Книговод

Главные течения русской исторической мысли XVIII и XIX столетий

Милюков Павел Николаевич


   

Главныя теченія русской исторической мысли XVIII и XIX столѣтій*).

*) Русская Мысль, кн. I.

   Знакомство съ изслѣдователями русской исторіи XVIII в. мы начнемъ съ сообщенія тѣхъ свѣдѣній, которыя характеризуютъ какъ личность ихъ, такъ и условія обстановки, среди которой имъ приходилось дѣйствовать. При этомъ русскихъ и нѣмецкихъ изслѣдователей мы будемъ разсматривать отдѣльно другъ отъ друга. Ознакомившись съ личностями изслѣдователей, мы перейдемъ затѣмъ къ изученію результатовъ ихъ ученой работы и будемъ группировать ихъ при этомъ въ томъ порядкѣ, какой потребуется сущностью дѣла. Такимъ образомъ, намъ можно будетъ соединить удобства обоихъ порядковъ изложенія: при отдѣльныхъ характеристикахъ лучше будутъ оттѣнены основныя типичныя черты каждаго изслѣдователя, а при систематическомъ изображеніи ихъ выводовъ -- отчетливѣе представится доля заслугъ каждаго въ движеніи науки и взаимныя вліянія ихъ другъ на друга {Сравнительная хронологія русскихъ и нѣмецкихъ изслѣдователей XVIII в.: въ 1750 году Татищевъ умеръ 64-хъ лѣтъ отъ роду (род. 1686); сорокалѣтній Ломоносовъ началъ заниматься русскою исторіей и 45-ти-лѣтній Миллеръ потерпѣлъ отъ него нападеніе за академическую рѣчь о происхожденіи Руссовъ. Щербатовъ въ этотъ годъ 17-т и лѣтъ служилъ въ унтеръ-офицерскихъ чинахъ въ лейбъ-гвардіи Семеновскомъ полку, а Болтинъ съ Шлецеромъ -- оба 15-ти лѣтъ -- кончали ученье, одинъ дома, другой въ школѣ. Байеръ (род. 1694) умеръ за 12 лѣтъ раньше Татищева. Короче, Байеръ -- современникъ Татищева, Миллеръ -- Ломоносова, Шлецеръ -- Болтина и Щербатова: первые дѣйствовали въ началѣ, вторые въ серединѣ и третьи въ концѣ столѣтія.}.
   Четыре русскихъ историка: Татищевъ, Ломоносовъ, Щербатовъ и Болтинъ могутъ служить характерными представителями четырехъ различныхъ типовъ, созданныхъ русскимъ просвѣщеніемъ прошлаго вѣка. Начало вѣка занято бурною эпохой Петра. Типъ петровскихъ дѣльцовъ давно отмѣченъ и охарактеризованъ въ нашей исторической литературѣ. Выросшіе въ обстановкѣ московской Руси и сразу выброшенные въ водоворотъ реформъ, они не имѣли ни времени, ни возможности пройти правильную теоретическую школу, которая подготовила бы изъ по-европейски въ насажденію европейской цивилизаціи. Вынужденные схватывать кое-какъ, начету, обрывки знаній изъ всѣхъ возможныхъ отраслей науки и искусства, куда только ни толкалъ ихъ нуждавшійся въ людяхъ преобразователь,-- эти люди волей-неволей должны были усвоить себѣ сноровку -- во всякой области знанія вылавливать сразу практически-нужное, непосредственно-полезное для немедленнаго приложенія къ дѣлу. Имъ некогда было сантиментальничать съ наукой и просвѣщеніемъ; Татищевъ хорошо выразилъ ихъ взглядъ на европейскую культуру, раздѣливъ всѣ "науки" по ихъ отношенію въ домашнему и государственному обиходу на двѣ различныя категоріи: это были, съ одной стороны, науки нужныя или, по крайней мѣрѣ, полезныя; съ другой стороны, науки щегольскія. Что просвѣщеніе смягчаетъ сердца или что искусство облагораживаетъ души,-- подобныя мысли оставались чуждыми этому поколѣнію, которое цѣнило одно знаніе, а въ знаніи -- одинъ его практическій результатъ.
   Татищевъ -- одинъ изъ наиболѣе типичныхъ представителей Петровской эпохи. Вѣчно дѣятельный, мастеръ окинуть однимъ взглядомъ цѣлую область знанія и уйти изъ нея не съ пустыми руками, будь это артиллерія, фортификація или минералогія, геологія или географія, исторія, всегда дѣловой, пишетъ ли онъ объ измѣненіи монетной системы, или объ усмиреніи киргизовъ въ Оренбургской губерніи, или объ Іоакимовой лѣтописи; всегда точный, начиная съ записи на какой-нибудь грамматикѣ: "1720 года, октября въ 21-й день, въ Кунгурѣ по сей грамматикѣ началъ учиться по-французски артиллеріи капитанъ Василій Никит. сынъ Татищевъ, отъ рожденія своего 34-хъ лѣтъ, 6 мѣсяцевъ и 2-хъ дней",-- начиная съ этой записи и кончая лѣтописнымъ сводомъ; практическій и разсчетливый, прозаическій, безъ капли поэзіи въ натурѣ,-- такимъ представляется намъ первый русскій историкъ. Нужно только вспомнить, какъ въ послѣдній день жизни, предсказавши свою кончину, онъ отправляется указать мѣсто для своей могилы, и составляетъ меню для своего похороннаго обѣда.
   Утилитаризмъ -- таково міровоззрѣніе, наиболѣе подходящее для подобной натуры; и у насъ есть свѣдѣнія, что Татищевъ былъ сознательнымъ и послѣдовательнымъ утилитаристомъ. Свое міровоззрѣніе онъ изложилъ въ недавно напечатанномъ Разговорѣ двухъ пріятелей о пользѣ наукъ и училищъ. Отчетливость и стройность понятій, изложенныхъ въ Разговорѣ, были бы изумительны и необъяснимы, если бы мы не знали, что все основное содержаніе своихъ воззрѣній Татищевъ заимствовалъ изъ произведеній современной ему заграничной литературы. Основною идеей, заимствованною имъ для своего міровоззрѣнія, была модная въ то время идея естественнаго права, естественной морали, естественной религіи. Посредниками при усвоеніи этой идеи были для Татищева, во-первыхъ, самъ знаменитый основатель теоріи естественнаго права, Самуилъ Пуфендорфъ, и, во-вторыхъ, одинъ протестантскій богословъ, Вальхъ, Философскій лексиконъ котораго послужилъ главнымъ литературнымъ источникомъ татищевскаго разговора {Разговоръ двухъ пріятелей и т. д. изданъ Н. А. Поповымъ въ Чтеніяхъ Общ. Ист. и Др. Росс. 1887 г., I. Лексикономъ Вальха мы пользовались въ 2-мъ изданіи (Philosophisches Lexicon bgb. v. Johann Georg Walch. Lpz., 1733); первое изданіе было въ 1726 году. Особенно многочисленны и иногда буквальны заимствованія изъ Вадьха въ первой, психологической, части Разговора. Между прочимъ, изъ Вальха пято и приведенное выше дѣленіе наукъ (Phil. Lex. s. v. Studieren, 2474 стр.: nöthige, nützliche) eitle и unnützliche Wissenschaften).}.
   По усвоенной Татищевымъ теоріи, "естественный законъ" человѣческой природы состоитъ въ томъ, что мы назвали бы теперь закономъ самосохраненія: въ стремленіи къ собственному благополучію или пользѣ. "Закону божественному" этотъ естественный законъ нисколько не противорѣчитъ, и не можетъ противорѣчить, такъ какъ и самъ онъ, само это "желаніе къ благополучію въ человѣкѣ, безпрекословно, отъ Бога вкоренено есть". Согласно традиціонной классификаціи христіанской морали, стремленіе къ благополучію сводится къ тремъ основнымъ склонностямъ души: "любочестію" (Ehrgeiz), "любоимѣнію" (Geldgeiz) и "плотоугодію" (Wollust). Сами по себѣ эти склонности ни добродѣтельны, ни порочны; но такъ какъ, благодаря испорченности нашей природы, страсть при ихъ удовлетвореніи одерживаетъ обыкновенно верхъ надъ разумомъ, то и сами стремленія превращаются въ пороки. Тѣ же стремленія, однако, при "разумномъ самолюбіи" могутъ сдѣлаться основой добродѣтелей: надобно только, чтобы чувствомъ руководилъ разумъ. При такомъ руководствѣ человѣкъ удовлетворяетъ своимъ потребностямъ съ благоразумною умѣренностью, безъ "избыточества" и безъ "недостатка". Разумное удовлетвореніе потребностей и есть добродѣтель или, что то же, соблюденіе естественнаго закона; напротивъ, излишнее "избыточество" или "воздержаніе" есть грѣхъ, нарушеніе закона, неизмѣнно ведущее за собой и "естественное наказаніе". Любовь къ самому себѣ лежитъ, такимъ образомъ, въ основѣ человѣческой морали. Но, разумно понятая, эта любовь не есть себялюбіе, такъ какъ она включаетъ и любовь къ другимъ. "Зане человѣкъ по естеству желаетъ быть благополученъ, въ благополучію же нашему нужна намъ любовь и помощь другихъ", то поэтому и "должны мы любовь къ другимъ заимодательно изъявлять". По той же причинѣ, "желая благополучіе мое всегда пріумножить, а вѣдая, что ни отъ кого болѣе, какъ отъ Бога, получить могу,-- отъ любви разумной къ себѣ долженъ и заимодательно или предварительно Бога любить" {Разговоръ двухъ пріятелей, стр. 4--5, 15--27, 29,129,133--134. Walch. "Phil. Lex., s. vv. Eigenliebe, Gesetz der Natur, Güter des Menschen, Neigungen des GeBüths, Wille des Menschen, Liebe gegen andere, Liebe gegen Gott, Thier.}.
   Высшая цѣль или "истинное благополучіе", достигаемое съ помощью "разумнаго самолюбія", заключается въ полномъ равновѣсіи душевныхъ силъ, въ "спокойности души и совѣсти". Для достиженія этой цѣли "нужно человѣку прилежать, чтобъ умъ надъ волей властвовалъ", а для того, чтобъ доставить преобладаніе уму, надо развить его природныя силы наукой {Разговоръ, стр. 9, 14, 15, 65, 131; Walch., s. w. Seelenbeschaffenbeit, Vernunft, Judicium.}. Такимъ образомъ, е главная наука есть, чтобы человѣкъ могъ себя познать"; "знаніе себя" есть необходимое условіе "высшаго добра". Изъ этого основного принципа развивается затѣмъ цѣлая система "нужныхъ" для человѣка наукъ, обнимающая какъ "тѣлесное" (медицина, экономія), такъ "политическое" (законоученіе) и "душевное" (логика, богословіе) самопознаніе {Разговоръ, стр. 2--3, 5, 75--78; Walch. Erkenntniss sein selbst, Studieren.}.
   Какъ видимъ, общее міровоззрѣніе Татищева находится въ полнѣйшее гармоніи съ практическими задачами времени и съ прозаическимъ складомъ его натуры. По широтѣ основной идеи, это міровоззрѣніе должно было сдѣлать Татищева воспріимчивымъ ко всевозможнымъ родамъ знаній и сообщить, въ то же время, всѣмъ его занятіямъ характеръ непосредственное связи съ жизнью и дѣйствительностью. Если Татищевъ не всегда воспроизводить нападки своихъ иностранныхъ источниковъ на чистую ученость, на науку и знаніе, служащія сами себѣ цѣлью, то это только потому, что такого рода ученость гораздо менѣе ему извѣстна, чѣмъ европейскимъ защитникамъ реальныхъ знаній противъ средневѣковой формальной науки. Но достаточно прочесть въ Разговорѣ двухъ пріятелей нападки Татищева на преподаваніе "риторики, философіи и богословія" въ старой московской славяно-греко-латинской академіи, чтобъ увидѣть, что онъ вполнѣ раздѣляетъ и презрѣніе къ "пустымъ словамъ" этихъ "болѣе вралей, нежели реторовъ", къ "пустымъ и не всегда правильнымъ силлогизмамъ" ихъ формальной логики,-- и симпатіи къ "новой физикѣ" Декарта и Мальбранша, къ изученію естественнаго права по "книгамъ Гроціевымъ и Пуфендорфовымъ, которыя за лучшихъ во всей Европѣ почитаются" и вообще къ пріобрѣтенію реальныхъ знаній историческихъ, географическихъ, медицинскихъ и т. д. {Разговоръ, стр. 116--117. Cp. стр. 11 объ историкахъ, у которыхъ "память" преобладаетъ надъ "смысломъ".}.
   Всѣ отмѣченныя особенности своихъ воззрѣній Татищевъ перенесъ и въ область своихъ спеціальныхъ историческихъ изслѣдованій. Послѣ всего сказаннаго нѣтъ надобности прибавлять, что занятія русскою исторіей, прежде всего, не были для него спеціальностью, а необходимою составною частью его общаго міровоззрѣнія, сводившагося для него, какъ мы видѣли, къ "самопознанію". Но къ этому теоретическому побужденію съ 1719 года прибавилось и практическое, такъ какъ въ этомъ году Брюсъ убѣдилъ Татищева взять на себя составленіе русской географіи и исторіи, порученное ему Петромъ. "Хотя я, -- говоритъ Татищевъ, -- для скудости способныхъ къ тому наукъ и необходимо нужныхъ извѣстій осмѣлиться не находилъ себя въ состояніи", однако же, "ему яко командиру и благодѣтелю отказаться не могъ, оное въ 1719 году отъ него принялъ и мня, что географія гораздо легче, нежели исторія сочинить, тотчасъ по предписанному отъ него плану оную началъ" {Рукописное "предъизвѣщеніе" въ рк. Академіи наукъ. См. Сеитова: "Историко-критическія наслѣдованія о новгородскихъ лѣтописяхъ и о россійской исторія В. Н. Татищева" (Чтенія Общ. Ист. и Др. 1887 г., IV), стр. 209.}. Такое начало, конечно, всего болѣе соотвѣтствовало и практическимъ побужденіямъ Брюса, "примѣтившаго", по словамъ Татищева, "что за недостаткомъ обстоятельной россійской географія и ландкартъ... не малый государству вредъ приключался". Но, принявшись за разработку русской географіи, Татищевъ "въ самомъ началѣ увидѣлъ", что современной географіи нельзя составить безъ точныхъ (геодезическихъ) свѣдѣній, а для древней географіи необходимо знать древнюю исторію. Подготовительныя работы геодезистовъ, по представленію Брюса, и начались въ 1721 году въ томъ же году заведены были сношенія съ астрономами и картографами -- братьями Делилями. Для древней же географіи Татищевъ сталъ "за недостаткомъ на русскомъ языкѣ" необходимыхъ пособій собирать иностранныя книги и подъискивать переводчиковъ. Надо прибавить, что къ 1719 г. Татищевъ успѣлъ уже три раза побывать за границей и собралъ довольно значительную библіотеку. Но всѣ эти книги оказались мало пригодными для его цѣлей; историческіе и географическіе словари (Буддея, Бейля, Мартиньера и др.) были полны пробѣловъ и ошибокъ во всемъ, что касалось Россіи; книги снабжены недостаточными указателями, "и для того многаго сыскать не можно; а всѣ книги читать времени не достанетъ"; многія книги напечатаны на языкахъ недоступныхъ Татищеву, знавшему только нѣмецкій и польскій; переводы же на польскій и нѣмецкій часто неисправны; по содержанію свѣдѣнія часто заимствованы изъ русскихъ источниковъ. Послѣднее обстоятельство побудило уже Брюса обратиться къ русскимъ матеріаламъ, "искать русской древней именуемой Несторовой лѣтописи", которую Брюсъ и нашелъ въ библіотекѣ Петра и отдалъ Татищеву. Взявъ ее, разсказываетъ намъ самъ Татищевъ, я ее скоро списалъ и думалъ, что лучше ея и не надобно; но, будучи посланъ въ 1720 году въ Сибирь для устройства горныхъ заводовъ, "вскорѣ нашелъ другую того же Нестора лѣтопись", оказавшуюся несходной съ имѣвшимся у него спискомъ. Эта разница текстовъ заставила Татищева искать другихъ списковъ и заняться ихъ сличеніемъ. Такимъ образомъ, ощупью Татищевъ добрался до главной своей задачи -- составленія лѣтописнаго свода; занявшись ею, онъ, "оставя географію совсѣмъ, сталъ наиболѣе о собраніи исторіи прилѣжать",-- тѣмъ болѣе, что географическія работы перешли со второй половины 1720-хъ годовъ въ надежныя руки Делилей и Ив. Кирилова. Вмѣстѣ съ этой перемѣной цѣли начатаго труда, свой первый отдѣлъ -- сводъ иностранныхъ источниковъ, вслѣдствіе практическихъ затрудненій, указанныхъ выше, и вслѣдствіе недостатка переводчиковъ, Татищевъ рѣшилъ сократить; въ печатномъ изданіи этотъ отдѣлъ составляетъ двѣ части перваго тома Исторіи россійской. Центромъ тяжести сдѣлался, такимъ образомъ, сводъ русскихъ и, главнымъ образомъ, лѣтописныхъ источниковъ. При составленіи этого свода Татищевъ, опять-таки, руководился