Том третий (Статьи, рецензии, заметки 1935-1939 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
АГЛАЯ ДАВЫДОВА И ЕЕ ДОЧЕРИ
Побывав с Раевскими на Кавказе и в Крыму, ссыльный Пушкин расстался с ними в середине сентября 1820 г. и отправился к месту службы своей -- в Кишинев. Тотчас по прибытии туда он писал брату: "друг мой, любимая моя надежда увидеть опять полуденный берег и семейство Раевских". Первой половине этого желания не было суждено исполниться: в Крыму Пушкин более не бывал. Но с Раевскими удалось ему вскоре свидеться. Уже в середине ноября получил он от своего благодушного начальника отпуск и отправился в Киевскую губернию, в село Каменку. То было обширное и богатое поместие, принадлежавшее внучатной племяннице Потемкина Екатерине Николаевне Давыдовой, по первому браку Раевской,-- матери генерала Н.Н.Раевского. Жизнь в Каменке текла оживленно. Родственники и знакомые Давыдовых и Раевских то съезжались туда, размещаясь в большом барском доме и флигелях его, то разъезжались, чтобы со временем возвратиться.
24 ноября справлялись именины старой хозяйки дома, и к этому дню в Каменке собралось довольно большое общество. Семья Раевских была представлена самим генералом, его женой, старшим сыном и четырьмя дочерьми, из которых старшая тоже была именинница. Тут же находились и дети Екатерины Николаевны Давыдовой от ее второго брака: отставной генерал-майор Александр Львович Давыдов с семейством и его младший брат Василий Львович, впоследствии декабрист.
Почти в одно время с Пушкиным явились еще три гостя: тридцатидвухлетний генерал Михаил Федорович Орлов, влюбленный в дочь Раевского Екатерину Николаевну, на которой он и женился полгода спустя, и двое знакомых его: Константин Алексеевич Охотников и Иван Дмитриевич Якушкин. Орлов, Охотников и Якушкин съехались для переговоров по делам Тайного общества, к которому принадлежал и Василий Львович Давыдов. Эти переговоры, конечно, происходили тайно, в особенности от Александра Раевского и от Пушкина, которого при всем восхищении его поэтическим талантом не считали человеком серьезным и заслуживающим доверия в важных делах. Тем не менее каждый вечер все общество собиралось на половине Василия Львовича, и тут закипали беседы на темы политические и философские, причем порой раздавались речи самые крайние.
4 декабря Пушкин писал Гнедичу в Петербург: "Был я на Кавказе, в Крыму, в Молдавии и теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, милых и умных отшельников, братьев генерала Раевского. Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами -- общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная и веселая смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России, любопытных для незнакомого наблюдателя.-- Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов..." Действительно, к тому моменту, когда писалось это письмо, Охотников и Якушкин уже покинули Каменку, направляясь в Москву, а вскоре за ними следом поехал туда и Орлов. "Демагогические споры" поутихли, "аристократические обеды" и шампанское остались: о том и о другом в особенности заботился Александр Львович Давыдов. Жизнь в Каменке потекла несколько по-другому, но не менее приятно для Пушкина. Недаром, ссылаясь на болезнь (действительную или дипломатическую), сумел он продлить свой отпуск до конца февраля или до начала марта. В общем он пробыл в Каменке (включая сюда и поездку в Киев на несколько дней) три месяца с лишним. Все это время он много писал.
"Женщин мало",-- говорит Пушкин, разумея, конечно, таких, за которыми можно было ухаживать или которые способны были тревожить сердце. Однако и на том сравнительно небольшом поле, которое ему открывалось в Каменке, он, как всегда, не остался бездеятелен. Ему была дана способность одновременно носить в сердце не одну любовь, а две или даже более, причем, совмещаясь, его любви ничего не утрачивали в силе и напряженности, различаясь только окраскою и оттенками. Так было и на сей раз. В Каменку он приехал, уже привезя с собой романтическую любовь к старшей из дочерей Раевского. Эта любовь и не могла быть иною. Екатерина Николаевна ни с какой стороны не годилась для легкой интриги. То была "гордая дева", вовсе не разделявшая его любви, быть может -- даже не знавшая о ней. Пушкин любил молча, поверяя чувства свои лишь перу. Но в то же время вовсе не безразлична оказалась для него жена Александра Львовича Давыдова -- Аглая Антоновна.
