ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу "Нива" на 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Лѣтъ двадцать пять тому назадъ я задумалъ серію романовъ изъ жизни одной дворянской семьи въ послѣ-реформенную эпоху. Эта семейная исторія, носившая общее заглавіе "Семья Муратовыхъ", должна была распадаться на шесть совершенно отдѣльныхъ романовъ: "Старыя гнѣзда", "Хлѣба и зрѣлищъ", "Безпечальное житье", "И золотомъ, и молотомъ", "Совѣсть" и "Внѣ жизни". Послѣдній изъ этихъ романовъ, гдѣ должна была изобразиться окончательно, ни за что, ни про что, изломанная жизнь Максима Муратова, проведенная то въ тюрьмахъ, то въ скитаніяхъ на положеніи "нелегальнаго", по многимъ обстоятельствамъ, остался въ моемъ портфелѣ только въ отрывкахъ и наброскахъ и ужъ, разумѣется, не теперь могу я, больной, надѣяться дописать его. Неисполнившіяся мечты всегда оставляютъ въ душѣ сожалѣніе и горечь, и о недоконченныхъ литературныхъ произведеніяхъ сами ихъ авторы невольно думаютъ такъ, какъ думаютъ о рано погибшихъ юношахъ, говоря, что они "подавали блестящія надежды".
Я предпосылаю "Семьѣ Муратовыхъ" это предисловіе, чтобы не вызвать замѣчанія читателей о томъ, что я "забылъ" о Максимѣ Муратовѣ.
Изъ серій этихъ романовъ въ нѣмецкомъ переводѣ появились "Старыя гнѣзда" и "Безпечальное житье"; во французской газетѣ "National" былъ напечатанъ романъ "И золотомъ, и молотомъ" -- подъ заглавіемъ "Daniel Mouratoff". наконецъ, въ одномъ изъ венгерскихъ журналовъ напечатанъ отрывокъ изъ романа "Внѣ жизни".
Августъ 1894 г.
Яркій лѣтній день смѣнился бѣловато-сѣрыми сумерками; на соборной колокольнѣ города Чистополья пробило девять.
Въ Чистопольѣ ложились спать рано, и въ немъ уже царствовала тишина. Особенно томительною и мертвящею дѣлалась она въ той части города, гдѣ проходили Старая и Новая Господскія улицы. Эти улицы находились на краю города и тѣсно примыкали одна къ другой. Онѣ были застроены большею частью деревянными домами подгородныхъ помѣщиковъ. Дома были окружены садами и множествомъ пристроекъ: сараевъ, конюшенъ, кухонь, погребовъ и флигелей. Все это воздвигалось въ годы крѣпостного права, по мѣрѣ увеличенія той или другой помѣщичьей семьи. Постройки раскинулись и расползлись въ ширину и въ длину, такъ какъ строителямъ вовсе не нужно было заботиться о сбереженіи мѣста и вытягивать строенія въ вышину для устройства возможно большаго числа квартиръ на возможно меньшемъ количествѣ земли. Почти всѣ дома были выкрашены сѣрою краскою и отличались другъ отъ друга главнымъ образомъ цвѣтомъ ставней, числомъ оконъ, количествомъ и формою неуклюжихъ балконовъ и безвкусныхъ бревенъ, носившихъ названіе колоннъ. Сквозь окна домовъ было видно, что комнаты въ каждомъ домѣ убраны крайне однообразно, что всѣ онѣ сообщаются одна съ другой, и это ясно говорило объ отсутствіи въ домахъ постороннихъ жильцовъ. Въ обѣихъ улицахъ почти не было магазиновъ и лавокъ, такъ какъ все необходимое, всѣ жизненные припасы получались прежде обитателями этихъ домовъ большею частью не изъ города и съ избыткомъ наполняли ихъ многочисленные амбары и кладовыя. Чѣмъ меньше магазиновъ было въ этихъ улицахъ, тѣмъ ярче бросались въ глаза въ Старой Господской улицѣ черная вывѣска съ надписью: "Гробовой вѣчнаго цеха мастеръ Петръ Сизоперовъ", а въ Новей Господской улицѣ синяя вывѣска портного Колюбносова "съ города Парижа" и совсѣмъ потемнѣвшая и заржавѣвшая желѣзная доска съ вытертыми словами. На этой доскѣ чья-то досужая и неумѣлая рука вывела мѣломъ кривую и косую надпись: "царефъ кабакъ", да еще какое-то нецензурное слово. "Царефъ кабакъ" находился на самомъ краю улицы и имъ начиналось ея сліяніе съ Соборною площадью и Семинарскимъ переулкомъ, къ которымъ уже примыкали Торговая и Дворянская улицы, Ряды и Базарная площадь, присутственныя мѣста и Мастерская слободка, извѣстная въ Чистопольѣ подъ именемъ "Зарѣченскаго притона",-- однимъ словомъ, всѣ остальныя части города, гдѣ, какъ въ муравейникѣ, въ теченіе дня сновалъ и толкался, божился и переругивался, работалъ и надувалъ ближнихъ собиравшійся въ одну пеструю массу городской и деревенскій людъ.
Въ Старой Господской улицѣ, особенно въ послѣднее время, послѣ освобожденія крестьянъ, когда большая часть помѣщиковъ устремилась въ большіе центры общественной жизни, ища занятій и мѣстъ; царствовало все большее и большее запустѣнье. Большинство домовъ по цѣлымъ мѣсяцамъ стояло съ затворенными на-глухо ставнями, говоря о необитаемости домовъ; въ домахъ же, гдѣ ставни не были закрыты, движеніе замѣчалось почти исключительно въ надворныхъ строеніяхъ, въ конюшняхъ, въ кухняхъ, въ прачечныхъ,-- однимъ словомъ, въ "людскихъ", гдѣ еще доживали свой вѣкъ неполучившіе земли и негодные для какой бы то ни было новой службы дворовые. Здѣсь кипѣла еще попрежнему жизнь, широко раскрывались глотки, разстегивались языки, слышалось крѣпкое русское слово, произносимое тѣмъ тише, тѣмъ осторожнѣе, чѣмъ ближе подходилъ произносившій его человѣкъ къ барскому жилищу, гдѣ томился какой-нибудь старикъ-подагрикъ со своею супругою, умиравшею отъ водяной, или возилась надъ мытьемъ слезливыхъ болонокъ и надъ распутываніемъ хронической двадцатилѣтней тяжбы какая-нибудь старая дѣвственница или вдовица, окруженная странницами, юродивыми и ходатаями по дѣламъ. Особенно могильно-тихо становилось въ Старой Господской улицѣ по вечерамъ въ лѣтнее время: ея расползавшіеся, приземистые дома съ широкими темными крышами и мелкими пристройками походили на какихъ-то гигантскихъ насѣдокъ, распустившихъ темныя крылья надъ стаей уснувшихъ сѣрыхъ, бѣловатыхъ и желтыхъ цыплятъ. Густыя тѣнистыя деревья въ садахъ стояли торжественно тихо, точно охраняя миръ и затишье, или глухо шумѣли, какъ подавленная толпа недовольныхъ. Закрытые ставни, казалось, говорили: "не шумите и не будите къ жизни спящихъ". Если бы кто-нибудь прошелъ по улицѣ, то можно бы было подумать, что онъ идетъ босикомъ, снявъ сапоги, чтобы не разбудить уснувшихъ въ этомъ царствѣ запустѣнья людей,-- такъ не слышны дѣлались здѣсь людскіе шаги по немощеной, покрытой мелкою бѣлою пылью дорогѣ.
Во время именно такого затишья съ Соборной площади завернулъ мимо кабака въ Новую Господскую улицу, а потомъ направилъ свои шаги въ Старую Господскую какой-то молодой человѣкъ. Трудно было опредѣлить по виду, къ какому классу общества, къ какому сословію принадлежалъ онъ. На немъ было полинялое и вытертое зеленовато-коричневое пальто, слишкомъ толстое для лѣтняго времени; изъ-за этего пальто спереди можно было разглядѣть, что на немъ надѣта пестрая ситцевая русская рубаха; подпоясанная полинялою бумажной тесьмой; его обтрепанныя панталоны бураго цвѣта были засунуты въ голенища его порыжѣвшихъ и стоптанныхъ высокихъ сапогъ, на его густые и вьющіеся, падавшіе на лобъ, русые волосы, покрытые, какъ мелкой пудрой, бѣлою пылью, была надѣта низенькая, залоснившаяся клеенчатая фуражка съ потрескавшимся козырькомъ: онъ несъ въ рукѣ небольшой узелокъ и опирался на толстую суковатую палку. На всей его одеждѣ виднѣлась пыль; его лицо и вся его фигура выражали усталость; его красиво очерченныя губы запеклись и были сухи; онъ шелъ медленно, и сразу можно было догадаться, что онъ пробирался въ эту улицу издалека. Появленіе подобной личности въ вечернюю пору на одной изъ столичныхъ улицъ непремѣнно привлекло бы подозрительное вниманіе бдительной полиціи или зѣвакъ-прохожихъ, такъ какъ этого человѣка не трудно было счесть, судя по его одеждѣ, за карманника, за мелкаго воришку, и ужъ, во всякомъ случаѣ, его слѣдовало признать, судя по его лицу, за человѣка голоднаго, способнаго на многіе воспрещаемые закономъ поступки. Но здѣсь не было ни полиціи, ни зѣвакъ-прохожихъ, и потому онъ могъ совершенно спокойно идти впередъ, не озираясь по сторонамъ. Онъ такъ и шелъ, тихо, потупивъ голову, отдавшись, повидимому, всецѣло своимъ думамъ. Когда онъ уже поравнялся съ третьимъ домомъ Старой Господской улицы, на соборной колокольнѣ послышались мѣрные удары колокола. Онъ пріостановился и началъ считать удары.
-- Еще только девять часовъ, а, кажется, всѣ уже спятъ,-- проговорилъ онъ почти вслухъ, окинувъ глазами пустыѣную улицу.-- Впрочемъ, это и хорошо: меньше видятъ, меньше бредятъ?.. А какъ удивятся почтенные братцы, увидѣвъ лишняго претендента на наслѣдство! Они и въ былые годы не радовались встрѣчамъ, со мною, а теперь... Да, мой приходъ долженъ ихъ поразить: они, я думаю, давно привыкли считать меня мертвымъ.
Онъ снялъ фуражку, отеръ съ лица потъ довольно грязнымъ, дырявымъ платкомъ и снова побрелъ далѣе. Онъ шелъ теперь еще медленнѣе.
Душный лѣтній день хотя уже и погасъ, но зной не спадалъ и былъ томителенъ; въ воздухѣ не было и признака движенія; на деревьяхъ не шевелился, ни одинъ листъ; почти во всѣхъ домахъ были закрыты ставни; на улицѣ не было ни души; бѣловато-сѣрая пыль лежала на всемъ пути толстымъ слоемъ и хранила глубокіе слѣды немногихъ копытъ и полосъ, прорѣзанныхъ колесами. Нѣкоторые слѣды были видны смутно, уже занеслись новымъ слоемъ пыли и говорили, что люди, лошади и экипажи, оставившіе ихъ, находятся теперь гдѣ-нибудь далеко-далеко -- можетъ-быть, такъ же далеко, какъ тотъ покойникъ или та покойница, для которой былъ насыпанъ на этой улицѣ ельникъ, еще виднѣвшійся мѣстами въ этой пыли. Эти немногія, запыленныя и голыя, вѣтки ельника, быть-можетъ, не обратили бы на себя вниманія усталаго путника, если бы его нога, обутая въ прорванный сапогъ, не почувствовала боли, наступивъ случайно на острый сучокъ одной изъ этихъ вѣтокъ. Онъ невольно взглянулъ на предметъ, подвернувшійся некстати подъ ногу, и остановился снова.
