ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ
Ѳ. М. PѢШЕТНИКОВА
ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНІЕ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЙ
А. М. СКАБИЧЕВСКАГО.
Съ портретомъ автора, вступительной статьей А. М. Скабичевскаго и съ библіографіей сочиненій Ѳ. М. Pѣшетникова, составленной П. В. Быковымъ.
Цѣна за два тома -- 3 руб. 50 коп., въ коленкоровомъ переплетѣ 4 руб. 50 коп.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе книжнаго магазина П. В. Луковникова.
Лештуковъ переулокъ, домъ No 2.
1904.
Будни и праздникъ Янкеля Дворкина и его семейства.
(Очеркъ изъ современнаго быта евреевъ).
Свѣтаетъ. На городской церкви часы пробили четыре. Тихо не только въ кривыхъ и грязныхъ, по случаю дождя, улицахъ и переулкахъ, но и на скверномъ, тряскомъ шоссе. Нигдѣ не видно ни одного человѣка, ни одной собаки. Да если посмотрѣть и во внутренность домовъ черезъ окна, не закрытыя снаружи ставнями, то и тутъ не увидишь ни одной живой души. Такъ и кажется, что въ этихъ сѣрыхъ и голубыхъ домахъ, съ высокими черепичными крышами или вымерло все, или спитъ.
А если бы пришлось въ это время пройтись по шоссе, раздѣляющему городъ на двѣ половины -- прирѣчную и ярмарочную, или по улицамъ, идущимъ, справа къ рѣчкѣ Уху и слѣва къ полямъ; если бы, говорю я, пришлось пройтись въ это время жителю внутреннихъ губерній, онъ нашелъ бы большую разницу между уѣзднымъ городомъ, положимъ, губерніи приволжской и уѣзднымъ городомъ сѣверо-западнаго края. Такъ напримѣръ, здѣсь въ рѣдкомъ домѣ нѣтъ лавочки, и чѣмъ больше домъ, тѣмъ въ немъ больше лавокъ; но не надъ каждой лавочкой есть вывѣски, и только по сору и грязи около дверей и крылецъ можно заключить, что тутъ входъ въ лавку, а не простая дверь. Улицы и переулки кривые, и есть такіе узкіе, въ которыхъ двумъ телѣгамъ нельзя разъѣхаться. Поперекъ каждой улицы и каждаго переулка перекинуты за столбы проволоки, которыя отличаются отъ телеграфной тѣмъ, что нѣкоторыя изъ нихъ витыя, а нѣкоторыя опустились до того, что на серединѣ дороги задѣваютъ за коровьи рога. Еще на шоссе, ближе къ церкви и къ полиціи, можно замѣтить кое-какую чистоту передъ каменными двухъэтажными домами, построенными вплотную, но за ними, чѣмъ дальше внутрь, тѣмъ больше грязи; нигдѣ нѣтъ ни тротуаровъ, ни мостовъ, а если гдѣ около домовъ и замѣтна мостовая, то камни исчезаютъ съ такою же быстротою, съ какою они и привозились.
Да и что говорить про улицы и дома, когда даже самая полиція окружена большою лужею, и чтобы пройти къ ней, нужно имѣть большой навыкъ держаться около самыхъ домовъ, да и то не иначе, какъ цѣпляясь за оконныя рамы, доски и углы, чтобы не поскользнуться и не попасть въ лужу. Ужъ если изъ двора этой полиціи пахнетъ круглый годъ разными нечистотами, то и говорить нечего о зловоніи, исходящемъ изъ каждаго обывательскаго двора, каждыхъ дверей и каждаго угла.
Пятый часъ утра, а во всемъ городѣ ни стука, ни звука, ни шороха. Только рѣдкій дождикъ то-и-дѣло поманиваетъ крыши, мостовыя. И грязь, и дождь непріятно дѣйствуютъ на человѣка, да и кому охота въ такую погоду и такъ рано бродить по городу, тѣмъ болѣе, что вчера былъ шабашъ, въ который евреи довольно нагулялись?
Но вотъ вышелъ изъ одного переулка еврей невысокаго роста, съ длинною сѣдою бородою, сгорбившійся, съ большими сѣрыми глазами, желтымъ лицомъ, со множествомъ маленькихъ бородавокъ, на которыхъ росли сѣдые волосы, съ длиннымъ, загнувшимся немного книзу носомъ, большими черными бровями и большими ушами, съ остриженнымъ затылкомъ и съ длинными, доходящими до бороды пейсиками. На немъ надѣто суконное пальто съ огромными пуговицами, пальто старое, продранное, съ нѣсколькими заплатами и весьма порыжѣвшее отъ времени; на головѣ высокая фуражка съ приплюснутымъ верхомъ къ затылку, изъ-подъ которой виднѣлась ермолка; на ногахъ большіе сапоги. Онъ несъ на спинѣ огромный мѣшокъ, набитый разными вещами, которыя какъ будто хотѣли выскочить изъ него, издавая дребезжащій звукъ, когда старикъ одною ногою ступалъ въ лужу, при чемъ мѣшокъ сваливался и приклонялъ старика къ землѣ. Большого труда стоило старику приладить мѣшокъ, потому что горбъ не желалъ имѣть около себя непріятнаго сосѣда, упирающагося въ него чѣмъ-то острымъ и давящимъ. Еврей вошелъ въ грязную улицу. И здѣсь тишина; мало этого, даже во многихъ домахъ окна закрыты ставнями.
Домъ, во дворъ котораго вошелъ еврей, выходилъ на улицу двумя окнами посерединѣ и двумя дверьми по бокамъ, запертыми на простые висячіе замки; но надъ ними не было вывѣсокъ. По обѣ стороны дома на углахъ прибиты дощечки, означавшія владѣльцевъ, такъ что налѣво значилось: хозяинъ Янкель Дворкинъ съ семействомъ, и хотя на обѣихъ дощечкахъ значилось жильцы, но ни именъ, ни фамиліи жильцовъ не написано. Стѣны дома, какъ и сосѣднихъ домовъ, обиты досками, штукатурка съ которыхъ давнымъ давно повыпала во многихъ мѣстахъ. Домъ крытъ черепицею, почернѣвшею уже отъ времени. Узкая, низкая калитка вела въ узкое, темное, грязное пространство, называемое дворомъ.
Налѣво домъ, не обшитый досками, съ двумя окнами, съ такими тусклыми стеклами, что сквозь нихъ развѣ можно увидать только огонь ночью, а никакъ не разглядѣть днемъ что-нибудь; направо черная бревенчатая стѣна сосѣдняго дома. Дальше, за угломъ дома, налѣво, крыльцо. По обѣимъ сторонамъ крыльца по одному окну съ выкрашенными желтою краскою косяками, съ разбитыми стеклами. Противъ крыльца шагахъ въ пяти, флигель съ двумя окнами. Изъ трубы этого флигеля шелъ дымъ. Направо и налѣво, по обѣимъ сторонамъ флигеля, построены изъ досокъ помѣщенія для коровы, лошади, свиней, и разныя клѣтушки, загроможденныя всякими вещами; тутъ есть кадушки, горшки, мочало, фурманка, колеса и т. п. Отъ этихъ пристроекъ, кажется, такъ тѣсно, что едва ли во дворѣ можно сдѣлать оборотъ съ лошадью, запряженною въ фурманку. Еврей вошелъ во флигель.
Въ большой избѣ, съ сѣро-желтыми стѣнами, грязнымъ поломъ, по угламъ котораго валяются засаленныя корки хлѣба, какія-то грязныя вонючія тряпицы и другой хламъ, которому приличнѣе было бы валяться во дворѣ, находилась большая печь. Налѣво, въ углу передъ окномъ, стоитъ большой деревянный столъ, окрашенный желтою краскою; на немъ доска съ тѣстомъ, которое катаетъ дѣвушка лѣтъ пятнадцати съ черными волосами, черными глазами и съ синяками на лбу, локтяхъ и шеѣ. Надъ скамьей, стоящей около стѣны, висятъ на бичевкахъ вѣсы. Между узенькими дверьми, идущими куда-то въ темное пространство, ничѣмъ не занавѣшенное, лежитъ на полу горбатая старушка, и спятъ два мальчика и одна дѣвочка; передъ печкою сидитъ на табуреткѣ еврей -- лѣтъ сорока, средняго роста съ рыжей бородой и волосами, не острижеными на затылкѣ и съ коротенькими пейсиками. Онъ въ ермолкѣ, жилеткѣ, ситцевой рубашкѣ съ продравшимися локтями, въ тиковыхъ загрязненныхъ, засаленныхъ брюкахъ и калошахъ. Онъ такъ сосредоточенно смотритъ на огонь, что ему какъ будто нѣтъ никакого дѣла до оханья старухи, до курицы, бродящей около него и старающейся что-то достать съ пятки, высунувшейся изъ-за спадывающей калоши, до писка, раздающагося изъ темнаго пространства; даже когда вошелъ еврей старикъ, онъ только взглянулъ на него и попрежнему продолжалъ смотрѣть въ печь.
Старикъ сбросилъ мѣшокъ на скамейку и сѣлъ около него, не скидая фуражки. Погладивъ бороду, онъ посмотрѣлъ сурово на дѣвушку, на тѣсто, на вѣсы и, упершись обѣими ладонями въ подбородокъ, сталъ смотрѣть на курящаго передъ печкой еврея. Молчаніе длилось съ четверть часа и только прерывалось кашлемъ и оханьемъ старухи, пискомъ ребенка изъ темнаго пространства и стономъ одного изъ мальчиковъ. Оба еврея на все это какъ будто не обращали вниманія.
-- Несчастный я человѣкъ!.. Несчастный...-- проговорилъ старикъ, качая головой, такимъ голосомъ, что другой еврей широко раскрылъ глаза и сталъ глядѣть на него, засунувъ трубку въ карманъ брюкъ.
-- Что?-- спросилъ онъ тоже по-еврейски старика.
-- Контрактъ сожегъ.
Другой еврей вскочилъ, подбѣжалъ къ старику и нагнувшись произнесъ во все горло отчаянно:
-- Ужели?!
-- Изорвалъ... сожегъ... аренду другому передалъ.
-- Ай!! а-а-ай!!!-- завопилъ младшій еврей, выпрямляясь, подхвативъ животъ обѣими руками и покачиваясь всѣмъ туловищемъ. Ему вторила появившаяся изъ темнаго пространства, съ ребенкомъ у груди, молодая еврейка съ черными глазами, съ бритой головою, на которой былъ надѣтъ парикъ, безобразившій и безъ того некрасивое ея лицо.
На полу около ребятъ уже сидѣла старуха, тоже въ парикѣ, съ большими точно оловянными глазами и черными бровями. Она тупо глядѣла то на старика, то на молодого еврея. Находящіяся въ этой избѣ лица: старикъ еврей Янкель Дворкинъ, отецъ младшаго еврея Шмуля; молодая женщина съ ребенкомъ -- Малка, жена Шмуля Дворкина; спящіе -- принадлежатъ къ семейству Шмуля, старуха -- жена Янкеля, черноватая же дѣвушка -- Лея, работница Шмуля.
Дѣло состояло въ томъ, что Янкель три года арендовалъ у одного чиновника нѣсколько десятинъ земли, платя ему всегда исправно деньги, потому что чиновникъ занималъ видное мѣсто. Янкель уже отъ себя эту землю отдавалъ въ аренду крестьянамъ. Но на прошлой недѣлѣ его вызвалъ къ себѣ чиновникъ и потребовалъ контрактъ, не засвидѣтельствованный, впрочемъ, ни въ какомъ присутственномъ мѣстѣ. Получивши контрактъ, онъ тотчасъ же бросилъ его въ печь. Янкель кинулся съ крикомъ за контрактомъ, но только ожегъ руки, такъ какъ бумагу разомъ обхватило пламенемъ. Янкелю еще восемь мѣсяцъ слѣдовало пользоваться землей на томъ основаніи, что имъ деньги были внесены впередъ, чиновникъ позвалъ изъ сосѣдней комнаты гостей и объявилъ Янкелю, что онъ землю передалъ на аренду другому, а на него, Янкеля, будетъ жаловаться за то, что онъ землю испортилъ и вырубилъ много лѣсу. Янкель сталъ просить деньги, но его вытолкали.
Сѣтованія продолжались съ полчаса; говорили всѣ, кромѣ Леи, которая уже садила въ печку булки. Но дѣльнаго не выходило; Янкель злился на всѣхъ, и вдругъ приказавши Леѣ зажечь двѣнадцатириковую свѣчку, взялъ узелъ, и, наклонившись низко, пролѣзъ узкими дверьми въ темное пространство. Это былъ сырой, холодный, душный чуланъ, въ которомъ едва мерцалъ свѣтъ отъ двѣнадцатириковой сальной свѣчи. Здѣсь былъ сдѣланъ каменный полъ. Налѣво стояла кровать, надъ которою висѣла люлька. Въ углу, противъ кровати, находился небольшой столъ, съ пакладенными на немъ разною мѣдною и оловянною посудою, картинами въ рамкахъ съ разбитыми и не разбитыми стеклами, банками разныхъ величинъ. Напротивъ кровати и стола, около стѣны, стояло два большихъ шкафа простой работы, не окрашенные никакой краской. На полу валялись женскій башмакъ, чулокъ съ иголками и клубкомъ бѣлой шерсти, ломоть чернаго хлѣба, уже заплѣсневѣлый, и разный хламъ.
Янкель воткнулъ свѣчку въ стоявшій на столѣ подсвѣчникъ и сталъ искать въ одномъ изъ шкафовъ.
-- Малка!-- крикнулъ громко Янкель.
Малка вошла въ комнату.
-- Гдѣ ключи? кто бралъ ключи отъ шкафа?
-- Я брала.
-- А кто тебѣ позволилъ брать ихъ! Гдѣ они?
Малка положила ребенка въ люльку и стала искать ключи на кровати.
-- Я говорилъ, чтобы никто не смѣлъ прикасаться къ шкафамъ? Кому я говорилъ?-- и старикъ ударилъ по уху Малку.
-- Что дерешься-то! Развѣ я воровка!
-- Ты зачѣмъ ключи взяла? зачѣмъ?-- закричалъ подбѣжавшій къ Малкѣ мужъ ея, и сталъ ее хлестать веревкой.
-- Не ты ли ходилъ въ угловой шкафъ! Не ты ли велѣлъ ключи спрятать?
-- Когда? когда это было?
-- Собаки! И за что это на меня напасть, та-кая, будьте вы прокляты!
Съ этими словами Малка убѣжала во дворъ съ крикомъ:
-- Лея взяла! Работница! Тѣшьтесь надъ ней!..
Во дворѣ бродили свиньи, и въ калиткѣ стояла корова. Малка отъ злости подняла палку и швырнула ею въ одну свинью.
-- Зачѣмъ ты мою-то свинью бьешь!-- крикнула женщина, только что вышедшая изъ одной клѣтушки. Еврейки заголосили и долго бы прокричали, если бы изъ избы вдругъ не послышался крикъ и плачъ ребятъ и неистовая ругань Шмуля Дворкина.
-- Дьяволы!-- кричалъ Шмуль и толкалъ ребятъ вонъ изъ избы, откуда вслѣдъ за ребятами бѣжала Лея. Волосы ея были всклокочены, изъ носу сочилась кровь. Она, какъ одичалая, подошла къ калиткѣ, и захвативши носъ подоломъ платья, стала глядѣть на улицу. Малка вошла въ домъ. Маленькія тѣсныя сѣни имѣютъ три входа въ домъ: прямо, направо и налѣво. Въ правомъ отдѣленіи съ двумя окнами, выходящими на улицу, помѣщается самъ Янкель Дворкинъ; въ другой половинѣ налѣво, принадлежащей его умершему брату Михелю Дзоире, живетъ его племянникъ Гирша Дворкинъ; въ третьей половинѣ, рядомъ съ лавочкой, живетъ сестра жены Шмуля Дворкина, Сарра Вульковская.
Малка пошла направо къ Саррѣ. У Сарры помѣщеніе состоитъ изъ кухни и лавочки. Въ кухнѣ Сарры немножко чище, и даже полъ кажется мытымъ разъ въ мѣсяцъ. Кромѣ Сарры и дѣвочки годовъ четырнадцати, которая помогала теперь Саррѣ сортировать водку, разбавляя ее водой съ прибавкою ревеня, соды и масла,-- въ этой половинѣ никто не жилъ. Сарра, пожилая, здоровая женщина, съ некрасивымъ лицомъ и съ безобразнымъ парикомъ то-и-дѣло поднимала кверху бутылки съ разбавленною водкою, и нюхала. Удостовѣрившись, что водка хороша, она велѣла Хаѣ отнести бутылки въ лавочку и ставить ихъ на полки, на которыхъ не было ни полуштофовъ и никакой другой мелкой посуды. Водка, кромѣ бутылей, хранилась въ пятиведерныхъ бочонкахъ, съ казенною печатью, и эти бочонки стояли у выручки, въ углу, подъ шкапикомъ, съ стеклянными дверцами, сквозь которыя виднѣлись стаканчики, графинчики и картонная коробочка съ мѣдными польскими деньгами. Самая лавочка могла вмѣстить въ себѣ много-много человѣкъ десять, но стѣны ея были побѣлены, а на стѣнѣ, противоположной шкапику, висѣли даже два портрета въ рамкахъ и подъ стеклами.
Малка по приходѣ въ саррину кухню сѣла къ столу и заплакала. Саррѣ некогда было утѣшать ее; только дѣвочка порывалась нѣсколько разъ подбѣжать къ ней, но Сарра громко вскрикивала на нее, заставляя напередъ кончить, что слѣдуетъ. По окончаніи разливки, Сарра подошла къ Малкѣ, сѣла къ столу съ другой стороны и стала утѣшать.
-- Не плачь, Малка; слезами не поможешь... Пройдетъ. Въ который разъ?
-- Ой! жизнь моя проклятая!
-- Не всегда же они бьютъ тебя! Полно... Твоя жизнь не Леина жизнь.
-- Охъ, кабы ты знала -- горько! Мать больная, ребенокъ... все дѣлай... И въ управленіе иди, и подъ филяры иди... и рыбой торговать иди...
-- Экая важность! У меня у самой куча ребятъ, да я вездѣ успѣваю,-- проговорила вдругъ вошедшая Гитля, жена Гирши Дворкина.
-- Полно-ка, Гитля! Охота тебѣ ее растравлять. Ты бы пожила...
-- Не говори -- живала!.. Дай-ка мнѣ два злота -- послѣ отдамъ.
-- Ты куда?
-- Пойду въ управленіе -- долги сбирать.
-- Получили развѣ жалованье?
-- Надо-быть, получили. Вчера двухъ офицеровъ видѣли: забирали снова и долги платили.
-- Малка! будь такъ добра, посиди за меня, я схожу въ управленіе,-- сказала Сарра Малкѣ.
-- Съ удовольствіемъ бы, Сарра, да самой надо въ управленіе и въ команду.
-- Да у тебя развѣ много?-- спросила Гитля.
-- Рублей двадцать пять.
-- О! стоитъ! эти деньги невеликія. Посидишь?
-- Нѣтъ -- некогда. Пойду...
-- Хорошо! вспомнишь мою просьбу... Ступай! Пусть, еще хорошенько поколотятъ!!
Малка плюнула и вышла.
-- Какова!-- сказала Гитля и пожала плечами.
-- Гордячка! Ну, да эту спѣсь-то выбьютъ изъ нея. Присядь!
-- Однако, дай-ка два злота? Да не говори старику-то...
-- Будто я не имѣю своихъ денегъ?
-- Не то... А такъ!.. У васъ съ нимъ все наоткрытую.
-- Это ты къ чему опять завела?
-- Ну, полно -- дай!
-- Нѣтъ -- ты меня обидѣла!
-- Матушка, Сарра, голубушка!.. Я такъ.
-- То-то! говори, да прикусывай языкъ-то. Я, можетъ быть, больше кого знаю, да и тутъ молчу.
-- Какъ?
-- Ничего!
-- Смотри, чтобы намъ до ссоры не дойти.
-- Ловка! сама не задирай.
Сосѣдки разошлись, какъ ни въ чемъ не бывало, но всякій бы замѣтилъ, что разставаясь, онѣ не смотрѣли въ глаза другъ другу.
Посмотримъ на обиталище Гирши Дворкина.
Маленькая квадратная комната съ двумя окнами во дворъ, устроена между лавкою и спальнею. Потолокъ съ тремя балками обѣленъ; стѣна ко двору оштукатурена, но штукатурка во многихъ мѣстахъ обвалилась; стѣна напротивъ оконъ и стѣна къ спальной оклеена желтаго цвѣта обоями, которыя чѣмъ ниже къ полу, тѣмъ становятся сѣрѣе и, почернѣвъ, лохмотьями висятъ по угламъ и подъ небольшимъ клеенчатымъ диваномъ. Хотя въ каждой оконной рамѣ по четыре стекла, но, какъ замѣчено выше, сквозь нихъ видна только какая-то темная сплошная масса. Полъ здѣсь моется разъ въ годъ къ пейсаху (къ пасхѣ), и стоящій между печкою и стѣною голикъ служитъ единственнымъ способомъ для поддержанія чистоты и опрятности въ этой комнатѣ. Въ комнатѣ два шкафа,-- одинъ большой, окрашенный черной краской, подъ лакъ, и употребляется для платья; другой, съ стеклянными дверцами вверху, служитъ для посуды. Въ углу между диваномъ и деревянной стѣной висятъ часы, о достоинствѣ которыхъ не можетъ сказать съ положительностью даже самъ Гирша Дворкинъ. Передъ посуднымъ шкафомъ стоитъ табуретка, простой маленькій столъ и два плетеныхъ стула. Надъ самой серединой комнаты, на потолкѣ, виситъ шандалъ -- мѣдная старинная люстра для четырехъ очень тоненькихъ свѣчъ.
Дверь въ лавку заперта, но дверь или проходъ въ спальню даже не занавѣшивается, такъ что изъ лавочки видна постель съ высокой периной и подушками, покрытыми бѣлой простыней; но это постель парадная; супруги на ней рѣдко спятъ. Противъ постели такой же проходъ въ кухню, какъ и изъ комнаты въ спальню, съ тою разницею, что надъ нимъ сдѣлано подобіе шкафика, только безъ дверей, и въ этомъ шкафикѣ стоятъ разныхъ величинъ десятка три еврейскихъ книгъ въ переплетахъ и съ золочеными буквами на корешкѣ. О кухнѣ можно сказать, что она немного чище и опрятнѣе кухни Шмуля, и въ ней въ это время сидѣлъ Гирша Дворкинъ на постелѣ у печки, держа на колѣняхъ двухгодовалаго мальчика и разговаривая съ женою, которая ставила самоваръ. Передъ кроватью, у колыбели (мѣшка въ ясляхъ), дѣвочка пяти лѣтъ старательно чистила луковицу, кусала и ѣла ее, а мальчикъ девяти лѣтъ, съ черными кудрявыми волосами, босой и въ жилетѣ, вертѣлъ папироску. Гиршѣ годовъ тридцать-пять: лицо чистое, но сразу изобличающее типъ еврея: такой же крючковатый носъ, длинныя уши, маленькіе глаза и широкій ротъ; такая же на немъ грязная рубашка съ большими воротничками, которые падаютъ на плечи, такая же глухая жилетка безъ галстуха, такая же фуражка съ сплюснутымъ верхомъ на затылкѣ, такіе же пейсики, которые Гирша подкрашивалъ, чтобы они имѣли блескъ и подходили подъ цвѣтъ его черной небольшой бородки.
Супруга сообщила мужу о несчастіи Янкеля, но супругъ, повидимому, мало обращалъ вниманія на ея слова и сидѣлъ смотря въ уголъ. Вдругъ онъ всталъ, небрежно сунулъ ребенка на кровать, вырвалъ у дѣвочки луковицу и, толкнувъ ее, крикнулъ:
-- Смотри! которую луковицу-то жрешь?
-- Первую.
Гирша надѣлъ на себя длиннополый сюртукъ, съ двумя рядами пуговицъ, обшитыхъ чернымъ атласомъ, и, поправивъ фуражку на головѣ, ушелъ въ лавку. Принесши оттуда чернильницу, гусиное перо, счеты и положивъ все это на столикъ, онъ отворилъ шкафъ, въ которомъ, кромѣ приходо-расходныхъ книгъ и разныхъ тетрадокъ, не было ничего. Гирша немного порылся въ книжкахъ и тетрадяхъ и досталъ одну изъ нихъ, по объему больше всѣхъ, а по наружному виду старѣе самого Гирши.
Хотя она и не была толста, но Гирша взялъ ее осторожно и одной рукой придерживалъ высунувшіеся изъ нея лоскутки бумаги. Эта была долговая книга семейства Дворкиныхъ, куда записывалась всякая вещь, взятая или на продажу, или на храненіе такимъ-то членомъ семейства. Онъ досталъ еще другую книгу изъ шкафа и сталъ смотрѣть въ нее съ конца. Онъ повѣрялъ какую-то записку. Записка не сходилась съ книгой. Гирша задумался.
-- Гитля!-- крикнулъ онъ.
Явилась жена.
-- Ты сколько на той недѣлѣ отпустила сѣна Ицкѣ Лерману?
-- Записано -- смотри.
-- Да Ицко написалъ: взято отъ Петра Горячева пять пудовъ по два злота пудъ, а ты записала въ книгѣ пять пудовъ съ половиною на 1 р. 70 к.
-- Ну, такъ что жъ такое?
-- Не сходится.
-- Ты сдѣлай, чтобы сошлось.
-- Дура! Зачѣмъ ты росписку-то взяла? Развѣ слѣпа ты, что онъ ясно своей рукой написалъ, что и почемъ взято?
-- Дай-ко сюда! И Гитля выхватила у Гирши записку, и доставши изъ кармана своего платья лоскутокъ бумаги съ огрызкомъ карандаша, и обмакнувъ карандашъ въ чернильницу, начала писать подъ роспиской. Все это она такъ скоро сдѣлала, что Гирша не успѣлъ произнести: погоди! какъ она уже сунула ему росписку почти въ зубы и сказала:
-- Понялъ ли ты пустая голова! Жидъ еще! Хуже кацапа (русскаго).
-- Нѣтъ, ты погоди...-- проговорилъ обиженный мужъ и не торопясь сталъ повертывать росписку.
Гитля ушла.
Гирша нѣсколько разъ повертывалъ росписку и два раза прочиталъ вслухъ приписку жопы: "отпущено къ этому вновь двадцать фунтовъ за 1 злотъ и 10 грошей".
-- Вѣрно-то вѣрно... и подкопаться нельзя!.. А все же я тебя поймаю! Не буду я честный еврей, если я тебя сегодня же не словлю!
Гирша усѣлся, углубился въ повѣрку записокъ и счетовъ. Не сходится. Это его разозлило хуже, и онъ, вѣроятно, желая придраться къ женѣ, вошелъ въ лавку; но тамъ было все въ порядкѣ. Жена подошла къ проходу изъ спальни, заглянула въ комнату, хихикнула и ушла.
Гирша опять усѣлся, сталъ считать и вдругъ крикнулъ жену. Та вышла на этотъ разъ уже держа на рукахъ ребенка.
-- Опять-таки перебору больше?
-- Чьего перебора -- не нашего ли?
-- За Янкелемъ переборъ -- за отцомъ!
-- Ты съ него и проси.
-- А кто ему даетъ? За нимъ и такъ давно значится пятьдесятъ-семь рублей. А вотъ зачѣмъ одиннадцать рублей зачеркнуты? Кто смѣлъ ихъ захерить?! И Гирша съ торжествомъ смотрѣлъ на жену.
-- Что козлинную бороду уставилъ на меня?..
-- Ну-у??
-- А какія ты деньги взнесъ на той недѣлѣ въ общество!
-- Ну?..
-- Какія ты получилъ бумажки отъ Янкеля? Еще говорилъ мнѣ: вотъ я Янкелю далъ десять рублей только до вечера, а прошло ужъ два дня... Взялъ да и записалъ на него въ книгѣ одиннадцать руб... Вдругъ приходитъ Янкель и отдаетъ тебѣ: двѣ бумажки трехрублевыми польскими, три рублевыми да одинъ рубль мѣдными. И еще спросилъ: годятся ли мѣдные? Помнишь ли?
-- Забылъ! Гирша взялъ фуражку, почесавъ затылокъ. Минутъ пять продолжалось молчаніе. Въ это время въ комнату вошелъ Янкель въ томъ же одѣяніи, въ какомъ утромъ домой пришелъ. Только теперь у него въ рукахъ была трость.
-- Пойдемте чай пить,-- сказала Гитля, и вышла.
-- Ты мнѣ отдавалъ десять рублей?-- спросилъ Гирша Янкеля, сѣвшаго на диванъ и положившаго подбородокъ на кулакъ, въ которомъ онъ держалъ палку.
-- А?
-- Кажется, ты не отдавалъ...
-- Ну?-- голосъ отца дрожалъ отъ злости.
-- Нѣтъ... Я забылъ.
-- То-то... То-то!-- И отецъ съ яростью застучалъ палкой.
Гирша сложилъ осторожно бумаги въ книгу и и заперъ ихъ въ шкафъ.
-- Дай-ко, Гирша, стаканъ водки... А эти десять рублей я тебѣ еще успѣю на спинѣ сосчитать.
-- Забылъ... А знаешь, спросить слѣдуетъ.
Гирша досталъ изъ шкафика графинъ водки, которою и угостилъ отца. Потомъ пошли пить чай.
За чаемъ, къ которому пришли и Шмуль съ женою и съ булками, всѣ горевали объ Янкелѣ, и каждый что-нибудь ему совѣтовалъ, но Янкель больше молчалъ. Ребята терлись около нихъ, но ихъ отгоняли прочь. Изъ нихъ два мальчика изъ христіанъ уже расхаживали въ пальто, доходящихъ имъ до пятокъ, съ болтающимися длинными разодранными рукавами. Эти пальто отслужили уже взрослымъ и хотя на нихъ сукно болталось, кое гдѣ держась на подкладкѣ, а вата была вытащена частію на папиросы, они для мальчиковъ казались еще хорошимъ одѣяніемъ: на другихъ было еще хуже. На ногахъ ихъ были большіе сапоги съ выпавшими пятками и съ отверстіями, похожими на рыбій ротъ, на носкахъ... На головахъ у нихъ были надѣты фуражки, въ которыя могли свободно упрятаться ихъ головы и которыя поэтому сидѣли у нихъ на затылкахъ такъ, что бумажные разорванные козырьки торчали почти у каждаго на темяхъ. Оба мальчика скоро ушли на фабрики; Гирша съ Гитлею стали торопить свою дочь Верку итти подъ филяры съ калачами отъ Шмуля, а дѣти Шмуля -- Азикъ былъ посланъ въ школу, а дочь Хая смотрѣть подъ филярами за работницею Фельдманъ, матерью Леи. Послѣ чая старикъ Янкель ушелъ въ чуланъ квартиры Шмуля, зажегъ свѣчку и сталъ вытаскивать изъ мѣшка вещи. Въ мѣшкѣ были: самоваръ, образъ въ серебряной ризѣ, шкатулка мѣдный утюгъ, пальто мужское, сапоги. Всѣ эти вещи онъ спряталъ въ шкафы, въ которыхъ уже было много другихъ вещей, взятыхъ въ залогъ за деньги или за долги. Гитля и Малка разошлись по городу; Гирша сталъ отпирать лавку, Шмуль отпускалъ бѣднымъ еврейкамъ для продажи на книжку калачи. Сарра уже прилаживала вывѣску надъ шинкомъ, гласящую: "Заѣзжій домъ, продажа водокъ, пива и меда!".
Отецъ Янкеля былъ человѣкъ бѣдный, не имѣвшій даже своего дома, но человѣкъ все-таки здоровый, крѣпкій, привыкшій къ побоямъ, грязи, зною и холоду. Во всякое время года онъ носилъ одинъ несмѣняемый кафтанъ, тратилъ на кушанье, какъ и всѣ евреи, очень немного, не заботился о хорошемъ воздухѣ и не дорожилъ ничьимъ мнѣніемъ, а старался изо всего извлекать хоть крохотный барышъ, еслибъ даже для этого пришлось предпринять путешествіе за сто верстъ. Онъ мечталъ только объ одномъ, чтобы дѣти его забрали къ себѣ въ руки торговлю во многихъ городахъ. А дѣтьми его Богъ не обидѣлъ.
Отецъ всю надежду возлагалъ на первенца -- Янкеля, и поэтому не давалъ ему потачки. Школа терпѣнія и труда была такъ велика, что Янкель на десятомъ году былъ измученнымъ мальчикомъ, такъ что даже самъ отецъ подумывалъ, какой бы избрать ему родъ занятій, чтобы онъ поправился и не умеръ. Отцу было самому жаль мальчика, потому что мальчикъ сносилъ всякія непріятности и лишенія молчаливо, умѣлъ читать и писать по-еврейски и по-польски, и уже понималъ, какую изъ такой-то вещи можно извлечь выгоду. Такая выучка и жизнь среди людей породили въ маленькомъ Янкелѣ страсть къ пріобрѣтенію, или, какъ говорится на народномъ языкѣ,-- хапанію. Это правилось отцу; онъ радовался, что у него сынъ молодецъ и не пропадетъ. Одно не нравилось -- это то, что Янкель ненавидѣлъ своихъ братьевъ и сестеръ и съ пріемнымъ сыномъ, взятымъ на случай отдачи его въ рекруты за Янкеля, обращался вполнѣ по-хозяйски: билъ, наговаривалъ на него, обкрадывалъ. Поэтому отецъ отдалъ Янкеля на фабрику, изъ которой за работу сына исправно получалъ каждую недѣлю два злота. Фабрика находилась отъ города въ пяти верстахъ; туда нужно было ходить пѣшкомъ каждый день; работа была не по дѣтскимъ силамъ и сидячая; зато общество товарищей пришлось по душѣ ему; тутъ была школа, въ которой общество изощрялось на разныя продѣлки, строило разные планы въ будущемъ. Рабочіе видѣли въ приказчикахъ мошенниковъ, приказчики считали рабочихъ ворами. Впрочемъ, на этой фабрикѣ Янкель пробылъ недолго, потому-что Янкель сталъ заниматься факторствомъ во вредъ хозяину, и хозяинъ прогналъ его. Отецъ тоже не пустилъ его къ себѣ. И сталъ Янкель мыкаться по городамъ и селамъ, а такъ-какъ всѣ ремесла въ этомъ краѣ находились тогда и теперь находятся въ рукахъ евреевъ, Янкель же былъ мальчикъ толковый, усердный, то дѣло онъ имѣлъ всегда и къ семнадцатилѣтнему возрасту уже обладалъ капиталомъ около пятидесяти рублей. Жизнь на посылкахъ не нравилась Янкелю, но открыть за свой счетъ какую-нибудь порядочную торговлю онъ не могъ, потому-что былъ все-таки мальчикъ и не пользовался такимъ довѣріемъ, какъ люди взрослые. Чтобы заняться факторствомъ нужно было имѣть друзей, а друзей онъ не могъ выбрать, потому что въ городѣ, гдѣ онъ жилъ, существовалъ раздоръ между двумя партіями: волынцами и литвянами. Обѣ партіи грызлись изъ-за того, что видѣли помѣху другъ въ другѣ; литвяне, или литовцы, были превосходнѣе числомъ волынцевъ; вся торговля, фабрики, школы были въ рукахъ литовцевъ. Литовцы хвастались ученостью, имѣли большую протекцію; волынцы же за небольшими исключеніями, только были рабочими, торговали по мелочамъ и жаловались на литвянъ, что тѣ отдѣляются отъ закона Моисеева. И все-таки Янкель поступилъ на службу приказчикомъ къ богатому купцу изъ волынцевъ. Здѣсь онъ скоро понялъ, какъ можно извлекать доходъ отъ казны, какъ можно нажиться отъ найма рабочихъ, какъ можно зашибить копейку недодачей рабочимъ жалованья... Но и тутъ не привелось ему накопить много денегъ. Съ нимъ случился скандалъ: Янкель полюбилъ хозяйскую племянницу Сарру, которая и его полюбила, но хозяинъ уже предложилъ ея руку своему родственнику, богатому человѣку. Стали замѣчать, что Сарра и Янкель по вечерамъ отлучаются куда-то изъ дома и услѣдили за ними. Гвалтъ вышелъ ужасный. Чуть не весь городъ сбѣжался на позорище. На Сарру плевали, кидали каменья и загнали къ рѣкѣ, куда она бросилась, и разбила себѣ голову. Но и тутъ толпа съ яростію требовала, чтобы ее вытащили изъ воды и отдали на поруганіе всему городу. Янкеля избили и посадили въ тюрьму за кражу денегъ у хозяина. Изъ тюрьмы Янкель скоро выкарабкался, но зато трудно ему было найти себѣ мѣсто. Его не принимали никуда, и онъ скитался года два за границей.
Между тѣмъ Янкель услышалъ, что въ томъ городѣ, гдѣ онъ родился, начинаются преобразованія по военной части. Онъ сообразилъ, что отъ разныхъ подрядовъ можно скоро разжиться, и поѣхалъ. Отецъ принялъ его сухо и, разузнавъ, что у него есть деньги, сказалъ: ну, теперь ты самъ можешь быть хозяиномъ. Времени упускать не надо и денегъ жалѣть не слѣдуетъ; каждую копейку ты втройнѣ воротишь, если не будешь робѣть. Я тебѣ не дамъ ни гроша, потому что самъ ни отъ кого помощи не получалъ. Знай правило, что вѣкъ за себя долженъ стараться!
-- Отецъ! я тебя сто разъ проведу, если ты мнѣ довѣришь что-нибудь!-- сказалъ Янкель отцу.
-- Знаю... И поэтому я тебѣ не довѣряю ни въ чемъ, и ты на меня не надѣйся.
Янкель не разсчитывалъ на отца. Янкель былъ мужчина 25 лѣтъ и ни за что не рѣшился бы принять отъ отца подачку.
-- Отецъ, могу я быть здѣшнимъ гражданиномъ?-- спросилъ сынъ отца послѣ нѣкотораго раздумья.
-- Гражданиномъ? Много ли у тебя денегъ?
-- Это мое дѣло.
-- Хорошо... Если ты хочешь жить и работать, тебѣ дадутъ землю.-- Но можешь ли ты въ годъ построить домъ?
-- Развѣ, отецъ, я не могу объ этомъ самъ хлопотать?
-- Подумай о твоемъ скандалѣ!
Сынъ вскочилъ, схватилъ трость и пошелъ, но отецъ остановилъ его.
-- Янкель, не торопись -- успѣешь: ты еще молодъ; ты еще горба себѣ не нажилъ. Я тебѣ оставлю капиталъ послѣ смерти... прочія дѣти меня не послушались; сестры и племянницы пошли не по намъ... Благословляю тебя -- иди и добывай себѣ средства. Но чтобы проклятія евреевъ не было надъ твоею головою.
Отецъ обнялъ сына и поцѣловалъ.
Пять лѣтъ, пять тяжелыхъ лѣтъ прошло въ хлопотахъ. Янкель, потерявшій отца и получившій мѣсто для дома, имѣлъ занятія такого рода, что могъ жить не бѣдно. Сначала онъ занялся подрядами, но его такъ нарѣзали, что онъ долженъ былъ бросить это занятіе и взяться за факторство. Въ то время на громадныя военныя постройки ассигновывалось по нѣскольку сотенъ тысячъ въ годъ. Заключали контракты съ казной на постройку зданій богатые купцы-евреи и помѣщики-поляки, но помѣщики-поляки скоро оказались должниками евреевъ, потому-что не умѣли беречь деньги, и евреи забрали въ свои руки всѣ подряды. Русскихъ же въ то время въ городѣ не было, а строители были нѣмцы. Поэтому бѣднымъ евреямъ можно было биться только около подрядчиковъ и строителей.
Янкель самъ не могъ заключать съ казной подрядовъ, потому что у него не было большого капитала, и онъ за взятіе подряда не могъ платить большихъ суммъ чиновникамъ. Поэтому, онъ брался за небольшія поставки, занимался факторствомъ, разсчитывалъ рабочихъ, давалъ въ долгъ деньги. Черезъ двадцать лѣтъ послѣ смерти отца, онъ имѣлъ уже въ городѣ домъ, лавки и большое семейство.
Дѣти Янкеля -- мѣщане. О прошедшемъ ихъ житьѣ сказать нечего, такъ-какъ они такъ же выходили въ люди, какъ и Янкель.
Съ отцомъ живетъ только Шмуль, два сына живутъ въ другомъ городѣ. Гирша Дворкинъ, племянникъ, живетъ потому въ домѣ Янкеля, что дядя видитъ въ немъ хорошаго помощника, да и Гиршѣ самому нравится жить съ дядей, потому-что онъ подумывалъ послѣ смерти Янкеля забрать весь домъ съ флигелемъ къ своимъ рукамъ. Гирша имѣетъ подъ филярами (гостиный дворъ) свою лавку, въ которой работница-еврейка, при надзорѣ его жены, торгуетъ горшками. Но главный родъ его дѣятельности заключается въ томъ, что онъ трется около чиновниковъ. Что касается до Шмуля, то онъ торгуетъ въ лавкѣ отца подъ филярами же, и кромѣ того печетъ для продажи булки, за которыми торговки приходятъ сами. Какъ у Гирши, такъ и у Шмуля живутъ въ семействахъ по мальчику-христіанину, купленному у бѣдныхъ крестьянъ очень дешево. Теперь они работаютъ на фабрикахъ, а потомъ ихъ сдадутъ въ рекруты за дѣтей Гирши и Шмуля.
Лавка Гирши небольшая, и четыремъ человѣкамъ въ ней тѣсно, но зато чего-чего въ ней нѣтъ. На полкахъ лежатъ ситцы, коробки разныхъ величинъ со всякою всячиною, которую нескоро перечтешь и нескоро опишешь. Тутъ есть всякіе товары. Спросите Гиршу, есть ли у него фарфоровыя чашки, онъ не задумавшись отвѣтитъ: "прямо съ Китаю" и непремѣнно будетъ рыться въ коробкахъ подъ полками. У него есть сахаръ разныхъ фабрикъ, и ничего не значитъ, что въ лавкѣ стоятъ на виду только двѣ головы сахару,-- онъ разыщетъ и десять. У лѣвой стѣны, на лавкахъ лежатъ больше цѣнные товары -- ситцы, ножи, коробки, духи и т. п.; противъ выходныхъ дверей, вмѣстѣ съ еврейскими и нѣмецкими книгами, лежатъ коробки, свертки, зеркала, щетки; направо -- всякая всячина: посуда, бумага, чернильницы, веревки, табакъ. Поперекъ лавки на веревочкѣ висятъ крендели, желѣзныя трубы для самоваровъ, сита, двадцатириковыя сальныя свѣчки, какой-то узелокъ въ грязной тряпицѣ. У выручки и у выходныхъ дверей стоитъ по табуреткѣ. На дверяхъ приклеены: правила о продажѣ табаку и объявленіе, что говорить по-польски строго воспрещается.
Гирша досталъ изъ-за выручки небольшую желѣзную вывѣску и вытащилъ ее на крылечко, куда и поставилъ бокомъ. Это означало, что Гирша открылъ торговлю, и что сегодня у него есть особенный товаръ, какого ни у кого не купить въ городѣ; поэтому и вывѣска поставлена бокомъ. Затѣмъ онъ сталъ приводить лавку въ лучшій видъ. Такъ, напримѣръ, вытащилъ изъ угла двѣ головы сахару и поставилъ ихъ на выручку, принесъ изъ кухни самоваръ и его тоже поставилъ на выручку, смёлъ кое-откуда гусинымъ перомъ пыль, и затѣмъ, повѣсивши за двери большой подносъ лицомъ на улицу, чтобы нарисованная на подносѣ картина привлекала публику, сѣлъ къ дверямъ и сталъ ковырять тростью, глядя по сторонамъ.
Грязная улица теперь имѣла совсѣмъ другой видъ, чѣмъ въ четыре и въ пять часовъ утра. Двери лавокъ вездѣ уже отворены, и около крылецъ и дверей стояли на мостовой вывѣски деревянныя и желѣзныя, гласящія, что тутъ заѣзжій домъ, тамъ берутъ красить, тутъ продажа питій и т. д. Въ каждой лавкѣ или суетилась пожилая женщина въ парикѣ и безъ платка на головѣ, или вязяла чулокъ дѣвица въ ситцевой юбкѣ и кофточкѣ, въ кринолинѣ и въ сѣткѣ на головѣ и тараторила громко съ кѣмъ-то, или выходили мужчины съ рыжими и черными бородами, въ длинныхъ сюртукахъ, въ фуражкахъ и, упираясь въ палки, глядѣли бойко по сторонамъ. У нѣкоторыхъ лавокъ появились горшки, ведра съ дегтемъ, ведра поломанныя, желѣзные обручи и другой хламъ; рѣшета съ бѣлымъ хлѣбомъ, или булками, яйцами, чеснокомъ, гнилыми или незрѣлыми грушами, сливами и яблоками. Около всѣхъ этихъ предметовъ или сидѣли, или толкались женщины и дѣвушки съ какой-нибудь работой или съ горшками, изъ которыхъ онѣ брали пальцами сухой сочень, обмакнутый въ макъ, т. е. ѣли мацу. Ближе къ рѣкѣ появились грязныя вонючія кадки съ свѣжей и гнилой рыбой, около которой суетились торговки, но покупателей еще не было. Въ одномъ мѣстѣ стоитъ еврей точильщикъ съ станкомъ и отъ нечего дѣлать вертитъ кругъ; въ другомъ -- еврей старикъ-горбачъ стоитъ у столика и, поглядывая на лавочки, отпираетъ и запираетъ столикъ; по никто нейдетъ мѣнять денегъ къ старику. Тоска пробираетъ торговцевъ.
Но вотъ ѣдетъ крестьянинъ-полякъ въ сѣрой изъ войлока безъ полей шляпѣ, съ длинными какъ у провинціальнаго дьячка волосами, въ сѣромъ зипунѣ, на плечи котораго падаютъ грязные воротнички рубахи, и съ сумкою на спинѣ. Онъ сидитъ въ телѣгѣ, сложивши ноги калачикомъ, и покуривая изъ коротенькой пипки (трубки) махорку, потряхиваетъ головой. То-и-дѣло постегиваетъ онъ прутикомъ пару тощихъ воловъ, крича: нно-о! тю!! Сзади телѣги идетъ корова на привязи.
-- Яковъ! кричитъ одинъ еврей и снимаетъ фуражку.
Крестьянинъ поднимаетъ свою шапку и гонитъ воловъ дальше.
-- Богатъ сталъ! рожей не воротитъ!-- кричитъ молодая еврейка изъ табачной лавочки.
Крестьянинъ что-то мычитъ.
-- Прошу, панъ!... Заходи!-- кричитъ еврей изъ шинка.
-- Во! своя есть,-- говоритъ крестьянинъ, улыбаясь и встряхивая кожаную сумку.
-- Колбаса есть! свѣжая...-- кричитъ еврейка, подбѣгая къ телѣгѣ.
-- Ни тшеба!-- мотаетъ головой крестьянинъ.
-- Продавать ведешь корову-то?-- кричитъ Гирша, а Сарра въ это время подходитъ къ лужѣ и копается въ ней.
-- Покажи-ка корову-то?-- обступая корову говорятъ евреи и еврейки.
-- Чего казать?
-- А долгъ-то привезъ ли?
-- Кому? Все заплачено.
-- Ахъ ты!!
Евреи ругаютъ крестьянина; не успѣлъ онъ немного отъѣхать, какъ одно колесо уже завязло въ ямѣ, находящейся въ лужѣ. Это заняло евреевъ и евреекъ.
-- Жиды проклятые!.. Зачѣмъ вы тутъ яму сробили?..
Между тѣмъ появляются покупатели, и евреи зазываютъ ихъ.
-- Прошу, пани; прошу! Что пану нужно? Ваше благородье! пожалуйте...-- кричатъ съ одной стороны.
-- Табакъ, гильзы есть! Бумага, сургучъ! самые заграничные!-- кричатъ съ другой стороны.
Вся улица огласилась крикомъ; ничего нельзя разобрать; даже и тѣ, которые не принадлежали къ торговому классу, кричали. Даже часовой мастеръ, очень приличный еврей, какъ будто испугавшись чего, вышелъ изъ своего магазина, и, держа въ лѣвой рукѣ часы, вѣжливо спросилъ проходящаго чиновника:
-- Не желаете ли часы пріобрѣсти?
-- Нѣтъ, не желаю,-- сказалъ тотъ.
Еврей мастеръ пошелъ за чиновникомъ.
-- Можетъ быть, завести?.. поправить...-- говорилъ робко мастеръ.
-- Что ты меня останавливаешь?
Еврей презрительно посмотрѣлъ на ноги чиновника и не торопясь ушелъ въ свой магазинъ.
Въ это время крестьянинъ слѣзъ съ телѣги, снявши предварительно сапоги, и сталъ вытаскивать изъ ямы колесо, но какъ онъ ни бился, а одному ничего нельзя было сдѣлать. И тутъ его выручили евреи. Два торгаша подошли къ телѣгѣ, и несмотря на то, что ноги ихъ на четверть были въ лужѣ, они, не говоря ни слова, стали поднимать телѣгу.
-- Ахъ, какое вамъ спасибо! денегъ нима,-- говорилъ крестьянинъ, снявъ шапку.
-- Какія тутъ деньги...
-- Спасибо, други! назадъ поѣду -- угощу.
И крестьянинъ уѣзжаетъ, думая, какую ловкую штуку подвели евреи. "Ай жидовскій народъ хитрый. Какъ поѣдешь? Поѣхалъ бы другимъ переулкомъ -- нельзя, тоже обѣщался угостить. Скроюсь какъ-нибудь",-- ворчитъ крестьянинъ.
-- Ерники!-- кричалъ Гирша, подойдя къ евреямъ, помогавшимъ крестьянину.
-- По-твоему тонуть?
-- Не утонетъ. Ты знаешь ли, безмозглая голова, чья яма-то? Янкеля! и лужа его!
-- Неужели и вся улица ваша?
-- Дуракъ! Гирша плюнулъ и ушелъ.
Гиршѣ было досадно, что не онъ, а другіе евреи подберутъ къ рукамъ крестьянина. Что они теперь подговорятъ его на какую-нибудь сдѣлку -- это вѣрно.
-- Не бывать же этому!-- сказалъ Гирша, входя въ лавку и рѣшилъ: тотчасъ отправиться на рынокъ. Шмуль ушелъ въ свою лавку.
Возвратилась Гитля, которая сказала мужу, что чиновники еще не получали жалованья. Гирша на это замѣтилъ, что, стало быть, время теперь самое удобное для наживы, потому что у чиновниковъ денегъ нѣтъ, и, отпуская имъ въ долгъ, можно присчитать не одинъ рубль.
-- Стеариновыя свѣчи всѣ вышли въ городѣ,-- замѣтила съ радостью Гитля.
-- А у насъ есть?
Гитля показала Гиршѣ на одинъ изъ ящиковъ, въ которомъ было фунтовъ пятнадцать свѣчъ.
-- Отчего жъ ты раньше объ этомъ не сказала? Отчего ты раньше не скупила свѣчки?-- кричалъ на Гитлю мужъ.
-- А ты только понапрасну по улицамъ ходишь? Ну, что ты на улицахъ-то дѣлаешь?
-- Я дѣло дѣлаю!
Въ лавку вошла писарша и стала просить въ долгъ на барыню табаку, гильзъ и свѣчъ.
-- Свѣчи теперь два злота и десять грошей,-- сказала Гитля.
-- Это почему?
-- Потому что всѣ вышли въ городѣ. Хочешь,-- бери...
Гитлю съ плачемъ окружили дѣти ея и Шмуля. Они просили ѣсть. Но сегодня не было ничего готовлено ни у Гитли, ни у Шмуля, потому что Гитля расчитывала весь день не быть дома, Гирша хотѣлъ ѣхать встрѣчать плоты, которые Янкель подрядился поставить одному богатому еврею, Янкель ушелъ въ мѣстечко, а у Шмуля рѣдко готовится мясное, на томъ основаніи, что Шмуль печетъ булки, которыми, по его мнѣнію, очень можно быть сытымъ. А такъ какъ сегодня булки распродали всѣ, то у Шмуля ничего по осталось перекусить, и даже тѣхъ корокъ, которыя валялись на полу утромъ, уже не было. Гитля же хотя и сдѣлала утромъ мацу въ большомъ количествѣ, но въ ея отсутствіе мужъ и дѣти такъ обчистили латку, что въ ней даже и крошекъ не осталось.
"Будто мы какіе бѣдные!" -- подумала Гитля, удостовѣрившись, что ей нечего перекусить. Эта мысль ей пришла сегодня потому, что она хорошо продала товаръ. Въ другое время она и вниманія не обратила бы на свой желудокъ, а теперь такъ и хочется ѣсть. Но какъ быть? Покупать не хочется, не хочется одолжаться и Саррѣ, которая, вѣроятно, сегодня варила печенку и имѣетъ крендельки для покупателей.
"Подожду. Можетъ, и такъ пройдетъ",-- подумала она и пошла въ лавку, не обращая вниманія на ребенка, который ползъ за нею по полу, весь въ грязи и съ занозою на колѣнкѣ.
Въ лавкѣ сидѣлъ чиновникъ съ бакенбардами; Гирша, стоя за выручкой и уперши голову обѣими руками, смотрѣлъ въ приходо-расходную книгу и что-то обдумывалъ.
Гитля поклонилась чиновнику, какъ старому знакомому.
-- Ты что, шельма, присчитываешь на меня?-- спросилъ ее чиновникъ.
-- Какъ, панъ, присчитываю?-- обидчиво проговорила Гитля.
-- Такъ. Цѣлыхъ три рубля присчитала. Развѣ я не знаю своего почерка?
-- Не знаю, что панъ говоритъ? И Гитля стала класть коробки въ надлежащія мѣста.
-- Ошибка есть, Алексѣй Алексѣичъ,-- сказалъ вдругъ Гирша и вышелъ изъ-за выручки съ книгой къ чиновнику.
-- То-то и есть, шельма ты этакая. А еще хочешь, чтобы я подрядъ утвердилъ въ твою пользу.
-- Ахъ! какъ вамъ только говорить хочется.
-- Ну, давай пива! И съ этимъ словомъ чиновникъ ушелъ въ комнату, за нимъ ушелъ и Гирша, а Гитля пошла къ Саррѣ за пивомъ.
Чиновникъ и Гирша говорили безъ умолку на польскомъ языкѣ. Разговоръ ихъ былъ очень быстръ.
-- Ты, Гирша, шельма продувная!
-- Еще бы! такой шельмы и въ вашемъ управленіи не найдется.
-- Ты на меня-то не намекай.
-- Да что и говорить! Такъ за тридцать?
-- Тридцать-пять -- рѣшено!
-- О! сбавитъ, панъ, сбавитъ! для меня сбавитъ! и Гирша потрепалъ по плечу чиновника.
-- Ты меня давно ли знаешь? Припомни-ка все, что я сдѣлалъ для тебя.
-- Знаю, знаю. А книжка?
-- Что мнѣ твоя книжка! Плюю я на твою книжку!
-- Однако, панъ, рублей около сотни должку-то накопилось.
-- Выплачу... Дай-ка водки.
Явилась водка.
-- Однако, братецъ ты мой, водка у тебя разбавлена.
-- Э-э!-- засмѣялся Гирша.-- При откупахъ хорошо было, а теперь лучше. Прежде были повѣренные, а теперь чиновники. Пріѣдетъ, посмотритъ, цѣла печать, а тамъ, что внутри -- дѣла нѣтъ.
За водкой торгъ состоялся: чиновникъ-бухгалтеръ получилъ отъ Гирши тридцать рублей и половину изъ нихъ отдалъ Гиршѣ въ счетъ долга.
-- Ты шельма, Гирша! у тебя сколько должниковъ-то?
-- Что и говорить! Всѣ чиновники въ долгу, какъ въ шелку; и все-таки денегъ нѣтъ...
-- Гдѣ же они?
-- Въ оборотахъ... у богатыхъ евреевъ... Съ этими словами Гирша вышелъ изъ лавки съ чиновникомъ. На углу они разстались.
Гирша пошелъ на рынокъ.
Тамъ десятка полтора евреевъ и крестьянъ окружали крестьянина. Говоръ происходилъ такой, что ничего нельзя было разобрать.
-- Двѣнадцать рублей!-- кричали евреи, толкая крестьянъ.
-- Четырнадцать рублей!-- голосили крестьяне, толкая евреевъ.
-- Коханые мои! Помѣщику нужно за землю платить. Помилуйте! Дайте семнадцать, вопилъ крестьянинъ.
-- И назадъ уйдешь. А то еще отнимутъ дорогой.
-- Помилуй Богъ... О! жизнь моя несчастная!
Гирша подошелъ незамѣтно, прислушался къ толпѣ.
-- А много ли у тебя земли-то?-- спросилъ онъ крестьянина.
-- Да всего двѣ десятины.
-- То-то!.. А кому сѣно-то продалъ?
-- О! сѣно-то скошено, да сгнило.
Гирша подошелъ къ крестьянину и шепнулъ ему на ухо:
-- Хочешь я тебя выручу?
Крестьянинъ выпучилъ на него глаза.
-- Не вѣришь? А хочешь я такъ сдѣлаю: и корова будетъ твоя, и денегъ дамъ.
Крестьянинъ снялъ шапку, почесалъ затылокъ. Лицо его выражало и надежду и боязнь.