самой кручи и падаютъ, разбитые на смерть.
   Свою вражду, свое озлобленіе они сильнѣе чувствуютъ въ дни отдыха, когда стремленіе къ удобствамъ жизни, къ радостямъ жизни сильнѣе въ нихъ.
   Некуда приложить голову и свободныя руки.
   Сознаніе своего равенства со всѣми людьми обмозговали еще дѣды и прадѣды, рожденные по образу и подобію Божію.
   Хочется того, чѣмъ люди живы. Все молодое, здоровое существо жаждетъ праздничнаго, требуетъ хорошей жизни.
   Такъ много видятъ глаза, эти вѣчно живые, лучезарные источники, отраженные въ чуткомъ человѣческомъ сердцѣ и въ его пытливомъ умѣ.
  

Страхи.

   Боятся, трепещутъ за судьбу своихъ сыновей старые батьки.
   Я жилъ въ селѣ рядомъ съ хатой древняго крестьянина, у котораго было семь сыновей. Пять человѣкъ взрослыхъ. Самый младшій семнадцати, самый старшій сорока трехъ лѣтъ. Этотъ жилъ гдѣ-то въ городѣ безвыѣздно, откололся отъ семьи. Одинъ сынъ отбывалъ воинскую повинность. Три взрослыхъ хлопца и два подростка жили дома. И одинъ изъ послѣднихъ былъ уже въ юношескихъ годахъ. Отращивалъ себѣ чубъ и стригъ волосы "подъ польку". Отбывавшій солдатчину сынъ былъ женатъ, имѣлъ дочь и сына. Жена съ дѣтьми жила въ хатѣ свекра. И одинъ изъ сыновей, живущій дома, имѣлъ жинку и троихъ дѣтей. Было у "старого" еще три дочери. Двѣ меньшія -- семи и двѣнадцати лѣтъ, третья, старшая, была выдана замужъ и не жила у "батьки".
   Вся эта многолюдная семья питалась отъ трехъ десятинъ земли и считалась на селѣ зажиточной.
   Полъ-десятины изъ всей этой земли мой сосѣдъ получилъ въ приданое за жинкой, у которой былъ живъ восьмидесятилѣтній старикъ-отецъ -- одинокій. Надо было еще кормить и его, хотя жилъ онъ въ своей полуразрушенной хатѣ на другомъ куткѣ.
   Жить при такихъ условіяхъ было бы невозможно, если бы сыновья не прирабатывали кое-какіе гроши "на бурякахъ".
   Взрослые сыновья, жившіе дома, тревожили старика. Въ праздничные дни онъ не находилъ мѣста отъ безпокойныхъ томленій, особенно подъ вечеръ, когда пѣсни хлопцевъ на селѣ становились громче, развязнѣе и крикливѣе.
   Я видѣлъ этого старика въ теченіе двухъ мѣсяцевъ, въ праздничные дни, тревожно настроеннымъ около своей хаты, когда всѣ взрослые сыновья, или одинъ-двое отсутствовали изъ дома.
   Уже съ полдня, и лѣтомъ въ овчинномъ кожухѣ, онъ стоялъ посреди своего двора и пытливо глядѣлъ на улицу, высматривая тоскливыми глазами: "сколько сегодня пьяныхъ хлопцевъ на своемъ куткѣ". И если я попадался ему на глаза, онъ сообщалъ мнѣ упавшимъ голосомъ:
   -- Богато пьяныхъ!
   И говорилъ безнадежно:
   -- Женатый дома, ты ихъ немае!
   Перекинувшись со мной черезъ плетень двумя-тремя: словами, онъ поворачивалъ свою спину въ порыжѣломъ, пятнистомъ кожухѣ и выходилъ на открытую часть двора, чтобы лучше слышать то и дѣло раздающіеся по селу крикливые голоса. И такъ стоялъ сгорбленный и тревожный два-три часа, то на одномъ, то на другомъ углу двора, окопаннаго землянымъ рвомъ. Особенно напряженнымъ становился въ сумеркахъ вечера. Весь превратившись въ сторожкій слухъ и вниманіе, онъ пытливо вглядывался то въ одну, то въ другую сторону села, прислушиваясь къ пьяному крику близкихъ голосовъ и едва долетавшихъ до него издали. И если удавалось ему уловить въ близкихъ или далекихъ пѣсняхъ голосъ какого-нибудь изъ своихъ сыновей, отсутствующихъ изъ дома, приходилъ въ отчаяніе. Сѣдой, съ непокрытой головой, метался по двору, какъ во время пожара. Сзывалъ, собиралъ весь наличный составъ своей семьи и принималъ всѣ мѣры родительскаго воздѣйствія, чтобы отбить загулявшаго сына отъ опасной компаніи.
  

То же самое. Окаянные затылки.

