История князя италийского, графа Суворова-Рымникского,
Генералиссимуса Российских войск.
Сочинение Н. А. Полевого.
с портретом Суворова и 100 картинами.
Типолитография Т-ва и. Н. Кушнерев и Ко. Пименовская ул., соб. д. Москва -- 1904.
Дозволено цензурою. Москва, 10 января 1904 г.
Есть память историческая, есть память народная; одна живет в летописях, другая в преданиях. Бывали великие события, бывали великие люди, и народ не помнит и, когда другие дела и другие имена переходят из рассказа деда и отца в рассказ сына и внука, становятся былинами прошедшего, былевою повестью. Так Русский народ ломает битву Куликовскую, взятие Казани Грозным Царем, Полтавскую победу Первого Императора -- так не забудет он битвы Можайской, великого запаления Москвы в 1812 году. Так Суворов остался в памяти народной. Его имя знают в хижине селянива; он клич победы среди Русских дружин; дела и жизнь, битвы в поговорки Суворова суть аредметы нашмх народных преданий. Рука времени облекает его в какое-то таинственное, символическое значение Русского чудо-богатыря.
Но менее ли памятен Суворов в истории Русской и в летописях военных? Великое явление блестящего века Екатерины: видевший в первой, где он был, битве поражение Фридриха Великого, победитель на Рымнике, покоритель Измаила, решитель судеб Польши, он дожил до начала кровавых событий, коими волновался мир в конце XVIII-го и начале XIX века; он ходил "спасать царей" и народы, на те июля, где прежде и после него бились Аннибалы, Цезари, Евгении, Наполеоны; он переходил русскими орлами громады Альпов; он умер в последний год прошедшего столетия, когда судьба вырвала из рук его меч, уже готовый указать путь, по коему через четырнадцать лет потом русские прошли от пепелища Москвы до Парижа... Странное сближение событий: день битвы Новийской не отделился даже годом времени от Маренгской битвы!
Подобно всем, кому драгоценна слава отечества, нетерпеливо желаем мы появления такого жизнеописания Суворова, где были бы собраны всевозможные подробности его жизни и дел, был бы изображен Суворов полноте, достойной его не умирающего имени и благоговейного воспоминания об нем соотечественников. -- Издаваемая нами "История Суворова", памятник, посвящаемый великому стратегу русских войн русскими художниками, по самому объему своему не может выполнить подобного назначения: она народный рассказ о Суворове, украшенный вестью и резцом русских художников. Передаем ее тем, у кого при имени Суворова "сильнее бьется русское сердце" и горячее кипит русская кровь. Они извинят недостатки нашего рассказа и оценят его относительные достоинства, в числе коих мы осмелимся заметить только одно беспристрастие, при всем благоговении нашем к имени великого соотечественника.
Мы изображали, по крайней мере старались изобразить, Суворова не только как полководца, но как человека во всех разнообразных отношениях его и, нигде не дерзая принять на себя суждения, повествовали события, как они представлялись нам из несомнительных свидетельств. Там, где Суворов оставил потомству собственные заметки, мы говорили его словами. Осмеливаемся думать, что некоторые подробности жизни и дел великого мужа увидят представленными в новом свете вопреки рассказам прежних об них повествователей: многое отвергали мы после тщательных соображений, особливо из анекдотов явно неверных и несбыточных, хотя иные утвердились даже в общем мнении. Можем уверять, что ничего не включили мы в наш рассказ, что не может быть подтверждено достоверными источниками. Повторим, что вполне видим и понимаем мы недостаточность и неполноту нашей повести, кроме того, что недостаток источников в иных местах делал подробности темными. Многое ныне еще неизвестное хранится будущему историку Суворова.
Заключим благодарностью всем почтенным особам, кто споспешествовал труду нашему доставлением нам материалов, пособий печатных и письменных, редких и новых, рассказом о виденном лично, слышанном от других, советом и исправлением. Глубокое чувство признательности изъявляем мы, вспоминая, что встретили радушное, приветливое участие -- уже немногих между нами -- сослуживцев и современников Суворова, и многих знаменитых сановников государственных, и людей, имена коих памятны в русских военных летописях. Мы поучались их назидательною беседою о Суворове и его времени, как некогда отрадно беседовали мы с русскими воинами, поминавшими батюшку-Суворова, и видели слезы, капавшие при их добродушном рассказе на седые усы их, и на грудь, украшенную медалями Измаила и Праги.
Род, рождение, воспитание, юность Суворова. -- Семилетняя война, -- Императрица Екатерина. -- Суворов полковник.
Князь Италийский, граф Российской и Римской империй, Александр Васильевич Суворов-Рымникский, генералиссимус российских сухопутных и морских войск, фельдмаршал австрийских и сардинских войск, Сардинского королевства гранд, принц королевского дома (cousin du Roi) и орденов: российских -- св. апостола Андрея Первозванного, св. Георгия I-й степени, св. Владимира I-й степени, св. Александра Невского, св. Анны I-й степени, св. Иоанна Иерусалимского большого креста; австрийского -- Марии Терезии I-го класса; прусских -- Черного Орла, Красного Орла и За достоинство; сардинских -- Благовещения и св.. Мавриция и Лазаря; баварских -- св. Губерта и Золотого Льва; французских -- Кармельской Богородицы и св. Лазаря; польских -- Белого Орла и св. Станислава кавалер, удостоенный многих других знаков отличия и почетных наград, родился ноября 13-го дня 1729 года, в день праздника св. Иоанна Златоустого, через четыре года по кончине Петра Великого, в год рождения императрицы Екатерины II-й и смерти Меншикова, последний год царствования императора Петра II. Древняя столица русская, Москва, была родиною Суворова.
Родоначальник Суворовых был шведский дворянин, выехавший в Россию при царе Михаиле Феодоровиче, в 1622 году, и принявший имя Сувора. Дети и потомки его верно служили русским царям и награждались почестями и имениями. Родитель нашего великого воеводы, Василий Иванович Суворов, крестник Петра Великого, был одним из образованных людей своего времени, находился с честью в военной службе и по поручению Петра Великого перевел на русский язык одно из сочинений Вобана (Le directeur genеrаl des fortificаtions -- перевод остался в рукописи). Он отличался знанием инженерного искусства; в царствование императриды Елисаветы был пожалован генерал-лейтенантом (в 1758 году) и награжден орденом св. Александра Невского (в 1760 году); в царствование императрицы Екатерины, быв сенатором и полным генералом (с 1763 года), награжден орденом св. Анны (в 1766 году) и скончался в преклонных летах (в 1776 году). Две дочери Василия Ивановича были выданы: старшая Анна -- за генерал-поручика, князя Ивана Романовича Горчакова, младшая Мария -- за генерала Олищева.
Гений военного искусства, полководец, каких немного предстают нам военные летописи, Суворов не был назначаем его родителем в военное звание. Единственный сын и, может быть, еще более потому, что был дитя большое, слабое, худощавое, малого роста, и казался неспособным в военное дело, Суворов предопределялся на гражданское поприще. Согласно воле отцовской направлено было воспитание Суворова. Тогда существовало еще постановление Петра Великого, в силу коего каждый дворянин обязан был вступать непременно в военную службу и начинать ее с самых низших чинов. Люди знатные и богатые не могли уклоняться от постановления общего всем, но находили средства соглашать слова закона с уклонением от него на деле: дети их, иногда при рождении, были записываемы в гвардию, нередко в колыбели получали офицерские чины, переходили в молодых летах в армейские полки и оставляли службу с чином значительным, легко достигая высших званий, если оставались в военной службе или переменяли ее на гражданскую. Низшие гражданские чины были пренебрегаемы: на них лежал позор прежнего звания дьяков и подьячих -- предрассудок вредный гражданской службе, и не менее вреда причинял он военной службе, наполняя русское войско неопытными офицерами и генералами. Отец Суворова не думал пользоваться общим злоупотреблением, хотел видеть в сыне своем чиновника истинно полезного и знающего, не записал его в военную службу и, не спеша записывать в гражданскую, заставил учиться. При всем недостатке средств учения в России в тогдашнее время, Суворов под надзором родителя получил образование необыкновенное и приобрел познания обширные и разнообразные, чему способствовали ум, дарования, память и страсть его учиться. Легко выучился он нескольким языкам иностранным: превосходно знал языки французский и немецкий, весьма хорошо польский и итальянский. Способность его изучать языки была такова, что в походах в Турции и в Крыму научился он турецкому, а часто бывая в детстве в родовой новгородской деревне, населенной карелами, -- чухонскому языку. Знание языков дало ему средства к обширному чтению. Во всю жизнь чтение было его ежедневным, отрадным занятием, даже в походах и в дни битв. История, философия, математика развили и образовали его понятия. Плутарх, Корнелий Непот, Роллен, Гибнер, Лейбниц, Вольф были его любимыми собеседниками в юных летах. Русская литература тогда едва начиналась. Ломоносов возвратился в Россию из Германии в 1742 году. Первая трагедия Сумарокова явилась в 1748 году. Потому нельзя не изумляться, как хорошо в юности своей обладал Суворов родным русским языком. Он много писал в прозе, писал стихи, любя поэзию, и если не был стихотворцем, то мог назваться отличным прозаиком своего времени. Руководителями его в литературных занятиях были изучение иностранных писателей и чтение духовных книг. Всегда благочестивый и набожный, Суворов услаждался чтением Библии, любил петь и читать в церкви и совершенно знал церковный круг.
Смотря на кроткого, смиренного, невидного собою отрока, преданного занятиям наукою, предназначенного родителем в гражданскую службу, кто мог бы угадать, что в нем таится дух бурный, неукротимый, призывающий его на поля брани, и кто поверил бы, что в тишине уединения своего он уже мечтает о славе великого полководца? Говорят, что отношения решают судьбу людей: обыкновенных -- так, но призвание свыше тревожит душу избранника. Пуст отношения и обстоятельства увлекают его со стези, ему предназначенной, преграждают ему пути; голос призвания неумолчно отзывается в душе его; настанет время -- избранник станет на дело свое, и люди недоумевая узнают, как судьбы Провидения берегли ему стези его, когда в горниле времени таились и готовились дела и события.
Вопреки воле отца, предаваясь учению разнообразному, Суворов соединял с ним занятия, образующие воина. Он укреплял слабое тело движением, верховою ездою, перенесением холода и трудов и приобретал познания, необходимые офицеру, не ограничивающему сведений своих саблею и шпорами. Тщательно изучал он военную историю. Юлий Цезарь сменял у него Плутарха, и записки Монтекукули, героя всегда особенно уважаемого Суворовым, являлись после Корнелия Непота. Суворов изучал планы битв и карты походов Конде, Тюрена, принца Евгения, маршала де Сакса -- полководцев, превративших войну в искусство. Отец Суворова замечал знания его, удивлялся, молчал, потом долго не соглашался и, наконец, уступая желанию и просьбам сына, захотел сам дополнить его военное образование, проходя с ним фортификацию и артиллерию. Суворов наизусть изучил сочинение Вобана, переведенное отцом его.
Ничто не обещало в современном состоянии России военного поприща, достойного дарований и знаний юного Суворова. Первые годы жизни его были печальным временем государственного бытия России. Двинутая в новую жизнь рукою Петра Великого, Россия уже не могла отодвинуться в прежнее бытие свое, но, казалось, все истощено было, дабы разрушить начала жизни, положенные великим царем.
После крамол и распрей временщиков в царствования Екатерины I-й и Петра II-го Россия подчинилась свирепому деспотизму недостойного любимца Анны, Бирона. Самовластительный раб унижал истинных сынов России. Высшие и значительные места заняты были чужеземцами, и предприятия Петра Великого забыты. Остатки русского флота гнили в Кронштадте и Таврове. Бесполезные победы Миниха показали, что русские солдаты не разучились быть храбрыми, и войско русское было многочисленно, но все части военного управления России находились в совершенном беспорядке, сделавшись добычею хищных корыстолюбцев
Отец Суворова, приверженец потомков Петра, любимец, крестник его, был забыт. Он мог радоваться забвению, ибо тот трепетал, кого не забывал Бирон. Радостно ожила Русская земля, когда дочь Петра, императрица Елисавета, взошла на престол родителя. Но кроткая, набожная, благочестивая, она желала мира, кончила войну со Швециею, начатую в царствование Иоанна V, и готова была даже уступками купить тишину и мирное спокойствие. Отказываясь от участия в военных смятениях Европы с 1740 года, только утишить их отправляла она корпус российских войск (в 1747 году) на берега Рейна, под предводительством старого фельдмаршала Репнина, и радовалась, когда умирение Европы было следствием мирного похода. В безбранной тишине протекли четырнадцать лет царствования Елисаветы. Русские отвыкли от побед и забывали о войне. Военная служба считалась парадною службою. Если прежде иностранцы занимали важнейшие места, между ними были однако ж воины опытные, люди с военными дарованиями. Воцарение Елисаветы уничтожило партию иностранцев. Миних жил ссыльным в пустынях Пелымских; Ласси умер почти в изгнании; Кейт едва спасся побегом из России. Из иностранцев оставались люди не опасные ни честолюбием, ни дарованиями. Места чужеземцев заступили русские, но между ними не было закаленных в труде сподвижников Петра Великого, и неспособные временщики заняли первые воинские места: принц Людовик Гессен-гомбургский, старший фельдмаршал, ибо он был враг Миниха; К. Г. Разумовский, фельдмаршал на 22 году, по званию малороссийского гетмана. Товарищами их считались: князь Н. Ю. Трубецкой, никогда не бывавший в сражении; граф А. Б. Бутурлин, ловкий придворный; А. К. Разумовский, брат гетмана, сам себя называвший фельдмаршалом мира, а не войны; С. Ф. Апраксин, фельдмаршал по дружбе с Бестужевым и Шуваловыми, любимцами императрицы, управлявшими военною частью в России.
Но где рука Провидения, там все во благо. В эти четырнадцать лет мира Суворов довершил свое военное образование. Императрица Елисавета обратила милостивое внимание на отца его, наградила верность старца. Родитель Суворова не хотел употребить во зло благосклонности императрицы и тем облегчить службу сыну. В год восшествия Елисаветы на престол 12-летний Суворов был записан рядовым солдатом в гвардейский семеновский полк, но, как говорить предание (прибавим -- не достоверное), поступил для окончания наук и практического познания военной службы в сухопутный кадетский корпус. Это заведение, справедливо названное впоследствии Екатериною "рассадником великих людей", основанное Минихом в 1732 году и десять лет управляемое им и ученым Люберасом, с падением Миниха пришло в упадок. Принц Гессен-гомбургский назывался директором его. Не было ни плана, ни средств, ни надзора в учении. Суворов, уже считаясь в службе, пробыл в корпусе или дома еще пять лет. Он приобрел в эти годы навык фронтовой службы, учился верховой езде, фехтованью и уже на 17-м году перешел капралом в службу действительную.
"Научись повиноваться, прежде нежели будешь повелевать другими; будь добрым солдатом, если хочешь быть хорошим фельдмаршалом; помни, что у худого пахаря хлеб худо родится, а за ученого двух неученых дают", говаривал Суворов. Оправдывая слови на деле, Суворов служил усердно, учился повиноваться и хотел вполне испытать быт солдатский.
Семь лет находился он до офицерского чина в семеновском полку, произведенный в 1749 году в унтер-офицеры, в том же году в сержанты; и уже в 1754 году, на двадцать пятом году от рождения, получил первый офицерский чин поручика с переводом в армейские полки. Сверстники его были в его годы генералами (Румянцев -- полковником на 19-м, генерал-майором на 22-м году; Н. И. Салтыков -- полковником 23-х лет, генерал-майором 25-ти; Н. В. Репин -- полковником 24-х, генерал-майором 28-ми лет; И. П. Салтыков -- 30-ти лет бригадиром, 31-го года генерал-майором; М. Е. Каменский -- 23-х лет полковником, 31-го года генерал-майором). Казалось, все далеко перегнали его по службе, но Суворов не жалел о том. "Я не прыгал смолоду, -- говаривал впоследствии Суворов, -- и за то теперь прыгаю!" прибавлял он, улыбаясь. И не для вида только служил он, но действительно переносил все заботы солдатской службы и лишения в жизни, с малолетства приученный к трудам и терпению. Другие видели в солдатском ученьи и воинских экзерцициях только потеху, щегольство, занятие от нечего делать. Суворов утверждал, что выправка военная и маршировка солдатская необходимы хорошему войску. Он жил в солдатских казармах, был товарищем, артельщиком, другом солдат, ходил в караулы; даже в старости, уже герой и генералиссимус, горделиво вспоминал, что первую награду получил за то, что был лихой солдат. Однажды летом семеновский полк содержал караулы в Петергофе. Суворов, наряженный в караул, стоял у Монплезира и, несмотря на небольшой рост свой, так ловко отдал честь императрице, гулявшей по саду, что она остановилась, посмотрела на него и спросила у него об имени. Узнав, что он сын Василия Ивановича Суворова, императрица вынула из кармана серебряный рубль и подала ему. "Государыня! не возьму, -- сказал ей почтительно Суворов: -- закон запрещает солдату брать деньги, стоя на часах". -- "Молодец!" -- отвечала императрица, потрепала его по щеке, дозволила поцеловать руку и положила рубль на земле, говоря: "Возьми, когда сменишься!" Суворов берег крестовик императрицы и говаривал, что никогда и никакая другая награда не радовала его более этой первой награды. В чине сержанта Суворов был посылан курьером за границу, с дипломатическими депешами в Варшаву и Берлин, как будто ему надобно было ознакомиться с теми местами, где потом предводил он полки к победам.
Получив офицерский чин, Суворов жил в отцовском доме и вел жизнь уединенную, разделял время между службою и ученьем, не участвовал в светских рассеяниях, казался неловким, нелюдимым в обществе, не искал ничего у знатных, и даже нередко запирался в своей комнате, когда к отцу его собирались гости. В уединении своем старался он докончить образование, хотел узнать все подробности обязанностей воина. Тщательно изучал он военные уставы и законы русские и сделался отличным знатоком их. Так, знание инженера дополнил он практикой артиллериста и, служа в пехотном полку, был неутомимым и ловким наездником. В часы досуга занимался он литературою. В 1756 году Суворов послал в "Ежемесячные Сочинения", единственный в то время журнал русский, два "Разговора в царстве мертвых". По подписи в конце разговоров: "Сочинил С.", их почитали сочинением Сумарокова, -- так слог их походил к слогу писателя, считавшегося тогда образцовым. Но нигде у Сумарокова не найдем ни такой силы мыслей, ни такого основательного знания истории, какие видим в сочинении Суворова. В одном из разговоров Суворов показывает различие славы Герострата и Александра, изображая славу истинного героя и безумную жажду честолюбия. В другом, заставляя разговаривать Монтецуму с Кортесом, он доказывает, что "благость и милосердие потребны героям". Сочинения Суворова замечательны, если вспомним, что автор их был молодой армейский поручик и писал за девяносто лет {Н.А. Полевой писал "Историю Суворова" в 1843 г. Прим. изд.} до нашего времени. Образ жизни Суворова тревожил отца его. У старика был друг и сослуживец, генерал Ганнибал, предок поэта Пушкина, арап, купленный и крещеный Петром Великим, образованный во Франции, посланный Меншиковым на службу в Сибирь, бежавший оттуда, скрывавшийся в деревне во время Бирона, призванный ко Двору Елисаветою и умерший потом генерал-аншефом, 92-х лет от роду. "Посмотри, братец, -- сказал ему однажды Василий Иванович, -- посмотри, зачем прячется шалун сын мой от гостей и что он делает!" -- Ганнибал нечаянно вошел в комнату Суворова, застал его обкладенного книгами и планами, разговорился с ним и, восхищенный разговором и сведениями молодого офицера, сына друга своего, обнял его и воскликнул: "Если бы жив был батюшка наш, царь Петр Алексеевич, он поцеловал бы тебя в голову и порадовался бы на тебя!" Возвратясь к отцу Суворова, старик сказал ему улыбаясь: "Оставь, брат Василий Иванович, сына своего с его гостями: он пойдет подальше нас с тобой!"
Если так ошибался в Суворове отец его, еще менее могли его понимать товарищи и начальники. Суворов считался отличным, исправным деловым офицером, не более. Солдаты любили его за строгость по службе и ласковость в обращении. В солдатских казармах Суворов узнал добрых русских солдат, изучил их особенное наречие, угадал язык, каким надобно говорить ними и каким никто лучше Суворова не умел говорить, - от немногих слов его вспыхивало и ярко горело солдатское сердце.
Так приготовлен был Суворов, когда началась, в 1756 году, новая военная школа -- Семилетняя война, поучительное зрелище борьбы гения с неумолимой судьбой, "не знающей к великому пощады"
Почти в одно время, в 1740 году, скончались император Карл VI-й и прусский король Фридрих Вильгельм I-й. Кончина их была началом собьтий, в течение 25-ти лет потрясавших Европу, на время прерванных ахенским миром (в 1748 году), но оконченных губертсбургским и парижским трактатами в 1763 году.
Воцарение Марии Терезии, в силу "Прагматической санкции", было поводом возобновить борьбу двух исконных, непримиримых соперников -- Австрии и Франции. Решителем жребия борьбы их явился преемник прусского короля, Фридрих Великий, монарх, философ, воин, обладаемый жаждою славы, гениальный полководец, хитрый политик. Едва получившая независимое бытие в ХVII-м веке, королевство с 1701 года, Пруссия при вступлении Фридриха на престол уже была государством могущественным. Фридрих бросил меч свой на весы политики европейской и показал в Пруссии третье после Австрии и Франции государство на материке Европы. В цвете мужества (он родился в 1712 году), полный сознания сил, Фридрих начал решением спора между Франциею и Австриею. Унижение Австрии, завоевание Богемии, усиление Пруссии Силезиею, битвы во время войны за австрийское наследство и победы при Часлау, Фридберге, Соре, Кессельдорфе показали опасность, угрожавшую прежнему порядку Европы при честолюбии и гении Фридриха. Старые вражды были забыты. Враги соединились против него. Россия увлеклась в союз с Австриею, Франциею, Швециею, Саксониею, Польшею. Союзники положили уничтожить Пруссию. Полмиллиона войск двинулось в Пруссию с берегов Рейна, Дуная и Днепра. Фридрих, окруженный своими храбрыми сподвижниками и 100.000 войска, готовился к отпору.
Дивное во всех отношениях зрелище представляла семилетняя война, где сражались с одной стороны Фридрих, с другой -- Лаудон, одна потерянная битва решала участь королевства, искусство заменяло силу, ум -- число, и Европа в первый раз увидела громадные полчища, передвигаемые как полки на ученьи. Какими уроками историку и воину были не только победы Фридриха, но и потери его, отчаянные усилия гения, самоотвержение, самое чудесное спасение его, когда уже ничто не могло спасти его, кроме чуда.
Фридрих знал состояние русского войска и не боялся России, видя, что дипломатика не успела отвратить ее от союза с императрицею и Франциею. Действительно, смутная интрига дворская, неспособность начальников и самое устройство войск, делали многочисленные полчища русские неопасными. Но Фридрих не знал, что мужество -- врожденное свойство русского солдата, не сообразил, что русские страшно умножали численную силу противников и что Россия вела с ним войну без мира. "Русские -- орда дикарей: не им сражаться со мною!" говорил Фридрих. -- "Дай Бог, чтобы В. В. не переменили своего мнения по опыту!", - отвечал ему Кейт, много лет бывший сподвижником Миниха в русской службе.
Уже война горела в Саксонии. Саксонский курфирст бежал в свое польское королевство. Саксонцы сдали крепкий лагерь свой под Пирною. Дрезден был занят. Австрийцы разбиты под Ловозицом, а русские все еще готовились, занимали Курляндию, и в Петербурге еще не было решено, кому из русских фельдмаршалов поручить начальство. Бестужев выбрал Апраксина.
Медленно двигались русские, но двигались как грозная, всеподавляющая громада. Второй год войны, ознаменованный первою потерянною Фридрихом битвою (Коллинскою), хотя с тем вместе блистательными победами под Рейхенбергом, Росбахом, Лиссою, осадою Праги, отнятием Бреславля, был ознаменован первою встречею пруссаков с русскими и победою русских при первой встрече (под Гросс-Эгерсдорфом). Дворская интрига удалила русских, но падение Бестужева двинуло их снова, и тем страшнее было их движение: всю Пруссию заняли многочисленные русские ополчения, и ими предводил уже не Апраксин, но Фермор, ученик Миниха, тактик хладнокровный и искусный. Фридрих увидел необходимость уничтожить русских, сразился и с изумлением говорил: "Их можно перебить всех до одного, но не победить", когда страшное кровопролитие под Цорндорфом (в августе 1758 года), не решилось победою ни с чьей стороны, расстроенный упорным сопротивлением русских и разбитый Лаудоном под Гохкирхеном, Фридрих едва спас остатки войск своих и увидел себя на краю гибели.
При начале семилетнёй войны Суворов поступил в действующую армию, но употребляемый по разным частям управления военного как отлично расторопный и сведущий офицер, он не был в битвах первые три года. Ему препоручили должность обер-провиантмейстера, а потом генерал-аудитор-лейтенанта. Когда войско русское готовилось перейти за прусскую границу, осторожный Апраксин, стараясь обеспечить продовольствие армии в неприятельской земле, учредил запасные магазейны в Мемеле. Суворову, пожалованному подполковником, вверено было управление мемельскими магазейнами, запасами и лазаретами, с должностью коменданта. Здесь провел он три года, но не здесь было его место: на поле битвы рвался, просился он. Желание его исполнилось. Русскому войску, отступившему после цорндорфской битвы, велено было начать наступательные действия. Салтыкову вверено начальство. При нем находился Фермор и с ним соединился Лаудон. Громада русских сил раздавила под Пальцигом слабый корпус Ведделя (12-го июля), посланный задержать их на походе. Победа могла еще спасти Фридриха, и, не считая числа неприятелей, с 48.000 войска он отважился на битву решительную. Восемьдесят тысяч русских и австрийцев ждали его подле Франкфурта-на-Одере, близ селения Куннерсдорфа. Августа 1-го началось сражение кровавое, отчаянное -- одна из самых достопамятных битв семилетней войны.
Союзники, превосходя числом войско пруссаков почти вдвое, укрепили еще фронт свой ретраншаментом; вторую линию их разделяла от первой глубокая долина, защищенная с высот сильными батареями. Лаудон находился в резерве, предоставляя себе удар в минуту решительную. Пруссаки устремились на ретраншамент, сбили первую линию, овладели семидесятью пушками и с кликом победы пошли через долину на вторую линию. Артиллерия загремела с высот. Напрасно, отбитые пушечным и огнем, пруссаки возвратились с усиленною яростью, напрасно сам Фридрих повел солдат своих: высоты были недоступны. Среди смятения, произведенного опустошительным огнем артиллерии, атака Лаудона с фланга решила битву. Фридрих не уступал, искал уже не победы, но смерти: две лошади были под ним убиты, мундир его был прострелен пулею. Битва превратилась в безобразное, гибельное побоище, где искусство было забыто. "Ужели для меня не найдется ядра!" воскликнул Фридрих, бросаясь в самый пыл сражения. В немом отчаянии, воткнув шпагу свою в землю, сложив руки, стоял он, осыпаемый ядрами, видя бегущие полки свои и не двигаясь с места, не замечая, что на него налетели русские и австрийские гусары. Отчаянное усилие отважных прусских гусаров спасло Фридриха.
Насильно увлекли его с поля сражения. Почти все прусские генералы были ранены, и в первый раз войско прусское не отступило, но бежало в беспорядке. Убитых было более 7.500, раненых -- более 11.000; 172 пушки, 27 знамен, 6.500 пленных досталось победителям, купившим победу 17.000 убитых и раненых.
"В. И. В. не удивитесь великой потере нашей, -- писал Салтыков императрице: -- король прусский не продает дешево побед".
В куннерсдорфской битве, уже не оспариваемой неприятелем, как гросс-егерсдорфская, не нерешительной, как цорндорфская, но ознаменованной полною победою, левым крылом командовал князь А. М. Голицын, бывший впоследствии фельдмаршал, правым -- Фермор, центром -- П. А. Румянцев в чине генерал-поручика; передовым ретраншаментом начальствовал Вильбуа, впоследствии генерал-фельдцейхмейстер, -- и эта битва была первою, где находился Суворов.
Заслужив внимание умного Фермора, он, хотя и считался в корпусе князе Волконского, был при Ферморе в звании дежурного майора и видел поражение Фридриха под Куннерсдорфом. Замечание Суворова после битвы показало зоркий взгляд его. Излагая мнение свое Фермору, "Я пошел бы теперь на Берлин, -- сказал он, -- и война могла бы кончиться", -- слова замечательные в устах офицера, в первый раз бывшего в огне: они проблеск гения. Фридрих думал, что таково действительно было предположение союзников. Quittez Berlin avec lа fаmille roуаle, писал он королеве, que les аrchives soient trаnsports & Potsdаm; lа ville pourrа etre obligee de trаiter аvec l'ennеm (уезжайте из Берлина с семейством нашим; пусть перевезут архивы в Потсдам; Берлин, может быть, принужден будет сдаться неприятелю).
Но медленность и несогласие полководцев союзных войск спасли Фридриха. Ссылаясь на невозможность продовольствовать армию в странах, опустошенных беспрерывною четырехлетнею войною, Салтыков отступил и отправился в Петербург с жалобами на австрийцев и советом мириться. Ни слова его, ни гибель войск, ни ропот народный, ни благоговейное уважение наследника российского престола к Фридриху -- ничто не убедило императрицы. Салтыков возвратился в 1760 году с чином фельдмаршала и повелением воевать наступательно. Он повел 60.000 русских к Бреславлю. Удачные движения и победы Фридриха остановили его поход, и без того неохотно предпринятый. Снова оживший духом, являясь повсюду, после кровопролитной битвы без отдыха переходя с утомленным войском по 150 верст в пять дней и немедленно вступая в новую битву, непоколебимый в бедствии, никогда но был так велик, так деятелен, но и так несчастлив Фридрих, теснимый отовсюду, разбивавший в одном месте, терявший в трех. Отчаяние заменяло ему счастие и искусство. Je perirаi enseveli sous les ruinеs de mа pаtrie, mаis rien nе m'engаgerа u signеr mon deshonnеur (погибну, задавленный развалинами моего отечества, но ничто не заставит меня подописать мое бесславие), писал он перед решительною и последнею великою битвою семилетней войны под Торгау (октября 24-го), где после гибели с обеих сторон 20.000 человек ни австрийцы, ни пруссаки не уступили поля сражения. Салтыков уже стоял тогда на зимних квартирах в Польше. Отступление русских означено было однако ж делом в сущности бесполезным, но блестящим. Легкий отряд генерала Тотлебена промчался до Берлина, где весь гарнизон состоял из трех батальонов. Поспешно отвсюду бросились к Берлину небольшие прусские отряды. Тотлебена подкрепил Ласси с австрийцами. Пруссаков разогнали, разбили, и, пока сам король поспешал на помощь столице своей, она была занята русскими и австрийскими войсками сентября 29-го. Победители знали, что им невозможно держаться, и спешили удалиться, довольствуясь славою побывать в прусской столице в виду Фридриха; контрибуциею, наложенною на жителей, и опустошением, какое причинили русские казаки и австрийские кроалы в загородных дворцах, несмотря на старание начальника русских войск поддержать порядок. Опустошение всюду сопровождало тогда войну и превратило в пустыни Бранденбург, Пруссию, Силезию, Саксонию. Среди могил и развалин ждал последнего решения судьбы своей Фридрих, начиная шестой год войны. Русскими предводил фельдмаршал Бутурлин, любимец императрицы. Положено соединиться с Лаудоном и занять Силезию. Фридрих имел не более 50.000 новобранного, неопытного войска и не мог открыто сражаться против 120.000 русских и австрийцев. Заставя Лаудона отступать, он старался не допустить его соединения с русскими, истребляя запасы русских и отряжая войско защищать Померанию, куда Румянцев пошел осадить и взять Кольберг. Фридрих укрепился в лагере при Бундельвице, когда Бутурлин, несмотря на маневры пруссаков, соединился с Лаудоном. Надлежало нападать, выбить 50.000 пруссаков, предводимых Фридрихом, из крепкого лагеря их. Фридрих знал, что неприятели не решатся на дело столь отважное; расчет его был оправдан вполне. Бутурлин поссорился с Лаудоном и, встревоженный истреблением запасов, отступил за Одер. Война продолжалась после этого только в Померании, где Румянцев, действуя отдельно, осадил крепкий Кольберг и хотел загладить двукратную неудачу русских под этою крепостью, защищенною сильным гарнизоном.
