Страхов Николай Николаевич - Последния произведения Тургенева

Н. Страховъ

Послѣднія произведенія Тургенева (1871).

Н. Страховъ. Критическія статьи. Томъ первый. Объ И. С. Тургеневѣ и Л. Н. Толстомъ (1882--1885). Изданіе пятое.

Изданіе И. П. Матченко. Кіевъ, 1908.

Призраки. Фантазія. 1863.

Довольно. Отрывокъ изъ записокъ умершаго художника. 1864.

Собака. 1866.

Дымъ. 1867.

Исторія лейтенанта Ергунова. 1867.

Бригадиръ. 1867.

Несчастная. 1868. (См. Сочиненія И. С. Тургенева. Ч. V и VI. Moсква, 1869).

Странная исторія. Разсказъ. (Вѣстн. Европы 1869, янв.).

Степной король Лиръ. (Вѣстн. Европы. 1870, окт.).

Стукъ, стукъ, стукъ! Студія. (Вѣстн. Ввропы 1871, янв.).

Литературная судьба г. Тургенева очень интересна. Въ его дѣятельности на нашихъ глазахъ совершился нѣкоторый переворотъ, переломъ; нежданно-негаданно (какъ это всегда бываетъ) упалъ на него какой-то ударъ судьбы, и Тургеневъ, повидимому, утратилъ въ одно время и вліяніе на читателей, и прежнюю творческую силу. Его нынче всѣ бранятъ, никто имъ недоволенъ, всѣ наперерывъ удивляются слабости его послѣднихъ произведеній. И дѣйствительно, въ этихъ произведеніяхъ нѣтъ прежней силы, нѣтъ прежней значительности.

Что же случилось? Дѣло, кажется, такое, что о немъ стоить подумать. Наша литература, вѣдь, не пустякъ. Она нынче процвѣтаетъ въ полномъ смыслѣ этого слова; она процвѣтаетъ, ширится и развертывается, тогда какъ, напримѣръ, литература французская, нѣмецкая, англійская -- или падаютъ, или находятся въ застоѣ. Мы говоримъ здѣсь, разумѣется, о литературѣ въ тѣсномъ смыслѣ, то есть о художественной словесности. Какъ бы строго мы ни стали судить о нашихъ художникахъ слова (а мы, русскіе, всегда расположены строго судить о самихъ себѣ), нельзя не согласиться, что у насъ не мало хорошихъ писателей, что они много сдѣлали, много дѣлаютъ теперь и много обѣщаютъ въ будущемъ. Европейскіе критики, нѣмцы и англичане, находятъ, что наши писатели по силѣ и мастерству своего художества не уступаютъ никакимъ европейскимъ. A что сказали бы эти критики, если бы они могли понять внутреннюю задачу русскихъ писателей, ту задачу, которая составляетъ душу нашей литературы и разрѣшается ею съ такимъ напряженіемъ и успѣхомъ, съ такою глубокою и неутомимою серіозностію! У насъ нѣтъ установившихся, окрѣпшихъ формъ и воззрѣній; у насъ все растетъ, все вновь складывается. Большею частію наши писатели даже не останавливаются въ своемъ развитіи, а продолжаютъ дѣлать все новые и новые шаги до тѣхъ поръ, пока пишутъ. Такъ Тургеневъ выросъ безмѣрно въ сравненіи съ тѣмъ, чего ожидалъ отъ него Бѣлинскій. Такъ Левъ Толстой поднимался еще правильнѣе и неуклоннѣе, и взошелъ еще выше. Такъ Достоевскій, несмотря на колебанія, все еще продолжаетъ подыматься и для русскаго критика ясно, что, напримѣръ, въ повѣсти "Вѣчный мужъ" этотъ писатель, работающій такъ давно, сдѣлалъ новый шагъ въ развитіи своихъ идей. Этихъ примѣровъ довольно. Въ силу этого непрерывнаго роста -- наша литература теперь уже не та, что была пять лѣтх назадъ; она растетъ быстро, какъ сказочный богатырь. Уловить душу этого развитія, его движущую силу -- вотъ задача нашей критики; этой критикѣ есть надъ чѣмъ поработать -- предметъ ея достигъ огромной значительности, даже европейской славы (если ужь непремѣнно нужно мнѣніе Европы), а важность его непонятна только тому, кто не имѣетъ достаточно смысла, чтобы интересоваться духовнымъ развитіемъ своего народа.

Итакъ, въ нашей процвѣтающей литературѣ случился фактъ самыхъ крупныхъ размѣровъ. Писатель, безспорно занимавшій долгое время первое мѣсто, любимецъ всего общества и молодого поколѣнія, вдругъ подвергся гоненію журналистики и публики. Это подѣйствовало на него такъ, что онъ, повидимому, потерялъ свою прежнюю силу и хотя продолжаетъ писать, но, очевидно, понизилъ свой голосъ. Вотъ уже девять лѣтъ, какъ дѣло находится въ такомъ положеніи. Казалось бы смыслъ его давно долженъ быть ясенъ, а между тѣмъ едва ли это такъ.

Вотъ, между прочимъ, свидѣтельство, какое трудное и жестокое дѣло наша литература. Тургеневъ не первый лишается внезапно благоволенія нашей капризной публики; нѣчто подобное, и даже въ гораздо большихъ размѣрахъ, случилось съ Пушкинымъ, Гоголемъ, Герценомъ... Изслѣдованіе этихъ случаевъ весьма любопытно, можетъ дать нѣкоторыя откровенія относительно нашего духовнаго роста, умственнаго склада нашего общества. Есть, очевидно, какая-то странная зыбкость, какая-то неустойчивость и лихорадочность въ развитіи нашего общества и вашей литературы. Обыкновенно дѣло идетъ такъ, что писатели перерастаютъ своихъ читателей. Они нравятся толпѣ и бываютъ ея любимцами, пока не вполнѣ обнаружили себя, не достигли своего высшаго развитія. Пока толпа можетъ понимать ихъ по своему, можетъ находить въ нихъ пищу для своихъ нравственныхъ вкусовъ, она ихъ превозносить и балуетъ. Но, когда понемногу оказывается, что идолъ совсѣмъ не то думаетъ, не туда смотритъ, куда хотѣлось бы толпѣ -- она безжалостно, какъ истинная толпа, свергаетъ свое божество и топчетъ его въ грязь. Вотъ жестокая игра, безпрестанно повторяющаяся въ нашей литературѣ и приносящая столько страданій вашимъ писателямъ. Толпа обыкновенно увѣряетъ, что писатели отстаютъ отъ ея движенія, что будто они остаются назади, а она впереди; но этому трудно повѣрить и вообще, судя по обыкновеннымъ свойствамъ толпы, и въ частности, по свойству и подробностямъ тѣхъ случаевъ, о которыхъ мы говоримъ. Люди понимаютъ только то, что имъ нравится; для всего остального они слѣпы и глухи. Поэтому мы мало расположены довѣрять пониманію толпы и, въ случаѣ недоразумѣнія и разногласія, заранѣе становимся на сторону писателей.

II.

Относительно Тургенева можно впрочемъ замѣтить, что онъ и самъ виноватъ. Едва ли бы онъ подвергся такимъ жестокимъ и долгимъ нападеніямъ, если бы онъ самъ не старался всячески дразнить общественное мнѣніе, дерзко касаться его любимыхъ идей и вкусовъ, дотрогиваться до самыхъ больныхъ и чувствительныхъ мѣстъ. Эта опасная игра не прошла Тургеневу даромъ, но онъ долженъ сознаться, что съ своей стороны онъ подвергалъ терпѣніе общества значительному испытанію. Какъ-будто онъ не чувствовалъ, что онъ дѣлаетъ, когда писалъ Отцовъ и Дѣтей, или Дымъ? Желаніе противорѣчить общему настроенію, взглянуть объективно, со стороны, на послѣдній фазисъ нашего прогресса, не участвовать въ немъ, а судить и даже прямо осуждать его,-- это желаніе очень ясно видно въ названныхъ произведеніяхъ. Кому же это могло быть пріятно? Въ самую горячую минуту, когда люди лихорадочно увлечены извѣстными стремленіями, вдругъ раздается скептическій, недовольный, охлаждающій голосъ. Когда все общество бредило Современникомъ, вдругъ появляются Отцы и Дѣти, въ которыхъ мѣтко, ясно, съ плотью и кровью выставленъ на всенародныя очи нигилизмъ. Когда вѣтеръ перемѣнился, и все общество затолковало о народности, о величіи нашего государства и о будущности Россіи, вдругъ появляется Дымъ, въ которомъ безпощадно, въ рѣзкихъ и животрепещущихъ образахъ осуждается нашъ патріотизмъ. Не это ли называется крикнуть людямъ подъ руку, или неожиданно облить ихъ холодной водою?

Но что же изъ этого? Можно сказать только, что Тургеневъ въ значительной мѣрѣ воспользовался правами писателя. Права писателя, какъ извѣстно, столь велики и обширны, что съ ними ничьи другія не сравнятся. По давнишнему ученію, писатель можетъ говорить о чемъ угодно. когда угодно и какъ ему угодно. Онъ можетъ не отвѣчать ни на какіе вопросы, ни на общественные, ни на лично къ нему обращенные, и можетъ говорить о тонъ, о чемъ его вовсе не спрашиваютъ. Онъ можетъ заниматься тѣмъ, что никого не занимаетъ, и молчать о томъ, о чемъ всѣ говорятъ. Онъ можетъ смѣяться надъ тѣмъ, что всѣ уважаютъ, сомнѣваться въ томъ, во что всѣ вѣрятъ, и вѣрить въ то, чего никто не признаетъ, и что онъ самъ выдумалъ. Своимъ мыслямъ онъ можетъ придавать такую форму, какая ему заблагоразсудится. Онъ можетъ излагать ихъ въ ясныхъ и связныхъ разсужденіяхъ, или въ художественныхъ образахъ, или въ видѣ фантазій и иносказаній: можетъ говорить прямо, или одними намеками, загадками, капризными выходками, отрывочными и безсвязными. Онъ можетъ говорить сегодня одно, а завтра другое, объявивши, что онъ перемѣнилъ свое мнѣніе, или даже не объявляя этого. Все дозволяется писателю, и что бы онъ ни дѣлалъ, ему воздается честь и слава, если онъ успѣетъ сдѣлать то, что задумалъ. Если онъ возбудилъ недоумѣніе и сомнѣніе въ томъ, что было выше всякихъ недоуменій и сомнѣній,-- слава. Если пошатнулъ кумиръ, которому всѣ поклонялись,-- слава. Если заставилъ читателей сегодня думать не такъ, какъ они думали вчера,-- слава. Если нашелъ то, чего никто не зналъ, и сталъ на точку зрѣнія, на которой никто не стоялъ,-- слава. Словомъ, если только писатель успѣлъ что-нибудь создать, или что-нибудь погубить, то, не разбирая, что и какъ создано, что и какъ погублено,-- слава и слава.