   Тѣ же страхи, тревоги, тѣ же жалобы старыхъ деревенскихъ людей на молодыхъ и въ Великороссіи.
   Пріѣхалъ я въ русскую коренную деревню и слышу отъ стариковъ:
   Въ прежнія времена не было такого разбоя. Матернаго слова и у кабаковъ не было слышно. А теперь, не дай Богъ, что пошло! И намъ не сладко жилось, а не были мы такими. И не разобрать путемъ, чт о имъ надо. Ровно и жить не хотятъ. Изъ города пошла разруха -- не иначе. Къ городу стали ближе. Раньше изъ городовъ только слухъ доходилъ до деревни. А нынче все пошло! На тебѣ, Боже, что намъ не гоже. къ городу проштрафился, въ деревню; посылаютъ этапнымъ порядкомъ. Раньше и солдатъ другой былъ. Радъ не радъ, что домой вернулся. И не такъ, чтобы расточать отцовское хозяйство, а наровилъ умножать. Гнулъ спину въ три дуги со скуки по крестьянству. И жена рада: муженекъ пришелъ съ царской службы -- кончилась маята! А взять теперешняго солдата -- характеръ другой. Вернулась служба царская въ деревню. Платочекъ носовой въ карманѣ, папиросница съ секретомъ. Жену, свою прежнюю по боку. Деревенщина, видишь ты, нечесаная, криво повязана! Письмецо въ городъ къ полюбовницѣ, такъ и такъ, молъ: милая моя, скучно по васъ. Пропью все, все недвижное со скуки, вещи въ карманъ, паспортъ на извозчика и къ вамъ пожалую, скорымъ поѣздомъ. Мнѣ ли, молодцу, горевать!
   Одинъ старый крестьянинъ, великороссъ, жаловался мнѣ на войну:
   -- Какъ вернулись съ войны, такъ и пошли разбои. Китай дѣловъ натворилъ. Оттуда все пошло. Тамъ, говорятъ, человѣческая жизнь въ родѣ собачьей. Лишнихъ людей вылавливаютъ. Драки пошли со всякими вывертами. Съ боксами какими-то, на японскій манеръ. Кастеты пошли, резина съ набалдашниками. Хватитъ разъ и поминай, какъ звали! Дрались и мы въ молодости. А какъ дрались! Православнымъ кулакомъ и больше для удовольствія. Злобу не таили другъ къ другу.
   Деревенскіе хлопцы и парни отравляютъ всякое существованіе сельскимъ батюшкамъ.
   Часто приходилось слышать отъ этихъ послѣднихъ "горькое признаніе":
   Дѣти нынѣшнихъ крестьянъ -- не прежняя молодежь! Все какіе-то хулиганы, отъявленные разбойники. Въ нынѣшнія времена пастырь въ селѣ -- пасынокъ своего стада. А стадо необузданное, оголтѣлое, одичалое. Не только божеское, но и человѣческое не хотятъ слышать. Влачимъ жалкое существованіе, не какъ отцы духовные, а какъ затравленные звѣри.
   Сельскіе батюшки не довольны и молодыми, и старыми крестьянами.
   Въ одномъ селѣ крестьяне отрѣшили своего священника отъ богослуженія по постановленію всего сельскаго общества. И, конечно, безъ вѣдома всякаго начальства.
   Въ теченіе трехъ мѣсяцевъ строгій, "богобоязненный" батюшка лишенъ былъ возможности войти въ храмъ и для собственныхъ молитвъ.
   Крестьяне закрыли церковь своимъ ключомъ, наглухо заколотили двери храма и арестовали звонаря.
   Такому гоненію своей паствы отецъ духовный подвергся, по показаніямъ прихожанъ, за грубое обращеніе, за подзатыльники молящимся на исповѣди и во время причастія, за бранныя слова, оскверняющія храмъ и оскорбляющія молящихся.
   Пасъ свое стадо этотъ своенравный пастырь въ теченіе тридцати лѣтъ, оголтѣвшее, одичавшее за послѣдніе годы. И прежде, по показаніямъ тѣхъ же прихожанъ, отецъ духовный "безобразничалъ" въ храмѣ, осквернялъ лики святыхъ бѣсовской бранью, но сходило съ рукъ: "народъ былъ другой, мирился со всѣми строгостями его и поученіями православнымъ кулакомъ".
   Въ теченіе трехъ мѣсяцевъ не горѣли свѣчи въ храмѣ. И пастырь не могъ переступить его порога.
   Первые два мѣсяца своего гоненія священникъ увѣщевалъ паству раскрыть двери храма безъ всякихъ крайнихъ воздѣйствій со стороны предержащей власти.
   Но прихожане не открывали храма, предлагая священнику отмаливать свои грѣхи въ поповскомъ домѣ или перейти въ другой приходъ, но, лучше всего, для спасенія души уйти въ монастырь.
   Послѣ двухмѣсячныхъ безрезультатныхъ переговоровъ съ прихожанами священникъ обратился за содѣйствіемъ къ подлежащему начальству. Но прошелъ еще мѣсяцъ въ сумятицѣ и толкотнѣ, въ допросахъ и запросахъ, пока, наконецъ, храмъ былъ открытъ уже силою предержащей власти. Батюшка вошелъ въ храмъ подъ охраной полиціи и, укрѣпившись въ прежнихъ своихъ правахъ, сталъ расточать возмездіе главнымъ виновникамъ своего посрамленія.
   Главныхъ виновниковъ оказалось около десяти человѣкъ, которыхъ водворили въ тюрьму срокомъ отъ двухъ до пяти мѣсяцевъ для исправленія оголтѣлыхъ и одичалыхъ затылковъ.
  

Что посѣешь, то и пожнешь.

   За послѣдніе годы я не встрѣчалъ ни одного джентльмена въ селахъ, въ мѣстечкахъ, въ уѣздныхъ городахъ, который не жаловался бы слезно или не бранилъ, на чемъ свѣтъ стоитъ, деревенскую молодежь.
   И всѣ тѣ, кто сталкивается съ деревенскимъ хулиганствомъ, негодуютъ:
   -- Нельзя быть спокойнымъ ни за свою жизнь, ни за свое имущество. Ни во что не вѣрятъ, ничего не признаютъ. Въ крови у нихъ, что-ли, это варварство!
   Зналъ я одного крупнаго землевладѣльца, бывшаго предсѣдателя союза русскаго народа, организатора черносотенныхъ бандъ. Въ свое время онъ гремѣлъ по всему уѣзду, какъ одинъ изъ самыхъ ярыхъ человѣконенавистниковъ, раздавалъ даровые полтинники черной рати, которую поучалъ въ истинно-русокомъ духѣ, и командовалъ ею во время еврейскихъ погромовъ.
   Теперь этотъ истинно-русскій человѣкъ живетъ среди крестьянъ, какъ затравленный звѣрь. Самъ жаловался:
   -- Разор-или, мерзавцы, поджогами -- всѣ одного поля ягода, обнаглѣли! Утратили человѣческій образъ. Хоть всѣхъ вѣшай!
   И всякіе батюшки, проповѣдники истинно-русскаго духа черносотеннаго толка въ недавнемъ прошломъ и въ настоящія времена, жалуются на оскудѣніе крестьянскихъ нравовъ, въ тѣхъ же тонахъ.
   Но не сами ли они вырыли яму, которая теперь страшитъ ихъ!?.
   Въ каждомъ уѣздномъ городѣ въ тѣ памятныя времена былъ союзъ истинно-русскаго народа, отдѣлъ или подотдѣлъ, который воспитывалъ и обучалъ инструкторовъ теперешнихъ деревенскихъ хулигановъ.
   Кто этого не зналъ, и кто этого не видѣлъ?
   Истинно-русскіе люди читали лекціи въ своихъ институтахъ человѣконенавистничества о погромахъ, объ избіеніи интеллигентовъ, обучали обращаться по всѣмъ правиламъ искусства съ дубинками и ножами.
   Съ ихъ легкой руки пошли въ ходъ тѣ самые кастеты "резина съ набалдашниками", желѣзныя перчатки. Они научили своихъ питомцевъ стрѣлять изъ браунинговъ въ мирную толпу, нападать изъ-за угла, охотиться за краснымъ звѣремъ и т. д.
   Кончившіе полный курсъ наукъ хулиганскаго искусства отличились въ свое время въ городахъ и, награжденные значками и медалями союза русскаго народа за храбрость, вышли въ запасъ впредь до новаго призыва.
   Однихъ разослали этапнымъ порядкомъ, другіе сами разбрелись по мѣстамъ своей родины, въ поискахъ за примѣненіемъ своего хулиганскаго искусства.
   И здѣсь, среди товарищей дѣтства, ученые инструкторы ножа и дубинки "пустили корни", обстоятельно познакомили деревенскую молодежь съ новымъ искусствомъ, однихъ для забавы, другихъ для ремесла.
   Новинка вошла въ моду "фасономъ кверху".
   Хлопцы и парни обзавелись кастетами, желѣзными перчатками, резинами съ набалдашниками, вооружились ножами и дубинками, за которыми не надо было далеко ходить.
   Тѣ же инструкторы ножа и дубинки научили деревенскую молодежь еще кое-чему. Стали поводырями, коноводами деревенскихъ головорѣзовъ и разбойниковъ, вдохновителями поджоговъ и грабежей.
   И въ ночную пору тревожатъ мирные сны помѣщиковъ, крупныхъ землевладѣльцевъ, богачей, батюшекъ и матушекъ, прихожанъ и горожанъ, которые и при свѣтѣ бѣлаго дня никакъ не могутъ сладить съ народомъ.
   Тѣ же самые инструкторы истинно-русской дубинки и ножа явились разрушителями того самаго строя, для котораго призваны были служить оплотомъ.
  