требованіями времени. Первоначально онъ хотѣлъ дать историческое сочиненіе: "зачалъ,-- по его словамъ,-- историческимъ порядкомъ, сводя изъ разныхъ лѣтъ къ одному дѣлу, и нарѣчіемъ такимъ, какъ нынѣ наиболѣе въ книгахъ употребляемо, сочинятъ". Но затѣмъ, "разсудя, что у насъ изъ древнихъ манускриптовъ... до днесь ни одинъ не напечатанъ", что всѣ списки лѣтописей разнятся одинъ отъ другого, что большая частъ ихъ находится въ частныхъ рукахъ, "часто изъ рукъ въ руки переходятъ и сыскать послѣ неудобно", такъ что "ни на который, кромѣ находящихся въ постоянной государственной книгохранительницѣ и въ монастыряхъ, сослаться нельзя", что, поэтому, мѣнять въ нихъ "нарѣчія и порядка" нельзя, не рискуя подорвать довѣрія въ точности пересказа,-- ни всѣмъ этимъ причинамъ Татищевъ "разсудилъ за лучшее писать тѣмъ порядкомъ и нарѣчіемъ, каковые въ древнихъ находятся, собирая изъ всѣхъ полнѣйшее и обстоятельнѣйшее въ порядокъ лѣтъ, какъ они написали, не перемѣняя, ни убавливая изъ нихъ ничего". Черезъ двадцать лѣтъ послѣ начала работы этотъ трудъ былъ законченъ; въ 1739 году Татищевъ привезъ свою рукопись въ Петербургъ и передалъ ее Академіи наукъ на храненіе {Исторія Татищевскаго труда разсказана имъ самимъ въ "Предъизвѣщеніи" къ Исторіи россійской и въ главѣ о географіи вообще и о русской (I, стр. 507--510). Для дополненій см. Новыя извѣстія о В. И. Татищевѣ (прил. къ VI т. Зоѣ. Наукъ) П. Пекарскаго, гдѣ напечатанъ, между прочимъ, каталогъ библіотеки Татищева. Списбкъ источниковъ Татищева составленъ г. Сениговымъ, изслѣдованія etc., стр. 170--193. Къ сожалѣнію, авторъ не пытается выдѣлить источники, непосредственно извѣстные самому Татищеву, отъ такихъ, ссылки на которые заимствованы имъ изъ сочиненій второй руки: такимъ образомъ, вся ученость Байера, изслѣдованія котораго переведены въ Исторіи россійской Стрыйковскаго и др., смѣшаны съ ученостью Татищева, хотя отдѣлять то и другое было весьма нетрудно. О первоначальной редакціи 1739 г. см. у г. Сенигова, стр. 207 и слѣд. О ходѣ географическихъ работъ послѣ Петра см. Свекске: "Матеріалы для исторіи составленія атласа Росс. имперіи 1745 г." (прил. съ IX т. Зап. Акад. Наукъ).}. Но и послѣ того онъ не переставалъ работать надъ своею "исторіей". Такъ, онъ внесъ въ нее новые источники, и въ томъ числѣ знаменитую Іоакимовскую лѣтопись. По, главное, не встрѣтивъ сочувствія къ своему труду въ Петербургской академіи и подвергшись въ столицѣ даже нареканіямъ за свое религіозное и политическое вольнодумство, Татищевъ сталъ склоняться къ мысли -- перевести свою исторію на иностранный языкъ и издать гдѣ-нибудь за границей; онъ даже пробовалъ завести переговоры объ этомъ съ лондонскимъ королевскимъ обществомъ. Для этой цѣли онъ рѣшился перередактировать весь текстъ "исторіи": замѣнить непонятныя выраженія болѣе вразумительными, внести поясненія темныхъ мѣстъ,-- словомъ, говоря его словами, "всю ее въ настоящее нарѣчіе преложить" и "отъ разныхъ русскихъ исторій, яко Степенныхъ, Хронографовъ, Миней и Прологовъ изъяснить". Надъ этою второю редакціей и надъ продолженіемъ "исторіи" Татищевъ продолжалъ работать до самой смерти, не успѣвъ, все-таки, довести свой трудъ до предположеннаго конца и успѣвъ снабдить "примѣчаніями" только часть изготовленнаго текста (до 1238 г.). Послѣ смерти Татищева подлинныя рукописи его труда, за исключеніемъ нѣсколькихъ черновиковъ, погибли при пожарѣ его села, Грибанова, и Исторія россійская была напечатана по спискамъ {На сношенія съ лонд. обществомъ указалъ, кажется, впервые Шлецеръ (Вестеръ, I, рмт--рмд). На связь новой редакціи съ мыслью о переводѣ Исторіи указано въ "Предъизвѣщеніи". Двѣ части перваго тома изданы Миллеромъ въ Москвѣ 1768 и 1769 гг. подъ заглавіемъ: Исторія Россійская съ самыхъ древнѣйшихъ временъ неусыпными трудами черезъ тридцать лѣтъ собранная и описанная покойнымъ тайнымъ совѣтникомъ и астраханскимъ губернаторомъ В. Н. Татищевымъ. Второй томъ изданъ въ 1773 г.; третій -- въ 1774 г. имъ же; всѣ три -- по списку, подаренному сыномъ Татищева Московскому университету, а два послѣднія -- еще и по другому, болѣе исправному. Сличеніе печатнаго текста съ рукописями, хранящимися въ Моск. архивѣ мин. иностр. дѣлъ, произведенное г. Сениговымъ (стр. 237--262) показало, что неисправности списковъ, по которымъ печаталась Исторія, не такъ значительны, какъ думали, и что Миллеръ сдѣлалъ изданіе вполнѣ добросовѣстно, вопреки мнѣнію предъждущихъ историковъ. Печатаніе четвертаго тома (съ 1237 года) Миллеръ задержалъ, по его словамъ, вслѣдствіе повышенія типографскихъ цѣнъ въ Спб. академической и московской университетской типографіяхъ. Въ 1783 г. Екатерина II разрѣшила напечатать этотъ томъ въ одной изъ частныхъ типографій въ Петербургѣ, на свой счетъ. Первые листы успѣлъ прокорректировать еще самъ Миллеръ, въ томъ же году умершій; но въ свѣтъ вышла книга только въ началѣ 1784 г. (Пекарскій, стр. 49--53, 64--66). Наконецъ, пятый томъ (съ 1462 года) былъ найденъ въ 1833 г. Погодинымъ въ числѣ его собственныхъ рукописей я изданъ Обществомъ исторіи и древностей россійскихъ въ 1848 г. Какъ видно изъ текста итого тома, Татищевъ привелъ въ порядокъ свой матеріалъ до времени смерти Василія III; далѣе заготовленъ былъ, но не проредактированъ окончательно матеріалъ для царствованія Ивана Грознаго до 1558 года; остальныя 26 лѣтъ этого царствованія Татищевъ предполагалъ изложить по хранившемуся въ его библіотекѣ Житію царя Іоанна II, которое онъ приписывалъ митр. Макарію; повидимому, этотъ самый экземпляръ, размѣченный редакторскими помѣтками, попалъ потомъ въ число рукописей Румянцевскаго музея (Востоковъ, Опис., 362 стр.). Для времени Ѳедора Ивановича онъ помѣстилъ житіе Ѳедора, написанное патр. Іовомъ (напечатано въ V т. Исторіи). Наконецъ, и для дальнѣйшаго времени смуты и XVII в. встрѣчаемъ въ его библіотекѣ историческіе матеріалы (Пекарскій, стр. 58--60). Впрочемъ, дальше 1613 г. Татищевъ не думалъ идти, оставляя послѣдующее время "инымъ для сочиненія" (Предъизвѣщеніе, XXII). Изложеніе Исторіи россійской сдѣлано С. М. Соловьевымъ (Арх. ист.-юр. свѣд., стр. 17--35).}.
   Къ оцѣнкѣ научныхъ пріемовъ Татищева въ его "исторіи" намъ еще предстоитъ вернуться; теперь прибавимъ только, что, возникшая изъ жизненныхъ потребностей, эта исторія не составляла для автора главной жизненной задачи; ей онъ могъ посвятить только время свободное, отъ служебныхъ обязанностей; при частыхъ перемѣнахъ мѣста службы и рода служебной дѣятельности, такого времени у него оставалось, навѣрное, немного. Только что получивъ упомянутое выше порученіе "сочинять обстоятельную россійскую географію съ ландкартами", Татищевъ былъ отправленъ на Уралъ и о собираніи географическихъ свѣдѣній, по его собственнымъ словамъ, "болѣе не мыслилъ". Съ 1720 по начало 1722 г. онъ дѣятельно занимался устройствомъ уральскихъ горвыхъ заводовъ, половину 1722 г. потерялъ въ разъѣздахъ (въ Москву, Петербургъ и обратно на Уралъ), оправдываясь отъ обвиненій заводчика Демидова, затѣмъ до конца 1723 г. онъ опять объѣзжаетъ заводы, устраиваетъ школы, производить слѣдствіе о безпорядкахъ, ведетъ дѣловую переписку и т. д. Въ концѣ 172И г. онъ уже опятъ ѣдетъ въ Петербургъ и поступаетъ въ Сибирскій бергъ-амтъ. Вѣроятно, это было сравнительно удобное время для работы. Въ это время (1724 г.), по понужденію Петра, напомнившаго Татищеву о его проектахъ относительно русскаго "землемѣрія", Татищевъ, дѣйствительно, снова принимается за собираніе книгъ ("особенно до географіи принадлежащихъ исторій") и подыскиваніе переводчиковъ. Съ декабря 1724 по апрѣль 1726 г. мы видимъ Татищева въ Швеціи, исполняющимъ деликатное дипломатическое порученіе. Здѣсь онъ успѣваетъ завести знакомство со шведскими учеными, заказываетъ секретарю "коллегіи древностей" Біорнеру выборку изъ скандинавскихъ источниковъ и усвоиваетъ его ученое мнѣніе о приходѣ руссовъ въ Новгородъ изъ Финляндіи. Съ 1727 по 1734 г. Татищевъ -- членъ монетной конторы. Можно было бы думать, что его ученая работа сильно подвинулась за эти годы, но онъ самъ сообщаетъ намъ, что за все это время, оставивъ послѣ смерти Петра занятія географіей, онъ и для составленія исторіи "времени не имѣлъ", такъ что, за исключеніемъ покупки книгъ и знакомствъ съ учеными въ Швеціи, "все сіе время какъ географія, такъ и исторія лежали туне". Съ весны 1734 г. Татищева опять назначаютъ главнымъ начальникомъ заводовъ въ Перми и Сибири и опять начинаются для него постоянные разъѣзды и административныя хлопоты. Однако же, здѣсь онъ находитъ время "паки приняться за начатый трудъ", и о быстромъ ходѣ работы свидѣтельствуютъ, помимо разсылки вопросныхъ бланковъ и геодезистовъ по городамъ и провинціямъ Сибирской губерніи,-- "нѣсколько главъ" сибирской географіи, посланныя въ академію въ 1736 г. и лично доставленныя туда же въ 1739 г. ландкарты Сибири и первая редакція Россійской исторіи. Надо прибавить, что съ 1737 г. Татищевъ изъ Екатеринбурга и съ Урала былъ назначенъ на только что устраивавшуюся тогда военную окраину, въ непостроенный еще Оренбургъ, въ тылу котораго продолжали волноваться башкиры, а впереди котораго приходилось возиться съ покорившимися на половину киргизами и калмыками, дѣйствуя на нихъ поперемѣнно то "лаской", то "жесточью", какъ выражались наши администраторы XVII вѣка. Въ 1739 г. Татищевъ является въ Петербургъ съ объясненіями по поводу своей дипломатіи и съ рукописью своей исторіи въ первоначальной редакціи. Вмѣсто наградъ, на него сыплются жалобы и обвиненія, не совсѣмъ неосновательныя; его отставляютъ отъ службы, лишаютъ чиновъ, сажаютъ даже въ крѣпость. Этимъ неожиданныхъ гоненіемъ Татищевъ былъ обязанъ личному нерасположенію къ нему Бирона; вскорѣ послѣ паденія Бирона правительство такъ же быстро, даже не исполнивъ надъ Татищевымъ судебнаго приговора, возвращаетъ ему прежнее положеніе и немедленно посылаетъ его въ Царицынъ успокоивать калмыковъ. Съ осени 1741 г. Татищевъ вступаетъ въ управленіе Астраханскою губерніей и остается тамъ, погруженный въ хлопоты по внутренней администраціи и по сношеніямъ съ инородцами, до 1745 г.; продолжая здѣсь работы надъ исторіей, онъ не забываетъ слѣдить и за съемками и составленіемъ ландкартъ. Въ 1745 г., по новымъ жалобамъ, Татищевъ былъ опять отставленъ и посланъ, для излѣченія болѣзни, въ деревню, гдѣ и прожилъ послѣднія 5 лѣтъ своей жизни. За это время, оставивъ всѣ другія занятія, онъ отдался исключительно исторіи {Біографическія свѣдѣнія о Татищевѣ см. у Н. А. Попова: "Татищевъ и его время", М., 1861 г., и К. Н. Бестужева-Рюмина: "Біографіи и характеристики". Спб., 1882. О службѣ въ Оренбургѣ см. также В. Н. Витевскаго: "И. И. Неплюевъ и Оренб. край до 1758 г.". Казань, вып. 1--3, 1889--91 г.}. Припоминая весь этотъ послужной списокъ перваго русскаго историка, мы видимъ, что изъ тѣхъ "тридцати лѣтъ", въ теченіе которыхъ, согласно заглавію Миллера, составлялась Исторія россійская, надо сдѣлать значительные вычеты. Татищевъ не имѣлъ бы времени сдѣлаться спеціальнымъ ученымъ по русской исторіи, если бы даже и имѣлъ для этого надлежащую предварительную подготовку. За то, въ его историческихъ работахъ, какъ мы не разъ замѣчали, нельзя не цѣнить одного: жизненнаго отношенія къ вопросамъ науки и связанной съ этимъ широты ученаго кругозора. Неподготовленный ни въ какому спеціальному отдѣлу, Татищевъ тѣмъ свободнѣе схватываетъ цѣлое и всюду вноситъ въ объясненія прошлаго свой личный жизненный опытъ: какой-нибудь хорошо знакомый ему обычай судейской практики или свѣжее воспоминаніе о нравахъ того XVII вѣка, концу котораго принадлежитъ его дѣтство и юношество, даютъ ему возможность понять жизненный смыслъ нашего московскаго законодательства; личное знакомство съ инородцами уясняетъ ему, какъ увидимъ, нашу древнюю этнографію, а въ ихъ живомъ языкѣ онъ ищетъ объясненія древнихъ именъ и географическихъ названій. Эта-то связь настоящаго съ прошлымъ объясняетъ намъ, почему самыя тяжелыя занятія по службѣ не только не отвлекаютъ Татищева отъ его основной задачи, но, напротивъ, расширяютъ и углубляютъ пониманіе имъ этой задачи. Здѣсь, конечно, надо искать и секрета того равномѣрнаго вниманія и одинаковаго усердія, съ какими Татищевъ хлопочетъ и о собираніи русскихъ лѣтописей, и о выборкѣ изъ сѣверныхъ писателей, и о переводѣ изъ классиковъ всего, относящагося къ Россіи, и объ учрежденіи училища восточныхъ языковъ для подготовки къ занятіямъ русской исторіей, и о геодезическихъ съемкахъ для географическаго атласа: все это одинаково необходимо, потому что все это одинаково служитъ для объясненія единаго жизненнаго итога, въ которомъ сливаются географія и этнографія, прошлое и настоящее.
   Какъ Татищевъ весь вылился въ своемъ трудѣ, такъ, наоборотъ, Ломоносова въ его Древней россійской исторіи мы вовсе не узнаемъ. Другое время -- другіе люди, или точнѣе и прежніе люди должны служить для новаго употребленія. Петровскій типъ просвѣщеннаго человѣка, дѣльца и практика, былъ слишкомъ тяжелъ и грубъ для времени Елизаветы. Императрица и ея окружающіе были, правда, не менѣе, если только не болѣе далеки отъ цивилизующаго вліянія западной школы и литературы; но они съ охотой перенимали красивыя декораціи западной культуры и усвоивали себѣ европейскія увеселенія. Веселиться во время Петра -- значило напиться до безчувствія въ наполненной табачнымъ дымомъ комнатѣ; веселиться во время Елизаветы -- значило, подъ опасеніемъ денежнаго штрафа, присутствовать на придворномъ спектаклѣ. Вино и табакъ уступили мѣсто картамъ и театру, баламъ и маскарадамъ. Дворъ Елизаветы представлялъ одно изъ тѣхъ неуклюжихъ и неудачныхъ подражаній версальскому, какими полна была Европа въ срединѣ XVIII вѣка. Дворецъ въ стилѣ поздняго ренессанса, со штукатурными подражаніями мрамору, при дворцѣ паркъ, въ паркѣ пруды и фонтаны, "люстгаузы", декоративно-аляповатые Аполлоны и Венеры, во дворцѣ неумолкаемый праздникъ съ замысловатыми эмблематическими и миѳологическими затѣями,-- все это было обязательно для послѣдняго владѣтельнаго князька Германской имперіи. При этомъ придворномъ праздникѣ полагался по штату и литераторъ, какъ необходимая аксессуарная принадлежность придворнаго торжества. Литератору заказывали на этотъ случай оду или трагедію въ придворно-классическомъ вкусѣ; трагедія вызывала скуку, ода была непонятна; за то все было въ порядкѣ, какъ полагалось по новому чину оффиціальнаго веселья.