Француженка родом, со стороны матери она была внучкою графини де Полиньяк, фаворитки Марии-Антуанетты. Отец ее, герцог Antoine de Gramont, принадлежал к той части французской эмиграции, которая некогда гнездилась в Митаве, вокруг Людовика XVIII. В Митаве, в конце 1804 года, Александр Львович и женился. Быть может, Аглая Антоновна вышла замуж по любви. Но любовь постепенно испарилась,-- отчасти, вероятно, потому, что Аглая Антоновна была постоянным предметом любовных домогательств: она была очень хороша собой. Сын Дениса Давыдова рассказывает, что в двенадцатом году "от главнокомандующего до корнетов все жило и ликовало в Каменке, но главное -- умирало у ног прелестной Аглаи". Когда Пушкин появился в Каменке, Александру Львовичу было уже пятьдесят три года, Аглае Антоновне -- тридцать четыре (она родилась в 1786 г.). Он был толст, ленив, заботился всего более о еде, которая всегда была его страстью (отсюда и "аристократические обеды"); она же сохранила красоту, легкомыслие и кокетство; Александр Львович величаво носил рога, которые молва ему приписывала,-- Аглая Антоновна спешила воспользоваться возможностями, которые жизнь еще ей предоставляла. Таким образом, уже само положение было соблазнительно. Конечно, Пушкин подпал соблазну.
И.П.Липранди, посетивший Давыдовых в 1822 г. в Петербурге, рассказывает, что "жена Давыдова в это время не очень благоволила к Александру Сергеевичу, и ей, видимо, было неприятно, когда муж ее с большим участием о нем расспрашивал". Чем было вызвано это неблаговоление и что вообще произошло между Аглаей Антоновной и Пушкиным? Свидетельских показаний у нас нет, весь материал для суждения заключается в четырех стихотворениях Пушкина, которые принято с той или иной степенью достоверности относить к Аглае Давыдовой. Однако два из них ("Оставя честь судьбе на произвол" и французская пьеска "A son amant Eglé sans résistance") должны быть решительно отброшены: первое -- потому, что эта до крайности грубая и циническая эпиграмма содержит в себе такие данные, которые никак нельзя применить к Аглае Антоновне, а второе -- потому, что самая принадлежность его Пушкину весьма сомнительна, да и коллизия, в нем изображенная, не согласуется с той, которая намечается в стихах, несомненно относящихся к Аглае. Остаются, следовательно, две пьесы: послание, о котором речь будет ниже, и общеизвестная эпиграмма:
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и черный ус,
Другой за деньги -- понимаю,
Другой за то, что был француз.
Клеон -- умом ее стращая,
Дамис -- за то, что нежно пел.
Скажи теперь, [мой друг] моя Аглая,
За что твой муж тебя имел?
Эту эпиграмму Пушкин под величайшим секретом сообщил своему брату, а потом Вяземскому, причем брату писал: "в ней каждый стих -- правда". Из этих слов и из того, что под именем Дамиса легко было усмотреть самого автора, биографы Пушкина вывели заключение, что Пушкин принадлежал к числу счастливцев, "имевших" Аглаю. В таком мнении подкрепляло их и содержание послания, в котором с первого взгляда дело идет как будто о разрыве весьма близких отношений. Но -- так ли все это?
Повторим за Пушкиным, что в его эпиграмме "каждый стих -- правда". Но есть ли основания отождествлять Дамиса с самим Пушкиным? Если сказано, что Дамис "нежно пел", то значит ли это, что он был поэт? Прежде всего, если Пушкин даже в самом деле "имел Аглаю", то как раз не стихами он мог приманить ее: в ее кругу все говорили по-французски; русского языка она, вероятно, не знала вовсе, а если и научилась нескольким фразам, то их было недостаточно для того, чтобы понять и оценить пушкинскую поэзию. Следовательно, под "нежным пением" должно понимать не стихи, а просто те сладкие и соблазнительные речи, которыми "Дамис" сумел прельстить Аглаю. Но в таком случае Дамис утрачивает тот специфический признак, который позволил бы отождествить его непременно с Пушкиным, а не с кем-нибудь иным. Другими словами: Дамис -- может быть Пушкин, а может быть и не он. И по всей видимости -- именно не он.
Вот пушкинское послание к Аглае (приводим его в той редакции, которая дает наибольшее количество фактического материала):
И вы поверить мне могли,
Как семилетняя Агнеса?
В каком романе вы нашли,
Чтоб умер от любви повеса?
5 Послушайте. Вам тридцать лет:
Да, тридцать лет -- не многим боле;
Мне за двадцать. Я видел свет,
Кружился долго в нем на воле:
Уж клятвы, слезы мне смешны,
10 Проказы утомить успели;
Вам также с вашей стороны
Тревоги сердца надоели;
Умы давно в нас охладели,
Некстати нам учиться вновь!
15 Мы знаем: вечная любовь
Живет едва ли три недели!
Я вами точно был пленен,
К тому же скука... муж ревнивый...
Я притворился, что влюблен,
20 Вы притворились, что стыдливы...
Мы поклялись... потом... увы!
Потом забыли клятву нашу:
Себе гусара взяли вы,
А я наперсницу Наташу.
25 Мы разошлись. До этих пор
Все хорошо, благопристойно,
Могли бы мы без глупых ссор
Жить мирно, дружно и спокойно;
Но нет! в трагическом жару
30 Вы мне сегодня поутру
Седую воскресили древность:
Вы проповедуете вновь
Покойных рыцарей любовь,
Учтивый жар, и грусть, и ревность...
35 Помилуйте, нет, право нет,
Я не дитя, хоть и поэт.
Оставим юный пыл страстей,
Когда мы клонимся к закату,
Вы -- старшей дочери своей,
40 Я -- своему меньшому брату.
Им можно с жизнию шалить
И слезы впредь себе готовить;
Еще пристало им любить,
44 А нам уже пора злословить.
В этом стихотворении, помимо язвительных намеков на доступность Аглаи и на ее возраст, уже неранний по понятиям той эпохи, Пушкин попутно дает и историю размолвки или ссоры, вызвавшей его очевидную досаду. Перечтем же послание не спеша, без предвзятой мысли, а главное -- стараясь прочитать только то, что в нем есть, и не вычитывать того, чего в нем нет.
Признавшись, что первоначально он был "пленен" Аглаей, Пушкин тотчас, однако, снижает свое признание, мотивируя увлечение скукой и желанием посмеяться над ревностью мужа (стихи 17-18). В следующем стихе свое увлечение он зовет лишь притворством, но не отрицает, что увлечение было им выказано. Каков же был ответ Аглаи? "Вы притворились, что стыдливы",-- говорит Пушкин, тем самым указывая, что, не будучи стыдлива (т.е. добродетельна) на самом деле, на сей раз Аглая такой притворилась. Это -- указание чрезвычайной важности. Его одного было бы достаточно, чтобы отвергнуть предположение о любовной связи. Но и все остальное говорит о том же.
Что произошло после основного объяснения, в котором Пушкин притворился влюбленным, а Аглая -- стыдливой? "Мы поклялись..." -- довольно туманно сообщает Пушкин, но смысл этого сообщения устанавливается всем содержанием пьесы. Вполне очевидно, что, притворяясь влюбленным, Пушкин говорил о вечной своей любви, чуть ли не о готовности умереть от нее (ст. 1--4). Так же очевидно, что Аглая заявила ему о своей взаимности, но, притворяясь стыдливой, сослалась на препятствие в виде супружеской верности. При этом обе стороны "поклялись" сохранить свою любовь, не преступая, однако, заповедей и законов. Но так как обе стороны уже "видели свет" и так как их умы уже "охладели", и так как "вечная любовь живет едва ли три недели" (ст. 15-16), то случилось то, чего следовало ожидать: клятва была забыта (ст. 22). Забвение клятвы выразилось в том, что у Аглаи Антоновны завелся какой-то гусар, а у Пушкина -- "наперсница Наташа", взятая, вероятно, из давыдовской девичьей (ст. 23-24).
Подводя итог происшедшему, Пушкин не без иронической грусти констатирует:
Мы разошлись. До этих пор
Все хорошо, благопристойно:
Могли бы мы без лишних ссор
Жить мирно, дружно и спокойно;
Но нет!..
И тут приступает он к изложению того, что именно его возмутило. "Измену" Аглаи, ее гусара, он ей легко простил (или в том притворился). Но он не мог ей простить того, что, уже "взяв гусара", вздумала она "в трагическом жару" упрекать в неверности его, Пушкина, требовать от него грусти, ревности -- вообще романтических чувств (ст. 29-36). Однако ж неверно было бы думать, что бешенство Пушкина было вызвано простою несправедливостью Аглаи или ее непоследовательностью. Зная Пушкина, можем мы утверждать, что в поведении Аглаи он усмотрел то, чего терпеть не мог и что всегда возмущало его в женщинах. Ему показалось (и, быть может, он в этом был прав), что Аглая его упрекает с целью воскресить в нем любовные чувства, с целью играть этими чувствами,-- хотя бы даже намереваясь впоследствии, помучив его вдосталь, ему отдаться. Именно эту тактику называл он кокетством, и весьма неслучайно, что в одной из рукописей послание к Аглае носит заглавие: "Кокетке".
Таков был роман Пушкина с Аглаей Давыдовой. Только таким его можно реконструировать на основании единственного материала, который у нас имеется,-- на основании собственных пушкинских стихов. Читатель, однако же, может задать два вопроса. Первый: самый факт "послания" не противоречит ли нашему предположению, что Аглая не знала по-русски? На это смело можно ответить: нет. Свои чувства и мысли Пушкин мог выразить ей французской прозой, а в стихах изложил их не для нее, а для себя и для поэзии, как вообще многое, если не все, писал он для себя и для поэзии, не думая ни о каких читателях, порою даже тщательно пряча написанное. Так, до самой смерти он прятал замечательный болдинский цикл, состоящий из "Расставания", "Заклинания" и "Для берегов отчизны дальной". Если же нужен ближайший, более сходный пример -- достаточно назвать стихи, написанные в альбом "Иностранке":
На языке, тебе невнятном,
Стихи прощальные пишу...
Второй вопрос: если Пушкин не "имел" Аглаю, то благородно ли было с его стороны писать вышеприведенную эпиграмму, т.е. мстить женщине может быть именно за то, что он ее не "имел"? На этот вопрос приходится ответить другим: а не было ли бы с его стороны еще менее благородно написать эту эпиграмму, если бы Аглая действительно была его возлюбленной. {Одновременно с нами, но совершенно иным путем, к тому же выводу относительно характера отношений между Аглаей Давыдовой и Пушкиным пришел М Л.Гофман. По его мнению, первая часть так называемого "дон-жуанского списка" содержит имена женщин, которых Пушкин любил, но с которыми не был близок. Исходя из этого общего положения, исследователь заключает, что платоническими остались и отношения поэта с Аглаей, имя которой значится как раз в первой части списка (См. только что вышедшую книгу: М Л.Гофман. Пушкин -- Дон-Жуан. Париж, 1935. Сс. 39 и 89.)}
*
В ту пору, о которой идет речь, Пушкин был мальчишески обидчив и нередко придавал значение вещам совершенно незначительным. Принимая это во внимание, можно отчасти понять еще одно обстоятельство, в котором, однако же, все равно остается много весьма неясного.
История с Аглаей Антоновной разыгралась, когда Пушкин уже обжился в Каменке. Якушкин же видел его там лишь в самом начале его пребывания. И вот, оказывается, за эти несколько дней он успел завязать какие-то очень странные отношения с существом, как будто наименее для этого подходящим. Упомянув об Аглае Антоновне, Якушкин в записках своих рассказывает: "У нее была премиленькая дочь, лет двенадцати. Пушкин вообразил себе, что он в нее влюблен, беспрестанно на нее заглядывался и, подходя к ней, шутил с нею очень неловко. Однажды за обедом он сидел возле меня и, раскрасневшись, смотрел так ужасно на хорошенькую девочку, что она, бедная, не знала, что делать, и готова была заплакать; мне стало ее жалко, и я сказал Пушкину вполголоса: "посмотрите, что вы делаете; вашими нескромными взглядами вы совершенно смутили бедное дитя".-- "Я хочу наказать кокетку,-- отвечал он,-- прежде она со мной любезничала, а теперь прикидывается жестокой и не хочет взглянуть на меня". С большим трудом удалось мне обратить все это в шутку и заставить его улыбнуться".
У Давыдовых было две дочери, а не одна. Но, по-видимому, старшая из них, Екатерина, родившаяся в 1806 г., в это время была в Петербурге, в Екатерининском институте, и Якушкин не знал об ее существовании. Таким образом, нужно думать, что в его рассказе речь идет о младшей дочери, Аделаиде, или Адели, как обычно звали ее в семье. Лет же ей было не двенадцать, как на взгляд определил Якушкин, а всего десять и во всяком случае меньше одиннадцати, потому что она родилась в 1810 году. Что именно происходило у Пушкина с этим ребенком, мы объяснить отказываемся, потому что, кроме приведенного свидетельства Якушкина, никаких данных у нас нет, а рассказ Якушкина очень неясен. Возможно, что он невольно сгустил краски, потому что Пушкин вообще неприятно удивлял его всем своим поведением. Это предположение тем более допустимо, что замеченное Якушкиным вряд ли могло бы укрыться от огромной семьи Давыдовых и Раевских, и если бы все было совсем так, как описывает Якушкин, то Пушкину не постеснялись бы дать надлежащие указания, как ему следует себя вести с девочкой. Комментаторы Пушкина все же были как бы загипнотизированы якушкинским рассказом. Стихи, написанные Пушкиным два года спустя и, должно быть, поднесенные Адели при вторичном посещении Каменки, комментаторы единогласно признают "неподходящими" для посвящения столь юному существу. Эти двустопные ямбы, для которых Пушкин отчасти воспользовался кое-чем из лицейских своих стихов, общеизвестны. Приведем их все-таки для наглядности:
Адели
Играй, Адель,
Не знай печали,
Хариты, Лель
Тебя венчали
И колыбель
Твою качали.
Твоя весна
Тиха, ясна:
Для наслажденья
Ты рождена.
Час упоенья
Лови, лови!
Младые лета
Отдай любви,
И в шуме света
Люби, Адель,
Мою свирель.
Эти стихи -- не более как дружеское, ласковое напутствие девушке, которой вскоре (года через три) предстоит появиться "в шуме света", а там и "младые лета отдать любви" -- т.е. попросту выйти замуж. Рылеев, в руках которого очутились стихи к Адели, напечатал их в Полярной звезде на 1824 г. под произвольным заглавием "В альбом малютке". Тут он, конечно, хватил через край, но им придуманное заглавие все же показывает, до какой степени невинными представлялись эти стихи современникам, еще не завороженным записками Якушкина.
*
Очень возможно, что Пушкин посвятил Адели стихи в связи с важным событием в ее жизни -- с предстоящим переселением из Каменки в Петербург. Точной даты этого события у нас нет, но вполне правдоподобно, что оно произошло именно в 1822 или 1823 году. Как бы то ни было, в 1824 г. мы уже несомненно застаем обеих дочерей Аглаи Антоновны в Екатерининском институте -- товарками А.О.Россет (впоследствии Смирновой), которая тогда же отметила в дневнике своем, что при посещении института государем "все восхищались голосами Давыдовых-Грамон". В ту же пору произошло знакомство Давыдовых с двадцатидвухлетним подпоручиком Михаилом Петровичем Бестужевым-Рюминым. События развивались быстро. К концу 1824 г. Екатерина Александровна была уже невестой Бестужева. Однако этому браку не суждено было состояться: ему решительно воспротивились родители жениха, считавшие, что по своему служебному и имущественному положению он вообще не вправе жениться. {См. Б.Л.Модзалевский. Страница из жизни декабриста М П.Бестужева-Рюмина. Памяти декабристов. Сборник материалов, III (Ленинград, 1926), сс. 202-227.} Судьба, таким образом, избавила Екатерину Александровну от горькой участи быть вдовой одного из казненных по делу 14 декабря. Ее дальнейшая жизнь протекала в общем счастливо. Нельзя того же сказать о ее младшей сестре. Пожелания Пушкина не сбылись.
"Аглая Антоновна после смерти мужа переехала в Париж: ревностная католичка, она обратила двух своих дочерей в католичество, и Адели, вместо наслаждений большого света, выпало на долю уединение монастыря". Так рассказывает А.М.Лобода, автор известной статьи "А.С. Пушкин в Каменке". {Университетские известия (Киев), 1899, май, отд. II, сс. 81-99. Там же впервые воспроизведены портреты Аглаи Антоновны и Адели (в монашеском одеянии), затем перепечатанные в Полном собрании сочинений Пушкина под ред. С.А.Венгерова, изд. Брокгауз -- Ефрон, т. II, сс. 59 и 142.} Этими строками, неоднократно цитированными, одной страницей в записках Смирновой, к которым мы еще вернемся, да краткими указаниями на второй брак Аглаи Антоновны до сих пор исчерпывались все сведения о судьбе ее самой и ее дочерей. Эти сведения, крайне скудные и столь же неточные, мы имеем возможность дополнить и исправить на основании документов из находящегося в Париже семейного архива маркизов де Габриак.