-- Слѣды ея похоронъ, быть-можетъ,-- прошепталъ онъ и вздохнулъ.-- А вѣдь это было давно... прошло уже нѣсколько недѣль.
Онъ нагнулся, поднялъ вѣтку, посмотрѣлъ на нее и задумался. Казалось, онъ хотѣлъ провѣрить, дѣйствительно ли это одна изъ тѣхъ вѣтокъ, по которымъ провезли тѣло знакомаго, близкаго или родного ему существа. Все это дѣлалось почти безсознательно, точно въ полуснѣ. Онъ былъ слишкомъ измученъ и голоденъ для того, чтобы вполнѣ владѣть своею мыслью. Можетъ-быть, такъ же безсознательно замедлялъ онъ свои шаги, такъ же безсознательно останавливался на нѣсколько минутъ при каждомъ удобномъ случаѣ.
-- И что за мертвая тишина кругомъ,-- говорилъ онъ.-- И прежде здѣсь было мало жизни, а теперь... И то сказать: кто же станетъ теперь жить въ Чистопольѣ изъ дворянъ-помѣшиковъ, когда крестьяне уже не привезутъ ничего готоваго? Они бѣгутъ отсюда туда, гдѣ есть средства къ пріобрѣтенію, въ наживѣ.
Слово "нажива" заставило его горько усмѣхнуться.
-- А я вотъ плетусь сюда за наживой, за тѣмъ, чтобы урвать кусокъ мяса, не мной пріобрѣтеннаго,-- проговорилъ онъ.-- Но еще достанется ли онъ мнѣ? Не лишила ли меня мать и наслѣдства? Что тогда?..
Онъ потеръ рукою лобъ.
-- Но что же я стою?-- очнулся онъ черезъ минуту и отбросилъ пыльную вѣтку, которую все еще вертѣлъ въ рукѣ.-- Пошелъ, такъ нужно дойти до конца, или вернуться назадъ безъ гроша въ карманѣ? Нѣтъ, я еще плохо умѣю вывертываться изъ нужды безъ наслѣдственнаго...
Бросивъ вѣтку ельника, онъ продолжалъ свой путь и даже не обратилъ вниманія, когда ему попалась подъ ногу еще одна вѣтка. Если бы онъ попристальнѣе присмотрѣлся къ этимъ одинокимъ, еще уцѣлѣвшимъ вѣткамъ, то онъ увидалъ бы, что онѣ вели къ одному изъ самыхъ крайнихъ домовъ Старой Господской улицы, къ которому, повидимому, и пробирался онъ и въ которомъ можно было замѣтить особенное оживленіе.
Этотъ домъ -- сѣренькій, длинный, съ неуклюжимъ мезониномъ, съ безчисленными пристройками, балконами, террасою и подъѣздами въ садъ и во дворъ,-- походилъ на большую часть сосѣднихъ домовъ. Теперь онъ представлялъ странное зрѣлище.
По двору, заросшему мѣстами травой, сновала старая прислуга въ траурныхъ платьяхъ, таская разную домашнюю рухлядь. Въ комнатахъ мелькали лица двухъ еще молодыхъ людей. То тутъ, то тамъ издавали пронзительные и жалобные звуки "обличительные", "секретные" замки старинныхъ комодовъ и сундуковъ, звякали ключи и раздавались отрывистыя фразы насчетъ числа ложекъ, кусковъ холста, мотковъ нитокъ, женскаго бѣлья и тому подобныхъ вещей, наваленныхъ грудами на стульяхъ, на столахъ, на подоконникахъ и на полу.
Изъ кладовой, переваливаясь, съ одышкою тащилась непомѣрно толстая, съ обвисшею грудью и желтоватымъ дряблымъ лицомъ старуха въ старомодномъ чепцѣ съ черною лентою, напоминавшая своей фигурой старыхъ господскихъ ключницъ, болѣе знакомыхъ съ периной, чѣмъ съ работой. Она прижимала къ животу большой подносъ съ грудою старинныхъ, но совершенно новыхъ тарелокъ екатерининскихъ временъ, съ рѣшетчатыми краями и съ разбросанными букетами мелкихъ цвѣтовъ. Навстрѣчу ей съ крыльца барскаго дома вышла худощавая, низенькая и юркая женщина лѣтъ сорока пяти, въ черненькомъ шелковомъ платочкѣ на головѣ и черномъ же, сильно налощенномъ и шумящемъ ситцевомъ платьѣ. Она едва сдерживала въ своихъ худыхъ и слабосильныхъ рукахъ старый лисій салопъ, куцавейку на заячьемъ, выкрашенномъ подъ соболь, мѣху, порыжѣвшую бархатную кофточку, опушенную пожелтѣвшимъ горностаемъ, и мужскую шинель съ енотовымъ воротникомъ. За грудой этихъ вещей, съ трудомъ обхваченныхъ обѣими руками, трудно было разсмотрѣть маленькое и съежившееся лицо этой женщины, и было только слышно, какъ она: усиленно сопѣла, задыхаясь подъ непосильной ношей.
-- Сестрица, а сестрица, гдѣ Вавила?-- крикнула она съ крыльца толстой женщинѣ.
-- Ась,-- отозвалась та, пріостанавливаясь посреди двора, у опрокинутой кверху дномъ кадки, и оборачиваясь правымъ ухомъ къ сестрѣ, какъ дѣлаютъ люди, глухіе на одно ухо.
-- Вавила гдѣ, спрашиваю я васъ?-- раздалось съ крыльца.-- Мѣховыя вещи выколотить надо.
Въ эту минуту въ дверяхъ конюшни показался, въ синей крашенинной безрукавкѣ, съ хомутомъ и уздечками въ рукахъ, толстый рыжебородый съ сильной просѣдью мужикъ, съ загорѣлымъ, краснымъ лицомъ и синеватымъ носомъ, напоминавшимъ о существованіи кабаковъ.
-- Куда ты запропастился? Кричу -- не докричусь!-- крикнула съ крыльца измученная женщина,
-- Какъ, сбрую-то тоже въ комнаты тащить или тутъ оставить?-- произнесъ кучеръ, не обращая на нее вниманія и глубокомысленно смотря на хомутъ и уздечки.
-- Брось ты ихъ, брось! Деревенщина, такъ деревенщина и есть!-- негодовала стоявшая на крыльцѣ женщина.-- Ну, виданное ли это дѣло, чтобы лошадиные предметы въ комнаты носили?
-- Ты, питерская, все знаешь!-- презрительно отозвался кучеръ.-- Лошадиные, а все же господское добро.
-- Да брось, тебѣ говорятъ! Моченьки моей нѣтъ стоять-то подъ ношею...
-- Да ты чего-жь на перила вещи не сложишь?
-- Тьфу, дуракъ!-- плюнула раздраженная женщина, сердясь на кучера, повидимому, болѣе всего за то, что онъ оказался сообразительнѣе ея.
Она сбросила свою ношу на перила и, вынувъ порывисто изъ кармана бѣлый платокъ, начала отирать обильно катившійся по ея лицу потъ.
-- И какая, мать моя, эта посуда тяжелая,-- вздыхала между тѣмъ толстая женщина, поставивъ подносъ на кадку.-- Вѣдь вотъ что -- простыя тарелки, а еле протащила... И ноженьки-то мои притоптались. Я и прежде на ноги была разбила, а теперь ровно онѣ у меня деревянныя, распухли и замерли: кажется, ножомъ ихъ рѣжь, булавками въ каждую жилку, коли -- ничего не почувствую, а внутри, самую-то вотъ кость, такъ и грызетъ, такъ и грызетъ...
-- Аспидъ, аспидъ, брось ты свою лошадиную амуницію!-- приставала къ кучеру женщина, стоявшая на крыльцѣ.-- Иди шубу выколачивать... Господа ждутъ!
Какъ бы въ подтвержденіе этихъ словъ, въ одно изъ надворныхъ оконъ дома высунулась чья-то голова.
-- Марья, Настасья, гдѣ вы всѣ запропастились?-- громко произнесъ глухой басъ.-- Поворачивайтесь же! Съ вами и въ годъ не соберешь и не пересмотришь всего хлама.
-- Иду, иду, батюшка,-- произнесла, испуганно хватаясь за подносъ, толстая женщина,--Вотъ Настасья Вавилу поджидала.
Голова опять скрылась.
-- Ишь ты: хламъ, хламъ, а сколько лѣтъ коплено, сколько лѣтъ бережено, да прятано,-- вздохнула старуха.
-- Тетушка Марья Петровна, вотъ гвозди, тоже къ господамъ нести?-- обратился тоненькимъ голоскомъ къ толстой женщинѣ вынырнувшій откуда-то мальчуганъ, извѣстный между дворнею подъ названіемъ "Митьки-фалетора".
Онъ какъ-то плутовато ухмылялся и, повидимому, сдѣлалъ вопросъ больше отъ скуки, чтобъ подразнить тетушку Марью.
-- Брысь ты, пострѣленокъ! Чего подъ ноги суешься? Видишь, посуду несу. Оборони Богъ, уроню! Знаешь, на ноги, разбита я,-- заговорила всполошившаяся старуха, еще крѣпче прижимая къ себѣ подносъ.-- О, чтобъ тебя не было!.. У меня ноги разбиты, а онъ тутъ... Нѣшто я бы была виновата? А тарелки-то новыя... Только у покойной барыни на свадьбѣ и подавали... Съ меня бы стали взыскивать,-- все тише и тише ворчала старуха, взбираясь на лѣсенку крыльца.
-- Экъ его изъѣло-то,-- разсуждалъ кучеръ, оставивъ сбрую и принимаясь развѣшивать на протянутой черезъ дворъ веревкѣ шинель съ енотовымъ воротникомъ.-- А вѣдь кажинное лѣто выколачивали.
-- Ты вонъ и каждый день свою дурацкую бороду чешешь, а вся повылѣзла она у тебя,-- замѣтила все еще раздраженная Настасья.-- Да ты не разсуждай, а вещи-то скорѣй развѣшивай!
На крыльцо снова вышла изъ барскихъ покоевъ старуха Марья, держа въ охапкѣ нѣсколько женскихъ сильно поношенныхъ платьевъ, сшитыхъ неискусною рукою изъ старомодныхъ матерій. Тутъ были и гро-де-Туръ, и гро-гранъ-муаре, и двуличневыя гласе, и крепъ-Рашель, и сатенъ-тюркъ. Одно платье было свѣтло-зеленое съ золотымъ отливомъ, другое, темно-коричневое съ крупными синими узорами, третье, черное, отличалось затѣйливымъ мелкимъ узоромъ зеленаго цвѣта, извѣстнымъ между старыми служанками подъ названіемъ "неразрывнаго корешка". Какъ-то странно выглядѣли коротенькія тальи этихъ платьевъ, длинные и острые "шнипы", узенькіе рукава съ гладкими обшлагами и такими же эполетами, обшитыми толстымъ кантомъ, вырѣзки ворота "сердечкомъ" и, наконецъ, фальшивыя оборки въ аршинъ ширины, сдѣланныя изъ матеріи, нарѣзанной вкось.
-- Что это вы, сестрица? Зачѣмъ платья-то вытащили сюда?-- громко спросила Настасья, наклоняясь къ правому уху Марьи.
-- Вытрясти приказали,-- отвѣтила старуха.-- А чего вытрясать-то? У матушки-барыни почитай что годъ эти платья въ шкапу висѣли за послѣднее время. Откуда пыли-то на нихъ быть? Шкапъ тоже, сама знаешь, хорошо запирается. Замки-то когда поправляли? Въ позапрошлый годъ никакъ...
Марья, качая годовой, вздыхая и охая, начала медленно перекидывать платья черезъ веревку, на которую развѣшивались и мѣховыя вещи.