В оба эти года Суворов отличался личною храбростью, смелостью и решительностию в битвах. Он выпросил себе назначение в легкие отряды, участвовал в нападении Тотлебена на Берлин и был в числе покоривших Елисавете столицу Фридриха. В 1761 году перешел он в легкий авангардный корпус генерала Берга, который двинулся вперед при сближении русской армии с Лаудоном, отбил при Рейхенбахе нападение генерала Кноблоха и отбросил его к Бреславлю. Суворов с полковником Текелли был в голове Бергова корпуса. Неожиданным набегом захватал он Вальштдатский монастырь и истребил бывшие в нем запасы сена. Когда армии союзников соединились и приблизились к Бунцельвицу, Суворов с казаками беспрерывно нападал на прусский лагерь, тревожил его и однажды с 60 человеками казаков Краснощекова полка схватил прусский пикет, отбил посланный против него отряд гусаров и отважно пронесся за ними до неприятельских окопов, так что мог рассмотреть палатки королевской квартиры в лагере. Он умолял Берга не посылать к фельдмаршалу Бутурлину захваченных им при этом случае пленных, уверявших, что прусский лагерь достаточно снабжен запасами. Лучше советовал он известить, что пруссаки терпят большой недостаток, ибо тогда Бутурлин решится продолжать действия наступательные. Берг не смел последовать слишком отважному совету. Показания пленных были одною из причин, побудивших Бутурлина отступать.
Избавленный от угрожавшей ему главной армии русских, Фридрих обратился на Лаудона и отрядил в партизанскую войну генерала Платена с 10.000 легкого войска, приказывая ему захватить русские магазейны в Познани и потом тревожить осадный русский корпус, бывший под Кольбергом, когда принц Евгений Виртембергский старался отбить осаждавших, действуя от Штетина.
Осада и взятие Кольберга не принадлежат истории Суворова. Но любопытно следить удалые наезды Суворова, составлявшего авангард в отряде Берга, посланном остановить движения Платена. Суворов должен был сражаться с лихими наездниками прусскими и всегда гордился он тогдашними делами своими, как первыми опытами в военном деле, заслужившими ему честь отчаянного наездника-партизана среди товарищей и даже между неприятелями. Отец его, определенный в 1761 году губернатором Пруссии, мог убедиться, что он не ошибся, соглашаясь на прошение сына заменить перо мечом. -- В осеннее время по грязным дорогам Суворов опередил Платена и заслонил отрядом своим Познань, когда Платен захватил врасплох и разбил отряд бригадира Черепова в Керлине, оставленный защищать познанские магазейны. Видя неудачу, Платен повел свое войско к Кольбергу. Затрудняя поход его, с сотнею казаков Дуроверова полка в одну ночь проскакал Суворов 40 версть, переправился вплавь через реку Неццу в Дризене, захватил Ландсберг на Варте, сжег мост, укрылся от Платена, пошел сзади его, когда он переправился через Варту, и преследовал его до Реги. Под Фридбергом отрезал он батальон прусских гусаров и принудил их сдаться в плен. Соединясь опять с Бергом в Старгардте, Суворов врезался в растянутое на походе войско Платена, пробравшись по болоту, где лошадь его завязла и сам он едва не погиб. Дело завязалось жаркое. Платен поворотил назад, слыша о неожиданном нападении русских. Суворов укрылся от него, соединился с Бергом, шел во фланге неприятеля, напал врасплох на посланный для фуражировки отряд, разбил его и захватил две пушки. Когда возвращался он из своего поиска, неприятель окружил его. Бросив захваченные пушки, Суворов принужден был пробиваться упорным боем. Полковники Текелли и Медем подоспели к нему на помощь. В жестокой схватке пруссаки были разбиты и потеряли до тысячи человек. С гусарским эскадроном и 60 казаками врубился Суворов в Финкенштейнов гусарский полк, на берегах Реги, когда Берг послан был не допускать обоз, препровождаемый из Штетина Платеном.
Близ Аренсвальда, ночью, в лесу, застигла Суворова жестокая гроза. Небольшой отряд его рассеялся, и с двумя только казаками наехал он на прусские пикеты. Темнота ночи укрыла Суворова. Но, узнав о близости неприятеля, на рассвете напал он на него. Русских встретил отряд прусского полковника Ламотта-Курбьера, стоявший среди топкой равнины Отбитый батальным огнем карея прусского, Суворов собрал бегущих и со своими конными гренадерами сбил пруссаков и захватил 800 пленных. Следуя далее за Платеном, ворвался он в городок Гольнау и был ранен пулею. Лекаря не было. Суворов сам примочил неопасную свою рану вином и перевязал ее, но принужден был воротиться. Ему дали начальство над тверским драгунским полком, и послали его отбить вылазку, сделанную из Кольберга. В Нейгартене завязалась битва. Под Суворовым убили лошадь. Преследуя пруссаков, он изрубил батальон гусарского принца Фердинанда полка. Последним делом Суворова было нападение на Платена, принудившее пруссаков отступить с обозом к местечку Треппау и вывести в битву весь корпус войск, сопровождавший обозы. Кольберг сдался. Суворов получил начальство над архангелогородским драгунским полком и был представлен от Румянцева к награде. Берг свидетельствовал о Суворове, как отличном кавалерийском офицере, "быстром при рекогносцировке, отважном в битве и хладнокровном в опасности".
Неожиданное событие следовало за последним успехом русских. Императрица Елисавета скончалась 25-го декабря. В марте 1762 года заключено было перемирие, в мае объявлен союз русских с Фридрихом. Русские войска очистили все занятые ими прусские области, и корпус русский соединился с пруссаками. Фридрих торжествовал, но радость его была непродолжительна. Июня 28-го воцарилась императрица Екатерина. Русские снова заняли Пруссию. Екатерина отказалась от войны, но требовала общего мира. Фридрих спешил мириться, ибо согласие на мир не приносило ему бесславия. Императрица Терезия не спорила, утомленная войною. В ноябре умолкли бранные громы. Суворов послан был в Петербург от П. И. Панина, тогдашнего генерал-губернатора кенигсбергского, с донесением к императрице о выступлении русских войск из Пруссии.
Суворов знал Екатерину, уже восемнадцать лет украшавшую Двор русский своим необыкновенным умом, величественною красотою, пленительным обхождением, уже приобретшую любовь народа и привязанность войска, но в первый раз увидел он ее императрицею России. Может быть, когда он почтительно предстал с донесением, мудрая царица увидела в нем будущего героя и полководца, слушая отчеты его о событиях в Пруссии. Она пожаловала его чином полковника, назначила начальником астраханского пехотного полка и оставила в Петербурге с особенными поручениями, когда отправилась в Москву принять венец императорский.
Тихо и мирно началось царствование Екатерины. Каралось, она обдумывала обширные предприятия, таившиеся в душе ее. Но когда Румянцевы, Орловы, Репнины, Потемкины являлись в числе царедворцев блестящего Двора Екатерины, Суворов скрывался в рядах простых воинов. Шесть лет протекло после окончания прусской войны, пока наступил новый период в жизни его.
В эти шесть лет Суворов начальствовал суздальским пехотным полком. Полк этот, над которым он получил начальство по возвращении императрицы из Москвы, состоял из тысячи слишком человек. Он был расположен на квартирах в Новой Ладоге. Там жил Суворов. Он явился в Петербург с полком своим на смотр осенью 1762 года. Екатерина сама смотрела полк Суворова, допустила офицеров к руке, пожаловала рядовым по рублю и благодарила начальника за образцовую, примерную выправку солдат. Летом 1765 года перед царскосельским дворцом стояли на биваках и маневрировали 30.000 войска. Императрица командовала одною из дивизий, являлась перед войсками на лихом бегуне, в преображенском, особенно сшитом, щегольском мундире. Полк Суворова составлял прикрытие императорской квартиры в лагере. Суворову поручены были на маневрах легкие войска.
Будущее вмещало в себе ряд событий необыкновенных, наставало время совершиться им.
Европейская история России началась царствованием Петра Великого. Царствование Екатерины заключило первый период этой новой Русской истории. Время, протекшее между Петром и Екатериною, было временем какого-то колебания, какой-то нерешительности в государственной жизни России. Казалось, Европа и Россия разгадывали вопрос: Европе или Азии принадлежит Россия? Екатерина решила его. Благословенный Внук Екатерины утвердил решение -- Европа не спорит.
Если не постигаем мы, как в душе Петра Великого моглда явиться мысль преобразования Русской земли, менее ли непостижима судьба Екатерины, рожденной в семействе неизвестного Немецкого князя, и предназначенной быть довершительницею дел Петра Великого? Дочь преобразителя России избирает Екатерину супругою своего наследника; восемнадцать лет уединенно проводит Екатерина среди Русского Двора, изучает Россию, постигает ее назначение, рожнится с ее нравами, обычаями, языком, восходит на престол русский, -- и славное, благодатное, обильное во всех отношениях царствование великой жены продолжается целую треть века (1762-1796).
Любовь к славе наравне с любовью к России и Мысль о благоденствии России, соединенная с мыслью о величии своего царствования -- таков был характер деяний Екатерины. Не достигая ни разнообразия, ни обширности предприятий Петра, Екатерина не имела надобности и в тех резких преобразованиях, в тех кругах переворотах, коими иногда сопровождались дела его. Женщина и царица, она не могла сама входит в те подробности, в какие входил Петр, не могла так повсюдно, так деятельно действовать, оставаясь царицею в своих великолепных чертогах и окружая себя величием Двора. В делах Екатерины не было изобретательной всеобъемлемости Петра, но главная мысль ее всегда была великая, а единство идеи удивительно верно.
После Петра Россия являла еще глубокие следы прежнего бытия, слияние крайностей, смешение Азии и Европы. Екатерина устроила созданное им: не все начатое им кончила, но все стремилась кончить, и потому казалось, что нет промежутка между Петром и Екатериною, хотя треть века разделяла их, и разница была та, что Петр являлся в делах своих гением беспримерным, а Екатерина светилась умом необыкновенным.
Одна из государственных способностей Екатерины обращает на себя особенное внимание наше: уменье выбирать людей. Она умела выбирать себе помощников, умела и оценять их. Изучая людские страсти, она обращала их на блого и добро, и толпа блестящих разнообразных характеров резко означила царствование Екатерины. Полководцы, министры, судии, ученые, поэты, граждане, чужеземцы и; русские, родовые вельможи и безвестные дети счастия окружали Екатерину. Мудро мирила она все честолюбия, все недостатки, все своенравия, всегда и во всяком уважая достоинство человека. При вступлении на престол оставила она прежних деятелей -- Разумовских, Бестужевых, Минихов, Воронцовых, Вильбуа, Шуваловых, постепенно заменяла их Орловыми, Паниными, Румянцевыми, Долгорукими, Репниными, Вяземскими и в чреду сих новых деятелей ввела Потемкиных, Безбородко, Завадовских, Кутузовых.
Военные силы, как ручательство успеха в обширных политических предположениях, с самого начала царствования Екатерины обратили на себя ее особенное внимание. Семилетняя война, столь бесполезная и разорительная, была великим училищем русских военачальников и солдат. Русское войско в 1762 году уже не было "дикою толпою", как называл его Фридрих, и на него могла опереться Екатерина. Руководствуясь советами людей опытных, она заботилась о внутреннем устройстве его. Дни мира давали на то время и досуг.
Обращая внимание на войско, могла ли Екатерина не заметить Суворова? Мы видели, что при первом личном ознакомлений с ним Екатерина отличила его среди других. Но отличие, оказанное ему, как храброму, исправному офицеру, не могло удовольствовать Суворова. Назовем ли недостатком честолюбие, основанное на сознании сил своих, на благородном соревновании выказать их еще более, на непреодолимом порыве исполнит предназначение своей судьбы? Такое честолюбие -- источник дел великих. Суворов после любви к отечеству одушевлялся таким честолюбием. Замешанный среди рядовых офицеров, он томился мыслью о чести, о славе, провидел отдаленную мету своего бытия, но как мог он разрушить очарованную преграду, отделявшую его от высших почестей, не отличенный ни знатным родом, ни богатством, ни внешним видом? Умом гибким и обширным Суворов понял, что прежде всего надобно было дат заметить себя. Он знал сердце человеческое, знал, что странности Диогена заметят все, когда о мудрости Сократа никто не подумает. Храбрых и умных полковников было много, оригиналов по характеру не было. Игра была опасная, но Суворов надеялся поддержать ее. И мало-помалу развился принятый им на себя характер, отличивший его оригинальностью среди всех его товарищей.
Строгий, исполнительный по делам службы, он усилил свое нелюдимство и прибавил к нему множество разных странностей. В разговоре, на письме, в движениях, в самой походке отверг он условные приличия, не нарушая только законов вежливости, показывая в то же время необыкновенный ум и высокое образование своими оригинальными выходками. Он ходил припрыгивая, говорил отрывисто, вмешивал в речи свои поговорки и пословицы, высказывал правду в глаза; притворялся, что не терпит зеркал, боясь в них увидеть себя; иногда странно кривлялся и посмеивался, слушая других; молчал, когда все ожидали его речей, начинал говорить умно, красноречиво, вдруг останавливался, смеялся и убегал, прыгая на одной ноге. Он повел особенный образ жизни -- отказался от всяких предметов роскоши, спал на сене, ходил зимою без шубы, ел простую, грубую пищу, отрекся от светских обществ, проводя время только со своими солдатами и офицерами. Жители Ладоги показывают церковь, где он читал Апостол за обеднею и пел на крылосе. Иногда принимал он на себя должность школьного учителя, собирал солдатских детей, сам учил их, сочинил для них молитвенник, катехизис, руководство к арифметике, шумел, спорил, играл с ними. Обращение его с солдатами, самый образ ученья солдатского были у него особенные. Первое требование его от подчиненного было немедленный ответ на всякий, даже самый странный, нелепый вопрос: слово "не знаю", пробуждало гнев Суворова; он притворялся рассерженным, кривлялся, бранился, топал ногами. Кроме обыкновенного воинского учения, изобретал он свои особенные экзерциции, где можно было показать силу, ловкость, отвагу. Так, однажды, идя с полком из Ладоги в Петербург мимо какого-то монастыря, неожиданно скомандовал он: "на штурм!", и полк его бросился на монастырские стены; солдаты взобрались на них с криком "ура!" {Анект. графа Суворова Рымн., изд. Фуксом, стр. 115.}. Суворов извинялся перед испуганным настоятелем, что он учит солдат своих. Императрице донесли о поступке Суворова. Она улыбнулась и сказала: "Не троньте его -- я его знаю". -- Иногда Суворов проводил целые дни с солдатами на поле, в маршах, в переходах, учил их ружью среди морозов и жаров, тревожил и внезапно выводил ночью, переправляясь с ними вплавь через реки. Если прежде замечали в нем странности, роль, принятая Суворовым, скоро доставила ему имя чудака и проказника. Начальники и товарищи не понимали его. Иные говорили даже, что он дурачится пьяный. Но за странности характера и обращения взыскивать было нельзя, если чудак был образцом по службе, а клеветы Суворов не боялся. Он видел, что Екатерина улыбается, и понял, что он достиг своей цели, если она поняла его, а другие не боялись его и оставляли в покое. "Тот еще не умен, о ком рассказывают, что он умен!" говаривал Суворов.
Так прошло шесть лет. В мирной тишине созрели думы Екатерины, уже определившей отношения России к Европе. Семилетняя война показала значение России в быте европейском, а твердость, оказанная Екатериною при окончаний этой войны, и вскоре потом дела в Польше -- ее необыкновенный характер.
Начав европейскую историю России. Петр Великий заключил историю Польши: как самобытному государству, Польше уже не было места в Европе. Россия и Польша не могли существовать рядом. Co времен Владислава IV-го история Польши была историею государства, постепенно упадавшего. Зрелище грустное для друга человечества, но -- не человеку разрешать тайны судеб: видим причины и следствия -- для чего? вопрошайте Провидение на могилах народов!
Падение Польши объясняется ее историею. Летописи Польши всегда были поэмою в роде Ариостовой, и каких поэтических событий не представляет история польская! Но уже в 1661 году король польский Казимир предвещал, что сбылось через сто лет потом. С Собиеским потухла последняя государственная слава Польши. Август II-й, Станислав Лещинский, Август III-й были жалкими орудиями политики соседей. Россия правила судьбою Польши. Русские войска переходили через Польшу, стояли в ней безвыходно, будто в поместье русских царей, и только тень самобытности являло царство Собиеского. Но, как лампада угасая вспыхивает ярко, последние годы бытия Польши ознаменовались усилиями ума, храбрости, подвигами самопожертвования, явлением людей, которые мечтали восстановить самобытность отчизны. Поздны были усилия, ничтожные против силы судеб, разрушавших Польшу. Сопротивление только ускорило быстроту событий и обрызгало последние страницы польских летописей кровью детей ее.
Екатерина хотела продолжить политику Петра в отношении Польши. После смерти Августа ПИ-го по ее воле избран был в 1764 году на польский престол Станислав Понятовский, сын Понятовского, памятного дружбою Карла XII и Станислава Лещинского, племянник Чарторийских. Его избрание обрадовало истинных патриотов, ибо с согласия Екатерины уничтожено было притом злоупотребление гибельной свободы голосов (liberum veto). Но возвышение Станислава возбудило ненависть личных врагов его. Не одаренный умом государственным, мелкий честолюбец, человек робкого характера, Станислав боялся их, боялся и дружбы Екатерины; унижаясь перед нею, он вел тайные переговоры с Австриею; Екатерина оскорбилась, назвала поступки его вероломством и приняла сторону противников Станислава. Посол ее, князь Репнин, явился самовластителем на сейме 1766 года. Станислав робко отказался от всякой самобытности и покорился велениям Репнина. Тогда вся Польша вознегодовала на Станислава -- друзья и враги. И когда Станислав и робкие друзья его подписывали, что диктовал им посол Екатерины, общий ропот волновал Польшу. Ненависть народная загорелась последним пламенем любви к отчизне. Польша готова была восстать и взяться за оружие. Не было ни средств к восстанию под штыками русских войск, введенных в Польшу, ни людей, способных принять начальство над недовольными. Предводитель нашелся: то был Адам Красинский, епископ каменецкий, человек ума необыкновенного. Он нашел себе помощника в Пулавском, незнатном дворянине, но человеке мужества непобедимого и любви к отечеству неподкупной ни страхом, ни корыстью. Клятвою погибнуть или восстановить величие Польши запечатлели друзья союз свой. Пулавский надеялся на саблю. Красинский основывал замыслы на отношениях Франции, Австрии и Пруссии к России. Правление Франции находилось в руках Шуазеля, оскорбленного нейтралитетом Екатерины, принудившим Францию мириться с Пруссиею. В Австрии с 1765 года властвовал Иосиф, юный государь, мечтавший об исполнении своих честолюбивых затей. Престарелая мать едва удержала его от немедленного начала смелых предприятий. Он завидовал славе Фридриха и могуществу России, не смел ничего предпринять против прусского героя и, льстя ему мнимою дружбою, уговаривал его соединиться против России, опасной им обоим. В Польше видел он средство вредить России и тайно передал Фридриху мысль свою. Изъявляя наружно дружбу Екатерине, Фридрих скрывал тайное неудовольствие. Екатерина заставила его мириться с Австриею, когда победами думал он расплатиться за семилетнюю войну. Он не мог простить смелого решения Екатерины при самом вступлении ее на престол, и приступил к союзу с Франциею и Австриею. Положено было подкрепить восстание поляков и увлечь Россию в войну с Турциею и Швециею. Управляемая дипломатами Франции и Австрии, Турция была готова воевать и искала любого предлога.
Пулавский и его сообщники тайно набирали дружины. Уже несколько тысяч человек были в заговоре их. Пулавский едва мог удерживал товарищей. Опасаясь, что Репнин все узнает и предупредит восстание, он согласился наконец начать его, не дожидаясь окончания медленных переговоров Красинского с Австриею и Пруссиею: 29-го февраля 1768 года, Пулавский, Потоцкий, Красинский (брат Адама), Заремба, Коссаковский и другие соединились в Баре, небольшом городе близ Каменца, недалеко от турецкой границы, издали воззвание в полякам, подняли оружие, объявили себя конфедерациею (союзом), а Станислава лишенным престола, призывая его как изменника к суду отечества.
Екатерина проникла замыслы, знала хитрости соседей, неверную дружбу союзников и не боялась их. Она объявила конфедератов барских возмутителями. Станислав подтвердил слова ей. Королевские польские войска, соединясь с русскими, начали укрощать восстание. Кровавое народное междоусобие явилось в печальных событиях. Местечко Бар было взято и разорено русскими. Большая часть конфедератов погибла. Пулавский бежал и умер за границею. Думая угодить императрице русской, запорожцы толпами сбежались в польскую Украйну и Подолию и ужаснули злодействами, мстя Малороссии прежние обиды Польши. Екатерина отвергла помощь разбойников, но безумная ярость их повлекла за собою события важные: преследуя поляков, запорожцы ворвались в турецкие области, разграбили и выжгли местечко Балту. Султан объявил, что будет мстить нанесенное оскорбление войною с Россиею. Фридрих и Иосиф торжествовали. Конфедерация ожила надеждою. Тогда явился вполне обширный ум Екатерины. Тщетно оправдывая себя в своеволии запорожцев, тщетно напоминая Австрии и Пруссии о союзах и договорах и доказывая, что в Польше действовали русские согласно воле короля польского,. она была готова на войну и хотела показать Европе огромные средства России. Отправить русский флот к Царьграду, восстановить против турков христианские народы Эллинского полуострова, послать войско в одно время на Дунай и за Кавказ; где единоверцы наши страдали под игом мусульман -- таков был исполинский план, к исполнению которого приступили немедленно. Голицын и Румянцев двинулись в Бессарабию, Медем пошел на Кубань, Тотлебен отправился в Грузию; русские корабли поплыли в Архипелаг. Предприятия столь обширные требовали великих усилий. Русское войско вышло из Польши. Екатерина велела остаться там генералу Веймарну с 10.000 (в том числе было 2.000 казаков). Опасаясь, что столь малые силы не удержат восстания поляков, не укрощенного истреблением барской конфедерации, она велела послать к Веймарну еще 4 пехотные д 2 кирасирские полка под начальством генерала Нуммерса. В числе пехотных полков был суздальский полк Суворова, пожалованного в то время в бригадиры. Он спешил по назначению. Так начались обширные дела Екатерины, так начал Суворов свое военное поприще, окурившись порохом из пушек Фридриха Великого!
Поход Суворова из Ладоги до Смоленска совершен был глубокою осенью 1768 года. В месяц прошел он более тысячи верст. Весною 1769 года Нуммерс перешел к Орше. Суворов был у него в авангарде.
Опасение, что с удалением войск в Турцию восстанут польские конфедераты, оказалось справедливо. Кровавое наказание непокорных только воспламеняло ярость их. Оробевший Веймарн звал к себе Суворова, столь известного наездами в прусскую войну, и первый шаг Суворова показал, что молва об его смелости и отваге была справедлива: он посадил пехоту и конницу на телеги, ведя лошадей свободными, и в 12 дней достиг Праги, проскакав 700 верст без отдыха, мимоходом усмирив под Брестом конфедератов Беляка и Коржицкого, единственно быстротою движения. Они собрали два полка и вовсе не ожидали русских, когда Суворов явился, окружил квартиры их и заставил распустить набранное войско. Захваченные врасплох, конфедераты поневоле повиновались. Но Веймарн со страхом известил Суворова, что Варшава готова восстать, что заговорщики ждут приближения корпуса Котелуповского, состоящего из 8.000 и идущего к Варшаве. Суворов не верил преувеличенным слухам и просил позволения идти немедленно с легким отрядом. В семи верстах от Варшавы увидел он на правом берегу польских всадников, переправился в брод через реку, напал на них, разогнал их и доказал справедливость своей недоверчивости. Весь отряд Котелуповского состоял из 400 человек и немедленно рассеялся.
Уничтожив предприятие Котелуповского, Суворов узнал о сборе в Литве Пулавских, соединявшихся около Бреста. Поспешным набегом полетел он на конфедератов, пробрался по болоту в лес, где они находились, бросился на две пушки, коими защищали себя конфедераты, сбил их и стал кареем, не боясь, что конница окружила его со всех сторон. "Мы отрезаны" вскричал дежурный майор. Суворов велел арестовать его и картечью охолодил жаркое нападение поляков. Четыре атаки их были безуспешны. Франц Пулавский был убит. Поляки смешались. Тогда удар в штыки решил дело. Поляки держались еще в ближней деревне. Русские зажгли ее, очистили штыками, и конфедераты бежали, преследуемые драгунами. Одобряя смелые действия Суворова, Екатерина пожаловала его в генерал-майоры января 1-го 1770 года.
Суворов сделался главным действующим лицом в войне конфедератской. Он составил план своих действий и три года следовал ему. Он проник, что всего важнее было не допускать соединения конфедератов: надобно было предупреждать их, падая на них "как снег на голову" по русской пословице. Все правила этой войны заключались в словах: "взгляд, быстрота, натиск". Суворов занял Люблин, город между Вислою и Бугом, почти в равном расстоянии от Варшавы, Бреста и Кракова, и учредил в нем свою главную квартиру. Отсюда мог он наблюдать движения в Польше за Вислою и в Литве. Он старался иметь верные сведения о всех движениях конфедератов. Города занимали русские гарнизоны. При первом сборе поляков Суворов летел со своим отрядом и нежданным ударом рассеивал сборища, даже удаляясь по возможности от кровопролития и только отбирая оружие и распуская набранные конфедератами дружины.
Война с Турциею должна была решить дальнейшую участь войны в Польше, ибо неудача русских открывала туркам путь в Польшу. Тогда восстание могло сделаться всеобщим. К прискорбию Екатерины, первый год турецкой войны ничего не решил: главное дело в походе 1769 года возложено было на князя Голицына. С 75.000 войска он должен был взять Хотин, идти на Дунай и занят Молдавию" и Валахию. Румянцев подкреплял его, находясь между Днепром и Доном. Медленность и робость русского полководца были причиною, что только нечаянный случай дал ему возможность овладеть Хотином. Медем занял Азов и Таганрог, но легкое завоевание их было незначительно. Действия Тотлебена в Грузии были неважны. Русский флот шел медленно и зазимовал в Англии и Порт-Магоне.
Не слыша о победах русских и думая, что Турция совершенно увлекла силы русские, конфедераты решились действовать смелее. Главою их явился Казимир Пулавский, сын первоначального конфедерата барского, брать Франциска, убитого под Брестом, лихой наездник, великан ростом, отваги необыкновенной. Товарищами его были: Валевский, Коссаковский, Мошинский, не уступавшие Пулавскому в смелости; Савва, полудикий казак; Заремба, опытный офицер пехотный; Огинский, важный влиянием своим в Литве. Неожиданные события 1770 года еще раз остановили предприятия конфедератов.
Если 1769 год мог порадовать надеждами врагов России, 1770 изумил Европу. Все предположения Екатерины исполнились. Румянцев одержал неслыханные дотоле победы над турками под Ларгою и Кагулом. Покорение Бендер, занятие крепостей по Дунаю, восстание греков, морские битвы в Архипелаге, истребление турецкого флота в Чесменском заливе -- ознаменовали достопамятный второй год первой турецкой войны.
Конфедераты не осмелились и не могли предпринять ничего важного при этих событиях и неутомимой деятельности Суворова. В апреле он разбил отряд Мошинского при Клементове обыкновенным маневром своим -- быстрым походом и ударом в штыки на батарею из 6-ти пушек, которые были у конфедератов. Мошинский успел снова собраться близ Опатова. Суворов неусыпно преследовал его и разбил вторично. Несчастный случай едва не погубил Суворова после этой битвы: спеша вскочить на паром при переправе через Вислу, он упал, ударился грудью о паром, лишился чувств и свалился в воду. Один из гренадеров бросился в реку и спас его. Три месяца Суворов был болен. Екатерина прислала ему орден св. Анны, с 1762 года причисленный к орденам российским и имевший тогда только одну степень.
Можно было ожидать, что 1771 год поведет русских к победам более легким, более блестящим, следствия коих будут окончательны. Румянцеву, возведенному в звание фельдмаршала, и получившему св. Георгия I-й степени -- высшую воинскую награду, учрежденную в 1769 году, велено было перенести оружие за Дунай и идти к стенам Царьграда, когда Орлов подойдет к столице султанской по волнам Архипелага, а князь В. М. Долгорукий со второю армиею овладеет Крымом. Надежды не осуществились. Румянцев переходил за Дунай, но действовал нерешительно, кончив поход неважными битвами, взятием нескольких крепостей и возвращением в Молдавию. Орлов занял остров Метелин, но не смел идти в Дарданеллы, куда Эльфинстон указал ему дорогу еще в прошлом году. Он не умел подкрепить и восстания греков, уничтоженного свирепым мщением оттоманов. Только Долгорукий исполнил свое дело. "Крым -- область русская", писал он Екатерине из дворца ханов крымских. Действий русского войска и флота нельзя было назвать неудачами, но Екатерина знала, что только решительные и блестящие успехи доставят ей мир, прекратят тайные замыслы неприятелей и усмирят Польшу. Она не ошиблась. Тревожимые прежними успехами войны, тайные и явные враги России спешили воспользоваться временем. Австрия заключила союз с Турциею, предлагая России мириться с султаном при ее посредничестве и требуя выхода русских войск из Польши. Предложения свои подтвердила она сближением войска к польским границам. Екатерина показывала что она не боится войны с Австриею при союзе Пруссии, и требовала от Фридриха исполнения трактатов. Тогда увидели ненадежность дружбы его. Престарелый герой прусский хитрил: ему страшно было усиление России, когда он не боялся Австрии без союза ее с Россиею. Фридрих придвинул войско к польским границам. Два соперника, Австрия и Пруссия, стерегли друг друга, но оба равно не доброжелательствовали Екатерине и усердно поощряли конфедерацию, ибо при успехе ее Польша являлась союзником полезным. Еще живее приняла участие в деле Польши Франция. В 1770 году прибыл к конфедератам Дюмурье, столь известный впоследствии в истории французской революции. Главное место конфедерации находилось тогда в Эперии, в Венгрии. Там укрывались многочисленные польские изгнанники. Сам Иосиф посетил их. Посол конфедератов был принят при французском дворе. Падение Шуазеля лишило их денежной помощи, но Дюмурье устроил план конфедерации, называвшейся тогда всеобщею. В Бялую, близ силезских границ, перенесли главное место союза. Самые женшины приняли деятельное участие: графиня Брюль, урожденная Мнишек, была душою заговора; графиня Грабовская делила с мужем труды и опасности. Полагали, что около 15.000 могут поднять оружие немедл енно. Пулавский должен был действовать в Великой Польше, Мошинский -- в Малой Польше, Огинский -- в Литве. Мошинский и Пулавский начали немедленно. Суворов, как мы видели, уничтожил предприятия Мошинского, но болезнь его дала возможность Пулавскому овладеть Ченстоховом, другим конфедератам -- Ландскроною, Тинецом, а Огинскому -- пробраться в Литву. Дюмурье явился в Польшу. С 1771 года должна была начаться война деятельная. Веймарн потерял все соображения, и положение малочисленных русских войск в Польше становилось опасным. Затруднения России, при неконченной войне с Турциею, неприязни Австрии, шаткой дружбе Пруссии, умножило еще восшествие на шведский престол Густава III-го -- Карла ХII-го в малом виде, успевшего разрушить при начале царствования ограничение королевской власти в Швеции и угрожавшего России войною. Прибавить войска в Польшу было невозможно: надлежало воевать в Турции, оберегать Финляндию от шведов. Тем важнее были действия Суворова, и в 1771 году показал он деятельность и неутомимость изумительные: был всюду и всюду оправдывал верный расчет свой на успех. Не силою, но единственно искусством достигал он победы, несмотря на отчаянные усилия конфедератов.