Таковы общепризнанныя права писателей, и въ этомъ либерализмѣ относительно литературы, обыкновенно проповѣдываемомъ и защищаемомъ самою же литературой, есть нѣкоторый важный смыслъ. Этотъ либерализмъ основывается на вѣрѣ въ разумъ, въ законность и неизбѣжность его развитія. Предполагается, что всѣ явленія мысли имѣютъ разумность, что есть неизбѣжная логика въ развитіи мнѣній и сужденій, ведущая ихъ непремѣнно впередъ, непремѣнно къ лучшему. Такъ точно, защитники свободной торговли и всяческой свободы обмѣна увѣрены, что эта свобода ведетъ къ большему накопленію богатствъ и въ лучшему ихъ распредѣленію. Въ литературѣ предполагается, что какой бы кавардакъ мы вы сочинили, какого бы туману ни напустили въ глаза, какъ бы сильно и неожиданно ни сбивали людей съ толку и ни приводили ихъ въ недоумѣніе, изъ этого безпорядка самъ собою возникаетъ новый порядокъ, еще лучшій, чѣмъ прежній, такъ какъ онъ и побѣдить и сохранитъ въ себѣ всѣ элементы, внесенные безпорядкомъ. Вѣра, побѣдившая сомнѣнія, станетъ выше прежней несомнѣвавшейся вѣры; истина, выдержавшая критику, станетъ еще яснѣе и обогатится всѣмъ содержаніемъ вынесенной борьбы, и т. д.

Вотъ тотъ оптимистическій взглядъ на явленія литературы, на который можетъ сослаться Тургеневъ, и который, во всякомъ случаѣ, слѣдуетъ когда-нибудь къ нему примѣнить. Не довольно ли мы его бранили и не пора ли перестать?

Оказывается однакоже, что либеральная теорія, столь прекрасная и ясная въ отвлеченномъ видѣ, на практикѣ прилагается вовсе не такъ удобно и порождаетъ явленія весьма некрасивыя, смутныя и печальныя. На дерзкія произведенія Тургенева, непочтительно затрогивавшія наши любимыя идеи, общество и литература отвѣчали такъ запальчиво, съ такимъ живымъ и долгимъ негодованіемъ, что художникъ, хорошо знавшій свои права на свободу мнѣній, смутился однакоже до глубины души. Объ этомъ смущеніи свидѣтельствуютъ -- упадокъ дѣятельности Тургенева со времени Отцовъ и Дѣтей, и еще прямѣе -- тѣ оправданія, въ которыя онъ вдается въ своихъ "Воспоминаніяхъ" и въ предисловіи къ отдѣльному изданію Дымъ. Такимъ образомъ, ни общество, ни художникъ не выдержали игры въ свободу творчества и въ терпимость всякихъ литературныхъ явленій. Тургеневу объявили, что онъ вреденъ; не нашлось почти никого, кто бы попытался стать выше раздраженія и извлечь пользу изъ произведеній, на которыя положено было столько тонкаго, упорнаго чутья, столько талантливой работы. Самъ Тургеневъ готовъ признать, что, напримѣръ, Отцы и Дѣти, гдѣ онъ былъ такъ объективенъ, такъ безпристрастенъ, такъ искренно стремился къ правдѣ и точному воспроизведенію жизни, не принесли пользы, а повели къ одному вреду. "На мое имя", горестно замѣчаетъ онъ: "легла тѣнь. Я себя не обманываю; я знаю, эта тѣнь съ моего имени не сойдетъ" (Соч. Тург. Т. I, стр. XCVIII).

Вотъ до чего доводятъ вѣра въ разумъ, теорія литературной свободы, тотъ взглядъ, что чѣмъ больше кутерма умовъ и мнѣній, тѣмъ быстрѣе совершается прогрессъ, и что все непремѣнно пойдетъ къ лучшему! Вотъ вамъ примѣръ, неопытные, еще не знающіе осторожности юноши! Судьба Тургенева да научитъ васъ: не довѣряйтесь теченію вашихъ думъ и чувствъ; не смѣйте идти, куда васъ повлекутъ невольныя мечты, какъ говоритъ Пушкинъ; берегитесь, чтобы и на ваше имя не легла тѣнь, какъ она легла на имя Тургенева!

Такое заключеніе мы находимъ, однакоже, слишкомъ печальнымъ, и потому не расположены ему вѣрить. Неужели же до этого дошло? Неужели мы должны отречься отъ свободы въ литературѣ и дѣлить нашихъ писателей не на умныхъ и глупыхъ, а на полезныхъ и вредныхъ? Мы этого не думаемъ. Не даромъ же мы построили безмѣрно-огромное государство, ревниво берегли свою независимость, боролись съ Европою, и вообще составляемъ народъ самостоятельный, желающій жить своею жизнью. Мы можемъ, кажется, дать волю своему уму и воображенію, можемъ свободно помечтать и пофилософствовать. Нетерпимость, которая появилась у васъ въ литературѣ, и отъ которой пострадалъ Тургеневъ, кажется, есть явленіе временное, есть слѣдствіе того, что ваши партіи слишкомъ разгорячились въ недавній періодъ своего усиленнаго развитія. Было бы слишкомъ печально, если бы мы всѣхъ нашихъ писателей, всѣ ваши умственныя силы принуждены были запрягать въ государственное или какое-нибудь другое тягло, если бы постановили правиломъ, какъ это было у грековъ, что всякій человѣкъ долженъ принадлежать къ извѣстной партіи, а иначе онъ вамъ безполезенъ, или даже вреденъ.

Какъ бы то ни было, какъ бы мы вы смотрѣли вообще на теорію литературной свободы, мы во всякомъ случаѣ сдѣлаемъ хорошо, если сумѣемъ ей слѣдовать, если сможемъ приложить ея правила. Есть случаи, когда на васъ не лежитъ прямой обязанности сдѣлать извѣстное дѣло, и когда, однакоже, мы будемъ и счастливы, и достойны похвалъ, если успѣемъ сдѣлать это дѣло. Если мы попробуемъ отдѣлаться отъ случайнаго и минутнаго настроенія, если не поддадимся раздраженію, возбуждаемому въ насъ извѣстными произведеніями, если сумѣемъ стать выше этихъ произведеній и разсматривать ихъ какъ возраженіе, какъ поясненіе и дальнѣйшее развитіе вопроса, то мы поступимъ наилучшимъ образомъ. Высокія дарованія Тургенева, его основательная образованность, его искренность и добросовѣстность, даже его любовь къ Россіи -- не подлежатъ сомнѣнію. Трудно допустить, чтобы при такихъ условіяхъ онъ былъ вреднымъ писателемъ, чтобы творческая работа такого человѣка не приносила прямой пользы, не способствовала развитію нашихъ идей, не была цѣннымъ вкладомъ въ сокровищницу нашей литературы. Посмотримъ ближе, въ чемъ дѣло.

III.

Тургеневъ задѣлъ и раздражилъ обѣ наши главныя партіи, западниковъ и славянофиловъ, первымъ преимущественно Отцами и Дѣтьми, вторыхъ преимущественно Дымомъ. Говоримъ преимущественно, потому что и въ другихъ его произведеніяхъ обѣ партіи находили не мало поводовъ къ неудовольствію.

Что касается до западниковъ, до нигилистовъ, которымъ Тургеневъ далъ имя и образъ, то причины раздора между ними и нашимъ романистомъ до сихъ поръ остаются покрытыми густымъ мракомъ. Покойный Писаревъ совершенно справедливо назвалъ это дѣло Нерѣшеннымъ вопросомъ. До послѣднихъ дней не понимаетъ этого дѣла самъ Тургеневъ, не хотятъ понимать "Отечественныя Записки", никакъ не могутъ понять нѣмецкіе критики. Въ газетѣ Vocsische Zeitung, какъ указываетъ Тургеневъ въ своихъ "Воспоминаніяхъ", было сказано, что въ Базаровѣ "всякій новѣйшій радикалъ долженъ бы съ чувствомъ радостнаго удовлетворенія призвать свой портретъ" (Соч. Тург. т. I, стр. XCIV). Юліанъ Шмидтъ пришелъ къ такому же заключенію. "Молодое поколѣніе русскихъ, говоритъ онъ, безъ основанія разсердилось на Отцовъ и Дѣтей" {Bilder aus dem geistigen Leben unserer Zeit, von Jalian Schmidt. Leipz. 1870, стр. 407.}, и критикъ даже ни на минуту не останавливается надъ вопросомъ, откуда произошелъ этотъ неосновательный гнѣвъ. Вообще, какъ свидѣтельствуетъ Тургеневъ, "иностранцы никакъ не могутъ понять безпощадныхъ обвиненій, возводимыхъ на автора Отцовъ и Дѣтей за Базарова" (Соч. Тург. т. I, стр. ХСІѴ).

Эти свидѣтельства много значатъ. Они показываютъ. что вашъ нигилизмъ есть, дѣйствительно, плодъ нашего европейничанья, что Европа узнаетъ въ немъ свое дитя, плоть отъ своей плоти. Мать, какъ оно и естественно, находитъ свое дѣтище очень милымъ и красивымъ и чрезвычайно удивлена, что варвары, обладающіе такими образчиками европейской цивилизаціи, не почитаютъ ихъ и недовольны ими. Между Россіей и Европою обнаружилось, такимъ образомъ, замѣчательное разногласіе во взглядѣ на вещи.

Русскій нигилизмъ, по вашему мнѣнію, нѣсколько отличается отъ европейскаго; но несомнѣнно правъ Н. Я. Данилевскій, замѣчая, что Европа имѣла своихъ нигилистовъ раньше Россіи и что эти нигилисты суть нѣмцы.

"Для жившей заднимъ умомъ оффиціальной Россіи",-- говоритъ онъ,-- свое еще Франція, по старой памяти, казалась олицетвореніемъ всѣхъ антисоціальныхъ, антирелигіозныхъ, противонравственныхъ ученій, а скромная, глубокомысленная Германія олицетворяла собою противодѣйствующій этимъ зловреднымъ направленіямъ спасительный идеализмъ". "Не такъ еще давно молодымъ людямъ, отправлявшимся за границу, строго возбранялся въѣздъ во Францію, какъ въ страну нравственно-зачумленную, тогда какъ зараза давно уже оставила французскую почву и перешла въ Германію. Безъ самобытнаго развитія, привыкшій вѣрятъ на слово нашимъ иностраннымъ учителямъ, и въ послѣднее время будучи обучаемы исключительно нѣмецкою наукою, мы заразились самоновѣйшимъ и самомоднѣйшимъ ея направленіемъ, которое не встрѣчало вы внутренняго, вы внѣшняго противодѣйствія. Къ какой націи принадлежатъ: Фохтъ, Молешоттъ, Фейербахъ, Бруно Бауэръ, Бюхнеръ, Максъ Штирнеръ -- эти корифеи новѣйшаго матеріализма? {Россія и Европа, Н. Я. Данилевскаго. Спб. 1871 г., стр. 308.}.

Подобно другимъ молодымъ людямъ и Тургеневъ прожилъ два года (1838--1840) въ Берлинѣ и старался усвоить себѣ всѣ тайны нѣмецкой мудрости. Юліанъ Шмидтъ по поводу слова нигилизмъ дѣлаетъ слѣдующія замѣчанія:

"Какъ не зорко видитъ Тургеневъ свой предметъ, однакоже, въ его взглядѣ на русскія партіи отзываются иногда воспоминанія его юности, его нѣмецкаго образованія. Онъ жилъ въ Берлинѣ въ то время, когда на мѣсто благородства убѣжденій стала критика, когда Бруно Бауэръ выставилъ догматъ, что образованный человѣкъ не должонъ имѣть никакихъ убѣжденій, когда Максъ Штирнеръ доказывать юнымъ Гегельянцамъ, считавшимъ идеи обязательный для человѣка, что идеи суть дымъ, паръ, романтика, и сводилъ всю реальность на я, на единичнаго и его собственность"; когда, наконецъ, еще дальше пошедшій прогрессивный мыслитель показалъ Максу Штирнеру, что я и вѣра въ я есть корень всяческой романтики. Вотъ кто были настоящіе нигилисты" {Bilder etc., стр. 464.}.

Но, по мнѣнію Юліана Шмидта, Базаровъ есть нигилистъ не въ этомъ смыслѣ, а въ гораздо высшемъ, составляющемъ еще новый, сдѣланный впослѣдствіи шагъ европейскаго прогресса. Именно, Шмидтъ, подобно Писареву, называетъ Базарова реалистомъ. "Ничто", говоритъ онъ, "не есть результатъ, къ которому онъ стремится; онъ хочетъ только очистить мѣсто, отдѣлаться отъ пустыхъ отвлеченій, чтобы видѣть вещи, какъ онѣ есть,-- отбросить условныя правила" и пр. Однимъ словомъ, Шмидтъ совершенно доволенъ Базаровымъ и разсыпается въ похвалахъ ему.

Изъ всего этого слѣдуетъ -- и то, что Германія имѣла вліяніе на Тургенева, на его взгляды, творчество и самую терминологію, и то, что русскій нигилизмъ имѣетъ несомнѣнное сродство съ нѣмецкимъ, предупредившимъ его своимъ развитіемъ. Такъ и вышло, что Тургеневъ теперь заодно съ нѣмцами недоумѣваетъ и удивляется: отчего русскимъ не понравился нигилизмъ, воплощенный въ Базаровѣ?

Попробуемъ отвѣчать. Нѣмцы -- народъ грубый и наивный, мы -- народъ чуткій и чуждый наивности, что годится для однихъ, то другимъ вовсе не по нутру. Почему Тургеневъ такъ крѣпко вѣритъ въ теорію прогресса, которую въ юности услышалъ въ Берлинѣ? Почему онъ думаетъ, что мы съ такою же наивностію, какъ нѣмцы, примемъ въ сурьезъ, сочтемъ за шагъ впередъ, за новый фазисъ человѣческаго духа,-- послѣднюю народившуюся глупость, послѣднее умственное повѣтріе, настроеніе послѣдней минуты? На святой Руси никогда этого не будетъ; ни французская мода, ни нѣмецкій прогрессъ никогда у васъ не будутъ имѣть большой власти, серіознаго значенія. Не такой мы народъ, чтобы повѣрить, что глубокія основы жизни могутъ быть сегодня открыты, завтра передѣланы, послѣ завтра радикально измѣнены.

Тургеневъ ошибся, полагая, что къ намъ вполнѣ прилагаются формы европейскаго развитія. Теперь онъ сердится, почему на его Базарова не смотрятъ уважительно, какъ на героя, какъ на нѣчто солидное и серіозное. Увы! въ той сферѣ, которая породила Базарова, ничего не можетъ быть для насъ солиднаго и серіознаго. Напрасно Тургеневъ думалъ, что въ намъ такъ или иначе привьется европейская цивилизація; вотъ ему примѣръ и собственный опытъ: не прививается! Базаровъ есть лучшій плодъ европейскаго прогресса на русской почвѣ. Что же вышло? За исключеніемъ наивныхъ писаревцовъ никто въ немъ не видитъ у насъ ни серіознаго врага, вы серіознаго друга.

Да наконецъ, и въ самомъ Тургеневѣ сказалась русская жилка. Развѣ Базаровъ изображенъ съ тою наивностію, съ тѣмъ благоговѣніемъ, какое подобаетъ мужу прогресса и какое мы видѣли потомъ въ настоящихъ нигилистическихъ романахъ? Несмотря на западничество Тургенева и его усердіе къ нашему движенію, очевидно, что-то не даетъ ему вполнѣ примкнуть къ этому движенію. Онъ, очевидно, стоитъ въ сторонѣ, смотритъ со стороны; онъ половъ недовѣрія и какихъ-то иныхъ, болѣе глубокихъ требованій, передъ которыми лица, имъ описываемыя, оказываются мелкими и некрасивыми. Помимо его воли, онъ осуждаетъ своихъ героевъ, онъ ихъ развѣнчиваетъ, снимаетъ съ нихъ ореолъ, и -- прибавимъ мы -- прекрасно дѣлаетъ.

Вся сфера нашего прогресса, все, что у насъ родится и растетъ подъ вліяніемъ Европы,-- все это шелуха и дымъ. Лица, изображаемыя Тургеневымъ, какъ нельзя лучше, доказываютъ этотъ тезисъ, и самъ Базаровъ, котораго онъ такъ уважаетъ, оказался, въ силу неумолимой правдивости поэзіи, принадлежащвмъ все къ той же категоріи лишнихъ и больныхъ духомъ людей, которыхъ столько и съ такимъ мастерствомъ нарисовалъ вамъ Тургеневъ. Онъ обличилъ ваше западничество, хотя не хотѣлъ этого сдѣлать. Дѣло сдѣлалось само собою.

IV.

Разобидѣвши неумышленно западничество, Тургеневъ уже совершенно умышленно не остался въ долгу и передъ славянофильствомъ. И точно такъ, какъ Отцы и Дѣти явились въ ту минуту, когда наше западническое движеніе, такъ называемая нами воздушная революція, достигло своей кульминаціонной точки, такъ и Дымъ явился въ ту минуту, когда нашъ разгорѣвшійся патріотизмъ имѣлъ еще свѣжесть и жаръ недавно распространившагося увлеченія.

Первое замѣчаніе, которое здѣсь представляется, будетъ то, что Тургеневымъ, очевидно, владѣетъ неукротимый духъ противорѣчія, что онъ, очевидно, жадно слѣдилъ за измѣненіями вкусовъ и умовъ въ нашемъ обществѣ, непремѣнно желаетъ сказать свое слово въ нашемъ прогрессѣ, и непремѣнно осуждаетъ, даже когда о томъ вовсе не думаетъ. Такимъ образомъ, война съ славянофильствомъ, начавшаяся у Тургенева съ Дыма и продолжающаяся до сихъ поръ, доказываетъ прежде всего, что славянофильство стало самымъ сильнымъ, самымъ значительнымъ направленіемъ въ нашемъ обществѣ, подобно тому, какъ появленіе Отцевъ и Дѣтей показывало, что нигилизмъ уже созрѣлъ, уже достигъ наибольшей силы. Проницательность Тургенева поистинѣ безпримѣрна. Напримѣръ, многіе въ минуту появленія Отцевъ и Дѣтей не имѣли ни малѣйшаго чаянія о существованіи нигилизма. Какъ потомъ они были удивлены, когда направленіе Базарова развернулось и обнаружилось, когда малѣйшая черта Тургеневскаго романа повторилась въ безчисленныхъ отраженіяхъ!

Итакъ, смѣло можно сказать, что славянофильство получило въ послѣднее время особенную силу и значительность, если Тургеневъ считаетъ нужнымъ нападать на него. Это во первыхъ. A во вторыхъ, самое нападеніе далеко не имѣло той мѣткости и силы и не произвело такого дѣйствія, какъ прежде обличеніе нигилизма. Стоитъ того, чтобы разобрать это дѣло подробно.

Въ сущности, Дымъ есть вещь прекрасная, первостепенная, могущая стать на ряду со всѣмъ лучшимъ, что написалъ Тургеневъ. При этомъ мы разумѣемъ именно сущность Дыма, то есть исторію Ирины и Литвинова. Эта исторія чрезвычайно похожа на ту, которая разсказана въ Евгеніѣ Онѣгинѣ; только на мѣсто мужчины поставлена женщина и наоборотъ. Онѣгинъ, любимый Татьяною, сперва отказывается отъ нея, а потомъ, когда та замужемъ, влюбляется въ нее и страдаетъ. Такъ и въ Дымѣ -- Ирина, любимая студентомъ Литвиновымъ, отказывается отъ него; а потомъ, когда сама она замужемъ, а у Литвинова есть невѣста, влюбляется въ него и причиняетъ большія страданія и ему и себѣ. Въ обоихъ случаяхъ первоначально происходитъ ошибка, которую потомъ герои сознаютъ и стараются поправить, да уже нельзя. Нравоученіе изъ той и другой басни вытекаеть одинаковое:

A счастье было такъ возможно,

Такъ близко!

Онѣгинъ и Ирина не видятъ, въ чемъ ихъ настоящее счастіе; они ослѣплены какими-то ложными взглядами и страстями,-- за что и наказываются!

Ко всему этому въ Дымѣ прибавлена еще одна грустная черта. Татьяна Пушкина не поддается преслѣдованіямъ Онѣгина; она остается чиста и безупречна и олицетворяетъ передъ нами милый идеалъ русской женщины, непонятой тѣмъ, кого она полюбила. Литвиновъ же, играющій роль бабы, не устоялъ передъ Ириною, и нанесъ тѣмъ новыя муки себѣ, Иринѣ, своей невѣстѣ.

Таковы печальныя картины русской жизни, которыя оба поэта выставила для обнаруженія какого-то внутренняго разлада въ духовномъ строѣ нашего общества. Какъ у Пушкина, такъ и у Тургенева женщина поставлена выше мужчины -- давно замѣченная черта нашей жизни. Но Иринѣ придана не только первенствующая, но и прямо дѣятельная роль, чтобы тѣмъ яснѣе была ничтожность нашихъ мужчинъ и нѣкоторое дурное начало, присутствующее въ нашихъ женщинахъ. Тургеневъ какъ бы хотѣлъ сказать: въ высшемъ кругу у насъ господствуютъ не Пушкинскія Татьяны, а Ирины, испорченныя до мозга костей.

Нельзя не согласиться, что въ Дымѣ разсказана чисто русская исторія, что характеры дѣйствующихъ лицъ и ходъ событій носятъ рѣзкій, отчетливый отпечатокъ русской жизни. И слѣдовательно, обличеніе, заключающееся въ повѣсти Тургенева, имѣетъ полную силу. Русское безволіе въ Литвиновѣ, искаженіе богатыхъ и прекрасныхъ силъ въ Иринѣ, грубость и непреодолимость страсти, возникающей между ними, и какая-то смутная окружающая ихъ нравственная атмосфера, лишенная ясныхъ идеаловъ и прочныхъ началъ,-- все это наше родное.

Къ этой-то печальной исторіи Тургеневъ присоединилъ, въ видѣ подходящей для нея обстановки, сцены и разговоры, имѣющіе уже чисто полемическій характеръ. Онъ вывелъ толпу, такъ называемыхъ нами, нигилистическихъ славянофилоыъ, и заставилъ Потугина изливать насмѣшки и возраженія противъ настоящихъ славянофиловъ. Все вмѣстѣ образовало дымъ, нѣчто зыбкое и туманное, клочекъ хаоса, на которомъ ясно вырѣзывается только фигура Ирины, въ одно время и чарующая, и отталкивающая. "Я ее страстно люблю и страстно ее ненавижу", говоритъ Потугинъ объ Россіи; вѣроятно, то же самое онъ сказалъ бы объ Иринѣ; и конечно, это самое отношеніе въ родинѣ составляетъ руководящую мысль автора въ цѣломъ разсказѣ.

Смыслъ Дыма совершенно ясенъ, и въ то же время совершенно ясна односторонность, несправедливость этого нападенія на всякіе виды вѣры въ Россію, начиная отъ вѣры г-жи Кохановской и кончая мечтами какого-нибудь яраго нигилиста. На этотъ разъ и нѣмцы могли вполнѣ понять, въ чемъ дѣло. Юліанъ Шмидтъ, вообще говоря ревностный поклонникъ Тургенева, считающій его ни больше ни меньше, какъ лучшимъ представителемъ современной, новѣйшей поэзіи {So empfinden wir die Nbtur bei Turgeniew, dem modernsten atler Poeten; so empfindet aie Schopenhauer, der modernete aller Philosophen Bildeor, S. 446.}, пишетъ слѣдующее:

"Если молодое поколѣніе русскихъ безъ основанія разсердилось на "Отцовъ и Дѣтей", то нельзя отрицать, что въ Дымѣ (1866) поэтъ самъ вызвалъ негодованіе. Фигуры фантастическихъ болтуновъ, Губарева, Бамбаева и пр., конечно, выхвачены изъ жизни и именно потому раздражили русскую публику. Если Литвиновъ, Потугинъ, Тургеневъ утверждаютъ, что въ идеяхъ и стремленіяхъ этой компаніи все дымъ и паръ, то, конечно, здѣсь не можетъ имѣть мѣста никакое сомнѣніе. Но, чтобы объявить дымомъ все стремленіе молодого поколѣнія, для этого недостаточно характеризировать общество Баденъ-Бадена. Легко было бы набрать столь же многочисленную компанію нѣмцевъ въ Лондонѣ или въ Парижѣ, въ Бернѣ или въ любомъ изъ берлинскихъ окружныхъ союзовъ, которая болтаетъ о будущности Германіи еще ужаснѣе, чѣмъ Губаревъ и его приверженцы: тѣмъ не менѣе, созданіе Сѣверо-Германскаго Союза есть фактъ, и освобожденіе крестьянъ въ Россіи остается фактомъ. Литвиновъ, Потугинъ, Тургеневъ сердятся на своихъ юныхъ соотечественниковъ за то, что у нихъ не сходитъ съ языка внутренняя сила (Urkraft) Русскаго государства и что они поносятъ европейскую цивилизацію, тогда какъ все хорошее, что сдѣлано въ Россія, должно быть приписано вліянію европейской культуры. Но въ этомъ случаѣ Тургеневъ съ Литвиновымъ и Потугинымъ правы только на половину. Если они спрашиваютъ своихъ противниковъ: чѣмъ вы докажете вашу вѣру въ будущность Россіи? то эти могутъ съ полнымъ правомъ оборотить вопросъ: а чѣмъ вы докажете ваше невѣріе? Прежде всего нужно попытаться. Фанфаронады нѣмецкихъ буршей о величіи нѣмецкаго народа были, конечно, смѣшны; но развѣ заявленіе Арнольда Руге, что сущность нѣмецкаго народа есть подлость, была философская истина? Вѣра не только приноситъ блаженство, она внушаетъ и дѣятельность; невѣріе есть чувство непроизводительное".

"Почти всѣ характеры этой повѣсти страдаютъ чрезмѣрною мягкостію и вялостію, не одни только идеалисты. Иногда спрашиваешь себя, дѣйствительно ли передъ нами русскіе, члены народа, изъ котораго вышелъ Суворовъ, Растопчинъ. Объ гладкомъ Ратмировѣ мимоходомъ сказано, что онъ засѣкъ до смерти нѣсколькихъ крестьянъ, а демократъ Губаревъ обнаруживаетъ большую грубость; но въ своей дѣятельности онъ, однакоже, напоминаетъ Рудина: какъ тотъ рѣчами, такъ онъ краснорѣчивымъ молчаніемъ умѣетъ, безъ опредѣленной цѣли, собирать вокругъ себя толпу незначительныхъ людей. Изъ чего, однакоже, ничего не выходитъ вы для него, вы для другихъ. Тургеневъ, конечно, вѣрно и проницательно передалъ намъ отдѣльныя черты русской жизни, но это -- лить отрывки; никакъ мы не чувствуемъ цѣлаго народа, который, хотя не представляетъ ничего связнаго въ мелочахъ своей жизни, но однако обладаетъ несознательной для него самою субстанціальной жизнію, жизнію, которая при сильномъ возбужденіи можетъ раскрыть дотолѣ дремавшую силу, какъ это разъ уже случилось въ образѣ Петра Великаго" {Bilder, S. 147 fg.}.

Вотъ наставленіе Тургеневу, идущее не отъ насъ или кого-нибудь другого, а отъ его любезныхъ нѣмцевъ. Тургеневъ оказался почему-то невѣрнымъ, непослушнымъ послѣдователемъ германской мудрости. Для ученаго нѣмца, притомъ сильно проникнутаго чувствомъ собственной народности, непонятно, какъ можетъ русскій писатель отвергать (или не замѣчать) субстанціальную жизнь русскаго народа, какъ можетъ онъ проповѣдывать невѣріе въ будущность Россіи, во внутреннюю, коренную силу Русскаго государства? Тургеневъ противорѣчить въ этомъ случаѣ нѣмецкой философіи, утверждающей, что каждый народъ обладаетъ "субстанціальною жизнію", противорѣчитъ и исторіи, въ которой мы находимъ Суворова, Растопчина, Петра Великаго. Нѣмецъ указываетъ, какъ на примѣръ, на успѣхъ собственной народности, на созданіе Сѣверо-Германскаго союза; а что сказалъ бы онъ теперь, послѣ взятія пруссаками Парижа?

Славянофильство развилось у насъ подъ вліяніемъ Германіи; Германія теперь и вступается на свою идею и защищаетъ ее отъ нападеній Тургенева.

Предметъ любопытнѣйшій. Дѣло собственно стоитъ такъ: знаменитый писатель, мастеръ литературнаго художества, человѣкъ высокаго образованія и огромнаго таланта, почуялъ распространеніе славянофильства и вооружился противъ него, и сталъ проповѣдывать западничество. Что же онъ сказалъ? Очевидно, это одно изъ послѣднихъ и самыхъ значительныхъ усилій западничества, и если эта его новая битва неудачна, то дѣло плохо. Если тутъ, послѣ столькихъ размышленій, опытовъ, споровъ, послѣ цѣлой исторіи, западническая партія не высказала чего-нибудь твердаго и яснаго, то значитъ ей нечего больше сказать.

Всякая мысль опровергается, если мы найдемъ въ ней внутреннее противорѣчіе; но настоящее, полное возраженіе противъ какой-нибудь мысли есть другая мысль.

Замѣтки Тургенева противъ славянофильства не лишены мѣткости и силы, но, очевидно, не составляютъ ничего цѣлаго. Самымъ существеннымъ въ этомъ отношеніи нужно считать то мѣсто, которое Тургеневъ вставилъ въ отдѣльное изданіе Дыма; приведемъ здѣсь это мѣсто, вѣроятно, вовсе неизвѣстное тѣмъ, кто прочиталъ Дымъ въ "Русскомъ Вѣстникѣ". Говоритъ Потугинъ:

"Кто же васъ заставляетъ перенимать зря? Вѣдь, вы чужое берете не потому, что оно чужое, а потому, что оно вамъ пригодно, стало быть, вы соображаете, выбираете. A что до результатовъ -- такъ вы не извольте безпокоиться: своеобразность въ нихъ будетъ въ силу самыхъ этихъ мѣстныхъ, климатическихъ и прочихъ условій, о которыхъ вы упоминаете. Вы только предлагайте пищу добрую, а народный желудокъ ее перевариваетъ по своему; и со временемъ, когда организмъ окрѣпнетъ, онъ дастъ свой сокъ. Возьмите примѣръ хоть съ вашего языка. Петръ Великій наводнилъ его тысячами чужеземныхъ словъ, голландскихъ, французскихъ, нѣмецкихъ: слова эти выражали понятія, съ которыми нужно было познакомить русскій народъ; не мудрствуя и не церемонясь, Петръ вливалъ эти слова цѣликомъ, ушатами, бочками въ вашу утробу. Сперва -- точно вышло нѣчто чудовищное, а потомъ началось именно то перевариваніе, о которомъ я вамъ докладывалъ. Понятія привились и усвоились; чужія формы постепенно испарились, языкъ въ собственныхъ нѣдрахъ нашелъ, чѣмъ ихъ замѣнить, и теперь вашъ покорнѣйшій слуга, стилистъ весьма посредственный, берется перевести любую страницу изъ Гегеля... да-съ, да-съ, изъ Гегеля, не употребивъ ни одного неславянскаго слова. Что произошло съ языкомъ, то, должна надѣяться, произойдетъ и въ другихъ сферахъ. Весь вопросъ съ томъ -- крѣпка ли натура? а наша натура -- ничего, выдержитъ: не въ такихъ была передрягахъ. Бояться за свое здоровье, за свою самостоятельность могутъ одни нервные больные, да слабые народы: точно также, какъ восторгаться до пѣны у рта тому, что мы, молъ, русскіе -- способны одни праздные люди. Я очень забочусь о своемъ здоровьи, но въ восторгъ отъ него не прихожу: совѣстно-съ".

"-- Все такъ, заговорилъ въ свою очередь Литвиновъ; но за чѣмъ же непремѣнно подвергать насъ подобнымъ испытаніямъ? Сами жъ вы говорите, что сначала вышло нѣчто чудовищное! ну -- а коли это чудовищное такъ-бы и осталось? Да оно и осталось, вы сами знаете*.

"-- Только не въ языкѣ -- а ужъ это много значатъ! A нашъ народъ не я дѣлалъ, не я виноватъ, что ему суждено проходить черезъ такую шкоду. "Нѣмцы правильно развивались", кричатъ славянофилы,-- "подавайте и намъ правильное развитіе!" Да гдѣ жь его взять, когда самый первый историческій поступокъ нашего племени -- призваніе себѣ князей изъ-за моря -- есть уже неправильность, анормальность, которая повторяется на каждомъ изъ насъ до сихъ поръ; каждый изъ насъ хоть разъ въ жизни непремѣнно чему-нибудь чужому, не русскому, сказалъ: иди владѣти и княжити надо мною!-- Я, пожалуй, готовъ согласиться, что, вкладывая иностранную суть въ собственное тѣло, мы никакъ не можемъ навѣрное знать напередъ, что такое мы вкладываемъ: кусокъ хлѣба, или кусокъ яда? да, вѣдь, извѣстное дѣло: отъ худого къ хорошему никогда не идешь черезъ лучшее, а всегда черезъ худшее,-- и ядъ съ медицинѣ бываетъ полезенъ. Однимъ только тупицамъ или пройдохамъ прилично указывать съ торжествомъ на бѣдность крестьянъ послѣ освобожденія, на усиленное ихъ пьянство послѣ уничтоженія откуповъ... черезъ худшее къ хорошему?" (Соч. Тург. т. VI, стр. 51--53).

Вотъ, какое внутреннее противорѣчіе нашелъ въ славянофильствѣ Тургеневъ. Славянофильство, хочетъ онъ сказать, есть напрасная забота, ненужная идея; ибо именно тотъ, кто вѣритъ въ своеобразіе русскаго народа, въ его здоровый желудокъ, тотъ не долженъ бояться заимствованій. Человѣкъ, вѣрующій въ народъ, не можетъ думать, что отъ кого-нибудь зависитъ то, каковъ этотъ народъ и что изъ него будетъ; слѣдовательно, не станетъ напрасно безпокоиться. Самая подражательность есть народная черта и, слѣдовательно, славянофилы, возставая противъ вся, возстаютъ противъ самихъ себя, противъ своеобразія русскаго народа. Словомъ, славянофильство приходитъ къ какому-то невѣрію въ народныя силы, тогда какъ западничество будто-бы въ нихъ твердо вѣритъ.

Мысли эти такъ понравились Тургеневу, что онъ повторилъ ихъ потомъ въ началѣ своихъ "Воспоминаній", явившихся въ концѣ 1869 года.

"Неужели же, говорить онъ, мы такъ мало самобытны, такъ слабы, что должны бояться всякаго посторонняго вліянія и съ дѣтскимъ ужасомъ отмахиваться отъ него, какъ бы оно васъ не испортило? Я этого не полагаю: я полагаю, напротивъ, что насъ хоть въ семи водахъ мой -- нашей русской сути изъ насъ не вывести. Да и что бы мы были въ противномъ случаѣ за плохенькій народецъ"! (Соч. Тург. т. I, стр. X.)

Однакоже, разсуждая подобнымъ образомъ, мы едва ли придемъ къ ясному выводу. Точка зрѣнія, выбранная Тургеневымъ, очевидно, такова, что съ нея ничего нельзя рѣшить. Не онъ ли самъ называетъ наше вѣчное подчиненіе чужимъ элементамъ -- явленіемъ неправильнымъ, анормальнымъ? Не онъ ли самъ говоритъ, что изъ заимствованій выходитъ нѣчто чудовищное, что, вкладывая въ свое тѣло чужую суть, мы вкладываемъ, можетъ быть, ядъ?

Выходить, слѣдовательно, что подражать Европѣ бываетъ и очень вредно, но что, такъ какъ напередъ ничего знать нельзя, то приходится жить спустя рукава, въ надеждѣ, что русскій желудокъ все переваритъ. Изъ вѣры въ русскій народъ Тургеневъ заключаетъ, что ему все въ прокъ пойдетъ, что чѣмъ хуже, тѣмъ лучше (по извѣстной формулѣ прогресса, придуманной нѣмцами), и что, слѣдовательно, не зачѣмъ обороняться отъ яда западной цивилизаціи.

VI.

Но истинные западники такъ не говорятъ, и подобныя разсужденія не составляютъ возраженія противъ истинныхъ славянофиловъ. Истинные западники исповѣдуютъ извѣстныя начала, признаваемыя ими непреложными и годными для всѣхъ народовъ. Они вѣруютъ въ разумъ и его развитіе, видятъ въ Европѣ представительницу этого развитія и на этомъ основаніи считаютъ необходимымъ внести тѣ же начала въ Россію. Положительные, несомнѣнные идеалы -- вотъ настоящая точка опоры западниковъ, а не та мысль, что авось ваша натура выдержитъ; была, молъ, и не въ такихъ передрягахъ.

Точно также, славянофилы не просто боятся за свою самостоятельность, какъ люди слабые волею, а стоятъ за извѣстныя начала нашей народной жизни и стараются ихъ предохранить отъ искажающихъ вліяній. Славянофиловъ можно сравнить съ людьми, которые нѣкогда заботились о чистотѣ и развитіи нашего языка; они не потому только возставали противъ чужого вліянія, что боялись за свой языкъ, а главнымъ образомъ потому, что его любили, чувствовали его силу и красоту, и за эту силу и красоту стояли.

Итакъ, приведенныя нами разсужденія Тургенева ничего еще не доказываютъ; споръ нужно перенести на другое поле, на поприще положительныхъ убѣжденій. Тургеневъ, Потугинъ и Литвиновъ только тогда имѣютъ право назваться западниками, если исповѣдуютъ какія-нибудь начала западной жизни. "Я удивляюсь Европѣ и преданъ ея началамъ до чрезвычайности",-- говоритъ Потугинъ (Т. VI, стр. 53). "Преданность моя" -- говорить Тургеневъ -- "началамъ, выработаннымъ западною жизнью, не помѣшала мнѣ", и проч. (Т. I, стр. X). Ну вотъ, что же это за начала? Что выработано Европою?

Читатели видятъ, что здѣсь главный пунктъ всего дѣла. Что вамъ будетъ проповѣдывать такой знаменитый и искушенный западникъ, какъ Тургеневъ? Какія ученія, какіе научные взгляды, политическія и нравственныя правила онъ намъ предложитъ? Не правда ли, что это любопытно, и не правда ли, что это законное любопытство въ этомъ случаѣ обманывается самымъ жестокимъ образомъ?

Въ образахъ -- Тургеневъ нигдѣ и никогда не рѣшался противопоставить западную жизнь русской жизни. Онъ вы разу не выводилъ на сцену Европейцевъ съ тою цѣлью, чтобы противопоставить ихъ, какъ примѣръ и поученіе, русскимъ людямъ. (Въ такомъ смыслѣ выведенъ у гр. Алексѣя Толстаго въ "Царѣ Борисѣ" королевичъ, женихъ Ксеніи, у Лажечникова "Басурманъ"). Напротивъ, вездѣ, гдѣ у Тургенева являются западные люди, Нѣмцы, Французы, Поляки и даже другіе наши братья Славяне, онъ вездѣ съ величайшею тонкостью схватываетъ тѣ неуловимыя отвлеченными понятіями черты, по которымъ душевный складъ этихъ чужихъ людей вамъ непремѣнно является ниже русскаго душевнаго склада. Чѣмъ, кажется, дуренъ Болгаръ Инсаровъ въ "Наканунѣ"? A между тѣмъ и онъ развѣнчанъ, какъ всѣ другіе герои Тургенева, и даже болѣе другихъ. Въ немъ отсутствуетъ та русская мягкость сердца и широта ума, которыми отличаются Берсеневъ и Шубинъ. Вспомните нѣмокъ и нѣмцевъ, выводимыхъ на сцену Тургеневымъ; они всѣ жалки и грубы, сообразно нашему народному представленію, всегда находящему въ нѣмцѣ что-то смѣшное. Вспомните поляка графа Малевскаго въ "Первой любви"; да, наконецъ, вспомните весь Парижъ въ "Призракахъ" и весь Баденъ-Баденъ въ самомъ "Дымѣ": Потугинъ не даромъ называетъ Баденъ противнымъ; противенъ онъ, очевидно, и Тургеневу; противнымъ онъ и нарисованъ. Гдѣ же тутъ поученіе для русскихъ людей? Гдѣ та западная жизнь, которой вамъ слѣдуетъ подражать, которая должна быть намъ примѣромъ?

A съ какою любовью, съ какою нѣжною симпатіею нарисованы у Тургенева многія лица, въ которыхъ нѣтъ ничего ни западнаго, ни западническаго! Лиза "Дворянскаго Гнѣзда", Маша "Затишья", "Ася", "Хорь и Калинычъ", "Касьянъ съ Красивой Мечи", и проч. и проч.-- гдѣ же тутъ западныя начала, при чемъ тутъ жизнь Европы и выработанные ею результаты? Тайное сочувствіе къ русскому складу ума и сердца, къ нравственнымъ началамъ, которыми сложилась и держится русская жизнь, безпрестанно сквозитъ у Тургенева.

И вообще, если взять въ цѣломъ произведенія Тургенева, то ихъ придется истолковать въ смыслѣ отнюдь не благопріятномъ западничеству. Рисуя наше общество, давая образы представителей нашего прогресса, Тургеневъ, въ силу правдивости, всегда присущей поэзіи, изобразилъ намъ общество больное и представителей несостоятельныхъ. Онъ не прославилъ людей, оторвавшихся отъ своей почвы, а скорѣе обличилъ ихъ; его "Гамлетъ Щигровскаго уѣзда" и "Лишніе люди" вошли въ пословицу.

Но поэзія -- дѣло темное и мудреное. Поэтъ часто самъ не знаетъ, что онъ хочетъ сказать, часто говоритъ больше, чѣмъ хотѣлъ. Глубина и правда поэтическаго творчества такова, что нерѣдко превосходитъ объемъ и дальность сознательныхъ убѣжденій поэта. Тургеневъ можетъ оставаться западникомъ въ противность элементамъ своей поэзіи. Итакъ, нельзя ли отыскать его взгляды помимо его поэзіи? Нельзя ли найти указаній на то, чему онъ поклоняется въ Европѣ, какихъ ея началъ держится?

Чтобы рѣшить этотъ вопросъ, мы напрасно стали бы перебирать тѣ вставочныя разсужденія о западной цивилизаціи, изъ которыхъ состоятъ рѣчи Потугина. Ничего опредѣленнаго мы въ нихъ не найдемъ. Въ "Воспоминаніяхъ" Тургеневъ счелъ нужнымъ уже прямо отъ себя настаивать на своемъ западничествѣ. Но какъ же онъ опредѣляетъ свои убѣжденія? Онъ прямо говоритъ, что онъ -- почти нигилистъ, почти во всѣхъ взглядахъ, кромѣ взгляда на искусство, сходится со своимъ Базаровымъ. Вотъ какое западничество предлагаетъ вамъ Тургеневъ, вотъ начала, которымъ онъ предавъ.

Скажемъ два слова объ этомъ нигилизмѣ. Во первыхъ, онъ есть, дѣйствительно, западничество, такъ какъ нигилисты явились у нѣмцевъ гораздо раньше, чѣмъ у васъ, и такъ какъ до сихъ поръ передовые нѣмцы остаются все тѣми же нигилистами, хотя Юліанъ Шмидтъ и увѣряетъ, что сдѣлавъ будто бы новый шагъ впередъ и что теперь они уже не нигилисты, а реалисты. Свидѣтельство Тургенева, объявляющаго себя въ одно время и западникомъ и нигилистомъ, есть важное доказательство того, что нашъ русскій нигилизмъ нашелъ себѣ главную пищу, главную поддержку въ ученіяхъ вашихъ давнишнихъ наставниковъ нѣмцевъ.

Во вторыхъ, изъ своего нигилизма Тургеневъ выключаетъ отрицаніе искусства и, вѣроятно, готовъ выключить и многія другія вещи, напримѣръ, отрицаніе любви, отверженіе важности и многозначительности отношеній между полами. Нигилизмъ Тургенева, конечно, нужно разумѣть въ самомъ чистомъ и умномъ смыслѣ. Но если такъ, то это будетъ просто-напросто -- невѣріе, сомнѣніе, скептицизмъ, не тотъ положительный, яркій матеріализмъ, который иногда исповѣдуютъ послѣдовательные нѣмцы, а, просто, отсутствіе живыхъ вѣрованій, прочныхъ основъ для мысли.

Спрашивается, гдѣ же тутъ начала, выработанныя европейскою жизнью? Объявляя себя нигилистомъ, не говоритъ ли намъ прямо Тургеневъ, что Европа потеряла всякія руководящія нити, что она не выработала себѣ началъ, а напротивъ, утратила всякія начала? Понятно теперь, почему Потугинъ, приходящій въ восторгъ отъ Европы, не знаетъ собственно, чѣмъ ему восторгаться, и ни однимъ словомъ не обнаруживаетъ какихъ-нибудь положительныхъ сочувствій. Понятно, почему Тургеневъ, настаивающій на своемъ западничествѣ, не проповѣдуетъ, однакоже, никакихъ началъ, никакихъ опредѣленныхъ взглядовъ.

Къ нигилизму, то есть къ сомнѣнію и отрицанію, у Тургенева присоединяется еще одно западное вліяніе: слегка отзывается у него мрачная философія Шопенгауэра, глубокаго пессимизма которой Тургеневъ опять-таки не раздѣляетъ до конца. Итакъ, легкій нигилизмъ и легкій шопенгауэризмъ -- вотъ все, что даетъ намъ нынѣ Европа, все, что заимствовалъ изъ нея такой просвѣщенный и чуткій западникъ, какъ Тургеневъ. Онъ, какъ термометръ, показываетъ намъ, до какого градуса опустилась теперь Европа. Западникамъ, очевидно, нечего проповѣдывать.

VII.

Нашу тему, то есть, что нѣтъ такихъ началъ, которыя могли бы быть исповѣдуемы западниками, или, по крайней мѣрѣ, что такихъ началъ не имѣется у Тургенева, мы можемъ доказать еще косвеннымъ образомъ. Когда вышелъ Дымъ и посыпались всяческія нареканія на эту повѣсть, П. В. Анненковъ, большой поклонникъ Тургенева, написалъ статью, въ которой защищалъ Дымъ и старался растолковать его смыслъ. При этомъ толкованіи критикъ неизбѣжно наткнулся на вопросъ: чему же поклоняется Потугинъ? Какія начала Европы Тургеневъ рекомендуетъ намъ въ Дым123;? И вотъ что написалъ П. В. Анненковъ:

"Потугинъ говоритъ не о той Европѣ, которой мы подражаемъ, а о той, которую мало видимъ и почти не знаемъ. Боже мой! Какая же это малоизвѣстная намъ Европа, намъ исколесившимъ ее во всѣхъ направленіяхъ и изучившимъ ее болѣе своей родины? Да вотъ та самая, на которую авторъ романа только и указываетъ своимъ читателямъ черезъ посредство Потугина. Отличіе ея отъ видимой Европы состоитъ въ томъ, что посреди множества отрицательныхъ, часто возмутительныхъ явленій своего быта, иногда подъ гнетомъ грубаго давленія матеріальной силы, еще далеко не устраненной ею, иногда въ пылу національныхъ увлеченій, подвигающихъ ее на вопіющія несправедливости, она занята устройствомъ человѣческой личности, ближайшей среды, ее окружающей, и возвышеніемъ духовной природы человѣка вообще. Нашимъ туристамъ по Европѣ (да и однимъ ли туристамъ?) кажется, что знаменитые ея университеты, богатѣйшая литература и музеи, сохраняющіе геніальныя произведенія искусствъ, направлены къ тому, чтобы украшать жизнь, и безъ того достаточно красивую, избранныхъ классовъ, или производить какъ можно больше ораторовъ, депутатовъ, профессоровъ, ученыхъ и писателей, между тѣмъ какъ они служатъ орудіемъ у той малоизвѣстной намъ Европы, о которой говоримъ,-- поднять мысль самаго послѣдняго человѣка въ государствѣ. Генрихъ IV, по свидѣтельству, впрочемъ крайне подозрительному, своихъ современниковъ, опредѣлилъ назначеніе внутренней и внѣшней политики Франціи единственно цѣлію -- доставить каждому изъ его подданныхъ возможность имѣть по праздникамъ "курицу" на своемъ столѣ. Съ тѣхъ поръ, кромѣ этой "курицы", вошедшей въ программы всѣхъ партій и всѣхъ европейскихъ правительствъ, малоизвѣстная намъ Европа нашла и другое назначеніе для политики государствъ. Главной ея задачей она поставляетъ точное, общедоступное опредѣленіе идей нравственности, добра и красоты, и такое распространеніе ихъ, которое помогло бы самому скромному и темному существованію выйти изъ сферы животныхъ инстинктовъ, воспитать въ себѣ чувства справедливости, благорасположенія и состраданія въ другимъ, понять важность разумныхъ отношеній между людьми и, наконецъ, получить способность къ прозрѣнію идеаловъ единичнаго, семейнаго и общественнаго существованія. Послѣдняя часть задачи, не во гнѣвъ будь сказано нашимъ реалистамъ, считается при этомъ и самой важной, существенной ея частью. Насколько успѣла эта, въ половину скрытая отъ насъ, Европа осуществить свою неписанную, нигдѣ не заявленную, но тѣмъ не менѣе страстно исполняемую программу -- составляетъ другой вопросъ, хотя признаки таинственной работы, ею производимой, обнаруживаются уже и для глазъ, мало различающихъ предметы, которые имъ сначала не указаны. Появленіе у насъ такихъ энтузіастовъ иноземщины, какъ Потугинъ, объясняется именно тѣмъ, что они успѣли прозрѣть эту, а не другую какую-либо Европу; да подъ ея же вліяніемъ написанъ и разбираемый нами романъ". (Вѣстникъ Европы, 1867, іюнь, стр. 110).

Вотъ одинъ изъ яркихъ образчиковъ той непоколебимой фанатической вѣры, которую внушаетъ западникамъ Европа! Отъ Европы ждутъ всего хорошаго; въ ней не сомнѣваются и другимъ не позволяютъ сомнѣваться. Вѣра такъ крѣпка, что намъ обѣщанія выдаютъ за очевидные факты и надежды за неопровержимыя доказательства! A вспомните-ка, что говоритъ Потугинъ? "Славянофилы", говоритъ онъ, "прекраснѣйшіе люди, а та же (какъ у другихъ моихъ соотечественниковъ) смѣсь отчаянія и задора, тоже живутъ буквой "буки". Все, молъ, будетъ, будетъ. Въ наличности ничего нѣтъ, и Русь въ цѣлые десять вѣковъ ничего своего не выработала... Но постойте, потерпите: все будетъ. A почему будетъ, позвольте полюбопытствовать?" (т. VI, стр. 50).

Очевидно, толки о будущности Европы, въ которые пустился П. В. Анненковъ, о "таинственной работѣ", "незаявленной программѣ" и пр., имѣютъ тотъ же смыслъ, какъ и толки о будущности Россіи, надъ которыми такъ потѣшаются Тургеневъ и его Потугинъ. Эти толки значатъ, что въ наличности ничего нѣтъ у Европы. Въ сущности, слова П. В. Анненкова показываютъ, что Европа тоже ничего не выработала (или, что тоже, все потеряла), что она только исполнена добрыхъ стремленій, благихъ намѣреній. Напирая такъ сильно на неписанныя программы и таинственныя задачи, критикъ только даетъ уразумѣть, что явныя и имѣющія силу въ дѣйствительности начала Европейской жизни никуда не годятся. Онъ прибѣгъ къ будущему потому, что принужденъ отречься отъ настоящаго. Онъ вынужденъ сдѣлать поправку къ словамъ Тургенева, растолковывать читателямъ. что поклоненіе должно относиться не къ нынѣшней, видимой и извѣстной Европѣ (таковъ однакоже прямой и несомнѣнный смыслъ Дыма), а къ будущей, возможной, вѣроятной, таинственно-работающей, невидимой, неизвѣстной...

Въ идеалахъ, которые г. Анненковъ приписываетъ этой Европѣ, мы не находимъ, однакоже, ничего таинственнаго, ничего спеціально-европейскаго, наконецъ, ничего опредѣленнаго. Заботы о благѣ недѣлимыхъ и меньшей братіи вовсе не новость. Уже Соломонъ, царь Іудейскій и Израильскій, хвалился, какъ извѣстно, что у него каждый подданный сидитъ сладко подъ смоковницею своею и подъ виноградомъ своимъ. Ужели мы должны считать за новое открытіе возвышеніе духовной природы человѣка вообще или курицу въ супѣ? Ужели только недавно, и ото всѣхъ тайно, человѣчество стало заботиться объ идеалахъ единичнаго, семейнаго и общественнаго существованія? Мы не думаемъ и не вѣримъ, чтобы точное общедоступное опредѣленіе идей нравственности, добра и красоты, составляло въ нынѣшней Европѣ главную задачу для политики государствъ, не думаемъ, главнымъ образомъ, потому, что смѣшно было бы государствамъ браться за такую стародавнюю задачу и вообразить себѣ, что они сумѣютъ разрѣшить ее лучше, чѣмъ рѣшали религія, искусство, философія. Всѣ эти рѣчи скорѣе всего показываютъ одно: что Европа утратила всякія прочныя понятія о нравственности, добрѣ и красотѣ, о задачахъ государства, о значеніи человѣческой личности и устройствѣ ближайшей среды, ее окружающей, объ идеалахъ единичнаго, семейнаго и общественнаго существованія; она утратила всѣ начала, которыми нѣкогда жила, которыя составляли ея силу и славу, блистательно проявились въ ея исторіи. Теперь она находится въ періодѣ блужданія и исканія, въ періодѣ нигилизма,-- и вотъ что намъ выставляютъ за образецъ, вотъ на что указываютъ, какъ на примѣръ, достойный подражанія, какъ-будто безъ этого примѣра мы сами не въ состояніи пожелать даже курицы въ супѣ, какъ-будто наша жизнь лишена всякихъ началъ и даже всякихъ стремленій къ нравственности, добру и красотѣ!

Итакъ, поправка г. Анненкова не годится. Намъ нечему поклоняться въ будущей и неизвѣстной Европѣ, и указаніе на эту Европу только доказываетъ, что ужъ настоящей и извѣстной Европѣ ни въ какомъ случаѣ невозможно поклоняться, хотя именно это поклоненіе и проповѣдывалъ Тургеневъ въ своемъ Дымѣ.

VIII.

Мы видимъ теперь, какой западникъ Тургеневъ; это западничество не содержитъ въ себѣ дѣйствительной преданности началамъ, выработаннымъ европейской жизнью; оно есть не что иное, какъ нѣкотораго рода нигилизмъ, заимствованный изъ отрицательныхъ и мрачныхъ ученій современной Европы, нигилизмъ, положимъ, и вѣрующій въ свою плодотворность, надѣющійся перейти въ нѣчто положительной, но, во всякомъ случаѣ, въ настоящую минуту не представляющій возможности другой проповѣди, кромѣ отрицанія. Этотъ выводъ для насъ очень важенъ. Мы видимъ опять на живомъ примѣрѣ, на славномъ и высокодаровитомъ писателѣ, что западъ въ настоящую минуту не даетъ вѣры, что въ самомъ чистомъ видѣ вліяніе, имъ производимое, есть скептицизмъ.

Всего лучше, намъ кажется, назвать Тургенева именно скептикомъ. Какъ скептикъ, онъ естественно долженъ былъ одинаково оттолкнуться отъ обѣихъ нашихъ партій, и отъ славянофиловъ, и отъ западниковъ. Оторванный вліяніемъ Европы отъ своего родного, онъ не могъ всею душею примкнуть къ чему-нибудь чужому, онъ выбралъ въ этомъ чужомъ только элементы отрицанія и невѣрія. Но и тутъ оберегаемый своими поэтическими инстинктами, своимъ живымъ чувствомъ, онъ не ушелъ далеко, не вдался въ крайности. Напрасно Тургеневъ недоумѣваетъ, почему къ нему такъ холодны и даже отчасти враждебны наши западники; онъ вовсе не похожъ на нихъ: въ немъ нѣтъ не только фанатическаго проповѣдыванія какой-нибудь новой жизни, но и фанатическаго отрицанія старой. Не только онъ не проповѣдывалъ вамъ фаланстера, но не сказалъ мы единаго слова противъ искусства, любви, брака; онъ не написалъ ни разу повѣсти даже за облегченіе развода или противъ излишней силы родительской власти. Этого мало: къ людямъ старой жизни, къ людямъ, живущимъ старыми понятіями, наполненнымъ всякими предразсудками -- отношенія Тургенева очень мягки, часто любовны. Какъ же онъ хочетъ, чтобы его любили западники? Пусть онъ сравнитъ себя съ г. Авдѣевымъ или съ Маркомъ Вовчкомъ,-- писателями, которые усердно ему подражали, которыхъ можно назвать его дѣтищами, и онъ увидитъ, куда нужно зайти, чтобы понравиться вашему западническому лагерю.

Въ "Воспоминаніяхъ" Тургеневъ указываетъ какъ на заслугу своего западничества на то, что онъ былъ постоянно врагомъ крѣпостного состоянія. Дѣйствительно, "Записки Охотника" сослужили намъ прекрасную службу; да и вообще на произведеніяхъ Тургенева лежитъ тотъ чудесный демократическій отпечатокъ, который составляетъ общую черту вашей литературы отъ Ломоносова и до Льва Толстого. Но изъ одного отрицанія крѣпостного права нельзя составить всего содержанія своихъ убѣжденій, а многихъ другихъ отрицаній нашего новѣйшаго западничества Тургеневъ, очевидно, не раздѣляетъ.

Кстати: Юліанъ Шмидтъ остался не совсѣмъ доволенъ картинами Тургенева, изображающими крѣпостное состояніе. Иностранцамъ очень по душѣ всякое обличеніе Россіи; но у Тургенева Шмидтъ находитъ мало подробностей, или, какъ онъ выражается, малое раскрытіе чувственнаго момента вещи. A подробности нѣмцу воображаются очень занимательныя.

"Въ чувственный моментъ вещи" -- говоритъ онъ -- "поэтъ мало входитъ. Кажется, что въ Россіи не было въ обычаѣ сжигать крѣпостнымъ живьемъ, сдирать съ нихъ кожу, или морить ихъ голодомъ въ ящикахъ, какъ это дѣлалось въ Америкѣ. Въ Россіи все идетъ монотонно, безъ изобрѣтательности: только сѣкутъ, да сѣкутъ. Но главное дѣло есть полное подавленіе всѣхъ духовныхъ силъ состояніемъ абсолютнаго безправія. Человѣкъ юридически разсматривается, какъ вещь; но такъ какъ онъ не есть вещь, то онъ и обращается въ скота;-- какъ рабъ, такъ и его господинъ" {Bilder. S 492.}.

Нѣмецъ не вполнѣ увѣренъ въ томъ, что крѣпостныхъ у насъ не жгли и не сдирали съ нихъ кожу; но если этого и не было, то, думаетъ онъ, только по недостатку изобрѣтательности, въ которой русскіе, само собою разумѣется, не могли поравняться съ американцами.

Да! Гдѣ же намъ съ вами поравняться, наши старшіе братья! На вашей сторонѣ больше преимуществъ; но что вы превосходите насъ въ изобрѣтательности зла -- это, конечно, самое яркое, самое несомнѣнное ваше превосходство надъ нами.

Если бы нѣмецъ былъ не такъ ослѣпленъ своимъ презрѣніемъ къ Россіи, то онъ нашелъ бы у того же Тургенева примѣры крѣпостныхъ отношеній совершенно мягкихъ, совершенно человѣчественныхъ, и понялъ бы, что строй нашего общества не имѣетъ никакого сходства съ чувствами и нравами Южныхъ Штатовъ. Подобно Юліану Шмидту судятъ и наши западники, которые, гуляя по Невскому проспекту, нисколько не лучше его знаютъ Россію, не менѣе презрительно къ ней относятся. Тургеневъ для нихъ слишкомъ мягкій обличитель, его тенденціозность не достаточно ярка, слишкомъ смягчена художественною многосторонностію взгляда.

Вообще, напрасно мы будемъ дѣлать изъ Тургенева обличителя. Осмѣлимся ли сказать? Его задача выше, чѣмъ изображеніе вреда извѣстнаго государственнаго учрежденія, обличеніе тѣхъ нравственныхъ искаженій, которыя этимъ учрежденіемъ порождены. Скептицизмъ и отрицаніе Тургенева имѣютъ болѣе высокую область. Онъ хотѣлъ бы обличить не одну несостоятельность извѣстныхъ учрежденій и порядковъ; онъ хотѣлъ бы обличить несостоятельность русской души.

IX.

Тургеневъ есть прежде всего художникъ. Его скептицизмъ есть художественный скептицизмъ, его отрицаніе имѣетъ художественное направленіе -- то есть: касается не частныхъ фактовъ и временныхъ порядковъ, а строя души человѣческой вообще, ея уклоненій отъ красоты, отъ истиннаго благородства и истиннаго изящества. Тургеневъ -- западникъ преимущественно въ томъ, что онъ воспитанъ на западномъ художествѣ, что онъ носитъ въ себѣ его идеалы и съ ихъ, высоты смотритъ на жизнь. Вотъ что всего больше отрываетъ его отъ Россіи, что поддерживаетъ его скептицизмъ относительно русской жизни.

Тургеневъ сомнѣвается въ силахъ и красотѣ русской души. Въ чемъ состоятъ главныя нападенія Дыма? Не въ томъ, что у насъ невѣжество, безпорядокъ, притѣсненія; а главнымъ образомъ въ такихъ замѣткахъ: "Зачѣмъ вретъ русскій человѣкъ?" (Т. VI, стр. 115). "Таковъ предѣлъ судебъ на Руси: скучны у насъ превосходные люди" (стр. 90). "Зачѣмъ же онъ далъ ему денегъ? спросить читатель. A чортъ знаетъ зачѣмъ! на это русскіе тоже молодцы" (стр. 90). "Удивляюсь я своимъ соотечественникамъ. Всѣ унываютъ, всѣ повѣсивши носъ ходятъ, и въ то же время всѣ исполнены надеждой, чуть что, такъ на стѣну и лѣзутъ" (стр. 50). И. т. д., и т. д.

Вездѣ слышится чуткое, раздражительное недовольство нашимъ народнымъ характеромъ, невѣріе въ изящество его проявленій. Такъ мы объясняемъ себѣ въ особенности его послѣднія произведенія. Съ тѣхъ поръ, какъ ему измѣнило молодое поколѣніе, и онъ пересталъ выводить намъ представителей нашего прогресса, этихъ героевъ нашего общества, Тургеневъ, очевидно, обобщилъ свою задачу и сталъ вообще изображать, какъ въ русской жизни проявляются сильныя страсти, какія въ ней встрѣчаются исторіи, болѣе или менѣе романическія, болѣе или менѣе странныя. Передъ поэтомъ какъ бы постоянно носятся образцы западнаго искусства, Лиръ, Вертеръ и пр., и онъ ищетъ имъ подобій въ нашей скудной и блѣдной жизни. Пошлость русскаго быта, общая низменность нравовъ и характеровъ составляетъ необыкновенно яркій контрастъ съ порывами сильныхъ страстей, съ исключительными событіями и лицами, въ которыхъ какъ бы открывается иная природа, міръ явленій болѣе высокаго порядка. Вотъ дѣвушка, исполненная самоотверженія и пламенной религіозности. Куда же ушли эти силы? Она стала спутницею грязнаго и дикаго юродиваго. Вотъ фантастическое явленіе Собаки, достойное воплотить въ себѣ глубокій смыслъ, быть страшнымъ откровеніемъ человѣческихъ тайнъ. Съ кѣмъ же оно случилось? Съ пошлякомъ помѣщикомъ, къ которому оно такъ же идетъ, какъ къ коровѣ сѣдло. Да мало того -- въ этомъ чудѣ нѣтъ никакого смысла, ни для него, ни для насъ. Вотъ примѣръ неизмѣнной, неугасаующей любви -- Бригадиръ. Боже мой! Что за фигура, что за обстановка, какая неизмѣримая, безвыходная пошлость! Самыя формы этой любви, просительныя письма Бригадира, его толки о подаркахъ, даже его фамилія -- Гуськовъ -- все представляетъ картину, оскорбляющую чувство красоты, все даетъ чувствовать нестерпимый диссонансъ между безобразіемъ дѣйствительности и тою искрою идеальной жизни, которая попала въ эту грязь. А вотъ и самъ Король Лиръ, вотъ величіе въ образѣ Мартына Харлова. Его двѣ дочери -- такія же красавицы и такія же злодѣйки, какъ Гонерилья и Регана. Есть и Эдмундъ -- Слёткинъ, плѣнившій обѣихъ сестеръ. Шутъ -- это Сувениръ. Кентъ -- казачекъ Максимка и т. д. Тургеневъ самымъ серіознымъ образомъ переложилъ Шекспира на русскіе нравы, пародировалъ одну изъ чудеснѣйшихъ его драмъ. Искусство, съ которымъ это сдѣлано, натуральность этого сочиненія -- выше всякихъ похвалъ. Вообще во всемъ, что создаетъ Тургеневъ -- онъ до высочайшей степени вѣренъ русской жизни; онъ не вноситъ въ нее чужихъ элементовъ; напротивъ, тщательно объективируетъ ее, тщательно отличаетъ ее отъ всякой другой жизни, съ тѣмъ, чтобы вѣрнѣе и явственнѣе выступала противоположность ея съ идеалами страстей, съ мощными и изящными проявленіями души человѣческой.

Лейтенантъ Ергуновъ. Въ этой повѣсти есть любовь, убійство, восточная красавица, пѣсни, пляски, волшебныя грезы... Но подставку для этихъ событій и картинъ, нить, на которую они нанизаны, составляетъ пустѣйшій и прозаичнѣйшій въ мірѣ человѣкъ, морякъ Ергуновъ (одна фамилія чего стоитъ!). Въ этой противоположности заключается вся соль, вся пикантность этого разсказа.

Въ Несчастной мы видимъ передъ собою еврейку, отецъ которой, живописецъ, былъ вывезенъ изъ-за границы, и дочь этой еврейки Сусанну.-- женщинъ иного племени, иного душевнаго склада, окруженныхъ русскою жизнью, и чистыми русскими, и русскими съ нѣмецкой кровью, и обрусѣвшими чехами. Какія мастерскія фигуры -- Колтов ской, Фустовъ, Рачь, Викторъ!

"Помнится", говорить Тургеневъ, "гдѣ-то у Шекспира говорится о "бѣломъ голубѣ въ стаѣ черныхъ вороновъ", подобное впечатлѣніе произвела на меня вошедшая дѣвушка: между окружавшимъ ее міромъ и ею было слишкомъ мало общаго; оказалось, она сама втайнѣ недоумѣвала и дивилась, какъ она попала сюда" (Т. VI, стр. 290).

Вотъ смыслъ этого разсказа. Попавши въ чужой міръ, мать и дочь невыразимо страдаютъ и, наконецъ, гибнутъ. Мать любила когда-то Колтовскаго, чему не мало удивляется Сусанна; Колтовской, не умѣвшій любить и, по знаменитому выраженію, только пребывавшій благосклоннымъ къ своей любовницѣ, измучилъ и ее дочь. Дочь, любившая Фустова, находитъ въ немъ холодность и недовѣрчивость, отъ которой и гибнетъ. Это двѣ души, глубоко оскорбленныя дѣйсгвительностію, два бѣлыхъ голубя среди вороновъ.

Въ Стукъ, стукъ, стукъ! выставленъ полный, тупой, неуклюжій и бездушный офицеръ, который вздумалъ разыгрывать изъ себя героя. Ни въ немъ самомъ, ни вокругъ него нѣтъ ничего героическаго, необыкновеннаго, способнаго возбудить и питать фантазію. Но онъ выдумываетъ, сочиняетъ себѣ несчастія, дѣйствія судьбы, чудесныя явленія. Эти безмѣрно-упрямыя попытки подняться въ идеальный міръ оканчиваются тѣмъ, что герой убиваетъ себя безъ всякой на то причины, единственно изъ желанія выдержать роль рокового человѣка. Тутъ изображенъ контрастъ между низменною и тупою натурою и идеальными стремленіями. Вотъ какъ русскіе люди иногда пытаются быть героями! Они не имѣютъ на это ни правъ, ни способностей.

Дымъ въ сущности есть такая же исторія. Тутъ развѣнчана русская страсть, русская любовь, которая (мы разумѣемъ связь между Ириною и Литвиновымъ) безплодно пытается облечься въ поэзію, подняться на какія-то ходули; она не можетъ прійти въ гармонію съ дѣйствительностію, не можетъ обратиться въ прочное и живое явленіе, и остается на степени безобразнаго, грубаго увлеченія. Русскія страсти не имѣютъ и не могутъ имѣть тѣхъ блестящихъ формъ, той поэтической значительности, которую представляютъ страсти европейскія.

Такимъ образомъ, вездѣ и повсюду мы находимъ у вашего художника то, что Апполонъ Григорьевъ назвалъ бы борьбою съ хищнымъ типомъ; вездѣ мысль объ идеальныхъ, мощныхъ и изящныхъ проявленіяхъ души и о контрастѣ этихъ проявленій съ русскою жизнью. Чужіе идеалы, идеалы хищной жизни, сильныхъ страстей, романическихъ событій носятся передъ художникомъ, и онъ примѣриваетъ ихъ къ нашей дѣйствительности, повидимому, такой блѣдной и чуждой красоты.

Напряженный, безмѣрно-чуткій и раздражительный идеализмъ слышится намъ у Тургенева, и онъ-то придаетъ его реальнымъ картинамъ колоритъ отталкивающій, выражающій и возбуждающій брезгливость къ ихъ дѣйствующимъ лицамъ. Сквозь видимую міру брезгливость незримое міру сочувствіе... Скажемъ прямо: у Тургенева все вѣрно русской жизни и, однакоже, постоянно чувствуется въ этой вѣрности односторонность, неполнота изображенія. Въ Дымѣ присутствуеть, по крайней мѣрѣ, Татьяна Шустова, которая должна васъ утѣшать за нашихъ Иринъ. Но въ другихъ вещахъ не видать дажѣ издали этого свѣта, горящаго подъ спудомъ русской дѣйствительности.

Что же? Ужели мы станемъ упрекать въ этомъ нашего художника? Нимало не думаемъ: мы хотѣли только указать на борьбу и работу, совершающуюся въ его душѣ. Дадимъ ему свободу духа и слова и будемъ пользоваться тѣмъ, что онъ намъ даетъ. Работаетъ онъ съ достойной всякаго уваженія добросовѣстностію. Мастерство его разсказовъ безукоризненно. Въ нихъ нѣтъ мы единой невѣрной черты, ни единаго лишняго слова. Публика бранитъ Тургенева, но читаетъ его попрежнему съ жадностію, попрежнему не пропускаетъ ни одной его страницы. На него устремлены полныя ожиданія очи. Его потомъ и бранятъ, что онъ какъ-будто обманываетъ ожиданія; но ожидать все-таки не перестаютъ. И какъ знать? Душевный процессъ, совершающійся въ художникѣ, можетъ разрушиться новымъ наплывомъ бодрости и творчества.

Самый идеализмъ Тургенева намъ очень по душѣ. Пусть онъ развить и подогрѣтъ созданіями чужого художества, мечтами и формами иной, не нашей жизни: намъ все-таки слышится въ немъ родное, русское свойство. Мы, русскіе, кажется, носимъ на себѣ задатки идеализма необычайно высокаго, такъ сказать, нѣжнаго. Отъ этого зависитъ наша впечатлительность, наша отзывчивость на всякіе идеалы, и вмѣстѣ наша вѣчная неудовлетворенность и своимъ и чужимъ, своимъ даже преимущественно и всего сильнѣе. Въ самой первой молодости бываетъ у людей нѣчто подобное: нѣкоторое чувство отвращенія ко всему своему и даже къ себѣ (Вспомните Наташу въ "Войнѣ и Мирѣ", когда она скучаетъ на праздникахъ въ селѣ Отрадномъ). Такъ и мы, юный народъ на сценѣ міра, часто бываемъ расположены отворачиваться отъ того, съ чѣмъ связаны, однакоже, всѣми нервами нашей души. Это -- время идеаловъ, сходящихъ сверху, идеаловъ на воздухѣ, передъ которыми меркнетъ и является безобразною всякая дѣйствительность.

Въ силу подобнаго идеализма Тургеневъ скептически отнесся къ нашимъ партіямъ. Тотъ же идеализмъ составляетъ душу его послѣднихъ произведеній.

16 февр.

(Заря 1871, февраль).