Александр Львович Давыдов умер в 1833 г. Однако переход в католичество по крайней мере одной из его дочерей произошел гораздо раньше. Дело в том, что Екатерина Александровна не долго помнила Бестужева. Через пять месяцев после его казни она вышла замуж за француза, маркиза Эрнеста де Габриак. Он родился в эмиграции, в Гейдельберге, в 1792 г., шестнадцати лет был назначен первым пажом при Наполеоне, а затем посвятил себя дипломатической службе. Последовательно состоял он при посольствах в Турине, в Петербурге (где, вероятно, и познакомился со своей будущею женой), в Мадриде, в Стокгольме. Его свадьба с Екатериной Александровной состоялась в Париже, 12 декабря 1826 г. Незадолго перед тем он был назначен на дипломатический пост в Бразилию, куда молодые и отправились. Там, в Рио-де-Жанейро, через год родился у них первый сын, названный Александром.
Тем временем во Франции назревали политические события, отразившиеся на карьере де Габриака. 8 августа 1829 г. король Карл X назначил новый кабинет министров во главе с графом Полиньяком, который приходился родным дядей Аглае Антоновне. Радея о судьбе внучатной своей племянницы, Полиньяк вскоре назначил ее мужа посланником в Берн. В конце 1829 года Габриаки вернулись в Европу, но их пребывание в Берне оказалось непродолжительно. Настала июльская революция 1830 года. В своем падении Полиньяк увлек за собой своего ставленника, и в середине августа, вслед за восшествием на престол Луи Филиппа, де Габриаку пришлось подать в отставку. На время карьера его пресеклась. {Как известно, Пушкин весьма интересовался июльскими событиями. С кн. П.А. Вяземским он держал пари на бутылку шампанского, утверждая, что Полиньяк должен быть казнен. Неизвестно, знал ли он о родстве Полиньяка с Давыдовыми.}
*
Выдающейся красоты, свойственной ее матери, Адель не унаследовала. Однако, насколько можно судить по портретам, она была миловидна. Для суждений о ее характере, о наклонностях и о том, как складывались ее воззрения, у нас нет никаких данных. Лобода, вероятно, прав, приписывая ее обращение в католичество влиянию Аглаи Антоновны. Но в датировке событий он ошибается. В книге, которую много лет спустя Адель издала в Париже (Quelques conversions au catholicisme racontées par Mme Adèle Davidoff, Paris, 1876), она приводит письмо, написанное ей католическим священником о. де Равиньяном в 1833 г., т.е. как раз в год смерти Александра Львовича Давыдова. Из этого письма и из рассказа, с ним связанного, совершенно ясно, что к 1833 г. Адель давно уже находилась в Париже и не только сама была католичкой, но и вела католическую пропаганду среди протестантов. Таким образом устанавливается, что она с матерью переселилась в Париж и переменила религию еще при жизни отца. Тут подходим мы к обстоятельству, которое до сих пор не было известно никому из писавших о семье Давыдовых. По всей видимости, Аглая Антоновна покинула "величавого рогоносца" еще за несколько лет до его смерти, увезя с собою Адель, но оставив в России сына Владимира, который был на шесть лет моложе Адели. Наша уверенность подкрепляется письмом Александра Львовича в Берн, к старшей дочери, от 16/28 марта 1830 г. Не стоит приводить полностью это пространное послание, наполненное преимущественно сообщениями о родственниках и знакомых. Характерно в нем то, что в нем нет ни единого упоминания об Аглае Антоновне. О себе самом Александр Львович пишет: "Si tu pouvais te figurer combien je souffre d'être séparé de toi et des miens! Mon cœur saigne toutes les fois que je pense à vous. C'est un vrai martyr. Il est évident que nous sommes nés pour souffrir". ("Если бы ты могла себе представить, как я страдаю от того, что разлучен с тобой и со своими! Сердце мое обливается кровью всякий раз, как я о вас думаю. Это настоящая пытка. Видно, мы созданы для страданий".) Под "своими" Александр Львович здесь разумел, конечно, Адель и Владимира, который в это время находился в Петербурге.
Последние годы жизни Александр Львович коротал в своем имении Грушовке, Киевской губернии, от нечего делать сочиняя романсы. Один из них был приложен и к упомянутому письму: "Tu m'as demandé de t'envoyer quelquefois енив, заботился всего более о еде..." -- ср. отзывы Пушкина о нем в стих. "Давыдову" ("Нельзя, мой толстый Аристип", 1824) и заметке в "Table talk" XVIII (1830-е гг.), где он изображен как "второй Фальстаф..."
"<...> Александр Львович величаво носил рога..." -- фраза отсылает к главе первой Евгения Онегина (XII, 12-14):
И рогоносец величавый,
Всегда довольный сам собой,
Своим обедом и женой.
"И.П. Липранди, посетивший Давыдовых в 1822 г. в Петербурге, рассказывает..." -- см. замечания Липранди на статью П. Бартенева "Пушкин в южной России", Русский архив, 1866 (стб. 1231--1283): "Обедали мы вчетвером, и я заметил, что жена Давыдова в это время не очень благоволила к Александру Сергеевичу, и ей видимо было неприятно, когда муж ее с большим участием о нем расспрашивал. Я слышал уже неоднократно прежде о ласках Пушкину, оказанных в Каменке и слышал от него восторженные похвалы о находившемся там семейном обществе, упоминалось и об Аглае. Потом уже узнал я, что между ней и Пушкиным вышла какая-то размолвка, и последний наградил ее стишками!" ("Из дневника и воспоминаний И.П.Липранди", там же, стб. 1485).
"Однако два из них <...> должны быть решительно отброшены..." -- вопреки утверждению Ходасевича стих. "Оставя честь судьбе на произвол" (1821) в академическое собрание входит как эпиграмма на А.А.Давыдову, а стих. "A son amant Eglé sans résistance" печатается без упоминания А.А.Давыдовой.
"Эту эпиграмму Пушкин <...> сообщил своему брату, а потом Вяземскому..." -- в письме к Л.С.Пушкину от 24 января 1922 г. из Кишинева и в письме к П.А. Вяземскому от конца декабря 1822 г. начала января 1923 г. из Кишинева.
"Вот пушкинское послание к Аглае..." -- в академическом издании печатается, с многими разночтениями, под названием "Кокетке" (1821).
"<...> он прятал замечательный болдинский цикл, состоящий из "Расставания"..." -- вероятно, имеется в виду "Прощание" ("В последний раз твой образ милый"), законченное осенью 1830 г. в Болдине, как и "Заклинание" и "Для берегов отчизны дальной".
"<...> стихи, написанные в альбом "Иностранке"" -- стих., датированное 1822 г., напечатано Пушкиным впервые в 1826 г.
"<...> Якушкин в записках своих рассказывает..." -- по изд. якушкинских Записок 1908 г., цит. у Вересаева, раздел "В Кишиневе".
"А.О.Россети <...> отметила в дневнике своем <...> "все восхищались голосами Давыдовых-Грамон"" -- также цит. в статье Б.Модзалевского, "Страница из жизни декабриста М.П.Бестужева-Рюмина", с. 213 (см. ниже сноску 2 в тексте Ходасевича).
"<...> рассказывает А.М.Лобода, автор известной статьи "А.С.Пушкин в Каменке"" -- статья в измененном и гораздо расширенном варианте, под названием "Пушкин и Раевские", перепечатана в изд.: Пушкин, под ред. С.А.Венгерова, т. II (С.П., 1908), сс. 106--118 (см. ниже сноску 3).
"С кн. П.А.Вяземским <Пуппсин> держал пари на бутылку шампанского. .." -- см. письмо Пушкина к Вяземскому от 2 января 1831 г.
"В книге <...> (Quelques conversions au catholicisme racontées par Mme Adèle Davidoff, Paris, 1876)..." -- информацию об этой публикации установить не удалось.
"<...> Славянская библиотека, находящаяся и ныне в том же доме..." -- основанная кн. Иваном Сергеевичем Гагариным (одним из первых русских иезуитов) в 1856 г., сперва как Славянский музей (на основе личной библиотеки Гагарина), впоследствии переименованный в Славянскую библиотеку (Bibliothèque slave), находилась в пригороде Парижа Медон с 1982 г., а в 2002 г. была перевезена на хранение в Лион.