Едва оправившись от болезни, Суворов перешел под Сендомиром Вислу с 4 ротами пехоты, 3 эскадронами карабинеров, сотнею казаков и несколькими пушками (исчисляем количество войска, дабы показать, с какими малыми силами действовал Суворов). Он немедленно отнял Ландскрону и разбил отряд Шуца. Пользуясь его отсутствием, неприятель напал на Люблин. Суворов обратился туда. Дорогою захватил он конфедератов в Казимирже. Здесь, когда русские очищали улицы от бегущих конфедератов, Суворов увидел отряд казаков Саввы, укрывшийся в обширном сарае. Он подъехал один к сараю и предложил сдаться. Неприятели не смели противиться и сдались. Люблин был освобожден, но Пулавский и Савва осадили Красник. Когда появление Суворова заставило их отступать, Веймарн был отрезан и окружен в Кракове. Суворов спешил на выручку. Конфедераты остановили его на реке Дунайце. Он велел очистить переправу пушками -- первый бросился через реку в брод; гренадеры шли за ним по пояс в воде. Неприятель бежал. Суворов разбил отряд поляков у Велички и взял приступом редут неприятельский под Тинецом. Под Ландскроною ждали его соединенные силы конфедератов, числом более 5.000. Дюмурье был там со своим отрядом французов. Быстрое нападение Суворова смяло неприятелей. Русские отняли две пушки, гнали конфедератов до силезской границы и разрушили главное убежище их, Бялой. Сапега и Оржевский пали в битве. Мощинский и Лассоцкий, друг Дюмурье, попались в плен. Дюмурье потерял надежду поддержат восстание, оставил Польшу и отправился во Францию. Краков был освобожден. Пулавский, не успев соединиться с товарищами под Ландскроною, бросился к Замосцью и овладел этою крепостью. Суворов шел по следам его. С 2.000-ми Пулавский хотел удержать русских, но не успел даже построить рядов своих, -- так быстро напал на него Суворов. Пока Пулавский бежал разбитый, Суворов обратился к Краснику и уничтожил отряд Новицкого. Вся Польша завислянская была очищена. Часть конфедератов ушла за границу, другая укрылась в Литву, подкрепляя Огинского, усиленного приходом Коссаковского с полком черных гусаров -- отборною дружиною, названною "вольными братьями". Войско Огинского возросло до 5.000; у него было 12 пушек. Он обнародовал в Пинске манифест, захватил в плен русский батальон и не боялся посланных против его полковников Тиринга и Древича. Отовсюду сходились сюда конфедераты. Суворов не медлил. С тысячью человек войска поскакал он в Литву из Люблина и через четыре дня был в Слониме, проехав более 200 верст. Там собрал он до 700 человек из разных отрядов, ибо у него оставалось не более 200 из собственного отряда: все другие оставлены были на пути, изнеможенные усталостью. Суворов не знал утомления. Слыша, что Огинский укрепился под местечком Сталовичами, ночью прошел Суворов по лесам и болотам, зашел в тыл Огинскому, ударил внезапно с криком "ура!" и рассыпал не ждавшего нападения, изумленного неприятеля. В беспорядке бросились конфедераты к Сталовичам. Русские ворвались туда вслед за ними. Здесь едва не погиб Суворов. Еще было так темно, что, не разглядев хорошо, он обратился с приказом к арнауту из свиты Огинского, скакавшему по улице. Почти в припор выстрелил в него арнаут, но не попал. В Сталовичах нашли захваченный Огинским русский батальон, вооружили его отнятым у поляков оружием, и Суворов спешил догнать неприятеля. Пробежав через местечко, поляки выстроились на открытом поле. Началась битва. Никогда прежде не дрались конфедераты так упорно и отчаянно. Натиск штыками заставил их отступать и наконец бежать в беспорядке к Слониму. Положение Суворова было весьма опасно даже и после победы. Число пленных почти равнялось числу победителей, из коих убито было до 100 человек и до 400 ранено. Огромный обоз и все пушки Польские были взяты Русскими. Если бы неприятель умел тогда собраться и напасть на Суворова, успех Русских был бы на этот раз сомнителен. Но Суворов, поступая по-видимому с безрассудною отважностью, знал с кем имеет дело. Отразив нападение Беляка, не подоспевшего к битве со своими уланами, и думавшего смять Русских отчаянною атакою, Суворов спешил к Слониму. За ним тянулся обоз на три версты. Едва явились Русские в Слониме, конфедераты бежали в Пинск, главное гнездо заговора в Литве. Быстро преследовал их Суворов и разрушил Литовскую конфедерацию. Огинский удалился в Пруссию. Его примеру последовали Беляк и Грабовский, после кратких переговоров. Заборовский был убит в сшибке под Пулавами. Суворов возвратился в Люблин, где ожидала его награда орденом св. Георгия 3-й степени за победу под Тинецом и за разбитие Пулавского у Замосцья. Имя Суворова сделалось страхом конфедератов. Русские солдаты считали его непобедимым. За победу под Сталовичами Екатерина прислала Суворову орден св. Александра Невского. "Поблагодарите Суворова за окончание фарсов Огинского", писала она.
Успехи войны и милости Императрицы не могли однакож утешить Суворова. Он скорбел об участи конфедератов. Исполняя долг свой, сражаясь с ними, не губить храбрых, но несчастных защитников Польши, желал он, а устремиться туда, где гремели громы Кагула и Бендер. Там хотелось ему быть, а не тратить годы в войне мелкой, утомительной, где подвергался он безпрерывной опасности, сражался, не щадя себя в битвах, и пуля конфедерата, или пика улана могли положить конец жизни его, без славы, в каком-нибудь безвестном болоте Пинска, или деревне Польской. Огорчение Суворова умножали несогласия с товарищами и с Веймарном. Суворов старался облегчать участь мирных жителей Польши, щадил самых конфедератов, уважал их бесполезную, но непреклонную храбрость и вольное обречение на гибель. Он послал даже однажды к Пулавскому табакерку на память своего уважения к его мужеству {Suworow's Leben, Фр. Шмитта. Т. I. стр. 73.}, и ласковость и кротость Суворова привлекали к нему сердца врагов. Не так поступали другие, оставившие в Польше память беспощадного свирепства я завидовавшие подвигам Суворова, не умея подражать им. Суворов беспрерывно видел препятствия, встречал неудовольствия, ощущал недостатки во всем, в течение всех трех лет кочевой, бездомной жизни. Веймарн, слушавший наветы других, не соглашался с Суворовым, затруднял его предписаниями, даже упрекал своеволием, незнанием правил тактики. Суворов отвечал ему однажды с улыбкою на этот упрек: Ja, ja, so eind wir, ohne Taktik und ohne Praktik, und doch tiberwinden wir unsere Feinde ("Да, что делать -- мы уж такие: без тактики и практики, а неприятеля бьем! Когда ему говорили, что он изнуряет солдат быстротою походов -- "Римляне еще скорее нашего ходили: читайте Цезаря!" сказал он. Веймарн, вероятно, полагал, что Цезарь ему не указ и не пример. Неудовольствия превращались в явную ссору. Когда Суворов представил о необходимости идти в Литву на Огинскаго, Веймарн строго запретил ему этот поход, уведомляя, что Древич и Тиринг уже отправлены туда." "Скажите генералу", отвечал Суворов, "что когда выпадили из пушки, Суворову не сидится на месте!" -- Он велел немедленно выступать. Ему представили о запрещении начальника.-- "Я отвечаю за мою вину головою, a вы исполняйте свое дело!" вскричал он. Веймарн оскорбился. В одно время с донесением Суворова о победе, Екатерина получила жалобу Веймарна на его ослушание и нарушение воинской подчиненности. Веймарна подкреплял Салдерн, бывший Русским поверенным при Станиславе -- ничтожный интригант. Екатерина отвечала сменою Веймарна и Салдерна. Место обоих заступил А. И. Бибиков, друг Суворова, но интриги не прекращались. Суворов просил увольнения. "Я исполнял долг мой", писал он Бибикову, "не желая при том зла стране, где находился. Никогда самолюбие не управляло мною и я забывал себя при деле общем. Не привыкнув к светскому обращению, я сохранил простоту моей природы и свободу чувства. Мизантропия овладевает мною. Не предвижу далее ничего, кроме досад и горестей." Дело конфедератов казалось потерянным. Они уверились, что с такдм соперником, как Суворов, когда и без того возникли между ними несогласия, никто не хотел слушаться, каждый поступал по своему, народ не принимал участия, a храбрость личная была безполезна при недостатке средств, -- сопротивляться было невозможно. Все оставляли конфедерацию. Только Пулавский не уступал. Он искал смерти, если уже не победы. Смелый замысел его захватить Станислава в Варшаве не удался, по измене Косинского; которого дотоле считал он другом своим. Товарищи беспрестанно уходили от него. Он еще надеялся, что Австрия, Пруссия и Россия перессорятся между собою. Но уныние овладело конфедератами, когда узнали они, что Фридрих придумал средство к общему миру: видя, что Россия не уступала Польши, и почитая неуместным начинать за то войну, он предложил поделиться легкою добычею и разделить яблоко раздора, оставя для вида несколько областей Станиславу, под именем Польского королевства. Таким образом все стороны были довольны. Екатерина согласилась. Иосиф, еще недавно жаркий защитник Поляков, так охотно приступил к дележу, что спешил занять Польские области. Фридрих не уступал ему. Австрийцы захватили Спиж. Пруссаки взяли Торунь и Познань. Тщетно протестовал Станислав и вопияли конфедераты, полагавшие всю надежду на Фридриха и Иосифа. При посредничестве Австрии, между Турциею и Россиею заключено было перемирие, и в одно время начались переговоры в Варшаве о разделе Польши, и в Фокшанах совещания о мире России с Турками. Пулавский, Коссаковский и несколько французских офицеров, между коими были Виомениль, Шуази и Галибер, решились в последний раз отличиться отвагою -- другой цели они уже не могли иметь, пускаясь на дело, которым могли бы похвастать самые отчаянные искатели приключений.
Узнав, что находившийся в Кракове Русский комендант, полковник Штакельберг, был влюблен в ловкую красавицу, Польку, и отличался на балах ее, не смотря на старость свою, слыша при том, что Краковский замок охраняется слабо, конфедераты вздумали, во время отсутствия Штакельберга, пробраться ночью в замок, сквозь отверстие в стене его, сделанное под гору для стока воды и нечистот. Одетые в белые рубашки сверх мундиров, они проползли по горе, незамеченные, по выпавшему в тот день снегу (24 Января 1772 года), вошли в замок и захватили гарнизон спящий. Штакельберг был на бале и шел в польском, любуясь своею красавицею, когда пушечная пальба с крепости ужаснула его. Несколько поляков вбежали в залу и потребовали у него шпаги. Едва мог он спастись с бывшими при нем офицерами, собрал отряды, находившиеся в городе, бросился к замку, но принужден был отступить.
Суворову донесли шпионы о предприятии конфедератов. Он спешил к Кракову, но явился уже поздно; замок был занят. Кроме оскорбительной вести о взятии Кракова конфедератами, полетевшей по всей Польше, положение Суворова было затруднительное. Пулавский и Коссаковский, пользуясь смятением, заняли Тинец и Ландскрону, сильнее укрепились в Ченстохове, и многочисленные отряды их окружили Суворова в Кракове.
Краковский замок находится на высоком месте близ городской стены, и приступ к нему, a равно и осада были невозможны при малочисленности войска и недостатке средств. У Суворова было не более 1000 человек, a пушек всего четыре. Принужденный отбивать отважные вылазки из замка и набеги конфедератов, не доверяя при том полякам, Суворов вооружил жидов и велел им занимать в городе караулы. Без смеха нельзя было смотреть на иудейских воинов, дрожавших, когда ставили их на часы. Уверяют, что онн просили даже для охранения прибавлять к каждому отряду их хоть одного Русского солдата. Суворов решился штурмовать замок, но был отбит, и принужден удовольствоваться блокадою. "Ничего не могу добиться от Штакельберга о том, как сделалось здешнее невероятное приключение", писал Суворов Бибикову. "Он всегда был из числа избалованных Иваном Ивановичем Веймарном перепискою на иностранных диалектах, a ксендзы и бабы повредили ему голову и сделали его чересчур добрым. Таков был начальник, a а каков поп, таков и приход!" -- Что делать? Штурм наш был неудачен и доказал храбрость, a не искуство наше", писал он после приступа к Краковскому замку.
Полученная помощь дала Суворову средства разбить отряды Коссаковского под Тинецом. Здесь Суворов опять подвергался большой опасности: Польский уланский офицер поклялся умертвить его, пробился к нему, выстрелил из двух пистолетов и кивулся на него с саблею. Суворов ловко отбил удар наездника, a пуля подскакавшого русского кирасира повергла его с лошади. Конофдератов гнали до Силезской границы. Апреля 15-го сдался Краков. Суворов возвратил шпаги французским офицерам, говоря им: "Моя Императрица не воюет с вашим Королем -- вы не пленники мои, a гости!" Он обнял их и велел угощать.
Занятием Кракова заключилась конфедератская война, грозившая всеобщим возстанием Польши. Без Суворова она могла причинить большой вред политическим разсчетам Екатерины. Трактат о разделе Польши был подписан и объявлен. Конфедераты, укрывавшиеся за границею, просили позволения возвратиться в Польшу, обещая покорность. Пулавский не уступал. Он скрылся в Германии. Когда в последнем собрании конфедератов, бывшем в Браунау в Баварии, издан был протест их против раздела Польши, и им приказано было удалиться из Баварии, не находя нигде приюта, Пулавский отправился в Америку. Там начиналась тогда война за независимость Соединенных Штатов. Пулавский погиб в битве на берегах Саванна, сражаясь в рядах воинов Вашингтона. Мошинский удалился с Дюмурье во Францию и голова его легла на гильотине во время Революции. Коссаковский был несчастливее всех товарищей: он дожил до своего бесславия, и погиб через 20 лет позорною смертью предателя, в последние минуты самостоятельного бытия Польши.
Но политические тучи все еще носились на горизонте Европейской дипломатики. Иосиф спорил, Фридрих хитрил, Екатерина не уступала. Неисполнимые условия предложила она на Фокшанском конгрессе. Австрия объявила неумеренные требования на участок в Польше. Австрийцы двигались вперед и занимали города Польские. Два Русские корпуса, под предводительством генералов Эльмпта и Романиуса, вошли в Литву и Польшу. Австрия готова была воевать, уверенная в нейтралитете Фридриха, требовала только от Султана отдачи Буковины и за то обещала помощь сильным войском. Густав III-й также грозил войною, Бибиков был оскорбляем своевольными поступками Австрийских генералов. Суворов разделял его негодование, и так горячо, что не однажды доходило почти до явного разрыва. Бибиков принужден был напомнить ему об осторожности. "Виноват", отвечал Суворов, "да дайте же мне такое философское место, где я никому не помешаю -- мне пора на покой". Я со Сретеньева дня не разувался, и что я за политик такой у тебя, батюшка, стал! Пришли кого-нибудь другого -- черт ли с ними сговорит! Ведь я политики не знаю..."
Радостно услышал Суворов, что он прикомандирован к корпусу Эльмпта, которому велено идти в Финляндию. "Теперь я в своей тарелке", писал Суворов к Бибикову -- "следую моему жребию, приближаюсь к отчизне, удаляюсь из земли, где хотел я добра, делая то, чему сердце мое не противоречило и долг не препятствовал. Радуюсь, что жители свидетельствуют мне благодарность. Я любил их и оставляю с сожалением, оканчивая дело мое, как честный человек. Завистников моих не хочу ни ненавидеть, ни презирать, a перемены в них не ожидаю, зная их свойства. Женщины правят здесь жребием как и везде -- я боялся их и забавлялся с ними почтительно, не умея им угождать."
Внезапный приказ Эльмпту остановиться встревожил Суворова. Дела в Польше принимали более и более вид грозный, хотя в Сентябре 1772 года Белоруссия была уже объявлена русскою провинциею. На Дунае велено возобновить военные действия. Бибикова огорчила холодность Екатерины, думавшей, что он не умеет ладить с Австрийцами, грозившими войною. "Что же нового обо мне?" писал к нему Суворов,-- "куда идти -- вперед или назад?... Или Двина будет для меня рекою забвения?... Тянемся к Дерпту.... Если со Шведами ничему не бывать, что мне в Финляндии делать: зайцев гонять или жениться?"
Но что казалось ему забвением, было свидетельством надежды на него и благоволения к нему Императрицы. Она не посылала его к Румянцеву, ибо он был ей надобен, пока Швеция тревожила ее сомнением и в Польше дело не было решено. Споры продолжились до августа 1773 года, когда сейм, окруженный 20,000 русских солдат, утвердил первый раздел Польши.
Суворов был призван зимою 1772 года в Петербург. Изъявляя лестные знаки милостей, Екатерина приказала ему осмотреть крепости по шведской границе. В феврале 1773 года Суворов обехал Выборг, Кексгольм, Нейшлот и собрал сведения о расположении умов в пограничной Финляндии, на случай воины. Марта 21-го кончился срок перемирию с Турками. Екатерина повторила Румянцеву немедленно начать наступательную войну, не думая ни о каких переговорах. По возвращении из Финляндии в Петербург Суворов просил Императрицу позволить ему отправиться в Молдавскую армию. Получив разрешение на отъезд, он спешил на Дунай. Не мелкая война, не стычки с конфедератами, но битвы с сильиым неприятелем, под предводительством героя, обратившого на себя внимание Европы, ожидали его. Суетны надежды человеческие: там готовы были Суворову новые лавры, но судьба готовила ему и новыя скорби!
Первая Турецкая война. Румянцевъ и Суворов. Туртукай. Козлуджи. Удаление Суворова.
Русские военные летописи XVIII века представляют нам имена двух полководцев с дарованиями необыкновенными, знаменитых победами. Эти полководцы были Миних и Румянцев, имена коих блистают славою среди других, современных им имен Кейта, Репнина, Долгорукого. Нередко смешиваем мы понятия в безотчетном наименовании: славный. Различна бывает слава, и поучительно сравнивать великих людей, если они идут в исторической параллели.
Миних и Румянцев подают повод к сравнению тем более, что многие обстоятельства жизни и побед их являются сходственны. Оба, после предуготовительных, так сказать, подвигов, одного в Польше, другого в Пруссіи, сражались с Оттоманами па полях придунайских. Здесь начали, здесь и кончили они свое военное поприще.
Нельзя не удивляться, как долго европейцы не могли постигнуть тайны побед над Оттоманами, и как даже великие полководцы испытывали неудачи потому именно, что вели войну с Турками по правилам тактики, употребляемой в битвах с регулярными войсками. Образ войны Турков был всегда и неизменно один: они нападали, первый удар их, всегда огромными силами и с многочиисленною конницею, бывал ужасен. Удача делала Турков опасными. Кто мог выдерживать первый натиск их, тот уже вполовину выигрывал, ибо неудача всегда лишала Оттоманов бодрости; они укрывались в крепостях, собирая войска для второго удара. Европейцы старались удерживать удар Турков, двигали свои армии огромными кареями, ограждались рогатками, а после, победы обыкновенно приступали к осаде крепостей, стараясь обратить их в основу своих действий, для недопущения или выдержания второго неприятельского натиска.
Так поступал Миних, принадлежавший к школе старых тактиков. Ученик Евгения, он принял войско Русское в его первобытном образовании после Петра Великого и вел войну с Турками ученым образом. Два похода изучал он Оттоманов, но в третий (честь, безспорно ему принадлежащая) понял настоящий образ войны с ними: поход 1739 года, битва Ставучанская, взятие Хотина, занятие Молдавии, были подвигом самобытным и блестящим. Доказав на деле, о чем еще сомневался Петр Великий под Прутом, Миних показал пример настоящей войны с Турками, хотя движение тяжелым кареем, имя иностранца, расстройство войск и нестерпимое самолюбие Миниха вредили ему.
Румянцовъ обладал многими преимуществами перед Минихом. Он был ученик Фридриха и Лаудона, изменивших прежнюю тактику, находился в битвах Семилетней войны, и был русский, обладая доверенностью солдат, испытанных в бою после Семилетней войны. Важное облегчение движений разделением огромного каре на малые, и уничтожение рогаток, вселявших робость в солдата (если только не Потемкину должно приписать отмену их), принадлежат ему. Мужество в бою, уменье распорядиться при неудаче, искусство размещения и продовольствия армий, были его неотъемлемыми свойствами, но Румянцев не постиг образа настоящей войны с Турками, не смотря на пример Миниха, и даже на то, что поход 1770 года показал ему тайну победы.
Турецкая война, как мы видели, началась в 1769 году. Русское войско разделено было на две армии: первою, главною, начальствовал князь A. M. Голицын; вторая была под начальством Румянцева и только подкрепляла действия первой. Голицын поступал нерешительно. Взятие Хотина и движение на Дунай отчасти оправдывали его, но он был сменен и Румянцев заступил его место. Вторая армия поступила под начальство графа П. И. Панина.
Немного представляет военная история дел столь блестящих, как дела Румянцева в 1770 году. Пока Панин осаждал Бендеры и занимал Турков блокадою Очакова, Румянцев двинулся против Турецких и Татарских полчищ. Битвы при Ларге и Кагуле казались чем-то баснословным, и современники славили Румянцева, как великого полководца. Потомство судит строже современников.
Если внимательнее рассматривать действия Румянцева даже и в 1770 году, то убедимся, что битвы при Ларге и Кагуле были счастливою случайностью, доказавшею только мужество Румянцева в минуту опасности. Он должен был искупить неосторожность похода своего победою или гибелью, и -- победил! -- Важные недостатки были соединены с его воинскими достоинствами. Медленный, нерешительный, недоверчивый к другим и к самому себе, до того, что никогда не давал определенных приказаний, сберегая, как говорили, извинение на случай неудачи; честолюбивый, завистливый к славе подчиненных до того, что готов был устранить всякого, кто был ему опасен дарованіем, хотя угодливый перед людьми случайными, хитрый и уклончивый в обращеніи, Румянцев не умел возбудить любви к себе войска, хотел славы, но трепетал бесславия. Взгляд на походы в 1771-м и следующих годах докажет справедливость наших слов.
Кампанию после Кагульской битвы (в 1770 году) Румяницев кончил тем, что занял оставленный Турками Измаил, Килию, отданную при первом требовании, Браилов и Аккерман, взятые после слабого сопротивления. Бендеры покорены были Паниным. Русские стали на Дунае. Турки копили новые войска на правом берегу Дуная. Сильные гарнизоны их засели в крепостях, составлявших двойную линию защиты по обоим берегам реки (кроме взятых Русскими, Килии, Браилова, Измаила), Журже, Турне, Тульче, Исакче, Мачине, Гирсове, Силистрии, Туртукае, Рущуке, Систове, Никополе, из коих главными были Силистрия и Рущук.
Вторая армия поступила в 1771 году под начальство князя В. М. Долгорукаго и ей предписано было занять Крымский полуостров. Обнадеженная Кагульскою победою и спеша кончить войну победами, Екатерина велела Румянцеву перейти за Дунай. Здесь оказались недостатки Румянцева, как полководца. Он готовился к походу, но прежде начал забирать Дунайские крепости. Зимою Русские взяли Журжу. Неосторожность Потемкина, искавшего воинской славы под знаменами Румянцева, ободрила Турков. Они перешли на левый берег Дуная, отняли у Русских Журжу, оттеснили корпус Русский к Бухаресту. Румянцев не думал разгромить их ударом, и только послал за Дунай Милорадовича и Вейсмана отвлекать движение неприятелей. Милорадович захватил Мачин и Гирсово. Вейсман сделал более предписанного ему -- разорил Тульчу и Исакчу, разбил войско Турков при Бабадаге, где находлась запасная артиллерия Турецкая и где взял он до 170 пушек. Эссену с Потемкиным удалось также разбить Турков, стремившихся на Бухарест; они укрылись за Дунай; русские снова заняли Журжу. Тем кончилась кампания 1771 года.
Дела Румянцева, столь нерешительные, привели в недоумение всех и огорчили Екатерину. Крым был завоеван Долгоруким. Будь решительнее Румянцев, ужас турков кончил бы войну с ними, усмирил Польшу, устрашил Швецию, Пруссию, Австрию, и прекратил интриги Франции при Дворе Оттоманском. Мы видели, какие важные политические следствия, принудившие Екатерину согласиться на переговоры о мире, произошли от нерешительной -- скажем более -- неудачной войны Румянцева.
Он был однакож уверен, что Турки согласятся на мир, какой им предпишут, и Екатерина видит необходимость заключить мир. Но Турки уже оправились от страха, а Екатерина понимала, что уступить Оттоманам значит унизить себя в глазах Европы и ободрить завистников России. Она была уверена, что Румянцев не понимает своего положения, предложила туркам тягостные условия и не боялась расторжения Фокшанскаго конгресса, совершенно смешавшего предположения Румянцева. Он не приготовился к войне в целый год, проведенной в переговорах, даже расстроил свое войско, и не знал что делать, когда Екатерина снова предписала ему идти за Дунай. С большею прежнего нерешительностью приступил он к войне. Турки собрались в огромных силах. Румянцев медлил и начал рекогносцировкою, препоручив ее Потемкину, может быть, потому что не боялся упрека за неудачи его, и Вейсману, потому что, где был Вейсман, там неудачи не могло быть.
В таком положении находились дела русских на Дунае, когда явился в армию Суворов. Молва об его имени предшествовала ему. И тогда уже только один русский генерал был ему равен известностью между солдатами -- Вейсман, имя коего было кликом побед, не смотря на чин генерал-майора, младшего перед многими другими товарищами. С именем Суворова соединялась слава трехлетней войны конфедератской. Известно было особенное внимание к нему Императрицы, и везде носились слухи об его оригинальностях и странностях. Румянцев не опасался других -- графа И. П. Салтыкова, князя Н. В. Репнина, М. Ф. Каменского, хотя генерал -поручиков и корпусных командиров (не говорим об Олицах, Эссенах, Ступишиных, Унгарнах и прочих подчиненных Румянцеву начальниках войск). Напросившийся на службу в действующую армию, Суворов встречен был холодно. Румянцев не оказал ему никакого отличия и назначил его в корпус Салтыкова, охранявший левый берег Дунайский от Туртукая до Гирсова. Замечательно, что под начальством Салтыкова находились тогда Потемкин и Суворов, столь достопамятные впоследствии. Потемкин, уже отличенный Императрицею, известен был личною храбростью, и при том был беспечен, неосторожен, ленив. Между тем ему препоручались все ответственные предприятия, не смотря на беспрестанные ошибки его и невыгодную славу, как генерала, так, что корпус его прозван был в армии мертвым капиталом. Суворова мы уже знаем, но его послали с небольшим отрядом войск наблюдать Турков, бывших в Туртукае, как будто какого-нибудь рядового, ничтожного генерала. Рекогносцируя правый Дунайский берег, Потемкин занял Гирсово. Вейсман, отряженный также для опознания неприятеля, устремился на Силистрию, напал на лагерь Турецкий близ Карасу и завладел им. Турки сдвинулись к Силистрии. Румянцев велел переправляться за Дунай, назначив для того Гирсово, и отменил приказание, назначая Гуробад, в 30 верстах ниже Силистрии. Здесь стояло до 12,000 Турков. Вейсману велено было осмотреть положение неприятеля. Имея не более 4000, он напал на Турецкий лагерь и овладел им. Дорога была очищена. Войско Русское переправилось 12 июня. Потемкин начальствовал левым крылом, генерал Ступишин правым (при нем был Вейсман, прикрывая главную армию). Тридцать тысяч турков выступили от Силистрии. Вейсман встретил их, вогнал обратно в городские укрепления и хотел штурмовать и взять крепость. Румянцев остановил его, располагаясь осаждать Силистрию правильно и не отваживаясь на штурм, медлил три дня, дал время снова ободриться туркам и решился сперва прогнать войско, охранявшее Силистрию и расположенное вокруг нея лагерем. Потемкину и Вейсману поручено было нападение. Первый смят был сильным ударом неприятелей и отступил безпорядке. Вейсман ворвался в ретраншаменты турецкие и овладел ими. Слыша, что еще 8000 турков спешат из Базарджика, он оборотился на них и разсеял их. Казалось, ничто не препятствовало действиям решительным, но не так думал Румянцев. Снова началось медление, и конечно, никто не мог предвидеть страннаго окончания дел за Дунаем. Узнав, что сераскир Нуман-паша спешит к Силистрии от Шумлы с 20,000, и ваходится уже в Кучук-Кайнарджи, победитель Кагульский велел поспешно отступать за Дунай, не отваживаясь сразиться с войсками сераскира. Вейсман был призван к Румянцеву и получил приказ прикрыть отступление армии. Почтительно изявил он сомнение о малочисленности своего отряда -- y него было только 5000. "Но вы сами стоите пятнадцати тысяч!" с усмешкой сказал ему Румянцев. Вейсман повиновался. Опасаясь натиска турков, он решился идти на встречу сераскира, и -- все уничтожилось передним. К несчастию, когда он вел в огонь победительные полки свои, пуля янычара пробила ему грудь. "Не говорите солдатам!" воскликнул он и пал мертвый. Смерть его привела в ярость солдат -- они разграбили лагерь, даже перерезали пленных турков. По разсказам других, Вейсман убит был уже после победы, на возвратном походе: смертельно раненый турок, видя его проезжающего, собрал последние силы и застрелил его из ружья. Прах Вейсмана покоится в Измаиле. Преклонитесь там перед гробницею героя -- он мог быть вторым Суворовым!-- Румянцев спокойно переходил между тем обратно за Дунай. Он велел Потемкину начальствовать арриергардом, и с досадою услышал, что Потемкин давно "убрался за реку", как говорит один из самовидцев в своем описании.
Когда воля Екатерины показывала Румянцеву путь к победам, a дела Вейсмана являли возможность их, вновь прибывший въ армию чудак также вздумал дать урок самолюбию главнокомандующего.
Пока русские выбирали место для переправы, шли к Гирсову и переходили от него к Гуробаду, Суворов в бездействии стоял в монастыре Нигоешти против Туртукая, небольшой крепости, находящейся выше Силистрии на Дунае. При первом взгляде увидел Суворов возможность взять Туртукай и переправиться здесь через реку.
Весь отряд его составляли два пехотные полка, но один из них был знакомый ему, астраханский пехотный полк. Артиллерия состояла из 4-х пушек; 100 донцов было при отряде. Суворов известил Салтыкова о возможности сделать поиск на Туртукай и получил позволение. Суворов приступил к делу немедленно. Сначала хотел он переправиться через Дунай скрытно, в семи верстах ниже Туртукая. Лодки повезли туда на телегах, всевозможно утаивая движение войск. Но турки заметили приготовления русских и решились воспрепятствовать им. Приведя войско свое к месту переправы, Суворов велел солдатам отдыхать и сам спокойно лег на землю на берегу, завернувшись в свой плащ. Он заснул так крепко, что только ужасный крик "Алла!" разбудил его. Турецкие всадники, незаметно переплывшие через Дунай, срезали казацкие караулы и неслись прямо на него. Едва успел Суворов броситься на лошадь и ускакать к карабинерам, поспешно строившимся в боевой порядок. Казаки не выдержали натиска и были сбиты турецкими спагами. Карабинеры встретили толпу неприятелей, смяли их и гнали до лодок. Поспешно переправились турки обратно. Восемьдесят человек убитых и несколько пленных, в том числе старый Бим-паша, предводитель турецкого отряда, состоявшего из 400 человек, были платою турков за первую встречу с Суворовым. Видя, что движение его открыто неприятелем, Суворов возвратился в Нигоешти и решился напасть прямо из устья реви Агиша, впадающей в Дунай против Туртукая, уверенный, что турки не ожидают здесь нападения. Он послал в Потемкину просить помощи, и Потемкин обещал прислать ему 2.000 запорожцев, но помощь не шла, а Суворов боялся неожиданных препятствий. Действительно, препятствия не замедлили. Салтыков объявил Суворову приказ главнокомандующего оставить поиск на Туртукай и не подвергать войско напрасной гибели. Не знаем побуждений Суворова, но он решился не повиноваться, уверенный в легком успехе. Поспешно распорядился он нападением.
Ночью на 10-е мая пехота поплыла через Дунай в лодках; конница пустилась вплавь (всего было ее 700 человек). Неприятель открыл пальбу с прибережной батареи, но войска успели пристать к берегу благополучно. Часть их бросилась на турецкие лодки, другая напала на самый город. Суворов сам повел третий отряд на крепостные ретраншаменты. На дороге нашли заряженную неприятельскую пушку и выстрел из нее едва не погубил Суворова, ибо пушку разорвало; он упал жестоко оконтуженный, но тотчас поднялся, схватил ружье, первый вскочил в турецкий редут, оттолкнул бородатого янычара, приставил к груди его ружье и закричал солдатам: "Бери его!" Турки бежали из редута почти без боя. Город и флотилия были в руках русских также после слабого сопротивления. Суворов отдал опустелый Туртукай на грабеж. Шесть легких орудий турецких было увезено в лодках; восемь тяжелых пушек бросили в Дунай; 10 знамен, 50 лодок и других судов, в числе их многие с товарами, были трофеями первой победы Суворова над турками. Русские потеряли 60 человек убитыми и 150 было ранено. Пока войско отдыхало, Туртукай зажгли. Взрыв порохового магазина в крепости был слышен на 60 верст в окружности. Турков находилось в Туртукае около 4.000. Полагали, что до 600 человек из них было убито, наиболее при преследовании казаками и карабинерами. Солдатам досталась столь богатая добыча, что после благодарственного молебна горстями сыпали они в церковную кружку червонцы и серебряные деньги. Уже на другой день, по возвращении Суворова в Нигоешти, явились от Потемкина запорожцы. Они были не нужны.
Смелый поступок Суворова, когда дела в главной армии шли столь неудачно, тянулись столь медленно, возбудил всеобщий восторг. Оправдывали, даже хвалили самое непослушание его, придававшее делу что-то оригинальное и подтверждавшее слухи о странностях Суворова. Но одобряемый всеми, покоритель Туртукая мог опасаться, что своевольный поступок его не заслужит похвалы главнокомандующего. Суворов думал отделаться шуткою. Донесение его фельдмаршалу состояло из двух стихов:
Слава Богу, слава вам!
Туртукай взят и я там.
И без того не любивший шутить, Румянцев, раздраженный другими событиями в армии, вызвал Суворова в главную квартиру. После строгого выговора, Суворов был лишен командования, отдан под военный суд и осужден на смерть за ослушание. Больной лихорадкою, страдая от полученной при Туртукае контузии, Суворов жил в Бухаресте, когда неожиданно узнал, что решение военного суда отправлено к императрице, а ему велено опять явиться к Салтыкову, получившему приказание отвлекать неприятеля от пособия Силистрии. Салтыков явно враждовал с Румянцевым, отговаривался, затруднялся, -- кончил тем, что не двинулся из своего лагеря, отправив только Суворова на прежнее место его в Нигоешти и приказав, "если найдет возможность", снова выбить турков из Туртукая.
У Суворова не было невозможного. К прежним отрядам придали ему 200 пехотинцев, казачий полк Леонова, 300 рекрутов, в пополнение некомплектных полков и 200 арнаутов. От душевного огорчения и болезни Суворов был так слаб, что едва мог двигаться и говорить, но отправился по назначению немедленно и на другой день по прибытии приготовился в экспедицию. Карабинеров по его приказанию учили драться спешившись и штыками.
Турки снова укрепились в разоренном Туртукае, спеша поправить прежние и соорудить несколько новых шанцев. Число их простиралось уже до 8.000. Суворов выбрал бурную ночь на 17-е июня. Шестипушечная батарея защищала переправу русских. Прикрываемый ее выстрелами, первый отряд под начальством полковника Батурина, состоявший из 500 человек, достиг берега, легко овладел одним шанцем и остановился, вопреки повеления Суворова немедленно занимать оба шанца, пользуясь смятением, испугом турков и темнотою ночи. Суворова водили под руки два человека, и адъютант передавал его приказы. Он хотел отправиться при третьем отряде, но заметя остановку Батурина и опасаясь, что неприятель ободрится, забыл болезнь, бросился в лодку и сам вывел второй отряд на берег, поспешая занять второй шанец. Турки стояли отдельным лагерем в лощине за Туртукаем. Туда бежали неприятели из шанцов. Начинало светать. Толпы всадников бросились на шанцы. Пока подоспели карабинеры третьего отряда, с пушкою, бывшею при них, Суворов только отстреливался из шанцев, отбивая турков ружейною пальбою. Карабинеры пошли в атаку. Турками начальствовал паша Сари-Махмет, славный красотою и удальством, друг Али-Бея, потом изменивший ему. Видя упорство русских, он сдвинул толпу отборных всадников и сам помчался впереди их, на борзом коне, в богатой одежде. Пуля поразила его, когда он подскакал к укреплению. Казаки ударили на турков и пронзили Сари-Махмета пиками. Суворов двинул пехоту из шанцев, и поле мгновенно покрылось бегущими турками. Русские ворвались в турецкий лагерь, захватили всю артиллерию (18 пушек), разграбили лагерь, забрали на Дунае лодки и суда и далеко преследовали беглецов, не смевших остановиться. Турков убито до 2.000. Число всего отряда, бывшего с Суворовым, не превышало 1.800 человек. Он велел перевезти на левый берег труп Сари-Махмета и с честию похоронил его. Он знал, что оставить убитого начальника в руках неприятельских считается у мусульман за величайшее бесславие. Могила паши была победным трофеем русских.
Обрадованный успехом, тем более что в день вторичного взятия Туртукая Румянцев нерешительно сражался под Силистриею, Салтыков отважился на предприятие гораздо важнее: он велел Суворову идти к Рущуку и стараться взять его. Несмотря на то, что ему не прибавили войска и Рущук считался второю крепостью после Силистрии, Суворов не отговаривался. Бурная погода, рассеявшая лодки, на коих плыли русские к Рущуку, остановила его. Он готовился плыть снова по собрании флотилии, когда получил известие об отступлении Румянцева от Силистрии и строгий приказ Салтыкова воротиться. На этот раз Суворов не смел ослушаться. Еще неизвестно было, чем решится осуждение его за прежнее взятие Туртукая.
Решение императрицы не замедлило. Препровождая к ней приговор суда, Румянцев препроводил и стихи Суворова, прибавляя, что посылает "беспримерный лаконизм беспримерного Суворова". Екатерина узнала в остроумной шутке своего Диогена, подписала на приговоре: "Победителя не судят", и прислала Суворову крест св. Георгия 2-й степени "за храброе и мужественное дело".
В тот день, когда в Царском Селе (30-го июня) подписан был рескрипт о награде Суворова, Румянцев в письме, исполненном сетования и жалоб на недоброжелателей, болезни и непослушание Салтыкова, описывал положение русской армии едва способным выдерживать битвы и не обещающим побед и торжества. Ссылаясь на болезнь свою, он просил Екатерину избрать на его место другого, "кто лучше может находить способ угодить ей и принести более пользы". "Укоры на мое усердие никто положить не может, -- говорил Румянцев, -- но находят недостаток в моих способностях и называют меня человеком видящим во всем трудности". Он уверял, что с корпусом, "под именем армии", перейдя за Дунай, не испытал он только того, чего не могут преодолеть силы человеческие. Все оказалось безуспешно, и если угодно еще приказать ему идти за Дунай, то надобно удвоить или утроить войско.
Любопытно читать ответ Екатерины -- образец ума, силы душевной и снисхождения к слабостям другим. "Признаюсь, -- писала она, -- возвращение ваше из-за Дуная не ускорит миром, не говоря уже об оскорбительном отзыве, который разлетелся по Европе и порадовал врагов наших. Не знаю, о каких недоброжелателях пишете вы: ушенадувателей я не имею, переносчиков не люблю, сплетников терпеть не могу, но зато и об усердии сужу по делам. Удвоить и утроить войско нельзя и притом я помню правило римлян, что не числом побеждают, помню и вашу кагульскую победу и жду новых побед ваших при тех средствах, какие у вас находятся". Румянцев ответствовал новыми жалобами: унижал свою кагульскую победу, хвалился успехами за Дунаем, жаловался на робость подчиненных ("многие оруженосцы, -- говорил он, -- меряют силы числом, а не свойствами душевными и, утверждая на первом свое упование и подпору, в последнем оказывают, если не страх, то сомнение"). Подробно отвечала ему на все Екатерина (сентября 8-го), доказывая потребность мира, необходимость воевать для приобретения его и побед, если воевать необходимо. "Верю усердию, но люди судят по делам", прибавляла она. Опять в ответе своем ссылался Румянцев на болезнь и совершенное неимение средств. "Не смею оправдываться, и, может быть, телесная болезнь моя заставляет меня упадать духом, -- говорил он. -- Осмеливаюсь думать, что сделано все, что было можно. Ссылаюсь на совет генералов, которые не нашли ничего лучшего, кроме отступления от Силистрии. Если бы кто-нибудь сказал иное, я последовал бы его совету". Екатерина упрекала его за вредное уныние, подтверждала вновь начинать действие, если только возможно, по крайней мере приготовиться к походу на будущий год, так чтобы этот поход заградил уста неприятелям России и принудил к миру неприятеля, "явно трепещущего силы русского оружия везде, где только он встречает русских".
Новое дело Суворова подтвердило слова Екатерины. Видя благоволение к нему императрицы, Румянцев изменил обхождение с ним, изъявил ему свою благосклонность, перевел его в главный корпус и поручил самое опасное дело: велел охранять Гирсово, занимаемое русскими за Дунаем. Войска дано было Суворову менее 2.500 человек, считая в том числе несколько сот казаков. Опасность была очевидная, хотя пользы никакой предвидеть было невозможно. Суворов незадолго перед тем жестоко ушибся, упав с лестницы, и несколько дней едва мог дышать. Он ожил, слыша о милостях императрицы, радовался своему новому назначению, не думал о трудности дела и в половине августа прибыл в Гирсово. Видя слабость своего отряда и невыгодность местоположения, он укрепил Гирсово двумя новыми шанцами, с глубоким рвом. Неприятель не заставил себя ждать. Визирь хотел отнять единственное, оставшееся в руках русских место за Дунаем. Сентября 3-го явилось к Гирсову 11.000 турков. Приготовляясь отразить их, Суворов не спал всю ночь и на рассвете сам обозревал положение неприятеля, простоявшего ночь на месте. Он засмеялся, когда турки, предводимые французскими офицерами, вздумали показать здесь первый пример правильного боя, строились на поле, имея янычаров и артиллерию в средине, а спагов по бокам. "Варвары хотят биться строем! За то им худо будет!" сказал Суворов. Строй оттоманский недолго продержался. Всадники турецкие кинулись вперед, столь быстро, что Суворов и бывшие при нем едва успели вскочить в русский шанец через рогатки. Приказано было допускать турков ближе, слабо отбиваясь, даже бежать из первого шанца во второй. Хитрость удалась. Думая, что русские робеют, турки бросились в бешеной ярости, были встречены картечами скрытой батареи, смешались, ударили снова и были снова смешаны. Тогда две скрытые колонны пехоты ударили на них в штыки с флангов; конница врубилась в средину, бегство турков было столь поспешно, что вся артиллерия их (9 пушек) осталась на месте. Русские преследовали бегущих верст на тридцать. Янычары сбрасывали с себя одежду, дабы легче было бежать, и спасались полунагие. Весь корпус неприятельский рассеялся. Более 1.000 человек неприятелей было убито.
Но если эта битва Суворова снова доказывала "возможность побед", новое предприятие Румянцева показало, что где не было Суворова, победа доставалась нелегко. Главнокомандующий решился отправить часть войска за Дунай. Генерал-поручику Унгарну, определенному на место Вейсмана, велено идти из Измаила, а генерал-майору князю Ю. В. Долгорукому -- из Гирсова, пока Потемкин будет беспокоить турков пальбою по Силистрии и Салтыков станет угрожать Рущуку. Суворову приказано находиться при Долгоруком. Он отказался и по болезни просил увольнения. Может быть, он осмелился заметить о бесполезности предприятия, начинаемого без всякой цели, глубокою осенью. Румянцев, мнимо или действительно больной, находился тогда в Браилове. Он прислал увольнение Суворову. Суворов уехал из действующей армии и всю зиму прожил в Киеве.
"Точного ничего предписано не было", говорит Долгорукий о своем задунайском походе. Соединясь с Унгарном, он дошел до Базарджика и разбил небольшой отряд турков. Тогда получили новый приказ Румянцева. "По обыкновению своему, точного повеления он не давал, а писал: нет ли возможности сделать покушение на Шумлу". Унгарн отказался и пошел к Варне, посмотреть, не удастся ли ему сделать какого поиска на эту крепость. Долгорукий отправился к Шумле. На другой день начались дожди, развели страшную грязь, и Долгорукий с трудом воротился из-за Дуная. Еще хуже поступил Унгарн. Он приблизился к Варне и вздумал штурмовать ее. Войско подошло ко рвам, и тогда только заметили, что рвы глубоки и без фашин и лестниц стены Варны недоступны. Потеряв 800 человек и бросив 6 пушек, завязших в болоте, Унгарн убрался в Измаил.
Екатерина изъявила сожаление, что поход за Дунай не был предпринят полугодом ранее. "Если мы также опоздаем и в следующем году, -- писала она, -- то ни пользы, ни чести, ни славы не будет в подобных распоряжениях. Верю усердию, но повторяю, что свет судит по делам". Потемкин испросил тогда себе увольнение из армии, считая себя обиженным по службе, ибо Вейсман и Суворов, оба моложе его в чинах, получили георгиевские кресты 2-й степени. Честолюбие его могло утешиться приемом в Петербурге. Румянцева не могли оскорбить награды Потемкину, но с досадою увидел он благоволение императрицы к Суворову. Вопреки немилости фельдмаршала, в начале 1774 года Суворов, пожалованный в генерал-поручики, снова явился в армию по воле императрицы. Смерть султана Мустафы и вступление на престол оттоманский Абдул-Гамида отнимали надежду на заключение мира. Пятидесятилетнее дитя, живший дотоле в тюрьках серальских, слабоумный властитель оттоманский был игрушкою корыстолюбивых сановников, коими управляли европейские дипломаты. Война за Дунаем в 1771 и 1773 годах оживила турков. Они уже не боялись русских, и действия Румянцева заставляли улыбаться Фридриха, называвшего прежние победы его "победами кривых над слепыми". "Русские, -- говорил он, -- не понимают ни кастрометации, ни тактики". Несмотря на раздел Польши, Австрия вела переговоры с султаном, обещая принудить Россию мириться. Шестилетняя война утомляла войско и народ, а между тем юго-восток России был объят пламенем бунта, и Пугачев, против коего послали Бибикова, становился день ото дня более опасным. Кончить турецкую войну миром честным, если уже не славным, была необходимость государственная. Екатерина усилила армию на Дунае до 50.000 человек. Взоры всех обращались на Румянцева. От него ждали побед Европа, Россия, Екатерина, а он совершенно упал духом. Если кампании 1771 и 1773 годов показывали недоумение, нерешительность его, -- по крайней мере в них видна была какая-то цель, но в плане действий Румянцева в 1774 году невозможно было видеть даже никакой цели.
Он разделил армию на три корпуса. Центральный, под личным его начальством, должен был перейти за Дунай и опять обложить Силистрию, когда правый корпус, под начальством Салтыкова, осадит Рущук, а левый, командуемый генерал-поручиком Каменским, пойдет влево, стараясь вытеснить главную турецкую армию из Шумлы. Силистрия и Рущук были защищаемы сильными корпусами. Прошлогодние покушения русских на Силистрию могли доказать трудность взятия этой крепости. Слабый корпус Каменского не был в состоянии отважиться на большие предприятия против Шумлы, неприступной по ее положению в горах. Кажется, все решение войны Румянцев предоставлял счастливой случайности. Нас утверждает в этом мнении донесение его Екатерине, требовавшей от него плана его военных предположений: "Планы, при начале войны предполагаемые, подвержены стольким переменам, что при сближении с неприятелем должно предоставлять военачальнику расположение делом, как время, удобства и обстоятельства ему покажут".
Назначение Суворова показало явное нерасположение Румянцева. Сначала оставили его в резервах и поручили ему наблюдение за дунайским берегом от Гирсова до Силистрии. Он осмелился подать фельдмаршалу свое мнение о походе за Дунай. Ответом был приказ присоединиться к корпусу Каменского и состоять в его повелениях, как генерала старшего по чину (Каменский произведен был в генерал-поручики одним годом прежде Суворова). Не знаем, или неохотно повиновался Суворов оскорбительному повелению, или усматривал несообразность распоряжений Румянцева, предвидя, что с Каменским, упрямым, своенравным, вспыльчивым, ему невозможно будет поладить, но он двинулся медленно, так что когда Каменский пришел к Муса-Бей 1-го июня и 2-го июня перешел в Базарджик, откуда оттеснил небольшой отряд турецкий, пять дней ждал он здесь Суворова, всегда удивлявшего быстротою. Выступив из Гирсова 16-го мая, Суворов шел сначала на Силистрию, от Кучук-Кайнарджи повернул вправо и сблизился с Каменским уже 8-го Июня, в Утенлы.
Едва соединились здесь войска, получено известие, что за густым Делиорманским лесом, при селении Козлуджи, находилось 40.000 турков, посланных на Гирсово. Суворов еще не успел стать лагерем и отдохнуть, когда из леса показались толпы арнаутов. Каменский отправил на них свою конницу. Арнауты опрокинули ее. Суворов удержал их пехотою, но натиск был так силен, что и здесь русские уступили, Суворов ускакал к следовавшим за первым отрядом его, двум гренадерским и одному егерскому батальонам. Всадники турецкие гнались за ним, и только быстрота лошади спасла его. Один из батальонов не успел даже построиться в каре и стал треугольником. Картечи охолодили горячку нападающих; они были опрокинуты и бежали в лес. Каменский не двигался с места, полагая достаточным, если нападение турков отбито. Суворов осмотрел лес и повел свой корпус вперед, не спрашиваясь приказа своего начальника. Жар был нестерпимый. Солдаты падали полумертвые от усталости. Дорога в лесу была так узка, что только четверо могли идти рядом. После семи верст перехода через лес, войско выступило на долину. Вдали видно было на возвышении, верстах в шести от леса, местечко Козлуджи, и за ним в долине скрывался обширный турецкий лагерь. Турки устроили батареи. Под выстрелами их войско, выходя из леса, устроилось в четыре карея, имея конницу по бокам. Быстро пошли русские на батареи, овладели ими и двинулись к лагерю. Янычары и спаги встретили их, нападали отчаянно, даже врезывались в кареи с кинжалами, и гибли, отбиваемые штыками и преследуемые конницею. Русские стройно дошли до лагеря турецкого. С высоты загремели русские пушки. Тщетно предводитель турков ободрял их, хотел остановить, удержать -- все в беспорядке предалось бегству. Солнце заходило, когда Суворов вошел в богатый турецкий лагерь и отдал его на грабеж солдатам. Гусары преследовали бегущих; 3.000 турков было убито; несколько сот взято в плен; в лагере досталось победителям 40 пушек и 80 знамен. К ночи подошли остальные войска из корпуса Суворова. На другой день явился Каменский. Он не думал упрекать Суворова в непослушании и поступил гораздо хуже -- приписал успех битвы себе, уведомляя Румянцева о своей славной козлуджийской победе. Румянцев усердно поздравлял, благодарил его, и оскорбленный до глубины души Суворов объявил, что по болезни служить более не может. Он явился в Фокшанах к Румянцеву, снова получил увольнение и отправился в Яссы, решась не возвращаться более под знамена кагульского победителя.
Означим кратко остальные дела кампании 1774 года. Русские обложили Рущук, Румянцев перешел за Дунай и блокировал Силистрию. Каменский, награжденный за Козлуджи орденом св. Георгия 2-й степени, подошел к Шумле. Визирь ужаснулся, думая, что его отрезывают от Царьграда, и 10-го июля в лагерь к Румянцеву явились послы турецкие, а 23-го июля выстрелы с Петербургской крепости возвестили столице о заключении мира с Оттоманскою Портою.
Так кончилась первая, или Румянцевская, война с турками в царствование Екатерины. Туртукай, Гирсово и Козлуджи показали в новом блеске воинские дарования Суворова. Все войско русское видело в нем героя. Умея мирить раздоры страстей, Екатерина не показала никакого неудовольствия Румянцеву за неприязнь его против Суворова, но она не выдала "своего генерала" врагам его. И, когда Каменский был так щедро награждаем за Козлуджи, Суворов на почтовой тележке скакал в Москву по повелению императрицы. Екатерина указывала ему на новый подвиг. Доверенность к нему императрицы была его наградою.
Усмирение Пугачевского возмущения. -- Кучук-Кайнарджийский мир -- Суворов в Крыму и на Кубани.
В славный для России кагульский год, когда Екатерина истребляла оттоманские флоты в Архипелаге и управляла судьбами Польши, не боясь смелого Иосифа и грозного Фридриха, с их сотнями тысяч войска австрийского и прусского, едва заметила Европа внутреннее бедствие России, моровую язву и возмущение народное в Москве. Волнение было ничтожно, произведенное невежеством нескольких изуверов, рассеянное несколькими картечными выстрелами. Не таким являлось смятение, возникшее на берегах Яика и Волги в нерешительное время войны турецкой, явление самозванца, казавшееся непостижимым в основании, но встревожившее Екатерину, когда ее не тревожили полчища оттоманов и замыслы Австрии, Пруссии и Швеции: говорим о возмущении Пугачева.
Вообще край, простирающийся от Оки и Дона на юго-восток, вошел в состав России в позднейшее время. При царе Алексее Михайловиче Воронеж, Пенза, Саратов, Уфа считались еще пограничными городами. Смешение русских бродяг, казацкой вольницы, кочевых и полуоседлых племен калмыцких, башкирских, татарских, киргизских несколько раз было там причиною гибельных возмущений. Там являлись Разины и Булавины, бунтовали башкиры, и калмыки прикочевывали и откочевывали тысячами кибиток. Казалось, что в половине ХVIII века, когда власть царская утвердилась в Оренбурге и очертила к югу сибирскую линию, явления буйного своеволия не могли существовать на Волге и Яике. Но так еще худо была там устроена общественность, так еще слабо было там местное управление, что в самом начале царствования Екатерины началось сильное волнение среди яицких казаков, вольницы, заселившей берега Яика, подобно тому как собратия их заселили некогда Днепровские пороги, а другие казаки засели по Дону. При царе Михаиле Феодоровиче яицкие казаки признали власть царскую, но худо подчинялись они уставам, и когда Малороссия и донцы уже смиренно повиновались общим законам Русского государства, яицкие казаки все еще буйствовали, особливо подкрепляемые изуверством, ибо там, в отдалении, нашли себе приют раскольники, гонимые из других ближайших мест России. С 1762 года, стесняемые строгими постановлениями, яицкие казаки явно забунтовали. Смятение длилось, утихало, вспыхивало снова, а в 1771 году дошло до того, что послано было на Яик войско. Неожиданный успех ободрил мятежников. Жестовое наказание следовало после мгновенного успеха. Они еще раз стихли, но ждали случая, ожидали предводителя, и едва явился среди них отважный мятежник, бунт загорелся снова и разлился с ужасающею силою.
Предводителем мятежников был Емельян Пугачев, донской казак, родившийся в 1729 году. Он отличался храбростью, ловкостью, умом, служил в Семилетнюю войну, был в турецкой войне и после взятия Бендер Паниным, в 1770 году, пожалован был за отличие есаулом. Безумная мысль взволновала душу его. Несмотря на то, что в зверообразном, безграмотном казаке никто не мог бы признать умершего императора Петра III, Пугачев вздумал присвоить себе его имя, явился на Яик и объявил, сперва за тайну, потом явно, видя легковерие невежд, что он император Петр III, что о смерти его пронесли ложный слух и что он пришел в своим верным казакам, поведет их в Москву, сядет на троне, будто бы неправедно у него похищенном, восстановит старую веру, а бусурманов и немцев велит переказнить. Можно вообразить себе подобное явление при Годунове, но в половине XVIII столетия, после десятилетнего царствования Екатерины, оно казалось безумием. Бывают иногда непостижимые явления в летописях народов. На призыв Пугачева откликнулись тысячи: раскольники, беглые русские, киргизы, башкиры, барские холопья сбежались в нему отовсюду. Он овладел несколькими небольшими крепостцами и в октябре 1773 года с 3.000 бродяг и 20 пушками осадил Оренбург, вовсе не готовый к защите. Императрица отправила генерала Карра усмирить волнение. Пугачев разбил его, и вся Волга обуяла мятежом. Везде резали, грабили помещиков и дворян, умерщвляли верных императрице людей. Присылка письма и появление посланных от Пугачева подымали селенья. Личная месть, все страсти и вражды явились нескончаемым источником свирепства. Императрица отправила на Волгу Бибикова, только что возвратившегося из Варшавы. С малым, кое-как набранным войском, ибо русское войско сражалось тогда на Дунае, удерживало Польшу и охраняло шведские границы, Бибиков разбил злодея, когда он, имея уже 25,000 человек, осмелился на открытый бой. Пугачев бежал, но бунт не погас. Бибиков (в апреле 1774 года) неожиданно скончался. "Пугачевшина" (так называли восстание злодея) представила зрелище странное. Преследуемый войском, особливо отрядом Михельсона, храброго полковника, неутомимо сражавшегося против мятежников, Пугачев был всюду разбиваем, но каждое поражение, казалось, увеличивало силы его. Июля 12 Пугачев напал на Казань; зажег и разграбил этот обширный город, бежал от Михельсона, следовавшего за ним по пятам, но возмутил и разграбил Курмыш, Алатырь, Саранск, Пензу, Саратов -- 20.000 вооруженной сволочи опять было у него.
Шутливо писавши к Вольтеру и рассказывая ему, что беседует с Гриммом и Дидеротом, мимоходом упоминала Екатерина в письме своем о появлении "маркиза Пугачева", но на деле она была смущена странными событиями. Всего страшнее были неизвестность и нелепые слухи, что даже в Москве распространяются ужас и смятение от неблагонамеренных толков. Императрица решалась сама ехать на Волгу. Советы канцлера Панина убедили ее не придавать такой значительности бунту презренного самозванца. Но дело было однако ж столь важно, что велено было отовсюду сдвинуть по возможности войска. Надобно было послать для управления ими высшего сановника. Панин указал на младшего брата своего. Покоритель Бендер, по неудовольствиям с Румянцевым и Орловым и по болезни живший в своей деревне, почтительно принял повеление императрицы, но требовал себе помощника. Выбор предоставили ему. Он знал Суворова и указал на него, томимого бездействием в Яссах. По первому требованию Суворов явился в Москве.
Здесь главнокомандующий, князь Волконский, вручил ему тайное, собственноручное повеление императрицы. Восхищенный доверенностью монархини, Суворов писал Панину (октября 13-го 1774 года): "В приезд мой в Москву на кратчайшее время удостоился я получить письмо Е. И. В. Приемлю его с благоговением: посещение милостью сколь благоприятно, столь и велико -- собираю силы доказать мое усердие".
Не медля ни минуты, поскакал он к Панину, по болезни еще не выезжавшему из своей деревни. Получив его приказания и полномочие, Суворов пустился по следам Пугачева, через Арзамас, Пензу и Саратов. Путь из Молдавии в Москву и из Москвы на Волгу Суворов совершил в почтовой тележке, несмотря на осеннее время. Панин, успокоенный приездом своего деятельного помощника, донес императрице, как усердно исполняет ее повеления Суворов. Императрица спешила благодарить его, и в Саратове получил он собственноручное письмо императрицы. "Видя из письма графа Панина, -- писала она, -- что вы приехали к нему так скоро и налегке, что кроме испытанного усердия вашего к службе, иного экипажа при себе не имеете и что тотчас отправились вы на поражение врагов, за такую хвалы достойную, проворную езду весьма вас благодарю. Знаю, что ревность ваша проводником вам служила, и ни малейшего сомнения не полагаю, что призвав Бога в помощь, предуспеете вы истребить злодеев славы отечества вашего и общего покоя, судя по природной вашей храбрости и предприимчивости, но дабы вы скорее нужным экипажем снабдиться могли, посылаю вам 2.000 червонцев".
В Саратове узнал Суворов, что Михельсон еще раз разбил толпы Пугачева под Царицыным и что Пугачев бежал за Волгу и скитается с несколькими сотнями казаков и беглецов по обширным степям между Яиком и Волгою. Известие могло порадовать его, но должно было воспользоваться обстоятельствами и не дать снова усилиться возмущению. Как рядовой офицер, сам решился преследовать его Суворов, не думая о трудах и опасности. Поспешно явясь в Царицын, составил он легкий отряд и принял над ним начальство, ибо никому не смел доверить поимки злодея, уверенный, что пока не будет захвачен Пугачев, зло не искоренится. С 300 пехотинцев, посаженных на лошадей, двумя эскадронами конницы, 200 казаков и двумя пушками, Суворов переправился за Волгу.
Поход был трудный, поспешный, при нестерпимых жарах, среди обнаженных степей, без обоза. Через реку Еруслан Суворов достиг до рек Большого и Малого Узеней, где жили раскольники в скитах. Здесь узнали, что Пугачев уже пойман. Преследуемый со всех сторон он хотел бежать к киргизам, но товарищи его, надеясь испросить помилование и видя невозможность противиться, решились предать его. В одной из крестьянских изб в Узенях задумчиво сидел Пугачев. Оружие его лежало подле него на столе. Три казака бросились на него, осилили, несмотря на отчаянную борьбу, связали злодея и повезли в Уральск. Суворов спешил туда. На пути подвергся он неожиданной опасности. Ночью отряд его сбился с дороги. Завидя вдали разложенный на степи огонь, отправились туда и наехали на толпу киргизов. Хищники, пользуясь смятениями, грабили на Волге и возвращались восвояси. Встревоженные появлением русских, киргизы схватились за свои винтовки, выстрелили в отряд, ранили многих, между прочим Максимовича, адъютанта, который ехал рядом с Суворовым, бывшим впереди. Принуждены были оружием рассея ть толпу хищников. Они разбежались от первых выстрелов. Суворов не думал преследовать их.
В Уральске комендант Симонов сдал Суворову Пугачева. Приказав готовиться в обратный путь, он хотел сам проводить злодея. Сделана была железная клетка; ее поставили на двухколесную телегу и в нее посадили Пугачева, окованного кандалами по рукам и по ногам. Три роты солдат, 200 казаков и 2 пушки взял с собой Суворов и неусыпно надзирал сам во все время пути. В деревне Мостах на Иргизе, ночью сделался пожар. Опасаясь злоумышлений, Суворов не спал до утра и сидел подле клетки Пугачева. В Самаре, после 400-верст-ного перехода по степям, переправились через Волгу, несмотря на бурную погоду, и в Симбирске Суворов представил своего пленника Панину. Под сильным прикрытием повезли Пугачева в Москву, где судили и казнили его 10 января 1775 г.
Поимкою Пугачева не прекратилось смятение. Вся страна от Казани до Оренбурга была разорена, терпела от безначалия, была угрожаема голодом и болезнями. Суворову поручено умирание, успокоение, продовольствие жителей и необходимое преследование злоумышленников. Ему вверили начальство над 80.000 войска, расположенного по Волге. Ум и деятельность Суворова, правосудие, снисхождение к заблудшим долго потом оставались в памяти жителей и заслужили ему благоволение Екатерины, умевшей примирять благосердие с строгостью закона и говорившей, что не всегда наказание должно быть предметом правосудия, но гораздо чаще милосердие к виновному.
В 1775 году Москва увидела зрелище величественное. Екатерина, победительница оттоманов, усмирительница Польши, безопасная от внутренних бедствий, явилась праздновать мир. Co времен Елисаветы древняя столица не видала такого величия и великолепия. Императрица являлась, окруженная двором, послами, полководцами своими, войском -- молчала об ошибках, награждала подвиги; милостям и награде вождям, войску, народу не было счета. Празднества начались благодарением Богу в Успенском соборе и приветом русской царице от лица отечества в Грановитой палате. Имена Задунайского, Чесменского, Крымского увековечили память дел Румянцева, Орлова, Долгорукого. В числе знаменитых русских вождей явился и Суворов, вызванный императрицею в Москву; ему пожалована была шпага, осыпанная брильянтами. Так умела взыскать и оценить заслуги Екатерина. За пять лет бригадир, в 1775 году он был уже генерал-поручик и, кроме других наград, кавалер орденов св. Анны, св. Александра Невского, св. Георгия 2-й степени. Императрица назначила его начальником войск в Петербург. Суворов просил позволения остаться в Москве по домашним делам и прожил здесь и в деревнях своих более года. Он считался на время при корпусе Салтыкова, расположенном около Москвы.
Посвятив жизнь свою военному званию, уже двадцать лет кочуя на полях битв и забывая о светских обществах среди солдат, Суворов не думал об управлении имением и еще менее о семейной жизни, оставаясь холостяком до 40 лет. Странный в обществе, он не мог нравиться женщинам, но престарелый отец уговорил его вступить в супружество, и в 1775 году Суворов женился на дочери сослуживца своего, князя И. А. Прозоровского, княжне Варваре Ивановне, внуке по матери достопамятного фельдмаршала, князя М. М. Голицына. На другой год скончался его родитель. Суворов был тогда в Симбирске. Он приехал в Москву, может быть, думая усладить скорбь и горесть свою в семейной жизни. Но супружество нашего героя не было счастливо. Несмотря на рождение дочери и потом сына, страстно любимых отцом, он расстался с их матерью. Дочь его воспитывалась в Смольном монастыре. Сын оставался при матери. В 1779 году Суворов решался даже просить о разводе. Императрица не согласилась. Может быть, она надеялась, что супруги примирятся. Суворов не хотел более оставаться дома, где не находил счастия. Если и не было войны, он желал быть среди своих ратных товарищей. Супруга Суворова рассталась с ним и жила в Москве. Не смеем обвинять и думаем, что здесь оправдалась истина: гений плохой семьянин, и ужиться с ним могут всего менее его ближние и семьяне...
"Долг императорской службы, -- писал Суворов из Москвы (в ноябре 1776 года), -- столь обширен, что всякий долг собственности в нем исчезает: присяга, честность и благонравие то с собою приносят. Препроводивши почти год довольно спокойно, при новых движениях войск, живо чувствую возросшую к службе привязанность и жаждаю об употреблении меня в службе, которой себя посвятил. Нынешний мой пост того в себе не замыкает и я просился на него временно".
Зимою 1776 года снова началась кочевая жизнь Суворова, и он навсегда отказался от мирной семейной жизни. Когда покоились другие, он не отдыхал. Двенадцать лет, протекших до второй турецкой войны, ознаменованы были его разнообразною деятельностью. Последуем за ним, пока встретим его опять на полях битв.
Кучук-кайнарджийский мир заключил первый период царствования Екатерины. Торжествуя в политике и в войне, она исполнила мысль Петра Великого -- Черное море было доступно русским.
От Петра до Екатерины, с 1711-го по 1774 год, пределы России на юге оставались неизменно прежние: Днепр разделял Россию от Польши, так что правый берег его, кроме Киева, принадлежал Польше, а немного ниже Киева по правому берегу начинались области оттоманские. Польская граница на запад шла отсюда к Каменцу. По левую сторону до Самары берег днепровский принадлежал России. Здесь русская граница на восток простиралась к Донцу, пересекала его и выше донского устья сходила через степи к Каспийскому морю. Все течение Буга, Ингула, низовья Днепра, устье Дона и обширные области от реки Маныча до Кавказа были вне пределов России, считаясь владением оттоманским, хотя после трактата 1675 года турки не имели права строить здесь города и заводить селения, начиная с берегов Буга далее на восток. Таким образом тянулась здесь необозримая степь, где кочевали татары, простираясь в Крым и далее за Азовское море, до Кубани и Кумы; там граничили они с горскими племенами, признававшими, как все татарские орды, власть султана. Только гнездо казацкой вольницы, Запорожская Сечь, заброшена была между татарскими племенами и считалась подвластною России. Русская граница обезопасена была при Елисавете заднепровскими поселениями сербов, под именем Новой Сербии, с городами Елисаветградом и Новомиргородом, а далее, на левом берегу Днепра, так называемою Украинскою линией, рядом крепостей, при коих около Бахмута были опять заселения сербов, под именем Славяно-Сербии; за ними по Дону и далее к Волге шли станицы донцов, и между ними и Астраханью находились кочевья калмыков. Татары, остаток грозных орд Чингис-Хановых, делились на три главные отдела: буджацких -- между Бугом и Днепром на Очаковской степи; ногайских -- между Днепром и Доном и за Доном к Кубани, и крымских -- живших оседло в городах и селениях на Крымском полуострове, древней Тавриде, закрывающей Азовское море и узким Перекопским перешейком примыкающей к заднепровской степи. Там, на древних развалинах греческих и генуэзских городов, были города татар: Бахчисарай, столица ханов, Кафа, Ахмечет, Ахтиар, Козлов.
Уже не опасны были России ни оттоманы, ни татарские орды, но, задвигая от России благословенные прибрежья Черного и Азовского морей, владея богатою Тавридой, татары являлись вечным предметом ссор и междоусобий, тревожили пределы Малороссии, угрожали набегами в случае разрыва с Польшею и Турциею, ибо, жадные до грабежа и добычи, по первому слову султана сотни тысяч татарских всадников выходили в поле. На Фокшанском конгрессе Екатерина требовала за мир с Турциею власти над всем черноморским и азовским побережьем по Дунай. Обстоятельства принудили ее впоследствии уступить, но и притом мир Кучук-Кайнарджийский был обилен важными последствиями: Турция отдала России прежние завоевания Петра Великого -- Азов, Таганрог, и, кроме того, еще крепость Кинбурн, на полуострове, составляющем южный край Днепровского лимана. Приобретения были незначительны, но важнейшее условие заключалось в объявлении всех татар независящими от Турции, с предоставлением им самобытного управления. Россия принимала их под свое покровительство и вследствие этого выговорила себе владение крепостями Керчью и Ениколью, составлявшими ключ Азовского моря. Оттоманы отказались от власти над всем прибрежьем Черного моря от Днестра до Кубани, с правом свободного плавания русским кораблям по Черному морю. Имея Кинбурн, Керчь, Ениколь и Азов, Россия делалась властительницею Азовского и Черного морей, хотя до времени и признавала татар независимыми.
Легко можно было предвидеть следствия. Татары, как покровительствуемые Россиею, передавали ей право прекращать все внутренние волнения и междоусобия между ними. Владея упомянутыми крепостями, Россия имела все средства держать татар под рукою и приготовлять постепенно меры к совершенному покорению Крыма и черноморских прибрежьев. Это то важное дело обратило на себя внимание императрицы после первой Турецкой войны и в течение девяти лет было совершено тихо и мирно, так что ни Турция, ни Европа не смели оспаривать законности владычества русской царицы, а татары не могли противиться политике и силе русской. Суворов был одним из тех, на кого возложено было дело столь важное, требовавшее неусыпного попечения, смелости и еще более осторожной хитрости в запутанных политикою отношениях.
Партия, благоприятствовавшая России, начала тем, что вместо храброго ненавистника России, хана Девлет-Гирея, уговорила крымцев избрать в ханы слабого и малодушного Шагин-Гирея. Он был призван в Петербург, обольстился великолепием столицы, ласкою императрицы и европейскою роскошью. Подкрепляя избрание его, русские войска двинулись на Крымский полуостров в 1776 году под начальством князя Прозоровского. Суворову велено находиться при нем. Русские вступили в Крым и без битвы рассеяли Девлет-Гиреевых приверженцев. Хан бежал в Царьград. Шагин-Гирей был возведен на ханский престол. Суворов охранял Перекоп. Гибельный климат тамошний так расстроил его здоровье, что он принужден был ехать в Полтаву, где открылась у него горячка, и он был долго болен.
Едва оправился он, как получил повеление зимою 1777 г. принять начальство над Кубанскою линией. Желая отделить задонских ногайцев и черкесов от Крыма, предположили устроить ряд укреплений по новой русской границе и защитить их войском, под предлогом, что набеги кавказских горцев нарушают спокойствие русских подданных. Суворов осмотрел все места от Азова до Тамани и распорядился строением небольших редутов между Ениколью и Азовом на каждых 70-ти верстах, с прибавлением между ними малых укреплений. Каждый редут охранялся ротою солдат с двумя пушками. Три тысячи работников выслано было с Дона и всю зиму работа производилась деятельно. Суворов сам был инженером, принужденный между тем отбивать беспрерывные набеги черкесов. Нередко отправлялся он с легкими отрядами навстречу хищникам или, как удалый наездник, пускался в погоню за ними.
Весною 1778 года князь Прозоровский был отозван в Петербург. Суворову поручили войска, стоявшие в Крыму и в низовьях Днепра. Ему предстояло дело затруднительное. Видя русских, безвыходно остававшихся в Крыму, турки тайно сносились со своими тамошними приверженцами и решились, наконец, отправить сильный флот на помощь им, занять главные места, возмутить татар и с помощью их изгнать русских. Суворов проникал намерения неприятелей, но должен был поступать весьма осторожно, уклоняясь от начатия военных действий, распоряжаясь именем Шагин-Гирея, действуя самовластительно, но скрывая власть и не возбуждая ропота между татарами. Он ввел в Крым еще несколько полков, расставил войско и артиллерию во всех опасных местах, захватил под стражу людей подозрительных, не препятствовал другим бежать за Кубань и в Турцию, приехал в столицу ханскую и, пируя в раззолоченных дворцах и розовых садах бахчисарайских, управлял Крымом именем хана. Слыша о выходе в море турецкого флота, состоявшего из 160 судов, в том числе 15 линейных кораблей, Суворов отправился с ханом обозревать приморские места, учредил караулы по берегам и ждал появления турков. В Ахтиаре, там, где ныне возвышаются твердыни Севастополя и где всегда было главное место при-хода турецких кораблей, явились передовые суда оттоманские. Им не позволили войти в гавань, и на вопросы присланных с флота чиновников, почему русские войска занимают Крым и русские корабли находятся в крымских гаванях, вопреки смысла трактатов, коими утверждена независимость Крыма, Суворов ответствовал, что смятения в Крыму заставили хана просить пособия российской императрицы и для безопасности его прислала она флот и войско. Когда спокойствие будет восстановлено, русские очистят Крым, но не допустят теперь высадки турецких войск и входа кораблей турецких в крымские гавани, как явного нарушения трактатов, принужденные в случае насилия отражать силу силою. Хан подтверждал слова Суворова. Несмотря на объяснения, турецкий флот подошел к Ахтиарской гавани, предводимый храбрым Гассаном, капудан-пашою оттоманским. Видя грозные батареи по берегам и всюду неусыпную стражу, турки ничего не смели предпринять. Они просили позволить налить бочки водою. Суворов отказал, боясь ухищрений. Оставалось действовать оружием. Не имея на то приказаний, Гассан не осмелился, плавал еще недели две около крымских берегов и, терпя недостатки и болезни, принужден был отправиться обратно в Царьград.
Между тем предположено было новое важное распоряжение: желая усилить народонаселение по берегам Азовского моря, решились переселить из Крыма армянских и греческих христиан, издревле там обитавших и просивших покровительства императрицы. Хан не смел противиться. Некоторые из его советников заспорили. Именем хана Суворов взял их под стражу, как ослушников ханской воли, и более 20.000 армян и греков в одно лето с имением и стадами своими оставили Крым. Обширные земли отведены были на Дону, близ крепости св. Димитрия Ростовского, где армяне построили себе город Нахичевань, а греки основали Мариуполь и завели колонии по берегам Азовского моря, оживляя земледелием и торговлею дикие пустыни.
Все эти дела требовали деятельности необыкновенной и утомили Суворова, жестоко страдавшего от нездорового крымского климата.
"Не описать вам всех припадков слабостей моего здоровья, -- писал он Потемкину, -- а служба весь сей год была моя в числе рядовых, иначе до успеха не достиг бы; о помощи мне судите по тому, что теперь повелеваю с одним поручиком и одним майором за вестового -- прочие все больны. Горячка с лихорадкой нас в Бахчисарае захватила. Перемените мне воздух -- увидите еще во мне пользу. Я чуть не умер. Найдите мне способ здоровье польготить -- выдумайте, выдумайте, не теряйте времени -- истинно пора -- Бог вам заплатит -- жизнь пресечется -- она одна: я еще мог бы по службе угодить, если бы пожил... -- Мне здесь дела почти нет. Игельштрому пора быть на Кубани, а Рейтеру всего там не управить. Мне за ним через пролив не усмотреть, как бы прозрачен ни был. Есть здесь в запасе князь Багратион -- это последнее. Татары если не подняли носа, то и не поднимут, и ныне наилучше тихи, а был бы хороший командир на Кубани, да позвольте сказать, с двумя генерал-майорами -- одному тяжело: не всякий во все места ускачет. Здесь тако-ж надобно их человека два, в Козлове и на Салгире. Неописанною Божиею милостью христиане выведены. Повертелись было здесь громадные стамбульцы. Но мы хотели сажать их в карантин, не давали им пресной воды, и с неделю, как ушли они в море, уверяют, к Румелии... Ныне, если бы системе быть на прежнем положении, то по миролюбивому сложению нового турецкого министерства, по очевидным турецким неудачам... мор, изнурение... чего бы лучше России дополнительного мира с выгоднейшими кондициями! В начале полезные учреждения в протектованных, вольных здешних областях, несмотря ни на что, двоякие учинить, тако назаворот, с хорошими командующими, но не собственничками. В протектованных дружеских землях для их охранения досталось бы оставить приличные войска; прочие вывести и отвесть -- всюду годятся, хоть до поры пусть отдыхают. Прежним кончу: во мни здесь ныне почти нужды нет..."
Но ему велено было оставаться в Крыму и продолжать устройство тамошних дел.
Суворов зимовал в Козлове (Евпатории) и весною 1779 года собрал сильный корпус войска близ Карасу-Базара, под пред логом смотра, дабы продолжить еще по какой-нибудь причини пребывание русских в Крыму. Видя невозможность устранить Крым от владычества русского, султан признал ханом Шагин-Гирея. Он хотел сохранить еще над ним тень власти, прислав ему, как халиф, или духовный властитель всех мусульман, почетный кафтан и саблю. Суворов не дозволил присланным одеть хана в султанский кафтан и препоясать саблею. Они принуждены были поднести кафтан и саблю просто, как подарки султанские, а не почетные знаки достоинства.
Летом 1779 года русские войска выступили из Крыма, но сильные отряды русских остались в Керчи, Ениволе, Кинбурне, кроме находившихся на Кубани.
В течение нескольких лет, не имея средств сопротивляться, лишенные предводителей, привыкшие к власти русской, благотворной, кроткой, страшной только противникам, крымцы уже не буйствовали. Суворов умел привлекать сердца дружеским обращением, шуткою, подарками, беседовал с мурзами на их языке, весьма хорошо объясняясь по-турецки, и не щадил угощений я подарков. Заслуги его были награждены от императрицы драгоценною золотою табакеркою, с ее портретом, осыпанным брилльянтами. Ему вверено было начальство над войсками, стоявшими в южной Малороссии. Несколько месяцев прожил он в Полтаве. Зимою императрица приказала ему явиться в Петербург. При первой встрече с Суворовым она сняла с себя брилльянтовую звезду александровскую и вручила ему, прося принять в знак памяти об ее дружбе, как выражалась она. Суворову препоручено было новое предприятие, для коего надлежало ему отправиться в Астрахань и принять начальство над войсками по Волге и над каспийским флотом.
Екатерина помышляла о завоеваниях за Кавказом, видя Персию слабою, беззащитною, терзаемою смутами и междоусобиями после смерти Тахмас-Кулыхана. Она хотела возобновить предприятия Петфа Великого, оставленные его преемниками. Суворову надлежало осмотреть Астрахань и Каспийское прибрежье до пределов Дагестана и сообразить способы, коими можно было упрочить за-воевания в персидских областях, присоединение Грузии к России и торговлю русских в Хиву, Бухару и Индию. В марте 1780 года Суворов отправился из Петербурга, прожил лето и осень в Астрахани, собрал подробные сведения о местности и средствах. Донесения его показали невозможность приступить к дальнейшим действиям, когда столь многое надлежало оканчивать ближе.
Зимою получил он начальство над войсками в Казани, с поручением надзирать за устройством областей приволжских, где таились еще следы Пугачевщины.
Не видя решения императрицы по донесениям своим, боясь козней врагов, вредивших ему во всех делах, обращавших в упрек подвиги и службу его в Крыму (как увидим далее), опасаясь, что пребывание его в Астрахани было почетным удалением от дел, Суворов грустил и унывал. "Сверстники мои поступают в управление генерал-губернаторскими местами, -- писал он Потемкину. -- Велика была бы милость, если бы и мне таковую должность поручили и если бы она притом и от военной службы меня не отвлекала: сей службе посвятил я себя и милостью монархини буду ободрен к ежечасному употреблению себя в ней". Не получая ответа и видя, что распоряжения каспийским флотом производятся без сношений с ним, "Воззрите милостиво, -- писал Суворов, -- на двухлетнее пребывание здесь меня, оставленного без команды, безгласного и презренного". Ответ Потемкина, полагавшего пребывание его в Астрахани необходимым, успокоил его. Он прожил там до конца 1781 года, когда императрица повелела ему вести казанскую дивизию войск к устью Днепра: наступал решительный час покорения Крыма, приготовленный его прежнею деятельностью. Несмотря на все предварительные распоряжения, можно было опасаться, что присовокупление обширных черноморских областей и Крыма будет нелегко и громко отзовется в Турции и в Европе. Надлежало действовать осторожно, готовя силы к отпору, если бы потребовалось начать войну.
Предлогом похода русских был бунт крымцев против Шагин-Гирея. Осенъю 1782 года Магмет-Гирей, ближайший родственник хана, возмутил татар. Беглецы крымские явились в Крым из Турции и из-за Кубани. Ничтожный хан бежал в Кафу, оттуда на Дон и просил помощи русских. Весною 1782 года русские войска вступили в Крым, сопровождая Шагин-Гирея. Магмет-Гирей, уже избравший в ханы Багатур-Гирея, старшего брата Шагинова, был схвачен и до приказанию Шагина побит каменьями как возмутитель. Богатур и другой брат Шагин-Гирея, Араслан, были заключены в тюрьму. Шагин-Гирей снова царствовал в Бахчисарае, и имя его на ханских монетах возвещало еще его царствование в 1194 году эгиры, когда уже едва ли можно было назвать царствованием правление Шагина под опекою русских и под штыками русских полков. Русские войска уже не выходили из Крыма, занявши Ахтиар, под предлогом, что турецкий флот снова явился близ Крыма и даже высадил небольшой отряд на Тамань.
Действиями в Крыму распоряжал генерал де Бальмен. Суворов находился в Азове, начальствуя над кубанским корпусом, состоявшим из 12 батальонов пехоты, 20 эскадронов конницы и 6 казачьих полков. Кроме войск в Крыму и на Кубани, отдельные корпуса собраны были в Подолии против Хотина, под начальством князя Н. В. Репнина; в Умани, под начальством И. П. Салтыкова; на Кавказской линии, под начальством П.С. Потемкина. Всеми войсками предводительствовал человек достопамятный, по окончании турецкой войны возвысившийся среди других государственных мужей двора Екатерины. Через немного лет самовластительно управлял он делами политики и войны --
Решитель дел в войне и в мире,
Могущ, хотя и не в порфире,
по словам поэта, сказавшего, что знаменитый царедворец умел взвесить мощь росса, дух Екатерины, и, опираясь на них, хотел бросить гром на твердыни византийские. Этот правитель русского государства был Потемкин.
Препоручения, коими Занят был Суворов с 1775-го и в следующие за тем годы, принадлежали к обширной системе действий, душою коих был Потемкин. Необходимо обратить здесь внимание на временщика при дворе Екатерины, ибо без того неполны и непонятны будут дела, следствием коих была вторая турецкая война, и самая война эта, составившая второй период царствования Екатерины.
События до второй турецкой войны. -- Потемкин, -- Покорение Крыма. -- Путешествие Екатерины в Тавриду. -- Суворов генерал-аншеф.
Мы видели Потемкина в битвах первой турецкой войны, под знаменами Румянцева. Никто не оспаривал у него личной храбрости, но общая молва обрекала его на бездарность как начальника войск; порицали характер его, ленивый, беспечный; смеялись над его честолюбием неограниченным и, уважая в нем только любимца императрицы, считали его изнеженным царедворцем и избалованным сыном счастия.
История возвышения Потемкина любопытна. Бедный дворянин Смоленский, родившийся в 1736 году, худо учившийся, странный мечтатель, долго не решался Потемкин при начале поприща жизни, что ему выбрать: идти ли в монахи, или вступить в военную службу - избрать предметом честолюбия своего сан митрополита, или чин фельдмаршала? Далее даже и сам он не смел ничего ожидать. Исключенный из московского университета за нехождение на лекции, он вступил в гвардию, был вахмистром в день восшествия на престол Екатерины, а через полгода -- камер юнкером, через пять лет -- генерал-майором. В первый раз находившись в битве под Хотином в 1769 году, он получил в 1770 году крест Георгия 3-й степени за битву при Ларге, где главный труд русским был догонять бежавшего неприятеля; командовал корпусом в 1771 году, наделал ошибок и произведен был в генерал-поручики. После неудачных действий под Силистриею в 1773 году, оскорбляясь, что его обошли наградами, Потемкин уехал в Петербург. Здесь честолюбие его могло утешиться: возвышение его было изумительно, награды сыпались на него. Через два года он был уже генерал-адъютантом, генерал-аншефом, вице-президентом военной коллегии, командиром всей легкой конницы и нерегулярных войск, графом Российской, светлейшим князем Римской империи, кавалером андреевского ордена, Георгия 2-й степени, орденов прусских, шведских, датских, польских. Не исчисляем дальнейших почестей Потемкина. Он получил звания сенатора, подполковника гвардии, шефа полка и стал выше всех, когда Орловы были удалены и Панин умер. Великолепные дворцы, обширные поместья дарила ему императрица. Он получал 150.000 рублей жалованья, жил в Зимнем Дворце и видел униженными перед собою всех вельмож, дипломатов, старых сановников, прежних товарищей и начальников, не знал счета своим богатствам, говорил презрительно, что отказался от звания герцога курляндского, предложенного ему императрицею, и мог бы, но не хочет быть королем польским. Чего же хотел он? Имени человека великого, оправдания подвигами неслыханных наград: жаждал чести себе, славы Екатерине, блага России. По окончании первой турецкой войны начались дела Потемкина. Тогда вполне раскрылись его дарования необыкновенные, его характер, изумлявший противоположностями, смешение внешней беспечности и внутренней деятельности, европейской образованности и азиатской дикости, блеска и неопрятности, умения изумлять умом и желания казаться грубым невеждою.
Таков был Потемкин. Не ошибались, когда почитали его неспособным к предводительству войсками, но ошибался тот, кто полагал, что Екатерина была слишком пристрастна к своему любимцу. Так мог говорить только не знавший дел Потемкина. "Всемогущая рука единовластителя, -- говорит Карамзин, -- одного ведет, другого мчит на высоту; медленная постепенность -- закон для множества, но не для всех". Осудим ли за то? Пусть будут любимцы царей Потемкины и пусть будут они всемогущи.
Любя славу и величие, как любила их Екатерина, Потемкин думал, что европейскую силу России всего более умножит прочное устройство сил воинских, скрепление внутренних частей государства и утверждение России на юге, по берегам Черного моря, при слабости Турции, когда Россия возобладает черноморскими прибрежьями и будет иметь там сильный флот. Потемкин мечтал даже, что Россия может после того отбросить турков из Европы в Азию, подчинить себе Закавказье, покорить Эллинский полуостров, раздвинуться в Персию и Индию, уничтожить Польшу, -- и если бы Европа захотела противиться таким домашним распоряжениям русской царицы, Россия в состоянии будет вызвать на бой Европу. Всею деятельностью ума, всею силою средств России приступил Потемкин к исполнению своих предприятий. Доверенность императрицы к нему была бе8предельна. По данному единожды полномочию, простая записка Потемкина исполнялась как царский указ: он никому не давал отчета, кроме Екатерины. Собственно Потемкин занимался судьбою южной России, отношениями Турции к России, устройством войска и черноморского флота, но с этими обширными предметами столь многое было связано: внутреннее управление, политика России в Европе, все части государственного управления, что во все время о 1775 года по 1791 год Потемкина можно было назвать самовластным правителем России.
Обозначим здесь несколько главных черт, могущих показать сущность преобразований, произведенных Потемкиным,
Предприняв присоединить к России черногорские берега и кавказские угорья, Потемкин с властию правителя всей южной России от Астрахани до польских границ сначала укрепил пределы России городами, заселил степь переселенцами, уничтожил гнездо буйных запорожцев, преобразовал другие казацкие войска и, постепенно приготовляя покорение Крыма усилением власти русской в Крыму, заложил пристань русскому флоту в устье Днепра (Херсон). Войска русские преобразовывались и дополнялись. Пределы около Кавказа заслонились новыми крепостями (Ставрополь, Александров, Георгиевск, Екатериноград, ряд редутов к Дону от Тамани). С Грузиею ведены были переговоры о подданстве; предполагаема была экспедиция в Персию; шли переговоры с Турциею и Австриею.
Среди этих трудов и предприятий Потемкин казался по-прежнему роскошным, беспечным царедворцем, жил в Петербурге, иногда посещал области, ему подведомственные, и являлся в своем Екатеринославль, -- но все видел он, знал, предусматривал, руководил своим умом. Поставленный выше всех других вельмож, он не мог никому завидовать и презирал частные и личные отношения. Перед ним уничтожился Румянцев, которому предоставил Потемкин гордиться славою Кагула и почетным званием малороссийского генерал-губернатора и начальника войск в южной России. Чувствуя, что его политическое и военное поприще кончено, скрывая свое негодование, видя невозможность преобороть власть Потемкина, Румянцев обращал гнев свой на людей, подозреваемых им в приверженности к Потемкину. В числе таких, особенно гонимых им, людей, был Суворов, ненавистный ему после первой турецкой войны, когда Екатерина оградила его своею милостью от гонений Румянцева.
Вероятно, что самое назначение Суворова при укрощении Пугачевщины происходило под влиянием Потемкина. По крайней мере с тех пор Суворов пользовался особенным покровительством Потемкина, прибегал к защите его от всяких преследований и, состоя под начальством Румянцева, относился во всех случаях к Потемкину. Есть предание, что почитая Суворова храбрым и искусным генералом, Потемкин долго однако ж считал его странным чудаком, "роме войны ни к чему негодным. Екатерина хотела разуверить Потемкина, призвала в себе однажды Суворова и начала рассуждал с ним о делах государственных, когда Потемкин слушал, стоя скрытно за ширмами. Восхищенный умом Суворова, Потемкин не вытерпел, выбежал из-за ширм, обнял Суворова и поклялся ему в дружбе. Рассказ невероятный, несообразный с характером ни Суворова, ни Потемкина, который мог узнать Суворова, служа с ним в первую турецкую войну. Предвидя неудовольствия, когда Румянцев назначил его в крымский корпус, в 1777 г., подчинив Прозоровскому, Суворов писал Потемкину (из Ахмечети, в июле 1777 года): "здесь мне нечего ждать, и велика была бы милость, если бы препоручили вы мне отдельный корпус". -- Когда по выздоровлении своем после крымской лихорадки, бывши в Опошне (близ Полтавы), Суворов получил приказ Румянцева опять отправиться в Крым, он писал Потемкину (в ноябре 1777 года): "в службе благополучие мое зависит от вас! Граф П.А. опять посылает меня в Крым -- не оставьте покровительством!" Потемкин перевел Суворова начальником над Кубанскою линиею и устранил от власти Румянцева. Мы видели, какие важные дела предлежали в Крыму в 1778 году -- угрожение турков высадкою, прекращение смятений, переселение греков и армян из Крыма. Суворов был тогда послан в Крым вместо Прозоровского уже по воле Потемкина. Имея тайные повеления, он поступал смело и решительно. Мы не поверили бы, если бы не имели бесспорных доказательств, что герой Кагула унизился тогда до мелкой, ничтожной интриги против Суворова. Не зная тайных повелений, данных ему, он противился своевольным, как он думал, распоряжениям Суворова, писал к хану, останавливал переселения крымских христиан, требовал строгого отчета, даже поощрял низких клеветников, уверявших, что Суворов грабит Крым, допускает своевольство солдат, берет подарки от хана. В тайной записке Потемкину Суворов с негодованием и прискорбием опровергал клеветы. "Говорят, -- писал он, -- будто я сказал, что иду завоевать Крым. Нет! я хвастаю только тем, что сорок лет служу непорочно. Говорят, будто я требовал у хана -- стыдно сказать -- красавиц, но я, кроме брачного, ничего не разумею. Говорят, будто я требовал: аргамаков, а я езжу на подъемных; лучших уборов -- да ящика-то у меня для них нет; драгоценностей -- да, у меня множество брильянтов из высочайших в свете ручек; индейских парчей -- а я, право, и не знал, есть ли они в Крыму!" Суворов не скрывал и имен клеветников и, горько жалуясь на Румянцева, "фельдмаршала я непрестанно боюсь, -- писал он. -- По выводе христиан порадовал было он меня письмом к хану, а после прислал другое, где меня ему выдает. Кажется, такое дело низковато. Мне пишет он будто из облака! Только все поздно: христиане выведены, а его распоряжения успеху были бы явною помехою. Боюсь я его сиятельства, очень боюсь! Хотя бы уже он, купоросность отлагая, равнодушно смотрел лучше в конец или терпеливо ждал бы его. А то по мечте какой-то из Илиады, особливо, Боже сохрани, в прицепке по мнимым неудачам, выбьет он мне из своих Вишенок (имя деревни, где жил тогда Румянцев) костьми и мозг, и глаза... Преподания его обыкновенно после илиадного экстракта брань, иногда облеченная розами. Дрожал я за Ахтиар, ибо от него о том не имел ни слова, кроме темных амблемм. А потом на конце похвалил, будто я его повеления выполнил! Дрожу и ныне по христианам, ибо в производстве кроме брани ничего не было, а в С. Петербурге красно отзываться великому человеку можно! И за турков боюсь чего-нибудь. Не освещаются ли ныне и прежние мои невинные страдания, происходившие только от неожиданных мною успехов? По общему правилу, судьба и воля: последняя в мерах человеческих, а первая в благословении Божием. У тварей нашего рода отнимающие время пороки мною не обладали: и начал я жить от мушкета!"
Потемкин защищал своего любимца и перевел его в Астрахань. Когда наступало решительное мгновение покорить Крым, Суворов был опять призван Потемкиным на место действия. Ему поручили дело, где наиболее требовались деятельность и смелость, именно кубанский корпус, то есть войска, занимавшие восточный и южный берега Азовского моря. Первый и второй корпуса, Салтыкова и Репнина, близ Умани и Хотина, были только наблюдательные за движениями Турков, а равно и корпус П. С. Потемкина на Кавказской линии; третий корпус, стоявший в Малороссии, был резервный. При четвертом, действующем, где начальствовал де Бальмен, находился сам Потемкин. По занятии Крыма войсками, когда флот русский из Азова, Керчи, Ахтиара и Николаева окружил крымские берега, всякое сопротивление крымцев сделалось невозможно. Но можно было опасаться, что подкрепляемые турками, из Анапы, надеясь на пособие кавказских горцев, усиленные беглецами из Крыма и кочуя на привольных степях, ногайцы воспротивятся распоряжениям русского правительства. Движения ногайцев должен был наблюдать Суворов, поступая с ними дружелюбно, но готовя оружие и предупреждая враждебные замыслы. Корпус его состоял из 12 батальонов пехоты, 20 эскадронов драгунов и 6 казачьих полков; 24 большие орудия были при нем.
Зимою 1782 года происходили переговоры с Шагин-Гиреем и его царедворцами, мурзами и духовенством татарским. Они должны были добровольно покориться России. Предложили хану жить, где ему угодно, в России или в Турции, получая от Русского правительства 200.000 рублей жалованья и оставляя при себе гарем и двор свой. Крымцам обещаны были свобода мугаммеданской религии, подтверждение прав, безопасность имений.
Красноречие золота и страх оружия русского решили сомнения, когда буйных противников уже давно не было в Крыму.
Летом 1783 года совершилось разрушение Крымского царства, последнего остатка владычества монголов в Европе. В мае Суворов ездил в Херсон, отдал отчет Потемкину в переговорах своих с ногайцами и возвратился в Азов, где торжественно разыграно было историческое позорище покорения ногайцев со всею полудикою азиатскою поэзиею.
Укрепив войсками пограничные редуты и крепости, от Тамани до Азова, Суворов назначил для собрания ногайцев городок Ейск, на юго-восточном берегу Азовского моря. Туда съехались три тысячи ногайцев. Суворов предложил им условия, на которых Шагин-Гирей слагает с себя звание ханское и передает русской императрице владычество над всеми татарскими ордами. В числе ногайцев были Муса-Бей, султан Чамбурлукской орды, и Галлиль-Эффендий, султан орды Гедисанской, оба приверженные России и друзья Суворова. Они умели убедить своих подвластных и товарищей не противиться судьбе Божией и воле ханской. Пир на степи заключил переговоры. Суворов успел уговорить ногайцев не только покориться, но даже убедил многих султанов переселиться с Кубанской степи на раздольные кочевья за Волгою. Положено было съехаться всем ногайцам в Ейск к 28-му июня, дню вступления на престол императрицы, выслушать отречение Шагин-Гирея и присягнуть в верности русской царице.
В назначенный день степь вокруг Ейска покрылась татарскими кибитками. Суворов придал сколько можно более торжественности празднику. Русское войско стояло под ружьем. После обедни в полковой церкви Суворов со своим штабом явился в кругу ногайских предводителей. Торжественно читан был манифест Шагин-Гирея, где отрекался он от своего ханства и передал власть русской императрице. Все ногайцы присягнули на коране в верности новой властительнице и привели к присяге своих подвластных. Многим мурзам объявлены были чины штаб и обер-офицеров русской службы. Начался пир. Сто волов и 800 баранов было сварено и изжарено, и при пушечной пальбе и звуках полковой музыки, с коими сливались восклицания татар, ура русских и заунывные звуки татарских песен и волынок, более шести тысяч ногайцев засели на разостланных коврах. Суворов и русские офицеры и солдаты угощали своих гостей. Забывая заповеди корана, гости дружно осушали кружки с вином и пивом. Пир заключили конские скачки. На другой день, в именины наследника, угощение возобновилось. Ногайцы отправились восвояси, повторяя клятвы верности.
Так совершено было покорение обширных областей черноморских. Крым был переименован Тавридою и подчинен Потемкину. Заслуги Потемкина награждены были чином фельдмаршала, званием президента военной коллегии и шефа кавалергардского полка. Труды Суворова наградила императрица орденом св. Владимира 1-й степени, учрежденного за год перед тем. "Усердная и ревностная служба ваша, доказанная искусством в части вам порученной, -- писала императрица в рескрипте, -- особливое радение в делах, вам вверенных, а наипаче исполнение предлежавшего вам по случаю присоединения кубанских народов к империи Российской обращают на вас наше внимание и милость".
Всю казалось тихо и покойно в Крыму, но опасения касательно ногайцев оправдались. Далеко не общее было их согласие, и упреки товарищей вскоре заставили многих присягнувших императрице раскаяться в своей поспешности. Первым зачинщиком волнения явился легкомысленный Шагин-Гирей, презираемый бывшими подданными ого и угрожаемый проклятием духовенства мусульманского за покорность иноверным гяурам. Закубанская сторона возмутилась. Напрасно Муса-Бей и Галиль-Эффендий удерживали ногайцев. Начались кровавые междоусобия. Муса-Бей был ранен в битве с мятежниками. Бунт разлился по Ейской степи. Ногайцы, шедшие на поселение за Волгу и уже находившиеся близ Дона, обратились на прежние кочевья. Среди горских народов явился изувер Ших-Мансур и возбуждал их в восстанию именем Бога и Мугаммеда. Отважный наездник, султан Тай, провозгласил ханом ногайским племянника Шарин-Гиреева. Наконец, сам Шагин-Гирей бежал из Крыма и явился среди мятежников.
Но, пируя с ногайцами, Суворов предварительно принимал охранительные меры против своих друзей. Когда ногайцы поворотили обратно от Дона, их встретило русское войско и рассеяло полчища их, так, что более 500 татар легло на месте; остальные ушли за Кубань, оставя русским семейства свои, жен, детей, имения и стада: более 30.000 лошадей, 40.000 штук рогатого скота и 200.000 овец досталось в добычу русским. Султан Тавр бросился на Ейск, с 10.000 ногайцев. Три дня осаждал он этот городок, но был отбит и бежал за Кубань.
Суворов верно расчел, что быстрый удар мгновенно уничтожит волнения. Он решился сам идти за Кубань, назначил сборное место войску в Копыле, неподалеку от впадения Кубани в Черное море, и собрал там 16 рот пехоты, 16 эскадронов драгунских и 4 казацких полка; при них было 24 пушки; 6.000 казаков, с атаманом Иловайским, отправились прямо из Черкасска к устью Лабы, впадающей в Кубань, там, где, как слышно было, закочевали главные скопища ногайских мятежников.
Осторожно повел Суворов войско от Копыла по берегам Кубани. Русские прошли более 200 верст, идя по ночам, отдыхая и укрываясь от неприятелей днем. При начале похода прислан был из Анапы турок, с вопросом анапского паши о том, какие собрались войска на Кубани и куда они идут. Ему отвечали, что идет небольшая команда на Кавказскую линию. Близ селения алтукайских черкесов высыпали в поле черкесские всадники и хотели сражаться. Суворов взъехал на крутой берег и повелительно приказал бегу, предводившему всадниками, не стрелять, если он не хочет погибнуть. Черкесы не смели ослушаться приказа. Близ впадения Лабы в Кубань, с высокой горы Суворов завидел признаки обширного кочевья. Здесь соединился с ним Иловайский, пройдя прямо из Черкасска 500 верст. Кубань по слиянии с Лабою раздвигается почти на две версты в ширину, но весьма мелка. Войско переправилось в брод. Патронные и пороховые ящики солдаты несли на плечах; пушки перекатили по дну реки. Более затруднительна была переправа через болота, находящиеся в шести верстах за Кубанью. перейдя семь верст далее, захватили ногайский отряд, и рано утром, близ развалин старинной крепости Керменчука, напали на кочевья ногайцев. Битва была непродолжительна, но татары дрались врассыпную, гонимые русскими. Суворов преследовал бегущих неутомимо. В 14-ти верстах от места битвы, близ Сарасского леса, находилось главное ногайское кочевье. Здесь съехались и союзники ногайцев, темиргойцы и наврузы. Они хотели сражаться, но не выдержали огня артиллерии, хотя отчаянно бросались со своими шашками на русских. Преследование неприятеля продолжалось на другой день. Поражение было ужасное. Более 4.000 ногайцев и черкесов захвачено было в плен; места битв и все окрестности были покрыты трупами. Ногайцы рассеяны совершенно; остаток их погиб в бегстве; множество беглецов было перерезано и полонено черкесами враждебных племен. Когда русские отдыхали после трудного похода и битв, явились многие из ногайцев с покорностью, обещая возвратиться на прежние кочевья. Отправив войско обратно через Копыл, а Иловайского на Дон, Суворов решился идти прямо на Ейск с эскадроном драгунов, полком казаков, несколькими ротами пехоты и двумя пушками. Поход был чрезвычайно затруднителен по протяжению степей около 300 верст. Через речки и болота настилали мостики из камышей и дерна. В продовольствии был такой недостаток, что в последний день похода припасов вовсе не было. Казалось, труды радовали Суворова.
Страшный урок, данный мятежникам, был так поучителен, что все ногайцы, уцелевшие от побоища, смиренно покорились России. Так султан погиб за Кубанью. Его сообщники явились в Ейск. Суворов объявил им прощение. Шумное пированье следовало за примиреньем. В числе почетных гостей находился Муса-Бей. Ему было тогда около ста лет от роду, но он был еще так бодр, что на скачках не уступал молодым удальцам и даже вздумал жениться. Суворов купил у казаков пленную красавицу черкешенку и подарил ее своему другу, восхищенному столь неожиданным подарком.
Весною 1784 года возвратился в Крым Шагин-Гирей с покорною головою. Его не думали наказывать и с почестью перевезли в Воронеж. Тоскуя в почетном плену, он просил дозволения ехать в Царьград. Рады были избавиться от него и дозволение дали охотно. Но султан не впустил несчастного Шагина в Оттоманскую столицу. По его приказанию, хан был отвезен в Родос и там удавлен.
По водворении спокойствия между кубанцами Суворов жил в крепости св. Дмитрия Ростовского, где находилась главная квартира кубанского корпуса. Не предвидя войны и желая устроить свое имение, он просил Потемкина о временном отпуске. Потемкин поручил ему владимирскую дивизию. Суворов избрал для пребывания свое поместье, село Ундолы, находящееся недалеко от Владимира по сибирской дороге. Здесь пробыл он более года. Лет двадцать тому жители еще показывали аллею, насажденную тогда Суворовым. Живы еще были старики, рассказывавшие множество подробностей о житье бытье своего помещика и его беспрестанных проказах. Одетый в холщовую куртку, он бегивал по селу, беседовал с крестьянами, пел и читал в церкви и сам звонил в колокола. Но жизнь деревенская, когда все начинало снова готовиться к битве, была не по душе Суворову. Боясь, что его забудут в деревне, он просил о переводе в действующую армию, желая хоть умереть на поле битв. "Смерть на постеле -- не солдатская смерть!" говаривал он. "Еду в свою деревню, -- писал он Потемкину в июне 1784 года, -- но приятность праздности не долго меня утешить может. Исторгните меня из оной поданием случая по службе, где могу я окончить с честию мой живот!" Через полгода просьба Суворова была еще убедительнее. "Истекающий год прожил я в деревне (писал он из Ундол, 10-го декабря 1784 года) в ожидании команды, где бы ни получил ее, все равно, хоть в Камчатке. Служу больше сорока лет, и мне почти шестьдесят лет, но одно мое желание -- кончить службу с оружием в руках. Долговременное бытие мое в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей. Препроводя мою жизнь в поле, поздно мне к свету привыкать. Наука осенила меня в добродетели: я лгу как Эпаминонд, бегаю как Цезарь, постоянен как Тюренн, праводушен как Аристид. Не разумея изгибов лести и ласкательств, моим сверстникам часто бываю неугоден, но никогда не изменял я моего слова, даже ни одному из неприятелей. Был счастлив потому, что повелевал счастием... Исторгните меня из праздности -- в роскоши жить не могу..."
Потемкин и без напоминаний Суворова помнил об нем. В начале 1785 года Суворова назначили командиром петербургской дивизии. Императрица встретила его милостиво, призывала к себе и советовалась с ним. В сентябре 1786 года он был пожалован в генерал-аншефы. Ему велено было принять начальство над корпусом, расположенным около Кременчуга на Днепре. Екатерина хотела сама обозреть новые страны, присоединенные к России после покорения Крыма и упроченные неутомимыми трудами и умом Потемкина. Много других важных причин было путешествию императрицы.
После покорения Крыма и усмирения Кубани Потемкин довершал все начатое им. В 1783 году Грузия признала власть России. В 1785 году флот русский на Черном море состоял уже из 50 с лишком судов, с 13.000 войска и экипажа. Главный порт был в Севастополе. В Херсоне была устроена верфь. На Днепре, близ порогов, определено воздвигнуть обширный губернский город. Сотни тысяч переселенцев из России, из Крыма, с Кубани заселили Новороссийский край. Запорожцы назначены были к заселению прежних кочевьев ногайских между Кубанью и Азовским морем. Важные политические изменения произошли в эти годы в Европе.
Внутренние волнения во Франции при добродетельном, но слабом короле Людовике ХVI-м и война Англии с ее Американскими колониями отвлекли и почти уничтожили на время влияние этих обеих держав на дела Европы.
Тем важнее являлась Россия, укрепленная миром, обладанием черноморских пределов и сильною армиею, состоявшею из 300.000 конницы и пехоты. На тешенском конгрессе 1780 года, где споры Австрии и Пруссии решились посредничеством России, Иосиф видел необходимость приобресть дружбу России всякими пожертвованиями. Смерть императрицы Марии Терезии и восшествие Иосифа на императорский престол давали ему полную свободу. Он все еще хотел померяться силами с Фридрихом и, стараясь укрепиться союзом русской императрицы, решился ехать в Россию, дабы личным знакомством утвердить союз с северною Семирамидою. Торжественна была встреча римского императора, явившегося смиренным странником в Москве и Петербурге. Иосиф не обманулся. Путешествие его так польстило императрицу, что она наградила его своею дружбою. Крепкий союз утвердил взаимные выгоды России и Австрии. Старый Фридрих встревожился и сопротивление предприятиям Иосифа и намерениям Екатерины было последним делом его достопамятной жизни. Он скончался в 1786 году, передавая наследникам своим мысль об опасности допустить дальнейшее усиление Австрии и России: здесь было начало общего союза против Екатерины и Иосифа. Франция, Англия, Пруссия, решились противопоставить им хитрость дипломатики и силу оружия. В союз с Пруссиею вступил Густав III. Хотели снова возмутить Польшу и возбудить к войне Турцию. Предполагая осмотреть новые земли своего государства, Екатерина пригласила Иосифа участвовать в ее прогулке. Станислав также хотел о многом лично объяснитъся с нею. Он давно не видался с Екатериною, и им было о чем поговорить, когда участь Польши зависела от воли Екатерины.
Никогда, ни прежде, ни после, не являлась Екатерина в таком блеске и величии. Многочисленный двор, европейские министры, русские полководцы окружали царицу. Вся Россия подвиглась навстречу. Казалось, не земная властительница, но полубогиня обозревает страны, вверенные Провидением ее власти. "Как вам нравится мое маленькое хозяйство?" шутя говорила Екатерина Сегюру и принцу де Линю, любезнейшим остроумцам своего времени, сопровождавшим ее в путешествии, указывая на великолепные освещения городов, тысячи народа, выходившие навстречу, блестящие ряды войск, живую деятельность и пленительные картины мест, коими проезжали. Путешествие началось зимою. Января 29-го императрица через Белоруссию прибыла в Киев. Сюда явился Потемкин. С ним был Суворов. Пиры, увеселения, милости народу ознаменовывали каждый шаг русской царицы. Киев казался столицею, куда съехалось вое, что было знатного и богатого в России и Польше. Малороссияне, поляки, татары, запорожцы, греки, армяне, сербы приветствовали здесь свою монархиню. По вскрытии Днепра путешествие продолжалось водою, в раззолоченных, украшенных резьбою и пестрыми флагами галерах, где роскошные помещения и драгоценные уборы заставляли забывать, что путь шел среди земель, недавно бывших пустынями. В двенадцать лет возникли здесь города и селения. Довольство жителей являлось в опрятстве домов, цветущих садах, полях, засеянных хлебом, бессчетных стадах, щегольском наряде жителей. В Канев приехал к императрице Станислав со своим польским двором. Его встретили громом пушек. Почтительно снял он шляпу, приближаясь в раззолоченной лодке к императорской галере. Дружеский привет ожидал его. Несколько дней Станислав был почетным гостем императрицы, хотя все заметили грусть его при отъезде. Едва удалился он, пришло известие о скором прибытии Иосифа. Императрица поехала на встречу своего союзника. Увидя карету императрицы, Иосиф остановился на дороге и приветствовал ее низким поклоном. Он сопровождал императрицу в путешествии по Крыму. С высот Инкермана указывала ему Екатерина на новый флот свой, белеющийся на волнах Эвксина, и с улыбкою дала заметить на торжественных вратах в Херсоне надпись: "Путь в Византию".
Среди беспрерывных пиров и увеселений Екатерина и Иосиф положили общими силами воевать Турцию. Интриги Англии, Франции и Пруссии довели слабоумного Абдул-Гамида до неприязненных отношений к России. Швеция и Пруссия обещали ему пособие, уверяя, что Польша не замедлить восстать на помощь. Утвердив договором за Россию Крым в 1787 году, грозно требовал он восстановления прежнего порядка дел, независимости Крыма, отдачи Турции черноморских берегов. Ответ Екатерины можно было предвидеть.
В Полтаве, стоя на высоком холме, называемом Шведскою могилою, когда войска маневрировали, представляя примерный вид Полтавской битвы, Екатерина задумчиво произнесла, смотря на полтавское поле: "Одно мгновение решает судьбы царств!" Здесь расстался с нею Потемкин. Титул Таврического был новым свидетельством милостей к нему императрицы. В Москве праздновала Екатерина двадцатипятилетние своего царствования. В день кучук-кайнарджийского мира возвратилась она в Царское Село. Через месяц уже гремела война там, где недавно видели великолепный поезд императрицы русской. Потемкин спешил распорядить войском и флотом. Несколько времени жил он в Кременчуге и потом отправился в свои деревни на границах Польши.
В числе приближенных особ, окружавших императрицу, находился Суворов. Он приехал в Киев с Потемкиным и шутил среди гостей и царедворцев, не боясь угрюмого Румянцева. Станислав встретил его, как старого знакомого. В Кременчуге Екатерина любовалась маневрами войск, предводимых Суворовым. Он сопровождал императрицу в Херсон. Здесь нечаянно подошел к нему какой-то австрийский офицер без всяких знаков отличия: то был Иосиф. Суворов говорил с ним, притворяясь, будто вовсе не знает, с кем говорит, и с улыбкой отвечал на вопрос его: "Знаете ли вы меня?" -- "Не и смею сказать, что знаю", и прибавил шепотом: "говорят, будто вы император римский!" -- "Я доверчивее вас", отвечал Иосиф, "и верю, что говорю с русским фельдмаршалом, как мне сказали".
Пока продолжалось путешествие императрицы по Крыму, Суворов готовил войско для встречи ее в Блакитной, в 70 верстах от Херсона. После маневров здесь он присоединился к свите ее и в Полтаве на прощанье получил от нее на память драгоценную табакерку, осыпанную брильянтами. Из Полтавы сопровождал он Потемкина в Кременчуг и польские его деревни и с важными поручениями поспешил в Херсон. Августа 19-го русский флот сходился с турецким, в тот самый день; когда Порта объявила в Царьграде войну России. Сентября 7-го был издан манифест императрицы о турецкой войне. Суворов стерег неприятелей, и 1-го октября первая битва и первая победа русских огласили берега Черного моря.
Через 12 лет после кучук-кайнарджийского мира начиналась вторая турецкая война, далеко затмившая первую, Румянцевскую. Звание главнокомандующего принадлежало в течение ее Потемкину, но героем этой войны был Суворов. В первый раз вполне показал он тогда свой военный гений, утвердил молву о своей непобедимости, развил свою тактику и стал в ряду первых полководцев своего времени. Любопытно обратиться здесь назад, взглянуть на жизнь Суворова до того времени и на характер и место его среди других современников в то время.
В 1787 году Суворову совершилось пятьдесят восемь лет. Он был уже в летах преклонных, казался хилым, с его седою, покрытою редкими волосами головою и морщиноватым лицом, сгорбленный, при маленьком росте. Но он был крепок, здоров, проворен, неутомим, ловко ездил верхом, легко переносил труды, бессонницу, голод, жажду. Голубые глаза его сверкали умом. Странности его никого не удивляли, ибо ему уже нечего было прикрывать ими: офицер на 25 году, бригадир на 40-м, в восемнадцать лет потом перегнал он многих товарищей, был генерал-поручиком с 1774-го, генерал-аншефом с 1786 года. Если оставались еще немногие старше его чинами, бесспорно первый был он в мнении императрицы, всесильного Потемкина, всего войска, даже народа, видевшего Суворова всюду -- в Пруссии, Польше, Крыме, на Волге, Кубани. Непобедимость его и тогда уже сделалась поверьем солдатским и народным. Странности его рассказывали, как диковинку, преувеличивая их, говоря, как он бегает, прыгает, поет петухом, говорит правду всякому, ходить зимою без шубы, ездит перед войском в дедушкиной шинели. Причуды эти, повторяем, никого не могли обмануть, но Суворов уж так привык к ним, что не мог от них отказаться. "Вот человек, который хочет всех уверить, что он глуп, и никто не верит ему!" говорил, угрюмо улыбаясь, Румянцев. Среди великолепной свиты императорской Суворов проказничал, как везде, и изумлял своею оригинальностью чужестранцев. Умный Сегюр писал об нем, как о гении по его достоинствам и философе по его странностям. Де-Линь, щеголь на шутку остроумную, называл его Александром Диогеновичем. Встретившись в Киеве с А. Ламетом, Суворов остановился, уставил на него глаза и начал поспешно спрашивать: "Кто вы? какого звания? как ваше имя?" Ламет также поспешно отвечал ему: "Француз, полковник, Александр Ламет". -- "Хорошо!" сказал Суворов. Немного оскорбленный допросом, Ламет также быстро переспросил: "Кто вы? какого звания? как ваше имя?" После ответов: "Русский, генерал, Суворов", Ламет прибавил в свою очередь: "Хорошо!" Суворов захохотал, обнял Ламета и сделался другом его. Завистники разнесли слух, что Суворова, дряхлого и больного, предполагают уволить от службы. При первой прогулке с императрицею по воде, когда лодка пристала к берегу, Суворов прыгнул на берег. "Ах! Александр Васильевич! какой вы молодец!" сказала ему смеясь Екатерина. "Какой молодец, матушка! Ведь говорят, будто я инвалид!" -- "Едва ли тот инвалид, кто делает такие сальтомортале!" возразила Екатерина. -- "Погоди, матушка, еще не так прыгнем в Турции!" отвечал ей Суворов. Ему сказали, что императрица за что-то изъявила на него досаду. Он бросился перед нею и лег у ног ее. "Что вы? Что вы, Александр Васильевич?" спрашивала Екатерина, подымая его. Суворов вскочил бодро и сказал смеясь: "Вот -- врут, будто я упал -- видите: сама матушка-царица подняла меня!" Эпиграммы его были беспощадны. Когда в Полтаве императрица, довольная маневрами войск, спросила: "Чем мне наградить вас?" -- "Ничего не надобно, матушка", отвечал Суворов, "давай тем, кто просит: ведь у тебя и таких попрошаек чай много?" Императрица настояла. "Если так, матушка, -- спаси и помилуй, прикажи отдать за квартиру моему хозяину: покою не дает, а заплатить нечем". -- "А разве много?" сказала Екатерина. -- "Много, матушка: три рубля с полтиной!" важно произнес Суворов. Деньги были выданы, и Суворов рассказывал "об уплате за него долгов" императрицею. "Промотался!" говорил он, "хорошо, что матушка за меня платит, а то беда бы..."
Здесь только начиналась историческая жизнь Суворова. Судьба определяла ему через несколько лет стать на высшую степень воинскую, с именем первого полководца русского, определяла ему начать войну, грозившую России, подвигом смелым и блестящим и как будто заверить тем в несомненной победе русского войска, когда Суворовы предводят им.
Румянцев и Потемкин. -- Вторая турецкая война. -- Защита Кинбурна. -- Осада Очакова. -- Удаление Суворова.
Объявление войны Турциею предупредило объявление войны со стороны России и императора, ее союзника. Так спешила европейская дипломатика в Царьграде. Причин медленности Екатерины и Иосифа было много. Екатерина не соглашалась с планом Потемкина об изгнании оттоманов из Европы и восстановлении Греческого царства, хотя позволила назначить в Херсоне путь в Византию и назвала Константином второго внука своего. Иосиф, принужденный угождать Екатерине, хотел воевать не с Турциею, а с Пруссиею, видел в турецкой войне только препятствие мечтательным планам своим на преобразования в Европе, которых не одобряла Екатерина. Соглашаясь на войну против султана, с досадою говорил Иосиф приближенным: "За что я стану драться? Потемкин любит все начинать и ничего не оканчивает. Ему недостает Георгия I-й степени, -- он получит его и помирится!" Но отказаться было невозможно. Иосиф готовился на войну. Так со всех сторон являлись недоумения, и хотя русские войска были готовы к походу, но распоряжения Потемкина ограничились на 1787 год оборонительными действиями. Не могли согласиться в плане военных действий с австрийцами, и, кажется, еще важное обстоятельство препятствовало Потемкину начать войну наступательную: может быть, не надеясь на воинские дарования своего любимца, Екатерина определила Румянцеву вместе с ним начальствовать войсками. Потемкин не хотел разделить с другим начальства, и Румянцев, предвидя неизбежную неудачу, если Потемкин будет с ним вместе, отказывался, хотя Потемкин называл себя учеником его и уверял, что рад слушать повеления своего наставника. Мрачен и печален являлся среди царедворцев Екатерины герой Кагула, не скрывая своего неудовольствия, хотя императрица казалась к нему благосклонна и милостива. Честолюбие его страдало и не допускало покориться временщику. В ожидании более решительных распоряжений на следующий год, Суворову поручил Потемкин охранение черноморских берегов, полагая, что позднее время года не допустить турков к обширным действиям до будущего года.
В августе 1787 года поспешно прискакал Суворов в Херсон и принял начальство над 30-тысячным корпусом войск и черноморским флотом. Полагали, что неприятель прежде всего устремится разорить Херсон и уничтожить тамошние флот и верфь, ибо еще летом усилен был гарнизон очаковский отборными турецкими войсками. Впадения Днепра с ю.-в. и Буга с Ингулом с с., там, где длинным полуостровом с юга заграждает Черное море протяжение заднепровской степи, оканчивающееся длинною песчаною косою, составляет Днепровский лиман. Северный берег его, принадлежавший туркам, был защищен очаковскою твердынею. С нашей стороны старались укрепить Кинбурн, находящийся против Очакова, так что эти две враждебные крепости замыкали пролив, не более 14-ти верст шириною, составляющий гирло лимана Днепровского. Корабельная верфь русского флота устроена была близ Херсона, в гавани Глубокой. Неудобства местного положения не дозволяли возвести сильной крепости в Кинбурне, ибо песчаная почва и выступающая из нее вода препятствовали рытью рвов и устройству стен при малой ширине Кинбурнской косы, омываемой с одной стороны Черным морем, с другой -- Днепровским лиманом. Видя важность этого сторожевого пункта, Суворов усилил гарнизон Кинбурнский, расположив за крепостью в разных местах по Кинбурнскому полуострову 12 эскадронов конницы, 10 эскадронов драгунских и 4 казачьих полка; в Кинбурне находилось 4 батальона мушкетерских. На небольшом рейде стояли здесь фрегат и бот. Сильные батареи прибрежные обстреливали пролив. Заслонив войском устье Бута и устроив плавучие батареи перед Херсоном и Глубокою, Суворов избрал местом своего пребывания Кинбурн, ибо отсюда мог наблюдать все движения неприятеля.
Первое известие о начале военных действий и скором приходе турецкого флота получено было из Очакова. Августа 19-го турецкие корабли напали на стоявшие у Кинбурна фрегат и бот; они успели отбиться и уйти. Тогда явился флот турецкий, состоявший из 18-ти линейных кораблей и фрегатов и 38 мелких судов. Он расположился в Очакове и закрыл вход в лиман Днепровский. Русскому флоту велено было выступить из Севастополя. "Хотя бы всем погибнуть, но только покажите неустрашимость вашу, наладите и истребите неприятеля", писал Потемкин. К несчастию, жестокая буря рассеяла русский флот и повредила корабли, так что начальник флота, граф Воинович, едва мог возвратиться в Севастополь; один русский корабль был занесен в Царьградский пролив и достался туркам.
Положение Суворова было затруднительно. Ободренные успехом, турки решились употребить все силы про тив Кинбурна. Корабли турецкие приблизились к Кинбурну и бомбардировали его. Им удачно отвечали. Один корабль турецкий взлетел на воздух, другие отошли поврежденные. Тогда турки решились взять Кинбурн приступом. Сентября 30-го бомбардировка с кораблей началась снова и еще сильнее возобновилась октября 1-го. Видны были приготовления к высадке. Суворов спокойно слушал обедню в крепостной церкви и не велел стрелять в турков. Запорожцы, бежавшие в Турцию и находившиеся в турецком войске, сделали высадку выше Кинбурна, когда ниже его, на узкой косе, начали высаживаться отборные турецкие войска. По мере выхода на берег, они рыли ложементы один за другим, устраивая валы из мешков, набитых песком. С удивлением видели турки, что из крепости им не отвечают. Русских вовсе не было видно. Суворов ожидал прибытия 10-ти эскадронов конницы, стоявших в 25-ти верстах, и по прибытии их хотел смять турков ударом. Но войско не приходило. Около полудня неприятель кончил уже 15-ю линию ложементов, и считая себя вполне укрепленным, пошел на крепость. Вся защита Кинбурна состояла из 1.000 человек пехоты и 4 казачьих полков. Суворов полагал, что даже и при малочисленном войске внезапность удара послужит к легкой победе. В одно время загремели выстрелы со стен Кинбурна, казаки ударили с флангов, из крепости выступила пехота и пошла на штыки. Действительно, турки были смята и бежали, но Суворов, не зная многочисленности неприятеля, не знал и того, что французские офицеры предводили турками и что храбрость турков подкрепили фанатизмом, предоставляя им на выбор смерть или победу. Беснующиеся дервиши бегали по рядам и призывали воинов в битву. По приказанию очаковского паши, после высадки войска немедленно отчалили от берега все турецкие суда. Когда русские ворвались в ложементы, турки увидели необходимость победы, ибо спасения не было, средства к отступлению были отняты, и яростно обратились они в битву. Турецкие корабли подошли к крепости и открыли страшную пальбу. Мужественно стояла русская пехота, но тщетны были ее усилия. Генерал-майор Рек, предводивший ею, был ранен и вынесен за фрунт. Турки принялись за сабли и кинжалы и с диким воплем: "Алла, алла!" атаковали русских, когда сам Суворов бросился вперед, крича: "Ребята! за мной!" Ядром оторвало морду у его лошади. Он упал. Турки кинулись к нему. Русские солдаты бросились защищать его, с криком: "Братцы! спасайте генерала!" Мушкетер Новиков поверг штыком турка, уже занесшего саблю на Суворова. Турки были сбиты вторично, но они воротились еще раз, и третье нападение их было страшнее двух прежних. Все окружавшие Суворова были убиты и ранены. Пуля пробила ему левую руку. Он принужден был удалиться за крепость, истекая кровью. При нем находились Тищенко, ординарец и казачий урядник Кутейников. Суворов велел наскоро обмыть рану его морскою водою и завязать; потом перевернул он рубашку, надел ее сухим рукавом на рану, и говоря: "Помогло, помилуй Бог, помогло!" спешил снова в битву. Она представляла беспорядочное смешение. Бой был рукопашный. Русские перемешались с турками, так что с крепости невозможно было стрелять, и хотя выстрелами успели взорвать две турецкие лодки, но, казалось, дело было проиграно. Многолюдство должно было наконец одолеть храбрость. Турки теснили, гнали русских; счастие не забыло своего любимца: 10 эскадронов конницы уже приближались к Кинбурну и немедленно были введены в дело. Ужасное поражение неприятеля следовало за их ударом. Турков погнали, били, топили в море, несмотря на отчаянную оборону. Едва 700 человек сдалось из 6.000, вышедших на Кинбурнскую косу. Лучшая половина очаковского гарнизона погибла в этой высадке. Из 600 взятых в плен турков умерло от ран до 500. Трупов дервишей насчитали до пятидесяти. Юс-Паша, предводивший турками, был убит. Русских убито до 200 и ранено до 800. В 10 часов вечера кончилось сражение, и, когда только вопли раненых и утопавших турков оглашали воздух, Суворов, чувствуя совершенное изнеможение сил, отправился в крепость. Едва вновь перевязали ему рану, он упал без чувств, но, услышав тревогу при нападении запорожцев, последовавшем уже ночью, на ботах, он забыл свою рану и явился на крепостном валу. Нападение отбили несколькими пушечными выстрелами. Весь следующий день хоронили убитых. Трупы неприятелей бросали в море. Октября 3-го русское войско выстроилось по Кинбурнской косе, и "Тебе Бога хвалим" было воспето при громе пушек с крепости.
Сколь несчастны могли быть следствия потери Кинбурна, ибо тогда подвергался гибели Херсон и туркам открыт был свободный путь в Крым, столь важны оказались последствия победы. Ужас заставил многих жителей Очакова бежать, и флот турецкий немедленно удалился в Царьград. Повергая в уныние турков, победа ободрила русских. "Не нахожу слов благодарит тебя, сердечный друг! -- писал Суворову Потемкин, -- да восстановит Бог твое здоровье для общих трудов!" Октября 17-го праздновали победу Суворова в Петербурге. "Старик поставил нас на колени, жаль только что его ранили", говорила Екатерина и собственноручным письмом изъявила Суворову благодарность. "В первый раз по начале войны, -- писала она, -- благодарили мы Бога за победу и одоление над врагом и читали в церкви деяния ревности, усердия и храбрости вашей. Объявите всем наши усердие и благодарность. Молим Бога, да исцелит раны ваши и возставит вас к новым успехам". Подвиг Суворова награжден был андреевским орденом. "Вы заслужили его верою и верностью", писала Екатерина. "Умножа заслуги свои, вы подтвердили мнение России о ваших победных достоинствах, и ваше бдение и неустрашимость доставили нам победу", прибавил к тому Потемкин. Солдатская песня прославила подвиг Суворова, и вся армия русская пела:
Наша Кинбурнска коса
Вскрыла первы чудеса!
"Такого писания, какое получил я, -- писал Суворов Потемкину, -- никогда и ни у кого от высочайшего престола я не видывал. Судите мое простонравие: ключ таинств души моей в руках ваших!" "У нас была драка посильнее той, когда вы друг друга за уши дерете, -- писал Суворов дочери, бывшей тогда в Смольном монастыре. -- И как мы танцовали: в боку картеча, на руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку оторвало! То-то была комедия: насилу через восемь часов с театра отпустили. Я только что воротился -- проездил 500 верст верхом. А как у вас весело: на море поют лебеди, утки и кулики, на полях жаворонки, синички, лисички, а в воде стерляди, да осетры -- пропасть! Прости, мой друг Наташа! Знаешь ли, что матушка государыня пожаловала мне андреевскую ленту за веру и верность?" От 7-го октября Суворов писал В. С. Попову (секретарю Потемкина): "Мне легче, но только слаб, и видно недели две на конь не садиться. Посмотри, голубчик, на плане вашу адскую баталию. Непонятно силам человеческим, как к тому приступить было можно! А от варваров какая прекрасная операция и какое было прекрасное войско!"
Кинбурнская битва заключила кампанию 1787 года, и в этот год только еще удачная битва с Ших-Мансуром за Кубанью порадовала Россию. Тем более ожидали на следующий год. Многочисленное войско готовилось к походу. Несколько знаменитых иностранцев просили позволение служить под начальством Потемкина. В числе их были: принц Нассау-Зиген, известный своими странными похождениями, путешествием около света с Бугенвилем и осадою Гибралтара; Поль Джонес, прославившийся в американской войне; Рожер Дамас, впоследствии защитник Неаполя, в 1798 году. Принц де Линь назначен находиться при Потемкине, как генерал австрийский, для общих советов. Австрия не уступала России в деятельном приготовлении. Иосиф, всегда непостоянный в намерениях, приступивший к войне неохотно, вдруг принялся за нее так ревностно, что не только 100.000 войска австрийского двинулись еще осенью 1787 года и австрийцы упорно осадили Белград, но сам Иосиф принял начальство над армиею. Желая славы полководца, он не согласился взять с собою старика Лаудона. Льстецы уверяли его, что вскоре вся Европа услышит о победах мужественного императора. Но ожидание далеко не оправдалось успехами в армии Иосифа и в армии русской.
И в 1788 году императрица не решилась передать Потемкину полной власти. Русское войско разделено было на две армии. Одну из них поручили Румянцеву; она должна была соединиться с австрийским корпусом, взять Хотин и идти на Дунай. Другую, вверенную Потемкину, назначили осадить и взять Очаков, а потом сблизиться с первою армиею на Дунае. Император, занявший Молдавию и Валахию по взятии Белграда, хотел соединиться с Румянцевым к весне 1789 года. Тогда все три армии совокупно должны были перейти Дунай и идти к Шумле и Андрианополю.
Наперед можно было предсказать несогласия в исполнении плана действий слишком разделенных, когда войско растягивалось на обширном пространстве, военачальники были различного характера и интрига пользовалась слабостью каждого из них. Иосиф, лишенный дара полководца, мечтал о воинской чести. Пользуясь тем, успели уговорить его взять в помощники Ласси, ученика Даунова, и -- самый несчастный план войны, прославившийся потом под именем "системы кордонов", предложен был помощником Иосифа. Долго спорил против него император, не смел отвергнуть его и не допускал вполне исполнения. Не менее было несогласия в русском войске. Румянцев, оскорбляясь, что Потемкин уравнен с ним в начальстве войсками, не думал помогать ему. Потемкин не скрывал неудовольствия, что власть не отдана ему вполне, вредил всем распоряжениям Румянцева и хотел отличия только себе, когда страх неудачи в глазах опасного соперника усиливал еще более недостатки его военных дарований. Отличаясь быстротою, смелостью и дальновидностью соображений во всех других делах, как полководец он являлся нерешителен, медлен, робок: утверждал и изменял планы, давал и отменял приказы, унывал, робел и, с тем вместе гордый и самолюбивый, не хотел слушать ничьих советов.
Украинская армия, под начальством Румянцева, состояла из 40.000 человек; екатеринославская, под начальством Потемкина -- из 80.000, не считая кавказского войска. Потемкин разделил ее на четыре корпуса. Первый, под начальством Н. В. Репнина, где находился сам Потемкин, шел к Очакову от Ольвиополя. Войска, бывшие у Суворова, защищая Херсон, Кинбурн и устья Буга, составляли второй корпус. Суворову подчинили херсонский флот, начальство над которым было отдано принцу Нассау-Зигену и Поль Джонесу. Отбивая нападения турков до прихода Потемкина, Суворов должен был соединиться с ним под Очаковым. Третий корпус охранял Крым; четвертый находился на Кубани, Севастопольский флот, под начальством графа Воиновича, должен был действовать против турецкого флота.
Опасность, угрожавшая оттоманам с двух сторон, при союзе Австрии с Россиею, не только не устрашила турков, но, казалось, возродила их силы и увеличила мужество. Начатая по интригам дипломатики, война являлась священною, ибо дело шло о спасении отечества от врагов многочисленных, грозивших гибелью. Потемкин и Иосиф хотели мириться только в Царьграде. Руководимые французскими офицерами, турки составили превосходный план войны. Половина войска их, составленного из 300.000 человек, заняла крепости; 100.000, под предводительством храброго Юсуфа-паши, пошли против австрийцев, действуя наступательно; 50.000 должны были защищаться против Румянцева; к ним присоединились до 30.000 татар, собравшихся под знамена Шах-Бас-Гирея, объявленного от султана крымским ханом. Храбрый Гассан, капудан-паша, с 16 линейными кораблями, 14 фрегатами и 66 мелкими судами, должен был подкреплять защиту Очакова, уничтожить русский флот и завладеть Крымом. "Возвращусь завоевателем Крыма или не возвращусь вовсе!" говорил он, оставляя Царьград мая 11-го.
Немедленно начал он военные действия. Русский флот в Херсоне состоял из 5 линейных кораблей, 8 фрегатов, 65 мелких судов и 80 казачьих лодок с пушкою на каждой. Явясь под Очаковом, Гассан с частью своих кораблей вошел в Днепровский лиман и смело пошел на русских, стоявших на рейде Глубокой гавани. Геройский подвиг капитана Сакена ознаменовал начало битв: он командовал дубель-шлюпкою, не мог уйти, захваченный турками, сражался с ними, видел невозможность спастись, зажег свое судно и взлетел на воздух, не сдаваясь, спустивши наперед сколько мог матросов в боты, у него бывшие, и оставя при себе только тех, кто согласился разделять его славную смерть. Нападение турков было жестоко, но кончилось неудачею. Два линейные турецкие корабля и фрегат стали на мель и были сожжены. Русские преследовали неприятеля, когда Гассан велел отступать, убедясь в невозможности действовать большими кораблями в тесном лимане и желая соединиться с флотом, оставшимся в открытом море. Ночью хотел он пробраться чрез Кинбурнский пролив, но на самом краю Кинбурнской косы была тайно устроена Суворовым батарея из 24 пушек. Она открыла убийственный огонь. От каленых ядер загорелось и погибло несколько судов. "Непобедимый Дориа! спеши бить потомков Барберуссы!" писал Суворов принцу Нассау-Зигену, который напал на расстроенные Суворовым турецкие суда и произвел страшное опустошение: линейный корабль и фрегат взяты были победителями; 3 корабля, 5 фрегатов и 17 мелких судов сгорели и потонули. Гассан едва успел спастись с двумя кораблями, тремя фрегатами и 14 мелкими судами. Из них один корабль и один фрегат были так повреждены, что потонули в открытом море. Два фрегата и 12 мелких судов спаслись под пушками Очакова. Принц Нассау-Зиген преследовал их и истребил. Гассан встретился близ крымских берегов с флотом севастопольским и после нерешительной битвы удалился в Царьград. Воинович не решился преследовать его, но Черное море было очищено от неприятелей, и Гассан в отчаянии увидел, как страшен был едва возродившийся на Черном море флот русский.
Когда победа радовала русских на море, действия русской армии представляли странное зрелище. Румянцев не двигался с места. Корпус принца Кобургского, присланный на помощь к нему, пошел к Хотину и в июле обложил эту крепость. Двухмесячная медленная осада и сдача Хотина, несколько небольших сражений и занятие Ясс австрийцами ограничили все подвиги второй армии. Потемкин" с 40.000 войска, два месяца шел к Очакову, только 20-го июля обложил его и еще прошел месяц, пока началась осада. Суворов призван был под Очаков; ему поручено от Потемкина левое крыло войска, осаждавшего крепость. Лагерь его примыкал к морскому берегу. В бездействии ожидало русское войско приказов главнокомандующего и не могло дождаться их. В великолепной ставке своей Потемкин лежал по целому дню, переводил церковную историю Флери, слушал музыку Сарти и, казалось, забывал об Очакове. Иногда, разгневанный напоминаниями, он выезжал на батареи, становился под неприятельскими выстрелами, смеясь, когда его просили удалиться и беречь свою драгоценную жизнь. Несколько раз он хотел, казалось, усилить действия, даже отважиться на приступ, и снова все останавливал, начинал молиться и бездействовать. Князь Н. В. Репнин, храбрый, опытный генерал, но еще более хитрый дипломат, управлял осадою, принимал приказы Потемкина улыбаясь и не думал ему противоречить. Принц де Линь приходил в отчаяние, называл Потемкина то Терситом, то Ахиллесом; все другие молчали. Суворов не думал молчать. Еще весною представил он Потемкину план свой, состоявший в том, что после страха, наведенного на турков истреблением флота, всего легче взять Очаков поспешною осадою и решительным приступом. Он осуждал поступки принца Нассау-Зигена и Поль Джонеса, доказывая, что если бы они действовали отважнее, то могли бы решительно уничтожить весь флот турецкий, бывший в лимане; осуждал и нерешительные действия Воиновича. Он досадовал даже, что флот поручен был иностранцам и не верил усердию ни Нассау-Зигена, ни Воиновича. "Если слушать общих прихотей, у меня всего ближе моя подмосковная. Кинбурн не деревня барона Розена -- мы не французы, мы русские, а я не наемник", писал он В. С. Попову, прямо высказывая ему и Потемкину свои мысли. Откровенность Суворова не могла укрыться от других, хотя он подтверждал Попову: "Жгите, прошу вас, мои письма: у вас всегда хоровод трутней!" Слова и дела Суворова находили злонамеренных изъяснителей. Ему вредили не одни трутни, но и те немногие люди, которым он вверялся душою. В числе их был Рибас, хитрый испанец, сперва услужник Орлова, потом Потемкина. Он находился во флоте и передавал врагам Суворова все его мысли. Письма Суворова к нему были исполнены дружеской искренности. Рибас не стыдился называть его двоедушным и, лаская дружбою, передавал все его поступки и слова Потемкину превратно. Mr. Souvаroff se conduit аvet tаnt de duplicite, que ces messieurs sont аu desespoir d'etre sous ses ordres (Суворов поступает так двоедушно, что подчиненные ему от того приходят в отчаяние), писал он, восхваляя авантюриста Джонеса и уверяя, qu'il аgit avec prudence (что он действует благоразумно). Поступая так, Рибас мог почесть насмешкою слова Суворова, написанные в минуту досады: "Если вы ищете совершенства, вы не найдете его ни в себе, ни во мне и ни в одном добродетельном человеке: оно не в здешнем мире! Если вам тошно, выплюньте поскорее и будьте честным человеком". (Vous cherchez lа perfection, vous no lа trouverez pаs ni dаns vous, ni dаns moi, ni dаns un plus vertueux: elle est dаns l'аutre monde. Quаnd le cceur fаit mаl, crаcbez vite, vous resterez honnete!)
Потемкин знал Суворова и не верил клеветам на него, не решаясь последовать и его советам. Восхищенный морскими победами, он писал к нему: "Мой любезный, сердечный друг! Ладьи бьют корабли и пушки преграждают течение рек. Христос среди нас! Что если найду тебя в Очакове? Переговаривай с ними и обещай им именем моим безопасность!" В известиях о войне, говоря об устроении батареи на Кинбурнской косе, нанесшей столько вреда неприятелю, он приписал устройство ее Суворову, хотя Рибас уверял, что Суворов даже противился тому. Когда началась медленная осада Очакова, Суворов заговорил громко и смело: "Не так бивали мы поляков, не так бивали турков -- тем крепости не возьмешь, что станешь стоять перед нею; послушались бы меня, и давно бы Очаков был наш: штурм лучше и дешевле станет!" Нетерпение Суворова умножалось, он предвидел пагубные следствия медленности и решился, подвергаясь гневу Потемкина, показать ему, что должно было делать. Но еще прежде начались неудовольствия. При расположении осадных батарей произошел спор. Потемкин с досадою воскликнул: "Он все себе хочет заграбить!" Суворов высказал досаду в письме Рибасу. "Si vous ne m'ecrivez pаs, je ne vous ecrirаi rien", писал он, "soуons desinteresses pour lа cаuse commune, pensons а nous, c'est lа pure vertu d'un homme du monde Mendiez lа sаgesse de J. J. Vous vous noуerez dаns une bouteille remplie du lаit d'аmаnde. Vous serez celebre de ses disciples, ils vous erigeront un tombeаu аn promontoire du neant аvec cette inscription pompeuse: Cigit le grаnd, je не sаurаis vous le dire. Аvаnt cette mort glorieuse com-mensez pаr devenir fou, ecrivez des sottises; vous verrez qu'elles feront plus de bien а l'Etаt que tout ce bel аppаreil d'egoisme. Si vous n'etiez plus аu monde, votre ombre m'аppаrаitrаit; si vous Fetes, suivez le demon de Socrаte... Ce que nout consultаnts, ne reste qu'ebаuche. Beаu jeu pour les Rаchmаnow, les Fаlgots!.. Depuis le все себе заграбил! Si lа ruse vous plаit, vous etes un enfant; suivez le chemin battu par la sagesse, а qui la prudence ne peut etre preferee. Vous sаvez, des l'arrivee de S. je commencаi sourdement d'etre eclipse... Pour Tаngle rentrаnt de S., que j'аurаi feit sаillаnt, je vous jure pour fаire trembler Oczаkow, qui no m'аurаit jаmаis аppаrtenu, et est-ce le все себе заграбил? On m'impute le projet de son bombаrdement, oui, j'otаis de concert аvec P. de Nаssаu, et S. ne peut pаs comprendre qu'on ne l'аurаit pu аssаillir аvаnt une lаrge breche, qui аurаit pu etre fаite аvаnt une epreuve de loin et d'une distаnce hors de dаnger, ce que, en cаs d'impossibilite, аurаit toujours ete compte pour un bombаrdement, mаis qui sаit si des les premiers coups, lа ville, sаns soutien de terre et de mer, ne se serаit point rendue? Voici le все себе заграбил!" {"Если вы мне ничего не пишете, и я вам писать не буду. Будем бесстрастны к общему делу, станем думать о самих себе -- вот настоящие достоинства светского человека! Требуйте мудрости Ж. Ж., вы утопитесь в бутылке миндального молока, вы будете прославляемы его учениками--они воздвигнут вам гробницу на мысе ничтожества, с громкою надписью: "Здесь лежит великий" не знаю кто. Но прежде такой славной смерти начните тем, что сделаетесь дураком, пишите глупости, и вы увидите, что они сделают для государства больше добра, нежели весь красивый наряд себялюбия. Если вас нет уже в мире, тень ваша мне появится, а если вы еще в здешнем свете, следуйте Сократову демону... О чем мы советовались, остается едва начатое... Славный выигрыш для Р. и Ф.! А потом: все себе заграбил! Если лукавство вам нравится, вы дитя: идите по дороге, пробитой мудростью, которой нельзя предпочесть осторожности. Вы знаете: со времени приезда С. я глухо начал затмеваться... О входящем углу С, который я хотел сделать выходящим, клянусь вам, что думал тем заставить трепетать Очаков, которого никогда не присвоил бы себе, и значит ли это: все себе заграбил! Говорят, что я хотел его бомбардировать--да, по согласию с принцем Нассау, а С. не может понять, что штурмовать нельзя, не сделав большого пролома. Но сперва можно бы сделать опыт издали, на дистанции, вне опасности, что в случае невозможности всегда почли бы за бомбардирование. А кто знает, что с первых выстрелов город без поддержки с моря и с сухого пути, может быть, и сдался бы? Вот вам и -- все себе заграбил!"}.
Разумеется, письмо было передано Потемкину. Неудовольствия умножались, но Потемкин все еще грыз ногти и молчал. Июля 27-го гнев его разразился страшною грозою. Турки сделали сильную вылазку на прибрежные укрепления, где был Суворов. Удар в штыки заставил их бежать. Гренадеры, разгоряченные преследованием неприятеля, достигли крепостного ретраншамента. Из крепости явились на помощь своим. Суворов должен был подкрепить гренадеров. Битва завязалась упорная. Турки выходили тысячами. Суворов усиливал подкрепления, наконец сам бросился в огонь, ведя несколько полков. Тревога распространилась в крепости и по всему лагерю. Турки уступали, победа одушевляла русских. Легко могли ворваться в Очаков. Суворов послал просить Потемкина двинуться на крепость со всех сторон. Принц де Линь прибежал к Потемкину и умолял его о том. Минута была решительная. Потемкин, вне себя от гнева, плавала" с досады. Может быть, и без него решилось бы дело и Очаков бы пал, ибо ретраншамент был уже в руках русских, но, к несчастию, Суворова жестоко ранили: пуля прошла сквозь шею и остановилась в затылке. Он чувствовал, что рана была опасна, захватил ее рукою и поскакал в свою палатку, сдав команду генерал-поручику Бибикову. Не зная, что делать, и не видя подкрепления, Бибиков смешался и поспешно велел отступать. Турки ободрились, ударили на отступавших и обратили их в бегство. Несколько сот человек русских погибли под саблями янычар. В известиях из армии упомянуто было об этом деле, как о небольшой сшибке, и сказано, что русские потеряли убитыми 3 офицеров, 150 рядовых, да ранено было 6 офицеров, 240 рядовых, и генерал-аншеф Суворов ранен легко в шею.
Но рана была не легкая. Когда вырезали пулю, Суворов лишился чувств; обморок следовал за обморокам; рана воспалилась; он едва дышал, призвал священника, исповедался и готовился к смерти. Лошадь, бывшая под ним, пала мертвая от ран, едва расседлали ее. Жестокая горячка терзала Суворова. К страданию телесному прибавилась скорбь душевная: Потемкин не хотел его видеть, но написал ему письмо, где жестоко упрекал его за бесполезную погибель солдат и своевольство. "Солдаты такая драгоценность, что ими нельзя бесполезно жертвовать", говорил Потемкин. "Не за что, не про что погублено столько драгоценного народа, что весь Очаков того не стоит! Странно, что при мне мои подчиненные распоряжаются движениями войск, даже не уведомляя меня!"
Письмо было писано в таком волнении, что едва можно было разобрать его. Потемкин не слушал оправданий и уверений, что Суворов старался только воспользоваться счастливым случаем. Опасно больной, Суворов отправился в Кинбурн. Там операцию ему сделали снова. Сон укрепил силы старика. От огорчения он занемог желтухою. Боялись, что шея у него искривится, но наблюдая строгую диету, Суворов начинал чувствовать себя лучше, когда несчастное событие едва совершенно не погубило его. Он лежал в своей комнате, в небольшом деревянном доме, который занимал, и вдруг услышал треск: с ужасным громом бомба упала в его комнату сквозь потолок и лопнула, изломав кровать, где лежал он, и повредив стену. Едва успел Суворов выскочить в сени, и был осыпан обломками, изранен ими; кровь хлынула у него из рта. Ясный день превратился в ночь. С трудом мог добраться Суворов до лагеря за крепостью и там только узнал, что взорвало артиллерийскую мастерскую, где начиняли бомбы и гранаты. Под Очаковом думали, что весь Кинбурн взлетел на воздух. Заживавшая рана раскрылась. "Благодарю вас за участие, приемлемое в случае здешнего несчастного трясения", писал Суворов к В. С. Попову, "но, слава Богу, большого вреда но было: знаки на лице да удар в грудь, в колено и в локоть; писать сам не могу". И среди этих страданий телесных разгневанный Потемкин не стыдился терзать Суворова. За ничтожную ошибку какого-то офицера он прислал ему строгий выговор. За то, что Суворов потребовал к себе племянника и удержал его при себе, последовал другой выговор. Потемкин причел в вину Суворова все прежние донесения и советы, переданные в письмах к нему и к Попову; не хотел верить даже, что он жестоко ранен. Суворов старался оправдываться. "Воображения наши подвержены ежевременной перемене вида, почему за пролетающие наши мысли мы и сами себе не отвечаем", писал он Попову: "иногда мы их описываем приятелю без обоюдного уважения. Так я переписывался с вами, так часто с моим другом Осипом Михайловичем: басни и дело. Вы имеете ваши департаменты без обременения выше... Благополучно текло. Кратко, вы сами знаете: подозрения быть не могло. Природа не одарила меня бесчестностью -- перемениться мне поздно -- буду всегда тот же. Два героя, под протекциею Академии, хвалились, что они будут Суворовыми. Не предосудительно ли то мне? Честь моя мне всего дороже. Покровитель ей Бог! Разве я сличка, и не имел я долга вам дружески напомянуть? Рана моя, М. Г., не шутка! Два доктора медицины и я третий кричали вместе без толку -- брызнули они от меня, как с рыстанья, но она была смертельна... Чувствую ныне и прежние мои рады, но доколе жив -- служить, хотя иногда и отдыхать -- так долг христианина. Чистый рассудок без узлов. Мой стиль не фигуральный, но натуральный при твердости моего духа!"
Неудовольствия не прекращались, и Суворов решился объясниться с Потемкиным. Больной, едва двигаясь, явился он в ставку его, безмолвно слушал упреки гордого вельможи, видел, что оправдаться невозможно; вымаливать помилования он не хотел; оставалось просить об увольнении: "Не думал я, чтобы гнев В. С. столь далеко простарался, -- писал он Потемкину, -- и всегда старался я утолять его моим простодушием. Невинность не требует оправдания. Всякий имеет свою систему; и я по службе имею свою. Мне не переродиться, да и поздно! Успокойте остатки дней моих. Шея у меня не оцараплена; чувствую сквозную рану -- тело изломано -- дни мои не будут длинны -- я христианин -- имейте человеколюбие! Если вы не можете победить свою немилость, - удалите меня от себя. На что сносить вам от меня малейшее беспокойство? Есть мне служба и в других местах, по моей практике и по моей степени, а милости ваши, где бы ни был, буду помнить!"
На такое дерзкое письмо Потемкин, как некогда Румянцев, отвечал увольнением. Кажется, решение всемогущего временщика испугало Суворова. Грустно помышлял он, что должен оставить поле битв и чахнуть в деревне, когда думал, что судьба поведет его к победам, к славной смерти, которой так жаждал он. Суворов смирился и написал Потемкину покорное письмо. "Ищете ли истинной славы, идите по следам добродетели, -- говорил он. -- Последней я предан, а первую замыкаю в службе отечеству. Для излечения ран и поправления здоровья от длинной кампании я еду к водам; вы меня отпускаете, но целение мое ближе -- оно в обновлении милостей ваших. Защитите простонравие мое от ухищрений, а против неприятелей государства я готов сражаться. Какая вдруг перемена милости вашей! Чего же могу надеяться в случае несчастия, свойственного смертному, если ныне безвинно стражду? Противен человек, противны и дела его... С честью служил я -- жестокие раны отвлекают. Дозвольте же мне удалиться к стороне Москвы только для исцеления рая и поправления здоровья: явиться к службе не замедлю". Потемкин был неумолим. Он хотел доказать, что если гнев его постиг кого-либо, то для такого опального нет службы нигде, ни по практике, ни по степени. Все заслуги Суворова были забыты. Суворов оставил армию, прожил еще несколько времени в Херсоне, вероятно ожидая милости, но ничего не мог дождаться и уехал в Кременчуг.
Казалось, поприще Суворова навсегда кончилось. Немилость Потемкина продолжалась. Прежде, когда угрожал Суворову гнев Веймарна или Румянцева, была надежда, что его не выдадут. Кто теперь мог за него заступиться? Возвысить голос свой к престолу, к матушке императрице, он не смел, и как возвысить, когда Потемкин стал тогда на высочайшую степень почестей, власти и могущества? После четырехмесячного медления, которое выводило из терпения все войско, Потемкин решился на приступ: надобно было на что-нибудь решиться; наступила жестокая зима, оставшаяся в памяти народной под именем очаковской -- русские гибли, и декабря 6-го, в Николин день, Очаков пал перед штыками раздраженных воинов, пока Потемкин молился на главной батарее, со слезами восклицая: Господи помилуй! Взятие Очакова не только загладило все ошибки Потемкина, его медленность и нерешительность, но никакая славная победа не могла быт награждена так, как наградили Потемкина за взятие крепости, которую столь легко хотел покорить Суворов. Потемкин великим победителем ехал в Петербург отдыхать после своих подвигов. В темные зимние ночи для него освещали дорогу кострами. По городам встречали его генерал-губернаторы. Толпы народа кричали ему ура! Едва приехал он в столицу, Екатерина сама посетила его немедленно и приветствовала с победою. Похвальная грамота, медаль на память потомству, фельдмаршальский жезл, осыпанный брильянтами, орден александровский, прикреплённый к брильянту в 100.000 рублей ценою, шпага с брильянтами, сто тысяч рублей на достройку Таврического дворца, были его наградами по приезде в Петербург. Георгий первой степени прислан был ему под Очаков. Едва он потребовал смены Румянцева -- воля его исполнилась. Обе армии на следующий год поступили под начальство Потемкина. Чей голос смел возвыситься против временщика?
Только любовь родительская могла в то время утешать Суворова. Милая ему дочь его перешла в тот год в старший возраст Смольного монастыря. Среди кровавых битв и ужасов смерти Суворов писал к ней шутливые письма. "Ты меня так утешила письмом, что я плакал. Кто тебя такому красному слогу учит? Боюсь -- меня перещеголяешь! Ай, Суворочка! Сколько у нас салата, жаворонков, стерлядей, воробьев, цветов! Волны бьют в берега, как из пушек, и слышно, как в Очакове собаки лают и петухи поют. Посмотрел бы я на тебя в белом платьице! При свидании не забудь рассказать мне историю о великих мужах древности! Голубушка Суворочка! целую тебя! Рад говорить с тобой о героях, научи им последовать. А какой по ночам в Очакове вой: собаки поют волками, коровы охают, волки блеют, козы ревут! Я сплю на косе, она далеко в море ушла. Гуляю по ней и слушаю, как турки говорят на своих лодках, и вижу, как они курят трубки. А лодки у них такие большие: иная с ваш Смольный, паруса с версту, и на иной лодке их больше, чем у вас в Смольном мух, и желтенькие и синенькие, и красненькие, и серенькие, и зелененькие, да и ружья-то у них величиною с ту комнату, в которой ты спишь с сестрами!" Страдая от ран и душевной скорби, добрый отец все еще шутил с своею Суворочкою. "Ма chere soeur!" писал он (от 21-го августа), "мы были с турками в рефектуаре. Ай, да ох! как подчивались: бросались свинцовым горохом, железными кеглями, с твою голову величиною. Такие у нас были длинные булавки да ножницы кривые и прямые: рука не попадайся, тотчас отхватят да и голову отрежут! Кончилось иллюминацией и фейерверком, и с пира турки ушли -- ой, далеко! -- Богу по-своему молиться I Только больше ничего нет, да и то заврались мы с тобой! Прости, душа моя!"
1789 год. -- Битва Фокшанская. -- Битва Рымникская. -- Георгий I-й степени. --1790 год. -- Взятие Измаила. -- Суворов в Финляндии. -- Мир с Турциею 1791 года.
Когда враги Суворова радовались, и, может быть, он сам изнывал в тоске душевной о будущей бесславной участи своей, судьба готовила ему самое блестящее вознаграждение за все страдания.
Несмотря на безмерные награды Потемкину, все видели, что война с Турциею далеко не была так славна, как старались ее представить. Награды сыпались на Потемкина; поэты воспевали его подвиги; царедворцы уничтожались перед ним и искали ласкового взора "великолепного князя Тавриды", но неумолимое общее осуждение падало на его действия: жалели Суворова, осуждали Потемкина, и в числе обвинителей его были принц Нассау-Зиген и Поль Джонс, расставшиеся с ним по неудовольствиям, ибо и они наконец потеряли терпение, смотря на его медленную очаковскую осаду. Кампания австрийцев была еще неудачнее похода русских в 1788 году. По крайней мере русские кончили успехом, когда напротив давно уже не испытывала Австрия таких поражений и потерь. Отняв у себя все средства действовать наступательно, растянувшись кордонною линиею по границе, занимаясь осадою крепостей, стотысячная армия австрийская не могла воспрепятствовать визирю прорваться в Баннат и Трансильванию. Австрийцы были разбиты в августе под Мехадиею и в сентябре под Слатином, где начальствовал сам император, потерпели совершенное поражение. Только опасение пособия русских остановило дальнейшие успехи турков, угрожавших Вене. Иосиф спешил вызвать старика Лаудона; он явился на призыв и прибытием своим успел поправить неудачи своих предместников. Иосиф готов был мириться, тем более что Пруссия уже не скрывала своих неприязненных расположений, заключила договор с Польшею и требовала мира с Турциею. Еще решительнее поступал шведский король. В июле начал он войну с Россиею на суше и на море и действовал так быстро и упорно, что заставил императрицу сказать: "В самом деле Петр Великий поставил столицу слишком близко к шведским берегам! Кюмень разграничивала тогда Россию с Швециею. Екатерина не думала уступать ни султану, ни королю шведскому, но положение России было затруднительно. И прежде отвергая мечты Потемкина о завоевании Царьграда, Екатерина хотела мира, но что бы приобрести его и уничтожить интриги европейской дипломатики, надобны были победы. Потемкин не мог не сознавать в душе своей, что предводительство войсками было но его дело. Он не мог не понимать, что никто из помощников его не был гением военным, и не мог не признавать великих военных дарований Суворова. Оскорбленная гордость еще удерживала его, но, может быть, он заметал, что и Екатерина не разделяет его негодования против своевольного, но гениального старика. Когда в не бытность Потемкина в Петербурге старались наговорить императрице на Суворова, она молчала и наконец с досадою отвечала на повторенные обвинения: "Перестаньте говорить мне о Суворове!" Вероятно, она старалась сблизить Потемкина с Суворовым. Заметим, что Потемкину угрожала тогда большая опасность: при Дворе явился соперник временщика, П. А. Зубов. В цвете лет (ему было в 1792 г. 22 года), гордый, честолюбивый, Зубов смело восставал против старого любимца, надеясь на милость императрицы. Из офицеров конной гвардии в три года был он возведен в генерал-адъютанта и генерал-поручики, получив звание шефа кавалергардов и андреевский орден (в 1796 г. он был уже князь Римской империи, генерал-фельдцейхмейстер, генерал-губернатор екатеринославский и таврический). Кажется, Зубов изъявил приязнь свою Суворову (старший брат его женился потом на дочери Суворова) и указывал императрице на него, как на единственного военачальника, могущего ручаться за победу.
Суворов вдруг увидел неожиданную перемену в отношениях Потемкина. Требуя только безусловной покорности, Потемкин готов был примириться и забыть прежнее. Императрица звала Суворова в Петербург. Он поскакал зимою, на почтовых, и упал в ноги "матушке-императрице", предварительно написав Потемкину: "Скромность, притворность, благонравие, своенравие, твердость, упрямство равногласны. Что изволите разуметь? Общий порок человечества? На него пятая заповедь (чти отца твоего и матерь твою). По естеству или случаю, один способен к первой роле, другой ко второй; не в своей -- оба испортят, хотя обоим воинские законы руководство и счастие от их правил. Кто у вас отнимает, светлейший князь? Вы великий человек, вы начальник начальников, вы вечны, вы кратки, вам себя поручаю!" Ум Екатерины примирил все затруднения. Надобно было наградить, Суворова за безвинное терпение: нельзя было дать ему награды за Очаков; придумали еще награду за Кинбурн; брильянтовое перо на каску, с изображением буквы К (Кинбурн). Но лучшею наградою ему были неограниченная доверенность Потемкина и немедленное отправление в армию, где возложили на него главную обязанность.
С отъездом Потемкина из армии, как будто ожил Румянцев. Ободренные успехом над австрийцами, турки двинулись против русских и весною 1788 года начали кампанию. Великий визирь должен был идти на вторую русскую армию со 100.000 войска. Гассан, бывший капудан-паша, возведенный в сераскиры, с 60.000 назначен был отнять Очаков. В марте турки перешли Дунай. Генерал Дерфельден, отряженный Румянцевым, разбил корпус их. Румянцев выступил с зимних квартир. Тогда получен был им указ о сдаче начальства над армиею Потемкину. Прикрывая удаление Румянцева ласковым приветом, императрица звала его на совещания в Петербург. Румянцев отозвался болезнью, просил полного увольнения, не дожидаясь его, сдал армию и жил уединенно близ Яс. Сюда явился к нему Суворов, почтительно приветствуя своего прежнего начальника.
Потемкин прислал повеление разделиться второй армии на три корпуса: с одним Репнин расположился у Рябой Могилы; с другим Кречетников стал влево к Бендерам; с третьим -- Суворов в Берладе, находясь в сообщении с отдельным корпусом австрийцев, под начальством принца Кобургского, стоявшим в Романе и Бакеу, после перехода с зимних квартир из Галиции. Ждали Потемкина.
В мае месяце оставил Потемкин Петербург. Он предварительно прислал новые распоряжения: совокупляя обе армии, украинскую и екатеринославскую, отделил два корпуса из 1-й армии Суворову и Репнину; собрал главный корпус у Ольвиополя; назначил четвертый корпус, с князем Ю. В. Долгоруким, для действий по Днестру, а корпусам Гудовича и Ферзена велел защищать Кинбурн и Очаков. Три остальные корпуса, Каховского, Салтыкова, Розена, находились в Крыму, на Кавказе, на Кубани. Дальнейших распоряжений не могли дождаться. Явно было, что Потемкин хотел видеть, что станут делать австрийцы и ждал движения турков. Против корпуса сераскира Гассана противопоставил он Репнина, а против главной армии великого визиря назначались принц Кобургский и Суворов, занимавшие область между Прутом и Серетом, куда должно было устремиться сильнейшему натиску неприятеля. Турки хотели действовать наступательно, тем более, что слабоумный Абдул-Гамид умер (17-го апреля) и на престол султанский восшел юный Селим III-й, горевший желанием отмстить за унижение оттоманского оружия. Он не хотел слышать о мире; даже сам думал отправиться к войску.
Таким образом на Суворова падало главное дело в кампании 1789 года. Он понимал важность своего назначения. Увидим, как оправдал он надежды Потемкина, Екатерины и России. Товарищ его, принц Кобургский, ученик старой тактической школы, был робок и медлителен, но превосходные качества доброй души были его достоянием. Суворов сблизился с ним; умел приобресть его дружбу и полную доверенность. Австрийцы были в восторге от Суворова. Храбрый полковник Карачай, находившийся у принца, Кобургского, во всю жизнь свою со слезами на глазах произносил имя Суворова. Получив в то время известие о рождении сына, он просил Суворова быть заочно его крестным отцом. Охотно согласившись, Суворов написал крестнику своему наставление (о котором мы будем говорить далее) и заключил его словами: Que Dieu vous eleve аu heroisme du celebre Kаrаtchау (да возвысить тебя Бог до героизма знаменитого отца твоего)! Но, лаская австрийцев, он знал, как надлежало обходиться с ними в деле.
По его распоряжению, принц Кобургский перешел к Аджуду, на правом берегу Серета. В начале июля услышали о движении турков: 40.000-й корпус оттоманский передвинулся через Дунай и шел на принца Кобургского. Он спешил известить Суворова. Немедленно выступил Суворов. Принц Кобургский беспокоился, не получая ответа, когда его известили, что русские уже пришли. В полторы сутки Суворов перешел от Берлада 80 верст. Принц Кобургский хотел видеться с другом своим, Суворов отдыхал в солдатской палатке, не велел сказывать, что он пришел с войском, и объявить, напротив, что он остался назади. Принц Кобургский приезжал три раза; ему повторяли одно: "Суворова нет!" Рано утром Суворов ударил сбор, и без объяснений прислал приказ выступать немедленно. Он сказал принцу Кобургскому, что надобно идти на неприятеля, стоявшего в 80 верстах, под Фокшанами, и не слушал возражений его о малочисленности войск. Надлежало повиноваться. Поспешно отправились с места. Скрывая соединение русских с принцем Кобургским, Суворов пустил передовыми австрийские отряды, хотя сам был при них, и так отважно уезжал вперед, что едва не попался в плен отряду турков. Двое суток продолжался поход до Мариечешти, в 14 верстах от речки Путны, где открыли передовой пятитысячный отряд турков, под предводительством храброго Османа-паши. Велено было заманить его на скрытый отряд, и распоряжение было исполнено так удачно, что турки, встреченные картечью, бежали через Путну, потеряв до 600 человек. Свободно переправилось союзное войско через Путну ночью. Турки напали, когда уже расположились союзники лагерем; их они встретили картечами. Рано утром выстроились австрийцы направо, девятью кареями, шахматом, в две линии; русские -- налево шестью кареями, также шахматом; конница была сзади в третьей линии; Карачай с авангардом находился между линиями австрийцев и русских. Турки набегали отряда-ми и были отбиваемы. Беспорядок нападений показывал смятение неприятеля. Главный лагерь турецкий был расположен у Фокшан, куда гнали союзники все турецкие отряды своим сближением. В версте от лагеря турки открыли пушечную пальбу. Суворов велел не останавливаясь идти вперед, вышел из-под выстрелов, быстро открыл жестокую пальбу и, сблизясь на 300 шагов, ударил в штыки. Турки не выдержали и бросились бежать, кидая обозы и пушки, так что едва успели захватить в плен 300 человек; 2.000 было убито. Остаток неприятеля ушел к Рымнику и Браилову. Только в двух укрепленных монастырях отважились защищаться турки, за речкою Милмилкою, где в смятении много неприятелей потонуло. Монастыри взяты приступом; в одном из них взорвало пороховой магазин и перебило много турков. Лагерь с 16-ю знаменами и 12 пушками достался победителям. Весь корпус турецкий, коим предводил сераскир Мустафа-паша, рассеялся. Русских войск было в деле до 7-ми, австрийских -- до 18-ти тысяч. Суворов и принц Кобургский обнялись на поле битвы, выигранной летучею быстротою Суворова. Потеря людей была ничтожна. Спрашивали у Суворова: почему не хотел он видеться с принцем Кобургским по приходе в Аджуд? "Нельзя было, -- отвечал Суворов: -- он умный, он храбрый, да ведь он тактик, а у меня был план не тактический. Мы заспорили бы, и он загонял бы меня дипломатически, тактически, энигматически, а неприятель решил бы спор тем, что разбил бы нас! Вместо того -- ура! с нами Бог и спорить было некогда!"
Император наградил принца Кобургского крестом Марии Терезии. Суворов получил от него табакерку с брильянтовым вензелем. Из Петербурга ничего не было прислано. Фокшанская битва оживила на время войну, но после нее обе армии, русская и австрийская, опять бездействовали. Потемкин поехал в Очаг ков, заложил на устье Ингула Николаев, но главная квартира его только 10-го августа перешла в Дубосары. На Суворова обращалось общее внимание. От него ждали вестей, и он не замедлил исполнением ожиданий. Сентября 11-го произошла памятная в военной истории битва, имя коей соединилось в потомстве с именем Суворова.
После фокшанской победы корпуса Суворова и принца Кобургского заняли прежние места. Принц Кобургский стал в Аджуде, Суворов -- в Берладе, но разъезды его, бывшие у Фальчи, узнали о движении Гассана и татар из Измаила, а из Валахии получено было известие о переходе визиря через Дунай. Увидя беглецов из-под Фокшан, визирь удивлялся рассказам и не верил, что русскими предводил Суворов. "Суворов убит в Кинбурне!" говорил он. Но его уверили в истине, что Суворов жив и что он страшный топал-паша (хромой паша -- так называли тогда турки Суворова, потому что он наколол нечаянно ногу и хромал). Слыша о малочисленном корпусе Суворова, визирь хотел отмстить за Фокшаны уничтожением русских и австрийцев. Суворов велел принцу Кобургскому передвинуться к Фокшанам и сам перешел в Пучени. По сношению с Потемкиным, Репнину велено было идти на Гассана. Небольшая битва при Сальче испугала турков. Репнину оставалось только преследовать их. Он доходил до Измаила, куда укрылся неприятель, и, не смея отважиться на приступ, удалился к Сальче.
Не таково было положение Суворова. Сентября 6-го принц Кобургский известил его, что вся армия визиря, около 100.000 человек числом, сближалась на него. "Спасите нас!" писал принц Кобургский. Суворов отвечал одним словом на лоскутке бумаги: "Иду!" В полночь выступил он. К досаде его, гроза и дождь, от чего развело большие грязи и разрушило мост на Серет, затруднили переход. Несмотря на то принц Кобургский изумился приходу Суворова, выбежал навстречу ему и называл его спасителем своим.
Суворов осведомился о положении неприятеля. Главная армия Визиря стояла в Мартинешти, на реке Рымнике, впадающей в Серет и параллельно текущей с речкою Рымною, где, в одной линии с Фокшанами, влево от Мартинешти, находился авангард Турецкий из 12,000 человек у Тургукукули, отделяясь от главной квартиры визирской на 15 верст; между ними, у Крунгумейлорского леса, стояло 15,000 янычар. Суворов предложил исполнить тот же маневр, какой исполнен под Фокшанами -- идти и разбить неприятеля. Число австрийцев и русских было прежнее, не более 25,000. Принц Кобургский ужаснулся, но доверенность его к Суворову была так неограниченна, что он не смел спорить. Войско двинулось за реку Милкову, и к утру перешло 28 верст, до речки Рымны. Здесь переправились ниже Тургукукули. Устроив войско шахматом из двух линий пехотных каре, и поставя конницу назади, Суворов сам напал на Турецкий авангард при Тургукукули, предписав принцу Кобургскому идти влево и удерживать неприятеля, стоявшего у Крунгумейлорского леса.
Переход Суворова был совершен так быстро и тихо, нападение сделано было так внезапно, что когда услышанная вдали канонада распространила тревогу в Турецком лагере, никто не верил, что топал-паша русский был тут и осмелился сразиться. Визирь пил кофе, чашка выпала у него из рук при известии -- "Суворов здесь и уже сражается". Немедленно велел он идти на помощь авангарду. Шпион, известивший его, что за два дня русские стояли спокойно в Пучени, был повешен, как изменник: несчастный говорил правду, которую превратили в ложь предусмотрительность и быстрота Суворова.
Помощь, отправленная визирем в авангарду, состоявшая из 5.000 человек, под начальством Османа-паши, бывшего под Фокшанами, прискакала на место битвы поздно. Захваченные врасплох, турки выслали отряд из лагеря. Он был сбит, смят, и не боясь пальбы турков, Суворов устремился на высоты, Турки бежали; часть их обратились с Мартинешти, другая бежала прямо к местечку, попавшись между перекрестным огнем, когда Суворов обратился на помощь австрийцам; Осман спасся бегством. Все укрепления между Тургукукули и Крунгу-мейлором сделались бесполезны. Турки, спешившие от Крунгу-мейлорского леса с отрядом Ссмана, в числе 15.000, попали под пушки принца Кобургского и бежали. Видя гибель отовсюду, визирь двинул от Мартинешти 20.000 и хотя был болен, но сам выехал перед войско в карете. Удар почти 40.000, сплоченных в густую толпу, был опасен. Следуя приказу Суворова, принц Кобургский отстреливался картечами и отражал штыками отважных янычар, пробившихся к его кареям. Шесть раз возобновлялись атаки турков. Принц посылал к Суворову адъютанта за адъютантом. "Скажи, чтобы держались, -- отвечал Суворов, -- а бояться нечего: я все вижу!" Он дал час на роздых своему войску, двинулся мгновенно и вывел в бой всю линию русских войск, так что составляя с австрийцами прямой угол, она ударила прямо во фланг турков. Напрасно визир, забывая болезнь свою, пересел на лошадь и с кораном в руке уговаривал бегущих, даже велел стрелять в них из пушек -- все было тщетно! Толпы турков бежали за лес. Суворов велел очистить лес, где засел неприятель, и, когда союзники вышли на долину, простирающуюся от леса на семь верст до реки Рымника, вся эта долина представляла зрелище бегства, беспорядка и гибели: Беглецы смешивались с шедшими из-за реки, где находился лагерь самого визиря, и сбивали друг друга взаимно. Все пространство покрыто было мертвыми, ранеными, пушками и обозами. Визирь в отчаянии бежал за реку, во многих местах запруженную трупами людей, лошадьми, пушками, обозом. Картечные выстрелы и конница довершили поражение. Вечерело, когда союзники вступили в лагерь, бывший на левом берегу Рымника. (Принц Кобургский явился к Суворову с своими генералами л офицерами и не знал, как благодарить его. На другой день, рано утром, завладели визирским лагерем, взяли даже шатер его, богато вышитый золотом. Турки бежали к Браилову и не останавливаясь переправлялись за Дунай. Визирь не перенес позора поражения; он умер в какой-то румельской деревне, терзаемый горестью. Число погибших турков полагали более 10.000; весь обоз, 100 знамен, 80 пушек и мортир достались победителям, кроме богатой добычи и запасов. В числе пушек было много австрийских. В дележе их произошел спор: "Отдайте им, -- сказал Суворов, -- ведь они свое берут. Мы еще себе достанем, а им где взять?" Урон союзников был ничтожный.
Так совершилась знаменитая победа, которую австрийцы назвали битвою под Мартинешти, а русские рымникскою. Она произвела всеобщий восторг в Австрии и России. Император спешил наградить победителей. Суворов возведен был в графы Римской империи; принц Кобургский пожалован фельдмаршалом. Екатерина наградила "своего генерала" по царски: орден св. Георгия 1-й степени, графское достоинство, с названием Рымникского, брильянтовые знаки андреевского ордена, и ему и принцу Кобургскому шпаги, осыпанные брильянтами, с надписью: Победителю визиря, свидетельствовали признательность императрицы. "Всегда и у всякого равно приобрели бы вы победы и награды, -- писал Суворову Потемкин, -- но не всякий с таким удовольствием, как я, препроводил бы вам награду. Уверься, граф А. В., что я добрый человек и буду таким!" -- "C'est аѵес un double plаisir", писал принц Кобургский Суворову, "que je refois le premier souvenir de votre incompаrаble Imperаtrice pаr les mаins de mon аmi, аuquel je dois le bonheur d'аvoir vаincu les ennemis des illustres empires. Permettez, mon sublime mаitre, que je temoigne а V. E. toute mа reconnаissаnce de lа pаrt glorieuse, que vous mfiritez de cette victoire et des suites fecondes qui en resultant". {"С удвоенным удовольствием получаю я первый знак памяти вашей несравненной императрицы через вас, моего друга, коему одолжен счастием победы над врагами знаменитых империй. Позвольте, мой великий учитель, засвидетельствовать В. П. всю мою благодарность за славное участие, которому одолжены мы победою и обильными следствиями, от нее происшедшими".} Слава и почести наградили Суворова за прошедшее.
"Comtesse de deux empires (графиня двух империй)", писал он дочери, "у меня горячка в мозгу, да и кто выдержит? Слышала ли ты, сестрица, душа моя: еще de mа mаgnаnime mere рескрипт, на полулисте, как будто Александру Македонскому: знаки св. Андрея тысяч в пятьдесят, да выше всего, голубочка, первый класс св. Георгия! Вот каков твой папенька за доброе сердце! Чуть было, право, от радости не умер!" -- Восхищенный своим Александром Диогеновичем, принц де Линь писал Суворову: "Любезный брат Александр Филиппович, зять Карла ХП-го, племянник Баярда, потомок де Блуаза и Моялюка! Ты заставил меня плакать от радости и удивления! Надеюсь вместе с тобою проливать кровь неверных, хочу быть твоим подражателем! Удостой меня немногою дружбою взамен моего жаркого к тебе почтения!" -- "Дядюшка потомок Юлия Цесаря, внук Александра Македонского, правнук Иисуса Навина, -- отвечал ему Суворов, "уважение, почтение, дружба мои к тебе неизменны, я хочу тебе подражать. Мы так зальем кровью неверных поля, что на них ничто уже не вырастет. Сила решит, а счастие пособит. Мы пожнем толпы врагов, как стенобитное орудие поражает крепости, и я обниму тебя в тех вратах, где пал последний Палеолог, и скажу: видишь -- я сдержал слово -- победа или смерть! И гром славы нашей наполнит вселенную, вельможа с чистым сердцем, Сюлли Иосифа, осторожный Улисс!"
Принц Кобургский справедливо называл рымникскую битву обильною последствиями. Почти без боя (ибо фокшанская и рымникская битвы были поражения а не сражения) русские очистили все пространство земель до Дуная, заняли Кишенев, Каушаны, Паланку, Аккерман. Сентября 14-го взято приморское укрепление Гаджибей, находящееся на том месте, где через несколько лет заложена была великолепная Одесса. Едва явился Потемкин перед Бендерами, эта крепость, защищаемая 16.000 гарнизона и 300 пушек, сдалась без всякого сопротивления. Не менее успешно воевали австрийцы. Ослабление сил турецких на верхнем Дунае, и ужас, распространившийся между турками после рымникской битвы, дали возможность Лаудону взять Бербир, изгнать турков из Банната, и наконец овладеть Белградом (в конце сентября), за что наградою его был чин генералиссимуса. Принцу Кобургскому велено было занять Валахию. Он без сопротивления вступил в Бухарест. Турки стояли за Дунаем. Войска союзников расположились на зимние квартиры. Русские занимали область от Бендер до Ясс, где была главная квартира Потемкина. Суворов оставался в Берладе. -- Но к чему вели подвиги изумительные? Потемкин вел переговоры о мире с Гассаном, возведенным в сан великого визиря, и, мечтая прежде о завоевании Царьграда, с досадою видел, что турки спорят об утверждении за Россиею даже тех земель, коими она уже несколько лет обладала?
Не таких следствий ожидал, да не так хотел и поступать Суворов. "Для чего нейдем мы к Царьграду, когда флот наш в то же время осадил бы султанскую столицу с моря?" говорил он другу своему Дерфельдену. "Надобно пользоваться победою -- вперед, вперед! Время всего дороже. Отвечаю за успех, если меры будут наступательные. Для чего меры оборонительные?.. Что еще ждал нам визиря и стоять на месте, бить тупым концом, когда можем колоть острым?" Слова Суворова не были хвастовством: он доказывал их на деле, -- не в его воле было исполнить то, что казалось ему так легко для исполнения...
Другие помышления занимали тогда Австрию, Россию, Екатерину, Иосифа, Потемкина. Терзаемый неисцелимою, предсмертною болезнью, униженный несчастным началом войны с Турциею, обманутый во всех своих реформах, видя волнения в Нидерландах и Венгрии, Иосиф хотел мира, требовал спокойствия, совершенно разочарованный в жизни, потерявший всякую систему в политике. Пользуясь его душевным и телесным расстройством, Пруссия оспорила у него первенство в политике, скрепляла союз с Польшею и Швециею, повелительно принуждала Иосифа к миру с оттоманами, даже поставила войско на границе, угрожая войною. Лаудон должен был отложить турецкую войну и принять начальство над австрийским войском, выставленным против прусского. Оскорбленная поступками Пруссии и Польша, видя неспособность Потемкина как полководца, но не решаясь сменить его, досадуя, что победы не принуждают Швецию к миру, и не надеясь более на Иосифа, Екатерина строго подтверждала Потемкину мириться с Турциею, требуя только одного: не унизить достоинства России миром. Другие предприятия увлекали императрицу. Потемкин, дряхлый от трудов, роскоши, пресыщения всеми благами мира и терзаний ненасытного властолюбия, чувствовал изнурение сил, близость смерти (хотя ему было только 56 лет). Чувство честолюбия сохранилось еще в нем, но не прежнего, высокого, соединенного с мечтами о славе и благе отечества, -- честолюбия мелкого, соединенного с боязнью видеть себя смененным при Дворе новым временщиком, дожить до опалы, падения, низвержения с той степени силы и власти, на которой стоял он пятнадцать лет. Как самовластитель роскошествуя в Яссах, осыпанный новыми наградами (он был пожалован шефом полка его имени, 100.000-ми рублей, брильянтовым венком в 150.000 рублей, чином гетмана казацких войск), Потемкин замечал явное изменение в поступках Екатерины. Он искал мира с Турциею, вел переговоры и видел неудачу, ибо юный султан, подкрепляемый политикою Англии, Пруссии и Франции, не робел русских побед и понимал, что они ни к чему не поведут победителей при тогдашнем положении европейской политики.
Так прошла зима 1789 года. Император и Потемкин ничего не оканчивали, и ни тот, ни другой не думали о решительных военных действиях. В феврале 1790 года скончался Иосиф. Место его заступил кроткий Леопольд. Медленно начал Потемкин движения русских войск. Леопольд смирил гордость, дотоле изъявляемую Австриею, съехался с королем прусским в Рейхенбахе и договаривался с ним о мире при посредстве Англии и Голландии. Только в дележе не могли условиться. Пруссия требовала себе Данцига и Торуна, с тем, что Австрия возвратит Польше Галицию, за которую обещали Леопольду выторговать у султана часть Валахии. Переговоры шли без участия Екатерины. Не только не требовали ее согласия, но полагали, в случае упорства ее, обратить на нее силы Австрии и Пруссии, подкрепляя Турцию, Швецию и Польшу. При таком отношении, Екатерина уже не думала о Турции. Войну поддерживали для вида. Два корпуса русские придвинулись к польским пределам. Третий собрался на Двине; остальное войско прикрывало Очаков и Бендеры. Только Суворов оставался для действий в Берладе. Желал ускорить переговоры о мире с султаном, австрийцы заняли Орсову, осадили Журжду, но были отбиты, и турки решились остановить неприятеля. Визирь перешел через Дунай в Рущуке с 80.000 войска. Принц Кобургский просил помощи. Суворову велено соединиться с ним. Герой радостно полетел в битву. Без сомнения, турков ожидала гибель, тем более, что принц Кобургский имел до 45.000 войска, но судьба вырвала у Суворова новую победу! Смотря по слухам о приближении визиря и успехах или замедлении переговоров с султаном австрийцев, Потемкин то подвигал, то останавливал Суворова. Июля 10-го Суворов был уже в Килиенах -- и простоял здесь две недели; двинулся до Гинешти -- и стоял месяц; в два дня перешел 70 верст до Низапени -- и снова месяц бездействовал. Наконец велено было сражаться. В три дня пролетел Суворов 126 верст, до Афумача, близ Бухареста, увиделся с другом своим, принцем Кобургским, расположил план битвы... еще несколько часов, и битва огласила бы берега Дуная! Но вместо того принц Кобургский получил известие о мире Австрии с Турцию и приказ о немедленном очищении Валахии. Потемкин ужаснулся, видя, что Суворов остается с малым корпусом против визиря, и спешил возвратить его. "Австрийцы кончили, мой милостивый друг!" писал он. "Только что курьер приедет к вам, вы в свое место!" -- "Если и не кончили еще австрийцы", писал он вторично, "идите обратно. Для чего драться и терять людей за землю, которую уже решено отдать?"
Надлежало повиноваться, и Суворов повиновался. Принц Кобургский плакал, прощаясь с ним. Суворов отошел в Килиены и в конце сентября стал у Максимени, в 35 верстах от Галаца. Потемкин просил его совета о военных действиях. Суворов предложил ему овладеть устьями Дуная посредством гребного флота, взять Тульчу и Исакчу, а потом с помощью флота овладеть Измаилом, Браиловом, и угрожать туркам переходом за Дунай. Суворов ждал после этого приказа -- его не было. Потемкин молчал, вел переговоры и строго запрещал все неприятельские действия. Только флоты русский и турецкий сражались между собою. Между тем августа 3-го кончилась война с Швециею верельским миром. Наступила осень. Потемкин решился действовать.
Непостижимо, почему не хотел он препоручить исполнения дела Суворову! Неужели справедливы были подозрения, что Потемкин завидовал ему? Кажется, и сам Суворов разделял мнение других. В октябре получил он письмо друга своего, принца Кобургского. Выступая из Валахии, принц Кобургский писал: "Ничто не печалит меня так, как разлука с вами, другом моим: я узнал вас при важных событиях, люблю как человека, уважаю как героя. Продолжите дружбу вашу. Не имел я сил проститься с вами лично. Никогда не будет у меня такого, как вы, друга, и никого более вас не буду я уважать во всю жизнь мою!"
Между тем по приказанию Потемкина осаждали Килию и обложили Измаил. Рибас очистил Дунай от турецких лодок. Килия сдалась Гудовичу октября 18-го. Гудович обратился к Измаилу, пока Рибас занимал Тульчу и Исакчу. Потемкин думал угрозами взять Измаил, но Измаил был не Килия, не Тулча и не Исакча. Грозные стены его защищал сорокатысячный гарнизон, под начальством сераскира, поклявшегося умереть, а не сдаваться. Генерал-майор М. Л. Кутузов, бессмертный впоследствии великою войною 1812 г., начал осаду. Ноября 20-го Гудович донес Потемкину о невозможности взять Измаил в настоящем году. "Вижу пространные толкования, а не вижу вреда неприятелю", отвечал ему Потемкин и 25-го ноября послал приказ Суворову взять Измаил. Ответ Суворова состоял в словах: "Получа повеление, В. С., отправился я к Измаилу. Боже, дай помощь свою!"