-- Ахъ, я старая, старая, про чай-то и забыла! Самоваръ велѣли наставить,-- вдругъ спохватилась она и обернулась къ Митькѣ, возившемуся отъ нечего дѣлать съ полуслѣпой, облѣзлой собакой, привязанной цѣпью въ полуразвалившейся собачьей будкѣ.-- Митюшка, Митюшка!.. Ахъ пропади ты совсѣмъ, курносый! Чего ты съ Валеткой-то возишься? Такое ли теперь время? Поди сейчасъ, наставь самоваръ!.. Ахъ, озорникъ, озорникъ оглашенный!
-- Чего разлаялась, тетушка Марья Петровна?-- огрызнулся Митька.-- У самой память отшибло, такъ другихъ и грызешь..
-- Да или ты, иди,-- понукала его старуха, не слыша его воркотни.-- Вотъ бѣда-то! Самоваръ спросятъ, а самоваръ и не наставленъ. Ужъ достанется отъ Аркадія Павловича, знаю, что достанется. Память-то слаба стала, ровно туманъ какой у меня въ головѣ. Все это бродитъ, бродитъ тамъ, а мыслей нѣтъ, мыслей нѣтъ, только шумъ какой-то. Да и то сказать, отшибетъ тутъ память, когда этакій содомъ пойдетъ. Все жили, жили смирно, потихоньку, а тутъ съ ногъ сбились,-- продолжала уже сама съ собой вполголоса разсуждать Марья, въ раздумьи качая головой.
На дворѣ, между тѣмъ, въ затишьѣ гулко разносились удары камышевки по шубамъ и куцавейкамъ, то рѣдкіе и звонкіе, то заливающіеся мелкою легкою дробью, то глухіе, когда камышевка касалась лисьяго салопа, то отчетливые, когда она била по плоской, какъ блинъ, ватной шинели. Звуки этой импровизированной музыки отдавались гдѣ-то далеко-далеко стоустымъ эхомъ, точно кто-то въ вечернемъ затишьѣ насмѣшливо передразнивалъ трудящихся людей. Долетѣли они и до одинокаго путника, направлявшагося къ этому дому, и онъ невольно прислушался къ нимъ.
-- У насъ пыль изъ стараго хлама выколачиваютъ,-- усмѣхнулся онъ невеселою улыбкой.
Это оживленіе стараго барскаго дома ясно говорило о намѣреніи его владѣльцевъ разстаться съ нимъ.
Смотря на эту бѣготню, слушая эти перебранки, сразу можно было сказать, что вотъ-вотъ вынесутъ изъ дома весь этотъ скарбъ, весь этотъ хламъ, выйдутъ его обитатели, затворятъ двери и ворота, прилѣпятъ надъ калиткою билетъ съ надписью: "сей домъ отдается внаймы, а также и продается",-- и все стихнетъ, стихнетъ, быть-можетъ, навсегда, навѣки.
Кто найметъ этотъ домъ? Кто купитъ его? Помѣщики или имѣютъ свои собственные дома въ Чистопольѣ, или стремятся теперь "служить" въ столицѣ; купцы и чиновники тоже имѣютъ здѣсь свои домишки или жмутся въ небольшихъ наемныхъ квартирахъ, лавочники, содержатели гостиницъ и кабаковъ не наймутъ этого дома, стоящаго въ пустынной Старой Господской улицѣ, едва оживляющейся даже и въ зимнее время, когда въ Чистополье наѣзжаютъ нѣкоторые мѣстные землевладѣльцы для продажи сельскихъ произведеній, для обдѣлыванія разныхъ дѣлишекъ. При такомъ положеніи дѣла не можетъ быть надежды, что кто-нибудь скоро займетъ этотъ домъ. И вотъ простоитъ онъ, быть-можетъ, годъ, быть-можетъ, два, заносимый зимою снѣгомъ, какъ забытая, никому не нужная могила, орошаемый въ весенніе дни дождемъ, какъ слезами о тѣхъ дняхъ, когда здѣсь навстрѣчу веснѣ раздавались веселые голоса дѣтей. Будетъ его озарять солнце, стараясь проникнуть сквозь щёлку ставней хотя однимъ лучомъ въ эти комнаты, гдѣ когда-то навстрѣчу ему тянулись листья и цвѣты многочисленныхъ растеній. И долго-долго, быть-можетъ, будетъ длиться это запустѣнье, покуда не оборветъ вѣтеръ нѣсколькихъ поросшихъ мхомъ досокъ съ крыши, нѣсколькихъ облупившихся ставней отъ оконъ, нѣсколькихъ подгнившихъ столбиковъ отъ перилъ балкона, покуда начальство не прикажетъ "въ видахъ безопасности сломать вышеозначенное зданіе или заставить владѣльцевъ онаго привести его въ надлежащій видъ". А, можетъ-быть, прежде этого распоряженія, въ одну изъ жаркихъ лѣтнихъ ночей вдругъ начнется въ городѣ тревога, всѣ всполошатся, понесутся крики: "Пожаръ! пожаръ!" Гдѣ горитъ?.. съ кого началось? Помчатся всѣ на Старую Господскую улицу и увидятъ, какъ старый, давно забытый домъ горитъ, чтобы никогда не возродиться снова изъ пепла. Изъ-за него, можетъ-быть, сгоритъ и весь городъ.
Эти мысли пришли въ голову путнику, когда онъ завидѣлъ издали родное старое гнѣздо, и въ его головѣ невольно промелькнуло:
-- Что-жъ! Можетъ-быть, такъ и должно быть, можетъ-быть, это и хорошо! Пусть погибнетъ все отжившее, пусть погибнетъ оно со всѣми своими слѣдами, пусть оно не мозолитъ глаза своимъ ненужнымъ присутствіемъ и не возбуждаетъ ни злобы за его минувшія ошибки, ни боязни за возможность его возрожденія. Да, часто приходится признавать за прошлымъ только одно хорошее качество -- то, что и оно, наконецъ, прошло, прошло безвозвратно!
Приближеніе гибели этого дома ясно сознавалось всѣми его обитателями. Это чувствовала прислуга: двѣ старыя дворовыя дѣвки, толстая старуха Марья и жиденькая Настасья, рыжебородый, и вѣчно ворчливый кучеръ Вавила и курносый, Митька-фалеторъ, послѣ долгихъ, лѣтъ праздности и лѣни сбившіеся теперь съ ногъ и по цѣлымъ днямъ таскавшіе въ господскій садъ всѣ вещи, которыя хранились на однихъ и тѣхъ же мѣстахъ по двадцати лѣтъ. Это чувствовалъ цѣпной песъ Валетка, котораго впервые, быть-можетъ, въ теченіе десяти, лѣтъ забывали теперь среди хлопотъ накормить, иногда по два дня сряду. Это чувствовали куры и пѣтухи въ тѣ минуты, когда въ теченіе недѣли ежедневно рѣзали ихъ собратьевъ къ столу для молодыхъ господъ, не намѣревавшихся уже держать стараго "птичника". Это чувствовали старыя клячи Мотька и Машка, возившія трусцой по воскреснымъ днямъ барыню къ обѣднѣ, а теперь загнанныя до полусмерти молодыми господами, безъ отдыха ѣздившими по дѣламъ и все кричавшими кучеру:
-- Живѣе, живѣе, дай имъ кнута!
Это, повидимому, чувствовали даже неодушевленные предметы; по крайней мѣрѣ, два стула, которые держались на ногахъ въ продолженіе сорока или пятидесяти лѣтъ и у которыхъ одинъ изъ молодыхъ господъ обломалъ теперь ножки, опрокинулись назадъ и лежали въ углу, какъ, бы въ обморокѣ, съ испуга отъ всего происходившаго въ домѣ. А цвѣты, выхоленные крѣпостною прислугою, цвѣты, не политые въ теченіе всей послѣдней недѣли и засыпанные около корней золою отъ папиросъ, окурками отъ сигаръ, корками, арбузовъ и всякимъ соромъ? А фамильные портреты предковъ, эта гордость старой барской семьи, затканные уже паутиною и покрытые слоемъ пыли, какъ бы закутавшіе себя этимъ саваномъ, чтобы не видать совершавшагося разгрома? Развѣ для всего этого не наставалъ конецъ прошлой жизни? Но, можетъ-быть, сильнѣе всѣхъ сознавали наступленіе этого конца сами молодые господа. Они сознавали, что прошлая жизнь прошла невозвратно, и не знали, какая жизнь придетъ на смѣну старой. Они поспѣшно и нетерпѣливо сводили счеты и подводили итоги всему, что осталось имъ въ наслѣдство отъ старой жизни послѣ смерти ихъ матери.
-- Когда все это кончится? Два дня шаримъ по всѣмъ этимъ кладовымъ и чуланчикамъ, и все-таки не можемъ собрать всего этого хлама. Я не привыкъ къ этой суетнѣ и сбился съ ногъ,-- апатично говорилъ глухимъ басомъ одинъ изъ двухъ присутствовавшихъ въ домѣ, братьевъ, Аркадій Павловичъ Муратовъ.
Это былъ господинъ лѣтъ тридцати, съ широкимъ, скуластымъ лицомъ, съ сильно выдавшейся, оттопыренной верхней губой, съ плоскимъ, точно срѣзаннымъ въ шеѣ подбородкомъ, съ свинцовыми калмыцкими глазами, съ апатичной и въ то же время сальной физіономіей. Онъ начиналъ уже полнѣть, и его покатый лобъ казался очень большимъ вслѣдствіе сильно вылѣзшихъ темныхъ волосъ. Можно было предвидѣть, что года черезъ два, черезъ три онъ будетъ совершенно лысымъ. Онъ говорилъ не то сиплымъ, не то глухимъ басомъ, неторопливо, сосредоточенно, и производилъ впечатлѣніе столичнаго чиновника, вращающагося въ хорошемъ обществѣ, тупого и вялаго отъ природы, но привыкшаго смотрѣть глубокомысленно и подчасъ хитрить и интриговать.
-- Признаюсь, Кадя, и на меня производитъ тяжелое впечатлѣніе вся эта картина разрушенья стараго гнѣзда,-- отвѣтилъ ему другой братъ, Петръ Павловичъ.
Его замѣчаніе было сдѣлано мягкимъ, ласкающимъ тономъ, съ которымъ какъ нельзя болѣе гармонировала вся его фигура. Стройный, высокій гвардейскій офицерикъ лѣтъ двадцати четырехъ, съ шелковистыми вьющимися волосами, съ розовымъ личикомъ, лишеннымъ усовъ и бакенбардъ, бархатистыми глазами, съ страстными губами, съ замѣчательно бѣлыми зубами, онъ походилъ скорѣе на женщину, чѣмъ на мужчину, и притомъ на женщину-кокотку, избалованную ласками и жаждущую этихъ ласкъ.
Про него можно было сказать, что это красавецъ, но въ то же время ни одна черта этого красавца не врѣзывалась въ намять, и его можно было смѣшать съ тысячами другихъ подобныхъ же красавцевъ, затянутыхъ въ гвардейскіе мундиры.
-- У тебя все сентиментальности на умѣ,-- иронически замѣтилъ старшій братъ, надувъ еще болѣе толстыя губы.-- А меня все это бѣситъ, все это выводитъ изъ терпѣнья. Эти старыя дуры неповоротливы, какъ чурбаны. Съ порядочной столичной прислугой мы все кончили бы въ одинъ день.
-- Ахъ, Кадя, ты знаешь, что онѣ поработали на своемъ вѣку,-- небрежно вступился за старыхъ служанокъ Петръ Павловичъ, разваливаясь на диванѣ и подчищая розовые ногти.
-- Поработали, поработали!-- неторопливо передразнилъ его братъ: -- и другіе не сидѣли безъ дѣла. И на что все это копилось?-- пожалъ онъ презрительно плечами, разбирая груды холста.-- Вышитыя полотенца -- кому они нужны? Безвкусіе и, сверхъ того, неудобно вытираться, когда привыкъ къ англійскимъ мохнатымъ полотенцамъ.
-- Ну, не говори этого! Я охотно оставлю всѣ эти полотенца себѣ на память.-- произнесъ Петръ Павловичъ.
-- Не всѣ, а свою долю,-- сухо замѣтилъ старшій братъ.
Братья принялись считать холстъ и полотенца.
-- Не знаю, что мы будемъ съ платьями дѣлать,-- говорилъ какъ бы про себя старшій Муратовъ.-- Здѣсь дешево придется продать.
-- Стоить ли продавать? Нянькамъ можно отдать!-- посовѣтовалъ Петръ Павловичъ.
-- Глупо!-- пожалъ плечами Аркадій Павловичъ.-- куда онѣ будутъ носить эти платья?.. Впрочемъ, мы теперь и сами находимся не въ такомъ положеніи, чтобы дарить что-нибудь...
-- Что касается меня, то я очень мало придаю цѣны всему этому,-- небрежно замѣтилъ младшій братъ.-- Я воображаю, какимъ смѣхомъ залилась бы Жозефина, увидавъ меня среди этого хлама!..
-- Можно не дорожить, когда какъ сыръ въ маслѣ катаешься,-- проворчалъ старшій брать.
Куски холста, между тѣмъ, были сосчитаны. Въ это время въ комнату вошла Настасья; она несла еще три куска холста.
-- Это что?-- спросилъ Аркадій Павловичъ.
-- Еще нашла-съ, Аркадій Павловичъ, три кусочка,-- сладкимъ и манернымъ тономъ произнесла она, потупляя глазки.--Запрятаны были у мамашеньки подъ пуховики; должно-быть, для Миши юродиваго приготовлены, а то, можетъ-быть, монашкѣ нашей, матушкѣ Иринеѣ, хотѣли отдать или...
-- Дурища старая!-- не удержался Аркадій Павловичъ, сдвинувъ брови.-- Тридцать пять лѣтъ жила въ домѣ, а не знаешь, что въ немъ есть!
-- Да какъ же намъ знать-съ, Аркадій Павловичъ,-- жалобно произнесла Настасья.-- У мамашеньки вашей домъ-съ былъ чаша полная... Чего, чего не было-съ! Иное и сами онѣ забывали, что оно у нихъ есть... Вотъ и еще щикатулочка... Подъ пуховиками тоже въ комнатѣ для гостей нашла сестрица Марья.
Аркадій Павловичъ съ несвойственной ему быстротою схватилъ шкатулку. Петръ Павловичъ тоже быстро поднялся съ дивана и подошелъ къ брату.
-- Ключи гдѣ?-- отрывисто спросилъ Аркадій Павловичъ.
-- Не знаю-съ, Аркадій Павловичъ,-- отвѣтила Настасья, пожимая плечами.-- Вотъ связки съ ключами-съ, а который отъ ней -- не знаю... Мамашенька ваша намъ ключей не довѣряли...
Аркадій Павловичъ, не слушая болтовни старой служанки, схватилъ связку и началъ подбирать ключъ.
-- Не лучше ли брата Даню подождать?-- посовѣтовалъ мягкимъ тономъ младшій братъ.
-- Чего его ждать? Украду я, что ли, что-нибудь,-- разсердился старшій братъ и продолжалъ торопливо тыкать ключами съ замочную скважину.-- Спроси у Вавилы долото и молотокъ,-- обратился онъ къ Настасьѣ.
Настасья засѣменила ногами и вышла изъ комнаты, торопясь исполнить приказаніе. Аркадій Павловичъ отеръ съ лица выступившій потъ.
-- И что бы могло въ ней быть?-- разсуждалъ онъ про себя.-- Она легка.
-- Деньги, быть-можетъ, Кадя,-- сообразилъ Петръ Павловичъ.
-- Можетъ-быть,-- согласился старшій братъ, взвѣшивая на рукѣ шкатулку.-- Это удивительно, какъ велись дѣла! Все лежало мертвымъ капиталомъ, ничто не пускалось въ оборотъ! Никакой предпріимчивости не было...
-- Крестьяне были, что-жъ имъ было заботиться!-- вставилъ младшій братъ.
Настасья принесла долото и молотокъ. Аркадій Павловичъ сосредоточенно и алчно принялся отламывать крышку ящика. Онъ походилъ на вора, который спѣшитъ вскрыть чужую сокровищницу. Послѣ нѣсколькихъ сильныхъ ударовъ по ручкѣ долота, всунутаго между крышкой и ящикамъ, раздался жалобный трёскъ и крышка отлетѣла. Аркадій Павловичъ съ жадностью наклонился надъ ящикомъ; онъ оживился, его свинцовые глаза теперь свѣтились.
-- Деньги!-- дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ онъ, задыхаясь отъ внутренняго волненія.
Онъ сталъ развертывать пачки, обернутыя въ пожелтѣвшую бумагу, и вдругь захохоталъ какимъ-то зловѣщимъ, неестественнымъ смѣхомъ.
-- Кладъ, кладъ нашли!-- воскликнулъ онъ.-- Взгляни, видишь?-- обратился онъ къ брату и потрясъ передъ нимъ пачкою сжатыхъ въ дрожащей рукѣ бумажекъ,
-- Что это?-- изумился младшій, братъ.
-- Ассигнаціи,: старыя, никуда не годныя ассигнаціи!-- отчетливо произнесъ Аркадій Павловичъ, еще болѣе блѣднѣя отъ злобы.-- Сотни, тысячи рублей, никуда и ни на что не годныхъ, пропавшихъ безъ всякой пользы, безъ всякаго смысла!
Онъ, скрежеща зубами, скомкалъ эти красненькія и зелененькія бумажки, разорвалъ ихъ и швырнулъ на полъ вмѣстѣ со шкатулкой.
-- Батюшка, Аркадій Павловичъ, что же вы деньги-то рвете-съ!-- воскликнула испуганная Настасья.
-- Деньги, деньги! Убирайся, вонъ! были у васъ, съ матерью деньги, въ рукахъ были, въ золу вы ихъ обратили, въ золу!-- кричалъ Аркадій Павловичъ, сжимая кулаки.
-- Это вѣдь ужасно!-- проговорилъ младшій братъ, махнувъ съ капризною миной рукою.
-- Не ужасно, а подло, гнусно!-- перебилъ его, задыхаясь, Аркадій Павловичъ.-- Это насмѣшка надъ нами... чего ты торчишь здѣсь?-- обратился онъ. къ Настасьѣ.-- Убери этотъ мусоръ, сожги, уничтожь...
Онъ заходилъ въ волненіи, по комнатѣ. Его вѣчно апатичная фигура оживилась и исказилась теперь злобой. Настасья поспѣшно подобрала разорванныя бумажки и скрылась, поставивъ на столъ сломанную шкатулку.
-- Это татарщина какая-то!-- говорилъ въ волненіи Аркадій Павловичъ, шагая по-комнатѣ, и его тусклые глазки сверкали, зловѣщимъ огонькомъ.-- Не знали, что у нихъ есть! По десяткамъ лѣтъ гноили холсты, берегли сальныя ассигнаціи, ничего не превращали въ. капиталъ, не пускали денегъ въ вѣрные обороты, давали на честное слово! Имъ хорошо, жилось, они были сыты за крестьянскими спинами. Имъ крестьяне оброкъ приносили, имъ и казалось, что всегда такъ будетъ. А вотъ теперь изволь возиться съ этимъ хламомъ, продавай этотъ мусоръ за грошъ, чтобы сколотить копейку на черный день. Взгляни,-- дернулъ онъ одинъ изъ кусковъ холста:-- вѣдь это плѣсень, онъ гнить началъ! Деньги гнить начали! Вѣдь это все деньги, на все это потраченъ трудъ, всѣмъ. этимъ были заняты сотни людей, все это, могло содѣйствовать увеличенію капитала. А теперь иди, продавай это гнилье... Да, они жили припѣваючи, пили, ѣли, монахамъ, странникамъ, юродивымъ покровительствовали, а дѣти -- дѣти пойдутъ по-міру!
Въ эту минуту отворилась дверь, и въ комнату быстрыми шагами вошелъ малорослый, совершенно косматый, смуглый армейскій подпоручикъ, съ лицомъ, сильно сохранившимъ слѣды татарскаго происхожденія. Это былъ Данила Павловичъ Муратовъ, двадцати-шестилѣтній братъ Аркадія и Петра Муратовыхъ. Онъ немного походилъ на своего брата Петра, но былъ смуглъ, угловатъ, низокъ ростомъ, коренастъ, неуклюжъ, не чесанъ и не умытъ. Онъ напоминалъ собою не то гуляку-завсегдатая цыганскихъ таборовъ, не то выдержавшаго не мало потасовокъ маркера въ ярмарочномъ трактирѣ. Бывалость и безшабашность, удаль и умѣнье быть себѣ-на-умѣ, веселость и бреттерство,-- все это смѣшивалось въ его особѣ въ одно общее выраженіе, которое заставляетъ говорить про подобныхъ людей, что они "жохи" и "выжиги", а впрочемъ "добрые малые". Толкнувъ на ходу стулъ, стоявшій на дорогѣ, онъ швырнулъ на полъ смятую фуражку и бросился на диванъ, который затрещалъ подъ нимъ. Аркадій Павловичъ искоса взглянулъ на него и пренебрежительно пожалъ плечами.
-- Обдулъ, опять вѣдь обдулъ, ракалья!-- крикнулъ пришедшій, треснувъ кулакомъ по столу.
-- На бильярдѣ?-- спросилъ Петръ Павловичъ.
-- Нѣтъ, вы вообразите себѣ,-- загорячился пришедшій, вскакивая съ дивана и ероша свои и безъ того растрепанные волосы.-- Онъ далъ мнѣ впередъ -- обыгралъ, еще далъ -- обыгралъ. Ногами-съ, говорить бестія, могу играть. А, каково вамъ это покажется: но-га-ми! Ракалія!
-- Ну, а ты что?-- небрежно смѣясь, опросилъ Петръ Павловичъ.
-- Я? Что же -- я взбѣсился... сукно продралъ... Да развѣ можно тутъ хладнокровнымъ быть: обыгрывалъ пять дней сряду, а потомъ говоритъ: но-га-ми! А! да еще смѣется, распротобестія! Не вытерпѣлъ -- бацъ его въ рожу.
-- Фью,-- просвисталъ Петръ Павловичъ:-- вотъ оно куда зашло! Ты, Даня, неостороженъ.
-- Пятьдесятъ-съ, говоритъ, за безчестье,-- продолжать Данила Павловичъ.
-- Ну, много будетъ!-- вставилъ Петръ Павловичъ.
-- Нѣтъ, не много! Ты лучше послушай, что дальше. А не то-съ, говоритъ, не угодно ли въ полицію... А, каково? Въ полицію! Съ кѣмъ же судиться: Васька Слюнявый зоветъ меня въ полицію! Искровенили-съ, говоритъ, и знакъ поврежденія есть... Нѣтъ, ты вообрази себѣ эту бестію: весь-то онъ сплошной знакъ поврежденія; я думаю, синякъ на синякѣ вездѣ у него; что день, то драка; и онъ же мнѣ этими знаками въ носъ тычетъ. Отвѣтите-съ, говорить: къ работѣ способности лишили. А? хороша исторія?
-- Что-жъ; и подѣломъ,-- насмѣшливо замѣтилъ Аркадій Павловичъ:-- ты бы еще съ нашимъ Митькой или Вавилой въ конюшнѣ въ носки играть сталъ! Срамишь фамилію, своею грязью другихъ мараешь!
Онъ пожалъ плечами и зѣвнулъ.
-- Пора чай,-- процѣдилъ онъ сквозь зубы.-- Надоѣло это все, скорѣе бы кончитъ... Точно въ вертепъ какой попалъ.
-- Да, чортъ возьми, пора кончать, а то я на своихъ собственныхъ подошвахъ, пожалуй, дойду до полка,-- замѣтилъ Данила Павловичъ.-- Чортъ знаетъ, что здѣсь за городъ! Скука совсѣмъ загрызла. Кажется, петлю бы на шеѣ затянулъ, если бы еще здѣсь прожить. У насъ въ Польшѣ ужъ на что жидовскія гнѣзда, а все-таки веселѣе, хоть веселыхъ барышень въ волю и игра идетъ, а здѣсь...
-- Пойдемте въ столовую,-- сказалъ. Петръ Павловичъ, граціозно потягиваясь и не слушая брата.
Братья усѣлись въ столовой. Петръ Павловичъ сталъ разливать чай. Аркадій Павловичъ полулежалъ на диванѣ и покуривалъ сигару. Данила Павловичъ шагалъ по комнатѣ и изрѣдка что-то бормоталъ, можно было разобрать только:
-- Распротоканалья! Ногами! Въ полицію!
Видно было, что въ его голову клиномъ засѣла недавняя исторія.
Смотря на эту картину, сразу можно было замѣтить, что между этими людьми нѣтъ ничего общаго, что они сведены вмѣстѣ случайно. Они были братьями, но всѣ они были разбросаны по разнымъ корпусамъ, рѣдко встрѣчались вмѣстѣ, получили разное направленіе, разные взгляды, Данила Павловичъ дальше провинціальнаго корпуса и провинціальной жизни въ арміи не видалъ ничего; Петръ Павловичъ жилъ и учился въ столицѣ, служилъ въ гвардіи и былъ баловнемъ золотой молодежи; Аркадій Павловичъ не только учился въ столицѣ, но и прожилъ дѣтство въ домѣ родственниковъ-аристократовъ, потомъ, перейдя изъ военной службы въ гражданскую, объѣхалъ въ качествѣ чиновника особыхъ порученій Германію, Францію и Англію. Жизненныя условія наложили на каждаго изъ нихъ особую печать. Данила Павловичъ, не привыкшій стѣсняться и сдерживаться въ провинціальной армейской средѣ, дѣйствовалъ нараспашку и казался глупѣе, и простоватѣе, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ; Аркадій Павловичъ, вышколенный приличіями, чужой аристократической семьи;-- умѣлъ, приличными формами и сдержанностью въ извѣстныхъ случаяхъ замаскировать убожество своего ума и смотрѣлъ умнѣе, чѣмъ онъ былъ въ дѣйствительности; Петръ Павловичъ, избалованный за красоту золотой молодежью и женщинами полусвѣта, являлся такимъ мягкимъ, нѣжнымъ, и ласковымъ юношею, что трудно бы было угадать, какъ много безсердечности, атеизма и нравственной тупости таилось подъ этой привлекательной личиной. Между собой братья были скорѣе врагами, чѣмъ друзьями: Данила Павловичъ развивался подъ присмотромъ матери, былъ ея любимцемъ, и потому его не любили братья, знавшіе, что онъ всевозможными обманами, вытягиваетъ у матери деньжонки на свои тайные кутежи. Петръ Павловичъ былъ нелюбимъ своею матерью за недостатокъ благочестія, и потому братья его тоже не любили его, зная, что можно выслужиться передъ матерью, наушничая на брата. Аркадій Павловичъ, какъ человѣкъ, много видавшій, много путешествовавшій, въ послѣднее время сталъ дѣлаться, въ глазахъ матери авторитетною личностью и потому опять-таки его не взлюбили братья; Данила Павловичъ, боялся, что подъ вліяніемъ Аркадія Павловича мать перестанетъ вѣрить его слезнымъ вымаливаніямъ денегъ, Петръ же Павловичъ не безъ основанія полагалъ, что Аркадій Павловичъ воспользуется нелюбовью матери, къ нему, Петру Павловичу, и еще болѣе вооружитъ старуху, чтобы взять себѣ львиную, часть изъ имѣнія. Теперь, сведенные подъ родную кровлю, связанные дѣлежомъ имѣнія, братья постоянно сталкивались какими-то острыми углами и ждали только того дня, когда имъ можно будетъ разойтись въ разныя стороны. Они сидѣли теперь въ раздумьи и почти не говорили. Только Данила Павловичъ все еще шагалъ по комнатѣ и то что-то бормоталъ, то трепалъ свои волосы.
-- Нѣтъ, непремѣнно женюсь! Это единственный исходъ!-- вдругъ топнулъ онъ ногою.
-- На комъ это?-- лѣниво, сквозь зубы, спросилъ старшій братъ.
-- Адельку возьму,-- отвѣтилъ Данила Павловичъ,-- Дѣвка, правда, съ придурью и ужъ очень благовоспитанная, ну,-- да маленькія непріятности не мѣшаютъ, большому удовольствію. Дядя Платонъ приданое хорошее даетъ,-- а ее передѣлаемъ...
-- Ну, это еще неизвѣстно!-- процѣдилъ сквозь зубы Аркадій Павловичъ.
-- Что!? Я не передѣлаю женщины?-- воскликнулъ Данила Павловичъ. -- Да я, братъ, не такихъ ломалъ, да въ бараній рогъ сгибалъ. Коню! Коню!
Аркадій Павловичъ улыбнулся при этомъ французскомъ словѣ, сказанномъ съ татарскимъ акцентомъ.
-- Я не о томъ говорю; согнешь ли ты ее или не согнешь въ бараній рогъ,--замѣтилъ онъ.-- Но надо бы спросить, пойдетъ ли она за тебя?
-- Да я уже намекалъ дядѣ Александру. Онъ не прочь...
-- Я и не сомнѣваюсь! За лишняго собутыльника на цыганскихъ пирахъ, за лишняго товарища на псовой охотѣ съ попойкой дядя Александръ, конечно, продастъ и родную дочь. Но надо бы спросить и ее. Татарщина, братъ, все эти домостроевскія правила...
-- Ну, да ужъ у тебя не станемъ учиться хвостомъ вилять,-- проворчалъ Данила Павловичъ.
Онъ продолжалъ ходить по комнатѣ и по временамъ хмурился. Наконецъ, онъ остановился передъ Аркадіемъ Павловичемъ.
-- Братъ ты мнѣ или нѣтъ?-- спросилъ онъ.
-- Говорили люди, что братъ; -- отвѣтилъ съ ироніей Аркадій Павловичъ: -- хотя и сомнительно, чтобы это была правда... Что же дальше?
-- А то, что не будь подлецомъ! Слушай!-- торжественно произнесъ Данила Павловичъ, ударивъ по плечу Аркадія Павловича.-- Не мѣшай мнѣ! Вижу я, что ты какую-то механику подводишь. Это, братъ, подло! Я Адельку намѣтилъ, значитъ, ты и уступи...
Аркадій Павловичъ пожалъ плечами,
-- Точно о кобылѣ какой толкуешь: намѣтилъ, уступи! Чему васъ учили-то!-- проворчалъ онъ и началъ молча прихлебывать чай.
Въ комнатѣ воцарилась полнѣйшая тишина, и въ этой тишинѣ какъ-то черезчуръ отчетливо раздавались звуки камышевки по выколачиваемому платью, то стихавшіе, то возобновлявшіеся съ новой силой. Въ этихъ звукахъ было что-то нагонявшее тоску; раздражавшее нервы. Неизвѣстно, навѣяла ли эта музыка грусть на душу трехъ братьевъ, но только они не говорили между собой и, казалось, безцѣльно прислушивались къ этимъ звукамъ; какъ вдругъ ихъ поразили голоса прислуги:
-- Батюшка! Родной! Соколикъ нашъ ясный!-- и въ ту же минуту послышались звонкіе поцѣлуи.
Братья съ недоумѣніемъ переглянулись между собою. Они еще не успѣли перекинуться другъ съ другомъ какимъ-нибудь замѣчаніемъ, какъ на порогѣ столовой появился, весь въ пыли и въ поту, уже знакомый намъ путникъ.
-- Что тебѣ?-- грубо спросилъ его Данила Павловичъ, поднимаясь къ нему навстрѣчу.
Посѣтитель усмѣхнулся и только что хотѣлъ отвѣтить что-то, какъ къ нему подошелъ Аркадій Павловичъ.
-- Вотъ-съ какъ, во-время за наслѣдствомъ пожаловали!.. Это Максимъ,-- обратился онъ къ братьямъ, кивнувъ съ презрительною усмѣшкой на посѣтителя.
Братья стояли въ одной безмолвной и смущенной группѣ, видимо не зная, какъ отнестись къ новоприбывшему: пожать ли ему холодно руку, какъ старому недругу, броситься ли къ нему въ объятія, замаскировавъ чрезмѣрною нѣжностью тайную ненависть къ нему. Въ эту минуту въ комнату вбѣжала Настасья.
-- Гдѣ онъ, гдѣ онъ, мой голубчикъ!-- воскликнула она и повисла на шеѣ Максима.-- Родной мой, ручки дайте ваши расцѣловать, глазки ваши умные!
Она и плакала, и смѣялась, а Максимъ взялъ обѣими руками ея худенькую, маленькую, какъ кулачокъ, голову съ крысинымъ хвостикомъ вмѣсто косы и поцѣловалъ ее въ узкій, точно сдавленный лобъ.
-- Не забыла, Настуся?-- спросилъ онъ ее задушевнымъ тономъ.
-- Васъ-то? Да что вы! Шутиха-то васъ забудетъ! Да развѣ это возможно?-- говорила она и смотрѣла ему въ глаза, точно хотѣла насмотрѣться на него за все время ихъ разлуки.-- Екзаментъ-то, батюшка, исполнили ли?-- спросила она.
-- Все кончилъ, Настуся, все!-- уклончиво отвѣтилъ, махнувъ рукою, молодой человѣкъ и еще разъ поцѣловалъ ее въ лобъ.
-- Мамашенька-то все передъ смертью заботились,-- проговорила Настасья.-- Не далъ Богъ дожить до радости.
Она заплакала. По лицу Максима пробѣжала горькая улыбка.
-- Полно, Настуся, полно!-- ласково проговорить онъ, утѣшая свою старую няньку.
Братья были рады этой недолгой сценѣ, избавившей ихъ отъ первой неловкости при встрѣчѣ съ нелюбимымъ братомъ.
-- Пожалуйста, безъ слезъ! Довольно наплакались!-- процѣдилъ сквозь зубы Аркадій Павловичъ.-- Лучше налей ему чаю и спать пора.
-- Да, да, дай мнѣ, Настуся, чаю!-- живо сказалъ новопріѣзжій и усѣлся за чайный столъ.
-- Да ты что же это со мной не здороваешься, оскребышъ?-- вдругъ захохоталъ Данила Павловичъ: -- или обидѣлся, что я тебя чуть не выгналъ? Вѣдь, чортъ меня побери, совсѣмъ не узналъ въ полутьмѣ, гляжу, что за мужикъ лѣзетъ въ комнату, ужъ не изъ трактира ли, думаю,-- а это ты. Ахъ, ты, шутъ гороховый!
Данила Павловичъ крѣпко пожалъ руку Максима своею широкою рукой и поцѣловался съ нимъ въ губы.
-- Ты все такой же, какъ и былъ, Данила,-- добродушно усмѣхнулся Максимъ.
-- Обурбонился, братъ, совсѣмъ! Въ щелоку не отмоешь!-- шумно захохоталъ Данила.-- Дуюсь въ карты направо, налѣво; амурничаю съ милыми дѣвицами,-- вотъ и все.
Максимъ началъ жадно пить чай и ѣсть булки, какъ человѣкъ, сильно проголодавшійся въ дорогѣ. Братья молчаливо посматривали на него, и по губамъ Аркадія Павловича, осматривавшаго костюмъ новоприбывшаго брата, скользила презрительная усмѣшка. Петръ Павловичъ прервалъ неловкое молчаніе.
-- Давно, давно мы не видались,-- началъ онъ своимъ сладкимъ голосомъ.-- О тебѣ въ послѣднее время не было ни слуху, ни духу.
-- А развѣ кто-нибудь обо мнѣ справлялся?-- спокойно спросилъ Максимъ.
Петръ Павловичъ нѣсколько смѣшался и, не отвѣчая на вопросъ, продолжалъ элегическимъ тономъ:
-- Мать сильно заботилась о тебѣ въ послѣднее время.
-- Заботилась?-- съ удивленіемъ спросилъ Максимъ.
-- Да, толковала все, какъ ты живешь, гдѣ ты находишься. Ее, видимо, мучили эти вопросы,-- пояснилъ Петръ Павловичъ.
-- Жаль, что вопросы такъ и остались вопросами,-- замѣтилъ Максимъ.-- Отвѣтить на нихъ было не трудно, потому что въ Петербургѣ есть адресный столъ...
-- Да, но вѣдь никто не зналъ, что ты въ Петербургѣ.
-- Ты хотѣлъ сказать, что никто и не узнавалъ?-- возразилъ Максимъ.
Въ комнатѣ вдругъ наступило неловкое молчаніе. Новопріѣзжій наскоро допилъ чай и, вставъ изъ-за стола, направился къ дверямъ въ залу. Онѣ были заперты.
-- Что это?-- спросилъ онъ.
-- Тамъ вещи сложены:-- отвѣтилъ Аркадій Павловичъ.
-- Такъ что же? Отъ кого ихъ замыкать, здѣсь, кажется, все свои,-- замѣтилъ Максимъ.
-- Ручаться ни за кого нельзя,-- процѣдилъ сквозь зубы старшій братъ, искоса взглянувъ на него.
Максимъ пожалъ плечами.
-- У насъ, братъ, на этотъ счетъ строго!-- сбалаганилъ Данила Павловичъ, скорчивъ серьезное лицо.
-- Это ужъ видно,-- отвѣтилъ Максимъ.
-- Спать, господа, пора,-- промолвилъ Аркадій Павловичъ, зѣвая.-- Завтра надо пораньше подняться. Пора покончить расчеты. Теперь же кстати всѣ налицо.
Братья поднялись съ мѣстъ. Они были, видимо, довольны тѣмъ, что могли разойтись по разнымъ комнатамъ. Максиму была приготовлена постель въ мезонинѣ,-- гдѣ когда-то жилъ его покойный отецъ. Поднявшись по лѣстницѣ наверхъ, молодой человѣкъ отворилъ окно, чтобы подышать свѣжимъ воздухомъ, такъ какъ въ комнатѣ было душно. Онъ постоялъ нѣсколько минутъ у окна, осматривая знакомый ему садъ, и, наконецъ, въ грустномъ раздумьи снова захлопнулъ окно и сталъ неторопливо раздѣваться. Въ эту минуту къ нему на цыпочкахъ вошла Настасья. Эта приземистая, худощавая старая служанка съ слезливыми глазами и запуганнымъ, хотя и нелишеннымъ хитрости, выраженіемъ лица, съ жеманными, манерами и склонностью вставлять въ разговоръ, высокопарныя или французскія слова,-- подхваченныя ею еще въ дѣтствѣ въ господской "классной", не могла утерпѣть, чтобы не взглянуть еще разъ на своего питомца. Она съ давнихъ поръ исполняла въ семьѣ обязанности горничной и няньки и была извѣстна подъ прозвищемъ "шутихи".
-- Пришла, батюшка, взглянуть, все ли у васъ тутъ есть,-- сказала она, какъ бы оправдываясь, и быстро начала поправлять очень аккуратно постланную постель.
-- Спасибо, Настуся. Мнѣ ничего не нужно,-- ласково отвѣтилъ Максимъ. Онъ предчувствовалъ, что "шутиха" сейчасъ передастъ ему по секрету всѣ домашнія новости. Въ былые годы ея "дворовой" жизни ее надрессировали съ исполненію этой обязанности домашняго шпіона и доносчика.
-- Дай вамъ Богъ уснуть хорошенько съ дороги,-- пожелала она.-- Не долго, не долго придется въ родительскомъ домѣ пребывать... Все скоро подѣлятъ....
Максимъ молча ходилъ по комнатѣ.
-- Ахъ, ужъ этотъ дѣлежъ! Афре, какъ мамашенька, покойница, говаривала,-- вздохнула Настасья и вдругъ заговорила шопотомъ, принимая еще болѣе запуганное выраженіе.-- Согласія, батюшка, нѣтъ. Все ссоры, все ссоры -- и не приведи Господи, что дѣлается! Ровно какъ чужіе, какъ враги! Каждая-то это тряпочка; каждый-то это кусочекъ на брань вызываетъ. Вотъ-то ужъ именно какъ ризу Христову дѣлятъ... Аркадій Павловичъ всѣмъ орудуетъ; онъ это дѣлитъ; верхъ, значитъ, взялъ и властвуетъ. Ну, а сами знаете, у Данилы Павловича характеръ воспалительный -- огонь; чуть не по немъ что дѣлается, сейчасъ шкандалъ...
Максимъ ничего не отвѣчалъ и еще задумчивѣе ходилъ по комнатѣ. Онъ зналъ давно привычку старой крѣпостной передавать ему и матери всѣ свѣдѣнія о томъ, что дѣлается въ домѣ; и, также хорошо зналъ, что было бы напрасно стараніе остановить эти изліянія. Настасья вздохнула и помолчала.
-- А вѣдь у насъ-то свадьба затѣвается,-- начала она черезъ минуту тѣмъ же таинственнымъ тономъ.-- Мамашенькины ноженьки еще остыть не успѣли, а они ужъ о свадьбѣ одумаютъ. Дяденьки Александра Николаевича дочь сватаютъ...
-- Дуню?-- быстро спросилъ Максимъ, оборачиваясь измѣнившимся лицомъ къ своей нянькѣ.
Эта новость, повидимому, заѣла его за самое больное мѣсто.
-- И-и, что-о вы!-- замахала она рукой.-- Авдотья Александровна дяденькою Платономъ Николаевичемъ въ черномъ тѣлѣ держится. Ее что сватать! Нѣтъ, они за Аделаидой Александровной увиваются. Въ ней-то дяденька Платонъ Николаевичъ души не чаетъ и наградитъ, наградитъ ее. Вотъ потому и ухаживаютъ за ней. Все ради этихъ денегъ проклятыхъ. Она-то, кажется, за нихъ не очень хочетъ идти, ну, да дяденька Александръ Николаевичъ, конечно, велѣть можетъ... Извѣстно, наша женская линія такая -- велятъ, и иди замужъ. Они это съ дяденькой Александромъ Николаевичемъ все хороводятся и разъѣзжаютъ по сосѣдямъ вмѣстѣ, и пиры у нихъ...
-- Да кто же это женится-то, Настуся?-- спросилъ, улыбаясь, Максимъ.
-- Да все они же, Данила Павловичъ, Данила Павловичъ!-- выразительнымъ шопотомъ произнесла Настасья.-- Ужъ извѣстно, кто же станетъ компанію водить съ дяденькой Александромъ Николаевичемъ, какъ не вашъ братецъ Данила Павловичъ! Сами знаете, Аркадій Павловичъ и Петръ Павловичъ ведутъ себя въ приличіи, все это у нихъ комъ-иль-фо. Ну, а Данила Павловичъ такъ-себѣ вышелъ, какимъ-то посредственнымъ, обращенія и деликатности не видалъ, все въ губерніи жилъ, по деревнямъ, Польшу усмирялъ и этой бантонности, знаете, у него нѣтъ. Ему бы цыгане, бильярдъ, псарня -- тутъ онъ и воевода, а попадетъ въ образованное общество -- и языкъ проглотить, точно въ воду опущенный сидитъ, въ самозабвеніи... Это какъ-то были, они у дяденьки Платона Николаевича, ну тамъ ужъ -- дворецъ, дворецъ, все на приличіи, атикета, все парле франсе, нашему-то Данилѣ Павловичу это и не понутру: сидѣлъ онъ, сидѣлъ, какъ сычъ какой,-- прости Господи, не про своего бы барчонка говоритъ!-- потомъ и шасть въ буфетную. Дай водки, говоритъ буфетчику Ѳомкѣ.-- Помните Ѳомку-то, нашего Вавилы троюродного брата?-- Ну, извѣстно, Ѳомка не смѣлъ отказать -- далъ. Какъ его попало Данилѣ Павловичу лишнее за галстукъ -- и развернулся онъ, дяденькѣ Платону Николаевичу согрубилъ, Ханыкова, сосѣда-то дяденькинаго, что въ Останкиномъ живетъ, выругалъ, тамъ на дворѣ дѣвчонку какую-то, гроша не стоящую, поймалъ -- просто карамболь вышла.. Вы вѣдь знаете дяденьку-то Платона Николаевича -- шутить и разговаривать не любитъ: велѣлъ онъ заложить экипажъ и отвезти нашего забіяку за десять верстъ, на Алехинскую мельницу. "И скажите ему, говоритъ,-- пусть онъ вытрезвится и приходить прощенья просить у Ханыкова. Если же не придетъ просить у него прощенья и не принесетъ отъ него письменнаго свидѣтельства въ томъ, что его прощаетъ Ханыковъ, то пусть и не является ко мнѣ на глаза". А о своей обидѣ-то дяденька и не упомянулъ, потому, люди это сказывали, что дяденька сказалъ: "если это на меня злая собака лаетъ -- я ее бью, но не сержусь на нее и не обижаюсь, такъ какъ она сама не знаетъ, чего она лаетъ, и безчестья мнѣ никакого не приносить". Ужъ что и говорить: баринъ, баринъ! Онъ и вниманія-то не обратитъ на какое-нибудь безобразіе...
Настасьи была очень оживлена, сильно жестикулировала руками, поминутно закатывала глаза, хотя даже въ пылу одушевленія не повышала голоса и продолжала говорить шопотомъ. Этотъ таинственный шопотъ вошелъ у ней въ привычку. Максимъ почти не отвѣчалъ ей и, наконецъ, только замѣтилъ:
-- Такъ-то, Настуся, плохи дѣла.
-- Плохи, батюшка, очень плохи, совсѣмъ мове!-- произнесла она, зажмуривъ глаза.
Максимъ подошелъ къ ней, потрепалъ ее по плечу и шутливо промолвилъ:
-- И ты все такою же осталась!
-- Что мнѣ, батюшка, дѣлается!-- какъ-то кокетливо замѣтила она.
-- Ну, прощай, Настуся, покойной ночи,-- сказалъ онъ, цѣлуя няньку.
-- Мерси-съ,-- проговорила она и сдѣлала книксенъ.
"Шутиха",-- подумалъ Максимъ, вспомнивъ, что именно подъ этимъ прозвищемъ была извѣстна въ домѣ его старая нянька. Она прошутила такъ весь вѣкъ, произнося на потѣху господъ исковерканныя французскія фразы и шпіоня въ домѣ за всѣми. Она еще разъ поправила его постель и вышла на цыпочкахъ изъ комнаты.
Максимъ остался одинъ и лѣниво, въ раздумьи, сталъ раздѣваться.
Медленно снявъ одежду и положивъ ее на первый попавшійся стулъ, онъ легъ на постель. Но онъ не могъ уснуть. Какія-то отрывочныя думы, навѣянныя болтовнею Насти, какія-то смутныя воспоминанія, пробужденныя въ тишинѣ этимъ старымъ роднымъ домомъ, этою знакомою комнатою, бродили въ его головѣ. "Всѣ за Аделаидой Александровной увиваются",-- мелькали въ его памяти слова Насти. "Что-жъ, это понятно, она выгодная невѣста!-- думалъ онъ.-- А что-то Дуня? О ней Настя ничего не говорила. Дитя, нелюбимое Платономъ Николаевичемъ дитя, такъ на нее никто и вниманія не обращаетъ. Впрочемъ, какое же она дитя? Ей теперь, должно-быть, минуло восемнадцать лѣтъ... Да, такъ и есть -- восемнадцать. Какъ время-то летитъ! Давно ли, кажется, мы дѣтьми убѣгали съ ней, отъ дядюшекъ, маменекъ и тетушекъ на берегъ пруда и поочередно сторожили другъ друга, чтобы кто-нибудь не узналъ, что мы тамъ купаемся по вечерамъ! Восемнадцать лѣтъ! И какъ, должно-быть, расцвѣла, какъ стала хороша она! Она всегда была лучше Аделаиды. Кто-то за ней увивается, кого-то она любитъ?.. И зачѣмъ я не разспросилъ Настю? Впрочемъ, она -- бѣдная, ничего не получитъ отъ дяди Платона. Онъ всегда не любилъ ее. А женихамъ приданое нужно"... "Словно ризы Христовы дѣлятъ",-- вдругъ промелькнули въ его головѣ слова Насти. Онъ горько улыбнулся и подумалъ: -- "Вотъ и я за тѣмъ же пріѣхалъ сюда, чтобы оторвать для себя клочокъ отъ этихъ ризъ. Что-жъ, не умирать же, въ самомъ дѣлѣ, съ голоду! Человѣкъ хочетъ ѣсть, пить, одѣваться,-- жить онъ хочетъ, вотъ что. И какое ученье пойдетъ на умъ, когда голоденъ? Учишься урывками, наскоро... А какъ же дѣлаютъ другіе, у которыхъ нѣтъ этихъ ризъ для дѣлежа? Другіе... Да полно, такъ ли развивались другіе, какъ мы".
Онъ задумался и безцѣльно устремилъ глаза по направленію къ окну. За окномъ бѣлѣла сѣроватая, мутная лѣтняя ночь -- не то сумерки, не то, разсвѣтъ пасмурнаго дня; Въ воздухѣ было тихо, съ улицы не доносилось ни одного звука,-- казалось, кругомъ все вымерло.
Максиму была знакома эта тишина лѣтней ночи въ родномъ захолустьѣ: сколько разъ, мучимый безсонницей, онъ и радовался ей, и томился ею! Порой онъ бросался въ старые годы въ восторгѣ на постель среди этой тишины и широко, свободно дышалъ молодою грудью, радуясь, что наконецъ-то остался одинъ, безъ дядюшекъ, безъ тетушекъ; безъ наставленій, безъ упрековъ, и можетъ отдохнуть, забыться, помечтать, подумать. Порою, лежа на постели въ тѣ же старые годы, среди этой же мертвенной тишины; онъ чувствовалъ, какъ, мало-по-малу, свинцовымъ гнетомъ давили его эта тишина и эта нетемнѣющая, неразсвѣтающая, сѣрая, удушливая ночь, и хотѣлось ему тогда бѣжать отъ нихъ куда-то далеко, бѣжать безъ оглядки, какъ отъ нѣмого, безсердечнаго и тупого врага, спокойно и медленно сжимающаго его въ своихъ свинцовыхъ объятіяхъ. Онъ вспомнилъ эти чувства, вспомнилъ, какъ въ былые годы дѣтства онъ смотрѣлъ въ такія минуты испуганными глазенками на окна, казавшіяся ему въ полутьмѣ сѣрой ночи какими-то гигантскими глазами съ бѣльмами, а тамъ, за окнами, двѣ старыя, старыя липы неподвижно и спокойно глядѣли на него, разметавшагося въ жару ребенка. Это были нѣмые и безотвѣтные сторожа и соглядатаи, видѣвшіе все, что происходило въ его комнатѣ: и слезы, и смѣхъ, и молитвы, и ранній развратъ, развратъ отъ скуки; отъ одиночества, отъ этой всеподавляющей, гнетущей тишины. И вотъ опять такъ же неподвижно стоять въ саду онѣ, эти старыя липы, только придвинулись еще ближе ихъ разросшіяся вѣтви къ окнамъ, еще пристальнѣе смотрятъ онѣ на него, точно имъ хочется получше всмотрѣться въ этого юношу, котораго онѣ знали когда-то ребенкомъ. Онъ тоже глядитъ на нихъ, и отъ его глазъ бѣжитъ дремота, бѣжитъ подъ наплывомъ воспоминаній: его отецъ, его мать, его дядюшки, его тетки, его двоюродныя сестры, его родные братья, крѣпостные люди,-- всѣ, всѣ знакомыя лица встаютъ передъ его глазами, и кажется ему, что онъ снова волнуется, смѣется и плачетъ среди старой, невозвратной жизни, въ старомъ гнѣздѣ крѣпостничества. Вотъ видитъ онъ мать, худощавую, слабую женщину съ скромно приглаженными свѣтлыми жидкими волосами, съ золотушными, подслѣповатыми и слезящимися глазами, съ испостившимся, морщинистымъ и сухимъ лицомъ, съ синими жилками на ввалившихся вискахъ, съ тонкими, костлявыми руками, которыя покрыты, точно веревочной сѣтью, рѣзко обозначившимися жилами. Эта женщина сохранила до старости всѣ привычки, всѣ манеры институтки старыхъ временъ: сентиментальность, щепетильность, склонность къ мечтаніямъ и слезамъ, неумѣнье вести практическую дѣятельность, полнѣйшую зависимость отъ постороннихъ вліяній, отъ вліянія тѣхъ, кто умѣетъ сладко и красно говорить и залѣзать въ душу или повелѣвать. Сначала это вліяніе оказываетъ на мать ея двоюродный братъ Александръ Николаевичъ Баскаковъ, мотъ и кутила, вѣчно цѣлующій "ручки" у "сестрички" и вѣчно громко и самоувѣренно ораторствующій о необходимости разумнаго хозяйства, объ извлеченіяхъ возможной пользы изъ имѣнія, о широкихъ предпріятіяхъ и смѣлыхъ хозяйственныхъ опытахъ. Ей милы и дороги эти планы, потому что хочется побольше скопить денегъ для дѣтей, и она отдается въ руки "братцу". Онъ проматываетъ все свое имѣніе, затрачиваетъ часть имѣнія двоюродной сестры и попадаетъ подъ опеку: сестра плачетъ объ немъ, говоритъ, что безъ него она осталась, какъ безъ рукъ, что онъ непремѣнно устроилъ бы ея имѣніе, если бы судьба не остановила его на полдорогѣ, когда были сдѣланы только затраты и еще не могло быть выгодъ. Потомъ на нее вліяетъ двоюродная сестра, Марья Семеновна Баскакова, краснощекая, коренастая старая дѣвственница, похожая на переодѣтаго въ женское платье вахмистра, съ размашистыми жестами, съ твердой рукой и загрубѣлымъ въ скитаніяхъ по бѣлу свѣту сердцемъ, толкующая о высокомъ призваніи женщины быть матерью и воспитать дѣтей. Она не признаетъ, чтобъ въ жизни было что-нибудь такое, чего нельзя перенести, такъ какъ перенесла же она, правда, не безъ бурь и волненій, свою дѣвственность. Ее всѣ зовутъ "тетушка Нѣтъ", такъ какъ на всякую фразу постороннихъ людей она отвѣчаетъ со слова "нѣтъ"; ее называютъ "странствующимъ педагогомъ", такъ какъ она странствуетъ уже съ незапамятныхъ временъ по роднымъ и вездѣ воспитуетъ дѣтей, не изъ-за жалованья, а ради любви къ роднымъ и къ ихъ дѣтямъ. Всѣ родные состоятъ съ ней въ перепискѣ, потому что это esprit fort фамиліи Баскаковыхъ. Всѣ знаютъ толстый сакъ-вояжъ "тетушки Нѣтъ", всѣ представляютъ себѣ образъ "тетушки Нѣтъ" не иначе, какъ въ широкомъ чепцѣ, немного сбившемся на сторону, съ большими очками въ серебряной оправѣ, то спускаемыми на носъ, то подымаемыми на голову. Эти очки никогда не снимаются съ головы, но "тетушка Нѣтъ" постоянно ихъ ищетъ и обвиняетъ всѣхъ за то, что они взяли ея очки. Воспитать дѣтей, по ея мнѣнію, это то же, что муштровать ихъ. "Держитесь прямо", "не держите рукъ подъ столомъ", "не говорите по-русски", "не шепчитесь и не говорите слишкомъ громко", "вставайте, когда съ вами говорятъ старшіе", "не ходите въ людскую и въ дѣвичью", "выньте руки изъ кармановъ",-- эти правила и тысячи имъ подобныхъ вводятся въ тотъ домъ, гдѣ появляется "тетушка Нѣтъ", вводятся и въ домъ Муратовыхъ и становятся цѣлью жизни, предметомъ мученій для Ольги Матвѣевны Муратовой, матери Максима. "Тетушка Нѣтъ" даетъ ей выговоры за потачку дѣтямъ, запрещаетъ лишній разъ поцѣловать ребенка, кричитъ:
-- Нѣтъ, вы опять ихъ балуете, chère cousine! Помяните мое слово, изъ нихъ выйдутъ злодѣи, вы ихъ погубите. Нужна выдержка для человѣка, нужно, чтобы онъ ходилъ по стрункѣ, чтобы онъ понималъ взглядъ, одинъ взглядъ старшихъ, чтобы онъ могъ все перенести.
Ольга Матвѣевна рыдаетъ и проситъ прощенья у "тетушки Нѣтъ".
-- Ты что же это ноздри раздуваешь!-- кричитъ, между тѣмъ, "тетушка Нѣтъ", обращаясь къ маленькому Максиму.-- Вы видите, до чего доводятъ ваши поцѣлуи,-- упрекаетъ она кузину.-- Я говорю, я наставляю, а онъ ноздри раздуваетъ! Развѣ вы не понимаете, что это непокорность? Вѣдь это очевидно, что онъ въ душѣ уже вооруженъ противъ меня. Нѣтъ, нѣтъ, я брошу вашъ домъ и уѣду, уѣду, чтобы не видѣть ихъ гибели!
Кузина упрашиваетъ и плачетъ.
-- Ступай въ свою комнату и сиди тамъ до чаю,-- командуетъ "тетушка Нѣтъ",-- Ты остаешься безъ обѣда и безъ кофе. Тебѣ дадутъ хлѣба и воды. Сиди и думай о своемъ поведеніи, думай о томъ, что ты огорчилъ мать, огорчилъ даже меня. Ты вспомни, что я не обязана терпѣть мученія изъ-за тебя, вспомни, что я забочусь о васъ изъ состраданія, изъ жалости, и чѣмъ же ты платишь мнѣ? Ну, положимъ, мать обязана заботиться о васъ, а я? Я посторонній человѣкъ, я могла бы васъ бросить и уйти. Ты пойми это, пойми, неблагодарный!
Ребенокъ уходитъ въ дѣтскую и сидитъ тамъ одинъ. Никто не смѣетъ подойти къ его временной тюрьмѣ, и только одна "шутиха" осмѣливается тайкомъ пробраться къ его дверямъ.
-- Максимъ Павловичъ, а Максимъ Павловичъ,-- раздается у дверей шопотъ Насти.-- Живы ли вы, родной мой?
-- Это ты, Настуся?-- спрашиваетъ, мальчикъ.
-- Тсъ! тише, тише, батюшка!-- шепчетъ Настя.-- Вы, батюшка, послушайте. Тамъ у меня подъ вашей постелькой сундучокъ есть, въ сундучкѣ этомъ корзин очка подъ тряпочками стоитъ, въ ней пирожка кусочекъ, цыпленочка половинка, окорока два ломтика. Это я для васъ поторопилась спрятать. Ужъ слышала, что не къ добру нашъ аспидъ-то расходился. Теперь нахохлилась, какъ индюшка, и все мамашу пилитъ. А мамаша-то плачетъ, убивается, опять у нея ваперы, да мидрень сдѣлались. Кушайте на здоровье!
-- Настуся!
-- Тсъ! Идутъ, идутъ, батюшка! Не выдайте вы меня!
И мальчикъ слышитъ тихій шорохъ на цыпочкахъ удаляющейся Насти.
Онъ сытъ, но въ немъ кипитъ злоба на "аспида", онъ готовъ сдѣлать все, чтобы снова разозлить "аспида". На другой или на третій день ему удается "встравить аспида", онъ опять попадаетъ въ временную тюрьму, но онъ радъ, потому что "аспидъ" опять взволновался. Въ характерѣ мальчика развивается злопамятность, упрямство, настойчивость и стремленіе "сдѣлать на зло". Онъ можетъ уже "дуться" по три, по четыре дня, не говоря ни одного слова. Въ то же время онъ уже можетъ многое "перенести": онъ, не уступая своимъ врагамъ, можетъ остаться безъ обѣда, безъ лакомства, простоять три часа въ углу, когда всѣ дѣти рѣзвятся, просидѣть въ темной комнатѣ, когда въ трубѣ воетъ вѣтеръ, когда вспоминаются страшные разсказы о домовыхъ. Такъ идутъ дни. Выправка дѣлаетъ значительные успѣхи: дѣти ходятъ по стрункѣ, ходить по стрункѣ даже Аркадій Павловичъ, пріѣхавшій на время въ Чистополье; онъ даже приводитъ въ восторгъ тетку своею выправкою. Но вотъ Петя, Даня и Максъ остаются одни съ Аркадіемъ, и онъ имъ открываетъ тайны, которыя никогда не приходили и въ голову дѣтямъ. Онъ не просто хитрый и скромный мальчикъ, по развращенный до мозга костей человѣкъ. Онъ заносить изъ столичнаго учебнаго заведенія въ провинціальную дѣтскую такіе пороки, о которыхъ и не помышляетъ ни институтка-матъ, ни дѣвственница-тетка.
Какъ живо, какъ омерзительно-живо помнитъ Максимъ нравственную гибель своихъ старшихъ братьевъ, и какъ теперь странно ему ихъ недѣтское умѣнье быть чинными и скромными при теткѣ и матери! Да, онъ помнитъ, какъ они скромно потупляли глаза, какъ они застѣнчиво краснѣли при взрослыхъ. А между тѣмъ это уже были погибшіе юноши. Максимъ помнилъ, какъ обрѣзали косу семнадцатилѣтней Машѣ за то, что она смѣла обольстить пятнадцатилѣтняго "ребенка" Аркадія, какъ выпороли ея отца, кучера Вавилу, за то, что онъ не держалъ въ страхѣ Божіемъ свою дочь, какъ потомъ отправили ее на скотный дворъ въ деревню и какъ черезъ шесть мѣсяцевъ велѣли старостѣ Ильѣ выдать ее замужъ за послѣдняго мужика къ деревнѣ.
Но вотъ всѣхъ братьевъ развезли по корпусамъ, какъ увезли въ институтъ и ихъ сестру Соню.
-- Мнѣ страшно подумать, что будетъ съ ними!-- восклицала "тетушка Нѣтъ", оставляя свое вѣчное вязанье и закидывая на лобъ очки.-- Вы уже успѣли ихъ избаловать, и теперь они окончательно погибнутъ безъ присмотра. Я уже чувствую, что сначала они сойдутся съ погибшими женщинами, потомъ начнутъ пить, какъ вашъ мужъ, потомъ начнутъ тратить казенныя деньги и кончатъ Владиміркой.
Кузина плачетъ и ломаетъ руки.
-- Мари, что же дѣлать?-- отвѣчаетъ она.-- Я переѣду въ столицу.
-- Вы?!-- восклицаетъ "тетушка Нѣтъ".-- Да вы только ускорите ихъ гибель. Теперь нужна твердая рука, чтобы ихъ держать въ уздѣ,-- они не дѣти!
"Тетушка Нѣтъ" при этомъ хлопаетъ по столу ладонью своей широкой руки, при чемъ на ея толстый носъ упадаютъ со лба очки, и мать инстинктивно понимаетъ, что именно у Мари такая твердая рука, какая нужна теперь дѣтямъ.
-- Мари, простите меня,-- жалобно лепечетъ кузина:-- но я хочу просить у васъ одной жертвы. Вы взяли на себя трудное дѣло воспитанія моихъ дѣтей. Я вамъ такъ обязана...
-- Нѣтъ, Ольга, не станемте говорить объ этомъ, гордо и почти оскорбленнымъ тономъ, перебиваетъ Мари.-- Нѣтъ, какъ бы вы ни благодарили меня, но вы не въ состояніи вознаградить меня за потраченные мною для васъ годы, мое разбитое здоровье. Меня за это можетъ наградить только Богъ, только одинъ Богъ!
Мари гордо выпрямляетъ свой тамбуръ-мажорскій станъ и смотритъ на мать уничтожающимъ взглядомъ, опять закинувъ очки на чепецъ.
-- Говорите, Ольга, что вы хотѣли сказать,-- надменно произноситъ она.
-- Я не смѣю... это слишкомъ эгоистично съ моей стороны...
-- Вы хотите, чтобы я переѣхала въ Петербургъ и смотрѣла за вашими дѣтьми?-- рѣшительно перебиваетъ Мари.
-- Мари!-- въ волненіи начинаетъ кузина.
-- Да, Ольга, вы, дѣйствительно, жестоки!-- ѣдко говоритъ Мари.-- Но я васъ не упрекаю. Каждая мать готова принести въ жертву своимъ дѣтямъ чужого человѣка. Что такое чужой человѣкъ въ сравненіи съ родными дѣтьми!
-- Мари!
-- Нѣтъ, не перебивайте меня! Я васъ не упрекаю. Я считаю вполнѣ естественнымъ ваше желаніе. Вы хотите, чтобы я бросила этотъ домъ, сдѣлавшійся мнѣ роднымъ, чтобы я бросила васъ, любимую мною женщину, чтобы я жила одна въ чужомъ городѣ, въ этомъ губительномъ для здоровья Петербургѣ, чтобы я одна наблюдала за твоими дѣтьми. Я чувствую, что, это окончательно сломитъ мои силы, доведетъ меня до могилы, но я готова принести, для васъ и эту жертву. Но знайте, Ольга, что это будетъ послѣдняя жертва,-- да послѣдняя: мы уже не встрѣтимся болѣе въ этой жизни -- это я чувствую впередъ. Вы знаете, что такое Петербургъ!
Кузина плакала и готова была отказаться отъ своего предложенія, но Мари уже твердо стояла на своемъ и требовала, чтобы принесли ее въ жертву. Ей давно уже начинала надоѣдать жизнь на одномъ мѣстѣ.
И вотъ Мари помѣщается въ Петербургѣ на счетъ Ольги, беретъ въ отпуска ея дѣтей, ѣздитъ къ нимъ по разу въ недѣлю, выправляетъ ихъ, читаетъ имъ наставленія, печется о нихъ и жалуется, что ей недостаетъ средствъ, что ей дорого стоятъ заботы объ этихъ дѣтяхъ. Для большаго удобства она не нанимаетъ квартиры, а живетъ у графовъ Баскаковыхъ, богатыхъ и важныхъ родственниковъ Баскаковыхъ не-графовъ. Въ этой семьѣ она также приноситъ жертву, выправляя ихъ дѣтей. Посѣщая этихъ богатыхъ и важныхъ родственниковъ, гдѣ все дышитъ роскошью, столичной сдержанностью, приличіями, дѣти Ольги играютъ роль облагодетельствованныхъ сиротъ-провинціаловъ, манеры, видъ и языкъ которыхъ нѣсколько коробятъ полированныхъ столичныхъ аристократовъ. Мари заставляетъ провинціаловъ молчать и смирятся передъ важными и богатыми родственниками; она заставляетъ ихъ учиться у этихъ родственниковъ приличіямъ и играть роль приживалокъ. Разнузданные провинціалы съ угловатыми манерами и грубымъ, почти народнымъ языкомъ, неограниченные властители въ своемъ крѣпостномъ царствѣ, эти дѣти съ затаенною злобою видятъ, какъ ихъ здѣсь презираютъ, какъ ими командуютъ, какъ смотрятъ на нихъ свысока, и при первомъ удобномъ случаѣ вырываются въ тѣ дома, гдѣ среди попойки, среди падшихъ женщинъ и бѣднѣйшихъ товарищей они снова, хотя на минуту, могутъ развернуться во всю ширь своего помѣщичьяго самодурства. Рабы въ домѣ богатыхъ родственниковъ, они являются тиранами въ домахъ, гдѣ нуждаются и въ ихъ жалкихъ подачкахъ.
А дома мать плачетъ, читая ужасающія письма Мари; она обливаетъ слезами и балуетъ Даню, отданнаго въ близкій провинціальный корпусъ и обреченнаго, по словамъ Мари, на вѣрную гибель безъ ея строгаго надзора; она томитъ постами и молитвами послѣдняго своего сына Максима, который тоже, вѣроятно, погибнетъ, такъ какъ и онъ лишенъ надзора Мари.
Въ это время плача о дѣтяхъ и раскаянья за принесенную въ жертву Мари, дѣлается легче всего доступъ въ домъ разнымъ монашенкамъ, юродивымъ, богомолкамъ и странникамъ. Они стекаются цѣлымъ полчищемъ въ старое гнѣздо и являются и утѣшителями, и сокрушителями сердца Ольги Матвѣевны. Въ домѣ служатся молебны за благонравіе дѣтей, за здоровье Мари, за отпущеніе вольныхъ и невольныхъ грѣховъ всей семьи. Въ церкви дѣлаются вклады съ просьбою молиться за Ольгу, Павла, Марію, Аркадія, Софію, Петра, Данилу и Максима. Цѣлые дни проводятся въ разсказахъ о грѣшникахъ, о святой землѣ, о пустынножителяхъ, о чудесахъ. Во время разсказовъ шьются воздухи, пелены, покровы, ризы. Во время болѣзней пьется мыльная вода, которою мыли алтарь. Въ комнатахъ теплятся лампада, пахнетъ деревяннымъ масломъ, воскомъ и ладаномъ. Нищіе и больные осаждаютъ домъ -- одни прося куска хлѣба, другіе ожидая какой-нибудь мази, цѣлительной травы, спасительнаго настоя. И чѣмъ больше дней несется надъ домомъ въ богослуженіяхъ, въ постахъ, въ молитвахъ, въ душеспасительныхъ бесѣдахъ, тѣмъ сильнѣе худѣетъ Ольга Матвѣевна, тѣмъ блѣднѣе становится ее лицо, тѣмъ суровѣе дѣлается его выраженіе. Она уже не плачетъ, она уже не скорбитъ за трудную жизнь Мари, она уже не падаетъ въ обморокъ отъ недуговъ дѣтей. Слыша разсказы о страданіяхъ и мукахъ, она сухо и сурово произноситъ: