Мережковский Дмитрий Сергеевич - Смерть

Д. МЕРЕЖКОВСКІЙ

СИМВОЛЫ
(ПѢСНИ И ПОЭМЫ)

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
1892

СМЕРТЬ.
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПОЭМА.

ПЕРВАЯ ПѢСНЬ.

Анакреонъ, поднявъ свой кубокъ,

Склонивъ на грудь румяный ликъ,

Бывало пѣлъ любовь голубокъ,

Вѣнчанный розами старикъ.

И ты, въ пріютѣ музъ и грацій,

Безпечно дни провелъ, Горацій:

Пѣвцы, не вѣдая заботъ,

Свой медъ, какъ пчелы, собирали.

И былъ отраденъ ихъ восходъ,

Закатъ блаженный -- безъ печали.

Такъ жилъ, вдали отъ всѣхъ тревогъ,

Художникъ древности, какъ богъ.

II.

Бывало, въ мирномъ кабинетѣ,

И наши лирики могли

Хвалить, забывъ про все на свѣтѣ,

Красоты неба и земли...

Теперь совсѣмъ иное время:

Поэтовъ вѣтренное племя

Желѣзный вѣкъ поработилъ.

Царитъ надъ нами муза гнѣва,

И стихъ унылый сердцу милъ.

Веселья прежняго напѣва,

Друзья, не требуйте отъ насъ...

Но съ Богомъ въ путь: начну разсказъ...

III.

Нашъ городъ скучный и холодный

Въ стихахъ задумчивыхъ пою,

Нашъ Сѣверъ мрачный и безплодный,

Отчизну бѣдную мою.

Въ огромномъ Невскомъ и Литейной,

Въ ихъ красотѣ прямолинейной,

Въ Невѣ, закованной въ гранитъ,--

Есть духъ суровый. Городъ бѣдный,

Недаромъ надъ тобой царитъ

На глыбѣ камня Всадникъ Мѣдный:

Ты полонъ страха и тоски --

Подъ грознымъ маніемъ руки

IV.

Петровой! Въ городѣ туманномъ,

Въ громадахъ улицъ -- мысль одна,

Какъ лучъ въ кристаллѣ многогранномъ,

Кругомъ вездѣ отражена.

Въ холодномъ блѣдномъ небосводѣ,

И въ этой сѣверной природѣ

Таится кроткая печаль:

Когда гляжу на мрачный Невскій,

На отуманенную даль,--

Твоихъ героевъ, Достоевскій,

Припоминаю. Русскій духъ

И здѣсь, быть можетъ, не потухъ.

И здѣсь не дремлетъ въ людяхъ совѣсть,

И здѣсь на лицахъ молодыхъ

Я иногда читаю повѣсть

Страданій гордыхъ и нѣмыхъ. '

Люблю смотрѣть,-какъ негодуетъ

Нева, лишь съ запада подуетъ

Могучій вѣтеръ. Синій ледъ

Лучами теплыми расколотъ;

Къ морямъ волна его несетъ...

За то зимой въ столицѣ -- холодъ,

И неподвижна, и мертва

Подъ снѣжнымъ саваномъ Нева...

VI.

Былъ часъ, когда сквозь дымъ душистый

Сигаръ, межъ фруктовъ, на столѣ,

Подъ лампой блещетъ золотистый

Ликеръ въ граненомъ хрусталѣ,

Когда, минутъ не тратя даромъ,

Сидитъ за третьимъ самоваромъ

Чиновникъ бѣдный на Пескахъ,

Зоветъ соперниковъ для винта

Хозяинъ съ картами въ рукахъ,

Когда въ проходахъ лабиринта

У мрачныхъ театральныхъ кассъ

Шумитъ толпа и блещетъ газъ.

VII.

А за Невою, сномъ объятый,

Огромный рядъ домовъ почилъ;

На крышахъ снѣгъ голубоватый

Холодный мѣсяцъ озарилъ.

И онъ печальнымъ, робкимъ взоромъ

Сквозь окна съ ледянымъ узоромъ

Въ большую Комнату проникъ,

И блѣдный лучъ упалъ на стклянки,

На груды атласовъ и книгъ,

На микроскопъ, реторты, банки...

И романтичная луна

Глядитъ на все, удивлена:

VIII.

Не лепестки цвѣтущихъ лилій,

Не росы,-- тихій, лунный свѣтъ

Посеребрилъ подъ слоемъ пыли

Анатомическій скелетъ.

Сидитъ хозяинъ въ креслахъ. Рядомъ

Съ лицомъ румянымъ, съ умнымъ взглядомъ

Холодныхъ глазъ -- веселый гость.

Онъ зажигаетъ папиросу

И говорить: "Послушай, злость

Безцѣльна. Глупому вопросу

Ты придаешь трагизмъ. Повѣрь,

Гони природу нашу въ дверь,--

IX.

"Она въ окно войдетъ. Мой милый,

Ты жилъ въ ученой кельѣ, страхъ

Предъ міромъ чувствуя, унылый

И нелюдимый, какъ монахъ.

По первый пылъ дѣвичьей ласки,

Лукавый смѣхъ, живые глазки,--

И какъ Борисъ мой ни уменъ,

Онъ -- слѣпъ, онъ потерялъ разсудокъ,

Готовъ, Богъ вѣсть въ кого влюбленъ,

Писать въ гирляндѣ незабудокъ,

Въ альбомѣ, полномъ чепухи,

Сантиментальные стихи!

"Отдайся чувствамъ мимолетнымъ,

Пока не поздно, и живи

Эпикурейцемъ беззаботнымъ,

Какъ я, не вѣдая любви,

Мѣняя женщинъ для забавы:

Онѣ -- капризны и лукавы.

Слегка внимательно ко всѣмъ,

Пусть сердце, прихоти послушно,

Для нихъ не жертвуя ничѣмъ,

Имъ измѣняетъ равнодушно:

Тогда, безъ тягостныхъ оковъ,

Ты будешь веселъ и здоровъ!.."

XI.

Но нашъ герой съ улыбкой грустной

Сказалъ товарищу въ отвѣтъ:

"Въ дѣлахъ любви -- ты врачъ искусный.

Я принимаю твой совѣть.

Со мною дѣлай что угодно!..

О, только-бъ вновь дышать свободно

И быть здоровымъ!.. Сознаю,

Что страсть комична и нелѣпа,

Стыжусь, и все-таки люблю

Я противъ логики и слѣпо,

Не знаю самъ, за что!.." Онъ всталъ

И гнѣвомъ взоръ его блисталъ.

XII.

"Нѣтъ, власть любви должна наука

Въ сердцахъ людей искоренить!..

Когда-бъ ты зналъ, какая мука

Быть вѣчно въ рабствѣ: погубить

Насъ можетъ первая дѣвчонка...

Въ рукахъ неопытныхъ ребенка --

Судьба моя!.. О, сколько разъ,

Когда мнѣ знанье открывало

Свой міръ въ полночный, тихій часъ,

И пламя спирта согрѣвало

Стекло звенящее ретортъ,--

Я былъ такъ радостенъ и гордъ!

XIII.

"Межъ книгъ и банокъ запыленныхъ,

Въ лабораторіи -- одинъ,

Стихій, умомъ порабощенныхъ,

Я былъ въ то время властелинъ.

Теперь -- я рабъ! Какая сила

Мой умъ и волю побѣдила?

Любовь!.. Отъ предковъ-дикарей

Я получилъ ее въ наслѣдство,--

Для размноженія людей

Природы выгодное средство...

Слѣпая, глупая любовь!.."

Но гость его утѣшилъ вновь:

XIV.

"Исполни мой совѣть разумный.

Съ тобою вмѣстѣ проведемъ

Мы эту ночь"... Въ Орфеумъ шумный

Они поѣхали вдвоемъ.

Пока вдоль сумрачной Фонтанки

Влачатся медленныя санки,

И въ блескѣ звѣздъ глубокъ и тихъ

Надъ ними неба синій пологъ,--

Позвольте вамъ представить ихъ:

Борисъ Каменскій -- физіологъ,

Веселый другъ его -- Петровъ --

Одинъ изъ модныхъ докторовъ.

XV.

Печально люстры въ душномъ залѣ

Кутилъ полночныхъ сквозь туманъ

И лица женщинъ озаряли

Подъ слоемъ пудры и румянъ...

Табачный дымъ и запахъ пива...

Мелькаютъ слуги торопливо;

Скучая, медленно вокругъ

Гуляютъ пары. Здѣсь нерѣдки

Скандалы... Монотонный звукъ

Какой-то глупой шансонетки,

Разгулъ и смѣхъ... Порой бокалъ

Въ азартѣ пьяный разбивалъ.

XVI.

Стыдливый мальчикъ, тихъ и робокъ,

Сюда идетъ въ шестнадцать лѣтъ,

Въ чаду вина, подъ звуки пробокъ

Онъ узнаетъ любовь и свѣтъ.

Сюда идетъ старикъ почтенный,

Подъ ношей долгихъ лѣтъ согбенный...

Петровъ нашъ веселъ и уменъ,

Какъ на пиру гораціанскомъ.

Его пріятель возмущенъ:

Немного прелести въ шампанскомъ

Онъ находилъ. Покинувъ залъ,

На вольный воздухъ онъ бѣжалъ.

XVII.

Нѣтъ! Идеалъ эпикурейскій

Его тоски не побѣдить:

Забывъ о пошлости житейской,

Онъ въ небо вѣчное глядитъ.

Тамъ, въ синевѣ морозной ночи,

Мерцаютъ звѣздъ живыя очи...

Хотя насмѣшливо онъ звалъ

Свою любовь сантиментальной,

Все-жъ имя Ольги повторялъ

Съ улыбкой нѣжной и печальной;

Какъ робкой дѣвушки мечта,

Была любовь его чиста,

ХVIII.

Познанья жаждою томимый,

Читалъ онъ съ дѣтства груды книгъ,

Позитивистъ неумолимый,

Огюста Конта ученикъ,

Старался быть вполнѣ свободнымъ

Отъ чувствъ, научнымъ и холоднымъ.

Какъ равнодушно онъ внималъ

Людскому ропоту и стонамъ!.

Порывы сердца подчинялъ

Математическимъ законамъ.

Предъ нимъ весь міръ былъ мертвъ и нѣмъ,

Какъ рядъ бездушныхъ теоремъ.

XIX.

Въ неуловимыхъ переходахъ

Мы подражаемъ безъ труда

Европѣ въ галстукахъ и модахъ,

И даже въ мысляхъ иногда:

Боготворимъ чужое мнѣнье,

И, въ благородномъ увлеченьи,

Не отдѣливъ отъ правды ложь,

Мы вѣримъ выводамъ заранѣ.

Такъ въ наше время молодежь

Плѣняетъ Спенсеръ. Англичане

Надъ нею властвуютъ: законъ

Твоя наука, Альбіонъ!

XX.

Нашъ юный другъ -- въ стремленьяхъ вѣчныхъ,

Въ живыхъ созданіяхъ вѣковъ,

Въ порывахъ духа безконечныхъ --

Самонадѣянъ и суровъ --

Старался видѣть только бредни

Пустыхъ мечтателей: послѣдній

Онъ выводъ знанья принималъ.

Отъ всѣхъ покрововъ и загадокъ

Природу смѣло обнажалъ,

Смотрѣлъ на міровой порядокъ

Въ одну изъ самыхъ мрачныхъ призмъ --

Сквозь безнадежный фатализмъ.

XXI.

Межъ тѣмъ въ очахъ его недаромъ

Порою вспыхивала страсть:

Напрасно, полнъ сердечнымъ жаромъ,

Онъ отрицалъ надъ нами власть

Того, что умъ понять не можетъ,

Что сердце мучитъ и тревожитъ.

Онъ зналъ поэтовъ, говорилъ,

Что ихъ читаетъ отъ бездѣлья,

А втайнѣ искренне любилъ;

И много милаго веселья,

И много нѣжной доброты

Таили гордыя черты.

XXII.

Есть домикъ бѣдный и старинный

На Петербургской сторонѣ --

Дворецъ Петра. Теперь, пустынный,

Онъ дремлетъ въ грустной тишинѣ.

Тамъ образъ Спаса чудотворный:

Ликъ Византійскій,-- древній, черный...

Тарелку съ деньгами дьячекъ

Въ часовнѣ держитъ. Попъ усталый

Поетъ молебны -- старичокъ

Сѣдой, подъ ризой обветшалой.

Огни таинственныхъ лампадъ

И свѣчи яркія горятъ...

XXIII.

Полно страданья неземного,

Чело Христа еще темнѣй --

Среди оклада золотого,

Среди блистающихъ камней,--

Остался Онъ такимъ же строгимъ,

Простымъ и бѣднымъ, и убогимъ.

Мужикъ, и дама въ соболяхъ,

И баба съ Охты отдаленной

Здѣсь рядомъ молятся. Въ очахъ

У многихъ слезы. Благовонный

Струится ладанъ. Ликъ Христа

Лобзаютъ грѣшныя уста.

XXIV.

Подъ длинной, черною вуалью

Въ толпѣ, прекрасна и блѣдна,

Стояла дѣвушка, печалью

И умиленіемъ полна.

Покорно сложенныя руки,

Еще слеза недавней муки

Въ очахъ смиренныхъ... взоръ глубокъ,

И просты темныя одежды,

Кидаютъ тѣнь на мраморъ щекъ

Ея опущенныя вѣжды.

И предъ иконой золотой

Она склоняется съ мольбой.

XXV.

Пока Борисъ, въ тоскѣ мятежной,

Пытался тщетно позабыть

Свою любовь и первый, нѣжный

Ея ростокъ въ душѣ убить,

Чтобъ какъ нибудь насмѣшкой злобной

Отъ этой страсти неудобной

Освободиться поскорѣй,

Ей не пожертвовавъ ученой

Карьерой будущей своей,--

Въ то время Ольга предъ иконой

Въ толпѣ молилась за него;

И, зная друга своего,

XXVI.

Предвидѣла борьбу, мученья

И много жертвъ, и много слезъ...

Полна глубокаго смиренья,

Она пришла къ тебѣ, Христосъ,

Чтобъ укрѣпить свой духъ молитвой

Предъ этимъ подвигомъ и битвой:

Ее на трудъ благослови!

Она у грознаго преддверья

Своей безрадостной любви,

Страданья ждетъ, полна довѣрья,

И только молитъ силы дать

Его любить и съ нимъ страдать...

XXVII.

Но я ужъ слышу, критикъ строгій,

Твой недовѣрчивый вопросъ:

Зачѣмъ, свернувъ съ прямой дороги,

Въ свою поэму авторъ внесъ

Нежданно стиль религіозный?

О, нашихъ музъ диктаторъ грозный,

Ты хмуришь брови. Милый другъ,

И я, какъ ты, въ сомнѣньяхъ грѣшенъ,

Я раздѣляю твой недугъ,

И я безвѣрьемъ не утѣшенъ,

Боговъ невѣдомыхъ ищу

И вѣрить въ старыхъ не хочу.

ХХVIII.

Какъ ты, я шелъ въ огонь сраженій

За мыслью гордою вослѣдъ.

Позналъ всю горечь пораженій

И все величіе побѣдъ!

Какъ ты, я маски ненавижу...

Но тѣхъ презрѣньемъ не унижу,

Кто вѣритъ съ дѣтской простотой...

Свою скептическую шутку

Оставь, читатель дорогой,

И будь добрѣе къ предразсудку,

Чужія слабости пойми:

Не смѣйся, братъ мой, надъ людьми!

XXIX.

О, я завидую глубоко

Тому, кто вѣритъ всей душой:

Не такъ въ немъ сердце одиноко,

Не такъ измучено тоской

Предъ неизбѣжной тайной смерти:

Друзья, кто можетъ вѣрить, вѣрьте!...

Нѣтъ, не стыдитесь вашихъ слезъ,

Святыхъ молитвъ и откровеній:

Кто бремя жизни съ вѣрой несъ,

Тотъ счастливъ былъ среди мученій.

А мы... во всѣхъ дарахъ земли

Какъ мало счастья мы нашли!

XXX.

Жила у тетки старой Оля.

Ихъ домъ -- надъ царственной Невой.

Тамъ -- скука, роскошь и неволя,

И вѣяный холодъ ледяной.

Тамъ тетка -- въ платьяхъ черныхъ, длинныхъ,

Въ покояхъ важныхъ и пустынныхъ.

Предъ нею -- въ страхѣ цѣлый домъ.

Но съ умиленными очами

И блѣднымъ, набожнымъ лицомъ

Неслышно тихими шагами

По мрачнымъ комнатамъ весь день

Старуха бродитъ, словно тѣнь.

XXXI.

Едва услышитъ имя Бога,

Подыметъ взоръ свой, полный слезъ...

Она курила очень много

Душистыхъ, тонкихъ пахитосъ:

Редстокъ любилъ ее, конечно.

Всегда жалѣя безконечно

Овецъ заблудшихъ и слѣпыхъ,

Въ своихъ палатахъ въ воскресенье

Она устроила для нихъ

Душеспасительное чтенье;

И чай носилъ въ кругу гостей

Во фракѣ сумрачный лакей.

ХXXII.

И томно тётушка вздыхала.

Какихъ-то свѣтскихъ дураковъ

И старыхъ дѣвъ она сбирала

Для этихъ модныхъ вечеровъ;

Но до меня дошли извѣстья:

У тетки два большихъ помѣстья.

Она въ имѣніи родномъ,

Полна глубокаго искусства,

Была практическимъ дѣльцомъ,--

Забывъ евангельскія чувства;

И обирала мужика

Порой не хуже кулака.

ХXXIII.

Отвергнувъ ложныя мечтанья,

Цѣнила въ подданныхъ своихъ

Консервативныя преданья

Временъ блаженныхъ, крѣпостныхъ.

Но становилась либеральнѣй,

Вернувшись изъ деревни дальней.

Порой умѣла тонко льстить

И обладала рѣдкимъ даромъ

Особамъ важнымъ угодить

Филантропическимъ базаромъ.

Но ты, читатель, видѣлъ самъ

Въ столицѣ много этихъ дамъ.

XXXIV.

Казалась Оленька послушной,

Немного скрытной иногда;

Въ красѣ холодной, равнодушной

Въ лицѣ спокойномъ -- ни слѣда

Мученій тайныхъ и стыдливыхъ.

Бесѣдамъ лицъ благочестивыхъ

Она, головку наклонивъ,

Внимать съ улыбкой безотвѣтной

Привыкла, злобу затаивъ.

Ей носитъ книги,-- плодъ запретный,

Угрюмый гимназистъ кузенъ

Въ ея печальный, душный плѣнъ.

XXXV.

Она ихъ съ жадностью читала

Въ своей постели по ночамъ,

Она молилась и мечтала

Идти въ деревню къ бѣднякамъ.

И что съ ней будетъ тамъ,-- неясно,

Темно и все-таки прекрасно.

Великодушныя мечты,

Вы такъ младенчески-наивны

И все же полны красоты!

Она тоскуетъ: ей противны

Весь этотъ міръ холодной лжи,-

Великосвѣтскія ханжи...

XXXVI.

Но завтра Ольга встанетъ рано,--

И снова англійскій урокъ,

Унылый lunch, и фортепьяно,

И Лѣтній садъ. Враждебный рокъ

Стѣсняетъ въ узкія границы,

О, дѣвы сѣверной столицы,

Всю вашу жизнь!.. Холодный свѣтъ

Увидитъ Ольгу безмятежной,

Опять затянутой въ корсетъ,

Чай разливающей небрежно

Въ прозрачный, матовый фарфоръ

Гостямъ, подъ легкій разговоръ.

XXXVII.

"Красива, но горда безъ мѣры",

О ней дѣвицы говорятъ,

Находятъ мертвымъ кавалеры

Ея очей глубокій взглядъ.

Она, безчувственнѣй и строже

Кумира мраморнаго, въ ложѣ

Внимаетъ Фигнеру порой.

Ахъ, если-бъ знали, сколько боли

Подъ этой гордой красотой

Таится въ бѣдномъ сердцѣ Оли,

Какъ ненавидитъ, гордый свѣтъ,

Она твой мертвый этикетъ!..

ХХХVIII.

Мгновенья отдыха такъ сладки:

У Ольги есть знакомый долгъ

Одной столичной меценатки

Съ изящнымъ вкусомъ и умомъ --

Салонъ немного эксцентричный,

Своеобразный, но приличный;

Въ немъ -- хаотическій музей

Профессоровъ неинтересныхъ,

И государственныхъ мужей,

И литераторовъ извѣстныхъ,

И свѣтскихъ женщинъ, и актрисъ:

Тамъ съ Ольгой встрѣтился Борисъ.

XXXIX.

Любимецъ солнца, житель юга,

Тебѣ привычная весна

Мила, какъ старая подруга,

Или законная жена.

А мы... минуты нѣги краткой,

Какъ у любовницы, украдкой

Спѣшимъ похитить у весны!..

Намъ полдень замѣняютъ свѣчи,

И мы шесть мѣсяцевъ должны

Топить усердно наши печи.

И вдругъ -- лучи, тепло, лазурь,

И дождь, и громъ весеннихъ бурь!..

XL.

О, только мы благоговѣемъ

Предо каждой почкою лѣсной,

О, только мы цѣнить умѣемъ

Лучи Авроры золотой!

На шумной улицѣ столичной,

Прислонена къ стѣнѣ кирпичной,

Листвой пахучею шумитъ

Березка сѣверная! Боже,

Вѣдь этотъ листикъ, что дрожитъ

Подо вѣтромъ пыльнымъ, намъ дороже,

Чѣмъ всѣ лавровые лѣса

И странъ далекихъ чудеса!

XLI.

Ужъ въ рощи прилетѣли птицы,

Зазеленѣли острова;

Изъ ледяной своей темницы

Освобожденная, Нева

На солнцѣ блещетъ!.. Франтъ веселый,

Найдя, что душенъ мѣхъ тяжелый,

Въ ломбардѣ шубу заложилъ

И, моды вѣтренный любовникъ,

Костюмъ весенній обновилъ;

Но ходитъ опытный чиновникъ,

Не вѣря небесамъ роднымъ,

Въ калошахъ, съ зонтикомъ большимъ.

XLII.

И даже ты улыбкой неба,

Л у чемъ божественнымъ согрѣтъ,

О, пасынокъ угрюмый Феба,

Пессимистическій поэтъ!

Ужъ по Невѣ на пароходѣ,

Хотя-бъ въ елагинской природѣ

Взглянуть на первый вешній листъ

Поѣхалъ и кассиръ изъ банка,

И офицеръ, и гимназистъ,

И въ старой шляпкѣ гувернантка:

Стремятся всѣ поближе къ ней,

Къ богинѣ пѣсенъ и лучей --

XLIII.

Къ Веснѣ!.. Тогда на "Стрѣлку" тайно

Съ подругой ѣдетъ Ольга. Ждетъ

Её Борисъ. Какъ-бы случайно,

Они встрѣчаются, и вотъ,

На зло благочестивой тёткѣ,

Одни поѣхали на лодкѣ...

Одни!... Какъ сердце въ ней дрожитъ

Отъ чувства новаго свободы,

Какъ дорогъ Ольгѣ бѣдный видъ

Родимой, сѣверной природы:

На взморьѣ -- Лахта, корабли,

Кронштадтъ, дымящійся вдали,

XLIV.

На горизонтѣ -- пароходы,

Тростникъ, желтѣющая мель

Сквозь блѣдно-голубыя воды,

А на Крестовскомъ мохъ да ель

И сосенъ пни въ болотѣ плоскомъ...

Чрезъ воды слабымъ отголоскомъ

Летятъ удары молотка

И чей-то крикъ съ далекой тони,

И взмахи веселъ рыбака:

Отъ этихъ звуковъ въ небосклонѣ,

Въ лѣсахъ и водахъ -- тишина

Еще яснѣе... Чуть волна

XLV.

Плеснетъ... Полетомъ быстрой птицы

Встревоженъ воздухъ, и суровъ,

Какъ шумъ прибоя, гулъ столицы,

Вечерній звонъ колоколовъ...

А тамъ, вдали -- Елагинъ узкій,

Гдѣ -- смѣхъ и разговоръ французскій

И въ блѣдномъ небѣ -- силуэтъ

Ограды съ тонкими столбами,

Ряды колясокъ и каретъ

На солнцѣ блещутъ фонарями.--

Ихъ лодка, веслами шурша,

- Скользить по стеблямъ камыша...

XLVI, XLVII.

Онъ говорилъ: "мой другъ, отлично

Я понялъ женщинъ: въ нихъ всегда

Къ тому, что ясно и логично,

Непримиримая вражда!

Не фактъ, не опытное знанье --

Для нихъ незыблемо преданье

И увлекательный обманъ:

Имъ нужно тайнъ!.. Дороже свѣта --

Метафизическій туманъ!

Но спорю тщетно: безъ отвѣта,

Вы, вѣру прежнюю храня,

Молчите, слушая меня!"

XLVIII.

Она промолвила стыдливо:

"Простите, споровъ я боюсь!

И чѣмъ страдаю молчаливо,

Чему я сердцемъ отдаюсь,--

О томъ я говорить не смѣю,

Стыжусь и какъ-то не умѣю...

Вы побѣждаете мой умъ,

Не побѣдивъ сердечной муки

И жажды вѣрить"... Онъ угрюмъ

И злобенъ: "предпочесть наукѣ --

Нелѣпость, сказки дикарей,

Завѣты тетушки своей!.."

XLIX.

Она въ отвѣтъ: "какъ вы неправы!

Да развѣ жизнь моя -- не адъ?..

О, эти рѣчи, эти нравы,

Благочестивый маскарадъ!..

У нихъ въ душѣ -- ни капли вѣры,

Они -- лгуны и лицемѣры!..

Для нихъ религія -- ступень

Къ чинамъ, къ богатству!.. Я ихъ вижу

И знаю, мучусь каждый день...

Я больше васъ ихъ ненавижу!.."

-- Чему-жъ вы вѣрите?..-- Чему?..

"Я вѣрю сердцу моему!

"Когда я въ небо голубое

Смотрю съ довѣрьемъ, какъ сейчасъ,--

Я знаю -- что-то есть родное

И что-то любящее насъ.

Я вѣрю съ простотой, какъ дѣти,--

Мы не совсѣмъ одни на свѣтѣ:

Молитвы наши долетятъ

Къ тому, кто сострадаетъ горю!..

Вотъ -- все. А догматы, обрядъ...

Мнѣ все равно, о нихъ не спорю:

О, другъ мой, жалки всѣ слова,--

Не мысль, любовь моя права!

LI.

"Того, что мнѣ во мракѣ свѣтитъ,

Не отнимай, не прекословь:

Я знаю,-- кто-то мнѣ отвѣтитъ

Любовью на мою любовь...

Я знаю,-- кто-то въ мірѣ слышитъ,

Какъ сердце бьется, травка дышетъ...

Онъ -- тамъ, въ далекихъ небесахъ,

Онъ -- здѣсь и на землѣ, межъ нами,

Въ моей любви, въ моихъ очахъ,

Моими грѣшными устами

Съ тобой Онъ говорить теперь:

"Будь проще, полюби, повѣрь!"

LII.

И очи, полныя слезами,

Горятъ, и все, чего она

Не можетъ выразить словами,

Договорила тишина.

Скользитъ ихъ медленная лодка...

И вопросительно, и кротко --

Молчанье неба и земли.

Заря, тростникъ надъ влагой спящей,

Волна, плеснувшая вдали,

И первый лучъ звѣзды дрожащей --

Все шепчетъ нѣжныя слова:

"Будь проще, вѣрь,-- она права!"

LIII.

И Ольга, взявъ тихонько руку

Бориса, ждетъ... Но тщетно: скрывъ

Въ своей душѣ любовь и муку,

Онъ не отвѣтить на призывъ...

И вмѣсто счастья -- въ сердцѣ злоба.

О, какъ они страдали оба!

Великой, дѣтской вѣры пылъ

Онъ только мыслью гордой мѣрилъ,

Онъ сердца сердцу не открылъ,

Не полюбилъ и не повѣрилъ.

Тотъ мигъ умчался безъ слѣда:

Онъ не вернется никогда.

ПѢСНЬ ВТОРАЯ.

О Смерть, тебя пою! Ликуетъ

Мучитель слабыхъ; бичъ -- въ рукахъ.

А жертва плачетъ и тоскуетъ:

И люди мнятъ: на небесахъ --

Возмездья нѣтъ. Но ты предстанешь,

Освободительница, взглянешь

Ты въ часъ возмездья роковой

Злодѣю въ очи строгимъ взоромъ,--

И какъ онъ жалокъ предъ тобой,

Какъ полонъ страхомъ и позоромъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

II.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пусть тлѣетъ, что достойно тлѣнья!

Отъ твоего прикосновенья

Народы, какъ цвѣты долинъ

Подъ вихремъ снѣжнымъ, увядаютъ;

Но вѣчно молодъ духъ одинъ:

Когда всѣ листья опадаютъ,

Зеленый лавръ еще свѣжѣй --

Въ холодномъ блескѣ зимнихъ дней!

III.

Блаженъ, кто смерть улыбкой встрѣтитъ,

Какъ воинъ -- доблестную брань,

Кто на призывъ ея отвѣтитъ,

Подавъ ей дружескую длань.

Такъ выпивъ ядъ, учитель строгій,

Сократъ, безъ горя и тревоги,

Благословивъ учениковъ,

Одежду на главу накинулъ

Съ послѣднимъ звукомъ мудрыхъ словъ,

И міръ нашъ радостно покинулъ,

И для него была свѣтлѣй

И легче смерть, чѣмъ сонъ дѣтей...

IV.

Но мы -- безъ вѣры въ человѣка,

Безъ вѣры, въ Бога мудрецы,

Вполнѣ практическаго вѣка

Благоразумные дѣльцы,--

Съ какимъ лицомъ, съ какой душою

Предъ неподкупнымъ Судіею

Предстанемъ мы? Иль, какъ роса,

Исчезнетъ весь нашъ родъ мгновенный.--

Лишь ты взойдешь на небеса,

О солнце правды, Богъ вселенной...

И проклянетъ нашъ поздній внукъ

Сей вѣкъ насилья, полный мукъ.

А ты, слѣпой законодатель

Литературныхъ, пошлыхъ модъ,

Всегда насмѣшливый читатель,

Ты чуждъ сомнѣній и заботъ:

О смерти думать -- вотъ охота!..

Ты полонъ мелкаго разсчета,

Ты полонъ глупой суеты.

Но мы должны о тьмѣ могильной,

Чтобъ наконецъ проснулся ты,

Напоминать тебѣ насильно,

Пока для правды не утихъ

Въ устахъ пѣвца свободный стихъ!

VI.

Намъ смерть, какъ въ тучахъ -- проблескъ неба,

Издалека приносить вѣсть,

Что, кромѣ денегъ, кромѣ хлѣба,

Иное въ мірѣ что-то есть.

Когда-бъ не грозная могила,

Какъ самовластно-бы царила

Несправедливость безъ конца,

Насилье, рабство и гордыня,

Какъ зачерствѣли-бы сердца!.

Тебѣ, о грозная богиня,

Тебѣ несу къ подножью ногъ

Сплетенный музою вѣнокъ!

VII.

Вернемся къ повѣсти. Все лѣто

Въ деревнѣ Ольга провела.

Въ глуши лѣсовъ, вдали отъ свѣта

Любовь печальная росла

И крѣпла. Ей Борисъ сначала

Писалъ; потомъ не получала

Она ни строчки и отъ мукъ,

Отъ слезъ едва не заболѣла;

Вернулась въ Петербургъ... и вдругъ --

Письмо!.. Взяла его несмѣло,

Рѣшиться долго не могла

Порвать конвертъ... Потомъ прочла:

VIII.

"Простите мнѣ мое молчанье.

Не мало дней прошло съ тѣхъ поръ,

Какъ въ длинныхъ письмахъ о свиданьи

Я велъ безпечный разговоръ.

Все измѣнилось: я былъ боленъ...

Никто въ судьбѣ своей не воленъ.

Я жалкихъ словъ не выношу

И ненавижу стиль любовный,--

Все-жъ именемъ любви прошу,

Прошу васъ -- будьте хладнокровны!

Разстаться мы должны навѣкъ:

Вамъ пишетъ мертвый человѣкъ.

IX.

"Люблю васъ, но мой умъ, какъ прежде,

Правдивъ, логиченъ и суровъ:

Не вѣрю никакой надеждѣ

И знаю лучше докторовъ,

Что смерть -- недалеко. Спокойно

Я жду, и, право, недостойно --

Себя обманывать: къ чему?

Смиренье облегчаетъ муки,

Я вѣрю знанью моему

И, преданъ до конца наукѣ,

Умру я въ мирной тишинѣ:

Не приходите же ко мнѣ.

"Не нужно. Меньше я страдаю

Въ уединеньи. Съ жизнью связь

Порвавъ, я тихо умираю,

Отъ всѣхъ надеждъ освободясь.

Что дѣлать? Оба мы -- несчастны!

Но утѣшенія напрасны.

Спокойныхъ, одинокихъ мукъ

Не увеличивайте бремя.

Какъ я, смиритесь: вашъ недугъ

Излечитъ молодость и время,

Любовь исчезнетъ безъ слѣда.

Прощайте, Ольга, навсегда".

XI.

Рецепты, стклянки изъ аптеки,

Подъ лампой рядъ забытыхъ книгъ...

Больной съ усильемъ поднялъ вѣки;

Его усталый, блѣдный ликъ

Хранилъ печальную суровость.

Газетную, пустую новость

Ему разсказывалъ Петровъ,

Безпечный другъ. Врачу неловко:

Онъ самъ такъ веселъ и здоровъ.

Съ обычной докторской уловкой,

Принявъ интимный, важный видь,

О пустякахъ онъ говоритъ.

XII.

Но этотъ смѣхъ, но взоръ холодный,

Невозмутимое лицо,

И даже брюки, галстукъ модный,

На пальцѣ розовомъ кольцо

Борисъ глубоко ненавидѣлъ,

Какъ будто въ первый разъ увидѣлъ

И понялъ друга своего.

Онъ, отвращенья не скрывая,

Смотрѣлъ угрюмо на него.

Петровъ пощупалъ пульсъ, вставая:

"Ну, до свиданья, милый мой".

Тогда не выдержалъ больной:

XIII.

"Я умереть хочу спокойно!

Мнѣ надоѣла болтовня...

Игрой въ участье недостойной

Зачѣмъ вы мучите меня?.."

Больного взоръ жестокъ и свѣтелъ.

Но умный докторъ не отвѣтилъ:

Скорѣй въ прихожую спѣшитъ,

Прервавъ неловкую бесѣду.

"Давно пора мнѣ на визитъ...

Я завтра вечеркомъ заѣду".

И, подавивъ притворный вздохъ,

Шепнулъ прислугѣ: "очень плохъ".

XIV.

Безмолвье комнату объемлегь,

И близкіе предметы въ даль

Уходятъ. За стѣной -- онъ внемлетъ --

Порой чуть слышится рояль.

Какъ странны, чужды эти звуки!..

Онъ взялъ съ усильемъ книгу въ руки,

Прочелъ двѣ строчки... Все равно,--

Читать теперь уже не стоитъ:

Онъ книги разлюбилъ давно.

Его ничто не безпокоить...

Сквозь дымку смотритъ онъ на все,

Впадая тихо въ забытье...

XV.

Но вдругъ -- звонокъ. Онъ встрепенулся.

Блеснула мысль: ужель она?

И сразу къ жизни онъ вернулся,

Душа смятеніемъ полна...

Вошла, обвивъ его руками,

Еще холодными устами

Припала къ трепетнымъ устамъ...

Борисъ шепталъ: "что это значитъ?..

Ты -- здѣсь... Не вѣрю я глазамъ!..

Ты, Ольга!.." Онъ смѣется, плачетъ.

И смерти нѣтъ, недугъ исчезъ,

И онъ здоровъ, и онъ воскресъ!

XVI.

Сидѣлъ въ гостиной тетки важно,

Въ кругу внимательныхъ гостей,

И говорилъ на "о" протяжно

Сѣдой старикъ архіерей.

Когда племянница вернулась,

Старуха, молча, оглянулась

Въ свой черепаховый лорнетъ

И, блѣдность Ольги замѣчая,

Промолвила: "въ мой кабинетъ

Прошу, зайдите послѣ чая".

Съ флакономъ спирта и платкомъ,

Съ многозначительнымъ лицомъ

XVII.

Она ждала ее: "вы смѣли

Уйти: признайтесь-же -- куда?"

-- "Къ Каменскому. Не вижу цѣли

Скрывать..." -- Какъ, вы рѣшились?..-- "Да"

-- "Одна, безъ горничной!.. Прекрасно!.."

-- "Меня удерживать напрасно:

Онъ боленъ, при смерти..." Но здѣсь

Покину сцену мелодрамы *

И въ двухъ словахъ открою весь

Разсчеть глубокій умной дамы:

Ей нуженъ Ольгинъ капиталъ,

Ее давно онъ привлекалъ.

ХVIII.

Старуха говорила много,

Упомянула этикетъ

И честь родной семьи, и Бога,

И "votre pauvre mère", и свѣтъ;

Была вполнѣ краснорѣчива,

Но, холодна и молчалива,

Ей внемлетъ Ольга: прежній страхъ

Исчезъ въ ея душѣ безслѣдно.

Рѣшимость строгая въ очахъ,

Хотя лицо немного блѣдно,

Тиха, спокойна и свѣтла,

Она въ отвѣтъ произнесла:

XIX.

"Ma tante, я ложный стыдъ забуду,

Себя, быть можетъ, погублю,

Пускай! Къ нему ходить я буду,

Такъ нужно: я его люблю!"

Старуха поднялась со стула

И съ удивленіемъ взглянула:

"Вы оскорбляете мой домъ!..

"Sortez!.." указываетъ двери

Она съ трагическимъ лицомъ,

Рѣшась прибѣгнуть къ строгой мѣрѣ.

"Страшитесь Божьяго суда!

Вы мнѣ чужая навсегда.

XX.

"Я съ вами больше незнакома:

Молиться буду я за васъ,

Чтобъ вамъ Господь простилъ... Изъ дома

Прошу васъ выѣхать тотчасъ".

Она уходить, шлейфомъ длиннымъ

Шурша по комнатамъ пустыннымъ.

И Ольга собралась скорѣй:

Пошла къ себѣ наверхъ украдкой,

Простилась съ комнаткой своей.

Съ дѣвичьей, старою кроваткой,

Связала въ бѣдный узелокъ

Бѣлье, двѣ книги, образокъ

XXI.

И вышла. Къ прежней гувернанткѣ

Она извозчика взяла,

Къ старушкѣ доброй, англичанкѣ,

Что на Васильевскомъ жила.

Во мракѣ улицы холодной,

Одна, въ бобровой шубкѣ модной,

Подъ бѣлымъ шелковымъ платкомъ

Она казалась очень странной

Съ своимъ несчастнымъ узелкомъ.

Печаленъ рядъ домовъ туманный

И фонарей дрожащій свѣтъ...

Но въ сердцѣ Ольги страха нѣтъ.

XXII.

И шла къ тому, кого любила,

Она, все прошлое забывъ.

Откуда въ ней -- такая сила?

Откуда въ ней -- такой порывъ?

Она ли не росла въ теплицѣ 1

Въ благовоспитанной дѣвицѣ

Сказалась вдругъ иная кровь,

Демократична и сурова.

О, русской дѣвушки любовь,

Всегда на подвигъ ты готова!..

Такъ силы дѣвственной души

Уже давно росли въ тиши...

XXIII.

Съ больнымъ сестрою милосердья,

Служанкой барышня была,

Сама, смѣясь, полна усердья,

Варила супъ и полъ мела.

Все дѣлала легко и смѣло

И съ нѣжной строгостью умѣла

Улыбкой побѣждать капризъ;

Ее, не говоря ни слова,

Покорно слушался Борисъ...

Въ обитель мрачную больного,

Какъ утро вешнее, свѣтла,

Она поэзію внесла.

XXIV.

Теперь порядокъ въ книгахъ, въ цѣлой

Фалангѣ стклянокъ, въ чистотѣ

Подушки съ наволочкой бѣлой...

Слѣдя за супомъ на плитѣ,

Она съ кухаркой подружилась,

И та въ нее почти влюбилась.

Мѣняетъ Ольга простыни

Больного нѣжными руками,

А руки тѣ въ былые дни

Лишь въ пяльцахъ тонкими шелками

Умѣли шить, и нѣтъ при ней

Непоэтичныхъ мелочей.

XXV.

Борисъ не лгалъ, не лицемѣрилъ,

Онъ смерть предвидѣлъ; но, любя,

Какъ будто чуда ждалъ, не вѣрилъ,

Еще обманывалъ себя:

Въ немъ страхъ въ борьбѣ съ надеждой тайной...

Оставшись разъ одинъ случайно,

Держась рукой за шкафъ, за столъ

И стѣны, къ зеркалу, пугливо

Онъ, озираясь, подошелъ,

И долго съ жадностью пытливой

Смотрѣлъ, и самъ себѣ чужимъ

Казался. Все, что было съ нимъ,--

XXVI.

Онъ понялъ вдругъ и отъ испуга

Похолодѣвъ, съ тоской въ очахъ,

Печать смертельнаго недуга

Онъ узнавалъ въ своихъ чертахъ...

Вдругъ Ольга... "Что съ тобой?.." Въ смущеньи

Остановилась на мгновенье.

Онъ отвернулся, покраснѣлъ.

Она прочла въ липѣ больного

Весь ужасъ смерти. Посмотрѣлъ

Онъ съ недовѣріемъ сурово,

Къ постели подошелъ и легъ.

Но все-жъ въ очахъ -- нѣмой упрекъ...

XXVII.

Смутясь, они молчали оба.

Она не подымала глазъ...

Дыханье смерти,-- холодъ гроба

Межъ нихъ повѣялъ въ первый разъ.

Онъ съ непонятнымъ раздраженьемъ

За каждымъ взоромъ и движеньемъ

Смущенной Ольги наблюдалъ,

На близость смерти неизбѣжной

Ловилъ намеки, избѣгалъ

Порывовъ искренности нѣжной.

Вылъ радъ, когда нашелъ предлогъ

И началъ ссору, и не могъ

ХХVIII.

Онъ побѣдить въ душѣ волненье:

"Я отъ людей давно ушелъ,

Чтобъ умереть въ уединеньи...

Вы сами видите: я золъ,

Жестокъ и мелоченъ... Вы правы,--

Вы трудитесь для Божьей славы!

Я понимаю вашу цѣль:

Вамъ хочется меня заставить

Повѣрить въ Бога. Но ужель

И полумертваго оставить

Нельзя въ покоѣ? Даромъ силъ

Не тратьте: я умру, какъ жилъ --

XXIX.

"Лишь съ вѣрой въ разумъ!.. Вы молчите,

Но вамъ притворство не къ лицу:

Я знаю, къ Богу вы хотите

Вернуть заблудшую овцу.

Подумайте, какая мука,

Когда порой вы даже звука

Не произносите,-- въ глазахъ

У васъ я мысль о Богѣ вижу.

О, этотъ дѣтскій, глупый страхъ

Отъ всей души я ненавижу!..

Прошу васъ, уходите прочь,--

Вы мнѣ не можете помочь!.."

XXX.

Ее въ порывѣ злобы бурной

Онъ съ наслажденьемъ мучилъ, мстилъ,

Богъ вѣсть, за что: "уйди, мнѣ дурно..."

Онъ слабымъ голосомъ молилъ.

Она въ отчаяньи уходитъ,

По городу безъ цѣли бродить;

Свѣтло; но въ тусклыхъ фонаряхъ

Вечерній газъ давно желтѣетъ

Въ прозрачномъ небѣ. На вѣтвяхъ

Деревьевъ гроздьями бѣлѣетъ

Пушистый иней: онъ вездѣ --

И у прохожихъ въ бородѣ,

XXXI.

И на косматой лошаденкѣ,

На бѣлокурыхъ волосахъ

Бѣгущей въ лавочку дѣвчонки,

На мѣховыхъ воротникахъ...

Скрипятъ полозья, мчатся санки.

Кипящій сбитень и баранки

Разноситъ мужичокъ съ лицомъ

Замерзшимъ, въ теплыхъ рукавицахъ.

Веселье бодрое кругомъ --

И въ звонкомъ воздухѣ, и въ лицахъ,

И въ блескѣ розовыхъ снѣговъ

На кровляхъ сумрачныхъ домовъ.

XXXII.

Ужъ въ освѣщенныхъ магазинахъ

И въ окнахъ лавокъ овощныхъ

Морозъ играетъ на витринахъ

Цвѣтами радугъ ледяныхъ.

Тамъ -- масла сливочнаго глыба

И замороженная рыба,

Тамъ зайцы жирные висятъ.

Хозяекъ опытные взоры

Плѣняютъ дичи, поросятъ

И овощей зеленыхъ горы.

Лазурь вечерняя темнѣй...

И снѣжныхъ искръ, живыхъ огней

ХXXIII.

Какъ будто полонъ воздухъ синій...

А въ сердцѣ Ольги -- тишина.

Какъ посреди нѣмой пустыни --

Она въ толпѣ совсѣмъ одна,

Мертва, безчувственна... Читаетъ

Спокойно вывѣски, не знаетъ,

Куда идетъ. Казалось ей

Такою призрачной, далекой

И непонятной жизнь людей.

Душа, затихнувъ, спитъ глубоко...

Но скоро бѣдная домой

Вернулась съ прежнею тоской

XXXIV.

И робко подошла къ постели:

Онъ бредилъ, на его щекахъ

Слезинки жалкія блестѣли...

Онъ съ тихою мольбой въ устахъ

И съ выраженьемъ дѣтской муки

Къ груди прижалъ худыя руки:

"Да гдѣ-жъ она?.. Вѣдь я люблю...

"О, какъ я могъ!.. За что обидѣлъ

"Голубку бѣдную мою...

"Теперь она ушла... я видѣлъ,--

"Ей было горько... не придетъ!.."

-- Я здѣсь!-- она его зоветъ,

XXXV.

"Я здѣсь, мой милый!.." онъ не слышитъ.

Напрасно Ольга обняла

Больного; онъ съ усильемъ дышетъ...

"Она ушла, совсѣмъ ушла"...

И плачетъ тихими слезами

И долго мутными глазами,

Ея не видя, смотритъ въ даль.

Въ липѣ -- покорная, нѣмая

И безнадежная печаль...

Полоска блѣдно-голубая

Свѣтлѣетъ въ окнахъ: первый; гулъ

Столицы слышенъ... Онъ уснулъ.

XXXVI.

И видѣлъ сонъ; идетъ куда-то

По длиннымъ комнатамъ, пустымъ

И мрачнымъ... Сердце въ немъ объято

Тревогой смутной. А надъ нимъ

По темнымъ лѣстницамъ и сводамъ,

По безконечнымъ переходамъ,

Какъ будто шумъ отъ сквозняка,

Былъ слышенъ свистъ однообразный,

Пронзительный. Въ груди -- тоска,

Мечты унылы и несвязны...

Ужъ онъ усталъ, но все впередъ,

Впередъ по комнатамъ идетъ.

XXXVII.

И громче вѣтра шумъ пустынный;

И сквозь таинственную мглу

Онъ видитъ -- кто-то темный, длинный

Стоитъ, не двигаясь, въ углу.

И съ головы до ногъ упало,

Его закутавъ, покрывало.

Порой лишь складки черныхъ ризъ

Дыханье вѣтра подымаетъ,--

Онѣ колеблются, и внизъ

Одежда медленно сползаетъ...

Онъ чувствуетъ -- послѣдній часъ

Пришелъ... И не отводить глазъ,

XXXVIII.

И смотритъ въ ужасѣ смертельномъ.

Напрасно хочетъ онъ бѣжать...

Въ его томленьи безпредѣльномъ

Есть жажда наконецъ узнать,

Проникнуть въ страшный смыслъ загадки.

Онъ видитъ: трепетныя складки

Сейчасъ лицо откроютъ... Вотъ --

Все ниже, ниже покрывало.

Еще мгновенье,-- и падетъ...

Вдругъ вѣтеръ зашумѣлъ,-- упало,

Онъ понялъ: это -- смерть!.. И вдругъ

Проснулся. Въ комнатѣ вокругъ

XXXIX.

Все было ярко въ зимнемъ блескѣ.

Сидѣла Ольга у окна...

И лучъ игралъ на занавѣскѣ.

Борисъ почти не помнилъ сна,

Но поглядѣлъ кругомъ безстрастно...

И онъ почувствовалъ такъ ясно

И понялъ смерть, какъ никогда.

Отъ всѣхъ порывовъ, колебаній

И отъ надежды -- ни слѣда.

И нѣтъ любви, и нѣтъ желаній!

Въ его душѣ, въ его очахъ --

Теперь одинъ безмолвный страхъ.

XL.

Больной о смерти думалъ прежде

По книгамъ, по чужимъ словамъ.

Онъ умиралъ въ слѣпой надеждѣ,

Что смерть еще далеко, тамъ,

Въ грядущемъ гдѣ-то. Онъ съумѣетъ

Съ ней помириться, онъ успѣетъ

Вопросъ обдумать и рѣшить

И приготовиться заранѣ...

И -- вотъ онъ понялъ: жизни нить

Сейчасъ порвется. Не въ туманѣ,

Не въ дымкѣ -- подойдя къ концу,

Онъ видѣлъ смерть лицомъ къ лицу.

XLI.

И стоицизмъ его притворный,

И всѣ теоріи, какъ дымъ,

Исчезли вдругъ предъ бездной черной,

Предъ этимъ ужасомъ нѣмымъ.

И жизнь онъ мѣрить новой мѣрой.

Свой умъ напрасно прежней вѣрой

Въ науку хочетъ усыпить.

Онъ въ ней опоры не находитъ.

Нѣтъ! Страха смерти побѣдить

Умомъ нельзя... А жизнь уходитъ...

Отъ всѣхъ познаній, думъ и книгъ

Какая польза въ страшный мигъ?..

XLII.

Какъ физіологъ, поневолѣ

Онъ наблюдаетъ за собой,

И ждетъ, прислушиваясь къ боли

Однообразной и тупой,

Растущей медленно, зловѣщей.

Что это -- смерти признакъ вѣщій,

Онъ понялъ; Ольгѣ не сказалъ

Ни слова. Робокъ и послушенъ,

Онъ только жалобно стоналъ,

Къ словамъ участья равнодушенъ:

Онъ разлюбилъ ее давно,

Терпѣлъ и думалъ: "вотъ оно!"

XLIII.

Плыло, сходило, приближалось,

Надъ нимъ ужъ вѣяло оно

И снова тихо расплывалось,

Какъ мутно-сѣрое пятно.

"Что это, что"?.. въ недоумѣньи

Онъ напрягаетъ умъ и зрѣнье,

Онъ хочетъ знать: отвѣта нѣтъ,

Молчитъ въ безсильи умъ тревожный...

Быть можетъ, это -- глупый бредъ,

Быть можетъ, это -- призракъ ложный?..

Но сердце, ужасомъ полно,

Недаромъ чуетъ: "вотъ оно!"

XLIV.

Покинуть міръ въ былое время,

Не зная смерти, онъ рѣшилъ,

Чтобъ сбросить сразу жизни бремя,

Когда терпѣть не хватить силъ.

И что-жъ? онъ смерть узналъ, увидѣлъ,

Но эту мысль возненавидѣлъ.

Теперь несчастнаго томитъ

Одна боязнь, что искушенья

Онъ наконецъ не побѣдить,

И будутъ такъ сильны мученья,

Что преждевременный исходъ

Онъ добровольно изберетъ.

XLV.

А пузырекъ завѣтный съ ядомъ

Такъ близко. Ночь. Недолгимъ сномъ

Забылась Ольга. Ящикъ рядомъ

Съ постелью въ столикѣ ночномъ

Борисъ открылъ и стклянку вынулъ,

На Ольгу взоръ пугливый кинулъ,

И еле двигаясь, тайкомъ

Къ окну замерзшему подкрался,

Привсталъ и форточку съ трудомъ

Открылъ: холодный вихрь ворвался...

Въ окно онъ бросилъ пузырекъ

И отошелъ, и снова легъ.

XLVI.

Прошло два дня -- сильнѣй страданья.

Ужъ онъ не помнилъ ничего.

И Ольга, слушая стенанья,

Порою голоса его

Не узнавала: были звуки

Чужіе въ немъ. Все хуже муки,

Непобѣдимѣй и страшнѣй.

Несчастный цѣлыми ночами

Молилъ: "убей меня, убей!.."

Въ слезахъ подушку рвалъ зубами,

И былъ ужасенъ вѣчный крикъ,

Не умолкавшій ни на мигъ.

XLVII.

Исчезли дни, исчезли ночи.

За темной шторой на столѣ,

Когда ужъ солнце блещетъ въ очи

Краснѣетъ лампа въ полумглѣ

И длится время безконечно...

Казалось Ольгѣ, былъ ужъ вѣчно

И вѣчно будетъ этотъ крикъ,

Очей открытыхъ взоръ блестящій

И въ душномъ мракѣ блѣдный ликъ,

И робко жалости молящій

Его руки безумный жестъ.

Она не спитъ, почти не ѣстъ;

XLVIII.

Очнется бѣдная порою

Случайно въ кухнѣ гдѣ нибудь,

И на мгновенье за стѣною

Утихнетъ крикъ, но отдохнуть

Стыдится Ольга и не смѣетъ;

Кухарка барышню жалѣетъ,

Тарелку супа принесетъ...

И съѣстъ она двѣ ложки, стоя,

И хлѣба корочку возьметъ,--

Но ужъ пора: ей нѣтъ покоя...

Она спѣшитъ на казнь, и вновь

Со смертью борется любовь!

XLIX.

Подыметъ очи со слезами

И на колѣняхъ въ уголкѣ

Стоитъ, закрывъ лицо руками.

Порой, въ безвыходной тоскѣ

Молиться бѣдная пыталась...

Но вся душа въ ней возмущалась:

"Ты благъ и милостивъ Господь,--

"Зачѣмъ, зачѣмъ-же эти муки?.."

Негодованье побороть

Не можетъ и ломаетъ руки.

Потухъ въ душѣ послѣдній свѣтъ,

И шепчетъ Ольга: "Бога нѣтъ".

Теперь Борисъ лежалъ безмолвный.

Затихъ усталый, слабый крикъ...

Но онъ не могъ, тревоги полный,

Остановиться ни на мигъ,--

Уже съ закрытыми глазами,

Все время шевелилъ руками

И то къ лицу ихъ подымалъ,

То снова, молча, безъ' сознанья

Къ груди съ тоскою прижималъ.

"Ахъ, лучше-бъ прежнія стенанья

"И крикъ, чѣмъ эта тишина!"

Невольно думаетъ она.

LI.

Но четырехъ ночей усталость

Ее сломила. Въ глубинѣ

Души безпомощная жалость

Еще томительнѣй во снѣ:

Чрезъ полчаса въ слезахъ проснулась,

Открыла очи, встрепенулась

И посмотрѣла на него...

И что-жъ? Ни боли, ни испуга --

Не оставалось ничего

Отъ побѣжденнаго недуга:

И тихъ, и свѣтелъ блѣдный ликъ;

Покой въ немъ -- ясенъ и великъ.

LII.

Она почувствовала радость...

Онъ пробужденья Ольги ждалъ;

Въ немъ духъ невѣдомую сладость

Отдохновенія вкушалъ.

Въ смиреньи Ольга преклонилась:

Любовь со смертью примирилась:

И безконечно далеко

Отъ прежнихъ ужасовъ и муки,

Онъ дышеть ровно и легко,

Глядитъ, сложивъ покорно руки,

На Ольгу пристально, въ упоръ;

И новой мыслью полонъ взоръ.

LIII.

Онъ тихо шевелилъ губами:

Для словъ ужъ не хватало силъ,

Но дѣтски-ясными глазами

О чемъ-то Ольгу онъ просилъ.

Она приникла къ изголовью

И сразу поняла любовью,

Чего предъ смертью онъ хотѣлъ:

Взяла Евангелье, открыла,--

И взоръ больного заблестѣлъ.

Тогда весь міръ она забыла,

И вдохновенна, и свѣтла,

Слова великія прочла:

LIV.

"Я жизни хлѣбъ, сходящій съ неба.

"И возалкавшій человѣкъ,

"Вкушая истиннаго хлѣба,

"Лишь Мной насытится навѣкъ.

"Я жизнь даю: возжаждетъ снова,

"Кто пилъ изъ родника земного,--

"Но утоляетъ навсегда

"Лишь Мой источникъ тѣхъ, кто страждетъ.

"Я жизни вѣчная вода,--

"Иди ко Мнѣ и пей, кто жаждетъ!"

Она умолкла, и полна --

Великой тайны тишина.

LV.

И то, чему не вѣрилъ разумъ,

Что не могла она въ словахъ

Ему сказать,-- онъ понялъ разомъ:

Она прочла въ его глазахъ,

Что онъ ужъ знаетъ все. А тѣло

Въ ея рукахъ похолодѣло.

И долго ни одна слеза

Земного горя не упала,

И друга мертвые глаза

Спокойно Ольга закрывала.

Въ ея душѣ -- любовь и свѣтъ,

И нѣтъ разлуки, смерти нѣтъ.

LVI.

Когда-же въ окна посмотрѣла

На тусклый день, на мокрый снѣгъ,

Внезапно Ольга поблѣднѣла,

И одиночество навѣкъ

Тогда лишь поняла, проснулась...

Но вмѣстѣ съ жизнью смерть вернулась...

Какъ будто вспомнила она,

Что нѣтъ его... И вдругъ сознаньемъ --

Ея душа озарена.

Безъ слезъ, убитая страданьемъ,

Упала, обнимая трупъ,

Касаясь мертвыхъ, блѣдныхъ губъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

LVII, LVIII, LIX, LX, LXI.

О вѣкъ могучій, вѣкъ суровый

Желѣза, денегъ и машинъ,

Твой духъ промышленно-торговый,

Царитъ, какъ полный властелинъ.

Ты начерталъ рукой кровавой

На всѣхъ знаменахъ: "въ силѣ -- право!"

И скорбь, пророковъ и пѣвцовъ,

Святую жажду новой вѣры

Ты осмѣялъ, какъ бредъ глупцовъ,

О вѣкъ нашъ будничный и сѣрый!

Разсчетъ и польза -- твой кумиръ,

Тобою властвуетъ банкиръ,

LXII.

Газетъ, рекламъ бумажный ворохъ,

Недугъ безвѣрья и тоски,

И къ людямъ ненависть, и порохъ,

И броненосцы, и штыки.

Но вѣдь не пушки, не твердыни,

Не крикъ газетъ тебя донынѣ

Спасаетъ, русская земля!

Спасаютъ тѣ, кто въ наше время

Въ родныя, бѣдныя поля

Кидаетъ вѣчной правды сѣмя,

Чье сердце жалостью полно,--

Безъ нихъ-бы міръ погибъ давно!..

LXIII.

Кладите рельсы, шахты ройте,

Смирите ярость волнъ морскихъ,

Пустыни вѣчныя покройте

Сѣтями проволокъ стальныхъ,

И дерзко вѣшайте надъ бездной

Дугою легкой мостъ желѣзный,

Зажгите въ вашихъ городахъ

Молніеносныя лампады,--

Но если нѣтъ любви въ сердцахъ --

Ни въ чемъ не будетъ вамъ отрады!

Но если въ людяхъ Бога нѣтъ,--

Настанетъ ночь, померкнетъ свѣтъ...

LXIV.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Какъ въ древнихъ стѣнахъ Колизея

Теперь шумитъ лишь вѣтеръ, вѣя,

Растетъ репейникъ и полынь,--

Такъ наши гордыя столицы

И мраморъ сумрачныхъ твердынь

Исчезнетъ все, какъ лучъ зарницы,

Чуть озарившей небосклонъ,

Пройдетъ -- какъ звукъ, какъ тѣнь, какъ сонъ!

LXV.

О, трудно жить во тьмѣ могильной,

Среди безвыходной тоски!

За пессимизмъ, за плачъ безсильный

Насъ укоряютъ старики:

Но въ прошломъ есть у васъ родное,

Навѣки сердцу дорогое,

Мы -- дѣти горестныхъ временъ,

Мы -- дѣти мрака и безвѣрья!

Хоть на мгновенье озаренъ

Вашъ ликъ былъ солнцемъ у преддверья

Счастливыхъ дней... Но свѣтъ погасъ --

Нѣтъ даже прошлаго у насъ!

LXVI.

Вы жили, вы стремились къ цѣли,

А мы томимся, не живемъ,

Не видя солнца съ колыбели!..

Разувѣреніе во всемъ

Вы намъ оставили въ наслѣдство.

И было горько наше дѣтство!

Мы гибнемъ, и стремимся къ ней,

Къ землѣ родимой, на свободу,--

Цвѣты, лишенные корней,

Цвѣты, опущенные въ воду,

Объяты сумракомъ ночнымъ,

Мы умираемъ и молчимъ!..

LXVII.

Мы безконечно одиноки

Боговъ покинутыхъ жрецы.

Грядите, новые пророки!

Грядите, вѣщіе пѣвцы,

Еще невѣдомые міру!

И отдадимъ мы нашу лиру

Тебѣ, божественный поэтъ...

На гласъ твой первые отвѣтимъ,

Улыбкой первой твой разсвѣтъ,

О Солнце будущаго, встрѣтимъ,

И въ блескѣ утреннемъ твоемъ,

Тебя привѣтствуя, умремъ!

LXVIII.

"Salutant, Caesar Imperator,

Te morituri!" Весь нашъ родъ,

Какъ на аренѣ гладіаторъ,

Предъ новымъ вѣкомъ смерти ждетъ.

Мы гибнемъ жертвой искупленья.

Придутъ иныя поколѣнья,

Но въ оный день, предъ ихъ судомъ

Да не падутъ на насъ проклятья:

Вы только вспомните о томъ,

Какъ много мы страдали, братья!

Грядущей вѣры новый свѣтъ,

Тебѣ -- отъ гибнущихъ привѣтъ!