   Въ этотъ обязательный обиходъ придворно-классической цивилизаціи входила по необходимости и русская исторія, и ввести ее въ эту сферу было оффиціально приказано тому же придворному литератору. Ломоносовъ долженъ былъ писать русскую исторію, какъ онъ написалъ Тамиру и Селима. Конечно, къ исполненію этого заказа онъ не былъ вовсе подготовленъ; конечно, эта работа отвлекала его отъ его любимыхъ занятій. Но не въ подготовкѣ было и дѣло; дѣло было въ томъ, чтобы "видѣть россійскую исторію, его штилемъ написанную". Другими словами, Ломоносовъ долженъ былъ сдѣлать русскую исторію достойною вниманія высшаго общества; для этого нужно было только украсить старую матерію новыми пріемами изложенія, пріодѣть русскую исторію въ приличный времени ложноклассическій костюмъ. "Посему всякъ, кто увидитъ въ россійскихъ преданіяхъ равныя дѣла и героевъ, греческимъ и римскимъ подобныхъ, унижать насъ предъ оными причины имѣть не будетъ; но только вину полагать долженъ на бывшій нашъ недостатокъ въ искусствѣ, каковыми греческіе и латинскіе писатели своихъ героевъ въ полной славѣ предали вѣчности". Такимъ образомъ, на искусство, на языкъ обращено преимущественное вниманіе въ Древней россійской, первая (и единственная) часть которой вышла въ 1766 году, уже по смерти автора {Ходъ составленія "исторіи" виденъ изъ собственныхъ отчетовъ Ломоносова (Пекарскій: "Ист. акад. наукъ", II). Въ 1751 г. онъ читалъ книги для собранія матерій къ сочиненію россійской исторіи: Нестора, законы Ярославли, большой лѣтописецъ, Татищева первый томъ, Кромера, Вейселя, Гелмольда, Арнольда и другія, изъ которыхъ брать нужныя ексцепты, или выписки и примѣчанія, всѣхъ числомъ 653 статьи на 15 листахъ" (стр. 466). Въ 1752 г. "для собранія матеріаловъ въ россійской исторіи читалъ Кранца, Преторія, Мураторія, Іорнанда, Прокопія, Павла Дьякона, Зонара, Ѳеофана исповѣдника и Леона грамматика и иныхъ эксцептовъ нужныхъ на трехъ листахъ въ 161 статьѣ (стр. 488). Въ 1753 г. 1) "Записки изъ упомянутыхъ прежде авторовъ приводилъ подъ статьи числами". 2) "Читалъ россійскіе академическіе лѣтописцы безъ записокъ, чтобы общее понятіе имѣть пространно о дѣяніяхъ россійскихъ" (стр. 508). Въ 1754 г. "сочиненъ опытъ исторіи словенскаго народа до Рюрика; дедикація, вступленіе,-- глава I, О старобытныхъ жителяхъ въ Россіи; глава II, О величествѣ и поколѣніяхъ россійскаго народа; глава III, О древности словенскаго народа, всего 8 листовъ" (стр. 543). Въ 1755 г. "сдѣланъ опытъ описаніямъ владѣнія первыхъ великихъ князей россійскихъ, Рюрика, Олега, Игоря. Въ томъ же году составлено похвальное слово Петру* (стр. 569). Въ 1756 г. "собранные мною въ нынѣшнемъ году россійскіе историческіе манускрипты для моей библіотеки, пятнадцать книгъ, сличалъ между собою для наблюденія сходствъ въ дѣяніяхъ россійскихъ" (стр. 591). Въ 1757 г. Ломоносовъ дѣлалъ для Вольтера экстракты о самозванцахъ, царствованіяхъ Михаила, Алексѣя и Ѳедора и о стрѣлецкихъ бунтахъ (стр. 618). Съ сентября 1758 г. началось печатаніе Исторіи, но къ 1763 г. было напечатано только три листа. Съ 1763 г. печатаніе пошло скорѣе, и Ломоносовъ обѣщалъ въ первомъ томѣ помѣстить событія до Ивана Ш; но представленная имъ рукопись кончалась смертью Ярослава Мудраго. Послѣ донесенія фактора академической типографіи (черезъ полтора года по смерти Л.), что оригинала болѣе не имѣется, напечатанная часть (до 1054 г.) была выпущена въ продажу (стр. 642, 791--792). Какъ видно изъ этихъ свѣдѣній, подготовка и печатаніе Исторіи шли крайне медленно.}. Весь почти разсказъ идетъ кадансированною прозой. "Уже съ восхожденіемъ зари городъ отворяется; выходятъ съ отмѣнною бодростью и скоростью за благонадежнымъ своимъ предводителемъ и государемъ полки россійскіе безъ остатку полыми вездѣ къ непріятелю воротами, которыя по Святославлю повелѣнію за ними затворены" и т. д. Или: "уже его (Владиміра) обращенное сердце жаждетъ какъ елень на водные источники святаго крещенія; однако, помня свое и предковъ въ военномъ мужествѣ преимущество надъ греками, желаніе свое унамѣрился прикрыть важнымъ предпріятіемъ: дабы греческіе цари и греки не стали величаться ради россійской уклонности въ прошеніи крещенія". Не слышатся ли уже въ этой размѣренной прозѣ знаменитые дактили Карамзина?
   Впрочемъ, до Карамзина у Ломоносова оказались и другіе послѣдователи, пошедшіе гораздо дальше его самого по пути литературной разработки исторія: Эминъ и Елагинъ. Эминъ, полякъ-католикъ, принявшій въ Турціи магометанство, а въ Россіи православіе, ровесникъ Болтина (р. 1735 г.), исколесившій всю Европу и явившійся въ 1761 г. въ Петербургъ, на службу въ сухопутный шляхетскій корпусъ (потомъ онъ служилъ переводчикомъ въ коллегіи иностранныхъ дѣлъ),-- въ 1767--9 гг. успѣлъ уже сочинить и напечатать свою Россійскую исторію. Въ исторіи онъ остается авантюристомъ смѣлымъ и беззастѣнчивымъ, ссылается на несуществующіе источники и развязно бранитъ не только такихъ изслѣдователей, какъ Байеръ, но даже и самого Нестора {Біографическія свѣдѣнія объ Эминѣ см. въ Словарѣ митр. Евгенія, I, стр. 214--225, и у Старчевскаго: "Очеркъ исторической дѣятельности въ Россіи до Карамзина", стр. 178--188. Сочиненіе доведено до 1213 года и издано академіей наукъ въ 3-хъ томахъ (1767--1769) подъ длиннымъ заглавіемъ: Россійская исторія жизни всѣхъ древнихъ отъ самаго начала Россіи государей, всѣ великія и вѣчной достойныя памяти императора Петра Великаго дѣйствія, его наслѣдницъ и наслѣдниковъ ему послѣдованія и описаніе въ сѣверѣ златою вѣка во время царствованія Екатерины Великой въ себѣ заключающая.}. По образцу древнихъ, Эминъ влагаетъ въ уста своихъ героевъ цѣлыя рѣчи, о чемъ и предупреждаетъ читателя: "Долженъ я всѣхъ увѣдомить,-- говоритъ онъ,-- что многія рѣчи, которыя въ сей исторіи разныя говорятъ лица, выдуманы, наприм., рѣчь, которую говоритъ Гостомыслъ мятущемуся народу... Но если Гостомыслъ оной не говорилъ, то по малой мѣрѣ долженъ былъ говорить что-нибудь тому подобное, чтобы взволновавшійся, гордый и ничего не разсуждающій народъ могъ усмирить... Можетъ статься, Гостомыслова рѣчь была важнѣе и гораздо трогательнѣе той, которая въ сей книгѣ изображена; но я, соображаясь съ тогдашнимъ временемъ, въ которое краснорѣчія или, лучше сказать, протяженнаго и пухлаго стиля не знали, старался говоритъ языкомъ каждаго человѣка состоянію сроднымъ". Эминъ полагаетъ даже, что именно эта манера изложенія "необходимо нужна для того, чтобы можно было исторію различитъ отъ сказки", ибо ея "свойство состоитъ въ томъ, дабы не только человѣческое любопытство увѣдомлять о прошедшихъ дѣлахъ, но и важностью рѣчей и разными полезными разсужденіями научатъ тѣхъ, кои довольнаго просвѣщенія не имѣютъ". Точно такихъ же взглядовъ на исторію, какъ на художественное произведеніе, цѣлью котораго должно быть назиданіе, держится другой представитель того же направленія, Елагинъ, екатерининскій вельможа и масонъ, авторъ Опыта любопытнаго и политическаго о государствѣ россійскаго повѣствованія {"Опытъ" составленъ въ 1789 г., но напечатанъ только въ 1803 г., послѣ смерти автора (ум. 1796). См. у митр. Евгенія I, стр. 211--214, и Старчевскаго, стр. 190--194 (Старчевскій повторяетъ, впрочемъ, свѣдѣнія Евгенія и объ Эмилѣ, и о Елагинѣ).}. Елагинъ посвящаетъ свой трудъ "премудрости" и старается "украшать сочиненіе свое подражаніемъ" древнимъ образцамъ. "Пухлый стиль" въ его разсказѣ продолжаетъ прогрессировать. Чтобы наглядно показать, до чего довело это употребленіе литературныхъ пріемовъ Ломоносова и его послѣдователей, приведемъ нѣсколько примѣровъ. Извѣстенъ разсказъ лѣтописи о мести Ольги древлянамъ, которыхъ она предварительно напоила до-пьяна, а потомъ велѣла избить. "Лко упишася деревляне,-- говорится въ лѣтописи,-- повелѣ (Ольга) отрокамъ своимъ идти на ни, а сама отьиде кромѣ и повелѣ дружинѣ своей сѣчи деревляне". Теперь посмотримъ, что дѣлаютъ изъ этой фразы лѣтописи Ломоносовъ и Эминъ:
   Ломоносовъ. Веселящимся и даже до отягощенія упившимся древлянамъ казалось, что уже въ Кіевѣ повелѣваютъ всѣмъ странамъ россійскимъ; и въ буйствѣ поносили Игоря передъ супругой его всякими хульными словами. Внезапно избранные проводники Ольгины, но данному знаку, съ обнаженнымъ оружіемъ ударили на пьяныхъ; надежду и наглость ихъ пресѣкли смертью...
   Эминъ. Яко разъяренные львы, которые, долгое время не имѣя пищи, нашедъ какого-либо звѣря, въ малыя онаго терзаютъ частицы; такъ кіевцы, долгое время слушая древлянъ, поносящихъ бывшиго ихъ государя имя и за то отмстить времени ожидая, съ чрезмѣрною на нихъ бросились яростію и въ мельчайшія мечами своими ихъ разсѣкали частицы. Ольга, паки взошедъ на могилу своего супруга, прослезясь, сіи молвила слова: "прійми, любезный супругъ, сію жертву и не думай, что она послѣдняя. Сколько силъ моихъ будетъ, стараться не премину о конечномъ убійцевъ твоихъ разореній".
   Или возьмемъ другой примѣръ, не менѣе яркій:
   Ломоносовъ. Для вящшаго ободренія своихъ войскъ (Ольга) пріемлетъ въ участіе сына своего Святослава, младостію и бодростію процвѣтающаго... и какъ обоихъ сторонъ полки сошлись къ сраженію, Святославъ кинулъ копье въ непріятеля и пробилъ тѣмъ коня сквозь уши... Великаго стремленія войскъ Ольгиныхъ и Святославлихъ не стерпѣвъ, древляне устремились въ бѣгство; оставшіеся отъ посѣченія меча россійскаго въ городахъ своихъ затворились.
   Елагинъ. Святославъ, подобно юному льву, первое стадо овецъ гонящему, летаетъ по рядамъ вражіимъ и лютая смерть предъ пѣнящимся въ ярости конемъ его паритъ. Все падаетъ отъ мышцъ его размоловъ. Кони и всадники супостатъ пораженныхъ бугристый творятъ 80 нимъ помостъ; а противостоящихъ ему ни броня, ни отважность, ни самый бѣгъ отъ смертоносныхъ его ударовъ не спасаютъ... (Непріятели бѣгутъ); одни тѣснятся во врата и затворяются въ стѣнахъ, другіе остаются за рвомъ и въ жертву смерти на бранномъ предаются полѣ; а прочіе всѣ разными путями въ разные грады свои удаляются.
   А въ лѣтописи вся эта сцена изъ Иліады описана въ коротенькой фразѣ, въ которой говорится, что копье, брошенное ребенкомъ Святославомъ, скользнуло между ушей лошади и ударило ей въ ноги: "снемшемася обѣма полкома на скупь, суну копьемъ Святославъ на деревляны, и копье летѣ сквозѣ (между) уши коневи и удари въ ноги коневи, бѣ бо дѣтескъ... И побѣдита деревляны, деревляне же побѣгоша и затворишася въ градѣхъ своихъ".
   Реторическое направленіе, какъ назвалъ его С. М. Соловьевъ, явилось въ нашей исторіографіи результатомъ приложенія къ области исторіи ложно-классическихъ теорій; въ этомъ смыслѣ оно было типичнымъ продуктомъ времени Елизаветы. При Екатеринѣ II это направленіе уже отживало свой вѣкъ; не только Елагинъ, но и Эминъ (ум. 1770) уже не характеризуютъ господствующаго настроенія современной имъ исторіографіи. Чтобы найти главное теченіе исторической мысли временъ Екатерины II, мы должны обратиться къ сочиненіямъ Болтина и Щербатова.
   Ее времени Екатерины II назрѣваетъ новая метаморфоза русскаго литературнаго типа. Литераторъ-ремесленникъ, поставщикъ придворныхъ издѣлій, замѣняется литераторомъ-любителемъ. Эта перемѣна сопровождается измѣненіемъ въ самомъ составѣ модной литературы. За ложно-классическою литературой придворнаго версальскаго быта эпохи Людовика XIV проникаетъ въ Россію политическая и философская просвѣтительная литература парижскихъ салоновъ -- эпохи Людовика XV. Академическія разсужденія о литературномъ слогѣ уступаютъ мѣсто жгучимъ вопросамъ религіи, философіи и политики; апостолы европейскаго отрицанія, научнаго, религіознаго И политическаго, становятся и у насъ законодателями общественнаго мнѣнія. Можно даже прослѣдить въ настроеніи этого общественнаго мнѣнія у насъ то же самое crescendo, которое съ такимъ неподражаемымъ искусствомъ отмѣтилъ Тэнъ относительно интеллигентнаго общества до-революціонной Франціи. И у насъ Монтескье и Вольтеръ смѣняются Руссо и Гельвеціемъ; И у насъ отрицаніе изъ легкаго аристократическаго скептицизма переходить мало-по-малу въ страстную революціонную проповѣдь. По для нашихъ цѣлей намъ нѣтъ надобности слѣдить за крайними демократическими и матеріалистическими увлеченіями новымъ міровоззрѣніемъ. Оба наши русскіе историка времени Екатерины, достигшіе тридцатилѣтняго возраста уже въ первые годы ея царствованія, не подвергались опасности сдѣлаться ни якобинцами, ни атеистами. Извѣстно, что даже поколѣніе болѣе молодое, чѣмъ они, пережило увлеченіе Гельвеціемъ, только какъ тяжкую болѣзнь, и спѣшило успокоить встревоженную совѣсть раскаяніемъ и переходомъ отъ невѣрія и кощунства къ "доказательствамъ бытія Божія" и "разсужденіямъ о злоупотребленіи разума новыми писателями" {Подъ первымъ заглавіемъ фонъ-Визинъ перевелъ отрывки изъ книги Кларка, раскаявшись въ своихъ атеистическихъ увлеченіяхъ; составленіемъ же "разсужденій" Лопухинъ, впослѣдствіи масонъ, хотѣлъ загладить свой грѣхъ,-- переводъ заключенія (code de la nature) изъ книги Гольбаха Système de la Nature,-- переводъ, надо прибавить, немедленно сожженный авторомъ (Его записки въ Чтен. Общ. Ист. и 1860 г., II, стр. 14). Даже крайніе радикалы Екатерининскаго времени, Ушаковъ я Радищевъ, не рѣшались согласиться съ французскими матеріалистами и сенсуалистами: Ушаковъ (Письма о разумѣ) полемизируетъ противъ Гельвеція; Радищевъ въ разныхъ мѣстахъ своихъ сочиненій высказываетъ противурѣчивыя мнѣнія по вопросу о безсмертіи души и колеблется между деизмомъ и критицизмомъ съ одной стороны и французскими философами съ другой (т. I, стр. 198; т. II: о человѣкѣ, его смертности и безсмертіи, особенно стр. 149, 158, 166, 169, и т. III, стр. 44,46, 47; т. IV, стр. 14).}. Однако же, вліянію болѣе умѣренныхъ писателей просвѣтительной литературы Щербатовъ и Болтинъ подверглись въ весьма значительной степени. Читая сочиненія Щербатова, мы на каждомъ шагу наталкиваемся на слѣды этихъ вліяній и на болѣе или менѣе близкія заимствованія. Въ Разныхъ разсужденіяхъ о правленіи онъ полными руками черпаетъ изъ Духа, въ Размышленіяхъ о смертной казни -- одна изъ любимыхъ темъ просвѣтительной литературы,-- полемизируетъ съ Беккаріа, въ Размышленіяхъ о смертномъ часѣ онъ становится, хотя условно, на точку зрѣнія человѣка, отрицающаго безсмертіе и признающаго, что, умирая, мы "изъ бытія въ небытіе переходимъ"; еще въ одномъ сочиненіи признаетъ, что согласно "всѣмъ естественнымъ и народнымъ правамъ", по прекращеніи династіи "народъ вступаетъ въ первобытныя свои права" и т. д. Связь Болтина съ французскою литературой указывается постоянно имъ самимъ въ его цитатахъ {Названныя сочиненія Щербатова, см. въ Чтеніяхъ Общ. Ист. и Др. 1860 г., т. I. Цитаты Болтина собраны въ Исторіи россійской академіи г. Сухомлинова, т. V, стр. 135--164. Весьма значительную часть ихъ Болтинъ взялъ изъ словаря Бейля, не всегда указывая на этотъ источникъ; но, ея вычетомъ всѣхъ сколько-нибудь сомнительныхъ случаевъ, несомнѣнно прямое и близкое знакомство съ самимъ словаремъ Бейля (который Болтинъ даже переводилъ), съ Руссо, Монтескьё, Вольтеромъ (особенно Essai sur les moeurs), съ Рейналемъ и Мерсье.}.
   Въ содержаніи усвоенныхъ воззрѣній обоихъ историковъ можно найти много общаго; но, несмотря на все это общее, между взглядами обоихъ существуетъ коренное и глубокое различіе. По отношенію въ тогдашней русской жизни и образованности это различіе можно было бы характеризовать какъ противу по ложность двухъ общественныхъ типовъ: "вольтеріанца" и "стародума". Для современниковъ, опасавшихся, какъ бы "новое просвѣщеніе" не повело въ "поврежденію нравовъ",-- выборъ между этими типами сводился къ рѣшенію спора о томъ, что лучше: развитой умъ или добрая нравственность? Съ этой точки зрѣнія, конечно, и Щербатовъ, и Болтинъ одинаково были "стародумами". Авторъ знаменитаго памфлета О поврежденіи нравовъ въ Россіи точно также требовалъ для Россіи "нравственнаго просвѣщенія" {Статья Щербатова подъ заглавіемъ: Статистика въ разсужденіи Россіи. Чтенія Общ. Ист. и Др. 1859 г., т. III, стр. 95. Сочиненіе О поврежденіи нравовъ напечатано въ Русской Старинѣ 1870 г., т. II и III.}, какъ и его глубокомысленный противникъ. Но этическою стороной дѣла, противуположеніемъ ума и сердца не исчерпывалось различіе между нашими вольтеріанцами и стародумами. Различіе было и шире и глубже; оно сводилось къ различію двухъ міровоззрѣній, одинаково заимствованныхъ изъ французскаго источника. Вѣкъ раціонализма, вѣкъ фанатической вѣры въ могущество разума, въ возможность пересоздать человѣческій родъ путемъ правильнаго воспитанія и хорошихъ законовъ,-- этотъ вѣкъ создалъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, и основы современной науки, старался свести самыя различныя области знанія къ единому принципу механическаго міровоззрѣнія. Но раціонализмъ исходилъ изъ сознанія свободы, тогда какъ научное міровоззрѣніе всюду проводило принципъ обусловленности, закономѣрности. Союзниками эти два міровоззрѣнія, научное и раціоналистическое, могли чувствовать себя только потому что -- и только до тѣхъ поръ, пока -- продолжалась ихъ совмѣстная борьба противъ преданія и внѣшняго авторитета. При иныхъ условіяхъ они должны были оказаться непримиримыми противниками.
   Въ приложеніи къ исторіи раціоналистическая точка зрѣнія есть по преимуществу индивидуалистическая. Личность, болѣе или менѣе свободная, является съ этой точки зрѣнія творцомъ исторіи. Ходъ событій объясняется, какъ результатъ сознательной дѣятельности личности,-- изъ игры страстей, изъ политическихъ и иныхъ разсчетовъ, изъ силы, хитрости, обмана,-- словомъ, изъ дѣйствія личной воли на волю массы, съ одной стороны, и изъ подчиненія этой массовой воли, -- по глупости, по суевѣрію и инымъ мотивамъ,-- съ другой стороны. Въ подборѣ такого рода объясненій и заключается прагматизмъ историка. Цѣль прагматическаго разсказа считается достигнутою, если историческое событіе сведено къ дѣйствію личной воли и если это дѣйствіе объяснено изъ обычнаго механизма человѣческой души. Прагматизмъ сводить, такимъ образомъ, историческое объясненіе къ психологической мотивировкѣ. Спеціальную особенность прагматизма XVIII вѣка составляетъ то обстоятельство, что для психологической мотивировки берутся преимущественно своекорыстныя побужденія человѣческой натуры и что эти побужденія приписываются одинаково всѣмъ временамъ и народамъ, такъ что объясненіе выходитъ совершенно лишеннымъ мѣстнаго колорита и исторической перспективы. Всѣ указанныя черты раціоналистическаго прагматизма XVIII в. мы встрѣчаемъ въ изложеніи Щербатова. "Хотя, конечно, должность всякаго государя есть -- наиболѣе всего пользу и спокойствіе своихъ народовъ наблюдать; но, къ несчастію рода человѣческаго, исторія свѣта намъ часто показываетъ, что благо государства былъ только видъ, прямая же причина дѣяній -- или славолюбіе, или собственное какое пристрастіе государей". Такъ формулируетъ Щербатовъ одно изъ общихъ положеній своей исторической теоріи. А вотъ примѣръ примѣненія этой теоріи къ отдѣльнымъ фактамъ. По извѣстному разсказу лѣтописи, императоръ византійскій сватается за семидесятилѣтнюю Ольгу. Позднѣйшій историкъ-критикъ, усомнившись въ этомъ фактѣ, будетъ опровергать его или на основаніи внутренней невѣроятности,-- какъ фактъ, не соотвѣтствующій ни положенію дѣйствующихъ лицъ, ни ихъ возрасту,-- или на основаніи сопоставленія съ противорѣчивыми фактами византійской исторіи (императоръ былъ уже женатъ). Для историка-прагматика сомнѣнія въ фактѣ не существуетъ; является только затрудненіе въ подборѣ психологической мотивировки. "Мню, что всего болѣе воспламенилось сердце императора, -- такъ выходитъ изъ затрудненія Щербатовъ, -- тѣмъ, что, взявъ ее себѣ въ жену, мнилъ наслѣдствомъ и всю пространную Россію имѣть или, по крайней мѣрѣ, заключить союзъ и дружбу съ сыномъ Ольги, Святославомъ. Политическіе виды, конечно, могутъ и престарѣлому лицу красоту придать, которыхъ не разумѣя, мню, тогдашніе писатели къ красотѣ Ольгиной приписали то, что единственно политика императора греческаго была". Приведемъ другой примѣръ, прагматическое объясненіе болѣе крупнаго историческаго явленія -- покоренія Руси монголами. Причину этого явленія Щербатовъ находитъ въ "духѣ неумѣренной набожности". Оно произошло потому, что наши предки "переставали имѣть попеченіе о томъ, что мірскимъ и тлѣннымъ называли, но единственно стремились къ вѣчной жизни, якобы и самое защищеніе себя было противуборство воли Господней, и якобы защищеніе отечества не должность была христіанскаго закона. Монахи же и духовный полъ сіи мысли паче утверждали, и, вкрадшись въ мірское правленіе.... твердость и великодушіе отовсюду прогнали, а на мѣсто того духъ монашескій вселился. Разсмотри сія причины, неудивительно есть, что татары толь легко могли Россію покорить".
   Совсѣмъ на другихъ основныхъ мысляхъ строится историческое міровоззрѣніе Болтина. Мы уже противуположили это міровоззрѣніе раціоналистическому, какъ научное, основанное на идеѣ закономѣрности,-- идеалистическому, основанному на идеѣ свободной личности. Въ приложеніи къ историческимъ явленіямъ идея закономѣрности развилась въ XVIII в. въ формѣ ученія о вліяніи климата, какъ совокупности всѣхъ естественныхъ условій исторической жизни. Созданное еще въ XVI вѣкѣ Боденомъ, въ его Methodus ad facilem historiarum cognitionem, ученіе о климатѣ было принято, какъ извѣстно, Монтескьё. Болтину оно было извѣстно изъ обоихъ источниковъ {Если только можно заключать о непосредственномъ знакомстѣ Б. съ книжкой Бодена изъ Прим. на Леклерка II, стр. 490. Изъ статьи о Боденѣ въ словарѣ Бейля эта ссылка не заимствована.}. Въ русскомъ обществѣ знакомство съ Духомъ законовъ было довольно распространено; любопытно, что и самое ученіе Бодена стало извѣстнымъ русской публикѣ изъ французской передѣлки, переведенной на русскій языкъ въ 1794 г. подъ названіемъ: Физика исторіи или всеобщія разсужденія о первоначальныхъ причинахъ тѣлеснаго сложенія и природнаго характера народовъ {Москва, 1794 г., стр. II + 268 + І. Переводчикъ, скрывшій свое имя подъ буквами И. Г., посвятилъ книжку графу Алексѣю Григ. Орлову.}. Какъ видно изъ самаго заглавія, Физика исторіи имѣетъ цѣлью поставить "природный характеръ" и "тѣлесное сложеніе" различныхъ народовъ въ связь съ физическими условіями ихъ жизни. "Жизненные духи находятся,-- по этой теоріи,-- почти во всегдашней зависимости отъ различныхъ качествъ крови и желчи, въ которыхъ они, такъ сказать, плаваютъ"; качества крови и желчи зависятъ отъ свойства принимаемой пищи, а пища соотвѣтствуетъ "умѣренію (температурѣ) воздуха и размѣряется по тепломѣру той страны, въ которой имѣемъ наше пребываніе". Такимъ образомъ, различные "темпераменты, нравы и склонности" разныхъ странъ сводятся къ различію въ ихъ климатѣ {Физика исторіи, стр. 31--32, 141--142, 29.}.
   "И такъ, вліяніе климата можно ли принять за такую причину, которая столь же необходима въ своихъ слѣдствіяхъ, какъ и слѣпа въ своемъ началѣ?" Другими словами, не вытекаетъ ли роковымъ образомъ "народное умоначертаніе" изъ физическихъ условій исторической жизни? "Безъ сомнѣнія,-- отвѣчаетъ намъ авторъ физики исторіи,-- безъ сомнѣнія, ежели только (вліяніе физическихъ условій) не умѣряется или не усовершенствовается гражданскими и до вѣры касающимися законами". "Сколь бы сильно ни было вліяніе физическихъ причинъ на сложеніе и нравы человѣка, но владычество законовъ имѣетъ несравненно большую предъ ними силу. Воля, будучи по существу своему свободна въ своихъ дѣйствіяхъ, не можетъ бытъ рабски принуждаема къ удовлетворенію-всѣхъ пожеланій, внушаемыхъ ей натурою". "Догматы религіи" и "власть гражданскихъ законовъ" даютъ достаточную силу разуму для побѣды надъ чувствомъ. "Многіе законодатели, исправивъ народное правленіе, содѣйствовали въ умноженію человѣческаго рода и дали жизнь новымъ душамъ: слѣдовательно, сила законовъ можетъ равномѣрно (какъ и сила религіи) преимуществовать надъ физическими вліяніями" {Тамъ же, стр. 34, 264, 268.}.
   Всѣ эти разсужденія, которыми авторъ XVIII вѣка старается согласовать теорію Бодена съ нравственностью, вводятъ насъ въ самую суть спора, возникшаго между представителями научнаго и раціоналистическаго толкованія исторіи и лучше всего характеризующаго разницу двухъ міровоззрѣній. "Нравы происходятъ отъ воспитанія, а воспитаніе зависитъ отъ началъ или формы правленія", -- говоритъ историкъ-раціоналистъ Леклеркъ; буквально то же самое повторяетъ, прямо по Монтескьё, и нашъ Щербатовъ {Чтенія 1860 г., т. I, о правленіи, стр. 43: "ничто болѣе дѣйствія не имѣетъ надъ нравами человѣческими, какъ воспитаніе, и... воспитаніе разнствуетъ по разнымъ родамъ правленія". Ср. Esprit des Lois, IV, 1.}. Болтинъ, представитель научнаго міровоззрѣнія, съ этимъ не можетъ согласиться. Упомянувъ о двухъ крайнихъ мнѣніяхъ, одно изъ которыхъ "всѣ перемѣны въ людяхъ и государствахъ" выводило изъ климата, а другое, "напротивъ, все отъ него отняло", Болтинъ заявляетъ, что онъ "послѣдуетъ тѣмъ, кои держатся среднія дороги, то-есть кои хотя я полагаютъ климатъ первенственною причиной въ устроеніи и образованы человѣковъ, однакожь, и другихъ содѣйствующихъ ему причинъ не отрицаютъ". Въ дальнѣйшемъ разсужденіи, однако, Болтинъ доказываетъ, что это -- причины "второстепенныя", "не имѣющія толикія силы, чтобы могли дѣйствіе климата вовсе пресѣчь...; они только ослабляютъ дѣйствіе его, а не уничтожаютъ"; въ результатѣ своихъ разсужденій онъ приходитъ къ тому выводу, "что главное вліяніе въ человѣческіе нравы, въ качества сердца и души имѣетъ климатъ; прочія же побочныя обстоятельства, яко форма правленія, воспитаніе и проч., частію токмо содѣйствуютъ ему или... дѣйствіямъ его препятіе творятъ" {Примѣчанія на Леклерка, т. I, § II (стр. 5--11).}.
   И такъ, "нравы" создаются естественными условіями исторической жизни. Сознательная дѣятельность человѣческой воли можетъ только до нѣкоторой степени видоизмѣнить дѣйствіе этихъ условій, но не можетъ парализовать его вовсе. Если такъ, то надо заключить, что и "просвѣщеніе" не можетъ имѣть большого вліянія на "нравы". Полагать, "что добродѣтели зависятъ отъ просвѣщенія и что наши предки, будучи меньше насъ просвѣщены, были насъ порочнѣе", или, наоборотъ, соглашаться съ противуположнымъ мнѣніемъ Руссо, что просвѣщеніе есть "корень всего зла" и "главная причина растлѣнія нашего сердца и поврежденія нашихъ нравовъ",-- одинаково значитъ преувеличивать силу "просвѣщенія" и игнорировать силу естественныхъ законовъ,-- "обижать природу", какъ выразился Болтинъ. Просвѣщеніе не создаетъ ни добродѣтелей, ни пороковъ; "держась середины, можно за неопровергаемое правило поставить, что ни добродѣтели отъ просвѣщенія, ни пороки отъ простоты нравовъ не зависятъ". Природа человѣческая всегда одна и та же; "добродѣтели и пороки суть всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ" {Примѣчанія на Щербатова, т. II, стр. 82--83.}.
   Исходя изъ этой аксіомы, итого "неопровергаемаго правила", Болтинъ, естественно, долженъ отрицательно отнестись къ психологическимъ мотивировкамъ событій у историковъ-раціоналистовъ. Встрѣтивъ объясненіе, подобное приведенному выше объясненію татарскаго ига Щербатовымъ, Болтинъ не могъ не возразить, что религіозное міровоззрѣніе среднихъ вѣковъ не могло измѣнить народнаго характера. "О неумѣренной набожности или, приличнѣе, о грубомъ суевѣріи князей сего времени,-- говоритъ онъ {Примѣчанія на Щербатова, т. II, стр. 478. Невысокое мнѣніе о набожности древней Руси Болтинъ вполнѣ раздѣляетъ съ Татищевымъ.},-- нѣтъ никакого сумнѣнія; но вопросъ настоитъ: можетъ ли суевѣріе и невѣжество привести въ слабость и малодушіе народъ, по природѣ и воспитанію храбрый?" Еще менѣе можетъ согласиться Болтинъ съ раціоналистическимъ взглядомъ на роль средневѣковаго духовенства, какъ сознательныхъ обманщиковъ народа. "Монахи и попы,-- говоритъ его противникъ Леклеркъ,-- находя свои выгоды, чтобы народы оставались во мракѣ невѣжества, удерживали ихъ въ грубыхъ суевѣріяхъ". Болтинъ возражаетъ: "Воображая глубочайшее невѣжество тогдашняго нашего духовенства, никакъ не можно бы, казалось, повѣрить, чтобъ они для своихъ выгодъ умѣли или хотѣли удерживать народъ въ грубыхъ суевѣріяхъ; понеже потребно нѣкоторое просвѣщеніе, чтобы изъ невѣжества другихъ извлекать свою пользу" {Примѣчанія на Леклерка, т. II, стр. 248.}.
   Какъ видимъ, точка зрѣнія Болтина, устраняя изъ исторіи личныя объясненія и отыскивая въ основѣ событій дѣйствіе однихъ и тѣхъ же, повсюду одинаковыхъ законовъ "природы", стоитъ гораздо ближе къ реальному и органическому пониманію историческаго процесса, чѣмъ прагматизмъ и раціонализмъ его противника, Щербатова. Отмѣтивъ эту разницу въ основныхъ взглядахъ обоихъ историковъ, перейдемъ теперь въ общей характеристикѣ ихъ спеціальной исторической работы.
   Въ біографическихъ условіяхъ ученой дѣятельности Болтина и Щербатова можно отмѣтить много общаго. Оба принадлежали къ очень зажиточному дворянству; оба воспитались дома и тамъ же получили первоначальное образованіе,-- вѣроятно, такое же, какое получали обыкновенно помѣщичьи дѣти въ деревенской усадьбѣ, т.-е. очень плохое {Явившись 16 лѣтъ въ Петербургъ, Болтинъ показалъ (очевидно, сообразно манифесту 31 декабря 1736 г., установившему правила дворянскихъ смотровъ), что онъ учился дома, "своимъ коштомъ, ариѳметикѣ и по-французски". О геометріи, "основательное" знаніе которой требовалось на этомъ смотрѣ манифестомъ 1736 г., Болтинъ не упоминаетъ. Правомъ дальнѣйшей отсрочки до 20 лѣтъ, для обученія географіи, фортификація и исторіи Болтинъ, стало быть, тоже не воспользовался, что и вполнѣ понятно, такъ какъ его домашняя жизнь, при вотчимѣ, заставлявшемъ его участвовать вмѣстѣ въ попойкахъ, была, очевидно, непривлекательна. Сухомлиновъ: "Ист. росс. акад.", т. V., стр. 66--67. Полн. Собр. Зак., стр. 7142.}. Оба старались затѣмъ пополнить пробѣлы первоначальнаго образованія самостоятельныхъ чтеніемъ, т.-е. были, что называется, самоучками. Наконецъ, оба начали свою карьеру съ обязательной для знатнаго дворянства службы въ гвардіи и оба вышли въ отставку, когда законъ о вольности дворянства сдѣлалъ это возможнымъ {Щербатовъ получилъ отставку 29 марта 1762 г., т.-е. немедленно послѣ манифеста 18 февраля 1762 г. Болтинъ прослужилъ до 1768 г.; въ своемъ прошеніи объ отставкѣ онъ мотивируетъ ее "частыми болѣзненными припадками". Сухомлиновъ, стр. 360.}. Очевидно, ни тотъ, ни другой не имѣли къ военной службѣ внутренняго влеченія. Перейдя на гражданскую службу, тотъ и другой занимали должности, требовавшія спеціальныхъ познаній политическо-экономическихъ и финансовыхъ. Болтинъ сдѣлался директоромъ пограничной таможни въ Васильковѣ (Кіевской губ.); пробывъ въ этомъ званіи 10 лѣтъ (1769--1779 г.), онъ былъ переведенъ, по протекціи Потемкина, своего бывшаго товарища по гвардейской службѣ, въ главную таможенную канцелярію. Но это учрежденіе вскорѣ закрылось (24 октября 1780 г.) и Болтинъ былъ опредѣленъ прокуроромъ военной коллегіи (15 марта 1781 г.). На службѣ военной коллегіи, сперва въ званіи прокурора, а съ 1788 г. члена коллегіи Болтинъ и оставался до самой смерти; и здѣсь ему давали, помимо прокурорской службы, порученія административно-финансоваго характера: одно время онъ ревизовалъ дѣда главной провіантской канцеляріи, въ званіи члена завѣдывалъ денежною казной, въ годъ присоединенія Крыма сопровождалъ Потемкина въ его поѣздкѣ на югъ и "исправлялъ по приказанію его разныя порученности", касавшіяся, вѣроятно, главнымъ образомъ, "утвержденія порядка и благоустройства въ Крымской области" путемъ поднятія ея матеріальнаго благосостоянія {Таковы, по крайней мѣрѣ, были намѣренія Потемкина. Сухомлиновъ, стр. 82--83.}. Къ этому слѣдуетъ прибавить, что Болтинъ и лично занимался коммерческими предпріятіями въ довольно значительныхъ размѣрахъ.
   Щербатовъ по службѣ имѣлъ еще болѣе возможности ознакомиться съ современнымъ положеніемъ Россіи. Въ 1768 г. онъ былъ опредѣленъ присутствовать въ коммиссіи о коммерціи; черезъ десять лѣтъ сдѣлался президентомъ каммеръ-коллегіи и въ томъ же году (1778) опредѣленъ присутствовать въ экспедиціи винокуренныхъ заводовъ; въ слѣдующемъ году (1779) онъ назначенъ былъ присутствовать въ сенатѣ. Его знакомство съ русскою дѣйствительностью не ограничивалось, однако, обязательными столкновеніями съ нею въ качествѣ члена всѣхъ этихъ государственныхъ учрежденій. Онъ старался расширить и объединить эти практическія знанія съ помощью спеціальнаго теоретическаго изученія. Уже въ 1776--1777 г., т.-е. до президенства въ каммеръ-коллегіи, онъ составляетъ замѣчательную для того времени работу по статистикѣ Россіи, первый опытъ этого рода въ русской литературѣ, если не считать Кирилова. Подъ "статистикой" Щербатовъ разумѣетъ то, что разумѣли подъ ней Ахенвалль и его послѣдователя,-- т.-е. государствовѣдѣніе въ широкомъ смыслѣ. Можно думать, что такое пониманіе статистики, созданное въ Германіи и господствовавшее тогда въ Европѣ, усвоено было у насъ въ 60-хъ годахъ XVIII вѣка при посредствѣ Бюшинга и Шлецера, впервые въ Петербургѣ преподававшаго статистику сыновьямъ гр. Кир. Разумовскаго {О "воспитательномъ институтѣ Разумовскаго" см. въ автобіографіи Шлецера (Сборн. отдѣленія р. яз. и слов., т. XIII, стр. 109 и слѣд.). Вернувшись за границу, Шлецеръ руководилъ занятіями русскихъ студентовъ въ Геттингенѣ, между прочимъ и у Ахенвалля (ibid., 330,382,386). Матеріалы для лекцій по статистикѣ доставлялись Шлецеру изъ разныхъ государственныхъ учрежденій черезъ посредство Тауберта, "знакомаго съ большею частью президентовъ и членовъ государственной коллегіи" (ibid., стр. 121--121).}. Согласно пониманію школы Ахенвалля, Статистика въ разсужденіи, какъ назвалъ Щербатовъ свой обзоръ, должна была заключать слѣдующія рубрики: 1) пространство, 2) границы, 3) плодородіе (экономическое описаніе Россіи по губерніямъ), 4) многонародіе (статистика населенія), 5) вѣра, 6) правленіе (описаніе центральныхъ и областныхъ учрежденій), 7) сила, 8) доходы, 9) торговля, 10) мануфактуры, 11) характеръ народный, 12) расположеніе къ ней сосѣдей. Къ сожалѣнію, въ уцѣлѣвшей до насъ части рукописи сохранился текстъ только первыхъ шести рубрикъ.
   Въ послѣдующіе годы интересъ Щербатова въ камеральнымъ знаніямъ не только не слабѣетъ, но, напротивъ, ведетъ къ еще болѣе глубокому спеціальному изученію. Такъ, по поводу голода 1787 г. Щербатовъ изслѣдуетъ его причины и предлагаетъ мѣры помощи, основанныя на приблизительномъ разсчетѣ, сколько могутъ датъ хлѣба не пострадавшія отъ урожая губерніи, и на точныхъ свѣдѣніяхъ о размѣрахъ и стоимости русскаго винокуренія. Въ качествѣ постоянныхъ мѣръ "для обновленія упадшаго у насъ земледѣлія", онъ предлагаетъ "продать всѣ государственныя и экономическія земли дворянамъ" и учредитъ коллегію земледѣлія, подробный планъ дѣятельности которой онъ тутъ же и набрасываетъ. Въ слѣдующемъ 1788 г. Щербатовъ продолжаетъ изучатъ "состояніе Россіи въ отношеніи денегъ и хлѣба", излагаетъ исторію кредитныхъ денегъ въ Россіи и подвергаетъ рѣзвой критикѣ банковую политику правительства. "Монета нѣсть товаръ, но знакъ вещей, -- говоритъ онъ,-- а потому уменьшить настоящую цѣну монеты -- се есть возв ыситъ цѣну на вещи, а потому другой прибыли отъ сего не произойдетъ, какъ умноженіе цифровъ въ счетахъ".
   Послѣ всего сказаннаго не будетъ удивительно, что и занятія исторіей Щербатовъ, какъ и Татищевъ, считаетъ, прежде всего, средствомъ для расширенія личнаго опыта, для лучшаго пониманія жизни и дѣйствительности, такъ сказать, вспомогательнымъ средствомъ отчизновѣдѣнія. По собственнымъ словамъ его, онъ писалъ свою исторію "болѣе для собственнаго своего удовольствія, дабы чрезъ оную научиться познать состояніе Россіи". И, однако, эти самыя слова вызвали у Болтина ироническую отповѣдь: "Не видно, -- пишетъ Болтинъ въ 1789 г., -- чтобы въ намѣреніи своемъ, состоящемъ въ томъ единственно, чтобъ писавъ исторію, научиться познать состояніе Россіи, понынѣ онъ стяжалъ желаемый успѣхъ; и сожалѣтельно, что такое намѣреніе не ранѣе онъ принялъ, нежели началъ ее писать, ибо, занять будучи столь многими трудами, едва ли достанетъ время на сіе нужное для пишущаго исторію познаніе. Въ недостаткѣ-жь онаго позволительно усумниться о исправности писаннаго имъ, ибо дѣянія историческія весьма тѣсно сопряжены съ познаніемъ той страны, въ которой они происходили; равнымъ образомъ, и то подвержено сумнѣнію, чтобъ исторія такая, которыя сочинитель не имѣлъ онаго познанія, могла послужить помощію для тѣхъ, кои впредь исторію нашего отечества писать предпримутъ" {Отвѣть Болтина на письмо кн. Щербатова, стр. 147--150.}.
   Мы знаемъ, однако же, что у Щербатова доставало времени на познаніе современной ему Россіи и что несправедливо обвинять его въ отсутствіи такого познанія. Если ужъ пришлось бы сравнивать степень знакомства съ современностью обоихъ историковъ, то скорѣе Болтинъ, насколько мы его знаемъ по его сочиненіямъ, долженъ бы былъ уступить Щербатову пальму первенства. И при всемъ томъ, въ обвиненіяхъ Болтина нельзя не признать большой доли правды. Щербатовъ имѣлъ хорошія спеціальныя знанія, но не умѣлъ организовать ихъ, не умѣлъ или не имѣлъ случая свести ихъ въ одну цѣльную систему, въ которой, дѣйствительно, прошлое пояснялось бы настоящимъ и настоящее вытекало бы изъ прошлаго. Не одинъ случай, конечно, а также и личныя особенности обоихъ историковъ привели къ тому, что въ то время, какъ одинъ изъ нихъ неутомимо работалъ надъ грудой сырого матеріала, не имѣя ни силъ, ни возможности надъ нимъ возвыситься, другой, съ гораздо менѣе значительнымъ научнымъ багажомъ, сдѣлался представителемъ перваго цѣльнаго, органическаго взгляда на русскую исторію.
   Къ сожалѣнію, ходъ ученыхъ занятій обоихъ историковъ остается для насъ, какъ и вообще ихъ біографія, довольно мало извѣстнымъ. Однако, и изъ немногаго, что мы знаемъ, видна разница въ спеціальной подготовкѣ "ого и другого.
   Сообщеніе Малиновскаго, что Щербатовъ былъ рекомендованъ Екатеринѣ II Миллеромъ для составленія исторіи {О роли Миллера говоритъ самъ Щербатовъ: "Онъ не токмо мнѣ вложилъ охоту къ познанію исторіи отечества моего, но, увидя мое прилежаніе, и побудимъ меня къ сочиненію омой". Ист. росс., т. I, предисловіе. О роли Екатерины см. тамъ же, т. III, предисл.: "Я ея милосердіемъ въ трудѣ семъ ободренъ; ея щедротами отвороты мнѣ государственные книгохранительниды и архивы".}, помогаетъ намъ опредѣлить время, съ котораго Щербатовъ принялся за свой историческій трудъ. Всего вѣроятнѣе, эта рекомендація могла быть сдѣлана весной 1767 года. Весь этотъ годъ Екатерина прожила въ Москвѣ, слѣдя за дѣятельностью коммиссіи для составленія новаго уложенія. Въ Миллеру, два года передъ тѣмъ переѣхавшему въ Москву, она была особенно милостива; семь разъ призывала, по его словамъ, для ученыхъ бесѣдъ, открыла ему архивы разряднаго и сибирскаго приказовъ и назначила его депутатомъ въ коммиссію объ уложеніи {Пекарскій: "Ист. акад. наукъ", I, стр. 396.}. По той же коммиссіи она должна была познакомиться лично съ кн. Щербатовымъ, который присутствовалъ въ коммиссіи въ качествѣ депутата отъ ярославскаго дворянства. Въ духѣ даннаго ему избирателями наказа, Щербатовъ энергично отстаивалъ въ коммиссіи дворянскіе интересы и боролся, опираясь на значительную партію, съ мнѣніями либеральныхъ депутатовъ {О дѣятельномъ участія Щербатова въ засѣданіяхъ коммиссіи и о его партійной роли свидѣтельствуютъ протоколы засѣданій и собственныя заявленія Щербатова, напечатанныя въ Сб. Ист. Общ. тѣ IV, VIII, XXXII, XXXVI. Наказъ ярославскаго дворянства см. въ т. IV, стр. 297--313. Любопытно сопоставить съ этими данными "Примѣчанія" Щербатова "на манифестъ" 1785 г., напеч. въ Чтен. О. Ист. 1671 т., IV, смѣсь.}.
   Показавъ, по его собственнымъ словамъ, "охоту къ познанію россійской исторіи", Щербатовъ "черезъ сіе" получилъ отъ императрицы разрѣшеніе "брать потребные мнѣ (для сочиненія сей исторіи) списки изъ патріаршей и типографической библіотекъ". Поскольку дѣло шло о подборѣ лѣтописныхъ списковъ, обѣ эти библіотеки, дѣйствительно, были главнымъ хранилищемъ: еще со времени Петра въ нихъ собраны были списки лѣтописей, присланные по указу изъ разныхъ монастырей. Выбравъ четыре списка патріаршей библіотеки, восемь списковъ типографской и присоединивъ къ нимъ семь списковъ собственныхъ, Щербатовъ пріобрѣлъ солидное основаніе для изложенія древнѣйшаго періода русской исторіи. О томъ, что, кромѣ "охоты" для изученія лѣтописей, нужна еще и нѣкоторая предварительная подготовка, въ то время немногіе думали; Щербатовъ сознавалъ только свою неподготовленность для разработки доисторическаго періода, и то только "за незнаніемъ своимъ ученыхъ языковъ". Такъ какъ языкъ лѣтописи, казалось, былъ свой, знакомый, то здѣсь Щербатовъ храбро принялся за историческое изложеніе. Дѣло пошло быстро: начавши работу не раньше 1767 года, въ 1770 году онъ уже выпустилъ въ свѣтъ первый томъ Россійской истеріи, а въ 1771 г. второй, и дошелъ, такимъ образомъ, до татарскаго нашествія, до 1237 г. Чтобъ оцѣнить всю поспѣшность этой работы, надо принять въ разсчетъ, что съ 1768 года Щербатовъ опять началъ служить и, кромѣ того, получилъ отъ Екатерины порученіе разобрать кабинетныя бумаги Петра Великаго; надо также прибавить, что съ 1769 г. начинается его усиленная издательская дѣятельность: въ этомъ году онъ печатаетъ по списку патріаршей библіотеки Царственную книгу; въ 1770 г. издаетъ, по повелѣнію Екатерины II, самый эффектный документъ кабинетнаго архива, Исторію свойской войны, собственноручно исправленную Петромъ Великимъ, прибавляетъ въ ней (1772) оправдательные документы, заимствованные, кромѣ кабинетнаго архива, еще изъ Милхеровскаго архива иностранной коллегіи. Въ 1771 г. издана Лѣтопись о многихъ мятежахъ; въ 1772 г.-- Царственный лѣтописецъ, полученный изъ библіотеки князя Голицына и признанный Щербатовымъ за начало Царственной книги. Изданіе Лѣтописца Щербатовъ мотивируетъ тѣмъ, что "медленность происходимъ отъ разныхъ подлежащихъ учинить изысканій, принуждаетъ меня медлительнѣе быть, нежели бы я хотѣлъ, въ изданіи полнаго моего труда Россійской исторіи; то между симъ временемъ я за нужное почитаю издавать въ печать достойнѣйшія примѣчанія россійскіе лѣтописцы" {Предисловіе къ Царств. лѣтописцу. Опроверженіе мнѣнія кн. Щербатова и послѣдующихъ изслѣдователей объ отношеніи Цар. лѣт. къ Цар. книгѣ см. въ интересной брошюрѣ А. Е. Дрѣснякова: "Царственная книга, ея составъ и происхожденіе". Спб., 1893 г., стр. 20--27.}. Дѣйствительно, слѣдующій, 3-й томъ Исторіи россійской вышелъ только въ 1774 году. Причина этой "медленности" заключалась въ томъ, что для времени послѣ татарскаго нашествія въ лѣтописнымъ источникамъ присоединялись источники архивные, и необходимо было, прежде чѣмъ или дальше, ознакомиться съ ихъ содержаніемъ. Для этой цѣли Щербатовъ получилъ (22 января 1772 года) разрѣшеніе заниматься въ московскомъ архивѣ иностранной коллегіи, гдѣ хранятся духовныя и договорныя грамоты князей, начиная съ половины XIII вѣка, и памятники нашихъ дипломатическихъ сношеній, начиная съ послѣдней четверти XV вѣка. Мы увидимъ впослѣдствіи, что занятія Щербатова надъ этими документами дали толчокъ къ ихъ изданію, въ которомъ принялъ участіе и самъ Щербатовъ.
   Издавая 3-й томъ, Щербатовъ совершенно основательно замѣтилъ, что допущеніе въ архивъ иностранной коллегіи "наиболѣе послужило мнѣ ко украшенію сочиняемыя мною исторіи". Дѣйствительно, некритическій пересказъ лѣтописей, сдѣланный безъ всякой предварительной подготовки,-- какимъ были первые два тома,-- мало подвигалъ впередъ историческую науку послѣ лѣтописнаго свода Татищева. Но введеніе въ историческій разсказъ архивнаго матеріала, все болѣе и болѣе обильнаго, дало исторіи Щербатова исключительное положеніе среди историческихъ трудовъ прошлаго столѣтія {Обработка дальнѣйшихъ томовъ исторіи продолжалась до самой смерти Щербатова: послѣдніе томы, 14-й и 15-й, въ которыхъ исторія доведена была до 1610 г., до сверженія Шуйскаго, изданы въ свѣтъ уже послѣ смерти автора, въ 1791 г.}. Это былъ уже не сводный текстъ лѣтописи, какъ Россійская исторія Татищева, не литературное произведеніе на мотивы русской исторіи, какъ исторія Ломоносова и его послѣдователей, не учебная книга по русской исторіи, какъ Краткій лѣтописецъ Ломоносова или Ядро Манкіева;-- это былъ первый опытъ связнаго и полнаго прагматическаго изложенія русской исторіи, основанный на всѣхъ главнѣйшихъ источникахъ, сохранившихся отъ нашего прошлаго. Онъ оставался единственнымъ опытомъ вплоть до Карамзина, а чѣмъ обязанъ Карамзинъ Щербатову,-- мы еще увидимъ. У современниковъ исторія Щербатова, однако же, пріобрѣла дурную репутацію. Ее считали сухой и скучной; и, конечно, она была написана не для большой публики. Что гораздо хуже,-- ее считали некритичной и полной ошибокъ; это было справедливо относительно первыхъ томовъ, на которые обрушилась критика; но, какъ общая оцѣнка всѣхъ 15-ти томовъ,-- такой отзывъ не можетъ считаться справедливымъ. Наконецъ, ее считали не продуманной, не проникнутой общею идеей; и это было совершенно справедливо, такъ какъ раціоналистическіе пріемы толкованія событій по самому своему свойству оставались слишкомъ внѣшними и не могли дать внутренней связи изложенію. Но можно поставить вопросъ, въ какой степени эта особенность труда Щербатова зависѣла отъ личныхъ свойствъ историка, и въ какой степени она вытекала изъ самыхъ свойствъ поставленной задачи. Екатерина II прямо рѣшала вопросъ въ первомъ смыслѣ, находя, что "голова его не была создана для этой работы" {Иконниковъ: "Опытъ русской исторіографіи", I, кн. 2, CCLXVIII.}. Навѣрное, такъ думалъ и литературный противникъ Щербатова, Болтинъ; но ему должны были быть ясны и другія причины, которыми неудача Россійской исторіи объяснялась и помимо личныхъ особенностей Щербатова. "Весьма тѣ ошибаются,-- говорилъ Болтинъ по поводу Леклерка,-- кои думаютъ, что всякой тотъ, кто, по случаю, могъ достать нѣсколько древнихъ лѣтописей и собрать довольное количество историческихъ припасовъ, можетъ сдѣлаться историкомъ; многаго ему недостаетъ, если кромѣ сихъ ничего больше не имѣетъ. Припасы необходимы, но необходимо также и умѣнье располагать оными" {Примѣч. на Леклерка, I, стр. 269.}. Необходимо, другими словами, владѣть матеріаломъ, чтобы дать историческому разсказу литературную форму; а чтобы овладѣть матеріаломъ, необходима его предварительная ученая разработка. Пока эта разработка не произведена,-- писать "исторію" преждевременно.
   Нигдѣ не высказанная прямо, эта точка зрѣнія рѣшительно опредѣлила, однако же, характеръ собственной ученой дѣятельности Болтина. Вся его ученая работа сводится въ предварительной разработкѣ историческаго матеріала, причемъ результаты этой разработки Болтинъ никогда не рѣшается свести въ законченное цѣлое. Его излюбленная форма изложенія -- это или форма словаря, или форма "критическихъ примѣчаній" къ чужому тексту, или форма комментарія къ историческому памятнику. Большая свобода формы даетъ и большую свободу работѣ изслѣдователя. Не стѣсняя себя никакими опредѣленными сроками, не ставя даже себѣ въ началѣ занятій никакой опредѣленной темы, Болтинъ исподволь накопляетъ матеріалъ, постепенно, по мѣрѣ чтенія, дѣлаетъ выписки изъ прочитаннаго. Такимъ образомъ, совершенно незамѣтно составляется ученый арсеналъ, изъ котораго можно черпать свѣдѣнія и справки по всякому представляющемуся случаю. Ученость Болтина выростаеть, такъ сказать, органически изъ его любознательности; этимъ и объясняется тотъ характеръ цѣльности, жизненности, продуманности, какими отличается ученый обиходъ Болтина. Этимъ же, надо прибавить, объясняется и его сравнительная несложность. "Мелочи" допускаются въ этотъ обиходъ лишь какъ средство сдѣлать "крупный" выводъ или избѣжать "крупной погрѣшности" {Прим. на Щербатова, II, стр. 376, 380.}.
   Вѣроятно, та же постепенность, съ какой наростала ученость Болтина, мѣшаетъ намъ уяснить себѣ, какъ и когда онъ пріобрѣлъ свои историческія знанія. Свѣдѣнія, сообщаемыя объ этою въ рукописномъ словарѣ сенатора Казадаева, приходится оставить въ сторонѣ, какъ сомнительныя или безусловно невѣрныя {"Вступая въ службу л.-г. въ конный полкъ, продолжалъ заниматься ученіемъ, постоянно слушалъ лекціи въ академической гимназіи и сухопутномъ кадетскомъ корпусѣ. По любви къ отечественному слову коротко познакомился съ знаменитыми нашими писателями, Ломоносовымъ и Сумароковымъ; искалъ бесѣды съ учеными; о древностяхъ россійскихъ разсуждалъ съ Миллеромъ и Тредіаковскимъ; прочелъ всѣ, на отечественномъ, латинскомъ, французскомъ и нѣмецкомъ языкахъ лучшія творенія о географіи и исторіи, древней я новѣйшей... (оставивъ службу въ 1779 г.), совершенно предался любимому своему предмету -- изысканію и изслѣдованію россійской исторіи. Два года употребилъ онъ на путешествіе по Россіи, особенно по южнымъ ея предѣламъ: посѣщалъ монастыри, хранилища многихъ историческихъ сокровищъ, рылся въ архивахъ, тщательно стараясь вездѣ дѣлать розысканія, относящіяся къ отечественной исторіи и географіи". Сухомлиновъ, "Ист. росс. акад." V, 325--326. Какъ мы видѣли, Б. учился дома; о пребываніи его въ корпусѣ и гимназіи никакихъ данныхъ нѣтъ; послѣ оставленія мѣста директора Васильковской таможни Б. служилъ въ Петербургѣ и ѣздилъ въ эти годы только лѣтомъ 1781 г. въ Сарепту для лѣченія.}. Остаются только собственныя показанія Болтина о его "привычкѣ отъ юности, читая всякую книгу, замѣчать и выписывать достойныя примѣчанія мѣста" и о "выпискахъ, учиненныхъ черезъ многія мыта, изъ древнихъ лѣтописей, грамотъ и другихъ сочиненій" {Сухомлиновъ, стр. 87--88. Послѣднее показаніе относится къ году смерти Болтина (1792 г.).}.
   Судя по результатамъ, подготовительныя работы Болтина производились, главнымъ образомъ, въ двухъ направленіяхъ. Съ одной стороны, онъ собиралъ матеріалы для исторіи языка: эти матеріалы,-- "слова, выписанныя изъ многихъ книгъ церковныхъ, яко плоды долговременныхъ трудовъ своихъ",-- Болтинъ въ 1784--1786 гг. передалъ въ россійскую академію, членомъ которой сдѣлался со времени ея открытія, съ 21 октября 1783 года, вмѣстѣ съ Потемкинымъ {Сухомлиновъ, стр. 276.}. Съ другой стороны, онъ составлялъ терминологическій и историко-географическій словарь для древняго періода русской исторіи. Копія съ этого словаря, считавшагося до сихъ поръ погибшимъ вмѣстѣ съ другими рукописями Болтина, въ 1812 г., въ пожарѣ библіотеки Мусина-Пупишна, -- только что отыскалась въ рукописяхъ библіотеки московскаго Общества исторіи и древностей россійскихъ {Словарь географическій всѣмъ городамъ, рѣкамъ и урочищамъ, кои воспоминаются въ лѣтописи Несторовой. Сочин. г. Болтина fol. 60 листовъ, съ пропускомъ между 56 и 57 листомъ. Начинается съ буквы Л, прерывается на сл. "Скови". Въ словарѣ, приложенномъ къ Историческому изслѣдованію о мѣстности Тьмутараканскаго княжества Мусина-Пушкина, заимствованія изъ Болтина, по сличенію съ рк. Общ. ист., оказываются болѣе значительными, чѣмъ указано авторомъ. Все историко-географическое содержаніе словаря Болтина, за ничтожными исключеніями, напечатано въ "Словарѣ географическомъ Щекатова", начиная со 2-го тома этого Словаря.}. Благодаря этой находкѣ, мы можемъ теперь представить себѣ гораздо яснѣе, чѣмъ это возможно было до сихъ поръ, ходъ подготовительной исторической работы Болтина. Какъ оказывается, Словарь составленъ исключительно по исторіи Татищева, на которую дѣлаются при каждомъ словѣ точныя ссылки. Иногда Болтинъ передаетъ своими словами и въ своей группировкѣ свѣдѣнія Татищева, иногда онъ переноситъ къ себѣ текстъ Татищева буквально, иногда просто выписываетъ заинтересовавшее его слово со ссылкой на соотвѣтствующее мѣсто исторіи Татищева, наприм. "ересь, пр(имѣчаніе) 374". "Клязьма, р. II, 167", "погостъ, что значить у Т. пр. 127" и т. д. Какъ видимъ, выписки Болтина не ограничиваются географическимъ матеріаломъ; онъ выписываетъ и любопытный для него терминъ или слово (дворянинъ, волость, подвойскій, запросъ и т. д.) и любопытную рубрику (законъ, народъ, науки), подъ которой Татищевъ сообщаетъ какое-нибудь интересное для него свѣдѣніе или по поводу которой дѣлаетъ собственное разсужденіе. Словомъ, мы видимъ передъ собой внимательнаго и добросовѣстнаго ученика, составляющаго въ преподавательскому тексту нѣчто среднее между конспектомъ и указателемъ. Очень рѣдко Болтинъ позволяетъ себѣ не согласиться со взглядомъ Татищева (наприм. о мѣстоположеніи Корсуни); большая часть выписаннаго матеріала усвоивается вполнѣ; почти весь онъ будетъ пущенъ въ дѣло въ послѣдующихъ сочиненіяхъ Болтина.
   Такимъ образомъ, словарь дѣлаетъ несомнѣннымъ то, о чемъ мы и безъ его помощи могли бы догадаться. Секретъ несомнѣннаго и огромнаго вліянія Татищева на Болтина заключается въ томъ, что Болтинъ по Татищеву выучился русской исторіи. Когда же происходилъ этотъ процессъ выучки, заложившій основаніе всей послѣдующей ученой дѣятельности Болтина по древней исторіи? Словарь составленъ по второму и третьему тому исторіи Татищева, т.-е. не ранѣе 1774 г., когда изданъ 3-й томъ, и не позже 1784 г., когда появился въ свѣтъ четвертый, съ которымъ Болтинъ своевременно познакомился {Примѣч. на Леклерка, I, стр. 296.}, но которымъ уже не воспользовался да словаря. Далѣе, Болтинъ пользуется въ словарѣ тѣмъ знаніемъ топографіи кіевской Руси, какое могла ему датъ десятилѣтняя служба въ Васильковѣ {"Городъ сей (Красный) по близости Василева, и мню, что тутъ былъ, гдѣ и понынѣ на рѣчкѣ Вѣтѣ, между Кіева и Василева, виденъ великій валъ, немалое пространство окружающій, на мѣстѣ высокомъ, скатистомъ и ровномъ, на берегу Вѣты съ лѣвой стороны подлѣ самой дороги, ѣдучи отъ Кіева". Срав. Щекатовъ, III, стр. 846.}, но о мѣстностяхъ, лежащихъ на востокъ отъ Днѣпра, говоритъ, уже какъ о "сей сторонѣ" (московской), т.-е. пишетъ словарь въ Васильковѣ, слѣд. послѣ 1779 года. Любопытно также, что, говоря о мѣстоположеніи Корсуни, Болтинъ еще не упоминаетъ въ словарѣ о своемъ посѣщеніи развалинъ Херсонеса въ 1784 г., о чемъ упомянуто въ примѣчаніяхъ на Леклерка {I, 87.}. И такъ, всего вѣроятнѣе, что внимательное изученіе Болтинымъ Татищева относится къ 1779 -- 1783 гг. Если такъ, то ученикъ, стало быть, былъ взрослый: Болтину въ это время было 45--50 лѣтъ. Таковъ былъ, слѣдовательно, ученый багажъ Болтина къ тому моменту, когда начала выходить въ свѣтъ исторія Леклерва, которой суждено было положитъ начало ученой славѣ нашего историка.
   Шеститомная Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie ancienne et moderne Леклерка, доведенная до смерти Елизаветы, печаталась въ 1783--1792 гг. Авторъ, бывшій домовый врачъ гетмана Кир. Разумовскаго, затѣмъ директоръ наукъ шляхетскаго корпуса, профессоръ и совѣтникъ академіи искусствъ, даже почетный членъ академіи наукъ по протекціи Разумовскаго, весьма плодовитый писатель по самымъ разнообразнымъ отраслямъ знанія, находился въ Россіи въ 1759 и 1769--75 гг. Задумавъ уже тогда писать о русской исторіи, онъ обратился къ члену коллегіи иностранныхъ дѣлъ и главному судьѣ мастерской оружейной конторы, Mix. Гр. Собакину, который, съ помощью двухъ подвѣдомственныхъ чиновниковъ, сдѣлалъ для Леклерка обширныя извлеченія изъ рукописей различныхъ архивовъ (коллегіи иностранныхъ дѣлъ и дворцоваго?) и синодальной библіотеки и перевелъ эти извлеченія на французскій языкъ. Затѣмъ, онъ представился князю Щербатову, какъ будущій сочинитель русской исторіи, и отъ него получилъ "точное резюме національной исторіи" отъ Рюрика до Ѳедора Ивановича, проспектъ для исторіи русскаго законодательства и матеріалы по исторіи искусствъ и исторіи дворянства въ Россіи. Наконецъ, онъ очень сильно воспользовался Опытомъ историческаго словаря о россійскихъ писателяхъ Новикова (изд. въ 1772 г.). Съ помощью этихъ и нѣкоторыхъ другихъ русскихъ источниковъ, а также французской компиляціи Левека, составленной по Щербатову, Леклеркъ и написалъ свою "исторію древней и новой Россіи", введя въ нее также и свои личныя наблюденія, сдѣланныя въ Россіи. Весь этотъ матеріалъ онъ подвергнулъ двойной порчѣ: во-первыхъ, благодаря своему полному, или, что еще хуже, почти полному незнанію русскаго языка; во-вторыхъ, благодаря тѣмъ литературнымъ пріемамъ, которые онъ серьезно считалъ новымъ способомъ писать исторію. Разумѣется, о "древней и новой Россіи" французскій писатель говорилъ снисходительно и свысока, какъ истинный представитель передовой націи; надо, впрочемъ, прибавить, что онъ и собственному правительству временъ революціи не стѣснялся читать уроки политической мудрости {Біографическія и библіографическія данныя о Леклеркѣ см. у Сухомлинова: "И. р. ак.", т. V, стр. 110--128, и прилож., стр. 377--394.}. Россія для Леклерка -- страна невѣжества и деспотизма; народъ пребываетъ въ состояніи варварства, рабства и суевѣрія. "Государи могутъ все что хотятъ, когда они благое въ виду имѣютъ; довольно имъ только пожелать, чтобъ ихъ государство было цвѣтущимъ, а народы блаженными"; но до сихъ поръ они желали только держать народъ, для собственнаго спокойствія, въ состояніи первобытной дикости и угнетенія. Въ результатѣ, въ Россіи нѣтъ достаточныхъ побужденій къ размноженію народонаселенія; количество жителей не соотвѣтствуетъ громадности страны и всѣ средства народа истощаются на потребности внѣшней защиты.
   Задѣтый за живое въ своемъ патріотическомъ чувствѣ. Болтинъ принялся, "по мѣрѣ чтенія", дѣлать письменныя замѣчанія на сочиненіе Леклерка. Возраженія на первые 5 томовъ, вышедшіе въ 1883--1885 гг., были готовы въ 1786 году. Черезъ два года, при посредствѣ Потемкина, Болтинъ издалъ ихъ въ двухъ томахъ, на собственныя средства императрицы, которую исторія Леклерка должна была такъ же затронуть, какъ затронуло ее Путешествіе аббата Шаппа. Для своихъ полемическихъ цѣлей Болтинъ не думалъ предпринимать какихъ-нибудь новыхъ спеціальныхъ изученій; онъ просто мобилизировалъ свой наличный запасъ свѣдѣній и отмѣчалъ, но его собственнымъ словамъ, "только тѣ (ошибки Леклерка), кои при простомъ чтеніи съ памятью моею встрѣчалися" {Прим. на Леклерка, I, стр. 243; cp. II, стр. 481.}. Главный арсеналъ, выдвинутый Болтинымъ противъ Леклерка,-- это были его многочисленныя выписки изъ словаря Бейля, изъ Вольтера, Мерсье и др. Навѣрное, болѣе половины "примѣчаній" заняты этой выставкой иностранной учености Болина. Изъ другой, меньшей половины, справки, относящіяся въ древней русской исторіи, занимаютъ очень малую долю. Митр. Евгеній былъ совершенно правъ, говоря, что въ этой части "примѣчаній" Болтинъ "ничего не сказалъ ни новаго, ни лишняго предъ Татищевымъ, но онъ сблизилъ подъ одинъ взглядъ многія такія замѣчанія, которыя у Татищева разсѣяны по разнымъ мѣстамъ". Въ сущности, это было продолженіе той же работы, какую мы видѣли въ Словарѣ. Тамъ, гдѣ Болтинъ хотѣлъ дать болѣе обстоятельную справку, онъ присоединялъ къ Татищеву два тогда напечатанные лѣтописные текста: Несторову лѣтопись по Кенигсбергскому и по Никоновскому списку; изрѣдка онъ прибавлялъ къ этимъ тремъ текстамъ справку въ своемъ собственномъ рукописномъ экземплярѣ лѣтописи {Прим. на Лекл., I, стр. Ѣ7, 61, 70, 83, 88, 91--92, 93, 94, 244, 249, 250.}. Но суть дѣла отъ этого не мѣняется: основой всѣхъ свѣдѣній Болтина по древне-русской исторіи продолжаетъ оставаться Татищевъ. Послѣ татарскаго нашествія, т.-е. того періода, который былъ обстоятельно изученъ Болтиныхъ по 2 и 3 томамъ Татищева, историческія свѣдѣнія, а вмѣстѣ и поправки Болтина къ Леклерку замѣтно оскудѣваютъ. Онъ, наприм., думаетъ, что стоглавый соборъ собранъ былъ Иваномъ IV въ 1542 году. Главное вниманіе Болтина въ XVI и XVII вв. обращено на памятники законодательства: Судебникъ съ дополнительными статьями и Уложеніе. Припомнимъ, что первый приготовленъ былъ въ изданію и комментированъ тѣмъ же Татищевымъ: комментаріями этими Болтинъ и пользуется очень широко {I, стр. 306, 318, 321, 313--337, 457--477; II, стр. 432, 441, 442, 443--444. Другіе заимствованія изъ Татищева см. I, стр. 230, 252, 296, 314, 450, 509; II, стр. 48, 51--52, 401--402, 475--476.}. Что же касается Уложенія, оно во времена Болтина лежало въ основъ дѣйствующей юридической практики; слѣдовательно, знакомство съ нимъ не было дѣломъ одной только ученой любознательности. Далѣе, по отношенію къ новому періоду, знакомство Болтина съ источниками становится вполнѣ отрывочнымъ и случайнымъ. Книжка Шафирова о причинахъ сѣверной войны, анекдоты Штелина, записки Манштейна -- вотъ почти всѣ источники Болтина для исторіи событій XVIII в. Документальное изученіе событій, характернымъ для Болтина образомъ, замѣняется здѣсь живою традиціей. Одинъ старикъ разсказалъ ему, тридцать лѣтъ тому назадъ, о битвѣ подъ Нарвою; старыя барыни, въѣзжія въ царицѣ Прасковьѣ Ѳедоровнѣ, передавали ему про одного юродиваго при дворѣ Анны Ивановны; отъ близкаго свойственника жены онъ "изустно слышалъ" объ ужасахъ Бироновщины, и онъ описываетъ эти ужасы такими тацитовскими красками, что прежній владѣлецъ моего экземпляра Примѣчаній, читавшій книгу въ началѣ вѣка, не могъ не приписать на поляхъ: "хоть около правды, но уже слишкомъ". Въ какой степени эти "изустные слухи" и личныя воспоминанія первенствуютъ у Болтина передъ изученіемъ источниковъ, видно изъ того, что, ссылаясь на упомянутаго старика по вопросу, сколько было русскихъ войскъ подъ Нарвой, Болтинъ и не думаетъ сдѣлать самой простой справки объ этомъ въ основномъ, оффиціальномъ источникѣ, журналѣ Петра Великаго, изданномъ еще въ 1770 г. Щербатовымъ. Точно также, разбирая свѣдѣнія Леклерка о русскихъ писателяхъ, Болтинъ и не подозрѣваетъ о заимствованіи этихъ свѣдѣній изъ словаря Новикова, изданнаго въ 1772 г. Оба первостепенной важности источника остаются ему совершенно неизвѣстными {I, стр. 527--528; II, стр. 73, 467--468, 470, 505; ср. также о причинахъ отступленія Апраксина, "извѣстныхъ всему свѣту", I, стр. 286; о содержаніи писемъ Шетарди о Елизаветѣ, "извѣстномъ всѣмъ", II, стр. 535; о уничтоженіи сѣчи, "памятномъ всѣмъ", I, стр. 346. Любопытный примѣръ предпочтенія живой традиціи источникамъ см. въ Отвѣтѣ Болтина Щербатову, стр. 75--76: "весьма сумнительно, чтобы Татищевъ могъ въ семъ сказаніи (о званіи думныхъ дворянъ) сдѣлать ошибку, ибо при Петрѣ Великомъ былъ уже онъ въ совершенныхъ лѣтахъ и, слѣдовательно, могъ довольно наслышаться о семъ отъ такихъ людей, кои сами были въ думныхъ дворянахъ и коихъ согласное ему сказаніе безъ сумнѣнія вящшую довѣренность заслуживаетъ, нежели чье-либо заключеніе, сдѣланное изъ краткихъ и темныхъ словъ книгъ разрядныхъ".}.
   Такимъ образомъ, опредѣляя свою роль въ "Республикѣ письменъ", Болтинъ не изъ одной скромности могъ назвать себя, "хотя и не приносящимъ ей пользы, яко пчела, но пользующимся трудами прочихъ, яко трутень" {Ibid., II, стр. 161--152.}. Не въ "пчелиныхъ" свойствахъ, однако же, слѣдуетъ искать значенія Примѣчаній на Леклерка. Значеніе это заключается, во-первыхъ, въ общей точкѣ зрѣнія Болтина на историческія явленія; во-вторыхъ, въ приложеніи этой точки зрѣнія къ объясненію русскаго историческаго процесса. Общая точка зрѣнія Болтина была по существу противуположна раціонализму Леыерка. Тамъ, гдѣ Леклеркъ ограничивается отрицаніемъ, Болтинъ ищетъ положительнаго объясненія; гдѣ Деклеркъ находить одно отсутствіе или злоупотребленіе разума, Болтинъ предполагаетъ дѣйствіе историческаго закона. Дѣйствіе это всегда и вездѣ одинаково: "правила природы повсюду суть единообразны"; "во всѣхъ временахъ и во всѣхъ мѣстахъ человѣки, находясь въ одинакихъ обстоятельствахъ, имѣли одинакіе нравы, сходныя мнѣнія и являлись подъ одинакимъ видомъ". Поэтому нельзя характеризовать русскій народъ какъ какое-то исключеніе изъ всего человѣчества. Если русскій народъ и одержимъ пороками, то "не больше какъ и другіе народы". Это не значитъ, однако же, чтобы Россія была вполнѣ сходна съ другими народами Европы; напротивъ, она "ни въ чемъ на нихъ непохожа". Несходство это есг!" естественное послѣдствіе особенностей какъ "физическихъ мѣстоположеній" Россіи, такъ и ея исторіи. Физическія, т.-е. географическія, климатическія и почвенныя условія обусловили разницу въ плотности населенія между различными частями Россіи и поставили предѣлъ увеличенію плотности въ наиболѣе населенныхъ частяхъ ея. Тѣ же условія создали отличія и въ "нравахъ", въ складѣ народнаго характера. Ходъ русской исторіи вліялъ въ томъ же направленіи: раздробленіе на части и татарское иго задержали увеличеніе народонаселенія; то же самое "раздѣленіе народа на удѣльныя княженія" произвело "различіе въ нравахъ, обычаяхъ и богочтеніи". Но въ Россіи этой внутренней областной розни было гораздо менѣе, чѣмъ на Западѣ; менѣе было и "такихъ чувствительныхъ и скорыхъ перемѣнъ", какъ въ Европѣ; "нравы, платье, языкъ, названія людей и странъ остались тѣ же, какіе были прежде, исключая малыя нѣкоторыя перемѣны въ общежительныхъ обрядахъ, повѣрьяхъ и въ нѣсколькихъ словахъ языка, кои мы заимствовали отъ татаръ". Послѣ обвиненія Руси "и нравы, и обычаи сдѣлались почти сходными", "народочисліе" стало быстро увеличиваться. Съ перемѣнами въ условіяхъ жизни измѣнятся и нравы; нужно только "терпѣніе и время". Леклеркъ думаетъ, правда, что это время можно совратить съ помощью мудраго законодательства; но, по мнѣнію Болтина, "не должно вводить насиліемъ перемѣнъ въ народныхъ началахъ и образѣ умствованія ихъ, а оставлять времени и обстоятельствамъ ихъ произвести". "Удобнѣе законъ сообразить нравамъ, чѣмъ нравы законамъ, -- повторяетъ онъ въ другомъ мѣстѣ;-- послѣдняго безъ насилія сдѣлать не можно". Такимъ образомъ, "исправляя обычаи и нравы, должно быть весьма осторожну". "Дѣлая перемѣны или вводя новости, нужно наблюдать, чтобы оныя соотвѣтственны были нравамъ, обычаямъ, времени, мѣстоположенію, обстоятельствамъ, а паче климату; владычество его есть главнѣйшее изъ всѣхъ: всякое предписаніе, узаконеніе, устраняющееся его законовъ, будетъ безполезно, тщетно, вредно". Такъ, напримѣръ, "примѣчено многими, что съ тѣхъ поръ, какъ стали мы устраняться обычаевъ нашихъ предковъ и начали жить, сообразуйся иностраннымъ, сдѣлалися мы слабѣе, чаще подвержены стали быть болѣзненнымъ припадкамъ" и стали менѣе долговѣчными. "Главными тому причинами,-- заканчиваетъ Болтинъ эту иллюстрацію,-- полагаю уничтоженіе обычая ходить въ бани и введеніе французской поварни" {Примѣчанія на Леклерка, II, стр. 162; 423, 242, 153, 160, 141, 159, 295, 159, 316; I, стр. 316; II, стр. 355, 339, 370.}.
   Какъ видимъ, Болтинъ дѣлаетъ изъ своей схемы не совсѣмъ осторожное практическое употребленіе. Но нельзя не признать, что по самому своему свойству эта схема, признававшая непрерывность традиціи и единство "нравовъ" на всемъ протяженіи русской исторіи, была какъ нельзя болѣе удобна для составленія перваго цѣльнаго взгляда на русскую исторію. Она была цѣнна уже тѣмъ, что заставляла историка обращать преимущественное вниманіе на факты внутренней исторіи, и въ фактахъ внутренней исторіи искать преемственности, внутренней связи. Основнымъ фактомъ внутренней исторіи, доступнымъ наблюденію тогдашняго историка, была прежде всего исторія законодательства. Всѣ данныя для такой исторіи были подготовлены Татищевымъ, но Болтинъ соединилъ ихъ въ одно цѣлое съ помощью своей идеи -- зависимости "законовъ" отъ "нравовъ". "Нравы" народа оставались одинаковыми до раздробленія на удѣлы; слѣдовательно, и законы должны были быть одни и тѣ же на всемъ протяженіи исторической жизни, и до, и послѣ Ярослава. Такимъ образомъ, Русская Правда есть исконное право древнихъ руссовъ, нѣсколько видоизмѣненное только при сліяніи руссовъ со славянами, такъ какъ "по несходству нравовъ" тѣхъ и другихъ пришлось приспособлять другъ къ другу и ихъ "законы". Затѣмъ "по мѣрѣ измѣны нравовъ должно было перемѣнять и законы. Тѣ законы, кои при единоначальствѣ были приличны, стали быть по раздѣленіи на удѣлы, а паче и подъ игомъ варваровъ, ненужными, неудобными". Поэтому появились новые удѣльные законы, въ каждомъ удѣлѣ различные. Этотъ второй періодъ въ исторіи законодательства продолжался до возстановленія единодержавія. Послѣ этого возстановленія Иванъ III и Василій III дѣлали попытки издать вновь новые законы; но попытки эти не удались, такъ какъ не успѣла еще сгладиться разница нравовъ, произведенная удѣльнымъ періодомъ. "Нельзя было согласить законовъ, не соглася прежде нравовъ, мнѣній и пользъ: время одно могло безъ насильства произвести сію перемѣну". "Время" это, "благопріятное" для перемѣны, наступило при Иванѣ IV, "понеже почти всѣ уже удѣлы присоединены были въ единодержавію"; поэтому-то и удалось ему исправленіе стараго, который Болтинъ считаетъ тожественнымъ съ Русскою Правдой или, точнѣе, тожественнымъ съ тѣмъ древнимъ правомъ, изъ котораго Русская Правда сохранила отрывки. Такимъ образомъ, единство законовъ было возстановлено съ возстановленіемъ единства нравовъ. И позднѣе, съ изданіемъ Уложенія, непрерывная юридическая традиція продолжала сохраняться. Конечно, "прибыли нужды, прибавлены и законы"; но, возстановленное въ Судебникѣ, древнее русское право "даже и по сочиненіи Уложенія не было отрѣшено, ибо и въ немъ во многихъ мѣстахъ ссылка дѣлается на Судебникъ и прежніе уставы". Въ значительной степени, старое право было, однако же, "отрѣшено", вопреки схемѣ Болтина; недовольный этимъ, онъ постоянно подчеркиваетъ, что измѣненныя и отмѣненныя статьи "по прежнимъ законамъ были лучше учреждены, разсмотрительнѣе и благоразсуднѣе уложены, обстоятельнѣе и яснѣе истолкованы, нежели въ Уложеньѣ" {Примѣчанія на Леклерка, I, стр. 314--319, 322, 326, 450, 453, 323, 327, 466.}.
   Зная и общую схему Болтина, и опытъ приложенія ея къ русской исторіи, мы теперь лучше поймемъ, почему такъ неравномѣрно распредѣляется интересъ Болтина къ различнымъ сторонамъ историческаго изученія. Мы видѣли, какъ непростительно небрежно онъ относился къ ознакомленію съ внѣшней исторіей новой Россіи и съ исторіей новой литературы. Тѣ и другія явленія казались ему, очевидно, слишкомъ случайными, слишкомъ единичными съ точки зрѣнія его общей схемы. Напротивъ, гдѣ являлась возможность изучать постоянныя, устойчивыя явленія, или гдѣ можно было прослѣдить одинъ изъ органическихъ процессовъ исторіи, -- любознательность Болтина беретъ верхъ надъ его диллетантизмомъ, онъ хлопочетъ о собираніи матеріаловъ, совершенно независимо отъ Леклерка и отъ необходимости возражать ему; онъ добываетъ справки, забирается для этого даже въ свой архивъ -- военной коллегіи. Таковы его историко-статистическія, историко-этнографическія и историко-географическія работы, его этюды по соціальной исторіи, -- преимущественно по исторіи крестьянства, разбросанныя среди двухъ томовъ Примѣчаній на Леклерка, По статистикѣ населенія онъ добываетъ цифры подушныхъ переписей, болѣе детальныя цифры по отдѣльнымъ намѣстничествамъ, справляется о количествѣ людей взятыхъ въ рекруты за цѣлое столѣтіе, вычисляетъ общее количество народонаселенія. По этнографіи онъ даетъ списки древняго и новаго населенія Россіи и Сибири. По географіи онъ составляетъ описанія намѣстничествъ, даетъ общій очеркъ физической географіи Россіи и Сибири, набрасываетъ въ общихъ чертахъ ходъ русскихъ завоеваній и колонизаціи, наконецъ, не можетъ устоятъ передъ соблазномъ выписать, кстати или некстати, полное описаніе древней татарской дороги на Русь по "Книгѣ большого чертежа". По соціальной исторіи онъ пишетъ цѣлый рядъ любопытнѣйшихъ экскурсовъ по исторіи развитія крѣпостного права, по современному хозяйственному и юридическому положенію крестьянства и т. д. Заразъ и къ этнографіи, и къ географіи, и въ соціальной исторіи относятся значительные по объему отдѣлы, посвященные исторіи казачества и Малороссіи. Во всѣхъ этихъ этюдахъ и экскурсахъ онъ постоянно исходить отъ современности и постоянно къ ней возвращается. Эта связь настоящаго съ прошлымъ въ изученіяхъ Болтина, его постоянные переходы отъ добытаго спеціальною научною работою къ тому, что получено путемъ живой исторической традиціи, что "извѣстно всѣмъ" современникамъ, -- связь, трудно расчленимая, и переходы, часто совершенно неуловимые, -- должны предостеречь насъ отъ слишкомъ поспѣшныхъ заключеній о томъ, какую роль во всей этой работѣ играло его личное творчество. Очень многое изъ высказанныхъ имъ мнѣній высказывалось давно и помимо Болтина, и даже въ литературной формѣ. Ограничиваясь одними сочиненіями Щербатова, можно было бы указать рядъ пунктовъ, по которымъ оба литературные противника держались однихъ и тѣхъ же мнѣній,-- не потому, чтобы самостоятельно пришли къ одинаковымъ выводамъ, а потому, что эти мнѣнія составляли общій умственный обиходъ мыслящихъ людей того времени. Такимъ образомъ, далеко не все то, что Болтинъ первый сказалъ печатно,-- онъ первый и выдумалъ.
   Какъ бы то ни было, собранные въ одинъ фокусъ екатерининскаго стародумства, всѣ эти историческіе объясненія и выводы сообщили Примѣчаніямъ на Леклерка значеніе крупнаго общественнаго событія,-- независимо отъ количества потраченной на нихъ кабинетной ученой работы. Не писавши исторіи, Болтинъ сразу сталъ первымъ русскимъ историкомъ и занялъ мѣсто, никогда никому не принадлежавшее,-- не то что философа русской исторіи, но, во всякомъ случаѣ,-- человѣка впервые думавшаго надъ русской исторіей и впервые понявшаго ее, какъ живой цѣльный органическій процессъ.
   Въ числѣ пособій, оставленныхъ въ сторонѣ Болтинымъ, находилась и исторія Щербатова. "Начавъ дѣлать возраженія на Левлерка,-- писалъ онъ позднѣе,-- не имѣлъ я при себѣ исторіи Щербатова; и хотя бы могъ ее испросить у пріятелей моихъ на подержаніе, но я не признавалъ ее необходимою для моей работы, имѣя у себя Нестора, Татищева, одну старинную лѣтопись и Левека; да и справки дѣлалъ я рѣдко съ русскими книгами... Возражая мѣста, находимыя мною несправедливыми и сумнительными въ исторіи Леклерковой, не входило мнѣ въ голову, что я противорѣча имъ, воспротиворѣчу и князю Щербатову... Словомъ сказать, кончилъ я мои примѣчанія на Леклерка, не заглянувъ ни единожды въ его исторію, и для того ни въ одномъ мѣстѣ на нее не ссылался... упомянулъ же единожды имя его при означеніи ошибки его въ словѣ "гребля" по памяти, читавъ прежде его исторію". къ этому упоминанію надо, впрочемъ, прибавить два другихъ, не оставляющихъ сомнѣнія въ томъ, что Болтинъ и тогда считалъ Щербатова источникомъ многихъ ошибокъ Левека и Леклерка {Отвѣтъ Болтина, стр. 63--64, прим.; I, стр. 265--266,272 (объ "ошибкахъ и недостаткахъ, встрѣчающихся въ писателяхъ нынѣшнихъ, кои г. Левеку были путеводителями" и "кои заимствовалъ онъ, Леклеркъ, отъ другихъ по-неволѣ"), 280.}. Вызванный этими намеками, кн. Щербатовъ въ слѣдующемъ же году по выходѣ Примѣчаній на Леклерка напечаталъ "Письмо къ одному пріятелю, въ оправданіе на нѣкоторыя сокрытыя и явныя охуленія, учиненныя его исторіи отъ г. г.-м. Болтина". Болтинъ въ томъ же (1789) году издалъ свой Отвѣтъ, въ которомъ, указавши уже прямо нѣкоторыя ошибки Щербатовской исторіи, намекнулъ, что будетъ продолжать разборъ ея. Къ этому разбору онъ и приступилъ немедленно; въ 1792 г. онъ представилъ уже свои новыя "примѣчанія" черезъ Мусина-Пушкина імператрицѣ Екатеринѣ П. Щербатовъ, въ свою очередь, не выдержалъ; давши еще въ Письмѣ обѣщаніе не продолжать полемику, онъ, однако, написалъ толстый томъ "Примѣчаній на отвѣть" Болтина. Полемикѣ такъ и не суждено было кончиться при жизни авторовъ. Щербатовъ умеръ въ 1790 г., Болтинъ въ 1792 г.; примѣчанія обоихъ были напечатаны уже послѣ ихъ смерти: Щербатовскія (анонимно) въ 1792 г., Болтянскія -- въ 1793--94 гг. въ двухъ томахъ. Воспользоваться "примѣчаніями" Щербатова" Болтинъ уже не успѣлъ.
   Критическія примѣчанія Болтина на первыя два тома исторіи Щербатова имѣютъ совсѣмъ другое значеніе, чѣмъ Примѣчанія на Исторія Деклерка дала ему поводъ высказать свое общее міровоззрѣніе и общій взглядъ на прошлое и настоящее Россіи. Критика Щербатова служить ему поводомъ для дальнѣйшаго спеціальнаго изученія домонгольскаго періода русской исторіи, который и раньше былъ ему наиболѣе извѣстенъ. Всѣ возраженія Болтина противъ Щербатова можно свести въ двумъ категоріямъ. Съ одной стороны, онъ пускаетъ въ дѣло свои спеціальныя свѣдѣнія по исторической географіи и исторической этнографіи древней Руси и на каждомъ шагу показываетъ полнѣйшее незнакомство Щербатова съ этими вспомогательными дисциплинами. Щербатовъ смѣшиваетъ Владиміръ Волынскій съ Владиміромъ Суздальскимъ и большую часть событій, относящихся въ первому, относить ко второму; точно также, онъ мѣшаетъ Переяславль южный съ Переславлемъ-Залѣсскимъ, Литву съ Польшей, влтичей передвигаетъ съ верховьевъ Оки на Вятку, народъ зимеголовъ превращаетъ въ собственное имя какого-то "Зимегора", а изъ племени сосоловъ дѣлаетъ нарицательное существительное "соль"; не имѣетъ никакого понятія о границахъ Руси и отдѣльныхъ княженій и т. д. Съ другой стороны, онъ доказываетъ неумѣнье Щербатова читать лѣтописи, происходящее отъ незнакомства съ лѣтописнымъ языкомъ и терминологіей, и неумѣнье выбирать между лѣтописными извѣстіями и варіантами, происходящее отъ недостатка критики. Щербатовъ слово "стягъ" превращаетъ въ "стогъ", изъ словъ "вежа" и "стрѣленъ" дѣлаетъ собственныя имена, "идти по немъ" (т.-е. противъ него) переводить "идти на помощь къ нему", изъ одного князя дѣлаетъ пятерыхъ и т. д. Въ общемъ, Болтинъ доказалъ, дѣйствительно, что кн. Щербатовъ "предпріялъ быть историкомъ, не читавъ прежде исторіи", что первые томы его исторіи показываютъ "крайнее небрежете и невниманіе, незнаніе исторіи, географіи и русскаго языка". Но чтобы быть справедливымъ, надо прибавить, что и самъ Болтинъ гипотезамъ Щербатова противупоставлялъ иногда собственныя гипотезы, еще болѣе далекія отъ истины: такъ отвергая пріуроченіе Тмутаракани къ Азову, конечно невѣрное, онъ упорно настаивалъ на отождествленіи Тмутаракани сперва съ Рязанью, гдѣ искалъ ее и Татищевъ, потомъ съ однимъ городищемъ на Ворсклѣ; нападая на почти вѣрное чтеніе лѣтописи "Шеренскъ", онъ предлагалъ замѣнить его небывалымъ городомъ "Ршевескомъ", заимствованнымъ у Татищева, и т. д. Еще чаще постигаютъ его неудачи, когда онъ принимается критиковать Щербатовское пользованіе лѣтописями. Мы видѣли, что Щербатовъ составлялъ свой текстъ по значительному количеству рукописныхъ списковъ, преимущественно изъ синодальной и патріаршей библіотекъ, и, какъ и слѣдовало, совершенно независимо отъ свода Татищева. Для Болтина Татищевскій сводъ остается основнымъ источникомъ свѣдѣній; нѣсколько разъ онъ повторяетъ одно и тоже утвержденіе: "не примѣчено, чтобъ онъ (Татищевъ) единое слово, не только рѣчь или цѣлое бытіе, отъ себя къ тексту повѣствованія гдѣ прибавилъ, но токмо исправлялъ погрѣшности и пополнялъ упущенія изъ другихъ лѣтописей; свои-жь мнѣнія и разсужденія писалъ въ примѣчаніяхъ, а потому и повѣствованіе его достойно есть совершенныя довѣренности" {Отвѣтъ Болтина, стр. 62; примѣч. на Щерб. II, стр. 128, 187, 326.}. Такъ ли это на самомъ дѣлѣ, мы еще увидимъ впослѣдствіи; теперь замѣтимъ только, что и самъ Болтинъ долженъ былъ нѣсколько разъ предположить, что Татищевъ вводилъ въ текстъ "свои догадки", "направляемъ будучи внимательнымъ разсужденіемъ" {Отвѣтъ, стр. 20; прим. на Щерб., II, стр. 308.}. Эти догадки Болтину случается противупоставлять тексту Щербатова, какъ подлинныя свидѣтельства "нашихъ лѣтописей" {Наприм., примѣч. на Щерб. II, стр. 29, объ убіеніи Глѣба въ Заволочьѣ Емью. Что Емь жила въ Заволочьѣ (на Сѣв. Двинѣ), это ошибочное предположеніе Татищева, внесенное имъ въ свой сводъ.}. Тамъ, гдѣ справка съ Татищевымъ разрѣшаетъ недоумѣніе, вызванное чтеніемъ Щербатовской исторіи, Болтинъ обыкновенно этою справкой и ограничивается. Если необходимо дальнѣйшее сличеніе текстовъ, Болтинъ обращается къ печатнымъ изданіямъ кенигсбергскаго и никоновскаго списковъ; наконецъ, послѣдній его рессурсъ, къ которому онъ прибѣгаетъ, когда уже спеціально заинтересуется какимъ-нибудь отдѣльнымъ мѣстомъ,-- это справки въ рукописныхъ спискахъ его собственной библіотеки. Если и послѣ всѣхъ этихъ справокъ Болтинъ находитъ у Щербатова что-нибудь лишнее или противорѣчащее извѣстнымъ ему спискамъ лѣтописи, онъ уже безъ дальнѣйшихъ колебаній обвиняетъ Щербатова въ выдумкахъ, искаженіяхъ и т. д. Такимъ образомъ, ему случается обозвать "бредомъ", "сказками", "баснями" и т. п. самыя достовѣрныя и подчасъ очень интересныя данныя древнѣйшей новгородской лѣтописи, воскресенскаго списка и другихъ, неизвѣстныхъ ему, но извѣстныхъ Щербатову лѣтописныхъ текстовъ {Наприм. прим. на Щерб. II, стр. 105--7, и Лавр. s. а; 160--161, 353--354 Полн. собр. р. лѣт. Ш, стр. 20; 427 и П. с. р. л. Ш, стр. 37; 429 и П. с. л. VII, стр. 127; 431, 441 и П. с. л. VII, стр. 130; 458 и П. с. л. I, стр. 196, III, стр. 48, VII, 138; 472 и П. с. л. I, стр. 221; III, стр. 50. Сюда же слѣдуетъ отнести и ту "зимнюю стужу" при осадѣ лѣтомъ Торческа, на которую трижды нападалъ Болтавъ, про источникъ которой забытъ и самъ Щербатовъ, между тѣмъ какъ этимъ источникомъ были, очевидно, слова лѣтописи: "зимою оцѣпляема".}. Насколько недостаточны бываютъ его ученыя средства, когда онъ пытается возстановить исторію лѣтописнаго текста, лучше всего видно изъ того самаго параграфа Примѣчаній, который перепечатанъ М. И. Сухомлиновымъ, какъ образецъ Болтинской критики: фактъ, что въ Переяславлѣ была митрополія (по Болтину "пустота не стоющая возраженія"), признается за несомнѣнный новѣйшими историками церкви, а сообщающая объ этомъ фраза, прибавленная, по мнѣнію Болтина, позднѣйшими переписчиками, находится въ древнѣйшихъ спискахъ лѣтописи {Голубинскій: "Ист. р. церкви", I, стр. 286--286,665. Лавр. s. а. 1089. По Голубинскому и "строеніе банное"есть настоящая баня, а не баптистерій, ibid., стр. 565--566.}.
   Въ послѣдній годъ жизни Болтина напечатанъ былъ текстъ Русской Правды съ его переводомъ и комментаріями; въ томъ же году, по порученію Екатерины II, Болтинъ написалъ примѣчанія на ея драму "историческое представленіе изъ жизни Рюрика" {По свѣдѣніямъ А. Ѳ. Бычкова, Екатерина обращалась къ Болтину также за объясненіями темныхъ мѣстъ лѣтописей для своихъ Записокъ касательно россійской исторіи (вѣроятно, для отдѣльнаго изданія, 1787--95 гг., а не для изданія въ Собесѣдникѣ любителей росс. слова 1783 -- 84 гг.?) Сб. Р. Ист. Общ. XIII, стр. X. Любопытно сопоставить съ этимъ одно обстоятельство: въ примѣчаніяхъ на Леклерка Болтинъ дѣлаетъ выгодную характеристику князя Константина Всеволодовича; въ прим. на Щербатова онъ повторяетъ эту характеристику съ прибавкой: "Одно только мнѣ не нравится въ семъ государѣ, что онъ упражнялся въ сочиненіи книгъ, ибо упражненіе такое для государя неприлично, ниже для забавы, дабы со временемъ не обратилося въ пристрастіе". II, 423. Неужели Болтинъ рѣшился бы написать эти строки въ текстѣ, поднесенномъ государынѣ, послѣ того, какъ получалъ и исполнялъ ея порученія по ученой части? Разъясненія относительно участія Болтина въ Запискахъ должны заключаться въ черновыхъ матеріалахъ для этихъ Записокъ, хранящихся въ госуд. архивѣ. Иконниковъ, I, стр. 773.}. Обѣ работы, точно также какъ и Примѣчанія на Щербатова, показываютъ, что въ послѣдніе годы жизни Болтинъ все болѣе углублялся въ изученіе древняго періода русской исторіи. Успѣхи этого изученія не трудно отмѣтить, если сравнить объясненія Болтина къ Русской Правдѣ, какія онъ давалъ въ Примѣчаніяхъ на Леклерка съ тѣми, которыя онъ составилъ для изданія 1792 года; эти успѣхи видны также изъ все большей и большей самостоятельности, съ какою онъ началъ относиться къ мнѣніямъ Татищева {Такъ, "вирника" онъ уже не считаетъ болѣе "помѣщикомъ", какъ въ прим. на Лекл. I, 232, а "уголовнымъ судьей, производившимъ слѣдствіе и судъ объ убійствѣ". Изслѣдованіе о "гривнѣ" сдѣлано гораздо обстоятельнѣе, чѣмъ въ Лекл. I, стр. 62--63. Мнѣнія Татищева исправляются нѣсколько разъ: при объясненія словъ гридня, ключъ, куна, рѣзъ, тіунъ, ябетникъ (см. эти слова въ I т. Указателя законовъ Максимовича, оглавленіе, въ которомъ перепечатаны примѣчанія Болтина къ Р. П.).}. Къ сожалѣнію, болѣе цѣльныхъ плодовъ отъ этой поздней спеціализаціи Болтина не пришлось дождаться; здоровье его въ эти послѣдніе годы очень мѣшало его занятіямъ. Болтинъ умеръ, не успѣвъ подвести итога своей спеціальной работѣ; и если бы даже онъ прожилъ долѣе, мы получили бы этотъ итогъ не въ видѣ какой-нибудь цѣльной исторической работы по древней исторіи, а въ видѣ осуществленія его завѣтной мечты: составитъ словарь, первое начало котораго было положено "выписками для уразумѣнія древнихъ лѣтописей, съ изъясненіемъ древнихъ словъ, изъ употребленія вышедшихъ, и географическихъ мѣстъ, упоминаемыхъ въ лѣтописяхъ": такъ обозначаетъ митр. Евгеній содержаніе извѣстнаго намъ Словаря географическою (1779--1783 гг.). Въ послѣдніе годы жизни планъ этого словаря расширился и словарь раздѣлился на два. Съ одной стороны, Болтинъ принялся за составленіе географическаго словаря, или "историческаго и географическаго описанія намѣстничествъ", матеріалы для котораго, по распоряженію Екатерины, доставлялись ему изъ губерній. Какъ видно изъ Примѣчаній на Леклерка, нѣкоторые матеріалы этого рода онъ получилъ уже въ 1786 г. {Описаніе "историческое, географическое и статистическое" составляюсь по слѣдующему плану (митр. Евгеній, Словарь свѣт. пис.): "древнее и нынѣшнее состояніе народовъ и городовъ, мѣстоположеніе, границы, нравы, обычаи и суевѣрія, число жителей, ихъ промыслы, почвы земли, рѣки, озера, произрастанія, государственные доходы, выгоды и недостатки". Болтинъ успѣлъ составить описаніе Владимірскаго, Кіевскаго и Черниговскаго намѣстничествъ; содержаніе этихъ описаній можно отчасти возстановить, сопоставляя цитаты изъ нихъ у Мусина-Пушкина (Истор. изсл. о Тмутарак. княж., VIII, XXXII, XXXIX, LVIII, LXXI, LXXII) съ соотв. статьями геогр. словаря Щекатова.}. Съ другой стороны, онъ предложилъ россійской академіи планъ изданія толковаго словаря русскаго языка, въ которомъ бы находилось "не только о всѣхъ словахъ, писаніяхъ или рѣченіяхъ, но и о всѣхъ вещахъ, тѣми рѣченіями означаемыхъ, достаточное истолкованіе, т.-е. касательно словъ и рѣченій извѣщеніе объ ихъ происхожденіи, знаменованіи, употребленіи и проч.; касательно вещей, тѣми рѣченіями означаемыхъ,-- описаніе о ихъ природѣ, свойствѣ, образѣ составленія ихъ, разнствія другихъ тождеродныхъ и проч.". Такъ какъ академія отказалась отъ выполненія этого плана, то онъ, повидимому, принялся за осуществленіе его самъ: въ его рукописяхъ найдена была готовою буква А "толковаго словено-россійскаго словаря" и матеріалы для его продолженія. Географическій словарь также остановился въ самомъ началѣ.
   По старой привычкѣ, установившейся еще съ прошлаго вѣка, сравненіе между двумя современниками и противниками, Болтинымъ и Щербатовымъ, всегда дѣлалось не въ пользу послѣдняго. Можетъ быть, таково было, дѣйствительно, впечатлѣніе, произведенное на современниковъ личностями обоихъ историковъ; конечно, это впечатлѣніе могло только закрѣпиться исходомъ литературнаго поединка, въ которомъ всѣ преимущества были на сторонѣ нападающаго. Личнаго впечатлѣнія современниковъ мы не можемъ, конечно, провѣрить и должны до извѣстной степени ему довѣрять, тѣмъ болѣе, что преимущества ума и таланта Болтина доказываются его литературными произведеніями. По отношенію къ общимъ историческимъ взглядамъ эти преимущества ставятъ Болтина, безусловно, внѣ всякаго сравненія съ Щербатовымъ. По однихъ этихъ преимуществъ мало для побѣды въ спеціальной ученой полемикѣ, и здѣсь побѣда далеко не была такою полной, какъ казалось современникамъ и многимъ изъ позднѣйшихъ изслѣдователей. Разрушить дѣло Щербатова или повести его дальше нельзя было, не овладѣвъ всѣмъ его матеріаломъ, а мы видѣли, какъ было далеко въ этомъ отношенію Болтину до Щербатова. И даже поскольку критика Болтина дѣйствительно разрушала исторію Щербатова, она, въ большинствѣ случаевъ, не вела изслѣдованія дальше, а возвращала его къ результатамъ, давно уже достигнутымъ Татищевымъ. Собственная изслѣдовательская работа Болтина начата была слишкомъ поздно, продолжалась слишкомъ короткое время и -- для этого промежутка времени -- слишкомъ разбрасывалась въ разныя стороны, чтобы дать сколько-нибудь крупные результаты. Безспорно видное мѣсто принадлежитъ Болтину въ исторіи руской исторической мысли; но и здѣсь необходимо сдѣлать оговорки. При всей своей оригинальности, мысль Болтина двигалась, въ сущности, какъ это увидимъ, въ традиціонныхъ рамкахъ исторической теоріи XVIII в. Въ ней было очень много своеобразнаго, характернаго для настроенія времени и кружка, къ которому принадлежалъ Болтинъ; но все это своеобразное умерло вмѣстѣ съ авторомъ и съ вѣкомъ, создавшимъ его убѣжденія. Отъ Болтина нельзя вести никакой школы, никакого историческаго направленія; его историческая дѣятельность не создала никакого переворота въ ходѣ русской исторіографіи, а скорѣе сама была отголоскомъ того подъема научныхъ и теоретическихъ требованій, который становится замѣтнымъ къ концу столѣтія. Самое драгоцѣнное свойство, дававшее основной тонъ его ученой работѣ -- чутье реальности, широкое пониманіе явленій общественной и политической жизни, живая связь съ историческою традиціей и внесеніе опыта государственной дѣятельности въ изученіе прошлаго,-- словомъ, все то, что расширяло изслѣдовательскій кругозоръ нашихъ историковъ любителей прошлаго вѣка,-- все это скоро послѣ Болтина должно было надолго исчезнуть изъ ученаго оборота нашей исторіографіи. Перечитывая теперь, когда научный реализмъ снова сдѣлался лозунгомъ историческаго изученія, эти страницы, покрытыя столѣтнею пылью, иногда съ удивленіемъ замѣчаешь, что между ними и нами гораздо меньше разстоянія, чѣмъ между нами и гораздо болѣе близкими къ намъ предшественниками. Я это совершенно понятно: подъ тяжеловѣсными, устарѣвшими фразами историковъ XVIII в. мы чувствуемъ біеніе настоящей жизни, надолго изгнанной изъ сферы историческаго изученія ихъ преемниками и замѣненной школьнымъ пониманіемъ исторіи; водворить вновь эту жизнь, какъ необходимый и единственно-возможный предметъ научнаго анализа составляетъ нашу теперешнюю задачу. Но что же дѣлали въ промежуткѣ наши предшественники? Какую задачу они выполняли? ба эти вопросы мы поищемъ отвѣта впослѣдствіи.

П. Милюковъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.V, 1893

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов