ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА.
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ : ПЕТРОГРАДЪ
ВЕЛИКІЙ ГРѢШНИКЪ.
Разсказъ.
-- Званіе, имя, отчество, фамилія?-- спрашивалъ соннымъ голосомъ тюремный смотритель Аѳанасій Иванычъ стоявшаго передъ нимъ худого мужика въ длинномъ темномъ полукафтаньѣ.
-- Рабъ Божій,-- глухимъ, надтреснутымъ голосомъ отвѣтилъ мужикъ, равнодушно осматривая голыя стѣны острожной пріемной,-- Кириллъ...
-- Значитъ, непомнящій родства?-- уже сердито спросилъ Аѳанасій Иванычъ, не поднимая глазъ отъ бумаги, въ которой что-то писалъ своимъ мелкимъ старческимъ почеркомъ.
-- Ужъ это какъ тебѣ будетъ угодно... Такой же человѣкъ, какъ и ты. Помни: рабъ Божій...
Смотритель медленно поднялъ лысую голову, посмотрѣлъ равнодушно черезъ очки своими выпученными глазами на раба Божія, пожевалъ толстыми посинѣвшими губами и равнодушно замѣтилъ:
-- У меня такихъ-то рабовъ Божьихъ полонъ острогъ...
У дверей "пріемной", вытянувшись въ струнку, стояли полицейскій стражникъ, конвоировавшій новаго арестанта, и тюремный надзиратель Будзько. Аѳанасій Иванычъ, кончивъ писать, молча сдѣлалъ надзирателю знакъ своею лысою головой, и тотъ повелъ новаго арестанта въ сосѣднюю комнату, за перегородку, гдѣ происходило переодѣванье новичковъ въ арестантское платье и послѣдній обыскъ. По дорогѣ мужикъ еще разъ оглянулся на закопченыя стѣны пріемной, на шкапъ съ дѣлами, на захватанную дверь, которая вела въ канцелярію,-- состоявшую изъ двухъ согнутыхъ спинъ,-- на лысину самого Аѳанасья Иваныча, и молча покачалъ головой.
-- Не простъ человѣкъ, ваше высокоблагородіе,-- вполголоса, нерѣшительно проговорилъ стражникъ, по-солдатски скашивая глаза въ сторону загородки, гдѣ происходило переодѣванье.
-- А что?
-- Да такъ... На постояломъ дворѣ его приставъ Акакій Семенычъ заполучили. Быдто проѣзжающій, а хвать -- паспорта и не обозначилось. Сейчасъ обыскали, хвать -- при ёмъ одёжа особенная. Этакая черная одежа, въ томъ родѣ, какъ монашецкая, только съ краснымъ кантомъ. Ну, опять шапочка черная, значитъ клобукъ, книги церковныя, свѣчи восковыя, въ томъ родѣ, какъ будто вся архирейская снасть. Акакій-то Семенычъ все и забрали, потому какъ кругомъ не простъ человѣкъ... И еще Акакій Семенычъ наказывали, чтобы ваше высокоблагородіе особливо его досматривали...
Послѣднее замѣчаніе окончательно взбѣсило Аѳанасья Иваныча. Онъ весь побагровѣлъ, закашлялся и зарычалъ неистово-сиплымъ голосомъ:
-- А у меня развѣ проѣзжающіе номера, а?.. Полнымъ-полнёхонекъ весь замокъ: яблоку упасть некуда... А тутъ еще по постоялымъ дворамъ собираете разныхъ проходимцевъ да добрыхъ людей безпокоите. Такъ и скажи своему Акакію... Мнѣ не по карманамъ разсаживать бродягъ, а по отдѣльнымъ камерамъ. У меня вотъ какіе сизые голуби сидятъ: Слеза, Чечень, Аквамаринъ. Такъ и скажи... Мнѣ хоть самого митрополита посылай...
Когда Аѳанасій Иванычъ сердился, то начиналъ походить на индѣйскаго пѣтуха, а потому за нимъ въ замкѣ съ незапамятныхъ временъ утвердилась кличка Жаръ-птицы. Старикъ вѣчно кипятился, багровѣлъ, удушливо кашлялъ и проклиналъ свою каторжную должность. Обругавъ стражника и пристава Акакія, онъ продолжалъ кричать уже просто потому, что разошелся, какъ пущенная въ ходъ машина.
-- Ты такъ и скажи своему Акакію... да!.. И для чего берутъ какого-то дурака? Пусть бы ѣхалъ съ своею шапочкой и ладаномъ... Слава Богу, свѣтъ не клиномъ сошелся.
Въ этотъ моментъ въ канцеляріи послышалось шмыганье тяжелыхъ ногъ, а потомъ въ дверяхъ показалась длинная, стриженая подъ гребенку голова. По походкѣ можно было предположить грузнаго мужчину, а вошелъ тощій, сгорбленный, точно высушенный субъектъ. Это, и былъ знаменитый Акакій, гроза всѣхъ воровъ, грабителей и разбойниковъ. Самымъ замѣчательнымъ у Акакія была голова -- длинная, сплюснутая, какъ у сушеной рыбы. Коротко остриженные волосы стояли ежомъ, придавая ему колючій видъ. Худощавое лицо съ дубленымъ загаромъ было украшено двумя остановившимися сѣрыми глазками,-- оно напоминало именно остановившіеся часы. Длинный носъ, длинныя руки и ноги, длинное туловище точно были взяты на время отъ кого-то другого.
-- Легокъ на поминѣ,-- проворчалъ Аѳанасій Иванычъ.
Акакій, вмѣсто отвѣта, по привычкѣ понюхалъ сначала воздухъ, оттопырилъ нижнюю губу и прищурилъ одинъ глазъ. Стражникъ совсѣмъ замеръ. Осмотрѣвшись, Акакій съежился, подошелъ къ столу и протянулъ свою длинную лапу, всегда холодную, какъ у лягушки.
-- Получилъ фрукта?-- спросилъ онъ чахоточнымъ теноркомъ.
-- Да ты съ ума сошелъ?-- накинулся на него Аѳанасій Иванычъ.-- Тоже, нашелъ время ловить безпаспортныхъ... У меня однихъ непомнящихъ родства больше двухсотъ человѣкъ.
Приставъ подсѣлъ къ столу, вытянулъ длинныя ноги и приготовился слушать. Полицейская ферма сидѣла на немъ, какъ на коровѣ сѣдло.
-- Ну?-- коротко спросилъ онъ послѣ нѣкоторой паузы.
-- Это ужъ послѣдняго принимаю!-- азартно заговорилъ Аѳанасій Иванычъ, взмахивая затекшею отъ писанья рукой.-- Отца родного приведи, и то некуда посадить... Въ шестомъ номерѣ всего одно мѣсто.
-- Особенный человѣкъ...
-- А мнѣ плевать! У меня всѣ особенные: Слеза въ семнадцати душахъ ходитъ, Чечень въ девяти повинился, Аквамаринъ въ четырехъ хочетъ признаться... А ты мнѣ какого-то бродягу посылаешь! Такъ, пустой человѣкъ... Сразу видать. Рабъ Божій...
Эти слова не произвели на Акакія никакого впечатленія. Онъ точно заснулъ на стулѣ, какъ вытащенная изъ воды рыба. Въ его сдавленной головѣ ползли свои мысли, а смотритель Аоанасій Иванычъ былъ простъ и глупъ. Въ замкѣ арестанты называли пристава Ежевою-головой, и это названіе точно было приклеено къ нему. Именно такъ думалъ сейчасъ Аѳанасій Иванычъ, наблюдая черезъ очки своего стараго благопріятеля. Конечно, Ежовая-голова, когда бѣглыхъ архіереевъ по постоялымъ дворамъ собираетъ.
Въ этотъ моментъ изъ-за перегородки вывели обряженнаго въ арестантскій халатъ новаго узника. Онъ казался теперь еще ниже ростомъ, а лицо блѣднѣе. Только сѣрые глаза смотрѣли изъ-подъ нависшихъ бровей съ такою же простодушною кротостью. Приставъ Акакій сосредоточилъ свое вниманіе на окладистой бородкѣ, охваченной инеемъ серебристой старости, и на темныхъ волосахъ, какъ-то странно запрятанныхъ подъ широкій воротъ арестантскаго халата.
-- Хорошъ,-- пробурчалъ приставъ, переводя глаза на Аѳанасія Иваныча.
Его немного смутило то обстоятельство, что и арестантъ въ свою очередь съ такимъ же вниманіемъ разсматривалъ его и даже, какъ ему показалось, чуть замѣтно улыбнулся. Ихъ глаза встрѣтились на одну секунду, и приставъ Акакій отвернулся. Не робкаго десятка былъ человѣкъ, а тутъ не выдержалъ.
Будзько стоялъ въ дверяхъ, вытянувшись, какъ охотничья собака. Когда лысая голова Жаръ-птицы сдѣлала ему знакъ, онъ молча схватилъ арестанта за широкій рукавъ и повелъ за собой.
-- Шестой номеръ,-- прохрипѣлъ Аѳанасій Иванычъ.
Арестантъ-новичокъ неловко шагалъ за надзирателемъ, съ непривычки путаясь въ длинныхъ полахъ своего арестантскаго халата и тяжело шмыгая ногами въ большихъ арестантскихъ "калиткахъ", болтавшихся у него на ногахъ. Одною рукой онъ придерживалъ на груди расходившіяся полы халата, а другая рука висѣла неподвижно, какъ у покойника. По пути онъ еще разъ внимательно оглядѣлъ канцелярію и, не торопясь, началъ спускаться по крутой лѣсенкѣ въ темный проѣздъ, который велъ съ улицы на арестантскій дворъ. Одинъ конецъ этого проѣзда глухою желѣзною дверью выходилъ на улицу, и здѣсь, у крошечной желѣзной калитки, вѣчно толпились родственники и знакомые арестантовъ, ожидавшіе свиданія. Эта калитка ежедневно проглатывала по нѣскольку новыхъ жертвъ. Другимъ концомъ проѣздъ выходилъ на арестантскій дворъ. Здѣсь у рѣшетчатыхъ желѣзныхъ воротъ всегда стоялъ часовой. Новый арестантъ съ особеннымъ вниманіемъ осмотрѣлъ весь проѣздъ, оглянулся на калитку, за которой остался вольный бѣлый свѣтъ, и покорно зашагалъ за торопившимся надзирателемъ. Его охватилъ острый холодокъ снѣжнаго ноябрьскаго утра. Будзько отомкнулъ ворота. Молодой безусый солдатикъ сонными глазами посмотрѣлъ на новаго арестанта и привычнымъ движеніемъ вскинулъ ружье на плечо.
-- Стой, миленькій... крѣпче стой!-- проговорилъ новичокъ-арестантъ, обернувшись къ часовому.
-- Ты... не разговаривать!-- зыкнулъ на него Будзько.
Собственно тюрьма помѣщалась въ большомъ каменномъ флигелѣ, занимавшемъ центръ замковаго двора. Три этажа глядѣли маленькими окнами, защищенными желѣзными рѣшетками. Передняя часть двора была занята своею арестантскою церковью, канцеляріей, квартирой смотрителя, больницей и кухней. Въ глубинѣ налѣво тянулась высокая острожная стѣна, а въ ней рѣшетчатыя желѣзныя ворота, отдѣлявшія женскую половину. Теперь на дворѣ сѣрая кучка арестантовъ лѣниво убирала выпавшій на ночь снѣгъ, выгадывая каждую лишнюю минуту. Эти блѣдныя изнуренныя лица казались еще блѣднѣе при яркой бѣлизнѣ молодого снѣга, а сами арестанты походили на грязныя пятна, омрачавшія своимъ присутствіемъ эту дѣвственную бѣлизну. Появлене новичка вызвало самое пристальное вниманіе, и арестанты сбились въ одну кучу. Въ этотъ моментъ на дворѣ показался Аѳанасій Иванычъ. Онъ съ трудомъ догналъ новаго арестанта, схватилъ его за плечо, ощупалъ правый рукавъ и съ торжествомъ вытащилъ изъ него бутылку изъ-подъ сельтерской воды съ какою-то безцвѣтною жидкостью.
-- Это что... а?-- зашипѣлъ онъ, поднимая бутылку.-- Ахъ, разбойникъ, что это?.. а?..
Арестантъ улыбнулся своею тихою, привѣтливою улыбкой и проговорилъ:
-- Святая вода.
-- Что-о?.. Знаемъ мы вашего брата!..
Смотритель даже захохоталъ и накинулся на Будзько, обыскивавшаго арестанта при переодѣваньи.
-- Ты его обыскивалъ... Ты?.. а?.. Развѣ такъ обыскиваютъ?
-- Вашескородіе, не было при ёмъ никакой бутылки,-- оправдывался Будзько, сконфуженный передъ арестантами.-- Вотъ сейчасъ съ мѣста не сойти... Слава Богу, не впервой обыскиваю ихняго брата, не иначе, что онъ мнѣ глаза отвелъ, вашескородіе. А бутылки никакой не было, потому какъ его еще на постояломъ дворѣ обыскивали.
-- Не заговаривай зубовъ!-- накинулся Аѳанасій Иванычъ съ новою яростью.-- А какъ же я-то увидѣлъ? Смотрю въ окно, а рукавъ-то и натянулся. Мнѣ вотъ никто глазъ, небось, не отведетъ!
Теперь въ окнѣ "пріемной" выглядывалъ Акакій Семенычъ, слѣдившій за всей сценой съ равнодушнымъ видомъ. Ловкая птица, коли такъ ловко провелъ прожженаго Будзько.
Аѳанасій Иванычъ вернулся въ "пріемную" съ торжествующимъ видомъ и молча поставилъ бутылку на столъ. Конечно, Будзько оказалъ себя дуракомъ, а и Акакій Семенычъ тоже хорошъ: вѣдь самъ обыскивалъ. Приставъ молча взялъ бутылку, внимательно ее осмотрѣлъ, откупорилъ и понюхалъ.
-- Вода,-- пробормоталъ онъ.
-- Хорошъ архирей?-- язвилъ Аѳанасій Иванычъ.-- Этакъ онъ въ рукавѣ цѣлую бы четверть пронесъ въ замокъ. Ты-то чего смотрѣлъ?
-- А ну его и съ водой!
-- А кто сталъ бы отвѣчать, а? Ты его поймалъ, сдалъ мнѣ на руки и кругомъ чистъ, а я за него долженъ отвѣчать. Хорошо, что вода.
Аѳанасій Иванычъ попробовалъ воду на языкъ, сплюнулъ и бутылку присовокупилъ къ числу вещественныхъ доказательствъ, хранившихся въ отдѣльномъ шкапу. Приставъ мрачно шагалъ на комнатѣ, тяжело шаркая ногами.
-- Сегодня утромъ присылали ко мнѣ на квартиру отъ старухи Канунниковой,-- выговорилъ онъ наконецъ тяготившую его мысль.
-- Н-но-о?-- протянулъ Аѳанасій Иванычъ.-- Это насчетъ этого архирея?
-- Видно, что такъ... Старуха богомольная и крѣпко стоитъ по своей австрійской вѣрѣ. Ничего бы не пожалѣла, кабы я умнѣе былъ... Дурака я свалялъ на постояломъ. Чортъ его зналъ, что за человѣкъ. Теперь-то ужъ ничего не поддаешь. Вотъ оно какое дѣло...
Друзья пришли въ нѣкоторое уныніе. Посаженный въ острогъ архіерей уже потерялъ всякую цѣнность, и трудно было извлечь изъ него что-нибудь. Впрочемъ, Аѳанасій Иванычъ сейчасъ сообразилъ, что дѣло еще не такъ плохо, и именно онъ, Аѳанасій Иванычъ, можетъ кое-чѣмъ воспользоваться. Да... А приставъ Акакій сыгралъ дурака... Вѣрно.
Сконфуженный и обозленный Будзько провелъ арестанта во флигель. Здѣсь сразу обдало застоявшимся гнилымъ воздухомъ, какой бываетъ въ старыхъ баняхъ. Въ концѣ коридора шагалъ часовой. Освѣщался коридоръ всего однимъ окномъ, и поэтому подробности трудно было разглядѣть сразу. Глазъ привыкалъ только потомъ къ этому пыльному полусвѣту. По сторонамъ коридора темными впадинами выдѣлялись грязныя тяжелыя двери съ крошечными оконцами. Всѣ онѣ были закрыты, а за ними слышался неопредѣленный глухой гулъ, какъ въ ульѣ.
-- Ничего, крѣпкая работа,-- полюбовался новый арестантъ, останавливаясь, чтобы перевести духъ.
Вмѣсто отвѣта, Будзько пребольно ударилъ его кулакомъ въ бокъ, такъ что арестантъ чуть не растянулся тутъ же.
-- Какой легкій чортъ!-- ругался Будзько, обозлившись еще сильнѣе.
Онъ молча ткнулъ рукой на крутую лѣстницу, поднимавшуюся кверху точно изгрызенными ступеньками. Вездѣ была настоящая острожная грязь, которой пропитаны были стѣны и самый воздухъ. Арестантъ съ трудомъ поднялся во второй этажъ, гдѣ шелъ такой же коридоръ, какъ и внизу, съ тою разницей, что здѣсь какъ будто было немного посвѣтлѣе. Единственное окно въ концѣ коридора походило на громадное бѣльмо. Будзько подвелъ къ одной изъ тяжелыхъ дверей, отворилъ се и безъ всякихъ разговоровъ грубо втолкнулъ арестанта въ полутемную узкую камеру. Дверь опять захлопнулась, точно деревянная челюсть какого-то чудовища. Кириллъ остановился, оглядѣлся кругомъ, вздохнулъ и перекрестился широкимъ раскольничьимъ крестомъ, а потомъ по-архіерейски оградилъ двумя руками всѣ четыре стѣны каземата. Помѣщеніе было незавидное и производило впечатлѣніе чего-то голаго. Собственно комната была порядочной величины, по казалась узкой отъ деревянныхъ наръ, тянувшихся сплошнымъ помостомъ, вдоль внутреннихъ стѣнъ. Между нарами оставался только неширокій проходъ. И больше ничего, что напоминало бы о человѣческомъ существованіи. Маленькое оконце, задѣланное снаружи тяжелою желѣзною рѣшеткой, давало мало свѣта, особенно зимой. Только привыкнувъ къ этому томительному полусвѣту, Кириллъ разсмотрѣлъ давно небѣленыя стѣны, обсаленныя и затертыя арестантскими спинами, грязныя нары, грязный выбитый полъ. Здѣсь стоялъ такой удушливый воздухъ, что у старика закружилась голова. Его вдругъ охватила та томящая тоска, которая овладѣваетъ попавшеюся въ клѣтку вольною птицей. Это была живая могила.
-- Благодарю тебя, Господи,-- шепталъ Кириллъ въ изнеможеніи,-- сподобилъ и меня грѣшнаго принять заточеніе. Любя, Ты наказуешь раба Твоего Кирилла.
Оглядѣвшись, онъ подсѣлъ на нару къ окну. Черезъ переплетъ рамы и желѣзныя рѣшетины открывался видъ на крышу церкви и трубы. Отпотѣвшія запыленныя стекла скупо пропускали свѣтъ. Кириллъ еще разъ оглядѣлъ стѣны, дверь, окно и улыбнулся своею тихою, кроткою улыбкой: ничего, крѣпкая работа. "Онъ" крѣпко умѣетъ строить для своихъ помраченныхъ душъ: однихъ держатъ, другіе держатъ, и всѣ одинаково слуги антихристовы. Кириллъ припомнилъ красную рожу Жаръ-птицы, Ежовую-голову, надзирателя Будзько, солдатика часового,-- всѣ они въ плѣну у антихриста и служатъ ему съ яростію. Вотъ какъ ухватились за него. Злости-то, злости-то сколько въ нихъ, бѣдненькихъ! Готовы, кажется, прямо зубами за горло схватить, до того помрачились своими плѣнными душами.
По пути онъ припомнилъ исторію съ бутылкою святой воды. Ухранилъ онъ ее при обыскѣ въ тюрьмѣ, а антихристъ все-таки ее сцапалъ, потому какъ не любитъ онъ этой святой воды. Ахъ, какъ еще не любитъ!.. Львояростно накинулся на него смотритель, а того не понимаетъ миленькій, что не своею волей дѣйствуетъ, а яко слуга и поборникъ антихриста, любезный его сосудъ и вмѣстилище.
-- Помѣшала имъ всѣмъ святая-то вода,-- вслухъ замѣтилъ Кириллъ съ своею кроткою улыбкою.-- Антихристъ лапою своею поганой и сцапалъ ее. То-то, горемыки миленькіе, помрачились совсѣмъ!..
Эти благочестивыя размышленія были прерваны появленіемъ "шестого номера", который гулялъ на дворѣ. Въ коридорѣ послышался тяжелый топотъ десятковъ ногъ, громкій говоръ, хохотъ и ругань, а затѣмъ дверь распахнулась, и въ въ казематъ ввалилась цѣлая орда. Всѣхъ арестантовъ въ шестомъ номерѣ помѣщалось двадцать человѣкъ, и Кириллъ былъ двадцатымъ. Въ первый моментъ онъ не могъ разглядѣть отдѣльныхъ лицъ,-- такъ всѣ были похожи другъ на друга: всѣ такіе сѣрые, истощенные, съ затаенною, какою-то голодною злобой во взглядѣ. Арестанты столпились около новичка и внимательно его разглядывали, какъ стадо овецъ новую овцу. Потомъ изъ толпы послышался голосъ:
-- Ты, святая вода, куды забрался-то?
-- Куда посадили, тамъ и сижу,-- отвѣтилъ Кириллъ, не понявъ вопроса.
Изъ толпы арестантовъ выдѣлился коренастый, чернобородый мужикъ и, схвативъ Кирилла за шиворотъ, оттащилъ его отъ окна.
-- Не по чину мѣсто ухватилъ,-- объяснилъ ко-то.
Толпа разомъ загалдѣла. Кто-то хохоталъ, кто-то ругался. Въ казематѣ казалось теперь еще темнѣе, чѣмъ раньше. Кириллъ скромненько присѣлъ на нару у самой двери. Онъ только теперь понялъ, что у окна мѣсто для избранныхъ, и тяжко вздохнулъ. Здѣсь, у двери, было и темно и душно. Арестанты заняли каждый свое мѣсто на нарахъ и больше не обращали на новичка никакого вниманія. Они всѣ успѣли обсидѣться вмѣстѣ и имѣли свои острожные общіе интересы, свой языкъ и свои темы для разговора. Кириллъ слушалъ и ничего не могъ понять. Тоска сдавила его еще сильнѣе, точно онъ попалъ на самое дно ада, гдѣ мучатся грѣшныя души. Эта и былъ адъ, смрадный и тѣсный.
-- За какія качества?-- коротко спросилъ Кирилла, подсаживаясь къ нему, сѣдой, остриженный подъ гребенку арестантъ съ черными бойкими глазами.
-- А не знаю, миленькій. Ничего не знаю.
-- Перестань врать. Безъ паспорта, видно, Ежовой-головѣ попался?
-- Не имѣю антихристовой печати, миленькій. Это ты вѣрно. На что мнѣ паспортъ?.. Одинъ у меня паспортъ: рабъ Божій...
Весь шестой номеръ залился хохотомъ. Ловокъ новый бродяга... Тоже и объяснилъ. Арестанты обступили опять новичка, а сѣдой арестантъ продолжалъ допросъ:
-- На казенные хлѣба пожелалъ поступить?.. Такъ и говори. Что же, до весны посидишь, а тамъ по мѣсту жительства. А ты вотъ скажи, по какой такой причинѣ бутылку съ собой принесъ?
-- Святая вода въ бутылочкѣ была,-- ну, и принесъ.
Опять взрывъ общаго хохота: извѣстно, какую святую воду въ замокъ приносятъ съ собой. Ловкій мужичонка и передъ своими дурака валяетъ.
-- Вотъ тебѣ Будзько пропишетъ два неполныхъ за твою святую воду,-- объяснялъ сѣдой арестантъ.-- Ему теперь Жаръ-птица и жару и пару задастъ за тебя, а Будзько ужъ свое будетъ на тебѣ наверстывать. Ловокъ; ты, рабъ Божій, хоть бы и намъ, такъ въ самую пору... А рукомесло у тебя какое?
-- Кузнецъ я...-- А ну, покажи ручки... Какъ есть кузнецъ, изъ кузницы съ краснымъ товаромъ. На крупчаткѣ замѣшанъ... Да и языкъ у тебя сладкій,-- меду много кушалъ.
-- На тракту вязовою иглой шапки шилъ!-- крякнулъ голосъ откуда-то изъ угла.
-- Фальшивый монетчикъ!-- отвѣтилъ голосъ изъ другого угла.-- Шалай, ты ему глухую исповѣдь задай!..
Шалай, сѣдой арестантъ, допрашивавшій Кирилла, зналъ свое дѣло, какъ настоящій мастеръ, потому что сидѣлъ въ острогѣ за бродяжничество уже десятый разъ и чувствовалъ себя какъ дома. Его вниманіе теперь сосредоточили на себѣ волосы новичка. Опытный арестантскій глазъ еще на дворѣ замѣтилъ, что тутъ дѣло что-то не такъ. Кириллъ чувствовалъ этотъ ястребиный взглядъ на себѣ и кротко улыбался. Онъ не шевельнулся, когда Шалай придвинулся къ нему совсѣмъ близко, обнялъ его одною рукой и быстрымъ воровскимъ движеніемъ другой вытащилъ изъ-за ворота длинные волосы Кирилла.
-- Вотъ такъ кузнецъ, братцы!-- грянула вся камера.-- Теперь мы и обѣдню можемъ отслужить.
Кириллъ сидѣлъ съ закрытыми глазами и безмолвно шевелилъ губами, читая какую-то молитву: давеча антихристъ сцапалъ святую воду, а теперь добрался и до волосъ... И какъ хитро подбирался, яко тать въ нощи. Вонъ какъ ему весело, точно жеребецъ заржалъ...
-- Попокъ раскольничій,-- объяснилъ Шалай.-- То-то ручки-то бѣлыя. Купчихъ, видно, оглаживалъ, которыя побогаче... Одно у васъ у всѣхъ ремесло-то. Ну, и намъ теперь, братцы, будетъ лафа: навезутъ купчихи въ острогъ къ намъ и жаренаго и варенаго.
-- А ты-то чему обрадовался?-- тихо спросилъ Кириллъ.-- Тебя антихристъ вонъ какъ гладко выстригъ... Изъ солдатъ?...
-- Случалось, отче. Ну, такъ какъ же мы будемъ съ тобой разговаривать-то теперь? Кузнецъ ты по всей видимости настоящій и денегъ, навѣрное, наковалъ... Надо бы съ тебя вступную на артель.
-- Ничего у меня нѣтъ, да и не было, а рухлядишка какая была -- вся въ полиціи осталась.
-- А ты требуй деньги.
-- Было пять съ полтиной...
-- И пять съ полтиной деньги. Вотъ святую воду пронесъ, а деньги оставилъ... Эхъ, ты, святая душа на костыляхъ!
Этимъ и закончился допросъ новаго арестанта. Больше съ него и взять было нечего. Такъ, сдуру попался человѣкъ...
Шестой номеръ былъ занятъ мелкими преступниками, по преимуществу непомнящими родства, разными бродягами и ворами. Народъ былъ все надоѣдливый, вздорный и легковѣсный. Не было такой каверзы, придирки и пакости, которую здѣсь не придумали бы, благо времени свободнаго было достаточно. Для Аѳанасія Иваныча именно этотъ шестой номеръ составлялъ сущую муку, какъ неизсякаемый источникъ всякихъ жалобъ и "доёмокъ". Доёмками на острожномъ языкѣ называли цѣлую систему мелкихъ придирокъ къ какому-нибудь одному лицу, которое желали донять.
Каждый новичокъ проходилъ тоже черезъ своего рода "доёмку", и только выдержавшій этого рода искусъ становился членомъ острожнаго братства, съ его порядками, традиціями и уставами. Жизнь складывалась здѣсь сотни лѣтъ, и выработались свои опредѣленныя формы. Новичокъ поступалъ на все готовое и долженъ былъ слѣпо подчиниться этому готовому. Кириллъ это чувствовалъ и объяснилъ по-своему, именно все тою же антихристовою работой.
Первый день показался ему ужасно тяжелымъ. Арестантскій обѣдъ въ общей столовой просто оглушилъ его, какъ сонмище нечестивыхъ. Въ столовой сошлись цѣлыхъ пять камеръ, и можно себѣ представить, что это такое было. Шумъ, гвалтъ, неистовство, хохотъ. И ѣли все неистово, какъ ѣстъ скотина, нѣтъ -- хуже. Да и чего было ждать отъ этихъ татей, насильниковъ, грабителей, человѣкоубійцъ!.. Кириллъ съ какимъ-то ужасомъ смотрѣлъ на это стадо свиное, неистово попиравшее даръ Божій. Самъ онъ едва прикоснулся къ пищѣ, отвѣдавъ арестантскихъ щей. Въ этой пестрой толпѣ никто не обращалъ на него вниманія, и Кириллъ малодушно радовался, что можетъ оставаться незамѣтнымъ. Но и эта относительная свобода была омрачена: къ нему подсѣлъ какой-то лысый старичокъ и повелъ доёмку.
-- Изъ австрицкихъ будешь?-- пѣвучимъ голосомъ спрашивалъ старичокъ.-- Изъ обливанцевъ?
-- А тебѣ на что, кто я таковъ? Ты самъ по себѣ, я самъ по себѣ...
-- Нѣтъ, оно любопытно... Какъ же!.. На тебѣ священный санъ, такъ любопытно поглядѣть, какіе австрицкіе попы бываютъ.
-- А ты изъ какихъ?
-- Я-то? Я-то безпоповецъ... изъ стариковщины... Мы люди темные, неученые. Да... Съ насъ и взыскъ по нашему малому разуму... Съ большого человѣка и взыскъ большой.
-- Отстань... Не о чемъ намъ съ тобой разговаривать.
-- Не гордись, отче.. Господь-то Батюшка насъ всѣхъ сровнялъ, какъ траву въ полѣ. А мнѣ любопытно на тебя поглядѣть...
У Кирилла даже сердце икалось при видѣ безпоповца. Это былъ уже настоящій волкъ... Православные -- тѣ не приставали, а этотъ сразу полѣзъ съ кусательнымъ словомъ и укорилъ обливанствомъ. Онъ хотѣлъ уйти изъ-за стола раньше, но Будзько не пустилъ и обругалъ худымъ словомъ.
-- Гордость-то, отче, захватилъ съ собою, видно, и въ острогъ?-- хихикалъ безпоповецъ.-- То-то вы всѣ такіе, австрицкіе... Сладко ѣдите, мягко спите, почетъ любите собирать у богатыхъ милостивцевъ. Власть себѣ присовокупили вязать и разрѣшать.
И пошелъ, и пошелъ. Около нихъ сбилась опять кучка арестантовъ, галдѣвшихъ и хохотавшихъ надъ раскольниками, а Будзько сдѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ,-- онъ рѣшился мстить раскольничьему попу за его хитрость.
Кириллъ вздохнулъ свободнѣе, когда обѣдъ кончился и онъ могъ уйти въ свою камеру. Но, къ его удивленію, лысый безпоповецъ оказался тоже въ шестомъ номерѣ, куда Будзько нарочно привелъ его, чтобы травить раскольничьяго попа. Пусть раскольники погрызутся..
Наступила ночь. Ахъ, какъ она медленно спустилась надъ острогомъ и какъ ея ждалъ Кириллъ! Онъ такъ усталъ за этотъ день отъ окружавшей его толпы арестантовъ, отъ говора и хохота, отъ тяжелаго воздуха, а главное, отъ своихъ собственныхъ мыслей, лежавшихъ тяжелымъ камнемъ на душѣ.
Ужинъ прошелъ безъ всякихъ приключеній. Всѣ были такіе сумрачные, и даже не было того галдѣнья, какъ за обѣдомъ. Въ коридорахъ тускло горѣли маленькія лампочки, и такая же лампочка едва освѣщала казематъ. Арестанты залегли спать на нары сейчасъ же послѣ ужина. Кое-гдѣ шелъ разговоръ вполголоса. Большинство заснуло сейчасъ же тяжелымъ острожнымъ сномъ. Воздухъ спирался еще сильнѣе отъ дыханія спавшихъ. Слышался тяжелый бредъ, сонное бормотанье и тяжелые вздохи. Кириллъ забился въ уголокъ около самой двери и лежалъ съ открытыми глазами: сонъ не шелъ къ нему. Онъ чувствовалъ только одно, что дышать нечѣмъ, и что воздухъ дѣлается все тяжелѣе.
-- Къ окошечку бы пробраться... дохнутъ одинъ разъ...
Эта мысль окончательно овладѣла имъ. Онъ больше ничего не могъ думать, потому что задыхался. Кровь тяжело стучала въ головѣ, все тѣло точно было налито свинцомъ, во рту пересохло... Кажется, всѣ спятъ?.. Кириллъ снялъ съ себя арестантскій халатъ и въ одной рубашкѣ, босой, осторожно началъ пробираться къ окну, точно воръ. Только одинъ разъ дохнутъ... Но вотъ и окно, запотѣвшее, тусклое, слезившееся... Кириллъ припалъ горѣвшею головой къ мокрому стеклу и съ жадностью вдохнулъ охлажденную струю воздуха, точно онъ ее пилъ. Ахъ, какая радость!.. Да, удушье прошло сейчасъ же, а вмѣстѣ съ нимъ и смертная истома. Кириллу даже сдѣлалось совѣстно за собственное малодушіе,-- вѣдь спятъ же другіе, дышатъ и ничего, живы, а онъ изнемогъ и впалъ въ малодушіе. Въ царившей полутьмѣ онъ видѣлъ эти скорченныя фигуры, босыя ноги, судорожно сжатыя руки и блѣдныя, сѣрыя лица съ полуоткрытыми ртами. Это была ужасная картина. Какія мысли витали надъ этимъ сбродомъ? Какіе сны спускались въ помраченныя души, какія желанія и чувства незримо ползли въ этихъ пропащихъ головахъ? Господи, и онъ, пастырь стада Христова, здѣсь, въ обществѣ этихъ татей, насильниковъ и душегубцевъ... И ему сдѣлалось страшно. За что?..
Но это была опять минутная слабость, вызванная непривычкой къ новой обстановкѣ. Кириллъ началъ молиться про себя, усердно, истово и горячо. Молитва его успокоила, умилила, а по лицу катились слезы.
-- Господи, благодарю Тебя, что не оставилъ и меня Своею милостью...
Нѣсколько разъ эта молитва прерывалась чьимъ-нибудь бормотаньемъ.
Нѣкоторые поднимались, садились на нары и долго смотрѣли на него ничего не понимавшими глазами, а потомъ разслабленно валились опять на нары, чтобы опять заснуть тяжелымъ сномъ. А Кириллъ стоялъ у окна и продолжалъ молиться, не замѣчая, какъ летитъ время. Ему вдругъ сдѣлалось такъ легко и хорошо на душѣ. Да, ему все теперь было понятно, и это все было такъ просто, что хотѣлось разбудить всѣхъ этихъ спавшихъ грѣшниковъ и все разсказать имъ. Да, все... И просвѣтились бы помраченныя души, умилились бы очерствѣвшія сердца, и исторглось бы окрыленное молитвой слово. Тьма ихъ объяла, а тутъ свѣтъ, и радость, и ликованье.
Охваченный однимъ чувствомъ и своимъ свѣтлымъ настроеніемъ, Кириллъ благословилъ спавшихъ двумя руками, какъ пастырь.
-- Спите, миленькіе горемыки... Господь съ вами.
Такъ онъ и простоялъ на молитвѣ до самаго утра, когда въ шесть часовъ смѣняли часовыхъ и на дворѣ поднялась обыденная суета. Свѣта еще не было, а только небо дало отбѣли, точно было заслонено громаднымъ матовымъ стекломъ. Настоящій свѣтъ гдѣ-то былъ еще тамъ, далеко, но тѣмъ напряженнѣе чувствовалось его медленное приближеніе.
Кириллъ лежалъ въ своемъ уголкѣ и совсѣмъ не хотѣлъ спать. Не первую ночь приходилось ему проводить на молитвѣ, но ни одна не пролила въ его душу такого спокойствія, любовнаго и радостнаго. Ему страстно хотѣлось разбудить всѣхъ товарищей по узилищу и разсказать имъ все, чѣмъ такъ сейчасъ была полна его собственная душа. И какъ все ясно, просто, понятно... И они прозрѣютъ, всѣ до одного, озаренные новымъ свѣтомъ, и тогда не нужно будетъ ни этихъ каменныхъ стѣнъ, ни желѣзныхъ затворовъ, никакой "тѣлесно ощущаемой власти", какъ Жаръ-птица или Ежовая голова.
-- Господи, помоги мнѣ, грѣшному,-- молился Кириллъ про себя.-- Не даждь мы духа унынія...
Когда уже занялось настоящее утро, Кириллъ забылся тревожнымъ сномъ, точно его придавила могильная плита.
Видѣлъ онъ себя на свободѣ, ѣдущимъ по дѣламъ своей разсѣянной по весямъ и градамъ паствы. Между прочимъ, завернулъ онъ и въ Межигорье, чтобы разрѣшить сварившихся Межигорскихъ поповъ Авдея и Варсонофія. Большая отъ нихъ смута шла въ боголюбивыхъ народахъ, а паче того соблазнъ и прещеніе. Авдей былъ стараго поставленія, начетчикъ и трудникъ, но сталъ зашибать отъ воды забвенія. По просьбѣ межигорянъ, Кириллъ поставилъ имъ новаго попа Варсонофія, человѣка непьющаго, но скромнаго и не весьма борзаго на языкъ. За Авдея была своя партія старыхъ дружковъ и милостивцевъ, которые не признали Варсонофія за правильнаго попа, а этимъ подрывали и его собственный пастырскій авторитетъ. Значитъ, онъ, Кириллъ, и попа настоящаго поставить не умѣлъ и власти не имѣетъ отрѣшить Авдея на-прочь. А всего хуже, что въ эту "прю" вмѣшались тайно безпоповцы со своими стариками и начетчиками. Они еще больше увеличивали свару своими навѣтами и шопотами и успѣли отбить отъ смутившагося стада не одну овцу. Такъ, старуха Канунникова, издревле прилежавшая старой вѣрѣ, замѣтно пошаталась къ безпоповцамъ, хотя явно и держала себя попрежнему. А за ней потянулось бы много слабыхъ душъ: столбъ уронить, и заборъ развалится. Вотъ и поѣхалъ Кириллъ въ Межигорье, чтобъ унять свару и проявить свою пастырскую власть. Раньше онъ всегда останавливался у нея въ домѣ и проживалъ по недѣлямъ, а теперь приткнулся гдѣ-то на постояломъ дворѣ. Къ Варсонофію онъ тоже не поѣхалъ, чтобы новый ставленникъ не превознесся гордостью.
Каково было удивленіе, когда владыка Кириллъ нежданно-негаданно явился въ часовню, гдѣ служилъ Авдей. Это было на повечеріи. Старуха Канунникова стояла на своемъ мѣстѣ впереди, у лѣваго клироса. Когда повечеріе кончилось, Авдей подошелъ подъ благословеніе.
-- Владыка, благослови...
-- Ты самъ себя благословилъ, такъ для чего тебѣ еще мое благословеніе? Не пастырь ты, а волкъ и губитель. Не твое здѣсь мѣсто...
Смутился Авдей и сказать не знаетъ что, и клиръ смущенъ, и Канунникова больше всѣхъ, Такъ Кириллъ повернулся и вышелъ. Ужъ на улицѣ догналъ его приказчикъ Канунниковой и слезно началъ просить "погоститься" къ ней въ домъ.
-- Больно велики у васъ палаты, миленькій,-- отвѣчалъ Кириллъ,-- а я человѣкъ маленькій... Еще заблужусь грѣшнымъ дѣломъ. Такъ и скажи Авдотьѣ Марковнѣ... Была прежде дорога, да заросла та дорога травой.
-- Владыка, слезно наказывала просить!
-- Слезы-то хороши во-время, а безо времени онѣ хуже воды.
Такъ и не пошелъ къ Авдотьѣ Марковнѣ: пусть чувствуетъ. У нея милліоны, такъ и важничаетъ, а у него ничего нѣтъ, такъ еще нужно больше важничать. На другой день пріѣзжала сама, но Кириллъ ея не принялъ, а ушелъ къ попу Варсонофію и тамъ просидѣлъ. Хорошій попъ Варсонофій, да только простъ, а въ Межигорьѣ нужно пробойнаго попа, чтобы въ случаѣ чего и зубы свои могъ показать.
-- Плохо, владыка, у насъ,-- плакался Варсонофій,-- и самъ я чувствую, что простъ не къ мѣсту... Переведи куда-нибудь въ другой приходъ, а здѣсь мнѣ не не жить. Купцы богатые привыкли помыкать своими-то ставленными попами, а я не умѣю имъ кланяться. Авдей, тотъ хоть и оказываетъ себя на словахъ грубымъ, привѣсился къ нимъ давно.
-- Не мѣсто къ головѣ приставляютъ, а голову къ мѣсту,-- успокаивалъ оробѣвшаго пастыря Кириллъ.-- А ты поменьше слушай наговоры-то да бабьи шопоты, а дѣлай по-своему... Такъ-то!
А Варсонофій сильно растужился, даже до слезъ, такъ что владыка даже прикрикнулъ на него, чтобы напустить храбрости. Что, въ самомъ дѣлѣ, прежде времени горевать? Крѣпкій былъ человѣкъ Кириллъ. Самъ прошелъ отъ простого начетчика всѣ ступени раскольничьей іерархіи и зналъ до тонкости всю повадку богатыхъ доброхотовъ: имъ только спусти.
-- А главная причина отъ безпоповцевъ идетъ,-- разсказывалъ Варсонофій.-- Усилились они черезъ своихъ бабъ... Она, баба, женскимъ дѣломъ вездѣ пролѣзетъ и вездѣ: шу-шу-шу. Авдей-то не отъ ума на заднія лапы поднялся... Только онъ самъ не знаетъ, что дѣлаетъ.
-- Мы его утихомиримъ живою рукой... не великъ въ перьяхъ-то. А про безпоповцевъ я самъ знаю.
Хорошая слава шла про Кирилла. Ревностный былъ человѣкъ и въ словѣ твердъ. И не боялся онъ ничего и не потакалъ богатымъ мужикамъ. Время-то не такое, чтобы мирволить смутьянамъ да расшатывать старую вѣру. И то трудныя времена наступили. Вездѣ раздѣленіе, свары и домашняя рознь. Рушилась старая вѣра, потому что не стало подвижниковъ и трудниковъ, да и суета мірская обошла кругомъ. Раньше-то потѣснѣе жилось, ну, и между собой не было разсѣченія и раздѣлки, а всѣ тянули въ одну сторону.
Межигорскую свару Кириллъ считалъ пустымъ дѣломъ и надѣялся уладить ее домашними средствами. Прежде всего нужно было сломить зазнавшихся столповъ и Авдотью Марковну въ первую голову. А придутъ они въ себя, и все пойдетъ своимъ чередомъ. Наложилъ Кириллъ свою владычную опалу на межигорскихъ толстосумовъ, да такъ и хотѣлъ уѣхать. Дальше были свои дѣла до самой Москвы. А тутъ вдругъ на постояломъ дворѣ приставъ и заарестовалъ.
Это послѣднее случилось такъ неожиданно, что Кириллъ не могъ даже опомниться. Межигорье славилось древнимъ благочестіемъ, и проѣздъ всегда былъ свободенъ, благодаря предстательству сильныхъ доброхотовъ и милостивцевъ. "Тѣлесно ощущаемая власть" смотрѣла сквозь пальцы на проѣзжавшихъ черезъ Межигорье раскольничьихъ архіереевъ, и Кириллъ не ожидалъ, что все такъ выйдетъ. Даже во время самаго ареста онъ могъ вывернуться: стоило приставу сказать только слово. Но Кириллъ какъ-то уперся, точно на пень наѣхалъ: не хочу, и конецъ тому дѣлу. Въ острогъ, такъ и въ острогъ: пусть Авдотья Марковна порадуется.
"Пусть со своими безпоповскими дружками милуется,-- думалъ Кириллъ, наслаждаясь собственнымъ униженіемъ.-- Подвижники и не это терпѣли, а намъ и Богъ велѣлъ".
Но все-таки, за вычетомъ этихъ благочестивыхъ размышленій и личныхъ счетовъ, оставалась незаполненной цѣлая пропасть. Являлась какая-то гнетущая пустота. Въ самомъ дѣлѣ, прожилъ всю жизнь, хлопоталъ, трудился, шелъ неуклонною стезей и вдругъ точно въ яму оступился. Собственно острожнаго сидѣнья Кириллъ не боялся: ну посидитъ, ну будетъ слѣдователь пытать, потомъ окружный судъ, потомъ ссылка,-- не онъ первый, не онъ послѣдній. Обидно было то, что все случилось какъ-то ужъ очень глупо и не къ мѣсту. Остановись онъ у Авдотьи Марковны въ ея палатахъ, да развѣ кто-нибудь смѣлъ бы его хоть пальцемъ тронуть, а тутъ Ежовая-голова сцапалъ на постояломъ дворѣ, и конецъ тому дѣлу. И дѣла-то много, ахъ, какъ много,-- вездѣ неотложная нужда, вездѣ ждутъ боголюбивые народы, а тутъ вотъ сиди въ каменномъ мѣшкѣ. Всѣ пастырскіе планы, намѣренія и мысли разбились объ острожную стѣну, какъ набѣжавшая волна.
Мысли какъ-то плохо вязались въ головѣ Кирилла, и только ночью на молитвѣ онѣ прояснились. Да, онъ понялъ, что именно такъ было нужно, какъ все случилось, и что тутъ нѣтъ ничего ни глупаго ни случайнаго. Это было только завершеніе его пастырскаго подвига... Ему необходимо пострадать, чтобы его примѣромъ укрѣпились маловѣры и шатаемые вѣтромъ разноученій. Господь все видитъ и все знаетъ. Перебирая въ умѣ всѣ мельчайшія подробности своего злоключенія, Кириллъ видѣлъ только послѣдовательный ходъ того, что должно было быть. И какъ это онъ раньше самъ не видѣлъ именно главнаго? Да, слѣпота обуяла. Другихъ видѣлъ, а себя не видѣлъ. Оно такъ и бываетъ, если Господь во-время не откроетъ внутреннихъ глазъ. А зато какъ теперь легко, ясно, хорошо, точно самый казематъ освѣтился тѣмъ же внутреннимъ свѣтомъ. А безпоповцы-то радуются его бѣдѣ, маловѣры, и не понимаютъ того, что Господь строитъ имъ же во вредъ.
На другой день утромъ Кириллъ былъ разбуженъ громкимъ говоромъ всей камеры, сбившейся въ одну живую кучу у окна. Въ казематѣ трудно было что-нибудь разсмотрѣть, и Кириллъ долго не могъ сообразить, гдѣ онъ и что съ нимъ. Въ груди саднило, дышать было нечѣмъ, а голова давила, точно пудовая гиря.
-- Аквамарина вывели!..-- галдѣли арестанты у окна.
-- Въ четырехъ душахъ у слѣдователя повинился...
-- Самъ, видно, считалъ души-то, такъ и вышло четыре, да несчитанныхъ два столько наберется... Тоже ловкачъ!..
Послѣдній голосъ показался Кириллу знакомымъ. Да, это говорилъ Шалай. Теперь все было ясно... Странно, Кириллу показалось, что онъ уже давно здѣсь сидитъ, очень давно, и все кругомъ тагъ знакомо и близко. Прошлое отодвинулось куда-то далеко-далеко.
-- Аквамаринъ изъ безсрочныхъ... Съ каторги три раза бѣжалъ.
-- Изъ себя-то плечистъ... А рука: схватитъ -- заржавѣетъ.
По утрамъ на прогулку выводили главныхъ арестаитовъ, содержавшихся по отдѣльнымъ камерамъ, за особо строгимъ карауломъ. Это была своя острожная аристократія, возбуждавшая въ остальныхъ арестантахъ и зависть, и уваженіе, и почетъ. Особенно завидовали непомнящіе родства и мелкіе воришки. Всѣмъ-то имъ вмѣстѣ вся цѣна расколотый грошъ. Такъ на нихъ смотрятъ и надзиратели, и часовые, и своя братія арестанты. У всѣхъ у нихъ "короткая душа" и на настоящее не хватаетъ смѣлости. Именно такое настроеніе переживалъ сейчасъ шестой померъ, занятый прогулкой Аквамарина. Кириллъ заразился общимъ жаднымъ вниманіемъ и протискался къ самому окну. Сквозь запотѣвшія стекла онъ увидѣлъ наконецъ гулявшаго по двору подъ конвоемъ двухъ солдатъ высокаго сутулаго мужика съ длинными руками и маленькою головой. Узкое, сѣрое лицо едва было тронуто жиденькою бородкой. Аквамаринъ ходилъ медленно, едва таская ноги и не глядя по сторонамъ. Вообще, ничего особеннаго.
-- Онъ бабъ тиранилъ...-- проговорилъ подъ ухомъ Кирилла голосъ Шалая.-- Поймаетъ въ лѣсу бабенку, истиранитъ и прикончитъ. Въ четырехъ душахъ у слѣдователя повинился... Лакомъ до бабъ, а нонѣ какимъ волкомъ глядитъ. Мужиковъ не трогаетъ, а все бабъ...
Слѣдующимъ номеромъ послѣ Аквамарина явился Слеза, небольшого роста плечистый мужикъ съ большею рыжею бородой. Онъ держался на показъ и постоянно скидывалъ съ одного плеча свой арестантскій халатъ, точно плохой актеръ въ какой-нибудь трагической роли. И было чѣмъ гордиться: Слеза повинился въ семнадцати душахъ, и его выводили на прогулку подъ конвоемъ четырехъ солдатъ. Слеза славился тѣмъ, что его не держали никакія стѣны, никакіе кандалы, и во время его прогулки въ окнѣ пріемной все время торчала голова Жаръ-птицы.
-- Этотъ уйдетъ, сколько ни гляди,-- увѣренно повторяли голоса.-- Можетъ, всѣ десять разъ уходилъ... Достанется за него Жаръ-птицѣ на орѣхи.
-- Конечно, уйдетъ... Какъ пить дастъ, уйдетъ. Орелко, однимъ словомъ...
-- Этотъ козырный, не чета Аквамарину.
-- И еще семнадцать душъ прикончитъ... У Слезы рука не дрогнетъ. Вишь какъ похаживаетъ, точно губернаторъ.
-- Семнадцать душъ?-- переспросилъ Кириллъ своего сосѣда, тихонькаго арестанта-бродяжку, кашлявшаго въ руку.
-- Сказываютъ, больше...-- отвѣчалъ бродяжка съ печальною улыбкой.-- А главная причина: неизвѣстный человѣкъ. Это не нашъ братъ, непомнящій родства... Всѣ мы, бродяжки, къ своему мѣсту придемъ. Тутъ насъ и накроютъ, а у Слезы другое на умѣ... Его всѣ боятся. Онъ вонъ какъ учнетъ съ надзирателями разговаривать, али съ Жаръ-птицей. Только Слеза безпремѣнно уйдетъ...
