Алексѣй Степановичъ Хомяковъ.
Къ столѣтію со дня его рожденія
Съ ИЗОБРАЖЕНІЕМЪ А. С. ХОМЯКОВА.
Паровая Скоропечатня П. О. Яблонскаго. Лештуковъ пер., 13.
1904.
Въ ряду лицъ, доблестно потрудившихся для просвѣтлѣнія замутившейся русской общественной совѣсти и мысли и для возстановленія въ русской жизни заглушенныхъ и подавленныхъ всякаго рода туземными терніями и наносными плевелами ея исконныхъ творческихъ началъ,-- первое, если не по времени, то по значенію, мѣсто принадлежитъ Хомякову.
Хомяковъ, это -- самый сильный умомъ и духомъ, самый просвѣщенный и, что важнѣе всего, самый цѣльный русскій человѣкъ, какого только дала намъ новая послѣпетровская Россія. Т. е., конечно, не то я хочу сказать, что Хомяковъ есть плодъ произведенныхъ въ русской жизни Петромъ перемѣнъ, но -- то, что могучему, идущему изъ допетровской старины и народныхъ глубинъ, духу Хомякова удалось сквозь созданныя этими перемѣнами мертвящія условія пробиться и процвѣсти.
Хомяковъ далъ твердое обоснованіе истинно народному русскому, основанному на Христіанствѣ, міропониманію, которое, сдѣлавшись общимъ достояніемъ всѣхъ просвѣщенныхъ русскихъ людей, могло бы обновить весь міръ, облагодѣтельствовать все человѣчество.
И вотъ, если только не погибнетъ, по грѣхамъ и неправдамъ отцовъ нашихъ и нашимъ, не дозрѣвъ и осыпавшись на корню, благодатный на Руси сѣвъ Божій, то за обильную жатву, за тѣ святые плоды, какіе соберетъ съ народной нашей пажити грядущее человѣчество, оно будетъ благодарно славить Хомякова, ибо онъ, подобно древнему Моисею, извлекъ изъ тайныхъ глубинъ народнаго духа на изсушенную поверхность нашей мысленной нивы ключъ воды живой и оживилъ имъ погибавшіе сѣмена и всходы.
Но вотъ прошло уже сто лѣтъ со дня рожденія Хомякова и уже сорокъ четыре года какъ онъ умеръ, а между тѣмъ оставленное имъ русскому обществу богатѣйшее духовное наслѣдство почти вовсе не использовано и не оцѣнено по достоинству.
Мало того, очень многіе, вѣрнѣе же будетъ сказать, большинство считающихъ себя образованными русскихъ людей судятъ о Хомяковѣ и о славянофильствѣ совершенно ошибочно, будучи часто вовсе не знакомо съ трудами самихъ основоположниковъ славянофильства и основываясь исключительно на несправедливыхъ и пристрастныхъ отзывахъ о немъ его противниковъ.
Начиная съ современныхъ Хомякову западниковъ -- Бѣлинскаго и Грановскаго, и кончая западниками нашихъ дней, какъ Милюковъ,-- всѣ они въ своихъ сужденіяхъ о славянофилахъ обнаруживаютъ предубѣжденность и нежеланіе ихъ понять и даютъ совершенно неправильное истолкованіе славянофильству. Но особенно удивительно и прискорбно то, что къ сонму лжесвидѣтелей о славянофильствѣ примкнулъ и Владиміръ Соловьевъ, сложившійся духовно, несомнѣнно, подъ славянофильскимъ же вліяніемъ, напоенный его духомъ, и именно отъ Хомякова воспринявшій все то, что въ немъ самомъ (т. е. въ Соловьевѣ-то) было существеннаго и цѣннаго. Въ дальнѣйшемъ изложеніи будутъ приведены наиболѣе ходячія обвиненія противъ славянофильства и данъ будетъ отвѣтъ на нихъ словами самого Хомякова. Теперь же вмѣсто того, чтобы оспаривать противниковъ, будетъ несравненно полезнѣе возможно ближе познакомиться съ самимъ Хомяковымъ, съ его ученіемъ.
Для этой цѣли, конечно, лучше всего -- читать труды самого Хомякова. Третье, самое полное, изданіе ихъ, въ восьми томахъ, напечатано въ 1900 г., подъ наблюденіемъ и съ примѣчаніями сына его Димитрія Алексѣевича. Затѣмъ есть небольшой трудъ Валерія Лясковскаго о Хомяковѣ, вышедшій въ 1897 г., и, наконецъ, въ 1902 году вышли двѣ книги І-го тома сочиненія кіевскаго ученаго В. 3. Завитневича "Алексѣй Степановичъ Хомяковъ",-- объемомъ болѣе 1400 страницъ. За ними должны выйти третья книга І-го тома и затѣмъ ІІ-й томъ. Изслѣдованіе Завитневича, это первый, единственный пока, еще далеко неоконченный, опытъ полнаго и упорядоченнаго разсмотрѣнія и оцѣнки трудовъ Хомякова.
Въ первомъ томѣ этого труда дается общій обзоръ жизни и дѣятельности Хомякова, насколько Хомяковъ успѣлъ обнаружить себя въ своемъ творчествѣ и въ жизни; во второмъ томѣ В. 3. Завитневичъ обѣщаетъ изобразить Хомякова такимъ, какимъ онъ былъ самъ для себя въ глубинѣ своего внутренняго самосознанія, т. е.-- изобразить философско-богословское міровоззрѣніе Хомякова, восполненнымъ и съ надлежащею оцѣнкой.
Пожелаемъ г. Завитневичу скорѣйшаго и возможно полнаго осуществленія предпринятой имъ необходимѣйшей для проясненія русскаго общественнаго самосознанія работы. Но у многихъ ли русскихъ людей найдется достаточно охоты, досуга и средствъ для того, чтобы раздобыть и прочитать обширное изслѣдованіе В. 3. Завитневича о Хомяковѣ или сочиненія самого Хомякова? А между тѣмъ, каждому грамотному русскому человѣку необходимо не только узнать, но и полюбить этого воистину великаго нашего русскаго человѣка и учителя -- Алексѣя Степановича Хомякова.
Сознаніе этой необходимости побудило насъ выступить съ чтеніями о Хомяковѣ, напечатанными во Всемірномъ Вѣстникѣ и въ Русскомъ Вѣстникѣ и теперь отдѣльнымъ изданіемъ.
Хомяковъ родился и воспитанъ въ православной, русской, богатой, хорошо образованной помѣщичьей семьѣ, жившей обыкновенно зиму въ Москвѣ, а лѣтомъ въ одной изъ своихъ деревень въ Тульской, Смоленской и Рязанской губерніяхъ. Такимъ образомъ дѣтство и юность Хомякова прошли въ коренной Россіи. "Воспитанный въ религіозной семьѣ и въ особенности набожною матерью",-- говоритъ Хомяковъ о себѣ, -- "я былъ пріученъ всѣмъ сердцемъ участвовать въ этой чудной молитвѣ церковной (о соединеніи церквей). Когда я былъ еще очень молодъ, почти ребенкомъ, мое воображеніе часто воспламенялось надеждою увидѣть весь міръ христіанскій соединеннымъ подъ однимъ знаменемъ истины". А вотъ какъ изобразилъ онъ намъ свою мать, Марью Алексѣевну, урожденную Киреевскую:
"Она была хорошій и благородный образчикъ вѣка, который еще не вполнѣ оцѣненъ во всей его оригинальности, вѣка Екатерининскаго. Всѣ (лучшіе разумѣется) представители этого времени какъ-то похожи на Суворовскихъ солдатъ. Что-то въ нихъ свидѣтельствовало о силѣ неистасканной, неподавленной и самоотверженной. Была какая-то привычка къ широкимъ горизонтамъ мысли, рѣдкая въ людяхъ времени позднѣйшаго. Матушка имѣла широкость нравственную и силу убѣжденій духовныхъ, которыя, конечно, не совсѣмъ принадлежали тому вѣку; но она имѣла отличительныя черты его: вѣру въ Россію и любовь къ ней. Для нея общее дѣло было всегда; и частнымъ ея дѣломъ. Она болѣла, и сердилась, и радовалась за Россію гораздо болѣе, чѣмъ за себя и своихъ близкихъ".
Подъ такимъ воздѣйствіемъ сложился нравственно и духовно Хомяковъ.
Домъ Хомяковыхъ былъ полонъ слѣдами русской старины. Близость къ народу, которую Хомяковъ съ дѣтства привыкъ въ себѣ чувствовать, укрѣплялась въ немъ самою крѣпкою изъ связей, связью вѣры и церковнаго общенія. (Ляск.).
Кстати сказать, село Богучарово, гдѣ всего чаще проводилъ лѣто Хомяковъ, вѣдь это, по былинамъ,-- родина Ильи Муромца, любимѣйшаго и славнѣйшаго изъ нашихъ чудныхъ народныхъ богатырей, на котораго былъ такъ похожъ по духовному своему складу Хомяковъ.
Шестилѣтній Хомяковъ во время наполеоновскаго нашествія жилъ въ Рязанской губерніи, въ селѣ Кругломъ, въ сосѣдствѣ съ дочерью Кутузова.
"Проводя большую часть своей дѣтской жизни среди московскихъ святынь, мальчикъ не могъ не проникнуться настоящимъ старорусскимъ духомъ, и когда онъ изъ своего рязанскаго убѣжища узналъ, что Москва, которую онъ такъ любилъ съ тѣхъ поръ, какъ себя помнилъ, принесена въ экертву за спасеніе Россіи, могъ-ли ребенокъ Хомяковъ, если не умомъ, то живымъ пониманіемъ сердца не уразумѣть того, что творилось вокругъ него?" (В. Ляск.).
Такъ воспитывалось въ Хомяковѣ живое чувство любви къ родной странѣ, къ родному народу.
Въ 1815 г. одиннадцатилѣтній Хомяковъ на переѣздѣ изъ смоленскаго имѣнія Липицъ въ Петербургъ встрѣчаетъ на постоялыхъ дворахъ лубочныя изображенія сербскаго народнаго освободителя -- Георгія Чернаго и говоритъ своему старшему брату Ѳеодору, что онъ станетъ бунтовать славянъ. Такимъ образомъ чувство любви къ родинѣ освѣщается и расширяется въ одиннадцатилѣтнемъ мальчикѣ сознаніемъ общеславянскаго племенного родства и святости народной борьбы за свободу. Тутъ опять воспитывается его духъ жаждою новаго подвига, жаждою принять участіе въ освободительной борьбѣ. И это не было въ немъ мимолетнымъ порывомъ. На 17 году своего возраста Хомяковъ пытался бѣжать къ возставшимъ грекамъ, и къ этому -- 1821 году относится первое, по времени, стихотвореніе, изъ помѣщенныхъ въ послѣднемъ собраніи его сочиненій. Это -- Посланіе къ Веневитиновымъ.
Вотъ выдержка изъ этого перваго стихотворенія Хомякова:
Въ то время, какъ въ другихъ странахъ свобода народная ограждена законами,--
"Лишь Греція одна стонала подъ ярмомъ.
Столѣтья протекли. Объяты тяжкимъ сномъ.
Въ ней слава, мужество, геройскій духъ молчали,
И, мнилося, они на вѣки чужды стали
Своей странѣ родной, странѣ великихъ дѣлъ,
Странѣ, гдѣ нѣкогда свободы гимнъ гремѣлъ,
Въ долинахъ, на холмахъ, въ ущельяхъ горъ высокихъ.
Пришлецъ съ Алтайскихъ горъ, сынъ дебрей и степей,
Обременилъ ее безславіемъ цѣпей.
Тиранства алчнаго ненасытимый геній
Разрушилъ чудеса минувшихъ поколѣній.
И злато, и труды голодной нищеты,
И сила юности, и прелесть красоты --
Все было добычей владыкъ иноплеменныхъ.
Но небо тронулось мольбами угнетенныхъ,
И Греція, свой сонъ сотрясши вѣковой,
Возникла, какъ гигантъ, могущею главой.
О, други! Какъ мой духъ пылаетъ бранной славой:
Я сердцемъ и душой среди воины кровавой!
Свирѣпыхъ варваровъ непримиримый врагъ,
Я мыслью съ Греками, сражаюсь въ ихъ рядахъ...
О, еслибъ гласъ Царя призвалъ насъ въ грозный бой!
О, еслибъ онъ велѣлъ, чтобъ Русскій мечъ стальной,
Спасатель слабыхъ царствъ, надежда, страхъ вселенной,
Отмстилъ за горести Эллады угнетенной!.."
Впослѣдствіи исполнилось желаніе юноши Хомякова. Въ 1828 и 29 г.г. онъ участвовалъ въ русской войнѣ съ Турками, проявилъ въ этой войнѣ блестящую храбрость и, конечно, на мѣстѣ познакомился съ южнымъ порабощеннымъ славянствомъ. Еще ранѣе, въ 1826 году онъ объѣхалъ земли западныхъ славянъ.
Къ 15--17 лѣтнему возрасту Хомякова относится неоконченная поэма "Вадимъ". 15-лѣтній Хомяковъ перевелъ Тацитову "Германію" и оду Горація "Parens deorum cultor et infrequens", прославляющую божественное всемогущество. Названные первые труды и опыты творчества показываютъ, на какіе предметы направлена была мысль молодого Хомякова.
Въ 1821 г. Хомяковъ выдержалъ въ Московскомъ Университетѣ испытаніе на степень кандидата математическихъ наукъ.
Въ это время около него собрался кружокъ молодыхъ друзей: Веневитиновыхъ, В. С. Кирѣевскаго, Кошелева, Муханова. Кружокъ прилежно занимался нѣмецкой философіей, послѣдователями которой и сторонниками западнаго просвѣщенія были всѣ эти его друзья. "По Хомяковъ не уступалъ имъ своего строго православнаго и русскаго образа мыслей". Нѣсколько позднѣе Хомяковъ познакомился и сдружился съ Петромъ Васильевичемъ Кирѣевскимъ,-- человѣкомъ его склада мыслей. Хомяковъ очень его любилъ и называлъ "Великимъ печальникомъ за Русскую землю" (В. Ляск.).
Еще позднѣе, въ началѣ 40-хъ годовъ Хомяковъ сблизился и сталъ руководителемъ Константина Сергѣевича Аксакова и Юрія Ѳеодоровича Самарина. Вотъ какъ изображаетъ ихъ взаимныя отношенія и характеры Иванъ Серг. Аксаковъ въ предисловіи къ печатавшимся въ 1879 г. въ "Русскомъ Архивѣ" письмамъ А. С. Хомякова къ Самарину, вошедшимъ теперь въ VIII т. соч. Хомякова.
"Въ 1839 г. Аксаковъ и Самаринъ (оба кандидаты Московскаго Университета), до того времени почти незнакомые другъ съ другомъ, согласились готовиться вмѣстѣ къ испытанію на магистра. Дружно и горячо принялись они за работу: вмѣстѣ читали Гегеля (преимущественно "Логику"), вмѣстѣ же прочли всѣ памятники русской словесности, древней и позднѣйшей, до половины XVIII вѣка, изучили лѣто9
пней, старинные грамоты и акты. Оба горячо любили Россію, для обоихъ православіе было семейнымъ преданіемъ и достояніемъ, и оба же были жаркими почитателями германскаго философскаго мышленія и литературы. Но когда предъ молодымъ, пытливымъ умомъ, изощреннымъ искреннею любовью, раскрылся цѣлый новый, своеобразный, невѣдомый имъ дотолѣ, міръ русскаго народнаго духа и жизни со своими еще не изслѣдованными тайниками, они съ увлеченіемъ, съ восторженною радостью привѣтствовали его, будто обѣтованную землю. Они, казалось (да и дѣйствительно), обрѣли, наконецъ, почву для безпочвенной, блуждавшей дотолѣ русской мысли; они нашли, или думали, что нашли полное оправданіе своимъ "непосредственнымъ" сочувствіямъ. Но полнымъ для приверженцевъ Гегелева діалектическаго процесса могло быть только философское оправданіе; а потому Гегель же и послужилъ на то, чтобъ объяснить, санкціонировать обрѣтенную ими новую истину, доказать ея всемірно-историческое значеніе. Быстро, на первыхъ же порахъ, была сдѣлана попытка построить на началахъ же Гегеля цѣлое міросозерцаніе, цѣлую систему своего рода "феноменологіи" русскаго народнаго духа, съ его исторіей, бытовыми явленіями и даже православіемъ. Эта попытка, собственно относительно русской исторіи, выразилась отчасти и въ магистерской диссертаціи K. С. Аксакова о Ломоносовѣ, дописанной имъ въ 1844 году. Самаринъ же выбралъ себѣ предметомъ диссертаціи Стефана Яворскаго и Ѳеофана Прокоповича, какъ проповѣдниковъ.
"Блистательно сдавъ экзаменъ въ февралѣ 1840 года, оба магистранта, оба друга, ставши почти не разлучивши, явились въ московскомъ обществѣ смѣлыми и рьяными провозвѣстниками новаго ученія. Слѣдуетъ, однако же, замѣтить, что въ этомъ товариществѣ мысли и пропаганды, творчество мысли, страстное къ ней отношеніе, рьяность проповѣди принадлежали собственно K. С. Аксакову. Онъ былъ не только философъ, но еще болѣе поэтъ (не въ смыслѣ только стихописанія), и строгій, логическій выводъ, даже въ научныхъ изслѣдованіяхъ, почти всегда упреждался въ немъ какимъ-то художественнымъ откровеніемъ. Добываемое анализомъ, изученіемъ, всецѣло овладѣвало всѣмъ его существомъ, являлось въ немъ уже синтезомъ; его убѣжденія не оставались при немъ, но проникали всѣ изгибы его нравственнаго бытія, переходили немедленно въ жизнь, въ дѣло, или, при ограниченности поприща для "дѣла", въ неустанную повсюдную проповѣдь: все это съ такою полнотою искренности, съ такою внутреннею силою, для которой никакія уступки, никакія сдѣлки съ дѣйствительностью, ни даже соображеніи съ условіями современности, не были возможны. Шумно огласились московскія литературныя гостинныя необычайными для нихъ пылкими его рѣчами, и хотя онъ скоро прослылъ за "чудака", "фанатика", человѣка "съ крайностями" и идеалиста (послѣднее, конечно, не безъ основанія), однакоже дѣйствіе его рѣчей было тѣмъ сильнѣе, что рядомъ съ нимъ появлялся всюду, какъ человѣкъ съ нимъ вполнѣ единомышленный Ю. Ѳ. Самаринъ, спокойный, воздержный, во всеоружіи свѣтскихъ приличій и самообладанія, чей блестящій и саркастическій умъ хорошо былъ извѣстенъ московскому обществу.
"Природа Самарина была совершенно противоположна природѣ K. С. Аксакова. Если Самарину недоставало творчества и почппа, то онъ превосходилъ своего друга ясностью, логическою крѣпостью и всесторонностью мысли, зоркостью аналитическаго взгляда. Его требованія въ мышленіи были несравненно строже; его логику не могли подкупить никакія сочувствія и влеченія. Онъ не только ничего не принималъ на вѣру, но, въ противоположность своему другу, былъ исполненъ недовѣрія къ самому себѣ и подвергалъ себя постоянно аналитической провѣркѣ. K. С. былъ рожденъ ораторомъ и говорилъ лучше, чѣмъ писалъ. Самаринъ никого не увлекъ, подобно ему, художественностью и страстностью рѣчи; но, доведя мысль до совершенной отчетливости, онъ выражалъ ее въ устномъ и письменномъ словѣ съ такою точностью и прозрачностью, въ такой неотразимой послѣдовательности логическихъ выводовъ, что это составляло красоту своего рода: подобнаго ему въ этомъ отношеніи, по крайней мѣрѣ въ Россіи, не было другого и едва ли скоро будетъ.
"Тѣмъ не менѣе, сблизясь съ K. С. Аксаковымъ, когда ему, т. е. Самарину, было только 20 лѣтъ, онъ былъ увлеченъ своимъ старшимъ другомъ, болѣе его надѣленнымъ творческимъ талантомъ, художественностью и силою чувства, и года два находился, какъ говорится, подъ вліяніемъ послѣдняго. Затѣмъ, ставъ зрѣлѣе, натура Самарина, съ прирожденною ей трезвостью ума, предъявила свои права; между ними (какъ видно изъ ихъ переписки, и къ крайнему огорченію K. С--ча), возникли не несогласія, но споры, свидѣтельствовавшіе, что Самаринъ не удовлетворялся для себя умственнымъ процессомъ своего друга и выходилъ на самостоятельный путь внутренняго развитія.
"Въ обществѣ, въ которомъ они появились вмѣстѣ въ 1840 г., встрѣтили они Хомякова, и эта встрѣча была рѣшающимъ событіемъ въ ихъ жизни. Онъ превосходилъ ихъ не только зрѣлостью лѣтъ, опытомъ жизни и универсальностью знанія, но и удивительнымъ гармоническимъ сочетаніемъ противоположностей ихъ обѣихъ натуръ. Въ немъ поэтъ не мѣшалъ философу, и философъ не смущалъ поэта; синтезъ вѣры и анализъ науки уживались вмѣстѣ, не нарушая правъ другъ друга; напротивъ, въ безусловной, живой полнотѣ своихъ правъ, безъ борьбы и противорѣчія, но свободно и вполнѣ примиренные. Онъ не только не боялся, но признавалъ обязанностью мужественнаго разума и мужественной вѣры спускаться въ самыя глубочайшія глубины скепсиса, и выносилъ оттуда свою вѣру во всей ея цѣльности и ясной, свободной, какой-то дѣтской простотѣ. Онъ презиралъ вѣру робкую, почіющую на бездѣйствіи мысли и опасающуюся анализа науки. Онъ требовалъ лишь, чтобъ этотъ анализъ былъ доводимъ до конца. Когда и какъ совершился въ немъ этотъ духовный и умственный процессъ, рѣшительно неизвѣстно: въ самомъ началѣ 30-хъ годовъ, когда его другъ Киреевскій еще издавалъ "Европейца", міросозерцаніе Хомякова было, въ главныхъ своихъ основаніяхъ, положительно тоже, что и въ 1860 г., въ годъ его смерти. Всегда общительный, неутомимый посѣтитель всѣхъ интеллигентныхъ сборищъ, онъ, однако, не былъ проповѣдникомъ и, строго говоря, до встрѣчи съ Самаринымъ и K. С. Аксаковымъ, въ своемъ образѣ мыслей оставался почти одинокимъ. Онъ никогда никому не навязывалъ "вѣры", и никогда не выставлялъ ее въ себѣ напоказъ, какъ ни била она въ немъ жизненнымъ ключомъ, а занимался въ обществѣ діалектическими спорами: то съ отрицающими вѣру раціоналистами, то съ псевдовѣрующими и съ изувѣрствующими, обличая первыхъ путемъ логики и анализа въ несостоятельности раціонализма, а вторыхъ въ несостоятельности ихъ основаній вѣры, въ ихъ внутреннемъ противорѣчіи. Отъ этого у многихъ онъ прослылъ человѣкомъ не только безъ вѣры, но и безъ всякихъ убѣжденій.
"Встрѣча съ Самаринымъ и съ K. С. Аксаковымъ была и для Хомякова полна плодотворныхъ послѣдствій. Молодые люди отважно вступили въ бой съ этимъ атлетомъ діалектики, какъ называлъ его Герценъ. Года два слишкомъ продолжались споры, все тѣснѣе и крѣпче, но постепенно сближая противниковъ. Впрочемъ, споръ шелъ не о значеніи народности вообще и русской по преимуществу, не о духовной сущности и отличіяхъ Русскаго народа отъ Западной Европы и пр., и пр., а по преимуществу объ отношеніи философіи къ религіи и о православіи, оправдываемомъ или выводимомъ молодыми людьми изъ началъ Гегеля. Философскія оправданія, на которыхъ они было успокоились, оказались несостоятельными. Хомяковъ раскрылъ имъ свое ученіе о Церкви, расширилъ ихъ собственную точку зрѣнія, исправилъ и поставилъ построенную ими теорію на новыя основы. "Я съ вами болѣе согласенъ, чѣмъ вы сами", часто говаривалъ Хомяковъ K. С. Аксакову. Въ послѣднемъ, впрочемъ, это освобожденіе отъ оковъ Гегеля произошло безъ особенной борьбы: Гегель какъ бы потонулъ въ его любви къ Русскому народу. Самъ онъ, подъ однимъ своимъ стихотвореніемъ "Къ идеѣ", посвященнымъ Ю. Ѳ. Самарину и писаннымъ въ 1842 году съ эпиграфомъ: "Es exestirt Nichts als Iclee" лѣтъ черезъ 10 сдѣлалъ такое примѣчаніе: "Въ это время увлекала меня Германская философія, нисколько не заслоняя земскаго дѣла, которому въ служеніе хотѣлъ я принести философію и которому принесъ ее потомъ въ жертву. Жертва была законна. Выраженіе будетъ вѣрнѣе, если я скажу, что живой голосъ народный освободилъ меня отъ отвлеченности философской. Благодареніе ему".
"Иначе, разумѣется, долженъ былъ произойти этотъ переворотъ въ Самаринѣ. "Голосъ народный" не могъ заглушить въ немъ совѣсть мыслителя. Долгія ночи проводилъ онъ уже не въ спорахъ, а въ бесѣдахъ вдвоемъ съ Хомяковымъ, домогаясь отвѣта мучительнымъ вопросамъ, вызваннымъ новою работою мысли и тѣмъ внутреннимъ раздвоеніемъ, о которомъ и свидѣтельствуетъ первое его письмо. Это же письмо свидѣтельствуетъ о близости, которая установилась между 40-лѣтнимъ Хомяковымъ и его молодыми друзьями. Нѣкоторые изъ старыхъ его пріятелей полушутливо, полусерьезно упрекали его въ измѣнѣ, даже въ томъ, что онъ "льститъ молодому поколѣнію"... Этотъ союзъ духовный, душевный, умственный и нравственный, скоро огласился во всемъ тогда интеллигентномъ и литературномъ мірѣ, какъ особый "толкъ" или сектанство, пріобрѣлъ немало молодыхъ приверженцевъ, привлекъ и много старыхъ друзей, при всемъ разнообразіи личныхъ характеровъ и несогласіи въ нѣкоторыхъ частностяхъ, къ единству общаго направленія, къ общей работѣ русскаго народнаго самосознанія, однимъ словомъ, положилъ основаніе "славянофильству". Это прозвище, данное въ насмѣшку петербургскою литературою, которымъ обзывали во время оно приверженцевъ Шишкова и князя Шихматова, мало по малу утвердилось и, но общему признанію, уже заняло мѣсто въ исторіи русскаго общества, какъ почетное наименованіе".
Щедро одаренный всѣми духовными силами отъ природы, между прочимъ и необыкновенной памятью, и составивъ себѣ въ ней огромный запасъ свѣдѣній по всѣмъ областямъ человѣческихъ знаній, Хомяковъ въ совершенствѣ владѣлъ сократическимъ методомъ, т. е. умѣньемъ вести споръ и приводить своихъ противниковъ къ сознанію ошибочности защищаемыхъ ими положеній.
"Боецъ безъ устали и отдыха", Хомяковъ, по словамъ Герцена, "билъ и кололъ, нападалъ и преслѣдовалъ, осыпалъ остротами и цитатами, пугалъ и заводилъ въ лѣсъ, откуда безъ молитвы выйти нельзя".
Такимъ былъ но душевному своему складу А. С. Хомяковъ.
Самаринъ говоритъ о Хомяковѣ:
"Живые умы и воспріимчивыя души выносили изъ сближенія съ Хомяковымъ то убѣжденіе или, положимъ, то ощущеніе, что истина живая и животворящая никогда не раскрывается передъ простою любознательностью, но всегда дается въ мѣру запроса совѣсти, ищущей вразумленія, и что въ этомъ случаѣ для умственнаго постиженія требуется подвигъ воли, что нѣтъ такой истины научной, которая бы не согласовалась или не должна была окончательно совпадать съ истиною повѣданною; что нѣтъ такого чувства или стремленія въ нравственномъ отношеніи безукоризненнаго, нѣтъ такой разумной потребности, какого бы рода она ни была, отъ которыхъ бы мы должны были отказаться, вопреки нашему сознанію и нашей совѣсти, чтобы купить успокоеніе въ лонѣ Церкви; словомъ, что можно вѣрить честно, добросовѣстно и свободно что даже иначе, какъ честно, добросовѣстно и свободно, и нельзя вѣрить".
Скончавшись 20 сентября 1860 года, Хомяковъ оставилъ по себѣ семь-восемь десятковъ небольшихъ стихотвореній, небольшія журнальныя статьи, которыхъ въ послѣднемъ изданіи его трудовъ набралось три тома, въ томъ числѣ одинъ съ богословскими статьями, томъ писемъ, и еще такъ называемую "Семирамиду", т. е. записки о всемірной исторіи -- трудъ неупорядоченный, незаконченный, которому Хомяковъ не успѣлъ дать даже и заголовка.
Наслѣдство по внѣшности и объему небольшое. Но вѣдь Сократъ и Христосъ вовсе ничего писаннаго ими самими по себѣ не оставили, и, однако, Сократъ справедливо почитается величайшимъ изъ учителей языческой древности, а ученіемъ Христа напоена вселенная.
Значеніе жизненнаго подвига и вліяніе на послѣдующее человѣчество такихъ людей, какъ Хомяковъ, опредѣляются не по количеству оставленной ими послѣ себя печатной бумаги.
Каждое изъ небольшихъ твореній Хомякова свѣтитъ уму и сердцу имѣющихъ очи, чтобы видѣть, небесною глубиной и немерцающимъ свѣтомъ яркихъ мысленныхъ звѣздъ.
Теперь, прежде, чѣмъ перейти къ послѣдовательному и связному изложенію міросозерцанія Хомякова и взглядовъ его на разные стороны жизни и вопросы человѣческаго духа, ознакомимся по нѣкоторымъ изъ его стихотвореній съ общимъ его настроеніемъ, съ предметами къ которымъ преимущественно устремлялась его мысль, и съ тѣмъ основнымъ источникомъ, изъ котораго черпалъ Хомяковъ свое вдохновеніе.
Въ часъ полночный, близъ потока,
Ты взгляни на небеса:
Совершаются далеко
Въ горнемъ мірѣ чудеса.
Ночи вѣчныя лампады,
Невидимы въ блескѣ дня,
Стройно ходятъ тамъ громады
Негасимаго огня.
Но впивайся въ нихъ очами --
И увидишь, что вдали,
За ближайшими звѣздами,
Тьмами звѣзды въ ночь ушли.
Вновь вглядись -- и тьмы за тьмами
Утомятъ твой робкій взглядъ:
Всѣ звѣздами, всѣ огнями
Бездны синія горятъ.
Въ часъ полночнаго молчанья,
Отогнавъ обманы сновъ,
Ты вглядись душой въ писанья
Галилейскихъ рыбаковъ,--
И въ объемѣ книги тѣсной
Развернется предъ тобой
Безконечный сводъ небесный
Съ лучезарною красой.
Узришь: звѣзды мыслей водятъ
Тайный хоръ свой вкругъ земли;
Вновь вглядись -- другія всходятъ;
Вновь вглядись, и тамъ, вдали,
Звѣзды мыслей, тьмы за тьмами,
Всходятъ, всходятъ безъ числа,
И зажжется ихъ огнями
Сердца дремлющая мгла.
1853.
Сказанное въ этомъ стихотвореніи о Писаніи можетъ быть отнесено отчасти и къ писаніямъ самого Хомякова, въ которыхъ, какъ въ зеркалѣ чистыхъ водъ, отразилось Небо.
Вотъ другое его стихотвореніе тоже, такъ сказать, исповѣднаго или молитвеннаго содержанія:
Земля трепещетъ; по эѳиру
Катится громъ изъ края въ край.
То Божій гласъ; онъ судитъ міру:
"Израиль, Мой народъ, внимай!
Израиль! Ты Мнѣ строишь храмы,
И храмы золотомъ блестятъ,
И въ нихъ курятся ѳиміамы,
И день и ночь огни горятъ.
Къ чему Мнѣ пышныхъ храмовъ своды,
Бездушный камень, прахъ земной?
Я создалъ землю, создалъ воды,
Я небо очертилъ рукой!
Хочу -- и словомъ расширяю
Предѣлъ безвѣстныхъ вамъ чудесъ,
И безконечность созидаю
За безконечностью небесъ.
Къ чему Мнѣ злато? Въ глубь земную,
Въ утробу вѣковѣчныхъ скалъ
Я влилъ, какъ воду дождевую,
Огнемъ расплавленный металлъ.
Онъ тамъ кипитъ и рвется, сжатый
Въ оковахъ темной глубины;
А ваши серебро и злато
Лишь всплескъ той пламенной волны.
Къ чему куренья? Предо Мною
Земля, со всѣхъ своихъ концовъ,
Кадитъ дыханьемъ подъ росою
Благоухающихъ цвѣтовъ.
Къ чему огни? Не Я-ль свѣтила
Зажегъ надъ вашей головой?
Не Я-ль, какъ искры изъ горнила,
Бросаю звѣзды въ мракъ ночной?
Твой скуденъ даръ.-- Есть даръ безцѣнный,
Даръ нужный Богу твоему;
Ты съ нимъ явись и, примиренный,
Я всѣ дары твои приму:
Мнѣ нужно сердце чище злата
И воля крѣпкая въ трудѣ;
Мнѣ нуженъ братъ, любящій брата,
Нужна мнѣ правда на судѣ!..."
1858.
Многіе изъ крупныхъ писателей отожествляли свое назначеніе, назначеніе писателя съ пророческимъ. Всѣмъ извѣстны пушкинское и лермонтовское стихотворенія Пророкъ; но многіе ли знаютъ соотвѣтствующее имъ, хотя и не носящее такого же названія, стихотвореніе Хомякова, если и уступающее тѣмъ двумъ въ образности, то отнюдь не въ силѣ и искренности чувства:
Какъ часто во мнѣ пробуждалась
Душа отъ лѣниваго сна,
Просилася людямъ и братьямъ
Сказаться словами она!
Какъ часто, о Боже, рвалася
Вѣщать Твою волю землѣ,
Да свѣтъ осіяетъ разумный
Безумцевъ, бродящихъ во мглѣ!
Какъ часто, безсильемъ томимый,
Съ глубокой и тяжкой тоской,
Молилъ Тебя дать имъ пророка
Съ горячей и крѣпкой душой!
Молилъ Тебя въ часъ полуночи,
Пророку дать силу рѣчей,
Чтобъ міръ оглашалъ онъ далеко
Глаголами правды Твоей!
Молилъ тебя съ плачемъ и стономъ,
Во прахѣ простертъ предъ Тобой,
Дать міру и уши и сердце
Для слушанья рѣчи святой!
1851
Къ этому же виду стихотвореній, въ которыхъ Хомяковъ говоритъ о своемъ собственномъ призваніи, относится
По жесткимъ глыбамъ сорной нивы,
Съ утра, до истощенья силъ,
Довольно, пахарь терпѣливый,
Я плугъ тяжелый свой водилъ.
Довольно, дикою враждою
И злымъ безумьемъ окруженъ,
Боролся крѣпкой я борьбою...
Я утомленъ, я утомленъ!
Пора на отдыхъ. О, дубравы!
О, тишина полей и водъ,
И надъ оврагами кудрявый
Вѣтвей сплетающихся сводъ!
Хоть разъ одинъ въ тѣни отрадной,
Склонившись къ звонкому ручью,
Хочу всей грудью, грудью жадной,
Вдохнуть вечернюю струю.
Стереть бы потъ дневного зноя,
Стряхнуть бы грузъ дневныхъ заботъ!..
"Безумецъ! Нѣтъ тебѣ покоя,
Нѣтъ отдыха: впередъ, впередъ!
Взгляни на ниву: пашни много,
А дня немного впереди.
Вставай же рабъ лѣнивый Бога.
Господь велитъ иди, иди!
Ты купленъ дорогой цѣною,
Крестомъ и кровью купленъ ты.
Сгибайся-жъ, пахарь надъ браздою!
Борись, борецъ, до поздней тьмы!" --
Предъ словомъ грознаго призванья
Склоняюсь трепетнымъ челомъ,
А Ты безумнаго роптанья
Не помяни въ судѣ Твоемъ!
Иду свершать въ трудѣ и потѣ,
Удѣлъ, назначенный Тобой,
И не сомкну очей въ дремотѣ,
И не ослабну предъ борьбой.
Не брошу плуга, рабъ лѣнивый,
Не отойду я отъ него,
Покуда не прорѣжу нивы,