ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе въ журналу "Нива" на 1904 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.
Es ist eine alte Geschichte,
Doch bleibt sie immer neu,
Und wem sie jüst passieret,
Dem bricht das Herz entzwei.
H. Heine.
Послѣдніе университетскіе экзамены 1859 года были окончены. Десятка два студентовъ четвертаго курса собрались къ одному изъ своихъ товарищей отпраздновать окончаніе ученья. Въ небольшой комнаткѣ "отъ жильцовъ", сквозь табачный дымъ, какъ ночники въ подземельѣ, мерцали двѣ свѣчки, едва освѣщая молодыя лица и незавидную одежду присутствующихъ, книги и тетради, разбросанныя вчера и еще неубранныя сегодня. Болѣе яркаго освѣщенія и не требовалось. Красотой лица тутъ прельщать было некого и вообще ничего нельзя было ею подѣлать, а одежда -- о ней никто много не думалъ, если же кто и думалъ, такъ стыдился выказывать это, боясь прослыть за щеголя, фата и бѣложилетника. Послѣднее названіе имѣло свое значеніе въ то время. Иные теперь просто щеголяли заплатами на локтяхъ и ветхими галстуками на шеяхъ, какъ прежде щеголяла молодежь дорогими запонками, цѣпочками, брелоками и тому подобною дрянью. Фаты такъ много надѣлали зла, такъ опошлились, что подобная крайность была не только извинительна, но лишь самой дрянной и развращенной душонкѣ не было бы гадко, если бы этой крайности не вызвало фатовство господъ, покупавшихъ различныя бирюльки на крестьянскія деньги или въ долгъ, то-есть на счетъ трудящихся ремесленниковъ. Въ засаленномъ и заплатанномъ сюртукѣ, дѣйствительно, мало привлекательности, и по поводу грязныхъ воротничковъ пошлый бѣлоручка можетъ сказать нѣсколько тупоумныхъ остротъ; но еще меньше привлекательности въ золотѣ и батистѣ щеголя, отнявшаго этими украшеніями законную долю у нищаго. Тутъ даже и острить нельзя, а хочется заклеймить раззолоченнаго арлекина клеймомъ позора, чтобы по его золоту каждый узналъ въ немъ мірского прихлебателя-шута, поѣдающаго плоды чужого труда. Только одинъ юноша въ собраніи молодежи выдавался своей одеждой, и то потому, что на немъ блестѣла мишура новенькихъ армейскихъ эполетъ: это былъ вчерашній кадетъ, сегодняшній подпоручикъ Но если нельзя было вполнѣ разсмотрѣть лица присутствующихъ, то можно было до сыта наслушаться ихъ молодыхъ голосовъ, иногда невольно вызывавшихъ улыбку, когда сквозь неокрѣпнувшій басъ прорывалась не то теноровая, не то дискантовая нотка. Трудно передать, о чемъ говорили юноши. Въ одномъ углу спорили о научныхъ предметахъ; въ другомъ -- вспоминали объ университетской жизни, сознаваясь, что болѣе живой и свободной дѣятельности, болѣе счастливой поры уже не будетъ никогда; въ третьемъ -- обсуживали планы будущаго, давали другъ другу совѣты и тутъ же смѣялись, что совѣты даются для того, чтобы ихъ не исполняли. Всѣ были веселы, но въ этой веселости, незамѣтно для самихъ собесѣдниковъ, проглядывала грусть, не лишенная мягкости, прелести, поэзіи, однимъ словомъ, грусть юности. Казалось, что всѣ они собрались на поминки чего-то отжившаго, какъ будто мать семейства отдала внаймы свой домъ и навсегда удалилась отъ дѣтей, и завтра они должны будутъ навѣкъ выѣхать изъ своего стараго гнѣзда, разсѣяться и вразсыпную искать для себя жалкихъ угловъ, ночлеговъ, спутниковъ въ трудной дорогѣ, копить куски хлѣба на черный день, о чемъ въ своей семьѣ никто и не думалъ: тамъ черные дни приходили для одного изъ братьевъ, и другіе братья спѣшили раздѣлить съ нимъ свою долю хлѣба, зная, что имъ заплатятъ точно тѣмъ же. Зато они были братья, дѣти одной матери, одного университета. Братья по университету, дѣти одной матери, сколько глубокаго смысла таится въ этихъ словахъ! И чѣмъ больше вѣковъ пройдетъ надъ тобою, отчизна, тѣмъ больше значенія будетъ въ этихъ великихъ словахъ, и сотни тысячъ сердецъ будутъ биться, заслышавъ ихъ.
-- Пиши, пожалуйста, ко мнѣ изъ-за границы, Антонъ,-- говорилъ хозяинъ одному изъ гостей, сбрасывая пепелъ съ сигары.
-- Да и ко мнѣ не худо иногда забросить письмо,-- подхватилъ другой молодой человѣкъ.-- Чортъ знаетъ, какъ я обставлюсь въ деревенской глуши.
-- Такъ ты, Пащенко, непремѣнно хочешь поселиться въ деревнѣ?-- спросилъ хозяинъ.
-- Не хочу, а приходится такъ. Съ братомъ нужно дѣлиться, крестьянъ устроить надо,-- отвѣтилъ Пащенко.
-- Ты вооруженною силою будешь имъ благодѣтельствовать?-- спросилъ чей-то насмѣшливый голосъ.
-- Зачѣмъ вооруженною? Я тебя позову съ ними балясничать, вотъ они и будутъ счастливы,-- пошутилъ Пащенко.
-- А, ну это другое дѣло! А то я вотъ хотѣлъ посовѣтовать Андреева пригласить, это была бы для него первая практика.
Андреевъ -- такъ звали армейскаго подпоручика -- былъ пасмурнѣе другихъ и не разслышалъ словъ насмѣшливаго собесѣдника. Кто-то передалъ ему эти слова.
-- Да, я сейчасъ почти объ этомъ же думалъ,-- произнесъ задумчиво Андреевъ.-- Право, скверное мое положеніе! Куда пошлютъ, что заставятъ дѣлать -- все это неизвѣстно. Можетъ-быть, скверное что-нибудь выйдетъ. Вотъ вы, счастливцы, избираете карьеру по волѣ; идете вправо, если захотите; сворачиваете налѣво, если вздумаете. А меня упрятали милые родные въ корпусъ, велѣли быть военнымъ, вотъ и маршируй теперь съ сабелькой передъ ротой солдатиковъ.
-- Люблю тебя за то, что ты воинъ и ораторъ!-- съ паѳосомъ произнесъ насмѣшливый голосъ.
-- Тебѣ все смѣхъ, Кравцевъ.
-- Нѣтъ, право, у тебя все это по части рѣчей такъ кругло выходить.
-- Что же, виноватъ я, что ли, что у меня желчь къ горлу подступаетъ, что я не могу балагурить, какъ ты, смотрѣть на жизнь шутя! Жизнь не шутка! не шутка и то, когда человѣкъ впередъ знаетъ, что онъ идетъ на гибель, на прозябаніе въ какомъ-нибудь вороньемъ гнѣздѣ, гдѣ нѣтъ ни общественной жизни, ни порядочныхъ людей, ни книгъ, гдѣ у него не будетъ даже средствъ выписать на свои деньги нужныя книги, а кругомъ будутъ пьянствовать, кутить, втянувшіеся въ этотъ омутъ субъекты, будутъ давить новичка, чтобы онъ не былъ лучше ихъ, чтобы онъ пошелъ по ихъ торной дорожкѣ... Ну, что бы ты сталъ тутъ дѣлать при всемъ своемъ остроуміи?
-- Въ потолокъ плевалъ бы; больше, кажется, ничего не остается дѣлать, какъ я ни раскидываю своимъ умомъ.
-- Нисколько не остро!
-- Чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ.
-- Послушай, Кравцевъ,-- обратился къ весельчаку тотъ юноша, котораго звали Антономъ и который собирался ѣхать за границу.-- Ты не правъ. Андрееву дѣйствительно не можетъ быть весело, и шутить надъ его горемъ стыдно.
-- Тоничка, вы -- баринъ и будущій благодушный профессоръ, и наставлять другихъ ваше дѣло! но я все-таки не могу проливать слезъ въ ту минуту, когда онѣ подступятъ къ глазамъ Андреева.
-- Однако, и шутить тутъ нечего.
-- Какъ нечего? Хорошо, что ты серьезностью для профессорства запасся, а я не могу не смѣяться, видя, что покойникъ самъ по себѣ за попа панихиду служитъ, а за родныхъ плачетъ. Андреевъ похоронилъ себя, призналъ себя похороненнымъ, такъ чего же онъ и убивается.
-- А что же ему по-твоему дѣлать?
-- Пѣсни, братецъ, пѣть. Вотъ хоть бы изъ Кольцова что-нибудь выбралъ, въ родѣ того, что --
Выходи ты, туча,
Съ страшною грозою,
Обойми свѣтъ бѣлый,
Закрой пеленою.
Молодецъ удалый
Соловьемъ засвищетъ --
Безъ пути, безъ свѣта,
Свою долю сыщетъ.
Въ выраженіи, съ какимъ сказались Кравцевымъ эти строфы, не слышалось его обычнаго шутовства, но, какъ электрическая искра, промелькнула буйная удаль, заставившая вздрогнуть присутствующихъ. Каждый ничего не слыхавшій о Кольцовѣ человѣкъ сказалъ бы въ эту минуту, что эти строки написаны геніальнымъ поэтомъ. Всѣ молчали, мысль объ отчаянной борьбѣ съ жизнью промелькнула въ головахъ. Не угомонился только Андреевъ.
-- Я и не подозрѣвалъ, что ты стишки наизусть читать умѣешь,-- ядовито усмѣхнулся онъ.-- Но, совѣтуя другимъ бороться съ обстоятельствами, отыскивать безъ пути, безъ свѣта дорогу, ты лучше бы самъ показалъ примѣръ и не падалъ бы, какъ это часто бываетъ съ тобою, духомъ...
-- Экую околесную занесъ! Говорилъ бы прямо, что вотъ-де свинья проповѣдуетъ борьбу, а самъ хмелемъ зашибается съ горя... Это, что ли, ты хотѣлъ сказать?
-- Ну, хоть бы и это!-- нагло произнесъ разозленный подпоручикъ.
-- Ну, такъ по поводу этого мнѣ одинъ генералъ внушенія дѣлалъ, да я и то не струсилъ, а ты-то еще не велика птица! У меня, видишь ли, отецъ былъ пьяница, я по три раза на дню въ кабакъ мальчишкой бѣгалъ; моя мать съ синяками подъ глазами ходила за то, что употребляла на мое ученье свои трудовыя деньги. Я пѣшкомъ до Питера добрался, питаясь по дорогѣ иногда милостыней, иногда на деньги, заработанныя тасканіемъ кулей. Мнѣ общество ничего, понимаешь ты, ровно ничего не дало -- ни денегъ, ни воспитанія, ни хорошихъ примѣровъ, ни честныхъ наставленій, ну, оно и попрекать меня ни за что не смѣетъ. Оно меня пьянствомъ попрекнетъ, а я скажу, что я со старшихъ примѣръ бралъ. Вѣдь съ отцовъ надо брать примѣръ? Ну, а мой пилъ, вотъ я мальчишкой и привыкъ пробовать, вкусна ли водка...
-- Полно клеветать-то на общество, оно и не думало приказывать брать примѣръ съ подобныхъ отцовъ, оно...
-- Такъ зачѣмъ же оно не объясняло мнѣ, что, молъ, съ такого-то отца бери примѣръ, душенька, а съ такого-то не смѣй брать? Зачѣмъ же оно не отняло меня у моего отца, чтобы избавить меня отъ дурного примѣра?.. Потомъ въ голодную зиму замерзнуть можно, а общество, не взявши меня отъ пьянаго отца, не дало мнѣ на дорогу, когда я самъ бѣжалъ изъ омута, ни денегъ, ни шубы, ни кареты теплой,-- вотъ я и грѣлся иногда виномъ...
-- Да что ты щеголять вздумалъ этимъ цинизмомъ, что ли?
-- Какой тутъ цинизмъ, это просто правда,-- сказалъ Кравцовъ, и выпилъ стаканъ вина.-- И щеголять мнѣ ею нечего, потому что я все-таки пьяницей не сдѣлался, а пью иногда и теперь по привычкѣ, а весело ли мнѣ это или нѣтъ,-- объ этомъ не тебѣ я буду разсказывать... А вотъ мы въ тебѣ теперь перейдемъ. Выросъ ты въ богатой семьѣ, не зналъ ни голода, ни холода, имѣлъ даже карманныя деньги для вспомоществованія ближнимъ; потомъ тебя, богатаго, отдали въ корпусъ, даромъ ты получилъ образованіе; хорошо ли оно, худо ли, нечего разсуждать, но все же оно образованіе, и теперь отъ тебя зависитъ его продолжать, благо азбуку знаешь. Мѣсто тебѣ даютъ готовое, недурное, черезъ годъ можешь въ отставку выйти, въ университетъ идти. Съ чего же тебѣ горевать-то или пить начать?
-- Хорошо тебѣ чужую судьбу расписывать! А знаешь ли ты, что если я выйду въ отставку, то моя мать не станетъ содержать меня до окончанія ученья въ университетѣ?
-- Такъ ты своими средствами проживи это время, не все же быть на содержаніи.
-- Позволь спросить: какимъ образомъ?
-- А какъ мы живемъ?
-- Ну, вы!
-- Что: ну вы? видно жить безъ чужой помощи труднѣе, чѣмъ упражняться въ ораторствѣ? Нѣтъ, братъ, захочешь человѣкомъ быть -- будешь! Такъ же зашибешь копейку, какъ мы, только тебѣ это легче будетъ, потому что вонъ у тебя на первый разъ найдется и одежонка, и разныя запонки да цѣпочки, за нихъ не одинъ пудъ ржаного хлѣба дадутъ, а вѣдь у насъ и этого не было,-- голышами въ жизнь вошли.
Кравцевъ еще выпилъ стаканъ краснаго вина. Разговоръ на минуту какъ-то неловко прервался...
-- А что это, господа, Крючниковъ нейдетъ?-- спросилъ Антонъ.
-- Не захворалъ ли онъ?-- произнесъ Пащенко.
-- Вотъ еще выдумали?-- промолвилъ Кравцевъ, какъ будто выражая этимъ ту мысль, что Крючниковъ не можетъ захворать.
-- Это, однако, не по-товарищески, на прощаніе не пришелъ,-- заговорили голоса.
-- Господа, чтобы пресѣчь бунтъ въ зародышѣ, я схожу за виновнымъ,-- комически важно возгласилъ Кравцевъ.
Предложеніе было принято. Кравцевъ ушелъ за Крючниковымъ. Во время его отсутствія разговоръ невольно вертѣлся около того, за кѣмъ было послано. Одни жалѣли этого человѣка, какъ трудолюбиваго и честнаго бѣдняка, другіе пророчили, что онъ скоро ухлопаетъ себя чрезмѣрнымъ трудомъ, третьи называли его просто страннымъ оригиналомъ, и въ числѣ послѣднихъ былъ Андреевъ. Въ тонѣ его голоса было слышно, что онъ не любитъ ту личность, о которой шла рѣчь, и, можетъ-быть, онъ разразился бы потокомъ рѣчей о ея недостаткахъ, если бы не боялся быть оборваннымъ въ разсужденіи о недостаткахъ отсутствующаго лица. Прошло съ полчаса. Наконецъ, дверь отворилась, и въ комнату вошелъ Кравцевъ; онъ былъ пасмуренъ, точно его сейчасъ кто-то страшно выругалъ, и сквозь зубы промолвилъ: идетъ! За нимъ вошелъ человѣкъ лѣтъ двадцати шести, немного выше средняго роста, широкій въ кости, съ загорѣвшимъ лѣтъ за десять лицомъ, да такъ и оставшимся навсегда смуглымъ. Кожа на лицѣ была чрезвычайно гладка, тверда, упруга и не помята ни единымъ прыщомъ, ни единой морщиной; крупныя черты были мужественны и дыніаіи силой; выраженіе твердости и отчасти высокомѣрія тотчасъ же бросалось въ глаза. Такъ смотрятъ только люди, воспитавшіе свой умъ, пробившіе себѣ широкую дорогу, однѣми своими силами, тяжелою борьбой, безъ всякой посторонней помощи. Новый гость пожалъ широкою рукою руки нѣкоторыхъ изъ товарищей, другимъ, сидѣвшимъ дальше, кивнулъ головой и, услышавъ десять разъ повторенный вопросъ о томъ, почему онъ не пришелъ раньше, коротко отвѣтилъ:
-- Нельзя было.
-- А вотъ пришли же!-- съ торжествующимъ видомъ сказалъ хозяинъ.
-- Я и безъ посланнаго пришелъ бы на полчаса проститься съ Антономъ и Пащенко.
-- На полчаса. Эку штуку выдумали! Мы васъ раньше жжонки не отпустимъ.
Новопришедшій пожалъ плечами, словно хотѣлъ сказать: посмотримъ -- кто меня удержитъ, если я пойду! И это мимолетное движеніе, и непривѣтливый взглядъ, брошенный на бутылки съ виномъ, не ускользнули отъ вниманія Андреева. Онъ слѣдилъ за гостемъ съ зоркостью отъявленнаго врага. Насмѣшливая улыбка проскользнула по его лицу. Она была вызвана мыслью о томъ, что Крючниковъ старается разыгрывать героя. Разговоръ завязался снова. Крючниковъ говорилъ исключительно съ Антономъ и Пащенко. Разговоръ былъ серьезный, торопливый, видно было, что Крючниковъ напередъ обдумалъ, что нужно сказать товарищамъ, что спросить у нихъ, и сколько времени употребить на это. Послѣдніе тоже какъ будто предчувствовали и дѣловое содержаніе его бесѣды, и непродолжительность ея, потому что поспѣшно передавали ему порученія. Оба молодые человѣка были теперь серьезнѣе, чѣмъ передъ этимъ, и, казалось, что они говорятъ не съ другомъ, а съ учителемъ, не умѣющимъ говорить ни о чемъ другомъ, кромѣ какъ о дѣлѣ. Довольно странно было и то, что ему всѣ, за исключеніемъ Кравцева, говорили вы. Дѣло въ томъ, что Крючниковъ былъ вольнослушателемъ, не желая носить форму и подчиняться нѣкоторымъ правиламъ университета, и потому сошелся съ кружкомъ довольно поздно и не былъ на томъ вечерѣ, гдѣ провозгласился брудершафтъ на ты. Никто не подозрѣвалъ, что это не было дѣломъ случая и что Крючниковъ никогда и не допустилъ бы себя до такой фамильярности со всѣми. Онъ говорилъ: "У насъ, если человѣку говорятъ ты, то при первомъ удобномъ случаѣ скажутъ: "Ты, братецъ, свинья!" а не то станутъ обходиться съ нимъ за панибрата даже и тогда, когда онъ на нихъ и плюнуть не захочетъ". Чрезъ полчаса Крючниковъ всталъ и взялся за шапку.
-- Стойте, стойте! Я васъ не пущу,-- крикнулъ хозяинъ.-- Сейчасъ жжонка будетъ.
-- Я не пью.
-- Ну, на прощанье можно выпить.
Крючниковъ отрицательно покачалъ головой и уже пожималъ руку Пащенко.
-- Такъ посидите, по крайней мѣрѣ.
-- Спать пора.
-- Вотъ выдумали! Одинъ разъ въ жизни не можете дочь позже.
-- Для чего же?
-- Какъ для чего? Вѣдь ужъ теперь не скоро соберется вся наша семья.
-- Для попоекъ?
Крючниковъ показалъ головой на бутылки.
-- Мы, кажется, въ пьянствѣ не грѣшны, а просто не соберемся вмѣстѣ, разбредемся въ разныя стороны.
-- Ну, и прекрасно. Опытнѣе станемъ, тужить тутъ нечего. Что людей на жизнь провожать, какъ въ могилу? Останутся они все тѣми же, такъ и врозь будетъ весело; сдѣлаются подлецами, такъ будетъ пріятно, что врозь живемъ.
-- Что же ты, Кравцевъ, не похвалишь его за краснорѣчіе?-- иронически спросилъ Андреевъ.-- Видишь, какъ онъ ловко оправдалъ необходимость лечь спать во-время.
-- Боюсь съ нимъ шутить, на языкъ онъ остеръ,-- сквозь зубы процѣдилъ Кравцевъ, все еще пасмурный и чѣмъ-то раздраженный.
Крючниковъ простился и вышелъ вонъ, спросивъ мелькомъ у Кравцева:
-- А ты, конечно, остаешься?
-- Конечно, остаюсь!-- угрюмо, злобно и медленно произнесъ тотъ.
Крючниковъ, повидимому, но слыхалъ словъ Андреева, можетъ-быть, даже не видалъ его самого. Этотъ человѣкъ умѣлъ дѣлать какъ-то такъ, что никогда не видалъ Андреева, и не его одного, а и многихъ другихъ людей. Удивительно, что Андреева и этихъ незалѣченныхъ людей именно это и бѣсило; они готовы были сдѣлать всякую глупость, только бы Крючниковъ засвидѣтельствовалъ своимъ вниманіемъ ихъ существованіе на свѣтѣ... Въ задымленной комнатѣ снова начали толковать о Крючниковѣ, потомъ перешли къ другимъ темамъ, похохотали, поострили, поспорили, наконецъ, запылала яжонка синеватымъ пламенемъ, раздалась старая пѣсня студентовъ -- Gaudeamus, начались чоканья, рукопожатія, прощанія и, при бѣлесоватомъ свѣгѣ лѣтней ночи, потянулись тѣни расходившихся товарищей. Они вступали въ жизнь. Какимъ болѣзненнымъ, неестественнымъ свѣтомъ свѣтитъ петербургская лѣтняя ночь! Вступая въ жизнь при ея свѣтѣ, можно счесть это за пророчество, потому что и вся наша жизнь также полна обмана, и ея свѣтъ хуже мрака: онъ ложь...
Кравцевъ на этотъ разъ прорвался, какъ онъ самъ выражался въ подобныхъ случаяхъ, выпилъ больше всѣхъ и шелъ, шатаясь, по дорогѣ, напѣвая пѣсню: "Вѣрно, ты, улица, нынче пьяна". Ему пришлось идти мимо дома, гдѣ жилъ Крючниковъ; онъ машинально взглянулъ на окно квартиры своего неизмѣннаго, добраго друга-ворчуна и увидалъ въ ней свѣтъ. Невѣрною походкой перешелъ онъ на другую сторону улицы и разсмотрѣлъ подпертую лѣвою рукою и наклоненную надъ столомъ голову Крючникова, ярко озаренную пламенемъ свѣчи. Крючниковъ, повидимому, работалъ. "Вотъ оно что!" -- произнесъ Кравцевъ, ударивъ себя по лбу, и пошелъ дальше, завязавъ немного прилипавшимъ къ гортани языкомъ довольно громкій разговоръ съ самимъ собою:
-- А вѣдь ты, Кравцевъ, порядочная, то-есть, свинья,-- говорилъ онъ.-- Да отчего же это я свинья, позволь тебя спросить?-- Да ужъ такъ; пьянствуешь ты, вотъ оно что, если на откровенность пошло!-- Однакоже, я самъ себя понимаю и свиньей ты меня не смѣй обзывать, вотъ я и Крючникова тоже понимаю... и Крючниковъ, выругалъ онъ меня давеча, пьянствомъ попрекнулъ, а онъ меня тоже понимаетъ и... Что ты на дорогѣ, чортъ этакій, всталъ?-- вдругъ неистово крикнулъ Кравцевъ и, размахнувшись, ударилъ кулакомъ по существу, назойливо заграждавшему передъ нимъ дорогу. Боль въ кулакѣ заставила его на мгновеніе придти въ себя и разглядѣть, что это невѣжливое существо была стѣна, около которой вилась лѣстница въ его квартиру.-- Въ третій разъ тебя, шельма ты этакая, бью!-- съ злобой промолвилъ онъ и сталъ взбираться наверхъ.
-- Посмотрите, спитъ ли братишка?-- сказалъ Кравцевъ своей хозяйкѣ, войдя, въ переднюю своей квартиры, и всѣмъ тѣломъ тяжело прислонился къ стѣнѣ.
Хозяйка -- это была вдова унтеръ-офицера -- на цыпочкахъ вошла въ комнату Кравцева я скоро вернулась назадъ.
-- Спитъ,-- сказала она.
-- И... и... къ стѣнѣ лицомъ онъ спить?
-- Къ стѣнѣ.
-- Ну, и хорошо... И прекрасно хорошо... Вы ему завтра ни гу-гу, что я сегодня того, знаете, былъ...-- невѣрнымъ языкомъ говорилъ онъ.
-- Что я сплетница развѣ какая, чего мнѣ говорить...
-- Да, да, чего вамъ говорить!.. Онъ, Матрена Матвѣевна, дитя, ребенокъ, то-есть... Что ему знать, что его братъ -- подлецъ, того? Оно примѣръ, знаете, ей-ей не хорошо!.. Вотъ и я примѣръ сперва, привыкъ сперва...
-- Знаю, знаю, батюшка, ложись съ Богомъ,-- сказала хозяйка и пошла въ свою комнату, разсуждая про себя, что отчего же иногда и не выпить "хорошему" человѣку.
А Кравцева она считала -- и, можетъ-быть, не безъ основанія -- именно такимъ человѣкомъ.
Кравцевъ началъ тихонько раздѣваться въ передней, снялъ сапоги и верхнюю одежду, кое-какъ захватилъ всѣ эти вещи рукою, и, крадучись, какъ воръ, побрелъ въ свою комнату; на его лицѣ было выраженіе боязни и смущенія. Неслышно улегся онъ на жесткій диванъ и еще долгое время озлобленно шепталъ ѣдкія до боли, полныя желчи проклятія о судьбѣ, загубившей его, и прислушивался, спитъ ли его братишка, не проснулся ли, не услышалъ ли неровной походки старшаго брата, не почуялъ ли виннаго запаха. Но тотъ мирно спалъ, разбросавшись на мягкой постели, и ровно дышалъ молодою, здоровою грудью... Въ окно глядѣла румяная заря, и первый лучъ солнца игралъ на полу...
-- Маша! Костя! Бѣгите сюда, Ваня пріѣхалъ, нашъ Ваня пріѣхалъ! Здравствуй, душка! Постой, милочка, я донесу твой сакъ. У-у, какой онъ тяжелый! Дай мнѣ лучше подушку. Куда же ты идешь? Какой ты смѣшной, тамъ спальня Маши.
Такъ лепетала молоденькая черноволосая дѣвушка съ вздернутымъ носикомъ и съ загорѣлымъ лицомъ, выбѣжавшая изъ деревенскаго дома встрѣчать своего брата Ивана Ивановича Пащенко, пріѣхавшаго изъ Петербурга.
-- Постой, постой, ты его совсѣмъ затормошила!-- послышался неторопливый мужской басъ, и въ залу, куда вошли братъ и сестра, медленной, тяжелой походкой, заставляя полъ издавать жалобные звуки, вступилъ довольно полный мужчина, съ блестящимъ отъ жира гладкимъ лицомъ.
Его можно было бы назвать красивымъ, если бы полнѣйшее отсутствіе страсти на его лицѣ не вредило его красотѣ. Это былъ старшій братъ Ивана Ивановича, Константинъ. За нимъ шла его жена, женщина не толстая, не высокая, съ смѣтливыми и быстрыми глазами, съ безпокойными и юркими движеніями. Братья поздоровались.
-- Чего вы хотите: чаю, кофею или молока?-- спросила супруга старшаго брата, наскоро поздоровавшись съ пріѣзжимъ и заботливо усадивъ его въ другой комнатѣ на софу, гдѣ, по ея словамъ, было ловчѣе сидѣть, чѣмъ въ залѣ.
-- Покуда я, право, ничего не хочу,-- промолвилъ пріѣзжій.
-- Ну, вотъ еще! Пожалуйста, не стѣсняйтесь.
-- Я не стѣсняюсь, но...
-- Ну, братъ, бухни лучше: чаю, кофею и молока! А такъ отъ нея не отдѣлаешься. Она не можетъ себѣ представить человѣка, не желающаго ничего изъ съѣстновки, какъ говорили у насъ въ морскомъ корпусѣ,-- произнесъ съ одышкой старшій бралъ и вздохнулъ широкимъ вздохомъ, точно онъ пронесъ верстъ пять тяжелую ношу и радъ, что сбросилъ ее съ плечъ.
-- Чаю, если васъ не затруднитъ,-- улыбнулся пріѣзжій.
-- О, ее ничего не затруднитъ по этой части,-- ввернулъ Константинъ Ивановичъ.
-- Онъ у меня всегда такой!-- хладнокровно произнесла Марья Дмитріевна -- такъ звали хозяйку -- и вышла изъ комнаты хозяйничать.
-- Ты, котикъ, теперь не студентъ?-- спросила сестра, все время съ любопытствомъ разсматривая брата, какъ дѣти разсматриваютъ новую игрушку.
-- Нѣтъ. А что?
-- Такъ... Какой ты хорошенькій! Вотъ, если бы Аннета Зайцева не вышла замужъ, ты могъ бы на ней жениться.
-- Такъ ты меня ужъ и женить собираешься?
-- Да вѣдь ты же не будешь старымъ холостякомъ. Они такіе злые, брюзжатъ всегда... Душка, какъ я тебѣ рада!-- внезапно перешла сестра къ новому восторгу и неожиданно поцѣловала руку у брата.
-- Что съ тобой?-- воскликнулъ онъ, краснѣя отъ этой ласки. И было отчего покраснѣть: у него, у вчерашняго студента, впервые цѣловала руку дѣвушка!-- Какая ты экзальтированная, настоящая институтка. Это не годится.
-- Ну, братъ, не взыщи, она и ко мнѣ на шею скачетъ, а мнѣ и самого себя тяжело таскать,-- ввернулъ старшій братъ.
-- Жаль, что ты въ деревнѣ живешь. Ты тутъ людей не видишь, не знаешь, какъ нужно жить и вести себя въ обществѣ.
-- Поучи, братъ, ее, поучи. Нечего губки надувать, сударыня,-- шутливо сказалъ толстякъ.-- Она мнѣ всѣхъ деревенскихъ дѣвчонокъ зацѣловала. По ея, что ребенокъ -- то душка! Разскажи-ка, какъ ты воевала съ одной душкой.
Сестра нахмурила черненькія брови и молчала.
-- Что же, Катя?-- спросилъ братъ Иванъ.
-- Ха-ха-ха!-- засмѣялся толстякъ.-- Стыдится разсказывать. Она, видишь ли, хотѣла поцѣловать одну изъ душекъ, а та, какъ вцѣпится ей въ лицо, и ну ее царапать... Вотъ и по сю пору знаки есть...
Иванъ Ивановичъ разразился искреннимъ смѣхомъ, но поспѣшилъ смолкнуть, увидавъ, что сестра уже успѣла заплакать.
-- Ну, полно, полно,-- нѣжно заговорилъ онъ, наклонился поцѣловать ее и покраснѣлъ отъ этого поцѣлуя.
Онъ еще видѣлъ въ ней не сестру, а постороннюю дѣвушку и совѣстился. Незнаніе семейныхъ отношеній, неловкость обращенія съ сестрой, желаніе поучить ее,-- все обличало въ немъ новичка въ жизни, вчерашняго члена холостой компаніи студентовъ, третьягодняшняго наставника дѣтей. Ему самому были немного смѣшны его первые шаги въ семейной жизни.
-- Опять вы мою Катю разстроили,-- вступилась супруга Константина Ивановича, торопливо появившись въ комнатѣ въ сопровожденіи лакея, горничной и казачка.
Они несли чай, кофе, молоко, булки, масло... Впрочемъ, что же пересчитывать всѣ съѣстные припасы, несомые ими, этакъ и до завтра не кончишь.
-- Что, братъ, не говорилъ ли я тебѣ, что всего надобно было потребовать? Однимъ чаемъ отъ нея не отдѣлаешься,-- засмѣялся весельчакъ.
-- Вы его не слушайте, онъ самъ номеръ бы безъ ѣды,-- совсѣмъ серьезно изрекла Марья Дмитріевна, хлопотливо заваривая чай, и вдругъ съ какимъ-то ужасомъ воскликнула: -- Ахъ, что это они и не подумали, что вамъ переодѣться и умыться надо! Вотъ у васъ и тутъ, и тутъ, и тутъ пыль. Василій, Василій, отведи скорѣе барина въ ихъ комнату!.. Ахъ, Катя, хорошо ты хозяйничаешь, не знаешь, что людямъ освѣжиться съ дороги нужно. Ты только ласкаться рада.
Иванъ Ивановичъ повиновался и пошелъ за лакеемъ мыться и переодѣваться, не имѣя времени разсуждать, что для него дѣйствительно было нужнѣе съ дороги: ласки или умыванье? Съ этой минуты онъ могъ бы, не ошибаясь, сказать, что онъ поступилъ, какъ поступали всѣ другіе гости, подъ команду Марьи Дмитріевны во всемъ, что касалось ѣды, умыванья, порядка, времени прогулокъ, времени спанья, однимъ словомъ, всего того, что какъ-нибудь могло быть забрано въ свою власть хозяйкою. И надо сказать правду, какъ бы ни было непріятно свободолюбивымъ людямъ такое забираніе власти въ свои руки со стороны хозяйки, но они не могли сказать одного, что она распоряжается глупо, безсмысленно и несогласно съ требованіями гигіены. Нѣтъ! Она больше всего заботилась о чужомъ здоровьѣ. Она не позволила бы вамъ, ни за какія блага, гулять ночью во время сильной росы и спать до обѣда во время жара, не позволяла бы вамъ сидѣть на сквозномъ вѣтру, поѣсть послѣ ботвиньи творогу съ молокомъ и выкупаться тотчасъ послѣ обѣда. Вы могли бы кричать, что это насиліе, могли бы мучиться подъ ея гнетомъ и бѣжать отъ него,-- но, убѣжавъ, наѣвшись на свободѣ ботвиньи и творогу, насидѣвшись на сквозномъ вѣтру, однимъ словомъ, натѣшивъ всячески свою волюшку русскую и захворавъ, вы стали бы со вздохомъ думать: "Ахъ, права была эта нестерпимая Марья Дмитріевна: только подчиняясь ея правиламъ, можно быть здоровымъ!.." Предположите, что ваше здоровье поправилось бы. Что же вы сдѣлали бы? Пошли бы къ Марьѣ Дмитріевнѣ ѣсть приготовляемый ею бульонъ для выздоравливающихъ? Нѣтъ! Держу пари, что вы скорѣе бы снова наѣлись ботвиньи и творогу, а ужъ къ Марьѣ Дмитріевнѣ не пошли бы. Люди очень любятъ свободу (хотя грошовую, къ сожалѣнію), а Марьи Дмитріевны возятся со своими гигіеническими правилами... Эхъ, Марьи Дмитріевны, дайте людямъ свободу, а этимъ правиламъ они и безъ васъ выучатся!.. Черезъ четверть часа Иванъ Ивановичъ воротился въ комнату въ другомъ народѣ и усѣлся къ чайному столу. Начались разговоры, деревенскіе разговоры шестидесятыхъ годовъ о мужикахъ, о близкой волѣ и тому подобныхъ, близкихъ сердцу предметахъ. Невѣстка жаловалась на мужиковъ и волю. Константинъ Ивановичъ махалъ на это руками и говорилъ, что самое лучшее предать все въ руки Бога. Сестра прорывалась своими институтскими восторгами, за ними слѣдовали нравоученія братьевъ, надуваніе губокъ сестры и заступничество невѣстки, говорившей, что ея Катя будетъ хорошею женою, что она хозяйничать начинаетъ, что у нея способность есть къ этому труду. Изъ этого возникъ маленькій споръ. Братъ Иванъ доказывалъ, что если у нея есть способность къ этому, довольно пошлому труду, то должна быть способность и къ болѣе разумной дѣятельности, и что онъ хотѣлъ бы пріучить ее именно къ такой дѣятельности. Марья Дмитріевна возразила на это, что полезнѣе хозяйничанья нѣтъ труда во всемъ мірѣ, и разсказала при этомъ анекдотъ, какъ у одной барыни, писавшей статьи, состоявшей членомъ богоугодныхъ заведеній, всегда тараканы въ супѣ попадались, а дѣтей поцѣловать было нельзя, потому что у нихъ тамъ что-то подъ носомъ постоянно торчало.
-- Вы вотъ о заработной платѣ толкуете, ну, такъ и пускай жена беретъ себѣ жалованье, слѣдующее экономкѣ и кухаркѣ,-- заключила хозяйка.
-- Такъ вы жену считаете кухаркой мужа,-- разсмѣялся братъ Иванъ.
-- Пожалуй, кухаркой; ну, а онъ будетъ ея крѣпостнымъ батракомъ, зарабатывая деньги для уплаты ей жалованья.
-- Ты, брать, ее въ философіи не собьешь,-- замѣтилъ Константинъ Ивановичъ.
-- Si non е vero, е ben trovato,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ со смѣхомъ.
-- Это, братецъ, по-латыни?.-- наивно и спокойно спросила Марья Дмитріевна.
-- Ну, а въ языкахъ она не сильна,-- ввернулъ хозяинъ.
Его шутливый тонъ слегка напомнилъ Ивану Ивановичу Кравцева.
Всѣ посмѣялись и этимъ закончили разговоры. На всѣхъ напала какая-то истома; всѣхъ клонило ко сну, но въ то же время было лѣнь подняться съ мѣста, чтобы добраться до постели, было лѣнь пошевелить языкомъ, чтобы обмѣняться словомъ. Въ какой-то сладкой полудремотѣ, уютно угнѣздившись на креслахъ и на диванѣ, каждый отдавался всецѣло отдыху послѣ дневныхъ тревогъ и волненій. Въ головахъ, какъ легкія тѣни, проносились отрывки недоговоренныхъ фразъ, клочки нсвыяснившихся надеждъ, зачатки смутныхъ представленій, а то вдругъ вспоминалась неясная картина изъ слышанной въ дѣтствѣ сказки, или, неизвѣстно почему, раздавался въ ушахъ какой-то полузабытый музыкальный мотивъ, порой неуловимо ускользая, порой возникая снова въ затишьи вечерѣющаго дня.
А въ окно несся пропитанный ароматомъ меда и смолы воздухъ, немного отдававшій запахомъ отъ первыхъ порослей на стоячей водѣ пруда; гдѣ-то очень близко, протяжно, какъ бы выкликая кого-то, мычала корова, и скоро мимо сада пронеслось нѣсколько лошадей и раздалось рѣзкое хлопанье кнута и гиканье мчавшихся на лошадяхъ, мальчишекъ; кто-то, зѣвая звучнымъ и долгимъ вздохомъ, точно подъ самымъ ухомъ, промолвилъ лѣнивымъ голосомъ: "Чаво лошадь загонишь, и безъ того еле ноги волочитъ!" Вдали начиналъ отрывисто и отчетливо пощелкивать соловей; чрезъ нѣсколько минутъ онъ разсыпался неудержимою, звонкою трелью; въ этихъ звукахъ было что-то металлическое; потомъ снова все стихло и опять гдѣ-то, уже гораздо дальше прежняго, гораздо менѣе ясно, слышалось отрывистое пощелкиваніе соловья... Ночь темная и строгая глядѣла въ окна.
Первое, что бросилось въ глаза Ивану Ивановичу, когда онъ проснулся на другой день и взглянулъ съ балкона на окрестности, были ветхія, покривившіяся на-бокъ и до того почернѣвшія избы, что можно было думать, будто каждое бревно, каждая доска, составлявшія ихъ, лежали лѣтъ по десяти въ водѣ и затѣмъ уже никогда не просыхали, а медленно гнили. Во многихъ мѣстахъ ворота, несмотря на то, что ихъ приперли кольями, разъѣхались въ стороны, нагнулись впередъ и, повидимому, имѣли неодолимое поползновеніе упасть и отдохнуть отъ долголѣтней службы на кочковатой, представлявшей окаменѣвшія волны улицѣ, гдѣ новичокъ въ деревенской жизни непремѣнно прошелъ бы посрединѣ, ломая ноги о засохшія кочки грязи, но не рискнулъ бы пробраться по утоптанной мужицкими ногами тропинкѣ около крестьянскихъ избъ, боясь ихъ паденія. Но боялись этого только привычные люди, знавшіе, что избы уже въ точеніе многихъ десятковъ лѣтъ все грозятъ паденіемъ, а между тѣмъ не падаютъ и, значитъ, простоять еще десятки лѣтъ, подопрутся еще десятками кольевъ и все будутъ стоять попрежнему, по-старому. У Ивана Ивановича болѣзненно сжалось сердце, не потому, что онъ былъ особенно добръ или привязанъ къ мужикамъ, а просто по той же простой причинѣ, по которой свѣжій человѣкъ умираетъ скорѣе въ угарной комнатѣ, чѣмъ постоянно лежащій въ ней больной. При въѣздѣ въ Іерусалимъ въ васъ сердце обливается кровью при видѣ страшныхъ фигуръ прокаженныхъ, а жители святого града ничего -- живутъ себѣ спокойно и при случаѣ гоняютъ безъ всякой пощады тѣхъ, которыхъ видъ вызвалъ ваши слезы. Все -- дѣло привычка!
-- Что, братъ, сельскими видами любуешься?-- спросилъ шутливый голосъ у Ивана Ивановича; послѣдній обернулся и увидалъ сіяющую довольствомъ, жиромъ, лѣнью, толстую фигуру брата-помѣщика.
-- Не весела родная картина, не залюбуешься ею,-- отвѣтилъ онъ, и почему-то ему въ эту минуту была досадна шутливость брата.
-- Ну, не взыщи, какая есть! Не нравится, потому что отвыкъ.
-- Да, давно я не былъ въ этихъ мѣстахъ. Все кажется новымъ, страннымъ. А вѣдь, какъ-подумаешь, все тоже,-- вотъ въ этой самой комнатѣ я жилъ ребенкомъ, здѣсь...
-- Отецъ поролъ меня въ первый разъ не на животъ, а на смерть,-- въ тонъ брата окончилъ Константинъ Ивановичъ.
-- Экія у тебя воспоминанія поэтическія!
-- Ну, не взыщи, какія есть!-- повторилъ Константинъ Ивановичъ.
-- Неужели они-то тебя и дѣлаютъ веселымъ?
-- Да чего же тужить? Вонъ, я тогда ревѣлъ, какъ отецъ поролъ въ первый разъ, а потомъ разсчиталъ, что послѣ моей порки ключница и нянька добрѣе дѣлаются со мнѣ, и сталъ этимъ пользоваться: меня выпорютъ, а я вареньемъ заѣмъ... Однако, пойдемъ, жена ждетъ съ чаемъ, молокомъ, булочками...
Братья спустились внизъ. Тамъ каждый членъ семья былъ спрошенъ о томъ, какъ онъ спалъ, что во снѣ видѣлъ, былъ приглашенъ обсудить значеніе сна во всѣхъ подробностяхъ, былъ попотчеванъ и чаемъ, и молокомъ, и булочками, и нещадно уговариваемъ взять еще чаю, молока и булочекъ. Потомъ Марья Дмитріевна посовѣтовала мужчинамъ -- что почти равнялось приказанію при ея настойчивости -- объѣхать поля, посмотрѣть на работы, и такимъ образомъ соединить полезное съ пріятнымъ, то-есть, узнать ходъ работъ, придать своимъ присутствіемъ силъ и бодрости "трудолюбивымъ земледѣльцамъ", освѣжить себя и запастись аппетитомъ. Братья поѣхали. Ивану Ивановичу бросались въ глаза все тѣ же ветхія избы, изнуренные люди, бѣдная одежда, засохшая грязь, скверныя дороги. Внутренно онъ былъ недоволенъ хозяйствомъ брата, недоволенъ былъ также тѣмъ, что у самого брата, въ его домѣ, въ его саду, все было устроено отлично, заботливо и разсчетливо. Но молодой человѣкъ старался не высказывать своего неудовольствія и сохранять миръ съ семьею. Насмотрѣвшись на все, наши герои возвратились домой, гдѣ уже ждалъ ихъ обильный завтракъ. Отличныя блюда приготовляла Марья Дмитріевна.
-- Эхъ, братъ, все хорошо, только дѣлежъ вотъ этотъ!-- вздохнулъ Константинъ Ивановичъ, глотая пирожокъ.
-- Что-жъ дѣлежъ? У насъ дѣло не спорное, хлопотъ не будетъ,-- отвѣтилъ Иванъ Ивановичъ.
-- Знаю я это не будетъ!
-- Да я и не понимаю до сихъ поръ,-- сказала Марья Дмитріевна:-- для чего вы дѣлиться хотите. Развѣ вы здѣсь хозяйничать навсегда останетесь?
-- Нѣтъ.
-- Такъ вамъ же не выгодно отдѣлиться.
-- Но когда мы раздѣлимся, то я буду свободенъ въ своихъ дѣйствіяхъ по устройству моихъ крестьянъ.
-- Чего тутъ свободенъ? Выйдетъ указъ, какъ ихъ устроить, такъ и устроимъ,-- сказалъ Константинъ Ивановичъ.
-- Ну, нѣтъ, я хочу иначе это дѣло сдѣлать. Они бѣдствуютъ, надо улучшить ихъ положеніе.
-- Ну, братецъ,-- вступилась убѣдительнымъ тономъ Марья Дмитріевна:-- улучшать тутъ нечего, ихъ положенія не улучшите, хоть озолотите ихъ. Я пробовала и посуду имъ на ярмаркѣ покупать, и деньги, и одежду давала,-- все въ кабаки несутъ.
-- Это и натурально.
-- Одежду-то въ кабакъ нести?
-- Да. Этими грошевыми помощами ничего не подѣлаешь, ихъ надо на волю отпустить съ большимъ надѣломъ.
-- Ну, нѣтъ-съ, мой мужъ не можетъ дать надѣть больше законнаго, и для чего это?-- сердито сказала хозяйка и вышла вонъ.
-- Охъ,-- вздохнулъ Константинъ Ивановичъ:-- а я какъ подумаю объ этомъ дѣлѣ, такъ мурашки но тѣлу и забѣгаютъ.
-- Неужели ты не сочувствуешь освобожденію крестьянъ?
-- Да вѣдь работы-то сколько будетъ,-- ужаснулся толстякъ.-- Ты подумай одно, заведутся эти переписки, отписки, записки, счеты, расчеты... А, прахъ ихъ побери всѣхъ! Да я еще ребенкомъ, бывало, какъ примусь за ариѳметику, такъ у меня зубы и пойдутъ, и пойдутъ, на стѣну, бываю, лѣзу, такая боль! Это у меня врожденное.
-- Ахъ, ты, лежень!-- воскликнулъ, смѣясь, Иванъ Ивановичъ.-- Какъ же это ты Марью-то Дмитріевну увезти рѣшился? видно, не боялся хлопотъ.
-- Ну, что это за хлопоты! Я любилъ съ офицерами на тройкахъ кататься, какъ вышелъ въ отставку...
-- А ссора и примиреніе съ родителями?
-- Чего, ссориться? Я съ ними не ссорился. Они и безъ того отдали бы ее за меня, можетъ, и знали даже, что я ее увезу, шутъ ихъ разберетъ! Сговорился я съ нею, что увезу,-- ну, и увезъ, потомъ на колѣнки передъ отцомъ встали,-- простилъ...
-- То-есть, поразнообразить жизнь захотѣлось?
-- А почему я знаю, чего захотѣлось. Дурь была.
-- А теперь?
-- Теперь, братъ, я въ халатѣ...
Братья смолкли.
-- Мы вотъ о вашей свадьбѣ разсуждаемъ,-- сказалъ Иванъ Ивановичъ вернувшейся Марьѣ Дмитріевнѣ:-- что вы скажете объ...
-- Ну, ужъ говорите, говорите!-- воскликнула она недовольнымъ голосомъ:-- а я теперь по хозяйству, у насъ корова захворала,-- съ этими словами хозяйка пролетѣла нь свою комнату за какою-то понадобившеюся ей вещью.
Въ комнатѣ воцарилась тишина; Константинъ Ивановичъ началъ учить собаку носить поноску и время-отъ-времени нещадно билъ ее за непонятливость. Визгъ животнаго сталъ, наконецъ, раздражать слухъ Ивана Ивановича.
-- Ты ходишь на охоту?-- спросилъ онъ.
-- Нѣтъ, какая охота!..
-- Такъ зачѣмъ же ты мучишь пса?
-- Не дуракомъ же ему расти.
-- Совсѣмъ бы не держалъ собаки, а вѣдь это нервы раздражаетъ.
-- Ахъ, ты, барыня нервная!
Иванъ Ивановичъ пожалъ плечами и сердито вышелъ изъ комнаты. Еще долго доносились къ нему въ мезонинъ невыносимые визги собаки и неистовые крики Константина Ивановича: "apporte, apporte!! убью тебя, шельма!"
-- Живодеры,-- бормоталъ молодой человѣкъ, ходя большими шагами по комнатѣ.
А внизу, между тѣмъ, говорили про него, смѣялись надъ его нервною выходкою, порицали его за желаніе благодѣтельствовать своимъ мужикамъ, говорили, что онъ новыхъ идей набрался о человѣколюбіи, а между тѣмъ, съ перваго же дня вноситъ непріятности въ тихую семейную жизнь, отравляетъ ее для близкихъ людей. Катерина Ивановна была безмолвной слушательницей этихъ толковъ. Съ слѣдующаго дня Иванъ Ивановичъ началъ дѣлать визиты сосѣдямъ, сосѣди отплатили ему тѣмъ же, пошли толки, новости, вопросы, сужденія; все было такъ обыкновенно, такъ пахло провинціей и шестидесятыми годами, что передавать всего этого не стоитъ. Между тѣмъ, въ домѣ было рѣшено, что на зиму вся семья поѣдетъ въ городъ, раздѣлится и примется за устройство крестьянъ. Катерина Ивановна радовалась предстоящей поѣздкѣ и прыгала, какъ дитя, хотя этому прыганью мѣшали иногда замѣчанія брата Ивана.
-- Ты, Катя, кажется, останешься вѣчнымъ ребенкомъ,-- говорилъ онъ.
-- И прекрасно,-- вступилась Марья Дмитріевна.-- У нея сердце чисто, оттого она и веселится, брюзжать ей нечего.
-- Я не про веселость говорю, но про эту экзальтацію. Она волнуется отъ пустяковъ, а передъ серьезными вещами закрываетъ глаза.
-- Еще бы вы стали требовать, чтобы ребенокъ восхищался отличною картиною, а но простою игрушкою.
-- Ну, иныя изъ такихъ дѣтей, какъ она, живутъ уже самостоятельною жизнью, своихъ дѣтей имѣютъ...
-- Ахъ, Господи, да развѣ она виновата, что на ней еще никто не женился!-- съ обидчивостью воскликнула Марья Дмитріевна.
-- Вы меня не поняли...
-- Гдѣ васъ понять!
Наставало тяжелое молчаніе. Марья Дмитріевна начинала недолюбливать мужнина брата; Катерина Ивановна начинала дуться...
Надъ деревней Миловидовой, между тѣмъ, пронеслось лѣто, нахмурилась осень. Хлѣбъ убрали, сѣно скосили, поля стали похожи на давно небритый подбородокъ стараго солдата, деревья уныло и глухо шумѣли безлистными вѣтвями. Порою, по утрамъ, виднѣлись кое-гдѣ бѣлыя пятна на деревянныхъ мостахъ: это были первые слѣды осеннихъ морозовъ. Но снѣгу еще не было. Дни въ помѣщичьемъ домѣ шли вяло и медленно. Иванъ Ивановичъ большую часть дня проводилъ въ своемъ кабинетѣ, работалъ, читалъ, писалъ, учился; наработавшись, онъ спускался въ общія комнаты и каждый разъ, если не было гостей, что при дурныхъ дорогахъ случалось часто, встрѣчалъ одну и ту же картину соннаго застоя, болотнаго спокойствія, мирной апатіи. Константинъ Ивановичъ обыкновенно или училъ и тиранилъ любимую собаку, или сидѣлъ, до крайности серьезно углубившись въ свое дѣло и прилежно разсчитывая, за гранпасьянсомъ. Его лицо выражало въ эти минуты строгую думу и даже умъ, отчего пошлость занятія бросалась еще ярче въ глаза. Марья Дмитріевна вязала безконечно-длинные и безчисленные шерстяные шарфы, такъ что можно было думать, что у нея цѣлая сотня дѣтей и родныхъ, требующихъ этихъ шарфовъ. Изрѣдка ея голову внезапно посѣщали какія-нибудь хозяйственныя соображенія; и она вскакивала, на минуту бѣжала распорядиться и снова возвращалась къ вязанью, дожидаясь новаго хозяйственнаго вдохновенія, чтобы опять на минуту покинуть работу. Катерина Ивановна усидчиво вязала шелковый кошелекъ съ бисеромъ или читала какой-нибудь французскій романчикъ. Тишина въ комнатѣ нарушалась только пощелкиваніемъ деревянныхъ спичекъ Марьи Дмитріевны, боемъ часовъ и храпомъ собаки, высыпавшейся до новаго ученья. Иногда нарушало тишину восклицаніе Константина Ивановича, скорбѣвшаго, что пасьянсъ не выходитъ. Иногда слышалась протяжная зѣвота, сопровождаемая похожими на вздохъ словами: "а-эх-хе-хе!" или "о-охъ, Господи!" Прежде чѣмъ увидѣть эту картину, Ивану Ивановичу приходилось проходить по передней, гдѣ лакей и казачокъ или дремали, или играли въ носки и также тоскливо зѣвали... Иванъ Ивановичъ медленными шагами, какъ привидѣніе, входилъ въ комнату, садился въ кресла и молчаливо кусалъ ногти: знакъ неудовольствія.
-- Опять не выходитъ!-- волновался Константинъ Ивановичъ, и въ его тонѣ слышалось, что въ душѣ онъ загнулъ пасьянсу крѣпкое русское словцо.
-- Пятый разъ проклятый Наполеошка не выходитъ.
-- Да ты вѣрно зѣваешь,-- вступалась Марья Дмитріевна.
-- Какое зѣваю! Ни одного перевода нѣтъ. Вотъ тутъ валетъ пикъ заколодилъ, а здѣсь четверка червей.
-- Да ты попробуй переводы сдѣлать,-- совѣтовала Марья Дмитріевна и, опустивъ на колѣни шарфъ, приникала къ столу.-- Вотъ здѣсь переводъ есть.
-- Говорятъ тебѣ, что изъ этого ничего не выйдетъ.
-- Вотъ заладилъ одно: не выйдетъ! не выйдетъ? Ты попробуй, да тогда и говори.
-- Чего мнѣ пробовать,-- злился Константинъ Ивановичъ:-- развѣ я такъ не вижу? Что ты, въ самомъ дѣлѣ, матушка, за дурака меня, что ли, считаешь? Сообразить не могу я вѣрно, по-твоему?
-- Ну, да ужъ попробуй!
-- Смѣшаю все, вотъ тебѣ и проба!
-- Этакъ и раскладывать пасьянсъ не нужно, если у тебя терпѣнья нѣтъ.
-- Ну, и не нужно!
-- Разумѣется, не нужно!
-- Вязала бы свои шарфы!
-- Для тебя же вяжу.
-- Очень мнѣ ихъ нужно!
-- Ну, такъ я Васькѣ отдамъ, и ходи безъ шарфа.
-- И буду ходить.
-- Да и будешь!
Супруги не на шутку ссорились. Въ ихъ голосахъ слышалось и дрожаніе, и злоба. Иванъ Ивановичъ и они сами знали, что миръ возстановится при слѣдующемъ удачномъ пасьянсѣ, когда шельмецъ Наполеонъ выйдетъ, и что война закипитъ снова при другомъ неудачномъ пасьянсѣ, когда оба минутные врага выскажутъ другъ другу сотни колкостей, сильно взволнуютъ себя и потомъ вмѣстѣ пойдутъ спать... Эты волненія безспорно доставляли имъ и удовольствіе, и развлеченіе, но Ивану Ивановичу отъ этого не было веселѣе. Въ его сердцѣ кишѣла досада, и эта досада еще болѣе усиливалась тѣмъ, что его сестру часто приглашали играть роль судьи, и она нисколько не изумлялась отъ этого предложенія, но исполняла роль отлично. Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ Иванъ Ивановичъ былъ раздраженъ болѣе, чѣмъ когда-нибудь. Ему было досадно и на пошлую серьезность брата, и на постукиваніе спичекъ Марьи Дмитріевны, и на достойное похвалы прилежаніе сестры. Онъ не вытерпѣлъ.
-- Какъ тебѣ не надоѣстъ, сестра,-- промолвилъ онъ:-- заниматься этою дрянью.
-- Какою дрянью?
-- Да вотъ вязаніемъ этого чулка.
-- Это не чулокъ, это я кошелекъ вджу для...
Катерина Ивановна нерѣшительно остановилась.
-- Кому нужны эти кошельки?
-- А я хотѣла...-- снова начала Катерина Ивановна и не кончила, ея голосъ уже дрожалъ слезами.
Братъ этого не замѣтилъ,
-- Помилуй,-- продолжалъ онъ:-- этотъ шелкъ, бисеръ, все это стоитъ большихъ денегъ, вязанье стоить труда, а что изъ этого выйдетъ? Неудобный кисетъ съ царапающимъ руки стальнымъ бисеромъ, тряпка, которая загрязнится черезъ мѣсяцъ. Если тебѣ нуженъ кошелекъ, то ты можешь купить его, не трудясь попусту, купить дешевле, чѣмъ стоитъ этотъ матеріалъ, и купленный кошелекъ изъ кожи будетъ прочнѣе, а, значитъ, и лучше. Надо же тебѣ пріучаться правильно глядѣть на вещи и не быть уѣздной барышней.
Катерина Ивановна опустила на колѣни вязанье и поникла головой. Незамѣтно для нея самой изъ ея глазъ покатились слезинки, наконецъ, одна изъ ихъ упала на ея руку и заставила ее очнуться. Дѣвушка быстро встала и торопливо вышла изъ комнаты, уже рыдая на порогѣ...
-- Что съ ней?-- съ изумленіемъ спросилъ Иванъ Ивановичъ.
-- Эхъ вы, молодежь,-- съ упрекомъ произнесла Марья Дмитріевна:-- разстраивать только мою Като умѣете! Вѣдь она для васъ къ именинамъ этотъ кошелекъ торопилась довязать.
Иванъ Ивановичъ смутился, онъ чувствовалъ себя правымъ, но ему было жаль сестру. Онъ еще въ университетѣ получилъ названіе благодушнаго, и оно было дано ему не даромъ. Вечеръ прошелъ скверно. Катерина Ивановна, наплакавшись до сыта молодыми слезами, сочла за нужное надуть свои хорошенькія губки и не выйти, къ чаю, чтобы помучить брата. Ее уже занимало это мщеніе, и передъ ея воображеніемъ носилась сцена примиренія, полная трогательныхъ фразъ, цѣлованій рукъ и тому подобныхъ прелестей. Кого изъ васъ, юныя читательницы, не занимали эти сцены и еще въ деревнѣ, среди однообразной, убійственной скуки осеннихъ дней? Надо же, въ самомъ дѣлѣ, чѣмъ-нибудь разнообразить жизнь!
-- Ну, полно дуться, Катя,-- говорилъ на другой день Иванъ Ивановичъ, встрѣтивъ сестру безъ свидѣтелей.
Ожиданная сцена настала. Катерина Ивановна чувствовала, что ея маленькое сердечко бьется сильнѣе обыкновеннаго.
-- Я не дуюсь,-- отрывисто отвѣтила она и продолжала надувать хорошенькія губки.
-- Вотъ еще! развѣ я не вижу. Я не зналъ назначенія этого кисета, и потому невольно обидѣлъ тебя. Но пойми, мой другъ, что я желаю тебѣ добра. Ты тратишь время и силы на пустяки.
-- Что же вы мнѣ прикажете дѣлать?
-- Во-первыхъ, не впадай въ этотъ пошлый провинціализмъ, и не говори мнѣ въ видѣ колкости вы. Это не колко, а пошло и мелочно. Во-вторыхъ, надо же тебѣ понять меня и знать, что я не приказывать хочу, а совѣтовать. Мнѣ хотѣлось бы, чтобы моя сестра была развитою, честною дѣвушкою.
-- Что съ тобою, развѣ я безчестная?-- воскликнула съ ужасомъ Катерина Ивановна и готовилась расплакаться.
-- Ты меня не поняла. Въ нашемъ кругу называютъ честными тѣхъ, кто употребляетъ свои силы и время на полезный трудъ, а ты этого не дѣлаешь. Такихъ людей у насъ зовутъ не подлецами, а дармоѣдами.
-- И всѣ у васъ тамъ поучаютъ другихъ?-- съ ироніей спросила сестра; ей вдругъ сталъ досаднымъ поучительный тонъ брата, она ожидала драматической сцены примиренія, а не этихъ наставленій и резонерства.
-- Если нужно, поучаютъ.
-- Ну-съ, такъ что же мнѣ дѣлать?
-- Читай...
-- Ха-ха-ха,-- засмѣялась сестра надъ братомъ, какъ надъ дуракомъ.-- Вотъ одолжилъ! А что же я дѣлаю по утрамъ и вечерамъ, когда ложусь спать.
-- Что же ты читаешь?
-- Дюма теперь читаю.
-- Ну, это хуже вязанья кисетовъ.
Сестра снова надула губки при словѣ кисетъ, обидномъ для ея кошелька.
-- Такихъ книгъ не только можно не читать, но и не должно ихъ читать. Читай серьезныя книги. При твоемъ воспитаніи трудно читать даже популярно написанныя ученыя статьи, ну, такъ начни съ хорошихъ романовъ. На что годятся похожденія разныхъ мушкетеровъ? Гдѣ ты встрѣтишь подобныхъ куколъ въ жизни? А ты возьми вотъ хоть Теккерея, "Ярмарку Тщеславія" или "Пенденниса" прочти. Тамъ ты встрѣтишь почти на каждой страницѣ такіе вѣрные взгляды на жизнь, такія ѣдкія осмѣянія ея пошлостей, что, мало-по-малу, твоя мысль проснется, станетъ работать, ты захочешь выбиться на лучшую дорогу, стать лучшимъ членомъ общества. Передъ тобой будутъ проходить не просто англичане съ своими страстями, но люди, давно знакомые тебѣ. Въ какой-нибудь брошенной съ дѣтства, гонимой за бѣдность, развившей вслѣдствіе этихъ гоненій до крайности свое самолюбіе, дошедшей потомъ до пороковъ и страшнаго коварства, Ребеккѣ Шарпъ, ты узнаешь одну изъ своихъ небогатыхъ и также гонимыхъ подругъ. Въ пустомъ, блестящемъ, праздномъ, изнѣженномъ богачѣ-офицеришкѣ Осборнѣ ты увидишь портретъ десятка такихъ же личностей, уже видѣнныхъ тобой. Ты, не трогаясь съ мѣста, войдешь за кулисы блестящаго, празднаго, наглаго свѣта; авторъ силою своего громаднаго таланта сдернетъ передъ тобою нарумяненныя маски съ надменныхъ барынь, и ты съ отвращеніемъ отвернешься отъ ихъ натуральныхъ лицъ, отъ ихъ цинизма, прикрытаго красивыми формами, отъ ихъ развращенности, прикрытой нравственными изреченіями и благотворительностью изъ остатковъ отъ стола и податей, собранныхъ съ тѣхъ же бѣдняковъ.
Иванъ Ивановичъ увлекся, что съ нимъ бывало рѣдко, и говорилъ съ жаромъ. Сестра невольно заслушалась его, и съ ея лица исчезли слѣды раздраженія, насмѣшливости, досады и всѣхъ другихъ чувствъ, волновавшихъ ее за минуту; они замѣнились выраженіемъ вниманія и любопытства. Передъ ней, хотя и смутно, промелькнулъ новый міръ. Въ тотъ же вечеръ она попросила у брата одинъ изъ романовъ Теккерея. Прошелъ день, другой, третій, Иванъ Ивановичъ мелькомъ спросилъ у сестры: понравился ли ей романъ?
-- Скучно ужасно: а какъ начну читать, такъ и задремлю.
Братъ съ удивленіемъ и сожалѣніемъ поглядѣлъ на нее.