Всѣ разговоры о Слезѣ заканчивались неизмѣнно однимъ и тѣмъ же: уйдетъ, и тому дѣлу конецъ. Кириллъ слушалъ и только вздыхалъ. Конечно, онъ и раньше слыхалъ о разбойникахъ и разбойныхъ дѣлахъ, но все это дѣлалось гдѣ-то тамъ, въ сторонѣ, а тутъ всѣ были налицо, вотъ здѣсь, совсѣмъ близко. Хуже всего было то, что маленькіе арестанты завидовали большимъ преступникамъ, учились разному звѣрству и только ждали случая, чтобы сдѣлать то же, что дѣлали большіе. И тотъ, кто сдѣлалъ, и тотъ, кто еще не успѣлъ сдѣлать, одинаково стояли на днѣ погибельной пропасти. У каждаго былъ свой часъ и своя часть. И, можетъ-быть, тѣ, которые еще ничего не сдѣлали, гораздо хуже явныхъ разбойниковъ и душегубовъ, хуже по своей испорченности и тайнымъ мыслямъ. Кириллъ все ждалъ, что хоть кто-нибудь осудитъ страшныхъ душегубовъ, скажетъ слово обличенія, но никто и ничего не говорилъ.
-- Господи, гдѣ я?-- повторялъ Кириллъ въ ужасѣ.-- Господи, за что? И земля-матушка носитъ такихъ злодѣевъ, не разступится отъ ихъ звѣрства, и онъ, служитель Божій, сидитъ съ ними подъ одною кровлей. Вотъ они здѣсь, въ нѣсколькихъ шагахъ, обагренные невинною кровью, полные новыхъ злодѣйскихъ замысловъ, закоснѣлые и нераскаянные. Какъ они не боятся Божьяго солнца, бѣлаго свѣта, собственной совѣсти, Божьяго милосердія? Они могутъ и ѣсть и спать, какъ всѣ другіе, и еще смущаютъ этихъ другихъ. Истинно безстрашные сыны погибели и кровные слуги антихриста.
-- Вотъ какъ добрые-то люди поживаютъ, отче!-- говорилъ Шалай, хлопая Кирилла по плечу.-- Не то, что ты, со святою водою влопался.,
Безпоповецъ смотрѣлъ на Кирилла и злобно хихикалъ.
-- Я-то знаю, зачѣмъ попалъ сюда,-- отвѣчалъ Кириллъ съ кротостью.-- А вотъ вы всѣ помрачились до самаго дна, яко прямые слуги антихриста. Обуяла васъ всѣхъ злоба... Слѣпотствуете отъ этой самой злобы, яко приспѣшники всесквернаго льстеца, иже есть все онъ же, антихристъ.
Это неожиданное обличеніе вызвало дружный хохотъ всей камеры. Очень ужъ смѣшной раскольничій попокъ попался и слова говоритъ несообразныя.
-- Еще прибавь отче... ха-ха!..
-- Кровь неповинная вопіетъ, а вы лютѣ радуетесь.
-- Ну, ну, катай.
-- И скажу... Кто же другой вотъ скажетъ?.. Каменными стѣнами да желѣзными затворами не удержать злыхъ мыслей. И буду говорить: горе душамъ вашимъ! Горе и мнѣ, сидящу съ вами...
Эта проповѣдь была прервана появленіемъ на острожномъ дворѣ новаго лица. Вся камера замерла, столпившись у окна.
-- Братцы, глядите: Чечня вывели...-- шепталъ неизвѣстный голосъ.-- Этотъ почище Слезы будетъ...
-- Есть и поглядѣть на что: въ руки нечего взять.
-- Не великъ звѣрь, да лапистъ... Охъ, ловкій чортъ! Два года регентомъ въ церкви служилъ и сейчасъ у себя въ номерѣ все духовное распѣваетъ...
Чечень "ходилъ въ небольшихъ душахъ", но привлекалъ особенное вниманіе острожной толпы, потому что его дѣло было обставлено романическими подробностями. На видъ это былъ сѣденькій, сгорбленный, худенькій старичокъ съ умильно-благочестивымъ лицомъ. Онъ гулялъ по двору, опустивъ глаза, и только время отъ времени угнетенно вздыхалъ, подавленный тайно-благочестивыми мыслями. Какъ арестантъ, Чечень не представлялъ никакой опасности, и усатая рожа Жаръ-птицы оставалась въ окнѣ только изъ любопытства. Она даже улыбалась и дѣлала такія движенія, точно большой маятникъ старинныхъ часовъ.
-- Чечень-то все на свою Чечотку поглядываетъ,-- объяснилъ какой-то голосъ.-- Тоже, стосковались другъ по дружкѣ...
-- Достигъ онъ ея, Чечотку-то.
-- Ужо какъ достигъ... А потомъ задушитъ.
-- Конечно, задушитъ. Она и сама говоритъ то же самое...
-- А изъ какихъ онъ будетъ?
-- Неизвѣстно: Чечнемъ назвался. Такая лѣсная птичка есть, на манеръ воробья. Ну, онъ у слѣдователя и объявилъ себя чечнемъ, а полюбовницу свою чечоткой назвалъ...
Кириллъ слушалъ эти "неистовыя слова" и молчалъ съ грустною улыбкой. Онъ даже не полюбопытствовалъ взглянуть на Чечня. Не все ли равно? Зло было слишкомъ велико, ярко и разнообразно. Кириллу начинало казаться, что все, что онъ вздѣлъ и слышалъ, тяжелый сонъ, одинъ изъ тѣхъ сновъ, отъ которыхъ человѣкъ не можетъ проснуться. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ точно давно зналъ вотъ всѣхъ этихъ людей -- и Шалая, и безпоповца, и смирнаго бродяжку.
-- Ну, что ты молчишь, отче?-- приставалъ къ нему Шалай.
-- Страшно мнѣ, братъ...
-- Отчего?
-- Объя мя ужасъ и сѣнь смерти...
-- Отъ писанія, отче?
-- Есть немножко... Въ писаніи-то что сказано, миленькій... Царь Давыдъ пряменько сказалъ: "день дни отрыгаетъ глаголъ, и нощь нощи возвѣщаетъ разумъ". Вотъ ты и подумай...
Въ голосѣ Кирилла послышались слезы. Около него опять столпились арестанты. И слова мудреныя, и самъ не то блаженненькій, не то обморошный, не то просто дуракъ.
-- Ну-ка, еще прибавь, владыка!-- язвилъ безпоповецъ, примащиваясь поближе.
-- А ты читалъ въ книгѣ притчей премудраго царя Соломона: "блаженъ человѣкъ, иже увѣдѣ премудрость, и смертенъ, иже увѣдѣ разумъ"? Вотъ это о тебѣ сказано, миленькій... Нощь возвѣщаетъ разумъ, и разумъ возвѣщаеть смерть. Есть у тебя глаза, а ты слѣпотствуешь, ибо велика облекающая языки мгла и далекъ день...
На арестантовъ произвело сильное впечатлѣніе слово "отъ писанія". Безпоповецъ не зналъ, что ему отвѣчать, потому что былъ мало ученъ и не хотѣлъ срамиться въ открытомъ диспутѣ. Бродяжка слушалъ Кирилла съ раскрытымъ ртомъ. Но произведенное впечатлѣніе было нарушено появленіемъ Будзько.
-- Шестой номеръ, гулять!-- крикнулъ онъ, отворяя дверь.
Вся камера загалдѣла и бросилась въ коридоръ. Кириллъ остался послѣднимъ.
-- Ты, ворона, шевелись!..-- крикнулъ на него Будзько и больно ударилъ кулакомъ въ бокъ.-- Я тебѣ покажу святую воду!..
Кириллъ тихо вскрикнулъ, посмотрѣлъ на Будзько и ничего не сказалъ. Да и что онъ могъ сказать вѣрному слугѣ антихриста, творившему волю пославшаго?
Прогулка по двору продолжалась около часу. Кириллъ былъ не радъ и свѣжему воздуху, потому что продрогъ до костей. Онъ ежился въ своемъ арестантскомъ халатѣ и пряталъ руки. Арестанты старались незамѣтно пробраться въ ту часть двора, гдѣ были ворота на женскую половину. Это была слабая попытка завести хотя отдаленное знакомство съ острожными красавицами. Будзько не дремалъ и гналъ арестантовъ съ неистовою руганью. Стоявшій у самыхъ воротъ часовой улыбался. Кириллъ не понималъ, въ чемъ дѣло, и смотрѣлъ на всѣхъ недоумѣвавшими глазами. Его занимало больше всего неукротимое неистовство "приставника". И откуда такая злоба?
-- Я васъ, галманы, выворочу всѣхъ наоборотъ!-- кричалъ Будзько.
Арестанты галдѣли, толкали другъ друга и ругались.
-- Хорошая работка, владыка?-- тихо спрашивалъ безпоповецъ, показывая Кириллу на острожныя стѣны.-- Крѣпко налажено?
-- Ничего... А ты не приставай.
-- Я-то?.. Не любишь?..
-- Считаю тебя за прямого волка.
-- Вотъ ты какой, владыка: я къ тебѣ съ добромъ, а ты рыло воротишь. А все отъ гордости... Обуяла тебя гордость.
-- Не гордость, а кривыхъ твоихъ словъ не люблю, волчище. Зубы волчьи прячешь и слѣдъ хвостомъ заметаешь.
-- Ну, ты попрями, владыка...
Кириллъ никакъ не могъ подавить въ себѣ чувства отвращенія къ безпоповцу. Нехорошо, а съ собой не совладаешь. Всѣ другіе арестанты возбуждали въ немъ скорѣе сожалѣніе и даже страхъ, а этого онъ не любилъ. Вѣдь вотъ и правду сказалъ относительно антихристовой работы, а все-таки нелюбъ... Да, эта горькая правда была огорожена каменными стѣнами, заперта желѣзными запорами и оцѣплена всякою тѣлесно ощущаемою властью. Сколько тутъ было и хлопотъ, и трудовъ, и заботъ, и лютой хитрости. Недаромъ сказано: "египетскія работы вмѣстятся". И вмѣстились. Онъ тоже не любитъ, чтобы сложа руки сидѣли, и донимаетъ вотъ какъ.
Второй день прошелъ мучительно-медленно, какъ идутъ дни только въ тюрьмѣ. Особенно было тяжело, когда погасъ дневной свѣтъ и камеры освѣтились жалкими лампочками. Арестанты ходили такіе хмурые и озлобленные. Ихъ возмущало все: и дрянной арестантскій обѣдъ, и полутьма каземата, и больше всего наболѣвшее сознаніе неволи. Гдѣ-то въ трубѣ голоднымъ волкомъ завывалъ вѣтеръ, нагоняя на всѣхъ еще большую тоску. Казалось, что недоставало малѣйшаго повода, чтобъ они бросились другъ на друга, какъ дикіе звѣри. И въ острогѣ бываютъ свои свѣтлые и тяжелые дни...
Кириллъ лежалъ на нарѣ въ своемъ уголкѣ и переживалъ самое мучительное состояніе, извѣстное только арестантамъ. Онъ въ тысячу первый разъ повторялъ про себя всѣ мельчайшія подробности своего ареста. Мысль работала неутомимо, возвращаясь упорно къ началу, когда онъ былъ свободнымъ человѣкомъ. Давно ли это было? Неужели всего два дня назадъ? А сошлись онъ на Канунникову, и ничего бы этого не было. Можетъ-быть, безпоповецъ и правъ, когда говорилъ о гордости... Да, погордился безъ времени. Воображеніе рисовало другія картины: вотъ онъ ѣдетъ въ своей кибиткѣ дальше... мелькаютъ станціи... а тамъ и матушка Москва. Его ужъ вездѣ ждутъ, ему рады... Есть еще христолюбивые народы, которые неукоснительно блюдутъ святоотеческія преданія. Пошатилось древлее благочестіе, а есть еще во Израилѣ седмь тысячъ мужей, не преклонявшихъ колѣнъ предъ Вааломъ. Да, есть, и есть живая душа, тягчившаяся чужимъ беззаконіемъ. Виноградникъ уже созрѣлъ, но нѣтъ дѣлателя винограда. А тутъ смрадъ, стенанія и скрежетъ зубовный. Нужна ли жертва? Въ писаніи сказано: "милости хощу, а не жертвы". Кириллъ начиналъ испытывать приступы слабости и скорбѣлъ за свое малодушіе.
"Только бы вырваться изъ затвора,-- думалъ онъ про себя, продолжая основную мысль.-- Ну, будетъ пытать слѣдователь... потомъ въ преторію Пилата... Потомъ къ Аннѣ и Каіафѣ. А тамъ непомнящихъ родства сошлютъ не въ столь отдаленныя мѣста... Все-таки воля, хоть и волчья. Вездѣ люди живутъ".
Но рядомъ съ этою мечтой о возможной свободѣ возникла совершенно новая мысль, немало смущавшая Кирилла. Да, за нимъ нѣтъ никакой большой вины, и сколько ни подержатъ въ затворѣ, а все-таки выпустятъ. Увидитъ онъ опять вольный бѣлый свѣтъ, и зеленый лѣсъ, и всякое сельное произрастаніе, а вотъ "эти" останутся. Вся работа антихристова останется, какъ была. Страшны не каменныя стѣны, не жестокіе пристава и желѣзные затворы, а страшенъ мракъ душевный, страшна облегающая тьма. И будутъ они томиться, полные грѣха и злыхъ помысловъ, и ни одинъ свѣтлый лучъ не заглянетъ въ очерствѣвшія души. Они останутся, а онъ, служитель Христовъ, малодушно думаетъ о волѣ... Какая воля, когда врачъ нуженъ не здоровымъ, а больнымъ? За однѣ сутки Кириллъ уже сжился съ этимъ новымъ міромъ и впередъ болѣлъ за него.
Полутьма въ казематѣ. Нѣкоторые арестанты уже спятъ, а другіе тяжело ворочаются на голыхъ нарахъ, вздыхаютъ и ворчатъ. Рядомъ съ Кирилломъ примостился Шалай и въ темнотѣ заводитъ свой арестантскій разговоръ:
-- Видѣлъ, отче, Слезу-то давѣ?
-- Видѣлъ.
-- Ну, такъ онъ семнадцать душъ порѣшилъ... Трехъ любовницъ зарѣзалъ, а попался на пяти душахъ. Вотъ этакъ-то по зимѣ взялъ двухъ благопріятелей и отправился на работу. Самъ Слеза нарядился подрядчикомъ, одинъ благопріятель какъ будто его подручный, а другой за кучера отвѣчаетъ. Вотъ и пріѣзжаютъ они къ богатому купцу, который промышлялъ сплавомъ лѣса. Дѣло было къ вечеру... Ну, приняли ихъ честь честью: и чай, и закуска, и поужинать. Слеза ведетъ свою линію, точно всю жизнь только и дѣлалъ, что торговалъ лѣсомъ. Сговорились, ударили по рукамъ, а Слеза сейчасъ купцу задатокъ. Купцу это и любопытно, что покупатель прямо на домъ пріѣхалъ. То, се, купецъ-то и оставилъ гостей ночевать... Ну, а ночью Слеза всю семью и вырѣзалъ до тла: и купца съ женой, и двоихъ дѣтей, и няньку, а добро навалилъ къ себѣ въ кошевую, да и былъ таковъ. Только стряпку не могли найти второпяхъ, а она и выдала. Сбила народъ, ударили въ погоню, и Слезу накрыли съ поличнымъ... Только онъ, все одно, уйдетъ изъ замка. Жаръ-птица и то говоритъ, что уйдетъ...
-- Чечень невпримѣръ почище будетъ,-- вмѣшался безпоповецъ, подсаживаясь ближе.-- Хоша онъ всего въ пяти душахъ повинился, да работа другая. Ты его видѣлъ, владыка, то-есть Чечня?
-- Нѣтъ... Да и что смотрѣть: одинъ звѣриный образъ у всѣхъ, иже есть число шестьсотъ и шестьдесятъ, и шесть.
-- А про себя ты какъ полагаешь, владыка?-- хихикнулъ безпоповецъ.
-- Ничего не полагаю... Грѣшный рабъ Божій, и все тутъ.
-- Не напущай смиренія паче гордости... Ну, да это все равно. А вотъ Чечень-то ловокъ. Этакого орла днемъ съ огнемъ поискать... Надо тебѣ разсказать, владыка...
-- Не хочу я слушать твоихъ нечестивыхъ рѣчей.
-- Нѣтъ, пусть разскажетъ!-- вступились голоса.
Безпоповецъ еще разъ хихикнулъ, подсѣлъ еще ближе къ Кириллу и завелъ рѣчь пѣвучимъ раскольничьимъ речитативомъ:
-- Надо тебѣ сказать, владыка, что въ городѣ прошлою зимой у Обжорнаго ряда, гдѣ кабакъ Ямка, нашли задушеннаго старика-нищаго. Ну, полиція дознаніе производить... слѣдователь... Показалось удивительно то, что нищій задушенъ на самомъ бойкомъ мѣстѣ, чуть не осередь бѣла дня. Въ Ямкѣ-то собирается разная: голь да рвань, и всѣ извѣстны полиціи. Однимъ словомъ, пьянчуги да мелкіе заворуи... А тутъ работа аховая. Слѣдователь-то и приналегъ... Ну, и вызналъ, что вечеромъ въ Ямку приходитъ регентъ и выпилъ водки. Первое, какая корысть регенту заходить въ Ямку, а второе -- у нищаго всего и капиталу были новыя валенки. Сейчасъ къ регенту, и сейчасъ эта самыя валенки у него обозначились, и сейчасъ паспортъ неправильный, а откуда и каковъ человѣкъ -- невѣдомо. Усадили регента въ замокъ, а онъ себя Чечнемъ назвалъ. Вотъ и сидитъ Чечень и мѣсяцъ, и два, и три, и все запирается: не знаю, и тому дѣлу конецъ. Только надо тебѣ сказать, что у этого самаго Чечня,-- по видимости-то онъ старичонка мусорный,-- оказалась сполюбовница. Понимаешь?
-- Будетъ... Оставь.
-- Нѣтъ, ты слушай, что дальше-те вышло. Ну, и оказалось, что эта сполюбовница въ острогѣ сидитъ. Вызналъ это Чечень черезъ арестантовъ и посылаетъ ей наказъ, чтобъ переводилась въ нашъ острогъ. А та на дыбы: не хочу я тебя, стараго чорта, знать. Бабенка-то молодая, у нея сзоя линія вышла. Ну, тогда Чечень у слѣдователя чистую и сдѣлалъ: "такъ и такъ, повиненъ еще въ пята душахъ. Только не одинъ, а вмѣстѣ съ полюбовницей". И разсказалъ... Сначала-то все у него приспособлено, какъ и у Слезы... Нарядился купцамъ, посадилъ полюбовницу, въ родѣ какъ жена, и на своихъ коняхъ пріѣзжаетъ въ одну деревню къ самому богатому мужику. "Пустите переночевать". Хозяина-то дома не оказалось, а оставалась жена съ двумя ребятишками, старикъ-отецъ да неженатый братъ. Хорошо. Расположился Чечень со своею Чечеткой въ задней избѣ, задалъ конямъ корму и потребовалъ самоваръ. Какъ слѣдуетъ быть настоящему купцу. Ну-съ, хорошо. Сидятъ, попиваютъ чаекъ, а потомъ купчиха пошла въ переднюю избу и зоветъ старика угоститься чайкомъ. Старикъ лежалъ на печкѣ больной и отказался. Ну, тогда она уводитъ хозяйскаго брата. Привела, усадила за столъ, а Чечень его и задавилъ... У него мертвая хватка. Вѣдь глядѣть не на что, а рука желѣзная. Такимъ-то манеромъ напоила она чайкомъ хозяйку, а потомъ пошла въ переднюю избу и старика на печкѣ прикончила, и дѣвочку-трехлѣтку,-- на полатяхъ спала,-- и ребенка грудного въ зыбкѣ, и кошку. Чечень взялъ веревочку, связалъ вмѣстѣ съ кошкой и на гвоздь на стѣнку повѣсилъ... Ну, потомъ ограбили все и укатили. Такъ и слѣдъ простылъ. Только изъ-за Чечотки дѣло все и выплыло. "Вмѣстѣ,-- говоритъ Чечень-то,-- пойду на каторгу со своею Чечоткой и задушу ее"... И задушитъ.
-- Конечно, задушитъ,-- подтвердила вся камера.
Кириллъ молчалъ, скорчившись въ своемъ уголкѣ. Его точно обступала какая-то холодная вода, даже зубы стучали. Господи, что онъ слышитъ? А безпоповецъ, какъ волкъ, такъ и жмется все ближе къ нему.
-- Уйди,-- тихо попросилъ его Кириллъ.-- Будетъ.
-- А я тебѣ еще разскажу случай, владыка,-- такъ же тихо отвѣчалъ этотъ назойливый врагъ.-- Ты не спи...
Кое-гдѣ арестанты уже храпѣли. У окна кто-то шептался. Шалай ушелъ, а на его мѣстѣ расположился безпоповецъ.
-- Владыка, ты започивалъ никакъ?..
-- Ахъ, Господи, Господи... Не могу я больше... уйди...
-- Видишь, какое дѣло вышло...-- не унимался безпоповецъ, продолжая свой шопотъ.-- Въ номерѣ третьемъ содержится у насъ одинъ человѣкъ, т.-е. онъ не человѣкъ, а простой деревенскій парень. Изъ себя такой бѣлобрысый да рябой. Промежду прочимъ, могутный парень-то, только придурковатъ малость... Хорошо. Ефимомъ звать. Вотъ и сидитъ этотъ Ефимъ у себя въ избѣ у окошка, это, значитъ, въ деревнѣ. Сидитъ и въ окошко поглядываетъ. Только старикъ-отецъ и говоритъ: "Ефимъ, ты видѣлъ, какъ мужикъ проѣхалъ въ новомъ полушубкѣ, и свиная туша въ саняхъ, въ передкѣ?" -- "Видѣлъ, тятенька".-- "Такъ надо отнять у него и полушубокъ и тушу".-- "Да онъ не отдастъ".-- "А ты силой..." -- "А онъ пожалится?" -- "А ты возьми..." ну, старикъ и научилъ, что надобно сдѣлать. А мужикъ ѣдетъ себѣ путемъ-дорогой и посвистываетъ, потому какъ былъ на Торжкѣ, продалъ что-то, выпилъ малымъ дѣломъ,-- ну, весело человѣку. Дѣло зимнее, снѣжокъ падаетъ... хорошо. Только верстахъ въ десяти отъ деревни его и догоняетъ Ефимъ. Ну, разговорились. То, се, Ефимъ и говоритъ: "Тутъ ближе есть дорога, значитъ, покосами...". Пьяненькій мужичокъ и согласись. А Ефимъ сослался, что быдто за сѣномъ ѣдетъ. Такимъ манеромъ завезъ онъ мужика въ сторону, да и насѣлъ на него. Вынулъ кнутовище, да кнутовищемъ глазъ мужику и выковырялъ, а потомъ другой. Снялъ съ него полушубокъ новенькій, навалилъ къ себѣ свиную тушку, а мужикъ въ крови весь катается по снѣгу... Глядитъ Ефимъ, а на немъ еще остался понитокъ, какой мужики подъ шубу надѣваютъ. "Ну,-- говоритъ Ефимъ,-- понитокъ-то я, видно, оставлю тебѣ, потому какъ не было родительскаго благословенія насчетъ понитка..." Сѣлъ на сани и былъ таковъ, а мужикъ съ выковырянными глазами остался въ лѣсу. И больно ему, и кровь хлещетъ, и холодомъ донимаетъ. Ну, у смерти конецъ... Однако мужикъ-то собрался съ послѣднею силой, поползъ къ лошади, распрягъ ее, сѣлъ верхомъ и пустилъ,-- куда-нибудь вывезетъ Богова скотинка, ѣхали-ѣхали, долго ли, коротко ли, а потомъ лошадь стала... Слышитъ мужикъ, что она сѣномъ шуршитъ,-- значитъ, къ зароду съ сѣномъ пріѣхали. Слѣзъ слѣпой мужикъ, забрался въ зародъ и малымъ дѣломъ отогрѣлся. А потомъ опять на лошадь и поѣхалъ дальше. Слышитъ, что лошадь вышла на твердую дорогу, значитъ, въ деревню вывезетъ. Только слышитъ мужикъ, что кто-то его догоняетъ. По голосу-то мальчонка... Остановился мужикъ, а мальчонка какъ увидѣлъ его въ крови, да сѣномъ всего его на свѣжую кровь облѣпило -- назадъ. Тутъ ужѣ мужикъ источнымъ голосомъ взмолился. Мальчонка выворотился и кричитъ: "Ежели ты не оборотень, прочитай Исусову молитву, да перекрестись". Прочиталъ мужикъ и молитву и перекрестился, а мальчонка его въ Ефимову деревню и предоставилъ прямо въ волость. Ну, наѣхалъ становой, слѣдователь, дознались до Ефима, а онъ въ отпоръ. Обыскъ сдѣлали у отца -- ничего. Слѣдователь-то догадливъ былъ: взялъ да и уѣхалъ, а потомъ черезъ три дня, ночью, и накрылъ ихъ. И тушка обозначилась свиная, и новый полушубокъ, и Ефимъ повинился во всемъ. Дурашливъ онъ: родительскому, говоритъ, благословенію не посмѣлъ перечить. Вотъ какія дѣла, владыка, бываютъ!
-- Господи, Господи, страсть-то какая...-- шепталъ Кириллъ, чувствуя опять, какъ весь холодѣетъ.-- Никакой звѣрь такъ не сдѣлаетъ...
-- Куда же звѣрю!.. Особливо ежели сытый звѣрь, онъ никого не тронетъ.
-- Хуже звѣря омраченинй душою человѣкъ... Послѣднія погибельныя времена, а все его работа, антихриста. Господи!..
Въ темнотѣ послышались тихія рыданія,-- это плакалъ Кириллъ, а безпоповецъ хихикалъ, счастливый, что извелъ раскольничьяго владыку вконецъ. Шестой номеръ уже спалъ, спалъ и безпоповецъ, а Кириллъ лежалъ и плакалъ о лютыхъ грѣхахъ міра, о помраченныхъ злобой душахъ, о себѣ. Вторая ночь была еще тяжелѣе, чѣмъ первая. Кириллъ не могъ даже сказать, спалъ онъ или не спалъ. Его что-то душило, точно кто сидѣлъ на немъ или навалили на него тяжелый камень. А потомъ онъ какъ будто забылся и видѣлъ страшный, коварный сонъ: будто онъ не Кириллъ, а Слеза, Чечень и Ефимъ вмѣстѣ... онъ чувствовалъ теплую кровь и жаждалъ новыхъ убійствъ, какъ волкъ, забравшійся въ овечье стадо. Потомъ охватила его ярость любостяжанія: онъ все хваталъ и все пряталъ, и все, казалось ему, было мало. А какъ трудно было прятать... Страхъ на него нападалъ, и Кириллъ начиналъ прятаться самъ. Его кто-то искалъ и старался поймать... Потомъ видѣлъ онъ посинѣвшее лицо задушенной Ежовой-головы, а отрѣзанная голова Жаръ-птицы показывала ему такой страшный, синій языкъ. Наконецъ видитъ Кириллъ, что ѣдетъ онъ вмѣстѣ съ Чечоткой, онъ правитъ, а она рядомъ съ нимъ и прижимается плечомъ... Несутся кони, а Кириллу кажется, что все тихо, и что за ними гонятся тѣни убитыхъ, зарѣзанныхъ и задушенныхъ, и ближе всѣхъ маленькій задушенный ребеночекъ съ веревкой на шеѣ. А Чечотка все тѣснѣе жмется къ нему, и онъ даже чувствуетъ теплоту этого грѣшнаго бабьяго тѣла.
Кириллъ вскрикнулъ отъ страха и проснулся. Онъ обливался холоднымъ потомъ, зубы стучали. Господи, что же это такое?.. Машинально Кириллъ хотѣлъ поправить свои волосы и въ ужасѣ опустилъ руку: половина волосъ была отрѣзана. Рядомъ лежалъ безпоповецъ и притворно храпѣлъ: это была его работа.
"Вотъ онъ когда добрался до меня,-- скорбно думалъ Кириллъ,-- протянулъ свою мерзкую лапу и зацѣпилъ назарейскіе власы..."
Рано утромъ, когда еще разсвѣтало, дверь шестого номера отворилась, и показался Будзько. Это было признакомъ, что кого-нибудь изъ арестантовъ вызываютъ къ слѣдователю. Надзиратель прошелся по каземату, строго оглядѣлъ арестантовъ и, отыскавъ глазами Кирилла, проговорилъ какъ-то въ сторону:
-- Ну, ты, святая вода, собирайся!
Кириллъ сначала не понялъ, и Будзько толкнулъ его, но не больно, какъ это дѣлалъ раньше, а больше для формы. Кириллъ поднялся, отыскалъ свою шапку, запахнулъ полы арестантскаго халата и покорно поплелся за суровымъ служилымъ человѣкомъ. Въ камерѣ нѣкоторое время царило завистливое молчаніе. Каждый считалъ себя обиженнымъ. Многіе томились по нѣскольку мѣсяцевъ, выжидая свой очереди, а тутъ, здорово живешь, не успѣлъ человѣкъ переночевать двухъ ночей, какъ его уже вызываютъ.
-- Это не къ слѣдователю,-- объяснилъ безпоповецъ.-- Кто-нибудь изъ своихъ раскольничьихъ милостивцевъ вспомнилъ... Ужъ это вѣрно. Выкупятъ, не сумлѣвайтесь...
Будзько шагалъ за узникомъ въ нѣкоторомъ смущеніи и нѣсколько разъ чесалъ въ затылкѣ. Ему только-что досталась головомойка отъ Жаръ-птицы именно за этого проклятаго раскольничьяго попа. Вотъ навязался-то человѣкъ!
А въ пріемной сидѣла сама Авдотья Марковна Канунникова, важная, строгая и грустная. Это была рослая, крѣпкая старуха съ типичнымъ русскимъ лицомъ. Большіе, темные глаза смотрѣли сурово. Она сидѣла въ лисьей старинной шубѣ. Голова была покрыта стариннымъ шелковымъ платкомъ. Передъ ней стоялъ на вытяжку Жаръ-птица и не зналъ, какъ занять дорогую гостью. Онъ не ожидалъ, что старуха сама пріѣдетъ, да еще въ такой ранній часъ. Въ порывѣ усердія Жаръ-птица осторожно приперъ дверь въ канцелярію и еще разъ вытянулся, застегивая старый мундиръ.
-- Такъ "туда" нельзя?-- сурово спрашивала старуха, не поднимая глазъ.
-- Никакъ невозможно, Авдотья Марковна... Законъ-съ.
-- У васъ все законъ...