ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
Изданіе второе
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу "Нива" за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Къ старинному, барскому дому-особняку въ Сергіевской улицѣ съѣзжались экипажи, безшумно скользя но первому пушистому снѣгу. Массивная дверь подъѣзда почти не закрывалась. Старикъ швейцаръ едва успѣвалъ принимать шубы гостей, раскланиваясь съ господами съ степенною почтительностью стараго двороваго. Сбросивъ шубу, гости поднимись по широкой лѣстницѣ, застланной краснымъ сукномъ, во второй этажъ. Швейцарская, лѣстница, большой валъ, все было просто, безъ особенныхъ украшеній, нѣсколько холодно и сухо, но солидно, прочно, просторно. Строители дома, какъ видно, не желали бить на эффектъ, пускать пыль въ глаза, заботясь только о томъ, чтобы построить донъ хорошо, удобно, по своему вкусу. Такъ строили дома только въ давно былые годы не на продажу, не для отдачи и наемъ, а для себя. Сразу можно было угадать, что тутъ никто не справлялся, дорого или дешево обойдется устройство дома, что на эти простыя по узору, мраморныя, точно отлитыя изъ прессованнаго снѣга, ступени и перила лѣстницы и на эти массивныя рѣзныя двери изъ темнаго дуба съ тяжелыми ручками изъ настоящей бронзы потрачены дести тысячъ рублей. Въ то же время, присмотрѣвшись ко всѣмъ этимъ предметамъ, легко было замѣтить, что вся эта роскошь насчитываетъ за собой десятки и десятки лѣтъ и скорѣе говоритъ о блескѣ прошлаго, чѣмъ свидѣтельствуетъ о процвѣтаніи настоящаго... Миновавъ просторный залъ, посѣтители направлялись въ богато отдѣланную синимъ уже сильно выцвѣтшимъ штофомъ гостиную, гдѣ вокругъ хозяина и хозяйки дома образовался порядочный кружокъ гостей. Пріѣзжающіе почтительно поздравляли хозяина дома съ днемъ ангела, поздравляли его жену съ дорогимъ именинникомъ, но въ тонѣ нѣкоторыхъ поздравителей изъ родни хозяевъ слышалась какая-то странная нотка озабоченности и тревоги. Всѣ эти нарядныя дамы, всѣ эти старцы въ густыхъ эполетахъ и во фракахъ со звѣздами, пріѣхавшіе съ поздравленіями, повидимому, чувствовали себя не особенно хорошо. Оставались невозмутимо спокойными только самъ хозяинъ, Николай Ивановичъ Мухрановъ-Бѣльскій, статный и важный, точно сдѣланный изъ воска, старикъ съ гладко выбритымъ розовато-бѣлымъ, полнымъ лицомъ, съ густыми темными волосами, уже посеребренными сильной сѣдиной, и его жена, Викторія Георгіевна, немолодая, но все еще стройная или, вѣрнѣе сказать, прямая женщина съ неподвижнымъ лицомъ, смотрѣвшимъ, какъ изъ-за колоннъ, между прямыхъ локоновъ, спускавшихся отъ висковъ до ключицъ. Почти тотчасъ же послѣ первыхъ привѣтствій каждый изъ новоприбывшихъ родственниковъ озабоченно, тайкомъ отъ постороннихъ, спрашивалъ хозяевъ:
-- Вы, конечно, уже знаете все?
-- Да! Во всѣхъ газетахъ сегодня напечатано объ этомъ несчастномъ случаѣ!-- отвѣчали хозяева.-- Нынче вѣдь все оповѣщаютъ на весь міръ... Своего рода подарокъ...
Хозяйка прибавляла въ поясненіе:
-- И Аѳоню сейчасъ прислали. Онъ теперь тамъ у насъ сидитъ, въ рабочемъ кабинетѣ...
Она говорила правильно по-русски, хотя въ произношенія слышался, какъ легкое шипѣніе, англійскій акцентъ.
-- Противно взглянуть! Въ старыхъ женскихъ башмакахъ, въ какой-то бабьей кацавейкѣ,-- брезгливо произнесъ хозяинъ.
-- Еще бы! Милый батюшка готовъ былъ не только одежду съ дѣтей пропить, а ихъ самихъ продать,-- не безъ озлобленія замѣтила одна пожилая дама.
Это была сестра хозяина дома, Настасья Ивановна Зубцова, полная, рыхлая женщина съ выхоленнымъ лицомъ благообразной старухи, въ темномъ шелковомъ платьѣ, падавшемъ массивными, тяжелыми складками, въ старушечьемъ бѣломъ чепцѣ съ густою рюшью, съ завязками изъ широкихъ бѣлыхъ атласныхъ лентъ, завязанными у подбородка крупнымъ бантомъ.
-- Троихъ по-міру пустилъ,-- проговорила съ брезгливой ироніей ея дочь, Евгенія Васильевна Благово.
Евгеніи Васильевнѣ Благово, женѣ генерала Аркадія Аркадьевича Благово, было далеко за тридцать лѣтъ, но она все еще была красавицей, поражавшей свѣжестью цвѣта лица, густотой бѣлокурыхъ волосъ, бѣлизной зубовъ. Бархатное платье, цвѣта гранатъ, еще болѣе выдѣляло свѣжесть ея лица, бѣлизну ея рукъ, виднѣвшихся между перчатками и рукавами платья, спускавшимися немного ниже локтей.
-- Даже четверыхъ, потому что мать дѣтей такъ же безпомощна, какъ они,-- замѣтилъ хозяинъ племянницѣ.
Та сдѣлала гримасу.
-- Ну, она что! Она и никогда не была въ лучшемъ положеніи,-- отвѣтила Евгенія Васильевна.-- Пойдетъ опять въ услуженіе...
Она насмѣшливо, точно съ желаніемъ подразнить, обратилась къ мужу, серьезному по виду старику-генералу, съ оттопыренными губами, хранившими глубокомысленное молчаніе.
-- Вотъ, Аркадій, ты, въ качествѣ дамскаго угодника, такъ любишь пристраивать женщинъ... Можетъ-быть, кто-нибудь нуждается въ служанкѣ...
Мужъ только злобно передернулъ плечами, не проронивъ ни слова.
-- Ну, ужъ ты тоже... всѣмъ шутишь!-- замѣтила съ неудовольствіемъ Настасья Ивановна.-- Это даже и неприлично!
-- Будемте плакать, maman,-- шутливо сказала молодая женщина, пожимая плечами.
Хозяинъ сухо замѣтилъ ей:
-- Ты, Женя, забываешь, что прежде эта женщина была какой-то Ивановой или Ѳедоровой, а теперь это Мухранова-Бѣльская...
-- Ну, такъ что же?
-- А то, что тогда намъ до нея не было никакого дѣла, а теперь -- достаточно того, что она носитъ нашу фамилію, чтобы мы не допускали ее ходить по чужимъ угламъ.
-- Дядя, вы ее хотите пригласить сюда, вотъ въ эту гостиную?-- спросила Евгенія Васильевна и зашлась звонкимъ смѣхомъ.
Всѣ нахмурились. Даже у хозяйки шевельнулись ея неподвижныя колонны отъ легкаго пожатія плечъ.
Хозяинъ, недовольный, но сдержанный, ничего но отвѣчая вѣтреннцѣ-племянницѣ, обернулся къ своей сестрѣ.
-- Прежде всего нужно, конечно, дать на похороны, потомъ пристроить дѣтей... Мы возьмемъ Аѳоню. Я уже распорядился, чтобы его сейчасъ же одѣть. Не ходить же ему въ женскихъ башмакахъ и кацавейкѣ. И смѣшно, и жалко, и досадно... Я взялъ бы къ себѣ ихъ всѣхъ, но это и вамъ неудобно, и для нихъ хуже. Ихъ надо разобщить хотя на первое время, чтобы перевоспитать... Я воображаю, что за дѣти вышли у пьяницы-отца, у матери-кухарки, въ трущобѣ...
По лицу старика скользнула гримаса, точно онъ взглянулъ на что-то омерзительно гадкое.
-- Я, пожалуй, возьму которую-нибудь изъ дѣвчонокъ,-- сказала Настасья Ивановна.-- Хотя и стара я, чтобы возиться съ этой мелюзгой. И притомъ всегда такая дрянь выходитъ изъ этихъ пріемышей...
Покуда шелъ этотъ разговоръ, прерываемый посторонними, не посвященными въ семейныя дѣла посѣтителями, среди взрослыхъ вертѣлась, какъ куколка на пружинахъ, нарядно одѣтая дѣвочка лѣтъ восьми, съ огненно-золотистыми волосами. Одѣтая въ бѣлое шелковое платье, перевязанное широкой синей лентою, она производила впечатлѣніе кокетливаго, знавшаго свою красоту, ребенка. Ея темно-каріе, подвижные и блестящіе глазенки зорко и вопросительно всматривались изъ-подъ темныхъ рѣсницъ въ лица взрослыхъ во время ихъ разговоровъ. Когда при ней повторяли разсказъ объ Аѳонѣ, она обратилась по-французски къ Евгеніи Васильевнѣ:
-- Мама, что такое значить Аѳоня?
-- Это, Зоя, имя: Аѳанасій.
-- Какой Аѳанасій?
-- Мальчикъ одинъ...
-- Почему же онъ одѣтъ дѣвочкой?
-- Онъ бѣдный, у него нѣтъ другой одежды.
-- А онъ не дѣвочка?
-- Нѣтъ.
Дѣвочка задумалась, чутко прислушиваясь и вопросительно озираясь. Прошло нѣсколько минутъ. Дѣвочка опять спросила у матери:
-- Онъ тамъ?
Она указала движеніемъ головы въ сторону зала.
-- Кто онъ?-- спросила Евгенія Васильевна.
-- Этотъ... Аѳоня.
-- Да!
Дѣвочка начала съ любопытствомъ посматривать на залъ. Тамъ въ противоположной съ гостями сторонѣ была запертая дверь въ комнату, носившую названіе рабочаго кабинета или конторы, такъ какъ такъ хозяинъ дома имѣлъ обыкновеніе принимать отчеты и провѣрять счета своихъ управляющхъ. Эта дверь привлекала теперь все вниманіе дѣвочка. Взрослые продолжали оживленно бесѣдовать и уже перешли къ постороннимъ темахъ, къ театру, къ музыкѣ и баламъ, къ погодѣ, въ политикѣ. Продолжать разговоръ о бѣдныхъ родственникахъ было уже невозможно, такъ какъ въ гостиную набралось много людей, не принадлежавшихъ къ семейному кружку. Нужно было не только не касаться щекотливаго семейнаго вопроса, но даже казаться особенно веселыми и безпечными. Отдавшись всецѣло свѣтской болтовнѣ, никто въ взрослыхъ не обращалъ никакого вниманія на дѣвочку, съ любопытствомъ поглядывавшую на дверь, заслонявшую отъ нея таинственнаго Аѳоню.
Аѳоня сидѣлъ въ просторной конторѣ у одного изъ ясневыхъ столовъ съ зеленой клеенкой въ верхней доскѣ. Голыя, оттитрованныя, какъ бѣлый мраморъ, стѣны, не новые столы, стулья и табуреты конторы, окна съ зелеными шелковыми занавѣсочками внизу, съ бѣлыми, подобранными фестонами, шторами вверху, вся эта однообразная, офиціальная обстановка конторы наводила сама по себѣ уныніе. Мальчику же было и такъ не весело. Это былъ высокій не по лѣтамъ Мальчуганъ лѣтъ двѣнадцати, тринадцати. Черные волосы, точно взъерошенные вихремъ, безпорядочными кудрями покрывали его голову, какъ мохнатая, нахлобученная на лобъ, шапка. Худое лицо было красиво, правильно, строго, но въ немъ было что-то мрачное: глаза, черные, какъ уголь, глядѣли исподлобья, губы были сжаты, красиво очерченныя брови сдвинуты, тонкія ноздря по временахъ раздувались. Мальчикъ сидѣлъ, оперевъ голову на руки, почти скрывшаяся въ его роскошныхъ волосахъ. Въ его воображеніи проходилъ рядъ безрадостныхъ, мрачныхъ картинъ...
Третьяго дня его отца переѣхалъ поѣздъ желѣзной дороги, оторвавъ ему руку и ногу. Сперва истекающаго кровью старика свезли въ участокъ, потомъ въ больницу. Семья только вчера вечеромъ узнала о постигшемъ ее несчастіи. Побѣжали въ больницу и нашли отца уже въ мертвецкой. Мать точно обезумѣла и въ первыя минуты хлопотала только объ одномъ: узнать, куда дѣвались рука и нога покойника, точно это было самое главное, самое важное. Сторожа засовались, порылись въ гробахъ другихъ покойниковъ, отыскивая пропавшую руку и ногу, потомъ нашли ихъ гдѣ-то въ ведрѣ, принесли, положили по принадлежности. Только сегодня утромъ сообразили бѣдные люди, что у нихъ есть богатые родные, и Аѳоня отправился къ дядѣ. Мальчикъ пришелъ къ дядѣ, объяснилъ ему, въ чемъ дѣло, но онъ едва ли понималъ, что онъ говорилъ. Въ его глазахъ стояли картины вчерашняго дня. Полутемная мертвецкая, почти подвалъ, со сводами, съ желѣзными рѣшетками у тусклыхъ, грязныхъ оконъ, черныя скамьи, какія-то длинныя фигуры, покрытыя простынями, обрисовывающими человѣческія формы, кое-гдѣ торчащія изъ-подъ этихъ простынь ноги, кусочки косматыхъ головъ, высовывающіеся изъ-подъ простынь съ другой стороны, одинъ трупъ, покрытый окровавленной простыней. Это трупъ отца, страшный, искалѣченный, съ засохшей на тѣлѣ кровью. Крики матери: "Гдѣ же рука и нога! Отцы родные, гдѣ!.." Объясненіе сторожа, что отнятые члены часто кладутся къ чужимъ подойникамъ. Завернутъ въ бумагу и положатъ. Такъ ихъ и хоронятъ съ чужими покойниками. Опять крики: "Господи, да какъ же безъ руки и безъ ноги хоронить! Отцы родные, статочное ли это дѣло"!. Бѣготня сторожей въ поискахъ за оторванными рукой и ногой. Исканье ихъ въ часовнѣ, подъ покровами у лежащихъ уже въ гробахъ, разлагающихся покойниковъ. Вотъ ихъ нашли въ желѣзномъ ведрѣ, гдѣ на днѣ была еще не совсѣмъ высохшая, но уже свернувшаяся и почернѣвшая кровь. Крики матери при видѣ этихъ отнятыхъ у трупа, истерзанныхъ членовъ. Одуряющій, тошнотворный запахъ разлагающихся человѣческихъ тѣлъ, смѣшанный съ удушливымъ запахомъ ладана. И тутъ же откуда-то доходящіе запахи кислыхъ щей, махорки, стираемаго бѣлья. Монотонный голосъ читальщика, и доходящіе изъ-за стѣны окрики женщины на разыгравшихся, звонко смѣющихся ребятишекъ. Все это потрясло мальчика, но онъ не плакалъ, не убивался отъ горя. Въ немъ вдругъ проснулось что-то въ родѣ того, какъ будто у него свалилась съ плечъ гора, развязались руки. Онъ почти не жалѣлъ отца, точно давно приготовился къ этой развязкѣ. И точно, онъ понималъ, ждалъ давно, что отецъ долженъ же умереть. Да, долженъ. Жить такъ, какъ жилъ, отецъ, долго было нельзя. Это была не жизнь, это было безпробудное пьянство. Оно началось кутежами въ провинціи, на ярмаркахъ, въ ресторанахъ, съ цыганками; оно кончилось шатаньемъ по кабакамъ, по подвальнымъ вертепамъ, среди всякаго отребья столицы. Сперва въ немъ сказывался веселый разгулъ широкой русской натуры, подъ конецъ оно сопровождалось плаксивыми жалобами на судьбу загубленнаго человѣка и мрачными галлюцинаціями бѣлой горячки. Аѳоня былъ свидѣтелемъ всѣхъ степеней развитія этого недуга. Онъ родился среди довольно сносной обстановки; онъ на двѣнадцатомъ году узналъ весь ужасъ подвальной жизни -- жизни въ вертепѣ, населенномъ десяткомъ оборванцевъ, падшихъ женщинъ, не то нищихъ, не то мошенниковъ. Онъ смутно помнилъ, когда отецъ безпечно прожигалъ жизнь, но онъ хорошо помнилъ, когда отецъ дошелъ до пьяныхъ слезъ, до пьяныхъ покаяній, до пьяныхъ проповѣдей. Передъ мальчикомъ вставала теперь, какъ живая, эта мощная, широкая фигура старика въ лохмотьяхъ, съ всклоченными черными съ сильною просѣдью кудрями, съ опухшимъ краснымъ лицомъ, съ воспаленными глазами.
-- Василій Мухрановъ-Бѣльскій пьяница, Василій Мухрановъ-Бѣльскій погибшій человѣкъ, но у Василья Мухранова-Бѣльскаго есть сердце, у Василья Мухранова-Бѣльскаго есть душа,-- звучали въ ушахъ мальчика выкрикиваемыя отцомъ фразы, и онъ, казалось, слышалъ, какъ мощный кулакъ старика колотить въ грудь.
Эти громкія фразы обыкновенно говорились по возвращеніи изъ кабака, гдѣ были пропиты украденные у дѣтей сапоги, украденное у жены платье.
-- У Василья Мухранова-Бѣльскаго богатая родня, у него богатый братъ, обокравшій его, но онъ не пойдетъ кланяться кровопійцамъ, высасывающимъ кровь изъ ближнихъ!-- кричалъ старикъ, только-что прогнанный кѣмъ-нибудь изъ родныхъ изъ дома, куда онъ ходилъ высокомѣрно проповѣдывать и униженно вымаливать подачку.
Иногда онъ по цѣлымъ часамъ ораторствовалъ о своихъ доблестяхъ, громя проклятіями весь міръ. Главною его доблестью была его женитьба на падшей дѣвушкѣ или, проще сказать, на дѣвушкѣ, служившей въ горничныхъ и не умѣвшей противустоять заигрываніямъ и щипкамъ лакеевъ и дворниковъ. Когда сошелся съ нею какъ-то случайно Василій Ивановичъ Мухрановъ-Бѣльскій, она бросила и лакеевъ, и дворниковъ. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ она почувствовала, что она готовится сдѣлаться матерью. Василій Мухрановъ-Бѣльскій въ порывѣ пьянаго великодушія женился на ней. Съ этой минуты она была связана по рукахъ и по ногамъ. До этого времени у нея было двое дѣтей отъ кого-то изъ лакеевъ или дворниковъ, но эти дѣти исчезли въ воспитательномъ домѣ, а лакеи и дворники пошла своею дорогою на поиски новыхъ горничныхъ. Теперь у нея на рукахъ очутились и сынъ, и мужъ. Съ обоими нужно было няньчиться, съ обоими нужно было пережить вмѣстѣ, неразлучно всѣ ступени ихъ развитія. Она не видала, какъ хворали, въ чемъ нуждались, какъ голодали ея первыя дѣти,-- оставленный ребенокъ напоминалъ о малѣйшихъ своихъ невзгодахъ криками и плачемъ; она отдѣлывалась прежде отъ опостылѣвшаго ей возлюбленнаго словами "отвяжись, чортъ",-- отъ мужа нельзя было отдѣлаться ни крестомъ, ни пестомъ, а онъ опостылѣлъ ей чуть ли не сразу пьянствомъ, обворовываніемъ всего въ домѣ, безконечными проповѣдями и поученіями о своихъ доблестяхъ. Она никогда не была развратной. Она просто была горничной. Съ ней зубоскалили лакеи, дворники и швейцары, переходившіе отъ заигрываній и щипковъ ко всякимъ вольностямъ; она добросовѣстно ругала ихъ "чертями", "дьяволами", "лѣшими", но, къ своему несчастію, никогда не умѣла оборвать во-время. Вотъ и все. Когда на ней женился Василій Мухрановъ-Бѣльскій, она сразу узнала, что она была "падшею душою", что "онъ извлекъ ее изъ омута паденья", что "она должна его цѣнить и молиться на него". Ей стало даже жутко. Первое время она, на девятнадцатилѣтняя женщина, ходила, какъ потерянная, какъ приговоренная къ смерти, уразумѣвъ впервые весь ужасъ своихъ прегрѣшеній, своего паденія, своей негодности. Недалекая по уму, совершенно необразованная и неразвитая, превратившись вдругъ изъ "дочери крестьянской дѣвки" въ барыню, въ дворянку, въ поручицу, изъ Катьки въ Катерину Савельевну, попавъ изъ угла въ кухнѣ въ довольно приличную свою собственную квартиру, она въ первое время приняла серьезно и проповѣдь о своемъ паденіи, и проповѣдь о добродѣтеляхъ Василья Мухранова-Бѣльскаго. Но когда онъ началъ все тащить изъ дому, когда онъ разорилъ домъ, когда ей пришлось мыкать горе уже не одной, а съ мужемъ и дѣтьми на шеѣ, когда она поняла, что ему нельая сказать "отвяжись, чортъ", она озлобилась или, какъ она выражалась, "осатанѣла".
-- И за какіе грѣхи только ты меня по рукамъ-то и по ногамъ связалъ, аспидъ окаянный!
Этикъ привѣтомъ она всегда встрѣчала мужа, когда приходилось его тащить со двора домой. Съ проклятіями рождала она дѣтей, съ проклятіями воспитала ихъ, съ проклятіями работала для прокормленія ихъ.
-- Насѣли черти!
Это была вѣчная фраза, срывавшаяся съ ея языка, когда дѣти просили ѣсть и ей приходилось для накормленія ихъ мыть полы, стирать бѣлье, собирать щепки. Попробовала, она заставить мужа идти къ роднымъ и заставить ихъ взять дѣтей. Родные сжалились и взяли Аѳоню, какъ старшаго изъ оставшихся въ живыхъ дѣтей. Но уже черезъ полгода пришлось снова отдать Аѳоню его семьѣ, такъ какъ Василій Мухрановъ-Бѣльскій чуть не ежедневно врывался къ роднымъ, пьяный, оборванный, громящій идъ проповѣдями.
-- Я отецъ, я долженъ видѣть своего сына, я не брошу его, какъ щенка, въ чужомъ домѣ!-- ораторствовалъ онъ, чтобы сорвать денегъ за свой уходъ изъ дома родныхъ.-- Обобрали, ограбили, а теперь еще хотите лишить единственнаго сына и наслѣдника! Кровопійцы! Есть ли у васъ душа? Есть ли у васъ сердце?
Родные рѣшились отдать мальчика родителямъ и платить матери за то, чтобы ребенка кормили, одѣвали, учили. Но какъ ни старалась мать прятать деньги и одежду мальчика, Василій Мухрановъ-Бѣльскій взламывалъ сундуки, разрывалъ всѣ углы, отыскивалъ деньги и одежду и пропивалъ все. Укравъ все и напившись, онъ громилъ жену за то, что она прячетъ все отъ мужа, когда у него горитъ нутро, когда ему тошно смотрѣть на людей, когда онъ терзается при видѣ этихъ жестокихъ сердецъ Каинова племени.
-- Авеля, Авеля убили и дѣлятъ его ризы!-- кричалъ онъ, рыдая пьяными слезами.
Катерина Савельевна билась долго и упорно, наконецъ, у нея, тщедушной и болѣзненной женщины, лопнуло терпѣніе: какъ-то разъ она пришла домой и не нашла ничего -- мужъ укралъ все, что еще уцѣлѣло у нихъ, онъ укралъ даже чужое бѣлье, находившееся въ ихъ углу. Она точно обезумѣла, швырнула на полъ принесенныя щепки, сѣла на скамью и какъ бы замерла, блѣдная, исхудалая, походившая болѣе на трупъ, чѣмъ на живое существо. Въ ней произошелъ какой-то непонятный для нея самой переворотъ; она вдругъ сознала, что ей не для чего работать, что все равно все пропьется, что исхода изъ омута бѣдствій нѣтъ. Она до этой минуты все еще надѣялась на что-то, теперь ей было ясно одно, что бороться не для чего, что борьба не приведетъ ни къ чему. До этого дня у нея, казалось, былъ неисчерпаемый источникъ силъ, теперь ихъ какъ-то вдругъ не стало. У нея исчезло даже озлобленіе, а явилась апатія, явилась спокойная покорность судьбѣ, опустились руки. Когда дѣти попросили ѣсть, она тихо, уныло отвѣтила:
-- Сходите, голубчики, попросите гдѣ-нибудь... авось, добрые люди дадутъ...
Дѣти постояли передъ нею и потомъ пошли, растерявшіяся, недоумѣвающія, перешептываясь о чемъ-то между собою. До этого дня они еще не ходили по-міру.
Въ это время Аѳонѣ пошелъ одиннадцатый годъ. Высокій и дюжій, хотя и худощавый, мальчуганъ инстинктивно угадалъ, что у него, у его сестеръ не стало послѣдней опоры -- матери, что они должны сами промышлять для себя кусокъ хлѣба. Онъ, не долго думая, отправился самъ къ дядѣ объявить ему, что онъ и сестры должны ходить по-міру, чтобы кормиться. Онъ шелъ къ дядѣ смѣло, бодро, ругая его въ душѣ "старымъ боровомъ", "идоломъ", "разжирѣвшимъ псомъ". Придя въ домъ дяди, онъ оробѣлъ, сконфузился, съежился...
Аѳоня вспомнилъ до мельчайшихъ подробностей, какъ онъ явился въ дядѣ, въ этотъ самый домъ, гдѣ онъ сидѣлъ теперь. Дядя вышелъ къ нему въ залу серьезный, холодный, равнодушный, старый баринъ съ головы до ногъ. Мальчикъ началъ неумѣло, путаясь и торопясь, разсказывать о положеніи семьи.
-- Чѣмъ же я ногу помочь вамъ? Вашъ отецъ все равно все пропьетъ,-- отвѣтилъ дядя, выслушавъ его до конца.
-- Я спрячу,-- отвѣтилъ Аѳоня.
-- Ты?-- спросилъ дядя, зорко взглянувъ на него.
-- Да. Мнѣ учиться надо, я годъ только ходилъ въ школу. Нельзя же такъ... неучемъ-то быть. Тоже не сласть!
Дядя еще пристальнѣе взглянулъ на него и заподозрилъ, что его научилъ всему отецъ. Могъ ли мальчуганъ самъ додуматься до того, что неученъ нельзя быть. Это ему подсказалъ отецъ, чтобы удобнѣе надуть родныхъ. Этотъ пьяница способенъ на все. Да это и видно по мальчику. Недаромъ онъ смотритъ исподлобья, путается.
-- Это тебѣ отецъ велѣлъ сказать?-- спросилъ дядя.
-- Никто не велѣлъ. Самъ пришелъ,-- отвѣтилъ Аѳоня.
Онъ продолжать смотрѣть исподлобья, съ видомъ хитреца, невольно вызывающимъ подозрѣніе. Такъ молодъ и уже такъ испорченъ! Впрочемъ, что же и ждать отъ сына такихъ отца и матери, отъ ребенка, выросшаго въ омутѣ нищеты и паденья.
-- Малъ ты еще и плохо умѣешь лгать,-- сказалъ дядя сухо.-- Я болѣе не намѣренъ давать на пьянство.
-- Значитъ, такъ по-міру и нужно ходить,-- проговорилъ мальчикъ отрывисто.
-- Это ужъ не мое дѣло.
-- Больше нечего дѣлать... Онъ повертѣлъ въ рукахъ шапку и, тяжело вздохнувъ, въ смущеніи сконфуженно проговорилъ:
-- Ну, что же... счастливо оставаться!
Въ эту минуту онъ былъ невыразимо жалокъ. Онъ точно сгорбился, точно съежился. Онъ пошелъ, неувѣренно и смущенно осматриваясь, куда выйти. Дядя пристально слѣдилъ за нимъ холодными, зоркими глазами и, наконецъ, остановилъ его.
-- Куда же ты сталъ бы прятать деньги, если бы я тебѣ ихъ далъ?-- спросилъ онъ.
Мальчикъ остановился.
-- Тетка у насъ... дяди Петра Васильевича жена... она добрая баба. Къ ней бы спряталъ,-- отвѣтилъ племянникъ.-- Она не отдастъ отцу... Тоже насмотрѣлась на него... безобразій-то не мало дѣлалъ... Онъ и боится ихъ, тетки-то и дяди Петра Васильевича.
-- Но вѣдь если я дамъ, я буду справляться, учишься ли ты.
Племянникъ не понялъ, что хочетъ сказать дядя, и ничего не отвѣтилъ.
-- Меня обмануть тебѣ трудно. Малъ ты еще.
-- Въ чемъ обманывать-то?
-- А въ томъ, что вамъ не разъ помогали, а толку все нѣтъ.
-- Такъ нѣшто мнѣ давали? Отецъ, извѣстно, все, пропьетъ, это ужъ вѣрно, а мать тоже глупая, спрятать отъ него не можетъ... Тетка Матрена Савельевна ужъ пробовала ее учить, да развѣ ее научишь...
Дядю коробило отъ этого тона. Мальчуганъ былъ ему антипатиченъ по манерамъ, по взгляду, по способу выражаться. Ничто въ немъ не напоминало, что онъ былъ однимъ изъ Мухрановыхъ-Бѣльскихъ. Тѣмъ не менѣе дядя рѣшился помочь ему.
Съ этой минуты Аѳоня сталъ давать семьѣ кое-что на прокормъ, сталъ ходить въ школу, пріодѣлся. Тетка, жена столяра и гробовщика Петра Васильевича Моссквитина, стала его казначейшей, жилище гробовщика стало складомъ его книгъ и кое-какой одежды. Что-то странное произошло въ это время съ матерью Аѳони. Иногда Аѳоня видѣлъ, что она молилась, чего прежде не бывало съ ней. Порой онъ заставалъ ее плачущею, и на вопросъ, о чемъ она плачетъ, она тихо и кротко отвѣчала, что "у нея сердце кровью исходитъ". Никогда не ласкавшая прежде дѣтей, теперь она иногда такъ, ни съ того, ни съ сего, возьметъ кого-нибудь изъ нихъ за голову, прижметъ голову ребенка къ своей изсохшей груди и разрыдается надъ нимъ. Бывали минуты, когда она, плача и охая, говорила, что ненадолго они передохнули. Она знала хорошо своего мужа и понимала, что отъ него не скроется надолго то, что его семья "передохнула". Она не ошиблась. Не находя дома ничего для кражи, видя, что жена ничего не дѣлаетъ, Василій Мухрановъ-Бѣльскій сталъ не только проповѣдывать но и бушевать, и драться, принуждая жену работать.
-- Дармоѣдка, праздношатающаяся, сидишь у меня на шеѣ!-- кричалъ онъ, по добывавшій ничего и пропивавшій все.-- Василій Мухрановъ-Бѣльскій добръ, такъ на немъ и воду возить можно! Есть ли въ тебѣ душа? Сердецъ у васъ въ груди нѣтъ! Бога вы не боитесь, кровопійцы!
У него ничего не требовали. Ему только не давали возможности грабить что-нибудь въ домѣ. Этого было достаточно, чтобы онъ ихъ считалъ злодѣями. Несмотря на всѣ крики мужа, Катерина Савельевна уже не принималась за работу, зная хорошо, что работой она ничего не подѣлаетъ, что чѣмъ больше она будетъ работать, тѣмъ больше будетъ средствъ у мужа питъ. Она ѣла, что давалъ ей сынъ, и сидѣла сложа руки, мучимая сознаніемъ, что вотъ-вотъ нагрянетъ гроза и опять они всѣ останутся безъ хлѣба. Никогда она не боялась этого такъ, какъ теперь, точно она еще никогда не голодала. Она почти не выходила изъ дока, такъ какъ у нея не оставалось ничего, кромѣ сорочки и рванаго ситцеваго платья. Заводить какую-нибудь одежду себѣ было невозможно. Всякая новая вещь попала бы въ кабакъ. Такъ прошло болѣе полутора года. Наконецъ, Василій Мухрановъ-Бѣльскій выслѣдилъ какъ-то, что сынъ посѣщаетъ школу, что у него есть сносная одежда, хранящаяся у родныхъ жены. Провѣдавъ объ этомъ отъ кого-то изъ клоачныхъ пріятелей, старикъ былъ глубоко оскорбленъ. Какъ, его семья, всѣмъ обязанная ему, обманываетъ его? Она, жта семья, пьетъ и ѣстъ, когда онъ вымаливаетъ Христа ради шкалики водки? Подлые лицемѣры, гнусные обманщики! И кого обманываютъ? Собственнаго мужа, родного отца! Душа нѣтъ въ людяхъ! Креста на вороту нѣтъ! Жилы бы изъ нихъ тянуть надо, на площади наказывать! Сперва брать ограбилъ его, теперь жена и дѣти обманываютъ его. Гдѣ де правда на землѣ? Посмѣшищемъ его для всѣхъ сдѣлали! Всѣ говорятъ: "видно, дома-то тебя не балуютъ. Сами ѣдятъ, а тебѣ не даютъ". Нѣтъ, онъ покажетъ, каково надъ нимъ смѣяться! И въ одинъ прекрасный день онъ, побывавъ въ гостяхъ у гробовщика, не только стащилъ вещи, принадлежащія Аѳонѣ, но захватилъ кое-что и изъ имущества самого Москвитина. Это было съ недѣлю тому назадъ, а третьяго дня поѣздъ желѣзной дороги покончилъ жизнь самого Василія Мухранова-Бѣльскаго.
Эти мрачныя воспоминанія проходили въ памяти Аѳони, онъ переживалъ снова все прошлое и такъ углубился въ свои думы, что не слыхалъ даже, какъ отворилась изъ залы дверь въ контору. Въ эту дверь проскользнула нарядно одѣтая дѣвочка. Она остановилась у двери, заложивъ за симу руки, и любопытными глазами разсматривала мальчика, одѣтаго дѣвочкой. Неизвѣстно, что заставило его, наконецъ, обратить на нее вниманіе и обернуться. Увидѣвъ ее, онъ не безъ удивленія остановилъ на ней свои черные глаза. Она тоже, не спускала съ него глазъ, продолжая держать руки за спиной. Въ ея лицѣ было что-то вызывающее, дерзкое, наглое. Наконецъ, она вдругъ проговорила какимъ-то нахально-хвастливымъ-тономъ:
-- А у меня новое платье!
Онъ ничего не отвѣтилъ и продолжалъ разсматривать ее. Ей показалось, что онъ смотритъ на нее съ угрозой. Ея маленькое сердце забилось сильнѣе.
-- А я тебя не боюсь!-- сказала она.
Ея маленькое личико приняло выраженіе какой-то задорной наглости.
-- Ты мнѣ ничего не смѣешь сдѣлать!-- продолжала она еще болѣе вызывающимъ тономъ.
Его начинало бѣсить это маленькое созданіе, точно задавшееся цѣлью раздражить его.
-- Чего ты ко мнѣ пристаешь?-- спросилъ онъ сдержанно.
Несмотря на его спокойный тонъ, она подмѣтила, что онъ сердится, и сдѣлала презрительную гримасу.
-- А я вотъ все-таки тебя не боюсь!-- повторила она настойчиво.
Онъ уже совершенно раздражился и грубо сказалъ ей:
-- Убирайся отсюда!
Она, продолжая гримасничать, усмѣхнулась.
-- А ты не смѣешь туда выйти!
Она, поддразнивая его, указала головой на дверь.
-- Да, не смѣешь!-- повторила она.
У него потемнѣло въ глазахъ. Не помня себя, онъ вскочилъ съ мѣста, подбѣжалъ къ ней, схватилъ ее за плечи. У нея отъ боли даже слезы выступили на глазахъ. Но она не вскрикнула, не двинулась съ мѣста, а только широко, удивленно открыла глаза.
-- Такъ вотъ и пришибу на мѣстѣ! Сволочь! Чортова кукла!-- стиснувъ зубы, прошепталъ онъ и встряхнулъ ее за плечи, почти приподнявъ на воздухъ.
Потомъ онъ повернулъ ее лицомъ къ двери, распахнулъ двери ногою и вытолкалъ ее въ залъ. Ни разу въ жизни онъ еще не испыталъ такого припадка бѣшенства. Онъ никогда и не подозрѣвалъ, что онъ способенъ такъ обозлиться. Онъ въ это мгновенье забылъ все свое прошлое, забылъ постигшее его семью несчастіе, забылъ опасеніе за будущее. Въ его душѣ было одно бѣшенство на эту наглую, вызывающую, задорную куклу. Казалось, онъ могъ бы ее въ эту минуту изувѣчить, убить, если бы какъ-то случайно онъ не вытолкалъ ее за двери. Она же испытала что-то въ родѣ того, что долженъ испытывать человѣкъ, случайно оступившійся и слетѣвшій кубаремъ съ высокой горы. На минуту у нея все завертѣлось передъ глазами. Въ нихъ запрыгали какіе-то красные и желтые огоньки. Когда это ощущеніе, близкое къ обмороку, прошло, она сконфуженно оправила платьице, осмотрѣлась пугливо кругомъ и потомъ чинно, степенно, съ поднятой гордо головкой пошла въ гостиную, точно ничего не случилось съ нею...
На дворѣ сгустились сумерки пасмурнаго зимняго дня. Въ окнахъ домовъ давно уже засвѣтились огни. Въ домѣ Николая Ивановича Мухранова-Бѣльскаго тоже показался кое-гдѣ свѣтъ. Смотря на него съ улицы, можно было увидать, какъ въ бель-этажѣ медленно двигался мимо оконъ огонекъ подъ зеленымъ абажуромъ. Это старый, маленькій ростомъ, сморщенный, какъ печеное яблоко, камердинеръ Николая Ивановича, Илья, несъ чрезъ всѣ комнаты лампу въ кабинетъ барина. Достигнувъ послѣднихъ двухъ оконъ, огонекъ остановился на мѣстѣ. Это старикъ поставилъ лампу на каминъ. Потомъ онъ медленно перешелъ къ большому письменному столу и зажегъ двѣ свѣчи, заслоненныя съ одной стороны тоже зелеными шелковыми ширмочками. Затѣмъ, подойдя къ окнамъ, старикъ опустилъ тяжелыя занавѣси изъ темно-зеленаго трипа. Осмотрѣвъ комнату и видя, что все въ порядкѣ, старый слуга придвинулъ кресло къ камину, поправилъ въ каминѣ уголья, передвинулъ на передкаминномъ столикѣ бутылку съ виномъ и стаканъ и, качая головой, точно не одобряя мысленно кого-то, старческой походкой поплелся вонъ изъ кабинета, ворча что-то себѣ подъ носъ...
Было уже около восьми часовъ вечера, когда къ подъѣзду дома подкатили старомодныя сани. Изъ нихъ вышелъ Николай Ивановичъ и, сбросивъ шинель, съ бобровыми воротникомъ и лацканами, скорой походкой прошелъ въ свой кабинетъ, сказавъ на ходу Ильѣ, что ему ничего не потребуется, что онъ будетъ заниматься. Войдя въ кабинетъ, онъ заперъ за собой дверь на ключъ, прошелся раза дна. но комнатѣ и вдругъ остановился.
-- Что это... и здѣсь ладаномъ пахнетъ?-- пробормоталъ онъ.
Потомъ, что-то сообразивъ, онъ прошелъ въ небольшую спальню за кабинетомъ, сбросилъ сюртукъ и надѣлъ домашній пиджакъ. Подойдя къ туалету, онъ взялъ склянку съ духами, спрыснулъ свое платье и снова вернулся въ кабинетъ. Онъ прошелъ прямо къ передкаминному столику, валилъ въ стаканъ вина и осушилъ его большими, жадными глотками. Поставивъ стаканъ на столъ, онъ не отнималъ отъ него руки, смотря сосредоточенно, но беацѣльно передъ собою, точно въ полуснѣ припоминая и соображая что-то. Наконецъ, изъ его груди вылетѣлъ тяжелый вздохъ.
-- Эхъ, братъ, братъ!-- проговорилъ онъ вслухъ.-- До чего дошелъ... какъ погибъ!
Потомъ, быстро оставивъ стаканъ и какъ бы торопясь, онъ взялъ одну изъ книгъ, лежавшихъ на столѣ, придвикулъ кресло еще ближе къ камину, гдѣ ровнымъ свѣтомъ горѣлъ коксъ, и, защищенный экраномъ, удобно усѣлся въ кресло, съ книгой, открытой такъ, что свѣтъ на нее падалъ сверху. Нѣсколько минуть онъ пробовалъ читать. Но ему это не удавалось, глаза плохо разбирали напечатанное, какъ будто между страницами и глазами разстилался колеблющійся туманъ. Вмѣсто строкъ и буквъ онъ видѣлъ только-что посѣщенную имъ часовню съ гробомъ по серединѣ, съ искалѣченнымъ, уже разлагающимся мертвецомъ въ гробу, съ монотоннымъ чтеніемъ дьячка, съ заунывнымъ обрядомъ панихиды, съ мерцаніемъ восковыхъ свѣчей и клубами пахучаго дыма, вылетающаго изъ кадила. Въ его ушахъ еще раздавались и заунывное пѣніе, и плачъ, надрывающій плачъ присутствовавшихъ на панихидѣ. Онъ поднялся, переставилъ лампу съ камина на столъ, опять усѣлся поудобнѣе, опять сталъ читать, чтобы отогнать воспоминаніе, но въ глазахъ было попрежнему темно и мутно, попрежнему мысль была далека отъ книга, хотя эта книга касалась ero любимаго предмета -- исторіи парламентской борьбы въ Англіи.
-- И что это за фатумъ преслѣдуетъ весь нашъ родъ?-- проговорилъ онъ опять вслухъ, опуская мигу на колѣни и устремляя сосредоточенный взглядъ въ пространство.-- И нашъ ли только? Не всѣ ли дворянскія семьи у насъ въ Россіи въ такомъ положенія! Не всѣ ли снѣ распадаются, приходятъ въ упадокъ, вымираютъ? Несчастная страна безъ традицій, безъ прочныхъ устоевъ, безъ прочныхъ учрежденій!
Онъ сдѣлалъ презрительную гримасу, налилъ еще вина, выпилъ его и погрузился не то въ раздумье, не то въ дремоту. Передъ нимъ проходили воспоминанія, картины, образы изъ семейнаго прошлаго,-- изъ прошлаго Мухрановыхъ-Бѣльскихъ.
Это была вовсе не аристократическая, но все же довольно старая дворянская фамилія. Но ею точно игралъ какой-то злой духъ, то выдвигая кого-нибудь изъ ея членовъ на видное мѣсто въ одно царствованіе, то загоняя другого изъ ея членовъ въ какую-нибудь захолустную трущобу, чуть не въ Сибирь, въ другое царствованіе. Въ числѣ ея членовъ были и выдающіеся сановники, и жалкіе шуты, и опричники при Иванѣ Грозномъ, терзавшіе свою же братью бояръ, и заговорщики при Аннѣ Ивановнѣ, стремившіеся ограничить верховную власть, и коренные помѣщики, твердые своей землѣ, и бездомные скитальцы, окончившіе вѣкъ за границей католическими монахами. Въ послѣдній разъ съ почетомъ выдвинулась впередъ эта фамиліи въ отечественную войну, а потомъ погромъ четырнадцатаго декабря вдругъ какъ бы выбросилъ семью за борть общественной жизни и уже никто изъ Мухрановыхъ-Бѣльскихъ не игралъ никакой выдающейся роли. Гдѣ и какъ кончилъ свои жизнь отецъ Николая Ивановича -- этого почти не зналъ самъ Николай Ивановичъ. Онъ зналъ только, что его отецъ былъ сосланъ, что отца прокляла бабка Николая Ивановича за женитьбу послѣ смерти первой жены, на какой-то гувернанткѣ, за участіе въ декабрьскихъ событіяхъ. Эта бабка взяла себѣ на воспитаніе его, Николая Ивановича, оставивъ на произволъ судьбы другихъ дѣтей своего сына; она признавала Мухрановымъ-Бѣльскимъ только перваго внука, остальныхъ же дѣтей своего сына не признавала вовсе, настойчиво утверждая, что у него былъ только одинъ ребенокъ.
-- Да, иначе и могло быть, такъ какъ онъ жилъ съ женою всего десять мѣсяцевъ,-- говорила старуха.
И когда ей говорили о второмъ бракѣ ея сына, она замѣчала.
-- Ну, это для меня новость! Моего согласія онъ на второй бракъ не спрашивалъ, а что дѣлалось безъ моего согласія, за то я не отвѣчаю...
Суровая, надменная, самодурствующая старая барыня рѣшила, что ея Никсъ, еще дитя, будетъ дипломатомъ, и воспитала его сообразно съ этимъ рѣшеніемъ; онъ провелъ дѣтство за границей, окруженный иностранцами -- гувернерами и учителями. Затѣмъ его отдали въ лицей, а оттуда онъ попалъ почти тотчасъ же по выходѣ въ Лондонъ въ качествѣ одного изъ состоящихъ при посольствѣ. Бабка Николая Ивановича уде давно умерла, а онъ все оставался въ Лондонѣ, женился на англичанкѣ, усвоивъ языкъ, манеры, вкусы и привычки людей того круга, гдѣ ему пришлось вращаться въ лучшіе годы его жизни. Апатичный по натурѣ, сухой по уму, онъ быстро превратился въ ходячую машину и освоился со всѣми привычками и нравами чопорнаго высшаго англійскаго общества. Жизнь здѣсь не жала его, какъ тѣсная колодка; напротивъ того, онъ нашелъ здѣсь возможность жить, не мечась изъ стороны въ сторону, и думать по извѣстному шаблону, не напрягая умственныхъ способностей на изобрѣтеніе чего-нибудь новаго. Онъ чувствовалъ себя отлично въ этой сферѣ готовыхъ идей, готовыхъ формъ, какъ человѣкъ, нашедшій платье во своей фигурѣ, сапоги по своей ногѣ, обѣдъ и вино по своему вкусу. Такъ должна чувствовать себя рыба въ водѣ. Его жизнь была ровною жизнью: онъ не былъ ни монахомъ, ни цѣломудреннымъ, но въ то же время онъ не былъ ни кутилой, ни развратникомъ въ общепринятомъ смыслѣ слова. Ему были нужны и женщины, и вино въ извѣстные періоды, и онъ пользовался ими настолько, насколько было нужно ему,-- пользовался именно въ то время, когда это было нужно ему. Сильная попойка не втягивала его въ пьянство, а дѣлала его еще трезвѣе на нѣкоторое время и это время продолжалось тѣмъ дольше, чѣмъ сильнѣе была выпивка. Оргіи съ женщинами имѣли тотъ же характеръ: онѣ были періодическими, онѣ производились для того, чтобы надолго отдѣлаться отъ тревожнаго стремленія къ нимъ. Самая его женитьба не была дѣломъ страсти и безумнаго увлеченія; она совершилась степенно, обдуманно, расчетливо, какъ хорошая дипломатическая сдѣлка, но именно хорошая, такъ какъ ни онъ, ни невѣста не кривили душой, не насиловали себя, не подавляли въ себѣ какихъ-нибудь антипатій другъ къ другу. Они нравились другъ другу, они знали, что будутъ счастливы, они шли къ алтарю съ спокойными сердцами и съ невозмутимыми лицами. Въ первое брачное утро они оба прежде всего просмотрѣли утреннія газеты и серьезно вникли, вѣрно ли описана въ газетахъ церемонія ихъ бракосочетанія и не забытъ ли кто-нибудь изъ присутствовавшихъ на свадьбѣ. О родинѣ, о Россіи онъ мало думалъ и заботился о ной гораздо менѣе, чѣмъ о какихъ-нибудь островахъ Фиджи. Если что-нибудь и напоминало ему о ней, такъ это ежегодно высылаемые ему оброки съ его крестьянъ...
-- И какое безуміе было начинать эту войну, бросить перчатку всей Европѣ!-- вдругъ промелькнуло въ головѣ Николая Ивановича.-- Государство съ глиняными пушками, съ комиссаріатомъ, готовымъ уморить съ голода войско, съ людьми, продававшими непріятелю присланную корпію, съ цѣлымъ легіономъ бездарностей...
Онъ, раздраженный, взволнованный нахлынувшими воспоминаніями, передернулъ плечами, отложилъ совсѣмъ въ сторону книгу и выпилъ еще немного вина.
-- Зато что мы и пережили!-- со вздохомъ произнесъ онъ.
Опять, какъ въ волшебномъ фонарѣ, проходятъ туманныя картины, въ его воспоминаніи прошли картины отъѣзда изъ Лондона, пріѣзда въ Петербургъ, сотни новыхъ встрѣчъ, масса нежданныхъ огорченій, страшная эпоха, когда онъ былъ выбитъ изъ колеи. Въ Петербургѣ онъ увидалъ, что его обогнали въ служебной карьерѣ всѣ его товарищи, что у него въ вліятельныхъ сферахъ почти не стало не только друзей, но и знакомыхъ, что онъ былъ совершенно чужимъ въ петербургскомъ высшемъ свѣтѣ, почти не знавшемъ его и прежде, и успѣвшемъ забыть его бабку, игравшую когда-то, очень давно, видную роль. Рядомъ съ этимъ онъ почти съ ужасомъ узналъ, что его братъ спился съ круга, промотался, женился на какой-то кухаркѣ или горничной, что его сестра вышла замужъ за купца, правда, имѣвшаго и состояніе, и чины, и ордена, но все же купца съ массой родни изъ совсѣмъ необразованнаго купечества и даже мѣщанства. Николай Ивановичъ не чувствовалъ особенно сильной любви къ сестрѣ и брату; на такую любовь онъ былъ вообще неспособенъ, и, кромѣ того, сестру и брата онъ узналъ только во время дѣлежа съ ними небольшого наслѣдства, доставшагося имъ всѣмъ послѣ дяди, узналъ во время трехъ-четырехъ свиданій. Теперь эти люди напомнили ему о себѣ: братъ -- просьбами о помощи и мелодраматическими упреками за то, что старшій братъ ограбилъ сиротъ, захвативъ въ свои руки наслѣдство послѣ бабки, сестра -- широкой жизнью съ пикниками, съ маскарадами, съ стремленіемъ публично сказать всѣмъ и каждому: "знай нашихъ". Все это раздражало, оскорбляло, шокировало Николая Ивановича, и онъ мечталъ только о томъ времени, когда кончится война, когда онъ будетъ имѣть возможность опять перебраться въ Лондонъ. Читая о понесенныхъ нами потеряхъ, о нашихъ пораженіяхъ, онъ повторялъ всѣмъ и каждому, что этого и нужно было ожидать, что хорошо еще, если эта война не погубить окончательно Россію. Онъ почти радовался нашимъ неуспѣхамъ, недовольный всѣмъ и всѣми въ Россіи, и людьми, и событіями, и учрежденіями, и погодой. Но прежде чѣмъ онъ дождался окончанія войны, онъ въ одинъ прекрасный день узналъ, что въ его имѣніяхъ происходитъ что-то неладное, что сборы оброковъ идутъ туго, что крестьяне нѣкоторыхъ изъ его деревень буквально ходятъ по-міру. Онъ рѣшился объѣхать самъ свои имѣнія: по нѣкоторымъ изъ нихъ точно прошелъ непріятель, все было разорено, запущено, вездѣ обнаружились слѣды кражи управителей, истребленія лѣсовъ. Онъ просто пришелъ въ ужасъ и не называлъ Россію иначе, какъ страной воровъ и лихоимцевъ. "Скорѣе продать все и уѣхать, уѣхать на край свѣта",-- мелькало въ его головѣ. Но продавать было уже не время. Въ Россіи готовилось великое событіе -- освобожденіе крестьянъ. Николай Ивановичъ вдругъ очутился въ самомъ странномъ, непонятномъ для него самого положеніи: онъ былъ консерваторъ по натурѣ, по убѣжденіямъ, по жизни и въ то же время онъ явился чуть но бунтовщикомъ противъ правительства.
-- Гдѣ же уваженіе правъ? Гдѣ святость чужой собственности?-- ораторствовалъ онъ, волнуясь и протестуя.-- Мы дворяне, мы первенствующее сословіе, какъ же можно насъ лишать нашихъ правъ, нашей собственности? Я понимаю эмансипацію рабовъ; но я не понимаю насилія, отнятія земли, нашей собственной земли...
И вдругъ онъ почувствовалъ свое безсиліе, свою ничтожность въ области общественной дѣятельности. Никто, повидимому, и не думалъ обращать вниманіе на протесты бывшаго секретаря посольства, на протесты никогда не жившаго въ своихъ имѣніяхъ помѣщика, лишеннаго связей, какъ въ столицѣ, такъ и въ провинціи. Онъ увидалъ, что онъ стоитъ одиноко, что его роль сыграна, что ему нужно только устроить свои дѣла и доживать вѣкъ. У него, изучавшаго всѣ тонкости дипломатіи и занимавшагося десятокъ дѣть парламентской исторіей Англіи, не хватало ни ума, ни смѣтки, ни знаній, ни связей, чтобы сдѣлаться виднымъ лицомъ какой-нибудь партіи, какого-нибудь кружка у себя на родинѣ, и онъ, будируя, сердясь на всѣхъ и на все, заперся въ своемъ домѣ-особнякѣ, гдѣ по вечерамъ все чаще и чаще замыкался въ своемъ кабинетѣ "для занятій". Его старый камердинеръ Илья очень хорошо зналъ сущность этихъ занятій и только вздыхалъ, видя, что баринъ иногда такъ углублялся въ занятія, что проводилъ ночь въ креслѣ, оставивъ постель даже не смятой... Если бы этотъ вѣрный слуга изъ крѣпостныхъ, говорившій про себя, что ему всего пришлось насмотрѣться на своемъ вѣку и всѣмъ побывать и "казачкомъ", и "громомъ", былъ склоненъ къ болтовнѣ, то, можетъ-быть, многіе удивились бы способу занятій Николая Ивановича, но старикъ былъ суровъ и молчаливъ, какъ нѣмой, и потому всѣ только удивлялись, какую дѣятельную жизнь ведетъ Николай Ивановичъ. Днемъ онъ занимается съ управляющими и конторщиками въ рабочемъ кабинетѣ или, такъ называемой, конторѣ, засѣдаетъ въ разныхъ филантропическихъ комитетахъ, а вечеромъ предается ученынъ работамъ, посвящая долгіе часы изученію исторіи парламентской борьбы въ Англіи. Всегда случалось такъ, что особенно усердное изученіе этой исторіи Николаемъ Ивановичемъ совпадало съ какимъ-нибудь нежданнымъ визитомъ Василія Ивановича, или съ какой-нибудь исторіей въ семьѣ Настасьи Ивановны, или послѣ какого-нибудь непріятнаго доклада одного изъ управителей. Послѣ этихъ непріятныхъ событій будничной жизни, запрется, бывало, Николай Ивановичъ у себя въ кабинетѣ, прозанимается цѣлую ночь и на другой день смотритъ такъ же гордо и строго, какъ всегда.
Впрочемъ, съ теченіемъ времени внѣшнихъ причинъ, побуждающихъ искать успокоенія въ "кабинетныхъ занятіяхъ", у Николая Ивановича становилось, повидимому, все меньше и меньше, и онъ предавался имъ, скорѣе, по привычкѣ, чѣмъ подъ вліяніемъ огорченій и непріятностей. Онъ, мало-по-малу, свыкся съ жизнью въ Россіи, въ Петербургѣ; настроеніе въ обществѣ за это время перемѣнилось, и хотя никто не думалъ призывать Николая Ивановича къ общественной дѣятельности, но все же у него начало являться все болѣе и болѣе союзниковъ, недовольныхъ и будирующихъ стариковъ, оставшихся не у дѣлъ. Онъ сталъ даже пользоваться извѣстнымъ уваженіемъ, какъ человѣкъ, удалившійся отъ дѣлъ изъ нежеланія идти "на компромиссъ", какъ онъ выражался самъ. Отъ какихъ дѣлъ онъ устранился -- объ этомъ никто не спрашивалъ. Всѣ вѣрили просто на слово, что и онъ когда-то былъ дѣятеленъ, и прежде всѣхъ вѣрилъ этому онъ самъ. Многіе даже ждали, что онъ еще прославится и составитъ себѣ громкое имя, окончивъ своя "кабинетныя занятія". Но особенное уваженіе стяжалъ онъ себѣ въ своей семьѣ, говорившей про него:
-- Николай Ивановичъ старый дипломатъ!
Всѣхъ членовъ семьи Николая Ивановича Мухранова-Бѣльскаго особенно изумляло и подчиняло величавое спокойствіе какъ его самого, такъ и его жены, хотя про послѣднюю никто не могъ сказать, какими качествами отличается она, кромѣ этого невозмутимаго величаваго спокойствія. Жизнь этой четы была, въ сущности, жизнью людей, стремящихся только къ тому, чтобы имъ было хорошо, и не заботящихся болѣе ни о чемъ. Казалось, у нихъ былъ одинъ девизъ: "Наши сапоги намъ впору, а до чужой обуви намъ нѣтъ дѣла". Они не только слѣдовали сани этому девизу, но были убѣждены, что все человѣчество будетъ только тогда счастливо, когда каждый будетъ считать своимъ символомъ вѣры именно этотъ девизъ. Какъ бурныя волны моря, набѣгая на неподвижныя скалы, разбиваются и падаютъ у ихъ подножія, такъ вѣчно бьющееся въ слезахъ, вѣчно тревожное человѣчество смиряется, принижается, исполняется оторопѣлымъ испугомъ при встрѣчахъ съ людьми-скалами, съ людьми, полными безмятежнаго спокойствія, душевной гармоніи, невозмутимаго хладнокровія. Эти олимпійцы подавляютъ простыхъ смертныхъ своей неуязвимостью. Такъ было и въ данномъ случаѣ. У Мухранова-Бѣльскаго оказалось не мало родни въ Петербургѣ. Вся эта полуразоренная родня перероднилась съ разными разночинцами, вошла въ родственныя связи съ купечествомъ, стремившимся превратиться въ дворянъ и забыть самому и заставить забыть другихъ, что его дѣды и прадѣды ходили въ лаптяхъ, были дворниками, были кабатчиками. Вся эта родня, увидавъ Николая Ивановича и его Викторію Георгіевну, сразу прониклась къ нимъ уваженіемъ, какъ къ носителямъ высшей культуры, безукоризненнымъ по манерамъ, по такту, по тону, по умѣнью жить. У нихъ были сглажены всѣ шероховатости, всѣ острые углы, всѣ слѣды плебейства, тогда какъ у петербургской родни Мухранова-Бѣльскаго, несмотря на всѣ ея усилія замести слѣды прошлаго, то и дѣло вылѣзали на свѣтъ Божій то какая-нибудь мать въ косыночкѣ на головѣ, то какой-нибудь братецъ, вносящій въ залы жаргонъ гостинаго двора. Но и безъ этихъ матерей въ "головкахъ", безъ этихъ братцевъ изъ гостинаго двора, родные Мухранова-Бѣльскаго почувствовали сразу, что они и мечтать еще не могутъ о такой выдрессировкѣ, какая была въ Николаѣ Ивановичѣ. Эта дрессировка сказалась яснѣе всего, когда родня Николая Ивановича волновалась отъ всякихъ продѣлокъ Василья Ивановича. Сестра Мухранова-Бѣльскаго Настасья Ивановна Зубцова, ея дочь Евгенія Васильевна Благово, мужъ послѣдней, генералъ безъ опредѣленныхъ занятій, Аркадій Аркадьевичъ Благово, старшій сынъ Благово, Мишель, разные двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы Николая Ивановича, всѣ эти люди приходили въ отчаяніе, когда Василій Ивановичъ срамилъ и уличалъ ихъ, какъ кровопійцъ, барышниковъ, взяточниковъ, міроѣдовъ. Только Николай Ивановичъ и Викторія Георгіевна оказались выше этихъ волненій. Когда имъ разсказывали о продѣлкахъ Василія Ивановича, они замѣчали:
-- Мало ли что дѣлаютъ пьяницы. Развѣ можно обращать. вниманіе на эти падшія созданія?
Когда имъ говорили, что онъ ихъ срамитъ, они отвѣчали:
-- Чѣмъ же? Вѣдь не мы его спаиваемъ. Каждый человѣкъ отвѣчаетъ только за свои поступки.
У нахъ на все были готовыя сентенціи, какъ въ аптекѣ есть лѣкарства противъ всякихъ недуговъ.
Разъ Василій Ивановичъ явился къ самому Николаю Ивановичу съ обличительной проповѣдью. Оборванный, всклоченный, съ пылающимъ, какъ зарево, опухшимъ лицомъ, немного выпившій, онъ всталъ передъ братомъ въ залѣ въ трагическую позу.
-- Братъ, братъ, видишь ли ты, до какой нищеты дошелъ я, я -- отецъ семейства, твой единокровный братъ! Жгучими слезами обливаюсь я каждый день, смотря на свою голодающую семью! У тебя нѣтъ дѣтей, ты живешь въ довольствѣ, ты наслаждаешься всѣми благами жизни, а я, какъ бѣдный Лазарь, прошу у тебя Христа ради хоть объѣдковъ съ твоего изобильнаго стола,-- для дѣтей прошу! О, брать, братъ! Подай мнѣ руку помощи, если у тебя есть сердце, если у тебя есть душа, если ты не лютый звѣрь, а человѣкъ!
Василій Ивановичъ колотилъ себя въ грудь. Николай Ивановичъ, спокойный, невозмутимый, холодный, стоялъ передъ нимъ въ своемъ черномъ, застегнутомъ до верху англійскомъ сюртукѣ и слушалъ. Когда братъ кончилъ, онъ отвѣтилъ:
-- Я не поощряю пьянства! Я могъ бы помочь вамъ, но помогать кабатчикамъ я не намѣренъ.
Василій Ивановичъ открылъ ротъ, чтобы продолжать свою рѣчь, но Николай Ивановичъ спокойнымъ жестомъ остановить его и сказалъ:
-- Перестаньте пить; когда перестанете пить, приходите со мнѣ въ болѣе приличномъ видѣ; тогда я подумаю, какъ васъ устроить. Я буду очень радъ сдѣлать для васъ все, то могу. Теперь же идите.
Василій Ивановичъ возмутился.
-- Брать, есть ли въ тебѣ душа? Есть ли въ тебѣ сердце? Ты вспомни, что у насъ былъ одинъ отецъ, что...
Николай Ивановичъ взглянулъ на часы.
-- Мнѣ пора ѣхать въ комитетъ. Потрудитесь выйти!
Василій Ивановичъ опять открылъ ротъ. Николай Ивановичъ подошелъ неторопливо къ столу, взялъ колокольчикъ а позвонилъ. Въ задъ вошелъ лакей.
-- Проводите этого господина и прикажите мнѣ подавать экипажъ,-- сказалъ Николай Ивановичъ.
Онъ неторопливо вышелъ изъ залы, оставивъ лакея выпроваживать Василія Ивановича.
Николай Ивановичъ тотчасъ же забылъ объ этомъ случаѣ и, конечно, никому не разсказывалъ о немъ. Онъ давно усвоилъ себѣ убѣжденіе, что всякія непріятности довольно пережить и что вспоминать и разсказывать о нихъ -- это значитъ добровольно подвергать себя новой непріятности. Но Василій Ивановичъ разблаговѣстилъ вездѣ, какъ его выгналъ черезъ лакея братъ,-- ограбившій его братъ! Настасья Ивановна, узнавъ объ этомъ, даже разсердилась на Николая Ивановича и назвала его сгоряча въ своей семьѣ "безсердечнымъ человѣкомъ".. Но когда черезъ нѣсколько дней она увидала его и стала ему выговаривать за его поступокъ, онъ невозмутимо холоднымъ тономъ спросилъ ее:
-- Что же мнѣ было дѣлать?
Она растерялась, какъ всегда терялась передъ старшимъ братомъ, и неопредѣленно отвѣтила:
-- Ну, все же... нужно было какъ-нибудь иначе...
-- То-есть какъ же иначе поступить?-- спросилъ онъ, смотря прямо ей въ лицо свинцовыми глазами.
Она не знала, какъ. Гдѣ же ей знать! Она женщина. Но все же, нельзя же такъ. Тогда онъ пояснилъ:
-- Дать ему денегъ, чтобы онъ напился еще болѣе? Начать убѣждать его, когда онъ въ пьяномъ видѣ не могъ ничего понять? Оставить его бушевать, сколько ему угодно, чтобы вышелъ скандалъ? Выпроводить его лично, то-есть подвергнуть себя необходимости чуть не драться?
Онъ презрительно пожалъ плечами.
-- Я сдѣлалъ то, что я могъ сдѣлать, избѣгая крупнаго скандала. Впрочемъ, если вы мнѣ укажете средства какъ-нибудь спасти Василья, я буду очень благодаренъ. Повѣрьте, что мнѣ, болѣе чѣмъ кому-нибудь, непріятно сознавать положеніе моего брата. Я, какъ вы знаете, не имѣю надобности быть расчетливымъ и скупымъ, я охотно помогаю даже постороннимъ бѣднякамъ и тѣмъ охотнѣе помогъ бы брату и его семьѣ, но весь вопросъ: какъ это сдѣлать? Мы вѣдь перепробовали всѣ средства, и они не повели ни къ чему.
Сестра такого средства не знала, какъ не зналъ его никто въ семьѣ, перепробовавшей дѣйствительно многія средства, чтобы превратить пьяницу въ трезваго, тунеядца въ работника, вора въ честнаго. Но, не зная этихъ средствъ, они все же волновались и, такъ сказать, бились объ стѣну. Николай Ивановичъ, придя къ убѣжденію, что спасеніе невозможно, былъ спокоенъ. Это было не безсердечіе, какъ говорилъ онъ, но холодная логичность. Именно эта "холодная логичность" подчинила, мало-по-малу, ему его ближайшихъ родственниковъ, и безхарактерную Настасью Ивановну, давно уже "перебѣсившуюся" и перешедшую къ другой крайности -- жъ трусливой расчетливости, доходившей, иногда до скряжничества, и вѣтреную Евгенію Васильевну, безпутно и легкомысленно убивавшую время среди маскарадовъ, клубовъ, спектаклей и пикниковъ, и сосредоточенно серьезнаго Аркадія Аркадьевича, вѣчно соображавшаго, какъ бы раздобыть денегъ, чтобы поднести подарокъ какой-нибудь балеринѣ.
Но "холодная логичность" какъ будто измѣнила Николаю Ивановичу въ послѣдніе два дня. Онъ совершенно растерялся, узнавъ о смерти брата. Вѣсти о смерти вообще наводятъ на невеселыя мысли, но тутъ смерть была такъ неожиданна, сопровождалась такими тяжелыми подробностями, соединялась съ такими мрачными воспоминаніями. Ни разу при жизни брата Николай Ивановичъ не задумывался надъ разглагольствованіями брата. Теперь же вдругъ вспомнилось все: упреки, обвиненія, ругательства, христарадничанья. Передъ глазами вставалъ пьяный, ужасающій по своему безобразію образъ погибшаго человѣка. И этотъ человѣкъ былъ его братъ, былъ одинъ изъ Мухрановыхъ-Бѣльскихъ! Да, онъ былъ изъ ихъ семьи, онъ оставилъ жену, дѣтей. Не выйдутъ ли и они, эти дѣти, такими же? Ихъ волей-неволей надо спасти, хотя ради ихъ фамиліи. Тоже отрадно будетъ, если сдѣлаются ворами, попадутъ на скамью подсудимыхъ. Всѣ газеты наполнятся отчетами о судѣ надъ ними. Фамилію Мухрановыхъ-Бѣльскихъ протащатъ по грязи... Прежде всего нужно, чтобы дѣти забыли свою трущобную жизнь. Ихъ нужно взять отъ матери, разобщить между собою, пересоздать. Легко сказать: пересоздать,-- пересоздать дѣтей такихъ отца и матери! Настасья Ивановна не безъ основанія замѣтила, что изъ пріемышей всегда выходятъ негодяи. Нечего даже разсчитывать на ихъ привязанность. Отецъ, конечно, успѣлъ ихъ вооружить противъ него, Николая Ивановича. И опять въ ушахъ Николая Ивановича зазвучали слова: "воръ, грабитель". Онъ сдвинулъ брови и пропнулъ руку къ бутылкѣ, налилъ вина, выпилъ и пробормоталъ:
-- Пьяный негодяй! Я ограбилъ, я? Что я ограбилъ? Мнѣ бабка завѣщала все! Она была въ своемъ правѣ. На кабакъ ему недоставало, на водку!
Онъ вдругъ широко открылъ глаза. Опять передъ нимъ проходила картина: часовня, гробъ, мертвый братъ, панихида, рыданія семьи.
-- Что жъ... имъ же оставлю... я распоряжусь... я распорядился,-- пробормоталъ онъ.
Его вѣки опустились на глаза, голова повисла на грудь. Губы, едва шевелясь, шептали:
-- Я воспитаю... ты пропилъ бы... Да... пропилъ бы...
Онъ тихо засыпалъ въ креслѣ...
Дѣйствительно, онъ уже распорядился насчетъ дѣтей: онъ бралъ Аѳоню, Настасья Ивановна согласилась взять старшую изъ дѣвочекъ, Машу, младшая дѣвочка, Саша, должна была воспитываться съ дочерью Евгеніи Васильевны, Зоей. Еще наканунѣ, въ день своихъ именинъ, Николай Ивановичъ: поручилъ своему камердинеру Ильѣ обмундировать Аѳоню и въ то же время озаботился, чтобы очистили комнату для мальчика. Забота объ этомъ была возложена на Мавру Артамонову, старую служанку-любимицу бабки Николая Ивановича, жившую въ его домѣ почти на покоѣ. У нея были ключи отъ главной кладовой. Разъ въ день къ ней приходилъ кто-нибудь изъ слугъ, говорилъ, какую провизію нужно выдать, старушка шла въ кладовую, выдавала провизію и возвращалась въ свой уголъ, гдѣ цѣлый день она вязала чулки и носки, косынки и шарфы "на деревянное масло для лампады". Въ этой комнаткѣ -- только здѣсь -- была большая двуспальная кровать со множествомъ пуховиковъ, стоялъ въ углу кіотъ краснаго дерева съ большими образами въ золоченыхъ ризахъ, теплилась неугасимая лампада, висѣвшая на тяжелыхъ цѣпочкахъ, нѣжился большой ожирѣвшій котъ дымчатаго цвѣта, стояли грошовые цвѣты на окнахъ, виднѣлся среди мебели тяжелый кованный сундукъ, прикрытый ковромъ. Мавра Артамоновна носила на головѣ косынку, повязанную по-купечески, на ней были постоянно большіе очки въ толстой серебряной оправѣ, сдвигавшіеся на лобъ во время бесѣдъ съ людьми, спускавшіеся на кончикъ носа во время вязанья или чтенія. Читала она только одну книгу -- библію и притомъ свою библію, большую, распухшую, напечатанную по-славянски, замасленную, какъ блинъ. Кто-то изъ родни Николая Ивановича подарилъ ей новую библію, она полюбовалась и положила ее на кіотъ, гдѣ лежали вербы, восковыя свѣчи и двѣ просфоры. Читать же она продолжала свою библію, такъ какъ ту, другую библію читать она была не въ состояніи, убѣдившись, что въ ней все "не на своихъ страницахъ написано". Никогда никто изъ постороннихъ гостей не видалъ Мавру Артамоновну. Родня же Николая Ивановича, посѣщавшая домъ, иногда на нѣсколько минутъ заходила къ старушкѣ, бывшей съ дѣтства какъ бы членомъ семьи Мухрановыхъ-Бѣльскихъ. Никто не удивлялся, что она не показывается въ другихъ комнатахъ, не распоряжается тамъ ничѣмъ; не удивлялась этому и сама старушка. Тѣ другія комнаты были для нея чѣмъ-то чужимъ. Въ нихъ ей было бы неловко. Тамъ были не тѣ порядки, къ какимъ привыкла она. Говоря о Маврѣ Артамоновнѣ, Мухрановь-Бѣльскій постоянно замѣчалъ:
-- Я глубоко уважаю Мавру Артамоновну.
Викторія Георгіевна прибавляла:
-- Это почтенная старость. Передъ нею невольно преклоняешься.
Они почти ежедневно заходили къ нянѣ, какъ ее называли всѣ, хотя она никого изъ нихъ не няньчила, тихо и степенно справлялись о ея здоровьѣ, о томъ, не нужно ли ей чего-нибудь, потомъ, замѣтивъ что-нибудь о погодѣ, о здоровьѣ родныхъ, такъ же тихо и степенно уходили отъ старушки. Ко дню ея рожденья, ко дню именинъ, въ праздникамъ ей дѣлались подарки -- матеріи на платье, на салопы, ковровые платки. Она съ кроткой улыбкой качала головой, говорила, что ее балуютъ, и прятала матеріи и платки въ сундукъ. Одѣвалась она просто, всегда въ коричневое "мериносовое" платье, въ коричневую шелковую косыночку и при выходѣ въ церковь лѣтомъ носила салопъ изъ гро-гранъ-муаре, зимой шубу на лисьемъ мѣху, крытую чернымъ сатанъ-тюркъ съ большимъ воротникомъ. Бывали дни, когда ей не приходилось проронить ни слова: одна-одинехонька она сидѣла, шевеля по цѣлымъ часамъ спицами. Безмятежно спокойное, розовато-бѣлое старческое лицо, съ сѣдыми, серебристо-бѣлыми волосами, оставалось неподвижнымъ, точно застывшимъ. Только руки работали и работали неустанно, вывязывая, петлю за петлей, цѣлые ряды этихъ нетель. Въ комнатѣ царила невозмутимая тишина, иногда смущавшая, повидимому, даже кота. Прождавъ долгіе часы, онъ иногда поднимался, медленно выгибалъ спину дугой, потомъ потягивался, выпуская при этомъ всѣ свои когти, и озирался кругомъ широкими глазами. Потомъ онъ, позѣвывая, тихо направлялся къ старушкѣ, терся о ея платье боками и, видя, что она не обращаетъ на него вниманія, лѣниво переходилъ на другое мѣсто, снова зѣвалъ и, точно въ борьбѣ съ одолѣвавшей его дремотой, то закрывалъ, то раскрывалъ сонные глаза, покуда сонъ не вступалъ въ свои права. Но вдругъ щелкала догоравшая свѣтильня, старушка выходила изъ оцѣпенѣнія, поднимала глаза къ лампадѣ, свертывала неторопливо и аккуратно вязанье и, поднявъ очки на лобъ, шла поправлять лампаду. Въ эту минуту ея губы тихо шевелились, изъ груди вырывался вздохъ, иногда тихія слова:
-- А дѣтишкамъ-то каково?... Отца всего лишили, а дѣтишкамъ-то каково?
Или:
-- Что-то выйдетъ изъ бѣдняжекъ?.. Уличные ребятишки совсѣмъ!
Угадывалось, что она все время о комъ-то думала, кого-то жалѣла. Кого? На это было бы трудно отвѣтить, такъ какъ Мавра Артамоновна долголѣтнимъ житейскимъ опытомъ, опытомъ дворовой крѣпостной служанки, дошла до одного правила: все выслушивать и ничего не разсказывать. Вслѣдствіе этого правила она была складочнымъ мѣстомъ всѣхъ тайнъ родственниковъ и свойственниковъ фамиліи Мухрановыхъ-Бѣльскихъ, но ея думъ, ея мыслей, ея чувствъ не знаетъ никто. Въ тяжелыя минуты жизни всѣ помнили только одно:
-- Пойти хоть къ нянѣ Маврѣ Артамоновнѣ отвести душу, все же хоть пожалѣетъ!
Она и жалѣла всѣхъ. Жалѣлъ ли кто-нибудь когда-нибудь ее? Этого она не старалась узнать. Если бы Василій Ивановичъ Мухрановъ-Бѣльскій могъ проникнуть сквозь рядъ комнатъ брата до кельи няни Мавры Артамоновны, онъ, въ концѣ-концовъ, могъ бы довести ее до того, что она отдала бы ему свою послѣднюю сорочку, приготовленную ею на случай смерти. Она и отдавала ему все, покуда не попала въ домъ Николая Ивановича. Здѣсь же до нея было не легко добраться...
Въ день своихъ именинъ, узнавъ о смерти брата, Николай Ивановичъ зашелъ къ Маврѣ Артаноновнѣ и, пожавъ по обыкновенію ея руку, объявилъ, что въ ихъ домѣ поселится Аѳоня. Онъ подробно разсказалъ старушкѣ, гдѣ помѣстятъ мальчика, какъ пристроитъ его сестеръ, какую пенсію назначатъ его матери. Старушка вздохнула.
-- Скучно ему будетъ у насъ, бѣдняжкѣ!-- сказала она.
-- Что же дѣлать? Отдать его куда-нибудь на полный пансіонъ нельзя. Нужно позаботиться о его воспитаніи. Онъ распущенъ, у него очень сомнительныя наклонности,-- пояснилъ Николай Ивановичъ.
-- Какіе же примѣры видалъ! Онъ не виноватъ, голубчикъ,-- отвѣтила старушка мягко.
-- Я и не виню его, няня, но искоренять дурныя наклонности все же нужно.
-- Да, да.. ну да, авось Богъ поможетъ ему исправиться. Тоже сирота, никого кромѣ Бога защитника нѣтъ.
-- А вы тоже, няня, помогите мнѣ исправить его...
-- Что же я? Не ученая, не умная! Сердцемъ живу.
-- Вотъ вы сердцемъ-то на него и повліяйте...
Старушка тихо усмѣхнулась.
-- Что-жъ просить! И такъ я о нихъ много плакала... и прежде... Богъ знаетъ...
Она указала головой на кіотъ, точно говоря, что вотъ тотъ Богъ, чья изображенія были въ кіотѣ, знаетъ, какъ она плакала о сиротахъ.
-- Но только не балуйте его!-- сказалъ Мухрановъ-Бѣльскій.
-- Какъ же я могу баловать? Чѣмъ? Лаской-то? Нѣтъ, голубчикъ, лаской не избалуешь. Сколько ни ласкай, а все ея мало, все ея еще больше нужно человѣку... Безъ ласки-то у людей сухія да жестокія сердца дѣлаются...
Когда Аѳоня прибылъ въ домъ дядя, Николай Ивановичъ прошелъ съ нимъ по большому коридору-галлереѣ въ довольно просторную комнату съ двумя окнами, выходившими на дворъ, и сказалъ, что эта комната предназначена я ли него, Аѳони.
-- Тебѣ нужно будетъ много и прилежно учиться, чтобы догнать своихъ ровесниковъ,-- серьезно замѣтилъ дядя.-- Я не пожалѣю денегъ, чтобы сдѣлать изъ тебя человѣка; но даромъ бросать денегъ я не желалъ бы, и потому ты долженъ воспользоваться всѣмъ, что тебѣ будетъ дано. Не навлекая пользы изъ дѣлаемыхъ на тебя затратъ, ты будешь только воровать эта деньги у болѣе достойныхъ. У меня есть много родни, нуждающейся въ моей помощи.
Мальчикъ молчалъ и смотрѣлъ исподлобья. Онъ не совсѣмъ понималъ, что говорилъ дядя. Онъ только уловилъ тонъ этой рѣчи, холодный, сдержанный, сухой. Такъ говорятъ съ провинившимися.
-- Если тебѣ что-нибудь понадобится, спроси у меня прямо,-- продолжалъ дядя.-- Старайся ни въ чемъ не обманывать меня, не кривить со мной душою, я люблю людей прямыхъ и откровенныхъ. Я самъ дѣйствую и выражаю и удовольствіе, и неудовольствіе прямо и откровенно, и люблю, чтобы и другіе дѣйствовали такъ же.
Мальчикъ молчалъ и смотрѣлъ исподлобья, какъ прежде.
-- Кстати, я тебѣ долженъ замѣтить,-- продолжалъ дядя:-- что у тебя дурная привычка смотрѣть исподлобья. Такъ смотрятъ только тѣ, кто старается что-нибудь скрыть, кто не смѣетъ глядѣть людямъ прямо въ глаза, кто сердится и не можетъ высказаться: ты долженъ отучаться отъ этой привычки, чтобы люди не считали тебя хуже, чѣмъ ты есть.
Мальчикъ молчалъ еще упорнѣе, смотрѣлъ еще мрачнѣе. Онъ понялъ, что ему даютъ выговоръ, и не понялъ, за что. Какъ онъ долженъ смотрѣ ть? Онъ бы совсѣмъ готовъ теперь не смотрѣть. У него такъ тяжело на сердцѣ. Точно давитъ что-то грудь, горло перехватываетъ.
Между тѣмъ дядя осмотрѣлъ комнату, сказалъ, что, кажется, въ ней есть все, что нужно, и вышелъ.
Аѳоня простоялъ еще съ минуту на мѣстѣ, точно не замѣтивъ ухода дяди. Потомъ онъ очнулся, осмотрѣлся. Его комната была просторна. Противъ двери стояла желѣзная кровать, около стѣнъ стояли орѣховаго дерева стулья съ плетеными сидѣньями. Между окнами въ простѣнкѣ стоялъ письменный столъ, противъ него у другой стоялъ шифоньеръ, около кровати въ ногахъ стоялъ умывальникъ, въ изголовьи помѣщалась этажерка для книгъ, подлѣ двери стоялъ орѣховаго дерева платяной шкапъ, у оконъ были бѣлыя шторы съ широкою бахромой, передъ постелью стоялъ ночной столикъ и лежалъ небольшой коверъ, зеленый, съ коричневыми коймами, такой же коверъ лежалъ подъ письменнымъ столомъ. Ничто не было здѣсь забыто: въ шкапу висѣла одежда, въ шифоньеркѣ было бѣлье, на ночномъ столѣ стоялъ графинъ съ водою и стаканъ на кругломъ подносѣ, тутъ же стоялъ небольшой подсвѣчникъ со свѣчой, на письменномъ столѣ были чернильница, подсвѣчники со свѣчами, портфель съ бумагою. Въ то же время тутъ не было ничего лишняго, ни цвѣтовъ, ни картинъ, ни бездѣлушекъ, ни безпорядка, ни пыли. Все было какъ-то голо, холодно, мертво. До комнаты не доходило ни звука: она примыкала къ той сторонѣ дома, гдѣ никто не жилъ, гдѣ въ помѣщеніяхъ, выходившихъ на улицу, была контора, изъ конторы выходила одна дверь въ коридоръ-галлерею, но эта дверь отворялась рѣдко, такъ какъ конторщикамъ и управляющимъ, занимавшимся иногда здѣсь, не приходилось почти выходить въ коридоръ, а прислуга приносила имъ чай или кофе черезъ залу. Аѳонѣ стало какъ-то жутко. Онъ печально подошелъ къ окну. Зимнее солнце уже заходило и освѣщало послѣдними лучами окна противоположнаго надворнаго выступа дома. Тамъ въ одномъ изъ двухъ оконъ, заставленныхъ дешевыми цвѣтами, находившихся какъ разъ противъ оконъ Аѳони, показалась голова старушки съ серебристыми волосами, съ очками, поднятыми на лобъ; старушка, раздвинувъ руками цвѣты, всматривалась въ окна отведенной для Аѳони комнаты; увидавъ мальчика, она ласково закивала ему головой и поманила его рукою къ себѣ. Онъ торопливо засовался въ комнатѣ, забывъ, гдѣ въ ней дверь, быстро вышелъ изъ нея, прошелъ по свѣтлой съ сплошнымъ рядомъ громадныхъ оконъ пустынной галлереѣ, устланной сѣрымъ ковромъ съ яркими красными коймами, и прямо вошелъ въ комнату старушки. Она старческой походкой, мелкими шажками пошла къ нему навстрѣчу, широко раскрывъ руки для объятій.
-- Няня, няня, голубушка ты моя, какъ мнѣ тяжело,-- заплакалъ по-дѣтски мальчикъ, прижимаясь къ ней.
-- Христосъ съ тобой, родной ты мой, что ты, что ты,-- шептала старуха, цѣлуя и крестя его.
Онъ уже не говорилъ, а только всхлипывалъ. Она усѣлась въ кресло, посадила его на скамеечку у своихъ ногъ и оставила его, уткнувшагося ей лицомъ въ колѣни, поплавать вволю. Она знала по опыту, что это помогаетъ, когда выплачется человѣкъ. Аѳоня плакалъ впервые послѣ смерти отца. Старушка тихо гладила курчавую головку мальчика, вздрагивавшаго всѣмъ тѣломъ отъ рыданій, и, устремивъ глаза на кіотъ, тихо шептала молитву, прося у Бога защиты сиротамъ, малымъ симъ. А солнце, блѣдное зимнее солнце уже заходило, пряталось куда-то за дома, и сѣрыя сумерки зимняго вечера вступали въ свои права...
Жизнь на улицѣ, безъ всякаго присмотра, на полной свободѣ развиваетъ въ дѣтяхъ безграничное любопытство, стремленіе заглянуть въ каждый уголокъ, всюду сунуть свой носъ. Заглазѣться на окно богатаго магазина, вмѣшаться въ собравшуюся на улицѣ толпу съ желаніемъ все увидѣть и услышать, прицѣпиться къ проѣзжающей каретѣ и прокатиться хоть на запяткахъ, присѣсть съ разговорами къ отдыхающему гдѣ-нибудь у воротъ нищему, и къ ужинающимъ на баркахъ мужикамъ, и къ бабѣ, торгующей съѣстными припасами, все это въ нравахъ такихъ дѣтей. Аѳоня былъ такимъ ребенкомъ и притомъ ребенкомъ здоровымъ, живымъ и страстнымъ по характеру. Угрюмость, появлявшаяся на его лицѣ при встрѣчахъ съ дядею, не была постояннымъ выраженіемъ этого лица и глаза, смотрѣвшіе исподлобья на Николая Ивановича, обыкновенно смотрѣли открыто и прямо на Божій міръ. Горькая нужда развила въ мальчикѣ выносливость, безпечность человѣка, сознавшаго, что сколько ни думай, а лучше не будетъ, и потому махнувшаго на все рукой. Въ дядѣ мальчикъ видѣлъ большого барина, противъ этого барина его порядочно вооружилъ отецъ, къ этому барину приходилось приходитъ всегда съ просьбами, это дѣлало мальчика угрюмымъ или, вѣрнѣе, сконфуженнымъ въ присутствіи дяди. Тѣмъ не менѣе, этотъ мальчикъ, приходя домой, съ искреннихъ смѣхомъ разсказывалъ дома сестренкамъ, что дядя -- "пѣтухъ индѣйскій, напыжится, сопитъ, а носъ и щеки все краснѣютъ и синия жилки на нихъ разводами идутъ". Попавъ, однако, окончательно въ домъ дяди, мальчуганъ не только струсилъ, но и упалъ на время духомъ, смущенный всѣмъ, и тишиной, царившей во всемъ домѣ, и пустынностью своей комнаты, и серьезностью слугъ, и холодною сдержанностью дяди и тетки, и своимъ собственнымъ неумѣньемъ ходить, вести себя, говорить "по-ихнему", какъ онъ выражался мысленно.
-- И гдѣ это мать и сестры?-- спрашивалъ онъ самъ себя.-- И скоро ли они, черти проклятые, меня на свободу выпустятъ? А ужъ и жизнь здѣсь! Всѣ, какъ индюки, нахохлились и ходятъ, распустивъ крылья. Тоже, поди, самимъ не весело. Точно мыши кота погребаютъ.
По его лицу при этой мысли скользнула улыбка.
-- И неужто всѣ-то господа такъ живутъ? Да его съ тоски помрешь! Право! Тоже если такъ-то меня взаперти долго держать будутъ, я и сбѣгу! Вотъ-то ахнули бы! Небось, забѣгали бы тогда!
И онъ представлялъ себѣ, какъ они забѣгали бы, какъ заволновались бы. Онъ, можетъ-быть, и сбѣжалъ бы, если бы не няня Мавра Артамовоина, если бы не учителя. Няня Мавра Артамоновна сдѣлалась его собесѣдницей въ свободные часы. Она постоянно твердила ему, что ему надо учиться, что онъ и такъ провелъ слишкомъ много лѣтъ безъ ученья, что неучемъ не сладко жить. Онъ искренно привязался къ старушкѣ и прислушивался къ ея совѣтамъ. Заинтересовали его и учителя, говорившіе ему о совершенно новыхъ для него вещахъ, особенно заинтересовалъ его одинъ изъ учителей, Зиновьевъ, занимавшійся съ нимъ русскимъ языкомъ и исторіей. Весельчакъ, шутникъ, острякъ, онъ сразу втянулъ мальчугана въ ученье, и Аѳоня угадалъ въ этомъ неуклюжемъ, мужиковатомъ гигантѣ съ косматой головой что-то родное и близкое себѣ по натурѣ, рѣшивъ мысленно, что "Зиновьевъ, вѣрно, тоже изъ бабочниковъ". Если что-нибудь и тяготило мальчика, такъ это неволя и неизвѣстность о судьбѣ матери и сестеръ. Но Николай Ивантичъ твердо держался разъ принятаго рѣшенія...
Николай Ивановичъ принадлежалъ къ числу людей, стяжавшихъ репутацію "умныхъ людей". Многіе не симпатизировали ему, многіе ему завидовали, многіе находили въ немъ недостатки, но всѣ,-- и друзья, и враги,-- давно согласились съ тѣмъ, что это умный человѣкъ. Можетъ-быть, это убѣжденіе сложилось, главнымъ образомъ, подъ вліяніемъ неразговорчивости Николая Ивановича. Въ то время какъ другіе успѣвали наболтать съ три короба разнаго вздора, онъ успѣвалъ припомнить какую-нибудь немногосложную сентенцію и заключалъ ею разговоръ. Эта сентенція я западала у всѣхъ въ памяти, какъ приговоръ оракула. Онъ вообще смотрѣлъ такъ важно и серьезно, говорилъ такъ внушительно и твердо, что иного мнѣнія о немъ и нельзя было составить. Въ своемъ умѣ былъ убѣжденъ и онъ самъ. Это обстоятельство пріучило его давать на всѣ вопросы прямые и безапелляціонные отпѣты и никогда не сомнѣваться въ правильности своихъ мнѣній, рѣшеній и приговоровъ. Онъ, вѣроятно, очень оскорбился бы, если бы ему сказали, что существуютъ цѣлыя области людскихъ отношеній и общественной дѣятельности, гдѣ онъ оказался бы такимъ же несостоятельнымъ, какъ послѣдній глупецъ. Этому не повѣряли бы, впрочемъ, и окружающіе, твердо вѣрившіе въ умъ Николая Ивановича, и не удивлявшіеся, что онъ съ одинаковою авторитетностью готовъ говорить и объ артиллеріи, и о богословіи. Вслѣдствіе этого было неудивительно, что Николай Ивановичъ ни на минуту не усомнился въ своихъ способностяхъ быть педагогомъ или, по крайней мѣрѣ, руководителемъ въ дѣлѣ воспитанія. Когда онъ и его родные разобрали дѣтей Василія Ивановича на воспитаніе, онъ замѣтилъ, что дѣтей прежде всего нужно окончательно вырвать изъ ихъ старой среды, что ихъ нужно заставить забыть все прошлое, что нужно внушить имъ полное довѣріе въ себѣ, что ихъ нужно поднять до себя. Программа была такъ проста и ясна, что всѣ согласились съ нею; для ея исполненія не требовалось никакихъ хлопотъ и заботъ. Матери дѣтей запретили посѣщать ихъ, имъ не напоминали о ней, по улицамъ бѣгать ихъ не пускали, ихъ учили, какъ учатъ дѣтей въ богатыхъ семьяхъ, и все сразу вошло въ свою колею; прибавилось только однимъ ребенкомъ въ домѣ Благово, стала не одинокой Настасья Ивановна, да началъ появляться за завтраками и обѣдами у Николая Ивановича высокій и стройный черноволосый мальчуганъ.-- Ну, какъ идетъ твое ученье?-- серьезно спрашивалъ за завтракомъ Николай Ивановичъ у Аѳони.
-- Ничего-съ, учусь!-- отвѣчалъ коротко Аѳоня.
-- Не надо ли тебѣ чего-нибудь?-- продолжалъ ляля заботиться о племянникѣ.
-- Нѣтх-съ,-- отвѣчалъ Аѳоня.
-- Ты, пожалуйста, не стѣсняйся. Я не привыкъ, чтобы близкіе мнѣ люди въ чемъ-нибудь нуждались....
Завтракъ кончался, мальчикъ расшаркивался передъ дядей и теткой, и они пожимали ему руку, какъ равному, какъ взрослому.
-- Мы должны его поднять до себя, пробудить въ немъ чувство человѣческаго достоинства,-- пояснялъ Николай Ивановичъ.
-- О, онъ скоро сдѣлается порядочнымъ человѣкомъ, у него много серьезности,-- замѣчала Викторія Георгіевна, очень довольная, что "молодой человѣкъ", какъ она называла Аѳоню, не шумитъ.
Она чуть ли не съ колыбели страдала тикомъ и не выносила шуму.
Аѳоня былъ дѣйствительно серьезенъ и не шумѣлъ.
Онъ усердно учился и ни въ чемъ не нуждался. Гувернера при немъ не было, такъ какъ Николай Ивановичъ и Викторія Георгіевна не любили лишнихъ чужихъ людей въ домѣ. Это почти всегда соглядатаи, и каждый изъ нихъ можетъ внести въ домъ свои привычки, тогда какъ въ домѣ все сложилось уже разъ и навсегда по извѣстному шаблону, безъ измѣненій, безъ уклоненій въ сторону, сегодня, какъ вчера. Съ утра къ Аѳонѣ приходили одинъ за другимъ учителя; они объясняли ему, задавали ему уроки. Всѣ вечера посвящалъ онъ на приготовленіе этихъ уроковъ въ полномъ одиночествѣ, въ невозмутимой тишинѣ. Всѣ, и дядя, и Мавра Артамоновна, и учителя, говорили ему, что ему надо подгонять себя, надо наверстать потерянное время. Онъ это началъ понимать и самъ,-- началъ понимать мучительно, болѣзненно, какъ понимаетъ бѣднякъ неприглядность своего рубища среди роскоши и блеска ближнихъ.
Какъ-то у дяди былъ обѣдъ. Собралась вся важничавшая и чванившаяся родня Мухрановыхъ-Бѣльскихъ. Были и дѣти, и подростки. Аѳоня впервые познакомился со всѣми этими людьми и цѣлый день только краснѣлъ и конфузился. Онъ былъ и неуклюжъ, и неловокъ, и неотесанъ среди своихъ щеголеватыхъ родственниковъ. Правда, они, какъ вполнѣ благовоспитанные люди, старались быть съ нимъ любезными и снисходительными. Но взрослые могли внушить подросткамъ, что они должны быть ласковы съ "бѣднымъ кузеномъ". Внушить же это такому маленькому тирану, какъ Зоя, не было никакой возможности. Увидавъ Аѳоню, она сразу точно вцѣпилась въ него.
-- А у насъ въ воскресенье будетъ дѣтскій балъ!-- разсказывала она.-- Мы танцовать будемъ. А ты умѣешь танцовать?
-- Нѣтъ, я не танцую,-- отвѣтилъ Аѳоня и сконфузился.
-- Тебя и не пригласятъ,-- тономъ взрослой пояснила она: -- потому что ты еще держать себя въ порядочномъ обществѣ не умѣешь! Твои сестры тоже не умѣютъ!
Дѣвочка посмотрѣла на него какъ-то нерѣшительно, точно боясь, что онъ опять обозлится и прибьетъ ее. Но онъ, несмотря на свой изящный костюмъ, смотрѣлъ такимъ жалкимъ среди своей блестящей родни, что она набралась храбрости. Она заговорила со своимъ старшимъ братомъ по-французски и потомъ обратилась къ Аѳонѣ:
-- А ты и по-французски не знаешь!
Аѳоня тоскливо молчалъ. Старшій братъ Зои съ недовольнымъ выраженіемъ лица покачалъ ей головою. Но она не унималась.
-- Бабушка говоритъ, что изъ тебя никакого прока не выйдетъ! Изъ такихъ никогда ничего не выходить.
Ея старшій братъ, Мишель, вспылилъ:
-- Если ты не замолчишь, я скажу maman.
Она поджала губы и съ гримасой, кривляясь, проговорила:
-- Это всѣ говорятъ про него.
-- Я тебѣ говорю: молчи!-- рѣзко сказалъ братъ.
Аѳоня былъ блѣденъ, какъ полотно. Братъ Зои обратился къ нему:
-- Она нестерпима. Ее у насъ всѣ такъ и зовутъ: enfant terrible!
Аѳоня не зналъ, что это значитъ.
-- Ей только бы раздразнить человѣка, больше ничего ей не надо. Подслушаетъ, что старшіе говорятъ, и потомъ, какъ попугай, повторяетъ. Избаловали ее. Натолковали ей, что она красавица, ну, вотъ она и ломается надъ всѣми...
Аѳоня взглянулъ на дѣвочку и впервые замѣтилъ, что она дѣйствительно не похожа на другихъ людей: темно-каріе глаза, черныя брови, темно-золотистые волосы, тонкій носъ, яркія губы и щеки, все это было прекрасно.
-- Иногда она такъ обозлитъ, что не знаешь, что съ ней дѣлать,-- продолжалъ Мишель.
Она стояла и слушала съ такимъ видомъ, какъ будто рѣчь шла не о ней. По ея губамъ блуждала какая-то насмѣшливая улыбка, а въ глазахъ былъ задоръ.
-- Ей все равно, кого дразнить, кому досаждать, лишь бы злить,-- продолжалъ братъ Зои.-- Она вездѣ все вышпіонитъ, подсмотритъ и потомъ разскажетъ. У насъ большой охотничій песъ, я буду ходить съ нимъ на охоту, когда позволятъ, такъ что она съ нимъ выдѣлываетъ, просто невѣроятно. Когда-нибудь онъ непремѣнно заѣстъ ее, и подѣломъ!
Аѳоня слушалъ, смотря на дѣвочку, и выраженіе его лица становилось все мрачнѣе.
-- Что же ее не бьютъ?-- спросилъ онъ рѣзко.
Брать Зои хотѣлъ что-то сказать, но Аѳоня продолжалъ:
-- Я бы избилъ, кости бы переломалъ, а ужъ она бы плясала по моей дудкѣ!
Онъ даже стиснулъ кулаки.
Зоя перевернулась на каблучкахъ и, смотря ему прямо въ лицо, вызывающе проговорила:
-- А я не боюсь! Не смѣешь, здѣсь не смѣешь!
Онъ какъ-то безсознательно сдѣлалъ къ ней шагъ. Она крикнула: