Миллер Всеволод Федорович - Всемирная сказка в культурно-историческом освещении

НАУЧНЫЙ ОБЗОРЪ.

Всемірная сказка въ культурно-историческомъ освѣщеніи.

Ужо болѣе тридцати лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ, благодаря счастливой находкѣ французскаго археолога Ларто, наука отодвинула доисторическій періодъ человѣчества въ ту отдаленную эпоху, когда въ лѣсахъ Европы бродили носороги и мамонты, тигры и исполинскіе пещерные медвѣди и другія, давно вымершія, породы животныхъ. Быстрыя завоеванія доисторической археологіи во всѣхъ цивилизованныхъ странахъ земного шара наполнили музеи тысячами предметовъ, которые изготовлялъ и употреблялъ человѣкъ каменнаго вѣка. Археологи прилежно и детально изучаютъ форму этихъ каменныхъ топоровъ, молотковъ, ножей, стрѣлъ, скребковъ и т. п., технику ихъ изготовленія, матеріалъ, способы ихъ употребленія, и уже въ учебникахъ доисторической археологіи можно найти картину быта нашихъ отдаленныхъ предковъ, начертанную на основаніи данныхъ, добытыхъ безчисленными случайными находками и раскопками. Человѣкъ, охотившійся за мамонтомъ во Франціи или на берегахъ Оки, пересталъ быть миѳомъ, какимъ онъ представлялся въ 20-хъ годахъ знаменитому Кювье: мы твердо знаемъ, что онъ не только хитростью загонялъ этихъ великановъ животнаго царства въ ямы и убивалъ ихъ своими каменными орудіями, но и любовался ихъ видомъ и художественно воспроизводилъ ихъ изображенія первобытнымъ рѣзцомъ, остріемъ кремня на слоновой кости (открытіе Лартё 1864 года). Мы знаемъ, что.онъ жилъ въ пещерахъ, снискивалъ себѣ пропитаніе исключительно охотой и рыбною ловлей, знаемъ, что онъ умѣлъ разводить огонь, одѣвался въ звѣриныя шкуры, знаемъ, что у него были эстетическія потребности: онъ украшалъ себя раковинами и глиняными бусами, расписывалъ себя охрой и проч. Все это факты, прочно установленные доисторической археологіей; но многія детали жизни первобытныхъ людей оставались бы намъ недоступны, еслибъ ихъ не восполнила другая обширная отрасль пауки -- сравнительная этнографія. Изученіе быта дикарей открыло между ними такія же орудія, одежды, украшенія, такіе же пріемы охоты, способы добыванія огня и проч., какими пользовался человѣкъ каменнаго вѣка. Сходство во всемъ этомъ между современнымъ дикаремъ и первобытнымъ ископаемымъ человѣкомъ иногда бываетъ поразительно, и естественно, что многія детали быта первыхъ могутъ служить лучшей иллюстраціей быта послѣднихъ. Дикари нашего времени объясняютъ намъ, какимъ образомъ древній человѣкъ могъ побѣдоносно бороться съ гигантскими животными своимъ каменнымъ оружіемъ, какимъ способомъ онъ прикрѣплялъ лыкомъ или ремнемъ каменный топоръ къ деревянной рукояткѣ, какъ онъ сшивалъ себѣ одежду, пользуясь костяною иглой и сухожиліями, вмѣсто нитокъ, какъ онъ нагрѣвалъ воду, бросая въ нее раскаленные камни, какъ онъ добывалъ огонь посредствомъ тренія кусковъ дерева, какъ сверлилъ камни, отскребалъ волосъ со шкуры для изготовленія ремней и проч., и проч. По, давая лучшую иллюстрацію къ пониманію матеріальной стороны быта древняго человѣка, изученіе современныхъ низшихъ расъ восполняетъ еще громадный пробѣлъ, который не въ состояніи восполнить археологія и антропологія. Сколько бы антропологъ ни измѣрялъ капштадскій или неандертальскій черепъ человѣка, современника угасшихъ породъ животныхъ, сколько бы онъ ни всматривался въ его плоское темя, низкій лобъ, короткій подбородокъ, онъ никогда не угадаетъ, какія понятія имѣлъ первобытный человѣкъ о Богѣ, о мірѣ, о себѣ самомъ, какіе миѳы онъ разсказывалъ, какъ относился къ людямъ своего племени и чужого, къ женщинѣ, къ дѣтямъ, къ животнымъ и растеніямъ, кого боялся или презиралъ, любилъ или ненавидѣлъ. Обо всемъ этомъ огромный запасъ свѣдѣній даетъ новая паука -- сравнительная этнографія, изучающая вмѣстѣ съ матеріальной и духовную сторону -- религію, психологію, этику некультурныхъ племенъ земного шара. Обильнымъ матеріаломъ для такого изученія служатъ безчисленныя сказки и преданія, собранныя среди разныхъ племенъ земного шара путешественниками, изложенія религіозныхъ вѣрованій, сдѣланныя, главнымъ образомъ, миссіонерами, описанія обычаевъ и обрядовъ, до сихъ поръ соблюдаемыхъ некультурными племенами,-- словомъ, весь тотъ запасъ данныхъ, который накапливается и разрабатывается тѣмъ отдѣломъ сравнительной этнографіи, который извѣстенъ подъ названіемъ "фольклора". Научное отношеніе къ этому богатому источнику познанія человѣка, представляющее блестящее завоеваніе нашего вѣка, дало возможность устранить тѣ фантазіи о первобытномъ человѣкѣ, которыя были въ ходу въ научной литературѣ XVIII столѣтія, и установить въ главныхъ чертахъ тѣ этапы развитія, которые были пройдены историческими народами въ доисторическія времена ихъ существованія.

Извѣстно, что начало каждой исторической культуры теряется въ миѳахъ и преданіяхъ. Вооруженные оружіемъ критики, историки давно отдѣлили эти народные вымыслы отъ положительной исторіи, основанной на непреложныхъ письменныхъ документахъ. Имѣя въ виду преимущественно древнѣйшій періодъ исторіи народовъ, скептическій Вольтеръ заявлялъ, что l'histoire est une fable convenue. Наука нашего времени иначе взглянула на эти отвергнутыя историками басни. Она изучаетъ ихъ детально, сопоставляя миѳы и сказанія историческихъ народовъ со сказаніями современныхъ некультурныхъ племенъ, и открыла въ нихъ высокій культурно-историческій интересъ. Изученіе миѳовъ какого-нибудь историческаго народа, напримѣръ, грековъ, позволяетъ намъ проникнуть въ психическій міръ этого народа въ тотъ отдаленный періодъ его жизни, отъ котораго не дошло до насъ никакихъ письменныхъ памятниковъ. Эти многочисленныя сказки о богахъ, полубогахъ и герояхъ, эти космогоническія преданія должны отражать на себѣ понятія своихъ первыхъ слагателей, которые отдалены многими вѣками отъ начала положительной исторіи. Они составляли глубокое убѣжденіе предковъ тѣхъ эллиновъ, которые дали міру Сократа и Платона, и образованнымъ аѳинянамъ временъ Перикла представлялись иногда столь же странными и загадочными, какъ и для насъ, даже оскорбляли ихъ религіозныя и нравственныя понятія. Дѣйствительно, не было такихъ безнравственныхъ, дикихъ и странныхъ дѣяній, которыя не разсказывали бы миѳы о народныхъ богахъ: отцеубійство, обманы, воровство, каннибальство, любовныя похожденія въ звѣриномъ образѣ и множество позорныхъ дѣйствій, отъ которыхъ съ негодованіемъ отшатнулся бы нравственно и эстетически развитой аѳинянинъ, этотъ аѳинянинъ слышалъ о своихъ богахъ, которымъ молился и возводилъ храмы. Какъ объяснить этотъ ирраціональный и дикій элементъ, который въ такомъ обиліи содержится въ миѳахъ? Очевидно, что первые слагатели миѳовъ по условіямъ своего быта, по своимъ религіознымъ и нравственнымъ понятіямъ стояли еще на такой низкой ступени культуры, когда то, что аѳинянамъ и намъ представляется ирраціональнымъ и дикимъ, казалось естественнымъ и нравственнымъ. Дѣйствительно, для раціональнаго объясненія миѳовъ, для пониманія міровоззрѣнія ихъ слагателей лучшимъ комментаріемъ могутъ служить миѳы современныхъ некультурныхъ племенъ, и такія сопоставленія миѳовъ историческихъ народовъ съ миѳами или сказками дикарей открыли между тѣми и другими замѣчательныя совпаденія. Оказалось, что многіе изъ греческихъ миѳовъ о богахъ и герояхъ ничто иное, какъ хорошо извѣстныя многимъ племенамъ въ разныхъ мѣстахъ земного шара сказки, которыя прикрѣпляются лишь къ разнымъ именамъ и различнымъ мѣстностямъ, и что сходство ихъ объясняется сходствомъ въ представленіяхъ о божествѣ, природѣ и человѣкѣ, замѣчаемомъ у большинства примитивныхъ или малокультурныхъ племенъ, такимъ же нерѣдко поразительнымъ сходствомъ, которое замѣчается между формами и матеріаломъ орудій людей каменнаго вѣка и орудіями многихъ дикихъ племенъ нашего времени. Съ этой точки зрѣнія, изученіе древнихъ миѳовъ, сохраненныхъ письменностью, и современныхъ сказокъ не только некультурныхъ, но даже культурныхъ народовъ, представляетъ высокій интересъ для историка культуры. Постоянно видоизмѣняясь въ подробностяхъ, скрещиваясь въ сюжетахъ, примѣняясь къ разному времени и мѣсту, многія сказки, еще въ настоящее время блуждающія въ народѣ въ разныхъ культурныхъ странахъ Европы и Азіи, сохраняютъ иногда черты самаго примитивнаго быта, самыхъ первобытныхъ нравственныхъ понятій, представляя живую старину, интересную и важную для культурно-историческихъ заключеній. Для поясненія этой мысли приведу нѣсколько примѣровъ древнѣйшихъ представленій человѣка о природѣ, сохранившихся въ современныхъ народныхъ сказкахъ, причемъ долженъ оговориться, что количество матеріала такъ обильно, что изслѣдователь безбрежнаго моря сказокъ чувствуетъ затрудненіе въ выборѣ фактовъ того чудеснаго, ирраціональнаго, которое для разсказчика и для слушателя представляется лишь забавною игрой воображенія, а для изслѣдователя нерѣдко любопытнымъ переживаніемъ вѣрованій, еще до сихъ поръ бытующихъ у дикарей.

Во многихъ сказкахъ, европейскихъ и азіатскихъ, разсказывается, что отсутствующій царь, ожидавшій, что жена подаритъ его наслѣдникомъ, былъ крайне разочарованъ, когда ему доложили, что жена произвела на свѣтъ щенятъ. Положимъ, сказка разъясняетъ, что это была гнусная клевета другой женщины, и добродѣтельная жена впослѣдствіи оправдывается отъ взведеннаго на нее поклепа. Но мужъ повѣрилъ въ возможность такой непріятности и распорядился, чтобы жену бросили въ море въ бочкѣ или отрубили ей руки и т. п. Чѣмъ объяснить такой дикій вымыселъ? Очевидно, что первые слагатели сказки смотрѣли на фактъ, представляющійся намъ дикимъ, съ точки зрѣнія дикарей, которые и доселѣ въ нѣкоторыхъ странахъ признаютъ полную возможность такого рожденія. До сихъ поръ нѣкоторыя племена на островѣ Явѣ увѣрены въ томъ, что ихъ жены по временамъ производятъ на свѣтъ крокодиловъ; ацтеки думали, что женщины, смотрящія на лупу, могутъ подарить мужей мышами, вмѣсто дѣтей. Подобныя вѣрованія породили широкораспространенное у разныхъ народовъ ученіе, извѣстное въ этнографіи подъ именемъ тотемизма, убѣжденіе, что извѣстныя колѣна происходятъ отъ животныхъ, растеній и даже отъ неодушевленныхъ предметовъ. Такое вѣрованіе, распространенное, напримѣръ, у нѣкоторыхъ краснокожихъ Сѣверной Америки и у австралійцевъ, отразилось въ практической жизни на строжайшихъ брачныхъ и другихъ законахъ, въ силу которыхъ члены рода, ведущаго себя отъ одного животнаго, не могутъ вступать между собою въ бракъ, не могутъ ѣсть мясо животнаго-предка и т. п. Мужчина и женщина, считающія, наприм., своимъ общимъ отдаленнымъ предкомъ кенгуру, смотрятъ другъ на друга, какъ на брата и сестру {Lang: "Mythologie Comparée", р. 75--77.}.

Въ той же сказкѣ женщина, считаемая виновной, сажается въ бочку, которую бросаютъ въ воду; въ другихъ сказкахъ виновныхъ привязываютъ къ хвосту дикаго коня, котораго гонятъ въ поле; въ другихъ -- виновныхъ привязываютъ въ лѣсу къ дереву, предоставляя ихъ ихъ участи (наприм., Аѳанасьевъ, V, стр. 130) или преступнику на голову бросаютъ жерновъ, или сожигаютъ его на кострѣ. Всѣ эти способы казней въ сказкахъ повторяютъ лишь казни въ дѣйствительности совершавшіяся еще въ средніе вѣка въ Европѣ,-- казни, документально засвидѣтельствованныя, и въ нѣкоторыхъ странахъ въ низшихъ темныхъ слояхъ народа подобные самосуды повторяются и въ наше время {Liebrecht: "Zur Volkskunde", S. 297.}. Часто встрѣчающееся въ сказкахъ вырѣзаніе ремня изъ спины хорошо извѣстно было средневѣковой инквизиціи.

Вѣрованія дикарей въ близость животныхъ къ человѣку по происхожденію, въ разумность ихъ, въ возможность переселенія человѣческой души въ тѣло животнаго, въ оборотничество находятъ отраженіе во множествѣ сказокъ, въ которыхъ животныя то являются помощниками сказочныхъ героевъ, оказавшихъ имъ услугу, то, напротивъ, врагами, и, притомъ, дѣйствующими съ разумѣніемъ человѣка. Вспомнимъ многочисленныя сказки о волкодлакахъ, о разумныхъ и благодарныхъ мышахъ, спасающихъ, выбѣгая изъ подполья, дѣвицу или героя, о медвѣдѣ, приходящемъ къ старику и старухѣ за своею отрубленною лапой и поющемъ свою страшную пѣсню отъ которой такъ жутко становится дѣтямъ {Аѳанасьевъ, III, No 17; IV, No 15.}. Эта человѣческая роль Мишки въ нашихъ сказкахъ находись себѣ объясненіе въ культѣ медвѣдя, до сихъ поръ бытующемъ у самоѣдовъ, лопарей, якутовъ, остяковъ и въ убѣжденіи нашихъ крестьянъ (въ нѣкоторыхъ мѣстахъ), что въ медвѣдя превратился нѣкогда человѣкъ за то или другое преступленіе.

Въ нѣкоторыхъ сказкахъ отражаются самые примитивные взгляды на семейныя отношенія. Извѣстна сказка объ умномъ старикѣ, объясняющая, вслѣдствіе какого событія прекратился обычай убіенія стариковъ-родителей. И мы знаемъ, что дѣйствительно такой обычай существовалъ въ древности у многихъ народовъ, а кое-гдѣ бытуетъ до сихъ поръ, наприм., у нѣкоторыхъ племенъ Сѣверной и Южной Америки (сіуксовъ, чипевеевъ), у туземцевъ острововъ Фиджи, у чукчей, у петровъ и друг., причемъ убіеніе стариковъ сопровождалось у нѣкоторыхъ народовъ древности каннибальствомъ, продолжающимъ практиковаться и до нашихъ дней, напримѣръ, на о. Суматрѣ. Такъ, у племени батта пожилыхъ людей заставляютъ влѣзать на дерево, которое присутствующіе принимаются качать, напѣвая: "Время уже приспѣло, плодъ уже созрѣлъ, пора его стряхнуть!" Старика убиваютъ и затѣмъ пожираютъ {Нулиніеръ: "Очерки сравнительной этнографіи и культуры", стр. 37.}.

Весьма популярный въ сказкахъ мотивъ -- оставленіе новорожденныхъ дѣтей на произволъ судьбы, конечно, также широко распространенная доселѣ бытовая черта, не нуждающаяся въ подтвержденіи примѣрами {См. тамъ же, стр. 49.}. Предпочтеніе младшаго сына -- эта обычная сказочная черта -- также находить себѣ объясненіе въ быту многихъ народовъ. Обычное право, иногда и письменное законодательство, даетъ младшему сыну особыя преимущества при раздѣлѣ родительскаго наслѣдія. Слѣды права младшинства оказываются въ германскихъ сказаніяхъ, въ Швейцаріи, Эльзасѣ, Бельгіи, Англіи, въ древнихъ законахъ индійцевъ, въ обычаяхъ Новозеландіи, Южной Африки и проч. {Grimm: "Rechtsalterthümer", S. 475; Liebrecht: "Zur Volkskunde", S. 431--32 (Jüngstenrecht).}.

Нечего и говорить, что въ встрѣчахъ сказочныхъ героевъ съ людоѣдами, иногда великанами, сохраняются глухіе отголоски тѣхъ отдаленныхъ для культурныхъ народовъ временъ каннибализма, который еще не вывелся до сихъ поръ на землѣ. Особою архаичностью вѣетъ, напримѣръ, отъ фигуры нашей сказочной бабы-яги (польской ендзы-бабы, чешской ежи-бабы, сербской гвоздепзубы, нѣмецкой желѣзной Берхты и проч.). Вспомнимъ ея жилье въ глухомъ лѣсу, окруженное тыномъ, съ черепомъ на каждой тычинкѣ, напоминающее какое-то древнее капище, вспомнимъ ея прожорливость, особенную охоту до дѣтскаго мяса, ея желѣзный пестъ, ея желѣзные зубы и тому подобныя страсти, пугающія еще доселѣ дѣтское воображеніе, наконецъ, ея зооморфическую форму, чудовищную кобылью голову {Аѳанасьевъ: "Сказки". I, стр. 88.}, играющую роль бабы-яги въ сказкахъ.

Всѣмъ этимъ фантастическимъ чертамъ мы найдемъ реальное объясненіе въ культѣ богини тьмы и смерти у разныхъ народовъ, сопровождавшемся человѣческими жертвоприношеніями. У древнихъ и даже современныхъ индійцевъ это -- богиня Дурга (Durgâ), Кали (Kali -- черная) или Kumarî (дѣвица), которой идолы до сихъ поръ въ глухихъ мѣстахъ Индіи обагряются человѣческою кровью: она изображается на рисункахъ съ желѣзными зубами (какъ баба-яга), съ желѣзною палкой и носитъ на шеѣ ожерелье изъ человѣческихъ череповъ. Та же кровожадная богиня когда-то въ глубокой древности чествовалась въ Тавридѣ (Diana Taurica) и подъ разными именами (Деметры, Артемиды) въ мѣстныхъ культахъ древней Греціи. Извѣстно, что, по преданію, въ Лаконіи Ликургъ отмѣнилъ приношеніе дѣтей въ жертву мѣстной Артемидѣ и замѣнилъ этотъ обычай менѣе варварскимъ -- сѣченіемъ дѣтей при ея алтарѣ. Воспоминаніе о чествованіи Деметры въ зооморфическомъ образѣ кобылы сохранялось у аркадійцевъ въ извѣстномъ миѳѣ о превращеніи этой богини въ кобылу во избѣжаніе преслѣдованій Посейдона. Отставшіе въ культурности отъ другихъ племенъ Эллады, аркадійцы поклонялись своей мѣстной черной богинѣ въ пещерѣ, гдѣ стояла ея деревянная статуя съ конскою головой. Глухой отголосокъ подобнаго же миѳическаго женскаго существа сохранился въ святочныхъ и масляничныхъ обрядахъ и славянскаго и нѣмецкаго простонародья. У сербовъ кое-гдѣ въ Дубровникѣ и въ княжествѣ въ этотъ періодъ ходитъ по деревнямъ такъ называемая турица, существо съ кобыльей головой и длинными щелкающими зубами. У насъ по мѣстамъ еще недавно весною мужики наряжались кобылою и пугали мальчишекъ, особенно постомъ, чтобы отучить ихъ просить скоромнаго.

Однако, приводя изъ сказокъ примѣры примитивныхъ взглядовъ на природу и вѣрованій, я далекъ отъ мысли, что сказки могутъ служить надежнымъ источникомъ для изученія древнихъ вѣрованій того или другого историческаго народа, среди котораго онѣ извѣстны. Миѳолигическая эксегеза народныхъ сказаній, господствовавшая въ этой области со временъ братьевъ Гриммовъ и представленная въ нашей литературѣ многими выдающимися учеными: Аѳанасьевымъ, О. Миллеромъ, Котляревскимъ, Потебнею, отчасти Буслаевымъ и друг., впала въ односторонность, положивъ, главнымъ образомъ, миѳологію природы въ основу сказокъ и стараясь извлечь изъ нихъ матеріалъ для характеристики языческихъ представленій древнихъ германцевъ, славянъ, литовцевъ и т. д. Для такихъ заключеній требуется крайняя осторожность, которой далеко не отличались ни на Западѣ, ни у насъ увлеченные миѳологи. Большинство сказокъ представляютъ безпочвенный кочевой элементъ, ходящій по рукамъ, какъ монеты, переходящій отъ одного народа къ другому путемъ устнымъ и книжнымъ. Объяснять ихъ сходство въ сюжетахъ общими свойствами человѣческаго духа, облекающаго одинаковыя представленія въ одинаковые образы, кажется такъ же односторонне, какъ и выводить, наприм., большинство европейскихъ сказокъ изъ Индіи чрезъ посредство арабовъ или монголовъ. Научная обработка сказочныхъ схемъ и путей ихъ распространенія начата лишь сравнительно недавно, и дѣлать рѣшительныя заключенія о первоначальномъ значеніи и путяхъ перехода того или другого сказочнаго сюжета обыкновенно представляется крайне рискованнымъ. Культурныя вліянія одного народа на другой извѣстны намъ за сравнительно незначительный періодъ историческаго времени, которое для однихъ народовъ уже наступило за 4 тысячи лѣтъ до Р. Хр., для другихъ -- тысячелѣтіе по Р. Хр. Даже за эти періоды факты международныхъ отношеній на землѣ крайне неполны и неповсемѣстны. Что же мы знаемъ о разселеніяхъ народовъ, объ ихъ сношеніяхъ между собою, о вліяніи одного племени на другое въ огромный доисторическій періодъ человѣчества? Какія сказки разсказывало оно за этотъ неисчислимый рядъ столѣтій, а что оно разсказывало ихъ, въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія, такъ какъ Геккелевскій homo alalos (безъ языка) -- повидимому, ученая фантазія. Можно думать, что сказки людей каменнаго вѣка, какъ ихъ орудія, не исчезли безслѣдно. Человѣчество, какъ показываетъ анализъ сказочныхъ сюжетовъ всего міра, отличается крайнею консервативностью и неизобрѣтательностью въ сюжетахъ, но замѣчательною страстью къ переработкѣ въ деталяхъ однихъ и тѣхъ же сюжетовъ. При всемъ богатствѣ сказочной литературы въ количествѣ, основные сюжеты могутъ быть сведены къ ограниченному числу формулъ: вездѣ безконечныя варіаціи на немногія темы. Поэтому въ сказкахъ, записанныхъ въ простонародьѣ Европы гдѣ-нибудь на-дняхъ, могутъ оказаться наидревнѣйшіе мотивы, доисторическія бытовыя черты, мысли и дѣянія дикарей и, конечно, мы никогда не узнаемъ, когда и кѣмъ впервые былъ сложенъ какой-нибудь разсказъ и только при особенно удачныхъ условіяхъ можемъ прослѣдить исторію кочеванія и распространенія этого разсказа за какія-нибудь два-три столѣтія. Въ деталяхъ той или другой сказки историкъ культуры можетъ иногда отмѣтить печать, наложенную тѣмъ или другимъ народомъ, какое-нибудь мѣстное пріуроченіе, какъ по штемпелямъ много путешествовавшаго письма можно знать, гдѣ оно побывало. Но основной сюжетъ для заключеній частныхъ, т.-е. сужденій о творчествѣ и понятіяхъ той или другой опредѣленной національности, окажется, въ большинствѣ случаевъ, совсѣмъ непригоденъ. Имъ можно воспользоваться только для общихъ соображеній объ условіяхъ быта, о нравственныхъ понятіяхъ, о вѣрованіяхъ и проч. того неизвѣстнаго народа, который впервые создалъ сюжетъ, и того отдаленнаго отъ насъ, быть можетъ, длиннымъ рядомъ тысячелѣтій, времени, когда все странное, чудесное, ирраціональное въ сюжетѣ считалось столь же естественнымъ и разумнымъ, какъ намъ кажутся естественными и разумными наши современныя научныя понятія о природѣ и нравственныя понятія о человѣкѣ.

Эти общія соображенія объ интересѣ, представляемомъ изученіемъ сказокъ для культурно-историческихъ выводовъ, я считаю удобнымъ иллюстрировать разборомъ одного изъ самыхъ распространенныхъ сказочныхъ сюжетовъ, именно -- овладѣнія землей посредствомъ коровьей кожи.

Самое раннее документальное свидѣтельство объ извѣстности разсматриваемаго сюжета восходить къ классической древности. Сказка о коровьей кожѣ была извѣстна поэту Вергилію, какъ древнее преданіе, связанное съ основаніемъ Карѳагена. Повѣствуя въ Энеидѣ о построеніи этого города Дидоной, бѣжавшей съ своими приверженцами изъ Тира, поэтъ въ слѣдующихъ стихахъ намекаетъ на преданіе, которое, конечно, было извѣстно въ подробностяхъ его образованнымъ современникамъ:

Mercatique solum, facti de nomine Byrsam,

Taurino quantum possent circumdare tergo *).

*) Aeneid. I. 367.

Римскій позднѣйшій историкъ Іустинъ (III или IV в.), сохранившій обширныя выдержки изъ утраченной исторіи Трога Помпея, въ разсказѣ о томъ же событіи объясняетъ намъ краткій намекъ поэта. По его словамъ, Дидона купила въ Африкѣ такое пространство земли, которое можно было бы покрыть бычачьей кожей, чтобы дать возможность своимъ спутникамъ отдохнуть на землѣ послѣ долгаго морского путешествія, затѣмъ разрѣзала кожу на топкіе ремни и обвела ими болѣе широкое пространство, чѣмъ требовала сначала. Мѣсто, обведенное ею, получило названіе Бирсы (Byrsa) {Justin. XVIII, 5.}.

По зная другихъ параллелей хитрости, употребленной финикіянкою Дидоной, все, что мы можемъ вывести изъ разсказа Вергилія и Іустина, ограничивается тѣмъ, что сказка, прикрѣпленная къ основанію финикійской колоніи въ Африкѣ, была извѣстна грекамъ и, вѣроятно, литературнымъ путемъ проникла въ римскую литературу. Имя Byrsa (Βύρσα {Слово Βύρσα сопоставляется съ древне-верхне-нѣмецкимъ chursina, crusina -- шуба, откуда заимствовано церковно-слав. кръзно. См. Prellwitz: "Etymolog. Wörterbuch der griech. Sprache". 1892 (s. v.).}), которое носилъ замокъ Карѳагена, имѣетъ въ греческомъ языкѣ значеніе шкуры (βυρσέυς -- кожевникъ, βυρσίνη -- ремень и друг.), такъ что названіе карѳагенскаго замка -- вѣроятно, финикійскаго происхожденія -- напоминало эллинамъ ихъ слово, означающее шкуру, и, быть можетъ, послужило поводомъ къ прикрѣпленію сказки о бычьей кожѣ къ имени легендарной основательницы Бирсы. Впослѣдствіи мы встрѣтимъ другіе примѣры прикрѣпленія той же сказки, вызваннаго народною этимологіей.

Переходя изъ Африки на востокъ, въ Азію, мы находимъ рядъ, хотя краткихъ, указаній на извѣстность сказки о разрѣзанной шкурѣ въ разныхъ мѣстахъ Индостана въ прикрѣпленіи къ основанію разныхъ городовъ. Англійскій изслѣдователь Индіи, Джэмсъ Тоддъ (James Todd), въ своихъ лѣтописяхъ и древностяхъ Раджастана, сообщаетъ мѣстное преданіе о томъ, какъ нѣкій царь Баттовъ Деораджъ выпросилъ себѣ столько земли для поселенія, сколько могъ покрыть кожей буйвола, и затѣмъ поступилъ такъ же, какъ Дидона. То же преданіе, по словамъ Тодда, прикрѣплено къ основанію Бутнайра (Bliutnair) и Калькутты {Annals and antiquities of Rajasthan. London, 1832. Vol. 11, p. 235.}. Древность ходящей въ устахъ народа сказки въ такой странѣ, какъ Индія, обладающей древнѣйшею и богатѣйшею литературой, также засвидѣтельствовала письменностью. Сказка о бычьей кожѣ занесена, какъ событіе изъ міра боговъ, въ древнѣйшее религіозное сочиненіе Çatapatha Brâhmana, принадлежащее къ ведійской литературѣ. Здѣсь мы встрѣчаемъ легенду о томъ, какъ враждебные богамъ духи Асуры вымѣряютъ посредствомъ бычьей кожи землю и начинаютъ дѣлить ее между собою {Çatap. Brâhm., 1, 2, 5, 2.}. Извѣстныхъ изъ другихъ пересказовъ подробностей объ обманѣ, о разрѣзаніи кожи на ремни, здѣсь еще нѣтъ: разсказанъ только фактъ измѣренія земли бычьей кожей, имѣющій, какъ увидимъ ниже, культурно-историческій интересъ.

Въ болѣе близкой формѣ къ классической сказкѣ о Дидонѣ находимъ то же сказаніе въ Индокитаѣ, котораго культура находилась подъ вліяніемъ древней цивилизаціи передней Индіи. Въ Бирмѣ ходитъ разсказъ, прикрѣпленный къ построенію города Иссай-Мевъ (Issay-Mew). Его построила возлюбленная одного царя, выпросивъ у него столько земли, сколько можно покрыть бычьей кожей и, затѣмъ, разрѣзавъ послѣднюю на тонкіе ремешки, обвела обширное мѣсто для постройки города. И здѣсь также народная этимологія замѣшалась въ преданіе. Названіе царства Thara-kettara или Thayakiltaya, которое восходить къ санскритскому Çrîkshctra, т.-е. поле счастья, бирманцы сближаютъ съ своимъ словомъ thara -- кожа {Bastian: "Die Völker des östlichen Asien". 1866, I.-- "Die Geschichte der Indocbinesen aus einheimischen Quellen", S. 25.}.

Переходя отъ крайняго востока Азіи къ Европѣ, мы встрѣчаемъ рядъ варіантовъ нашей сказки, извѣстныхъ въ разныхъ мѣстахъ и въ разныя времена.

Прежде всего, отмѣтимъ двукратное прикрѣпленіе нашей сказки къ столицѣ Византійской имперіи. Извѣстный путешественникъ XV вѣка Клавихо, въ своемъ сочиненіи жизнь и дѣянія Тамерлана, сообщаетъ слышанное имъ въ Константинополѣ преданіе, будто Перу (нынѣ европейская часть Константинополя) генуезци получили слѣдующимъ образомъ: "они купили у одного императора это мѣсто и землю, сколько обхватить бычья кожа, изрѣзанная на ремни" {См. Сборн. отд. русск. языка и словесн., изд. ак. наукъ, т. 28, стр. 91.}. Объясняя такимъ образомъ водвореніе генуезцевъ въ Перѣ, та же сказка, послѣ завоеванія Константинополя турками, припомнилась и по поводу послѣдняго событія. Легендарная біографія Махмудъ-паши, визиря завоевателя Константинополя султана Мухаммедъ-хана (II-го), приписываетъ этому популярному визирю главную роль во взятіи столицы Византіи (которое, однако, произошло раньше его визирства). Приводимъ извлеченіе изъ этого турецкаго сказанія, обязательно переведеннаго для насъ проф. С. Е. Пановымъ. Султанъ Мухаммедъ-ханъ сталъ лагеремъ на азіатскомъ берегу Босфора тамъ, гдѣ находится нынѣ старая крѣпость (Эски-Хасаръ). "Отсюда отправили людей къ правителю (бею) Константинополя, приказавъ имъ сказать, если будетъ спрошено о причинѣ прибытія сюда султана Мухаммеда, что онъ прибылъ-де на нѣсколько дней, съ цѣлью поправленія здоровья, такъ какъ вода въ этой странѣ очень хороша и воздухъ полей очень пріятенъ. Пробывъ здѣсь нѣсколько дней, визирь Махмудъ-паша обратился къ султану съ такими словами: "Государь, пока мы не утвердимся на томъ (европейскомъ) берегу Босфора, завоеваніе города для насъ немыслимо". Султанъ сказалъ: "Какъ знаешь, дядька (ляля) {По преданію, Махмудъ-паша при жизни султана Мурада былъ дядькой Мухаммеда.}, сдѣлай, какъ тебѣ кажется лучше". Тогда Махмудъ-паша завернулъ въ большой платокъ одну бычью шкуру и говорить: "Государь, попросимъ, чтобы намъ уступили на томъ берегу мѣсто величиной съ эту бычью шкуру..." Людямъ, понесшимъ шкуру къ бею Константинополя, приказали сказать: "Падишахъ нашъ просить мѣстечко съ эту бычью шкуру на берегу, чтобы тамъ по временамъ отдыхать". Выслушавъ посланныхъ, правитель Константинополя согласился безъ всякаго колебанія и уступилъ мѣсто. Узнавъ объ этомъ, Махмудъ-паша тотчасъ переплылъ на противуположный берегъ и, разложивъ шкуру, разрѣзалъ ее острымъ ножомъ на пергаментныя полосы, а затѣмъ на занятомъ ими пространствѣ построилъ крѣпость. Тутъ только правитель Ислямбола, увидавъ, что сдѣлано, раскаялся въ своемъ поступкѣ и впалъ въ безпокойство. Между тѣмъ, въ то время всѣ припасы въ Константинополь привозились съ Чернаго моря, такъ какъ городъ Галлиполи находился въ нашихъ рукахъ. Поэтому, когда суда шли съ Чернаго моря, люди, находившіеся въ нашей крѣпости, топили ихъ пушечными выстрѣлами и жители Константинополя отъ недостатка припасовъ очень ослабѣли. Послѣ того неожиданно было сдѣлано нами нападеніе съ 10,000 войска, и въ 33 дня была завоевана Галата. Далѣе слѣдуетъ разсказъ о взятіи самого Константинополя, также украшенный легендами {Преданіе, изъ котораго взятъ приведенный отрывокъ, посвящено жизни и дѣяніямъ Махмуда-наши и помѣщено въ турецкомъ текстѣ въ хрестоматіи Dieterici. (Chrestomatie ottomane, Berlin, 1854), который извлекъ его изъ собранія рукописей Diez'а, хранящихся въ берлинской королевской библіотекѣ (II, 57).}.

Что касается непосредственнаго источника турецкой версіи сказки о бычьей шкурѣ, то можно предположить, что турки узнали ее въ Константинополѣ, какъ мѣстную легенду, прикрѣпленную къ почвѣ, и дали сказкѣ только другое пріуроченіе, подставивъ своего султана и его визиря на мѣсто генуезцевъ, утвердившихся подобнымъ же обманомъ въ Перѣ, согласно преданію, слышанному Клавихо.

Если въ разсмотрѣнной версіи хитрость Дидопы приписываютъ себѣ турки, то, не заходя далеко за предѣлы Балканскаго полуострова, можно найти подобную же сказку, въ которой роль обманутыхъ переносится на турецкаго султана. Вотъ какое народное преданіе изъ Герцеговины сообщаетъ знатокъ сербской народности Букъ Врчевичъ въ одномъ сербскомъ журналѣ (Србадца). Одинъ христіанинъ изъ Сараева (Боспа сераль), прослуживъ 20 лѣтъ вѣрно и честно султану, задумалъ вернуться въ родной городъ и испросилъ у султана фирманъ, въ силу котораго сараевскимъ христіанамъ дозволялось построить церковь и кладбище на такомъ пространствѣ земли, которое можно обнять коровьей шкурой. Горожане повторили хитрость Дидопы и на пространствѣ, обведенномъ ремнемъ, начали возводить фундаментъ для постройки. Сараевскіе турки запротестовали, по христіане показали имъ султанскій фирманъ. Тогда мусульмане отправили депутацію въ Константинополь съ жалобой на христіанъ. Но султанъ не принялъ ихъ сторону: "Я не зналъ,-- сказалъ онъ,-- что христіанинъ можетъ такъ ловко обмануть; но что сдѣлано, то сдѣлано,-- царское слово не отмѣнимо". Когда постройка была закончена, ее обвели кругомъ ремнемъ и оказалось, что мѣра была соблюдена точно {См. замѣтку Ягича въ Archiv für slavische Philoslogie I, S. 153.}.

Передвинувшись съ Балканскаго полуострова на сѣверъ къ области германскихъ народовъ, мы находимъ рядъ варіантовъ нашей сказки въ средневѣковыхъ сказаніяхъ англо-саксовъ, норманновъ и нѣмцевъ.

Начнемъ съ исландской саги о сынѣ Ратара Лодброка Иварѣ. Рагнаръ датскій несчастливо воевалъ съ Эллой, королемъ англійскимъ, былъ взятъ въ плѣнъ и посаженъ въ яму со змѣями. Умирая, онъ угрожаетъ Эллѣ мщеніемъ своихъ сыновей. Опасаясь этой кровной мести, Элла старается склонить ихъ къ миру дарами, но всѣ они, кромѣ Ивара, продолжаютъ воевать съ королемъ Англіи и такъ же неуспѣшно, какъ ихъ отецъ. Иваръ притворился готовымъ къ примиренію и, вмѣсто виры за кровь отца, проситъ у короля Эллы лишь столько земли, сколько можно покрыть бычьей кожей. Получивъ согласіе Эллы, Иваръ велѣлъ размочить кожу, растянуть и вырѣзать изъ нея тонкій длинный ремень. Обведя этимъ ремнемъ значительное пространство, Иваръ строитъ на немъ замокъ Лундунаборгъ, величайшій и знаменитѣйшій въ Нордландѣ. Утвердившись такимъ образомъ на почвѣ Англіи, Иваръ дѣлается вассаломъ Эллы и старается щедростью расположить къ себѣ мѣстное населеніе. Затѣмъ, когда ему удалось усыпить недовѣрчивость короля, онъ призвалъ къ себѣ своихъ братьевъ и поднялъ возстаніе противъ Эллы. Однако, чтобы сдержать данную королю клятву, онъ самъ лично не принималъ участія въ битвахъ. Судьба Эллы кончилась трагически: онъ попалъ въ плѣнъ, и сыновья Рагнара, отмщая кровь отца, вскрыли его жилы. Иваръ сталъ королемъ Англіи. Въ датской исторіи Саксона Грамматика, историка XII вѣка (ум. 1204 г.), то же преданіе разсказывается нѣсколько иначе въ нѣкоторыхъ подробностяхъ. Король Англіи названъ Гелла (Hella), обманъ произведенъ посредствомъ лошадиной шкуры, имени города нѣтъ. Въ сагѣ объ Ингварѣ, утвердившемся посредствомъ той же хитрости въ Northumberland'ѣ при королѣ Эллѣ, городъ, къ построенію котораго прикрѣплена легенда, называется Jorvik, т.-е. Іоркъ. Здѣсь опять замѣшалась народная этимологія, такъ какъ Ior на скандинавскомъ языкѣ значитъ конь. {Ragnar Lodbroks saga, cap. 19, 20. См. у Grimm'а--Deutsche Rechtsaeterthümer, S. 91.}

Другая легенда того же характера, также прикрѣпленная къ Англіи, и извѣстная изъ хроники Готфрида Монмоутскаго (XII в.), приписываетъ обманъ съ воловьей шкурой предводителю саксовъ, Гепгисту. Обманувъ такимъ образомъ британскаго короля Вортегирпа, Генгистъ, по преданію, построилъ замокъ Кэркоррей (Kaercorrei), котораго британское имя будто бы испорченное латинское слово corrigia -- ремень (по-саксонски онъ назывался Thancastro, т.-е. castrum corrigiae) {См. J. Grimm: "Deutsche Rechtsalterthümer, 2 ausg. 1854, S. 90.}.

Иногда разсматриваемая сказка получаетъ настолько характеръ историческаго разсказа, пріурочиваясь къ именамъ историческихъ лицъ, что въ нее вносится даже хронологическая дата. Такъ, сообщается, что шведскій король Бирге (Byrge), отправившись въ 1312 году на островъ Готландъ (Guthiland), выпросилъ у жителей города Висби такой клочекъ земли, который онъ могъ бы покрыть телячьей шкуркой. Затѣмъ, совершивъ обілчный обманъ, онъ построилъ на мѣстѣ, обмѣренномъ ремнемъ, большой домъ, называемый доселѣ "домомъ телячьей шкуры". Здѣсь въ свои пріѣзды останавливался король Бирге и его потомки, пока король Эрикъ не построилъ замокъ Виссборгъ.

Передвинувшись изъ Готланда на востокъ въ Лифляпдію, мы найдемъ нашу сказку снова въ прикрѣпленіи къ городу, именно къ Ригѣ. Діонисій Фабриціусъ сообщаетъ слѣдующее преданіе о хитрости нѣмецкихъ купцовъ. Явившись къ королю ливовъ, нѣмцы просили уступить имъ на устьѣ Двины столько земли, сколько можно обмѣрить бычьей шкурой. На этомъ мѣстѣ, гдѣ впослѣдствіи возникла Рига, нѣмцы построили нѣсколько небольшихъ зданій для склада товаровъ и завязали торговлю въ странѣ {См. Christian Pabst: "Bunte Bilder, das ist Geschichten, Sagen u. Gedichte nebst sonstigen Denkwürdigkeiten Ehstlands, Livlands, Curlands u. der Nachbarlande". I heft. Reval, 1856, S. 26-27.}.

Вступивъ уже вмѣстѣ съ преданіемъ о Ригѣ на почву, принадлежащую Россіи, приведемъ и другіе извѣстные намъ варіанты нашей сказки, записанные въ вашемъ отечествѣ. Покойный этнографъ Павелъ Якушкинъ, исходившій переодѣтый офепей многія области Россіи, слышалъ въ Псковской губерніи такой разсказъ объ Иванѣ Грозномъ: "Грозный царь былъ здѣсь въ Опсковѣ, когда онъ былъ ѣхамши подъ Ригу воевать; подъ Ригу онъ ѣхалъ: на Пзборскъ, на Печоры. На то время въ Псчорахъ архимандритомъ былъ преподобный Корнилій. Былъ Грозный пріѣхамши въ Печоры; стрѣчалъ его съ крестомъ, иконами Корнилій преподобный. Благословилъ его Корнилій, да и говорить: "Позволь мнѣ, царь, вокругъ монастыря ограду сдѣлать".-- "Да велику ли ограду ты, преподобный Корнилій, сдѣлаешь? Маленькую дѣлай, а большой не позволю".-- "Да я маленькую,-- говорилъ Корнилій преподобный,-- я маленькую: коль много захватитъ воловья кожа, такую и поставлю".-- "Ну, такъ ставь",-- сказалъ, засмѣявшись, царь.

"Царь воевалъ съ Ригою ровно семь годовъ; а Корнилій преподобный тѣмъ временемъ поставилъ не ограду, а крѣпость, да царское приказаніе выполнилъ -- поставилъ ограду на воловью кожу: онъ разрѣзалъ ее на тоненькіе-тоненькіе ремешки, да и охватилъ большое мѣсто, а кругомъ то мѣсто и огородилъ стѣною съ башнями, какъ есть крѣпость. Воевалъ Грозный царь Иванъ Васильевичъ Ригу семь лѣтъ и поѣхалъ назадъ. Проѣхалъ онъ Новый городокъ (Нейгаузенъ), не доѣхалъ Грозный 12 верстъ до Печоръ, увидалъ съ Мериной горы -- крѣпость стоитъ. "Какая такая крѣпость?" -- закричалъ царь. Распалился гнѣвомъ и поскакалъ на Корниліеву крѣпость. Преподобный Корнилій вышелъ опять встрѣчать царя, какъ царскій чинъ велитъ: съ крестомъ, иконами, съ колокольнымъ звономъ. Подскакалъ царь къ Корнилію преподобному: "Крѣпость выстроилъ!-- закричалъ царь,-- на меня пойдешь!" Хвать саблей и отрубилъ Корнилію преподобному голову. Корнилій преподобный взялъ свою голову въ руки, да и держитъ передъ собою. Царь отъ него прочь, а Корнилій преподобный за нимъ, а въ рукахъ все держитъ голову. Царь дальше, а Корнилій преподобный все за нимъ да за нимъ... Царь видитъ то, сталъ Богу молиться, въ грѣхахъ отпущенія просить; сталъ царь Богу молиться, Корнилій преподобный и умеръ. Такъ царь ускакалъ изъ Корниліевой крѣпости въ чемъ былъ: все оставилъ: коляску, сѣдло, ложки, кошелекъ съ деньгами забылъ... Такъ испугавшись былъ... Послѣ того подъ Опсковъ и не ѣздилъ" {П. Якушкинъ: "Путевыя письма изъ Новгородской и Псковской губерній". 1860 г., стр. 160.}.

Историческій фактъ, лежащій въ основѣ этого псковскаго преданія,-- смерть святого Корнилія. Извѣстно, что этотъ просвѣтитель чуди, игуменъ псковской печорской обители, оставившій повѣсть о Печерскомъ монастырѣ, былъ замученъ Іоанномъ IV въ 1570 году. Все же содержаніе преданія представляетъ любопытное соединеніе бродячаго сказочнаго сюжета о коровьей кожѣ съ легендою о посмертномъ чудѣ. Съ окончаніемъ разсказа можно сопоставить извѣстную смоленскую легенду о Меркуріи.

Пречистая Богородица, явившись къ угоднику своему Меркурію, въ то время, когда злочестивый царь Батый приступилъ къ Смоленску, повелѣваетъ ему биться съ врагами и сотворить отмщеніе крови христіанской. "Ступай,-- говоритъ Богоматерь,-- побѣди злочестиваго царя Батыя и все войско его! Потомъ придетъ къ тебѣ человѣкъ прекрасный лицомъ: отдай ему въ руки все оружіе свое, и онъ отсѣчетъ тебѣ голову; ты же возьми ее въ руки свои и ступай въ свой городъ; тамъ примешь кончину, и положено будетъ тѣло твое въ моей церкви". Угодникъ Меркурій, вооружившись и найдя чуднаго осѣдланнаго коня, выѣхалъ на бой, прогналъ враговъ, и злочестивый царь, видя побѣду надъ людьми своими, въ страхѣ и ужасѣ, съ малою дружиной побѣжалъ отъ города. Тогда предсталъ Меркурію прекрасный воинъ. Меркурій поклонился ему и отдалъ все свое оружіе; потомъ преклонилъ голову и былъ усѣченъ. Я такъ блаженный, взявъ голову свою въ одну руку, а другою ведя коня своего подъ уздцы, пришелъ въ свой городъ безглавенъ. Люди же, смотря на него, удивлялись Божію устроенію. Такъ дошелъ онъ до мологинскихъ воротъ, гдѣ легъ и честно предалъ душу свою Господу, а конь его сталъ невидимъ. Такова въ главныхъ чертахъ народная редакція легенды о Меркуріи, помимо которой существуетъ лирическая въ церковныхъ пѣснопѣніяхъ и стихахъ, служащая переходамъ къ книжной передѣлкѣ, вошедшей въ Макарьевскія четьи-минеи. Въ послѣдней юноша, отсѣкшій голову Меркурію, является лютымъ варвариномъ или сыномъ исполина, убитаго Меркуріемъ въ бою. Слѣдствіемъ убіенія Меркурія является паническій страхъ, овладѣвающій Батыемъ и его войскомъ, которое въ смятеніи бѣжитъ отъ города {См. статью Буслаева: "Смоленская легенда о св. Меркуріѣ", въ Очеркахъ etc. II, стр. 173 и слѣд. 191.}.

Приводя для уясненія окончанія псковскаго преданія о смерти Корнилія смоленскую легенду, я имѣю въ виду не только указать общій легендарный мотивъ усѣкновенной главы. Можетъ быть, между обѣими легендами, псковской и смоленской, существуетъ болѣе тѣсное отношеніе. Если мы вспомнимъ, что смоленская легенда была связана съ Печерскимъ монастыремъ (близъ Смоленска за Днѣпромъ), въ которомъ явила Богоматерь свое чудо, и что подобная же легенда, пріуроченная къ другому лицу и болѣе позднему историческому событію, разсказывается въ Печерскомъ же монастырѣ Псковской области, что въ обѣихъ легендахъ лицо, являющееся прямымъ или косвеннымъ виновникомъ смерти угодника, бѣжитъ охваченное ужасомъ послѣ усѣченія главы угодника, то склонимся къ предположенію: не была ли занесена легенда изъ одной Печерской обители въ другую, болѣе позднюю, не была ли роль лютаго царя Батыя перенесена на Грознаго царя Ивана? Мотивомъ такого перенесенія, столь часто происходящаго въ народныхъ сказаніяхъ, могла быть смутная память, что св. Корнилій погибъ отъ грознаго царя. Подробности, столь интересующія естественно народное воображеніе, не извѣстны, и вотъ не создается вновь, а припоминается какими-нибудь странниками, слышавшими смоленское преданіе о Меркуріи и царѣ Батыѣ, старинный апокрифъ, передѣлывается въ нѣкоторыхъ чертахъ примѣнительно къ другимъ историческимъ именамъ и пускается въ народный оборотъ.

Что касается начала псковской легенды о Корнилій, т.-е. построенія монастырскихъ стѣнъ, то и здѣсь, быть можетъ, существуютъ нѣкоторые слѣды, указывающіе путь, по которому сказаніе о воловьей кожѣ пришло въ Псковскую область. Вспомнимъ, что то же сказаніе было прикрѣплено къ Ригѣ и что псковское преданіе связываетъ построеніе Корпиліемъ стѣнъ или возведеніе "крѣпости" съ походомъ Ивана Грознаго и семилѣтнимъ пребываніемъ его подъ стѣнами Риги. Не изъ рижскихъ ли предѣловъ занесено сказаніе "о воловьей кожѣ" въ псковскіе?

Вспомнимъ хорошо извѣстныя историческія и культурныя связи при. балтійскихъ нѣмцевъ съ Новгородомъ и Псковомъ, западное вліяніе на новгородское искусство, переходъ нѣкоторыхъ германскихъ книжныхъ сказаній въ народныя новгородскія и тому подобные культурные факты. Смутныя воспоминанія о нѣмецкихъ рыцаряхъ еще до сихъ поръ кое-гдѣ живутъ въ новгородскомъ и псковскомъ простонародьѣ. Такъ, II. Якушинъ, между прочимъ, описываетъ любопытную святочную игру въ рыцари, распространенную въ Шимскомъ погостѣ, Новгородской губерніи, причемъ "окрутники" наряжаются рыцарями, устраиваютъ себѣ шлемы и забрала и скачутъ въ новый годъ верхами {Путевыя письма и проч., стр. 91.}.

Не останавливаясь долѣе на вопросѣ о слѣдахъ германскаго вліянія въ новгородскомъ и псковскомъ населеніи, требующемъ подробнаго изслѣдованія, перехожу къ другимъ версіямъ и пріуроченіямъ разсматриваемаго сказочнаго сюжета въ Россіи.

Полную аналогію разсмотрѣнной псковской легендѣ представляетъ записанное этимъ лѣтомъ С. Я. Деруновымъ преданіе объ основаніи Кириллова-Бѣлозерскаго монастыря. Преданіе разсказываетъ, какъ св. Кириллъ съ братомъ и другомъ своимъ св. Ферапонтомъ, удалившись изъ Москвы, странствовали по сѣверу, взошли на гору Мауру, любовались оттуда прекраснымъ видомъ Шексны, обрѣли на горѣ икону Смоленской Божьей Матери и получили отъ Богородицы внушеніе поселиться въ этихъ мѣстахъ. Спустившись съ горы, угодники пришли къ Сиверскому озеру. "Святый Кириллъ собралъ у озера жителей изъ окрестныхъ селеній и попросилъ у нихъ земли для келейки. Жители спросили: "Сколько, братику, надо землицы подъ келейку?" А св. угодникъ отвѣтствовалъ: "Какъ велика вытянется шкура воловья". Жители усмѣхнулись, да и согласились и подпись своеручно учинили. Святой угодникъ шкуру воловью разрѣзалъ на топкіе ремешки, яко ниточки, да и обошелъ земли видимо-невидимо по пространству земному и водному: озера и рѣки съ лѣсами и угодьями стали святаго угодника Божія. Задумалъ онъ поселиться у озера Сиверскаго, гдѣ и основалась чудная обитель, а впослѣдствіи и градъ" {См. Этнографическое Обозрѣніе 1893 г., кн. XVIII, стр. 161.}.

Кромѣ Ивана Грознаго, сказаніе о воловьей кожѣ пристало и къ другой знаменитой исторической личности еще болѣе поздняго времени, къ Петру Великому. Недавно была записана малорусская версія сказанія въ Черниговской губерніи и уѣздѣ. Царь Петръ представляется здѣсь воюющимъ съ какими-то двумя волшебницами -- такой видъ въ народной памяти приняли враги Петра въ Сѣверной войнѣ -- Лютрой (люторы = шведы?) и Утеранкой (?). "Петро, выпросивъ земли на шкурку у Утерапки, порѣзавъ шкуру на дробпеньки ременци, посшивавъ ихъ, одъ Двины до Двины обовьевъ землю и построивъ крѣпость. Воевавъ онъ съ Утерапкою и Лютрою. Лютру убивъ одинъ козакъ, а съ Утеранкою царь Петро воевавъ то много лѣтъ. Дочка ни полюбыла Петра, ходила по саду въ имъ и вонъ спрашуее ни, чи возьму я твою матку, чи нѣ? Хоть 7 годъ стой, дакъ по возьмешь. Есть у тебя солдатъ Иванъ, дакъ его смерть у моей матки, а матчина у его". Далѣе идетъ разсказъ о солдатѣ Иванѣ и о томъ, какъ чрезъ него царь Петръ справился съ Утеранкой {Легенда была сообщена жителемъ села Колчина въ Черниговскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ 1889 г., No 5, и перепечатана въ Кіевской Старинѣ 1889 г., февраль стр. 542.}.

Въ этомъ преданіи, какъ и въ псковскомъ, мы также находимъ сочетаніе двухъ сказочныхъ сюжетовъ, изъ которыхъ второй относится къ широко распространенной сказочной формулѣ: дочь помогаетъ сказочному герою овладѣть своимъ отцомъ или матерью, принадлежащими къ породѣ колдуновъ, чародѣевъ, великановъ, вообще злыхъ существъ. Въ первомъ мотивѣ находимъ знакомое намъ сказаніе о шкурѣ, но безъ прикрѣпленія къ извѣстному городу или крѣпости, такъ что нѣтъ никакихъ слѣдовъ пути, которымъ бродячій сюжетъ пробрался въ черниговское простонародье.

Передъ нами уже прошелъ рядъ городовъ,-- отъ Карѳагена и Калькутты до Константинополя, Лондона, Іорка, Риги,-- связанныхъ съ разсматриваемымъ сказаніемъ. Въ эту серію нужно включить и пашу первопрестольную столицу. И ея основаніе когда-то въ глубокой старинѣ вызвало среди финскаго населенія, которому нѣкогда принадлежала безраздѣльно почва, ставшая впослѣдствіи историческимъ центромъ великорусскаго государства, знакомый всесвѣтный сказочный сюжетъ. Послѣдовательное обрусѣніе финскаго населенія въ московскихъ предѣлахъ и Отступленіе его на дальній сѣверо-востокъ занесло эту сказку о Москвѣ далеко отъ тѣхъ мѣстъ, къ которымъ она была нѣкогда прикрѣплена. Ее разсказываютъ или недавно еще разсказывали, по свидѣтельству академика Шёгрена, зыряне, населяющіе, какъ извѣстно, сѣверо-восточную часть Вологодской губерніи и смежныя съ пою части Архангельской и Вятской губерній. Къ сожалѣнію, Шёгренъ не указалъ, гдѣ именно привелось ему записать зырянское преданіе. Онъ говоритъ лишь слѣдующее: "Такъ какъ зыряне произносятъ имя Москва -- Mösskua, то примѣнили къ нему довольно курьезную этимологію. Когда зыряне еще жили въ тѣхъ мѣстахъ (гдѣ впослѣдствіи была построена Москва) и когда русскіе начали тамъ селиться, послѣдніе просили у одного зырянскаго князя уступить имъ столько земли, сколько можно покрыть коровьей шкурой. Князь, не подозрѣвая хитрости, дозволилъ имъ это, и русскіе поступили, какъ нѣкогда Дидона. Съ тѣхъ поръ это мѣсто, по словамъ зырянъ, получило названіе Möss-ku, т.-е. коровья кожа" {Пермяки. Историко-этнографическій очеркъ. Казань, 1891 г.}. Дѣйствительно, по-зырянски и пермяцки слово mös значитъ "корова", а ku -- "кожа".

Зырянское сказаніе вызываетъ слѣдующіе вопросы: имѣетъ ли оно какое-нибудь историческое основаніе? Явилось ли оно только по случайной народной этимологіи у зырянъ въ современной территоріи, ими населенной, или наслѣдовано ими изъ старины отъ предковъ?

Зыряне, вмѣстѣ съ пермяками, составляли нѣкогда одно финское племя, жившее нераздѣльно въ одной территоріи. Это -- фактъ, уясненный давно изслѣдователями языковъ финской семьи, и нѣтъ основанія отдѣлять древнѣйшій періодъ исторіи зырянъ отъ древнѣйшаго періода исторіи пермяковъ. Для опредѣленія района, въ которомъ въ глубокой древности жили общіе предки тѣхъ и другихъ, служатъ хорографическія названія извѣстнаго зыряно-пермяцкаго типа, распространенныя въ ихъ современной территоріи, и, слѣдя за такими названіями за предѣлами этой территоріи, изслѣдователи (Шёгренъ, Веске, Смирновъ, Альквистъ и друг.) стараются опредѣлить приблизительно древніе предѣлы распространенія финновъ пермской группы. Особенно пристально въ послѣднее время занимался этимъ вопросомъ проф. И. Н. Смирновъ въ своей интересной монографіи о пермякахъ {Sjögren: "Histor.-ethnolog. Abhandlungen über den Finnischen und Russischen Norden" въ Gesumm. Schriften, I, S. 301.}. Изучивъ хорографическія названія территорій зырянъ и пермяковъ, т.-е. названія рѣкъ, ручьевъ, озеръ, горъ, болотъ и населенныхъ мѣстъ, авторъ сводить ихъ къ нѣсколькимъ рѣзко опредѣленнымъ типамъ. Таковы для текучихъ водъ названія, сложенныя со словами ва (иначе -- ма) -- вода, рѣка, шоръ -- рѣчка, jоль -- рѣчка, ю -- рѣчка, вожь -- рукавъ и друг. Для названій урочищъ или населенныхъ мѣстъ, расположенныхъ по верховьямъ, по теченію или въ устьяхъ рѣкъ, типическими являются окончанія илъ, дорь, динь. Разсмотрѣвъ и другіе звуковые признаки, характеризующіе зыряно-пермяцкія хореографическія названія, авторъ посредствомъ ихъ опредѣляетъ предѣлы, въ которыхъ когда-то жили общіе предки обоихъ племенъ. Предѣлы эти обнимаютъ огромную территорію, въ которую въ Европейской Россіи, кромѣ губ. Пермской, Вятской, Вологодской, входятъ нѣкоторыя части губерній Костромской, Владимірской, Московской, Калужской, Новгородской, Архангельской. Въ Московской губерніи встрѣчается рядъ рѣчныхъ названій зыряно-пермскаго типа. Кромѣ Клязьмы, на сѣверъ отъ нея Яхрома (притокъ Сестры), Вѣдома; на югъ Москва рѣка (названіе послѣдней уже Шёгреномъ было признано пермскимъ), на крайнемъ югѣ губерніи Протва, вступающая частью своего теченія въ сѣверовосточный уголъ Калужской губерніи. Южнѣе Протвы,-- говоритъ г. Смирновъ,-- мы уже не встрѣчаемъ рѣчныхъ названій разсматриваемаго типа: тутъ уже идутъ южно-финскія названія" {Пермяки и проч., стр. 93.}. Эти лингвистическо-этнографическіе факты заставляютъ предполагать, что славянское заселеніе предѣловъ нынѣшней Московской губерніи могло застать на этихъ мѣстахъ предковъ нынѣшнихъ зырянъ, и нѣтъ ничего невѣроятнаго, что потомки, до сихъ поръ еще живущіе въ древнихъ условіяхъ жизни, консервативные въ своихъ вѣрованіяхъ и обычаяхъ, могли наслѣдовать преданіе о поселеніи русскихъ на мѣстахъ, нѣкогда принадлежавшихъ ихъ давнимъ предкамъ. Конечно, случайное совпаденіе названія Москвы съ ихъ родными словами мосъ и ку послужило къ появленію и пріуроченію сказки о коровьей кожѣ, но послужило не въ недавнее время нынѣшнимъ зырянамъ Вологодской губерніи, а ихъ предкамъ, болѣе близкимъ къ Москвѣ по мѣстности и къ ея основанію -- по времени. Конечно, какой-нибудь зырянскій остроумецъ, задумавшись въ наше время надъ такимъ курьезнымъ совпаденіемъ названія главнаго русскаго города, отдаленнаго отъ него тысячью верстъ, съ зырянскими словами и не зная никакихъ преданій о прошлыхъ историческихъ отношеніяхъ своего народа къ русскимъ, могъ бы придумать разныя объясненія этого совпаденія. Но его предокъ, еще воевавшій съ русскими и наблюдавшій ихъ насильственное занятіе зырянской территоріи, могъ пріурочить къ этой борьбѣ съ хитрымъ и непреодолимымъ врагомъ сказаніе о коровьей кожѣ. Мы видѣли рядъ примѣровъ тому, что оно появляется, точнѣе -- припоминается, именно въ случаяхъ столкновенія двухъ народностей, причемъ народность пострадавшая, уступившая свою территорію другой, объясняетъ свою неудачу обманомъ, къ которому долженъ былъ прибѣгнуть врагъ-насельникъ, такъ какъ не могъ побѣдить открытою силой.