Разно говорятъ люди...

   Въ самый корень многострадальной Россіи вросло разгульное буйство. А кто его посѣялъ, вскормилъ, вспоилъ, какіе вѣтры буйные разнесли по всей русской землѣ -- разно говорятъ люди.
   Былъ у меня знакомый крестьянинъ, лавочникъ, деревенскій кулачокъ. Но разсудительный мужикъ. Кое-что зналъ изъ своего горькаго опыта; кое-о-чемъ понаслышался. Крестьянскую нужду понималъ, но на деревню смотрѣлъ сверху внизъ.
   И такъ говорилъ:
   -- Словъ нѣтъ, обнищалъ народъ, но тоже и съ лѣнцой. Водка, главное дѣло, всему вина! Безъ водки жили бы еще! А такъ какъ на пропой души деньги плывутъ, достатки скудные. И чѣмъ дальше, тѣмъ хуже становится -- вотъ и по торговлѣ видать. Полезныхъ товаровъ не держу, что для достатка потребно -- не покупаютъ. Мелочью торгуемъ всѣ мы, что надо на сегодня, да на завтра. Прочный товаръ не идетъ -- цѣна высокая. Ноньче и съ пустымъ брюхомъ на базаръ пошли, своего хлѣба не стало. Издалека то не видно, а тоже подумать надо! Мужикъ безъ земли, что птица безъ гнѣзда. Мытарится, мытарится, да и запьетъ: пропадай моя телѣга, всѣ четыре колеса. А лошаденка-то ужъ давно ушла по той дороженькѣ.
   Народъ отчаялся. И словъ нѣтъ! Вражда растетъ повсемѣстная. Есть у насъ всякіе горюны. Иной и водицы не замутитъ, съ виду сирота казанская, а попадись ему въ узкомъ переулкѣ -- шкуру сдеретъ за рубль съ мелочью Большой переломъ произошелъ въ жизни крестьянской. Времена другія! Вотъ и у насъ по деревнямъ такіе молодчики объявились: дурь вошла въ голову. Отбились отъ двора. Старшихъ надъ сабой не признаютъ. Съ камнемъ за пазухой по селу бродятъ -- злобу таятъ. Со всѣми должностями зубъ за зубъ. Не имѣешь, молъ, права поднимать голоса. И мы умѣемъ говорить! Дурь вошла въ голову. Ну и, дѣло извѣстное, бунтуютъ, а смысла мало. Выколоти ты вою эту дурь изъ головы, провѣй, просѣй, да сдѣлай изъ отрубей-то закваску, да и забирай ужъ въ голову. Можетъ? она, дурь-то эта, взаправдашняя? А провѣянная да просѣянная на закваскѣ-то взойдетъ, да слово скажетъ.
   Можетъ, она дурь-то эта самая, смыслу нужна? Вѣдь тоже видятъ, что къ чему! По слуху живутъ. Слухомъ земля полнится. Головы-то можетъ и не хватаетъ, а въ мозгахъ пространства много -- кое-чѣмъ и заполнили.
   Порядки другіе пошли -- къ порядкамъ прислушиваются. А правды-то въ порядкахъ съ птичій носикъ: клюй не клюй -- толку не добьешься. Государственную Думу выдумали, а какія тамъ головы думаютъ, про что думаютъ -- нашему брату и въ умъ не взять! А, слышно, красныхъ словъ говорятъ много, да не про насъ. Въ красныхъ-то словахъ нарядное, а не однорядное: что мужику до зарѣзу надо. Крашеное-то линяетъ! Крашенаго, да раскрашенаго намъ не надо. Давай, что попрочнѣй да повѣрнѣй. Жеваннымъ насъ не корми. На жованномъ-то мы всѣ зубы съѣли. Давай, что поздобнѣе -- вотъ какъ народъ-то говоритъ! Не прежнія времена! Святымъ духомъ сытъ не будешь. Жизнь вздорожала кругомъ. Не знаю, какъ у васъ въ городахъ, а деревенская жизнь съ гроша на алтынъ вскочила. Да и не однимъ хлѣбомъ живъ человѣкъ. Всякія моды по деревнѣ пошли -- фасономъ кверху. Трактиръ съ граммофономъ. Заводная музыка съ пѣснями. Раньше ходили въ пенькахъ, да въ холстахъ, лапотки липовые и въ праздничный день. А нынче сапоги варшавскіе заскрипѣли, по деревнямъ. Щиблеты со строчками. Калоши резиновыя на дѣвкахъ и на парняхъ, какъ кто побогаче. Суконные пиджаки, кофточки, ленточки, бусы и разные вкусы. Душистаго мыла и помады запросили. Богатый можетъ, а бѣднаго зависть гложетъ.
  

Свѣтъ клиномъ не сошелся.

   Хорошіе люди и тамъ водятся, гдѣ хорошее не жнутъ, не сѣютъ, гдѣ не растетъ хорошій человѣкъ. И тамъ я часто встрѣчался съ хорошими людьми. Много на святой Руси хорошаго смѣшалось съ грязью. Безъ солнца, безъ тепла живетъ, а подойдешь поближе -- грѣетъ. И правды не скрываетъ человѣкъ, когда и его подаришь своимъ тепломъ.
   Зналъ я одного сельскаго священника, съ сѣдыми волосами, который много хорошаго хранилъ въ себѣ. И крестьяне живутъ съ нимъ въ ладахъ и, не въ примѣръ прочимъ, хвалятъ своего батюшку. И самъ батюшка не читаетъ гнѣвныхъ проповѣдей, не расточаетъ проклятій своей грѣховной паствѣ.
   Я часто бесѣдовалъ съ нимъ по равнымъ вопросамъ крестьянскаго житья-бытья. И всегда слышалъ отъ него, подчасъ и рѣзкія, но правдивыя, какъ кристаллъ, сужденія. Такъ онъ отзывался о молодыхъ крестьянахъ:
   -- Молодая, здоровая голова не фунтъ изюму. Много въ ней сладкаго, больше того горькаго. И не отстоялось еще -- бродитъ. И не все, что бродитъ въ этой головѣ, отъ собственнаго сознанія. Такъ часто бываетъ: въ мысляхъ одно, а на дѣлѣ другое. Много въ ней отъ всей души, отъ чистаго сердца, отъ чувства. Но чувства не укладываются въ логику. Если-бы была какая-нибудь логика! А то нѣтъ ея. Не откуда ей взяться. Темна, безграмотна, а жить, веселиться хочетъ! И много буйнаго въ ней. И не отъ ума, а отъ стихійной силы мускуловъ, отъ всего здороваго, жаднаго тѣла. Жить хочетъ. Не отдаетъ себѣ отчета въ своихъ поступкахъ. Рвется на свободу, не разбирая броду. Съ хорошимъ не повстрѣчалась, дурное влѣзло въ голову да и вередить, какъ заноза. Этики и эстетики и во снѣ не видѣла. Топоромъ рубитъ съ плеча, а топоръ вязнетъ, клиномъ вышибаетъ. Да и кто нынче въ этику-то вѣритъ! Эстетовъ много развелось, а наши ребята циничны и грубы. Ничего не смыслятъ въ ней -- еще не обмозговали. Въ честность не вѣрятъ. Честными мы называемъ тѣхъ, кто не переходитъ границы позволеннаго -- не больше. Да и такихъ примѣровъ нѣтъ. А непозволеннаго много. Не позволенное тамъ, здѣсь, въ другомъ мѣстѣ. И течетъ слюнка со стороны-то глядючи! Такъ вотъ и ходятъ вокругъ и около непозволеннаго. Съ позволеннымъ враждуютъ -- набило оскомину. Тошнитъ! Враждуютъ между собой и со всякимъ встрѣчнымъ и поперечнымъ. Въ позволенномъ-то тѣсно. Въ одной семьѣ, въ одной избѣ, у одного родителя четверо, пятеро-шестеро, большаковъ -- народъ здоровый, молодой, размашистый, широко сидитъ. Тѣснота одолѣла! А тутъ еще мелюзга подъ ноги лѣзетъ, тоже отцовскія дѣти. Тѣ, другіе и третьи выросли на отцовскихъ хлѣбахъ. А земли у отца десятина, полторы, много двѣ. На своихъ-то хлѣбахъ не разгуляешься! Два сына женатыхъ, внуки, правнуки и отецъ-то еще не старъ. Народъ растетъ, какъ грибы, а собирать некуда. Въ лукошко не влѣзетъ! А тутъ и третій сынъ задумалъ жениться -- невѣсту присмотрѣлъ, а мѣста нѣтъ для житья -- кровать новобрачную некуда, поставить! Семейный раздоръ, повседневныя семейныя ссоры все ставятъ вверхъ дномъ! Разошлись-бы кто куда, да дѣлиться нечѣмъ -- горшокъ общій, столъ одинъ на всю семью. Какъ его дѣлить на пять, на шесть частей,-- и по ножкѣ на брата не придется -- выхода нѣтъ! Бабій содомъ, братъ идетъ на брата! Уйти отъ тѣсноты некому -- всѣ приросли къ родной землѣ. Кромѣ земли, ничего не знаютъ. Ни второму, ни пятому нѣтъ пути въ городъ съ пустыми руками.
   Женатые старшіе братья съ дѣтьми и женами у младшихъ, какъ бѣльмо на глазу. Бываютъ и побочные заработки, и старшіе братья наравнѣ съ младшими зарабатываютъ, да не поровну дѣлятъ общій заработокъ. Надо еще на женъ и на дѣтей. Младшіе холостые братья не видятъ въ хозяйствѣ заработанныхъ денегъ. Все сыплется въ какую-то бездонную прорву! Злитъ это младшихъ братьевъ. "Для братнихъ дѣтей мы не дураки работать". Пріобщай, умножай, а рано или поздно -- уходить надо отъ тѣсноты, отъ спертаго воздуха въ избѣ, отъ безземелья. Пропить -- такъ видно, по крайней мѣрѣ, куда заработанныя деньги пошли -- "въ свое удовольствіе!" Замазываютъ еще старыя трещины женатые братья, да и тѣ на ножахъ ходятъ! И жены ихъ безъ волосъ оставили другъ друга въ ежедневныхъ ссорахъ. И такъ въ одной, такъ въ другой семьѣ: бьется братъ съ братомъ, тесть съ шуриномъ, невѣстка съ невѣсткой, дядя съ племянникомъ, сосѣдъ съ сосѣдомъ. Всѣ деревенскія ссоры изъ-за земли! Не подѣлятъ клочка земли, спорной пахатной полоски, огорода, одной десятой огорода. И бьются не на животъ, а на смерть! Выросли люди въ степяхъ, въ лѣсахъ, на скотскихъ дворахъ, на пастбищахъ, среди стужи и непогоды россійской, безъ тепла и безъ, радости. Кровныхъ обидъ не сносятъ, къ состраданію не привыкли и не научились любить ни близкихъ своихъ, ни самихъ себя. Съ мягкимъ сердцемъ никто не подходитъ къ нимъ. И къ мягкому общенію другъ съ другомъ не привыкли.
   Круто поступали съ людьми во всѣ времена. И круто взболтали мужицкое нутро черствымъ сердцемъ. Съ кулака жить пошли, кулаку и повѣрили. Въ кулакѣ ищутъ и справедливости. Иного суда, иной расправы не вѣдаютъ. Кто побилъ, тотъ правъ, кого побили, тотъ виноватъ. Съ кровными, междоусобными обидами не идутъ въ судъ. Судъ такъ, между прочимъ, для успокоенія совѣсти пострадавшихъ. И пострадавшіе идутъ въ судъ съ такимъ же безразличіемъ, съ какимъ посѣщаютъ земскую лечебницу -- чтобы полечиться каплями и мастею отъ ранъ, которыя и въ могилѣ не заживутъ. Самая скорая, самая ясная расправа въ кулакѣ. Кровная обида не терпитъ проволочекъ, не ждетъ суда и ждать не можетъ, когда отъ обиды, отъ оскорбленія, отъ злобы, грудь переполнена негодованіемъ, дышать нечѣмъ! Мускулы, какъ раскаленное желѣзо, кулаки терпнутъ, а другого орудія нѣтъ, чтобы доказать свое человѣческоое право.
   Я знаю убѣжденнаго кулачника, уже немолодого крестьянина, который не разъ сидѣлъ въ тюрьмѣ за кулачную расправу, и которому предсказываютъ его хорошіе знакомые вѣчную каторгу. Вотъ онъ какъ разсуждаетъ:
   "Право у человѣка въ кулакѣ. Дано это ему свыше, самимъ Богомъ дано". Когда отъ обиды сердце болитъ, кулаки чешутся! Онъ сердца право-то это поднимается и къ суставамъ идетъ, какъ токъ электрическій. Никакими силами не удержишь кулаки въ эту минуту. Самой природой показано, для чего у человѣка конечности. Такъ я и самъ понимаю. Зубы и ротъ даны мнѣ, чтобы раскусывать и жевать. Горло, чтобы глотать пищу и воздухъ, а руки, чтобы хлѣбъ добывать и защищаться. Пусть мнѣ ученые отвѣтятъ, а я самому архимандриту отцу преподобному доказалъ правду сію"...
  

Удалый поповичъ.

   Другой батюшка -- сосѣдъ моего знакомаго священника по приходу, такъ охарактеризовалъ непросвѣщенный русскій народъ:
   "Хаосъ у нихъ въ головѣ", который былъ на землѣ до сотворенія міра. Горитъ деревня отъ пьянаго хмѣля и отъ краснаго пѣтуха! Не живутъ люди для мира и благоденствія на землѣ. Въ крови у нихъ разбои! Всѣ они внуки и правнуки Емельки Пугачева и Стеньки Разина".
   Но, если такъ -- "всѣ они" еще не исчерпываются одной крестьянской средой.
   Много на святой Руси возможностей, создающихъ разбойниковъ, буйно пьяныхъ, веселящихся "на страхъ врагамъ" и изъ дворянъ, изъ купецкихъ дѣтей, изъ духовнаго званія.
   Въ наше время и сыновья "просвѣщенныхъ" родителей, получившіе воспитаніе въ семьяхъ, гдѣ процвѣтаютъ миръ и благоденствіе, часто выходятъ въ хулиганы.
   Въ одномъ селѣ я познакомился съ глашатаемъ разбоя и пьянаго бунта -- сыномъ священника. Это былъ молодой человѣкъ, совсѣмъ еще юноша. Недоучка. Не кончилъ и духовнаго училища. Выгнали за пьянство и буйство. Самъ отецъ-священникъ называлъ его хулиганомъ. Деревенскіе парни прозвали его "удалымъ поповичемъ". По всему селу шла про поповича слава. Онъ пѣлъ буйныя арестантскія пѣсни; веселилъ деревенскую молодежь и "сокрушалъ" отца-священника и тревожилъ всѣхъ почетныхъ людей села своимъ веселымъ буйствомъ. Дружилъ со всѣми деревенскими головорѣзами и разбойниками, участвовалъ въ пьяныхъ буйныхъ компаніяхъ, игралъ въ карты. За версту былъ слышенъ зычный громогласный голосъ удалаго поповича, когда онъ шелъ по улицѣ съ пьяной компаніей или бродилъ по окрестностямъ села.
   Отецъ поролъ своего непокорнаго, блуднаго сына, какъ Сидорову козу, уже взрослымъ, но отцовскіе побои не исправляли "удалаго поповича", а наоборотъ, подбивали къ новому буйству.
   Вставалъ онъ спозаранокъ и съ шумомъ, съ трескомъ выходилъ на улицу, пугая деревенскихъ собакъ и заставляя суевѣрно креститься старыхъ деревенскихъ людей.
   Предводительствуя подгулявшими деревенскими парнями, онъ дѣлалъ набѣги на огороды и баштаны богатыхъ крестьянъ, блудилъ въ помѣщичьихъ садахъ и надѣланъ деревенскихъ дѣвицъ крадеными яблоками, грушами и сливами. Поповскимъ и дьяконовскимъ дочкамъ добывалъ откуда то пышные парниковые цвѣты.
   Всѣ помыслы "удалаго поповича" были направлены къ тому, чтобы позабавнѣе отличиться, выкинуть такой фортель, который удивилъ бы всѣхъ своей удалью.
   Однажды въ воскресный день передъ началомъ обѣдни забрался на церковный куполъ на самую макушку и пропѣлъ пѣтухомъ, вспомнивъ всѣхъ молящихся, идущихъ къ воскресной обѣднѣ.
   Отецъ священника обращался съ нимъ жестоко за всѣ его буйства, но не могъ выгнать его изъ дома и разстаться съ нимъ навсегда.
   "И въ кого уродился такой разбойникъ -- сорви голова?" -- недоумѣвали отецъ, мать и всѣ, близко знавшіе семью священника.
   "Богъ далъ разбойнику всѣ таланты и голосъ рѣдкостный -- басъ профунда и музыкальныя способности. Могъ бы быть первокласснымъ протодьякономъ"!-- говорили про неудачника священники сосѣднихъ селъ.
   Дрался съ деревенскими парнями, самъ билъ и самого били безъ числа. Но дружилъ съ ними и съ самыми буйными изъ нихъ.
   Если бы не священникъ-отецъ, давно бы сидѣлъ въ тюрьмѣ или ходилъ по большимъ дорогамъ съ досужей дубинкой.
   И, несмотря на всѣ отрицательныя стороны "удалаго поповича", его такъ или иначе терпѣли, допускали въ дома, гдѣ была молодежь, гдѣ старыхъ и молодыхъ одолѣвала скука.
   И тамъ, гдѣ появлялся онъ, заражалъ своими буйными пѣснями и музыкой самыхъ невеселыхъ людей. Въ него влюблялись и поповскія и купецкія дочки, и деревенскія дѣвушки.
   Въ буйномъ разбойничьемъ сердцѣ поповскаго сына сильнѣе, обаятельнѣе пороковъ были его восторги.
   Когда онъ отсутствовалъ на сельскихъ вечеринкахъ, скучала молодежь. Ни въ пѣсняхъ, ни въ танцахъ не было подъема. О немъ вздыхали дѣвицы, жаждущія веселыхъ пѣсенъ и веселой музыки. Онъ игралъ на всѣхъ инструментахъ, которые попадались ему въ руки. Зналъ всѣ пѣсни наперечетъ и отыскивалъ гдѣ-то новыя пѣсни, удалыя, буйныя, разбойничьи.
   Въ домѣ его отца мнѣ случайно попалась въ руки тетрадка съ его буйными пѣснями. Тетрадка была исписана чернилами и карандашомъ разными малограмотными и еле грамотными почерками. Была озаглавлена:-- "народныя пѣсни".
   Я записалъ одну изъ нихъ съ примѣчаніемъ на полѣ: "здорово выходить на балалайкѣ". Вотъ эти вирши:
  
   Нѣтъ ни хлѣба ни муки --
   Грабить намъ теперь съ руки,
                                 въ аккуратъ!
   Головы не вѣшаемъ --
   Всѣхъ мы васъ потѣшимъ,
                                 въ аккуратъ!
   Тѣшиться съ дубинкой
   Намъ ужъ не новинка,
                                 въ аккуратъ!
   Развернулась сила,
   Раздувай кадило,
                                 въ аккуратъ!
   Черезъ пень въ колоду,
   И въ огонь, да въ воду
                                 въ аккуратъ!
   Голова я лихая --
   Жизнь намъ не плохая,
                                 въ аккуратъ!
   Мы -- ребята вольные,
   Всѣми недовольные,
                                 въ аккуратъ!
   Кто же намъ не радъ --
   Чорту -- братъ.
                                 въ аккуратъ!
  
   Пѣлъ онъ свои народныя пѣсни среди деревенскихъ парней и дѣвицъ, прозванный этими послѣдними "удалымъ поповичемъ", на деревенскихъ свадьбахъ и дѣвичникахъ; пѣлъ на вечеринкахъ среди поповенъ и купецкихъ дочерей и на пикникахъ заѣзжихъ студентовъ.
   Буйное веселье удалаго поповича, его разбойничьи пѣсни выливались непосредственно, стихійно, безъ всякой предвзятой мысли, безъ тенденціи, и не казались навѣянными со стороны, точно онъ родился со всѣмъ этимъ.
  

Самородокъ.

   А можетъ быть въ крови у нихъ то, что было на землѣ до сотворенія міра.
   Я зналъ мальчика-художника совсѣмъ еще ребенка изъ крестьянской семьи. Его воспитывала бездѣтная помѣщица, сердобольная кающаяся грѣшница, давшая обѣщаніе Казанской Божьей Матери согрѣть у своей дворянской груди крестьянскаго младенца.
   Взяла она его къ себѣ еще съ пеленокъ и хвасталась всѣмъ и каждому:
   -- Крестьянскій мальчикъ, сирота, Богъ знаетъ, что было бы съ нимъ! А я его въ люди выведу, учить буду, какъ дворянина.
   Познакомился я съ этимъ ребенкомъ у той же помѣщицы въ имѣніи Орловской губерніи.
   Въ то время мальчику было около пяти лѣтъ. Помѣщица похвасталась мнѣ своею любовью къ нему.
   Но не столько любила она его, сколько забавлялась имъ.
   Въ эти годы она учила мальчика грамотѣ. Открыла въ немъ талантъ художника. И, правда, было въ немъ что-то не отъ міра сего.
   При первомъ знакомствѣ съ нимъ онъ показался мнѣ какъ то не по своимъ годамъ настороженнымъ, пугливо-чуткимъ ребенкомъ. Пытливо приглядывался, прислушивался ко всему, точно въ звукахъ, въ краскахъ, въ движеніяхъ окружающаго постигалъ иной смыслъ, иное начало, чѣмъ всѣ остальные, и дѣти, и взрослые. Замѣтно робѣлъ, когда я заговорилъ съ нимъ въ первый разъ. Но, освоившись со мной, сталъ радостнѣе, довѣрчиво прижался ко мнѣ.
   Помѣщица представила мнѣ его, какъ рѣдкій экспонатъ изъ коллекціи своего зоологическаго музея.
   -- Немножко разсѣянъ и чуточку шалунъ!-- сказала она, какъ только мальчикъ появился въ гостиной по первому ея зову.-- Но я отвлекаю его отъ шалостей полезными играми. Жажда у него какая то къ изображенію, къ рисованію! Я сразу это въ немъ подмѣтила. Онъ ужъ рисуетъ у меня. Пока сама занимаюсь съ нимъ, а потомъ учителя рисованія приглашу. Самородокъ, настоящій талантъ. Вотъ сами увидите! Я покажу вамъ его работы. Во время нашего разговора мальчикъ послушно улыбнулся. Было видно, что онъ приглядѣлся, прислушался къ подобному разговору своей благодѣтельницы съ посторонними людьми, что его обязанность, постоянная роль служить предметомъ вниманія этихъ постороннихъ, что это нужно не ему самому, а матушкѣ-благодѣтельницѣ. И это не позволяло ему быть самимъ собой. Участливость и вниманіе къ нему постороннихъ связывало его, а необходимость выступать передъ людьми всегда съ однимъ и тѣмъ же дѣлало его принужденно послушнымъ, прирученнымъ, приласканнымъ звѣркомъ. Онъ казался чужимъ здѣсь. И самъ не чувствовалъ во всемъ окружающемъ своего родного.
   Дальше помѣщица познакомила меня съ работами ребенка-художника, признанными ею самой.
   Было нѣсколько тетрадокъ съ раскрашенными домиками съ крылечкомъ, съ человѣчками и лошадками, срисованными съ картинокъ.
   Всѣ эти рисунки носили на себѣ отпечатокъ старательнаго, кропотливаго, не по дѣтски внимательнаго труда. Глядя на ихъ, казалось, что и взрослый не срисуетъ, не скопируетъ такъ похоже, такъ вѣрно. Иные рисунки были живѣе, занятнѣе тѣхъ деревянныхъ куколъ, которыми пестрятъ всѣ наши книжки для дѣтскаго чтенія и рисованія.
   -- Все это хорошо! Чувствуется въ ребенкѣ дарованіе, но все это срисовано, съ картинокъ. Я думаю, что у него является желаніе рисовать съ натуры то, что онъ видитъ, и то, что ему представляется. Можетъ быть и въ другомъ не настоящемъ свѣтѣ. Интересно было бы видѣть рисунки его собственной фантазіи, то, что онъ самъ придумалъ, самъ нашелъ интереснымъ изобразить карандашомъ, красками, углемъ, мѣломъ, чѣмъ угодно, только свое!-- сказалъ я послѣ просмотра всѣхъ тетрадокъ.
   -- Ахъ! сколько, угодно! На это онъ мастеръ. Если не направлять его, онъ будетъ безъ конца, безъ устали чертить, что Богъ на душу положитъ. За этимъ я слѣжу и не позволяю ему, увлекаться фантазіей, безсмысленнымъ бумагомараньемъ. Прежде всего должна быть школа.
   Я попробовалъ возразить.
   -- Но онъ еще совсѣмъ ребенокъ!
   -- Въ этомъ то и дѣло, что совсѣмъ ребенокъ! А надо вкладывать ему то, что въ пору и взрослому. Иначе ничего изъ него не выйдетъ. И рисовать то какъ слѣдуетъ не научится. И безъ того онъ туго поддается техникѣ. Рвется въ какую то непролазную трущобу, и никакъ не обуздаешь его...
   Такъ и не захотѣла признать свободы дѣтскаго творчества!
   Потомъ я поближе познакомился съ ребенкомъ-художникомъ изъ крестьянскихъ дѣтей и увидѣлъ, что зайчики съ ушками, солдатики въ мундирахъ, овечки и человѣчки совсѣмъ не увлекаютъ его, хотя жажда къ рисованію въ немъ велика.
   Въ своихъ ученическихъ тетрадкахъ онъ рисовалъ то, что требовали отъ него. Но какъ только оставался безъ присмотра своей благодѣтельницы, принимался за то, что "Богъ на душу положитъ". Чертилъ украдкой, разбрасывалъ по бумагѣ съ пугливой поспѣшностью дремучіе лѣса, темные, безпросвѣтные; надвигалъ дерево на дерево, сплеталъ вѣтку съ вѣткой, скрещивалъ стволъ со стволомъ. И все увеличивалъ, увеличивалъ дремучій лѣсъ, темный боръ, нагромождая сосны и ели другъ на друга. Темнилъ карандашомъ бѣлые просвѣты на бумагѣ чудовищными гидрами, змѣиными головами, извивающимися хвостами. И все темнѣе, все страшнѣе становился дремучій лѣсъ подъ торопливо-пугливой рукой ребенка-художника. Пни и корни деревьевъ, точно вырванные изъ земли бурей, извивающіеся, узловатые становились развѣсистѣе, гуще самихъ стволовъ; расползались по бумагѣ звѣриныя лапы съ когтями.
   Помѣщица отбирала отъ своего воспитанника такіе рисунки, какъ контрабанду, если они попадались ей на глаза. И когда я приходилъ къ ней въ домъ, она показывала ихъ мнѣ и жаловалась:
   -- Посмотрите, какую ахинею нарисовалъ. И въ моемъ, же присутствіи читала нотаціи ребенку-художнику.
   -- Такъ, милый мой, изъ тебя ничего не состряпаешь! Скажи пожалуйста, что ты тутъ намазалъ? Учись какъ слѣдуетъ -- тебѣ добра желаютъ...
   Мальчикъ виновато моргалъ глазами.
   Рисовалъ онъ моря,-- но какія это были моря! Сплошная буря волнъ. Не хватало для нихъ полнаго листа бумаги. Онъ подставлялъ другой листъ и быстро-быстро нагромождалъ на немъ, морскія пучины. И не хватало другого листа! Сгущалъ волны. И все вздымались, все росли онѣ кверху, и не оставалось мѣста для неба.
   Помѣщица гнѣвалась и поучала:
   -- Гдѣ же ты нарисуешь небо? Безъ неба не видно, что это море! И землю рисуй съ небомъ. А то, кто узнаетъ, что это море! Стихія какая то, пучина безбрежная...
   И кошекъ, собакъ, волковъ и медвѣдей ребенокъ рисовалъ съ человѣческими руками, зубастыхъ, съ раскрытыми ртами, чудовищно страшныхъ, и не одного, не двухъ на одномъ клочкѣ, на одномъ листѣ бумаги, а цѣлую звѣриную стаю.
  

Барышники.

   Земля не богатѣетъ! Сельскіе культуръ-трегеры -- помѣщики не служатъ образцами для непросвѣщенныхъ крестьянъ. Берутъ отъ земли то, что она можетъ дать. Ничего своего не вносятъ.
   Не добрѣетъ земля! Съ чѣмъ родила ее мать-природа, тѣмъ она и красна.
   И помѣщичье хозяйство живетъ упованіями на волю Всевышняго. Плетется трехполкой и выколачиваетъ изъ единоутробной матушки-родной земли, что Богъ на душу положитъ. И сильно только тѣмъ, что обильно землями, природными богатствами земли, которыя сами лѣзутъ въ руки по щучьему велѣнью.
   Да и коренные помѣщики не прочно сидятъ на землѣ. Шатаются по морямъ, по волнамъ, сегодня здѣсь, а завтра въ земскихъ начальникахъ, и цѣнятъ землю по стольку, по скольку она на сегодняшній день хороша, а тамъ хоть трава не расти!
   Отощала земля, а чѣмъ ее вздобрить и рукъ не приложить,-- жалуются крестьяне, купившіе помѣщичьи земли черезъ крестьянскій банкъ. А тѣмъ, что не покупалъ и не прикупалъ и жаловаться не на что -- земля огородная, да земля усадебная, потомъ и кровью политая, не истощается.
   Вѣчной земли не стало!
   Проданная и купленная земля -- не родная, кто дороже далъ, тѣмъ и треплется.
   Крупные землевладѣльцы и помѣщики выжимаютъ изъ земли послѣдніе соки, выколачиваютъ барыши съ единственнымъ расчетомъ, лишь бы на свой вѣкъ хватило.
   Чѣмъ больше земли у помѣщика, тѣмъ онъ податливѣе на разживу, какъ-нибудь, да чѣмъ-нибудь, лишь бы за одинъ взмахъ озолотила.
   Въ Малороссіи съ какимъ-то азартомъ крупные и мелкіе помѣщики и землевладѣльцы набросились на эксплоатацію своихъ земель для сахарной свеклы.
   Въ каждомъ уѣздѣ можно видѣть безконечныя пространсттва степей, засѣянныхъ сахарной свеклой. Лучшія хлѣбородныя земли, ради наживы, сотнями тысячъ десятинъ отдаются на съѣденіе "буракамъ".
   Это такой продуктъ, который родится въ Малороссіи и Царствѣ Польскомъ въ неурожайные годы.
   Хлѣба иногда страдаютъ въ здѣшнихъ мѣстахъ отъ проливныхъ дождей, когда цѣлыми недѣлями мочитъ сверху. Мягкая черноземная земля раскисаетъ, какъ тѣсто. Поваленные вѣтромъ хлѣба не выпрямляются, не подымаются кверху съ наступленіемъ ясныхъ и солнечныхъ дней. Тяжелые колосья ржи и пшеницы не просыхаютъ, поваленные въ густо разросшейся зеленой соломѣ, и гніютъ зерна, проростаютъ плѣсенью.
   Сахарная свекла, "буряки", не боятся проливныхъ дождей. Въ дождливую лору увеличиваютъ свой ростъ, и чѣмъ грязнѣе, чѣмъ слякотнѣе земля, тѣмъ больше шансовъ на высокій урожай сахарной свеклы.
   "Землю истощаютъ буряками", такъ говорятъ крестьяне и опытные экономы помѣщичьихъ хозяйствъ. И сами помѣщики и крупные землевладѣльцы знаютъ это. Но большой спросъ на сахарную свеклу, "вѣрные барыши" не удерживаютъ ихъ отъ истощенія земли.
   И всюду мнѣ приходилось наблюдать, крупные и мелкіе помѣщики и землевладѣльцы засѣваютъ сахарной свеклой по меньшей мѣрѣ двѣ третьихъ своихъ владѣній.
   Съ каждымъ годомъ сахарная свекла захватываетъ все новыя и новыя площади пахатной хлѣбородной земли. Нѣтъ такого уѣзда въ здѣшнихъ мѣстахъ, гдѣ бы въ теченіе послѣднихъ пяти лѣтъ не выросъ сахарный заводъ. И продолжаютъ строить новые сахарные заводы тамъ и здѣсь.
   Дороже становится хлѣбъ и дешевле сахарная свекла.
   Но не легче отъ этого тому же крестьянину и всякому обывателю. Сахаръ въ Россіи не дешевѣетъ, а увеличивается въ цѣнѣ.
   Легче отъ этого англійскимъ свиньямъ!
   Но пока-что, крестьяне, оставшіеся съ одними огородами послѣ выдѣла изъ общины, кое-какъ жуютъ базарный хлѣбъ или тѣ же "буряки", благодаря быстрому росту засѣва помѣщичьихъ полей сахарной свеклой.
   Въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ только что народились сахарные заводы, или постройка этихъ заводовъ приходитъ къ концу, помѣщики спѣшатъ, перегоняя другъ друга, снабдить ихъ сахарной свеклой.
   Благодаря этой горячкѣ, заработанная плата полевыхъ рабочихъ увеличилась по сравненію съ прошлыми годами въ два, въ три раза.
   Въ уманскомъ уѣздѣ кіевской губерніи прошлымъ лѣтомъ крестьяне ближайшихъ селъ и деревень къ сахарнымъ плантаціямъ получали поденную плату отъ пятидесяти копеекъ до одного рубля.
   Въ теченіе лѣта буряки пропалываются, "цапаются" два раза, а въ дождливую пору три-четыре раза.
   Прошлое лѣто было дождливое, и дѣти-подростки восьми-двѣнадцати лѣтъ зарабатывали на бурякахъ пятьдесятъ, семьдесятъ пять кошеекъ въ день, въ то время, какъ года два-три тому назадъ трудъ взрослыхъ хлопцевъ и дівчатъ оцѣнивался пятнадцатью, двадцатью пятью копейками поденной платы.
   Заработная плата повысилась не сама по себѣ, не по щучьему велѣнью,-- ее подняли сами же рабочіе-крестьяне забастовками всѣмъ своимъ скопомъ, сговоренностью, тѣмъ дружнымъ натискомъ на хозяина, который иногда не по силамъ бываетъ и организованнымъ культурнымъ рабочимъ большихъ фабрикъ и заводовъ.
  

Хозяева и работники.

   Вечеромъ, какъ только начинаетъ смеркаться, село оглашается монотоннымъ речитативомъ:
   -- Цапать бурями къ помѣщику Бржозовскому, пятьдесятъ копеекъ въ день, чарка водки, деньги вечеромъ послѣ работы.
   Это въ одномъ концѣ села. Въ другомъ тотъ же напѣвъ.
   И такъ въ продолженіе двухъ-трехъ часовъ, до послѣдней минуты деревенскаго сна, слышится напѣвъ приказчиковъ, разъѣзжающихъ по селу.
   Все село чуетъ этихъ первыхъ ласточекъ, но ни однимъ словомъ, ни однимъ движеніемъ не выражаетъ своего согласія или несогласія.
   -- Побачимъ завтра,-- думаетъ каждый про себя:-- утро вечера мудренѣе.
   Замолкли голоса приказчиковъ. Полегли спать и старые, и малые. Дівчаты и хлопцы приготовили свои цапы, поддали ихъ подъ головы.
   Поутру проснулись спозаранку. Но никто не трогается съ мѣста, чтобы пойти въ имѣніе помѣщика Бржозовскаго на приглашеніе его приказчика.
   Всѣ ждутъ по установленному правилу новаго утренняго приглашенія на работу.
   "О цѣнѣ побачить треба".
   А цѣну, свою цѣну установили еще вчера всѣмъ селомъ.
   Цѣна съ запросомъ. Можно и уступить "трошки", смотря по тому, какъ велика нужда помѣщика въ рабочихъ рукахъ на сегодняшній день.
   Съ ранняго утра церковная площадь наполняется молодымъ народомъ. Одни только еще двинулись со своихъ кутковъ, другіе около своихъ дворовъ торчатъ -- свиней кормятъ, не торопятся.
   А приказчикъ изъ имѣнія съ разсвѣтомъ явился на село, охрипъ отъ крика. Гарцуетъ на церковной площади въ мексиканскомъ сѣдлѣ, горячитъ лошадь и самъ горячится.
   -- Пятьдесятъ копеекъ въ день, деньги вечеромъ послѣ работы. Чарка горилки. Шевелись, раскачивайся -- давно пора!
   Хлопцы и дівчаты съ ближнихъ кутковъ явились на площадь раньше другихъ, шутятъ съ приказчикомъ, посмѣиваются. Объявили свою цѣну. Но тотъ не слушаетъ, твердитъ свою стереотипную фразу.
   Толпа увеличивается. Начинается настойчивая торговля. Нервная, торопливая съ одной стороны, и невозмутимо-спокойная съ другой.
   Приказчикъ стоитъ на своемъ:
   "Пятьдесятъ копеекъ въ день. Чарка горилки. Деньги вечеромъ послѣ работы".
   -- А не дасте рубля -- до хаты близко! Тикайте до пана. Цапайте съ паномъ за пиврубля.
   Такъ продолжается съ четверть часа. Исчерпавъ всѣ доводы и доказательства, приказчикъ останавливаетъ свою лошадь передъ топлой и заявляетъ безповоротно:
   -- Пятьдесятъ копеекъ и ни гроша больше!
   -- Не треба!-- слышатся въ отвѣтъ дружные голоса.
   Приказчикъ круто поворачиваетъ лошадь и ѣдетъ прочь со словами:
   -- И намъ не треба!
   Передніе ряды хлопцевъ и дівчатъ тоже отступаютъ -- одни пятятся взадъ пятками, другіе поворачиваютъ спины съ веселымъ смѣхомъ.
   Приказчикъ не уѣзжаетъ далеко. Снова возвращается къ толпѣ. Лошадь подъ нимъ пляшетъ. Онъ, наконецъ, рѣшается на что-то, раздумываетъ съ минуту и произноситъ, властнымъ движеніемъ руки заставляя себя слушать.
   -- Шестьдесятъ копеекъ! Четыре злотыхъ! Айда за мной!
   Поворачиваетъ лошадь самымъ рѣшительнымъ образомъ и ѣдетъ, не оглядываясь, прямо въ имѣніе. Но никто не слѣдуетъ за нимъ. Исчезаетъ съ глазъ.
   Черезъ пять минутъ мчится обратно во весь опоръ. Мечетъ громъ и молнію, торопитъ, требуетъ, чтобы шли. Но никто не трогается съ мѣста. Спадаетъ съ высокаго тона, начинаетъ убѣждать, доказывать, что больше шести гривенъ не стоитъ работа. Хлопцы смѣются ему въ глаза.
   Обращается непосредственно къ дівчатамъ. Предлагаетъ только имъ однѣмъ слѣдовать за нимъ. Говоритъ ласково, влѣзаетъ въ душу. Дівчаты и слушать не хотятъ. Придвигаются все ближе и ближе къ отступающимъ хлопцамъ.
   Приказчику становится жарко. Снимаетъ шляпу и машетъ ею около своего носа.
   Выбился изъ силъ. А время идетъ. Самъ экономъ мчится во весь опоръ на вспотѣвшей лошади. Останавливается предъ толпой, какъ вкопанный.
   -- Забастовщики! Солнце-то ужъ вонъ гдѣ! За полдень получите, коли еще будете стоять! Шестьдесятъ копеекъ, четыре злотыхъ -- красная цѣна!
   -- Рубль! Дастё и рубля!-- слышится въ отвѣтъ.
   Экономъ настаиваетъ на своемъ. Волнуется, что уже давно пора на работу -- солнце высоко! Но никого это не трогаетъ. Точно и не рабочее время. Хлопцы и дівчаты разбрелись по церковной площади. Стоятъ парочками то тамъ, то здѣсь. Толкуютъ о своихъ любовныхъ дѣлахъ, точно пришли на ярмарку.
   Экономъ спадаетъ съ тона. Лицо становится озабоченнымъ. Горько тускнѣетъ отъ подавленнаго негодованія. Начинаетъ прибавлять. Убѣждаетъ тѣмъ, другимъ. Сбавляютъ цѣну и крестьяне-рабочіе, но туго. И, наконецъ, сходятся на семидесяти пяти, на восьмидесяти копейкахъ.
   Толпа въ триста пятьдесятъ, въ четыреста человѣкъ направляется къ буряковымъ полямъ.
   Но не всегда такъ кончается. Бываетъ, что экономъ демонстративно покидаетъ поле сраженія, но возвращается снова. А если не возвращается, всѣ триста пятьдесятъ -- четыреста человѣкъ, какъ одинъ, расходятся по своимъ дворамъ.

А. Вережниковъ.

"Современникъ", кн. 4--6, 1913

  
Ко всем произведениям автора К списку авторов