Въ недавнее время, при большемъ знакомствѣ съ кавказскими сказаніями, наша сказка нашлась и тамъ, именно вплетенною въ кабардинскія преданія. Она прикрѣплена къ аулу Кудепетову, расположенному на берегу рѣки Чегема въ Терской области. Разсказывается, что въ тѣхъ мѣстахъ и на р. Баксанѣ жилъ съ своимъ родомъ родоначальникъ кабардинцевъ Тамбіевъ, отецъ прекрасной дочери Зулиханъ. Стояла весна. Снѣга въ горахъ стаяли, отъ чего разыгрался Баксанъ и, выйдя изъ береговъ, разлился во всѣ стороны. Аульные жители, въ числѣ которыхъ былъ и Тамбіевъ, вышли полюбоваться бушующею рѣкой, какъ вдругъ на противоположномъ берегу показался всадникъ на бѣломъ конѣ. Подъѣзжая къ рѣкѣ, онъ сталъ гарцовать на своемъ конѣ, и всѣ Тамбіевцы съ нетерпѣніемъ ожидали, что онъ станетъ дѣлать. Тогда Тамбіевъ, обратившись ко всему народу, сказалъ: "Если этотъ всадникъ переправится вбродъ чрезъ рѣку къ намъ, то я отдамъ за него свою дочь. Всадникъ оказался удальцомъ; онъ бросился въ рѣку и послѣ упорной борьбы съ яростными волнами благополучію вышелъ на берегъ. Тамбіевъ долженъ былъ исполнить обѣщаніе, данное имъ передъ цѣлымъ ауломъ, и пріѣзжій, оказавшійся евреемъ по имени Куденетъ, сталъ его зятемъ. Женившись на дочери Тамбіева, Куденетъ жилъ цѣлый годъ въ особомъ домѣ, построенномъ для него тестемъ. По истеченіи этого срока, молодая должна была, какъ этого требовалъ обычай, посѣтить домъ своего отца. Отправляясь туда, жена спросила мужа, какіе подарки брать у отца, когда онъ станетъ ихъ предлагать. "Попроси у отца,-- сказалъ Куденетъ,-- столько земли, сколько можно захватить воловьею шкурой". Жена исполнила безпрекословно приказаніе мужа. "Бери самую большую воловью шкуру, какая найдется въ аулѣ!" -- сказалъ, усмѣхнувшись, отецъ, выслушавъ просьбу дочери. На слѣдующій день Куденетъ, при свидѣтеляхъ, зарѣзалъ быка, снялъ съ него шкуру и, разрѣзавъ ее на тоненькіе ремешки, отправился къ отцу. Принесли туда огромную связку тончайшихъ ремней, и Куденетъ началъ, при большомъ стеченіи народа, развертывать по землѣ свои ремни. Тамбіевъ стоялъ въ недоумѣніи, да и всѣ аульные жители не знали, что изъ этого выйдетъ. Куденетъ растянулъ свои ремни, начиная отъ кургана Фендуко, и захватилъ ими огромное пространство земли, насколько можно окинуть взоромъ; въ составъ земли, обведенной ремешками, вошли также берега р. Чегема, на которомъ онъ основалъ свой аулъ, существующій и понынѣ и называемый Куденетовымъ {Сборникъ матеріаловъ для описанія мѣстностей и племенъ Кавказа, 1891 г., XII, стр. 18--19.}.

Изслѣдователь языка и фольклора кабардинцевъ, г. Лопатинскій, сообщившій это преданіе, указавъ на его сходство съ преданіемъ о Карѳагенѣ, подчеркиваетъ, что Куденетъ былъ еврей, такъ же какъ Дидона была семитка, и замѣчаетъ далѣе: "Общность этого преданія расширяетъ еще кругъ сопоставленій между миѳами народовъ бассейна Средиземнаго моря и кавказскими сказаніями" {Тамъ же, стр. 20.}. Такое заключеніе является чисто-случайнымъ, такъ какъ основано на сравненіи только двухъ варіантовъ сказанія. Конечно, семитизмъ Куденета и Дидоны здѣсь ни причемъ, и нѣтъ между кавказскимъ и карѳагенскимъ сказаніями какой-нибудь исторической или генетической связи, большей чѣмъ между другими версіями того же сюжета. Особенность кавказскаго варіанта, по сравненіи съ большинствомъ уже разсмотрѣнныхъ нами, заключается въ томъ, что онъ не носитъ международнаго характера: здѣсь въ основѣ лежитъ не столкновеніе двухъ народовъ, а выдѣленіе части земли, правда чужестранцу-пріѣзжему, но породнившемуся съ мѣстнымъ владѣльцемъ. Дочь, поддерживающая интересы мужа противъ отца, напоминаетъ весьма распространенный сказочный типъ. Затѣмъ въ этомъ преданіи, на мой взглядъ, ярче выставлена, чѣмъ въ другихъ, юридическая сторона дѣла. Въ раньше разсмотрѣнныхъ варіантахъ, представляющихъ столкновеніе двухъ племенъ, уловка съ коровьей кожей, продѣланная пришлымъ племенемъ, представляется какъ обманъ одной стороны и оплошность другой. Если мы не видимъ здѣсь протеста со стороны обманутыхъ, попытокъ выгнать насильниковъ, вторгнувшихся въ ихъ территорію, то это вполнѣ понятно: обманъ приписывается сторонѣ, оказывающейся болѣе сильной,-- такими исторически оказались, наприм., саксы относительно бритовъ, норманны относительно англосаксовъ, русскіе относительно предковъ зыряпъ, нѣмцы относительно ливовъ и т. д. Такого отношенія нѣтъ между сильнымъ своимъ родомъ Тамбіемъ и одиночнымъ пришельцемъ Куденетомъ. Тамбій долженъ былъ поступиться значительною частью своихъ владѣній, очевидно, потому, что призналъ юридическую силу въ поступкѣ Куденета. Актъ отмежеванія земли происходитъ при многочисленныхъ свидѣтеляхъ, которые, такъ сказать, его санкціонируютъ своимъ присутствіемъ. Здѣсь ярче, чѣмъ въ другихъ аналогичныхъ преданіяхъ, выступаетъ обрядовая сторона, символика овладѣнія землею, на чемъ я остановлюсь ниже.

Прослѣдивъ дошедшія до насъ сказки на почвѣ Европы, мы по ту сторону Атлантическаго океана найдемъ ту же избитую тему въ разсказахъ сѣверо-американскихъ племенъ (Делаваровъ, Огійцевъ, Ирокезовъ), что вполнѣ понятно, такъ какъ едва ли гдѣ-нибудь въ такихъ размѣрахъ какъ въ Америкѣ пускались въ ходъ коварство и обманъ европейскими пришельцами при овладѣніи землей. Такіе разсказы объ обманномъ захватѣ земли европейскими колонистами сообщаетъ Коттенкампъ въ своей книгѣ О первыхъ американцахъ на Западѣ {См. Orient, и Осс. III, 187.}, которую мы знаемъ только изъ цитатъ.

Такимъ образомъ предъ нами прошло до 20 сказокъ одного сюжета: анекдотъ о захватѣ земли посредствомъ коровьей кожи разсказывали и въ глубокой древности, и въ средніе вѣка, и въ недавнее время народы разныхъ расъ и племенъ -- семитскіе и индо-европейскіе, финскіе и тюркскіе и проч., разныхъ степеней культуры, разныхъ религій, живущіе на обоихъ полушаріяхъ. Разсмотрѣнная сказка можетъ, по справедливости, быть названа всемірной. Спрашивается, какіе выводы могутъ быть сдѣланы изъ нашихъ наблюденій о распространеніи этого анекдотическаго сюжета и каковъ былъ первоначальный смыслъ этого всемірнаго разсказа.

Извѣстные намъ варіанты сказки въ крайнихъ предѣлахъ своего распространенія доходятъ на востокѣ до Задней Индіи, на западѣ до американскихъ краснокожихъ, на сѣверѣ до Швеціи и на югѣ до африканскаго побережья. Несомнѣнно однако, что число варіантовъ не исчерпывается попавшими доселѣ въ разные сказочные сборники: вѣроятно, многія сказки того же рода, разсказывавшіяся въ древнія времена и средніе вѣка, исчезли безслѣдно, не попавъ въ письменность, вѣроятно, съ другой стороны, что въ дальнѣйшихъ развѣдкахъ въ области сказаній разныхъ современныхъ племенъ, изслѣдователи фольклора не разъ нападутъ на тотъ же популярный сюжетъ со всѣми его несложными деталями. На какомъ же пунктѣ земли, въ какое время возникъ въ первые этотъ сюжетъ и какой народъ впервые пустилъ его въ ходъ? Всякій народъ, разсказывающій эту сказку, смотритъ на нее какъ на историческій фактъ и увѣренъ, что либо его предки совершили хитрый поступокъ, либо пострадали отъ такого же поступка другого народа. Но изслѣдователь народныхъ сказаній, знающій не одинъ, а много такихъ quasi-историческихъ разсказовъ, знаетъ ихъ настоящую цѣпу и изъ области положительной исторіи переноситъ ихъ въ область вымысла, полную однако, культурно-историческаго интереса. Конечно, изслѣдователь не можетъ надѣяться открыть тотъ народъ, который впервые сочинилъ эту сказку, такъ какъ время ея созданія лежитъ далеко за предѣлами исторіи древнѣйшихъ культурныхъ народовъ. Она была извѣстна раньше основанія Карѳагена и встрѣчается въ древнѣйшихъ религіозныхъ легендахъ Индіи. Но изслѣдователь можетъ найти психологическій мотивъ широкой популярности сказки о бычьей кожѣ и дать культурно-историческое объясненіе ея деталямъ.

Такъ изъ разсмотрѣнія условій, при которыхъ припоминается этотъ разсказъ, видно, что онъ всего чаще прикрѣпляется къ враждебному столкновенію двухъ народностей, къ захвату одной народностью территоріи, принадлежавшей другой. Народность, уступившая другой свою родную почву, не желая изъ чувства національной гордости признать себя побѣжденной открытой силой, скорѣе готова допустить, что была обманута врагомъ неблаговиднымъ образомъ. И вотъ благопріятныя условія для припоминанія сказки о бычьей кожѣ. Такъ какъ исторія человѣчества полна фактами насильственныхъ вторженій однихъ народовъ на территорію другихъ, то понятно, какъ часто оно имѣло случай припоминать сказку, вводить въ нее историческія имена, обращать ее въ историческое событіе.

Обратимъ теперь вниманіе на одну черту сказки, проходящую по всѣмъ пересказамъ. Наивный, на нашъ взглядъ, обманъ, къ которому прибѣгли Дидона и цѣлый рядъ другихъ персонажей, обнаруживается немедленно, по нигдѣ не видно, чтобы обманутая сторона протестовала и требовала себѣ возвращенія своей, запятой врагомъ, территоріи. Въ герцеговинской сказкѣ, какъ мы видѣли, вводится то объясненіе, что султанъ, хотя и видитъ явный обманъ, находитъ остроумной хитрость сараевскихъ христіанъ и свое султанское слово не отмѣнимымъ. Но въ другихъ сказкахъ чувствуется въ обѣихъ сторонахъ, обманывающей и обманываемой, какое-то скрытое убѣжденіе, что путемъ обведенія участка земли ремнями совершился юридическій актъ, имѣющій законную силу. Въ этомъ-то и заключается основной смыслъ сказки и ея культурно-историческій интересъ. Она впервые сложилась въ такой средѣ, по понятіямъ которой расказываемое событіе было вполнѣ раціонально. Народъ, сложившій сказку, долженъ былъ признавать юридическую силу акта, совершеннаго Дидоной и прочими, т.-е законность овладѣнія тѣмъ пространствомъ почвы, которое было обведено ремнемъ изъ коровьей кожи. Очевидно, такой поступокъ относится къ обширной области символики въ правѣ, которая такъ широко развита въ жизни первобытныхъ и малокультурныхъ народовъ, хорошо извѣстна средневѣковой Европѣ и еще доселѣ живетъ въ обычномъ правѣ многихъ племенъ. Исторіи культуры извѣстенъ рядъ символическихъ актовъ, практиковавшихся при переходѣ недвижимой собственности въ частное владѣніе. Такъ, напримѣръ, для перехода недвижимыхъ имуществъ требуется передача извѣстной части вмѣсто цѣлаго: при продажѣ поля новый владѣлецъ получалъ въ руки кусокъ дерну. Этотъ способъ назывался въ сѣверно-русскихъ купчихъ XIV--XVI вв., продажей земли въ "дернь" или "одерень" {М. Кулишеръ: "Очерки сравнительной этнографіи и культуры", стр. 121.}. У нѣкоторыхъ народовъ для символическаго обозначенія права собственности употребляется шерстяная нитка, которою предметъ обвязывается. У караибовъ изъ Куманы было достаточно обвести шерстяной ниткой садъ или полевой участокъ, чтобы охранить его отъ посягательства постороннихъ лицъ {Тамъ же, стр. 123.}. Тамъ, гдѣ не было недостатка въ землѣ, всякій имѣлъ право захватить въ частную собственность любое пространство, но подъ условіемъ его обработывать. Такой взглядъ на право перваго захвата еще доселѣ не отжилъ свое время у донскихъ козаковъ. По свѣдѣніямъ М. Н. Харузина, пользуясь этимъ правомъ, богатые козаки ограничиваются лишь тѣмъ, что опахиваютъ кругомъ извѣстное пространство земли въ степи, т.-е. проводятъ нѣсколько бороздъ по бокамъ нивы, оставляя середину нетронутою и затѣмъ переѣзжаютъ на другое мѣсто, гдѣ повторяютъ то же самое. По стародавнему обычаю, всѣ отмѣченныя такимъ образомъ пашни, считаются для остальныхъ неприкосновенными. Захвативъ этимъ способомъ нѣсколько участковъ, они часть ихъ обработываютъ сами, другую же часть отдаютъ тайно въ аренду пришлымъ иногороднымъ крестьянамъ подъ предлогомъ нанятія ихъ къ себѣ въ годовые работники {Тамъ же, стр. 132.}. Слѣды древняго обычая опахиванья, какъ символа овладѣнія, сохранились въ римской литературѣ. По преданію, сообщаемому Ливіемъ, Горацію Коклесу было дано столько земли, сколько онъ могъ вспахать въ одинъ день (agri quantum uno die circumararit) {Liv., 2, 5.}. Подобно тому, какъ у донскихъ козаковъ окружающая участокъ земли борозда считается неприкосновенной, такъ и въ разсматриваемой сказкѣ участокъ земли, обведенный ремнемъ, становится законной собственностью пришельцевъ.

Но, помимо символики обведенія ремнемъ, самый матеріалъ, изъ котораго онъ изготовленъ, повидимому, имѣлъ особое значеніе. Нельзя не отмѣтить, что въ большинствѣ версій сказки упоминается именно бычья кожа, и нужно думать, что она существовала въ основномъ разсказѣ и, затѣмъ, когда утратился первоначальный смыслъ юридическаго акта, могла быть замѣнена конской или оленьей кожей. Вспомнимъ, что въ индійскомъ религіозномъ миѳѣ враждебные богамъ духи Асуры вымѣряютъ землю именно бычьей кожей, вспомнимъ культъ быка и коровы въ древней Индіи, названіе земли коровой {Въ Санскритѣ слово go имѣетъ то и другое значеніе.} и особенно важное въ культурно-историческомъ отношеніи древне-индійское названіе опредѣленнаго пространства земли gocarman, которое значитъ собственно коровья (go) кожа (carman). Любопытно также, что именно коровья кожа употреблялась въ символикѣ, связанной съ опредѣленіемъ межи. Въ сѣверо-западной Индіи, по свидѣтельству Элліота {Elliot: "Memoirs on the history, folklore and distribution of the races of the north western provinces of India". 1869, v. I, p. 239.}, человѣкъ опредѣляющій межу, произноситъ торжественную клятву и обходить границы участка, неся на головѣ коровью кожу (такой обрядъ носить названіе chaw). Въ параллель съ древнимъ индійскимъ названіемъ мѣры земли (gocarman) можно поставить англо-саксонскій hyd, англ.-- hide, означающее первоначально кожу (нѣмец. H aut), а затѣмъ извѣстный участокъ земли, равняющійся 40 моргенамъ. Отсюда становится очень вѣроятнымъ, что индійскій gocarman обозначало первоначально такой кусокъ почвы, который можно обхватить разрѣзанною на ремни коровьей кожей, и только впослѣдствіи, когда древнее значеніе было забыто, стало обозначать такое пространство, на которомъ могутъ вплотную помѣститься 100 коровъ съ ихъ телятами и быкъ {См. Böhtlingk-Roth: "Sanscritwörterbuch, s. v. Gocarman".}.

И такъ, и коровья кожа, и обведеніе земли ремнемъ въ разсмотрѣнной народной сказкѣ имѣютъ очевидное символическое значеніе и открываютъ намъ завѣсу того отдаленнаго отъ насъ періода культуры, когда этой символикой освящался юридическій актъ перехода участка земли въ частную собственность. Сколько смѣнилось человѣческихъ поколѣній съ той поры, когда эта символика, нѣкогда считавшаяся раціональной и необходимой, утратила всякое значеніе и могла дать сюжетъ анекдоту, выставляющему хитрость одной и простоватость другой стороны! Конечно, паукѣ не удастся даже приблизительно опредѣлить періодъ, отдѣляющій насъ отъ первыхъ разсказчиковъ сказки, какъ ей доселѣ не удалось хронологически опредѣлить, такъ называемый, каменный вѣкъ человѣчества. но какъ доисторическая археологія даетъ намъ возможность составить себѣ понятіе о внѣшнемъ бытѣ человѣка этого отдаленнаго времени, такъ сравнительная этнографія позволяетъ намъ иногда заглянуть въ его внутренній міръ посредствомъ изслѣдованія сказокъ, обычаевъ и обрядовъ современныхъ намъ дикихъ и мало-культурныхъ племенъ.

Всев. Миллеръ.

"Русская Мысль", кн.XI, 1893