Беззвѣздной темной ночью одинокій путникъ шелъ по большой дорогѣ изъ Маршьена въ Монсу. Эти два города отстоятъ не болѣе какъ на десять километровъ другъ отъ друга, если идти прямо черезъ свекловичныя поля. Темнота была такъ велика, что путникъ не могъ даже различать почву подъ своими ногами, и только по свободно разгуливающему ледяному мартовскому вѣтру можно было догадываться, что дорога идетъ по гладкой, совершенно открытой мѣстности. Ни одного дерева не росло по сторонамъ этой дороги, и она, прямая и правильная, казалась какой-то безконечной плотиной среди окружавшаго мрака.

   Путникъ вышелъ изъ Маршьена около двухъ часовъ утра. Плохо защищенный отъ холода своей изношенной курткой изъ бумажной матеріи и плисовыми панталонами, онъ шелъ быстрыми шагами. Небольшой узелокъ, обернутый сверху клѣтчатымъ платкомъ, очень стѣснялъ его, и онъ безпрестанно перекладывалъ его съ одного локтя на другой, чтобы можно было поглубже засунуть въ карманы панталонъ руки, окоченѣвшія отъ вѣтра. Въ головѣ этого безпріютнаго и натерпѣвшагося человѣка была только одна мысль, что, можетъ быть, къ утру сдѣлается теплѣе. Вздрагивая отъ холода, онъ шелъ по этой дорогѣ уже около часу, какъ вдругъ налѣво, километрахъ въ двухъ отъ Монсу, показался красноватый огонь. Какъ будто висѣли въ воздухѣ три жаровни съ раскаленными углями. Сначала путникъ пріостановился, объятый страхомъ, но затѣмъ не могъ устоять противъ печальной необходимости отогрѣть хоть на минуту замерзавшія руки.

   Дорога спустилась въ ложбину, и видѣніе исчезло. Направо отъ путника тянулся досчатый заборъ, за которымъ шло полотно желѣзной дороги; влѣво разстилалась слегка покатая мѣстность, поросшая травой, и виднѣлись неясныя очертанія какихъ-то стѣнъ, словно тамъ была цѣлая деревня, съ правильно расположенными низенькими домиками. Путникъ прошелъ еще шаговъ двѣсти. Вдругъ на поворотѣ дороги онъ снова увидѣлъ огни, уже совсѣмъ передъ собою, и все-таки не могъ понять, какъ это они горятъ такъ высоко въ небѣ, точно три дымящіяся лупы. Вскорѣ другая картина отвлекла его вниманіе отъ неба и заставила обратиться къ землѣ. Онъ увидѣлъ темную, громадную массу всевозможныхъ построекъ, надъ которыми возвышался силуэтъ заводской трубы. Кое-гдѣ въ закопченныхъ окнахъ виднѣлся свѣтъ; пять-шесть фонарей, висѣвшихъ снаружи, слабо освѣщали ряды почернѣвшихъ бревенъ, казавшихся какими-то гигантскими подмостками. Эта фантастическая картина была окутана дымомъ, и среди ночной тишины слышалось только могучее дыханіе невидимаго паровика.

   Путникъ понялъ, что передъ нимъ находятся копи, и устыдился своего недавняго страха. Что пользы идти туда? Навѣрное, тамъ не найдется для него работы. Вмѣсто того, чтобы направиться къ виднѣвшимся зданіямъ, онъ рѣшился, наконецъ, взобраться на насыпь, на которой горѣлъ въ трехъ чугунныхъ жаровняхъ каменный уголь, освѣщая и въ то же время согрѣвая работавшихъ тамъ людей. Этимъ рабочимъ, вывозившимъ ненужную землю, приходилось работать поздно. Путникъ слышалъ теперь шумъ телѣжекъ, двигавшихся по рельсамъ, и могъ различить около огней силуэты рабочихъ, сваливавшихъ землю.

   -- Здравствуйте!-- сказалъ онъ, подходя къ человѣку, стоявшему у одной изъ жаровенъ.

   Это былъ старикъ возчикъ. Онъ стоялъ, повернувшись спиной къ огню. На немъ была надѣта вязаная фіолетоваго цвѣта фуфайка, а голову прикрывала шапка изъ шкурки кролика. Большая, желтоватой масти лошадь, не шевелясь, точно каменная, терпѣливо ожидала, пока опорожнятъ всѣ шесть привезенныхъ ею телѣжекъ. Рыжеватый, сухопарый рабочій, занимавшійся разгрузкой ихъ, неторопливо и сонно дѣлалъ свое дѣло, налегая рукою на рычагъ. Вѣтеръ еще болѣе усилился и, словно косою, рѣзалъ своимъ ледянымъ и правильнымъ дыханіемъ.

   -- Здравствуйте,-- отвѣчалъ старикъ.

   Наступило молчаніе. Путникъ чувствовалъ, что на него смотрятъ подозрительно, и поспѣшилъ объяснить, кто онъ такой.

   -- Меня зовутъ Этьенъ Лантье, я по машинной части,-- сказалъ онъ.-- Нѣтъ ли у васъ работы?

   Огонь ярко освѣщалъ его. Это былъ красивый, темноволосый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати или двадцати одного года, крѣпкій на видъ, несмотря на то, что не отличался массивностью сложенія, а скорѣе былъ тонокъ и худощавъ.

   Возчикъ видимо успокоился я отвѣчалъ, покачавъ головой:

   -- Работы по машинной части?.. Нѣтъ, нѣтъ! Вчера еще приходили двое. Ничего нѣтъ.

   Налетѣвшій порывъ вѣтра прервалъ разговоръ. Затѣмъ Этьенъ спросилъ, указывая на темную массу строеній:

   -- Это копи? Да?

   Старикъ не могъ тотчасъ отвѣчать на вопросъ: его задушилъ страшный приступъ кашля. Наконецъ онъ откашлялся и плюнулъ на красноватую отъ пламени землю, на которой немедленно образовалось черное пятно.

   -- Да; копь Ворё... Вотъ тутъ близко жилье...

   Онъ протянулъ руку по направленію къ селенію. Тамъ виднѣлись тѣ самые низенькіе домики, которые неясно выступали изъ темноты, когда Этьенъ подходилъ къ копямъ. Телѣжки были опорожнены и старикъ двинулся впередъ, медленно ступая своими сведенными ревматизмомъ ногами; лошадь тоже тронулась, съ напряженіемъ идя между рельсами; налетѣвшій порывъ вѣтра взъерошилъ ея шерсть.

   Теперь въ Ворё уже не было ничего фантастическаго. Этьенъ, позабывши отогрѣть около огня свои окоченѣвшія руки, смотрѣлъ вокругъ себя и мало-по-малу различалъ отдѣльныя части копей: пропитанный смолою сарай, въ которомъ производилась сортировка угля сквозь рѣшето, высокую постройку надъ шахтой; обширное помѣщеніе, занятое подъемною машиною; четыреугольную башенку, гдѣ помѣщалась помпа, выкачивающая воду изъ шахты. Эти копи, съ ихъ кирпичными строеніями, сбившимися въ кучу на днѣ глубокой ложбины, и съ высокой трубой, возвышавшейся, какъ грозный рогъ, представлялись Этьену страшнымъ чудовищемъ, притаившимся тутъ, чтобы броситься на міръ и пожрать его. Не сводя глазъ съ копей, онъ въ то же время размышлялъ о своемъ собственномъ положеніи безпріютнаго бродяги, напрасно отыскивающаго вотъ уже въ теченіе восьми дней хоть какой-нибудь работы. Онъ вспомнилъ о своей жизни въ мастерской желѣзной дороги, вспомнилъ о пощечинѣ, данной имъ начальнику, о томъ, какъ его прогнали изъ Лилля, какъ гнали отовсюду. Въ субботу онъ былъ въ Маршьенѣ, гдѣ, говорили, есть работа, ходилъ на механическіе заводы, и нигдѣ, ничего: ни на заводахъ, ни въ Сонневиллѣ. Онъ провелъ воскресенье на лѣсномъ дворѣ, спрятавшись между бревнами, но сторожъ выгналъ его оттуда въ два часа ночи. Нѣтъ болѣе ни гроша, нѣтъ даже крошки хлѣба... Онъ бродить теперь наугадъ по дорогамъ, не зная даже, куда укрыться отъ пронизывающаго насквозь вѣтра, и не можетъ себѣ представить, что съ нимъ будетъ дальше... Да, это дѣйствительно были каменноугольныя копи. Кое-гдѣ мерцавшіе фонари освѣщали плиты угля; черезъ дверь, распахнувшуюся съ шумомъ, онъ увидѣлъ пышущія пламенемъ печи. До него доносилось пыхтѣніе работающей помпы, медленное и могучее, точно дыханіе задыхающагося чудовища.

   Рабочій, разгружавшій передъ тѣмъ телѣжки, сидѣлъ теперь согнувшись и даже ни разу не взглянулъ на Этьена. Молодой человѣкъ поднялъ свой узелокъ, упавшій на землю, и собирался уже снова тронуться въ путь, какъ вдругъ вблизи его раздался кашель возчика. Старикъ медленно выходилъ изъ темноты, а за нимъ слѣдовала лошадь, опять тащившая шесть телѣжекъ, снова нагруженныхъ.

   -- Въ Монсу есть фабрики?-- спросилъ молодой человѣкъ.

   Старикъ сплюнулъ чѣмъ-то чернымъ на землю и отвѣчалъ среди завыванія вѣтра:

   -- О, въ фабрикахъ тамъ нѣтъ недостатка! Надо было это видѣть года три-четыре тому назадъ! Все кругомъ пыхтѣло; недоставало рабочихъ рукъ, и никогда столько не зарабатывали, какъ въ то время... И вотъ, понемногу, начали подтягивать брюхо. Жалость смотрѣть, что творится во всей странѣ: рабочихъ распускаютъ, мастерскія закрываются одна за другой... Можетъ быть, императоръ въ этомъ и не виноватъ, но зачѣмъ онъ воюетъ въ Америкѣ? Я не говорю уже о томъ, что скотъ мретъ отъ холеры, какъ и народъ.

   Разговаривающіе перебрасывались между собой короткими отрывочными жалобами. Этьенъ разсказывалъ о своихъ безполезныхъ поискахъ въ теченіе цѣлой недѣли. Стало быть, надо умирать съ голода?.. Скоро всѣ дороги запрудятся нищими.

   -- Да,-- говорилъ старикъ,-- это нехорошо кончится; Богъ не допуститъ, чтобы столько христіанъ было выброшено на улицу.

   -- Мяса не каждый день и понюхаешь.

   -- Хоть бы хлѣба-то хватало.

   -- Правда. Хоть бы только хлѣба хватало.

   Ихъ голоса терялись въ меланхолическомъ завываніи вѣтра.

   -- Вотъ Монсу тамъ,-- громко заговорилъ старикъ, поворачиваясь на югъ.

   Онъ протянулъ руку и указывалъ пальцемъ на невидимые заводы и фабрики, по мѣрѣ того, какъ называлъ ихъ. Тамъ, въ Монсу, сахарный заводъ Фовеля еще въ ходу, но заводъ Готона уже сократилъ свои работы. Трезвонятъ какъ слѣдуетъ только канатная фабрика Блёза, работающая канаты для копей, да Дютильёль съ своей хлѣбной вывозной торговлей. Затѣмъ онъ размахнулъ рукой по сѣверу, обнимая жестомъ добрую половину горизонта: мастерскія Сонневилля не получили и двухъ третей своихъ обычныхъ заказовъ; изъ трехъ доменныхъ печей на желѣзныхъ заводахъ въ Маршьенѣ работаютъ только двѣ; наконецъ, стеклянному заводу Гажбуа грозитъ забастовка рабочихъ, такъ какъ поговариваютъ объ уменьшеніи заработной платы.

   -- Я знаю, знаю,-- повторялъ молодой человѣкъ.-- Я вездѣ побывалъ.

   -- Мы еще кое-какъ тянемся,-- прибавилъ старикъ,-- хотя угля стало добываться меньше. Посмотрите прямо передъ вами на Викторію: тамъ горятъ только двѣ батареи коксовыхъ печей.

   Онъ харкнулъ, перепрягъ въ пустыя телѣжки свою дремлющую лошадь и пошелъ вслѣдъ за нею.

   Теперь Этьенъ могъ созерцать цѣлую область. Ночь стояла все такая же темная, но рука старика какъ будто бы наполнила окрестность страшными картинами людского горя, которыя молодой человѣкъ чувствовалъ въ эту минуту и вокругъ себя, и повсюду въ безпредѣльномъ пространствѣ. Не стоны ли голодныхъ разносилъ по пустыннымъ полямъ этотъ мартовскій вѣтеръ? Онъ дулъ съ бѣшенствомъ, точно будто суля смерть всякому труду, предсказывая страшную нищету, которая унесетъ со свѣта много, много людей. Съ блуждающими глазами, Этьенъ старался проникнуть въ ночной мракъ, сгорая желаніемъ и въ то же время страшась увидѣть то, что могло представиться его взорамъ. Но все сливалось и тонуло въ темнотѣ ночи, и видно было вдалекѣ только пламя доменныхъ и коксовыхъ печей. Тамъ батареи цѣлой сотни трубъ, неправильно разбросанныхъ, представляли линію красныхъ огней, а нѣсколько лѣвѣе поднимались къ небу, точно гигантскіе факелы, двѣ башни, увѣнчанныя голубоватымъ пламенемъ. Это зрѣлище производило грустное впечатлѣніе пожара. На грозномъ небѣ не сіяло иныхъ звѣздъ, кромѣ ночныхъ огней этой страны угля и желѣза.

   -- Вы не изъ Бельгіи ли?-- раздался позади Этьена голосъ возчика, возвратившагося съ новой кладью.

   На этотъ разъ онъ привезъ только три телѣжки: въ подъемномъ ящикѣ сломалась гайка и остановила всю работу на добрую четверть часа. Внизу водворилось глубокое молчаніе; не слышно стало глухого грохота телѣжекъ. До слуха долетали только отдаленные удары молота по листу желѣза.

   -- Нѣтъ, я съ юга,-- отвѣчалъ молодой человѣкъ.

   Рабочій, опорожнявшій телѣжки, выгрузилъ ихъ и присѣлъ на землю, очень довольный случившейся поломкой. Онъ все также угрюмо молчалъ и только глядѣлъ своими большими потухшими глазами на возчика, какъ будто утомленный его болтовней. Въ самомъ дѣлѣ, старикъ никогда не проявлялъ такой болтливости. Можно было предположить, что или незнакомый молодой человѣкъ очень понравился ему, или имъ просто овладѣло то страстное желаніе поболтать, которое иногда заставляетъ стараго человѣка разсуждать вслухъ съ самимъ собой.

   -- А я изъ Монсу и зовутъ меня Боньморъ,-- сказалъ онъ.

   -- Это прозвище?-- спросилъ удивленный Этьенъ.

   Старикъ самодовольно усмѣхнулся и, указывая на Ворё, проговорилъ:

   -- Да, да... Меня три раза вытаскивали оттуда чуть не по кусочкамъ: въ первый разъ вытащили съ обгорѣлой шкурой, во второй -- набитымъ землей по самую глотку, а въ третій -- наглотавшимся столько воды, что брюхо у меня раздулось, какъ у лягушки... Когда товарищи увидѣли, что я вовсе не хочу умирать, тогда они, для смѣху, и прозвали меня "Боньморъ".

   Его хорошее настроеніе духа удвоилось, и онъ даже засмѣялся. Смѣхъ этотъ походилъ на скрипъ плохо смазаннаго блока и перешелъ въ страшный приступъ кашля. Свѣтъ отъ жаровни падалъ теперь прямо на него и освѣщалъ его большую голову, покрытую совсѣмъ бѣлыми, рѣдкими волосами, и плоское, мертвенно-блѣдное лицо, испещренное синеватыми пятнами. Онъ былъ маленькаго роста, съ огромной шеей, вывороченными наружу икрами и пятками, длинными руками, квадратныя кисти которыхъ доставали до его колѣнъ. Какъ его неподвижно стоявшая лошадь, повидимому, вовсе не ощущала холода и казалась каменной, такъ и онъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на ледяной вѣтеръ, свиставшій ему въ уши. Откашлявшись, онъ плюнулъ, и на землѣ опять осталось черное пятно.

   Этьенъ смотрѣлъ то на старика, то на черное пятно на землѣ.

   -- Вы давно работаете въ копяхъ?-- спросилъ онъ.

   Боньморъ широко развелъ руками.

   -- Давно ли? О, да!-- воскликнулъ онъ.-- Мнѣ еще не было восьми лѣтъ, когда я въ первый разъ спустился подъ землю, именно здѣсь, въ Ворё; а теперь мнѣ пятьдесятъ восемь. Посчитайте-ка, сколько выходитъ? Я исполнялъ тамъ всевозможныя работы. Покуда былъ малъ, я находился при снарядѣ, который передвигаетъ тамъ, подъ землей, нагруженныя телѣжки въ одну сторону, а пустыя -- въ другую. Потомъ, когда сталъ въ силахъ таскать телѣжку, я сдѣлался откатчикомъ. А затѣмъ, цѣлыхъ восемнадцать лѣтъ, былъ забойщикомъ. Послѣ того, по милости моихъ проклятыхъ ногъ, меня поставили на земляныя работы, и я засыпалъ и чинилъ подземныя галереи до тѣхъ поръ, пока докторъ не велѣлъ совсѣмъ вывести меня изъ подъ земли. Онъ сказалъ, что иначе я останусь тамъ навсегда. Вотъ уже пятъ лѣтъ, какъ я справляю должность возчика... Гм... Недурно: поработать на копяхъ пятьдесятъ лѣтъ и изъ этихъ пятидесяти, сорокъ пять пробыть подъ землей!

   Куски раскаленнаго угля, выпадавшіе по временамъ изъ жаровни на землю, набрасывали на блѣдное лицо старика кровавую тѣнь.

   -- Они совѣтуютъ мнѣ отдохнуть,-- продолжалъ онъ,-- а я не хочу; я не такой дуракъ, какимъ они меня считаютъ... Я еще отлично проработаю два года, то есть, до шестидесяти лѣтъ, и тогда мнѣ дадутъ пенсію въ сто восемьдесятъ франковъ. Если же я распрощаюсь съ ними сегодня, то они мнѣ назначатъ только сто пятьдесятъ. Вѣдь они хитрые, черти! Къ тому же, я еще здоровъ и крѣпокъ... Вотъ только мои ноги... Это, видите ли, вода забралась подъ кожу; она частенько поливала меня, когда я былъ забойщикомъ. Бываютъ дни, когда я безъ крику не могу пошевелить лапой.

   Онъ снова раскашлялся.

   -- Съ тѣхъ поръ вы и кашляете?-- спросилъ Этьенъ.

   Старикъ отрицательно помоталъ головой, затѣмъ, откашлявшись, отвѣчалъ:

   -- Нѣтъ, нѣтъ; это я простудился въ прошломъ мѣсяцѣ. Прежде я никогда не зналъ кашля, а теперь никакъ не могу отвязаться отъ него. И что всего забавнѣе, я харкаю, харкаю...

   Ему опять понадобилось прочистить гордо, и онъ выплюнулъ что-то черное.

   -- Это кровь?-- рѣшился, наконецъ, спросить Этьенъ.

   Боньморъ медленно обтеръ ротъ рукою.

   -- Это уголь... Во мнѣ его столько, что хватитъ на топливо до конца моихъ дней, а между тѣмъ, вѣдь уже пять лѣтъ, какъ нога моя не была тамъ, подъ землей. Нужно думать, что онъ лежалъ внутри меня въ магазинѣ, а я объ этомъ и не догадывался. Какъ видно, онъ долго сохраняется!

   Наступило молчаніе. Правильные удары молота раздавались вдалекѣ; вѣтеръ жалобно свистѣлъ, точно будто стоны голодныхъ и измученныхъ людей неслись изъ ночной темноты. Стоя передъ колеблющимся пламенемъ жаровни, старикъ весь предался воспоминаніямъ прошлаго и продолжалъ говорить, слегка понизивъ голосъ. Да, это вѣрно, что онъ и его семья работаютъ на копяхъ не со вчерашняго дня! Ихъ родъ служитъ компаніи копей въ Монсу съ самаго ихъ основанія, а это было очень давно: сто шесть лѣтъ тому назадъ. Его прадѣдъ, Гильомъ Магё, пятнадцатилѣтнимъ мальчишкой, открылъ богатыя залежи каменнаго угля въ Рекильярѣ. Это были первыя копи компаніи, теперь уже заброшенныя, и находились около сахарнаго завода Фовеля. Вся страна знала, что честь открытія принадлежала дѣду, и даже копи назывались его именемъ. Боньморъ не зналъ его и только слышалъ по разсказамъ, что это былъ человѣкъ крупнаго тѣлосложенія, очень, очень сильный, и умеръ въ старости, шестидесяти лѣтъ. Затѣмъ слѣдовалъ отецъ Боньмора, Николай Магё, прозванный "краснымъ". На сороковомъ году онъ погибъ здѣсь, въ Ворё, на этихъ самыхъ копяхъ, которыя тогда только-что начинали разработывать. Случился страшный обвалъ, и Николай Магё такъ и оставилъ подъ землей и свои кости, и свое мясо. Двое дядей старика и три брата погибли здѣсь же, только уже позднѣе. Онъ самъ, Винцентъ Магё, вышелъ изъ подъ земли почти цѣлымъ, если только не считать ноги, которыя плохо служатъ, и слыветъ поэтому большимъ хитрецомъ. Что же дѣлать, въ концѣ концовъ? Нужно работать. Это занятіе переходитъ отъ отца къ сыну, точно такъ же, какъ переходило бы какое-нибудь другое ремесло. Его сынъ, Туссэнъ Магё, его внукъ и, наконецъ, вся его семья, которая живетъ тамъ, напротивъ -- всѣ работаютъ въ копяхъ. Сто шесть лѣтъ возиться около каменнаго угля, подростки послѣ стариковъ, и все у одного хозяина! Гм!.. Немногіе буржуа могутъ такъ подробно разсказать свою родословную!

   -- Хорошо, если бы было всегда что ѣсть!-- снова пробормоталъ Этьенъ.

   -- Я тоже говорю: жить можно, пока есть хлѣбъ.

   Боньморъ замолчалъ и смотрѣлъ на виднѣвшіеся вдали домики, въ которыхъ начали мелькать, одинъ за другимъ, огоньки. На колокольнѣ Монсу пробило четыре часа; холодъ становился ощутительнѣе.

   -- А она богата, ваша компанія?-- спросилъ Этьенъ.

   Старикъ приподнялъ плечи и затѣмъ опустилъ ихъ съ такимъ жестомъ, какъ будто они подломились подъ тяжестью экю.

   -- О, да, о, да!.. Можетъ быть, не такъ богата, какъ ея сосѣдка, компанія въ Анзенѣ, но все-таки милліоны и милліоны... даже и не сосчитаешь... Девятнадцать копей, изъ которыхъ тринадцать разработываются: Ворё, Викторія, Кручина, Сенъ-Тома, Магдалина, Фётрм-Кантель и еще другія. Шесть разработаны или провѣтриваются, какъ Рекильярскія... Десять тысячъ рабочихъ; участки въ шестидесяти семи общинахъ; пять тысячъ тоннъ ежедневной добычи угля; желѣзная дорога, соединяющая всѣ копи... А сколько мастерскихъ, фабрикъ!.. О, да, да, есть деньжонки!

   Раздался грохотъ телѣжекъ по подмосткамъ, и лошадь возчика тотчасъ зашевелила ушами. Подъемный ящикъ починили; рабочіе снова принялись за свою прерванную работу. Перепрягая лошадь, чтобы спустить съ насыпи пустыя телѣжки, старикъ ласково разговаривалъ съ животнымъ:

   -- Не надо привыкать къ болтовнѣ, дрянная лѣнтяйка!-- говорилъ онъ.-- Что, если бы господинъ Геннебо зналъ, чѣмъ ты занимаешься вмѣсто того, чтобы работать!..

   Этьенъ задумчиво смотрѣлъ въ окутанное мракомъ пространство.

   -- Стало быть, эти копи принадлежать господину Геннебо?-- спросилъ онъ.

   -- Нѣтъ, -- отвѣчалъ старикъ, -- господинъ Геннебо только главный директоръ и точно такъ же получаетъ плату, какъ и мы.

   -- Кому же, наконецъ, все это принадлежитъ?-- снова спросилъ Этьенъ, проводя рукою по воздуху.

   Боньморъ едва не задохнулся отъ жестокаго приступа кашля, наконецъ, откашлявшись и обтеревъ съ губъ черную пѣну, онъ проговорилъ:

   -- Гм!.. Кому это все принадлежитъ?.. Этого мы не знаемъ. Людямъ, надо полагать...

   Онъ указалъ рукою на какое-то отдаленное и невидимое мѣсто, населенное этими "людьми", на которыхъ семья Магё работала болѣе столѣтія. Въ голосѣ старика слышался какой-то религіозный страхъ, какъ будто бы онъ говорилъ о неприступной скиніи, скрывающей никогда никѣмъ невидѣнное божество, которому Магё отдавали свое мясо.

   -- По крайней мѣрѣ, хоть бы можно было досыта наѣдаться хлѣбомъ!-- машинально произнесъ еще разъ Этьенъ, погруженный въ раздумье о своемъ положеніи.

   -- Конечно, если бы хлѣба было всегда вволю, то чего лучше!

   Лошадь тронулась съ мѣста; возчикъ тоже скрылся въ темнотѣ, медленно переступая своими больными ногами. Рабочій, остававшійся около мѣста, гдѣ сваливалась земля, даже не пошевелился и продолжалъ сидѣть, скорчившись, уткнувъ подбородокъ между колѣнями и смотря въ пространство своими большими потухшими глазами.

   Этьенъ держалъ свой узелокъ въ рукахъ, но все еще медлилъ снова тронуться въ путь. Онъ чувствовалъ, какъ налетавшіе порывы вѣтра оледеняли его спину, между тѣмъ какъ груди было страшно жарко отъ огня жаровни. Можетъ быть, ему все-таки слѣдуетъ поискать мѣста на копяхъ: старикъ могъ и не знать -- есть или нѣтъ мѣста; къ тому же, онъ теперь рѣшился взяться за какую угодно работу. Куда идти и что съ нимъ будетъ въ этой, отощавшей отъ пріостановки работъ, сторонѣ? Придется умереть подъ заборомъ, какъ какая-нибудь бездомная собака... Впрочемъ, онъ все еще нѣсколько колебался, -- на него навѣвали какой-то страхъ эти копи, окутанныя ночной темнотой. Вѣтеръ, казалось, все усиливался, точно будто онъ дулъ изъ какого-то постоянно расширявшагося пространства. Ни признака разсвѣта не показывалось на мертвомъ небѣ; только доменныя и коксовыя печи попрежнему пылали, распространяя вокругъ себя красноватый свѣтъ и нимало не освѣщая отдаленныхъ окрестностей. Копи, засѣвшія на днѣ лощины и похожія на притаившееся злое чудовище, начинали еще сильнѣе гудѣть и тяжелѣе и медленнѣе дышать, какъ будто съ трудомъ переваривая массу пожраннаго человѣческаго мяса.

   

II.

   Селеніе "Двухсотъ-сорока" спало подъ покровомъ темной ночи, среди хлѣбныхъ и свекловичныхъ полей. Съ трудомъ можно было различить четыре громадные корпуса, сплоченные изъ маленькихъ домиковъ, плотно прижатыхъ другъ къ другу. Правильные и однообразные, эти корпуса походили по своей архитектурѣ на казармы или госпитали и отдѣлялись одинъ отъ другого группами деревьевъ, разбитыми на математически равные участки. Тишина нарушалась въ этой пустынной равнинѣ только гуломъ вѣтра, свободно разгуливавшаго между обнаженными отъ зелени рѣшетчатыми заборами.

   Тишина царила въ шестнадцатомъ нумерѣ второго корпуса, гдѣ жила семья Магё. Густой мракъ окутывалъ единственную комнату перваго этажа, въ которой можно было только угадывать присутствіе спящихъ людей. Они спали съ открытыми ртами, тяжелымъ сномъ рабочихъ, измученныхъ усталостью. Несмотря на холодную погоду, воздухъ въ комнатѣ былъ тепелъ и удушливъ, какъ всегда бываетъ въ помѣщеніяхъ, даже хорошо содержимыхъ, но наполненныхъ народомъ.

   Пробило четыре на часахъ съ кукушкой, помѣщавшихся въ комнатѣ нижняго этажа, но никто изъ спавшихъ даже и не пошевелился; отовсюду неслись тоненькія дѣтскія всхрапыванія, аккомпанируемыя болѣе звучнымъ храпомъ двухъ человѣкъ, очевидно, взрослыхъ. Первою проснулась Катерина. Подавленная усталостью, она, по привычкѣ, сосчитала четыре удара часовъ, дошедшіе до ея слуха черезъ подъ комнаты, но не могла разомъ освободиться отъ сна. Затѣмъ, спустивъ ноги съ постели, она ощупала спички и зажгла свѣчу, все еще продолжая сидѣть на краю постели. Ея отяжелѣвшая голова невольно запрокидывалась назадъ, повинуясь непреодолимому желанію снова упасть на подушку.

   Теперь огонь свѣчи освѣтилъ квадратную, въ два окна, комнату, въ которой находились три кровати. Кромѣ того, въ ней стояли: шкапъ, столъ и два древніе, орѣховаго дерева, стула, рѣзко выдѣлявшіеся своимъ темнымъ цвѣтомъ на свѣтложелтыхъ стѣнахъ комнаты. Болѣе не было никакой мебели. На гвоздяхъ висѣло разное носильное платье; на полу стоялъ кувшинъ, а подлѣ него -- красная чашка, служившая умывальнымъ тазомъ. Кровать налѣво занималъ старшій сынъ, Захарій, двадцати одного года, вмѣстѣ съ своимъ братомъ Жанлиномъ, которому скоро должно было исполниться одиннадцать лѣтъ. На кровати направо спали, обнявшись, двое младшихъ дѣтей: шестилѣтняя Ленора и четырехлѣтій Генрихъ. На третьей кровати помѣщалась Катерина съ сестрой Альзирой, такой худенькой, несмотря на свой девятилѣтній возрастъ, что дѣвушка и не чувствовала бы ея присутствія на постели, если бы только этотъ маленькій уродецъ не толкалъ ее по временамъ своимъ горбомъ. Растворенная стеклянная дверь вела въ узенькій корридоръ, изъ котораго шла лѣстница въ нижній этажъ. Въ этомъ корридорѣ стояла четвертая кровать, занимаемая отцомъ и матерью, а подлѣ нихъ пріютилась колыбель послѣдняго ребенка, трехмѣсячной Эстеллы.

   Наконецъ, Катерина кое-какъ освободилась отъ одолѣвшаго ее сна. Она потягивалась и запускала руки въ свои рыжіе волосы, перепутавшіеся у нея на лбу и на затылкѣ. Дѣвушка смотрѣла совсѣмъ ребенкомъ, хотя ей было уже шестнадцать лѣтъ. Узкая рубашка оставляла открытыми только ея синеватыя ноги, точно татуированныя углемъ, и молочной бѣлизны тоненькія руки. Цвѣтъ лица Катерины былъ синевато-блѣдный: онъ успѣлъ уже испортиться отъ умыванія грубымъ чернымъ мыломъ. Она зѣвнула въ послѣдній разъ. Ротъ ея, съ превосходными зубами и безкровными деснами, былъ немного великъ; сѣрые, слезящіеся отъ борьбы со сномъ, глаза смотрѣли не весело и устало; во всей ея полу-обнаженной фигурѣ сказывалось тоже утомленіе.

   Изъ узенькаго корридора послышалось глухое бормотанье Магё.

   -- Чортъ возьми! Пора вставать! Это ты, Катерина, зажгла огонь?

   -- Я, отецъ... Внизу пробило четыре.

   -- Торопись же, лѣнтяйка! Если бы вчера поменьше плясала, такъ и разбудила бы насъ пораньше. Вотъ настоящая-то лѣнивица!..

   Магё продолжалъ ворчать, но сонъ снова овладѣлъ имъ, и его воркотня сдѣлалась сначала отрывистой и невнятной, а затѣмъ перешла въ храпѣніе.

   Дѣвушка ходила по комнатѣ босикомъ и въ одной рубашкѣ. Проходя мимо постели Генриха и Леноры, она поправила сбившееся на полъ одѣяло; ребятишки, спавшіе крѣпкимъ дѣтскимъ сномъ, даже и не пошевелились. Проснувшаяся Альзира молча заняла мѣсто старшей сестры и лежала теперь съ открытыми глазами.

   -- Захарій, пора вставать Жанлинъ, вставай же!-- твердила Катерина, остановившись передъ кроватью братьевъ, продолжавшихъ лежать, уткнувъ носы въ подушку.

   Она потрясла за плечо старшаго брата, по тотъ отвѣчалъ ей руганью. Тогда она сочла за лучшее стащить съ нихъ одѣяло. Они отбивались отъ нея, болтая голыми ногами; это показалось ей такъ смѣшно, что она расхохоталась.

   -- Это глупо; оставь меня въ покоѣ,-- сердился Захарій, вскакивая и садясь на постель.-- Терпѣть не могу такихъ шутокъ!.. Господи, нужно вставать!..

   Онъ былъ худъ и неуклюжъ, съ длиннымъ лицомъ, на которомъ едва пробивалась рѣденькая бородка. Волосы у него были желтоватые, а цвѣтъ лица такой же блѣдный и болѣзненный, какъ и у прочихъ членовъ семьи Магё. Рубашка поднялась у него выше живота, и онъ спустилъ ее, но не изъ чувства стыдливости, а просто потому, что ему стало холодно.

   -- Внизу уже пробило четыре, -- твердила Катерина.-- Ну, скорѣе, отецъ сердится!,

   Жанлинъ, свернувшись въ клубокъ, закрылъ глаза, проговоривъ:

   -- Убирайся!.. Я сплю!

   Она снова засмѣялась своимъ добрымъ смѣхомъ. Мальчикъ былъ очень малъ ростомъ и худъ; одни только суставы его рукъ и ногъ, распухшіе отъ золотухи, казались огромными. Катерина схватила его въ охапку, но онъ барахтался и колотилъ ногами. Его блѣдная обезьянья мордочка, съ головой, покрытой курчавыми волосами, съ широкими ушами и зелеными глазами, еще болѣе поблѣднѣла отъ безсильной злобы. Не говоря ни слова, онъ укусилъ сестру за правую грудь.

   -- Злой чертенокъ!-- прошептала она, опуская его на полъ и едва сдерживая готовый вырваться крикъ боли.

   Альзира не спала и лежала закутанная одѣяломъ до подбородка. Она слѣдила своими умными глазами за движеніями сестры и братьевъ, которые стали, наконецъ, одѣваться. Скоро новая ссора завязалась около умывальнаго таза: братья нашли, что сестра очень долго моется, и принялись отталкивать ее отъ таза. Рубашки дерущихся разлетались во всѣ стороны, но это ихъ нисколько не стѣсняло, и они мылись вмѣстѣ, ничуть не стыдясь, съ полной непринужденностью молодыхъ собакъ, выросшихъ вмѣстѣ. Катерина была готова первая. Она надѣла свои панталоны углекопа, натянула на себя полотняную куртку и подобрала сзади волосы подъ маленькій голубой чепчикъ. Въ этомъ костюмѣ, покуда еще опрятномъ, такъ какъ сегодня былъ первый рабочій день недѣли, она совершенно походила на мальчика, и только легкое раскачиваніе бедрами изобличало ея полъ.

   -- Старикъ скажетъ спасибо, когда придетъ домой и найдетъ постель холодную,-- съ ехидствомъ замѣтилъ Захарій.-- Я скажу ему, что это ты сбросила одѣяло на полъ.

   Онъ говорилъ о своемъ дѣдѣ, старомъ Боньморѣ, который работалъ по ночамъ, а на день возвращался домой. Для него всегда находилась теплая постель, такъ какъ на ней непремѣнно кто-нибудь да храпѣлъ.

   Катерина молча подняла одѣяло и прикрыла имъ постель. За стѣной комнаты, въ сосѣднемъ домѣ, послышался шумъ. Стѣны этихъ кирпичныхъ домиковъ, выстроенныхъ компаніей экономическимъ способомъ, были настолько тонки, что сквозь нихъ проходилъ малѣйшій звукъ. Люди жили, такимъ образомъ, бокъ о бокъ, и ни одна мелочь домашней жизни не оставалась тайною даже для подростковъ. Лѣстница сосѣдняго дома заскрипѣла подъ чьими-то тяжелыми шагами; затѣмъ послышалось паденіе какого-то мягкаго тѣла, сопровождаемое тихимъ вздохомъ удовольствія.

   -- Отлично!-- проговорила Катерина. Левакъ ушелъ, а Бутелу занялъ его мѣсто на постели.

   Жанлинъ смѣялся; даже въ глазахъ Альзиры мелькнулъ смѣхъ. Они каждое утро подсмѣивались надъ своими сосѣдями. За стѣною жилъ забойщикъ и держалъ у себя жильца, рабочаго при земляныхъ работахъ. Такимъ образомъ, у жены забойщика было два мужа: одинъ -- на ночь, а другой -- на день.

   -- Филомена кашляетъ,-- снова проговорила Катерина, прислушавшись.

   Она говорила о старшей дочери Левака, девятнадцатилѣтней дѣвушкѣ, любовницѣ Захарія, отъ котораго у ней было уже двое дѣтей. Филомена страдала грудью и поэтому не могла работать въ подземныхъ галереяхъ, а была просѣвальщицей.

   -- Да, Филомена... ей наплевать; она спитъ!-- отвѣчалъ Захарій.-- Какое свинство спать до шести часовъ!

   Онъ началъ натягивать панталоны, но вдругъ что-то вспомнилъ, подошелъ къ окну и растворилъ его. Селеніе просыпалось; сквозь щели занавѣсокъ замелькали одинъ за однимъ огоньки. Магё опять заспорили: Захарій высунулся въ окно, чтобы подкараулить, не выйдетъ ли отъ Пьерронъ, живущихъ напротивъ, надсмотрщикъ Дансаэртъ, котораго подозрѣвали въ связи съ женой Пьеррона. Катерина утверждала, что сосѣдъ дежурилъ вчера днемъ при подъемной машинѣ и, слѣдовательно, провелъ ночь дома, такъ что Дансаэртъ ни въ какомъ случаѣ не могъ придти къ его женѣ. Холодный вѣтеръ порывами врывался въ окно, брать и сестра горячились, отстаивая достовѣрность своихъ свѣдѣній, какъ вдругъ раздался громкій плачъ. Это расплакалась Эстеллла въ своей колыбели, обезпокоенная холодомъ.

   Магё-отецъ тоже проснулся и разворчался. Что такое сдѣлалось съ его костями? Что это онъ не можетъ подняться, точно никуда негодный человѣкъ! Онъ ругался такъ громко, что братъ и сестра разомъ прекратили свой споръ. Захарій и Жанлинъ медленно оканчивали свой туалетъ; Альзира молча лежала съ открытыми глазами, а Ленора и Генрихъ не проснулись даже и отъ этого крика и тихо дышали короткимъ дѣтскимъ дыханіемъ.

   -- Катерина, подай мнѣ свѣчу!-- закричалъ Магё.

   Она застегнула свою куртку и отнесла свѣчу въ узенькій корридоръ, оставивъ братьевъ разыскивать разныя принадлежности ихъ костюмовъ при слабомъ свѣтѣ, выходящемъ изъ двери. Магё проворно соскочилъ съ постели, а Катерина, въ толстыхъ шерстянныхъ чулкахъ, ощупью спустилась съ лѣстницы, зажгла въ кухнѣ другую свѣчу и занялась приготовленіемъ кофе. Башмаки всѣхъ членовъ семейства Магё стояли подъ буфетомъ.

   -- Замолчишь ли ты, гадина!-- вскричалъ отецъ, выведенный изъ терпѣнія неумолкавшимъ крикомъ Эстеллы.

   Маленькій ростомъ, какъ и старикъ Боньморъ, Магё вообще былъ очень похожъ на отца: такое же плоское, блѣдное лицо, такая же большая голова съ желтоватыми, коротко остриженными волосами. Онъ замахалъ надъ колыбелью своими большими жилистыми руками, но испуганная Эстелла раскричалась еще больше.

   -- Оставь ее; ты вѣдь знаешь, что она не замолчитъ,-- проговорила мать, потягиваясь посрединѣ постели.

   Она тоже проснулась и тоже разворчалась: какъ это глупо никогда не проспать всей ночи спокойно. Точно они не могли уйти безъ шума, потихоньку! Она лежала, завернувшись по самый подбородокъ. Ея продолговатое съ крупными чертами лицо еще не совсѣмъ утратило свою красоту, все-таки сильно пострадавшую отъ вѣчной нужды и рожденія семерыхъ дѣтей. Поднявъ глаза къ потолку, она говорила медленнымъ голосомъ, между тѣмъ какъ ея мужъ торопливо одѣвался. Эстелла продолжала кричать, но они не обращали на нее вниманія.

   -- Знаешь ли ты, что у меня нѣтъ ни копѣйки, а сегодня только еще понедѣльникъ: до получки остается шесть дней... Такъ нельзя жить. Всѣ вы заработываете девять франковъ, а насъ десять человѣкъ!.. Какъ же ты хочешь, чтобы доставало на всѣхъ?

   -- Ну, да, девять франковъ, ворчливо отвѣчалъ Магё.-- Я и Захарій получаемъ по три: итого шесть... Катерина и старикъ -- по два: это составитъ четыре... Четыре и шесть -- десять... Да Жанлинъ -- одинъ франкъ: итого одиннадцать.

   -- Одиннадцать!.. А ты забываешь воскресенья и другіе прогульные дни... Я тебѣ говорю, что никогда не приходится болѣе девяти франковъ.

   Онъ молча отыскивалъ на полу свой кожаный поясъ.

   -- Грѣшно жаловаться,-- заговорилъ онъ, наконецъ,-- я еще здоровъ и крѣпокъ. Мнѣ сорокъ два года, а въ эти лѣта немногіе люди остаются забойщиками.

   -- Все это правда, старина, да намъ отъ этого не легче... By, скажи, что я теперь буду дѣлать? У тебя ничего не осталось денегъ?

   -- Два су.

   -- Оставь ихъ себѣ на кружку пива... Господи, что же я, въ самомъ дѣлѣ, буду дѣлать? Вѣдь этимъ шести днямъ конца не будетъ. Мы должны шестьдесятъ франковъ Мэгра, и онъ третьяго дня выгналъ меня. Конечно, это не помѣшаетъ мнѣ пойти къ нему опять сегодня, но что если онъ опять выгонитъ?..

   Она продолжала говорить, лежа неподвижно на постели и закрывая по временамъ глаза отъ слабаго свѣта свѣчи. Буфетъ пустъ; младшія дѣти просятъ хлѣба съ масломъ; кофе весь вышелъ, а отъ воды дѣлаются колики; голодный желудокъ приходится постоянно обманывать пустымъ супомъ съ капустой и оттого дни тянутся необыкновенно долго. Она была принуждена возвышать мало-по-малу голосъ, такъ какъ криви Эстеллы заглушали ея слова. Магё какъ будто только сейчасъ услышалъ плачъ ребенка и, внѣ себя, выхватилъ малютку изъ колыбели и бросилъ ее къ матери на постель.

   -- Возьми, а не то я ее задушу!-- пробормоталъ онъ съ бѣшенствомъ.-- Чортъ знаетъ что такое! У этой все есть; эта тварь сосетъ, а между тѣмъ жалуется громче всѣхъ!

   Эстелла, въ самомъ дѣлѣ, принялась сосать. Она сразу успокоилась на теплой постели, прикрытая одѣяломъ, и теперь слышалось только тихое чмоканье ея губъ.

   -- Кажется, буржуа изъ Піолены говорили, чтобы ты пришла къ нимъ?-- спросилъ послѣ короткаго молчанія отецъ.

   Мать сжала губы съ выраженіемъ сомнѣнія.

   -- Да; я съ ними встрѣтилась. Они раздаютъ одежду дѣтямъ бѣдняковъ. Пожалуй, я сведу къ нимъ сегодня утромъ Ленору и Генриха. Еслибы эти буржуа дали мнѣ только сто су!

   Опять наступило молчаніе. Магё окончилъ свой туалетъ, постоялъ съ минуту неподвижно, и затѣмъ проговорилъ своимъ глухимъ голосомъ:

   -- Какъ же быть? Такъ все и идетъ! Постарайся сварить хоть супъ... Разговорами ничего не поможешь; лучше идти на работу.

   -- Правда, -- отвѣчала жена.-- Погаси свѣчу; мнѣ нѣтъ надобности видѣть, какого цвѣта мои мысли.

   Онъ задулъ свѣчу. Захарій и Жанлинъ уже спускались съ лѣстницы; отецъ послѣдовалъ за ними, и деревянныя ступеньки затрещали подъ ихъ ногами, обутыми въ шерстяные чулки. Въ корридорѣ и въ комнатѣ воцарился мракъ. Маленькія дѣти спали, даже Альзира сомкнула вѣки. Одна мать лежала теперь съ открытыми глазами, да маленькая Эстелла мурлыкала, какъ котенокъ, высасывая молоко изъ отвислой груди истощенной женщины.

   Спустившись въ нижній этажъ, Катерина преже всего занялась чугуннымъ очагомъ, съ рѣшеткой посрединѣ и съ двумя шкапами по бокамъ. Въ немъ постоянно тлѣлъ каменный уголь. Компанія отпускала на каждую семью восемь гектолитровъ плохого угля, брошеннаго въ подземныхъ галереяхъ во время его добыванія. Онъ очень трудно разгорался, и молодая дѣдушка никогда не гасила его на ночь, а только прикрывала уже перегорѣлыми кусками. Утромъ она его снова разгребала и насыпала сверху немного свѣжаго, тщательно выбраннаго угля. Разведя такимъ образомъ огонь, она поставила на рѣшетку котелокъ съ водой и присѣла на полу около буфета.

   Комната была довольно большая, во весь нижній этажъ, окрашенная зеленоватой краской, цвѣта незрѣлаго яблока. Содержалась она съ чисто фламандской опрятностью: каменный полъ былъ тщательно вымытъ и посыпанъ бѣлымъ пескомъ. Кромѣ буфета изъ крытаго лакомъ сосноваго дерева, въ ней были такіе же стулья и столъ. На пустыхъ, свѣтлыхъ стѣнахъ комнаты рѣзко выдѣлялись наклеенные на нихъ ярко раскрашенные портреты императора и императрицы, подаренные компаніей, и изображенія солдатъ и святыхъ, размалеванныя золотомъ. Больше въ ней не было никакихъ украшеній, кромѣ розовой бумажной коробки, стоявшей на буфетѣ, и часовъ съ кукушкой, громко тикавшихъ подъ потолкомъ. Около двери, выходящей на лѣстницу, была еще другая, ведущая въ погребъ. Несмотря, однако, на чистоту, въ запертой съ вечера комнатѣ стоялъ запахъ варенаго лука и, смѣшиваясь съ ѣдкимъ запахомъ угля, отравлялъ нагрѣтый воздухъ.

   Усѣвшись передъ раствореннымъ буфетомъ, Катерина задумалась. Изъ провизіи оставалось немного хлѣба, достаточное количество бѣлаго сыра, но масла -- такъ мало, что его можно было слизнуть за-разъ языкомъ. Изо всего этого слѣдовало сдѣлать четыре тартинки. Наконецъ, она взяла хлѣбъ, изрѣзала его на ломти, положила на одинъ ломоть сыру, другой -- намазала масломъ и сложила ихъ вмѣстѣ. Эти двойныя тартинки рабочіе брали съ собой по утрамъ на копи. Скоро всѣ четыре тартинки лежали рядомъ на столѣ, приготовленныя съ строгой справедливостью: самая большая была для отца, самая маленькая для Жанлина. Хотя Катерина казалась погруженной въ свои хозяйственныя соображенія, но она не забывала и разсказанной ей братомъ исторіи о женѣ Пьеррона и надсмотрщикѣ Дѣвушка пріотворила наружную дверь и заглянула на улицу. Вѣтеръ дулъ попрежнему; безчисленные огоньки перебѣгали по длиннымъ фасадамъ низенькихъ домиковъ, изъ которыхъ доносился глухой шумъ пробуждающагося люда. Двери отворялись, и темная вереница рабочихъ исчезала вдали. Не глупа ли она, что подсматриваетъ, рискуя простудиться, тогда какъ нагрузчикъ подъемныхъ ящиковъ спитъ себѣ преспокойно дома, въ ожиданіи шести часовъ, когда ему надо будетъ снова отправляться къ мѣсту своихъ занятій? Но она все-таки не затворяла двери и не сводила глазъ съ противоположнаго дома, находящагося по другую сторону садиковъ. Наконецъ, дверь итересующаго ее дома растворилась и любопытство дѣвушки удвоилось. Но это вышелъ не Дансаэртъ, а младшая изъ Пьерронъ, Лидія, отправлявшаяся на работу въ копяхъ.

   Свистящій шумъ пара заставилъ Катерину оглянуться. Она захлопнула дверь и побѣжала къ очагу: вода закипѣла и, расплескиваясь черезъ край, заливала огонь. Кофе больше не было, и Катерина довольствовалась тѣмъ, что вновь переварила вчерашнюю кофейную гущу и подсластила ее сахарнымъ пескомъ. Въ это самое время въ комнату вошли братья и отецъ.

   -- Да,-- воскликнулъ Захарій, уткнувъ носъ въ свою кружку.-- Отъ этого напитка не заболитъ голова.

   Магё съ покорностью пожалъ плечами.

   -- Все-таки это горячо и притомъ вкусно.

   Жанлинъ подобралъ со стола крошки хлѣба и ссыпалъ ихъ въ свою кружку. Окончивъ свой кофе, Катерина разлила оставшуюся въ кофейникѣ жидкость въ бутылки изъ бѣлой жести. Всѣ четверо пили стоя, наскоро, еле освѣщенные коптившей свѣчкой.

   -- Ну, кончили ли мы, наконецъ?-- воскликнулъ Магё.-- Подумаешь, что мы живемъ процентами съ капитала!

   Дверь наверхъ оставалась растворенной и оттуда послышался голосъ жены Магё:

   -- Возьмите съ собой весь хлѣбъ: у меня осталось немного вермишели для дѣтей.

   -- Да, да,-- отвѣчала Катерина.

   Она прикрыла огонь и поставила въ уголкѣ рѣшетки остатки супа для дѣда, который найдетъ его горячимъ, возвратившись домой въ шесть часовъ. Каждый изъ членовъ семьи Магё вытащилъ изъ подъ буфета свои башмаки, перекинулъ черезъ плечо бичевку съ привязанной къ ней бутылкой съ кофе, и положилъ тартинку за спину, между рубашкой и курткой. Задувъ свѣчу и заперевъ на ключъ дверь, они вышли на улицу; мужчины -- впереди, дѣвушка -- сзади. Домъ снова погрузился въ темноту.

   -- Ну, вотъ! Мы, значить, пойдемъ вмѣстѣ,-- проговорилъ человѣкъ, вышедшій изъ сосѣдняго дома.

   Это былъ Левакъ съ своимъ сыномъ Веберомъ, двѣнадцатилѣтнимъ мальчикомъ, большимъ пріятелемъ Жанлина. Удивленная Катерина, съ едва сдерживаемымъ смѣхомъ, нагнулась къ уху Захарія. Какъ, Бутелу даже не дождался, пока мужъ уйдетъ изъ дома?

   Огней въ селеніи становилось все меньше и меньше. Наконецъ, хлопнула послѣдняя дверь и все снова погрузилось въ сонъ; маленькія дѣти и женщины остались досыпать на своихъ постеляхъ, гдѣ имъ было теперь просторнѣе. Отъ заснувшаго селенія до копей, попрежнему глухо гудѣвшихъ, тянулась вереница людей, обдуваемыхъ со всѣхъ сторонъ порывами вѣтра. Это шли на работу углекопы, сложивъ на груди руки и пошевеливая плечами. Отъ тартинокъ, лежавшихъ у нихъ за спинами, всѣ они казались горбатыми. Рабочіе дрожали отъ холода въ своихъ тонкихъ холщевыхъ одеждахъ, но все-таки не прибавляли шагу и шли медленно, точно стадо по дорогѣ, топоча ногами.

   

III.

   Этьенъ рѣшился, наконецъ, зайти въ Ворё. Онъ спрашивалъ попадавшихся навстрѣчу людей, нѣтъ ли для него какой-нибудь работы на копяхъ, но они покачивали головами и совѣтовали ему обратиться къ надсмотрщику. Этьенъ бродилъ между разными, плохо освѣщенными строеніями, съ черными дырами вмѣсто дверей, ведущими въ различные этажи и отдѣленія копей. Поднявшись по темной полуразвалившейся лѣстницѣ, онъ перешелъ черезъ шаткій мостикъ и очутился въ сараѣ, въ которомъ днемъ просѣвался уголь. Но теперь тамъ было такъ темно, что молодой человѣкъ шелъ, протянувъ впередъ руки, изъ боязни на что-нибудь наткнуться. Вдругъ передъ нимъ заблестѣли два громадныхъ желтыхъ глаза: оказалось, что онъ забрелъ въ шахтовую башню, куда доставлялся изъ подъ земли добытый уголь.

   Толстый надсмотрщикъ, папа Ришомъ, съ лицомъ, точно перерѣзаннымъ сѣдоватыми усами, что ему придавало видъ жандарма, какъ разъ проходилъ въ это время въ пріемное отдѣленіе.

   -- Не нужно ли здѣсь человѣка на какую-угодно работу?-- снова спросилъ Этьенъ.

   Ришомъ хотѣлъ было отвѣчать отрицательно, но вдругъ передумалъ и, проходя дальше, проговорилъ:

   -- Подождите главнаго надсмотрщика, г-на Дансаэрта.

   Весь свѣтъ четырехъ фонарей съ рефлекторами сосредоточивался надъ самымъ спускомъ въ шахту и ярко освѣщалъ желѣзныя перила, рычаги и деревянные проводники, между которыми скользили два подъемные ящика. Остальная часть громаднаго помѣщенія оставалась въ полумракѣ и казалась населенною какими-то исполинскими, летающими по воздуху, тѣнями. Въ конторѣ пріемщика чуть мерцала жалкая лампочка, казалось, готовая погаснуть, и только въ самой глубинѣ зданія ярко свѣтилась комната, въ которой хранились лампы, приготовленныя для углекоповъ. Началась доставка угля на земную поверхность, и чугунныя плиты, выстилавшія полъ шахтовой башни, стонали подъ тяжестью непрерывно катящихся телѣжекъ съ углемъ. Длинныя, выгнутыя спины рабочихъ, откатывавшихъ дальше телѣжки, мелькали среди черныхъ движущихся и грохотавшихъ предметовъ.

   Съ минуту Этьенъ стоялъ неподвижно, оглушенный и ослѣпленный; онъ оледенѣлъ отъ врывавшагося отовсюду холоднаго вѣтра. Увидѣвъ блестѣвшую своею сталью и мѣдью паровую машину, онъ, наконецъ, пододвинулся поближе къ ней. Она находилась въ другомъ отдѣленіи, нѣсколько повыше, въ двадцати пяти метрахъ отъ спуска въ шахту, и плотно стояла на кирпичномъ фундаментѣ, работая во всю свою силу,-- силу четырехсотъ лошадей. Громадный, обильно смазанный масломъ, рычагъ ея двигался взадъ, и впередъ такъ плавно, что въ стѣнахъ не чувствовалось ни малѣйшаго сотрясенія. Машинистъ, стоя на своемъ мѣстѣ, прислушивался къ сигнальнымъ звонкамъ и не сводилъ глазъ съ индикатора, гдѣ шахта, со всѣми ея этажами, изображалась въ видѣ желобка, по которому двигались вверхъ и внизъ шнурки съ привязаннымъ на концахъ грузомъ и давали точное понятіе о положеніи въ каждый данный моментъ ящиковъ въ шахтѣ. Лишь только машина пускалась въ ходъ, немедленно начинали дѣйствовать два громадныхъ барабана, по пяти метровъ въ діаметрѣ. Они навивали на себя и развивали проволочные канаты, скользившіе вверхъ и внизъ съ такой быстротой, что казались чѣмъ то вродѣ летавшей сѣрой пыли.

   -- Берегись!-- кричали трое рабочихъ, тащившихъ огромную лѣстницу.

   Этьена чуть-чуть не раздавили. Мало-по-малу его глаза привыкли къ темнотѣ и онъ ясно видѣлъ теперь, какъ вверху башни скользили по воздуху канаты, болѣе чѣмъ въ тридцать метровъ длины, какъ эти стальныя ленты ложились на шкивы и затѣмъ, зацѣпивъ подъемные ящики, спускали ихъ на дно шахты. Казалось, что летали птицы, но только летали безъ малѣйшаго шума. Эти страшно тяжелые канаты, поднимавшіе до двѣнадцати тысячъ килограммовъ, скользили внизъ и вверхъ съ поразительной быстротой, достигавшей двухъ метровъ въ секунду.

   -- Берегись!-- снова раздался крикъ рабочихъ, тащившихъ лѣстницу въ другую сторону, чтобы осмотрѣть, исправенъ ли лѣвый шкивъ.

   Этьенъ медленно возвратился въ пріемное отдѣленіе, ошеломленный этимъ страшнымъ движеніемъ гигантскихъ канатовъ, совершавшимся надъ его головой. Дрожа отъ холода и оглушенный грохотомъ телѣжекъ, онъ остановился посмотрѣть, какъ появлялись и исчезали подъемные ящики. Около спуска въ шахту находился сигнальный аппаратъ, тяжелый молотокъ, приводимый въ движеніе съ помощью рычага. Отъ него была проведена внизъ веревка, и когда за нее дергали, молотокъ падалъ на металлическую доску; одинъ ударъ означалъ, что слѣдуетъ остановить машину, два удара значило -- спускать, три -- поднимать. Эти удары, сопровождаемые громкимъ звономъ металла, раздавались неумолчно и господствовали надъ всѣми остальными звуками; рабочій, наблюдавшій надъ тѣмъ, какъ поднимались и спускались ящики, отдавалъ въ рупоръ различныя приказанія машинисту и еще болѣе увеличивалъ шумъ, носившійся въ воздухѣ. Этьенъ стоялъ и смотрѣлъ, ровно ничего не понимая въ этой сложной работѣ; подъемные ящики показывались среди этого хаоса на земную поверхность и снова исчезали, разгружались и опять наполнялись.

   Онъ видѣлъ только одно, что шахта глотала по двадцати-тридцати человѣкъ за-разъ, и глотала такъ свободно, какъ будто и не чувствовала, какъ они проходили въ ея пасть. Съ четырехъ часовъ начали спускать внизъ рабочихъ. Они появлялись изъ барака босые, съ лампами въ рукахъ, и стояли маленькими кучками, поджидая, пока соберется столько народа, чтобы можно было занять весь подъемный ящикъ. Безшумно, однимъ прыжкомъ хищнаго ночного звѣря, появлялся снизу, изъ мрака шахты, этотъ ящикъ, желѣзный, четырехъ-ярусный, съ двумя наполненными углемъ телѣжками въ каждомъ ярусѣ, и плотно садился на желѣзныя задвижки. Рабочіе принимали нагруженныя телѣжки и замѣняли ихъ пустыми или заранѣе наполненными деревянными брусьями и досками. Въ каждую пустую телѣжку помѣщалось пятеро рабочихъ и такимъ образомъ, если не было никакого другого груза, могло спуститься внизъ разомъ сорокъ человѣкъ. Рабочій кричалъ въ рупоръ приказаніе машинисту; сигнальный аппаратъ давалъ четыре звонка, "звонилъ къ мясу", предупреждая находившихся внизу о томъ, что идетъ этотъ грузъ человѣческаго мяса, и, слегка вздрогнувъ, ящикъ безшумно опускался внизъ, точно камнемъ падалъ, не оставляя никакого слѣда, кромѣ металлическаго звука развертывавшагося каната.

   -- Это глубоко?-- спросилъ Этьенъ полусоннаго углекопа, остановившагося подлѣ него, въ ожиданіи очереди.

   -- Пятьсотъ пятьдесятъ четыре метра,-- отвѣчалъ тотъ.-- Но тамъ вѣдь четыре этажа; первый всего только въ трехстахъ-двадцати метрахъ.

   Оба замолчали, глядя на вновь показавшійся изъ глубины ящикъ.

   -- А если это оборвется?-- снова спросилъ Эгьенъ.

   -- А, если это оборвется...

   Углекопъ докончилъ фразу жестомъ. Пришла его очередь спускаться: ящикъ такъ же легко, какъ и прежде, вылетѣлъ наверхъ. Углекопъ сѣлъ въ него вмѣстѣ съ товарищами, и ящикъ исчезъ. Затѣмъ, минуты черезъ четыре, онъ снова появился и опять поглотилъ новый живой грузъ. Уже съ полчаса шахта пожирала такимъ образомъ людей, глотая ихъ то скорѣе, то медленнѣе, смотря по тому, до котораго этажа спускались рабочіе, но глотала безъ отдыха и все не могла наполнить свои громадныя внутренности, способныя переварить цѣлую страну. Рабочіе все прибывали и прибывали; ночной мракъ все еще не разсѣивался; подъемный ящикъ все такъ же безшумно появлялся и исчезалъ, глотая людей съ неослабѣвавшей прожорливостью.

   Наконецъ, Этьеномъ овладѣло то же тягостное ощущеніе, какое онъ испыталъ уже, стоя около жаровни на насыпи. Чего ждать? И другой надсмотрщикъ точно также откажетъ ему, какъ и первый... Какой-то безотчетный страхъ овладѣлъ имъ, и онъ торопливо вышелъ изъ пріемнаго отдѣленія и шелъ, не останавливаясь до тѣхъ поръ, пока не очутился передъ зданіемъ, въ которомъ помѣщались паровые котлы. Въ растворенную настежь дверь виднѣлось семь котловъ съ двумя топками. Окруженный бѣловатымъ паромъ, кочегаръ подкидывалъ топливо въ одну изъ печей, до того пышущую огнемъ, что жаръ чувствовался даже за порогомъ зданія. Обрадовавшись теплу, молодой человѣкъ хотѣлъ подойти поближе, какъ вдругъ столкнулся съ новой партіей рабочихъ, шедшихъ къ шахтѣ. Это были Магё и Леванъ. Когда Этьенъ увидѣлъ Катерину, походившую въ своемъ костюмѣ на добродушнаго, тихаго мальчика, имъ вдругъ овладѣло какое-то почти суевѣрное стремленіе еще разъ попытать счастья.

   -- Не знаете ли, товарищъ, нѣтъ ли здѣсь хоть какой-нибудь работы?

   Она взглянула на него, удивленная, немного испуганная этимъ голосомъ, раздавшимся изъ темноты. Шедшій сзади отецъ отвѣчалъ за нее, пріостановившись на минуту подлѣ Этьена: "Нѣтъ, здѣсь нѣтъ никакой работы". Бѣдняга-рабочій, бродившій по пустыннымъ дорогамъ, заинтересовалъ Магё. Двинувшись дальше, онъ проговорилъ, обращаясь къ своимъ спутникамъ:

   -- Да, съ каждымъ можетъ это случиться... Не надо жаловаться, пока есть работа.

   Партія прошла къ бараку и вошла въ просторную комнату, скорѣе сарай, съ грубо оштукатуренными стѣнами, вдоль которыхъ стояли шкапчики, запертые висячини замками. Середину этого сарая занимала громадная раскаленная до-красна желѣзная печь безъ дверецъ, до того набитая углемъ, что куски его, растрескиваясь, вываливались на земляной полъ. Комната была безъ оконъ и освѣщалась только пламенемъ печи, красноватые отблески котораго пробѣгали по длинному ряду грязноватыхъ шкапчиковъ и доходили до потолка, покрытаго черной пылью.

   Войдя въ баракъ, Магё услышалъ громкій хохотъ, стоявшій на нагрѣтомъ воздухѣ. Около тридцати рабочихъ окружали печь, повернувшись въ ней спинами, и съ самымъ блаженнымъ видомъ поджаривались передъ огнемъ. Собираясь спуститься подъ землю, они обыкновенно заходили сюда и запасались такимъ образомъ тепломъ, чтобы затѣмъ легче было переносить сырость подземныхъ галерей. Въ это утро въ баракѣ было веселѣе обыкновеннаго, такъ какъ собравшееся общество подтруднивало надъ откатчицей Мукъ, простодушной, весемнадцатилѣтней дѣвушкой, у которой до такой степени были развиты бедра и грудь, что ни панталоны, ни куртка не выдерживали и лопались или разлѣзались по швамъ. Она жила въ Рекильярѣ со старикомъ отцомъ, занимавшимъ должность конюха, и братомъ, тоже работавшимъ въ копяхъ. Но такъ какъ работа у нихъ начиналась не въ одни и тѣ же часы, то Мукъ отправлялась изъ Рекильяра обыкновенно одна и, проходя лѣтомъ среди полей, засѣянныхъ хлѣбомъ, или пробираясь зимой позади стѣнъ какихъ-нибудь зданій, она никогда не отказывала себѣ въ удовольствіи полюбезничать съ однимъ изъ своихъ поклонниковъ, которыхъ мѣняла каждую недѣлю. Мукъ была общимъ достояніемъ рабочихъ на копяхъ, и дѣло обходилось по-товарищески, безъ всякихъ непріятныхъ столкновеній. Какъ-то разъ ее упрекнули гвоздаремъ изъ Маршьена, но дѣвушка вышла изъ себя отъ гнѣва и кричала, что она не потеряла еще уваженія къ самой себѣ и отдастъ руку на отсѣченіе, если кто-нибудь можетъ сказать, что видѣлъ ее не съ углекопомъ, а съ какимъ-нибудь совсѣмъ постороннимъ человѣкомъ.

   -- Такъ у тебя теперь уже не долговязый Шаваль?-- подшучивалъ одинъ изъ рабочихъ.-- Ты предпочла ему этого карлика? Да вѣдь ему надо подставлять лѣстницу, чтобы поцѣловать тебя!.. Я видѣлъ васъ вмѣстѣ около Рекильяра, и онъ, дѣйствительно, стоялъ на камнѣ.

   -- Ну, такъ что же?-- отвѣчала весело дѣвушка.-- Тебѣ-то какое дѣло?.. Вѣдь тебя никто не звалъ на помощь!

   Эти грубыя шутки вызывали у рабочихъ взрывы смѣха, отъ котораго приподнимались кверху ихъ поджарившіяся отъ огня плечи. Мукъ тоже хохотала, переходя съ одного мѣста на другое въ своемъ неприличномъ костюмѣ, обтягивавшемъ ея до уродства развитыя формы.

   Впрочемъ, веселое настроеніе быстро прошло: Мукъ объявила вошедшему Магё, что длинная Флоранса больше не придетъ. Ее нашли вчера мертвою на постели. Одни говорятъ, что у нея разорвалось сердце, а другіе увѣряютъ, будто она за-разъ выпила цѣлый литръ можжевеловой водки. Магё пришелъ въ отчаяніе. Вотъ еще бѣда: онъ лишился одной изъ своихъ откатчицъ и некѣмъ замѣнить ее немедленно! Магё работалъ не въ одиночку, а вчетверомъ: онъ, Захарій, Левакъ и Шаваль образовали маленькую артель, и всѣ вмѣстѣ выламывали уголь въ одной изъ подземныхъ галерей. Если только одна Катерина будетъ нагружать и откатывать телѣжки, то работа положительно остановится. Вдругъ Магё вскричалъ:

   -- Постойте! Сейчасъ только человѣкъ просилъ работы!

   Какъ разъ въ это время мимо барака проходилъ Дансаэртъ. Магё объяснилъ ему, въ чемъ дѣло, и просилъ позволенія нанять человѣка, при чемъ упиралъ главнымъ образомъ на то, что компанія стремится замѣнить постепенно откатчицъ мужчинами, какъ это уже заведено въ Анзенѣ. Сначала надсмотрщикъ улыбнулся, такъ какъ проектъ изгнанія женщинъ изъ подземныхъ галерей сильно не нравился углекопамъ, заботившимся о мѣстахъ для своихъ дочерей, и мало обращавшимъ вниманія на вопросы нравственности и гигіены. Наконецъ, послѣ короткаго колебанія, Дансаэртъ далъ свое согласіе, оставивъ за собой право взять его назадъ, если это не понравится господину Негрелю, инженеру.

   -- Ну, да!-- вскричалъ Захарій.-- Если этотъ человѣкъ ушелъ отсюда, такъ онъ теперь ужь далеко.

   -- Нѣтъ, я видѣла, что онъ остановился около паровыхъ котловъ,-- сказала Катерина.

   -- Бѣги же скорѣе, лѣнтяйка!-- крикнулъ Магё.

   Молодая дѣвушка бросилась бѣгомъ, между тѣмъ какъ волна углекоповъ хлынула къ спуску въ шахту, предоставляя мѣста у раскаленной печи вновь прибывшей партіи. Жанлинъ, не дожидаясь отца, отправился за своей лампой, вмѣстѣ съ глуповатымъ и толстымъ Беберомъ и худенькой двѣнадцатилѣтней Лидіей. Мукъ спускалась впереди ихъ по темной лѣстницѣ и слышно было, какъ она бранилась, называя ихъ скверными мальчишками и грозясь надавать имъ пощечинъ, если только они тронутъ ее.

   Этьенъ дѣйствительно разговаривалъ съ кочегаромъ, подкидывавшимъ уголь въ одну изъ печей. Молодой человѣкъ вздрагивалъ при одной мысли, что придется снова очутиться посреди мрака и холода. Однако, онъ уже собирался идти, какъ вдругъ чья-то рука легла на его плечо.

   -- Пойдемте, -- проговорила Катерина, -- для васъ кое-что нашлось.

   Сначала онъ ничего не понялъ, но затѣмъ безумно обрадовался и крѣпко сжалъ руки молодой дѣвушки.

   -- Спасибо, товарищъ... Ахъ, вы въ самомъ дѣлѣ очень добрый чертенокъ!

   Она смѣялась, смотря на него при красноватомъ свѣтѣ топившихся печей, ярко освѣщавшихъ ихъ обоихъ. Дѣвушку забавляло, что Этьенъ принимаетъ ее за мужчину и не видитъ ея косъ, спрятанныхъ подъ чепчикомъ. Онъ тоже хохоталъ отъ радости, и они съ минуту простояли лицомъ къ лицу, смѣясь и смотря другъ на друга.

   Оставшись въ баракѣ, Магё присѣлъ около своего шкапчика и снялъ съ ногъ башмаки и толстые шерстяные чулки. Когда появился Этьенъ, дѣло было покончено нѣсколькими словами: плата тридцать су въ день, работа утомительная, но онъ скоро ей научится. Углекопъ посовѣтовалъ молодому человѣку не снимать башмаковъ и ссудилъ ему старую кожаную шляпу, чтобы предохранить голову отъ ушибовъ. Семья Магё считала эту предосторожность совсѣмъ излишней для себя лично. Затѣмъ были вынуты инструменты, хранившіеся въ шкапчикъ, и лопата умершей Флорансы. Потомъ Магё спряталъ всѣ башмаки и чулки, а также узелокъ Этьена, и заперъ шкапъ опять на замокъ. Покончивъ со сборами, онъ вдругъ заторопился.

   -- Куда провалился этотъ одеръ Шаваль? Опять возится на кучѣ камней съ какой-нибудь дѣвчонкой!.. Мы и такъ опоздали сегодня на полчаса.

   Захарій и Левакъ спокойно поджаривали около печки свои плечи. Наконецъ Магё-сынъ проговорилъ:

   -- Ты это Шаваля дожидаешься? Онъ пришелъ раньше насъ и сейчасъ же спустился внизъ.

   -- Какъ, ты зналъ это и молчишь!.. Ну, живо, живо! Давно пора!

   Катерина, отогрѣвавшая около печи свои иззябшія руки, должна была послѣдовать за партіей; Этьенъ пропустилъ ее и пошелъ вслѣдъ за нею. Снова онъ очутился въ лабиринтѣ лѣстницъ и темныхъ корридоровъ, по которымъ глухо раздавались шаги босоногихъ рабочихъ, точно всѣ шедшіе были обуты въ какую-то мягкую поношенную обувъ. Вдругъ передъ нимъ заблестѣла безчисленными огнями, вся въ стекольчатыхъ рамахъ, комната, наполненная стойками, на которыхъ въ нѣсколько ярусовъ стояли правильными рядами лампы системы Дэви. Онѣ еще съ вечера были осмотрѣны, вычищены, и теперь горѣли, точно свѣчи вокругъ катафалка. Каждый рабочій бралъ черезъ форточку свою лампу, на которой стоялъ его нумеръ, осматривалъ ее и запиралъ, между тѣмъ какъ сидѣвшій за столомъ отмѣтчикъ записывалъ въ книгу время отправленія. Потребовалось вмѣшательство Магё, чтобы добыть лампу для его новаго откатчика. Потомъ рабочіе проходили передъ провѣрщикомъ, который провѣрялъ, всѣ ли лампы заперты, какъ слѣдуетъ.

   -- Да! Здѣсь не жарко!-- прошептала, вздрагивая, Катерина.

   Этьенъ только молча качнулъ головой. Онъ снова очутился въ пріемномъ отдѣленіи около самаго спуска въ шахту; вѣтеръ такъ и ходилъ по этому громадному помѣщенію. Конечно, молодой человѣкъ считалъ себя очень твердымъ и храбрымъ, однако же, какое-то непріятное волненіе сдавило его грудь, когда вокругъ него снова загрохотали телѣжки съ углемъ, раздались сигнальные удары молотка, послышался дикій крикъ въ рупоръ. Канаты, свертываясь и развертываясь, скользили по воздуху, ящики поднимались и опускались все такъ же безшумно, не уставая уносить людей, которыхъ точно проглатывала разверзтая пасть шахты. Теперь наступила его очередь, и онъ стоялъ молча, охваченный нервнымъ холодомъ. Захарій и Левакъ видимо подсмѣивались надъ нимъ, имъ не нравилось, что Магё взялъ въ артель этого никому неизвѣстнаго человѣка. Въ особенности Левакъ считалъ себя оскорбленнымъ, такъ какъ Магё рѣшилъ дѣло, не посовѣтовавшись съ нимъ. Поэтому Катерина очень обрадовалась, когда ея отецъ заговорилъ съ Этьеномъ, объясняя ему разныя сложныя приспособленія.

   -- Посмотрите, вотъ это парашютъ,-- говорилъ онъ, показывая на верхъ ящика.-- Видите желѣзные зубья... Если канатъ лопнетъ, зубья врѣжутся въ деревянные проводники. Этотъ снарядъ дѣйствуетъ только не всегда... Сама шахта раздѣлена сверху до низу деревянными перегородками на три отдѣленія: по двумъ -- движутся ящики, а третье, налѣво, занято лѣстницами...

   Онъ вдругъ остановился и заворчалъ, не осмѣливаясь, однако, слишкомъ возвышать голосъ:

   -- Что же это они тамъ возятся! Развѣ можно такъ долго морозитъ людей!

   Надсмотрщикъ Ришомъ, тоже спускавшійся внизъ, съ незапертой, какъ у другихъ рабочихъ, лампой, прикрѣпленной къ его кожаной шапкѣ, услышалъ воркотню Магё. Этотъ Ришомъ, несмотря на свое повышеніе, продолжалъ оставаться добрымъ товарищемъ для углекоповъ.

   -- Тише, берегись ушей!-- отечески прошепталъ онъ.-- Нужно же дать время справиться со всѣми этими маневрами... Ну, вотъ и готово! Садись съ своими людьми.

   Дѣйствительно, ящикъ, окованный желѣзомъ и закрытый съ боковъ проволочной сѣткой, уже сидѣлъ въ ожиданіи груза на своихъ крѣпкихъ задвижкахъ. Магё, Захарій, Левакъ и Катерина спустились въ одну изъ телѣжекъ. Такъ какъ въ ней должны были помѣститься пятеро, то Этьенъ послѣдовалъ за ними, но хорошія мѣста были уже заняты, и онъ кое-какъ приткнулся около молодой дѣвушки, локоть которой уперся ему прямо въ животъ. Лампа страшно стѣсняла его. Ему совѣтовали зацѣпить ее за петлю куртки, но онъ не разслышалъ этого совѣта и продолжалъ неловко держать ее въ рукѣ. Нагрузка продолжалась; сверху и снизу слышался смѣшанный гулъ втискиваемаго въ телѣжки живого груза. Или этому не будетъ конца? Этьену казалось, что уже прошло Богъ знаетъ сколько времени. Наконецъ, ящикъ слегка вздрогнулъ, и вдругъ все кругомъ потемнѣло и заколебалось. Молодой человѣкъ почувствовалъ, что онъ падаетъ; голова у него закружилась до тошноты. Но это продолжалось только тѣ секунды, покуда ящикъ проходилъ еще у самой поверхности земли, между двумя пріемными этажами и подмостками, которые казались бѣгущими съ неимовѣрной быстротой. Затѣмъ мракъ самой шахты совсѣмъ ошеломилъ Этьена и притупилъ всѣ ощущенія.

   -- Вотъ мы и отправились,-- спокойно проговорилъ Магё.

   Всѣ чувствовали себя превосходно. Этьенъ по временамъ спрашивалъ самого себя: опускаются они или поднимаются? Когда ящикъ шелъ прямо, не прикасаясь къ деревяннымъ проводникамъ, тогда казалось, что онъ стоитъ на одномъ мѣстѣ; затѣмъ начинались быстрые толчки о толстые дубовые брусья, и молодымъ человѣкомъ овладѣвалъ страхъ; ему думалось, что дѣло не обойдется безъ несчастія. Къ тому же онъ не видѣлъ сквозь сѣтку ящика стѣнъ шахты; лампы не освѣщали даже фигуръ его спутниковъ. Только незапертая лампочка надсмотрщика, помѣстившагося въ сосѣдней телѣжкѣ, блестѣла, какъ огонь маяка.

   -- Обшивка стѣнъ -- четыре метра въ діаметрѣ,-- продолжалъ объяснять Магё.-- Только ее давно слѣдовало бы исправить, а то вода просачивается со всѣхъ сторонъ... Вотъ мы какъ разъ добрались до уровня воды... Слышите?

   Этьенъ только-что спрашивалъ самого себя: откуда это доносится шумъ проливного дождя? Сначала на крышу ящика упало лишь нѣсколько крупныхъ капель, какъ предвѣстницъ приближающагося ливня, затѣмъ дождь пошелъ все сильнѣе и сильнѣе, и, наконецъ, превратился въ настоящій потокъ. Должно быть крыша ящика была худая, такъ какъ по плечу Этьена побѣжала тоненькая струйка воды, промочившая его насквозь. Воздухъ становился совсѣмъ ледянымъ, пронизывающая сырость царила вокругъ. Вдругъ, какъ молнія, промелькнулъ призракъ освѣщенной пещеры, въ которой копошились люди.

   -- Это первый этажъ,-- пояснилъ Магё.-- Мы теперь на триста двадцать метровъ отъ поверхности... Посмотрите, какая быстрота.

   Онъ приподнялъ свою лампу и освѣтилъ дубовые брусья проводниковъ, которые мелькали передъ глазами также быстро, какъ мелькаютъ рельсы, когда поѣздъ мчится на всѣхъ парахъ. Далѣе ничего не было видно. Три остальныхъ этажа промелькнули съ той же быстротой молніи, оглушительный дождь все лилъ среди глубокаго мрака.

   -- Какъ это глубоко!-- тихо проговорилъ Этьенъ.

   Казалось, что они спускаются уже въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ. Молодому человѣку было неловко въ томъ положеніи, которое онъ занялъ, помѣстившись въ ящикѣ, и въ особенности его мучилъ локоть Катерины. Она все время молчала, но онъ чувствовалъ теплоту ея тѣла, согрѣвавшаго и его. Когда, наконецъ, ящикъ пролетѣлъ пятьсотъ пятьдесятъ четыре метра и остановился на днѣ шахты, Этьенъ очень удивился, услышавъ, что они спускались ровно минуту. Шумъ закрѣпляемыхъ задвижекъ и пріятное ощущеніе твердой почвы подъ ногами быстро развеселили его, и онъ, шутя, заговорилъ съ Катериной на "ты".

   -- Что у тебя такое горячее подъ кожей?.. Право, твой локоть такъ и остался у меня подъ ложечкой.

   Она разразилась смѣхомъ. Ну, не глупъ ли онъ, что до сихъ пор

Эмиль Золя

Жерминаль

Перевод с французского А. . Димитревского (1936)

   Источник текста: Эмиль Золя. Собрание сочинений в 18 томах. Том 10. -- М., "Правда", 1957. Под общей редакцией А. Пузикова.

   OCR Бычков М.Н.mailto:bmn@lib.ru, 2003.

  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

   В густом мраке беззвездной ночи, по большой дороге из Маршьенна в Монсу, пролегавшей совершенно прямо между полями свекловицы на протяжении десяти километров, шел путник. Он не видел перед собою даже земли и лишь чувствовал, что идет по, открытому полю: здесь, на безграничном просторе, несся мартовский ветер, подобный ледяному морскому шквалу, начисто подметая голую землю и болотистые топи. Ни деревца не было видно на фоне ночного неба; мощеная дорога тянулась среди непроглядной тьмы, как мол в порту.

   Путник отправился из Маршьенна часа в два. Он шел большими шагами, в поношенной куртке из бумажной материи и в бархатных штанах, и дрожал от стужи. Его очень стеснял небольшой узелок, увязанный в клетчатый платок; то и дело он перекладывал его из одной руки в другую, стараясь зажать под мышкой так, чтобы легче было засунуть в карманы обе руки, закоченевшие от восточного ветра и потрескавшиеся до крови. В опустошенной голове этого безработного, бездомного человека шевелилась одна лишь мысль, одна надежда, что с рассветом, может быть, потеплеет. Так он шел уже целый час и вот в двух километрах от Монсу увидел слева красные огни; казалось, в воздухе висели три жаровни с раскаленными угольями. Сперва это даже испугало путника, и он приостановился; однако он не мог побороть мучительного желания погреть руки, хотя бы одно мгновение.

   Дорога спускалась в ложбину. Огни исчезли. Справа тянулся дощатый забор, за ним проходило полотно железной дороги; налево был откос, поросший травою; смутно выделялось селение с низкими однообразными черепичными крышами. Путник прошел еще шагов двести. Внезапно на повороте перед ним снова появились огни. Он не мог понять, как они могут гореть так высоко в темном небе -- точно три туманные луны. Но в это время внимание его привлекла другая картина: внизу он увидел сгрудившиеся строения; над ними высился силуэт заводской трубы; в потускневших окнах кое-где мерцал слабый свет; снаружи, на лесах, уныло висели пять или шесть зажженных фонарей, так что едва можно было различить ряд почерневших бревен, похожих на гигантские козлы. Из этой фантастической громады, тонувшей в дыму и мраке, доносился один только звук -- могучее, протяжное дыхание незримого паровика.

   Путник понял, что перед ним угольные копи. Ему вдруг стало стыдно: стоило ли туда идти? Там не найдешь работы. Вместо того чтобы направиться к шахтным постройкам, он взобрался на насыпь, где в трех чугунных жаровнях горел каменный уголь, освещая и обогревая место работ. Рабочим здесь приходилось трудиться до глубокой ночи, так как из шахт все еще подавали отбросы угля. Тут путник расслышал грохот вагонеток, которые катили по мосткам; он различал движущиеся силуэты, люди сгружали уголь у каждой жаровни.

   -- Здорово, -- сказал он, подходя к одной из жаровен.

   Повернувшись спиной к огню, там стоял возчик, старик в лиловой шерстяной фуфайке и в шапке из кроличьего меха. Большая гнедая лошадь как вкопанная терпеливо ждала, когда освободятся шесть привезенных ею вагонеток. Тощий рыжий малый неторопливо опоражнивал их, механически нажимая рычаг. А вверху ледяной ветер свистал с удвоенной силой, проносясь, точно взмах косы.

   -- Здорово, -- ответил старик.

   Наступило молчание. Почувствовав недоверчивый взгляд возчика, путник поспешил назвать свое имя.

   -- Меня зовут Этьен Лантье, я механик... Не найдется ли для меня здесь работы?

   Пламя освещало его; ему было, вероятно, не больше двадцати одного года. Черноволосый, красивый, он казался очень сильным, несмотря на небольшой рост.

   Возчик, успокоенный его словами, отрицательно помотал головой:

   -- Работы для механика? Нет, нет. Вчера тоже двое приходили. Ничего нет.

   Порыв ветра заставил их умолкнуть. Затем Этьен спросил, указывая на темную груду зданий у подножия холма:

   -- Это копи, не правда ли?

   Старик не мог сразу ему ответить: его душил сильный приступ кашля. Наконец он отхаркнул, и в том месте, где плевок упал на землю, в красноватом отсвете пламени оказалось черное пятно.

   -- Да, это шахта Воре... А вот и поселок. Глядите!

   И он указал во тьму, где была деревня; ее черепичные крыши путник заметил раньше.

   Но вот все шесть вагонеток были опорожнены; старик бесшумно последовал за ними, с трудом передвигая больные, ревматические ноги. Большая гнедая лошадь без понукания тащила вагонетки, тяжело ступая между рельсов; внезапный порыв ветра взъерошил ей шерсть.

   Теперь шахта Воре перестала быть смутным видением. Находясь у жаровни, Этьен, казалось, забыл, что ему нужно отогреть потрескавшиеся до крови руки. Он все смотрел и узнавал каждую подробность шахты: просмоленный сортировочный сарай, башню над спуском в шахту, большое помещение для подъемной машины и четырехугольную башенку, в которой находился водоотливной насос. Эта шахта с приземистыми кирпичными зданиями, осевшая в ложбине, выставившая кверху дымовую трубу, словно грозный рог, казалась ему притаившимся ненасытным зверем, готовым поглотить весь мир. Продолжая все разглядывать, он подумал о себе, о том, что вот уже целую неделю он ищет работу и живет, как бродяга; вспомнил, как он работал в железнодорожной мастерской, как дал пощечину начальнику, был изгнан из Лилля и как потом его изгоняли отовсюду. В субботу он пришел в Маршьенн, где, по слухам, можно было получить работу на металлургических заводах; но там он не нашел ничего ни на заводах, ни у Сонневилля, и ему пришлось провести воскресенье на лесных складах при экипажной мастерской, прячась за бревнами и досками, сложенными в штабеля; в два часа ночи его выгнал оттуда сторож. Теперь у него не было ничего -- ни единого су, ни ломтя хлеба; что он будет делать, бродя по большим дорогам, не зная даже, куда укрыться от холодного ветра? И вот он попал на каменноугольные копи; при свете редких фонарей можно было рассмотреть глыбы добытого угля, а в распахнувшуюся дверь он увидел ярко пылающие топки паровых котлов. Он слышал беспрерывное, неустанное пыхтение насоса, могучее и протяжное, словно сдавленное дыхание чудовища.

   Рабочий, выгружавший вагонетки, стоял сгорбившись и ни разу не взглянул на Этьена, который нагнулся, чтобы поднять свой узелок, упавший на землю. В это время послышался кашель, возвестивший о возвращении возчика. Он медленно выходил из темноты, а за ним -- гнедая лошадь, тащившая шесть вновь нагруженных вагонеток.

   -- Есть в Монсу фабрики? -- спросил Этьен.

   Старик отхаркнул черным, а затем ответил под свист ветра:

   -- Фабрик-то здесь достаточно. Надо было видеть, что тут делалось года три-четыре назад! Трубы дымили, рабочих рук не хватало, люди никогда столько не зарабатывали, как в те времена... А теперь снова пришлось подтянуть животы. Сущая беда: рабочих рассчитывают, мастерские закрываются одна за другой... Император-то, может быть, и не виноват, но зачем он затеял войну в Америке? Не говоря уже о том, что скот и люди гибнут от холеры.

   Оба продолжали жаловаться, перебрасываясь короткими, отрывистыми фразами. Этьен рассказывал о своих бесплодных скитаниях в течение целой недели: неужели остается только подохнуть с голоду? Скоро и так все дороги будут запружены нищими. Да, говорил старик, все это может, пожалуй, плохо кончиться, -- не по-божьему столько христиан выкинуто на улицу.

   -- Теперь не каждый день ешь мясо.

   -- Был бы хоть хлеб!

   -- Правда, был бы только хлеб!

   Голоса терялись, порывы ветра заглушали их своим унылым воем.

   -- Смотрите! -- громко прокричал возчик, поворачиваясь лицом к югу. -- Вон там Монсу...

   Протянув руку, он стал называть невидимые во мраке места. Там, в Монсу, сахарный завод Фовелля еще на полном ходу, но вот сахарный завод Готона уже сократил часть рабочих. Остаются только вальцовая мельница Дютийеля да канатная фабрика Блеза, поставляющая канаты для рудников. Одни они уцелели. Затем он указал широким жестом на север, охватив добрую половину горизонта: машиностроительные мастерские Сонневилля не получили и на две трети обычных заказов; из трех доменных печей на металлургическом заводе в Маршьенне одна погашена; наконец -- стекольному заводу Гажбуа грозит забастовка, потоку что там поговаривают о снижении заработной платы.

   -- Знаю, знаю, -- повторял молодой человек при каждом сообщении. -- Я сам только что оттуда.

   -- У нас-то дело покуда еще идет, -- прибавил возчик, -- хотя угля стали добывать против прежнего поменьше. А посмотрите прямо перед вами, на шахту Победа, -- там работают только две коксовые печи.

   Он сплюнул, впряг свою осовелую лошадь в пустые вагонетки и опять поплелся за нею.

   Теперь Этьен имел полное представление о целой области. По-прежнему кругом лежала мгла, но рука старого рабочего как бы наполнила ее образами великих бедствий, которые молодой человек в эту минуту ясно ощущал повсюду вокруг себя на огромном пространстве. Казалось, над голой равниной вместе с мартовским ветром катился вопль голода. Бешеные порывы ветра словно несли с собою смерть труду. То мчалась нужда, которая погубит множество людей. И, стараясь блуждающим взором проникнуть во мрак, Этьен терзался желанием и страхом увидеть все воочию. Но окрестность тонула в непроглядной ночной темноте, и только вдали он различал доменные и коксовые печи.

   Сооружения со множеством труб, расположенных по диагонали, горели красными языками пламени; левее две башни светились под открытым небом синим огнем, словно исполинские факелы. Все словно было охвачено зловещим заревом; на мрачном небосклоне не было ни звезды -- светились только ночные огни в стране угля и железа.

   -- А вы, случайно, не из Бельгии? -- раздался за спиной Этьена голос вернувшегося возчика.

   На этот раз он привез только три вагонетки. Можно не спешить с выгрузкой: в клети подъемной машины сломалась какая-то гайка, и работа приостановлена на целых четверть часа. Внизу наступила тишина, не слышно было грохота выгружаемых вагонеток, от которого сотрясались балки. Из глубины шахты доносились только отдаленные удары молота о железный лист.

   -- Нет, я с юга, -- ответил молодой человек.

   Рабочий, разгрузив вагонетки, присел на землю, очевидно довольный перерывом. Он продолжал угрюмо молчать и только поднял большие тусклые глаза на возчика, как бы изумляясь такой словоохотливости. Правда, возчик говорил обычно очень мало. Но ему понравилось лицо незнакомца, и у него развязался язык, как это бывает у стариков; тогда они громко разговаривают даже наедине с собою.

   -- А я, -- промолвил он, -- из Монсу, зовут меня Бессмертный.

   -- Это ваше прозвище? -- спросил удивленный Этьен.

   Старик усмехнулся с довольным видом.

   -- Да, да... -- сказал он, указывая на Воре. -- Меня трижды вытаскивали оттуда, изодранного в клочья: раз у меня вся кожа была обожжена, другой раз меня по горло засыпало землей, а в третий раз я так наглотался воды, что у меня брюхо раздулось, как у лягушки... Тогда-то, видя, что я все не хочу подыхать, меня и прозвали Бессмертным.

   Он еще больше развеселился, но смех его походил на скрип несмазанного колеса и кончился страшным приступом кашля. Жаровня ярко освещала его большую голову с редкими седыми волосами и бледное плоское лицо, покрытое синеватыми пятнами. Он был небольшого роста, с огромной шеей, с вывороченными икрами и пятками; длинные руки с толстыми короткими пальцами доходили до колен. Как и лошадь, неподвижно стоявшая, несмотря на ветер, на месте, он казался каменным; словно нипочем ему были и холод и вихрь. Кашель раздирал ему горло и надрывал грудь. Когда приступ кончился, он сплюнул, и на земле, возле жаровни, снова показалось темное пятно. Этьен взглянул сначала на старика, потом на пятно.

   -- Давно вы работаете в копях? -- спросил он.

   Бессмертный широко развел руками.

   -- Давно, ой давно!.. Мне не минуло и восьми лет, когда я спустился в шахту, как раз здесь, в Воре, а теперь мне пятьдесят восемь. Посчитайте-ка... Сперва я был там подручным у забойщика, потом, когда вошел в силу и смог возить вагонетки, меня сделали откатчиком, а потом я восемнадцать лет пробыл забойщиком. Затем, из-за проклятых ног, меня оттуда перевели, и я стал ремонтным рабочим, делал насыпи и крепил галереи; и так до тех пор, покуда не пришлось убрать меня изпод земли: доктор сказал им, что иначе я там и останусь. И вот пять лет тому назад поставили меня возчиком... Ну, что скажете? Недурно, а? Пятьдесят лет в шахтах, да из них сорок пять под землей.

   Пока он говорил, куски раскаленного угля, вываливавшиеся порою из жаровни, озаряли красноватым отсветом его бледное лицо.

   -- Они все ладят, чтобы я отдохнул, -- продолжал старик, -- но я-то не хочу: я ведь не так глуп, как они воображают!.. Продержусь еще два года, до шестидесяти лет, и буду получать пенсию в сто восемьдесят франков. А если я с ними теперь распрощаюсь, то они дадут мне пенсию всего в сто пятьдесят франков. Хитрый народ! К тому же я еще совсем крепкий, вот только ноги подводят. Это, видите ли, оттого, что слишком много воды набралось у меня под кожей: там, под землей, вас все время поливает. Бывают дни, когда я без крика лапой пошевелить не могу.

   Приступ кашля опять прервал его.

   -- От этого-то вы так и кашляете? -- спросил Этьен.

   Бессмертный отрицательно замотал головой. Отдышавшись, он сказал:

   -- Нет, нет, это я простудился в прошлом месяце. Раньше я никогда не кашлял, а вот теперь никак не могу отделаться. Смешно сказать, харкаю и харкаю без конца.

   Мокрота снова подступила ему к горлу, и он опять плюнул черным.

   -- Это кровь? -- решился спросить Этьен.

   Старик не спеша вытер рот тыльной стороной руки.

   -- Это уголь... У меня внутри его столько, что он будет согревать до самой смерти. Вот уж пять лет я не спускался под землю; но в груди у меня, должно быть, накопился его целый склад, о котором я и не подозревал. Хе, это поддерживает.

   Наступило молчание; издали из шахты доносился равномерный стук молота; ветер проносился над равниной, словно вопль голода и усталости из недр ночи. Освещенный трепетным пламенем, старик продолжал, понизив голос; он вспоминал. Да! И он и его семейство не со вчерашнего дня работают в каменноугольных копях компании Монсу, а с самого их основания; а было это давно, очень давно, -- тому уже сто с лишком лет. Дед его, Гийом Маэ, тогда еще пятнадцатилетний мальчишка, открыл каменный уголь в Рекийяре, первую -- заброшенную теперь -- шахту Компании, что возле сахарного завода Фовелля. Все знали это; и открытая дедом шахта в честь него была названа "шахтой Гийома". Сам он деда не помнит, но ему рассказывали про него: он был большого роста, очень сильный и умер шестидесяти лет. Потом работал отец, Никола Маэ, по прозвищу Рыжий; он остался в Воре да тут и погиб, всего сорока лет от роду. В Воре в то время копали: случился обвал, земля вдруг осела; она выпила из отца всю кровь, а кости были раздроблены камнями. Затем двое его дядей и три брата тоже сложили там головы, -- только это уже позднее. Сам он, Венсан Маэ, выбрался почти целехонек, -- ноги не в счет; оттого-то и слывет ловкачом. Что поделаешь? Работать-то нужно. У них в семье это переходит от отца к сыну, как и всякое ремесло. Теперь внизу работает его сын, Туссен Маэ, да и его внуки, все члены семьи, которые живут в поселке напротив. Одно поколение за другим, сыновья за отцами, -- так они и работают сто шесть лет на одного и того же хозяина! Каково?

   Не многие буржуа могли бы привести так обстоятельно свою родословную!

   -- Хорошо, кабы еще при этом всегда было что есть, -- сказал Этьен.

   -- Вот и я говорю: коли хлеб есть -- жить можно.

   Бессмертный умолк, устремив взгляд в сторону поселка, где в домах начинали загораться огоньки. На колокольне в Монсу пробило четыре часа; стало еще холоднее.

   -- А богатая у вас Компания? -- спросил Этьен.

   Старик вздернул плечами, потом поник, как бы под тяжестью золотых монет.

   -- Ну, конечно!.. Она, может быть, и не так богата, как соседняя компания в Анзене, но миллионов тут, во всяком случае, не мало. И не сосчитать... Девятнадцать шахт, из них тринадцать разрабатываются: Воре, Победа, Кручина, Миру, Сен-Тома, Мадлена, Фетри-Кактель и другие, затем еще шесть, уже отработанных или открытых для вентиляции, как Рекийяр... Десять тысяч рабочих, концессии в шестидесяти семи коммунах, добыча по пять тысяч тонн в сутки, железная дорога между всеми шахтами, мастерские, фабрики!... Эх! Деньги у них есть!

   Услыхав грохот вагонеток по мосткам, гнедая лошадь насторожила уши. Клеть подъемной машины исправили, и приемщики снова взялись за работу. Перепрягая лошадь, чтобы двинуться обратно, возчик ласково промолвил, обращаясь к ней:

   -- Нечего привыкать к болтовне, ленивая дрянь! Что, если бы господин Энбо узнал, на что ты тратишь время?

   Этьен задумчиво смотрел в темноту.

   -- Стало быть, шахта эта принадлежит господину Энбо? -- спросил он.

   -- Нет, господин Энбо -- всего только главный директор, -- пояснил старик. -- Сму платят, как и нам.

   Указывая вдаль, молодой человек спросил:

   -- Кому же принадлежит все это?

   Но Бессмертный некоторое время не мог ответить: его снова душил приступ кашля, такой сильный, что он еле отдышался. Наконец он сплюнул и обтер с губ черную пену. Ветер усиливался.

   -- Гм!.. Кому принадлежит все это? Никто не знает. Людям.

   И он протянул руку, как бы указывая во мраке на далекое, невидимое место, где живут эти люди, на которых более ста лет трудились поколения Маэ. Казалось, в голосе его звучал религиозный трепет, словно он говорил о недоступном святилище, где таилось тучное и ненасытное божество; все они приносили ему в жертву свою плоть, но никогда не видали его.

   -- Если бы хоть хлеба было вволю, -- в третий раз проговорил Этьен без видимой связи.

   -- Ну да, черт возьми! Будь всегда хлеба вволю, тогда было бы ладно!

   Лошадь тронулась; за ней ушел и возчик, тяжело ступая больными ногами. Рабочий, оставшийся на месте, и не пошевельнулся; он сидел съежившись, уткнувшись подбородком в колени, устремив в пустоту большие тусклые глаза.

   Подняв с земли свой узелок, Этьен все не уходил. Порывы ветра леденили ему спину, а грудь припекало огнем. Может быть, все-таки спросить, нет ли работы на копях? Старик мог и не знать; теперь он сам поразмыслил и готов был взяться за любую работу. Куда ему идти и что делать в этом краю, изголодавшемуся от безработицы? Издохнуть под забором, как бездомному псу? Но он колебался, его страшила эта шахта Воре среди голой равнины, тонувшей во мраке ночи. Ветер крепчал с каждым порывом; казалось, он несся с безграничных просторов. Ни проблеска зари в темном небе; одни доменные и коксовые печи пылали во мраке кровавым заревом, ничего не освещая. А Воре по-прежнему лежало, распластанное в глубине, словно злой хищный зверь, залегший в норе, и дышало все протяжнее, глубже, упорно переваривая человеческую плоть.

  

II

   Среди полей, засеянных хлебом и свекловицей, спал под покровом черной ночи поселок Двухсот Сорока. Едва можно было различить четыре огромных квартала, груды домишек, которые напоминали своими прямолинейными очертаниями казарменные или больничные корпуса. Расположены они были параллельными рядами, а между ними проходили три широкие улицы, разделенные на одинаковые участки с садиками. На пустынной равнине лишь завывал ветер да хлопали по заборам сорванные решетки.

   У Маэ, в шестнадцатом номере второго квартала, стояла тишина. В единственной комнате верхнего этажа было совершенно темно, и тьма эта как бы давила на спящих своей тяжестью; все спали вместе, с открытыми ртами, изнуренные усталостью. Несмотря на стужу на дворе, в комнате было душно и жарко, -- такой тяжелый воздух, насыщенный животным теплом и людским запахом, присущ комнатам, где спит много народа, как бы чисто их ни содержали.

   В комнате нижнего этажа часы с кукушкой пробили четыре, но никто не пошевелился; слышалось тяжелое дыхание с присвистом, сопровождаемое звучным храпом. Катрина внезапно поднялась и, как обычно, услыхав снизу бой часов, насчитала четыре; однако она была до того утомлена, что не могла заставить себя проснуться окончательно. Затем, высвободив ноги из-под одеяла, нащупала спички, зажгла свечу, но все не вставала; в голове она ощущала такую тяжесть, что снова прилегла, повинуясь неодолимой потребности.

   Свеча разгорелась и осветила квадратную комнату в два окна, в которой стояли три кровати. Там были еще шкаф, стол, два старых ореховых стула, резко выделявшиеся темными пятнами на фоне светло-желтых стен. На гвозде висело платье, на полу стояли кувшин и красная миска вместо умывального таза -- больше ничего. На левой кровати спал старший сын Захария, парень двадцати одного года; вместе с ним лежал его одиннадцатилетний брат Жанлен; на правой кровати спали, обнявшись, двое меньших, Ленора и Анри, первая шести, второй четырех лег, на третьей кровати -- Катрина вместе с сестрой Альзирой, девятилетней чахлой девочкой, которой она бы и не ощущала возле себя, если бы горб маленькой калеки не давил ее в бок. Стеклянная дверь была открыта. Виднелись лестница и узкий проход, где стояла четвертая кровать; на ней спали отец и мать, и тут же была пристроена люлька новорожденной дочери Эстеллы, которой только что исполнилось три месяца.

   Катрина мучительно силилась стряхнуть дремоту. Она потягивалась и теребила обеими руками свои рыжие волосы, растрепавшиеся на лбу и на затылке. Девушка казалась очень хрупкой для своих пятнадцати лет; из-под узкой сорочки виднелись только ноги, посиневшие и как бы татуированные углем, и нежные руки, молочная белизна которых резко отличалась от мертвенно-бледного лица, уже успевшего увянуть от постоянного умывания черным мылом. Она зевнула в последний раз -- рот с великолепными зубами и бледными, бескровными деснами был у нее чуть-чуть велик, -- слезы проступили на серых невыспавшихся глазах, измученных и скорбных, и все ее обнаженное тело, казалось, было полно усталости.

   С лестницы послышалось ворчание; сердитый голос Маэ пробормотал:

   -- Черт возьми! Самая пора... Это ты засветила, Катрина?

   -- Да, отец... Внизу только что пробило.

   -- Попроворнее, бездельница! Кабы ты вчера поменьше плясала, то и разбудила бы нас пораньше... Лентяи!

   Он продолжал браниться; но сон опять одолел его, ворчание прекратилось, и снова послышался храп.

   Девушка стала босыми ногами на пол и, как была, в одной сорочке, принялась расхаживать по комнате. Проходя мимо кровати Анри и Леноры, она накинула на них соскользнувшее одеяло; они крепко спали, как спят в детстве, и не пошевельнулись. Альзира, с открытыми глазами, не говоря ни слова, перелегла на теплое место старшей сестры.

   -- Эй, Захария! И ты, Жанлен! -- повторяла Катрина перед кроватью братьев; они лежали лицом вниз, уткнувшись в подушку.

   Ей пришлось схватить старшего брата за плечо и потрясти его, -- тот начал ругаться; тогда она стянула с них одеяло. Это развеселило ее, и она засмеялась, глядя, как мальчики отбивались голыми ногами.

   -- Глупо же, оставь меня! -- ворчал Захария, садясь на постели; он был в плохом настроении. -- Не люблю я таких проделок... Бог ты мой, как вставать не хочется!

   Тощий, неуклюжий, с длинным лицом и реденькой бородкой, с белесыми волосами, он казался малокровным, как и вся семья. Рубашка приподнялась у него до живота, и он ее спустил, но не от стыдливости, а потому что продрог.

   -- Внизу уже пробило четыре, -- повторила Катрина. -- Живей, ну! Отец сердится.

   Жанлен, свернувшийся клубком, опять закрыл глаза, сказав:

   -- Отстань, я сплю!

   Девушка снова звонко расхохоталась. Жанлен был такой маленький, его тонкие руки и ноги распухли в суставах от золотухи. Катрина легко подняла его на руки; мальчик стал бить ее ногами, и его бесцветное обезьянье лицо, обрамленное шапкой курчавых волос, с зелеными глазами и большими ушами побледнело от злости; его сердило, что он такой хилый. Он молча укусил сестру в правую грудь.

   -- Злюка! -- проговорила она, еле удержавшись от крика, и опустила его на пол.

   Альзира тоже проснулась, но лежала молча, натянув одеяло до подбородка, и больше не засыпала. Она следила умными глазами калеки за сестрой и обоими братьями, которые стали одеваться. Новая ссора вспыхнула возле умывальной миски; братья толкали и отгоняли девушку, потому что она слишком долго мылась. Скинув рубашки, еще не вполне проснувшись, они отправляли свои надобности, нисколько не стыдясь, непринужденно и спокойно, как щенята, выросшие вместе. Катрина была готова первой. Она надела штаны углекопа, холщовую блузу, синий чепец на голову; в рабочей одежде она казалась мальчиком-подростком, только легкое покачивание в бедрах выдавало ее пол.

   -- Когда старик вернется, -- злобно проговорил Захария, -- постель совсем остынет; то-то он будет доволен... Вот я ему скажу, что ты ее застудила.

   "Старик" -- это был дед Бессмертный. Ночью он работал, а днем спал, так что постель никогда не остывала: на ней всегда кто-нибудь храпел.

   Катрина, не отвечая, подняла одеяло и прибрала постель. За стеною послышался шум из соседнего дома. В этих кирпичных домиках, построенных Компанией с соблюдением величайшей экономии, стены были так тонки, что сквозь них проникал малейший шум. Люди во всем поселке жили бок о бок; ничто в домашней жизни не могло быть скрыто, даже от детей. По лестнице раздались тяжелые шаги, потом послышалось как бы падение чего-то мягкого, потом вздох наслаждения.

   -- Недурно! -- сказала Катрина. -- Левак вышел, а к его жене явился Бутлу. Жанлен. захихикал, даже у Альзиры заблестели глаза. Они каждое утро потешались над этим соседским супружеством втроем: у забойщика жил на квартире ремонтный рабочий, и у женщины оказалось два мужа -- один ночной, другой дневной.

   -- Филомена кашляет, -- заметила Катрина.

   Она говорила о старшей дочери Левака, девятнадцатилетней девушке, любовнице Захарии, которая уже имела от него двоих детей; она была слабогрудой и состояла сортировщицей, так как не могла работать под землею.

   -- Пустяки! -- возразил Захария. -- Филомена и знать ничего не хочет, спит себе!.. Свинство -- спать до шести часов!

   Он надел штаны, потом отворил окно, словно что-то задумав. Поселок просыпался, в прорезах ставней замелькали огни. Брат и сестра снова заспорили: Захария высунулся, чтобы подстеречь, не выйдет ли из дома Пьерронов, что напротив, старший надзиратель. Говорили -- он живет с женою Пьеррона; Катрина же уверяла, что Пьеррон накануне начал очередное дневное дежурство по нагрузке и Дансарт поэтому никак не мог сегодня там ночевать. В комнату проникал холодный воздух, но брат и сестра были слишком увлечены спором -- они этого и не почувствовали: каждый отстаивал правильность своих догадок. Но вдруг раздались крики и плач: Эстелла озябла в своей люльке.

   Маэ сразу проснулся. Почему он так обессилел? Вот, опять заснул, как настоящий бездельник! И он стал так браниться, что дети притихли. Захария и Жанлен кончали умываться медленно и как бы уже утомившись. Альзира все лежала с широко раскрытыми глазами. Двое младших, Ленора и Анри, обняв друг друга, не пошевельнулись и спали по-прежнему, несмотря на шум, тихо дыша во сне.

   -- Катрина, подай свечу! -- крикнул Маэ.

   Она застегнула блузу и понесла свечу в лестничный проход. Братья продолжали разыскивать свое платье при скудном свете, проникавшем в дверь. Отец вскочил с постели. Не останавливаясь, Катрина спустилась, ощупью по лестнице, как была, в грубых шерстяных чулках, и в нижней комнате зажгла другую свечу, чтобы сварить кофе. Вся обувь стояла под буфетом.

   -- Замолчи ты, гадина! -- вспылил Маэ, выведенный из себя криками Эстеллы, которая все не унималась.

   Он был невысокого роста, как и старик Бессмертный, и такой же толстый, с крупной головой, с плоским бледным лицом; белесые волосы были коротко острижены. Ребенок заорал еще громче, перепугавшись, когда отец принялся размахивать над ним своими огромными жилистыми руками.

   -- Оставь ее, знаешь ведь, что не замолчит, -- проговорила жена Маэ, потягиваясь в постели.

   Она тоже только что проснулась и досадовала, что ей никогда не дают как следует выспаться. Неужели они не могут тихо уйти! Она лежала, закутавшись в одеяло так, что видно было только ее длинное лицо с крупными чертами, сохранившее следы грубой красоты; к тридцати девяти годам она уже поблекла от вечной нужды и семерых детей: Глядя в потолок, она медленно заговорила; муж тем временем одевался. Ни он, ни она не обращали больше внимания на ребенка, надрывавшегося от крика.

   -- Знаешь, я сижу без гроша, а сегодня только еще понедельник: до получки шесть дней... Как дальше быть? Вы все вместе приносите девять франков. Как мне на них обернуться? В доме ведь десять ртов.

   -- Ох, уж и девять франков! -- воскликнул Маэ. -- Я да Захария получаем по три франка: вот тебе шесть... Катрина и отец по два: вот тебе четыре; четыре да шесть -- десять... Да еще Жанлен получает франк: вот тебе одиннадцать.

   -- Одиннадцать-то одиннадцать, а праздников и прогулов ты не считаешь? Говорю тебе, больше девяти никогда не получается!

   Маэ не отвечал, ища на полу свой кожаный пояс. Затем, разгибаясь, он промолвил:

   -- Нечего жаловаться, я еще здоров. А сколько в сорок два года на ремонтную работу переходят!

   -- Может быть, может быть, старина, но от этого на хлеб у нас не прибавляется. Что же мне делать, скажи на милость? У тебя-то ничего нет?

   -- Два су есть.

   -- Ну и оставь их себе, выпьешь кружку пива... Бог мой! А мне что делать? Шесть дней еще -- конца не видать. Мы в лавке у Мегра шестьдесят франков задолжали. Он меня позавчера за дверь выставил, а я все-таки к нему опять пойду. Но если он упрется и откажет...

   И она продолжала унылым голосом, не поворачивая головы, жмурясь порою от скудного света свечи. Она говорила о том, что в доме ничего нет, а дети просят хлеба; даже кофе не хватает, от воды делается резь в животе; и долго-долго еще придется им есть вареную капусту, обманывая голодный желудок. Приходилось говорить все громче, так как рев Эстеллы покрывал слова. Этот истошный крик становился невыносимым. Маэ, казалось, только теперь услыхал его, выхватил вне себя ребенка из люльки и бросил его на кровать к матери, яростно бормоча:

   -- На тебе, а то я ее пристукну... Ну и ребенок, прости господи! Ей-то ни в чем недостатка нет, сосет себе грудь, а орет громче всех!

   В самом деле, Эстелла тотчас принялась сосать. Закутанная в одеяло, успокоенная теплом постели, она только почмокивала губами.

   -- Разве господа из Пиолены тебе не говорили, чтобы ты к ним пришла? -- спросил отец, помолчав.

   Мать с сомнением, уныло сжала губы.

   -- Да, я их встретила, они носили одежду бедным детям... Правда, сведу-ка я к ним сегодня Ленору и Анри. Хоть бы сто су дали!

   Опять наступило молчание. Маэ был готов. С минуту он постоял, потом глухо промолвил:

   -- Что поделаешь? Уж как оно есть... Постарайся сварить хоть супу... Словами делу не поможешь, лучше уж идти на работу.

   -- Правильно, -- ответила она. -- Задуй свечу: нечего мне своими думами любоваться.

   Он погасил свечу. Захария и Жанлен уже спускались по лестнице; отец пошел за ними; деревянная лестница скрипела под их тяжелыми ногами, обутыми в одни шерстяные чулки. Лестничный проход и комната снова погрузились во мрак. Дети спали, даже Альзира смежила веки. Только мать лежала в темноте с открытыми глазами. Эстелла жадно сосала ее отвислую грудь, мурлыча, как котенок.

   Внизу Катрина прежде всего позаботилась разжечь огонь; в камине с чугунной решеткой посредине и с двумя печными трубами по бокам постоянно горел каменный уголь. Компания выдавала на каждую семью по восемьсот литров угля в месяц. Но это был твердый уголь, подобранный в штольнях, -- он с трудом разгорался, и поэтому девушка прикрывала огонь по вечерам, чтобы утром оставалось только разгрести жар и подбросить несколько мелких кусков отборного угля. Поставив на решетку котелок, она присела на корточки перед буфетом.

   Весь нижний этаж занимала довольно большая комната. Стены ее были выкрашены зеленой краской, пол, выстланный плитами, вымыт и посыпан белым песком. Здесь царила фламандская чистота. Мебель, кроме полированного соснового буфета, состояла из такого же стола и стульев. На стенах были наклеены яркие лубочные картинки: портреты императора и императрицы, раздававшиеся Компанией, солдаты и изображения святых с позолотой. Все это резко выделялось на фоне светлых голых стен. Кроме розовой картонной коробки на буфете и стенных часов с грубо размалеванным циферблатом, не было больше никаких украшений; громкое тикание гулко раздавалось под потолком. Возле двери на лестницу была еще одна дверь, которая вела в погреб. Несмотря на чистоту, в комнате со вчерашнего дня стоял запах жареного лука; в спертом, тяжелом воздухе постоянно ощущалась едкость каменного угля.

   Сидя на корточках у раскрытого буфета, Катрина раздумывала: оставалась только краюха хлеба, довольно много сыра, но очень мало масла; между тем надо было приготовить бутерброды на четверых. Наконец она решилась: нарезала хлеб ломтиками, положила на один сыру, мазнула другой маслом и сложила их вместе, -- это было "огниво", двойная тартинка, которую рабочие брали ежедневно в шахты. Вскоре четыре таких бутерброда были разложены на столе; размеры их были строго определены: самый большой для отца, самый маленький для Жанлена.

   Катрина, казалось, с головою ушла в хозяйственные заботы; и все же она продолжала думать о том, что рассказывал Захария про старшего надзирателя и про жену Пьеррона; приотворив входную дверь, она выглянула наружу. Ветер бушевал по-прежнему, в низких домиках поселка светилось уже много окон, слышался глухой предутренний шум. Отворялись двери; темные вереницы рабочих удалялись во мраке ночи. Как глупо морозить себя: нагрузчик, конечно, преспокойно спит и пойдет на работу к шести часам! И все-таки девушка продолжала стоять, глядя на дом по ту сторону садика. Дверь отворилась, и любопытство Катрины разгорелось еще больше. Нет, это Лидия, младшая дочь Пьеррона, уходила на работу.

   Шипение пара заставило Катрину обернуться. Она захлопнула дверь и побежала бегом: вода вскипела и залила огонь. Кофе больше не было, пришлось развести вчерашнюю гущу; она подсыпала в кофейник сахарного песку. Отец и оба брата сошли вниз.

   -- Эх, черт! -- ругнулся Захария, хлебнув из своей кружки. -- От такого пойла голова кругом не пойдет!

   Маэ покорно пожал плечами:

   -- Что ж! Горячо и ладно.

   Жанлен подобрал крошки хлеба и ссыпал их в чашку. Кончив пить, Катрина разлила остаток из кофейника по жестяным фляжкам. Все четверо поспешно глотали кофе стоя, при слабом свете нагоревшей свечи.

   -- Скоро ли, наконец! -- воскликнул отец. -- Можно подумать, что тут все богачи.

   Сверху послышался голос -- дверь на лестницу осталась открытой, -- это кричала мать:

   -- Забирайте весь хлеб, у меня есть для детей немного вермишели.

   -- Да, да! -- ответила Катрина.

   Она прикрыла огонь и поставила на угол решетки котелок с остатками супа, чтобы дед, вернувшись в шесть часов, нашел его теплым. Каждый достал из-под буфета свою деревянную обувь, перекинул через плечо фляжку на веревке и засунул на спину, между рубашкой и блузой, свой ломоть хлеба. Затем они вышли -- мужчины впереди, девушка за ними; уходя, она погасила свечу и повернула ключ в замке. Дом опять погрузился во тьму.

   -- Эй, вы! Пойдемте-ка вместе, -- проговорил человек, запиравший дверь соседнего дома.

   Это был Левак со своим двенадцатилетним сыном Бебером, большим приятелем Жанлена. Катрина удивилась и чуть не прыснула со смеху.

   -- Что такое? -- сказала она Захарии на ухо. -- Бутлу даже не дождался, пока муж уйдет!

   Теперь огни в поселке начали гаснуть. Захлопнулась последняя дверь; все снова погружалось в сон; женщины и дети досыпали, разлегшись на освободившихся кроватях. По дороге от затихшего поселка к тяжело пыхтящему Воре тянулась под налетающим ветром медленная вереница теней: это шли на работу, толкая друг друга, углекопы; они не знали, куда девать руки, и скрещивали их на груди; за спиною у каждого вырастал горб от запрятанного ломтя хлеба. Одетые в блузы из тонкого холста, они дрожали от холода, но не торопились; толпа в беспорядке двигалась по дороге, топоча, словно стадо.

  

III

   Этьен наконец спустился с холма и направился в Воре. Люди, которых он спрашивал насчет работы, качали головой и советовали ему дождаться главного штейгера. Этьена никто не останавливал, и он расхаживал среди слабо освещенных строений со множеством черных пролетов; расположение этих многоярусных зданий было очень запутанное. Взобравшись по темной полуразрушенной лестнице и перейдя шаткий мостик, он очутился в сортировочной; здесь был полный мрак, и Этьен пошел, вытянув руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь. Внезапно перед ним во тьме вспыхнули два огромных желтых глаза. Он был в башне, в приемочной, у самого спуска в шахту.

   Один из штейгеров, дядюшка Ришомм, толстяк с седыми торчащими усами, похожий на жандарма, вошел в эту минуту и направился в приемочную контору.

   -- Не потребуется ли здесь рабочий, все равно на какую работу? -- спросил Этьен.

   Ришомм собирался уже сказать "нет", но раздумал и, проходя дальше, ответил, как и другие:

   -- Дождитесь главного штейгера, господина Дансарта.

   Горели четыре фонаря с рефлекторами; весь свет был сосредоточен на входе в шахту; виднелись ярко освещенные железные перила, ручки сигнальных аппаратов и тормозов, толстые доски, между которыми скользили две клети подъемной машины. Вся остальная часть громадного помещения, похожего на внутренность церкви, тонула в полумраке, и там двигались большие тени. Светло было только в ламповом отделении в глубине, а в приемочной конторе горела, словно меркнущая звезда, лишь небольшая лампа. Доставка угля снизу только что началась. По чугунным плитам с сильным грохотом непрерывно катились вагонетки с углем; за ними шли откатчики, и можно было различить их длинные согнутые спины; кругом в общем гуле все эти черные грохочущие предметы и фигуры двигались безостановочно.

   Этьен с минуту стоял неподвижно; его оглушило и ослепило. Он совсем закоченел, так как отовсюду проникали струи холодного воздуха. Затем он сделал несколько шагов: внимание его привлекла машина, сверкавшая стальными и медными частями. Она находилась в более высоком помещении, в двадцати пяти метрах от спуска в шахту, и работала на всех парах, развив всю свою мощь в четыреста лошадиных сил, плавно вздымая и опуская огромный шатун; она была так прочно установлена на кирпичном фундаменте, что не ощущалось ни малейшего дрожания стен. Машинист, держась за рычаг регулятора, прислушивался к сигнальным звонкам, не спуская глаз с указательной таблицы, на которой были изображены различные этажи шахты; по вертикальным желобкам, пересекавшим таблицу, поднимались и опускались гирьки на шнурках, представлявшие клети подъемной машины. При отправлении, как только машину пускали в ход, начинали вращаться два громадных барабана, в пять метров радиусом каждый; колеса их наматывали и разматывали в противоположном направлении два стальных каната; они вращались с такой быстротой, что казались столбом серой пыли.

   -- Эй, берегись! -- крикнули трое откатчиков, тащивших громадную лестницу.

   Этьена чуть не раздавили. Глаза его освоились с темнотой, и он смотрел, как в воздухе скользили стальной лентой канаты, более тридцати метров длины; они взвивались в высоту башни, перекидывались через шкивы, а затем отвесно опускались в шахту с прицепленными к ним клетями подъемной машины. Шкивы были укреплены на железных стропилах, подобных стропилам на колокольне. Канаты скользили бесшумно и плавно, как птица в полете; это было стремительное движение, безостановочный подъем и спуск огромной толстой проволоки, которая могла поднять со скоростью десяти метров в секунду груз до двенадцати тысяч килограммов.

   -- Эй, ты там, берегись! -- снова закричали откатчики; они устанавливали лестницу с другой стороны, чтобы проверить левый шкив.

   Этьен медленно вернулся в приемочную. Он был ошеломлен этим мощным полетом над его головою. Дрожа от сквозного ветра, он стал смотреть, как двигались клети подъемной машины; в ушах у него звенело от грохота вагонеток. У самого спуска в шахту действовал сигнальный аппарат -- тяжелый молот с рычагом; когда снизу дергали за веревку, он ударял в било. Один удар означал остановку, два удара -- спуск, три удара -- подъем; эти тяжелые удары непрестанно раздавались посреди общего гула; вслед за ними сейчас же слышался звонкий колокольчик. Приемщик, управлявший движением подъемной машины, еще увеличивал шум, выкрикивая в рупор приказания машинисту. В этой суматохе появлялись и опускались клети, их опоражнивали, и они снова поднимались нагруженными. Этьену трудно было разобраться в этой сложной работе.

   Он понимал только одно: пасть шахты непрерывно поглощала от двадцати до тридцати человек разом, притом с такой легкостью, что это, казалось, проходило совершенно незаметно. Спуск рабочих начался с четырех часов. Они приходили из барака босиком с лампочками в руках и стояли небольшими группами, ожидая, пока не наберется достаточное количество людей. Бесшумно, мягким крадущимся движением ночного хищного зверя, из темноты всплывала железная клеть и, затормозив ход, останавливалась. В каждом из четырех ярусов клети стояло по две вагонетки, наполненных углем. Откатчики вытаскивали их по особым мосткам и заменяли другими, порожними, или с заранее нагруженными досками. В пустые вагонетки становились рабочие, по пяти человек в каждую; порою спускали сорок человек сразу, если они занимали все свободные вагонетки. Раздавалось глухое и невнятное мычание -- это выкрикивался в рупор приказ; четыре раза дергали сигнальную веревку, ведущую вниз, -- это называлось "говядина едет" -- предупреждение о человеческом грузе. Клеть, слегка дрогнув, бесшумно погружалась, падала, как камень, не оставляя за собою ничего, кроме бегущего вниз дрожащего каната.

   -- Глубоко? -- спросил Этьен у одного шахтера, который стоял возле него и с сонным видом ждал своей очереди.

   -- Пятьсот пятьдесят четыре метра, -- ответил тот. -- Но там проходят четыре яруса один над другим, первый на глубине трехсот двадцати метров.

   Оба замолчали, глядя на поднимающийся канат.

   -- А если он оборвется? -- спросил Этьен.

   -- Ну, коли оборвется...

   Шахтер закончил фразу жестом. Пришла его очередь; клеть опять поднялась легко и плавно. Он влез в нее вместе с другими товарищами; клеть погрузилась, и не прошло четырех минут, как она появилась снова, чтобы поглотить другую партию людей. В течение получаса шахта таким образом проглатывала людей то быстрее, то медленнее, смотря по глубине яруса, куда они опускались, но безостановочно и алчно, как бы набивая свои исполинские кишки, способные переварить целый народ. Клеть все наполнялась и наполнялась, а мрак оставался по-прежнему беспросветным, и она поднималась из бездны все так же беззвучно и жадно.

   Время шло, и Этьеном овладела прежняя тревога, которую он уже испытал там, на откосе. Чего добиваться? Старший штейгер ответит ему то же, что и другие. Безотчетный страх заставил его внезапно повернуться и уйти; он остановился только перед котельной. Дверь ее была широко распахнута, и Этьен увидел семь котлов с двумя топками. Утопая в клубах белого пара, вырывавшегося со свистом из щелей, кочегар подкладывал уголь в одну из топок; жар доходил до самого порога. Обрадовавшись, что можно погреться, Этьен хотел подойти ближе, но в это время заметил новую партию углекопов, направлявшихся в шахту. Это было семейство Маэ и Леваки, отец с сыном. Когда Этьен увидел Катрину, которая шла впереди и показалась ему приветливым мальчиком, у него явилась суеверная мысль -- попытаться спросить в последний раз.

   -- Скажите, товарищ, не потребуется ли тут где-нибудь рабочий, на любую работу?

   Катрина с удивлением поглядела на него, немного испуганная голосом, который так внезапно раздался из темноты. Но Маэ, шедший за нею, тоже слышал; он ответил, остановился и поговорил с Этьеном. Нет, тут никого не требуется. Бедняга-рабочий, переходящий с места на место в поисках работы, заинтересовал его. Расставшись с ним, Маэ сказал, обращаясь к другим:

   -- Да! Это со всяким может случиться... Нечего жаловаться: все кругом без работы ходят, хоть подохни...

   Рабочие направились в барак. Это было обширное, грубо оштукатуренное помещение. По стенам стояли шкафы, запертые на висячие замки; в середине -- железная жаровня, нечто вроде печки без заслонки, раскаленная докрасна; она была доверху набита углем, так что куски его с треском вываливались на земляной пол. Барак освещался только этой жаровней; кровавые отсветы дрожали на замусоленном дереве шкафов и на стенах вплоть до самого потолка, покрытого черной пылью.

   Когда семья Маэ вошла в жаркий барак, там раздавался громкий хохот. Человек тридцать рабочих стояли и грелись с довольным видом, повернувшись спиной к огню. Перед спуском все заходили сюда погреться, набраться как следует тепла, чтобы бодрее приступить к работе в сырой шахте. В то утро в бараке царило исключительное веселье. Рабочие подтрунивали над восемнадцатилетней откатчицей Мукеттой: у этой девушки были такие огромные груди и зад, что ее блуза и штаны, казалось, готовы были треснуть. Она жила в Рекийяре с отцом -- старым конюхом Муком, и братом Муке -- откатчиком; но часы работы у них не совпадали, и потому она отправлялась в шахту одна. Вот тут-то, летом -- забравшись в рожь, зимою -- у какой-нибудь ограды, она и забавлялась без особых последствий со своим очередным любовником, которые менялись каждую неделю. У нее перебывали все шахтеры; это была настоящая дружеская круговая чаша. Однажды ее упрекнули в том, что она гуляла с кузнецом из маршьеннской гвоздарни. Мукетта была вне себя от гнева и кричала, что до этого она не опустится; она готова дать руку на отсечение, что никто никогда не видал ее ни с кем, кроме углекопов.

   -- Так ты уж больше не с долговязым Шавалем? -- спросил ее, подсмеиваясь, один из шахтеров. -- Того карапуза подцепила? Да ведь ему лестницу подставлять надо. Я вас обоих за Рекийяром видел; он на камень влезал!

   -- Ну, и что дальше? -- добродушно отвечала Мукетта. -- Тебе какое дело? Тебя ведь не звали, чтобы ты его подсаживал.

   Эти грубоватые, незлобивые шутки вызывали у рабочих новые взрывы смеха, от которого тряслись их плечи, вдоволь пожарившиеся у огня. Мукетта сама хохотала, расхаживая среди них с забавно смущенным видом в своей нескромной одежде, обтягивавшей ее округлое, почти болезненно полное тело.

   Но веселье кончилось, как только Мукетта сообщила Маэ, что Флеранса, долговязая Флеранса, больше не придет: накануне ее нашли мертвой в постели; одни говорят -- от разрыва сердца, другие -- от литра можжевеловой водки, которую она выпила зараз. Маэ был в отчаянии: опять незадача, -- он лишился одной из своих откатчиц и не мог тотчас же ее заменить. Он работал в артели, а там было четверо забойщиков: он, Захария, Левак и Шаваль. Если у них останется откатчицей одна Катрина, работа пострадает. Вдруг он вскрикнул:

   -- Постойте-ка! А человек, искавший работу?

   Мимо барака проходил Дансарт. Маэ сообщил ему о случившемся и попросил разрешения нанять этого человека; он особенно упирал на то, что Компания сама склонна заменять откатчиц мужчинами, как в Анзене. Главный штейгер сперва улыбнулся: проект снятия женщин с работы в шахтах вызывал отпор у самих же углекопов, -- они заботились о том, чтобы пристраивать на место своих дочерей; вопросы морали и гигиены мало их занимали.

   Наконец после некоторого колебания Дансарт позволил, с тем, однако, чтобы окончательное разрешение было дано инженером Негрелем.

   -- Что толку! -- проговорил Захария. -- Уж он, верно, далеко, раз нигде не мог найти работы!

   -- Нет, -- возразила Катрина, -- я только что видела, как он остановился у котельной.

   -- Так сбегай за ним, бездельница! -- крикнул Маэ.

   Девушка бросилась бежать. Поток углекопов направился тем временем к шахте, уступая место у огня другим. Жанлен, не дожидаясь отца, пошел за своей лампочкой в сопровождении толстого простодушного паренька Бебера и тщедушной десятилетней девочки Лидии. Мукетта шла впереди них; на темной лестнице она обозвала их паскудниками и пригрозилась надавать им оплеух, если они будут щипаться.

   Этьен в самом деле оказался в котельной; он разговаривал с кочегаром, который подкладывал в топку уголь. Ему стало холодно при мысли, что опять придется брести во мраке ночи. Он уже решил уйти, но в этот миг почувствовал, как на плечо ему легла чья-то рука.

   -- Идите-ка за мною, -- сказала Катрина. -- Там есть кое-что для вас.

   Сперва,он не понял. Потом его охватила безудержная радость, и он крепко пожал руку девушке.

   -- Спасибо, товарищ... Какой же вы, кстати сказать, добрый малый!

   Катрина засмеялась, разглядывая его при красном свете топок. Ее забавляло, что парень принимал ее за мальчика, -- она была очень худощава, а длинные волосы скрывал чепец. Этьен тоже смеялся от удовольствия, и оба с минуту стояли друг перед другом, весело хохоча; щеки у них пылали.

   Тем временем в бараке, присев на корточки перед своим шкафом, Маэ снимал обувь и грубые шерстяные чулки. Когда Этьен подошел, они порешили все с двух слов: тридцать су в день; работа утомительная, но он к ней скоро привыкнет. Забойщик посоветовал Этьену остаться в башмаках и дал ему старую кожаную шапку, чтобы предохранить голову от ушибов; отец и сын пренебрегали этой мерой предосторожности. Затем из шкафчика были вынуты инструменты; там же находилась и лопатка Флерансы. После этого Маэ, спрятав в шкаф обувь, чулки, а также узелок Этьена, вдруг вышел из себя от нетерпения:

   -- Куда он запропастился, эта негодная кляча Шаваль? Опять, наверное, повалил какую-нибудь девчонку на кучу камней!.. Мы на полчаса сегодня опоздали.

   Захария и Левак преспокойно грели себе спины. Наконец первый сказал:

   -- Это ты Шаваля ждешь?.. Он пришел раньше нас, только что спустился в шахту.

   -- Как? Ты это знал и до сих пор мне ничего не сказал! Идемте! Живей!

   Катрине, гревшей у огня руки, пришлось идти вместе со всеми. Этьен пропустил ее вперед и пошел за нею. Он опять очутился в лабиринте лестниц и темных переходов, где босые ноги ступали мягко, словно в стоптанных туфлях. Ламповое отделение горело ярким светом; это было застекленное помещение со стойками, на которых рядами в несколько ярусов стояли сотни лампочек Деви, накануне проверенных и вычищенных; все они пылали, словно свечи в сияющей часовне. У окошечка каждый рабочий брал свою лампочку, помеченную его номером, осматривал ее и собственноручно закрывал, а сидевший за столом табельщик отмечал в регистрационной книге время отправления в шахту. Маэ пришлось самому выхлопотать лампочку для своего нового откатчика. Затем была еще одна процедура: рабочие проходили мимо особого контролера, проверявшего, хорошо ли закрыты лампы.

   -- Брр!.. Не очень-то здесь тепло, -- пробормотала Катрина, дрожа от холода.

   Этьен только кивнул головой. Они очутились у спуска в шахту, посреди обширного помещения, где разгуливал ветер. Он считал себя человеком мужественным, но все же неприятное чувство страха стеснило ему грудь, когда вокруг него снова загрохотали вагонетки, раздались глухие удары сигнального молота, сдавленный рев рупора и когда он увидал перед собою непрестанно бегущие канаты, которые быстро наматывались и разматывались барабанами подъемной машины. Клети поднимались и опускались, беззвучно скользя, словно крадущийся ночью хищный зверь, унося все новые и новые партии людей; казалось, их проглатывала пасть шахты. Теперь наступал его черед; ему было холодно, он напряженно молчал. Захария и Левак подсмеивались над ним: они не одобряли найма этого незнакомца, -- в особенности Левак, задетый тем, что с ним предварительно не посоветовались. Катрина обрадовалась, услыхав, как отец принялся объяснять Этьену устройство машины:

   -- Вот, смотрите: над клетью устроен парашют, а если канат лопнет, эти железные зубья вопьются в деревянные брусья. Ну, да это не так часто случается... Шахтный колодец разделен на три части; они отгорожены друг от друга досками сверху донизу; посредине движутся клети, а слева идут лестницы...

   Но тут он прервал свои объяснения и начал ворчать, не смея, однако, слишком возвысить голос:

   -- Чего же это мы тут канителимся, черт возьми! Не дело этак морозить людей!

   Штейгер Ришомм, с яркой, без сетки, лампочкой, прикрепленной к кожаной шапке, тоже собирался спуститься в шахту; он услыхал ворчание Маэ.

   -- Легче! У стен есть уши! -- отеческим тоном проговорил старый шахтер, который и теперь, сделавшись штейгером, не перестал быть товарищем для своих. -- Все должно идти своим чередом... Ну вот, теперь и нам можно; влезайте все.

   В самом деле, перед ними была клеть, обитая железными полосами и забранная с боков частой решеткой; она остановилась и ждала их. Маэ, Захария, Левак и Катрина влезли в одну из нижних вагонеток, а так как в ней должно было поместиться пять человек, то к ним присоединился и Этьен. Но все хорошие места были уже заняты, и ему пришлось стать кое-как возле девушки, локоть которой упирался ему в живот. Лампочка мешала ему; кто-то посоветовал прицепить ее к пуговице блузы. Он не слыхал и продолжал держать ее в руке, хотя это было неудобно. Нагрузка продолжалась, людей напихивали все больше и больше, как скот. Клеть все не отправляли. Что там произошло? Этьену казалось, будто он ждет бесконечно долго. Но вот его встряхнуло, все померкло, окружающие предметы стали уплывать, голова закружилась от быстрого спуска, и он испытывал мучительную тошноту. Так продолжалось, пока они двигались на свету, проходя два яруса приемочной, где вокруг них, казалось, кружились и бежали железные переплеты. Затем клеть погрузилась во мрак шахты. Этьен был совершенно ошеломлен и уже не мог дать себе ясного отчета в испытываемых ощущениях.

   -- Вот и отправились, -- спокойно проговорил Маэ.

   Все чувствовали себя как ни в чем не бывало. А Этьен порою не понимал, опускаются они или поднимаются. Иногда наступали мгновения как бы полной неподвижности, -- это было, когда клеть падала отвесно, не задевая боковых брусьев; но вслед за тем начинались резкие толчки, словно клеть плясала между досками, и Этьен стал бояться крушения. В скудном свете лампочек он различал только сгрудившиеся тела. Лишь в соседней вагонетке яркая лампочка штейгера сверкала, как маяк.

   -- Здесь четыре метра в диаметре, -- продолжал объяснять Маэ. -- Обшивку давно следовало бы починить, -- вода просачивается отовсюду... Вот! Мы как раз на этом уровне, слышите?

   Этьен недоумевал, откуда этот шум -- будто шел проливной дождь. Сначала на крышу клети упало несколько крупных капель, как при начале ливня; потом дождь стал все усиливаться и перешел в настоящий поток. Крыша клети, очевидно, продырявилась: струя воды падала на плечи Этьену и промочила его до нитки. Холод становился нестерпимым; клеть погружалась в сырой мрак. Но вот перед ними внезапно, как молния, промелькнула освещенная пещера, по которой двигались люди, и все снова утонуло во мраке.

   -- Это первый ярус, -- сказал Маэ. -- Мы на глубине трехсот двадцати метров... Смотрите, какая быстрота!

   Подняв лампочку, он осветил один из боковых брусьев, который убегал, словно рельсы из-под поезда, мчащегося на всех парах; кроме этого, по-прежнему ничего не было видно. Внезапными просветами мелькнули еще три яруса. В потемках не переставая шумел проливной дождь.

   -- Как глубоко! -- пробормотал Этьен.

   Ему казалось, что спуск длится уже несколько часов. Было мучительно неудобно, он не мог пошевельнуться, да еще локоть Катрины не давал ему покоя. Она не произносила ни слова. Этьен только ощущал ее возле себя, и это его согревало. Когда клеть наконец остановилась на глубине пятисот пятидесяти четырех метров, он очень изумился, узнав, что спуск продолжался ровно минуту. Грохот задвижек, привычное ощущение твердой почвы под ногами внезапно развеселили его, и он шутя заговорил с Катриной на "ты".

   -- Что у тебя там под кожей, что ты такой горячий? У меня до сих пор в животе от твоего локтя неладно.

   Она тоже расхохоталась. Ну, как он глуп, что все еще принимает ее за мальчика! Что у него, глаз, что ли, нет?

   -- Это у тебя в глазах неладно, -- проговорила она, смеясь; молодой человек изумился, но опять ничего не понял.

   Клеть опустела, рабочие перешли в помещение для нагрузки угля. Это было нечто вроде зала, высеченного в скале и укрепленного кирпичным сводом; его освещали три больших лампы без предохранительных сеток. Нагрузчики поспешно катили по чугунным плитам полные вагонетки. От стен исходил запах погреба, селитряная сырость; из соседней конюшни порою тянуло теплым воздухом. Отсюда расходились четыре зияющие галереи.

   -- Сюда, -- сказал Маэ, обращаясь к Этьену. -- Вы еще не на месте, нам надо пройти добрых два километра.

   Рабочие разделились на группы и стали постепенно исчезать в глубине черных проходов. Человек пятнадцать направились налево, Этьен шел последним, вслед за Маэ, а перед ним -- Катрина, Захария и Левак. Это была прекрасная галерея, удобная для откатывания, пробитая в таком твердом пласту, что ее лишь кое-где приходилось укреплять. И они шли, все шли, один за другим, не говоря ни слова; лампочки еле освещали путь. Молодой человек спотыкался на каждом шагу, рельсы мешали ему идти. Он с тревогой прислушивался к глухому шуму, подобному гулу отдаленной бури; шум все усиливался, -- казалось, он вырывался из недр земли. Вдруг это грохот обвала, и он сокрушит у них над головами всю огромную толщу, отделяющую их от дневного света? Но вот в потемках что-то замерцало, и Этьен почувствовал, что почва дрожит. Он и его спутники выстроились вдоль стены, и мимо них прошла большая белая лошадь; она тащила поезд из вагонеток. На передней вагонетке, держа вожжи, сидел Бебер; за последней, упершись руками в борт, бежал босиком Жанлен.

   Они снова пошли. Через некоторое время показался перекресток; от него ответвлялись две новые галереи. Рабочие опять разбились на более мелкие группы и разошлись мало-помалу по всем ходам шахты, где производились работы. Здесь галерея была уже вся укреплена; рыхлый свод, обшитый досками, поддерживался дубовыми подпорками; между ними виднелись слои шифера с блестками слюды и грузные массы тусклого шероховатого песчаника. Поезда вагонеток, то нагруженных, то пустых, беспрестанно с грохотом проходили мимо них, встречались и уходили в темноту; их тащили лошади, которые двигались, словно призраки. В одном месте путь раздваивался. Здесь дремал остановившийся поезд, похожий на спящую черную змею; лошадь фыркала; во мраке ее едва можно было различить: туловище ее казалось глыбой, выпавшей из свода. То и дело отворялись и медленно затворялись вентиляционные двери. По мере того как углекопы продвигались вперед, галерея становилась все уже, все ниже; потолок был неровный, и приходилось беспрестанно нагибаться.

   Этьен больно ушиб голову. Если б не кожаная шапка, он раскроил бы себе череп. Он стал внимательно следить за всеми движениями Маэ, шедшего перед ним: его сумрачный силуэт обрисовывался при мерцании лампочек. Из рабочих никто не ушибся, -- они, верно, знали каждую перекладину деревянных креплений, каждый выступ камня. Этьена. сильно затрудняла скользкая почва под ногами; чем дальше, тем она становилась сырее. Но больше всего изумляли его резкие скачки температуры. В глубине шахтного колодца было очень свежо, а в галерее, по которой проходил поток воздуха, дул резкий, холодный ветер, ревевший в узких стенах, словно буря. По мере того как они углублялись в другие штольни, куда проникало лишь немного воздуха из вентиляторов, ветер прекращался, наступала удушливая, гнетущая жара.

   Маэ молчал. Только поворачивая направо, в новую галерею, он, не оборачиваясь, сказал Этьену:

   -- Жила Гийома.

   На этом пласту работала их партия. С первых же шагов Этьен расшиб себе голову и локти. Покатый потолок спускался так низко, что на протяжении двадцати или тридцати метров ему пришлось идти, согнувшись вдвое. Вода доходила до щиколоток. Так они прошли двести метров, и вдруг Левак, Захария и Катрина исчезли у него на глазах, как будто их поглотила узкая расщелина, открывшаяся перед ним.

   -- Надо подняться туда, -- сказал Маэ. -- Прицепите лампочку к пуговице и лезьте, держась руками за бревна.

   Сам он исчез. Этьен должен был следовать за ним. Эта расщелина в пласту служила проходом для углекопов; через нее можно было попасть во все боковые штольни. Расщелина была не шире самого угольного пласта и едва достигала шестидесяти сантиметров. Хорошо еще, что Этьен был худощав; и все же он, с непривычки, затрачивал очень много сил, подвигаясь вперед. Весь съежившись, он толкался плечами и бедрами о стенки и хватался за бревна. Поднявшись метров на пятнадцать, они достигли первого бокового прохода; но пришлось пробираться еще дальше: забой Маэ и его товарищей находился в шестом ярусе, -- в преисподней, как они выражались. Штольни следовали одна над другой, приблизительно через каждые пятнадцать метров, а конца этой щели все не было. От подъема надрывались спина и грудь. Этьен выбился из сил, как будто порода своей тяжестью раздавила ему все тело; руки у него покрылись ссадинами, ноги были разбиты, к тому же он задыхался и чувствовал, как кровь приливает к голове. В одной штольне он смутно различил два скорченных существа, кативших вагонетки, -- одно щуплое, другое толстое: то были Лидия и Мукетта, уже начавшие работать. А ему оставалось лезть еще два яруса! Пот слепил глаза, он отчаивался догнать своих спутников, чьи ловкие тела, казалось, так и скользили по пласту.

   -- Ну вот, мы уже пришли! -- послышался голос Катрины.

   Но когда он действительно добрался до цели, другой голос закричал из глубины штольни:

   -- В чем дело? Что, вам на других наплевать, что ли? Мне из Монсу два километра идти, а я раньше вас на месте!

   Это крикнул Шаваль, высокий худой парень двадцати пяти лет, костлявый, с резкими чертами лица. Он злился оттого, что его заставили ждать.

   Увидав Этьена, он спросил удивленно и презрительно:

   -- Это еще что?

   И когда Маэ рассказал ему о случившемся, он процедил сквозь зубы:

   -- Так. Значит, теперь парни у девок хлеб отбивают!

   Этьен и Шаваль обменялись взглядом инстинктивной, внезапно загоревшейся ненависти. Эгьен безотчетно почувствовал, что его оскорбили. Воцарилось молчание; все принялись за работу. Галереи мало-помалу наполнились, партии людей заработали в каждом ярусе, в конце каждой штольни. Прожорливая шахта поглотила свою ежедневную порцию -- около семисот рабочих. Теперь они все трудились в этом исполинском муравейнике, прокладывая повсюду в земле ходы, кроша ее, словно гнилое дерезе, источенное червями. В тягостном молчании дробили они глубокие пласты. Приложив ухо к скале, можно было бы услыхать движение этих людей-насекомых, свист каната, поднимающего и опускающего клети с углем, и звук орудий, высекающих каменный уголь в самых глубоких ходах.

   Случайно повернувшись, Этьен оказался снова прижатым к Катрине. Но на этот раз он ощутил округлость ее зреющей груди и сразу понял, откуда исходила теплота, пронизывавшая все его существо, когда он касался ее тела.

   -- Так ты девушка? -- тихо проговорил он, крайне изумленный.

   Она весело ответила, не краснея:

   -- Ну, да!.. Не скоро же ты сообразил, право!

  

IV

   Четверо забойщиков разместились, один над другим, во всю вышину забоя. Их отделяли друг от друга доски с крюками, на которых задерживался отбитый уголь; каждый рабочий занимал участок приблизительно в четыре метра длины. Пласт был так тонок, что едва достигал в это ъ принимаетъ ее за мужчину? Чѣмъ у него заткнуты глаза?

   -- Это тебѣ въ глазъ засѣлъ мой локоть,-- отвѣчала она посреди общаго смѣха, очень удивившаго молодого человѣка, но все-таки ничего ему не объяснившаго.

   Ящикъ пустѣлъ; рабочіе выходили въ отдѣленіе, въ которомъ производилась нагрузка, просторное; съ каменными сводами помѣщеніе, вытесанное въ скалѣ и освѣщенное тремя большими лампами. По чугуннымъ плитамъ катились съ грохотомъ набитыя углемъ телѣжки, подвозимыя нагрузчиками. Отъ стѣнъ несло сыростью и гнилью; теплая струя воздуха вырывалась по временамъ изъ сосѣдней комнаты. Изъ этого отдѣленія шли четыре мрачныя галереи.

   -- Сюда,-- обратился Магё къ Этьену.-- Вы вѣдь не знаете, что намъ придется пройти два добрыхъ километра.

   Партіи рабочихъ исчезали въ черныхъ отверстіяхъ галерей. Человѣкъ пятнадцать повернули вмѣстѣ съ Магё налѣво; Этьенъ шелъ послѣднимъ, позади Магё, которому предшествовали Катерина, Захарій и Левакъ. Это была прекрасная галерея съ рельсами для провоза телѣжекъ, вытесанная въ такомъ крѣпкомъ слоѣ, что стѣны и потолокъ ея были укрѣплены только въ немногихъ мѣстахъ. При слабомъ свѣтѣ лампъ, рабочіе молча шли все дальше и дальше. Молодой человѣкъ спотыкался на каждомъ шагу о рельсы. Уже съ минуту его безпокоилъ какой-то глухой, отдаленный гулъ, точно изъ нѣдръ земли надвигалась страшная гроза и все росла и росла. Можетъ быть, этотъ гулъ происходить отъ обвала, который постепенно разрушаетъ всю эту громадную массу земли, висящую надъ ихъ головами и отдѣляющую ихъ отъ дневного свѣта?.. Въ темнотѣ блеснулъ огонекъ, галерея дрогнула и, когда онъ прижался плотно къ стѣнѣ, слѣдуя примѣру своихъ товарищей, мимо него прошла большая бѣлая лошадь, тащившая цѣлый поѣздъ телѣжекъ. На передней телѣжкѣ, держа возжи и правя, сидѣлъ Веберъ, между тѣмъ какъ Жанлинъ бѣжалъ за послѣдней, ухватившись руками за ея края.

   Углекопы снова тронулись въ путь. По дорогѣ попался перекрестокъ, показались еще двѣ галереи, и часть рабочихъ направилась по нимъ, наполняя мало по-малу всѣ подземные ходы. Начиная съ этого пункта, галерея, по которой шелъ Этьенъ, была укрѣплена деревомъ. Блѣдно-желтаго цвѣта перекладины поддерживали потолокъ, одѣвая такимъ образомъ рыхлую породу угля деревянною одеждою, сквозь которую виднѣлись пластинки сланца, блестѣвшія слюдой, и тусклыя массы шероховатаго песчаника. Съ своимъ обычнымъ грохотомъ, перекрещиваясь одни съ другими, безпрестанно проходили поѣзда нагруженныхъ и пустыхъ телѣжекъ, увлекаемые въ темную даль смутно виднѣвшимися лошадьми, пробѣгавшими точно привидѣнія. На двойномъ пути боковыхъ рельсовъ, казалось, спала, растянувшись, длинная черная змѣя: это былъ остановившійся поѣздъ. Слышался храпъ лошади, до того окутанной темнотой, что ея чуть виднѣвшійся крупъ казался глыбой, упавшей съ потолка. Воздушныя двери, устроенныя для провѣтриванія галерей, безпрестанно хлопали и затѣмъ медленно затворялись. По мѣрѣ того, какъ углекопы подвигались впередъ, галерея становилась все уже и ниже, потолокъ сдѣлался неровенъ и заставлялъ безпрестанно нагибаться.

   Этьенъ внимательно слѣдилъ за всѣми движеніями Магё, шедшаго впереди его и достаточно освѣщеннаго лампами; однако же, это не помѣшало ему удариться обо что-то головою такъ сильно, что, если бы на немъ не было кожаной шапки, онъ, навѣрное разсѣкъ бы себѣ черепъ. Изъ углекоповъ же никто ни разу не ушибся: такъ хорошо изучили они каждый выступъ потолка, каждую неровность деревяннаго крѣпленія. Этьена затрудняла также скользкая почва подъ ногами, съ каждымъ шагомъ становившаяся все болѣе и болѣе влажною. Мѣстами ему приходилось переходить черезъ цѣлыя невидимыя лужи, въ которыхъ вязли ноги. Но что болѣе всего поражало его, это рѣзкая перемѣна температуры. Въ отдѣленіи, гдѣ производилась нагрузка, около самаго отверстія шахты, было только свѣжо; въ галереѣ, по которой провозились телѣжки съ углемъ и были устроены воздушныя двери, дулъ ледяной вѣтеръ. Сдавливаемый со всѣхъ сторонъ стѣнами, онъ превращался по временамъ въ настоящую бурю. Дальше, въ болѣе узкихъ галереяхъ, въ которыя проникало мало свѣжаго воздуха, вѣтра почти совсѣмъ не было, и, по мѣрѣ того, какъ углекопы подвигались впередъ, жара все усиливалась и начинало становиться душно. Уже съ четверть часа шли они по этимъ узкимъ подземнымъ проходамъ, мрачнымъ и душнымъ, безконечно тянувшимся все дальше и дальше.

   Магё все время шелъ молча. Свернувъ направо, въ новую галерею, онъ проговорилъ, не поворачивая головы къ Этьену:

   -- Пластъ Гильома.

   Это былъ, наконецъ, тотъ самый пластъ, который они разрабатывали. Съ первыхъ же шаговъ Этьенъ ушибъ голову и локти. Наклонный потолокъ былъ до такой степени низокъ, что приходилось идти, согнувшись въ дугу. Вода доходила до щиколотокъ. Пройдя такимъ образомъ метровъ двѣсти, Этьенъ вдругъ потерялъ изъ виду Левака, Захарія и Катерину, которые точно вылетѣли въ какую-то трещину, открывшуюся передъ ними.

   -- Теперь надо подниматься вверхъ, -- сказалъ Магё.-- Прикрѣпите вашу лампу къ курткѣ и цѣпляйтесь руками за стѣны.

   Исчезъ и Магё, Этьенъ съ трудомъ подвигался впередъ. По этому ходу, пробитому въ пласту угля, ходили всѣ углекопы; отъ него шло еще нѣсколько боковыхъ ходовъ. Ширина его была въ толщину угольнаго пласта и едва доходила до шестидесяти сантиметровъ. Къ счастью, Этьенъ былъ очень худъ. Но все-таки, не пріобрѣтя еще навыка, не умѣя какъ слѣдуетъ придерживаться за деревянныя крѣпленія вдоль стѣнъ, онъ выбивался изъ силъ. Поднявшись вверхъ метровъ на пятнадцать, онъ увидѣлъ первый боковой ходъ. Нужно было взбираться еще выше, такъ какъ Магё съ товарищами работалъ въ шестомъ ярусѣ, "въ аду", по выраженію углекоповъ. Черезъ каждые пятнадцать метровъ попадались боковые ходы, а эта трещина, по которой ползъ Этьенъ, тянулась все выше и выше и ей, казалось, не было конца. Онъ дышалъ такъ тяжело, какъ будто эти каменныя глыбы сдавили всѣ его члены; руки его были исцарапаны, ноги избиты, воздуха не хватало до такой степени, что ему начинало казаться, будто кровь проступаетъ у него сквозь кожу. Въ одномъ изъ боковыхъ путей онъ смутно увидѣлъ двѣ перегнувшіяся пополамъ тѣни: одна была маленькая, другая большая. Это были Лидія и Мукъ, уже принявшіяся за работу и двигавшія нагруженныя углемъ телѣжки. А ему надо взбираться еще на два яруса! Обливаясь потомъ, безпрестанно попадавшимъ ему въ глаза, онъ начиналъ уже приходить въ отчаяніе и думать, что никогда не догонитъ товарищей, ушедшихъ впередъ и дававшихъ знать о себѣ только легкимъ шорохомъ, съ которымъ они пробирались вдоль стѣнъ.

   -- Смѣлѣе, мы прошли!-- раздался голосъ Катерины.

   Наконецъ-то и онъ добрался. Послышался другой крикливый голосъ:

   -- Ну, куда же это вы запропастились?.. Я прошелъ изъ Монсу два километра и все-таки пришелъ сюда раньше васъ!

   Это кричалъ Шаваль, сердившійся, что его заставили ждать. Онъ былъ высокій, костлявый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати пяти, съ рѣзкими чертами лица. Увидѣвъ Этьена, онъ спросилъ съ выраженіемъ удивленія и нѣкотораго презрѣнія:

   -- Это еще что такое?

   Когда Магё передалъ ему всю исторію, Шаваль процѣдилъ сквозь зубы:

   -- Ну, мужчины начинаютъ отбивать хлѣбъ у женщинъ!

   Этьенъ и Шаваль обмѣнялись взглядами, полными той инстинктивной ненависти, которая вспыхиваетъ всегда вдругъ.

   Этьенъ чувствовалъ, хотя еще не понималъ ясно, нанесенное ему оскорбленіе. Наступило молчаніе, углекопы принялись за работу. Мало-по-малу рабочіе наполнили всѣ ярусы разрабатываемаго ими пространства и работа закипѣла повсюду. Шахта проглотила свою дневную порцію, состоящую почти изъ семисотъ рабочихъ, которые кишѣли теперь въ этомъ громадномъ муравейникѣ, просверливая землю во всѣхъ направленіяхъ, точно черви истачиваютъ старое дерево. Если бы приложить ухо къ поверхности копей, то можно было бы услышать всю возню, поднятую въ ихъ нѣдрахъ этими рабочими,-- начиная съ легкаго свиста канатовъ, поднимающихъ и опускающихъ ящики, и кончая ударами кирки, впивающейся въ слой каменнаго угля въ самой глубинѣ подземныхъ галерей.

   Подавшись немного назадъ, Этьенъ снова очутился бокъ о бокъ съ Катериной, но на этотъ разъ почувствовалъ мягкія, круглыя формы женскаго тѣла и сразу понялъ, почему ему было такъ тепло во время спуска въ шахту

   -- Такъ ты -- женщина? пробормоталъ онъ съ удивленіемъ.

   -- Да... Не скоро же ты отгадалъ!-- отвѣчала Катерина, нисколько не смущаясь.

   

IV.

   Забойщики вытянулись въ рядъ, одинъ выше другого, такъ какъ пластъ разрабатывался уступами. Люди были отдѣлены другъ отъ друга укрѣпленными на крючкахъ досками, не позволявшими выломанному углю скатываться внизъ. На каждаго человѣка приходился участокъ пласта, метра четыре въ длину и не свыше пятидесяти сантиметровъ толщиной. Углекопы были до того сжаты потолкомъ и стѣнами, что не могли двигаться иначе, какъ на колѣняхъ и на локтяхъ, не имѣли возможности повернуться, не ободравъ себѣ плечъ. Работать приходилось лежа на боку, скрививъ шею и поднявъ вверхъ руки съ киркою, насаженную на короткую рукоятку.

   Ближе къ боковому ходу работалъ Захарій, за нимъ -- Левакъ, еще выше -- Шаваль, а на самомъ верху -- Магё. Прежде всего забойщикъ подкапывался киркою подъ пластъ угля снизу, затѣмъ прорубалъ двѣ глубокія борозды по бокамъ и, наконецъ, отдѣлялъ глыбу сверху. Уголь былъ жирный, и глыба, падая, разбивалась на куски, которые скатывались внизъ по животу и по ногамъ рабочаго. Задерживаемые дальше досками, эти куски наваливались одинъ на другой и, мало-по-малу, совсѣмъ загораживали и какъ будто замуравливали углекоповъ въ этой узкой трещинѣ.

   Магё приходилось хуже всѣхъ. Вверху температура доходила до тридцати пяти градусовъ, движенія воздуха совсѣмъ не было, и если бы человѣкъ пробылъ тамъ болѣе долгое время, то навѣрное задохнулся бы. Чтобы лучше освѣтитъ мѣсто своей работы, Магё долженъ былъ повѣсить лампу на гвоздь, и она страшно нагрѣвала ему голову. Кромѣ того, ему не давала покоя вода. Какъ разъ надъ нимъ, всего въ нѣсколькихъ сантиметрахъ отъ лица, она просачивалась изъ угольнаго пласта и съ ритмической правильностью, капля за каплей, падала на него. Онъ запрокидывалъ назадъ голову, вертѣлъ шеей, но ничего не помогало: капли непрерывно падали на него, одна за другою, и черезъ четверть часа онъ весь былъ смоченъ водой и покрытъ своимъ собственнымъ потомъ, такъ что отъ него валилъ паръ, какъ отъ пропареннаго бѣлья, только-что вынутаго изъ котла. Къ тому же, въ это утро, ревматизмъ, засѣвшій во всѣхъ его членахъ, давалъ себя чувствовать сильной ломотой въ глазу и заставлялъ Магё безпрестанно ругаться. Однако, онъ не бросалъ работы и безостановочно колотилъ киркою, раскачиваясь всѣмъ тѣломъ въ стѣнахъ этой трещины, точно насѣкомое, попавшее между двумя листами книги, которая каждую минуту можетъ захлопнуться и раздавить его.

   Углекопы работали, не обмѣниваясь ни единымъ словомъ, и въ неподвижномъ, безъ малѣйшаго резонанса, воздухѣ только и слышатъ неправильные, какъ бы отдаленные удары кирки. Угольная пыль носилась въ воздухѣ, насѣдала на рѣсницы и еще болѣе сгущала мракъ, царившій кругомъ. Лампы, прикрытыя металлическими сѣтками, казалась красноватыми точками. Подземный ходъ поднимался вверхъ, точно печная труба, почернѣвшая отъ сажи, накопившейся въ ней за цѣлыхъ десять зимъ, и въ этой трубѣ копошились неясныя тѣни какихъ-то призраковъ. По временамъ слабый свѣтъ лампы вдругъ освѣщалъ то мускулистую руку, то согнутую спину, то голову, покрытую растрепавшимися волосами, или на мгновеніе отражался на граняхъ кусковъ, на которые распадалась отбитая глыба угля. А затѣмъ снова наступалъ мракъ, и въ немъ слышались только удары кирки, учащенное дыханіе людей, воркотня, вызванная усталостью, и шумъ капель, непрерывно падающихъ съ потолка.

   Захарій, бывшій вчера на свадьбѣ и поэтому плохо владѣвшій сегодня руками, первый бросилъ работу, подъ предлогомъ, что ему нужно поставить деревянныя подпорки. Онъ тихо посвистывалъ, разсѣянно смотря въ темноту. Позади забойщиковъ оставалось пространство, метра три длиною, изъ котораго весь каменный уголь былъ уже выломанъ. Слѣдовало укрѣпить это мѣсто подпорками, но никто изъ забойщиковъ еще не подумалъ объ этомъ, потому что всѣ они слишкомъ дорожили каждымъ рабочимъ часомъ и, по обыкновенію, совершенно пренебрегали опасностью.

   -- Эй, баринъ, дай-ка мнѣ брусья!-- крикнулъ Захарій Этьену.

   Въ это время Катерина учила Этьена работать лопатой. Онъ оставилъ ее и пошелъ за брусьями, которые каждое утро доставлялись на мѣсто работъ, уже совсѣмъ готовые.

   -- Скорѣе, чортъ возьми!-- закричалъ Захарій, когда новый откатчикъ неловко пробирался посреди наваленнаго угля, держа въ рукахъ четыре дубовыхъ бруса.

   Захарій сдѣлалъ киркой зарубку въ потолкѣ, затѣмъ, другую въ стѣнѣ и вставилъ въ эти зарубки брусъ, подперевъ, такимъ образомъ, массу земли, висѣвшую безъ опоры надъ головами рабочихъ. Послѣ полудня сюда явятся землекопы, уберутъ весь ненужный мусоръ и засыплютъ землею пустоты въ стѣнахъ, оставивъ только одинъ ходъ для забойщиковъ и боковые ходы, черезъ которые вывозятся телѣжки съ углемъ.

   Магё пересталъ наконецъ ворчать и ругаться: глыба угля, которую онъ вырубалъ, уступила его усиліямъ и отдѣлилась отъ пласта. Онъ обтеръ рукавомъ потъ, катившійся съ лица, и оглянулся посмотрѣть, что такое дѣлаетъ Захарій.

   -- Оставь,-- сказалъ Магё,-- мы можемъ этимъ заняться послѣ завтрака. Принимайся лучше за кирку, если не хочешь заработать сегодня меньше обыкновеннаго.

   -- Да вѣдь это мѣсто осѣдаетъ,-- отвѣчалъ молодой человѣкъ. Посмотри, тутъ уже треснуло. Я боюсь, какъ бы не обвалилось...

   Отецъ пожалъ плечами. Чорта съ два,-- обвалится!.. Въ первый разъ, что ли, выкарабкиваться изъ подъ обвала?..-- Онъ кончилъ тѣмъ, что совсѣмъ разсердился и послалъ сына на свое мѣсто, впереди всѣхъ забойщиковъ.

   Прочіе углекопы тоже оставили на время свои кирки: Левакъ, лежа на спинѣ, ругался, осматривая большой палецъ на лѣвой рукѣ, ободранный до крови посыпавшимся сверху песчаникомъ; Шаваль съ бѣшенствомъ стащилъ съ себя рубашку и остался по поясъ голымъ, надѣясь, что такъ ему будетъ хоть сколько-нибудь прохладнѣе. Они всѣ уже покрылись тонкой угольной пылью, которая, смѣшиваясь съ потомъ, стекала съ нихъ ручьями. Магё первый принялся снова за работу. Теперь онъ стоялъ ниже всѣхъ, и голова его приходилась въ уровень съ пластомъ угля. Вода, капля по каплѣ, падала прямо ему на лобъ, и ему начинало казаться, что она непремѣнно продолбитъ дыру въ его черепѣ.

   -- Не слѣдуетъ обращать на нихъ вниманія,-- говорила между тѣмъ Катерина, утѣшая Этьена.-- Вѣдь они всегда такъ орутъ.

   И, какъ добрая, услужливая дѣвушка, она опять принялась учить его и объяснять механизмъ работы. Каждая телѣжка съ углемъ доставляется на земную поверхность точно въ такомъ же видѣ, въ какомъ они отправятъ ее отсюда, съ мѣста работы. На каждой изъ нихъ -- особое клеймо, по которому пріемщикъ узнаетъ, изъ какой галереи она отправлена. Нужно стараться насыпать телѣжки какъ можно полнѣе и, при этомъ, только хорошимъ углемъ, а иначе пріемщикъ тамъ, наверху, не приметъ груза.

   Молодой человѣкъ, глаза котораго уже свыклись съ темнотой, смотрѣлъ на блѣдное лицо Катерины, еще не успѣвшее покрыться угольной пылью, и старался опредѣлить ея лѣта. На его взглядъ, ей нельзя было дать болѣе двѣнадцати, до того маленькой и худенькой она казалась ему. Однако, по ея свободному обращенію, которое немного стѣсняло его, онъ чувствовалъ, что она, должно быть, не двѣнадцатилѣтній ребенокъ. Вообще, ея мальчишеская наружность не особенно правилась ему. Но что его удивляло, это -- необыкновенная сила и ловкость дѣвочки. Она такъ быстро и ловко подкидывала своей лопаткой куски угля въ телѣжку, что Этьенъ никакъ не могъ поспѣвать за нею. Затѣмъ, нагрузивъ эту телѣжку, она продвигала ее до наклоннаго бокового пути, нигдѣ не зацѣпляясь и свободно проходя въ самыхъ низкихъ мѣстахъ, тогда какъ Этьенъ, напротивъ, весь избился, измучился, и его телѣжка поминутно сходила съ рельсовъ.

   Правда, дорога была не особенно удобная. Отъ того мѣста, гдѣ работали забойщики, было около шестидесяти метровъ до начала бокового пути. Землекопы еще не успѣли привести въ порядокъ эту узкую трещину, пробитую забойщиками. Потолокъ въ ней былъ неровный, такъ что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ нагруженная телѣжка еле проходила подъ нимъ, а откатчикъ долженъ былъ ползти на колѣняхъ, чтобы не разбить себѣ головы. Подставленные для поддержки потолка деревянные брусья иногда гнулись, даже ломались пополамъ и, расщепленные, торчали вдоль стѣнъ. Надо было обходить, чтобы не исцарапаться о нихъ. Мѣстами земля, медленно осѣдая, гнула и надламывала сдерживавшіе ее толстые дубовые брусья, и откатчику приходилось ползти на брюхѣ подъ этимъ непрочнымъ потолкомъ, каждую минуту ожидая, что вотъ сейчасъ затрещатъ подъ обваломъ кости его спинного хребта.

   -- Опять!..-- воскликнула, смѣясь, Катерина.

   Въ самомъ неудобномъ мѣстѣ прохода телѣжка Этьена сошла съ рельсовъ. Онъ никакъ не могъ пріучиться направлять ее какъ слѣдуетъ по этимъ рельсамъ, не особенно правильно лежавшимъ на влажной землѣ. Молодой человѣкъ ругался, выходилъ изъ себя, выбивался изъ силъ, стараясь поставить колеса на рельсы, и все-таки ничего не могъ сдѣлать.

   -- Подожди,-- сказала Катерина.-- Если ты будешь злиться, то дѣло никогда не подвинется впередъ.

   Она ловко проскользнула спиной подъ телѣжку, приподняла ее своею поясницею и поставила на мѣсто. Груза въ этой телѣжкѣ было семьсотъ килограммовъ. Этьенъ, удивленный и пристыженный, разсыпался въ извиненіяхъ.

   Она научила его, какъ нужно, двигая нагруженную телѣжку, разставлять ноги, чтобы онѣ доставали до стѣнъ и находили въ нихъ опору, какъ сгибать корпусъ, вытягивать руки и вообще ставить въ наиболѣе выгодное для работы положеніе всѣ мускулы. Онъ слѣдилъ за нею, когда она двигала впередъ телѣжку, упираясь въ ея нижніе края руками и перегнувшись чуть не вдвое, такъ что казалось, будто она идетъ на четверенькахъ. Дѣвушка обливалась потомъ, задыхалась, суставы ея трещали, но ни одной жалобы не вырывалось у нея, и она работала совершенно спокойно, какъ будто бѣднякамъ такъ и слѣдовало жить, согнувшись въ дугу. Не то было съ Этьеномъ: башмаки страшно стѣсняли его, тѣло болѣло отъ непривычнаго положенія, и въ концѣ концовъ эта работа сдѣлалась для него до такой степени мучительной и невыносимой, что онъ безпрестанно опускался на колѣни, чтобы хоть на минуту имѣть возможность выпрямиться и перевести духъ.

   Наконецъ, откатчики добирались съ нагруженными телѣжками до наклонной галереи, куда свозился черезъ боковые ходы весь уголь, добытый углекопами въ ихъ участкахъ. Это была длинная, метровъ въ сто галерея, укрѣпленная со всѣхъ сторонъ деревомъ и обладавшая такимъ резонансомъ, что голоса людей казались въ ней какъ будто исходящими изъ какого-то гигантскаго рупора. Здѣсь начиналась другая работа. Вверху и внизу этой наклонной галереи стояли двѣнадцати и пятнадцатилѣтніе мальчишки, обыкновенно перебрасывавшіеся между собою самыми мерзкими словами и при этомъ оравшіе такъ громко, что прибывшая съ телѣжкой откатчица должна была кричать еще громче ихъ, чтобы они услышали ее и спустили ея грузъ. Эти мальчишки управляли особеннымъ механизмомъ, который спускалъ внизъ по наклону нагруженныя телѣжки и въ то же время, силою одной только ихъ тяжести, поднималъ наверхъ пустыя. Когда къ нижнему концу наклона доставлялась пустая телѣжка, мальчишка, стоявшій у этого конца, подавалъ извѣстный сигналъ, откатчица прицѣпляла къ канату свою нагруженную телѣжку, другой мальчишка, помѣщавшійся въ верхнемъ концѣ наклона, освобождалъ нажимъ, сдерживавшій движеніе механизма, и грузъ катился внизъ, поднимая своею тяжестью пустую телѣжку наверхъ. Еще далѣе, внизу, изъ нагруженныхъ углемъ телѣжекъ составлялись уже цѣлые поѣзда, которые доставлялись лошадьми прямо къ шахтѣ.

   -- Эй, одры!-- закричала Катерина, добравшись до этой наклонной галереи.

   Мальчишки, должно быть, вздумали отдохнуть и не подавали голоса. Отправка телѣжекъ пріостановилась на всемъ разрабатываемомъ пространствѣ. Наконецъ, тоненькій дѣтскій голосокъ прокричалъ откуда-то:

   -- Одного мальчишку навѣрное можно найти подлѣ Мукъ.

   Раздался громкій хохотъ: всѣ откатчицы схватились за бока отъ смѣха.

   -- Откуда этотъ ребячій голосъ?-- спросилъ Этьенъ.

   Катерина сказала, что это Лидія. По ея словамъ, эта дѣвчонка знаетъ уже всѣ гадости и справляется со своей телѣжкой не хуже взрослой женщины, хотя руки у нея похожи на кукольныя. Что же касается Мукъ, то нѣтъ ничего удивительнаго, если она любезничаетъ за-разъ съ обоими мальчишками.

   Наконецъ, появился мальчишка, стоявшій наверху наклона, и закричалъ откатчицамъ, чтобы онѣ прицѣпляли свои телѣжки: по всей вѣроятности, невдалекѣ проходилъ кто-нибудь изъ надсмотрщиковъ. Отправка груза опять началась; раздались сигнальныя выкрикиванія мальчишекъ, со всѣхъ сторонъ послышалось пыхтѣнье откатчицъ, вывозившихъ уголь въ наклонную галерею. Отъ нихъ валилъ паръ, какъ отъ тяжело нагруженныхъ лошадей. Въ этомъ было что-то животное, и чувственные инстинкты пробуждались въ углекопѣ, когда онъ, проходя мимо, натыкался на одну изъ этихъ дѣвушекъ, идущую почти на четверенькахъ, въ мужскомъ костюмѣ, который разлѣзался на ней отъ напряженія всѣхъ ея мускуловъ.

   Возвращаясь съ пустой телѣжкой къ мѣсту работы забойщиковъ, Этьенъ каждый разъ находилъ все одно и то же: та же невыносимая жара въ воздухѣ, тѣ же глухіе и мѣрные удары кирки и то же глубокое и трудное дыханіе работающихъ людей. Они, всѣ четверо, раздѣлись до-гола и, смоченные до самой макушки черной грязью, совсѣмъ слились съ окружающимъ ихъ пластомъ угля. Одинъ разъ пришлось освобождать Магё, который задыхался подъ обсыпавшимся на него углемъ, и снять доски, чтобы спустить внизъ накопившійся за ними уголь. Захарій и Левакъ проклинали разрабатываемый ими пластъ, находя, что онъ становится слишкомъ твердымъ, такъ что имъ придется, пожалуй, заработать меньше обыкновеннаго. Шаваль отъ времени до времени повертывался на минуту на спину и принимался ругать Этьена, присутствіе котораго видимо выводило его изъ себя.

   -- Ползетъ, какъ какой-нибудь гадъ!.. Любая женщина сильнѣе его!.. Будешь ли ты, наконецъ, насыпать, какъ слѣдуетъ, свои телѣжки!.. Небось, все бережетъ ручки!.. Я вычту десять су изъ твоего заработка, если только у насъ не примутъ хоть одной телѣжки!..

   Этьенъ отмалчивался, счастливый тѣмъ, что нашелъ хоть эту каторжную работу, и подчиняясь грубой іерархіи труда съ не менѣе грубыми отношеніями къ своему собрату того рабочаго, которому удалось хоть на время сдѣлаться начальникомъ. Къ тому же Этьенъ выбился, наконецъ, изъ силъ: ноги его были всѣ въ крови, члены сводились судорогами, а голову словно сжималъ желѣзный обручъ. къ счастью, было десять часовъ и углекопы рѣшили, что время завтракать.

   У Магё были карманные часы, но онъ даже и не взглянулъ на нихъ; среди этого безпросвѣтнаго мрака ему никогда еще не случалось ошибаться во времени даже на пять минутъ. Забойщики надѣли рубашки и куртки, вышли изъ своей узкой трещины и усѣлись на корточкахъ. Эта поза сдѣлалась до того привычной для углекоповъ, что они невольно принимаютъ ее даже наверху, внѣ копей, и никогда не чувствуютъ надобности ни въ какомъ-либо обрубкѣ, ни въ доскѣ. Они вынули свои тартинки и не торопливо откусывали куски отъ толстыхъ ломтей, изрѣдка перебрасываясь замѣчаніями по поводу своей утренней работы. Катерина, до сихъ поръ стоявшая, присоединилась, наконецъ, къ Этьену, который растянулся въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ забойщиковъ, поперекъ рельсовъ, прислонившись спиной къ деревянной обшивкѣ стѣнъ. Онъ выбралъ себѣ почти совсѣмъ сухое мѣстечко.

   -- Ты что же не ѣшь?-- спросила Катерина.

   Ротъ ея былъ набить хлѣбомъ; въ рукѣ она держала свою тартинку. Затѣмъ дѣвушкѣ вдругъ припомнилось, что вѣдь этотъ человѣкъ пришелъ ночью, безъ гроша денегъ, можетъ быть, безъ куска хлѣба.

   -- Хочешь, я подѣлюсь съ тобой?

   Онъ отказывался, увѣряя, что совсѣмъ не хочетъ ѣсть, между тѣмъ какъ голосъ его дрожалъ отъ судорогъ и боли въ пустомъ желудкѣ.

   -- А, ты, вѣроятно, очень брезгливъ!-- весело продолжала она.-- Ну, смотри, я съ этой стороны не откусывала.

   Катерина разломила тартинку пополамъ. Этьенъ взялъ свою долю и съ трудомъ удержался, чтобы не проглотить ея за-разъ. Съ самымъ спокойнымъ видомъ добраго товарища дѣвушка растянулась около него. Она лежала на животѣ, уткнувъ подбородокъ въ ладонь одной руки, а въ другой, держа тартинку, отъ которой не торопливо откусывала куски. Стоявшія между ними лампы освѣщали ихъ.

   Катерина, молча, смотрѣла съ минуту на молодого человѣка. Этьенъ, съ его тонкими чертами лица и черными усиками, показался ей очень красивымъ, и она какъ-то неопредѣленно улыбалась отъ удовольствія.

   -- Такъ ты машинистъ, и тебя прогнали съ твоей желѣзной дороги... За что тебя прогнали?

   -- За то, что я далъ пощечину моему начальнику.

   Всосавшая съ молокомъ матери наслѣдственныя понятія о слѣпомъ повиновеніи начальникамъ, она на минуту остолбенѣла.

   -- Слѣдуетъ прибавить, что я былъ тогда пьянъ,-- продолжалъ Этьенъ,-- а когда я выпью, то становлюсь совсѣмъ сумасшедшимъ и готовъ съѣсть или самого себя, или кого-нибудь другого,-- это для меня все равно... Я не могу выпить двухъ маленькихъ стаканчиковъ безъ того, чтобы мнѣ не пришло желанія кого-нибудь съѣсть... Послѣ этого я хвораю цѣлыхъ два дня.

   -- Никогда не надо пить,-- проговорила серьезно Катерина.

   -- Э, я знаю,-- сказалъ Этьенъ и покачалъ головой.

   Потомокъ цѣлаго поколѣнія пьяницъ, онъ ненавидѣлъ водку, какъ только можетъ ненавидѣть ее человѣкъ, чувствующій, что весь его организмъ до того отравленъ алкоголемъ, что одна капля водки дѣйствуетъ на него, какъ ядъ.

   -- Жаль матери... Плохо и для нея, что меня вышвырнули на улицу,-- заговорилъ онъ, прожевавъ кусокъ.-- Матери живется не особенно хорошо, и я отъ времени до времени посылалъ ей монету въ сто су.

   -- Гдѣ живетъ твоя мать?

   -- Въ Парижѣ, въ улицѣ Гутъ-доръ... Она -- прачка.

   Наступило молчаніе. Когда онъ вспоминалъ о матери, его глаза всегда принимали невеселое выраженіе, отражая мысли о неизвѣстномъ будущемъ, о которомъ онъ, полный силъ и здоровья, думалъ обыкновенно очень мало. Этьенъ молча смотрѣлъ въ темную даль галереи и среди этого подземнаго мрака какъ бы вновь переживалъ свои дѣтскіе годы. Онъ видѣлъ мать, еще молодою и красивою, брошенною его отцомъ, который потомъ опять сошелся съ нею, когда она уже нашла себѣ другого мужа. Такъ она и осталась жить съ двумя мужьями; пила вмѣстѣ съ ними водку, валялась съ ними въ грязи, въ лужахъ, а мужья отбирали у нея весь ея заработокъ. Этьенъ вспоминалъ улицу, гдѣ они тогда жили, и разныя мелкія подробности жизни: грязное бѣлье, валявшееся посреди комнаты, безконечное пьянство, по милости котораго весь домъ былъ наполненъ запахомъ алкоголя, пощечины, способныя раздробить челюсти...

   -- А теперь, не изъ этихъ ли тридцати су буду я посылать ей подарки? заговорилъ онъ медленно.-- Она навѣрное зачахнетъ отъ нужды и умретъ...

   Онъ уныло пожалъ плечами и опять принялся за тартинку.

   -- Хочешь пить?-- спросила Катерина, откупоривая свою бутылку.-- О, вѣдь это кофе, который не сдѣлаетъ тебѣ никакого вреда!.. Право, можно подавиться, если ничѣмъ не запить этотъ хлѣбъ.

   Этьенъ отказался, достаточно и того, что онъ съѣлъ половину ея хлѣба. Она радушно упрашивала его и, наконецъ, придумала способъ, который долженъ былъ преодолѣть упрямство молодого человѣка.

   -- Ну, хорошо,-- порѣшила она.-- Если ужь ты такой церемонный, то я выпью первая... Только смотри, теперь не отказывайся, а то будетъ очень гадко съ твоей стороны.

   Протягивая ему бутылку, молодая дѣвушка привстала на колѣни, и Этьенъ видѣлъ ее прямо передъ собой, освѣщенную свѣтомъ двухъ лампъ. Отчего это онъ находилъ ее прежде безобразной? Теперь, когда ея лицо было все черное отъ угля, она показалась ему необыкновенно красивой. Когда она раскрывала свой большой ротъ, зубы ея такъ и блестѣли своей ослѣпительной бѣлизной; глаза расширились и горѣли зеленоватымъ огнемъ, напоминая глаза кошки. Рыжая прядь волосъ выбилась изъ подъ чепчика и, щекоча ухо, вызывала у молодой дѣвушки смѣхъ. Она уже не смотрѣла двѣнадцатилѣтнимъ ребенкомъ; ей можно было дать, по крайней мѣрѣ, четырнадцать.

   -- Пожалуй, чтобы сдѣлать тебѣ удовольствіе,-- сказалъ Этьенъ, отхлебнувъ кофе и возвращая бутылку назадъ.

   Катерина отпила изъ нея и принудила Этьена сдѣлать еще глотокъ: "чтобъ было поровну", говорила она. Это путешествіе тоненькаго горлышка бутылки отъ однѣхъ губъ къ другимъ очень забавляло молодыхъ людей. Этьенъ вдругъ задалъ самому себѣ вопросъ: не слѣдуетъ ли ему обнять Катерину и поцѣловать ее въ эти, все болѣе и болѣе манившія его, пухлыя, блѣдно-розовыя губы, раскраснѣвшіяся отъ дѣйствія угольной пыли... Въ Лиллѣ онъ имѣлъ дѣло только съ женщинами самаго послѣдняго разбора и теперь робѣлъ передъ Катериной, не зная, какъ ему обращаться съ этой дѣвушкой, работницей и притомъ живущей въ своей семьѣ.

   -- Тебѣ лѣтъ четырнадцать?-- спросилъ онъ, принимаясь опять за тартинку.

   Она удивилась, почти обидѣлась.

   -- Какъ четырнадцать! Мнѣ уже шестнадцать... Правда, что я не велика ростомъ и худа, но у насъ дѣвушки не особенно быстро ростутъ.

   Онъ продолжалъ ее разспрашивать, а она отвѣчала на вопросы съ самой наивной откровенностью. Для Этьена было ясно, что она хорошо знаетъ все, понимаетъ всѣ интимныя и грязныя стороны жизни, но вмѣстѣ съ тѣмъ чувствовалось, что она еще ребенокъ и тѣломъ и душою. Дурной воздухъ и постоянное утомленіе пріостановили ея развитіе. Онъ заговорилъ о Мукъ, думая хоть сколько-нибудь сконфузить Катерину, но она весело и спокойно принялась разсказывать ему самыя ужасныя исторіи объ этой толстой откатчицѣ. Да, Мукъ продѣлываетъ удивительныя штуки! Этьенъ освѣдомился, нѣтъ ли и у Катерины обожателя, а она, шутя, отвѣчала, что покуда не хочетъ еще огорчать свою мать, но рано или поздно дѣло дойдетъ и до этого. Плечи ея нѣсколько согнулись; она слегка вздрагивала, видимо озябнувъ въ своемъ легкомъ костюмѣ, насквозь промокшемъ отъ пота; на лицѣ ея выражалась кроткая покорность судьбѣ.

   -- Когда люди живутъ всѣ вмѣстѣ, какъ здѣсь, тогда, я думаю, не можетъ быть недостатка въ обожателяхъ... Неправда ли?-- спросилъ Этьенъ.

   -- Конечно.

   -- Къ тому же вѣдь это никому не причиняетъ зла... Въ этихъ грѣхахъ не признаются и духовнику на исповѣди...

   -- Ну, что мнѣ за дѣло до духовника... А вотъ есть Черный Человѣкъ...

   -- Какой Черный Человѣкъ?

   -- Старый углекопъ, который появляется на копяхъ и свертываетъ шеи дурнымъ дѣвушкамъ.

   Этьенъ посмотрѣлъ на нее, думая, что она смѣется надъ нимъ.

   -- И ты вѣришь такимъ глупостямъ? Развѣ тебя ничему не учили?

   -- Нѣтъ, я умѣю читать и писать... Теперь это у насъ обязательно; но когда отецъ и мать были маленькими, тогда у насъ не было никакихъ школъ.

   Положительно она была очень милая дѣвушка. Какъ только она покончитъ съ своей тартинкой, онъ непремѣнно обниметъ ее и поцѣлуетъ пряно въ ея пухлыя розовыя губы. Онъ какъ будто рѣшился на это, но рѣшился неувѣренно, робко, смущаясь тѣмъ, что это будетъ похоже на насиліе. Мужской костюмъ, обтягивавшій тѣло дѣвушки, и возбуждалъ Этьена, и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-то стѣснялъ его. Проглотивъ послѣдній кусокъ хлѣба, онъ запилъ его глоткомъ кофе и передалъ бутылку Катеринѣ. Теперь наступила самая удобная минута, и онъ съ безпокойствомъ покосился въ ту сторону, гдѣ сидѣли забойщики. Вдругъ какая-то тѣнь легла поперекъ стѣнъ галереи.

   Шаваль уже нѣсколько минутъ стоялъ въ отдаленіи и смотрѣлъ на нихъ. Убѣдившись, что Магё-отецъ не можетъ его увидѣть, онъ подошелъ къ Катеринѣ, сидѣвшей на землѣ, взялъ ее за плечи, запрокинулъ ей голову и преспокойно запечатлѣлъ на ея губахъ долгій, грубый поцѣлуй, дѣлая при этомъ видъ, что не обращаетъ ни малѣйшаго вниманія на Этьена. Этимъ поцѣлуемъ онъ какъ бы рѣшился во что бы то ни стало вступитъ во владѣніе ею, рѣшился изъ ревности къ Этьену.

   Молодая дѣвушка возмутилась.

   -- Оставь меня... слышишь... оставь!..

   Онъ придержалъ ей голову и заглянулъ ей прямо въ глаза. Его рыжіе усы и эспаньолка казались огненными на почернѣвшемъ отъ угля лицѣ, съ длиннымъ, какъ клювъ орла, носомъ. Наконецъ, онъ выпустилъ изъ рукъ ея голову и ушелъ, не сказавъ ни слова.

   По тѣлу Этьена пробѣжала дрожь. Какъ это было глупо съ его стороны колебаться. Конечно, онъ не поцѣлуетъ ея теперь, чтобы она не подумала, будто онъ подражаетъ Шавалю. Самолюбіе его было оскорблено и въ глубинѣ души онъ сильно страдалъ.

   -- Зачѣмъ ты солгала?-- проговорилъ онъ тихо.-- Это твой возлюбленный...

   -- Да нѣтъ же, клянусь тебѣ!-- вскрикнула она.-- Никогда и ничего между нами не было... Иногда онъ только шутилъ... Да онъ и не здѣшній; только мѣсяцевъ шесть какъ онъ пришелъ изъ Па-де-Кале.

   Они встали, такъ какъ забойщики уже намѣревались снова приняться за работу. Катерина, казалось, была очень огорчена холодностью, появившеюся теперь въ обращеніи Этьена съ ней. Вѣроятно, она нашла его красивѣе Шаваля и, можетъ быть, уже отдала ему предпочтеніе. Она ломала голову надъ вопросомъ: какую бы еще любезность сказать ему и возвратить его прежнее хорошее расположеніе духа. Въ это время Этьенъ, посмотрѣвъ на свою лампу, съ удивленіемъ замѣтилъ, что она горитъ голубоватымъ огнемъ, окруженнымъ широкой блѣдной каймой. Катерина тоже замѣтила это и вздумала, по крайней мѣрѣ, хоть развлечь его.

   -- Поди, я тебѣ покажу кое-что,-- дружески прошептала она.

   Проведя его въ самую глубь разрабатываемаго хода, она указала ему на трещину въ угольномъ пласту, изъ которой слышался легкій шумъ, похожій на свистъ птицы.

   -- Положи сюда руку... Слышишь, точно дуетъ вѣтеръ... Это рудничный газъ...

   Этьенъ былъ пораженъ. Такъ вотъ онъ, этотъ страшный газъ, такъ разрушительно дѣйствующій!.. Катерина, смѣясь, говорила, что сегодня его выдѣляется особенно много, отъ этого и лампы горятъ голубоватымъ огнемъ.

   -- Перестанете ли вы болтать, тунеядцы!-- раздался сердитый голосъ Магё.

   Катерина и Этьенъ принялись нагружать углемъ телѣжки и снова, выгнувъ спины, проползая подъ низкимъ и неровнымъ потолкомъ разрабатываемаго хода, покатили ихъ къ наклонной галереѣ. Скоро опятъ ручьями полилъ потъ съ молодыхъ людей и захрустѣли ихъ суставы.

   Забойщики тоже принялись за свою работу. Изъ боязни простудиться, они по возможности сокращали время завтрака, и эти наскоро проглоченные куски хлѣба ложились камнемъ въ ихъ желудкахъ. Залегши опятъ въ своей трещинѣ, углекопы принялись еще усерднѣе стучать кирками. Они думали теперь только объ одномъ, чтобы какъ можно больше заработать, и въ этой заботѣ о заработкѣ, достающемся имъ такъ трудно, они перестали обращать вниманіе на просачивающуюся кругомъ воду, на судороги, вызываемыя неловкимъ положеніемъ тѣла, на мракъ, въ которомъ они прозябали, какъ растенія, пересаженныя въ погребъ. По мѣрѣ того, какъ приходилъ къ концу день, воздухъ въ подземныхъ галереяхъ, испорченный и копотью лампъ, и дыханіемъ людей, и, наконецъ, скопленіемъ рудничнаго газа, дѣлался все хуже и хуже. Становилось даже трудно смотрѣть, потому что на глаза словно нависла паутина, сотканная невидимымъ паукомъ. Только провѣтриваніе галерей въ теченіе всей ночи могло снова освѣжить ихъ. Но забойщики, съ трудомъ переводя дыханіе, все продолжали стучать кирками въ своей кротовой норѣ.

   

V.

   Магё, не взглянувъ на часы, лежавшіе въ карманѣ куртки, вдругъ остановился и проговорилъ:

   -- Скоро часъ... Все ли у тебя сдѣлано, Захарій?

   Молодой человѣкъ только-что подставилъ брусья подъ потолокъ и теперь праздно лежалъ на спинѣ, неопредѣленно глядя передъ собою блуждающими глазами, припоминая подробности вчерашней игры. Голосъ отца вывелъ его изъ задумчивости.

   -- Да, этого будетъ достаточно покуда, а завтра -- посмотримъ... Онъ взялъ кирку и сталъ на свое мѣсто. Левакъ и Шаваль, прервавъ на минуту работу, обтирали голыми руками катившійся съ нихъ потъ. Они не интересовались ничѣмъ, кромѣ своей работы, и теперь смотрѣли вверхъ, на растрескавшуюся массу сланца.

   -- Еще прибыль!-- пробормоталъ Шаваль.-- Надо же было попасть на такой пластъ, который самъ обсыпается. Когда они торговались съ нами, то, небось, не подумали объ этомъ...

   -- Мошенники!-- проворчалъ Левакъ.-- Они только и думаютъ, какъ бы насъ облапошить!..

   Захарій расхохотался. Онъ мало заботился о работѣ и обо всемъ касающемся ея, но его всегда забавляло, когда начинали ругать компанію. Магё замѣтилъ со своимъ обычнымъ спокойствіемъ, что почва мѣняется черезъ каждые двадцать метровъ,-- стало быть, нельзя предвидѣть, что будетъ дальше. Надо быть справедливымъ... Но когда его товарищи не унимались и продолжали обвинять во всемъ компанію, тогда онъ съ безпокойствомъ оглядѣлся вокругъ и проговорилъ:

   -- Тише!.. Будетъ съ васъ...

   -- Твоя правда,-- сказалъ Левакъ, тоже понижая голосъ,-- это нездорово...

   Страхъ шпіонства преслѣдовалъ углекоповъ даже подъ землею, точно будто угольные пласты акціонеровъ имѣли уши.

   -- И все-таки скажу, что если эта свинья Дансаэртъ заговорить со мной тѣмъ же тономъ, какимъ говорилъ намедни, то я влѣплю ему камень въ брюхо!-- громко сказалъ Шаваль съ вызывающимъ видомъ.-- Я ему не мѣшаю разоряться на блондинокъ съ нѣжною кожей.

   На этотъ разъ Захарій такъ и покатился со смѣху. Любовныя похожденія надсмотрщика и жены Пьеррона служили на копяхъ неизсякаемымъ источникомъ шутокъ. Даже Катерина, стоявшая внизу, опершись на лопату, схватилась за бока отъ смѣха и потомъ нѣсколькими словами посвятила Этьена въ эту исторію.

   Магё сердился, видимо боясь нескромныхъ ушей, и даже не скрывалъ своего страха.

   -- Замолчишь ли ты, наконецъ!.. Если ты хочешь, чтобы съ тобой случилось что-нибудь нехорошее, такъ, по крайней мѣрѣ, подожди, покуда мы уйдемъ и ты останешься одинъ.

   Онъ еще не успѣлъ докончить своей фразы, какъ вдругъ послышались шаги и почти тотчасъ же показался инженеръ,-- "маленькій Негрель",-- какъ его называли рабочіе между собой. Его сопровождалъ надсмотрщикъ Дансаэртъ.

   -- Что я говорилъ?-- прошепталъ Магё.-- Всегда кто-нибудь изъ нихъ выскочитъ прямо изъ земли.

   Поль Негрель, племянникъ господина Геннебо, былъ молодой человѣкъ лѣтъ двадцати шести, стройный, красивый, съ вьющимися волосами и черными усиками. Напоминая хорька своимъ заостреннымъ носомъ и быстрыми глазами, онъ смотрѣлъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, человѣкомъ любезнымъ, нѣсколько насмѣшливымъ, что, однако же, не мѣшало ему быть въ высшей степени требовательнымъ въ своихъ отношеніяхъ къ рабочимъ. Одѣтъ онъ былъ такъ же, какъ все углекопы, и такъ же весь выпачканъ въ углѣ. Чтобы пріобрѣсти уваженіе рабочихъ, Негрель нисколько не заботился о себѣ и постоянно лазилъ по наиболѣе трудно-проходимымъ подземнымъ ходамъ; прежде всѣхъ являлся къ мѣсту случившагося обвала, первый входилъ въ опасную галерею, до того наполненную рудничнымъ газомъ, что каждую минуту можно было ожидать взрыва.

   -- Здѣсь Дансаэртъ, да?-- спросилъ онъ.

   Бельгіецъ-надсмотрщикъ, съ жирнымъ лицомъ и чувственнымъ носомъ, отвѣчалъ съ преувеличенною вѣжливостью:

   -- Здѣсь, господинъ Негрель. Вотъ человѣкъ, котораго наняли сегодня утромъ.

   Инженеръ и надсмотрщикъ вошли въ узкій ходъ, гдѣ работалъ Магё съ своими товарищами. Кликнули Этьена. Негрель приподнялъ свою лампу и молча оглядѣлъ новаго откатчика.

   -- Хорошо,-- сказалъ онъ, наконецъ.-- Только я не люблю, чтобы подбирали по дорогамъ совсѣмъ неизвѣстныхъ людей. Больше чтобъ не было этого...

   Ему начали объяснять, какимъ образомъ это случилось, говорили, что иначе остановилась бы работа, упомянули о желаніи компаніи замѣнить откатчицъ мужчинами, но онъ ничего не слушалъ и принялся осматривать потолокъ. Забойщики взялись было за кирки, какъ вдругъ Негрель вскричалъ:

   -- Скажите, Магё, развѣ вы это дѣлаете на смѣхъ людямъ! Вѣдь вы всѣ здѣсь останетесь.

   -- О, это крѣпко держится!-- спокойно отвѣтилъ Магё.

   -- Какъ крѣпко!.. Да вѣдь сводъ уже началъ осѣдать, а вы едва-едва черезъ два метра кладете брусья!.. Всѣ вы на одинъ манеръ! Вы дождетесь того, чтобы вамъ приплюснуло черепъ, а не станете терять время на крѣпленіе свода. Прошу сейчасъ же все это подпереть! Положите еще рядъ брусьевъ... слышите?..

   Углекопы не признавали существованія опасности и говорили, что они въ этомъ дѣлѣ лучшіе судьи, такъ какъ рискуютъ своими шкурами. Негрель окончательно разсердился.

   -- Конечно, когда ваши черепа разлетятся на куски, такъ вамъ уже ни до чего не будетъ дѣла! Тогда ужь компанія должна будетъ заботиться о вашихъ семьяхъ и выплачивать имъ пенсію... Повторяю, что знаю васъ очень хорошо: чтобы добыть двѣ лишнихъ телѣжки угля въ день и получить за нихъ лишнія деньги, вы охотно пожертвуете вашими шкурами.

   Магё, которымъ гнѣвъ овладѣвалъ все болѣе и болѣе, отвѣчалъ по возможности сдержанно:

   -- Если бы заработная плата была выше, тогда мы не жалѣли бы времени на крѣпленіе ходовъ.

   Инженеръ молча пожалъ плечами. Онъ уже спустился ниже и прокричалъ оттуда:

   -- Вамъ остался цѣлый часъ; примитесь всѣ за крѣпленіе потолка!.. А я предупреждаю васъ, что всѣ вы будете оштрафованы тремя франками...

   Забойщики встрѣтили эти слова глухимъ ворчаньемъ. Одна только привычка къ подчиненію сдерживала ихъ. На копяхъ царила почти военная дисциплина, подчинявшая другъ другу всѣхъ служащихъ, начиная съ мальчишки-подростка и кончая надсмотрщикомъ. Магё едва сдерживалъ взглядомъ выходящихъ изъ себя Левака и Шаваля, между тѣмъ какъ Захарій насмѣшливо пожималъ плечами. Этьенъ былъ возмущенъ и, можетъ быть, болѣе всѣхъ. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ очутился въ самой глубинѣ этого ада, въ немъ все сильнѣе и сильнѣе развивалось чувство недовольства. Онъ смотрѣлъ на Катерину, съ нѣмой покорностью сгибавшую спину. Возможно ли убивать себя надъ такой трудной работой, посреди вѣчнаго мрака, и получать за это всего нѣсколько су на хлѣбъ насущный!..

   Негрель ушелъ вмѣстѣ съ Дансаэртомъ, который молчаливымъ движеніемъ головы одобрялъ всѣ распоряженія инженера. Вдругъ голоса ихъ раздались невдалекѣ: они осматривали крѣпленіе галереи позади того мѣста, гдѣ работалъ Магё съ своими товарищами. Часть крѣпленій этой галереи лежала тоже на отвѣтственности Магё.

   -- Я вамъ говорилъ, что они дѣлаютъ это на смѣхъ, -- кричалъ инженеръ.-- А вы, вы ни за чѣмъ не смотрите!

   -- Я слѣжу, -- бормоталъ надсмотрщикъ.-- Даже устанешь твердить имъ, а они все-таки не слушаются.

   -- Магё, Магё!-- кричалъ во все горло инженеръ.

   И когда забойщикъ, сопровождаемый товарищами, спустился къ нему, Негрель продолжалъ:

   -- Посмотрите, развѣ это держится?.. Вѣдь это поставлено на вѣтеръ... Вы бережете брусья, чтобы сберечь себѣ время... Всѣ подпорки поставлены кое-какъ, наскоро... Теперь я понимаю, почему намъ такъ дорого стоить ремонтъ... Лишь бы только подпорки простояли до тѣхъ поръ, пока отвѣтственность за нихъ лежитъ на васъ... Не такъ ли? А затѣмъ все ломается, обваливается, и компанія должна нанимать цѣлую армію рабочихъ для починки... Посмотрите пониже: вѣдь это настоящее разрушеніе...

   Шаваль хотѣлъ что-то сказать, но инженеръ остановилъ его.

   -- Я знаю, что вы хотите сказать, чтобы вамъ платили дороже... Такъ вѣдь? Ну, хорошо!.. Я васъ предупреждаю, что вы принудите дирекцію сдѣлать одну штуку: да, вамъ будутъ платить за крѣпленіе особо, но зато сбавятъ пропорціонально плату съ телѣжки угля... Посмотримъ, выиграете ли вы отъ этого... А пока -- исправьте мнѣ все это сейчасъ же. Завтра я приду посмотрѣть.

   Ошеломивъ рабочихъ своей угрозой, онъ исчезъ. Дансаэртъ, державшійся такъ приниженно передъ инженеромъ, отсталъ отъ него на нѣсколько шаговъ и, обратясь къ забойщикамъ, грубо проговорилъ:

   -- Вы подводите меня подъ руготню... Смотрите, я васъ накажу не на три франка... Берегитесь!..

   Когда и онъ ушелъ, Магё, наконецъ, не вытерпѣлъ и разворчался въ свою очередь:

   -- Что несправедливо-то несправедливо! Я держусь того правила, что съ ними надо говорить хладнокровно, такъ какъ это единственный способъ столковаться хоть сколько-нибудь; но, наконецъ, они выведутъ изъ терпѣнія кого угодно... Слышали? Съ телѣжки сбавятъ плату, а за крѣпленіе стѣнъ будутъ платить особо... Это еще новый способъ сбавить заработную плату!..

   Онъ искалъ, на комъ бы сорвать сердце, и вдругъ увидѣлъ Этьена и Катерину, стоявшихъ со сложенными руками.

   -- Принесете ли вы мнѣ брусья?!. Васъ не просятъ мѣшаться въ наши дѣла!.. Вотъ какъ я закачу вамъ хорошій пинокъ!..

   Этьенъ пошелъ за брусьями, нисколько не обидясь этой грубой бранью. Онъ и самъ находилъ, что забойщики еще слишкомъ добродушные люди.

   Левакъ и Шаваль громко ругались, но все-таки всѣ четверо съ какою-то яростью принялись укрѣплять галереи. Въ теченіе получаса только и слышался трескъ дерева, вбиваемаго въ твердую почву. Они работали молча, пыхтя и злясь на осѣдавшую массу земли, которую, если бы можно было, они готовы были подпереть своими плечами.

   -- Довольно,-- сказалъ, наконецъ, Магё, весь разбитый отъ гнѣва и усталости.-- Половина второго... Хорошъ денекъ, въ который мы не заработали и по пятидесяти су!.. Мнѣ до того это опротивѣло, что я ухожу...

   Онъ началъ одѣваться, хотя оставалось еще полчаса до окончанія работъ; прочіе забойщики послѣдовали его примѣру. Одинъ видъ галерей выводилъ ихъ изъ себя. Катерина продолжала нагружать и откатывать телѣжки. Они позвали ее, ругая за излишнее усердіе: если у угля есть ноги, такъ онъ и одинъ выйдетъ отсюда. Забравъ подъ мышки инструменты, они всѣ шестеро двинулись въ путь, оставивъ за собой, на завтра, еще два километра галереи, требующіе починки крѣпленія.

   Катерина и Этьенъ пріостановились въ этомъ узкомъ, похожемъ на трубку, пути, а прочіе продолжали спускаться внизъ. Молодыхъ людей задержала Лидія, остановившаяся съ своей телѣжкой, чтобы дать имъ дорогу, и объявившая, что Мукъ исчезла неизвѣстно куда уже съ часъ тому назадъ. У нея полила кровь изъ носа; она пошла розыскивать воду, чтобы умыться, и пропала... Пропустивъ ихъ, дѣвочка снова покатила телѣжку, напрягая свои худенькія руки и ноги и напоминая собою муравья, выбивающагося изъ силъ надъ слишкомъ тяжелой ношей. Этьенъ и Катерина катились, какъ съ горы, съ этого крутого спуска, пригибая головы, чтобы не ободрать ихъ о нависшій надъ ними потолокъ. Спускъ былъ такъ отполированъ спинами углекоповъ, и молодые люди катились по немъ такъ быстро, что должны были, отъ времени до времени, пріостанавливаться, удерживаясь руками за обшивку стѣнъ. Иначе отъ тренія, пожалуй, загорится спина, шутили они.

   Добравшись до конца этого узкаго хода, они увидѣли вдалекѣ красноватый огонь лампъ своихъ товарищей, вскорѣ исчезнувшій за поворотомъ галереи. Веселое настроеніе молодыхъ людей вдругъ пропало, и они подвигались впередъ тяжелыми, усталыми шагами. Лампы, покрывшіяся угольною пылью, давали такъ мало свѣта, что шедшую впереди дѣвушку Этьенъ видѣлъ, какъ сквозь туманъ. Онъ злился на то, что у Катерины оказался, какъ ему думалось любовникъ,-- находилъ, что съ его стороны очень глупо не поцѣловать ея, но мысль о Шавалѣ постоянно удерживала его отъ этого поцѣлуя. Пригибаясь подъ низкимъ потолкомъ почвы къ самой спинѣ Катерины, онъ убѣждалъ самого себя, что она обманула его: Шаваль непремѣнно былъ ея возлюбленнымъ, и они, конечно, назначали другъ другу свиданія гдѣ-нибудь за грудами камней. У нея и походка вовсе не похожа на походку невинной дѣвушки. Не имѣя никакого серьезнаго основанія, Этьенъ, однако же, злился на нее, какъ будто она дѣйствительно обманула его; а Катерина безпрестанно оборачивалась къ нему, предостерегала его въ опасныхъ мѣстахъ и, казалось, вызывала на любезность. Какъ бы, въ самомъ дѣлѣ, можно было посмѣяться и дружески поболтать, когда кругомъ нѣтъ ни души!.. Наконецъ, они добрались до галереи, по которой возили уголь на лошадяхъ, и Этьенъ вздохнулъ свободнѣе, а дѣвушка печально взглянула на него въ послѣдній разъ, сожалѣя о счастливыхъ минутахъ, проведенныхъ наединѣ.

   Теперь вокругъ нихъ шумно текла подземная жизнь: то и дѣло шныряли надсмотрщики, катились поѣзда телѣжекъ, мелькали въ темнотѣ огоньки лампъ. Молодые люди должны были безпрестанно прижиматься къ стѣнамъ, давая дорогу людямъ и лошадямъ, обдававшимъ ихъ своимъ горячимъ дыханіемъ. Пробѣжалъ Жанлинъ, позади своего поѣзда съ углемъ, и прокричалъ имъ какую-то сальность, но они не разслышали ея за грохотомъ колесъ. Катерина задумчиво подвигалась впередъ, а Этьенъ, не узнавая тѣхъ перекрестковъ и галерей, по которымъ проходилъ утромъ, вообразилъ, что она нарочно заводитъ его все дальше и дальше отъ выхода. Но что было ему всего непріятнѣе,-- такъ это страшный холодъ, охватившій ихъ тотчасъ же, какъ только они вышли изъ узкаго бокового хода, и все увеличивавшійся, по мѣрѣ того, какъ они приближались къ шахтѣ. Сжатый стѣнами галереи, вѣтеръ попрежнему носился, какъ ураганъ. Этьенъ даже отчаивался когда-нибудь добраться до шахты, какъ вдругъ совершенно неожиданно очутился въ отдѣленіи, гдѣ производилась нагрузка угля въ подъемные ящики.

   Шаваль встрѣтилъ молодыхъ людей косымъ, подозрительнымъ взглядомъ; остальные забойщики, всѣ въ поту, молча стояли на сквозномъ вѣтру, сдерживая кипѣвшій внутри ихъ гнѣвъ. Они пришли слишкомъ рано, и имъ сказали, что ихъ не поднимутъ наверхъ раньше какъ черезъ полчаса, тѣмъ болѣе что теперь идутъ очень сложныя приготовленія, для того чтобы спустить внизъ лошадь. Нагрузчики устанавливали на платформы подъемнаго ящика телѣжки съ углемъ, оглушительно гремя желѣзными цѣпями, и затѣмъ ящикъ взлеталъ вверхъ и исчезалъ среди проливного дождя, лившагося изъ мрачнаго отверстія шахты. Подъ самымъ отверстіемъ находился сточный колодезь, метровъ въ десять, куда стекала эта непрерывно лившаяся вода; отъ колодца несло сыростью и гнилью. Кругомъ копошились люди, дергали за сигнальныя веревки, налегали руками на рычаги; брызги воды летѣли со всѣхъ сторонъ и промачивали рабочихъ до костей. Отбрасываемый лампами красноватый свѣтъ, среди котораго двигались тѣни людей, придавалъ этой подземной залѣ видъ разбойничьей пещеры, какой-то кузницы бандитовъ, устроенной вблизи шумящаго потока.

   Магё сдѣлалъ послѣднюю попытку и обратился къ Пьеррону, занявшему свой постъ съ шести часовъ утра.

   -- Ну, ты-то можешь отправитъ насъ наверхъ?

   Нагрузчикъ, сильный и красивый малый съ лицемѣрно кроткимъ лицомъ, отказался, испуганно замахавъ руками.

   -- Невозможно; проси надсмотрщика... Меня за это оштрафуютъ.

   Забойщики снова подавили свой гнѣвъ. Катерина, нагнувшись въ уху Этьена, шепнула:

   -- Пойдемъ, я покажу тебѣ конюшню. Вонъ тамъ такъ хорошо!

   Они тихонько прошли въ конюшню, потому что входить въ нее строго запрещалось. Она помѣщалась въ концѣ коротенькой галереи и представляла собою обширное, вытесанное въ камнѣ и выложенное кирпичемъ помѣщеніе, въ двадцать пять метровъ длиной и въ четыре метра вышиной. Въ ней могли помѣститься двадцать пять лошадей. Въ конюшнѣ дѣйствительно было хорошо: нагрѣтый дыханіемъ животныхъ воздухъ былъ тепелъ и ароматенъ отъ свѣжей и всегда очень опрятной подстилки; единственная лампа горѣла спокойнымъ, неколеблющимся свѣтомъ ночника. Отдыхающія лошади повернули головы, посмотрѣли своими большими глазами на вошедшихъ и затѣмъ снова принялись за овесъ, пережевывая его неторопливо, какъ сытыя, здоровыя и притомъ всѣми любимыя рабочія животныя.

   Катерина переходила отъ однихъ яслей къ другимъ и читала надъ ними имена лошадей, написанныя на цинковыхъ дощечкахъ. Вдругъ она вскрикнула, увидѣвъ передъ собой какую-то человѣческую фигуру: оказалось, что это Мукъ, вылѣзшая изъ подъ кучи соломы, въ которой она спала. По понедѣльникамъ, чувствуя себя слишкомъ утомленной послѣ бурно проведеннаго воскресенья, нерѣдко она нарочно расквашивала себѣ кулакомъ носъ и оставляла работу подъ тѣмъ предлогомъ, что надо же остановить кровь и найти гдѣ-нибудь воды, чтобы обмыть лицо. на самомъ дѣлѣ, Мукъ уходила къ лошадямъ въ конюшню, которою завѣдывалъ ее отецъ, и зарывалась въ кучу свѣжей соломы. Баловавшій ее отецъ молчалъ, рискуя нажить себѣ непріятности за эти поблажки дочери.

   Какъ разъ въ это время, въ конюшню вошелъ самъ Мукъ. Это былъ пожилой человѣкъ, низенькаго роста, плѣшивый, покрытый морщинами, но тучный, что рѣдко встрѣчается между углекопами, достигшими пятидесятилѣтняго возраста. Сдѣлавшись конюхомъ, онъ до того полюбилъ жевать табакъ, что изъ его десенъ почти постоянно сочилась кровь. Увидя неожиданныхъ посѣтителей, Мукъ разсвирѣпѣлъ.

   -- Зачѣмъ вы сюда забрались? Убирайтесь вонъ! Чертовки, еще привели съ собой мужчину, чтобы продѣлывать свои мерзости на моей соломѣ...

   Мукъ нашла слова отца очень забавными и покатывалась со смѣху, но смущенный Этьенъ поторопился уйти, между тѣмъ какъ Катерина улыбалась, посматривая на него. Они всѣ трое прошли опять въ отдѣленіе, гдѣ производилась нагрузка, и увидѣли тамъ Бебера и Жанлина, прибывшихъ съ поѣздомъ телѣжекъ. Отправка груза наверхъ пріостановилась на время, и Катерина подошла въ лошади, на которой работалъ братъ. Дѣвушка гладила ее, трепала по шеѣ и знакомила съ нею Этьена. Это была бѣлой масти лошадь, по имени Баталъ, старѣйшая изъ всѣхъ лошадей на копяхъ; она пробыла подъ землей уже десять лѣтъ. Въ теченіе этого долгаго времени она занимала одно и то же стойло въ конюшнѣ, возила телѣжки по однѣмъ и тѣмъ же мрачнымъ галереямъ и ни одного раза не видѣла дневного свѣта. Очень жирная, съ блестящей шерстью, съ добродушнымъ выраженіемъ въ глазахъ, она, казалось, жила здѣсь жизнью мудреца, вдали отъ разныхъ случайныхъ непріятностей, встрѣчающихся тамъ, на земной поверхности. Живя среди вѣчной ночи, Баталъ пріобрѣла необыкновенную сметливость и до того изучила галереи, по которымъ возила уголь, что отворяла головой встрѣчавшіяся на пути воздушныя двери и нагибалась въ низкихъ мѣстахъ, чтобы не задѣть головой о потолокъ. Вѣроятно, она научилась также считать концы, которые дѣлала взадъ и впередъ по галереѣ, потому что, проработавъ положенное время, она ни за что не хотѣла болѣе трогаться съ мѣста, и волей-неволей приходилось вести ее въ конюшню. Теперь Баталъ уже постарѣла и ея блестящіе глаза нерѣдко смотрѣли задумчиво. Можетъ быть, она смутно припоминала въ это время мельницу, гдѣ родилась, находившуюся близъ Маршьена, на берегу Скарны, и окруженную со всѣхъ сторонъ зеленью, обдуваемою вѣтромъ. Тамъ воздухъ былъ очень теплый, точно отъ какой-то громадной лампы, но что это такое было,-- она не могла припомнить. Опустивъ внизъ голову, дрожа на своихъ старыхъ ногахъ, Баталъ задумчиво стояла, тщетно усиливаясь припомнить блескъ и тепло солнца.

   Наверху все еще продолжали хлопотать около подъемнаго ящика. Наконецъ, сигнальный молотокъ простучалъ четыре раза: подъ землю спускали лошадь. Это было событіе, и оно всегда сопровождалось общимъ волненіемъ, такъ какъ иногда случалось, что вмѣсто отправленной сверху живой лошади, оказывалась въ подъемномъ ящикѣ мертвая: животное, охваченное ужасомъ, мгновенно умирало дорогой. Опутанная сѣтями, лошадь страшно билась, пока оставалась еще на земной поверхности, но лишь только ее начинали спускать внизъ, она мгновенно становилась точно окаменѣлой и лежала, даже не вздрагивая, съ расширенными и неподвижными зрачками. Лошадь, которую спускали теперь, была такъ велика, что ее пришлось помѣстить не въ подъемномъ ящикѣ, а сверху его, и, кромѣ того, пригнуть ея голову къ боку. Ее спускали долго, минуты четыре, такъ какъ изъ предосторожности нарочно замедлили ходъ машины. Внизу волненіе все росло. Что они тамъ дѣлаютъ? Или такъ и оставятъ ее висѣть на воздухѣ? Наконецъ, ящикъ показался, а на немъ неподвижно лежало оцѣпенѣвшее животное, съ неподвижными и расширившимися отъ ужаса глазами. Это была гнѣдая лошадь, трехъ лѣтъ, звали ее Тромпетъ.

   -- Осторожнѣе!-- кричалъ папа Мукъ, который долженъ былъ принять ее -- Снимите ее, но не развязывайте.

   Скоро Тромпетъ положили, какъ безжизненную массу, на чугунныя плиты. Она не шевелилась. Казалось, что мракъ и грохотъ, стоявшіе въ этомъ громадномъ помѣщеніи, придавили ее, какъ кошмаръ. Когда ее принялись развязывать, Баталъ, выпряженная съ минуту назадъ, вдругъ подошла къ новой товаркѣ, словно свалившейся откуда-то сюда, и, вытянувъ шею, стала ее обнюхивать.

   Рабочіе, окружавшіе Тромпетъ, разступились; послышались шутки. Чѣмъ это отъ нея такъ хорошо пахнетъ? Но Баталъ все болѣе и болѣе оживлялась, не обращая вниманія на насмѣшки. По всей вѣроятности, она вдыхала въ себя свѣжій воздухъ, которымъ была еще пропитана шерсть Тромпетъ, и припоминала забытое тепло солнца. Вдругъ Баталъ заржала; но въ этомъ веселомъ ржаніи слышалось какъ бы рыданье. Она радостно привѣтствовала товарку, принесшую съ собой воздухъ родныхъ полей, и вмѣстѣ съ тѣмъ жалѣла объ этой новой узницѣ, которую вынесутъ отсюда только мертвою.

   -- Ахъ, эта скотина, Баталъ!-- восклицали рабочіе, восхищаясь продѣлками своей любимицы.-- Тоже разговариваетъ съ своей товаркой!

   Развязанная Тромпетъ все еще не подавала признака жизни. Она лежала на боку, охваченная ужасомъ и какъ будто все еще чувствуя на себѣ опутывавшія ее сѣти. Наконецъ, ее стегнули кнутомъ, и она вскочила на ноги, дрожа всѣми членами. Папа Мукъ повелъ братавшихся лошадей въ конюшню.

   -- Ну, пришла ли, наконецъ, наша очередь?-- спросилъ Магё.

   Но прежде надо было освободить ящики, и къ тому же до того времени, когда обыкновенно начинали поднимать рабочихъ наверхъ, оставалось еще десять минутъ. Мало-по-малу, галереи, въ которыхъ производились работы, стали пустѣть, и люди шли со всѣхъ сторонъ къ шахтѣ. Уже набралось съ полсотни промокшихъ и дрожавшихъ отъ холода рабочихъ, которымъ сквозившій отовсюду вѣтеръ грозилъ воспаленіемъ легкихъ. Пьерронъ, смотрѣвшій такимъ кроткимъ, далъ пощечину Лидіи за то, что она рано ушла съ работы. Захарій исподтишка щипалъ Мукъ, "чтобы согрѣться". Неудовольствіе все возрастало, Шаваль и Левакъ разсказывали углекопамъ объ угрозѣ инженера сбавить плату съ телѣжки угля и платить особо за крѣпленіе галерей. Этотъ проектъ былъ встрѣченъ громкими восклицаніями; возмущеніе зрѣло въ этомъ тѣсномъ уголкѣ подъ землею, почти въ шестистахъ метрахъ отъ ея поверхности. Скоро голоса начали все болѣе и болѣе возвышаться; перепачканные углемъ и продрогшіе люди обвиняли компанію въ томъ, что она морить половину своихъ рабочихъ подъ землей, а другую -- моритъ голодомъ на землѣ. Этьенъ, дрожа, слушалъ эти разговоры.

   -- Скорѣе, скорѣе!-- твердилъ нагрузчикамъ надсмотрщикъ Ришомъ.

   Не желая ругаться съ бывшими товарищами, онъ дѣлалъ видъ, что ничего не слышитъ, и спѣшилъ спровадить рабочихъ поскорѣе наверхъ. Но, наконецъ, угрозы приняли такой характеръ, что онъ принужденъ былъ вмѣшаться. Позади его кто-то кричалъ, что вѣдь не вѣчно дѣла будутъ идти такимъ порядкомъ, что въ одно прекрасное утро лавочка взлетитъ на воздухъ.

   -- Ты благоразумнѣе другихъ; заставь ихъ замолчать,-- обратился надсмотрщикъ къ Магё.-- Кто не всѣхъ сильнѣе, тому надо быть всѣхъ умнѣе.

   Гнѣвъ Магё остылъ. Съ тревогой прислушиваясь къ рѣчамъ товарищей, онъ пытался остановить ихъ, но его не хотѣли слушать. Вдругъ голоса смолки: Негрель и Дансаэртъ окончили свой осмотръ и вышли изъ галереи, тоже насквозь промокшіе отъ пота. Привычка къ дисциплинѣ заставила углекоповъ посторониться; инженеръ молча прошелъ мимо. Онъ помѣстился въ одной телѣжкѣ, надсмотрщикъ -- въ другой; сигнальный молотокъ, извѣщая, что поднимается начальство, ударилъ четыре раза, "далъ знать о большой тушѣ", какъ говорили рабочіе, -- и ящикъ взвился на воздухъ посреди глубокаго молчанія.

   

VI.

   Попавъ, наконецъ, вмѣстѣ съ четырьмя товарищами въ подъемный ящикъ, Этьенъ рѣшилъ, что какъ только онъ ступитъ на землю, то немедленно пустится опять въ путь, пойдетъ по большимъ дорогамъ на поиски за работой. Лучше умереть сразу, чѣмъ снова спуститься въ глубину этого ада и не заработать тамъ даже на хлѣбъ насущный. Катерины не было теперь съ нимъ, и онъ больше не чувствовалъ теплоты ея тѣла. Впрочемъ, лучше и не думать объ этихъ глупостяхъ, а скорѣе уйти. Съ его болѣе широкимъ образованіемъ онъ не можетъ проникнуться покорностью этого стада и навѣрное кончитъ тѣмъ, что придушитъ какого-нибудь надсмотрщика.

   Вдругъ онъ ослѣпъ. Подъемъ совершился такъ быстро, что дневной свѣтъ ослѣпилъ Этьена, и онъ хлопалъ рѣсницами, закрывая глаза, уже отвыкшіе отъ этого свѣта. Все-таки онъ почувствовалъ облегченіе, когда ящикъ опустился на желѣзныя задвижки. Рабочій отворилъ дверь, и углекопы волной хлынули изъ телѣжекъ.

   -- Послушай, Мукъ,-- прошепталъ Захарій на ухо одному изъ рабочихъ,-- мы пойдемъ вечеромъ въ Волканъ?

   Волканомъ назывался кафе въ Монсу, въ которомъ играли и пѣли арфистки. Мукъ мигнулъ лѣвымъ глазомъ и беззвучно засмѣялся, широко раскрывъ челюсти. Маленькій и толстый, какъ его отецъ, онъ смотрѣлъ человѣкомъ, нимало не думающимъ о завтрашнемъ днѣ и проживающимъ всѣ деньги, какія только попадаются подъ руку. Въ это самое время показалась его сестра, и онъ съ братской нѣжностью ткнулъ ее, что было силы, въ бокъ.

   Этьенъ съ трудомъ узнавалъ пріемное отдѣленіе, которое онъ видѣлъ при колеблющемся свѣтѣ фонарей. Все кругомъ было голо и грязно; свѣтъ едва проникалъ въ запыленныя окна. Только одна машина блестѣла своею мѣдью. Проволочные канаты, смазанные масломъ, извивались какъ ленты, смоченные въ чернилахъ; подъемные ящики, телѣжки, блоки,-- весь этотъ обильно разсыпанный металлъ еще болѣе омрачалъ своимъ сѣроватымъ цвѣтомъ стараго желѣза и безъ того мрачное отдѣленіе. По чугуннымъ плитамъ непрерывно катились колеса телѣжекъ, съ которыхъ поднималась тонкая угольная пыль и садилась на плиты, на стѣны, поднималась даже вверхъ, до самыхъ балокъ.

   Шаваль пошелъ заглянуть въ таблицу марокъ, находящуюся въ стекольчатой конторѣ пріемщика, и возвратился оттуда взбѣшенный. Онъ увидѣлъ, что у нихъ не приняли двѣ телѣжки: одну -- потому, что въ ней было нагружено меньше, чѣмъ слѣдовало, а другую оттого, что уголь оказался не чистымъ, смѣшаннымъ.

   -- День окончился какъ и слѣдуетъ!-- кричалъ онъ.-- Съ нашего заработка надо скинуть еще двадцать су... Вотъ и выходитъ, что не слѣдуетъ набирать тунеядцевъ, которымъ руки служатъ, какъ свиньѣ -- хвостъ!

   Онъ досказалъ свою мысль косымъ взглядомъ, брошеннымъ въ сторону Этьена. Тотъ хотѣлъ отвѣчать ему кулаками, но тотчасъ же одумался. Къ чему, когда онъ сейчасъ же уйдетъ отсюда! Послѣдняя выходка Шаваля окончательно утвердила его въ этомъ намѣреніи.

   -- Нельзя съ перваго же дня, безъ навыка, начать работать какъ слѣдуетъ,-- вмѣшался Магё примирительнымъ тономъ.-- Завтра работа пойдетъ лучше.

   Всѣ были не въ духѣ и только искали, къ чему бы придраться. Когда они стали сдавать свои лампы, Левакъ разругалъ ламповщика, придравшись къ тому, что будто бы тотъ скверно вычистилъ его лампу. Рабочіе немного повеселѣли только тогда, когда добрались до барака, въ которомъ попрежнему пылала раскаленная печь. Можно было подумать, что въ нее нарочно положили топлива больше обыкновеннаго, потому что она была совсѣмъ красная, и большое безъ оконъ помѣщеніе казалось объятымъ пламенемъ. Послышались радостныя восклицанія продрогшихъ рабочихъ; они немедленно повернулись спинами къ огню и отъ нихъ повалилъ паръ, какъ отъ кипѣвшаго супа. Поджаривъ спины, принялись поджариваться спереди. Мукъ преспокойно спустила панталоны, чтобы просушить рубашку. Молодежь начала отпускать шуточки по поводу этой толстой дѣвушки, и вскорѣ затѣмъ раздался раскатистый взрывъ хохота, вызванный тѣмъ, что Мукъ совершенно неожиданно показала рабочимъ свою спину, что служило у нея знакомъ величайшаго презрѣнія.

   -- Я ухожу,-- проговорилъ Шаваль, заперевъ въ шкапъ инструменты и вынувъ оттуда башмаки.

   Никто не трогался съ мѣста. Одна Мукъ заторопилась и ушла вслѣдъ за нимъ, сказавъ, что имъ по дорогѣ идти до Монсу. Шутки не прекращались, такъ какъ всѣмъ было извѣстно, что Шаваль больше не ухаживаетъ за ней.

   Катерина съ озабоченнымъ видомъ подошла къ отцу и тихо заговорила съ нимъ. Онъ сначала удивился, потомъ одобрительно кивнулъ головой и подозвалъ Этьена, чтобы возвратить ему спрятанный въ шкапу узелокъ.

   -- Послушайте,-- заговорилъ вполголоса Магё,-- если у васъ нѣтъ ни копѣйки, такъ вы умрете съ голода до получки... Хотите, я вамъ устрою гдѣ-нибудь кредитъ?

   Молодой человѣкъ на минуту смѣшался. Онъ только-что хотѣлъ спросить свои тридцать су и уйти отсюда. Ему стало совѣстно передъ Катериной, которая пристально смотрѣла на него и, можетъ быть, думала, что онъ бѣжитъ отъ трудной работы.

   -- Я вамъ ничего не могу обѣщать,-- продолжалъ Магё,-- можетъ быть, мнѣ и не удастся ничего сдѣлать.

   Этьенъ согласился. Навѣрное, кредита не найдется, а если бы онъ и нашелся, то вѣд м месте пятидесяти сантиметров, и забойщики, пробираясь на коленях и на локтях, были как бы сплющены между сводом и стеной и при каждом повороте больно ударялись плечами. Во время работы в шахтах им приходилось лежать на боку, вытянув шею, подняв руки и орудуя кирками.

   Внизу находился Захария; над ним разместились Левак и Шаваль, и наконец на самом верху работал Маэ. Они кирками пробивали борозды в шиферном слое, затем делали два вертикальных надреза в самом угольном пласту и наконец отсекали верхнюю часть глыбы железным заступом. Уголь был жирный, глыба разбивалась на мелкие куски, которые скатывались по животу и по ногам рабочего. Когда эти куски, задерживаемые досками, накоплялись у них под ногами, забойщики исчезали, словно замурованные в узкой щели.

   Хуже всех приходилось Маэ. Наверху температура достигала тридцати пяти градусов, приток воздуха отсутствовал, духота становилась невыносимой. Чтобы виднее было в темноте, ему пришлось повесить лампочку над самой головой; и лампочка эта так сильно припекала голову, что, казалось, вся кровь разливалась по телу жгучей лавой. Но особенное мучение причиняла сырость. Как раз над Маэ, в нескольких сантиметрах от его лица, просачивалась грунтовая вода, быстро падая в какому то упорном ритме крупными каплями на одно и то же место. Тщетно поворачивал он шею и закидывал голову назад: вода капала беспрерывно, заливая ему лицо. Через четверть часа он совершенно промок от пота и воды; от его одежды поднимался дымящийся влажный пар, как от белья во время стирки. В то утро капля попала старику прямо в глаз, и он даже выругался. Маэ не хотел бросать работу и продолжал ударять киркою изо, всех сил, так что все тело его сотрясалось. Лежа между двумя пластами угля, он похож был на тлю среди страниц толстого тома, которую вот-вот раздавит тяжесть.

   Никто не произнес ни единого слова. Все работали; кругом слышались одни лишь неровные, заглушенные удары, доносившиеся как бы издалека. Звуки приобретали особую четкость, не будя отклика в застывшем воздухе. Мрак казался еще черней от летучей угольной пыли и газа, от которого темнело в глазах. Лампочки, прикрытые металлическими сетками, бросали лишь слабый красноватый отсвет. Ничего нельзя было различить; штольня зияла, уходя ввысь, как широкая печная труба, плоская и косая, в которой накопилась густая многолетняя сажа. В кромешной тьме этой трубы копошились какие-то призрачные фигуры. Слабый, мерцающий свет вырывал из темноты то округлость бедра, то жилистую руку, то свирепое лицо, измазанное до неузнаваемости, словно у злодея, идущего на разбой. Порой выступали из тьмы внезапно освещенные глыбы угля, деревянные перегородки и углы, сверкавшие, словно грани кристалла. И снова все погружалось во мрак; только раздавались глухие удары кирок, тяжелое дыхание да воркотня от усталости, невыносимой духоты и грунтовых вод.

   Захария, обмякший после воскресной попойки, вскоре оставил работу под предлогом, будто ему надо подставить подпорки; это дало ему возможность отдохнуть, и он тихонько насвистывал, рассеянно глядя в темноту. Позади забойщиков осталось пустое пространство метра в три; тем не менее рабочие не позаботились укрепить глыбу, не думая об опасности и жалея рабочее время.

   -- Эй ты, белоручка! -- крикнул молодой человек Этьену. -- Давай сюда подпорки.

   Этьену, которого Катрина обучала, как надо орудовать лопаткой, пришлось подавать доски, -- оставался небольшой запас еще со вчерашнего дня. Доски были нарезаны по размеру каждого слоя угля, и обычно их спускали сюда по утрам.

   -- Да поворачивайся же, лентяй, черт тебя возьми! -- крикнул Захария, видя, как новый откатчик неловко пробирается между грудами угля, неся в руках четыре дубовых бруска.

   С помощью кирки забойщик делал одну зарубку в своде и другую в стене; затем с двух концов прокладывал бруски, которые подпирали глыбу. После обеда ремонтные рабочие расчищали галерею и засыпали отработанные слои жилы вместе с остатками брусков, оставляя свободными только верхние и нижние проходы, необходимые для откатки.

   Маэ перестал ворчать. Ему удалось наконец отбить глыбу угля. Он отер рукавом обильный пот и обернулся взглянуть, что делает Захария у него за спиной.

   -- Брось, -- сказал он. -- После завтрака поглядим. Примемся лучше за работу, а то у нас не наберется положенного числа вагонеток.

   -- Дело в том, -- промолвил молодой человек, -- что тут начинает оседать. Посмотри, уже трещина. Боюсь, как бы не обрушилось.

   Но отец пожал плечами. Какие пустяки! Ничего не обрушится! А потом, им ведь не впервой, вывернутся как-нибудь. В конце концов он рассердился и послал сына в глубь штольни. Впрочем, остальные тоже оставили работу. Левак, лежа на спине, бранился, рассматривая палец левой руки, ободранный до крови упавшим камнем. Шаваль с ожесточением стащил с себя рубашку и оголился по пояс, чтобы не было так жарко. Все они уже почернели от тонкой угольной пыли; смешавшись с потом, она текла с них темными струйками. Первым принялся за работу Маэ. Голова его приходилась ниже, на одном уровне с глыбой; вода каплями падала на лоб, и казалось, что она в конце концов просверлит ему череп.

   -- Не надо обращать на них внимания, -- сказала Катрина Этьену. -- Они вечно грызутся.

   Девушка снова услужливо принялась его обучать. Каждая нагруженная вагонетка, появлявшаяся наверху, была отмечена особым жетоном, по нему приемщик мог занести ее в счет артели; поэтому надо нагружать очень внимательно и только чистым углем, иначе вагонетку могли не принять.

   Молодой человек, глаза которого начинали привыкать к мраку, глядел на ее белое, бескровное лицо. Он никак не мог определить ее возраста; на вид ей можно было дать двенадцать лет, -- до того она была хрупка. А между тем она казалась старше, держалась по-мужски развязно, с наивной дерзостью, и это несколько смущало Этьена. Ему не понравилась ее мальчишеская голова с бледным личиком, стянутая на висках чепцом. Но его поражала сила этой девочки, ее упругость и ловкость. Она наполняла свою вагонетку быстрее, чем он, равномерными и легкими взмахами лопатки; затем, одним толчком, плавно продвигала ее до ската, нигде не зацепляя и легко пробираясь под низкими сводами. Этьен же ушибался на каждом шагу, вагонетка сходила у него с рельсов. Он впадал в отчаяние.

   В самом деле, дорога не отличалась удобством. От забоя до ската было метров шестьдесят, и ход, который рабочие еще не успели расширить, представлял собою настоящую траншею с очень неровным сводом и с частыми выступами. В некоторых местах нагруженная вагонетка едва могла пройти, и тогда откатчику приходилось пробираться на коленях, чтобы не размозжить себе голову. К тому же подпорки прогнулись и кое-где уже потрескались. Они были расщеплены в середине и местами торчали, как сломанные костыли. Надо было проходить крайне осторожно, чтобы не исцарапаться; и под тяжелым грузом оседавшей породы, от которого толстые дубовые брусья могли разлететься в щепы, люди ползали на животе в вечном страхе сломать себе шею.

   -- Опять! -- произнесла, смеясь, Катрина.

   Вагонетка Этьена сошла с рельсов в самом тяжелом месте прохода. Он никак не мог катить ее прямо по рельсам, врезавшимся во влажную землю; он бранился, выходил из себя и выбивался из сил, тщетно стараясь невероятными усилиями поставить колеса на место.

   -- Да погоди, -- продолжала девушка. -- Если будешь злиться, то ничего не выйдет.

   Она ловко скользнула под вагонетку и одним усилием, спиной, приподняла ее и поставила на рельсы; вагонетка весила семьсот килограммов. Этьен, пораженный и пристыженный, лепетал какие-то извинения.

   Катрина показала ему, как расставлять ноги, чтобы лучше упираться в подпорки, стоящие по обе стороны галереи. Тело должно быть наклонено вперед, руки вытянуты так, чтобы можно было толкать вагонетку соединенными усилиями всех мускулов рук и ног. Во время одного из таких путешествий Этьен последовал за ней и видел, как она шла, изогнувши все тело и держа руки так низко, что казалось, будто она ползет на четвереньках, подобно карликам, которых показывают в цирках. Пот лил с нее градом, девушка задыхалась, суставы хрустели, но она продолжала работать без единой жалобы, с привычным безразличием, как будто жизнь на четвереньках -- общий удел этих несчастных. Ему же работа не давалась: башмаки жали, тело изнемогало оттого, что приходилось двигаться скорчившись, низко опустив голову. Через несколько минут такое положение становилось настоящей пыткой, мучительной и нестерпимой; и он опускался на колени, чтобы разогнуть спину и передохнуть хотя бы на мгновение.

   В боковой штольне Этьена ждала новая работа: Катрина стала учить его, как прицеплять вагонетки. Вверху и внизу ската, обслуживавшего штольни во всех ярусах, находилось по одному подручному, -- один спускал вагонетку сверху, а другой принимал ее внизу. Эти двенадцати-- и пятнадцатилетние сорванцы перебрасывались непристойными словами; чтобы предупредить их, приходилось выкрикивать еще более яростные ругательства. Как только внизу появлялась пустая вагонетка, приемщик тотчас давал сигнал, откатчица прицепляла полную вагонетку, приемщик нажимал рычаг, и вагонетка опускалась, поднимая своей тяжестью другую, пустую. В нижней галерее образовывались целые поезда из нагруженных вагонеток; лошади подвозили их к подъемной машине.

   -- Эй вы, чертовы клячи! -- крикнула Катрина в укрепленную балками галерею длиной в сто метров, где каждый звук отдавался, словно в гигантском рупоре.

   Подручные, вероятно, отдыхали, -- ни один не откликнулся. Во всех ярусах перевозка прекратилась. Послышался тонкий детский голос:

   -- Верно, они балуются с Мукеттой.

   Отовсюду раздался громовой хохот, откатчицы во всей шахте держались от смеха за бока.

   -- Кто это? -- спросил Этьен у Катрины.

   Девушка ответила, что это Лидия, девчонка, прошедшая огонь и воду; вагонетку она катает не хуже взрослой женщины, несмотря на свои кукольные ручки. Ну, а Мукетта способна гулять с несколькими сразу.

   Но вот снова раздался голос приемщика: он кричал, чтобы прицепляли. Вероятно, внизу проходил штейгер. Во всех девяти ярусах закипела работа; только и были слышны равномерные оклики подручных да сопение откатчиц; они добирались до галереи, запаренные, как кобылы, изнемогая под непомерной тяжестью груза. В этом было что-то скотское; шахтерами овладевала внезапная ярость самцов при виде девушек на четвереньках с выпяченным задом, в мужских штанах, обтягивающих бедра.

   Возвращаясь, Этьен каждый раз попадал в духоту забоя, слышал глухие прерывистые удары кирок и глубокие, тяжкие вздохи забойщиков, изнемогавших на работе. Все четверо разделись догола и с головы до пят были вымазаны углем, превратившимся в черную грязь. Раз пришлось высвободить задыхавшегося Маэ, поднять доски, чтобы спустить уголь. Захария и Левак проклинали угольный пласт, который становился все тверже, отчего работа с каждым днем делалась тяжелее. Шаваль иногда оборачивался, ложился навзничь и принимался бранить Этьена, чье присутствие явно его раздражало.

   -- Настоящий уж! У него меньше сил, чем у любой девчонки!.. Так-то ты думаешь нагрузить свою вагонетку? А? Ты, верно, бережешь руки... Помяни мое слово! Я у тебя вычту десять су, если по твоей милости у нас не примут хотя бы одну вагонетку!

   Молодой человек не отвечал ни слова, счастливый тем, что ему удалось найти хотя бы эту каторжную работу, и терпеливо сносил грубую брань откатчика и старшего рабочего. Но он не в силах был больше двигаться: ноги его стерлись до крови, все тело сводили страшные судороги, туловище, казалось, стягивал какой-то железный пояс. К счастью, было десять часов, и забойщики решили, что пора завтракать.

   У Маэ имелись часы, на которые он, впрочем, и не посмотрел. В этом беспросветном мраке он никогда, даже на пять минут, не ошибался. Все надели рубашки и блузы. Спустившись из штольни, они присели на корточки, пригнув локти к коленям, в привычном для шахтеров положении, обходясь без камня или бревна. Затем каждый принялся за свой завтрак, медленно откусывая от толстого ломтя; изредка углекопы перекидывались отдельными словами относительно утренней работы. Катрина ела стоя; через некоторое время она подошла к Этьену, который лежал поодаль, между рельсами, прислонясь к подпоркам. Там было почти сухо.

   -- Ты ничего не ешь? -- спросила она с набитым ртом, держа в руке ломоть хлеба.

   Вдруг она вспомнила, что он шел пешком всю ночь без гроша, а может быть, и без куска хлеба.

   -- Хочешь, я поделюсь с тобой?

   Этьен дрожащим от голода голосом принялся уверять ее, что совсем не хочет есть. Тогда Катрина весело проговорила:

   -- Ну, если ты брезгаешь!.. Погоди! Я откусила только с одной стороны, а тебе отломлю отсюда.

   Она разломила хлеб пополам. Молодой человек получил свою долю, и ему стоило большого труда не съесть всей порции сразу; он держал руки по швам, чтобы девушка не заметила, что он дрожит. Катрина спокойно, как добрый товарищ, растянулась возле него на животе; одной рукой она подпирала подбородок, а в другой держала бутерброд, от которого откусывала кусок за куском. Стоявшие между ними лампочки освещали их.

   Катрина молча посмотрела на Этьена. Ей, видимо, нравилось его красивое, тонкое лицо с черными усами.

   По губам ее бегло скользнула улыбка.

   -- Значит, ты механик и тебя прогнали с железной дороги. А за что?

   -- За то, что я дал пощечину начальнику.

   Катрина остолбенела от такого ответа: она унаследовала понятия о подчинении и безусловном послушании.

   -- Должен сознаться, я тогда был пьян, -- продолжал Этьен, -- а когда я напиваюсь, то делаюсь бешеным и готов съесть и себя и других... Да, мне достаточно проглотить две рюмочки, чтобы у меня явилось желание сожрать человека... А потом я дня два бываю болен.

   -- Не надо пить, -- серьезно проговорила она.

   -- Не беспокойся, уж я себя знаю!

   И Этьен покачал головой. Он ненавидел водку, в нем говорило отвращение младшего отпрыска целого поколения пьяниц, которое алкоголем подорвало весь его организм; каждая капля водки становилась для него ядом.

   -- Мне только из-за матери и жаль, что меня выбросили на улицу, -- сказал он, проглотив кусок. -- Ей живется не больно сладко, а я все же посылал ей время от времени немного денег.

   -- А где живет твоя мать?

   -- В Париже... на улице Гут-д'Ор. Она прачка.

   Наступило молчание. Когда Этьен вспоминал о матери, сознание беды, которую он натворил, и дальнейшая неизвестность острой тоской наполняли его здоровое молодое тело и затуманивали черные глаза. На мгновение он устремил взор в темную даль штольни. И вот здесь, в этой глубине, под душной тяжестью земли, перед ним встали образы детства: мать, еще молодая, красивая, брошенная отцом, снова вернувшимся к ней, когда она была уже женой другого; жизнь между этими двумя мужчинами, которые объедали ее, с которыми она опускалась в пьяном угаре все ниже и ниже, на самое дно. Этьен припомнил улицу, где они жили, и все подробности: грязное белье посреди прачечной, беспробудное пьянство, оплеухи, от которых трещали скулы.

   -- А теперь, -- проговорил он медленно, -- с тридцатью су в кармане не очень-то я ей помогу. Помрет, наверное, от нужды.

   В безнадежном отчаянии он пожал плечами и снова принялся за свой ломоть.

   -- Хочешь пить? -- спросила Катрина, откупоривая фляжку. -- Тут у меня кофе, оно тебе не повредит. А то, если будешь есть всухомятку, у тебя пересохнет в горле.

   Но Этьен отказался; довольно и того, что он взял половину ее хлеба. Катрина продолжала настаивать и наконец со своим обычным радушием промолвила:

   -- Хорошо, я выпью первая, раз уж ты такой церемонный... Но зато теперь тебе нельзя уже больше отказываться, это было бы гадко с твоей стороны.

   И, приподнявшись на коленях, Катрина протянула ему фляжку. Этьен увидел тогда совсем близко от себя эту девушку, освещенную двумя лампочками. Почему он раньше находил ее некрасивой? Теперь, когда все лицо ее покрылось черной угольной пылью, она показалась ему особенно привлекательной. Полные губы полураскрыты; сверкали ослепительные зубы, оттеняя темный овал лица; большие глаза горели зеленоватым огнем, словно у кошки; прядь рыжих волос, выбиваясь из-под чепца, щекотала ей ухо, и она смеялась. Она уже не казалась такой малолетней, ей смело можно было дать четырнадцать лет.

   -- Разве, чтоб доставить тебе удовольствие, -- сказал он, отпив из фляжки и отдавая ее Катрине.

   Она хлебнула еще раз и заставила его проделать то же самое, чтобы обоим досталось поровну, как она сказала; странствование узкого горлышка фляжки от уст к устам забавляло их. Внезапно ему пришла в голову мысль схватить ее и поцеловать. Ее бледно-розовые полные губы, потемневшие от угля, вызывали в нем мучительное желание. Но он не решался, робея. В Лилле ему приходилось иметь дело только с проститутками, да притом еще самого низкого пошиба, и он совершенно не знал, как ему вести себя с работницей, которая к тому же живет в семье.

   -- Тебе, верно, лет четырнадцать? -- спросил Этьен, снова принимаясь за хлеб.

   Она чуть не рассердилась. Это ее удивило.

   -- Как четырнадцать! Мне уже пятнадцать!.. Правда, я мала ростом, у нас девушки растут очень медленно.

   Он продолжал ее расспрашивать, а она рассказывала ему все без бахвальства и не стыдясь. Ей, по-видимому, были хорошо известны отношения между мужчиной и женщиной, но в то же время Этьен чувствовал, что тело ее не тронуто, она еще совсем ребенок, задержанный в своем развитии вследствие нездоровых условий, в каких ей приходилось жить. Когда он опять заговорил о Мукетте, думая смутить Катрину, она спокойно и весело принялась ему рассказывать самые невероятные истории. Да! Мукетта выкидывает такие штуки! А когда он спросил, нет ли у нее самой возлюбленного, Катрина шутя ответила, что не хочет огорчать мать, но в один прекрасный день это с ней неминуемо случится. Она сгорбилась, слегка продрогнув, оттого что платье ее промокло от пота, и глядела покорно и нежно, готовая подчиниться обстоятельствам и людям.

   -- Когда живешь вместе со всеми, ведь легко найти себе любовника, не так ли?

   -- Конечно.

   -- И потом, ведь это никому не приносит вреда. Кюре об этом не рассказывают.

   -- Подумаешь, плевать мне на кюре!.. Но у нас тут есть Черный человек.

   -- Что еще за Черный человек?

   -- Старый шахтер, -- он появляется в шахте и свертывает шеи наблудившим девушкам.

   Этьен посмотрел на нее, думая, что она над ним смеется.

   -- И ты веришь таким глупостям? Значит, ты ничего не знаешь!

   -- Как же, я умею читать и писать. Это нам полезно; а вот когда папа и мама были детьми, их не учили.

   Положительно, она очень мила. И Этьен решил, как только она покончит со своим бутербродом, обнять ее и поцеловать в полные розовые губы. Но он робел, мысль о насилии сдавливала ему горло. Мужской костюм, куртка и панталоны на этом девическом теле возбуждали и смущали его. Он проглотил последний кусок. Напившись из фляжки, он отдал ее девушке, чтобы та допила. Теперь наступил решительный момент, и Этьен с беспокойством покосился на сидевших углекопов, как вдруг из глубины показалась чья-то тень, заслонившая проход.

   Шаваль уже несколько минут смотрел на них издали. Он приблизился и, убедившись, что Маэ его не видит, подошел к сидевшей на земле Катрине, схватил ее за плечи, запрокинул голову и зажал рот девушки грубым поцелуем. Он проделал это совершенно спокойно, притворяясь, что не замечает Этьена. В этом поцелуе было сознание собственника, решимость, движимая ревностью. Девушка возмутилась.

   -- Оставь меня, слышишь!

   Шаваль, придерживая ее голову, глубоко заглянул ей в глаза. Рыжие усы и бородка, казалось, пылали на его черном лице с большим крючковатым носом: Наконец он отпустил ее и молча отошел.

   Холодная дрожь пробежала по всему телу Этьена. Как глупо, что он чего-то выжидал. И уж, конечно, теперь он ее не поцелует: Катрина еще, пожалуй, подумает, что он это сделал в подражание тому, другому. Оскорбленный в своем тщеславии, он испытывал настоящее отчаяние.

   -- Зачем ты солгала? -- тихо спросил Этьен. -- Он твой любовник?

   -- Да нет же, клянусь тебе! -- воскликнула она. -- Между нами ничего такого нет. Это просто смеха ради... Он даже и не здешний, а всего только полгода как прибыл из Па-де-Кале.

   Надо было снова приниматься за работу; оба поднялись. Катрина как будто огорчилась, видя, что он так холоден. Она, несомненно, находила Этьена красивее Шаваля и, быть может, предпочла бы его. Желание сказать ему что-нибудь ласковое и утешить его не давало ей покоя, и, заметив, что молодой человек с удивлением смотрит на свою лампочку, горящую синим огнем, окаймленным широкой бледной полосой, она попробовала по крайней мере развлечь его.

   -- Пойдем, я тебе кое-что покажу, -- дружеским тоном сказала она.

   Она отвела его в глубь забоя и показала ему трещину в слое угля. Там, казалось, что-то клокотало, доносился слабый звук, похожий на щебетание птицы.

   -- Приложи руку, чувствуешь, как дует?.. Это рудничный газ.

   Он был поражен. Так вот оно, это ужасное вещество, от которого все взлетает на воздух! Она засмеялась, говоря, что на этот раз его очень много, -- недаром лампочки горят синим огнем.

   -- Перестанете ли вы наконец болтать, бездельники! -- грубо крикнул Маэ.

   Катрина и Этьен поспешно нагрузили свои вагонетки и стали толкать их по направлению к скату, согнув спину, пробираясь ползком под неровными сводами штольни. Уже после вторичного путешествия пот лил с них градом, и кости снова хрустели.

   В шахте забойщики возобновили работу. Часто они сокращали время завтрака, чтобы не простудиться; бутерброды, жадно съеденные вдали от солнечного света, ложились на желудки свинцовой тяжестью. Вытянувшись на боку, рабочие все сильнее рубили уголь, охваченные одним желанием -- наполнить возможно большее число вагонеток. Все меркло перед бешеной жаждой заработка, добываемого таким тяжелым трудом. Углекопы уже не замечали стекавшей воды, от которой распухали руки и ноги, не чувствовали судорог от неудобного положения, душного мрака, где они чахли, подобно растениям в подземелье. Но время шло, воздух становился все ядовитее, накалялся от закоптевших лампочек, от человеческих испарений, от газа, туманя взор, словно паутина, -- воздух, который только вентилятор сможет ночью очистить. А они там, в своей кротовой норе, под тяжестью земли, ощущая огонь в груди, все долбили и долбили.

  

V

   Маэ, не глядя на часы, которые он оставил в кармане блузы, остановился и сказал:

   -- Скоро час... Готово, Захария?

   Молодой человек только что принялся за крепление балок. В самый разгар работы он лежал на спине, с блуждающим взглядом, и вспоминал о том, как накануне играл в шары. Он очнулся и ответил:

   -- Да, хватит пока, завтра будет видно.

   И он вернулся на свое место в забое. Левак и Шаваль тоже бросили кирки. Наступил перерыв. Все отирали лица голыми руками и смотрели на расщепленную глыбу, нависшую сверху. Они говорили только о своей работе.

   -- Такое уж нам счастье, -- проворчал Шаваль, -- как раз попасть на породу, которая обваливается!.. Не приняли мы этого в расчет при подряде.

   -- Мошенники! -- проворчал Левак. -- Только и думают, как бы нас провести.

   Захария рассмеялся. Ему было наплевать на работу и на все прочее, но его всегда забавляло, когда начинали бранить Компанию. Маэ невозмутимо принялся объяснять, что качество породы меняется через каждые двадцать метров. Надо быть справедливым, ничего нельзя предвидеть. Но так как те двое продолжали ругать начальство, он беспокойно осмотрелся по сторонам:

   -- Тише, вы! Хватит!

   -- Ты прав, -- сказал Левак, тоже понижая голос, -- это опасно.

   Страх перед доносчиками преследовал их даже здесь, на такой глубине, как будто у пластов каменного угля, принадлежавших акционерам, могли быть уши.

   -- Тем не менее, -- громко заявил Шаваль с вызывающим видом, -- если эта, свинья Дансарт опять заговорит со мной таким тоном, как в тот раз, я залеплю ему кирпичом в брюхо... Я ведь не мешаю ему тратить деньги на потаскушек с нежной кожей.

   На этот раз Захария опять покатился со смеху. Вся шахта подтрунивала над любовными похождениями главного надзирателя с женой Пьеррона. Даже Катрина, стоявшая внизу штольни, опершись на лопатку, держалась за бока от смеха; она в двух словах объяснила Этьену, в чем дело. А Маэ, охваченный нескрываемым страхом, рассердился:

   -- Замолчишь ты!.. Ну, попадись мне только под руку!

   Не успел он кончить, как из верхней штольни послышался шум шагов. Тотчас же появился инженер, заведующий копями -- малыш Негрель, как звали его между собою рабочие, -- в сопровождении главного штейгера Дансарта.

   -- Что я вам говорил? -- прошептал Маэ. -- Они всегда вырастают, словно из-под земли.

   Поль Негрель, племянник г-на Энбо, был худощавым красивым юношей лет двадцати шести, курчавым, с темными усами. Острый нос и живые глаза придавали ему сходство с хорьком, а любезность и несколько скептический ум приобретали властный, надменный оттенок в обращении с рабочими. Он был одет, как они, и так же перепачкан углем. Чтобы внушить уважение к себе, Негрель старался проявлять необычайную отвагу -- пробирался в самые опасные места, всегда впереди, под угрозой обвала или взрыва рудничного газа.

   -- Здесь, не правда ли, Дансарт? -- спросил он.

   Старший штейгер, бельгиец, человек с жирным лицом, мясистым носом и чувственными ноздрями, ответил преувеличенно вежливо:

   -- Да, господин Негрель... Вон тот человек, которого наняли сегодня утром.

   Оба спустились на середину штольни. Этьену велели подойти. Инженер приподнял свою лампочку и взглянул на него, ни о чем не спрашивая.

   -- Хорошо, -- промолвил он наконец. -- Терпеть не могу, когда берут с улицы совершенно неизвестных людей... Пожалуйста, чтобы этого больше не было.

   И он не слушал, что ему говорили о характере работы, о необходимости заменить откатчиц мужчинами. Забойщики снова взялись за кирки, а Негрель принялся осматривать свод штольни. Вдруг он закричал:

   -- Послушайте, Маэ, вам жизнь не мила, что ли? Да вы все здесь останетесь на месте, пес вас возьми!

   -- Ничего, выдержит, -- спокойно ответил рабочий.

   -- Да какое там выдержит! Порода уже оседает, а вы вбиваете подпорки на расстоянии более двух метров одну от другой, да и то нехотя! Все вы на один лад -- предпочитаете размозжить себе череп, чем оставить хоть на минуту забой и укрепить свод. Прошу немедленно все укрепить! Увеличьте число подпорок вдвое, слышите!

   Возражения углекопов, говоривших, что они вольны располагать своей жизнью, привели его в бешенство.

   -- Так-с! А будете вы отвечать за последствия, если разобьете себе головы? Разумеется, нет! Поплатится за это Компания, которой придется обеспечить вас или ваших жен... Повторяю, я хорошо вас знаю: из-за того, чтобы добыть в день две лишних вагонетки, вы готовы пожертвовать собственной шкурой.

   Маэ, несмотря на гнев, накипевший в нем, тихо сказал:

   -- Если бы нам достаточно платили, мы бы лучше делали крепления.

   Инженер молча пожал плечами. Он прошел всю штольню и в самом низу крикнул:

   -- У вас остается час времени, принимайтесь все за работу; предупреждаю, что ваша артель будет оштрафована на три франка.

   Слова инженера были встречены глухим ропотом. Шахтеров удерживала только дисциплина -- та военная дисциплина, которая заставляла всех, начиная от подручного и кончая главным надзирателем, подчиняться друг другу. Впрочем, Шаваль и Левак не могли скрыть своего негодования; Маэ старался унять их взглядом, а Захария насмешливо пожимал плечами. Этьен был взволнован, быть может, больше всех. С тех пор как он находился в этом аду, в нем поднималось глухое возмущение. Он смотрел на покорную, согбенную Катрину. Неужели можно убивать себя таким тяжким трудом среди вечного мрака, не имея даже возможности заработать какие-то гроши на хлеб?

   Негрель между тем удалился с Дансартом, который то и дело одобрительно кивал головой. Вскоре, опять послышались их голоса; они остановились и стали рассматривать подпорки в десяти метрах ниже того места, где работали шахтеры.

   -- Говорю я вам, что им на все наплевать! -- кричал инженер. -- А вы тоже хороши, черт вас возьми! Вы, значит, ни за чем не следите?

   -- Как же, как же, -- лепетал главный штейгер, -- все время слежу Постоянно приходится твердить им одно и то же.

   Негрель громко крикнул:

   -- Маэ, Маэ!

   Все спустились. Он продолжал:

   -- Взгляните сюда. Разве это держится?.. Все сделано кое-как. Эта подпорка ни к черту не годится: видно, что вбита наспех. Теперь я понимаю, почему нам так дорого обходится ремонт. Вам бы только чтобы продержалось, пока на вас лежит ответственность! А потом все рушится, и Компания вынуждена держать целую армию ремонтных... Взгляните-ка сюда, -- ведь это верная смерть!

   Шаваль хотел было что-то сказать, но Негрель заставил его замолчать.

   -- Бросьте, знаю я, что вы мне скажете. Чтобы вам больше платили, да? Хорошо, только предупреждаю, -- вы заставите Правление сделать следующее: вам будут выплачивать за крепления отдельно, но пропорционально снизят плату за каждую вагонетку. Посмотрим, выгоднее ли это вам будет... А пока что переделайте все немедленно. Я завтра зайду.

   И он ушел среди общего волнения, вызванного его угрозами. Лебезивший перед ним Дансарт задержался на несколько секунд и грубо сказал рабочим:

   -- Вот как вы меня подводите... От меня-то вы не отделаетесь тремя франками штрафа! Берегитесь!

   Лишь только он ушел, Маэ, в свою очередь, разразился:

   -- Ну уж, что несправедливо, то несправедливо, ей-богу! Я люблю говорить спокойно -- только так и можно договориться; но ведь кончается тем, что человека выводят из терпения... Слыхали? Снизить плату за вагонетку и платить отдельно за крепления! Новый способ вытянуть у нас деньги!.. Эх, черти, черти!

   Он искал, на ком бы сорвать гнев, и вдруг увидел, что Катрина и Этьен стоят сложа руки.

   -- Будете вы подавать мне доски или нет! Разве это вас не касается? Запляшете вы у меня!

   Этьен отправился за брусьями, нисколько не обижаясь на эту грубость, сам до того возмущенный начальством, что шахтеры показались ему слишком добродушными.

   Левак и Шаваль выругались и успокоились. Все, даже Захария, яростно принялись укреплять штольню. В течение получаса слышались только частые удары да потрескивание дерева. Они не произносили ни слова и только тяжело дышали: глыба раздражала их, им хотелось столкнуть ее и снова вбить одним напором плеча, если бы это было возможным.

   -- Довольно, -- сказал наконец Маэ, совершенно разбитый от усталости и гнева. -- Полтора часа... Ну и денек! Мы не получим и пятидесяти су!.. Я ухожу, мне все опротивело.

   И, хотя осталось еще полчаса до окончания работы, он стал одеваться. Остальные последовали его примеру. Один вид штольни выводил их из себя. Откатчица опять принялась за работу; они окликнули ее, их раздражало ее усердие: если бы у угля были ноги, он вышел бы сам. И все шестеро, сунув инструменты под мышку, направились прежней дорогой к подъемной машине, до которой предстояло пройти два километра.

   В узком проходе штольни Катрина и Этьен задержались и отстали от забойщиков, продолжавших спускаться вниз. Им повстречалась маленькая Лидия; она остановилась посреди дороги, чтобы пропустить их, и сообщила об исчезновении Мукетты: у нее пошла кровь носом, да так сильно, что она побежала делать себе примочки; куда она провалилась -- неизвестно, но только ее нет вот уже целый час. Когда они отошли, девочка продолжала катить тележку, надрываясь, вся испачканная, напрягая свои хилые руки и ноги; она походила на черного муравья, который борется с непосильной ношей. А Этьен с Катриной спускались на спине, горбя плечи, боясь содрать себе кожу на лбу; стремительно съезжая по гладкой скале, отполированной телами шахтеров, они время от времени задерживались у бревен, -- чтобы у них не загорелся зад, как говорили, смеясь, забойщики.

   Внизу никого не было. Красноватые огоньки мелькали вдали, исчезая за поворотом галереи. Веселье молодых людей исчезло, и они шли тяжелыми, усталыми шагами, -- она впереди, а он позади. Лампочки коптели. Этьен едва различал Катрину в мглистом тумане. Мысль, что она -- девушка, была ему неприятна; глупо, что не он ее целовал, а сделал это другой. Несомненно, Катрина солгала ему: тот, другой, был ее любовником, она отдавалась ему в потаенных углах; самая поступь ее была порочной. Этьен дулся на нее, как будто она его обманула. Между тем она поминутно оборачивалась к нему, предупреждая об опасных местах, и, казалось, приглашала его быть с ней полюбезнее.

   Кругом не было ни души, -- вот бы хорошо поболтать и посмеяться! Когда они наконец вышли в галерею с рельсами, Этьен вздохнул, словно избавился от какой-то муки; она же грустно взглянула на него в последний раз, и во взгляде ее было сожаление о счастье, которого им не суждено обрести.

   Вокруг них рокотала подземная жизнь, беспрестанно сновали штейгеры, проносились взад и вперед поезда, которые тащили лошади. Во мраке повсюду мерцали лампочки. Поминутно приходилось прижиматься к стенам штольни, уступая дорогу людям и лошадям, чье горячее дыхание обдавало лицо. Жанлен бежал босиком за своим поездом и крикнул им вслед какую-то гнусность, но за грохотом колес они ее не расслышали. Они все шли. Девушка молчала; Этьен не узнавал ни извилин, ни проходов, по которым шел утром, и воображал, что она все глубже уводит его под землю. Больше всего страдал он от холода, который ближе к выходу становился особенно нестерпимым. По мере того как Этьен приближался к шахтному колодцу, он дрожал все сильнее. В узких каменных проходах снова слышался свист и вой ветра. Молодому человеку казалось, что они никогда не выберутся, как вдруг, совершенно неожиданно, они очутились у подъемной машины.

   Шаваль покосился на Этьена и Катрину, подозрительно скривив рот. Тут же были и остальные; они стояли потные, на ледяном сквозняке, безмолвные, как и он, тая гнев: они пришли слишком рано, их поднимут лишь через полчаса, тем более что в это время производились сложные приготовления для спуска лошади. Нагрузчики продолжали устанавливать вагонетки; слышался оглушительный лязг железа, и клети взвивались под проливным дождем, хлеставшим из черной дыры. Внизу находилась сточная яма в десять метров глубиной, наполненная жидкостью; из нее тоже поднималась гнилая сырость. Люди беспрестанно толпились вокруг шахтного колодца, дергали сигнальные веревки, нажимали рычаги; их обдавала водяная пыль, от которой насквозь промокала одежда. Красноватый свет от трех лампочек без предохранительной сетки бросал длинные движущиеся тени и придавал этому подземелью вид разбойничьего притона, убежища бандитов, вблизи которого ревет горный поток.

   Маэ решился на последнее средство. Он подошел к Пьеррону, который явился на вечернюю смену.

   -- Послушай, тебе ничего не стоит велеть поднять нас.

   Но грузчик, красивый, крепко сложенный малый с добродушным лицом, испуганно отказался.

   -- Невозможно, попросите штейгера... меня оштрафуют... Пришлось подавить новый взрыв гнева. Катрина наклонилась и шепнула на ухо Этьену:

   -- Пойдем посмотрим конюшню. Вот где хорошо-то!

   Они проскользнули в конюшню незаметно, так как вход туда был воспрещен. Конюшня помещалась налево, в конце короткой галереи. Это была пещера с кирпичными сводами, высеченная в скале, длиной в двадцать пять и вышиной в четыре метра; в ней могло поместиться двадцать лошадей. И в самом деле, там было хорошо: воздух, согретый животным теплом, запах свежей, чистой подстилки. Единственная лампочка, словно ночник, струила ровный неяркий свет. Отдыхавшие лошади повернули головы, глядя большими детскими глазами, затем снова принялись за овес, -- не спеша, как сытые, всеми любимые, здоровые работники.

   Катрина вслух читала клички, написанные на цинковых дощечках, прибитых над кормушками; но вдруг она слабо вскрикнула: в глубине стойла поднялась какая-то фигура, -- то была Мукетта, которая с испуганным лицом вылезла из-под вороха соломы, где она спала. По понедельникам, утомленная после воскресной гулянки, она обычно сильно ударяла себя по лбу, чтобы пошла из носу кровь, и убегала из штольни, будто бы за водой; на самом же деле она пробиралась в конюшню и ложилась там, среди лошадей, на теплую подстилку. Отец, из любви к ней, допускал это, хотя и рисковал нажить себе неприятность.

   В это самое время вошел старый Мук, коротконогий плешивый человек лет пятидесяти, истомленный, хотя и толстый, что было редкостью для шахтера его возраста. С тех пор как его перевели на должность конюха, он до того пристрастился к жеванию табака, что его почерневшие десны кровоточили. Увидев, что с его дочерью еще двое, он рассердился.

   -- Чего вы тут все шляетесь? Эй вы, плутовки, зачем притащили сюда мужчину?.. Небось, для того, чтобы проделывать все ваши мерзости у меня на соломе?

   Мукетта нашла, что это очень забавно, и держалась за живот от хохота. Этьен же, смущенный, отошел. Катрина улыбнулась ему. Когда все трое вернулись в приемочную, туда же прибыли с поездом вагонеток Бебер и Жанлен. Вагонеткам пришлось дожидаться подъемной машины. Девушка подошла к лошади, приласкала ее и стала расхваливать своему спутнику. Это была Боевая, самая старая из всех лошадей шахты, белой масти, уже целых десять лет пробывшая под землей. Десять лет прожила она в этой яме, все в одном и том же стойле, постоянно выполняя ту же работу в темных подземных галереях, и уже больше никогда не видала дневного света. Разжиревшая, с гладко лоснящейся шерстью и добрыми глазами, она вела спокойную жизнь мудреца вдали от земных бедствий. Впрочем, за время пребывания во мраке она стала очень сметливой. Она так хорошо изучила свой путь, что сама отворяла головой вентиляционные двери, наклоняясь в низких местах, чтобы не ушибиться. И конечно, она тоже считала проделанные ею концы; после положенного числа поездок она отказывалась от дальнейших, и ее приходилось отводить в стойло. А теперь приближалась старость, и кошачьи глаза ее временами подергивались дымкой скорби. В темных сновидениях она, быть может, видела свою родину в Маршьенне на берегу Скарпы, мельницу в густой зелени, колеблемой легким ветром. Что-то горело в воздухе -- огромный светильник, точное представление о котором ускользало из ее лошадиной памяти. И она переступала дрожащими от старости ногами, понурив голову и тщетно силясь вспомнить солнце.

   Между тем у подъемной машины продолжалась работа; сигнальный молот ударил четыре раза, -- спускали лошадь. Это всегда вызывало волнение, так как порою случалось, что перепуганное животное опускалось уже мертвым. Наверху опутанная сетями лошадь отчаянно билась, но как только она чувствовала, что почва уходит из-под ног, она как бы застывала и цепенела; ни малейший трепет не пробегал у нее по коже, глаза оставались широко раскрытыми и неподвижными. На этот раз лошадь была слишком велика и не помещалась в подъемнике; пришлось поместить ее над клетью, пригнув голову и прикрутив набок. Из предосторожности спуск замедлили; он продолжался минуты три.

   Волнение внизу все возрастало. В чем дело? Неужели ее так и оставят висеть в этом мраке? Наконец лошадь появилась, совершенно окаменелая; остановившиеся глаза ее были расширены от ужаса. Это была гнедая кобыла, без малого трех лет, по кличке Труба.

   -- Осторожнее! -- крикнул старый Мук, которому поручено было принять лошадь. -- Снимайте ее, только пока еще не развязывайте.

   Вскоре Трубу, как тушу, уложили на чугунные плиты. Она не шевелилась и, казалось, все еще не могла оправиться от кошмарного видения этой темной, нескончаемой ямы, от гулкого шума и грохота, раздававшихся в обширном помещении приемочной. Когда ее начали развязывать, к ней подошла Боевая, которую только что распрягли; вытянув шею, она стала обнюхивать свою новую подругу, спущенную в шахту с поверхности земли. Рабочие расступились и шутили: "Ну, что! Хорошо от нее пахнет?" Но Боевая, казалось, не слышала насмешек. Ею овладело волнение. Она вдыхала дивный запах свежего воздуха, забытый запах солнца и травы и вдруг звучно, ликующе заржала, -- но в этом послышалось умиленное рыдание. Казалось, вновь прибывшая несла ей привет; то было веяние радости из былого мира, скорбь темничного коня, которому суждено вновь подняться на землю только мертвым.

   -- Ну и стерва же эта Боевая! -- кричали рабочие, развеселившись от выходок своей любимицы. -- Глядите, как она разговаривает со своей новой товаркой.

   Между тем Труба, которую развязали, все еще не шевелилась. Она продолжала лежать на боку, оцепенев от страха, как будто чувствовала на себе сеть. Наконец ее, оглушенную и дрожащую, подняли на ноги ударом бича. Старый Мук увел обеих подружившихся лошадей.

   -- Ну, что, придет наконец наш черед? -- спросил Маэ.

   Надо было освободить клети, а кроме того, оставалось еще десять минут до окончания работ. Забои постепенно пустели, со всех штолен возвращались углекопы. Их собралось уже до пятидесяти человек. Все они были мокрые и дрожали от холода под вечной угрозой схватить воспаление легких. Пьеррон, несмотря на свою слащавую внешность, дал пощечину дочери за то, что она ушла из штольни раньше времени. Захария исподтишка щипал Мукетту, чтобы согреться. Между тем недовольство росло. Шаваль и Левак рассказывали об угрозе инженера сбавить плату с вагонетки и назначить отдельную плату за крепление. Проект этот был встречен сердитыми возгласами; в узкой щели, на глубине шестисот метров под землей, назревало возмущение. Скоро говорившие перестали сдерживаться; испачканные углем, продрогнув от ожидания, шахтеры обвиняли Компанию в том, что она губит под землей половину своих рабочих, а другую половину заставляет подыхать с голоду. Этьен слушал и весь дрожал.

   -- Скорее, скорее, -- говорил штейгер Ришомм, обращаясь к нагрузчикам.

   Он торопил с подъемом и, не желая принимать крутых мер, делал вид, будто ничего не слышит.

   Однако ропот до того усилился, что он принужден был вмешаться.

   Позади него кричали, что так не может продолжаться вечно и что в одно прекрасное утро вся эта лавочка полетит к черту.

   -- Ты человек рассудительный, -- обратился он к Маэ, -- заставь их помолчать. Раз не можешь быть всех сильнее, надо по крайней мере быть всех умнее.

   Маэ, который было успокоился, начинал уже тревожиться; но обошлось без его вмешательства. Все сразу умолкли: у входа одной из галерей показались Негрель и Дансарт, возвращавшиеся с обхода, тоже совсем потные. Привычка к дисциплине заставила рабочих посторониться, и инженер прошел мимо, не сказав ни слова. Он сел в одну вагонетку, старший штейгер -- в другую; сигнальную веревку дернули пять раз, возвещая, что едет жирная туша, как говорили о начальстве, -- и клеть поднялась среди угрюмой тишины.

  

VI

   Поднимаясь в клети вместе с четырьмя шахтерами, Этьен решил снова пуститься в голодное странствие по дорогам. Не все ли равно: околеть теперь же или каждый день спускаться в этот ад, где он даже не может заработать себе на хлеб? Катрина поместилась выше; она теперь не прижималась к нему, и ан не ощущал усыпляющей теплоты ее тела. Он предпочитал не думать о пустяках и отправиться дальше. Как человек сравнительно развитой, Этьен чувствовал, что не сможет покоряться, подобно этой толпе; кончится тем, что он придушит кого-нибудь из начальства.

   Вдруг его ослепило. Подъем совершился так быстро, что дневной свет, от которого он уже успел отвыкнуть, совершенно его ошеломил; он невольно зажмурился и почувствовал облегчение, когда один из приемщиков отворил дверь: рабочие выскочили из вагонеток.

   -- Послушай, Муке, -- прошептал Захария на ухо приемщику, -- пойдем нынче вечером в "Вулкан", а?

   "Вулканом" назывался кафешантан в Монсу. Муке подмигнул левым глазом и осклабился во весь рот. Это был парень низкорослый и толстый, как его отец, с нахальной физиономией; видно было, что он готов на все и не больно заботится о завтрашнем дне. Вместе с ними выходила Мукетта, и он, в приливе братской нежности, звучно шлепнул ее по спине.

   Этьен едва узнал высокую приемочную, которая утром, при тусклом свете фонарей, представлялась ему такой мрачной. Теперь это было просто голое, грязное помещение. В запыленные окна глядел пасмурный день. Только машина ярко поблескивала медными частями; стальные канаты, обильно смазанные маслом, тянулись, словно ленты, окунутые в чернила; шкивы и переплеты в вышине, клети, вагонетки и еще многие другие металлические части, потемневшие от времени, заполняли помещение. По чугунным плитам неумолчно грохотали колеса; от угля, который привозили в вагонетках, поднималась тонкая пыль, оседавшая черным налетом на полу, на стенах, вплоть до верхних балок башенного сруба.

   Шаваль, взглянув на табель, висевший в небольшой застекленной приемочной конторе, пришел в ярость. У них не приняли двух вагонеток: в одной оказалось меньше установленного количества угля, во второй уголь был недостаточно чист.

   -- Славный денек, что и говорить! -- воскликнул он. -- Еще двадцать су долой! Нечего было нанимать лентяев, которые орудуют руками, как свинья хвостом.

   И он посмотрел исподлобья на Этьена, как бы в дополнение к своим словам. Этьену очень хотелось ответить ему хорошим тумаком. Но он решил, что это ни к чему, раз он все равно уходит.

   -- Нельзя делать все хорошо с первого же раза, -- примирительно возразил Маэ. -- Завтра он будет работать лучше.

   Тем не менее все были раздражены и только искали повода к ссоре. Отдавая лампочку, Левак поругался с ламповщиком из-за того, что лампочка будто бы была плохо вычищена. Они немного успокоились только в бараке, где всегда топилась печь. Должно быть, положили слишком много угля: жаровня была раскалена докрасна, и большое помещение без окон казалось объятым пламенем; на стенах дрожали кровавые отблески. Все стали греться, повернувшись спиной к огню и весело ворча. От тел валил пар, как от суповой миски; когда спину напекало, принимались греть живот. Мукетта преспокойно спустила штаны, чтобы просушить рубашку. Парни начали балагурить, все захохотали, потому что она вдруг показала им зад; этим она всегда выражала крайнее свое презрение.

   -- Я ухожу, -- сказал Шаваль, заперев инструменты в шкафчик.

   Никто не тронулся с места. Одна Мукетта бросилась за ним, под предлогом, что им обоим идти в Монсу. Но это вызвало только новые насмешки: все знали, что Шаваль к ней охладел.

   Между тем Катрина, озабоченная, подошла к отцу и шепотом стала ему что-то говорить. Тот сначала удивился, потом одобрительно кивнул головой; подозвав Этьена, он отдал ему узелок и сказал:

   -- Послушайте, если у вас нет денег, вы с голоду подохнете до пятнадцатого числа... Хотите, я помогу вам где-нибудь призанять?

   В первую минуту молодой человек смутился. Он только что собирался потребовать свои тридцать су и уйти. Но его удержал стыд перед девушкой. Она смотрела на него в упор: вдруг она вообразит, что он боится работы?

   -- Обещать наверняка я, конечно, ничего не могу, -- продолжал Маэ. -- Возможно, что нам и не дадут.

   Этьен решил согласиться. Им, наверное, откажут. Впрочем, это его ни к чему не обязывает, -- немного перехватив, он может в любое время уйти. Но вслед за тем ему стало досадно, что он не отказался: как обрадовалась Катрина, как она мило улыбалась, дружески поглядывая на него, как счастлива была, что пришла ему на помощь. К чему все это?

   Отогревшись, достав обувь и заперев шкафчики, углекопы стали выходить из барака; последними ушли все Маэ. Этьен последовал за ними; Левак с сыном присоединились к ним. Проходя мимо сортировочной, они услыхали яростную перебранку и остановились.

   Сортировочная представляла собой большой сарай с балками, почерневшими от угольной пыли, с большими решетчатыми окнами, в которые постоянно тянуло сквозным ветром. Вагонетки с углем доставлялись сюда прямо из приемочной; их опрокидывали в длинные железные желоба, а по обеим сторонам желобов на приступках стояли сортировщицы, -- они выбрасывали лопатами и граблями камни, отделяя чистый уголь, падавший затем через воронки в вагоны железной дороги, подведенные по рельсам прямо под навес.

   В сортировочной работала Филомена Левак, хрупкая, бледная девушка с покорными глазами; она харкала кровью. Голова ее была повязана синим шерстяным лоскутом, черные руки обнажены до локтей. За работой рядом с нею стояла старая ведьма, теща Пьеррона, по прозвищу Прожженная. Это была страшная баба -- с глазами, как у совы; губы у нее были плотно сжаты, словно кошель скупца. Они-то и ссорились: молодая обвиняла старуху, что та отгребает у нее куски угля, так что она, Филомена, и в десять минут не может набрать корзины. Им платили за каждую корзину отсортированного угля; из-за этого постоянно возникали ссоры. Волосы у обеих были растрепаны, черные пальцы всей пятерней отпечатывались на разгоревшихся лицах.

   -- Дай ты ей, дай как следует по зубам! -- крикнул сверху Захария своей любовнице.

   Все сортировщицы захохотали. Рассвирепевшая Прожженная накинулась теперь на молодого человека:

   -- Ах ты, паскудник! Ты бы лучше признал детей, которыми ее наградил!.. Восемнадцать лет дылде, с позволения сказать, а едва на ногах стоит!

   Чтобы удержать Захарию, потребовалось вмешательство Маэ, а то он уже собирался спуститься в сортировочную и по-свойски разделаться со старой каргой, как он выразился. Подошел надзиратель, и грабли опять заработали, сортируя уголь. Возле желобов снова виднелись только согнутые спины женщин, с остервенением отбивавших друг у друга куски.

   Ветер стих, небо было серое, моросил холодный дождь. Углекопы, подняв плечи и скрестив руки на груди, шли вразброд, раскачиваясь на ходу; под ветхим холстом обрисовывались костлявые спины. При дневном свете они казались неграми. Некоторые несли обратно несъеденный завтрак; ломоть хлеба, засунутый сзади между рубашкой и блузой, оттопыривался словно горб.

   -- Смотрите! Вон идет Бутлу, -- насмешливо объявил Захария.

   Левак, не останавливаясь, перекинулся несколькими словами со своим жильцом, рослым темноволосым малым, лет тридцати пяти, с добродушным и честным лицом.

   -- А что, обед у нас есть, Луи?

   -- Есть, кажется.

   -- Стало быть, жена сегодня добрая?

   -- Думается мне, добрая.

   Другие шахтеры -- ремонтные рабочие -- уже прибывали новыми партиями и постепенно спускались в шахту. Спуск дневной смены начинался с трех часов; шахта поглощала и этих людей, которые расходились группами по тем же самым штольням, где до них работали забойщики. Шахта никогда не пустовала, день и ночь в ней трудились люди-муравьи, роя землю на глубине шестисот метров под полями свекловицы.

   Молодежь шла впереди. Жанлен сообщал Беберу сложный план, как добыть в кредит табаку на четыре су. На почтительном расстоянии от них держалась Лидия, затем следовали Катрина с Захарией и Этьеном.

   Все шли молча.

   Только у самого кабачка "Авантаж" их нагнали Маэ и Левак.

   -- Вот мы и пришли, -- сказал Маэ, обращаясь к Этьену. -- Не зайдете ли с нами?

   Этьен простился с Катриной. Она приостановилась, в последний раз посмотрела на него своими большими глазами, зеленоватыми и прозрачными, как родник; на почерневшем лице они казались еще глубже. Затем она улыбнулась и удалилась вместе с другими по дороге, ведущей в поселок.

   Кабачок стоял на перекрестке двух дорог, между деревней и копями. Это был двухэтажный кирпичный дом, выбеленный известью, с большими окнами, обведенными широкой голубой каймой. Прибитая над дверью четырехугольная вывеска с желтыми буквами гласила: Авантаж -- питейное заведение Раснеpa. Позади дома виднелся кегельбан, окруженный живой изгородью. Компания безуспешно принимала самые разнообразные меры для приобретения этого клочка земли, вклинивавшегося в ее обширные владения; досадно было, что кабачок, выросший среди поля, оказывался на виду тотчас при въезде в Воре.

   -- Заходите, -- повторил Маэ, обращаясь к Этьену.

   В небольшом светлом зале все сияло чистотой, начиная с белых стен, трех столов, дюжины стульев и кончая сосновой стойкой величиной с кухонный шкаф для посуды. На стойке помещалось около десятка кружек, три бутылки с ликерами, графин и оцинкованный бочонок с оловянным краном для пива; больше в зале ничего не было -- ни картинок, ни полочек, ни игорного стола. В чугунном очаге, отполированном и блестящем, ровным пламенем горел каменный уголь. Пол был посыпан тонким слоем белого песка, который впитывал вечную влагу сырой почвы.

   -- Кружку пива, -- заказал Маэ толстой русой девушке; это была дочь соседки, иногда прислуживавшая в зале. -- Раснер здесь?

   Девушка отвернула кран, чтобы нацедить пива, и сказала, что хозяин сейчас должен вернуться. Углекоп медленно, не отрываясь, осушил половину кружки, чтобы прополоскать горло от осевшей в нем пыли. Он не угощал своего спутника. Кроме них, в зале был всего один посетитель, тоже углекоп, мокрый и перепачканный; он молча сидел за отдельным столиком и в глубоком раздумье пил пиво. Затем вошел еще рабочий, жестом заказал кружку пива, выпил, расплатился и ушел, не сказав ни слова.

   Но вот появился человек лет тридцати восьми, упитанный, гладко выбритый, с круглым лицом и добродушной улыбкой. Это и был Раснер; прежде он работал забойщиком, но три года назад, после забастовки, Компания его уволила. Он был отличный рабочий, отличался красноречием и каждый раз отправлялся во главе депутации предъявлять требования начальству; таким образом, он в конце концов стал вожаком недовольных. Его жена еще раньше держала лавочку, как и многие жены шахтеров; поэтому, когда Раснера выбросили на улицу, он решил сделаться кабатчиком, раздобыл денег и открыл кабачок прямо против Воре, желая досадить этим Компании. Дела его процветали; кабачок "Авантаж" стал излюбленным местом углекопов; и Раснер наживал деньги, раздувая мало-помалу недовольство в сердцах бывших товарищей.

   -- Вот этого молодца я нанял нынче утром, -- сейчас же объявил ему Маэ. -- Нет ли у тебя свободной комнаты? А затем, не можешь ли ты открыть ему кредит до ближайшей получки?

   Круглое лицо Раснера сразу изменилось. Он подозрительно взглянул на Этьена и, не находя нужным выразить хотя бы сожаление, ответил:

   -- У меня обе комнаты заняты. Невозможно.

   Молодой человек ожидал такой отказ, но вдруг он стал жалеть, что придется уходить. Ну что ж, он и уйдет, как только получит свои тридцать су.

   Углекоп, в одиночестве пивший пиво, ушел. Другие посетители входили, прополаскивали себе горло и удалялись все той же нетвердой походкой. Ни веселья, ни удовольствия, -- это было именно только полоскание горла, простое удовлетворение определенной потребности, без лишних слов.

   -- Так, значит, ничего нет? -- каким-то особенным тоном спросил Раснер, обращаясь к Маэ, который маленькими глотками допивал пиво.

   Тот окинул взглядом комнату и убедился, что, кроме Этьена, нет никого.

   -- Нет, пошумели еще порядком... Все из-за крепления забоев.

   Маэ рассказал, в чем дело. Кабатчик раскраснелся от волнения: щеки у него пылали, глаза загорелись.

   -- Вот как! -- проговорил он наконец. -- Только такие мерзавцы и могут думать о снижении платы.

   Присутствие Этьена, видимо, стесняло его. Тем не менее он продолжал, искоса поглядывая на него. Раснер ограничивался намеками, недомолвками. Он говорил о директоре Энбо, о его жене, о племяннике-малыше Негреле, -- никого не называя по имени; он повторял, что долго так не может продолжаться: через несколько дней должна произойти серьезная вспышка. Нужда достигла крайних пределов. Раснер стал перечислять, сколько фабрик и заводов закрылось, сколько рабочих оказалось на улице. Он уже целый месяц раздает неимущим больше шести фунтов хлеба ежедневно. Вчера он слыхал, что Денелен, владелец соседней шахты, не знает, как избежать кризиса. Кроме того, он получил письмо из Лилля со множеством тревожных подробностей.

   -- Знаешь, -- проговорил он вполголоса, -- это мне писал тот человек, которого ты видел здесь как-то вечером.

   Тут в разговор вмешалась вошедшая в зал жена Раснера, высокая, сухопарая, порывистая женщина с длинным носом и багровыми пятнами на щеках. В политике она держалась гораздо более радикальных взглядов, чем ее муж.

   -- А, письмо Плюшара, -- сказала она. -- Да, если бы он был здесь и руководил делом, все сразу пошло бы лучше!

   Этьен, прислушивавшийся к разговору, все понял; его возбуждали мысли о нужде и о мщении. Неожиданно прозвучавшее имя заставило его вздрогнуть. Затем он, как бы невольно, произнес вслух:

   -- Я знаю Плюшара.

   Все уставились на него, и он пояснил:

   -- Дело в том, что я механик, а он был моим ближайшим начальником в Лилле... Способный человек, я много с ним беседовал.

   Раснер снова испытующе посмотрел на Этьена; лицо его быстро приняло иное выражение, -- в нем отразилась внезапная симпатия.

   Наконец он сказал жене:

   -- Этого человека привел Маэ, он работает у него откатчиком. Он спрашивает, нет ли наверху свободной комнаты и не можем ли мы открыть ему кредит до ближайшей получки.

   Все быстро уладилось. Наверху нашлась свободная комната: жилец, оказывается, утром уехал. Кабатчик, все больше возбуждаясь, стал говорить во всеуслышание, что он требовал бы от хозяев только возможного и не стал бы, как многие другие, добиваться того, что трудно получить. Жена его пожимала плечами и находила, что надо более решительно отстаивать свои права.

   -- Прощайте, -- перебил их Маэ. -- Все это нисколько не мешает людям по-прежнему спускаться в шахты; а раз люди работают в шахтах, то они будут и дохнуть... Посмотри на себя, ты стал молодцом за три года, как ушел оттуда.

   -- Да, я очень поправился, -- самодовольно подтвердил Раснер.

   Этьен проводил углекопа до дверей, поблагодарив его за хлопоты; но тот молча кивнул головою и ничего не ответил. Стоя на пороге, молодой человек смотрел, как Маэ медленно шагает по дороге к поселку. Жена Раснера была занята с посетителями и попросила Этьена немного обождать, пока она проводит его в комнату. Стоило ли тут оставаться? Им снова овладело сомнение. Ему жаль было расстаться со свободной жизнью бродяги: когда человек сам себе господин -- и поголодать не страшно. Этьену казалось, что прошли уже годы с той бурной ночи, когда он взобрался на отвал, до того времени, которое он провел под землею, ползая по темным галереям. Ему противно было начинать снова то же самое. Это несправедливо и жестоко, его человеческое достоинство возмущалось при мысли о том, что его низводят до степени скотины, которую ослепляют и запрягают в работу.

   Обуреваемый такими мыслями, Этьен окидывал блуждающим взором необъятную равнину: мало-помалу он рассмотрел ее всю. Странно: когда старик Бессмертный показывал ее во мраке, он не представлял себе, что она такая. Прямо перед ним, в узкой ложбине, виднелась шахта Воре со множеством деревянных и кирпичных строений: просмоленный сортировочный сарай, башня с аспидной крышей, машинное отделение и высокая красноватая труба. Все это сгрудилось в кучу и казалось неприветливым. Но ему и в голову не приходило, что вокруг этих строений расстилается такое большое пространство, похожее на черное озеро, -- до того оно было завалено рыхлыми грудами каменного угля. Между ними тянулись высокие мостки с рельсами железной дороги, целый угол был занят складом строительных материалов -- словно там вырубили лес. Вид направо был закрыт отвалом, похожим на исполинскую баррикаду. В той части, которая образовалась раньше, он уже порос травою, а на другом конце оставался совершенно голым: все пожирал подземный пожар, продолжавшийся целый год; от него расстилался по поверхности густой дым, оставляя ржавые следы в серых слоях шифера и песчаника. Дальше развертывались бесконечные поля, засеваемые хлебом и свеклой, сейчас оголенные; болота с жесткой щетиной, на которых кое-где росли чахлые ивы; вдали -- луга, разделенные рядом тощих тополей. За ними же белели пятна городов: Маршьенн на севере, Монсу на юге; а на востоке Вандамский лес замыкал горизонт лиловатой чертой безлистых деревьев. В пасмурном свете зимних сумерек казалось, будто вся черная копоть Воре, вся летучая угольная пыль опустилась на равнину, осыпала деревья, устлала дороги и усеяла пашни.

   Этьен все смотрел. Больше всего привлекал его внимание канал, которого он не разглядел ночью, -- то была река Скарп, превращенная в канал. Он тянулся от Воре до Маршьенна прямой лентой из матового серебра в два лье длиною, уходящей вдаль меж зеленеющих берегов, окаймленных большими деревьями, словно аллеи. В бледной воде отражались плывущие баржи; корма у них была выкрашена в красный цвет. Недалеко от шахты находилась пристань; возле нее стояли суда, на которые вагонетками грузили уголь, перевозя его прямо по мосткам. Затем канал изгибался и наискось прорезал болото. Казалось, вся душа обширной равнины отражалась в этой полосе воды, проходившей по ней, словно большая дорога, по которой возили уголь и железо.

   Этьен перевел взгляд с канала на поселок, скрытый за пригорком, так что видны были только его красные черепичные крыши. Затем он снова обратил взгляд в сторону Воре. У подножия глинистого холма он заметил огромные груды кирпичей, изготовленных и обожженных на месте. За забором проходили рельсы железнодорожной ветки, проведенной Компанией для обслуживания копей. Теперь, наверное, спустили последних ремонтных рабочих. Люди подталкивали один из вагонов, и он пронзительно скрипел. Таинственный мрак, необъяснимый грохот, неведомые светила имели теперь определенный смысл. Высокие доменные и коксовые печи вдали померкли при свете дня. Оставался один воздушный насос; он работал безостановочно и дышал все тем же протяжным и глубоким дыханием, выпуская серый пар, валивший из пасти этого ненасытного чудовища.

   И Этьен бесповоротно решил остаться. Может быть, он вспомнил глаза Катрины, уходившей в поселок; возможно -- и это скорее всего, причиною был дух возмущения, исходивший из Воре. Он и сам не знал, -- ему просто хотелось снова спуститься в шахту, чтобы страдать и бороться; и он неотступно думал о людях, про которых ему рассказывал Бессмертный, о том тучном ненасытном божестве, которому тысячи голодных приносили себя в жертву, не зная его.

  

  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

   Усадьба Грегуаров Пиолена находилась в двух километрах на восток от Монсу, по дороге в Жуазель. Это был большой четырехугольный дом без всякого стиля, построенный в начале прошлого столетия. От имения, когда-то обширного, теперь остался только участок в тридцать гектаров, обнесенный стеною. Вести на нем хозяйство было легко. Особенной славой пользовались плодовый сад и огород; фрукты и овощи оттуда считались лучшими во всей округе. При доме не было парка, его заменяла небольшая роща. Аллея старых лип -- целый свод листвы на триста метров -- тянулась от ограды до крыльца и принадлежала к числу редкостей на этой голой равнине, где все большие деревья от Маршьенна и до Боньи были известны наперечет.

   В тот день Грегуары встали в восемь часов утра. Обыкновенно они поднимались на час позже, так как любили долго и сладко поспать; но буря, разбушевавшаяся ночью, им помешала. Г-н Грегуар тотчас отправился посмотреть, не произвел ли вихрь каких-нибудь опустошений. Тем временем г-жа Грегуар, в фланелевом капоте и в туфлях, прошла на кухню. Обрамленное ослепительно седыми волосами лицо этой полной, небольшого роста женщины пятидесяти восьми лет сохранило детски-изумленное выражение.

   -- Мелани, -- обратилась она к кухарке, -- тесто подошло, вы могли бы теперь же посадить сдобную булку в печь. Барышня встанет не раньше, чем через полчаса, и покушает ее с шоколадом. Вот будет для нее сюрприз!

   Кухарка, худощавая старушка, тридцать лет прислуживавшая Грегуарам, засмеялась.

   -- Правда, отменный будет сюрприз!.. Печь у меня топится, и духовка, наверное, уже горячая. Онорина мне поможет.

   Онорина, двадцатилетняя девушка, с детства воспитанная Грегуарами, служила теперь у них горничной. Кроме этих двух женщин, был еще кучер Франсис, выполнявший также всю черную работу. Садовник и его жена имели на своем попечении овощи, фрукты, цветник и птичник. Прислуга жила уже с давних времен, и весь этот мирок пребывал в добром согласии.

   Госпожа Грегуар еще в постели задумала сюрприз со сдобной булкой и пришла на кухню посмотреть, как пос ь это ни къ чему не обязываетъ: можно поболтать, съѣсть кусокъ и уйти. Онъ увидѣлъ, что лицо Катерины озарилось радостью, и ему стало досадно, зачѣмъ онъ не отказался. Она весело смѣялась и ласково смотрѣла на него, счастливая тѣмъ, что оказала ему услугу... Къ чему все это поведетъ?

   Отогрѣвшись и обувшись, углекопы одинъ за другимъ выходили изъ барака. Семья Магё, заперевъ свой шкапъ, тоже двинулась въ путь вмѣстѣ съ Левакомъ и его сыномъ. Проходя мимо сарая, въ которомъ просѣивали уголь, они услышали тамъ страшную ругань и пріостановились.

   Это былъ очень обширный сарай съ покрытыми угольной пылью балками и большими рѣшетчатыми ставнями, въ которыя постоянно дулъ сквозной вѣтеръ. Телѣжки съ углемъ подвозились сюда прямо изъ пріемнаго отдѣленія и опрокидывались въ наклонные широкіе желоба, сдѣланные изъ листового желѣза. По обѣимъ сторонамъ каждаго желоба стояли на ступенькахъ просѣвальщицы и, съ помощью лопатъ и граблей очищали отъ сора уголь, который скатывался затѣмъ черезъ воронки прямо въ вагоны желѣзной дороги, поставленные подъ сараемъ.

   Филомена Левакъ работала тамъ въ то время, когда Магё возвращались домой. Это была худая, блѣдная и болѣзненная дѣвушка, харкающая кровью. Голову ея прикрывалъ голубой шерстяной лоскутъ; руки, обнаженныя до локтей, были всѣ черныя отъ пыли. Она сортировала и очищала уголь, стоя ниже старой колдуньи, тещи Пьеррона, прозванной Брюле. Глаза этой старой вѣдьмы походили на глаза разозлившейся кошки, ротъ ея былъ плотно сжатъ, будто туго завязанный кошелекъ скряги. Филомена и Брюле разругались изъ-за того, что старуха отгребала отъ дѣвушки уголь и тѣмъ замедляла ея работу. Такъ какъ плата была задѣльная, то у просѣвальщицъ постоянно выходили изъ-за этого нескончаемые споры, во время которыхъ косы разлетались во всѣ стороны, а на щекахъ оставались отпечатки всѣхъ пяти пальцевъ, выпачканныхъ въ углѣ.

   -- Раздвинь ей хорошенько ротъ!-- крикнулъ Захарій своей возлюбленной.

   Просѣвальщицы захохотали, а Брюле съ бѣшенствомъ накинулась на молодого человѣка.

   -- Ты бы, мразь, ужь молчалъ! Но милости кого она родила двоихъ ребятъ?.. Вѣдь ей только восемнадцать лѣтъ... Кляча, которая едва держится на ногахъ!..

   Магё долженъ былъ удержать сына, который хотѣлъ пойти посмотрѣть, какъ онъ говорилъ, какой цвѣтъ кожи у этой костлявой вѣдьмы. Прибѣжалъ надсмотрщикъ, и грабли просѣвальщицъ снова пришли въ движеніе. Сверху и до низу желобовъ только и виднѣлись округленныя спины женщинъ, съ остервенѣніемъ отбивающихъ другъ у друга уголь.

   Вѣтеръ быстро стихъ и холодная изморозь сыпалась съ сѣраго неба. Вздернувъ плечи и скрестивъ руки, углекопы шли въ разбродъ, нѣсколько развалистою походкою, и острыя кости ихъ лопатокъ рѣзко высовывались подъ легкимъ полотномъ куртокъ. При дневномъ свѣтѣ они походили на толпы негровъ, перепачкавшихся въ тинѣ.

   -- А вотъ и Бутелу идетъ!-- насмѣшливо проговорилъ Захарій.

   Левакъ, не останавливаясь, перекинулся нѣсколькими фразами съ своимъ жильцомъ, высокимъ, лѣтъ тридцати пяти, темноволосымъ малымъ, съ честнымъ и кроткимъ лицомъ.

   -- Супъ есть сегодня, Луи?

   -- Кажется, есть.

   -- Стало быть, жена не ворчитъ?

   -- Нѣтъ, кажется, не ворчитъ.

   Землекопы, шедшіе вывозитъ изъ галерей землю и мусоръ, появлялись группами и одни за другими исчезали въ копяхъ. Въ три часа пополудни начинали спускать въ шахту новыя партіи живого груза, и подземныя галереи, опустѣвшія послѣ удаленія забойщиковъ, опять наполнялись людьми. Копи никогда не знали отдыха, и муравьи-рабочіе день и ночь копошились въ глубинѣ земли, подъ свекловичными полями, въ шестистахъ метрахъ отъ ихъ поверхности.

   Подростки шли впереди, и Жанлинъ сообщалъ Беберу очень сложный планъ, придуманный имъ для того, чтобы получить въ кредитъ табаку на четыре су; Лидія почтительно отдалилась немного въ сторону. Катерина, Захарій и Этьенъ шли молча; передъ кабакомъ Авантажъ къ нимъ присоединились Магё и Левакъ.

   -- Вотъ мы и пришли,-- обратился Магё къ Этьену.-- Хотите зайти?

   Одни направились къ кабаку, другіе двинулись дальше; Катерина пріостановилась на минуту и въ послѣдній разъ посмотрѣла на молодого человѣка своими ясными зеленоватыми глазами, блескъ которыхъ еще болѣе усиливался отъ темнаго цвѣта лица.

   Она улыбнулась и скрылась вмѣстѣ съ прочими на поднимавшейся вверхъ дорогѣ, ведущей къ селенію.

   Кабакъ стоялъ на перекресткѣ двухъ дорогъ, между жилищами рабочихъ и копями. Это былъ каменный двухъ-этажный домъ, выбѣленный известкою сверху до низу; широкіе голубые бордюры, которыми были обведены окна, придавали дому еще болѣе веселый видъ. Надъ входной дверью была прибита четыреугольная вывѣска, на которой было написано желтыми буквами: "Авантажъ", торговое заведеніе Рассанёра. Позади дома виднѣлось огороженное живою изгородью мѣсто для игры въ кегли. Компанія угольныхъ копей употребляла всѣ усилія, чтобы пріобрѣсти этотъ клочекъ земли, который врѣзывался въ ея обширныя владѣнія, но ничего не могла сдѣлать и приходила просто въ отчаяніе отъ этого кабака, выросшаго среди полей, при самомъ выходѣ изъ Ворё.

   -- Зайдите,-- снова обратился Магё къ Этьену.

   Въ маленькой, свѣтлой залѣ съ бѣлыми стѣнами, стояли три стола, дюжина стульевъ и сосновая, величиною съ кухонный буфетъ, конторка. Кромѣ того, въ комнатѣ было еще съ дюжину кружекъ, три бутылки ликера, графинъ и небольшой цинковый боченокъ съ краномъ. Въ этомъ боченкѣ держали пиво. Болѣе не было ничего: ни одной картины, ни одной полочки, ни какой-либо игры. Въ чугунномъ, блестящемъ чистотою каминѣ тихо горѣлъ уголь; каменный полъ былъ посыпанъ тонкимъ слоемъ бѣлаго песку, вбиравшаго въ себя постоянную сырость этой пропитанной водою мѣстности.

   -- Кружку пива, -- сказалъ Магё плотной, бѣлокурой дѣвушкѣ, толстое лицо которой было изрыто оспой.-- Рассенёръ дома?

   Дѣвушка отвернула кранъ боченка и отвѣчала утвердительнымъ наклоненіемъ головы. Медленно, не отрываясь, Магё опорожнилъ половину кружки, чтобы прочистить горло отъ засѣвшей въ немъ пыли. Онъ ничего не предложилъ Этьену. Кромѣ нихъ, въ комнатѣ находился только единственный посѣтитель, тоже углекопъ, мокрый и перепачканный, молчаливо сидѣвшій за столомъ и сосредоточенно прихлебывавшій свое пиво. Вошелъ еще рабочій, жестомъ потребовалъ пива, опорожнилъ кружку, расплатился и вышелъ, не сказавъ ни слова.

   Наконецъ, въ залу вошелъ человѣкъ лѣтъ тридцати-восьми, толстый, выбритый, съ добродушной улыбкой на кругломъ лицѣ. Это былъ Рассанёръ, бывшій забойщикъ, котораго компанія прогнала три года тому назадъ за участіе въ стачкѣ. Хорошій работникъ, недурной ораторъ, онъ выдавался впередъ каждый разъ, когда рабочіе считали необходимымъ протестовать противъ распоряженій компаніи, и кончилъ тѣмъ, что сталъ главою всѣхъ недовольныхъ. Его жена уже и прежде вела небольшую торговлю, которою нерѣдко занимаются жены углекоповъ, и, когда его выбросили на улицу, онъ добылъ денегъ и открылъ кабакъ прямо передъ Ворё, какъ бы бросая вызовъ компаніи. Теперь торговля его процвѣтала, кабакъ становился центромъ, куда стекались всѣ недовольные, и Рассенёръ обогащался насчетъ этого недовольства, которое онъ мало-по-малу раздувалъ въ сердцахъ своихъ старыхъ товарищей.

   -- Сегодня утромъ я нанялъ вотъ этого человѣка,-- тотчасъ-же приступилъ Магё къ дѣлу.-- Не свободна ли которая-нибудь изъ твоихъ двухъ комнатъ и не сдѣлаешь ли ты ему кредита до получки?

   Широкое лицо Рассенёра мгновенно омрачилось. Онъ окинулъ подозрительнымъ взглядомъ Этьена и отвѣчалъ, даже не выразивъ, хоть ради приличія, ни малѣйшаго сожалѣнія:

   -- Невозможно. Мои комнаты обѣ заняты.

   Молодой человѣкъ ожидалъ, что ему откажутъ, но все-таки этотъ отказъ былъ для него очень непріятенъ, а, главное, его удивило то тоскливое чувство, которое вдругъ овладѣло имъ при мысли о томъ, что надо уходить изъ Ворё. Ну, что же дѣлать, онъ уйдетъ, какъ только получить свои тридцать су. Углекопъ, который сидѣлъ за столомъ, ушелъ. Другіе посѣтители входили одинъ за другимъ, прополаскивали горло и выходили тою же развалистою походкою. Они пили, не выражая ни удовольствія, ни особенной слабости въ напитку, а просто, молча удовлетворяли потребность минуты.

   -- Ну, что, ничего нѣтъ новаго?-- спросилъ какимъ-то особеннымъ тономъ Рассенёръ, обращаясь къ Магё, допивавшему пиво маленькими глотками.

   Углекопъ оглянулся и увидѣлъ, что въ комнатѣ нѣтъ никого, кромѣ Этьена.

   -- Только и есть, что сегодня опять шумѣли и ругались... Все изъ-за крѣпленія галерей...

   Онъ разсказалъ, въ чемъ было дѣло. Лицо кабатчика сдѣлалось багровымъ; отъ овладѣвшаго имъ волненія кровь, казалось, готова была брызнуть у него изъ глазъ и изъ лица. Наконецъ, онъ воскликнулъ:

   -- О, они будутъ негодяи, если вздумаютъ понизить заработную плату!

   Этьенъ стѣснялъ его. Однако, онъ продолжалъ говорить, искоса поглядывая на молодого человѣка. Въ его рѣчи слышались безпрестанныя недомолвки; онъ, напримѣръ, говорилъ о директорѣ Геннебо, о его женѣ, о племянникѣ, "маленькомъ Негрелѣ", но никого не называлъ по имени. По его словамъ, дѣло не могло долго идти такъ, какъ оно идетъ, и не сегодня-завтра все треснетъ. Нищета слишкомъ велика. Рассенёръ перечислялъ заводы, которые закрылись и распустили рабочихъ. Уже съ мѣсяцъ онъ раздаетъ каждый день больше, чѣмъ по шести фунтовъ хлѣба. Вчера ему сообщили, что г-нъ Деноленъ, владѣлецъ сосѣднихъ копей, не знаетъ, какъ выдержать кризисъ, наконецъ, онъ получилъ письмо изъ Лилля, полное самыхъ тревожныхъ сообщеній.

   -- Ты знаешь,-- прошепталъ онъ,-- это отъ той особы, которую ты видѣлъ здѣсь вчера...

   Ему помѣшала вошедшая въ комнату его жена, высокая худая женщина, горячаго темперамента, съ длиннымъ носомъ и фіолетоваго цвѣта скулами. Въ политикѣ она была гораздо болѣе радикальна, нежели ея мужъ.

   -- Письмо отъ Плюшара,-- сказала она.-- Ахъ, если бы онъ распоряжался здѣсь, тогда все пошло бы лучше!

   Этьенъ, прислушивавшійся съ минуту къ разговору, понималъ недомолвки и все болѣе и болѣе возбуждался этими описаніями нищеты и тревожными ожиданіями. Имя, произнесенное внезапно женою Рассенёра, заставило его вздрогнуть, и онъ проговорилъ, какъ бы про себя:

   -- Я знаю Плюшара.

   Такъ какъ присутствующіе смотрѣли на него, то онъ принужденъ былъ прибавить:

   -- Я -- машинистъ, и мы вмѣстѣ служили на желѣзной дорогѣ въ Лиллѣ... Очень способный человѣкъ, я часто разговаривалъ съ нимъ.

   Рассенёръ снова осмотрѣлъ Этьена и, какъ видно, вдругъ почувствовалъ къ нему симпатію. Послѣ минутнаго молчанія, онъ обратился къ женѣ:

   -- Магё привелъ ко мнѣ этого господина, своего откатчика, и спрашиваетъ, нѣтъ ли у насъ наверху свободной комнаты и не можемъ ли мы оказать кредитъ до получки...

   Дѣло быстро уладилось: комната оказалась пустой, такъ какъ жилецъ очистилъ ее еще по утру. Кабатчикъ, страшно возбужденный, началъ говорить откровеннѣе, повторяя, что онъ потребуетъ отъ хозяевъ только должнаго, а не станетъ поступать, какъ другіе, желающіе добиться слишкомъ многаго. Его жена пожимала плечами и говорила, что она будетъ стоять за свои права.

   -- Прощайте!-- перебилъ ихъ Магё.-- Все это не помѣшаетъ людямъ работать подъ землей, а разъ они станутъ тамъ работать, то станутъ и умирать отъ этой работы... Посмотри, ты сталъ молодцомъ за эти три года, какъ вышелъ оттуда.

   -- Да, я таки поправился,-- объявилъ снисходительно Рассенёръ.

   Этьенъ поблагодарилъ уходившаго углекопа и проводилъ его до дверей, но тотъ не отвѣчалъ ни слова и только молча кивнулъ головой. Молодой человѣкъ стоялъ и смотрѣлъ, какъ Магё медленно поднимался къ своему жилью. Г-жа Рассенёръ, хлопотавшая по хозяйству, попросила Этьена подождать минутку, а затѣмъ она покажетъ ему комнату, гдѣ онъ можетъ вымыться. Оставаться ли ему? Онъ снова началъ колебаться, сожалѣя о свободѣ, которою пользовался, когда бродилъ по большимъ дорогамъ, и думая, что даже голодъ не такъ трудно выносить при блескѣ солнца и при радостномъ сознаніи, что самъ себѣ господинъ. Ему казалось, что прошли уже цѣлые годы съ того момента, какъ онъ взошелъ въ страшную бурю на насыпь и потомъ спустился подъ землю, чтобы ползать тамъ, какъ пресмыкающееся, по мрачнымъ галереямъ. Ему было противно даже подумать, что онъ опять будетъ жить этою жизнью. Это несправедливо и слишкомъ жестоко. Его человѣческая гордость возмущается при одной мысли сдѣлаться животнымъ, которое ослѣпляютъ и раздавляютъ.

   Погруженный въ свои мысли, онъ безцѣльно бродилъ глазами по обширной равнинѣ, и мало-по-малу она привлекла его вниманіе. Онъ удивился, что она такъ велика. Слушая разсказы и объясненія стараго Боньмора, во время ихъ ночной бесѣды на насыпи, онъ представлялъ себѣ эту равнину вовсе не такою обширною. Копи лежали передъ нимъ дѣйствительно такими, какими онѣ рисовались ему въ ночномъ мракѣ: онъ видѣлъ уже эти деревянныя и каменныя строенія, просмолившійся сарай для просѣванія угля, шахтовую башню съ аспидною крышею, машинное отдѣленіе и высокую блѣдно-краснаго цвѣта трубу. Все это было скучено и смотрѣло какъ-то зловѣще. Но онъ не воображалъ, что за строеніями разстилается такая обширная площадь, похожая на чернильное озеро отъ находящихся на ней громадныхъ складовъ угля, прорѣзанныхъ высокими подмостками, по которымъ тянулись рельсы. Эти склады прилегали къ такому запасу бревенъ, какъ будто бы цѣлый лѣсъ былъ вырубленъ и свезенъ сюда. Направо, какъ воздвигнутая гигантами баррикада, возвышалась колоссальная насыпь, проросшая уже травой на болѣе отдаленномъ своемъ концѣ. Противоположный конецъ ея уже съ годъ горѣлъ внутри, и тамъ валилъ густой дымъ; на поверхности, между сѣроватымъ сланцомъ и песчаникомъ, тянулись длинныя красновато-ржавыя полосы. Затѣмъ шли безконечныя поля, обнаженныя въ это время года; болота съ ихъ грубой растительностью, перерѣзанныя мѣстами малорослыми ивами; луга, раздѣленные рядами тощихъ тополей. Вдали виднѣлись бѣлыя пятна; это были города: на сѣверѣ -- Маршьенъ, на югѣ -- Монсу, тогда какъ на востокѣ Вандамскій лѣсъ окаймлялъ горизонтъ фіолетовой линіей своихъ обнаженныхъ деревьевъ. Въ этотъ сумрачный день, подъ этимъ свинцовымъ небомъ, невольно казалось, что копи все окрасили въ свой черный цвѣтъ, что вся летавшая въ воздухѣ угольная пыль опускалась на равнину и, насѣвъ на деревья, покрыла дороги и поля.

   Этьена больше всего удивляла рѣка Скарнъ, превращенная въ каналъ, котораго онъ не видѣлъ ночью. На протяженіи двухъ льё, отъ Ворё до Маршьена, каналъ шелъ прямо, серебряно-матовой лентой. Обсаженный съ обѣихъ сторонъ высокими деревьями, приподнятый надъ низменными мѣстностями, онъ тянулся далеко въ даль, съ своими зеленѣющими берегами, съ красными кормами лодокъ, скользившихъ по его водамъ. Около копей находилась пристань и стояли на якоряхъ суда, на которыя грузили уголь, привозя его въ телѣжкахъ изъ склада. Вся жизнь этой плоской равнины, казалось, сосредоточивалась наводахъ этого канала, проходившаго черезъ нее, какъ большая дорога, по которой провозили желѣзо и уголь.

   Взглядъ Этьена перешелъ отъ канала къ краснымъ черепичнымъ крышамъ селенія, построеннаго на возвышенности. Затѣмъ онъ опять посмотрѣлъ Ворё и обратилъ вниманіе на глинистый спускъ, внизу котораго виднѣлся громадный складъ кирпича, сдѣланнаго и обожженнаго тутъ же, на мѣстѣ. Вѣтвь компанейской желѣзной дороги, служившая копямъ, проходила за заборомъ. Должно быть, всѣ землекопы уже спустились въ подземныя галереи,-- не было видно никого, только по рельсамъ шелъ, визжа, одинъ вагонъ, передвигаемый лошадью. Вся картина не представляла уже теперь, при дневномъ свѣтѣ, ничего таинственнаго: не слышалось необъяснимаго грома, не висѣли въ воздухѣ фантастическіе огни; виднѣвшіяся вдали доменныя и коксовыя печи -- померкли. Одна только непрерывно работавшая водоотливная помпа, съ виднѣвшимся надъ нею сѣроватымъ паромъ, все также дышала медленнымъ, тяжелымъ дыханіемъ людоѣда, котораго ничто не можетъ насытить.

   Этьенъ вдругъ окончательно рѣшился остаться. Привели ли его къ этому рѣшенію глаза Катерины, которые ему померещились тамъ, вверху, при входѣ въ селеніе?.. Или, быть можетъ, на него дѣйствовалъ несшійся изъ Ворё воздухъ, пропитанный глухимъ раздраженіемъ и недовольствомъ?.. Онъ самъ не зналъ этого. Онъ только желалъ опять спуститься подъ землю, чтобы страдать и биться; онъ только думалъ о тѣхъ "людяхъ", про которыхъ говорилъ Боньморъ,-- о томъ невидимомъ блаженствѣ, которому десять тысячъ голодныхъ отдаютъ свое тѣло...

   

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

   Піолена, имѣніе Грегуаровъ, находилась въ двухъ километрахъ на востокъ отъ Монсу, по дорогѣ въ Жуазель. Въ ней былъ большой квадратный домъ самой обыкновенной архитектуры, построенный въ началѣ нынѣшняго столѣтія. Изъ обширныхъ земель, принадлежавшихъ нѣкогда Піоленѣ, остался только обнесенный заборомъ участокъ, гектаровъ въ тридцать, отличавшійся плодородіемъ своей почвы. Въ особенности славились фруктовый садъ и огородъ Піолены, дававшіе самые лучшіе во всемъ краѣ фрукты и овощи. Въ имѣніи былъ маленькій лѣсокъ, замѣнявшій собою паркъ. Отъ рѣшетки и до подъѣзда шла аллея изъ громадныхъ старыхъ липъ, являвшаяся своего рода достопримѣчательностью въ этой плоской мѣстности, гдѣ отъ Маршьена до Боньи всѣ высокія деревья были на счету.

   Въ это утро Грегуары встали около восьми часовъ. Обыкновенно они спали много, съ наслажденіемъ, и не просыпались ранѣе девяти, но на этотъ разъ имъ помѣшала буря, свирѣпствовавшая ночью. Г-нъ Грегуаръ тотчасъ же пошелъ посмотрѣть, не надѣлалъ ли вѣтеръ какихъ-нибудь опустошеній въ его владѣніяхъ, а г-жа Грегуаръ, въ туфляхъ и фланелевомъ пенюарѣ, спустилась въ кухню. Низенькая и толстая, лѣтъ уже пятидесяти восьми, съ бѣлыми, какъ снѣгъ волосами, она сохранила на своемъ жирномъ лицѣ младенческое недоумѣвающее выраженіе.

   -- Мелани,-- обратилась она къ кухаркѣ,-- тѣсто готово; что если бы вы сдѣлали изъ него сейчасъ же бабу?.. Барышня не встанетъ раньше, какъ черезъ полчаса, и баба какъ разъ поспѣетъ къ ея шоколаду. Каковъ будетъ сюрпризъ!

   Кухарка засмѣялась. Это была старая худощавая женщина, служившая Грегуарамъ уже тридцать лѣтъ.

   -- Правда, славный будетъ сюрпризъ!.. Огонь у меня разведенъ и печка должна уже нагрѣться... Къ тому же Гонорина поможетъ мнѣ немножко.

   Двадцатилѣтняя Гонорина, взятая Грегуарами еще ребенкомъ и выросшая у нихъ въ домѣ, занимала теперь мѣсто горничной. Кромѣ этихъ двухъ женщинъ, прислуживалъ еще кучеръ, Франси, исполнявшій всѣ черныя работы. Уходъ за фруктами, овощами и птичнымъ дворомъ лежалъ на обязанности садовника и садовницы. Такъ какъ отношенія хозяевъ къ прислугѣ были патріархальныя, преисполненныя фамильярнаго добродушія, то всѣ обитатели этого маленькаго мірка жили въ самомъ добромъ согласіи.

   Г-жа Грегуаръ, задумавшая еще въ постели этотъ сюрпризъ съ бабой, осталась въ кухнѣ, чтобы посмотрѣть, какъ посадятъ тѣсто въ печку. Кухня была очень просторная, и по той чистотѣ, съ которой она содержалась, по цѣлому арсеналу кастрюль, домашней утвари и горшковъ можно было тотчасъ отгадать, что она занимаетъ въ домѣ далеко не послѣднее мѣсто. По всему чувствовалось, что ѣдятъ здѣсь хорошо. Шкапы и кладовыя были переполнены запасами провизіи.

   -- Главное, чтобы она хорошо подрумянилась... Такъ вѣдь?-- сказала г-жа Грегуаръ, отправляясь въ столовую.

   Хотя весь домъ нагрѣвался колориферомъ, но въ столовой горѣлъ еще каменный уголь и придавалъ комнатѣ веселый видъ, убрана она была безъ малѣйшей роскоши; въ ней стояли: большой столъ, стулья, краснаго дерева буфетъ, и только два глубокихъ кресла выдавали пристрастіе хозяевъ къ комфорту и служили для нихъ мѣстомъ отдыха, во время котораго безмятежно совершалось перевариваніе сытнаго обѣда.

   Въ одно время съ женой въ столовую вошелъ и г-нъ Грегуаръ, одѣтый въ толстую бумазейную куртку. Несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, онъ тоже былъ свѣжій, румяный старикъ, съ крупными чертами добраго и честнаго лица и совсѣмъ бѣлыми вьющимися волосами. Онъ видѣлъ кучера и садовника, и они сказали ему, что вѣтеръ не сдѣлалъ никакихъ важныхъ поврежденій въ хозяйствѣ,-- только сломалъ одну печную трубу. Грегуаръ любилъ осматривать каждое утро свои маленькія владѣнія, не приносившія ему никакихъ особенныхъ заботъ, а между тѣмъ доставлявшія всѣ удовольствія, какія только можетъ имѣть собственникъ.

   -- А Сесиль?-- спросилъ онъ.-- Развѣ она сегодня не намѣрена вставать?

   -- Я ничего не понимаю,-- отвѣчала его жена.-- Мнѣ казалось, что она уже проснулась.

   Столъ для завтрака былъ уже накрытъ; на бѣлоснѣжной скатерти стояли три чашки. Позвали Гонорину и послали ее посмотрѣть, что дѣлаетъ барышня. Горничная тотчасъ же возвратилась назадъ, едва сдерживая смѣхъ, и сказала полушепотомъ, какъ будто бы она все еще находилась тамъ, наверху, въ спальнѣ своей госпожи:

   -- О, если бы вы только видѣли барышню!.. Она спитъ... о, она спитъ, какъ Іисусъ... Нельзя себѣ представить, какъ она спитъ; пріятно посмотрѣть на нее...

   Растроганные отецъ и мать обмѣнялись взглядами.

   -- Ты пойдешь посмотрѣть?-- спросилъ, улыбаясь, отецъ.

   -- Ненаглядная моя бѣдняжечка!-- прошептала мать.-- Да, я пойду.

   Они вмѣстѣ поднялись наверхъ. Спальня Сесили была единственная роскошно убранная комната въ домѣ. По фантазіи избалованнаго ребенка, которому родители ни въ чемъ не отказывали, она была обтянута шелковой голубой матеріей и убрана бѣлой съ голубыми полосками мебелью, покрытой лакомъ. Въ полусвѣтѣ, проникавшемъ черезъ неплотно сдвинутые края полога, виднѣлась постель, вся бѣлая. На ней спала молодая дѣвушка, подложивъ подъ щеку свою обнаженную руку. Пышущая здоровьемъ, совсѣмъ развившаяся, несмотря на свой восемнадцатилѣтній возрастъ, она не была хороша, но обладала великолѣпнымъ молочнаго цвѣта тѣломъ. Волосы у нея были темнорусые, лицо -- круглое съ небольшимъ носикомъ, совсѣмъ спрятавшимся между пухлыми щеками. Одѣяло сползло съ нея, и она дышала такъ тихо, что ея грудь нисколько не колыхалась.

   -- Этотъ проклятый вѣтеръ не далъ ей спать всей ночи,-- прошептала мать.

   Отецъ жестомъ остановилъ ее. Они оба наклонились надъ постелью и съ обожаніемъ смотрѣли на дочь, лежавшую передъ ними въ своей дѣвственной наготѣ. Сесиль появилась на свѣтъ, когда они уже потеряли всякую надежду имѣть дѣтей, и старики видѣли въ ней совершенство, не замѣчали ея толщины, и постоянно тревожились тѣмъ, что питаніе ея недостаточно хорошо.

   Дѣвушка все спала, не чувствуя около себя присутствія людей. Впрочемъ, по ея неподвижному лицу вдругъ пробѣжала легкая тѣнь. Отецъ и мать перепугались, какъ бы она не проснулась, и на цыпочкахъ вышли изъ комнаты.

   -- Тсъ!-- прошепталъ отецъ за дверью.-- Не надо ее будить, если она не спала ночь.

   -- Пусть себѣ спить, крошка, сколько хочетъ,-- подтвердила мать.-- Мы можемъ подождать.

   Они сошли въ столовую и усѣлись въ кресла; прислуга посмѣивалась надъ крѣпкимъ сномъ барышни, однако же, безъ малѣйшаго ворчанія приняла мѣры, чтобы завтракъ былъ наготовѣ каждую минуту. Господинъ Грегуаръ взялъ газету, а его жена принялась за вязанье изъ шерсти большого одѣяла, предназначавшагося на то, чтобы покрывать ноги. Въ комнатѣ было жарко, и во всемъ домѣ стояла мертвая тишина.

   Капиталъ Грегуаровъ, приносившій имъ около сорока тысячъ франковъ дохода, весь цѣликомъ заключался въ акціяхъ каменноугольныхъ копей въ Монсу. И мужъ, и жена съ величайшей охотой разсказывали происхожденіе ихъ богатства, совпадавшее съ основаніемъ каменноугольной компаніи.

   Въ началѣ прошлаго столѣтія, во всей мѣстности отъ Лилля до Валансьена развилась повальная манія разыскивать залежи каменнаго угля. Первые успѣхи предпринимателей, образовавшихъ впослѣдствіи Анзенскую компанію, вскружили всѣмъ головы. Въ каждой общинѣ буравили и изслѣдовали почву, повсюду образовывались товарищества, вездѣ выхлопатывались концессіи. Но между самыми упорными углекопателями этой эпохи несомнѣнно наиболѣе всѣхъ выдавался по своей смѣлости и предпріимчивости баронъ Дерюмо. Въ продолженіе сорока лѣтъ онъ преслѣдовалъ свою идею, не останавливаясь ни передъ чѣмъ. Его первоначальныя розысканія оказывались безплодными; ему случалось послѣ цѣлыхъ мѣсяцевъ труда бросать все и приниматься задѣло съизнова; его преслѣдовали то обвалы, засыпавшіе только-что проведенныя галереи, то наводненія, губившія рабочихъ; ему приходилось безполезно зарывать въ землю сотни тысячъ франковъ, выносить на своихъ плечахъ возню съ администраціей, съ акціонерами, приходившими въ отчаяніе, съ землевладѣльцами, которые не хотѣли признавать концессій, выдаваемыхъ правительствомъ, и требовали, чтобы углеискатели входили лично съ ними въ соглашеніе. Несмотря на все это, баронъ не падалъ духомъ и въ концѣ концовъ основалъ товарищество: "Дерюмо, Фокенуа и Комп.", для разработки участка въ Монсу, на который онъ выхлопоталъ себѣ концессію. Сначала дѣло начало было приносить небольшой доходъ, какъ вдругъ открылись по сосѣдству копи "Куньи", принадлежавшія графу Куньи, копи "Жуазёль", товарищества "Корнилъ и Женаръ". Эта страшная конкурренція должна была совсѣмъ убить копи барона. Къ счастью, 26 августа 1760 года, владѣльцы всѣхъ трехъ предпріятій вошли между собой въ соглашеніе и образовали "Компанію каменноугольныхъ копей въ Монсу", ту самую, которая существуетъ и понынѣ. Общую собственность раздѣлили при раскладкѣ на двадцать четыре пая или, какъ ихъ назвали, "су", изъ которыхъ каждый подраздѣлялся еще на двѣнадцать долей или "денье", такъ что всего выходило двѣсти восемьдесятъ восемь "денье". Стоимость "денье" опредѣлялась въ десять тысячъ франковъ, и такимъ образомъ получался капиталъ почти въ три милліона. Дерюмо, измученный окончательно, но все-таки вышедшій изъ борьбы побѣдителемъ, получилъ при раздѣлѣ шесть паевъ и три доли.

   Въ это время баронъ владѣлъ Піоленой, къ которой принадлежало тогда триста гектаровъ земли. Управляющимъ у него былъ Гоноре Грегуаръ, родомъ изъ Пикардіи, прадѣдъ Леона Грегуара, отца Сесили. По заключеніи договора между владѣльцами копей, Гоноре, хранившій въ чулкѣ пятьдесятъ тысячъ франковъ, скопленныхъ на черный день, увлекся непоколебимою вѣрою своего господина въ созданное имъ предпріятіе и хотя дрожалъ отъ страха за свои деньги, но все-таки поддался искушенію. Онъ вынулъ десять тысячъ ливровъ красивыми экю и взялъ на нихъ одну долю въ предпріятіи,-- одно "денье",-- не переставая съ ужасомъ думать, не обворовалъ ли онъ своихъ дѣтей, позволивъ себѣ этотъ рискованный шагъ. Дѣйствительно, его сынъ Эженъ получалъ на это "денье" очень маленькій дивидендъ. Онъ имѣлъ глупость потерять въ одномъ неудачномъ предпріятіи остальныя сорокъ тысячъ, доставшіяся ему послѣ отца, и жилъ довольно скаредно. Однако, мало-по-малу дивидендъ увеличивался и съ теченіемъ времени Грегуары сдѣлались настолько богаты, что Фелисьенъ Грегуаръ могъ, наконецъ, осуществить мечту своего дѣда, бывшаго управляющаго. Мечта эта, убаюкивавшая Фелисьена въ дѣтствѣ, состояла въ томъ, чтобы пріобрѣсти Піолену. И онъ пріобрѣлъ ее, правда, урѣзанную, пріобрѣлъ баснословно дешево, такъ какъ она стала въ то время національною собственностью. Слѣдующіе затѣмъ годы были очень тяжелые: приходилось ожидать развязки всѣхъ революціонныхъ событій; потомъ послѣдовало кровавое паденіе Наполеона. Только уже Леонъ Грегуаръ началъ вполнѣ пользоваться изумительно быстро возраставшими процентами съ капитала, съ такимъ страхомъ помѣщеннаго его прадѣдомъ въ рискованное предпріятіе. Эти жалкія десять тысячъ росли и увеличивались по мѣрѣ развитія дѣлъ компаніи. Съ 1820 года онѣ начали приносить сто на сто, то есть десять тысячъ въ годъ. Въ 1844 году онѣ дали двадцать тысячъ; въ 1850 -- сорокъ. Наконецъ, были еще два года, въ которые дивидендъ дошелъ до необыкновенной цифры въ пятьдесятъ тысячъ франковъ. Номинальная цѣна "денье" была на биржѣ Лилля милліонъ франковъ; въ одно столѣтіе она увеличилась во сто разъ.

   Въ то время, когда цѣнность доли дошла до милліона, многіе совѣтовали г-ну Грегуару продать свое "денье", но онъ выслушивалъ эти совѣты съ отечески снисходительной улыбкой и постоянно отказывался. Черезъ шесть мѣсяцевъ начался промышленный кризисъ, и стоимость "денье" упала до шестисотъ тысячъ франковъ. Но г-нъ Грегуаръ продолжалъ улыбаться, не обращая ни на что вниманія, такъ какъ онъ уже успѣлъ проникнуться непоколебимою вѣрою въ свои копи. Курсъ опять поднимется; нѣтъ ничего на свѣтѣ солиднѣе этихъ акцій. Къ тому же, къ фанатической вѣрѣ присоединялось въ немъ еще чувство глубокой признательности къ этой цѣнной бумагѣ, которая цѣлое столѣтіе кормила всю семью и позволяла ей жить, ничего не дѣлая. Это было для Грегуаровъ какое-то божество, которому они поклонялись въ своемъ эгоизмѣ, это была какая-то благодѣтельная фея ихъ домашняго очага, укачивающая ихъ, когда они лѣниво лежать на своихъ широкихъ постеляхъ, откармливающая ихъ, когда они сидятъ за своимъ сытнымъ столомъ... Такъ шло отъ отца къ сыну. Зачѣмъ же сомнѣваться въ судьбѣ, когда, быть можетъ, это сомнѣніе разгнѣваетъ ее?.. Но, кромѣ всего этого, въ глубинѣ сердецъ Грегуаровъ, подъ непоколебимою вѣрою въ копи, таился еще суевѣрный страхъ, чтобы милліонъ, которымъ они обладали, не растаялъ тотчасъ же, какъ только они обратятъ свое "денье" въ деньги и положатъ ихъ въ столъ. Имъ казалось, что этому милліону гораздо безопаснѣе лежать въ землѣ, откуда поколѣнія голодныхъ углекоповъ будутъ доставать господамъ Грегуарамъ каждый день понемногу денегъ, именно, постольку, посколько нужно на ихъ потребности.

   Нѣтъ сомнѣнія, что счастье не покидало этомъ домъ. Г-нъ Грегуаръ женился еще очень молодымъ человѣкомъ на дочери аптекаря въ Мартьенѣ, дѣвушкѣ бѣдной и некрасивой, которую онъ, тѣмъ не менѣе, обожалъ. Она съ избыткомъ ему платила тѣмъ же и, вся погрузившись въ свое хозяйство, восторгалась мужемъ, смотрѣла на все его глазами, такъ что между ними никогда не бывало и тѣни какого-либо разлада, и оба они стремились къ одному и тому же идеалу -- сытой, обезпеченной жизни. Они прожили такимъ образомъ сорокъ лѣтъ, расточая другъ другу взаимныя ласки и услуги. Это была самая аккуратная жизнь: сорокъ тысячъ франковъ проѣдались ими очень скромно, безъ всякаго шума, а кое-какія сбереженія, оставшіяся у нихъ, были всѣ истрачены Сесилью, позднее и неожиданное рожденіе которой вывело ихъ на нѣкоторое время изъ опредѣленнаго бюджета. Они никогда ни въ чемъ не отказывали ей: завели другую лошадь, двѣ кареты, весь ея туалетъ выписывали пзстояно изъ Парижа. Но эти расходы доставляли имъ только новую радость; для дочери они не жалѣли ничего и, кажется, еще находили всѣ вещи недостойными служить ей, тогда какъ сами они,-- и отецъ и мать,-- до сихъ поръ носили платья того покроя, который считался моднымъ во дни ихъ молодости, и, вообще, не только не придавали никакой цѣны внѣшней обстановкѣ, но даже смотрѣли на всякую непроизводительную трату, какъ на глупость.

   Дверь въ столовую быстро распахнулась, и сильный голосъ прокричалъ:

   -- Отлично! Развѣ можно завтракать безъ меня?

   Это была только-что вскочившая съ постели Сесиль, еще съ опухшими отъ сна глазами. Она подобрала кое-какъ на затылокъ свои волосы, накинула на себя бѣлый шерстяной пенюаръ и явилась въ столовую.

   -- Мы не завтракаемъ,-- отвѣчала мать.-- Ты видишь, что мы ждемъ тебя... Сегодняшняя буря помѣшала тебѣ, бѣдняжкѣ, спать!

   Молодая дѣвущка посмотрѣла на нее съ удивленіемъ.

   -- Была буря?.. А я ничего не слыхала... Я ни разу и не просыпалась.

   Имъ это показалось очень смѣшно, и они всѣ трое расхохотались; кухарка и горничная, принесшія завтракъ, тоже померли со смѣху. Мысль, что барышня проспала безпросыпу цѣлыхъ двѣнадцать часовъ, развеселила весь домъ. Когда на столъ подали бабу, всѣ лица окончательно просіяли.

   -- Какъ, она уже испеклась!-- твердила Сесиль.-- Какой соблазнъ вы мнѣ устроили!.. Шоколадъ съ горячей бабой необыкновенно вкусенъ!

   Они сѣли за столъ; отъ шоколада, налитаго въ чашки, шелъ паръ, и нѣкоторое время только и было рѣчи, что о бабѣ. Мелани и Гонорина стояли въ столовой и сообщали разныя подробности о томъ, какъ пеклась баба. Онѣ смотрѣли, какъ куски ея исчезали одинъ за другимъ, и твердили, что весело печь булки, когда видишь, что господа кушаютъ ихъ съ такимъ аппетитомъ.

   Раздался яростный лай собакъ и присутствующіе предположили, что собаки лаютъ на учительницу музыки, которая являлась изъ Маршьена по понедѣльникамъ и пятницамъ. Кромѣ нея, приходилъ еще учитель словесности. Молодая дѣвушка получала все образованіе въ Піоленѣ и пребывала совершенно счастливою въ своемъ невѣжествѣ, выбрасывая, какъ капризный ребенокъ, книгу за окно, лишь только находила ее скучною.

   -- Это пришелъ г-нъ Деноленъ,-- сказала Гонорина, возвратившись.

   Позади ея шелъ Деноленъ, кузенъ Грегуара. Онъ вошелъ въ комнату развязною походкою, громко говоря и размахивая руками. Ему уже было за пятьдесятъ лѣтъ, но его коротко остриженные волосы и большіе усы оставались совершенно черными.

   -- Да, это я; здравствуйте!.. Пожалуйста не безпокойтесь!

   Онъ сѣлъ, между тѣмъ какъ Грегуары продолжали восклицать, волноваться и, наконецъ, едва согласились окончить свой шоколадъ.

   -- Тебѣ что-нибудь нужно сообщить мнѣ?-- спросилъ г-нъ Грегуаръ.

   -- Нѣтъ, ничего,-- поспѣшно отвѣчалъ Деноленъ.-- Я ѣздилъ кататься верхомъ и, проѣзжая мимо, вздумалъ на минуту завернуть къ вамъ.

   Сесиль освѣдомилась, какъ поживаютъ его дочери, Жанна и Люси. Онѣ совершенно здоровы: первая все занимается живописью, а вторая съ утра до ночи упражняется въ пѣніи. Голосъ Денолена слегка дрожалъ, какъ будто подъ взрывами своихъ веселыхъ шутокъ онъ скрывалъ одолѣвавшее его недомоганье.

   -- А на копяхъ все идетъ благополучно?-- снова спросилъ Грегуаръ.

   -- Ну!.. Я, какъ и другіе, притиснуть этимъ проклятымъ кризисомъ... Да, приходится расплачиваться за прошлые счастливые годы! Слишкомъ много настроили заводовъ, желѣзныхъ дорогъ и убили всѣ капиталы на громадное производство. А теперь деньги точно пропали, денегъ нѣтъ на то, чтобы привести въ движеніе все понастроенное... Къ счастію, положеніе еще не изъ самыхъ отчаянныхъ, и я какъ-нибудь да извернусь.

   Точно такъ же, какъ и его кузенъ Грегуаръ, онъ получилъ въ наслѣдство долю въ каменноугольныхъ копяхъ Монсу. Инженеръ по профессіи и неугомонно предпріимчивый человѣкъ, Деноленъ сгоралъ желаніемъ пріобрѣсти себѣ королевское богатство, какъ только стоимость доли дошла до милліона, онъ поспѣшилъ продать свое "денье", чтобы съ вырученными за него деньгами приступить къ осуществленію уже давно задуманнаго имъ предпріятія. Его жена принесла ему въ приданое маленькій клочекъ земли около Вандама, гдѣ были открыты двѣ каменноугольныя копи: Жанъ-Баръ и Гастонъ-Мари. Онѣ находились въ такомъ запущеніи и угля изъ нихъ добывалось такъ мало, что едва-едва окупались расходы. Деноленъ мечталъ поправить Жанъ-Баръ, поставить въ немъ новую машину, расширить шахту, чтобы можно было скорѣе доставлять наверхъ уголь. "Тамъ можно будетъ лопатой загребать золото", говорилъ онъ. Мысль была вѣрная. Но полученный имъ милліонъ ушелъ уже весь на осуществленіе этого плана, а проклятый промышленный кризисъ разразился именно въ ту минуту, когда Деноленъ разсчитывалъ, что можетъ теперь получать большіе барыши. Къ тому же онъ былъ очень плохой администраторъ, не умѣлъ выжимать сокъ изъ своихъ рабочихъ и, съ тѣхъ поръ какъ умерла его жена, позволялъ обижать себя первому встрѣчному. Дочерямъ своимъ Деноленъ предоставилъ полную свободу, и старшая собиралась поступить на сцену, а младшая послала на выставку три пейзажа своей работы, изъ которыхъ ни одинъ не былъ принятъ. Обѣ онѣ были очень веселыя дѣвушки, нисколько не унывали отъ того, что ихъ благосостояніе пошатнулось, и даже обѣщали, въ виду угрожающей нищеты, сдѣлаться очень хорошими хозяйками.

   -- Видишь ли, Леонъ,-- нѣсколько нерѣшительно заговорилъ Деноленъ,-- ты напрасно не продалъ свое "денье" въ одно время со мной. Теперь все идетъ часъ отъ часу хуже, и ты, пожалуй, рискуешь... Если бы ты вложилъ деньги въ мое дѣло, тогда и увидѣлъ бы, что бы мы надѣлали въ Вандамѣ на нашихъ копяхъ.

   Греіуаръ, не торопясь, допилъ шоколадъ и спокойно отвѣчалъ: -- Никогда!.. Ты очень хорошо знаешь, что я не хочу спекулировать. Теперь я живу спокойно, и съ моей стороны было бы очень глупо навязать себѣ на шею всѣ эти дѣловыя хлопоты. Что же касается до Монсу, то пусть акціи еще упадутъ,-- мы все-таки получимъ достаточно на наши расходы. Не слѣдуетъ быть очень жаднымъ, чортъ возьми! Затѣмъ послушай: въ одинъ прекрасный день ты самъ будешь кусать себѣ пальцы, такъ какъ акціи Монсу опять поднимутся, и внуки Сесили получать еще съ нихъ кое-что на бѣлый хлѣбъ.

   Деноленъ слушалъ его съ принужденной улыбкой.

   -- Ну, если бы я тебѣ предложилъ вложить только сто тысячъ франковъ въ мое дѣло,-- пробормоталъ онъ,-- отказался ли бы ты?

   Увидѣвъ встревоженныя лица Грегуаровъ, онъ пожалѣлъ о своихъ словахъ и отложилъ мысль о займѣ до момента послѣдней крайности.

   -- О, мнѣ пока не нужно денегъ! Я просто пошутилъ... Да ты, можетъ быть, и правъ: люди гораздо скорѣе жирѣютъ отъ тѣхъ денегъ, которыя добываются для нихъ чужими руками.

   Разговоръ перемѣнилъ направленіе. Сесиль разспрашивала о своихъ кузинахъ, занятія которыхъ интересовали ее, хотя въ то же время и шокировали. Г-жа Грегуаръ обѣщала въ первый солнечный день свозить свою дочь повидаться съ этими милыми крошками. Однако, господинъ Грегуаръ казался разсѣяннымъ и не принималъ участія въ разговорѣ. Наконецъ, онъ громко сказалъ:

   -- Будь я на твоемъ мѣстѣ, я бы больше не упрямился и вошелъ въ переговоры съ Монсу. Они этого страстно желаютъ, и тогда ты возвратилъ бы всѣ свои деньги.

   Онъ намекалъ на давнишнюю вражду, существовавшую между компаніей копей Монсу и владѣльцами вандамскихъ копей. Несмотря на незначительность послѣднихъ, ихъ могущественная сосѣдка не могла переносить, что въ ея владѣнія, находившіяся въ шестидесяти семи общинахъ, вдругъ врѣзался какой-то непринадлежащій ей жалкій клочекъ земли, подземныя галереи котораго проходятъ всего въ двухстахъ метрахъ отъ ея галерей. Компанія употребляла всѣ усилія, чтобы заставить вандамскія копи прекратить работу, но, когда ей это не удалось, она задумала купить ихъ за безцѣнокъ, въ то время какъ онѣ окончательно приблизятся къ банкротству. Война не затихала ни на минуту; это былъ поединокъ до послѣдней капли крови, хотя директоры и инженеры обѣихъ копей сохраняли между собой самыя вѣжливыя отношенія.

   -- Никогда!-- вскричалъ тотъ въ свою очередь.-- Пока я живъ, Вандамъ не достанется Монсу... Въ четвергъ я обѣдалъ у Геннебо и очень хорошо видѣлъ, какъ онъ обхаживалъ вокругъ меня. Еще прошлой осенью, когда всѣ эти важныя особы пріѣзжали въ правленіе, онѣ осыпали меня всевозможными любезностями... Да, да, я ихъ знаю, этихъ маркизовъ и герцоговъ, генераловъ и министровъ! Разбойники, которые снимутъ съ васъ послѣднюю рубашку!..

   Онъ былъ неистощимъ въ своемъ гнѣвѣ. Къ тому же господинъ Грегуаръ не защищалъ правленія копей Монсу, всегда состоящаго изъ шести членовъ, какъ это было обусловлено уставомъ 1760 года, и деспотически распоряжающагося дѣлами компаніи. Когда одинъ изъ этихъ господъ умиралъ, остальные пятеро выбирали новаго члена изъ самыхъ вліятельныхъ и богатыхъ акціонеровъ. При своихъ умѣренныхъ вкусахъ, владѣлецъ Піолены находилъ, что эти господа иногда хватаютъ черезъ край въ своей страстной погонѣ за наживой.

   Мелани пришла убрать со стола завтракъ. Собаки опять залаяли на дворѣ, и Гонорина направилась уже къ двери, чтобы посмотрѣть, кто пришелъ, но Сесиль, задыхаясь отъ жары и отъ слишкомъ переполненнаго желудка, встала изъ-за стола, проговоривъ:

   -- Не ходи; это навѣрное моя учительница музыки.

   Деноленъ тоже всталъ. Онъ посмотрѣлъ вслѣдъ уходившей дѣвушкѣ и, улыбаясь, спросилъ:

   -- Ну, какъ подвигается сватовство маленькаго Негреля?

   -- Еще ничего нѣтъ опредѣленнаго, -- отвѣчала г-жа Грегуаръ.-- Одни только предположенія... Нужно прежде подумать.

   -- Разумѣется, -- продолжалъ Деноленъ съ игривымъ смѣхомъ.-- Я думаю, что племянникъ и тетка... Что меня сбиваетъ съ толку, такъ это то, что сама г-жа Геннебо хлопочетъ объ этой свадьбѣ.

   Господинъ Грегуаръ вознегодовалъ. Такая знатная дама и притомъ четырнадцатью годами старше молодого человѣка!.. Это чудовищно! Онъ не любитъ, чтобы шутили надъ такими вещами. Деноленъ, продолжая посмѣиваться, пожалъ ему руку и вышелъ.

   -- Нѣтъ, это опять таки не ко мнѣ,-- проговорила входя Сесиль.-- Это пришла та женщина съ двоими дѣтьми, помнишь, мама, жена углегопа, которую мы встрѣтили... Позвать ихъ сюда?

   Произошло колебаніе. Очень они грязны? Нѣтъ, не очень; къ тому же они снимутъ свои башмаки на лѣстницѣ. Отецъ и мать уже расположились въ своихъ покойныхъ креслахъ, чтобы дать совершиться пищеваренію. Если выйти изъ этой комнаты, то перемѣна воздуха можетъ вредно подѣйствовать. Это соображеніе заставило ихъ рѣшиться.

   -- Пусть войдутъ, Гонорина.

   Въ столовую вошла Магё съ своими ребятишками. Иззябшіе и голодные, они почувствовали боязливый трепетъ, лишь только очутились въ этой жаркой комнатѣ, въ которой такъ хорошо пахло сдобною булкою.

   

II.

   Въ затворенную наглухо комнату пробились сквозь щели занавѣсокъ сѣроватыя полосы отъ свѣта наступавшаго дня и вѣеромъ расползлись по потолку. Остальные члены семьи Магё все еще не просыпались: Ленора и Генрихъ спали попрежнему, обнявшись; Альзира лежала на своемъ горбу, запрокинувъ назадъ голову; старикъ Боньморъ занималъ одинъ постель Захарія и Жанлина и храпѣлъ, раскрывъ ротъ. Ни малѣйшаго звука не слышно было въ узенькомъ корридорчикѣ, гдѣ Магё заснула, кормя грудью Эстеллу. Теперь ребенокъ тоже спалъ, лежа поперекъ живота матери и задыхаясь отъ навалившейся на него мягкой, налитой молокомъ, груди.

   Часы внизу пробили шесть. По всему селенію захлопали выходныя двери и раздался стукъ деревянныхъ башмаковъ по тротуарамъ; это отправлялись на копи просѣвальщицы. И опять все затихало до семи часовъ. Затѣмъ занавѣски у оконъ раскрылись, сквозь стѣны можно было слышать поднявшіяся отовсюду позѣвыванія и покашливанія. Гдѣ-то долго скрипѣла кофейная мельница, а въ комнатѣ Магё все еще никто не просыпался.

   Вдалекѣ послышался крикъ, завязалась драка, и этотъ шумъ разбудилъ, наконецъ, Альзиру. Она тотчасъ отгадала, который долженъ быть часъ, и, вскочивъ съ постели, босикомъ выбѣжала въ корридоръ.

   -- Мама, мама,-- говорила она, тряся мать,-- уже поздно, а ты хотѣла сегодня идти... Осторожнѣе, не задави Эстеллу.

   Она вытащила изъ подъ груди матери полу задушеннаго ребенка.

   -- Господи, помилуй!-- бормотала Магё, протирая глаза.-- Когда люди такъ измучены, они могутъ проспать цѣлыя сутки.. Одѣнь Генриха и Ленору; я ихъ возьму съ собой. А ты присмотришь за Эстеллой; я боюсь ее таскать по такой собачьей погодѣ.

   Она наскоро умылась, надѣла свою лучшую голубую юбку и сѣрую шерстяную кофту, на которую еще вчера положила двѣ заплаты.

   -- Господи, помилуй, а какъ же супъ-то?-- снова пробормотала она.

   Въ то время какъ мать торопливо спускалась внизъ, Альзира отнесла въ комнату проснувшуюся и раскричавшуюся Эстеллу. Восьмилѣтняя дѣвочка уже привыкла къ капризамъ ребенка и умѣла съ нѣжностью взрослой женщины развлечь его и успокоить. Она положила Эстеллу на свою еще теплую постель и убаюкала ее, давъ сосать свой палецъ. Справившись съ этимъ дѣломъ, Альзира должна была немедленно обратиться къ проснувшимся и успѣвшимъ уже подраться Генриху и Ленорѣ. Эти дѣти не ссорились лишь во снѣ и даже нѣжно обнимали другъ друга, покуда спали. Только-что открывъ глаза, шестилѣтняя Ленора немедленно начала тузить своего брата, который былъ моложе ея двумя годами и принималъ удары, даже и не пробуя защититься отъ нихъ. У обоихъ были большія, какъ бы налитыя головы, покрытыя взъерошенными желтыми волосами. Альзира принуждена была оттащить сестру за ноги, пригрозивъ ей розгой. Началось умыванье и одѣванье, сопровождаемое крикомъ, плачемъ и топотомъ. Окна оставались занавѣшенными, чтобы свѣтъ не разбудилъ Боньмора, продолжавшаго храпѣть, несмотря на возню, поднятую дѣтьми.

   -- У меня все готово! Скоро ли вы тамъ справитесь?-- прокричала Магё.

   Она открыла въ кухнѣ ставни, разгребла огонь и подложила свѣжаго угля. Въ ней таилась надежда, что старикъ не доѣлъ оставленный для него супъ. Но котелокъ оказался совершенно пустымъ, и она должна была сварить горсть вермишели, сберегавшейся про запасъ уже дня три. Придется съѣсть ее безъ масла, такъ какъ отъ того крошечнаго кусочка, который остался вчера, теперь, конечно, нѣтъ и слѣда. Велико было удивленіе Магё, когда она увидѣла, что Катерина, приготовляя тартинки, ухитрилась еще оставить кусочекъ масла, величиною съ орѣхъ. Кромѣ этого кусочка въ буфетѣ рѣшительно ничего больше не было: ни одной крошки хлѣба, никакой косточки, которую можно было бы поглодать. Что съ ними будетъ, если Мэгра и сегодня откажетъ въ кредитѣ, а буржуа изъ Піолены не дадутъ ста су? Когда мужчины и Катерина возвратятся съ копей, надо же будетъ имъ чего-нибудь поѣсть, такъ какъ, къ несчастію, до сихъ поръ не выдумали еще средства жить безъ ѣды.

   -- Сойдете ли вы, наконецъ?-- снова крикнула она.-- Мнѣ пора идти.

   Когда Альзира сошла съ дѣтьми въ кухню, Магё разложила вермишель поровну на три маленькія тарелки. Что же касается до нея самой, то ей, какъ она увѣряла, вовсе не хочется ѣсть. Хотя Катерина уже переварила одинъ разъ оставшуюся отъ вчерашняго дня кофейную гущу, но мать снова перепустила ее черезъ кипятокъ и выпила двѣ большихъ кружки кофе, до такой степени жидкаго, что онъ походилъ на ржаваго цвѣта воду. Это все-таки подкрѣпитъ ее...

   -- Слушай,-- обратилась она къ Альзирѣ,-- не буди дѣда, пускай онъ спить, и смотри хорошенько за Эстеллой, чтобы она не свернула себѣ шеи. Если она проснется и раскричится, то вотъ кусочекъ сахару. Распусти его въ водѣ и напой ее съ ложечки. Я знаю, что ты умница и не съѣшь сама этого кусочка.

   -- А какъ же школа, мама?

   -- Ну, въ школу пойдешь въ другой разъ. Сегодня ты нужна мнѣ.

   -- А супъ? Хочешь, я сварю его, если ты не скоро возвратишься?

   -- Супъ, супъ... Нѣтъ, подожди меня.

   Альзира, какъ большая часть уродцевъ, была не по лѣтамъ развита умственно и умѣла отлично варить супъ. Какъ видно, она поняла затрудненія матери и больше не настаивала.

   Теперь уже все селеніе проснулось; дѣти толпами шли въ школу, шаркая по тротуарамъ своими калошами. Пробило восемь часовъ, и трескотня голосовъ становилась все слышнѣе и слышнѣе за стѣной, у Левановъ. Начался бабій день. Подбоченясь, женщины сидѣли за своимъ кофе, и ихъ языки работали безъ отдыха, какъ мельничные жернова. Къ оконному стеклу прильнуло снаружи поблеклое лицо съ толстыми губами и приплюснутымъ носомъ.

   -- Послушай, есть кое-что новенькое?-- послышался голосъ.

   -- Нѣтъ, нѣтъ, послѣ!-- отвѣчала Магё.-- Мнѣ надо идти!

   Боясь соблазниться стаканомъ горячаго кофе, на который приглашала ее сосѣдка, Магё накормила скорѣе Ленору и Генриха и вышла съ ними на улицу. Наверху Боньморъ продолжалъ храпѣть съ ритмической правильностью, убаюкивая весь домъ.

   Выйдя на свѣжій воздухъ, Магё удивилась, что уже не слышно воя вѣтра. Наступила внезапная оттепель; небо было землистаго цвѣта, скользкія стѣны покрылись зеленоватой сыростью, на дорогахъ образовалась грязь, присущая только этой странѣ каменнаго угля, черная, какъ разведенная сажа, густая и липкая до того, что изъ нея съ трудомъ можно было вытаскивать ноги. Не успѣвъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, Магё должна была прибить Ленору, которая занималась тѣмъ, что собирала грязь съ своихъ калошъ, какъ съ кончика лопаты. По выходѣ изъ селенія, Магё прошла вдоль насыпи и свернула на дорогу къ каналу, пробираясь, чтобы сократить путь, по неровнымъ закоулкамъ, среди пустырей, огороженныхъ поросшими мхомъ заборами. Далѣе пошли обычныя картины, присущія предмѣстьямъ промышленныхъ центровъ: потянулись одни за другими сараи и длинныя заводскія строенія съ высокими трубами; позади группы тополей виднѣлась обвалившаяся шахтовая башня старыхъ рекильярскихъ копей. Повернувъ направо, Магё вышла на большую дорогу.

   -- Погоди, погоди, грязная свинья, я тебѣ покажу, какъ катать шарики!-- крикнула она.

   Теперь Генрихъ захватилъ въ руку кусокъ грязи и мялъ ее. Отколотивъ безъ разбора обоихъ ребятишекъ, Магё привела ихъ, наконецъ, въ повиновеніе, и они шли, косясь назадъ, чтобы видѣть слѣды своихъ ступней, уже измученные непрерывными усиліями, съ которыми приходилось вытаскивать ноги изъ грязи.

   Со стороны Маршьена, мощеная дорога тянулась на протяженіи двухъ лье, какъ вымазанная въ дегтю лента, положенная среди красноватой почвы. Далѣе она пересѣкала Монсу, незамѣтно спускаясь внизъ по отлогому скату равнины. Эти сѣверныя дороги, съ ихъ легкими спусками и подъемами, вытянутыя въ струнку между мануфактурными городами, мало-по-малу застраиваются по обѣимъ сторонамъ и угрожаютъ со временемъ превратить цѣлый округъ въ одинъ сплошной городъ. Направо и налѣво, до самаго конца спуска, шли небольшіе каменные домики, выкрашенные желтой, голубой и черной краской. Въ черный цвѣтъ красили, вѣроятно, ради того, что все равно рано или поздно угольная пыль насядетъ на стѣны и скроетъ подъ своимъ слоемъ какой угодно другой, болѣе веселый цвѣтъ. Среди этихъ мелкихъ строеній возвышались кое-гдѣ двухъ-этажные дома, въ которыхъ обитало заводское начальство. Церковь была тоже каменная, похожая своею архитектурою на доменную печь новой конструкціи. Квадратная колокольня уже почернѣла отъ насѣвшей на нее угольной пыли. Между тянувшимися здѣсь сахарными заводами, канатными фабриками и складами муки для вывозной торговли безпрестанно встрѣчались танцовальныя зады, пивныя и табачныя торговли. Ихъ было такъ много, что на тысячу домовъ приходилось болѣе пятисотъ подобныхъ заведеній, и всѣ они продавали всевозможные напитки.

   Подходя къ длинному ряду магазиновъ и мастерскихъ, принадлежавшихъ компаніи каменноугольныхъ копей, Магё взяла за руки Генриха и Ленору -- одного съ правой стороны, другую съ лѣвой. Тотчасъ же за магазинами находился домъ, гдѣ жилъ директоръ Геннебо. Это было обширное помѣщеніе, отдѣленное отъ дороги рѣшеткой, за которой виднѣлся садъ съ тощими деревьями. Въ это самое время около дома остановилась карета, и изъ нея вышли: господинъ съ орденомъ на груди и дама въ плащѣ на мѣху. Это были гости изъ Парижа, пріѣхавшіе со станціи желѣзной дороги въ Маршьенѣ. Г-жа Геннебо, показавшаяся въ полусвѣтѣ прихожей, вскрикнула отъ удивленія и радости.

   -- Да ну, тащитесь, что ли!-- проворчала Магё, дергая за руки своихъ ребятишекъ, спотыкавшихся въ грязи.

   Страшно взволнованная, она добралась, наконецъ, до Мэгра, который жилъ бокъ-о-бокъ съ директоромъ, такъ что одна только простая стѣна отдѣляла его маленькій домъ отъ богатаго жилища Геннебо. Тутъ же былъ и складъ товаровъ,-- длинное строеніе оканчивавшееся лавочкой съ выходной дверью на улицу. Мэгра торговалъ всѣмъ, чѣмъ угодно: пряниками, колбасами, фруктами, хлѣбомъ, пивомъ и кастрюлями, прежде онъ былъ надзирателемъ въ Ворё и началъ свою торговлю съ того, что открылъ маленькій погребокъ. Затѣмъ, благодаря протекціи начальства, онъ расширилъ свои операціи и мало-по-малу убилъ всю мелкую торговлю въ Монсу. Благодаря разнообразію находившагося у него товара и многочисленности покупателей, стекавшихся къ нему, со всѣхъ копей, онъ могъ продавать дешевле другихъ и оказывать болѣе долгосрочный кредитъ. Къ тому же, его постоянно поддерживала компанія, построившая ему даже домъ и лавочку.

   -- Я опять пришла къ вамъ, г-нъ Мэгра,-- сказала смиренно Магё, встрѣтивъ его передъ дверью лавки, у которой онъ стоялъ.

   Мэгра молча взглянулъ на нее. Это былъ толстый господинъ съ холоднымъ, но вѣжливымъ обращеніемъ, хвалившійся тѣмъ, что онъ никогда не измѣняетъ разъ принятому рѣшенію.

   -- Неправда ли, вы меня не прогоните, какъ вчера? Нужно же намъ чѣмъ-нибудь питаться до субботы... Конечно, мы уже два года должны вамъ шестьдесять франковъ...

   Она говорила отрывистыми, короткими фразами. Это былъ старый долгъ, сдѣланный еще во время послѣдней стачки. Двадцать разъ они давали себѣ обѣщаніе уплатить его, но до сихъ поръ имъ не удавалось сберечь изъ заработанныхъ денегъ даже и сорока су. Къ тому же, третьяго дня съ ними случилось совсѣмъ непредвидѣнное обстоятельство: они должны были заплатить разомъ двадцать франковъ башмачнику, который грозилъ имъ, въ случаѣ неуплаты, арестомъ. Если бы не этотъ несчастный случай, то они, какъ и другіе рабочіе, не нуждались бы ни въ чемъ до субботы.

   Мэгра, скрестивъ руки и выпятивъ животъ, стоялъ, не открывая рта, и на всѣ просьбы отвѣчалъ отрицательнымъ покачиваніемъ головы.

   -- Только два хлѣба, господинъ Мэгра. Я не стану просить у васъ кофе... Только по два хлѣба въ день, въ три фунта каждый...

   -- Нѣтъ!-- крикнулъ онъ, наконецъ, во все горло.

   Изъ-за двери выглянула его жена -- жалкое созданіе, цѣлые дни проводившее надъ веденіемъ торговыхъ книгъ и не осмѣливавшееся ни на минуту поднять голову и оторваться отъ нихъ. Она тотчасъ же съ испугомъ скрылась, увидѣвъ, что несчастная просительница обратила на нее свои молящіе глаза. Ходили слухи, что иныя откатчицы, состоящія въ числѣ покупательницъ Мэгра, имѣли на него несравненно больше вліянія, чѣмъ она. Но вѣрно было только то, что если какой-нибудь углекопъ желалъ получить отсрочку въ платежѣ за забранный товаръ, то онъ посылалъ съ просьбою объ этомъ жену или дочь, красивую или безобразную,-- это все равно,-- только бы она была любезна съ Мэгра.

   Магё, все еще безмолвно умолявшая лавочника, почувствовала смущеніе подъ пристальнымъ взглядомъ его блестѣвшихъ маленькихъ глазъ. Она разсердилась, такъ какъ познакомилась со значеніемъ этихъ безцеремонныхъ взглядовъ еще въ то время, когда у нея не было семерыхъ дѣтей. Магё ушла, свирѣпо таща за собой Ленору и Генриха, занимавшихся собираніемъ орѣховой скорлупы въ ручейкѣ.

   -- Это не принесетъ вамъ счастья, господинъ Мэгра; попомните меня!-- проговорила она на прощанье.

   Теперь ей оставалась одна только надежда -- на буржуа Піолены. Если они не дадутъ ста су, тогда -- ложись и умирай...

   Она взяла влѣво, по дорогѣ въ Жуазель. На поворотѣ дороги стояло правленіе каменноугольныхъ копей,-- настоящій дворецъ, куда каждую осень пріѣзжали изъ Парижа важныя особы -- князья, генералы, министры -- и задавали тамъ роскошные обѣды. Магё, идя по дорогѣ, уже распредѣлила мысленно всѣ сто су, которыя надѣялась получить: прежде всего -- хлѣбъ, потомъ кофе, затѣмъ четверть фунта масла и четверикъ картофеля для утренняго супа и вечерняго рагу. Наконецъ, нужно бы еще взять немного студня изъ свинины, такъ какъ для мужа необходимо что-нибудь мясное.

   Навстрѣчу попался кюре Монсу, аббатъ Жуаръ. Онъ шелъ, подобравъ рясу и ступая осторожно, точно жирный откормленный котъ, боящійся запачкать свою блестящую шкурку. Аббатъ былъ очень скромный человѣкъ, старавшійся ни во что не вмѣшиваться, чтобы не вооружать противъ себя ни рабочихъ, ни хозяевъ.

   -- Здравствуйте, господинъ кюре!

   Онъ улыбнулся дѣтямъ и прошелъ мимо Магё, остановившейся посреди дороги. Магё вовсе не была религіозна, но теперь ей вдругъ показалось почему-то, что священникъ непремѣнно поможетъ ей чѣмъ-нибудь.

   Она снова двинулась въ путь по черной и вязкой грязи. До Піолены оставалось еще два километра, и дѣти, не интересуясь больше ничѣмъ, совсѣмъ измученныя, начинали все больше и больше отставать. По обѣимъ сторонамъ дороги тянулись все такіе же пустыри, огороженные поросшими мхомъ заборами, и все такія же фабричныя почернѣвшія отъ дыма строенія съ высокими трубами. Безконечно, словно какое-то неподвижное море, разстилались поля, среди которыхъ не виднѣлось ни одного дерева, до самаго горизонта, гдѣ тянулась фіолетовая линія Бандамскаго лѣса.

   -- Мама, возьми меня на руки...

   И она брала ихъ на руки и несла то одного, то другого. Мѣстами на дорогѣ стояли лужи, и Магё подоткнула платье, чтобы не явиться къ буржуа черезчуръ запачканною въ грязи. Три раза она чуть не упала, до того было скользко на этой проклятой мостовой. Когда, наконецъ, они добрались до дома Грегуаровъ, на нихъ бросились съ громкимъ лаемъ двѣ громадныя собаки, и перепуганныя дѣти разревѣлись отъ страха. Кучеръ отогналъ собакъ кнутомъ.

   -- Снимите башмаки и войдите,-- повторила Гонорина.

   Очутившись въ столовой, Магё и дѣти стояли неподвижно, одурѣлыя отъ внезапнаго перехода съ холода въ тепло и смущенныя взглядами этого пожилого господина и этой пожилой дамы, полулежавшихъ въ креслахъ.

   -- Дочь моя, займись исполненіемъ своихъ обязанностей, -- проговорила г-жа Грегуаръ.

   Они возложили раздачу милостыни на Сесиль, такъ какъ, по ихъ понятіямъ о хорошемъ образованіи, это было ея дѣло. Надо быть доброй... Грегуары сами называли свой домъ домомъ милосердаго Бога. Однако же они вовсе не хотѣли быть обманутыми или оказывать поощреніе пороку и поэтому старались творить добрыя дѣла съ самымъ строгимъ разборомъ. Въ виду этого они никогда не помогали деньгами. Никогда! Ни десятью су, ни двумя су, такъ какъ вѣдь это уже извѣстно, что если у бѣдняка очутятся два су, то онъ ихъ немедленно пропьетъ. Они помогали всегда натурою, преимущественно теплою одеждою, которою снабжали по зимамъ дѣтей бѣдняковъ.

   -- О, бѣдныя милочки!-- вскричала Сесиль,-- Какъ они посинѣли отъ холода!.. Гонорина, возьми изъ шкапа свертокъ и принеси его сюда.

   Кухарка и горничная тоже смотрѣли на этихъ несчастныхъ съ тревожнымъ и жалостливымъ чувствомъ людей, которымъ нѣтъ надобности заботиться объ обѣдѣ. Горничная пошла наверхъ, а кухарка, державшая въ рукахъ остатки бабы, въ, забывчивости поставила ихъ опять на столъ и стояла теперь съ пустыми руками.

   -- У меня остались еще два хорошихъ шерстяныхъ платьица и маленькія косыночки,-- продолжала Сесиль.-- Вы увидите, какъ этимъ бѣднымъ милочкамъ будетъ въ нихъ тепло!

   Тогда языкъ снова возвратился къ Магё и она пробормотала:

   -- Очень вамъ благодарна, мадемуазель... Вы всѣ очень добры... Слезы показались на ея глазахъ. Она была теперь увѣрена, что получитъ тѣ сто су, о которыхъ мечтала, и ее только занималъ вопросъ, какъ бы ловчѣе попросить денегъ, если буржуа сами не предложатъ ихъ. Горничная все еще не возвращалась, и въ комнатѣ наступило неловкое молчаніе. Генрихъ и Ленора стояли справа и слѣва матери, спрятавшись въ ея платье, и пристально смотрѣли широко открытыми глазами на стоявшую на столѣ бабу.

   -- У васъ только и есть, что эти двое?-- спросила г-жа Грегуаръ, чтобы прервать молчаніе.

   -- О, сударыня, у меня ихъ семеро!

   Г-нъ Грегуаръ, погрузившійся было въ чтеніе газеты, съ негодованіемъ привскочилъ.

   -- Семеро! Къ чему такъ много? Боже милосердый!..

   -- Это неблагоразумно,-- прошептала старая дама.

   Магё жестомъ попросила извиненія. Что вы хотите? Объ этомъ совсѣмъ и не думали, а дѣти все прибавлялись да прибавлялись. Къ тому же, когда они выростутъ, это будетъ большая подмога для дома. Они, Магё, жили бы какъ слѣдуетъ, если бы у нихъ не было дѣда, который становится уже очень старъ, а изъ этой кучи ребятъ только двое сыновей и старшая дочь достигли того возраста, когда можно начать работать на копяхъ. Хотя мелюзга и ничего не зарабатываетъ, а все-таки ее надо кормить.

   -- Такъ вы давно работаете на копяхъ?-- спросила г-жа Грегуаръ.

   Блѣдно лицо Магё освѣтилось безмолвнымъ смѣхомъ.

   -- О, да! О, да!.. Я работала подъ землею до двадцати лѣтъ. Когда у меня родился второй ребенокъ, докторъ сказалъ, что я должна бросить эту работу, потому что она, какъ видно, что-то портила у меня въ костяхъ. Къ тому же, я вышла въ это время замужъ и у меня было достаточно дѣла дома... Что же касается до моего мужа, то вся его семья, видите ли, рааботаетъ тамъ съ незапамятныхъ временъ. Это началось еще съ дѣда его дѣда; однимъ словомъ, очень давно, при самомъ началѣ, когда въ первый разъ ударили киркой тамъ, въ Рекильярѣ...

   Г-нъ Грегуаръ снова оставилъ свою газету и посмотрѣлъ на эту жалкую женщину и ея не менѣе жалкихъ ребятишекъ съ восковой кожей и безцвѣтными волосами. Постепенное вырожденіе сказывалось въ ихъ маленькомъ ростѣ, безкровныхъ лицахъ и въ томъ грустномъ безобразіи, которое нужда накладываетъ на людей, преслѣдуемыхъ ею изъ поколѣнія въ поколѣніе. Снова наступило молчаніе, и только слышалось потрескиваніе горѣвшаго угля. Теплая комната казалась переполненною тѣмъ благосостояніемъ, среди котораго дремлетъ сердце буржуа.

   -- Что она тамъ дѣлаетъ?-- вскричала нетерпѣливо Сесиль.-- Мелани, поди, скажи ей, что свертокъ лежитъ на нижней полкѣ шкапа, налѣво...

   Г-нъ Грегуаръ окончилъ вслухъ тѣ размышленія, на которыя навели его эти голодные бѣдняки:

   -- Это правда, что горя много бываетъ на свѣтѣ; но надо также сознаться, что и рабочіе ведутъ себя очень неблагоразумно... Вмѣсто того, чтобы откладывать копѣйку, какъ дѣлаютъ наши поселяне, углекопы пьютъ, дѣлаютъ долги и кончаютъ тѣмъ, что морятъ съ голоду своихъ дѣтей.

   -- Ваша правда, сударь,-- степенно отвѣчала Магё,-- не всѣ идутъ по хорошей дорогѣ. Это я всегда твержу негодяямъ, когда они начинаютъ жаловаться... Я въ этомъ случаѣ счастливѣе другихъ: мой мужъ не пьетъ. Конечно, онъ иногда выпьетъ лишнее на чьей-нибудь свадьбѣ, но тѣмъ дѣло и кончается... Это ему тѣмъ болѣе дѣлаетъ честь, что до своей женитьбы онъ пилъ, какъ настоящая свинья, съ вашего позволенія... И однако же, несмотря на то, что онъ ведетъ себя такъ благоразумно, намъ все-таки отъ этого не легче. Бываютъ дни, какъ сегодня, когда вы можете опрокинуть всѣ ящички, какіе только есть въ домѣ, и ни откуда не вывалится даже ни одного ліарда.

   Она хотѣла навести ихъ на мысль о монетѣ во сто су и продолжала объяснять своимъ мягкимъ голосомъ происхожденіе губившаго ихъ долга, сначала небольшого, а затѣмъ увеличивавшагося и пожиравшаго ихъ сбереженія. Прежде, получая заработанныя деньги, они всегда аккуратно погашали частичку этого долга; но однажды какъ-то запоздали съ уплатой, и съ тѣхъ поръ кончено: они никакъ не могутъ справиться. Долгъ все растетъ, и мужчинамъ опротивѣла работа, которая не приносить даже столько, чтобы можно было понемногу расквитаться съ долгами. Наплевать! Такъ до самой смерти и не выпутаешься! Къ тому же надо подумать и о томъ, что углекопу нужна кружка пива, чтобы ополоснуть отъ пыли гордо. Всѣ начинаютъ съ этого, а потомъ, когда одурѣютъ отъ постояннаго недостатка въ деньгахъ, то уже и совсѣмъ не выходятъ изъ кабаковъ. Не въ обвиненіе будь сказано, можетъ быть, это происходитъ отъ того, что заработная плата слишкомъ мала...

   -- Я думала, что компанія даетъ вамъ помѣщеніе и топливо,-- сказала г-жа Грегуаръ.

   Магё покосилась на ярко пылавшій въ каминѣ уголъ.

   -- Да, да, намъ отпускаютъ уголь не особенно хорошій, но который все-таки горитъ... Что же касается до помѣщенія, то съ насъ берутъ за него по шести франковъ въ мѣсяцъ... Кажется, немного, а иногда бываетъ страшно трудно заплатить... Вотъ, напримѣръ, сегодня: разрѣжьте меня хоть на кусочки и все-таки не вытянете изъ меня и двухъ су. Ничего нѣтъ, какъ есть ничего!

   Грегуары молчали, изнѣженно растянувшись въ креслахъ. Мало-по-малу имъ наскучило и даже сдѣлалось непріятно это перечисленіе нуждъ бѣдняковъ. Магё испугалась, не оскорбила ли она ихъ чѣмъ-нибудь, и, какъ практическая женщина, прибавила съ самымъ спокойнымъ видомъ:

   -- Все это я говорю не для того, чтобы жаловаться. Какъ суждено жить, такъ и живи; къ тому же, сколько ни бейся, а вѣдь ничего не измѣнишь... Самое лучшее, не правда ли, это честно вести свои дѣла тамъ, гдѣ милосердый Господь велитъ жить.

   Г-нъ Грегуаръ весьма одобрилъ ее.

   -- Люди съ такими правилами, моя добрая женщина, стоятъ выше всякой невзгоды.

   Гонорина и Мелани принесли свертокъ. Сесиль сама развернула его и вынула два маленькихъ платьица, потомъ прибавила къ нимъ косынки, даже чулки и перчатки. Все это будетъ совершенно впору. Учительница музыки, наконецъ, пришла, и Сесиль очень торопилась. Она приказала завернуть выбранныя ею вещи, спѣша скорѣе выпроводить за дверь Магё съ дѣтьми.

   -- Мы очень нуждаемся, -- пробормотала Магё, -- намъ бы только одну монету во сто су.

   Эта фраза засѣла у ней въ горлѣ: Магё были очень горды и никогда не попрошайничали. Сесиль тревожно взглянула на отца, но тотъ отказалъ наотрѣзъ съ такимъ видомъ, какъ б"дто бы исполнялъ свой долгъ.

   -- Нѣтъ, это не въ нашихъ правилахъ. Мы не можемъ.

   Молодая дѣвушка, растроганная полнымъ отчаянія выраженіемъ лица Магё, вздумала, по крайней мѣрѣ, еще чѣмъ-нибудь наградить дѣтей. Такъ какъ они попрежнему не сводили глазъ съ бабы, то Сесиль отрѣзала два куска и, подавая ихъ дѣтямъ, сказала:

   -- Возьмите! Это для васъ.

   Затѣмъ она снова отобрала отъ нихъ куски и, спросивъ листъ старой газеты, завернула ихъ въ нее.

   -- Подождите; вы подѣлитесь этимъ съ адят тесто в печь. Кухня была громадная, и по ее завидной опрятности, по целому арсеналу кастрюль, различной утвари и горшков угадывалось, какое место она занимает в жизни дома. Все говорило о том, что тут любят хорошо поесть. Лари и шкафы были переполнены запасами провизии.

   -- Главное, последите, чтобы булочка хорошенько подрумянилась, -- сказала г-жа Грегуар, уходя в столовую.

   Несмотря на духовое отопление во всем доме, в комнате еще весело потрескивал уголь в камине. Но вообще в столовой не видно было особой роскоши: большой стол, стулья, буфет красного дерева; и только два глубоких кресла изобличали любовь к уюту, к долгим, блаженным часам пищеварения. После обеда никогда не переходили в гостиную; вся семья оставалась в столовой.

   Одновременно с женой вошел одетый в плотную бумазейную куртку г-н Грегуар, шестидесятилетний старик, румяный и свежий, как и его жена, с крупными чертами степенного и добродушного лица, с курчавыми белоснежными волосами. Он повидал и кучера и садовника: буря не причинила никаких серьезных повреждений, только повалена печная труба. Г-н Грегуар любил совершать по утрам обход Пиолены: имение было не настолько велико, чтобы доставлять какие-нибудь хозяйственные заботы, но давало полную возможность вкушать все блага помещичьей жизни.

   -- А Сесиль? -- спросил он. -- Так и не встанет сегодня?

   -- Не понимаю, что это значит, -- ответила жена. -- Мне показалось, что я слышала шум у нее в комнате.

   Стол был накрыт; на белой скатерти стояли три чашки. Онорину послали узнать, скоро ли будет готова барышня. Девушка сейчас же вернулась, с трудом сдерживая смех, и, понизив голос, будто она все еще находилась наверху, в комнате Сесили, сказала:

   -- Ах, если бы вы только видели барышню!.. Она спит... спит, как младенец... Этого и представить себе нельзя. Одно удовольствие смотреть на нее.

   Отец и мать обменялись умиленным взглядом, и г-н Грегуар с улыбкой спросил жену:

   -- Ты пойдешь взглянуть?

   -- Крошка моя! -- проговорила мать. -- Пойду, конечно.

   И они вместе поднялись наверх. Комната дочери была единственной нарядной комнатой в доме. В угоду избалованному ребенку, которому ни в чем нет отказа, стены обтянули голубым штофом, поставили лакированную мебель, белую с голубыми полосками. В полумраке спущенных штор на белоснежной постели спала девушка, подложив под щеку голую руку. Это было пышущее здоровьем, упитанное существо, рано созревшее для своих восемнадцати лет. Она не отличалась красотой, но у нее было прекрасное тело, холеное и белое, каштановые волосы, круглое личико с задорным носиком и пухлыми щеками. Одеяло соскользнуло; девушка дышала так тихо, что ее пышная грудь казалась недвижной.

   -- Видно, проклятый ветер не давал ей спать всю ночь, -- прошептала мать.

   Отец жестом заставил ее умолкнуть. Оба склонились над кроватью и с обожанием смотрели на дочь, раскинувшуюся во всей своей девственной наготе; им очень хотелось иметь дочь, а она родилась слишком поздно, когда они уже перестали надеяться. В глазах Грегуаров она была совершенством: они не замечали ее полноты, -- им казалось, что она все еще недостаточно упитанна. Сесиль продолжала спать, не чувствуя, что родители возле нее, не ощущая на себе их взгляда. Но вот легкая тень пробежала по ее неподвижному лицу. Родители, боясь, как бы она не проснулась, на цыпочках вышли из комнаты.

   -- Тише! -- прошептал г-н Грегуар, закрывая дверь. -- Если она не спала всю ночь, надо дать ей выспаться.

   -- Пусть спит себе на здоровье, моя дорогая крошка, -- подтвердила г-жа Грегуар. -- Мы подождем.

   Они спустились в столовую и уселись в кресла. Прислуга, посмеиваясь над долгим сном барышни, безропотно унесла шоколад, чтобы держать его подогретым на плите. Г-н Грегуар взял газету, а жена принялась вязать большое шерстяное одеяло. Было очень жарко; в доме всюду царила полная тишина.

   Состояние Грегуаров, приносившее около сорока тысяч франков годового дохода, заключалось в одной акции каменноугольных копей в Монсу. Они охотно рассказывали о его происхождении, которое относилось к самому основанию Компании.

   В начале прошлого столетия всю область от Лилля до Валансьена внезапно охватила каменноугольная горячка. Успех концессионеров, учредивших позднее Анзенскую компанию, вскружил всем головы. В каждой коммуне исследовали почву, в одну ночь создавались компании и получались концессии. Между упорными предпринимателями в то время особенно выделялся своими знаниями и героической преданностью делу барон Дерюмо. В продолжение сорока лет он с неослабной энергией вел борьбу, невзирая на постоянные препятствия. Первые его розыски оказались неудачными, приходилось бросать копи после долгих месяцев работы: обвалы засыпали ходы, рабочие гибли от внезапных наводнений, сотни тысяч франков бросались на ветер. К этому присоединялись осложнения с администрацией, с акционерами, охваченными паникой, борьба с землевладельцами, которые не желали признавать королевских концессий и требовали, чтобы предприниматели предварительно вступали с ними в соглашение. Наконец барон основал "Общество Дерюмо, Фокенуа и Кo " по эксплуатации залежей угля в Монсу. Открытые им копи начали давать некоторый доход. Но соседние шахты Куньи, принадлежавшие графу Куньи, и копи Жуазель, принадлежавшие "Обществу Корниль и Женар", чуть не погубили всего дела жестокой конкуренцией. К общему благополучию 25 августа 1760 года владельцы трех копей вошли в соглашение и слились воедино, образовав "Компанию каменноугольных копей в Монсу", ту самую, которая существовала и поныне. Для более удобного распределения имущества вся стоимость его была разделена, согласно тогдашней денежной системе, на двадцать четыре пая, или "су", как их назвали. Каждое "су" подразделялось на двенадцать "денье", что составляло всего двести восемьдесят восемь "денье"; стоимость каждого "денье" была определена в десять тысяч франков. Таким образом, весь капитал Компании достигал трех миллионов франков. Дерюмо, обессиленный, но все же вышедший победителем, получил при разделе шесть "су" и три "денье".

   В те годы барон владел Пиоленой; у него было триста гектаров земли. В качестве управляющего он держал у себя на службе О норе Грегуара родом из Пикардии, прадеда Леона Грегуара. Как только в Монсу был подписан договор, Оноре, хранивший в чулке пятьдесят тысяч франков сбережений, с трепетом решился последовать примеру хозяина, который заразил его своей несокрушимой верой в дело. Он обратил деньги в звонкую монету и приобрел одно "денье", с ужасом думая, что ограбил на эту сумму своих детей. Его сын, Эжен, действительно получал лишь скудный дивиденд; а так как он вздумал жить на широкую ногу и имел глупость потерять в одном рискованном предприятии остальные сорок тысяч франков отцовского наследства, ему пришлось вести весьма скромный образ жизни. Но дивиденд на "денье" постепенно увеличивался, и Фелисьен смог осуществить мечту, которую издавна лелеял его дед, бывший управляющий имением: он приобрел в собственность, за баснословно дешевую цену, как национальное имущество, уже урезанную Пиолену. Затем пошли тяжелые годы, приходилось ожидать развязки революционных потрясений, потом произошло кровавое падение Наполеона. И только Леон Грегуар стал получать сказочно быстро возраставшую прибыль с капитала, который предок его некогда робко и с опаской вложил в акционерное предприятие. Доходы с этих ничтожных десяти тысяч франков росли и увеличивались по мере того, как расширялась деятельность Общества. С 1820 года они приносили сто на сто, то есть десять тысяч франков. В 1844 году они дали двадцать тысяч франков; в 1850 году -- сорок тысяч. Наконец было два года, когда дивиденд достиг очень внушительной суммы -- пятидесяти тысяч франков! Стоимость "денье" по биржевой котировке в Лилле определялась в миллион франков; за сто лет она возросла в сто раз!

   Грегуару советовали продать свое "денье", когда курс достигнет миллиона; но он, благодушно улыбаясь, наотрез отказался. А полгода спустя разразился промышленный кризис, и стоимость "денье" упала до шестисот тысяч франков. Грегуар по-прежнему улыбался и ни о чем не жалел: все Грегуары были отныне проникнуты несокрушимой верой в копи. Цена поднимется, как бог свят! К этой вере присоединялась глубокая благодарность по отношению к кладу, вот уже целое столетие питавшему семью без всякой затраты труда. То было как бы некое божество, которое их эгоизм окружил настоящим культом, -- фея домашнего очага, обеспечивавшая им просторное ложе лени, угощавшая лакомыми блюдами. Так велось от отца к сыну; к чему искушать судьбу и сомневаться в ней? В этой фамильной преданности была и доля суеверного страха: они боялись, что миллион, который будет выручен за "денье", вдруг растает, как только они реализуют акцию и положат деньги в ящик. Им казалось, что они будут более сохранны в земле, откуда их извлекают углекопы, -- целое поколение изнуренных людей, -- понемногу каждый день, в меру их потребностей.

   Счастье осыпало этот дом своими дарами. Г-н Грегуар в ранней молодости женился на дочери маршьеннского аптекаря, некрасивой девушке, без гроша приданого; он обожал ее, и она платила ему тем же. Г-жа Грегуар вся ушла в хозяйство и восхищалась мужем; его воля была для нее законом. Супруги никогда не расходились во вкусах; идеалом их была спокойная жизнь; и так они прожили сорок лет, исполненных взаимной нежности и заботливости во всем, вплоть до мелочей. Это было размеренное существование; сорок тысяч франков проживались без шума, а все сбережения тратились на Сесиль, позднее рождение которой на время опрокинуло их расчеты. Но теперь они исполняли всякую ее прихоть: купили вторую лошадь, два новых экипажа, выписывали туалеты из Парижа -- все было для них радостью; они не знали, чем только угодить дочери.

   Сами они, однако, сохранили моды времен своей юности -- до того доходило их отвращение к щегольству. Каждая трата, ничем не окупавшаяся, казалась им безрассудной.

   Вдруг дверь распахнулась, и громкий голос воскликнул:

   -- Как? Вы позавтракали без меня?

   Это была Сесиль; она только что вскочила с постели, глаза у нее распухли от сна. Она наскоро подобрала волосы и накинула белый шерстяной капот.

   -- Нет, нет, -- ответила мать. -- Видишь, мы тебя дожидались. Противный ветер не давал тебе спать, моя бедная крошка?

   Девушка изумленно поглядела на нее.

   -- Разве был ветер?.. Я ничего не слыхала, всю ночь на просыпалась.

   Все расхохотались; кухарка и горничная, подававшие завтрак, тоже засмеялись: мысль, что барышня спала без просыпу двенадцать часов подряд, развеселила весь дом. При виде сдобной булки лица у всех окончательно расцвели.

   -- Как! Вы уже успели ее испечь? -- проговорила Сесиль. -- Вот сюрприз!.. Свежая, горячая булочка с шоколадом -- чудесно!

   Все уселись за стол; в чашках дымился шоколад; разговор долго шел только вокруг сладкой булки. Мелани и Онорина остались в столовой и сообщали разные подробности выпечки, глядя, как родители и дочь набивали себе рот и сидели с жирными губами. Прислуга приговаривала, что это сущее удовольствие -- испечь сдобную булку, когда видишь, с каким аппетитом кушают ее хозяева.

   На дворе громко залаяли собаки; все решили, что это учительница музыки, которая приходила из Маршьенна по понедельникам и пятницам. Кроме нее, ходил еще преподаватель словесности. Девушка получала образование, живя в Пиолене в счастливом невежестве избалованного ребенка, выбрасывающего за окно книгу, как только она начнет надоедать.

   -- Господин Денелен, -- доложила Онорина, возвращаясь в комнату.

   Следом за нею появился г-н Денелен, двоюродный брат г-на Грегуара. Он развязно вошел в комнату походкой бывшего кавалерийского офицера, громко разговаривая и оживленно жестикулируя. Хотя ему минуло пятьдесят, его коротко остриженные волосы и пышные усы были совершенно черными.

   -- Да, это я, здравствуйте... Не беспокойтесь, пожалуйста! И он присел к столу. Семейство, встретившее его восклицаниями, снова принялось за шоколад.

   -- Тебе нужно о чем-нибудь поговорить со мною? -- спросил Грегуар.

   -- Ни о чем решительно, -- поспешно ответил Денелен. -- Я отправился верхом немного проветриться и, проезжая мимо, решил вас навестить.

   Сесиль осведомилась о его дочерях, Жанне и Люси. По словам Денелена, обе чувствовали себя прекрасно: одна увлекается живописью, другая, старшая, сидит с утра до вечера за фортепьяно и упражняется в пении. Он говорил с легкой дрожью в голосе, словно хотел под напускной веселостью скрыть тревогу.

   -- А как идут дела в копях? -- спросил г-н Грегуар.

   -- Ох, и на мне и на других отзывается этот проклятый кризис... Да, мы теперь расплачиваемся за хорошее время! Слишком много понастроили заводов, слишком много провели железных дорог, слишком много было вложено капиталов в надежде на несметные барыши. А теперь деньги ушли, и не хватает даже на то, чтобы пустить все это в ход... К счастью, положение еще не безнадежное; я-то, во всяком случае, сумею вывернуться.

   Денелен, как и его двоюродный брат, получил в наследство одну акцию -- "денье" каменноугольных копей в Монсу. Будучи предприимчивым инженером и томясь желанием нажить огромное состояние, он поспешил продать свое "денье", как только стоимость его поднялась по курсу до миллиона. Он давно уже вынашивал один план. Его жена получила от своего дяди право на разработку угля близ Вандама, где было открыто всего две шахты: Жан-Барт и Гастон-Мари. Они находились в таком запущенном состоянии и были так плохо оборудованы, что эксплуатация их едва покрывала расходы. И вот Денелен загорелся мечтой восстановить шахту Жан-Барт, поставить новую машину и расширить штольни, чтобы в них могло работать большее количество людей, сохранив шахту Гастон-Мари лишь в качестве резервной. Тогда, говорил он, золото можно будет загребать лопатой. Мысль была правильна. Однако миллион оказался израсходованным, а проклятый промышленный кризис разразился как раз в то время, когда эта затрата должна была окупиться крупными доходами. К тому же Денелен был плохим администратором, очень неровно относился к своим рабочим и после смерти жены давал себя грабить всем, кому не лень; да и дочерей своих он избаловал донельзя; старшая только и мечтала о сцене, а младшая мнила себя художницей, хотя три ее пейзажа и не приняли в Салон. Обе остались хохотушками, несмотря на разорение, но угроза нужды заставила их сделаться очень расчетливыми хозяйками.

   -- Видишь ли, Леон, -- продолжал Денелен нерешительно, -- ты прогадал, не продав своего пая одновременно со мной. Теперь все летит кувырком, ты очень рискуешь... Вот если бы ты доверил мне свои деньги, я бы показал тебе, что можно сделать из наших вандамских копей!

   Грегуар спокойно ответил, допивая шоколад:

   -- Ни за что!.. Ты отлично знаешь, что я не хочу спекулировать. Я живу спокойно; и было бы очень глупо с моей стороны забивать себе голову делами и заботами. Что же касается Монсу, то курс может падать сколько угодно, -- у нас на жизнь хватит. Не надо только слишком жадничать. А потом я вот что скажу: тебе, а не мне придется в один прекрасный день кусать локти с досады -- Монсу скоро опять поднимется; я убежден, что и внуки Сесили будут получать с него деньги на белый хлеб.

   Денелен слушал его с натянутой улыбкой.

   -- Значит, -- проговорил он, -- если бы я предложил тебе вложить тысяч сто франков в мое дело, ты бы отказался?

   Заметив встревоженные лица Грегуаров, он пожалел, что поторопился; вопрос о займе пришлось отложить на самый крайний случай.

   -- О! Я еще не дошел до такого положения! Я пошутил... Но ты, может быть, и прав: скорее всего человек жиреет, живя на деньги, которые зарабатывают для него другие.

   Разговор переменился. Сесиль снова заговорила о кузинах, вкусы которых очень ее занимали и в то же время смущали. Г-жа-Грегуар обещала свезти дочь к этим милым крошкам в первый же солнечный день. И только г-н Грегуар, сидевший с рассеянным видом, не принимал участия в разговоре. Но вот он громко сказал:

   -- Я на твоем месте не стал бы больше упорствовать и вступил бы в переговоры с Монсу... Они очень этого хотят, и ты вернул бы свои деньги.

   Он намекал на давнюю вражду между компанией Монсу и владельцем Вандамской шахты. Несмотря на ничтожное значение последней, ее Могущественная соседка была в ярости оттого, что в эксплуатируемые ею земли шестидесяти семи коммун вклинивается этот крохотный участок, не принадлежащий ей. Тщетно испробовав все средства уничтожить Вандамскую шахту, Компания мечтала купить ее по дешевой цене, как только предприятие Денелена лопнет. Война велась без передышки; при любой эксплуатации подземные галереи противников должны были останавливаться на расстоянии двухсот метров друг от друга. Это была борьба до последней капли крови, хотя между директорами и инженерами сохранялись изысканно вежливые отношения.

   Глаза Денелена загорелись.

   -- Ни за что! -- воскликнул он в свою очередь. -- Пока я жив, Монсу не получит Вандама... В четверг я обедал у Энбо и прекрасно заметил, что он обхаживает меня. Еще прошлой осенью, когда все эти важные особы съехались в Правление, они заигрывали со мною на все лады... Да, да, знаю я их, всех этих маркизов и герцогов, генералов и министров! Разбойники они, и ограбят вас до рубашки, коли вы попадетесь им в лесу!

   Теперь его нельзя было унять. Г-н Грегуар, впрочем, не защищал правления копей Монсу, которое с 1760 года состояло из шести директоров, деспотически распоряжавшихся всей Компанией; всякий раз, как один из них умирал, пятеро оставшихся избирали нового члена из числа наиболее богатых и влиятельных акционеров. Владелец Пиолены, человек умеренных желаний, находил, что эти господа действительно порою не знают меры в погоне за наживой.

   Мелани пришла убрать со стола. На дворе снова залаяли собаки. Онорина направилась было к двери, но Сесиль, задыхаясь от жары и переполненного желудка, встала из-за стола.

   -- Не надо, не ходи, -- обратилась она к Онорине. -- Это, наверное, учительница.

   Господин Денелен также поднялся. Глядя вслед уходившей девушке, он спросил, улыбаясь:

   -- Ну, а как дела насчет женитьбы молодого Негреля?

   -- Пока еще нет ничего определенного, -- ответила г-жа Грегуар, -- только носится в воздухе... Надо подумать.

   -- Еще бы, -- продолжал он, лукаво посмеиваясь. -- Мне кажется, племянник и тетушка... Меня особенно поражает, что госпожа Энбо так вешается Сесили на шею.

   Но г-н Грегуар вскипел. Такая почтенная дама, да еще на четырнадцать лет старше молодого человека! Это чудовищно! Он не любит, чтобы при нем говорили подобные вещи, хотя бы и в шутку. Денелен, продолжая смеяться, пожал ему руку и удалился.

   -- Это все еще не учительница, -- сказала Сесиль, возвращаясь. -- Пришла та женщина с двумя детьми; ты, наверно, помнишь, мама: жена шахтера, которую мы встретили... Позвать их сюда?

   Грегуары колебались. Не наследят ли они? Нет, они не слишком грязны, а сабо оставят на крыльце. Отец и мать уже расположились в больших креслах, чтобы переварить завтрак; им не хотелось двигаться с места.

   -- Проводите их сюда, Онорина.

   В столовую вошла Маэ с детьми; иззябшие и голодные, они оробели в комнате, где было так тепло и так славно пахло сдобным хлебом.

  

II

   В запертую комнату стали проникать сквозь решетчатые ставни серые полосы дневного света, веером располагаясь на потолке. В спертом воздухе становилось тяжело дышать, но, несмотря на это, все досыпали ночь. Ленора и Анри лежали обнявшись, Альзира откинула голову на свой горб, а старик Бессмертный лежал один на освободившейся постели Захарии и Жанлена и храпел, раскрыв рот. С площадки, где в проходе стояла кровать супругов, не доносилось ни звука. Маэ покормила Эстеллу, привалившись на бок и положив ребенка поперек живота; так она и заснула; девочка насытилась и уснула вместе с нею, уткнувшись лицом в мягкую грудь матери.

   Внизу часы с кукушкой пробили шесть, В поселке послышались хлопанье входных дверей и стук деревянных башмаков по плитам тротуара: это уходили на работу сортировщицы. Затем снова наступила тишина до семи часов. В семь распахнулись ставни, сквозь тонкие стены стали доноситься громкие зевки и кашель. Где-то поблизости давно уже скрипела кофейная мельница, а в комнате у Маэ все еще никто не просыпался.

   Вдруг послышались громкие крики и звуки пощечин. Шум разбудил Альзиру; сообразив, что уже поздно, она вскочила с постели и босиком побежала будить мать.

   -- Мама, мама, пора вставать! Тебе надо идти... Осторожнее, ты раздавишь Эстеллу.

   И она взяла ребенка, который задыхался под тяжестью огромных грудей.

   -- Фу ты, пропасть! -- с трудом проговорила Маэ, протирая глаза. -- Так измаялась, что, кажется, проспала бы весь день... Одень Ленору и Анри, я их возьму с собой; а ты присмотри за Эстеллой, -- я не хочу ее тащить, еще захворает в такую собачью погоду.

   Она наспех умылась, надела старую синюю юбку, самую чистую, и серую шерстяную кофту, на которую положила накануне две заплаты.

   -- А обед-то, пропасть этакая! -- снова пробормотала Маэ и стала спускаться по лестнице, то и дело на что-нибудь натыкаясь.

   Альзира тем временем вернулась в комнату и отнесла туда Эстеллу, которая снова стала кричать. Маленькая горбунья привыкла к крикам девочки и в восемь лет, как настоящая женщина, умела унять и развлечь ребенка, -- она тихонько положила малютку на свою постель, еще сохранившую теплоту, и убаюкала ее, дав ей пососать свой палец. Это было как раз вовремя: снова поднялась возня -- Альзире пришлось водворять мир между Ленорой и Анри, которые наконец проснулись. Дети никогда не жили в ладу между собою и только во время сна нежно обнимались. Шестилетняя девочка, едва встав, нападала на мальчика, который был двумя годами моложе ее и переносил колотушки, не пытаясь дать сдачи. У обоих были непомерно большие, словно раздутые, головы, с копною растрепанных белокурых волос. Альзира оттащила сестру за ноги, пригрозив, что выпорет ее. Потом началось умывание и одевание детей; они не давались и топали ногами. Ставней не открывали, чтобы не будить деда. Он продолжал храпеть, невзирая на ужасающую суматоху, поднятую детьми.

   -- У меня готово! Скоро вы там, наверху? -- позвала мать. Маэ открыла ставни в нижней комнате, разгребла огонь, подбросила угля. Она надеялась, что старик оставил немного супа. Но котелок был выскоблен до дна; пришлось сварить горсть вермишели, которую Маэ три дня держала про запас. Дети съедят ее и без масла, -- все равно ничего не осталось со вчерашнего дня; но она была крайне изумлена, увидав, что Катрина ухитрилась оставить от бутербродов кусок масла величиной с орех. Буфет на этот раз был совершенно пуст: ни корки хлеба, ни остатков какой-нибудь еды, ни даже кости, которую можно поглодать. Как они будут жить, если Мегра откажется отпускать им в кредит и если господа в Пиолене не дадут ей ста су? Когда мужчины и дочь вернутся из шахт, им непременно надо будет поесть; люди, к сожалению, не изобрели еще способа жить без еды.

   -- Да идите же вы наконец! -- крикнула Маэ, начиная сердиться. -- Мне пора уходить.

   Когда Альзира и дети сошли вниз, мать разлила вермишель по трем маленьким тарелкам. Ей самой, уверяла она, не хочется есть. Хотя Катрина уже разбавляла водой вчерашнюю кофейную гущу, Маэ долила ее еще раз и выпила две больших кружки кофе, до того светлого, что он больше напоминал ржавую воду. Все-таки это подкрепит ее.

   -- Слушай, -- сказала Маэ, обращаясь к Альзире, -- не буди дедушку, смотри за Эстеллой, чтобы она не разбилась, а если проснется и начнет уж очень орать, то вот кусок сахару -- разведи в воде и давай ей с ложечки. Я знаю, ты девочка умная и не съешь его сама.

   -- А как же школа, мама?

   -- Школа! В школу пойдешь в другой раз... Ты мне дома нужна.

   -- А обед? Хочешь, я сварю -- ты, может быть, поздно вернешься?

   -- Обед... обед... Нет, подожди меня.

   Альзира, как большинство болезненных детей, была не по летам развита. Девочка отлично умела готовить, но она все поняла и не настаивала. Весь поселок проснулся, дети кучками шли в школу, шаркая подошвами по тротуару. Пробило восемь часов; слева через стену, от Леваков, все громче слышались разговоры. Начинался бабий день, -- женщины распивали кофе и, подбоченившись, без устали мололи языками, словно жернова на мельнице. К оконному стеклу прильнуло поблекшее лицо с мясистыми губами и приплюснутым носом, послышался голос:

   -- Новость какая, послушай-ка!

   -- Нет, нет, после! -- ответила Маэ. -- Мне надо уходить.

   И, боясь, как бы не соблазниться предложением зайти и выпить горячего кофе, она накормила Ленору и Анри и вышла с ними. Наверху дед Бессмертный все еще спал, убаюкивая мерным храпом весь дом.

   Маэ с удивлением заметила, что ветер прекратился. Наступила внезапная оттепель; небо было землистого цвета, стены покрылись зеленоватой сыростью, дороги стали грязными. То была особая грязь каменноугольных местностей, черная, как разведенная сажа, до того густая и липкая, что в ней вязла обувь. Сейчас же пришлось нашлепать Ленору: она забавлялась тем, что набирала слой грязи на башмаки, словно на лопату. Выбравшись из поселка, Маэ пошла вдоль отвала, а затем по дороге к каналу; для сокращения пути она пересекала пустыри, обнесенные обомшелыми изгородями. Сараи сменялись длинными заводскими корпусами, высокие трубы извергали черную копоть, загрязнявшую эту деревню, превращенную в фабричное предместье. За кучкой тополей показалась старая шахта Рекийяр с обрушившейся башней, от которой уцелел лишь мощный остов. Свернув направо, Маэ вышла наконец на большую дорогу.

   -- Постой, постой, поросенок! -- закричала она. -- Вот я тебе задам.

   На сей раз попался Анри: он набрал в горсть грязи и мял ее. Маэ без разбора надавала оплеух обоим ребятам; те стихли и только поглядывали искоса на маленькие следы, остававшиеся на дороге. Они шлепали по грязи, уже утомленные, потому что им приходилось на каждом шагу вытаскивать ноги.

   От Маршьенна на протяжении двух миль шла мощеная дорога; она пролегала среди красноватых полей, прямая, точно лента, смазанная дегтем. Дальше она тянулась тонким шнуром, пересекая Монсу, стоявшее на отлого спускавшейся равнине. Дороги на севере протянуты между промышленными городами, словно бечева; порою они делают легкие изгибы, еле заметные подъемы и мало-помалу обстраиваются, превращая целую округу в рабочий поселок. Справа и слева, до самого конца спуска, тянулись кирпичные домики. Чтобы хоть чем-нибудь оживить уныние окружающей местности, их покрасили -- одни в желтую, другие в голубую, третьи в черную краску, -- в черную, вероятно, из того соображения, что в конце концов все они почернеют. Несколько больших двухэтажных домов для заводского начальства прорезывали линию скученных домишек. Церковь, также кирпичная, своей четырехугольной колокольней, уже потемневшей от угольной пыли, напоминала новенькую модель доменной печи. Наряду с сахарными заводами, канатными фабриками и мельницами видное место занимали здесь танцевальные залы, кофейни, пивные; на тысячу домов их приходилось более пятисот.

   Но вот пошли заводские корпуса, принадлежавшие Компании, -- длинный ряд складов и мастерских. Маэ взяла Анри и Ленору за руки. Позади зданий находился дом директора Энбо, выстроенный в виде швейцарской горной хижины и отделенный от дороги решеткой, за которой виднелся сад с чахлыми деревьями. У подъезда остановился экипаж; из него вышел господин с орденом и дама в меховом манто -- вероятно, гости из Парижа, приехавшие с маршьеннского вокзала. В полуосвещенном вестибюле показалась г-жа Энбо, удивленно и радостно приветствовавшая их.

   -- Нечего смотреть, идите, бездельники! -- ворчала Маэ, таща за руки детей, увязавших в грязи.

   В большом волнении приближалась она к лавке Мегра. Лавочник жил рядом с директором; только стена отделяла богатый особняк от его домика. Тут же находился склад товаров, помещавшийся в длинном здании; в нем была устроена и лавочка, выходившая прямо на улицу. Там продавалось все: бакалейные товары, колбаса, фрукты, хлеб, пиво, кастрюли. Мегра служил прежде в Воре надзирателем и начал свою деятельность с того, что открыл кабачок; потом благодаря протекции начальства торговля его расширилась, и мало-помалу он разорил мелких лавочников в Монсу. Торговлю всеми товарами он сосредоточил в своих руках, а большое число покупателей из заводских поселков давало ему возможность продавать дешевле других и оказывать более широкий кредит. Мегра и впоследствии не переставал пользоваться поддержкой Компании, которая выстроила для него и домик и склад.

   -- Я опять пришла, господин Мегра, -- смиренно проговорила Маэ, увидав лавочника, стоявшего у дверей.

   Он молча посмотрел на нее. Это был толстяк, державшийся со всеми сдержанно и вежливо; он гордился тем, что никогда не изменял раз принятому решению.

   -- Послушайте, ведь вы не прогоните меня, как вчера? Нам нужно как-нибудь прожить до субботы. Правда, мы уже два года должны вам шестьдесят франков...

   Она изъяснялась короткими мучительными фразами. То был старый долг, еще со времени последней забастовки. Сколько раз Маэ давали себе слово заплатить его, но не могли, потому что ни разу не удавалось скопить за получку хотя бы сорок су. К тому же с ними позавчера приключилась беда -- пришлось уплатить двадцать франков сапожнику, который грозился подать в суд. И вот они сидят без гроша. А то они протянули бы до субботы, как все другие товарищи.

   Мегра, выпятив живот и скрестив на груди руки, отрицательно качал головою в ответ на каждую ее мольбу.

   -- Два хлеба, не больше, господин Мегра. Я ведь человек рассудительный, я не прошу кофе... Только два трехфунтовых хлеба в день!

   -- Нет! -- крикнул он наконец изо всех сил. Показалась его жена, болезненная женщина, проводившая целые дни за счетными книгами, не смея ни на минуту оторваться. Она в испуге скрылась, увидав, что несчастная женщина устремила на нее глаза с горячей мольбой. Говорили, что ей приходится уступать место на супружеском ложе откатчицам из числа покупательниц. Это было общеизвестно: если углекоп хотел продлить свой кредит, ему стоило только послать в лавку дочь или жену -- красивую или некрасивую, все равно, только бы она была неуступчивее.

   Маэ продолжала с мольбою глядеть на Мегра и вдруг почувствовала себя неловко. Она заметила, что он смотрит на нее раздевающим взглядом тусклых глазок. Это ее взорвало; добро бы еще в то время, когда у нее не было семерых детей, когда она была молода! И она ушла, сердито потянув за собою Ленору и Анри, которые принялись было вылавливать из канавы ореховые скорлупки и рассматривать их.

   -- Не принесет вам это счастья, господин Мегра, помяните мое слово!

   Теперь у нее оставалась надежда только на господ из Пиолены. Если они не дадут ей ста су -- тогда хоть ложись и помирай. Она повернула налево по дороге в Жуазель. Там, где дороги сходились углом, стояло каменное здание Правления -- настоящий дворец; знатные господа из Парижа, князья, генералы, чиновники давали там каждую осень парадные обеды. Продолжая идти, она уже расходовала мысленно эти сто су: прежде всего хлеб, потом кофе, затем четвертушка масла, мера картофеля для утреннего супа и для вечернего варева и наконец, может быть, немного студня, потому что Маэ необходимо мясное.

   Прошел аббат Жуар, свяитгник из Монсу, подобрав сутану и осторожно ступая, словно жирный откормленный кот, боящийся замочить шкурку. Этот кроткий человек старался ни во что не вмешиваться, чтобы не восстанавливать против себя ни рабочих, ни хозяев.

   -- Здравствуйте, господин кюре.

   Маэ вовсе не была набожной, но ей вдруг представилось, что священник непременно должен ей чем-нибудь помочь. Не останавливаясь, он улыбнулся детям и прошел мимо женщины, которая стояла как вкопанная посреди дороги.

   И она отправилась дальше по черной липкой грязи. Оставалось еще два километра; теперь приходилось тащить за собою детей; они страшно устали, и ничто их больше не занимало. Справа и слева от дороги простирались все те же пустыри, обнесенные изгородями, поросшими мхом, те же закопченные фабричные корпуса с высокими трубами. А затем тянулись поля -- беспредельные поля, неоглядное пространство бурой земли; ни деревца кругом до самого горизонта, где виднелась лиловатая черта Вандамского леса.

   -- Возьми меня на руки, мама.

   И Маэ попеременно брала детей на руки. На шоссе стояли лужи, и она подбирала юбку, боясь явиться к господам слишком грязной. Три раза она чуть не упала, -- до того скользко было на этой проклятой дороге. Когда они наконец подходили к дому, на них накинулись две собаки с таким лаем, что дети со страху подняли крик. Кучеру пришлось пустить в ход кнут.

   -- Снимите сабо и входите, -- сказала Онорина.

   Войдя в столовую, мать и дети словно приросли к полу; их сразу одурманило тепло и сильно смутили пожилой господин и пожилая дама, которые развалились в креслах, внимательно их разглядывая.

   -- Дитя мое, -- произнесла дама, -- исполни свой небольшой долг.

   Грегуары возложили на свою дочь обязанность помогать бедным. Это входило в их понятия о хорошем воспитании. Надо быть милосердным, говорили они, считая, что их дом -- божий дом. Притом они были уверены, что разумно помогают ближним, и постоянно боялись обмана, боялись оказать поддержку пороку. Поэтому они никогда не давали денег, никогда! Ни десяти су, ни двух су, -- известно ведь, что стоит нищему получить два су, как он тотчас же их пропьет. И они всегда подавали милостыню натурой, преимущественно теплым платьем, раздавая его зимою детям неимущих.

   -- Ах, бедные крошки! -- воскликнула Сесиль. -- Они совсем посинели от холода! Онорина, достань из шкафа узел.

   Прислуга тоже с жалостью смотрела на несчастных; но то было сострадание женщин, которым не нужно заботиться о своем пропитании. Когда горничная ушла наверх за вещами, кухарка взяла было остатки булки, но опять положила их на стол и, сложив руки, осталась в столовой.

   -- У меня как раз есть два шерстяных платьица и теплые платки, -- продолжала Сесиль. -- Вы увидите, как будет в них тепло вашим бедным крошкам!

   Тем временем Маэ оправилась и робко проговорила:

   -- Большое вам спасибо, барышня... Вы очень добры...

   На глазах у нее выступили слезы. Ей казалось, что она непременно получит сто су, и она обдумывала только, как их попросить, если ей не предложат сами господа. Горничная все еще не возвращалась; наступило тягостное молчание. Уцепившись за юбку матери, дети жадными глазами смотрели на булку.

   -- У вас только эти двое? -- спросила г-жа Грегуар, прерывая молчание.

   -- Нет, сударыня, у меня семеро.

   Грегуар, снова принявшийся за газету, даже привскочил от негодования.

   -- Семеро детей, о боже! Но зачем так много?

   -- Это безрассудно, -- пробормотала пожилая дама.

   Маэ сделала неопределенный жест, как бы извиняясь. Что же делать? Об этом и не думаешь, оно выходит само собой. И потом, когда дети вырастут, они станут работать и помогать семье. Впрочем, они и теперь жили бы сносно, если бы у них не было деда, который совсем состарился, да еще если бы все дети были постарше; а то всего два сына и дочь достигли того возраста, когда разрешается работать в копях. Как-никак, маленьких тоже надо кормить, -- они ведь ничего не зарабатывают.

   -- Вы, значит, давно уже работаете в копях? -- спросила г-жа Грегуар.

   Бледное лицо Маэ озарилось безмолвной улыбкой.

   -- О да! О да... Я работала до двадцати лет. Но когда родила во второй раз, доктор сказал, что я там и помру, если буду продолжать работать: у меня делалось что-то неладное в костях. К тому же я в это время вышла замуж, у меня и дома стало довольно дела... А вот из семейства мужа все работают в шахтах с незапамятных времен. Это началось еще с деда его деда -- словом, никто не помнит, когда, -- с тех самых пор, как нашли залежи в Рекийяре.

   Господин Грегуар задумчиво смотрел на женщину и ее жалких детишек, на их восковые лица и белесоватые волосы Он видел в них признаки вырождения: низкий рост, малокровие, убогий облик голодающих! Снова наступило молчание, слышалось только потрескивание угля в камине. В жаркой столовой стоял тяжелый воздух сытого благополучия; оно заполняло все уголки обывательского уюта.

   -- Что она там возится? -- нетерпеливо воскликнула Сесиль. -- Мелани, сходи и скажи ей, что узел лежит в шкафу, внизу налево.

   Между тем г-н Грегуар вслух докончил размышления, на которые навел его вид этих бедняков.

   -- На свете много горя, это правда; но согласитесь сами, Моя милая, что и рабочие далеко не всегда поступают разумно. Вместо того чтобы откладывать деньги на черный день, как наши крестьяне, углекопы пьянствуют, залезают в долги, и в конце концов им нечем кормить семью.

   -- Вы правы, -- степенно отвечала Маэ. -- У нас иногда живут не так, как надобно. Я постоянно твержу об этом бездельникам, когда они жалуются... Мне-то повезло, мой муж не пьет. Ну, иной раз в воскресенье на гулянке пропустит лишнее, но дальше никогда не заходит. И это с его стороны тем милее, что до нашей женитьбы он напивался, с позволения сказать, как свинья. Но хоть он и блюдет себя, а дела наши оттого идут не лучше. Бывают дни, вот как сегодня, например, когда, кажется, весь дом обыщешь, а все-таки ни гроша не найдешь.

   Она хотела намекнуть, что ей нужны сто су, и потому продолжала рассказывать неуверенным голосом, объясняя, как образовался у них роковой долг; сперва он был совсем ничтожен, но со временем все рос и поглощал все сбережения. Они аккуратно платили каждую получку. Ну, а как-то задержали выплату -- и конец: с той поры так и не собрались с деньгами. Невозможно было заткнуть эту дыру, и они приходили в отчаяние: работаешь, работаешь, а выходит, что даже с долгом не расквитаешься. Да пропади все пропадом! Видно, до смерти не выбьешься. К тому же надо сказать, что углекопу кружка-другая пива очень полезна, чтобы прополоскать горло от угольной пыли. Тут и начинается, а потом, когда случаются неприятности, он уж и не выходит из кабака. Она никого не винит, только происходит это, должно быть, оттого, что рабочие все-таки маловато зарабатывают.

   -- Компания дает вам, кажется, квартиру и отопление, -- заметила г-жа Грегуар.

   Маэ искоса поглядела на уголь, ярко пылавший в камине.

   -- Да, да, уголь нам выдают; не больно хороший, правда, но все-таки он горит... А вот насчет квартиры: за нее приходится платить всего шесть франков в месяц -- пустяки, кажется, а между тем часто бывает очень трудно выкладывать... Вот сегодня, например, хоть на куски меня режь -- все равно и двух су не вытянешь. Где ничего нет, там уж ничего не добудешь!

   Господин и дама молчали, нежась в креслах; им становилось скучно и. неприятно видеть перед собой такую нужду. Маэ испугалась, не задела ли она их, и, как женщина практичная, добавила спокойным, твердым тоном:

   -- Да я говорю это не с тем, чтобы жаловаться. Такова уж, видно, судьба, приходится с ней мириться; сколько ни бейся -- все равно ничего не переменится. А по-моему, главное, сударь, это жить, как бог послал, и по совести делать свое дело.

   Господин Грегуар весьма одобрил ее.

   -- С такими убеждениями, моя милая, человек никогда не пропадет.

   Онорина и Мелани принесли наконец узел. Сесиль сама развязала его и достала два платьица. Потом прибавила к ним платки, даже чулки и перчатки; она уверяла, что все это будет детям впору, и велела горничной завернуть отложенные вещи. Сесиль очень торопилась: учительница музыки наконец пришла, и потому она спешила выпроводить из дому и мать и детей.

   -- Мы совсем без денег, -- робко проговорила Маэ, -- если бы у нас было хотя бы сто су...

   Слова застряли у нее в горле, потому что Маэ были горды и никогда еще не просили милостыни. Сесиль с беспокойством взглянула на отца, но он наотрез отказал, с таким видом, будто исполнял, некий долг.

   -- Нет, это не в наших правилах. Мы не можем.

   Тогда девушка, тронутая отчаянием, которое отразилось на лице матери, решила дать что-нибудь детям: они все время пристально смотрели на булку; Сесиль отрезала два ломтя и протянула им.

   -- Вот! Это вам.

   Но затем она взяла их обратно и велела подать себе старую газету.

   -- Погодите, поделитесь с братьями и сестрами.

   И она выпроводила их, а родители между тем с умилением, смотрели на дочь. Бедные малютки, у которых не было хлеба, ушли, благоговейно неся в озябших ручонках два куска сдобной булки.

   Маэ тащила детей за руки по шоссе; она не видела ни пустынных полей, ни черной грязи, ни тусклого неба: все кружилось у нее в глазах. Проходя снова через Монсу, она решительными шагами вошла к Мегра и так умоляла его, что в конце концов не только раздобыла два хлеба, кофе и масло, но даже получила желанную монету в сто су: Мегра занимался, между прочим, и ростовщичеством. Ему нужна была не она, а Катрина. Маэ поняла это, когда он сказал, чтобы она присылала за провизией дочь. Там видно будет. Катрина отхлещет его по щекам, если он даст рукам волю.

  

III

   На колокольне кирпичной церковки поселка Двухсот Сорока, где аббат Жуар служил по воскресеньям обедню, пробило одиннадцать. Рядом с церковью находилась школа -- тоже кирпичное здание, откуда слышались протяжные голоса детей, хотя окна были от холода закрыты. На широких улицах, с садиками, прилегавшими к одинаковым домикам четырех больших кварталов, не было ни души. Деревья были еще позимнему голы; грядки в каменистой почве изрыты, и последние овощи горбились грязными кучками. В кухнях стряпали, трубы дымились. Порою возле домов появлялась женщина, отворяла дверь и исчезала. Дождь прекратился, но небо оставалось серым, и воздух был до того насыщен влагою, что из водосточных труб все еще стекали капли, падая в кадки, стоявшие на мощеных тротуарах. И весь этот однообразный поселок, построенный на обширной плоской возвышенности и опоясанный черными дорогами, словно траурной каймой, оживляли только правильные ряды красных черепичных крыш, которые беспрестанно омывал дождь.

   На обратном пути Маэ сделала крюк и зашла купить картофеля у жены одного надзирателя, у которой сохранился еще прошлогодний запас. За сплошным рядом чахлых тополей -- единственным деревом этих равнин -- находилась кучка одиноких построек; дома были соединены группами по четыре и окружены садами. Компания сохранила этот участок для штейгеров и надзирателей. Углекопы прозвали его поселком "Шелковых чулок", свой же район они назвали поселком "Плати долги" -- в насмешку над горькой нищетой.

   -- Уф! Вот и мы наконец, -- сказала нагруженная пакетами Маэ, пропуская вперед Ленору и Анри, грязных, с окоченевшими ногами.

   У огня сидела Альзира с кричащей Эстеллой на руках; девочка старалась убаюкать малютку. Сахару уже не было; не зная, как заставить ее замолчать, Альзира задумала обмануть Эстеллу, дав ей свою грудь. Это часто удавалось. Но теперь, однако, ничего не выходило: сколько девочка ни расстегивала платье и ни прикладывала Эстеллу к своей тощей детской груди, та не унималась и яростно кусала кожу на груди, ничего не получая.

   -- Дай мне ее! -- крикнула мать, освободившись от пакетов. -- Она нам слова не даст сказать!

   Маэ высвободила из корсажа свою грудь, тяжелую, словно полный бурдюк. Приникнув к ней, крикунья сразу стихла. Теперь можно было разговаривать. В доме все обстояло хорошо; маленькая хозяйка смотрела за огнем, подмела и прибрала столовую. Наступила тишина; наверху храпел дед все тем же мерным неумолчным храпом.

   -- Сколько хороших вещей! -- проговорила Альзира, с улыбкой рассматривая съестные припасы. -- Если хочешь, мама, я теперь сварю суп.

   Стол был завален; на нем лежали сверток с платьем, два хлеба, картофель, масло, кофе, цикорий и полфунта студня.

   -- Ах да, суп! -- разбитым голосом сказала Маэ. -- Надо будет сходить набрать щавелю и надергать порею... Нет, для мужчин я приготовлю потом... Поставь варить картошку, мы поедим с маслицем... Да, еще кофе -- не забудь и кофе сварить.

   Тут она вдруг вспомнила о сдобной булке и поглядела на Ленору и Анри, которые успели отдохнуть и весело возились на полу. Неужели эти обжоры втихомолку съели ее по дороге? И Маэ надавала им подзатыльников. Альзира, уже поставившая котелок на огонь, успокоила ее:

   -- Оставь их, мама. Если это было для меня, то ведь ты знаешь, что мне все равно, а они так далеко ходили, что успели проголодаться.

   Пробило полдень. По улице зашлепали ребята, возвращавшиеся из школы. Картофель сварился, кофе, на добрую половину смешанный с цикорием, тоже был готов и переливался на плиту крупными каплями, с протяжным бульканьем. Очистили угол стола; но за столом сидела только мать, а дети пользовались собственными коленями. Анри, отличавшийся большой прожорливостью, молча поглядывал на студень, завернутый в промасленную бумагу, вызывавшую у него чрезмерное волнение.

   Пока Маэ пила небольшими глотками кофе, держа стакан обеими руками, чтобы согреться, сверху спустился Бессмертный. Обычно он вставал гораздо позднее, и завтрак дожидался его на плите. Но тут он принялся ворчать, потому что не было супа. А когда невестка заметила ему, что не всегда можно делать так, как хочется, он замолчал и стал есть картофель. Время от времени он вставал и сплевывал в кучу золы, чтобы не пачкать пол, затем снова опускался на стул и продолжал пережевывать пищу, опустив голову, с бессмысленным взглядом.

   -- Ох, я совсем забыла, мама! -- воскликнула Альзира. -- Приходила соседка...

   Мать перебила ее:

   -- Уж и надоела она мне!

   Она втайне досадовала на соседку Левак, которая накануне плакалась на свою бедность, чтобы ничего не дать ей взаймы. Между тем Маэ отлично знала, что именно сейчас она не нуждается, потому что их жилец Бутлу только что заплатил им за две недели вперед. Впрочем, в поселке люди никогда не давали друг другу взаймы.

   -- Постой-ка! Ты мне напомнила, -- сказала Маэ. -- Заверни в бумагу засыпку кофе... Я отнесу Пьерронше, я должна ей с третьего дня.

   Когда девочка приготовила пакетик, мать сказала, что она сейчас же вернется и сварит обед для мужчин. Затем она вышла с Эстеллой на руках. Старик Бессмертный все еще жевал картофель, а Ленора и Анри дрались из-за шелухи, которую они подбирали и ели.

   Вместо того чтобы обходить кругом, Маэ пошла прямо садами, боясь, как бы ее не окликнула жена Левака. Участок Маэ примыкал к саду Пьерронов, и в решетчатой ограде было широкое отверстие, так что соседи могли легко общаться между собой.

   Тут же был и колодец, которым пользовались четыре семьи. Сбоку, за кустами чахлой сирени, находился небольшой низкий сарай, заваленный старой рухлядью; там же держали кроликов; их откармливали, а потом съедали в праздники. Пробило час. В это время обыкновенно пили кофе, и потому ни у дверей, ни у окон не было видно ни души. Только один ремонтный рабочий, перед тем как идти в шахту, не поднимая головы, вскапывал на своем участке гряды для овощей. Подходя к дому напротив, Маэ с удивлением увидала возле церкви господина и двух дам. Она приостановилась и тотчас узнала их: это была г-жа Энбо, показывавшая поселок своим гостям, господину с орденом и даме в меховом манто.

   -- Ну, чего ты беспокоилась? -- воскликнула жена Пьеррона, когда Маэ отдала ей кофе. -- Вовсе это не к спеху.

   Ей было двадцать восемь лет; в поселке она слыла красавицей. Брюнетка, с низким лбом, большими глазами, маленьким ртом, она была большой кокеткой, опрятной, словно кошечка. Она не имела детей, и у нее прекрасно сохранилась грудь. Ее мать, по прозвищу Прожженная, вдова углекопа, погибшего в шахте, отправила свою дочь работать на фабрику и поклялась, что никогда не позволит ей выйти замуж за углекопа. Она страшно рассвирепела, когда дочь довольно поздно вышла за вдовца Пьеррона, у которого была восьмилетняя девочка. Супруги жили очень счастливо, хотя про них ходили сплетни и россказни о снисходительности мужа и о любовниках жены. Пьерроны никому не должали, два раза в неделю ели мясо; дом их содержался в такой чистоте, что в любую кастрюлю можно было бы смотреться, как в зеркало. К, довершению их благополучия, начальство благодаря протекции разрешило жене Пьеррона продавать конфеты и печенье собственного изделия, которые она выставляла в стеклянных вазах на двух полках, устроенных в окне. Это приносило лишних шесть -- семь су в день, а по воскресеньям иной раз и двенадцать су. В их безмятежной жизни темным пятном оказалась только Прожженная, вечно ворчавшая с яростью старой бунтарки, что она должна отомстить хозяевам за смерть мужа, да еще маленькая Лидия, которую часто поколачивали все члены семьи, расходуя на это занятие избыток своей энергии.

   -- Как она у тебя выросла! -- промолвила Пьерронша, забавляя Эстеллу.

   -- Ох, мучение мое, и не говори лучше! -- возразила Маэ. -- Какая ты счастливая, что у тебя нет малышей. По крайней мере можешь дом в чистоте содержать.

   Хотя у Маэ дома тоже все было в порядке и каждую субботу мылись полы, она все же завистливым оком хозяйки окинула светлую, ослепительно чистую и даже нарядную комнату с золочеными вазами на буфете, зеркалом, тремя гравюрами в рамках.

   Молодая женщина как раз собиралась приняться за кофе; ей приходилось пить одной: вся семья находилась в шахте.

   -- Выпей со мною стаканчик, -- предложила она.

   -- Нет, спасибо, я только что пила у себя.

   -- Ну, так что же из того?

   В самом деле, это ничего не значило. Обе женщины стали не спеша пить кофе. В просветы окна между стеклянными вазами с печеньем и конфетами виднелся на противоположной стороне ряд домов с занавесочками на окнах; большая или меньшая белизна этих занавесок свидетельствовала о степени чистоплотности хозяек. У Леваков занавески были очень грязные и казались просто тряпками, которыми только что обтерли донышко кастрюли.

   -- Как только люди могут жить в такой грязи! -- пробормотала Пьерронша.

   В ответ Маэ начала говорить без умолку. Вот если бы у нее был такой жилец, как Бутлу, она показала бы, что значит вести хозяйство! Если умеючи взяться за дело, квартиранта иметь очень выгодно. Незачем только с ним сожительствовать. Потому-то муж и пьет запоем, колотит жену и бегает к певичкам в Монсу.

   На лице Пьерронши изобразилось глубокое отвращение. Ах, уж эти певички! От них всякие болезни. В Жуазели одна перезаразила всю шахту.

   -- Меня поражает, как ты допустила, чтобы твой сын сошелся с дочерью Леваков!

   -- А как это ты не допустишь, хотелось бы мне знать?.. Их сад рядом с нашим. Летом Захария постоянно торчал с Филоменой под сиренью. Ну, хоть бы постеснялись людей да забрались в сарай, а то ведь, бывало, как ни пойдешь к колодцу за водой, -- всякий раз застаешь их вдвоем.

   Такова была обычная история всех связей в поселке. Парни и девушки развращали друг друга; по вечерам они возились, как они это называли, на низкой покатой крыше сарая. В сарае же все откатчицы и рожали в первый раз; а некоторые отправлялись для этого в Рекийяр или в рожь. Обычно все проходило без тяжелых последствий; пары вскоре венчались, и только матери сердились, если сыновья начинали жить слишком рано, так как женатый сын ничего не приносил в семью.

   -- На твоем месте я не стала бы больше противиться, -- рассудительно продолжала Пьерронша. -- Твой Захария уже наградил ее двумя детьми, и они ни за что не разойдутся... А денежки его для вас все равно уже пропали.

   Маэ с гневным лицом простерла руки.

   -- Да, я прокляну их, если они окрутятся... Разве Захария не должен нас уважать? Он ведь нам кое-чего стоил, верно? Вот пусть и расплатится прежде с родителями, а потом уж обзаводится женой... Что же будет, если наши дети с этаких пор начнут работать на других? Нам тогда только с голоду подыхать останется!

   Впрочем, она скоро успокоилась.

   -- Я это говорю так, вообще; там видно будет... Какой у тебя крепкий кофе: верно, завариваешь, сколько нужно.

   Посудачив еще с четверть часа, она поднялась, спохватившись, что ей надо еще варить обед для мужчин. Дети возвращались в школу, кое-где в дверях показывались женщины и с любопытством смотрели на г-жу Энбо, проходившую с гостями по улице, объясняя им расположение поселка. Это посещение начинало занимать обитателей. Рабочий перестал даже вскапывать гряды, где-то в садике испуганно закудахтали две курицы.

   Возвращаясь домой, Маэ столкнулась с женой Левака, которая вышла, чтобы подкараулить на улице доктора Вандерхагена, состоявшего при копях. Этот низенького роста человек вечно куда-то спешил, заваленный делами; рабочим он давал советы на ходу.

   -- Господин доктор, -- обратилась к нему Левак, -- я совсем не сплю, у меня все болит... Надо бы посоветоваться с вами.

   Он обращался ко всем на "ты" и ответил, не останавливаясь:

   -- Оставь меня в покое! Слишком много кофе пьешь.

   -- Да и мой муж тоже, -- сказала, в свою очередь, Маэ. -- Вам бы зайти и посмотреть его... У него все время ноги болят.

   -- Это ты его заездила. Отстань!

   Обе женщины с минуту стояли на месте, глядя в спину убегавшему доктору.

   -- Зайди! -- произнесла затем Левак, безнадежно пожав плечами. -- Знаешь, есть новости... Кстати кофе выпьешь. Совсем свежий.

   Маэ хотела отказаться, но искушение было слишком велико. Чтобы не обидеть соседку, она решила зайти и выпить хоть глоток.

   В комнате была невероятная грязь: на полу и на стенах -- жирные пятна, буфет и стол засалены; стояла вонь, как всегда в неопрятном помещении. У печки, положив на стол локти и уткнув нос в тарелку, сидел Бутлу. Это был дюжий, широкоплечий малый, очень кроткий на вид, тридцати пяти лет, но казался он моложе. Он спокойно доедал кусок вареного мяса. Против него стоял маленький Ахилл, первенец Филомены, которому пошел уже третий год; ребенок молча умоляюще смотрел на Бутлу, словно прожорливый звереныш. Добродушный жилец, обросший густой темно-русой бородой, время от времени совал ему в рот кусок говядины.

   -- Погоди, я положу сахару, -- сказала Левак, подсыпая в кофейник сахарный песок.

   Эта отвратительная потасканная женщина, с отвислой грудью и с таким же отвислым животом, с плоским лицом и вечно растрепанными волосами с проседью, была на шесть лет старше Бутлу. Он, видимо, считал, что иною она не может быть, и обращал на ее недостатки не больше внимания, чем на суп, в котором попадались волосы, или на постель, простыни которой не менялись по три месяца. Она входила в число получаемых им удобств, а муж любил говорить, что добрый счет идет дружбе впрок.

   -- Я тебе вот что хотела рассказать, -- продолжала Левак. -- Вчера вечером видели, как жена Пьеррона бродила вокруг да около "Шелковых чулок". Известный тебе господин поджидал ее недалеко от Раснера, и они вместе прогуливались вдоль канала... Каково? Хороша замужняя женщина, нечего сказать!

   -- Что ж, -- сказала Маэ, -- до женитьбы Пьеррон угощал штейгера кроликами, а теперь угощает собственной женой, оно и дешевле.

   Бутлу расхохотался и сунул в рот Ахиллу кусок хлеба, обмакнув его в соус. Обе женщины принялись наперебой злословить насчет Пьерронцш: и вовсе-то она не лучше других, а просто отчаянная кокетка, -- только и делает целые дни, что рассматривает себя в зеркало, моется да помадится. В конце концов это дело мужа: коли ему так нравится, ну и пусть его. Бывают такие тщеславные люди, что они, кажется, готовы подтирать за начальством, только бы им за это спасибо сказали. Болтовня была прервана приходом соседки, которая принесла девятимесячную девочку Дезире, второго ребенка Филомены. Самой Филомене приходилось завтракать в сортировочной, и потому она сговорилась, чтобы ей туда приносили ребенка; там она и кормила его, присев на кучу угля.

   -- А я вот не могу отойти от своей ни на минутку: тотчас принимается кричать благим матом, -- сказала Маэ, глядя на Эстеллу, уснувшую у нее на руках.

   Но ей не удалось уклониться от ответа на вопрос, который она прочла в глазах у Левак.

   -- Слушай, надо же как-нибудь с этим покончить.

   Первое время обе матери безмолвно соглашались между собою, что брака заключать не стоит. Маэ хотелось как можно дольше пользоваться заработком сына, а мать Филомены тоже выходила из себя при мысли, что ей придется отказаться от заработка дочери. Торопиться не к чему, и Левак предпочитала даже держать у себя ребенка, пока у ее дочери был только один; но ребенок подрастал, начал есть хлеб, а тем временем народился и другой. Мать нашла, что для нее это убыточно, и с тех пор стала усиленно торопить со свадьбой, не желая, чтобы интересы ее страдали.

   -- Захария уже тянул жребий, -- продолжала она, -- и теперь больше нет препятствий... Так когда же, а?

   -- Повременим, пока не будет полегче, -- в смущении ответила Маэ. -- Такая досада, право, эти дела! Будто они не могли потерпеть, пока не повенчаются!.. Честное слово, я, кажется, готова задушить Катрину, если узнаю, что она тоже сделала эту глупость!

   Левак пожала плечами.

   -- Брось, в свое время и с нею будет то же, что со всеми!

   Спокойно, как человек, который чувствует, что он у себя дома, Бутлу подошел к буфету и стал искать хлеб. Овощи для супа, картофель и порей лежали, наполовину очищенные, на конце стола; хозяйка раз десять принималась за них, но поминутно бросала, увлекаясь беседой. Наконец она совсем было собралась приняться за чистку, но сейчас же опять бросила и подошла к окну.

   -- Что такое?.. Посмотри-ка! Госпожа Энбо с какими-то господами. Вон они пошли к Пьерронам.

   И обе снова обрушились на жену Пьеррона. Ее-то никогда не обойдут, когда показывают поселок приезжим, -- ведут прямо к ней, потому что там чисто. Гостям, разумеется, ничего не рассказывают об ее истории со старшим штейгером. Когда имеешь любовников, которые зарабатывают по три тысячи франков в месяц да еще получают квартиру и отопление, не считая подарков, -- не хитрая штука держать дом в чистоте. Снаружи-то чисто, зато внутри грязь. И все время, пока гости оставались в доме напротив, обе женщины судачили про Пьерроншу.

   -- Выходят, -- сказала наконец Левак. -- Поворачивают... Посмотри-ка, милая, не к тебе ли они пошли?

   Маэ взволновалась. Успела ли Альзира убрать со стола? Да и обед еще не готов! И, пробормотав "до свидания", она в смятении убежала домой, не глядя по сторонам.

   Но дома все так и сияло чистотой. Видя, что мать не возвращается, Альзира надела фартук и с серьезным видом принялась за приготовление супа. Она надергала на грядках остатки порея, набрала щавелю и стала чистить овощи. Между тем на огне в большом котле подогревалась вода для мытья мужчинам, когда они вернутся с шахты. Анри и Ленора, против обыкновения, вели себя тихо, занявшись старым календарем, который они рвали по листику. Дед Бессмертный молча курил трубку.

   Не успела Маэ войти, запыхавшись от бега, как в дверь постучалась г-жа Энбо.

   -- К вам можно зайти, милая?

   Высокая, белокурая, немного отяжелевшая сорокалетняя женщина приветливо улыбалась, скрывая под улыбкой боязнь испачкать свое шелковое платье цвета бронзы, на которое она накинула черное бархатное манто.

   -- Входите, входите, -- приглашала она своих гостей. -- Мы тут никого не стесним... Какая у них чистота, не правда ли? А у этой женщины семеро детей! И во всех домах у нас так... Я уже говорила вам, что Компания сдает им дом за шесть франков в месяц. Большая комната внизу, две наверху, погреб и сад.

   Господин с орденом и дама в меховом манто, приехавшие с утренним поездом из Парижа, таращили глаза, дивясь всему, что им показывали.

   -- И даже сад? -- повторила дама. -- Да они, должно быть, отлично здесь живут, это просто прелесть!

   -- Мы даем им угля больше, чем они в состоянии сжечь, -- продолжала г-жа Энбо. -- Доктор посещает их дважды в неделю, а когда они состарятся, то получают пенсию, хотя у них и не вычитают из заработка в пенсионную кассу.

   -- Блаженный край! Поистине земля обетованная! -- в восхищении бормотал господин.

   Маэ услужливо предложила стулья. Дамы отказались. Г-же Энбо уже надоела роль проводника по зверинцу, которою она развлекалась на первых порах в своем уединении; скоро взяло верх отвращение к тяжелому запаху нищеты, хотя она и решалась заходить только в самые опрятные дома. К тому же она повторяла лишь обрывки слышанных фраз и никогда не снисходила до того, чтобы получше ознакомиться с бытом рабочего люда, который трудился и мучился так близко от нее.

   -- Какие славные дети, -- проговорила дама, в душе находя их ужасными: у них были непомерно большие головы и всклокоченные волосы соломенного цвета. Маэ пришлось сказать, сколько им лет. Из вежливости ее спросили и об Эстелле. Дед Бессмертный в знак уважения к посетителям вынул изо рта трубку. Этот человек, измученный сорокалетней подземной работой, с больными ногами, с подточенным организмом и землистым цветом лица, вызывал беспокойство. Когда его начал душить кашель, он вышел из комнаты, чтобы сплюнуть на улице, боясь, как бы гостям его черный плевок не показался неприятным.

   Альзира имела полный успех. Какая прелестная маленькая хозяйка в фартучке! Посетители поздравляли мать, что у нее такая понятливая для своего возраста дочка. И никто ни словом не обмолвился об ее горбе. Сострадательные взгляды, в которых чувствовалась какая-то неловкость, то и дело останавливались на бедном, убогом создании.

   -- Теперь, -- сказала в заключение г-жа Энбо, -- если вас будут расспрашивать в Париже о наших поселках, вы сможете многое рассказать. Здесь всегда так же тихо, как сегодня, -- нравы патриархальные; все, как видите, счастливы и здоровы. Вообще -- это местечко, куда и вам следовало бы приехать поправиться, подышать дивным воздухом и пожить среди безмятежной тишины.

   -- Удивительно! Удивительно! -- в полном восторге повторял господин.

   Они вышли с такими восхищенными лицами, с какими люди покидают кунсткамеры. Проводив их, Маэ остановилась на пороге и глядела, как они удаляются, громко разговаривая между собой. Улицы оживились, навстречу гостям попадались кучки женщин, которые узнали о приезде парижан и разносили эту весть из дома в дом.

   Жена Левака остановила у своей двери Пьерроншу, выбежавшую из любопытства на улицу. Обе они были неприятно поражены. В чем дело? Что эти приезжие ночевать, что ли, собираются у Маэ? Это совсем не казалось им смешным.

   -- Всегда они без гроша, сколько ни зарабатывают! Ну, да у таких людей оно и понятно!

   -- Я как раз узнала, что Маэ нынче утром ходила клянчить к господам в Пиолену, а Мегра, который сначала отказался отпускать им хлеб, дал ей потом провизии в долг... Известное дело, чем у Мегра расплачиваются.

   -- С нею... нет! У него на это мужества не хватит... За все рассчитается Катрина.

   -- Да! Послушай только, у нее хватило наглости заявить мне, что она готова задушить Катрину, если с ней это случится! Будто мы не знаем, что долговязый Шаваль путается с дезкой, да еще с каких пор!

   -- Тише!.. Они идут.

   Обе женщины, Левак и Пьеррон, со спокойным видом, не выказывая непристойного любопытства, поглядывали украдкою, как из дома выходили посетители. Потом они знаком быстро подозвали Маэ, которая вышла за дверь с Эстеллой на руках. Все три, стоя неподвижно, долго смотрели вслед нарядной г-же Энбо и ее гостям. Когда те отошли шагов на тридцать, снова начались пересуды, еще оживленнее, чем раньше.

   -- Недешево стоит то, что на них надето; пожалуй, дороже, чем стоят они сами!

   -- Наверняка даже!.. Той я не знаю, но за эту, здешнюю, я бы и четырех су не дала, будь она еще толще. Хорошие вещи про нее рассказывают...

   -- Ну? А что такое?

   -- Да про то, сколько у нее мужчин... Во-первых, инженер...

   -- Этот-то, щупленький?.. Да он так мал, что его и не сыщешь под одеялом.

   -- Неважно, раз ей так нравится... Мне всегда подозрительно, когда я вижу, как дамы строят брезгливые рожи и делают вид, будто все им не по нраву... Погляди, как она задом вертит, хочет показать, что всех нас презирает. Разве это, по-твоему, ладно?

   Посетители удалялись тем же медленным шагом, продолжая разговаривать; но вот на дороге, перед церковью, остановилась коляска; из нее вышел господин лет сорока восьми, в черном сюртуке, очень смуглый, с правильными чертами властного лица.

   -- Муж! -- проговорила Левак, понизив голос, как будто он мог ее услыхать; чувствовался страх, который директор внушал всем своим рабочим. -- А все же и ему рога наставили!

   Теперь весь поселок высыпал на улицу. Любопытство женщин возрастало, группы сливались в целую толпу, измазанная детвора вашими братьями и сестрами.

   Родители смотрѣли на нее умиленными взорами, а она, наконецъ, совсѣмъ выпроводила Магё за дверь. Бѣдные ребятишки, у которыхъ не было хлѣба, ушли, благоговѣйно держа въ окоченѣлыхъ отъ холода ручонкахъ куски сдобной булки.

   Магё тащила ихъ за собой по мостовой, не видя болѣе ни пустынныхъ полей, ни черной грязи, ни свинцоваго, нависшаго надъ землей неба. Проходя опять черезъ Монсу, она рѣшилась еще разъ зайти къ Мэгра и молила и просила его до того неотступно, что, наконецъ, лавочникъ далъ ей два хлѣба, кофе, масла и даже монету во сто су, такъ какъ онъ давалъ взаймы и деньги на короткій срокъ. Когда Мэгра сказалъ ей, чтобы на будущее время она присылала за провизіей свою дочь, то Магё поняла, что не ей слѣдуетъ опасаться пристальныхъ взглядовъ лавочника, а Катеринѣ. Ну, это мы еще посмотримъ! Катерина надаетъ ему пощечинъ, если онъ вздумаетъ слишкомъ близко подойти къ ней.

   

III.

   Одиннадцать часовъ пробило на колокольнѣ маленькой сложенной изъ кирпича церкви или, скорѣе, часовни селенія "Двухсотъ-сорока", въ которой аббатъ Жуаръ служилъ по воскресеньямъ обѣдни. Въ каменномъ зданіи, рядомъ съ церковью, помѣщалась школа, и изъ нея, несмотря на затворенныя окна, слышались протяжные дѣтскіе голоса. На довольно обширной площади, разстилавшейся между четырьмя корпусами, въ которыхъ находились помѣщенія для рабочихъ, и раздѣленной на смежные садики, не виднѣлось ни одной живой души, и эти садики, лишенные зелени, со взрытою почвою, съ оставшимися еще кое-гдѣ овощами, представляли очень невеселое зрѣлище. Вездѣ варили супъ, и дымъ валилъ изъ всѣхъ трубъ; кое-гдѣ на улицѣ показывалась женщина, хлопала дверью и снова исчезала. Дождя не было, но въ воздухѣ скопилось столько влаги, что съ одного конца селенія до другого вездѣ стекала съ крышъ вода и капала непрерывными каплями въ кадки, разставленныя на тротуарахъ подъ водосточными трубами. Это селеніе, стоявшее на обширной плоской возвышенности, окруженное, точно траурной каймой, чернѣвшимися дорогами, только и могло блеснуть, что развѣ правильными рядами своихъ красныхъ черепичныхъ крышъ, омываемыхъ непрерывнымъ дождемъ.

   Возвращаясь домой, Магё сдѣлала крюкъ и зашла къ женѣ одного изъ смотрителей, чтобы купить у ней картофеля, оставшагося еще отъ осенняго сбора. Позади аллеи изъ тощихъ тополей, единственнаго дерева, произрастающаго въ этой открытой мѣстности, находилась отдѣльная отъ селенія группа домиковъ, построенныхъ по четыре въ рядъ и окруженныхъ садиками. Такъ какъ компанія предоставила эти выстроенные на пробу дома только надсмотрщикамъ, то рабочіе, добродушно иронизируя надъ своей нищетой, прозвали этотъ уголокъ усадьбой "Шелковыхъ чулокъ", тогда какъ принадлежащая имъ самимъ часть селенія была у нихъ окрещена именемъ: "Плати свои долги".

   -- Уфъ, вотъ, наконецъ, и мы!-- проговорила навьюченная свертками Магё, вталкивая въ комнату Ленору и Генриха, у которыхъ отъ усталости отнялись ноги.

   Альзира сидѣла передъ очагомъ и укачивала на рукахъ раскричавшуюся Эстеллу. Сахару больше не было, и дѣвочка, не зная, чѣмъ успокоить ребенка, вздумала обмануть его и дать ему свою грудь. Иногда этотъ обманъ удавался; но на этотъ разъ, какъ ни прижимала Альзира ротикъ ребенка къ своей худенькой груди, Эстелла только все болѣе и болѣе раздражалась и, не находя того, что ей было нужно, кусала съ досады кожу на груда Альзиры.

   -- Дай мнѣ ее!-- крикнула мать, какъ только освободилась отъ своихъ покупокъ.-- Она не дастъ намъ слова сказать.

   Магё разстегнула кофту, и крикунья мгновенно смолкла, припавъ къ налитой молокомъ груди матери. Теперь, по крайней мѣрѣ, можно было говорить, но, какъ оказалось, говорить было почти не о чемъ: у маленькой хозяйки все шло какъ слѣдуетъ,-- огонь подъ очагомъ не погасъ, комната была выметена и прибрана. Среди наступившей тишины, сверху неслось все то же правильное, ни на минуту не прекращавшееся, храпѣнье дѣда.

   -- Сколько всего!-- проговорила Альзира, съ улыбкой смотря на принесенную провизію.-- Если хочешь, мама, я сварю супъ.

   Весь столъ былъ заваленъ. На немъ лежали завернутыя теплыя платьица, два хлѣба, картофель, масло, кофе, цикорій и полфунта студня изъ свинины.

   -- О, супъ!-- сказала съ усталымъ видомъ Магё.-- Надо будетъ сходить нарвать щавелю и надергать порею. Нѣтъ, ты лучше приготовишь супъ для отца и братьевъ... Свари картофелю; мы съѣдимъ его съ масломъ... А кофе? Смотри, не забудь сдѣлать кофе.

   Вдругъ она вспомнила о сдобной булкѣ и взглянула на пустыя руки Леноры и Генриха, успѣвшихъ уже отдохнуть и весело возившихся на полу. Неужели эти обжоры съѣли украдкою булку! Она принялась ихъ бить, между тѣмъ какъ Альзира, ставившая на очагъ котелокъ, старалась ее успокоить.

   -- Не тронь ихъ, мама. Если ты для меня берегла кусочекъ бабы, то мнѣ, право, все равно. Они проголодались послѣ такой длинной дороги.

   Пробило полдень, и снова раздалось шлепанье калошъ возвращавшихся изъ школы ребятишекъ. Картофель сварился; кофе, наполовину смѣшанный съ цикоріемъ, пѣвуче переливался черезъ фильтръ. Расчистили уголокъ стола отъ наваленныхъ на немъ вещей, но за нимъ пила одна мать, а дѣтямъ служили столомъ ихъ собственныя колѣни. Страшно прожорливый Генрихъ молча, но съ жадностью поглядывалъ на просалившуюся бумагу, въ которой былъ завернутъ прельщавшій его студень.

   Магё пила свой кофе маленькими глотками, держа стаканъ въ обѣихъ рукахъ, чтобы лучше отогрѣть ихъ. Наконецъ, въ кухню спустился и старикъ Боньморъ. Обыкновенно онъ вставалъ позднѣе, и завтракъ всегда оставлялся для него на очагѣ. Сегодня дѣдъ разворчался по поводу того, что ему не приготовили супу, но когда невѣстка замѣтила, что не всегда дѣлается такъ, какъ намъ захочется, онъ молча принялся за картофель. Отъ времени до времени, когда ему нужно было прочистить горло, онъ вставалъ и плевалъ, соблюдая чистоту, въ огонь, затѣмъ снова садился на стулъ, опустивъ внизъ голову и безцѣльно смотря своими потухшими глазами. Зубовъ у него почти уже не было, и онъ медленно разминалъ во рту пищу, перекладывая ее со стороны на сторону.

   -- Ахъ, мама, я и забыла!-- вскричала Альзира.-- Сосѣдка приходила...

   -- Надоѣла мнѣ эта сосѣдка!-- перебила ее мать.

   Она питала затаенное неудовольствіе противъ Левакъ, которая нарочно плакалась вчера на безденежье, чтобы только не дать ничего взаймы Магё, между тѣмъ какъ послѣдняя очень хорошо знала, что именно теперь сосѣдка ни въ чемъ не нуждается, такъ какъ ея жилецъ, Бутелу, взялъ впередъ свои заработанныя деньги и расплатился съ хозяйкой. Впрочемъ, въ селеніи мало кто помогалъ другъ другу.

   -- Кстати, ты мнѣ напомнила,-- снова заговорила Магё,-- заверни кофе на одну мельничную засыпку... Я пойду, отдамъ его Пьерронъ, у которой занимала третьяго дня.

   Когда дочь отсыпала въ пакетикъ кофе, мать сказала, что сейчасъ же возвратится назадъ и займется приготовленіемъ супа. Она вышла изъ кухни, держа Эстеллу на рукахъ; старикъ Боньморъ продолжалъ медленно пережевывать картофель, а Генрихъ и Ленора дрались за падающую на полъ картофельную кожицу, которую они подбирали и ѣли.

   Магё боялась, чтобы ее не зазвала къ себѣ Левакъ, и поэтому пошла не кругомъ, а прямо черезъ садики. За садомъ Магё сейчасъ же начинался садъ Пьерроновъ; въ рѣшетчатомъ заборѣ, отдѣлявшемъ одни владѣнія отъ другихъ, было проломано отверстіе, служившее какъ бы калиткой для сообщенія сосѣдей. Тутъ же былъ общій колодецъ на четыре семьи. Рядомъ, позади тощей группы сирени находился низенькій сарай, наполненный старою домашнею утварью и служившій жилищемъ для кроликовъ, которыхъ откармливали и потомъ съѣдали въ большіе праздники. Пробило часъ; это было время питья кофе, и ни одной души не показывалось ни въ дверяхъ, ни въ окнахъ домовъ. Одинъ только землекопъ, для котораго еще не пришло время отправляться на копи, работалъ въ огородѣ и, не поднимая головы, вскапывалъ, для посѣва овощей, свой уголокъ земли. Когда Магё добралась до провотиположнаго корпуса домиковъ, она съ удивленіемъ увидѣла, что изъ-за церкви вышли какія-то двѣ дамы и господинъ. Пріостановившись на секунду, она тотчасъ узнала ихъ: эта была г-жа Геннебо, шедшая показывать селеніе рабочихъ своимъ гостямъ,-- господину съ орденомъ на груди и дамѣ въ мѣховомъ плащѣ.

   -- Къ чему ты такъ торопилась!-- вскричала Пьерронъ, когда Магё вручила ей пакетикъ кофе.-- Это дѣло вовсе не спѣшное.

   Пьерронъ было не болѣе двадцати восьми лѣтъ, и она слыла за самую красивую женщину во всемъ селеніи. Брюнетка съ оживленнымъ личикомъ, низкимъ лбомъ, узенькимъ ртомъ, большими глазами, съ красиво очерченною грудью, хорошо сохранившеюся, потому что у Пьерронъ никогда не было дѣтей, она была при этомъ порядочная кокетка и отличалась опрятностью бѣлой кошечки. Ея мать, "Брюле", вдова задавленнаго обваломъ забойщика, отправила свою дочь на фабрику и клялась, что никогда не выдастъ ея замужъ за углекопа. Когда же эта дочь, уже далеко не молоденькой дѣвушкой, обвѣнчалась съ Пьеррономъ, углекопомъ и притомъ вдовцемъ, у котораго осталась отъ перваго брака дочь, "Брюле" страшно разсердилась и до сихъ поръ не могла простить дочери этого поступка. Однако, супруги жили очень счастливо, несмотря на всевозможныя сплетни и пересуды, ходившія насчетъ снисходительности, съ которой Пьерронъ относился къ многочисленнымъ обожателямъ жены. Долгу у нихъ не было ни копѣйки, мясо они ѣли два раза въ недѣлю, домъ содержался въ такой чистотѣ, что въ кастрюли можно было глядѣться, какъ въ зеркало. Къ тому же, благодаря протекціи, компанія разрѣшила имъ торговать конфектами и бисквитами, и стеклянныя банки съ этими лакомствами постоянно красовались на полкахъ, устроенныхъ въ окнѣ. Эта торговля давала отъ шести до семи су въ день, а по воскресеньямъ, иногда и до двѣнадцати. Счастливая жизнь Пьерронъ нарушалась только ворчаніемъ старой революціонерки "Брюле", все мечтавшей отмстить хозяевамъ за смерть своего мужа, и маленькой Лидіей, на которой часто вымещались всѣ домашнія непріятности.

   -- Какая она у тебя уже большая!-- сказала Пьерронъ, заигрывая съ Эстеллой.

   -- Ахъ, не говори, сколько съ ними хлопотъ!-- отвѣчала Магё.-- Хорошо, что у тебя нѣтъ дѣтей: по крайней мѣрѣ, ты всегда можешь держать въ чистотѣ свой домъ.

   Хотя ея хозяйство было тоже въ порядкѣ и каждую субботу производилось въ домѣ нытье, но она все-таки съ завистью домовитой хозяйки оглядѣла эту чистую, кокетливо убранную комнату, въ которой было зеркало, висѣли на стѣнахъ три картины въ рамахъ, а на буфетѣ стояли золоченыя вазы.

   Пьерронъ только-что собиралась пить свой кофе одна, такъ какъ въ это время вся ея семья находилась на копяхъ.

   -- Выпей со мной стаканчикъ,-- сказала она.

   -- Нѣтъ, спасибо, я только-что пила.

   -- Ну, такъ что же, бѣда будетъ, если ты выпьешь еще?

   Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь ничего не будетъ... Онѣ усѣлись другъ противъ друга и начали медленно прихлебывать кофе. Въ промежутки между стоявшими на окнѣ банками съ конфектами и бисквитами можно было наблюдать за всей линіей домиковъ на противоположной сторонѣ. Глаза обѣихъ женщинъ безпрестанно обращались на эти домики, на висѣвшія на окнахъ маленькія занавѣски, по большей или меньшей чистотѣ которыхъ судили всегда о добродѣтеляхъ хозяекъ. Занавѣски у Леваковъ были страшно грязны и казались просто тряпками, которыми обтирали днища горшковъ.

   -- Можно ли жить такъ грязно!-- проговорила Пьерронъ.

   Магё подхватила ея замѣчаніе и заговорила безудержу. Ахъ, если бы у нея былъ такой жилецъ, какъ Бутелу, она показала бы тогда, какъ слѣдуетъ вести хозяйство! Если съ умѣніемъ взяться за дѣло, то жилецъ можетъ служить большимъ подспорьемъ. Только не надо его класть на свою постель. Къ тому же мужъ пьянствуетъ, бьетъ жену и бѣгаетъ къ пѣвицамъ въ кафе Монсу.

   На лицѣ Пьерронъ изобразилось глубокое отвращеніе. Отъ этихъ пѣвицъ всегда можно получить какую-нибудь болѣзнь. Въ Жуазелѣ была одна, отъ которой заразились всѣ копи.

   -- Что меня удивляетъ, такъ это то, какъ ты позволила своему сыну сойтись съ ихъ дочерью.

   -- Да поди-ка, помѣшай!.. Ихъ садъ рядомъ съ нашимъ. Лѣтомъ нельзя было воды достать изъ колодца, нельзя было подойти къ сараю или къ сирени, чтобы не натолкнуться на Захарія съ Филоменой.

   Всѣ любовныя исторіи завязывались въ этихъ садикахъ, если только дѣвушка не давала себѣ труда назначать свиданія своему возлюбленному въ густой зелени полей или въ Рекильярѣ. Эти исторіи оканчивались всегда свадьбами, и матери сердились только въ такомъ случаѣ, если сыновья слишкомъ рано обзаводились возлюбленными, такъ какъ, женившись, они уже не работали больше на родителей.

   -- Ты бы лучше покончила съ этимъ,-- благоразумно заговорила Пьерронъ.-- У Филомены уже двое дѣтей отъ Захарія, и они не разстанутся... Все равно, онъ для васъ ужь не работникъ.

   Магё съ бѣшенствомъ вытянула впередъ руки.

   -- Слушай, я ихъ прокляну, если они не разстанутся!.. Развѣ Захарій не обязанъ намъ повиноваться? Намъ чего-нибудь да стоило его выростить... Ну, такъ пусть онъ прежде поработаетъ на насъ, а потомъ уже обзаводится женой... Скажи, что съ нами будетъ, если наши дѣти, какъ только станутъ на ноги, такъ и начнутъ работать для своей собственной семьи?.. Тогда намъ только и останется, что умирать!

   Впрочемъ, она быстро успокоилась.

   -- Я говорю вообще; потомъ мы увидимъ, какъ поступить... Твой кофе очень хорошъ; ты умѣешь положить всего въ мѣру.

   Поболтавъ еще съ четверть часа о томъ, о семъ, она вдругъ заторопилась, повторяя, что ей надо варить супъ для своихъ мужчинъ. По тротуарамъ снова шли дѣти, возвращаясь послѣ завтрака въ школу; у нѣкоторыхъ дверей стояли женщины и смотрѣли на госпожу Геннебо, которая проходила мимо одного изъ корпусовъ и, какъ видно, знакомила своихъ гостей съ жилищами рабочихъ. Эти посѣтители начинали интересовать обитателей селенія. Рабочій, вскапывавшій свой огородъ, на минуту пересталъ работать; двѣ испуганныя курицы со страхомъ скрылись въ садикахъ.

   Только-что Магё подошла къ своему дому, какъ ей навстрѣчу попалась Левакъ, караулившая доктора Вандергагена, служившаго на копяхъ. Это былъ маленькій человѣчекъ, всегда торопившійся, заваленный работой по горло и дававшій на-ходу совѣты больнымъ.

   -- Докторъ,-- встрѣтила его Левакъ, -- я совсѣмъ не сплю, и у меня болитъ все тѣло... Посовѣтуйте, что мнѣ дѣлать.

   Онъ всѣмъ имъ говорилъ "ты".

   -- Оставь меня въ покоѣ! Ты пьешь слишкомъ много кофе,-- отвѣчалъ онъ, не останавливаясь.

   -- Докторъ, вамъ надо бы взглянуть на моего мужа,-- обратилась къ нему въ свою очередь Магё.-- У него все болятъ ноги.

   -- Это онъ отъ тебя хвораетъ; оставь меня въ покоѣ!

   Обѣ женщины стояли, съ отчаяніемъ пожимая плечами и смотря вслѣдъ убѣгавшему доктору.

   -- Зайди. Ты знаешь, что есть кое-что новенькое, -- сказала Левакъ.-- Кстати выпьешь стаканчикъ кофе: я только-что сварила его.

   Магё не въ силахъ была сопротивляться искушенію. Куда ни шло! Она выпьетъ только капельку, чтобы не обидѣть сосѣдку.

   Комната была страшно грязна; на полу и на стѣнахъ виднѣлись сальныя пятна; столъ и буфетъ были покрыты грязью; удушливый воздухъ казался густымъ отъ наполнявшихъ его испареній. Передъ огнемъ сидѣлъ Бателу, уткнувъ носъ въ тарелку и положивъ локти на столъ. Это былъ широкоплечій, здоровый малый, очень смирный и казавшійся моложе своихъ тридцати трехъ лѣтъ. Онъ оканчивалъ свой супъ, между тѣмъ какъ двухлѣтній Ахиллъ, первенецъ Филомены, смотрѣлъ на него молча, съ молящимъ видомъ прожорливаго звѣрка. Жилецъ, который, несмотря на свою огромную черную бороду, обладалъ очень нѣжными чувствами, совалъ, отъ времени до времени, куски говядины въ ротъ мальчугана.

   -- Подожди, я сейчасъ подслащу кофе, -- говорила Левакъ, подсыпая въ кофейникъ сахарнаго песку.

   Старше Бутелу шестью годами, съ отвислой грудью и съ такимъ же животомъ, съ плоскимъ лицомъ и никогда не чесанными сѣдоватыми волосами, она была совсѣмъ отвратительной старухой. Но это нисколько не помѣшало Бутелу сойтись съ нею и не обращать ни малѣйшаго вниманія на ея внѣшность, какъ не обращалъ онъ его на супъ, въ которомъ нерѣдко попадались волосы, или на постельное бѣлье, не перемѣнявшееся по три мѣсяца. Казалось, что она шла въ придачу къ нанимаемому имъ помѣщенію, и мужъ ея любилъ повторять, что вѣрное сведеніе счетовъ только закрѣпляетъ дружбу.

   -- Я тебя зазвала, чтобы сказать, что вчера вечеромъ видѣли, какъ Пьерронъ все шаталась около "Шелковыхъ чулокъ",-- продолжала Левакъ.-- Извѣстный тебѣ человѣкъ поджидалъ ее позади заведенія Рассенёра, и они вмѣстѣ пошли вдоль канала... Каково? Хорошо это для замужней женщины!

   -- Ну, что же,-- проговорила Магё,-- до женитьбы Пьерронъ дарилъ надсмотрщикамъ кроликовъ, а теперь для него менѣе убыточно ссужать имъ свою жену.

   Бутелу разразился громкимъ смѣхомъ и бросилъ въ ротъ Ахиллу обмокнутый въ супъ кусочекъ хлѣба. Обѣ женщины принялись перемывать косточки Пьерронъ. Кокетка, которая ничуть не красивѣе другихъ, но цѣлый день вертится передъ зеркаломъ, то и дѣло моется и помадитъ волосы... Конечно, это дѣло мужа; что же, если ему нравится хлѣбъ, достающійся такимъ путемъ... Есть такіе честолюбивые люди, которые готовы лизать подошвы у своихъ начальниковъ, только бы получить отъ нихъ спасибо...

   Ихъ пересуды были прерваны приходомъ сосѣдки, которая принесла девятимѣсячную Дезире, дочку Филомены. Завтракать Филоменѣ приходилось въ просѣвальномъ сараѣ, и она устроилась такъ, что ей приносили туда ребенка, и она кормила его грудью, присѣвъ на кучу каменнаго угля.

   -- А я не могу оставить свою ни на минуту: она тотчасъ же начинаетъ орать во все горло, -- сказала Магё, взглянувъ на Эстеллу, заснувшую у нея на рукахъ.

   Но ей не удалось избѣжать того вопроса, который она видѣла въ глазахъ Левакъ.

   -- Скажи, надо же, однако, съ этимъ покончить...

   Сначала обѣ матери, по взаимному нѣмому соглашенію, вовсе не торопились со свадьбой Захарія и Филомены. Если Магё желала какъ можно дольше получать деньги, заработываемыя сыномъ, то и Левакъ, съ своей стороны, выходила изъ себя при мысли, что ей придется выпустить изъ рукъ заработокъ дочери. Къ чему торопиться! Левакъ предпочитала держать у себя ребенка, пока еще не было другого. Но съ тѣхъ поръ какъ мальчикъ, выростая, началъ ѣсть хлѣбъ и къ тому же родилась еще дѣвочка, мать Филомены нашла, что ей становится убыточно держать внучатъ, и начала страшно торопить свадьбою.

   -- Захарій уже вынималъ жребій, на службу онъ не пойдетъ, и теперь нѣтъ болѣе никакихъ препятствій,-- продолжала она.-- Ну, такъ когда же?

   -- Подождемъ, по крайней мѣрѣ, хорошей погоды,-- отвѣчала съ замѣшательствомъ Магё.-- Такая скука возиться съ этими дѣлами! Точно они не могли подождать: прежде бы обвѣнчались, а ужъ потомъ народили бы дѣтей!.. Честное слово, я задушу Катерину, если она надѣлаетъ подобныхъ глупостей!

   Левакъ пожала плечами.

   -- Не говори, и она пойдетъ по той же дорожкѣ!

   Бутелу съ спокойствіемъ домашняго человѣка взялъ изъ буфета еще хлѣба. Овощи для супа самого Левака -- картофель и порей -- лежали, наполовину очищенные, на уголкѣ стола; хозяйка десять разъ принималась за нихъ и опять бросала, увлеченная непрерывными пересудами. Она только-что было опять принялась за нихъ, какъ снова бросила и подбѣжала къ окну.

   -- Это что еще такое?.. Посмотри, г-жа Геннебо, и съ гостями... Ну, вотъ, они зашли въ Пьерронъ.

   Обѣ разомъ снова напали на Пьерронъ. Ну, да, конечно, каждый разъ, какъ только компанія вздумаетъ показывать своимъ гостямъ селеніе, ихъ непремѣнно ведутъ къ Пьерронъ, потому что тамъ вездѣ чистота. По всей вѣроятности, гостямъ не разсказываютъ про исторію съ надсмотрщиками. Можно держать домъ въ порядкѣ, когда имѣешь возлюбленныхъ, получающихъ по три тысячи франковъ, съ готовой квартирой, отопленіемъ и содержаніемъ. Если снаружи и чисто, то внутри грязно. Онѣ злословили все время, пока посѣтители оставались у Пьерронъ.

   -- Выходятъ!-- проговорила, наконецъ, Левакъ.-- Поворачиваютъ... Смотри, милая, кажется, они идутъ въ тебѣ.

   Магё перепугалась. Кто знаетъ, вымыла ли Альзира столъ? И супъ тоже еще не готовъ! Она пробормотала "до свиданія" и опрометью бросилась домой, не оглядываясь по сторонамъ.

   Въ кухнѣ все блестѣло. Видя, что мать не возвращается, Альзира вооружилась тряпкой и съ самымъ серьезнымъ видомъ принялась за стряпню. Она выдергала въ огородѣ остатки порею, набрала щавелю и принялась за чистку зелени, между тѣмъ какъ на огнѣ уже стоялъ большой котелъ, въ которомъ грѣлась вода для ванны рабочимъ членамъ семьи, когда они возвратятся съ копей домой. Генрихъ и Ленора, по счастливой случайности, вели себя очень тихо, занявшись старымъ календаремъ, который они рвали на клочки. Старикъ Боньморъ молчаливо курилъ трубку.

   Только-что Магё перевела духъ, какъ госпожа Геннебо постучалась въ дверь и вслѣдъ затѣмъ вошла въ комнату.

   -- Можно, не правда ли?..

   Высокая, бѣлокурая, немного уже отяжелѣвшая сорокалѣтняя женщина, она улыбалась съ натянутой любезностью, подъ которой довольно искусно скрывала опасеніе, какъ бы не запачкать свое шелковое, бронзоваго цвѣта платье, прикрытое сверху чернымъ бархатнымъ манто.

   -- Войдите, войдите,-- приглашала она своихъ гостей.-- Мы никого не стѣсняемъ... Ну, что, здѣсь ли еще не чисто? А вѣдь у этой славной женщины семь человѣкъ дѣтей! И всѣ хозяйства ведутся точно также... Я уже вамъ говорила, что компанія беретъ съ нихъ за помѣщеніе по шести франковъ въ мѣсяцъ. Внизу у нихъ одна большая комната, на верху -- двѣ; кромѣ того, есть погребъ и садъ.

   Господинъ съ орденомъ на шеѣ и закутанная въ мѣха дама, только-что утромъ оставившіе Парижъ, смотрѣли вокругъ себя съ растеряннымъ видомъ людей, попавшихъ въ какую-то чуждую имъ страну.

   -- И садъ есть,-- твердила дама.-- Можно въ немъ дышать воздухомъ... Это прелестно!

   -- Мы даемъ имъ угля на топливо столько, что они не сжигаютъ всего,-- продолжала госпожа Геннебо.-- Докторъ посѣщаетъ ихъ два раза въ недѣлю, а когда они становятся стары, тогда имъ полагается пенсія, хоть у нихъ ничего не высчитываютъ на этотъ предметъ изъ заработной платы.

   -- Настоящая Ѳиваида!-- бормоталъ восхищенный гость.

   Магё поспѣшила предложить имъ стулья, но дамы отказались. Прежде госпожѣ Геннебо очень нравилось показывать своимъ гостямъ этихъ звѣрей уже по одному тому, что это хоть на минуту развлекало ее въ этомъ скучномъ мѣстѣ ссылки, но потомъ ей скоро надоѣло видѣть вездѣ нищету и нищету, царствующую даже въ тѣхъ опрятныхъ домахъ, въ которые только и заходила она со своими посѣтителями. Къ тому же она только повторяла машинально отрывки слышанныхъ ею фразъ и никогда не интересовалась этимъ рабочимъ людомъ, нуждающимся и страдающимъ такъ близко отъ нея.

   -- Прелестныя малютки!-- прошептала дама, которой онѣ казались отвратительными съ ихъ большими головами и всклоченными желтыми волосами.

   Магё должна была сказать, сколько имъ лѣтъ. Потомъ посѣтители заинтересовались Эстеллой и тоже обратились къ матери съ разспросами. Старикъ Боньморъ, изъ вѣжливости вынувшій изо рта трубку, тоже не остался незамѣченнымъ,-- такъ измученный сорокалѣтней подземной работой, съ такими больными ногами и съ такимъ землистымъ лицомъ... Но онъ почувствовалъ страшный приступъ кашля и поспѣшилъ выйти за дверь, чтобы не безпокоить посѣтителей своимъ отхаркиваніемъ и видомъ выплевываемой имъ черной мокроты.

   Самое большое вниманіе заслужила Альзира. Что за прелестная маленькая хозяйка! Магё поздравляли, что у нея такой развитый не по лѣтамъ ребенокъ. Никто не говорилъ ни слова о горбѣ дѣвочки, но только сострадательные взгляды посѣтителей, полные вмѣстѣ съ тѣмъ какого-то брезгливаго выраженія, безпрестанно останавливались на маленькомъ изуродованномъ созданіи.

   -- Теперь, если кто-нибудь заговорить съ вами въ Парижѣ о жилищахъ нашихъ рабочихъ, вы можете отвѣчать, что видѣли ихъ,-- закончила госпожа Геннебо.-- Всегда такая же тишина, какъ и теперь; нравы -- самые патріархальные; всѣ веселы и здоровы, какъ вы видите. Здѣсь такъ спокойно и воздухъ такъ хорошъ, что вы непремѣнно должны сюда пріѣхать, чтобы хоть немного отдохнуть и поправиться.

   -- Превосходно, превосходно!-- кричалъ гость въ рѣшительномъ порывѣ энтузіазма.

   Они вышли, и на лицахъ ихъ можно было замѣтить нѣчто вродѣ того восхищенія, съ какимъ иные люди выходятъ изъ балагана, гдѣ они разсматривали коллекцію какихъ-нибудь феноменовъ. Провожавшая ихъ Магё остановилась на порогѣ своего дома, а они медленно двинулись далѣе, громко разговаривая между собою. Имъ приходилось теперь проходить мимо собравшихся группами женщинъ, желавшихъ взглянуть на этихъ посѣтителей, вѣсть о появленіи которыхъ передавалась изъ дома въ домъ.

   Левакъ остановила около своей двери Пьерронъ, тоже прибѣжавшую изъ любопытства. Обѣ онѣ были непріятно изумлены, что посѣтители такъ долго не выходятъ отъ Магё. Ну, что же, они останутся ночевать, что ли, тамъ?

   -- Сколько зарабатываютъ Магё и всегда сидятъ безъ гроша денегъ. Конечно, не напасешься, когда у людей есть пороки.

   -- Я только-что сейчасъ узнала, что она ходила сегодня утромъ за милостыней къ буржуа изъ Піолены, а Мэгра, который прогналъ ее вчера, сегодня опять отпустилъ ей въ долгъ провизіи... Знаемъ мы, какую плату беретъ Мэгра!

   -- Надо много храбрости, чтобы взять съ нея эту плату... Нѣтъ, онъ беретъ ее съ Катерины.

   -- Ахъ, слушай, было же у нея настолько дерзости, чтобы сказать мнѣ сейчасъ, что она задушитъ Катерину, если та обзаведется любовникомъ!.. Точно будто долговязый Шаваль не любезничаетъ съ нею уже давно!

   -- Тсъ!.. Вотъ и они.

   Левакъ и Пьерронъ съ самымъ невиннымъ видомъ, не выказывая невѣжливаго любопытства, слѣдили исподтишка за выходившими гостями. Затѣмъ онѣ поманили въ себѣ Магё, которая все еще стояла съ Эстеллой на рукахъ. И всѣ три женщины смотрѣли неподвижно въ спины разодѣтыхъ посѣтителей до тѣхъ поръ, пока тѣ не отошли шаговъ на тридцать. Тогда пересуды возобновились съ новой силой.

   -- На кожѣ-то у нихъ много денегъ, можетъ быть, больше, чѣмъ онѣ сами стоютъ.

   -- О, навѣрное!.. Я не знаю гостьи, но за нашу не дамъ и четырехъ су, несмотря на всю ея толщину. Про нее ходить немало исторій...

   -- Ну? Какихъ исторій?..

   -- Все про ея возлюбленныхъ... Вотъ теперь про инженера...

   -- Этотъ худенькій крошка!.. О, онъ очень тщедушенъ и совсѣмъ потеряется подъ одѣялами!

   -- Что жь, если это ее забавляетъ!.. Признаюсь, я не имѣю довѣрія въ дамѣ, если у ней на лицѣ всегда брезгливое выраженіе и никакое мѣсто ей не нравится... Посмотри, съ какимъ презрѣніемъ ко всѣмъ намъ вертитъ она своимъ хвостомъ. Развѣ это хорошо?

   Посѣтители шли все тѣмъ же медленнымъ шагомъ, продолжая разговаривать, какъ вдругъ на дорогѣ передъ церковью остановилось закрытое ландо. Изъ него вышелъ мужчина лѣтъ сорока восьми, въ наглухо застегнутомъ черномъ сюртукѣ, очень смуглый, съ правильнымъ лицомъ, на которомъ какъ будто застыло повелительное выраженіе.

   -- Мужъ!-- проговорила Левакъ и, объятая невольнымъ страхомъ, который внушалъ директоръ всѣмъ десяти тысячамъ своихъ подчиненныхъ, понизила голосъ, какъ будто ее можно было услышать на такомъ разстояніи.-- И это, однако, правда, что жена наставила ему рога.

   Теперь все селеніе высыпало на улицу. Любопытство женщинъ возрастало; группы сходились одна съ другой и образовывали цѣлыя толпы; кучи сопливыхъ ребятъ расползлись по тротуарамъ и смотрѣли, разинувъ рты. Изъ окна школы выглянуло на минуту блѣдное лицо учителя. Землекопъ, работавшій въ огородѣ, такъ и остановился, упершись ногой на заступъ, и тоже смотрѣлъ широко открытыми глазами. Голоса кумушекъ мало-помалу возвышались, и въ воздухѣ стоялъ шумъ, напоминавшій собою то стукотню деревянныхъ трещетокъ, то порывы вѣтра, пробѣгавшаго по сухимъ листьямъ.

   Самая большая толпа собралась передъ дверью Левакъ. Сначала остановились только двѣ женщины, потомъ ихъ стало уже десять, а затѣмъ двадцать. Теперь, когда много было ушей, Пьерронъ благоразумно молчала; Магё, тоже очень осторожная, довольствовалась тѣмъ, что смотрѣла на удалявшихся посѣтителей. Чтобы успокоить проснувшуюся и раскричавшуюся Эстеллу, она преспокойно разстегнула платье и принялась кормить ее грудью. Когда г-нъ Геннебо усадилъ дамъ въ карету и она покатила по направленію въ Маршьену, тогда въ послѣдній разъ раздался, словно взрывъ, шумъ женскихъ голосовъ. Кумушки размахивали руками и говорили всѣ вдругъ, посреди суматохи, похожей на суматоху взбунтовавшагося муравейника.

   Пробило три часа. Бутелу и другіе землекопы отправились на работу. Вдругъ изъ-за угла церкви показались первые углекопы, возвращавшіеся съ копей. Лица ихъ были черны, одежда -- вся мокрая; они шли, скрестивъ руки и согнувъ спины. Тогда между женщинами произошло страшное смятеніе; онѣ быстро разбѣжались по домамъ, объятыя испугомъ провинившихся хозяекъ, которыя за пересудами и питьемъ кофе забыли о своихъ обязанностяхъ. Вездѣ только и слышался одинъ тревожный крикъ:

   -- Ахъ, Господи, супъ-то мой, супъ-то еще не готовъ!

   

IV.

   Когда Магё, оставивъ Этьена у Рассенёра, пришелъ домой, Катерина, Захарій и Жанлинъ уже сидѣли за столомъ и оканчивали свой супъ. Рабочіе возвращались съ копей всегда такими голодными, что садились за столъ, не снимая промокшаго насквозь платья и не умываясь. Кто приходилъ первымъ, тотъ и принимался за ѣду, не дожидаясь другихъ, и столъ оставался накрытымъ чуть не съ утра до вечера, такъ какъ почти всегда кто-нибудь изъ членовъ семьи могъ придти каждую минуту, наскоро съѣсть свою порцію и опять уйти на какую-нибудь экстренную работу.

   Еще не переступивъ черезъ порогъ, Магё увидѣлъ разложенную провизію. Онъ не сказалъ ни слова, но тревожное лицо его прояснилось. Все утро его не покидала забота о томъ, что буфетъ -- пустъ, что въ домѣ нѣтъ ни кофе, ни масла, и, отбивая киркой каменный уголь, задыхаясь въ глубинѣ узкой галереи, онъ не переставалъ возвращаться къ этимъ печальнымъ мыслямъ. Какъ-то справится жена и что будетъ, если она возвратится домой съ пустыми руками? И вотъ теперь, какъ видно, все есть! Она послѣ разскажетъ ему, откуда все это взялось. Онъ даже засмѣялся отъ удовольствія.

   Катерина и Жанлинъ уже встали изъ-за стола и, стоя, пили свой кофе, между тѣмъ какъ Захарій, не насытившійся супомъ, отрѣзалъ большой ломоть хлѣба и ѣлъ его, намазавъ масломъ. Онъ очень хорошо видѣлъ кусокъ студня, который Альзира развернула и положила на тарелку, но, тѣмъ не менѣе, не дотрогивался до него, зная, что это для отца. Всѣ трое выпили послѣ супа по большому стакану свѣжей воды.

   -- Пива нѣтъ,-- сказала Магё, когда ея мужъ сѣлъ въ свою очередь за столъ.-- Мнѣ хотѣлось сберечь немного денегъ... Но, если ты хочешь, Альзира сбѣгаетъ сейчасъ и возьметъ пинту.

   Онъ посмотрѣлъ на нее и окончательно расцвѣлъ. Какъ, у ней есть даже и деньги!

   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- отвѣчалъ онъ.-- Я выпилъ кружку и больше не надо.

   Онъ принялся за ѣду, медленно зачерпывая ложкой похлебку, приготовленную изъ картофеля, порея, щавеля и верхомъ налитую въ чашку, которая замѣняла тарелку. Магё-мать, не спуская съ рукъ Эстеллы, помогала Альзирѣ подавать на столъ, придвинула поближе къ мужу масло и студень и поставила на огонь кофе, чтобы онъ не простылъ.

   Между тѣмъ около буфета уже былъ поставленъ ушатъ, сдѣланный изъ распиленной поводамъ бочки, и Катерина начала мыться первая, наполнивъ его теплой водой. Она сняла съ головы чепчикъ, затѣмъ совершенно спокойно скинула панталоны, куртку и рубашку. Привыкнувъ съ восьмилѣтняго возраста мыться такимъ образомъ при всѣхъ, она не видѣла въ этомъ ничего неприличнаго и только повернулась лицомъ къ стѣнѣ, а затѣмъ начала усиленно намыливать себя чернымъ мыломъ. Никто не обращалъ на нее вниманія; даже Ленору и Генриха она нисколько не интересовала. Вымывшись, Катерина, нагая, поднялась по лѣстницѣ въ верхнюю комнату, оставивъ свою смоченную рубашку и прочія принадлежности костюма сложенными въ кучу на полу кухни. Очередь мыться была теперь за братьями, но между ними завязался споръ: Жанлинъ торопился первымъ забраться въ ушатъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что Захарій все еще жуетъ, а тотъ не пускалъ его, говоря, что сдѣлалъ любезность Катеринѣ, уступивъ ей чистую воду, но вовсе не хочетъ пачкаться послѣ мальчишки, тѣмъ болѣе что Жанлинъ всегда до того загрязнитъ воду, что она сдѣлается годною на чернила для школы. Ссора окончилась тѣмъ, что они оба разомъ залѣзли въ ушатъ и мылись вмѣстѣ, даже помогая другъ другу намыливать спину. Затѣмъ, точно такъ же какъ и сестра, они побѣжали наверхъ.

   -- Сколько они всегда нагрязнятъ!-- проговорила Магё, собирая съ полу платье, чтобы развѣсить его для просушки.-- Хоть бы ты, Альзира, подтерла немного.

   За стѣной послышались крики и началась возня. Слышны были ругательства мужчины, плачъ женщины, топотъ ногъ и глухіе удары, точно кто-то колотилъ по пустой тыквѣ.

   -- Левакъ задаетъ женѣ встрепку, -- порѣшилъ спокойно Магё, выскабливая ложкой дно чашки.-- Странно, Бутелу увѣрялъ, что супъ готовъ.

   -- Какже, готовъ!-- проговорила, его жена.-- Я видѣла, на столѣ лежали овощи, даже еще не очищенныя.

   Крики усилились; страшный толчекъ потрясъ стѣны, и затѣмъ все смолкло. Тогда Магё, проглотивъ послѣднюю ложку похлебки, заключилъ съ видомъ невозмутимаго судьи:

   -- Это понятно, если супъ не былъ готовъ.

   Выпивъ полный стаканъ воды, онъ приступилъ къ студню, разрѣзывая его на квадратные кусочки и накладывая кончикомъ ножа на хлѣбъ. Никто не говорилъ ни слова, пока отецъ ѣлъ. Самъ онъ молча утолялъ голодъ; ему показалось, что студень не такой, какой бываетъ въ лавкѣ Мэгра, стало быть, его взяли гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, но онъ все-таки ни о чемъ не разспрашивалъ жену. Онъ сдѣлалъ только одинъ вопросъ: спитъ ли еще старикъ наверху? Нѣтъ, дѣдъ уже ушелъ на свою обычную прогулку. И снова воцарилось молчаніе.

   Запахъ мяса привлекъ вниманіе Леноры и Генриха, нашедшихъ себѣ забаву: они проводили по полу ручейки изъ пролитой на немъ воды. Ребятишки подошли къ отцу и стали передъ нимъ, мальчикъ впереди своей сестры. Они слѣдили за каждымъ кускомъ, и глаза ихъ загорались надеждою, когда отецъ бралъ студень съ тарелки, но тотчасъ омрачались, лишь только онъ подносилъ его къ своему рту. Алчность до того мучила ихъ, что они поблѣднѣли и слюни выступили у нихъ на губахъ. Наконецъ Магё замѣтилъ это.

   -- Развѣ дѣтямъ не давали студня?-- спросилъ онъ.

   Магё замялась.

   -- Ты знаешь, что я не люблю этой несправедливости,-- продолжалъ онъ.-- У меня проходитъ аппетитъ, когда они стоять около меня и выпрашиваютъ кусочекъ.

   -- Конечно, имъ давали!-- вскричала она съ сердцемъ.-- Если ты будешь ихъ слушать, то можешь отдать имъ и свою долю, и доли другихъ: они все будутъ ѣсть, пока не лопнутъ... Не правда ли, Альзира, вѣдь мы всѣ ѣли студень?

   -- Конечно, мама, -- отвѣчала маленькая горбунья, лгавшая въ подобныхъ случаяхъ съ апломбомъ взрослой женщины.

   Ленора и Генрихъ стояли неподвижно, возмущенные этой ложью. Зачѣмъ же ихъ всегда сѣкутъ, когда они говорятъ не правду? Маленькія сердца ребятишекъ тоскливо сжались, и имъ очень хотѣлось сказать, что ихъ не было въ комнатѣ въ то время, когда другіе ѣли студень.

   -- Подите прочь!-- твердила мать, отгоняя ихъ въ другой уголъ кухни.-- Постыдились бы всякій разъ смотрѣть въ тарелку отца. Если бы даже онъ и одинъ ѣлъ мясо, такъ вѣдь онъ зато работаетъ, а вы, мелюзга, только еще и умѣете, что ѣсть!..

   Но отецъ подозвалъ ихъ. Онъ посадилъ Генриха на лѣвое колѣно, Ленору на правое и сталъ вмѣстѣ съ ними доѣдать студень. Каждый получалъ свою долю, разрѣзанную на маленькіе кусочки, и вполнѣ осчастливленныя дѣти съ жадностью пожирали мясо.

   Вставъ изъ-за стола, Магё сказалъ женѣ:

   -- Нѣтъ, не наливай мнѣ кофе: я прежде вымоюсь... Помоги только вылить грязную воду.

   Они взяли за ручки ушатъ, вынесли его за дверь и вылили въ ручей. Въ это время Жанлинъ, переодѣвшись наверху въ сухое платье, сходилъ съ лѣстницы. На немъ были штаны и блуза изъ шерстяной матеріи, еще слишкомъ широкія для него, но уже негодныя для Захарія, которому принадлежали прежде. Видя, что онъ старается незамѣтно пробраться къ растворенной двери, мать остановила его.

   -- Ты куда идешь?

   -- Туда...

   -- Куда -- туда?.. Слушай: поди, набери въ вечеру зелени для салата. Слышишь? Если ты не принесешь салата, я съ тобой раздѣлаюсь!

   -- Хорошо, хорошо!

   Онъ ушелъ, засунувъ руки въ карманы, волоча ноги, обутыя въ деревянные башмаки, и раскачиваясь своимъ худенькимъ тѣломъ десятилѣтняго мальчишки, какъ настоящій старый углекопъ. Захарій, въ свою очередь, тоже спустился сверху. Онъ былъ одѣтъ болѣе тщательно, и черное съ голубыми полосками шерстяное трико плотно облегало его станъ. Отецъ крикнулъ ему, чтобы онъ пораньше приходилъ домой, но Захарій ничего не отвѣчалъ, только кивнулъ головой и вышелъ, съ трубкой въ зубахъ.

   Ушатъ снова наполнили теплой водой, и Магё началъ медленно снимать куртку. По знаку матери, Альзира увела дѣтей играть на улицу. Многіе углекопы, не стѣсняясь, мылись на глазахъ всей своей семьи, но Магё не любилъ этого и хотя не осуждалъ прямо своихъ товарищей, однако, говорилъ, что только дѣтямъ хорошо полоскаться вмѣстѣ.

   -- Что ты дѣлаешь наверху?-- крикнула Магё Катеринѣ, подходя въ лѣстницѣ.

   -- Я разорвала вчера платье и теперь чиню его, -- отвѣчала дѣвушка.

   -- Хорошо... Не сходи внизъ, отецъ моется.

   Магё рѣшилась, наконецъ, положить Эстеллу на стулъ, и дѣвочка не раскричалась, по обыкновенію, а смирно лежала, пригрѣтая огнемъ очага, и смотрѣла на своихъ родителей безсмысленными глазами. Магё, совсѣмъ раздѣтый, присѣлъ на корточки передъ ушатомъ, окунулъ въ него голову и принялся намыливать ее чернымъ мыломъ, постоянное употребленіе котораго обезцвѣчиваетъ изъ поколѣнія въ поколѣніе волосы и придаетъ имъ желтоватый цвѣтъ. Потомъ онъ влѣзъ весь въ ушатъ, намылилъ себѣ грудь, животъ, руки, ноги и принялся скоблить ихъ обѣими руками. Жена стояла передъ нимъ и смотрѣла на него.

   -- Скажи,-- начала она,-- я обратила вниманіе на твое лицо, когда ты вошелъ въ комнату... Ты очень безпокоился, да?-- А когда увидѣлъ провизію, то сейчасъ же повеселѣлъ... Представь, буржуа изъ Піолены не дали мнѣ ни одного су. О, они были очень любезны и надавали ребятишкамъ разныхъ вещей! Мнѣ было стыдно приставать къ нимъ; къ тому же это выклянчиваніе всегда становится мнѣ поперекъ горла.

   Она на минуту замолчала и, опасаясь, чтобы Эстелла не свалилась со стула, поправила ее. Отецъ продолжалъ скоблить кожу, не предлагая ни одного вопроса объ интересовавшемъ его предметѣ и спокойно ожидая, что жена разскажетъ ему все.

   -- Нужно тебѣ сказать, что Мэгра отказалъ мнѣ. О, наотрѣзъ! Прогналъ, какъ собаку... Можешь себѣ представить, весело ли мнѣ было! Шерстяныя платьица грѣютъ, но супа изъ нихъ не сваришь, правда?

   Онъ все также молча поднялъ голову. Ничего въ Піоленѣ, ничего у Мэгра! Откуда же все взялось? Она въ это время засучивала рукава, приготовляясь, по обыкновенію, мыть ему спину. Магё очень любилъ, когда жена терла его изо всей силы. Она взяла мыло и принялась тереть ему плечи, а онъ напрягалъ всѣ свои мускулы, чтобы не гнуться подъ ея сильными руками.

   -- Ну, я снова зашла къ Мэгра и ужь столько наговорила ему, столько!.. Я сказала ему, что у него нѣтъ сердца, что если только есть на свѣтѣ справедливость, то ему непремѣнно будетъ за насъ худо... Это ему наскучило; онъ все отворачивался отъ меня и ему очень хотѣлось убѣжать...

   Вымывъ плечи, она принялась за спину и терла ее съ такимъ усердіемъ, что скоро кожа Магё заблестѣла не хуже кастрюль, отполированныхъ въ субботнюю чистку. Отъ этой непрерывной, усердной работы потъ лилъ ручьями съ Магё-жены, и она запыхалась до того, что едва могла говорить.

   -- Наконецъ, онъ назвалъ меня старой прицѣпой... Хлѣбъ Мэгра будетъ намъ давать до субботы; но всего лучше, что онъ далъ взаймы сто су... Я взяла у него масла, кофе, цикорію и хотѣла еще взять студня и картофеля, да замѣтила, что онъ началъ ворчать... Я истратила семь су на студень и восемнадцать на картофель; стало быть, у меня остается три франка семьдесятъ пять сантимовъ на рагу и на приварокъ... Ну, кажется, я не даромъ потеряла утро?

   Теперь она принялась вытирать мужа тряпкой. Вполнѣ счастливый, не думая о новомъ долгѣ, который придется платить чуть не завтра, онъ громко разсмѣялся и заключилъ въ объятія жену.

   -- Оставь, глупый, вѣдь ты мокрый и меня вымочишь... Только я боюсь, что Мэгра замышляетъ...

   Она хотѣла сообщить свои опасенія насчетъ Катерины, но вдругъ остановилась. Къ чему тревожить отца? Это поведетъ въ нескончаемымъ исторіямъ.

   -- Что такое замышляетъ?-- спросилъ Магё.

   -- Замышляетъ на насъ насчитать. Когда онъ напишетъ счетъ, надо напомнить Катеринѣ, чтобы она хорошенько провѣрила его.

   Магё чувствовалъ себя какъ будто помолодѣвшимъ, отъ крѣпкаго растиранія, кровь заходила въ немъ быстрѣе, а мягкая тряпка, которой вытирала его жена, пріятно щекотала ему волосы на груди и на рукахъ. Онъ снова обнялъ жену и на этотъ разъ держалъ ее крѣпко. Каждая ванна оканчивалась подобною сценою: Магё говорилъ, что это его дессертъ, и притомъ не стоющій ни гроша. Она, шутя, отталкивала его.

   -- Ну, не глупъ ли ты, ахъ, какъ глупъ! Посмотри, Эстелла на тебя глядитъ... Подожди, я поверну ее лицомъ къ стѣнѣ.

   -- Ну, да, много она смыслитъ!

   Выпустивъ, наконецъ, изъ объятій жену, Магё надѣлъ сухія панталоны. Онъ любилъ послѣ ванны посидѣть нѣкоторое время съ обнаженнымъ торсомъ. На его бѣлой, какъ у малокровной дѣвушки, кожѣ виднѣлись старые рубцы отъ пораненій о жесткій уголь,-- "прививки",-- какъ называли ихъ углекопы, гордившіеся этими слѣдами, оставляемыми тяжелой подземной работой. Нѣжась, онъ расправлялъ свои массивныя руки, свою грудь, блестѣвшую, какъ мраморъ, и прорѣзанную голубоватыми жилками. Лѣтомъ всѣ углекопы выходили въ такомъ видѣ, полуобнаженные, на улицу и становились въ дверяхъ своихъ домовъ. Магё и теперь, несмотря на сырую погоду, вышелъ на минуту за дверь и перекинулся острымъ словцомъ съ товарищемъ, стоявшимъ тоже съ голой грудью, по ту сторону садиковъ. Въ дверяхъ другихъ домовъ показались еще нѣсколько углекоповъ Ребятишки, возившіеся на тротуарахъ, подняли головы и тоже смѣялись, раздѣляя веселое настроеніе рабочихъ, выставившихъ на вольный воздухъ свои утомленные мускулы.

   Все еще не надѣвая рубашки, Магё принялся наконецъ за свой кофе и передалъ женѣ о столкновеніи съ инженеромъ по поводу дурного крѣпленія подземныхъ галерей. Онъ теперь успокоился, отдохнулъ и, одобрительно кивая головой, выслушивалъ благоразумные совѣты жены, которая всегда выказывала въ этихъ дѣлахъ очень много здраваго смысла. Ея постоянное мнѣніе было то, что ничего не выиграешь, если пойдешь наперекоръ компаніи. Затѣмъ она разсказала ему о посѣщеніи г-жи Геннебо. Оба они были этимъ очень польщены, хотя и не высказывали своего удовольствія вслухъ.

   -- Можно теперь сойти?-- спросила Катерина сверху лѣстницы.

   -- Можно, отецъ обсушивается передъ огнемъ.

   Молодая дѣвушка надѣла свое праздничное платье изъ синяго поплина, побѣлѣвшее и истершееся уже въ складкахъ; на головѣ у нея былъ простенькій чепчикъ изъ чернаго тюля.

   -- Н-ну! Какъ ты разодѣлась!.. Куда же это ты идешь?

   -- Въ Монсу, купить ленту къ чепчику. Я сняла съ него старую; она очень засалилась.

   -- Такъ у тебя есть деньги?

   -- Нѣтъ. Мукъ обѣщала дать мнѣ взаймы десять су.

   Мать отпустила ее, но только-что Катерина вышла за дверь, Магё крикнула ей вслѣдъ:

   -- Слушай, не ходи за лентой къ Мэгра... Онъ тебя обсчитаетъ и, къ тому же, подумаетъ, что у насъ денегъ куры не клюютъ.

   Отецъ, присѣвшій передъ огнемъ, чтобы скорѣе просушить затылокъ, прибавилъ съ своей стороны:

   -- Смотри, не протаскайся только всю ночь.

   Обыкновенно, возвратившись съ копей и отдохнувъ, Магё работалъ въ своемъ огородѣ. Онъ уже посадилъ картофель, фасоль и горохъ и теперь, еще со вчерашняго вечера, приготовилъ для посадки капустную разсаду и латукъ. Этотъ уголокъ земли снабжалъ ихъ зеленью и овощами на весь годъ, одного только картофеля никогда не хватало. Къ тому же Магё былъ хорошимъ огородникомъ, и въ его саду росли даже артишоки, возбуждавшіе нѣкоторую зависть въ сосѣдяхъ.

   Только-что онъ началъ приготовлять грядку, какъ Левакъ, покуривая трубку, тоже вышелъ въ свой огородъ посмотрѣть на латукъ, который Бутелу посадилъ утромъ. Если бы у Бутелу не было страсти копаться въ землѣ, то въ саду Леваковъ не росло бы ничего, кромѣ крапивы. Черезъ рѣшетчатый заборъ завязался разговоръ между сосѣдями. Левакъ, возбужденный дракой съ женой, тщетно уговаривалъ Магё пойти съ нимъ къ Рассенёру. Неужели онъ боится одной кружки пива? Сыграли бы партію въ кегли, пошлялись бы немного съ товарищами, а затѣмъ возвратились бы домой обѣдать. Только и пожить, когда выйдешь съ копей... Магё соглашался, что, конечно, въ этомъ нѣтъ ничего дурного, но упрямо отказывался идти: если не посадить латука теперь, то онъ завянетъ къ завтрашнему дню. На самомъ же дѣлѣ Магё отказывался потому, что не хотѣлъ брать у жены ни гроша изъ оставшихся у нея денегъ.

   Пробило пять часовъ. Пьерронъ пришла узнать, не съ Жанлиномъ-ли ушла Лидія. Левакъ отвѣчалъ, что похоже на то, такъ какъ и Беберъ тоже исчезъ: вѣдь они всѣ трое постоянно таскаются вмѣстѣ. Магё успокоилъ ихъ, сказавъ, что Жанлину поручено нарвать салату. Затѣмъ оба они пристали къ молодой женщинѣ, добродушно отпуская на ея счетъ разныя не совсѣмъ приличныя шуточки. Она сердилась, кричала, но все-таки не уходила, въ глубинѣ души очень довольная этими грубыми любезностями. Къ ней на помощь подоспѣла страшно худая женщина, сердитое ворчанье которой походило на кудахтанье курицы. Другія сосѣдки, стоя у дверей домовъ, издали смотрѣли на эту группу.

   Занятія въ школѣ окончились, и всѣ ребятишки высыпали на улицу, крича, барахтаясь и нападая другъ на друга. Углекопы, не ушедшіе въ кабакъ, сходились группами, по три, по четыре человѣка, усаживались, по привычкѣ, на корточки гдѣ-нибудь около стѣны и, покуривая трубки, изрѣдка перебрасывались другъ съ другомъ отрывистыми фразами. Потомъ Пьерронъ ушла; Левакъ тоже рѣшился, наконецъ, идти одинъ къ Рассенёру; Магё все продолжалъ возиться со своими овощами.

   Наступила ночь, и жена Магё зажгла лампу, сердись, что ни дочь, ни сыновья не возвращаются до сихъ поръ. Она такъ и знала: никогда не придутъ они во-время, чтобы хоть разъ въ день собраться всей семьей вокругъ обѣденнаго стола. Магё все поджидала, не принесетъ ли Жанлинъ зелени для салата. И чего можетъ нарвать этотъ негодный ребенокъ въ такую страшную темень! А какъ бы вкусно было съѣсть съ салатомъ рагу, который она поставила уже на огонь,-- рагу изъ картофеля, порея и щавелю, перемѣшанный съ поджареннымъ лукомъ. По всему дому разносился запахъ поджареннаго лука, портящій такъ быстро воздухъ и до того впитывающійся въ каменныя стѣны домовъ, что по одному этому запаху, присущему кухнѣ бѣдняковъ, можно еще издалека узнать жилища рабочихъ.

   Съ наступленіемъ темноты Магё пришелъ изъ огорода и тотчасъ задремалъ, присѣвъ на стулъ въ кухнѣ и прислонившись головой къ стѣнѣ. По вечерамъ онъ, лишь только присаживался, такъ немедленно и засыпалъ. Часы съ кукушкой пробили семь. Генрихъ и Ленора разбили тарелку, желая непремѣнно помочь Альзирѣ, накрывавшей на столъ. Пришелъ старикъ Боньморъ, торопившійся пообѣдать и потомъ идти на копи. Тогда Магё разбудила мужа.

   -- Давай обѣдать... Дѣти уже не маленькія, не заплутаются и найдутъ дорогу къ дому. Досадно только, что нѣтъ салата!

   

V.

   Съѣвъ свой супъ, Этьенъ поднялся въ узенькую комнату, подъ самой крышей, смотрѣвшую своимъ окномъ на Ворё, и, подавленный усталостью, такъ и свалился, не раздѣваясь, на постель. За послѣднія двое сутокъ онъ не спалъ и четырехъ часовъ. Проснувшись уже въ сумерки, молодой человѣкъ оставался нѣкоторое время совсѣмъ ошеломленнымъ и не сразу могъ сообразить, гдѣ находится. Ему сильно нездоровилось; голова у него до того была тяжела, что онъ съ трудомъ поднялся съ постели, когда, наконецъ, рѣшился пройтись передъ обѣдомъ и освѣжиться.

   Въ воздухѣ становилось все теплѣе и теплѣе; раньше свинцовое небо теперь краснѣло, насыщенное дождемъ, который въ этихъ сѣверныхъ мѣстностяхъ льетъ иногда безъ конца. Приближеніе его чувствовалось въ тепломъ, влажномъ воздухѣ. Ночь наступала быстро, уже скрывая отъ глазъ болѣе отдаленныя мѣста равнины; низко нависшія облака, казалось, готовы были опуститься совсѣмъ на эту широкую равнину съ ея красноватой почвой и покрыть ее, какъ чернымъ покрываломъ; ни малѣйшаго дуновенія вѣтра не проносилось среди сгущавшихся сумерекъ.

   Этьенъ шелъ прямо, безъ всякой цѣли; желая только освободиться отъ гнетущаго лихорадочнаго состоянія. Проходя мимо копей, уже окутанныхъ сумракомъ и еще не освѣщенныхъ ни однимъ фонаремъ, онъ пріостановился на минуту, чтобы посмотрѣть на расходившихся по домамъ дневныхъ рабочихъ. Должно быть, было уже шесть часовъ, такъ какъ по всей дорогѣ виднѣлись неясныя въ полусумракѣ фигуры рабочихъ при подъемныхъ ящикахъ, нагрузчиковъ, конюховъ, шедшихъ толпами, въ перемѣшку съ хохотавшими просѣвальщицами.

   Прежде всѣхъ мимо Этьена прошла "Брюле" съ своимъ зятемъ Пьеррономъ. Она бранила его за то, что онъ не поддержалъ ее въ завязавшемся у нея спорѣ съ надсмотрщикомъ изъ -за числа набранныхъ ею сегодня корзинъ.

   -- О, проклятая тряпка! Что ты за мужчина, если боишься сказать слово этимъ свиньямъ, пожирающимъ насъ!

   Пьерронъ шелъ рядомъ съ нею, молчаливый и спокойный. Наконецъ, онъ проговорилъ:

   -- Тебѣ хотѣлось бы, чтобы я схвфилъ надсмотрщика за гордо... Спасибо! Меня за это не похвалили бы.

   -- Ну, такъ и подставляй имъ спину! кричала она.-- О, если бы дочь послушалась меня!.. Ты, можетъ быть, хочешь, чтобы я благодарила ихъ за то, что они убили моего мужа?.. Нѣтъ, подожди, я еще доберусь до ихъ шкуры!

   Голоса затихали по мѣрѣ удаленія разговаривавшихъ. Этьенъ стоялъ и смотрѣлъ на орлиный носъ удалявшейся старухи, на ея сѣдые, развѣвавшіеся во всѣ стороны волосы и на ея длинныя, тощія руки, которыми она бѣшено размахивала. Завязавшійся вблизи его разговоръ между двумя молодыми людьми заставилъ его прислушаться. Въ одномъ изъ нихъ онъ узналъ Захарія; другой, подошедшій къ первому, былъ его пріятель Мукъ-сынъ.

   -- Что же, идемъ?-- спросилъ Мукъ.-- Мы съѣдимъ по тартинкѣ, а затѣмъ отправимся въ Волканъ.

   -- Сейчасъ; у меня еще есть дѣло.

   -- Что еще такое?

   Мукъ оглянулся и увидѣлъ шедшую съ работы Филомену. Онъ подумалъ, что отгадалъ, какое дѣло удерживало Захарія.

   -- А, хорошо!.. Такъ я пойду впередъ.

   -- Иди; я тебя догоню.

   Мукъ встрѣтился по дорогѣ съ отцомъ, тоже возвращавшимся съ копей. Они мелькомъ поздоровались и разошлись: сынъ пошелъ по большой дорогѣ, а отецъ направился вдоль канала.

   Захарій старался увлечь Филомену на ту же пустынную дорогу, по которой пошелъ старикъ Мукъ; Филомена не хотѣла идти, и они стояли и спорили, какъ супруги, давно уже сжившіеся другъ съ другомъ. Ей некогда теперь; въ другой разъ... И притомъ, право, ужъ надоѣло только и видѣться, что гдѣ-нибудь за угломъ; въ особенности это пріятно зимой, когда кругомъ грязь и поля стоятъ всѣ голыя.

   -- Да не въ томъ дѣло!-- проговорилъ нетерпѣливо Захарій.-- Мнѣ надо кое-что сказать тебѣ.

   Обнявъ ее за талію, онъ тихонько велъ ее по дорогѣ. Зайдя въ тѣнь, отбрасываемую насыпью, онъ вдругъ спросилъ Филомену, есть ли у нея деньги.

   -- Зачѣмъ тебѣ?-- спросила она.

   Онъ немного смѣшался и заговорилъ о какомъ-то сдѣланномъ имъ долгѣ въ два франка, за который ему достанется отъ его семьи.

   -- Молчи лучше!.. Я видѣла Мукъ; это вы опять собираетесь вмѣстѣ въ Волканъ, гдѣ поютъ эти мерзкія пѣвицы.

   Онъ оправдывался, колотя себя въ грудь и завѣряя честнымъ словомъ, что неправда. Но такъ какъ Филомена только пожимала плечами, то онъ вдругъ воскликнулъ:

   -- Пойдемъ вмѣстѣ, если это доставитъ тебѣ удовольствіе... Ты видишь, что нисколько не стѣсняешь меня... Что мнѣ за дѣло до этихъ пѣвицъ... Идешь?

   -- А ребенокъ?-- отвѣчала она.-- Развѣ можно куда-нибудь вырваться, когда онъ безпрестанно плачетъ?.. Пусти меня домой, я увѣрена, что они тамъ уже поссорились.

   Онъ съ мольбою удерживалъ ее. Не можетъ же онъ остатье въ дуракахъ передъ Мукъ, который ждетъ его. Мужчинѣ нельзя каждый день ложиться спать вмѣстѣ съ курами... Побѣжденная, наконецъ, его просьбами, она приподняла полу своей кофты, оборвала ногтемъ нитку и достала изъ подъ подкладки нѣсколько монетъ по десяти су. Изъ боязни, чтобы мать не отняла у нея деньги, дѣвушка зашивала въ кофту все, что ей удавалось получитъ за лишніе часы, проработанные на копяхъ.

   -- Ты видишь, у меня пять монетокъ,-- сказала она.-- Я тебѣ дамъ три... Только ты долженъ мнѣ поклясться, что уговоришь свою мать повѣнчать насъ скорѣе... Мнѣ надоѣла эта жизнь безъ своего угла! Къ тому же мать попрекаетъ меня каждымъ кускомъ... Поклянись же прежде... клянись!

   Эта болѣзненная дѣвушка говорила вялымъ тономъ, въ которомъ не слышалось и тѣни страсти, а просто сказывалось только недовольство своимъ настоящимъ положеніемъ. Захарій клялся и восклицалъ, что это уже давно рѣшенное, святое дѣло... Затѣмъ, получивъ отъ нея три монетки, онъ поцѣловалъ ее, осыпалъ ласками, разсмѣшилъ. Но Филомена опять повторила, что ей пора домой, и торопливо пошла одна по дорогѣ въ селеніе, а Захарій побѣжалъ черезъ поля, догоняя своего товарища.

   Этьенъ машинально слѣдилъ за ними издали глазами и, не слыша ихъ разговора, подумалъ, что натолкнулся на обыкновенное любовное свиданіе. Онъ шелъ дальше и думалъ о томъ, что дѣвушки на копяхъ развиваются такъ рано, вспоминалъ работницъ Лилля, этихъ бѣдныхъ созданій, выростающихъ въ нищетѣ и съ четырнадцатилѣтняго возраста имѣющихъ обожателей... Вдругъ Этьенъ натолкнулся на другую группу, удивившую его до того, что онъ остановился.

   Внизу насыпи, въ углубленіи, въ которое обвалилось сверху нѣсколько большихъ камней, сидѣлъ Жанлинъ и съ сердцемъ отталкивалъ отъ себя Лидію и Бебера; первая сидѣла рядомъ съ нимъ по правую руку, второй -- по лѣвую.

   -- Ну, что еще?.. Я прибавлю каждому по пощечинѣ, если вы скажете еще хоть слово... Развѣ это не я придумалъ, а?

   Въ самомъ дѣлѣ идея принадлежала Жанлину. Они, всѣ трое, пробродили около часу вдоль канала, по лугамъ, и нарвали еще цѣлую кучу салата, какъ вдругъ Жанлинъ сообразилъ, что всей этой зелени слишкомъ много для его семьи. Вмѣсто того, чтобы возвратиться въ селеніе, онъ пошелъ съ своими товарищами въ Монсу и, поставивъ Бебера сторожить на улицѣ, поручилъ Лидіи звонить у дверей буржуа и предлагать имъ салатъ. Уже достаточно опытный, онъ говорилъ, что дѣвушки продадутъ, что угодно, если только захотятъ. Увлекшись торговлей, они распродали весь салатъ, но зато выручили за него цѣлыхъ одиннадцать су и теперь, сидя подъ насыпью, приступили къ дѣлежу полученныхъ денегъ.

   -- Это несправедливо!-- говорилъ Веберъ.-- Надо раздѣлить на три части... Если ты возьмешь себѣ семь су, то намъ придется только по два.

   -- Какъ, несправедливо?-- вскричалъ взбѣшенный Жанлинъ.-- Во-первыхъ, я нарвалъ салату больше вашего!

   Довѣрчивый и проникнутый боязливымъ удивленіемъ къ Жанлину, Беберъ обыкновенно покорялся ему и во всѣхъ столкновеніяхъ являлся жертвой, такъ что даже позволялъ бить себя, хотя былъ и старше, и сильнѣе его. Но на этотъ разъ видъ такой кучи денегъ возбудилъ въ Беберѣ духъ противорѣчія.

   -- Не правда ли, Лидія, онъ насъ обкрадываетъ?.. Если онъ не раздѣлитъ по ровну, то мы все разскажемъ его матери.

   -- Поговори-ка еще... Я самъ пойду къ вамъ и скажу, что вы распродали маминъ салатъ... Къ тому же, дуракъ ты этакій, развѣ можно раздѣлить одиннадцать су на три части? Попробуй-ка, если ты такой ловкій... Вотъ вамъ по два су... Берите скорѣе, а то я положу ихъ тоже въ свой карманъ.

   Беберъ смутился и взялъ два су. Дрожавшая Лидія не говорила ни слова: она и любила Жанлина, и вмѣстѣ съ тѣмъ боялась его, потому что была уже бита не одинъ разъ. Съ покораой улыбкой дѣвочка протянула руку къ деньгамъ, во Жанлинъ, какъ видно, вдругъ раздумалъ отдавать ихъ.

   -- Однако, что ты съ ними сдѣлаешь?.. Ты не сумѣешь ихъ спрятать; мать увидитъ и отниметъ... Лучше пусть онѣ останутся у меня. Когда тебѣ понадобятся деньги, ты и спросишь у меня.

   И девять су исчезли въ его карманѣ. Чтобы зажать Лидіи ротъ, онъ со смѣхомъ обнялъ ее и повалился вмѣстѣ съ нею на насыпь. Она была его маленькая женка и, въ темныхъ уголкахъ, они уже играли въ любовь, подражая взрослымъ членамъ семьи, за которыми подсматривали въ щели дверей и перегородокъ.

   Беберъ не участвовалъ въ этихъ играхъ; Лидія даже била его, если ему приходило желаніе обнять ее, и онъ, понятно, чувствовалъ себя иногда очень неловко, сердился и постоянно придумывалъ, чѣмъ бы напугать ихъ.

   -- Отлично! Вонъ какой-то человѣкъ на васъ смотритъ!-- сказалъ онъ.

   На этотъ разъ онъ не совралъ: Этьенъ, снова двинувшійся дальше, дѣйствительно смотрѣлъ на нихъ. Дѣти проворно вскочили и убѣжали, а онъ, обогнувъ насыпъ, пошелъ вдоль канала, посмѣиваясь про себя, что перепугалъ этихъ маленькихъ негодяевъ. Конечно, въ ихъ лѣта слишкомъ рано играть въ любовь, но они столько насмотрѣлись и столько наслушались, что теперь ихъ надо привязывать, чтобы удержать отъ подобныхъ шалостей. Однако, несмотря на свой смѣхъ, Этьенъ чувствовалъ въ глубинѣ души, что ему далеко не весело.

   Пройдя шаговъ сто дальше, онъ опять наткнулся на новыя парочки. Молодой человѣкъ дошелъ уже до Рекильяра, и тамъ, вокругъ полуразрушенныхъ копей, дѣвушки изъ Монсу бродили со своими возлюбленными. Этотъ уединенный и пустынный уголокъ служилъ общимъ мѣстомъ свиданій, и сюда приходили всѣ откатчицы, которымъ почему-либо было неудобно видѣться съ своими поклонниками въ садикахъ, около дома. Разломанные заборы открывали каждому доступъ на эти старыя копи, являвшіяся теперь одной обширной руиной, загроможденной двумя разрушившимися сараями и остовомъ еще державшихся громадныхъ подмостокъ. Тамъ и сямъ валялись брошенныя ветхія телѣжки, лежали грудами полусгнившія бревна, а вокругъ нихъ уже поднималась густая трава и росли молодыя, но успѣвшія окрѣпнуть деревца, мало-по-малу отвоевывавшія себѣ этотъ уголокъ земли.

   Однако, въ этихъ развалинахъ былъ сторожъ, старикъ Мукъ, которому компанія отдала въ пользованіе двѣ комнатки, находившіяся почти подъ развалившейся шахтовой башней. Едва державшіяся стропила грозили каждую минуту обрушиться, и Мукъ уже подставилъ подпорки подъ потолокъ, но все-таки ему было тамъ хорошо съ его семьей. Старикъ помѣщался съ сыномъ въ одной комнатѣ, а дочь занимала другую. Такъ какъ въ окнахъ не было ни одного стекла, то онъ счелъ за лучшее заколотить ихъ досками; конечно, въ комнатахъ стало темно, но зато никогда не было холодно. Въ сущности, этотъ сторожъ ничего не охранялъ, ходилъ въ Ворё, къ своимъ лошадямъ, и никогда не обращалъ вниманія на рекильярскія развалины, въ которыхъ оберегали отъ разрушенія только одну шахту, такъ какъ она служила трубой для печи, освѣжавшей воздухъ въ сосѣднихъ копяхъ.

   Такимъ образомъ, старикъ Мукъ доживалъ свой вѣкъ посреди влюбленныхъ парочекъ. Дочь его съ десяти лѣтъ познакомилась со всѣми уголками развалинъ, по которымъ она -- толстая и здоровенькая дѣвочка, совсѣмъ не похожая на трусливую Лидію -- бродила, нисколько не боясь встрѣчаться съ бородатыми юношами, посѣщавшими эти заброшенныя копи. Отецъ не вмѣшивался въ ея дѣла, во-первыхъ, потому, что она была почтительна къ нему, а во-вторыхъ, онъ столько видѣлъ на своемъ вѣку, что вообще относился равнодушно въ любовнымъ исторіямъ. Идя въ Ворё или возвращаясь оттуда домой, выходя изъ своего логовища или входя въ него, онъ неизмѣнно сталкивался съ какою-нибудь парочкою. Выйдя изъ своего жилища, чтобы набрать дровъ для своего хозяйства или нарвать лопушника для кролика, онъ опять таки встрѣчался то съ тою, то съ другою дѣвушкою изъ Монсу, сопровождаемою ея поклонникомъ. Мало-по-малу дѣло кончилось тѣмъ, что и влюбленныя парочки перестали смущаться его появленіемъ, и самъ онъ потомъ проходилъ мимо нихъ, даже не поворачивая головы. Его знали всѣ дѣвушки, и онъ ихъ тоже зналъ, какъ знаютъ сорбкъ-воровокъ, прилетающихъ въ грушевые сады. Ахъ, эта ненасытная молодость!

   Каждый вечеръ старика Мука навѣщалъ его пріятель Боньморъ, заходившій къ нему во время своей предобѣденной прогулки. Старики проводили вмѣстѣ съ полчаса и едва ли обмѣнивались за это время десятью словами, но для нихъ уже просто вошло въ привычку свидѣться другъ съ другомъ, вспомнить старое время и молча пережить его снова въ глубинѣ души. Они садились рядомъ на бревно среди рекильярскихъ развалинъ, обмѣнивались какимъ-нибудь однимъ словомъ и, опустивъ носы въ землю, предавались своимъ воспоминаніямъ. Безъ сомнѣнія, въ эти минуты они видѣли себя опять молодыми. Сорокъ три года назадъ, позади этихъ же самыхъ копей, въ которыхъ раздавались теперь кругомъ поцѣлуи влюбленныхъ, смѣхъ и шепотъ, старикъ Боньморъ точно также любезничалъ съ тщедушной откатчицей, сдѣлавшейся потомъ его женой... Славное было время! Оба старика расходились по домамъ, покачивая головами, иногда даже не пожелавъ другъ другу добраго вечера.

   Сегодня, однако, когда къ нимъ подходилъ Этьенъ, старикъ Боньморъ, вставая съ бревна, чтобы идти домой, обратился къ Муку:

   -- Спокойной ночи, старина!.. Скажи, ты знавалъ "Рыжую"?

   Мукъ помолчалъ, затѣмъ передернулъ плечами и, собираясь войти въ свое жилье, проговорилъ:

   -- Спокойной ночи, спокойной ночи, старина!

   Этьенъ, въ свою очередь, присѣлъ на бревно. Его одолѣвала безотчетная тоска. Замѣтивъ удалявшагося Боньмора, молодой человѣкъ вспомнилъ о своей ночной встрѣчѣ съ нимъ и невольно подумалъ, что, должно быть, только раздражающее вліяніе бури заставило тогда разговориться этого молчаливаго старика. Сколько кругомъ нищеты! И эти измученныя работою дѣвушки настолько глупы, что собрались еще сюда съ своими возлюбленными, нисколько не заботясь о томъ, что онѣ наплодятъ затѣмъ ребятъ, наплодятъ новаго живого мяса для работы и страданія! Никогда этому не будетъ конца, если онѣ не станутъ избѣгать материнства, какъ самаго величайшаго изъ несчастій... Можетъ быть, эти мрачныя мысли, смутно бродившія въ головѣ Этьена, возникли въ немъ просто оттого, что онъ чувствовалъ себя совсѣмъ одинокимъ среди этой таинственной жизни, окружавшей его, среди этого шепота и смѣха. Теплый воздухъ казался ему душнымъ; рѣдкія капли дождя падали на его горячія отъ лихорадки руки.

   Пока Этьенъ сидѣлъ неподвижно въ тѣни, мимо него прошла изъ Монсу новая парочка и, не замѣтивъ присутствія молодого человѣка, свернула къ развалинамъ Рекильяра. Дѣвушка видимо не хотѣла идти, сопротивлялась и тихонько упрашивала о чемъ-то своего спутника, а тотъ молча велъ ее въ уцѣлѣвшій темный уголокъ сарая, гдѣ лежала груда старыхъ веревокъ. Это были Катерина и долговязый Шаваль. Но Этьенъ не узналъ ихъ и, сидя неподвижно, слѣдилъ за ними глазами. Къ чему онъ станетъ вмѣшиваться въ эту исторію? Вѣдь дѣвушки сопротивляются обыкновенно только сначала.

   Выйдя изъ селенія "Двухсотъ-сорока", Катерина пошла въ Монсу по мощеной дорогѣ. Начавъ уже съ десятилѣтняго возраста зарабатывать на копяхъ деньги, она, какъ и всѣ дочери углекоповъ, пользовалась полною свободою и постоянно ходила всюду одна. Дойдя до магазиновъ и мастерскихъ компаніи, дѣвушка перешла черезъ улицу и зашла въ прачкѣ, у которой Мукъ проводила цѣлые часы за кофе. Но здѣсь Катерину ожидало большое горе: Мукъ только-что истратила всѣ деньги, угощая въ свою очередь прачекъ, и не могла теперь дать подругѣ обѣщанныхъ десять су. Чтобы утѣшить огорченную дѣвушку, ей предлагали стаканъ горячаго кофе, но она отказалась. Тогда Мукъ сказала, что она займетъ у кого-нибудь для нея эти десять су, но Катерина отказалась и отъ этого: на нее вдругъ напало какое-то нежеланіе покупать ленту, какое-то суевѣрное предчувствіе, что, купленная теперь, эта лента принесетъ ей несчастіе.

   Она торопливо пошла назадъ домой и уже поровнялась съ послѣдними домами Монсу, какъ ее окликнулъ человѣкъ, стоявшій въ дверяхъ кофейни Пикеттъ.

   -- Эй, Катерина, куда ты такъ бѣжишь?

   Это былъ долговязый Шаваль. Встрѣча съ нимъ раздосадовала ее не потому, чтобы онъ ей не нравился, а просто оттого, что въ эту минуту она была не расположена шутить и смѣяться.

   -- Зайди чего-нибудь выпитъ... Хочешь стаканчикъ сладенькаго?

   Она очень любезно отказалась: на дворѣ скоро ночь и ее ждутъ дома. Шаваль подошелъ къ ней и, остановившись посреди улицы, началъ вполголоса упрашивать ее. Онъ давно уже мечтаетъ о томъ, что она зайдетъ къ нему посмотрѣть его ком толкалась по тротуарам, разинув рты. Из-за школьной ограды на мгновение показалось бледное лицо учителя. Рабочий в саду перестал вскапывать гряды и таращил глаза, поставив ногу на заступ. Еле слышное шушуканье постепенно превращалось в громкую трескотню, похожую на шелест ветра в сухой листве.

   Больше всего народа собралось у дома Леваков. Сперва подошли две женщины, потом их стало десять, потом двадцать. Пьерронша благоразумно умолкла, -- было слишком много ушей. Маэ, неизменно рассудительная, также довольствовалась тем, что наблюдала. Эстелла проснулась и начала кричать, и Маэ, чтобы унять ее, спокойно вынула на виду у всех отвислую грудь -- грудь здоровой кормящей женщины, набухшую и как бы удлинившуюся от непрерывного притока молока. Когда г-н Энбо усадил дам и экипаж покатил по направлению к Маршьенну, послышался взрыв болтливых голосов; женщины жестикулировали и говорили все сразу, суетясь, как муравьи в потревоженном муравейнике.

   Пробило три часа. Бутлу и другие ремонтные рабочие ушли на работу. Вдруг из-за угла церкви показались первые углекопы, возвращавшиеся из шахты. Лица их почернели, одежда вымокла; они шли сгорбившись и скрестив руки. Среди женщин поднялась суматоха. Все без памяти бежали домой, застигнутые врасплох за бесконечным распиванием кофе и пересудами, из-за которых они забросили домашнюю работу. Со всех сторон слышались тревожные крики, предвещавшие ссору:

   -- Господи! А обед-то? Обед не готов!

  

IV

   Когда Маэ вернулся домой, оставив Этьена у Раснера, Катрина, Захария и Жанлен сидели за столом и кончали есть суп. Углекопы возвращались из шахты до того голодными, что садились обедать в мокрой одежде, даже не вымыв лица. Никто не дожидался остальных, и потому стол был накрыт с утра до вечера, -- за ним всегда кто-нибудь сидел и поглощал свою порцию, смотря по тому, как распределялось его рабочее время.

   Едва успев войти, Маэ заметил припасы. Он ничего не сказал, но сумрачное лицо его прояснилось. Все утро, пока он работал, задыхаясь в штольне, его мучила мысль, что буфет пуст и в доме нет ни кофе, ни масла. Как-то обойдется жена? Что, если она вернется с пустыми руками? А оказывается, у них все есть. Потом она расскажет ему, каким образом это устроилось. И он радостно улыбался.

   Катрина и Жанлан уже встали из-за стола и стоя пили кофе. Захария, не насытившись супом, отрезал себе большой ломоть хлеба и намазал его маслом. Он видел студень, лежавший на тарелке, но не трогал его: мясное всегда оставляли отцу, если хватало только на одного человека. После супа все выпили по стакану холодной воды; чудесный напиток этот всегда употреблялся в последние дни перед выдачей жалованья.

   -- Пива у меня нет, -- сказала Маэ, когда отец уселся за стол. -- Я не стала тратить все деньги... Но если хочешь, Альзира сбегает и возьмет пинту.

   Муж посмотрел на нее, и лицо его расцвело. Как! У нее и деньги есть?

   -- Нет, нет, -- ответил он. -- Я уже выпил кружку, хватит с меня.

   И Маэ, не спеша, ложку за ложкой, принялся есть похлебку из хлеба, картофеля, порея и щавеля, намятых в плошке, служившей вместо тарелки. Жена, не спуская с рук Эстеллу, помогала Альзире прислуживать за столом -- подала Маэ масло, студень и поставила кофе на плиту, чтобы он был погорячей.

   Тем временем у печки началось мытье в лохани, сделанной из бочки, распиленной пополам. Катрина мылась первою; она налила в лохань теплой воды, спокойно разделась, сняла чепец, блузу, штаны -- все до рубашки. Девушка привыкла к этому с восьмилетнего возраста и выросла в убеждении, что тут нет ничего стыдного; она только повернулась животом к огню и начала усиленно намыливаться черным мылом. Никто на нее не смотрел, даже Ленора и Анри перестали любопытствовать, как она устроена. Вымывшись, Катрина, совершенно голая, поднялась по лестнице, оставив мокрую рубашку и другую спою одежду в куче на полу. Тут началась ссора между братьями. Жанлен хотел первым влезть в лохань под предлогом, что Захария еще не кончил есть; а тот отталкивал брата и доказывал, что теперь его очередь. Если он позволяет Катрине мыться первой, то отсюда вовсе не следует, что ему приятно полоскаться в помоях после мальчишки, тем более что после Жанлена вода годится разве на то, чтобы разлить ее в школе по чернильницам. В конце концов они стали мыться вместе, повернувшись к огню и помогая друг другу тереть спину. Затем, как и сестра, они ушли наверх совершенно голые.

   -- Экую грязь разводят! -- ворчала Маэ, подбирая с пола платье, чтобы просушить. -- Альзира, подотри-ка.

   Шум за стеной у соседей заставил ее умолкнуть. Послышались ругательства, женский плач -- настоящее побоище, сопровождаемое глухими ударами, словно били кулаком по пустой тыкве.

   -- Жена Левака получает свою порцию, -- спокойно заметил Маэ, выскребывая ложкой донышко миски. -- Странно, Бутлу ведь говорил, что обед готов.

   -- Нечего сказать, готов! -- сказала Маэ. -- Я сама видела овощи на столе; они даже не были очищены.

   Крики становились все громче; раздался страшный толчок, от которого задрожала стена; затем наступила гробовая тишина. Тогда, проглотив последнюю ложку супа, шахтер спокойно и наставительно промолвил в заключение:

   -- Если обед не готов, это вполне понятно, -- и, выпив полный стакан воды, принялся за студень: отрезал небольшие квадратные куски, брал их острием ножа и съедал, положив на хлеб, без вилки.

   Когда отец обедал, никто не разговаривал. Маэ был голоден и ел молча; свинина была не такая, как обычно, от Мегра, -- вероятно, это взято в другом месте. Но он не стал расспрашивать жену; узнал только, дома ли старик и спит ли. Нет, дед вышел уже, как всегда, на прогулку. И снова водворилась тишина.

   Запах мяса привлек Ленору и Анри, которые забавлялись тем, что размазывали по полу ручейки пролитой воды. Теперь они подошли к отцу, младший стал впереди. Они провожали глазами каждый кусок, загораясь надеждой, когда отец брал его с тарелки, и омрачаясь, когда кусок исчезал во рту. Отец заметил наконец, с какой жадностью смотрят на него дети, -- они даже побледнели и слюни потекли у них изо рта.

   -- А детям давали? -- спросил он.

   И так как жена замялась, прибавил:

   -- Ты знаешь, я не люблю несправедливости. У меня пропадает весь аппетит, когда они стоят возле меня и выпрашивают кусочек.

   -- Да я же им давала! -- сердито воскликнула Маэ. -- Если ты станешь их слушать, то придется отдать им и твою долю, да и долю других тоже, а они все будут напихиваться, пока не лопнут... Правда ведь, Альзира, мы все ели студень?

   -- Конечно, мама, -- ответила маленькая горбунья.

   В таких случаях она лгала уверенно, словно взрослая, а Ленора и Анри стояли в полном оцепенении, возмущенные такой ложью, -- ведь их всегда секли, если они говорили неправду. Их детские сердечки кипели негодованием; им очень хотелось возразить, сказать, что их не было в комнате, когда другие ели студень.

   -- Убирайтесь вы! -- прикрикнула мать, отгоняя детей на другой конец комнаты. -- Как вам не стыдно торчать все время перед отцом, пока он ест, и считать каждый кусок! А если бы даже студень подавали ему одному! Кто работает? Он работает, а вы, лодыри, только и умеете что жрать, и даже больше, чем нужно!

   Отец подозвал их, посадил Ленору на левое колено, Анри на правое и стал доедать студень вместе с ними. Он отрезал маленькие кусочки и давал каждому. Дети были в восторге и жадно поглощали еду.

   Кончив обедать, Маэ обратился к жене:

   -- Нет, не наливай мне кофе. Я хочу сперва вымыться... Помоги только вылить эту грязь.

   Муж и жена вместе подняли лохань за ушки и вылили воду в сточную канаву за дверью. В это время сверху спустился Жанлен, переодевшийся в сухое платье -- в шерстяные штаны и блузу; они болтались на нем, потому что перешли от старшего брата, который из них уже вырос. Видя, что Жанлен хочет украдкой улизнуть в открытую дверь, мать окликнула его:

   -- Ты куда?

   -- Туда.

   -- Куда это туда?.. Пойди и набери к вечеру одуванчиков для салата. Слышишь? А если не принесешь, я тебе задам!

   -- Ладно, ладно!

   Жанлен ушел, засунув руки в карманы, волоча по земле деревянные башмаки; он раскачивал на ходу свое тощее тело десятилетнего уродца, подражая старому шахтеру. Вслед за ним сверху спустился Захария, одетый более щеголевато -- в черную фуфайку с голубыми полосками, плотно обтягивавшую его стан. Отец крикнул ему, чтобы он не возвращался слишком поздно; тот вышел с трубкой в зубах, кивнул головой, не ответив ни слова. Лохань снова наполнили теплой водой. Маэ медленно снимал блузу. Альзира мигом увела Ленору и Анри на улицу. Отец не любил мыться при всех, как это делалось в большинстве домов в поселке. Впрочем, он никого не порицал за это, только говорил, что полоскаться вместе могут одни дети.

   -- Что ты там делаешь наверху? -- крикнула Маэ, подойдя к лестнице.

   -- Чиню платье, вчера порвала, -- ответила Катрина.

   -- Хорошо... Не ходи сюда, отец моется.

   Супруги остались одни. Жена решилась наконец положить Эстеллу на стул. Лежа в тепле возле печки, девочка каким-то чудом не кричала и смотрела на родителей глазами крохотного, бессмысленного существа. Маэ, совсем голый, присел на корточки перед лоханью и прежде всего окунул голову, намылив ее черным мылом, от постоянного употребления которого волосы рабочих обесцвечиваются и желтеют. Затем он влез в воду, намылил грудь, живот, руки, бедра и принялся изо всех сил скрестись обеими руками. Жена стояла возле и смотрела на него.

   -- Знаешь, -- начала она, -- я поглядела на тебя, когда ты пришел. Ты измучился, правда? А потом повеселел, когда увидал провизию... Представь себе, эти господа из Пиолены не дали мне ни единого су. Они были очень любезны, подарили детям по платью, и мне стыдно было клянчить у них; мне всегда не по себе, когда я прошу.

   Она на минуту замолчала и подошла к стулу переложить Эстеллу, чтобы та не свалилась. Маэ продолжал мыться, не задавая жене вопросов; его очень интересовало происхождение провизии, но он терпеливо дожидался, пока жена не расскажет сама.

   -- Надобно тебе знать, что Мегра наотрез отказал мне и чуть не выгнал, как собаку... Можешь себе представить, каково мне было! Все эти шерстяные платьица греют, да в брюхе-то остается пусто, верно?

   Он поднял голову, ни слова не говоря. Ничего в Пиолене, ничего у Мегра: так откуда же? Она, по обыкновению, засучила рукава, чтобы вымыть ему спину. Маэ любил, чтобы жена его мыла и растирала изо всех сил. Она взяла мыло и начала тереть ему плечи, а он расставлял ноги, чтобы крепче стоять.

   -- Ну вот, пошла я опять к Мегра и сказала ему... Чего я только там не наговорила: и что сердца-то у него нет, и что с ним непременно беда случится, если есть на земле справедливость. Я ему надоела, он отворачивался, хотел улизнуть...

   Маэ вымыла мужу спину и принялась усердно растирать все тело, не оставляя ни складочки, так что оно заблестело, словно ее кухонные кастрюли после субботней уборки. Сама она до того вспотела и запыхалась от своей работы, что еле могла произнести слово.

   -- В конце концов он обозвал меня старой приставалой... У нас будет хлеб до субботы; но лучше всего то, что он еще дал мне взаймы сто су... Я забрала масла, кофе, цикория, хотела даже взять свинины и картофеля, но тут он стал ворчать... Я заплатила семь су за студень, восемнадцать су за картофель, и у меня осталось еще три франка сорок пять сантимов на рагу и на похлебку... Что скажешь, а? По-моему, утро не пропало у меня даром.

   Она стала насухо вытирать его тряпкой. Очень довольный, не думая о новом долге, он засмеялся и крепко обхватил ее руками.

   -- Пусти, дурак! Ты мокрый и измочишь меня... Я только боюсь, как бы Мегра не задумал...

   Она хотела было поделиться своими опасениями насчет Катрины, но промолчала. К чему тревожить отца раньше времени! Потом разговоров не оберешься.

   -- Чего не задумал? -- спросил он.

   -- Нажиться на нас, вот чего. Надо будет сказать Катрине, чтобы она как следует проверяла запись.

   Он снова обнял ее и уже не отпускал. Мытье обычно этим кончалось. Маэ всегда оживлялся, когда жена так сильно растирала его, а затем надевала ему чистое белье, которое щекотало волоски на руках и на груди. То же самое происходило, впрочем, и у всех в поселке: это был час утех, после чего женщины беременели гораздо чаще, чем хотели. Ночью вся семья бывала в сборе, и это мешало. Маэ подтолкнул жену к столу, балагуря, как бравый мужчина, который хочет насладиться единственным хорошим часом в сутки; он называл это своим десертом, и притом еще даровым. Изогнув свой полный стан и выставляя налитую грудь, она, шутки ради, слегка сопротивлялась.

   -- Какой ты глупый!.. Да еще Эстелла смотрит на нас во все глаза! Погоди, я хоть поверну ее.

   -- Вот еще! Да разве трехмесячный ребенок что-нибудь понимает?

   Наконец Маэ надел сухие штаны. Ему доставляло удовольствие, вымывшись и побаловавшись с женой, посидеть без рубашки. На его коже, белой, как у малокровной девушки, виднелись порезы и царапины от падавших в шахте кусков угля, -- "памятки", как называли их углекопы, -- и он гордился ими, вытягивая большие мускулистые руки, выпячивая широкую грудь, блестевшую, словно мрамор с синими прожилками. Летом все шахтеры выходили в таком виде на улицу и стояли у своих дверей. Маэ тоже вышел, несмотря на сырость, и крикнул какое-то крепкое словцо одному из товарищей, который -- тоже полуголый -- стоял по ту сторону сада. Показались у своих домов и другие углекопы. Дети, шатавшиеся по тротуарам, поднимали головы и смеялись, зараженные весельем этих людей, измученных на работе; тело их отдыхало теперь на воздухе.

   Все еще не надевая рубашки, Маэ стал пить кофе. Он рассказал жене, как инженер рассердился за плохое крепление галерей. Его раздражение улеглось, и он, одобрительно кивая, слушал мудрые советы жены, которая обнаруживала в таких делах много здравого смысла. Она постоянно твердила мужу, что они мало выиграют, если будут идти наперекор начальству. Затем она рассказала Маэ о посещении г-жи Энбо. Они ничего не говорили по этому поводу, но оба гордились.

   -- Можно теперь сойти? -- спросила Катрина, стоя на верхней ступеньке лестницы.

   -- Да, да, отец уже сушится.

   Девушка надела свой праздничный наряд -- старое платье из темно-синего поплина; оно выцвело и начало протираться по швам. На голове у нее был простой чепец из черного тюля.

   -- Как ты вырядилась, куда это ты?

   -- В Монсу, купить ленту к чепчику... Старую я сняла: она очень грязная.

   -- Так у тебя есть деньги?

   -- Нет. Мукетта обещала одолжить мне десять су.

   Мать позволила ей идти. Но когда Катрина уже отворила дверь, она окликнула девушку:

   -- Слушай, не ходи за лентой к Мегра... Он сдерет с тебя втридорога да еще вообразит, что у нас денег некуда девать.

   Отец, сидя на корточках у огня, чтобы скорее просох затылок и под мышками, прибавил:

   -- Да не шатайся ночью по улицам.

   После обеда Маэ обычно работал у себя в саду. Он уже посадил картофель, бобы, горох. Еще накануне он решил пересадить капусту и салат и принялся теперь за дело. Этот уголок сада снабжал семью всеми овощами, за исключением картофеля, которого вечно не хватало. Маэ хорошо знал огородничество и выращивал даже артишоки. Соседи говорили, что это для пущей важности. В то время как он разделывал грядку, Левак тоже вышел выкурить трубку на своем участке сада и кстати взглянуть на салат ромен, который посадил утром Бутлу; если бы не жилец, исправно вскапывавший гряды, у них ничего бы не росло, кроме крапивы. Соседи начали переговариваться через забор. Возбужденный недавней ссорой с женой, Левак пытался уговорить Маэ пойти с ним к Раснеру. Ну что такое лишняя кружка -- неужели это его пугает? Они сыграют партию в кегли, поболтают с товарищами и к ужину вернутся. Так проходила жизнь после работы в шахте. Конечно, в этом не было ничего дурного. Но Маэ все же упорно отказывался: если не пересадить салат, то к завтрашнему дню он завянет. В сущности, он отказывался из благоразумия: он ничего не хотел брать у жены из оставшихся денег.

   Пробило пять. К ним подошла Пьерронша и спросила, не знают ли они, куда ушла ее Лидия -- не с Жанленом ли? Левак ответил, что, вероятно, так оно и есть; Бебер тоже куда-то исчез, а эти мальчишки всегда шатаются вместе. Маэ успокоил ее сказав, что Жанлену велено набрать одуванчиков для салата, и потому они не могли уйти далеко. Затем Левак и Маэ принялись бесцеремонно подшучивать над молодой женщиной. Она сердилась, но не уходила, так как в глубине души была польщена грубыми шутками, над которыми хохотала до упаду. На помощь ей подоспела сухопарая женщина; сердитая воркотня ее напоминала клохтанье курицы. Другие женщины, стоя у своих дверей, приходили в ужас от самонадеянности Пьерронши.

   Занятия в школе кончились, детвора расходилась по дворам, слышались гомон малышей, визг, возня и драка. Шахтеры, которые не пошли в пивную, собирались кучками по три, по четыре человека где-нибудь у ограды, присев на корточки, как в шахте, и курили трубки, изредка перебрасываясь словами. Пьерронша ушла, рассердившись не на шутку, когда Левак попробовал ущипнуть ей ляжку. Он решил один отправиться к Раснеру, а Маэ продолжал работать в огороде.

   Быстро спускались сумерки. Жена Маэ зажгла лампу, сердясь, что дочь и сыновья не возвращаются домой. Она знала наверняка, что так будет: единственный раз в сутки, когда можно собраться всем вместе за столом, -- и никогда это не удается! Кроме того, она все ждала одуванчиков для салата, которые должен был принести Жанлен. Где он наберет одуванчиков в такую темь, негодный мальчишка? А так хорошо подать салат к рагу из картофеля, порея, щавеля и поджаренного лука, которое она уже поставила на огонь! Весь дом пропах жареным луком; запах его быстро въедался, -- все в поселке было пропитано им, и в полях издалека узнавалась близость жилья по этому чаду убогой кухни.

   Когда смерклось, Маэ вернулся домой с огорода и тотчас задремал, сидя на стуле и прислонясь головой к стене. По вечерам он всегда засыпал, как только садился на стул. Часы с кукушкой пробили семь. Анри и Ленора разбили тарелку, вызвавшись помочь Альзире накрыть на стол. Дед вернулся первым -- он спешил поужинать, чтобы снова идти на работу. Маэ разбудила мужа.

   -- Будем есть одни, тем хуже для них... Не маленькие, сами знают, когда надо приходить домой. Досадно только, что мы остались без салата!

  

V

   Закусив у Раснера, Этьен поднялся в предоставленную ему комнатушку под самой крышей, с окнами на Воре, и, разбитый усталостью, не раздеваясь, бросился на кровать. За двое суток он спал не больше четырех часов. Проснувшись в сумерках, он не сразу пришел в себя и не мог понять, где находится; самочувствие у него было плохое, и он ощущал такую тяжесть в голове, что с трудом поднялся; он решил немного подышать перед обедом свежим воздухом, а затем улечься спать.

   Потеплело, темное небо приняло медный оттенок; начинался бесконечный дождь; на севере ему всегда предшествует мягкая сырая погода. Густой туман носился хлопьями, обволакивая дали. Низкое небо, казалось, сыпало черную пыль на безбрежное море рыжеватой равнины; печальный сумрак словно саваном окутывал землю, не было ни малейшего ветерка.

   Этьен шел наугад, с единственной целью размяться. Когда молодой человек проходил мимо шахты Воре, притаившейся в низине, где не горело ни единого фонаря, он на минутку остановился, чтобы увидать выходившую из шахты дневную смену.

   По-видимому, пробило шесть часов, потому что приемщики, нагрузчики и конюхи выходили группами вперемежку со смешливыми сортировщицами, которых едва можно было различить в сумеречном свете.

   Впереди всех шли Прожженная и ее зять Пьеррон. Старуха ворчала на него за то, что он не поддержал ее в споре с надзирателем из-за количества отсортированного угля.

   -- Ну можно ли быть такой тряпкой и унижаться перед гадами, которые нас поедом едят!

   Пьеррон спокойно шел за нею, не отвечая. Наконец он сказал:

   -- Может, надо было наброситься на начальника? Спасибо, хлопот потом не оберешься!

   -- Так стой перед ним на задних лапках! -- закричала она. -- Дьявол меня побери! Если бы дочь меня послушалась! Мало того, что они погубили моего мужа, я еще должна благодарить их за это! Нет, слышишь ты, они у меня еще попляшут!

   Голоса затихли в отдалении. Этьен глядел вслед старухе с крючковатым носом, растрепанными седыми волосами и длинными, тощими руками, которыми она в негодовании размахивала. Но тут его внимание привлек разговор двух молодых людей, и он стал прислушиваться. Он узнал голос Захарии; забойщик поджидал подошедшего к нему Муке.

   -- Идешь? -- спросил тот. -- Перекусим и айда в "Вулкан".

   -- Погоди, у меня дело.

   -- Какое дело?

   Приемщик обернулся и увидел Филомену, выходившую из сортировочной.

   -- А? Ну ладно... я пойду вперед.

   -- Иди, я тебя догоню.

   Муке встретил по дороге отца, старого Мука, который также возвращался из Воре; они просто пожелали друг другу спокойной ночи, сын пошел по большой дороге, а отец засеменил по берегу канала.

   Захария тянул Филомену, несмотря на ее сопротивление, на ту же уединенную дорожку. Она спешила, лучше в другой раз; и они заспорили, -- как спорят старые супруги. Ничего хорошего нет в этих встречах на улице, особенно зимой, в сырость, когда нельзя даже укрыться во ржи.

   -- Да нет, не в этом дело, -- нетерпеливо промолвил Захария, -- мне надо тебе кое-что сказать.

   Он обнял девушку за талию и тихонько вел ее. Когда они оказались за отвалом, он спросил, нет ли у нее денег.

   -- На что тебе? -- поинтересовалась Филомена.

   Он стал путано говорить о долге в два франка, за который дома будут сердиться.

   -- Замолчи!.. Я видела Муке, ты опять пойдешь в "Вулкан" кутить с этими отвратительными певичками.

   Он стал отрицать, бил себя кулаком в грудь, божился. Когда она в ответ пожала плечами, он вдруг предложил:

   -- Пойдем с нами, если хочешь... Ты нисколько не помешаешь. Нужны они мне, эти певички!.. Идем, что ли?

   -- А маленький? -- ответила она. -- Разве можно туда пойти с таким крикуном?.. Пусти меня домой, я уверена, что они там ссорятся.

   Но Захария удержал ее, стал упрашивать. Нельзя же оказаться в дураках перед Муке, раз он ему обещал. Разве может мужчина каждый вечер ложиться спать с курами? Наконец он убедил ее, и она, отвернув полу кофточки, отпорола пальцем уголок подкладки и вытащила десять су. Там она прятала от матери заработок за сверхурочные работы в шахте.

   -- У меня, как видишь, пять, три я отдам тебе... Только поклянись, что ты уговоришь свою мать нас обвенчать. Хватит этой жизни на улице. Да и мама попрекает меня каждым куском... Поклянись, поклянись сперва.

   Она говорила утомленным, болезненным голосом, бесстрастно, как человек, измученный своим существованием. Он клялся, кричал, что все уже окончательно решено; получив три монетки, он стал с ней заигрывать, рассмешил и довел было дело до конца здесь же, за отвалом, служившим им зимой супружеской спальней, но Филомена отказала ему наотрез, -- это не доставляло ей никакого удовольствия. Она вернулась в поселок одна, а он побежал через поле догонять товарища.

   Этьен машинально следил за ними издали, не поняв происходившего, думая, что у них было просто свидание.

   Девушки в шахтах развивались рано; он вспомнил фабричных работниц в Лилле, которых поджидал позади фабрик; эти девушки совращались с четырнадцати лет, живя в нищете, без присмотра. Еще больше удивила Этьена другая встреча. Он остановился.

   Внизу у отвала, в яме, где набросаны были камни, маленький Жанлен жестоко ругал Лидию и Бебера, сидевших один по левую, другая по правую его руку.

   -- Ну-ка? Поговорите еще! Я обоим вам прибавлю оплеух, если вы хоть раз пикнете... Кто все это придумал, а?

   Действительно, пока они втроем рвали в лугах вдоль канала одуванчики, он сообразил, глядя на кучу собранного салата, что дома все равно столько не съедят и вместо того, чтобы идти в поселок, лучше продать салат в Монсу; Бебера он заставил сторожить, а Лидии велел звонить к обывателям, предлагая им одуванчики, -- он по опыту знал, что у девчонок охотнее покупают. В пылу торговли они распродали весь салат. Девочка заработала одиннадцать су. Теперь все трое делили добычу.

   -- Это несправедливо! -- заявил Бебер. -- Надо делить поровну. Если ты возьмешь себе семь су, нам останется только по два.

   -- Что несправедливо? -- возразил разъяренный Жанлен. -- Прежде всего я набрал салату больше всех!

   Обычно приятель подчинялся безропотно и всегда оставался жертвой своего восхищения Жанленом. Хотя он был старше и сильнее его, но сносил от друга даже оплеухи. А на этот раз такое количество денег вызвало в нем протест.

   -- Верно, Лидия? Он нас обсчитывает... Если он не поделится с нами, мы пожалуемся его матери...

   Жанлен подставил ему под нос кулак.

   -- Ну-ка, повтори! Вот я пойду к вашим и скажу, что вы продали мамин салат... А потом, дурак ты этакий, разве я могу поделить одиннадцать на три? Попробуй-ка, если ты такой сметливый... Нате вам по два су, да бегите скорей, а то я положу их к себе в карман.

   Смирившись, Бебер взял два су. Дрожащая Лидия ничего не сказала, потому что боялась Жанлена и испытывала к нему нежное чувство маленькой побитой жены. Когда он давал ей два су, она протянула руку с покорной улыбкой. Но он вдруг раздумал:

   -- На что они тебе?.. Твоя мать обязательно стащит их у тебя, если ты не сумеешь их спрятать... Лучше я их сохраню для тебя. Когда тебе нужны будут деньги, спросишь у меня.

   И девять су исчезли. Чтобы заткнуть ей рот, он, смеясь, схватил ее и стал кататься с ней по отвалу. Она была его маленькой женой, они забавлялись по темным углам, играя в любовь, которую видели у себя дома, подглядывая за перегородки и в дверные щели. Им все было известно, и они часами занимались порочными играми, как щенята. Мальчик называл это "играть в папу и маму"; когда Жанлен уводил Лидию, она бежала с ним, инстинктивно испытывая сладкий трепет, часто дулась, но уступала в ожидании чего-то, что не являлось.

   Бебер не принимал участия в этих забавах и получал взбучку, как только хотел дотронуться до Лидии; когда двое ребят, не стесняясь его присутствия, играли в свои игры, мальчику становилось не по себе, он чувствовал себя неловко и злился. Поэтому ему доставляло огромное удовольствие пугать их, расстраивать игру, крикнув:

   -- Попались, какой-то человек смотрит!

   На этот раз он не соврал, Этьен решился наконец продолжать свой путь. Дети вскочили и удрали, а он обошел отвал и направился вдоль канала, смеясь над страхом этих сорванцов. Конечно, для их возраста рановато, но они столько видели и слышали такого, что их надо было бы привязать, чтобы удержать от греха. В сущности же Этьену стало очень грустно.

   Пройдя сотню шагов, он снова наткнулся на оживленную парочку. Там, в Рекийяре, вокруг разрушенной старой шахты, бродили со своими возлюбленными все девушки Монсу. То было всеобщее место свиданий; здесь, в уединенном уголке, откатчицы рожали своих первенцев, когда не решались делать это у себя дома в сарае. За сломанными изгородями тянулись пустыри с остатками плиточного пола, заваленные обломками двух развалившихся сараев с остовами столбов. Негодные к употреблению вагонетки, груды старого, трухлявого дерева валялись тут же; места эти заросли густой растительностью -- высокой травой и даже крепкими молодыми деревцами. Поэтому-то каждая девушка находила здесь укромный уголок, назначала свидание со своим возлюбленным у любого столба, позади сваленного дерева, в вагонетках. Все они располагались бок о бок, и никому не было дела до соседа. Казалось, вокруг старой заброшенной шахты, уставшей изрыгать уголь, наперекор судьбе, рождалось новое поколение, расцветала свободная любовь, к которой инстинктивно тянулись рано беременевшие девушки, едва успев стать женщинами.

   А неподалеку обитал страж этих мест старый Мук, которому Компания предоставила две комнаты под самой башней, наполовину разрушенной и грозившей окончательно обвалиться, -- пришлось даже сделать в одном углу подпорку для потолка. Старик жил там по-семейному; он с сыном в одной комнате, Мукетта в другой. Так как в окнах все стекла были разбиты, он заколотил их досками. В квартирке было темно, но зато тепло. Впрочем, этот сторож ничего не охранял; он ходил за лошадьми в Воре и совсем не интересовался разрушенной шахтой Рекийяр, в которой сохранился только ствол, служивший для вентиляции соседней шахты.

   Так и старился дядя Мук среди любовных похождений шахтерской молодежи. Мукетта сбилась с пути уже с десяти лет; но она не походила на пугливую тщедушную Лидию, а была полной рослой девочкой, и с ней гуляли бородатые парни. Отец ничего не говорил ей потому, что она относилась к нему очень почтительно и никогда не приводила любовников домой. К тому же он привык к таким происшествиям. Когда бы он ни шел в Воре или обратно, когда бы ни выходил из своей норы, он всегда натыкался на какую-нибудь парочку; а еще хуже бывало, если ему приходилось набирать дрова для кухни или траву для кролика у дальнего края изгороди: тогда он видел, как одна за другой выглядывали задорные мордочки всех девчонок из Монсу, и старательно должен был обходить ноги, торчавшие на всех тропинках. Впрочем, эти встречи никому не мешали -- ни старику, думавшему только о том, как бы не споткнуться, ни девушкам, которым он предоставлял заниматься своим делом; он скромно удалялся мелкими шажками, нисколько не возражая против закона природы. Но если девушки знали, что это Мук, то и он в конце концов стал узнавать их: так признают болтливых сорок, которые слетаются в сад и садятся на грушевые деревья. Ах, молодость, ненасытная молодость! Иногда он с молчаливым сожалением покачивал головой, отворачиваясь от шумных девиц, громко вздыхавших в темноте. Только одна вещь выводила его из себя: какая-то парочка взяла скверную привычку целоваться под окном его комнаты. Они, правда, не мешали ему спать, но возились у стены так, что она могла вот-вот рухнуть.

   Каждый вечер к старому Муку приходил в гости его друг дед Бессмертный, совершавший перед ужином обычную прогулку. Старики не разговаривали, они едва обменивались десятком слов за те полчаса, что были вместе. Но им было веселей вдвоем, они вместе вспоминали старину и не нуждались для этого в словах. Они садились рядом на какой-нибудь обрубок балки, изредка перекидывались короткой фразой и погружались в мечты, уткнувшись носом в землю. Вероятно, они вспоминали свою молодость. Вокруг них слышался шепот и смех вперемежку с поцелуями, от примятых трав веяло девичьим теплом. Сорок три года тому назад старик Бессмертный сошелся со своей женой, тщедушной откатчицей, он сажал ее в вагонетку, чтобы всласть нацеловаться. Да, хорошее было времечко! И старики, покачивая головой, расходились, зачастую позабыв даже распрощаться.

   Но в этот вечер, когда мимо них проходил Этьен, дед Бессмертный, поднимаясь, чтобы возвратиться в поселок, сказал:

   -- Покойной ночи, старина!.. Скажи-ка, ты знавал Рыжую?

   Мук помолчал, повел плечами, потом, входя в дом, произнес:

   -- Покойной ночи, покойной ночи, старина!

   Этьен тоже сел на балку. Его грусть, неизвестно почему, посла. Глядя на удалявшегося старика, он вспомнил, как пришел утром в Воре, вспомнил поток слов, вырвавшихся у молчаливого старика, возбужденного бурным ветром. Какая нищета! А тут еще все эти выбившиеся из сил девушки, у которых хватает глупости вечером бегать на свидания и давать жизнь новым существам, будущим несчастным труженикам, изнывающим от страданий! Никогда это не кончится, если они и дальше будут рожать горемык. Лучше бы они воздержались и не насыщали свое чрево в предвидении неминуемой беды. Быть может, эти суровые мысли смутно обуревали его потому, что он был одинок, в то время как другие вокруг него ходили парочками и целовались. Он немного задыхался от мягкого сырого воздуха, редкие капли дождя падали на его лихорадочно сжатые руки. Да, все девушки должны пройти через это, оно было выше рассудка.

   Как раз в ту минуту, когда Этьен неподвижно сидел в темноте, мимо прошла, чуть не задев его, парочка, спускавшаяся из Монсу к пустырю Рекийяр. Девушка, несомненно еще невинная, отбивалась, сопротивляясь, тихим голосом молила оставить ее в покое; парень молча подталкивал ее в темный угол сарая, где грудой лежали старые, заплесневевшие канаты. Это были Катрина и Шаваль. Но Этьен не узнал их и проводил глазами -- он ждал развязки; эта встреча пробудила в нем чувственность и изменила ход его мыслей. К чему мешать? Когда девушки говорят "нет" -- это значит, что они хотят, чтобы ими овладели силой.

   Выйдя из поселка Двухсот Сорока, Катрина направилась в Монсу и шла посередине улицы. С десятилетнего возраста, с тех пор как девушка сама зарабатывала на жизнь в шахте, она всюду ходила одна, что было в обычае у шахтеров; и если ни один мужчина до сих пор не обладал ею, это объяснялось только ее запоздалым физическим развитием, которое и теперь еще не завершилось. Когда Катрина очутилась на участке Компании, она перешла улицу и зашла к прачке в полной уверенности, что застанет Мукетту, которая вместе с другими женщинами дневала и ночевала там, распивая кофе. Но, к ее огорчению, Мукетта как раз в тот день угощала подруг и у нее не оказалось обещанных десяти су. Тщетно Катрине предлагали в утешение стакан горячего кофе, она даже не захотела, чтобы ее приятельница одолжила для нее деньги у другой женщины. Ей вдруг пришла в голову мысль, что надо быть экономной, к тому же ее останавливал какой-то суеверный страх, уверенность, что с ней случится несчастье, если она теперь купит ленту.

   Она поспешила обратно в поселок и дошла до последних домов Монсу, но тут ее окликнул какой-то человек, стоявший у дверей "Винного погребка".

   -- Эй, Катрина, куда бежишь?

   Это оказался долговязый Шаваль. Она не обрадовалась встрече не потому, что он не нравился ей, а просто у нее не было настроения, ей не хотелось смеяться.

   -- Войди, выпей чего-нибудь... хочешь рюмочку сладенького.

   Катрина с милой улыбкой отказалась: темнеет -- ее ждут дома. Он подошел к ней и тихо упрашивал, стоя посреди улицы. Шаваль давно уже хотел уговорить ее подняться к нему в комнату, которую он снимал на втором этаже над "Винным погребком", прекрасную комнату с большой двухспальной кроватью. Значит, она его боится, раз все время отказывается. Она добродушно смеялась и отвечала ему, что навестит его после дождичка в четверг. Потом слово за слово, сама не зная как, она заговорила о синей ленте, которую не могла купить.

   -- Да я тебе куплю! -- воскликнул он.

   Она покраснела, чувствуя, что лучше отказаться, и в то же время страстно желала получить ленту. Она снова подумала, что ведь может занять у него немного денег, и согласилась, с условием вернуть ему все, что он на нее потратит. Они опять стали шутить и договорились, что она отдаст ему деньги, если не станет его возлюбленной. Но тут возникло новое препятствие, когда он предложил пойти к Мегра.

   -- Нет, только не к Мегра, мама мне запретила.

   -- Да брось, к чему рассказывать, куда ходишь... У него самые лучшие ленты в Монсу.

   Когда Мегра увидел входящих в лавку Шаваля с Катриной, ему показалось, что это влюбленные, которые пришли покупать свадебный подарок; он покраснел, как рак, и с яростью человека, над которым насмеялись, стал показывать им синие ленты. Купив ленту, молодые люди ушли, а он встал у дверей лавки и смотрел, как они удаляются в сумерках. Жена робко обратилась к нему с вопросом, но он с бранью набросился на нее и стал кричать, что когда-нибудь эти мерзкие неблагодарные людишки еще раскаются, им бы ноги ему целовать надо.

   Долговязый Шаваль пошел провожать Катрину. Он размахивал руками, идя рядом с нею, и незаметно вел ее, куда хотел. Она вдруг спохватилась, что они сошли с дороги и направляются узкой тропинкой к Рекийяру. Катрина даже не успела рассердиться: он держал ее за талию, кружил ей голову нежными словами. Какая она дурочка, зачем бояться? Неужели он хочет причинить зло такой милашке, мягкой, как шелк, такой нежной, что он готов ее съесть. Он нашептывал все это ей на ухо, касаясь губами ее шеи, и от его слов трепет пробегал по всему ее телу. Она задыхалась и ничего ему не отвечала. Кажется, он действительно любит ее. Прошлую субботу, погасив свечу, она думала, лежа в постели, что с ней будет, если он возьмет ее, а потом видела во сне, будто согласилась отдаться ему, и замирала от удовольствия. Почему же сейчас она испытывает к нему отвращение и ей чего-то жаль? Когда его усы щекотали ей затылок так нежно, что она даже зажмурила глаза, перед ней мелькнула тень другого, того юноши, что был с нею утром.

   Внезапно Катрина оглянулась. Шаваль привел ее к разрушенной шахте Рекийяр, и она отпрянула, увидев темный сломанный сарай.

   -- Нет, нет, не надо, оставь меня! -- прошептала она.

   Ее обуял страх, тот страх, от которого инстинктивно напрягаются все мускулы для отпора даже в тех случаях, когда девушка сама хочет отдаться и чувствует приближение победителя -- мужчины. Все постигшая, но еще девственная, Катрина испугалась, словно ей угрожало нечто страшное, словно ей будет нанесена какая-то рана, и она боялась неведомой боли.

   -- Не надо, не надо, я не хочу! Я еще слишком молоденькая, говорят тебе... Право, подожди по крайней мере, пока я стану взрослой...

   -- Глупая, тогда и бояться нечего... -- произнес Шаваль сдавленным голосом. -- Какого черта тебе еще надо?

   Он ни слова не сказал больше. Он крепко обхватил ее и швырнул под навес. Она упала на старые канаты, перестала сопротивляться и подчинилась мужской воле с той унаследованной от прабабок покорностью, которая чуть не с детских лет бросала девушек ее поколения в объятия мужчин. Испуганный лепет утих, слышалось лишь жаркое дыхание мужчины.

   Этьен сидел, не двигаясь с места, и все слышал. Вот и еще одна! Теперь, просмотрев комедию до конца, он поднялся с неприятным чувством, исполненный, завистливого возбуждения и гнева. Он без стеснения перепрыгивал через балки -- ведь эти двое слишком заняты собой, им ни до чего нет дела. Но когда он, пройдя сотню шагов, обернулся, то с удивлением заметил, что оба уже на ногах, и так же, как он, направляются к поселку. Мужчина снова держал девушку за талию, благодарно прижимал ее к себе и что-то нашептывал; а она, казалось, спешила домой, недовольная тем, что так запаздывает.

   И вдруг Этьена охватило непреодолимое желание увидеть их лица. Это было глупо, он пошел быстрее, чтобы не поддаться искушению. Но ноги сами собой замедляли шаги, и у первого же фонаря Этьен спрятался в тень. Удивление пригвоздило его к месту, когда он узнал Катрину и Шаваля. Сначала Этьен заколебался -- неужели эта девушка в темно-синем платье и чепчике действительно Катрина? Неужели это тот самый мальчишка в штанах и полотняном чепце? Из-за этих штанов он сперва не догадался, что это девушка, хотя она и прикасалась к нему. Но теперь он больше не сомневался, он разглядел ее глаза, зеленоватые и глубокие, как светлая, прозрачная родниковая вода. Аи да развратница! У него явилось беспричинное и яростное желание отомстить этой девке: он презирал ее. К тому же ей не к лицу женское платье, она просто отвратительна.

   Катрина и Шаваль медленно прошли мимо. Им и в голову не приходило, что за ними подсматривают. Шаваль задерживал Катрину, чтобы поцеловать ее за ухом, а она останавливалась, принимая его ласки и смеясь. Отстав от них, Этьен вынужден был все же следовать за ними, и его раздражало, что они преграждают ему дорогу; он поневоле все видел, и это бесило его. Значит, то, в чем она клялась ему утром, -- правда; у нее не было любовника; а он-то не поверил и лишился ее, чтобы не поступить, как тот, другой! А сейчас ее выхватили у него из-под носа, и он был еще настолько глуп, что пошло подглядывал за ними! Этьен сходил с ума, он сжимал кулаки, готов был броситься на этого человека: им овладел один из тех приступов гнева, когда он жаждал убийства, ничего не сознавая от ярости.

   Прогулка продолжалась уже полчаса. Подходя к поселку, Катрина и Шаваль замедлили шаги, дважды останавливались у канала, три раза -- проходя мимо отвала; им было теперь очень весело, и они всю дорогу нежничали. Этьен, боясь, как бы его не заметили, делал те же остановки. Он старался убедить себя в том, что ему просто-напросто досадно; ну, а впредь -- наука не быть таким благовоспитанным и не щадить девок. Миновав Воре, Этьен мог спокойно отправиться обедать к Раснеру, но он проводил влюбленных до самого поселка и ждал в сторонке четверть часа, пока Шаваль отпустит наконец Катрину домой. И когда Этьен уверился, что они окончательно расстались, он снова стал бродить и зашел очень далеко по дороге в Маршьенн; он шагал, ни о чем не думая, ему было грустно и что-то так душило его, что не хотелось возвращаться в комнату.

   Только час спустя, около девяти, Этьен пересек поселок, решив, что надо поесть и лечь спать, если хочешь встать наутро в четыре часа. Поселок спал, погруженный в темноту. Ни один луч света не проскальзывал сквозь затворенные ставни, длинные фасады тянулись прямой линией, а над ними навис тяжелый сон и слышался храп запертых в казарму людей. Лишь кошка пробежала по пустым садам. День кончился, утомленные рабочие, встав от стола, валились на постель, сраженные усталостью, набив кое-как желудок.

   В освещенной зале у Раснера за кружками пива сидели какой-то механик и двое рабочих. Прежде чем войти, Этьен остановился, в последний раз окинул взглядом тьму. Снова, как утром, когда он пришел сюда и ветер гулял на просторах, перед ним раскинулось огромное темное пространство. Впереди, как злобный зверь, притаилось Воре, еле-еле различимое при тусклом свете нескольких фонарей. Три костра горели перед отвалом, повиснув в воздухе, словно кровавые луны; мгновениями на фоне их выступали огромные тени деда Бессмертного и его белой лошади. А дальше все тонуло во мраке равнины: Монсу, Маршьенн, Вандамский лес, необозримые поля свекловицы и хлебов; словно далекие маяки, светились синими огнями высокие фабричные трубы и красными -- коксовые печи. Понемногу все сливалось в темноте, медленно и непрерывно сеял дождь, поглощая окрестность, и лишь один звук доносился в тиши ночной -- мощное протяжное дыхание водоотливного насоса, день и ночь не прерывающего своей работы.

  

  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

   На другой день и все следующие дни Этьен ходил на работу в шахту. Он начал свыкаться с этой жизнью и примирился с новыми условиями, которые вначале тяготили его. Одно только событие нарушило однообразие его существования за эти две недели -- приступ сильнейшей лихорадки; она продержала его двое суток в постели. Руки и ноги ломило, голова горела, он бредил, и в бреду ему казалось, будто он старается протолкнуть вагонетку в такую узкую штольню, куда и сам не может пролезть. Это была просто чрезмерная усталость, связанная с обучением, и он быстро оправился.

   Дни мелькали за днями, проходили недели, месяцы. Этьен, как и все его товарищи, вставал в три часа утра, пил кофе, брал с собой на завтрак бутерброд, приготовленный для всех с вечера г-жой Раснер. Отправляясь по утрам в шахту, он каждый день встречал Бессмертного, который возвращался домой спать; а вечером, на обратном пути, сталкивался с Бутлу, шедшим на вечернюю смену. У него была такая же шапочка, как у всех, такие же панталоны и холщовая блуза; как и все, он дрожал от холода и грел спину в бараке у огня. Затем следовало ожидание босиком в приемочной, где сильно тянуло сквозным ветром. Теперь Этьена не занимали ни машина с гладко отполированными, блестящими медными частями, ни канаты, которые скользили, словно черные бесшумные крылья ночной птицы, ни клети подъемника, поминутно появлявшиеся и исчезавшие под звуки сигнальных звонков, крики команды и грохот вагонеток, катившихся по рельсам. Его лампочка горела плохо: проклятый ламповщик, верно, ее не чистил. И он оживлялся лишь, когда Муке спроваживал их всех и, дурачась, подгонял девушек звучными шлепками. (Клеть отделялась и падала, словно камень, в бездну колодца, и Этьен не успевал обернуться, чтобы посмотреть, как исчезает дневной свет. Он даже никогда не думал о том, что клеть может сорваться, и входил в привычную среду, спускаясь во мрак под проливным дождем. Когда внизу, в приемочной, Пьеррон с лицемерно-слащавым видом выгружал их, шахтеры вялой походкой расходились толпой по штольням. Теперь Этьен знал все галереи шахты лучше, чем улицы в Монсу, знал, где надо сделать поворот, где нагнуться пониже, где обойти лужу. Он так хорошо изучил эти два километра подземного пути, что мог бы пройти и без лампочки, держа руки в карманах. И постоянно ему встречались все те же люди: вот проходит штейгер, освещая лица рабочих, вот старый Мук ведет лошадь, вот Бебер идет с фыркающей Боевой, Жанлен бежит за поездом, закрывая вентиляционные двери, а толстая Мукетта и тощая Лидия катят вагонетки.

   Этьен теперь гораздо меньше страдал от сырости и духоты в забоях. Узкие штольни казались ему очень удобными для прохода. Он словно отощал и мог бы теперь пролезть в такую щель, куда раньше не отважился бы даже просунуть руку. Он привык к угольной пыли, хорошо видел в темноте, обливался потом, не обращая на это внимания, и свыкся с тем, что ему приходится быть с утра до вечера в промокшей одежде. К тому же Этьен не тратил попусту сил и приобрел такую ловкость и быстроту, что удивлял всех товарищей по забою. Через три недели его считали уже одним из лучших откатчиков в шахте: никто не мог быстрее докатить одним толчком вагонетку до ската, никто не умел так ловко прицепить ее к канату, как Этьен. Благодаря небольшому росту он проскальзывал всюду, а его руки, тонкие и белые, как у женщины, казались железными, несмотря на нежную кожу, и обладали необычайной силой. Он никогда не жаловался, должно быть из гордости, даже если изнемогал от усталости. Его упрекали разве только в том, что он не понимает шуток и сердится, если кто-нибудь его заденет. Шахтеры приняли его в свою среду и считали настоящим углекопом; с каждым днем он все более входил в колею, превращаясь в машину.

   Маэ особенно дружелюбно относился к Этьену, потому что всегда уважал хорошую работу. Кроме того, он, как и прочие, чувствовал, что откатчик по своему умственному развитию стоит выше, чем он. Ему приходилось видеть, как Этьен читает, пишет, чертит планы. Слыхал он также, как Этьен беседует о вещах, самое существование которых было для него новостью. Это нисколько не удивляло Маэ: шахтеры -- люди простые, и головы у них крепче, чем у механиков; но его поражали мужество этого юноши и настойчивость, с какой он принялся за труд углекопа, чтобы не умереть с голоду. На его памяти это был первый случай, когда рабочий так быстро осваивался с шахтой. Поэтому, если являлась необходимость спешно крепить штольню и Маэ не хотелось отрывать от работы забойщиков, он поручал молодому человеку ставить подпорки, уверенный, что все будет сделано хорошо и прочно. Начальство не давало ему покоя с этим проклятым креплением, и он каждую минуту боялся, как бы снова не появился инженер Негрель в сопровождении Дансарта: опять начнет кричать, спорить и заставит все переделывать заново. Он заметил, что работа откатчика более удовлетворяла этих господ, хотя они делали вид, что ничем не довольны, и все твердили, что Компания в один прекрасный день примет решительные меры. Время шло, в шахте назревало глухое недовольство, даже сам Маэ, при всем своем спокойствии, начинал приходить в ярость, и рука его порою сжималась в кулак.

   С первых же дней обнаружилась вражда между Захарией и Этьеном. Как-то вечером дело чуть не дошло до потасовки. Но Захария, добрый малый, которому ни до чего не было дела, кроме своего удовольствия, тотчас успокоился, когда Этьен дружески предложил ему кружку пива. Вскоре и он признал превосходство новичка. Левак также стал относиться к нему дружелюбно, часто беседовал с ним о политике и говорил, что у Этьена на этот счет свои суждения. Из всей артели один только долговязый Шаваль таил какую-то вражду к откатчику -- и не потому, что они дулись друг на друга: наоборот, они даже стали приятелями. Но среди взаимных шуток они обменивались такими взглядами, словно готовы были уничтожить друг друга. Катрина на работе по-прежнему казалась той же усталой, покорной девушкой, она так же гнула спину, катя вагонетку, так же приветливо относилась к своему товарищу, а он, в свою очередь, помогал ей. С другой стороны, она безропотно покорялась всем прихотям своего любовника и открыто принимала его ласки. Их отношения были всеми признаны: даже семья Катрины сквозь пальцы смотрела на их связь, и Шаваль каждый вечер уходил с откатчицей за отвал, затем провожал ее до дверей родительского дома и здесь целовал девушку в последний раз на глазах у всего поселка. Этьен делал вид, что это его нисколько не касается, и часто подсмеивался над их прогулками, отпуская такие крепкие словечки, какие позволяют себе парни с девушками только в глубине шахты. Катрина отвечала ему тем же, кичливо рассказывала, что сделал для нее ее кавалер, но смущалась и бледнела всякий раз, как ее глаза встречались с глазами молодого человека. Оба отворачивались и порой часами не разговаривали. Казалось, они ненавидели друг друга за то чувство, которое было в них схоронено и о котором они никогда между собой не говорили.

   Наступила весна. Однажды, поднявшись из шахты, Этьен ощутил на лице теплое дыхание апреля, запах свежей земли, нежной зелени, чистого воздуха. И вот теперь всякий раз, как он возвращался домой, воздух становился все ароматнее, и солнце казалось жарче после десятичасовой работы среди вечного мрака и холода сырого подземелья, куда не проникало лето. Дни становились длиннее, и в мае Этьен спускался в шахту уже на восходе солнца, когда алое небо бросало отсвет зари на Воре, а легкий утренний туман казался розовым. Никто больше не дрожал от холода, с дальних полей доносился теплый ветер, и в вышине звонко пели жаворонки. А в три часа он видел ослепительно горящее солнце, -- оно заливало заревом пожара горизонт и отбрасывало красноватый отсвет на кирпичные строения, испачканные углем. В июне рожь была уже высокая, и голубоватая зелень ее резко оттеняла темную ботву свекловицы. Это было бесконечное море, волнующееся при малейшем дуновении ветра; оно ширилось с каждым днем, и часто вечером Этьен с удивлением замечал, что оно еще зеленее, чем утром. Тополи у канавы убрались листвой. Отвал зарос травой, луга покрылись цветами, всюду нарождалась новая жизнь и била ключом из той самой земли, под которой он изнемогал от муки и усталости.

   Теперь, отправляясь вечером гулять, Этьен уже не встречал больше влюбленных за отвалом. Он шел по их следам в ржаные поля и по движению желтеющих колосьев и больших красных маков догадывался, где они нашли укромный приют для своей страсти. Захария и Филомена шли туда по старой привычке. Старуха Прожженная, вечно разыскивавшая Ли-дню, то и дело накрывала ее с Жанленом: дети глубоко зарывались в рожь, и, чтобы спугнуть их, надо было задеть их ногой. А что касается Мукетты, то она таскалась повсюду, и нельзя было перейти поля, не увидав где-нибудь ее головы; она тотчас скрывалась во ржи и падала навзничь, так что виднелись одни ее торчащие ноги. Но ведь молодежь свободна, и Этьен не видел в этом ничего предосудительного. Он возмущался только в те вечера, когда встречал Катрину и Шаваля. Раза два он заметил, как они скрылись при его приближении в зелени, и неподвижные ветви как бы сомкнулись над ними. В другой раз, когда Этьен шел по узкой тропе, светлые глаза Катрины вдруг мелькнули перед ним и тотчас потонули во ржи. Тогда необозримая равнина показалась ему слишком тесной, и он предпочел провести вечер у Раснера, в его кабачке "Авантаж".

   -- Госпожа Раснер, дайте мне кружку... Нет, я не пойду гулять нынче вечером, я устал, совсем без ног.

   И, обращаясь к товарищу, который сидел за столом в другом конце комнаты, у стены, он спросил:

   -- Суварин, а ты не хочешь?

   -- Нет, спасибо, ничего не хочу.

   Эгьен познакомился с Сувариным, живя с ним бок о бок. Он служил машинистом в Воре и занимал наверху комнату рядом с комнатой Этьена. Лет тридцати на вид, он был худощавый блондин с тонким лицом, обрамленным длинными волосами и редкой бородкой; белые острые зубы, тонкий рот и нос, розовый цвет щек придавали ему сходство с девушкой; у него было кроткое и вместе с тем упрямое выражение лица, а в серых, стальных глазах временами вспыхивал дикий огонек. В комнате этого бедного рабочего находился только большой ящик с книгами и бумагами. Суварин, русский, никогда о себе: не говорил, но про него рассказывали много небылиц. Углекопы, недоверчиво относившиеся к иностранцам, угадав по его небольшим рукам, что он принадлежит к другому классу, вообразил сперва, что тут скрывается целое приключение: он -- убийца, бежавший от кары. Но Суварин без малейшей гордыни проявлял братское отношение к ним, раздавал мелочь рабочей детворе -- и углекопы его в конце концов признали. Они успокоились на том, что это политический эмигрант. Как ни туманно было такое объяснение, оно оправдывало Суварина в их глазах, даже если он и совершил какое-нибудь преступление. Углекопы видели в нем как бы товарища по несчастью.

   В первые недели он казался Этьену угрюмым и нелюдимым. Историю его Этьен узнал лишь позднее. Суварин был последним отпрыском дворянской семьи из Тульской губернии. В Петербурге он изучал медицину. Там он увлекся идеями социализма, захватившими в то время всю русскую молодежь. Он решил обучиться какому-нибудь ремеслу и выбрал профессию механика, чтобы потом пойти в народ, узнать его ближе и братски помогать ему. И вот теперь он жил этим ремеслом, бежав из России после неудавшегося покушения на жизнь императора: в течение целого месяца он прожил в подвале фруктовой лавки, делая подкоп через всю улицу и начиняя бомбы, под вечной угрозой взлететь на воздух вместе с домом. Семья отреклась от него. Без гроша, занесенный на черную доску во французских мастерских, которые подозревали в нем шпиона, Суварин умирал с голоду, пока наконец Компания в Монсу не наняла его в пору нехватки рабочих рук. Здесь он работал уже целый год -- одну неделю днем, другую ночью, неизменно исправный, трезвый, молчаливый и аккуратный, так что начальство ставило его в пример другим.

   -- Неужели тебе никогда не хочется пить? -- смеясь, спросил его Этьен.

   А тот ответил своим тихим голосом, почти без всякого акцента:

   -- У меня бывает жажда во время еды.

   Товарищ подшучивал над любовными похождениям" Суварина и клялся, что видел его с откатчицей во ржи, неподалеку от поселка "Шелковых чулок". Суварин только пожимал плечами, преисполненный спокойствия и безразличия. На что ему откатчица? К женщине он относился как к товарищу, если она проявляла к нему братские чувства и была смела, как мужчина. Иначе к чему совершать такую подлость? Он не хотел никого -- ни жены, ни друга, никакой связи. Свободный сам, он не имел близких.

   Каждый вечер, часов около девяти, когда кабачок пустел, Этьен оставался там и беседовал с Сувариным. Он пил маленькими глотками пиво, а машинист курил папиросу за папиросой; от табака у него порыжели тонкие пальцы. Блуждающим взором мистика, как бы сквозь сон, следил он за кольцами дыма. Левой рукой он, казалось, судорожно искал чего-то в пустоте; потом обычно брал на колени ручного кролика, жирную самку, вечно тяжелую, жившую в дом г на свободе. Эта крольчиха, которую он сам прозвал "Польшей", обожала его, обнюхивала его брюки, становилась перед ним на задние лапки и царапала до тех пор, пока он не брал ее на руки, как ребенка. Тогда, прижавшись к нему, она опускала уши и закрывала глаза; а он, в порыве бессознательной нежности, непрестанно гладил ее шелковистую серую шерсть. Его успокаивало это теплое и живое существо.

   -- Знаете, -- сказал однажды вечером Этьен, -- я получил письмо от Плюшара.

   В комнате не было никого, кроме Раснера. Последний посетитель отправился в поселок, где все уже засыпало.

   -- А! -- воскликнул кабатчик, подходя к своим жильцам. -- Как его дела?

   Этьен, сообщив Плюшару о своем поступлении на работу в Монсу, уже два месяца вел с ним оживленную переписку. А Плюшар, ухватившись за мысль о возможности пропаганды среди углекопов, давал Этьену различные указания на этот счет.

   -- Дела Товарищества, о котором вы уже знаете, идут как будто очень хорошо; к нему, видимо, присоединяются со всех сторон.

   -- А ты какого мнения об их обществе? -- спросил Распер, обращаясь к Суварину.

   Нежно почесывая голову Польши, тот выпустил изо рта клубы дыма и спокойно ответил:

   -- Вздор!

   Но Этьен воодушевился. В нем назревало возмущение, и он мечтал о борьбе труда с капиталом. Как человек неопытный, он очень увлекался. Речь шла о Международном рабочем товариществе, о знаменитом Интернационале, который только что был создан в Лондоне. Разве это не начало той доблестной борьбы, которая приведет наконец к торжеству справедливости? Рушатся все перегородки, трудящиеся всего мира восстанут и объединятся, чтобы обеспечить рабочему кусок хлеба, который он добывает своим трудом. Какая простая и великая организация: сначала секция, представляющая собой данную общину; далее федерация, объединяющая секции одной и той же провинции; потом нация и, наконец, надо всем этим -- человечество, воплощенное в генеральном совете, где каждая нация представлена секретарем-корреспондентом. Меньше чем в полгода можно завоевать мир и диктовать законы предпринимателям, если они будут упорствовать.

   -- Вздор! -- повторил Суварин. -- Ваш Карл Маркс желает пустить в ход естественные силы. Ни политики, ни заговора, не так ли? Все должно вестись в открытую и единственно ради повышения заработной платы... Подите вы с вашей эволюцией! Поджигайте города, -- вырезайте целые народы, сметайте все на своем пути, и когда от этого растленного мира ничего не останется, вот тогда, может быть, и удастся построить лучший мир.

   Этьен засмеялся. Он не всегда соглашался с тем, что говорил его товарищ: теория всеобщего разрушения казалась ему просто рисовкой. Раснер, еще более практичный и здравомыслящий, как человек с положением, даже не рассердился на эти слова. Он хотел только уточнить вопрос.

   -- Так в чем же дело? Ты собираешься создать секцию в Монсу?

   К этому-то и стремился Плюшар, секретарь северной федерации. Особенно он указывал на помощь, которую Товарищество могло бы оказать углекопам в случае забастовки. Этьен предвидел неминуемую стачку: история с креплением плохо кончится; еще одно требование со стороны Компании, и волнения вспыхнут во всех копях.

   -- Самое досадное -- это взносы, -- авторитетным тоном объявил Раснер. -- Пятьдесят сантимов в общий фонд да два франка секции -- как будто бы и пустяки, но бьюсь об заклад, что многие откажутся платить.

   -- Тем более, -- прибавил Этьен, -- поэтому сперва надо создать здесь кассу взаимопомощи; если понадобится, мы могли бы превратить ее в стачечный фонд... Во всяком случае, пришло время подумать об этом. Я, со своей стороны, готов, если только готовы другие.

   Наступило молчание. Керосиновая лампа на прилавке коптила. В распахнутую дверь явственно доносился стук лопаты: это истопник в Воре засыпал уголь в одну из топок машины.

   -- Все так дорого! -- прибавила г-жа Раснер, вошедшая в комнату и мрачно слушавшая разговор; в своем неизменном черном платье она казалась очень высокой. -- Подумайте только, я заплатила за яйца двадцать два су... В один прекрасный день все полетит к черту.

   Мужчины были того же мнения. Посыпались жалобы, один за другим они говорили, сокрушенно вздыхая. Трудно рабочему вынести такую жизнь. Революция лишь усугубила его бедствия, и одни буржуа так разжирели с 89-го года, что не оставляют трудовому люду даже объедков со своих тарелок. Пусть скажут по чистой совести, перепало ли хоть что-нибудь на долю рабочих из того благополучия и несметных богатств, которые нажиты за сто лет? Над ними только глумились, объявив их свободными; да, им предоставили свободу умирать с голоду; но этого они и раньше не были лишены. Голосовать за каких-то прожорливых проходимцев, которые думают о них, как о прошлогоднем снеге, -- от этого у них не станет больше хлеба в квашне. Нет, так или иначе, но с этим надо покончить -- будь то законным путем, чинно, по взаимному соглашению, или же путем насилия, когда будут все жечь и будут резать друг друга. Если не мы, то наши дети, наверное, все это увидят, ибо столетие должно неминуемо завершиться другой революцией, на этот раз -- рабочей. Будет разгром, который перевернет все общество во всех его слоях, чтобы построить его вновь на основах справедливости и честности.

   -- В один прекрасный день все должно полететь к черту, -- решительно повторила г-жа Раснер.

   -- Да, да, все полетит к черту! -- подтвердили мужчины.

   Суварин гладил уши Польши, и носик ее морщился от удовольствия. Он заговорил вполголоса, как бы про себя, глядя в пространство невидящим взором:

   -- Возможно ли увеличить заработную плату? В силу железного закона, она сводится к самой ничтожной сумме, необходимой только для того, чтобы рабочие ели сухую корку хлеба да плодили детей... Если она падает чересчур низко, рабочие начинают умирать с голоду; возникает потребность в новых рабочих руках, и заработная плата поднимается. Если же она слишком повышается, приток рабочих усиливается, она снова падает. Это -- равновесие пустых желудков, обрекающее рабочего на вечную голодную каторгу.

   Когда он забывался и начинал развивать свои взгляды как образованный социалист, Этьен и Раснер слушали его с тревогой: их смущали его неутешительные выводы, и они не знали, что возразить.

   -- Слышите, -- продолжал он своим обычно спокойным тоном, глядя им в лицо, -- надо все уничтожить, иначе мы снова будем голодать. Да, да! Анархия -- и ничего больше! Земля, омытая кровью и очищенная огнем!.. Потом видно будет.

   -- Господин Суварин вполне прав, -- заявила г-жа Раснер.

   Несмотря на свою бунтарскую резкость, она отличалась чрезвычайной учтивостью. Эгьен, в отчаянии от своего невежества, не хотел больше принимать участия в споре. Он поднялся и сказал:

   -- Идем спать. Что бы там ни было, а завтра придется вставать в три часа.

   Суварин, потушив свой неизменный окурок, осторожно приподнял толстую крольчиху под брюшко и опустил ее на пол. Раснер запер входную дверь. Все молча разошлись. В ушах у них стоял звон, голова, казалось, распухла от важных, волнующих вопросов.

   Каждый день вели они те же разговоры в опустевшей зале, собравшись вокруг единственной кружки пива, которую Этьен пил целый час. Рой темных мыслей, дремавших до сих пор у него в голове, оживал, кругозор его стал шире. Ощущая настоятельную потребность в знании, Этьен долго не решался просить книг у соседа; у того, как на грех, были только книги на немецком и русском языках. Наконец он где-то раздобыл французскую книгу о кооперативных товариществах. По словам Суварина, и это была ерунда. Кроме того, Этьен регулярно читал анархистский листок "Борьба", издававшийся в Женеве; его получал Суварин. Впрочем, несмотря на их ежедневное общение, машинист оставался все тем же замкнутым человеком; казалось, он проходит свой жизненный путь без увлечений, без любви, не вкушая никаких благ.

   В начале июля положение Этьена улучшилось. Неожиданный случай нарушил бесконечное однообразие, жизни в шахте: рабочие вдруг обнаружили в пласту Гийома смешение пород, целую пертурбацию в угольном слое. Это служило несомненным признаком трещины; и действительно, вскоре напали на трещину, о существовании которой не подозревали даже сами инженеры, несмотря на превосходное знание почвы. Событие это озадачило всю шахту; только и говорили, что об исчезнувшей жиле, которая, видимо, спустилась ниже, по ту сторону трещины. Старые углекопы стали повсюду разнюхивать, словно охотничьи собаки, высланные в погоню за углем. Но пока что рабочие не могли сидеть сложа руки, и поэтому Компания назначила торги на разработку угля в новых местах.

   Однажды Маэ, возвращаясь вместе с Этьеном из шахты, предложил ему вступить в его артель в качестве забойщика на место Левака, который переходил в другую артель. Он уже сговорился с главным штейгером и инженером; они были весьма довольны молодым человеком. Этьен согласился принять предложенное ему повышение, -- он был счастлив доверием, которое оказывал ему Маэ.

   Вечером нату, вотъ здѣсь, въ первомъ этажѣ кофейни Пикеттъ. Развѣ Катерина боится его, что постоянно отказывается? Дѣвушка не сердилась на его приставанья и смѣясь отвѣчала, что зайдетъ къ нему когда-нибудь послѣ, когда его не будетъ дома. Затѣмъ, слово за слово, она, сама не зная какъ, проговорилась о голубой лентѣ, которую ей не удалось купить.

   -- Да я тебѣ куплю ее!-- вскричалъ онъ.

   Она покраснѣла, сознавая, что ей не слѣдуетъ принимать этого подарка, и вмѣстѣ съ тѣмъ не рѣшаясь отказаться отъ ленты, которую ей такъ страстно хотѣлось пріобрѣсти. Вдругъ ее осѣнила мысль, что вѣдь у Шаваля, какъ у всякаго другого, можно просто взять взаймы. Въ концѣ концовъ она приняла его предложеніе, но на тонъ условіи, что впослѣдствіи возвратитъ ему деньги, которыя онъ заплатитъ за ленту. Это повело къ новымъ шуткамъ, и порѣшили на тонъ, что она возвратитъ ему деньги за ленту въ такомъ случаѣ, если не сдѣлается его возлюбленной. Затѣмъ встрѣтилось новое затрудненіе. Шаваль непремѣнно хотѣлъ купить ленту у Мэгра.

   -- Нѣтъ, мать не велѣла ходитъ къ Мэгра.

   -- Ну, вотъ еще! Очень нужно говорить, гдѣ покупали ее... Во всемъ Монсу только у Мэгра и есть хорошія ленты.

   Когда Катерина и Шаваль вошли въ давку, точно двое влюбленныхъ, пришедшихъ выбрать свадебный подарокъ, Мэгра побагровѣлъ, увидавъ ихъ, и началъ показывать голубыя ленты съ бѣшенствомъ человѣка, надъ которымъ насмѣялись въ глаза. Потомъ, когда молодые люди уходили, онъ сталъ въ дверяхъ лавки и смотрѣлъ имъ вслѣдъ, покуда они не скрылись среди наступившихъ сумерекъ. Жена робко спросила у него какихъ-то разъясненій, но онъ набросился на нее съ ругательствами и кричалъ, что придетъ день, когда онъ заставитъ горько раскаиваться неблагодарныхъ людей, которые должны были бы ползать передъ нимъ на полу и лизать у него ноги.

   Долговязый Шаваль пошелъ провожать Катерину. Онъ шелъ бокъ-о-бокъ съ нею, опустивъ внизъ руки и незамѣтно заставляя ее уклоняться съ большой дороги въ сторону. Катерина замѣтила это только тогда, когда они уже свернули съ мостовой на узенькую рекильярскую дорогу. Дѣвушка не имѣла даже времени разсердиться, такъ какъ Шаваль тотчасъ обнялъ ее за талію и оглушилъ цѣлымъ потокомъ самыхъ ласковыхъ словъ. Ну, не глупа ли она, что боится его!.. Развѣ онъ можетъ сдѣлать что-нибудь дурное ей, такой крошкѣ, съ такою атласистою кожею; такой нѣжной, что онъ съ удовольствіемъ съѣлъ бы ее?.. Его дыханіе касаюсь шеи дѣвушки, и дрожь пробѣгала по всему ея тѣлу; она задыхалась и не находила словъ для отвѣта. Такъ это правда, что онъ любить ее... Въ субботу, ложась спать и потушивъ уже свѣчу, она задала себѣ вопросъ: что будетъ, если Шаваль когда-нибудь встрѣтится съ нею на такой безлюдной тропинкѣ, какъ теперь? Затѣмъ, заснувъ, она видѣла во снѣ именно то, что происходитъ въ настоящую минуту на-яву, съ тою только разницею, что тогда, во снѣ, она не ощущала ни отвращенія, возбуждаемаго въ ней теперь ласками Шаваля, ни того страннаго, похожаго на сожалѣніе, чувства, которое возникаетъ въ ней... Усы Шаваля щекотали кожу на затылкѣ дѣвушки; это ощущеніе заставляло ее закрывать глаза, и вдругъ передъ нею промелькнула тѣнь того, другого человѣка, котораго она встрѣтила сегодня утромъ.

   Катерина раскрыла глаза и оглянулась кругомъ. Она увидѣла, что Шаваль завелъ ее въ самую середину рекильярскихъ развалинъ, и съ дрожью отступила отъ темнаго полуразвалившагося сарая, около котораго они остановились.

   -- Нѣтъ, нѣтъ!..-- прошептала она.-- Пожалуйста, оставь меня!..

   Дѣвушка задыхалась отъ страха.

   -- Нѣтъ, право... Я прошу тебя, пусти меня!-- повторяла она.

   Шаваль глухо пробормоталъ:

   -- Глупости!... И чего ты боишься?..

   Не говоря болѣе ни слова, онъ схватилъ ее и втолкнулъ въ сарай.

   Этьенъ, не шевелясь, прислушивался къ этому отрывистому разговору. Затѣмъ, когда они скрылись въ сараѣ, онъ всталъ, охваченный какимъ-то болѣзненнымъ чувствомъ, чѣмъ-то вродѣ ревности, смѣшанной съ гнѣвомъ, и пошелъ обратно. Черезъ нѣсколько времени онъ оглянулся и увидѣлъ, что заинтересовавшая его парочка опять вышла изъ сарая и, повидимому, тоже намѣревалась направиться по дорогѣ къ селенію рабочихъ. Мужчина держалъ дѣвушку за талію, прижимая ее къ себѣ, и попрежнему нашептывалъ ей что-то на ухо, а она видимо торопилась скорѣе возвратиться домой и волновалась, что такъ запоздала.

   Тогда Этьеномъ овладѣло желаніе увидѣть ихъ въ лицо. Онъ самъ чувствовалъ, что это очень глупая фантазія, и, чтобы не поддаться ей, нарочно ускорилъ шаги. Но ноги его останавливались какъ будто сами собой, желаніе посмотрѣть вблизи на этихъ молодыхъ людей становилось въ немъ почти непреодолимымъ, и дѣло кончилось тінъ, что онъ остановился около перваго попавшагося на дорогѣ фонаря, притаившись въ тѣни. Изумленіе приковало его къ мѣсту, когда онъ узналъ Катерину и долговязаго Шаваля. Сначала онъ даже не хотѣлъ повѣрить, что эта дѣвушка въ синемъ платьѣ и съ открытою головою -- та самая Катерина, которую онъ видѣлъ въ костюмѣ мальчишки, въ панталонахъ и въ полотняномъ чепчикѣ на головѣ... Такъ вотъ почему онъ не узналъ ея и въ первый разъ, когда она прошла такъ близко отъ него, что даже скользнула по его ногамъ своимъ платьемъ... Но теперь не могло быть больше никакого сомнѣнія: онъ узналъ ея зеленоватые глаза, свѣтлые и глубокіе, какъ воды источника. Какая негодница!.. Имъ овладѣло страстное желаніе отмстить Катеринѣ за что-то, выказать ей все свое презрѣніе... И, нужно воздать ей должное, къ ней вовсе нейдетъ женское платье, она въ немъ отвратительна.

   Катерина и Шаваль медленно прошли мимо него. Они не подозрѣвали, что за ними слѣдятъ, и Шаваль немного пріостановилъ дѣвушку, чтобы поцѣловать ее за ухомъ, а она, смѣясь, принимала его ласки и уже перестала торопиться домой. Оставшись позади, Этьенъ принужденъ былъ идти за ними, взбѣшенный тѣмъ, что они загораживаютъ ему дорогу и что онъ поневолѣ долженъ смотрѣть на ихъ нѣжности. Значить Катерина не обманывала его, когда клялась ему утромъ, что не было еще ничего серьезнаго между нею и этимъ человѣкомъ. А онъ не повѣрилъ ей и потерялъ ее, потерялъ изъ-за того только, что не хотѣлъ подражать

   Шавалю, позволилъ взять ее у себя подъ носомъ и, ко всему этому, еще разыгрываетъ теперь эту глупую роль, идя за ними и смотря на ихъ поцѣлуи... Эти мысли доводили его до безумія, до того самаго, временами овладѣвавшаго имъ бѣшенства, когда кровь приливала къ его глазамъ и у него являлась потребность убить кого-нибудь. Онъ сжималъ кулаки и готовъ былъ раздавить Шаваля.

   Эта прогулка продолжалась съ полчаса. Когда они приблизились къ Ворё, Шаваль, очень веселый и нѣжно заигрывавшій съ своей подругой, пошелъ еще тише и даже останавливался,-- два раза на берегу канала и три около насыпи. Этьенъ, вовсе не желавшій быть замѣченнымъ, долженъ былъ тоже всякій разъ останавливаться. Теперь онъ старался обмануть самого себя и смотрѣть на всю эту исторію, какъ на смѣшное приключеніе, которое научитъ его впредь, какъ слѣдуетъ обращаться съ женщинами.

   Наконецъ они дошли до Ворё. Теперь ничто не мѣшало Этьену идти къ Рассенёру обѣдать, но онъ все-таки шелъ за молодыми людьми, прослѣдилъ за ними до самаго селенія и простоялъ тамъ, въ тѣни, добрую четверть часа, покуда Шаваль отпустилъ, наконецъ, Катерину, звонко поцѣловавъ ее на прощанье два раза. Когда Этьенъ убѣдился, что они разстались, тогда онъ снова пошелъ по дорогѣ въ Маршьенъ и шелъ долго, ни о чемъ не думая, только чувствуя, что онъ слишкомъ взволнованъ и опечаленъ, чтобы возвратиться тотчасъ же домой и запереться одиноко въ своей комнатѣ.

   Лишь черезъ часъ, когда было уже часовъ девять, Этьенъ снова прошелъ назадъ черезъ селеніе, говоря самому себѣ, что если онъ хочетъ встать въ три часа утра на работу, то ему слѣдуетъ немедленно поѣсть и лечь спать. Селеніе спало уже, окутанное ночнымъ мракомъ. Сквозь опущенныя занавѣски нигдѣ не пробивалось ни луча свѣта; длинные фасады корпусовъ, вытянутыхъ въ линію, походили на казармы, наполненныя спящимъ людомъ. Только одинъ котъ прошмыгнулъ черезъ пустынные садики. День кончился, и рабочіе сразу переходили изъ-за своихъ обѣденныхъ столовъ на постели, изнемогая отъ усталости и отяжелѣвъ отъ пищи.

   Въ освѣщенной залѣ у Рассенёра сидѣли за пивомъ двое денныхъ рабочихъ и машинистъ. Прежде чѣмъ войти въ комнату, Этьенъ остановился и въ послѣдній разъ взглянулъ на окутанныя мракомъ окрестности. Передъ нимъ опять разстилалась та же самая печальная картина, которую онъ видѣлъ рано утромъ, когда только-что пришелъ въ Ворё, во время бури. Неясно виднѣлись копи, лишь кое-гдѣ прорѣзанныя свѣтомъ фонарей и такъ похожія на притаившееся злое чудовище. Три жаровни на насыпи опять казались висящими въ воздухѣ, какъ три дымящіяся луны, и въ свѣтломъ пространствѣ около нихъ мелькали по временамъ удлиненныя тѣни старика Боньмора и его рослой лошади. Мракъ поглотилъ все, что находилось далѣе, за копями, на гладкой равнинѣ: не видно было ни Монсу, ни Маршьена, ни Вандамскаго лѣса, ни обширнаго моря хлѣбныхъ и свекловичныхъ полей. Въ этомъ мракѣ свѣтились только, какъ отдаленные маяки, голубоватые и красноватые огни доменныхъ и коксовыхъ печей. Мало-по-малу ночь заволокла всѣ предметы; пошелъ дождь и шелъ медленно, непрерывно, наполняя этотъ мракъ своимъ монотоннымъ журчаньемъ. Одинъ только голосъ не смолкалъ среди шума дождя -- могучее и медленное дыханіе помпы, работавшей и день, и ночь.

   

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

I.

   День проходили за днями, а Этьенъ продолжалъ работать на копяхъ. Мало-по-малу онъ начиналъ сживаться и съ новой для него работой, и со всѣмъ складомъ новой жизни, которые показались ему сначала такими невыносимыми. Въ первыя двѣ недѣли только одно происшествіе нарушило однообразіе его жизни: молодой человѣкъ захворалъ скоротечной лихорадкой, продержавшей его въ постели сорокъ восемь часовъ. Голова его горѣла, члены были точно разбитые, онъ бредилъ, и въ этомъ бреду ему постоянно представлялось, что онъ изо всѣхъ силъ старается провести свою телѣжку съ углемъ по такой узкой галереѣ, по которой нѣтъ никакой возможности пробраться. Это нездоровье было вызвано просто чрезмѣрной усталостью отъ непривычной работы и скоро прошло, не оставивъ никакихъ дурныхъ послѣдствій.

   Проходили дни, недѣли и мѣсяцы. Какъ и всѣ его товарищи, Этьенъ вставалъ теперь въ три часа, пилъ кофе и бралъ съ собою на копи двойную тартинку, которую еще съ вечера приготовляла ему г-жа Рассенёръ. Каждый разъ, приходя утромъ на копи, онъ встрѣчался со старикомъ Боньморомъ, возвращавшимся домой, а уходя съ нихъ послѣ полудня, точно также неизмѣнно сталкивался съ Бутелу, шедшимъ на работу. Какъ и всѣ другіе рабочіе, Этьенъ обзавелся полотняными панталонами, курткой и повязывалъ себѣ платкомъ голову. Какъ всѣ, онъ сначала трясся отъ холода, потомъ поджаривалъ себѣ спину въ баракѣ передъ раскаленной печью, а затѣмъ, босой, пронизываемый до костей сквознымъ вѣтромъ, дожидался своей очереди въ пріемномъ отдѣленіи. Но теперь онъ уже не интересовался болѣе ни машиной съ ея блестящими мѣдными частями, ни канатами, мелькающими въ воздухѣ, точно черныя крылья безмолвной ночной птицы, ни подъемными ящиками, непрерывно появлявшимися и исчезавшими посреди страшнаго шума сигнальныхъ ударовъ, крика въ рупоръ и грохота телѣжекъ, катившихся по чугуннымъ плитамъ. Стоя среди всего этого, Этьенъ думалъ только о томъ, что его лампа плохо горитъ, вѣроятно, по милости этого проклятаго ламповщика, скверно вычистившаго ее, и оживалъ только тогда, когда, наконецъ, Мукъ усаживалъ ихъ всѣхъ въ подъемный ящикъ и, съ своимъ обычнымъ шутовствомъ, шумно захлопывалъ за ними дверцы. Ящикъ содрогался и затѣмъ падалъ, какъ камень, внизъ, а Этьенъ даже не поворачивалъ головы, чтобы еще разъ взглянуть на исчезавшій дневной свѣтъ. Теперь ему уже никогда не приходило въ голову, что канатъ можетъ лопнуть, и онъ начиналъ чувствовать себя какъ будто бы все ближе и ближе къ своему дому, по мѣрѣ того, какъ ящикъ опускался, подъ проливнымъ дождемъ, все глубже внизъ, въ непроглядную темь. Внизу, когда Пьерронъ, съ своимъ лицемѣрно-кроткимъ видомъ, выпускалъ ихъ изъ ящика, они шли, топоча, какъ стадо, по подземнымъ галереямъ и расходились партіями къ отдаленнымъ мѣстамъ своихъ работъ. Теперь Этьенъ зналъ подземныя галереи гораздо лучше, чѣмъ улицы Монсу, зналъ, въ какую сторону надо повернуть, гдѣ -- нагнуться, гдѣ -- обойти лужу. Онъ до того изучилъ эту подземную дорогу, тянувшуюся километра на два, что смѣло могъ пройти ее даже безъ лампы, засунувъ руки въ карманы. Каждый день въ этихъ галереяхъ происходили однѣ и тѣ же встрѣчи: попадался на дорогѣ надсмотрщикъ и освѣщалъ на секунду своей лампой лица рабочихъ; старикъ Мукъ проводилъ какую-нибудь лошадь; Беберъ проѣзжалъ съ цѣлымъ поѣздомъ телѣжекъ, запряженныхъ фыркающей Баталь; пробѣгалъ Жанлинъ, затворявшій за этимъ поѣздомъ воздушныя двери, встрѣчалась толстая Мукъ и худенькая Лидія, откатывающія телѣжки съ углемъ.

   Какъ и всѣ другіе, Этьенъ страдалъ отъ сырости и духоты, царствующихъ въ узкихъ трещинахъ, въ которыхъ шла работа. Но ему казалось теперь, что подниматься вверхъ, къ мѣсту этой работы, нисколько не трудно, даже очень удобно: онъ точно будто уменьшился въ объемѣ, растаялъ, и могъ теперь пролѣзть въ такую трещину, куда прежде не рискнулъ бы просунуть руку. Онъ свободно дышалъ воздухомъ, наполненнымъ угольной пылью, хорошо видѣлъ въ темнотѣ, не боялся простуды и совершенно привыкъ оставаться съ утра до вечера въ промокшемъ насквозь платьѣ. Ко всему этому, Этьенъ научился теперь не тратить даромъ силъ и такъ быстро пріобрѣлъ ловкость настоящаго хорошаго работника, что даже удивилъ всѣхъ своихъ товарищей. Въ концѣ третьей недѣли онъ уже считался лучшимъ откатчикомъ на копяхъ: никто не откатывалъ такъ быстро свои телѣжки съ углемъ до наклонной галереи и не прицѣплялъ ихъ затѣмъ такъ правильно къ опускному снаряду. Его небольшой ростъ позволялъ ему пролѣзать въ самыхъ трудныхъ мѣстахъ, а тонкія, бѣлыя, какъ у женщины, руки оказывались во время работы такими сильными и ловкими, какъ будто онѣ были сдѣланы изъ желѣза и только снаружи прикрывались тонкой бѣлой кожей. Вѣроятно, изъ самолюбія онъ никогда не жаловался на усталость, хотя иногда совсѣмъ изнемогалъ отъ нея. Товарищи находили въ немъ только одинъ недостатокъ, именно тотъ, что Этьенъ никакъ не могъ понять шутокъ, и стоило только кому-нибудь задѣть его, онъ немедленно начиналъ сердиться. Но, несмотря на это, всѣ относились къ нему съ уваженіемъ и въ концѣ концовъ, по мѣрѣ того, какъ онъ превращался въ машину, начали на него смотрѣть, какъ на настоящаго углекопа.

   Магё, всегда высоко ставившій хорошую работу, относился къ Этьену съ особеннымъ расположеніемъ уже потому только, что видѣлъ въ немъ хорошаго работника. Но, кромѣ того, онъ, какъ и всѣ другіе, чувствовалъ, что этотъ молодой человѣкъ стоитъ по образованію гораздо выше обыкновенныхъ рабочихъ. Магё видѣлъ, что Этьенъ читаетъ, пишетъ, умѣетъ чертить, и не разъ слышалъ, какъ тотъ разсуждалъ о такихъ предметахъ, о которыхъ онъ, Магё, не имѣетъ даже понятія. Впрочемъ, это еще не такъ удивляло его: углекопы -- люди грубые и головы у нихъ тверже, чѣмъ у машинистовъ; несравненно больше удивлялся онъ тому мужеству, съ которымъ этотъ маленькій, худенькій человѣкъ принялся, чтобы не умереть съ голоду, за совсѣмъ неподходящую для него работу. На его глазахъ это былъ первый случай, что нанятый со стороны рабочій такъ быстро освоился съ копями.

   Когда Магё торопился съ своей работой и не хотѣлъ отрывать отъ дѣла кого-нибудь изъ своихъ товарищей-забойщиковъ, онъ поручалъ крѣпленіе галерей Этьену, въ полной увѣренности, что тотъ сдѣлаетъ это какъ слѣдуетъ. Начальники вѣчно преслѣдовали Магё за это проклятое крѣпленіе, и онъ каждую минуту боялся, что вотъ-вотъ появится Негрель, сопровождаемый Дансаэртомъ, и опять раскричится, заспоритъ, заставить все передѣлать сызнова. Потомъ старый углекопъ замѣтилъ даже, что крѣпленіемъ его откатчика эти господа остаются болѣе довольны, хотя, по обыкновенію, все-таки стараются показать, что и его работа недостаточно хороша и что компанія не сегодня-завтра вынуждена будетъ принять, наконецъ, радикальныя мѣры. Такъ шли дѣла: глухое недовольство зрѣло среди рабочихъ, и даже спокойный и разсудительный Магё сжималъ порою кулаки.

   Сначала возникло соперничество между Захаріемъ и Этьеномъ, и однажды они чуть не надавали другъ другу пощечинъ. Но такъ какъ первый былъ, въ сущности, добрый малый, не заботившійся ни о чемъ, кромѣ своихъ удовольствій, то онъ примирился съ Этьеномъ и даже призналъ превосходство его надъ собою тотчасъ, какъ получилъ отъ него дружеское приглашеніе выпить вмѣстѣ по кружкѣ пива. Левакъ тоже относился теперь къ Этьену очень привѣтливо, бесѣдовалъ съ нимъ о политикѣ и говорилъ, что у этого откатчика есть свои идеи. Только въ одномъ Шавалѣ гнѣздилось попрежнему затаенное враждебное чувство къ Этьену; но по наружности они казались тоже добрыми товарищами, и эта глухая вражда сказывалась только въ ихъ глазахъ, которыми они, казалось, готовы были съѣсть другъ друга въ то время, какъ разговаривали и шутили между собою, повидимому, очень добродушно. Катерина оставалась все такой же измученной и тихой дѣвушкой, покорно сгибавшей надъ работой спину, всегда привѣтливой къ своему товарищу-откатчику, помогавшему ей теперь въ свою очередь, и во всемъ повинующейся своему возлюбленному, который ухаживалъ за нею уже совершенно открыто. Ихъ связь уже не была тайною ни для кого, ни даже для семьи Магё, смотрѣвшей на нее сквозь пальцы. Каждый вечеръ Шаваль прогуливался съ Катериной за насыпью, потомъ провожалъ дѣвушку назадъ вплоть до родительскаго дома и на прощанье цѣловалъ ее на глазахъ всѣхъ обитателей селенія. Этьенъ, старавшійся увѣрить себя, что онъ вполнѣ примирился со сложившимися такимъ образомъ обстоятельствами, посмѣивался надъ Катериной по поводу ея вечернихъ прогулокъ и отпускалъ иногда довольно грубыя шуточки. Она отвѣчала ему въ томъ же тонѣ, разсказывала, какъ сильно любитъ ее Шаваль, и вдругъ, когда ея глаза встрѣчались съ глазами Этьена, внезапно смущалась и блѣднѣла. Тогда они тотчасъ отвертывались другъ отъ друга и молчали иногда по цѣлому часу, какъ будто въ нихъ поднималась взаимная ненависть за тѣ чувства, которыя они хранили въ своихъ сердцахъ и не хотѣли высказать.

   Пришла весна. Однажды, когда Этьенъ поднялся изъ шахты, на него вдругъ пахнуло теплымъ апрѣльскимъ вѣтромъ и повѣяло ароматомъ молодой травы. Съ каждымъ днемъ воздухъ становился ароматнѣе и все теплѣе и теплѣе встрѣчалъ Этьена, когда онъ поднимался наверхъ послѣ десятичасовой работы подъ землею, среди вѣчной зимы и мрака, которыхъ не въ состояніи прогнать никакое лѣто. Дни все увеличивались, и въ маѣ Этьену пришлось спускаться въ шахту при блескѣ восходящаго солнца, когда надъ Ворё разстилалось алое небо и окрашивало въ розовый цвѣтъ поднимавшіяся изъ земли испаренія. Рабочіе не дрожали болѣе отъ холода; съ отдаленныхъ равнинъ какъ будто неслось теплое дыханіе; жаворонки распѣвали, высоко рѣя въ воздухѣ. Затѣмъ наступили дни, когда въ три часа утра солнце стояло на небѣ уже во всемъ своемъ блескѣ и раскаляло кирпичныя стѣны, покрытыя слоемъ угольной пыли. Въ іюнѣ хлѣба поднялись высоко и голубоватая зелень ихъ рѣзко отдѣлялась отъ темной зелени свекловичныхъ полей. Это было безконечное море, колыхавшееся при малѣйшемъ вѣтеркѣ, и оно, казалось, росло и росло на глазахъ Этьена, такъ что иногда онъ съ удивленіемъ видѣлъ, что зелень на этой равнинѣ стала къ вечеру какъ будто еще гуще, чѣмъ была по утру. Тополи по берегамъ канала богато изукрасились листьями, трава покрыла насыпь, цвѣты расцвѣли на лугахъ, и вся земля ожила, между тѣмъ какъ онъ, Этьенъ, нищій и измученный, изнемогалъ подъ нею тамъ, въ темныхъ галереяхъ.

   Выходя вечеромъ на прогулку, онъ уже не встрѣчалъ больше влюбленныхъ парочекъ, безпрестанно попадавшихся ему прежде за насыпью. Теперь они бродили въ хлѣбныхъ поляхъ, гдѣ только по колебанію желтѣющихъ колосьевъ или крупныхъ алыхъ цвѣтковъ мака можно было догадываться о присутствіи людей въ этомъ сплошномъ морѣ зелени. Туда шли, по старой привычкѣ, Захарій и Филомена; тамъ старуха "Брюле" постоянно разыскивала Лидію и каждый разъ накрывала ее вмѣстѣ съ Жанлиномъ въ чащѣ густой зелени, въ которую они зарывались до такой степени, что выпугнуть ихъ можно было только, наступивъ на нихъ ногой; тамъ проводила чуть ли не все свое свободное время Мукъ, и нельзя было пройти ни черезъ какое поле, не увидѣвъ ея головы, то показывающейся изъ зелени, то мгновенно скрывающейся въ ней. Но вся эта молодежь могла, по мнѣнію Этьена, дѣлать, что ей угодно, и эти таинственныя прогулки казались ему предосудительными только въ тѣ вечера, когда онъ встрѣчалъ Катерину и Шаваля. Два раза онъ видѣлъ, какъ они исчезли при его приближеніи въ густой зелени и притаились въ ней. Затѣмъ еще разъ, когда Этьенъ шелъ по узкой тропинкѣ, свѣтлые глаза Катерины блеснули ему среди колосьевъ и тотчасъ скрылись за ихъ сплошной стѣной. Тогда безпредѣльная равнина перестала привлекать его, и онъ счелъ за лучшее проводить вечера въ кабачкѣ Рассенёра.

   -- Г-жа Рассенёръ, дайте мнѣ кружку пива... Нѣтъ, я никуда не пойду сегодня: я совсѣмъ отбилъ себѣ ноги.

   Онъ обратился къ товарищу, который обыкновенно занималъ мѣсто за столомъ, стоящимъ въ глубинѣ комнаты, и сидѣлъ, прислонившись головой въ стѣнѣ.

   -- Не хочешь ли и ты, Суваринъ?

   -- Спасибо, я не пью.

   Живя съ Сувариномъ бокъ-о-бокъ, въ одномъ домѣ, Этьенъ не могъ не познакомиться съ нимъ. Это былъ машинистъ на копяхъ, тоже занимавшій у Рассенёра меблированную комнату, человѣкъ лѣтъ тридцати, худой, бѣлокурый, съ тонкими чертами лица, обрамленнаго длинными волосами и небольшой бородкой. Съ своими мелкими зубами, бѣлыми и острыми, съ тонкими губами, небольшимъ носомъ и легкимъ румянцемъ на щекахъ, онъ нѣсколько походилъ на дѣвушку. Лицо у него было съ оттѣнкомъ нѣкотораго упрямства, но иногда, когда загорались стальные глаза Суварина, оно принимало почти жестокое выраженіе. Бѣдная комнатка, въ которой онъ жилъ, не отличалась отъ жилища обыкновеннаго рабочаго ничѣмъ, кромѣ развѣ того, что въ ней стоялъ ящикъ съ книгами и бумагами. Было извѣстно, что Суваринъ русскій, но затѣмъ онъ, не обращая вниманія на складывавшіяся о немъ легенды, никогда не разсказывалъ о себѣ ни слова.

   Углекопы, вообще относящіеся очень недовѣрчиво въ иностранцамъ и догадавшіеся по его маленькимъ "буржуазнымъ" рукамъ, что онъ вовсе не рабочій по происхожденію, пришли сначала къ тому заключенію, что этотъ человѣкъ, по всей вѣроятности, запутался въ какую-нибудь исторію, быть можетъ, даже совершилъ убійство и скрылся въ чужую страну, чтобы избѣжать наказанія. Но потомъ разубѣдились.

   Въ первыя недѣли онъ сторонился отъ Этьена и относился къ нему съ какой-то почти враждебной холодностью, такъ что исторію этого изгнанника молодой человѣкъ узналъ уже гораздо позднѣе. Семья Суварина, въ которой онъ былъ самымъ младшимъ членомъ, принадлежала къ дворянскому роду и жила въ Тульской губерніи. Самъ онъ, изучая въ Петербургѣ медицину, увлекся соціальными идеями, какъ увлекается ими почти вся русская молодежь, и принялся изучать ремесло механика, чтобы затѣмъ идти въ народъ, познакомиться съ его нуждами и братски помогать ему. Благодаря только этому знакомству съ ремесленной работы, Суваринъ можетъ кое-какъ перебиваться теперь. Ему пришлось бѣжать заграницу. Деньги у него скоро вышли, родные отъ него отвернулись, во французскія мастерскія его нигдѣ не принимали, какъ иностранца; во всему этому въ немъ заподозрѣли еще шпіона, и въ концѣ концовъ ему пришлось бы умереть съ голоду, если бы компанія каменноугольныхъ копей въ Монсу, на которыхъ случилась экстренная работа, не взяла его въ машинисты. Здѣсь онъ находился уже съ годъ и работалъ понедѣльно,-- одну недѣлю днемъ, другую ночью,-- всегда трезвый, молчаливый и до такой степени точный, что начальники ставили его въ примѣръ другимъ.

   -- Развѣ тебя никогда не мучитъ жажда?-- спросилъ Этьенъ, шутя.

   Суваринъ отвѣчалъ своимъ тихимъ, почти беззвучнымъ голосомъ:

   -- Нѣтъ, я пью во время ѣды.

   Иногда Этьенъ подшучивалъ надъ нимъ по поводу его отношеній къ женщинамъ и, напримѣръ, божился, что видѣлъ его съ одной откатчицей на хлѣбныхъ поляхъ, недалеко отъ селенія "Шелковыхъ чулокъ". Но Суваринъ съ полнѣйшимъ равнодушіемъ пожималъ плечами. Что онъ будетъ дѣлать съ откатчицей? Женщина для него товарищъ въ томъ случаѣ, если она способна быть добрымъ и мужественнымъ товарищемъ. Въ противномъ же случаѣ къ чему брать на душу лишнюю подлость, очень возможную при другихъ отношеніяхъ?.. Ему не нужно ни женщины, ни друга, онъ не хочетъ связывать ни себя, ни другихъ...

   Каждый вечеръ, когда, часовъ около девяти, посѣтители уходили изъ кабака, Этьенъ и Суваринъ оставались въ немъ вдвоемъ. Первый пилъ маленькими глотками свое пиво; второй, у котораго отъ постояннаго куренія табаку даже пожелтѣли его тонкіе пальцы, по обыкновенію, курилъ папиросу за папиросой. Своимъ неопредѣленнымъ и блуждающимъ взглядомъ, взглядомъ мистика, онъ какъ будто слѣдилъ сквозь облава табачнаго дыма за какимъ-то видѣніемъ, между тѣмъ какъ лѣвая рука его, кажется, совершенно не умѣвшая ни секунды оставаться въ покоѣ, нервно искала предмета, которымъ она могла бы заняться. Въ домѣ жилъ на свободѣ ручной кроликъ, самка, чуть не всегда находившаяся въ періодѣ беременности, и Суваринъ, чтобы занять чѣмъ-нибудь свои руки, пріучилъ ее лежать у него на колѣняхъ. "Польша", какъ онъ назвалъ кролика, до того привязалась къ нему, что становилась передъ нимъ на заднія лапы и терлась около него до тѣхъ поръ, пока онъ, наконецъ, не бралъ ея, какъ ребенка, на колѣни. Тогда, прижавшись къ нему, она опускала внизъ уши и закрывала глаза, а онъ машинально гладилъ рукою ея шелковистую сѣрую шерсть, видимо довольный присутствіемъ этого тихаго живого существа.

   -- Я вамъ не говорилъ, что получилъ письмо отъ Плюшара?-- сказалъ однажды вечеромъ Этьенъ.

   Въ комнатѣ не было никого, кромѣ ихъ двоихъ и Рассенёра; послѣдній посѣтитель только-что вышелъ, отправляясь въ засыпавшее уже селеніе.

   -- Ага!-- вскричалъ кабатчикъ, стоя передъ своими двумя жильцами.-- Ну, что же онъ?..

   Этьенъ уже два мѣсяца аккуратно переписывался съ этимъ лилльскимъ механикомъ. Сначала ему вздумалось только увѣдомить Плюшара о томъ, что нашелъ себѣ работу на копяхъ Монсу, но когда механикъ, не желавшій терять Этьена изъ виду, отвѣтилъ ему дружескимъ письмомъ, между ними завязалась постоянная переписка.

   -- Онъ пишетъ, что ассоціація, о которой шла рѣчь, растетъ очень быстро. Какъ видно, люди пристаютъ къ ней со всѣхъ сторонъ.

   -- Что ты скажешь объ этой ассоціаціи?-- спросилъ Рассенёръ, обращаясь къ Суварину.

   Тотъ нѣжно чесалъ голову кролика и, выпустивъ изо рта клубъ дыма, произнесъ своимъ спокойнымъ тономъ:

   -- Еще новыя глупости!

   Но Этьенъ разгорячился. Онъ только и мечталъ теперь, что о борьбѣ труда съ капиталомъ, борьбѣ, которая казалась ему, въ его невѣдѣніи, такою легкою. Дѣло шло о международной ассоціаціи рабочихъ, о знаменитомъ интернаціоналѣ, который только-что устраивался тогда въ Лондонѣ. Что можетъ быть лучше этого союза рабочихъ?.. Не представляетъ ли онъ ту силу, которая непремѣнно должна, наконецъ, обезпечить побѣду за справедливостью?.. Нѣтъ болѣе границъ, отдѣляющихъ одну страну отъ другой; рабочіе всего міра возстанутъ, соединятся и обезпечатъ труженику тотъ кусокъ хлѣба, который онъ заработываетъ!.. И какая простая и вмѣстѣ съ тѣмъ величественная организація: сначала люди соединяются въ небольшіе кружки; затѣмъ эти кружки сливаются въ союзы; союзы каждой страны образуютъ изъ себя одно цѣлое и, наконецъ, всѣ страны объединяются во всемірномъ союзѣ, управляемомъ генеральнымъ совѣтомъ, въ которомъ каждая страна имѣетъ своего представителя въ лицѣ секретаря-корреспондента. Черезъ шестъ мѣсяцевъ можно завоевать весь міръ и продиктовать законы хозяевамъ, если только они не перестанутъ до тѣхъ поръ упрямиться.

   -- Глупости, -- повторилъ Суваринъ.-- Опять идеи Карла Маркса, что все устроится само собою, естественнымъ путемъ, что не слѣдуетъ вообще вмѣшивать въ дѣло политику, не такъ ли? Дѣйствовать открыто и хлопотать только о повышеніи заработной платы... Оставьте меня пожалуйста въ покоѣ съ этимъ вашимъ движеніемъ!

   Этьенъ расхохотался. Онъ не всегда понималъ своего товарища и заподозрилъ теперь, что Суваринъ просто хотѣлъ порисоваться. Рассенёръ, еще болѣе практическій и обладавшій разсудительностью человѣка, уже составившаго себѣ положеніе, не удостоилъ даже и вниманія слова Суварина.

   -- Что же, ты попробуешь образовать теперь кружокъ въ Монсу?-- спросилъ онъ Этьена.

   Плюшаръ, состоявшій секретаремъ сѣвернаго союза, совѣтовалъ Этьену заняться организаціей рабочихъ, указывая главнымъ образомъ на то, что если углекопы рѣшатся устроить стачку, то союзъ можетъ оказать имъ существенную помощь. Этьенъ находилъ, что стачка почти неизбѣжна: исторія съ крѣпленіемъ галерей не предвѣщаетъ ничего хорошаго и, если компанія предъявитъ хоть одно какое-нибудь неумѣстное требованіе, рабочіе всѣхъ копей непремѣнно поднимутся.

   -- Что глупо, такъ это поборы,-- замѣтилъ Рассенёръ тономъ разсудительнаго человѣка.-- Пятьдесятъ сантимовъ въ годъ для общаго фонда, да два франка для своего собственнаго, кружковаго... Повидимому, это пустяки, а я готовъ держать пари, что многіе откажутся отъ этихъ взносовъ.

   -- Тѣмъ болѣе,-- замѣтилъ Этьенъ,-- что намъ и безъ того нужно основать на всякій случай кассу, которая иногда можетъ сильно поддерживать насъ... Какъ бы то ни было, а объ этомъ пора подумать. Что касается до меня, то я готовъ; не знаю, какъ другіе.

   Наступило молчаніе. Керосиновая лампа, стоявшая на конторкѣ, коптила. Въ растворенную дверь ясно слышалось, какъ въ Ворё кочегаръ подбрасывалъ лопатой уголь подъ топку.

   -- Какъ все стало дорого!-- заговорила г-жа Рассенёръ, вошедшая еще раньше, въ своемъ вѣчномъ черномъ платьѣ, въ которомъ она казалась выше своего роста, и мрачно слушавшая разговаривавшихъ.-- Кто повѣритъ, что я заплатила за яйца двадцать два су... Нѣтъ, надо, чтобы этому пришелъ конецъ.

   Мужчины на этотъ разъ были всѣ согласны съ нею. Они заговорили одинъ за другимъ, горько жалуясь на положеніе дѣлъ.

   Жизнь рабочаго становится невыносимою; революція только ухудшила его положеніе; съ 89 года разжирѣли лишь одни буржуа и стали такими свиньями, что не оставляютъ на днѣ своихъ блюдъ ничего, что могъ бы слизнуть рабочій. Досталось ли ему хоть что-нибудь изъ тѣхъ несмѣтныхъ богатствъ, которыя создались за эту сотню лѣтъ?.. Надъ ними насмѣялись, объявивъ ихъ свободными; да, они свободны умирать съ голоду. Этого права у нихъ никогда еще не отнимали... Въ ихъ квашнѣ не прибавилось хлѣба отъ того, что рабочіе вотировали за разныхъ молодцовъ, которые потомъ посмѣивались надъ ними и такъ же мало заботились о неимущихъ, какъ о своихъ старыхъ сапогахъ... Нѣтъ, тѣмъ или другимъ путемъ,-- законными ли средствами, по доброму соглашенію, или кровавой свалкой, въ которой рабочіе, превратившись въ дикарей, все сожгутъ и пожрутъ другъ друга,-- а съ этимъ необходимо покончить. Если старики не доживутъ до этого конца, то дѣти увидятъ его, такъ какъ конецъ столѣтія не пройдетъ безъ того, чтобы не было новой революціи; на этотъ разъ революція рабочихъ, которая расчиститъ общество сверху до низу и построитъ его вновь, съ большею чистотою и справедливостью.

   -- Нужно, чтобы этому пришелъ конецъ,-- энергически повторила г-жа Рассенёръ.

   -- Да, да,-- подтвердили мужчины,-- нужно этому положить конецъ!

   Суваринъ чесалъ теперь за ухомъ у кролика, и тотъ отъ удовольствія морщилъ носъ. Несмотря ни на кого, молодой человѣкъ заговорилъ вполголоса, какъ будто говоря съ самимъ собою:

   -- Развѣ можно увеличить заработную плату? Въ силу "желѣзнаго закона", она всегда должна быть такова, чтобы получая ее, рабочій могъ только ѣсть сухой хлѣбъ и плодить дѣтей... Если она падаетъ очень низко, рабочіе мрутъ съ голоду; является потребность въ рабочихъ рукахъ, и плата повышается сама собою. Если она слишкомъ повысится, тогда предложеніе превыситъ спросъ и снова спуститъ ее... Это -- равновѣсіе пустыхъ желудковъ, осужденіе на вѣчную голодную каторгу.

   Когда онъ забывался такимъ образомъ и начиналъ разсматривать вопросъ съ научной точки зрѣнія, Этьенъ и Рассенёръ молчали, смущенные его неутѣшительными выводами, на которые они не умѣли возражать.

   -- Господинъ Суваринъ совершенно правъ,-- объявила Рассенёръ, которая, несмотря на свои крайнія революціонныя убѣжденія, всегда отличалась необыкновенной вѣжливостью.

   Этьенъ, опечаленный своимъ полнымъ невѣжествомъ въ соціальныхъ вопросахъ, не захотѣлъ продолжать споръ. Онъ всталъ, проговоривъ:

   -- Пойдемте спать! Все это не помѣшаетъ мнѣ встать завтра въ три часа утра.

   Суваринъ, погасивъ папиросу, осторожно приподнялъ подъ брюхо кролика и спустилъ его на полъ. Рассенёръ заперъ дверь, и всѣ въ глубокомъ молчаніи поднялись наверхъ. Въ ушахъ у нихъ шумѣло, головы продолжали работать надъ тѣми важными вопросами, которые они только-что затрогивали.

   Каждый вечеръ въ этой залѣ съ голыми стѣнами, за единственной кружкой пива, которую Этьенъ пилъ въ теченіе цѣлаго часа, возобновлялись все одни и тѣ же разговоры. Неясныя идеи, какъ бы дремавшія до сихъ поръ въ головѣ Этьена, теперь оживали и разростались въ немъ. Его мучила жажда знанія, и онъ рѣшился, наконецъ, попросить книгъ у своего сосѣда, но, къ несчастію, у того оказались только нѣмецкія и русскія произведенія. Потомъ онъ добылъ французскую книгу о кооперативныхъ обществахъ, "тоже о порядочныхъ глупостяхъ", какъ выразился Суваринъ. Кромѣ того, Этьенъ аккуратно прочитывалъ получавшуюся этимъ послѣднимъ газету "Le Combat", листокъ анархистовъ, издававшійся въ Женевѣ. Однако, несмотря на эти каждодневныя сношенія, Этьену не удавалось сблизиться тѣснѣе съ своимъ товарищемъ, остававшимся все такимъ же замкнутымъ, какъ будто онъ расположился въ жизни временнымъ бивакомъ и нисколько не интересовался ею, ничѣмъ не волновался и ничего добраго не ожидалъ отъ нея.

   Въ первыхъ числахъ іюля неожиданный случай нарушилъ теченіе этой однообразной жизни и вмѣстѣ съ тѣмъ измѣнилъ къ лучшему положеніе Этьена. Сначала въ томъ пласту угля, который разрабатывалъ Магё съ своими товарищами, вдругъ обнаружилось полнѣйшее смѣшеніе различныхъ породъ, что обыкновенно замѣчалось передъ такъ называемымъ "сбросомъ", то есть совершеннымъ исчезновеніемъ угольнаго пласта, сдвинувшагося въ сторону. Дѣйствительно, въ самомъ скоромъ времени рабочіе дошли до этого "сброса", о существованіи котораго не подозрѣвали и инженеры, хорошо изучившіе почву. Копи заволновались; вездѣ только и слышались разговоры объ исчезновеніи пласта, спустившагося, вѣроятно, ниже, по ту сторону сброса. Старые углекопы разнюхивали уже по сторонамъ, какъ добрыя собаки, отыскивая пропавшій пластъ. Однако же, рабочіе не могли сидѣть, сложа руки, въ ожиданіи, покуда онъ разыщется, и компанія вывѣсила объявленія о томъ, что она назначаетъ торги на разработку угля въ новыхъ галереяхъ.

   Выходя однажды съ копей, Магё отвелъ Этьена въ сторону и предложилъ ему войти въ его артель забойщикомъ, на мѣсто Левана, переходящаго въ другую галерею. Магё уже уладилъ это дѣло съ надсмотрщикомъ и инженеромъ, которые, какъ видно, очень довольны молодымъ человѣкомъ. Конечно, Этьенъ былъ чрезвычайно польщенъ этимъ новымъ доказательствомъ все возраставшаго уваженія къ нему со стороны Магё, и ему оставалось только принять это повышеніе.

   Въ тотъ же вечеръ они отправились вмѣстѣ на копи, чтобы познакомиться съ содержаніемъ выставленныхъ объявленій. Участки, отдававшіеся съ торговъ, находились въ пласту Филоньеръ, въ сѣверной галереѣ Ворё. Они казались очень невыгодными, и Магё покачивалъ головой, покуда Этьенъ читалъ ему условія компаніи. Дѣйствительно, когда на другой день они спустились въ подземныя галереи и Магё повелъ Этьена посмотрѣть на эти участки, то оказалось, что они отстоятъ далеко отъ шахты, что грунтъ тамъ слабый, пластъ тонкій, а уголь очень крѣпкій. Однако, кто хочетъ ѣсть, тотъ долженъ работать. Поэтому въ слѣдующее же воскресенье Магё и Этьенъ отправились на торги, назначенные въ баракѣ. Окружный инженеръ почему-то не могъ на нихъ присутствовать и вслѣдствіе этого руководилъ ими Вегрель, а помощникомъ у него былъ надсмотрщикъ. Передъ маленькой эстрадой, поставленной въ углу, толпилось около шестисотъ углекоповъ, и торги шли такъ быстро, что только и слышался гулъ голосовъ, выкрикивающихъ цифры, тотчасъ же перебиваемыя другими цифрами.

   Была минута, когда Магё уже отчаялся получить хоть одинъ изъ тѣхъ сорока участковъ, которые сдавала компанія. Всѣ углекопы, встревоженные слухами о кризисѣ и охваченные паникой при мысли о томъ, что работы могутъ пріостановиться, другъ передъ другомъ сбавляли цѣны. Инженеръ Негрель, видя эту отчаянную конкурренцію, не торопился и спокойно выжидалъ, покуда цифры падали все ниже и ниже, а Дансаэртъ, желавшій еще больше ускорить дѣло, распространялся о прекрасныхъ условіяхъ торговъ. Чтобы оставить за собой пятьдесятъ метровъ пласта, Магё былъ принужденъ сбивать цѣну у товарища, который тоже никакъ не хотѣлъ отстать. Они на перебой сбавляли по сантиму съ каждой телѣжки угля, и въ концѣ концовъ Магё остался побѣдителемъ, но зато сбавилъ свою заработную плату до того, что стоявшій позади него надсмотрщикъ Ришомъ началъ ворчать сквозь зубы, толкалъ его локтемъ и сердито бормоталъ, что при такой цѣнѣ Магё не выручить ничего себѣ на хлѣбъ.

   Когда они вышли изъ барака, у Этьена вырвалось проклятіе. Онъ еще болѣе вышелъ изъ себя, когда увидѣлъ Шаваля, возвращавшагося вмѣстѣ съ Катериной съ прогулки. Нашелъ время гулять, когда его будущій тестъ хлопочетъ о такомъ важномъ дѣлѣ!

   -- О, Господи,-- воскликнулъ онъ,-- вотъ петля-то!.. Теперь заставляютъ рабочихъ поѣдать другъ друга!

   Шаваль вспылилъ: онъ никогда не спустилъ бы плату до такой степени!.. Подошедшій изъ любопытства Захарій объявилъ, что это отвратительно... Этьенъ остановилъ ихъ жестомъ, полнымъ затаеннаго бѣшенства.

   -- Этому придетъ конецъ; наступитъ день, когда мы сдѣлаемся хозяевами!

   Магё, молчавшій съ тѣхъ поръ, какъ вышелъ изъ барака, точно будто пробудился. Онъ повторилъ:

   -- Хозяевами... Ахъ, давно бы пора!

   

II.

   Въ послѣднее воскресенье іюля въ Монсу была ярмарка. Тѣ изъ хозяевъ селенія, которыя заботились о чистотѣ своихъ домовъ, еще въ субботу вечеромъ вымыли свои кухни. Это былъ настоящій потопъ: воду лили ведрами на каменный полъ, плескали ею на стѣны... И теперь, въ воскресенье, полъ еще не совсѣмъ просохъ, несмотря на то, что былъ усыпанъ бѣлымъ пескомъ, составлявшимъ въ хозяйствѣ этихъ бѣдняковъ предметъ роскоши, довольно чувствительный для ихъ кармана. День обѣщалъ быть жаркимъ; по небу носились тяжелыя облака, предвѣщавшія одну изъ тѣхъ страшныхъ грозъ, которыя бываютъ лѣтомъ въ этихъ плоскихъ и открытыхъ со всѣхъ сторонъ мѣстностяхъ.

   По воскресеньямъ семья Магё вставала уже не въ тѣ часы, въ какіе она поднималась въ будни. Обыкновенно самъ Магё начиналъ ворочаться съ боку на бокъ на своей постели съ пяти часовъ, и наконецъ вставалъ и одѣвался, а дѣти такъ и не просыпались часовъ до девяти. Сегодня Магё, вставъ съ постели, вышелъ въ садъ, выкурилъ трубку, затѣмъ возвратился опять въ домъ и съѣлъ, въ полномъ одиночествѣ, свою тартинку. Не зная, какъ убить время, онъ принялся сначала за починку ушата который началъ течь, потомъ занялся приклеиваніемъ подъ часами съ кукушкой подареннаго дѣтямъ портрета императорскаго принца. Затѣмъ, одинъ за другимъ, начали сходить сверху и члены его семьи: старикъ Боньморъ вынесъ на солнышко стулъ и усѣлся на немъ, мать и Альзира тотчасъ же принялись за стряпню, Катерина привела умытыхъ и одѣтыхъ Ленору и Генриха. Пробило одиннадцать часовъ, и запахъ варившагося кролика съ картофелемъ разносился по всему дому, когда, наконецъ, зѣвая и протирая заспанные глаза, появились Захарій и Жанлинъ.

   Все селеніе смотрѣло по праздничному; во всѣхъ домахъ хозяйки торопились приготовить обѣдъ, чтобы затѣмъ гурьбой отправиться въ Монсу. Дѣти бѣгали толпами по улицѣ; мужчины, въ однихъ жилетахъ, лѣниво слонялись взадъ и впередъ, шлепая стоптанными башмаками. Было жарко; всѣ окна и двери стояли растворенныя настежь, и во всѣхъ, вытянутыхъ въ одну линію, помѣщеніяхъ нижнихъ этажей, вездѣ виднѣлись суетившіяся женщины, отовсюду несся гулъ голосовъ и стукъ посуды. По всему селенію, отъ одного конца до другого, стоялъ запахъ варившагося кроличьяго мяса, который присущъ обыкновенно только кухнѣ людей со средствами, но который на этотъ разъ забрался и сюда и даже вытѣснилъ укоренившійся здѣсь запахъ жаренаго лука.

   Магё сѣли за столъ ровно въ полдень. Сосѣдки безпрестанно переговаривались черезъ растворенныя окна, забѣгали на минутку одна къ другой, чтобы позаимствоваться той или другой вещью или загнать пинками домой ребятишекъ, тоже слонявшихся изъ одной кухни въ другую. Но Магё почти не принимали участія въ этой общей суетнѣ. Съ своими ближайшими сосѣдями, Левакъ, они уже недѣли три были въ ссорѣ изъ-за того, что жена Левака слишкомъ надоѣла имъ своими назойливыми требованіями какъ можно скорѣе обвѣнчать Филомену и Захарія. Мужчины еще разговаривали другъ съ другомъ, но женщины держали себя такъ, какъ будто никогда и не были знакомы. Эта размолвка сблизила Магё съ Пьерронъ, но сегодня самой Пьерронъ не было дома, она оставила хозяйничать свою мать и раннимъ утромъ ушла на цѣлый день къ своей кузинѣ въ Маршьенъ. Знакомые Пьерронъ подсмѣивались, говоря, что они знаютъ эту кузину, что у нея есть усы и она служитъ въ Ворё надсмотрщикомъ. Магё объявила, что уйти отъ своей семьи въ такой праздничный день -- дѣло совсѣмъ нехорошее.

   Заработную плату пришлось получить какъ разъ наканунѣ, и поэтому, за обѣдомъ Магё, кромѣ кролика, котораго они откармливали въ сараѣ цѣлый мѣсяцъ, былъ еще очень жирный супъ, а также и говядина. Магё положительно не могли припомнить, былъ ли у нихъ когда-нибудь такой роскошный обѣдъ. Даже въ день св. Варвары, въ этотъ праздникъ углекоповъ, когда они не работаютъ цѣлыхъ три дня, и тогда кроличье мясо не было такъ жирно и нѣжно, какъ теперь. Зато всѣ десять паръ челюстей, начиная съ только-что прорѣзывавшихся зубовъ Эстеллы и кончая притупившимися остатками зубовъ старика Боньмора, работали съ такимъ усердіемъ, что пережевывали не только мясо, но и кости. Мясныя кушанья очень вкусны; но такъ какъ они рѣдко попадаютъ въ желудки рабочихъ, то и перевариваются съ большимъ трудомъ. Съѣли все, что было приготовлено, и къ вечеру остался только кусокъ вареной говядины. Если кто проголодается, то можетъ съѣсть тогда еще тартинку.

   Первымъ исчезъ Жанлинъ. Беберъ уже поджидалъ его по ту сторону садиковъ. Но имъ пришлось довольно долго пробродить вокругъ дона Пьерронъ, пока, наконецъ, они выманили къ себѣ и Лидію, которую караулила старуха Брюле, рѣшившаяся не ходить сегодня въ Монсу. Увидѣвъ, что дѣвочка исчезла, она принялась кричать, ругаться, размахивать руками и до того надоѣла зятю, что тотъ поторопился тоже уйти изъ дому. Онъ шелъ повеселиться съ спокойнымъ видомъ человѣка, который знаетъ, что и его жена, въ свою очередь, тоже проводить сегодняшній день далеко не скучно.

   Послѣ Жанлина отправился старикъ Боньморъ и, наконецъ, собрался и самъ Магё, предварительно освѣдомившись у жены, придетъ ли и она въ Монсу. Нѣтъ, это чистая каторга тащиться съ ребятишками! Впрочемъ, можетъ быть, и придетъ; она подумаетъ, и если соберется, то, конечно, разыщетъ тамъ его. Выйдя изъ дому, Магё въ нерѣшимости пріостановился, затѣмъ зашелъ къ Леваку, взглянуть -- не дома ли еще тотъ. Но тамъ онъ встрѣтился съ Захаріемъ, который поджидалъ одѣвавшуюся Филомену, и подвергся ожесточенному нападенію жены Левака, которая тотчасъ же набросилась на Магё, крича, что надъ нею насмѣхаются, что нужно же, наконецъ, устроить свадьбу ихъ дѣтей, что она въ послѣдній разъ пойдетъ къ его женѣ поговорить объ этомъ дѣлѣ. Въ какомъ въ самомъ дѣлѣ положеніи находится она, Левакъ? Она принуждена держать у себя въ домѣ дочерниныхъ ребятъ, у которыхъ нѣтъ отца, принуждена смотрѣть, какъ эта дочь все-таки продолжаетъ свою любовную связь... Пока говорила мать, Филомена спокойно оканчивала свой туалетъ и затѣмъ ушла вмѣстѣ съ Захаріемъ, который, уходя, проговорилъ, что онъ вовсе не отказывается отъ женитьбы, если только на это согласится его мать. Такъ какъ самого Левака уже не было дома, то Магё поторопился уйти, сказавъ, чтобы сосѣдка лучше пошла и переговорила объ этомъ съ его женой. Бутелу, положивъ локти на столъ, доѣдалъ кусокъ сыра и наотрѣзъ отказался отъ предложенія Магё выпить съ нимъ кружку пива: жилецъ оставался дома, въ качествѣ добраго семьянина.

   Селеніе мало-по-малу пустѣло; мужчины уходили другъ за другомъ; дѣвушки, стоя въ дверяхъ, поджидали своихъ возлюбленныхъ и отправлялись съ ними подъ руку въ сторону, противоположную той, куда пошли ихъ отцы. Когда Магё повернулъ за уголъ церкви, Катерина поспѣшила выйти къ поджидавшему ее Шавалю, чтобы отправиться вмѣстѣ съ нимъ въ Монсу. Мать осталась одна, среди разбредшихся по угламъ ребятишекъ, не имѣя силы подняться изъ-за стола и принимаясь за второй стаканъ горячаго кофе, который она пила маленькими глотками. Въ этотъ часъ дня во всемъ селеніи оставались только однѣ хозяйки; онѣ зазывали къ себѣ другъ друга и опорожняли кофейники, сидя за обѣденными столами, покрытыми сальными пятнами, остатками недавняго пиршества.

   Магё догадывался, что Левакъ направился въ кабакъ Авантажъ, и неторопливо шелъ туда же. Дѣйствительно, Левакъ игралъ съ товарищами въ кегли, въ узенькомъ огороженномъ садикѣ, находившемся позади заведенія Рассенёра. Старики Боньморъ и Мукъ стояли около играющихъ и внимательно слѣдили за шарами, храня про себя свои замѣчанія объ игрѣ. Палящіе лучи солнца вертикально падали на землю, и только около строенія была небольшая полоса тѣни. Этьенъ укрылся въ этой тѣни и пилъ за столомъ пиво, досадуя на Суварина, только-что ушедшаго въ свою комнату и оставившаго его одного. Почти всѣ воскресенья машинистъ проводилъ въ своей комнатѣ и читалъ или писалъ.

   -- Не хочешь ли сыграть партію?-- спросилъ Левакъ, увидя Магё.

   Но тотъ отказался: ему и безъ того жарко и онъ умираетъ отъ жажды.

   -- Рассенёръ,-- позвалъ Этьенъ,-- дай намъ кружку пива. Повернувшись къ Магё, онъ прибавилъ:

   -- За пиво я плачу.

   Теперь они всѣ говорили другъ другу "ты". Рассенёръ гдѣ-то замѣшкался; Этьенъ три раза звалъ его, и, наконецъ, вѣжливая и услужливая госпожа Рассенёръ сама принесла имъ теплаго пива. Молодой человѣкъ вполголоса началъ жаловаться на своихъ хозяевъ: они, безъ сомнѣнія, славные люди и съ хорошими убѣжденіями, но пиво у нихъ дрянное, а супы отвратительные. Онъ уже давно перемѣнилъ бы квартиру, если бы его не пугала ходьба изъ Монсу на копи. Однако, не сегодня-завтра онъ кончить тѣмъ, что постарается поселиться у кого-нибудь въ селеніи.

   -- Конечно,-- говорилъ Магё своимъ медленнымъ голосомъ,-- конечно, тебѣ въ семьѣ будетъ лучше.

   Въ кружкѣ играющихъ раздались громкія восклицанія: Левакъ однимъ ударомъ сбилъ всѣ кегли. Поднялся общій крикъ и говоръ; только Боньморъ и Мукъ стояли, опустивъ носы въ землю, и выражали глубокое одобреніе по своему -- полнымъ безмолвіемъ. Смѣхъ и шутки, вызванные удачнымъ ударомъ Левака, еще болѣе усилились, когда играющіе увидѣли выглядывающее изъ-за забора веселое, пухлое лицо откатчицы Мукъ. Она уже около часу бродила вокругъ кабака и теперь, услыша смѣхъ и крики, подошла къ самой изгороди.

   -- Какъ, ты одна?-- кричалъ Левакъ.-- А гдѣ же твои возлюбленные?

   -- Я ихъ всѣхъ отставила,-- весело и нисколько не смущаясь отвѣчала Мукъ.-- Я ищу теперь новаго.

   Присутствующіе, одинъ за другимъ, предлагали ей себя, сопровождая эти предложенія подходящими къ дѣлу шуточками. Она смѣялась громче всѣхъ и отвѣчала на всѣ предложенія отрицательнымъ покачиваніемъ головы. Ея отецъ стоялъ тутъ же, но онъ не сводилъ глазъ со сбитыхъ и разбросанныхъ кегель.

   -- Ну, ладно!-- сказалъ Левакъ, посмотрѣвъ въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Этьенъ.-- Мы понимаемъ, на кого ты заришься, душа моя... Только имъ надо овладѣть силой.

   Этьенъ тоже развеселился. Откатчица дѣйствительно давно уже засматривалась на него, но онъ только покачивалъ головой и улыбался, забавляясь этой игрой и не чувствуя ни малѣйшаго влеченія къ этой дѣвушкѣ. Она постояла еще нѣсколько минутъ позади изгороди, пристально смотря на него своими большими глазами, затѣмъ пошла прочь съ омрачившимся лицомъ, медленно, точно изнемогала подъ палящими лучами солнца.

   Этьенъ вполголоса заговорилъ съ Магё о томъ, что углекопамъ Монсу необходимо завести на всякій случай кассу.

   -- Такъ какъ компанія говоритъ, что она предоставляетъ намъ полную свободу дѣйствій, то чего же намъ въ такомъ случаѣ бояться?-- твердилъ онъ.-- Она выдаетъ намъ пенсіоны, но выдаетъ ихъ по своему усмотрѣнію, подъ тѣмъ предлогомъ, что изъ нашего заработка ничего не высчитывается на этотъ предметъ. Пусть будетъ такъ! Но рядомъ съ этими произвольными ссудами намъ слѣдуетъ организовать помощь взаимную, на которую мы могли бы всегда разсчитывать въ случаяхъ неотложной надобности.

   Онъ объяснялъ подробности устройства этой кассы и обѣщалъ взять на себя всѣ хлопоты.

   -- Я согласенъ,-- сказалъ наконецъ убѣжденный Магё.-- Но только, что скажутъ другіе... Постарайся убѣдить товарищей.

   Партія кончилась тѣмъ, что Левакъ выигралъ ее, и играющіе оставили кегли, чтобы выпить вмѣстѣ по кружкѣ пива. Магё отказался отъ второй кружки, говоря, что день только начинается и что потомъ, попозже, онъ, можетъ быть, выпьетъ и еще. Онъ вспомнилъ о своемъ другомъ сосѣдѣ -- Пьерронѣ. Гдѣ бы онъ могъ быть теперь? По всей вѣроятности, его можно найти въ кофейнѣ Анфанъ. Магё сообщилъ о своемъ предположеніи Левану и Этьену, и всѣ втроемъ отправились въ Монсу, между тѣмъ какъ на мѣсто ихъ нахлынула въ садикъ новая толпа рабочихъ, пришедшихъ поиграть въ кегли.

   Пока трое забойщиковъ шли по большой дорогѣ, имъ пришлось зайти сначала въ кабакъ Казимиръ, потомъ въ кофейню Прогрессъ: въ растворенныхъ дверяхъ этихъ заведеній стояли товарищи углекопы и зазывали къ себѣ проходившихъ мимо. Не было никакой возможности отказываться отъ этихъ любезныхъ приглашеній, и каждый разъ приходилось опорожнять по кружкѣ пива, даже по двѣ, такъ какъ, выпивъ на счетъ товарищей, слѣдовало, въ свою очередь, угостить и ихъ. Забойщики оставались въ заведеніи минутъ десять, обмѣнивались съ углекопами тремя-четырьмя словами и шли дальше, совершенно трезвые, такъ какъ это пиво, прозрачное, какъ вода, можно было пить, не хмѣлѣя, сколько угодно. Въ кофейнѣ Анфанъ они дѣйствительно нашли Пьеррона, оканчивавшаго вторую кружку и принужденнаго теперь выпить съ товарищами третью. Они вышли изъ кофейни уже вчетверомъ и отправились въ заведеніе Тизонъ, чтобы заглянуть, нѣтъ ли тамъ Захарія. Въ залѣ никого не было и, рѣшившись немного подождать, не подойдетъ ли Захарій, они отъ скуки спросили еще по кружкѣ пива. Затѣмъ опять-таки всѣ четверо пошли въ кофейню св. Эдигія, выпили тамъ съ надсмотрщикомъ Ришомомъ и, уже не подыскивая никакого предлога, начали переходить потомъ изъ одного кабака въ другой.

   -- Надо идти въ Волканъ!-- вдругъ вскричалъ начинавшій хмелѣть Левакъ.

   Товарищи сначала расхохотались, но потомъ, послѣ минутнаго колебанія, послѣдовали за нимъ, пробираясь среди все увеличивавшейся ярмарочной толкотни. Въ глубинѣ длинной и узкой залы Волкана была устроена деревянная эстрада, на которой помѣщались пѣвицы, навербованныя въ Лиллѣ изъ публичныхъ женщинъ послѣдняго разбора, страшно декольтированныя и сопровождавшія свое пѣніе крайне выразительными жестами. Зала была наполнена преимущественно откатчиками, рабочими при подъемныхъ ящикахъ, четырнадцатилѣтними мальчиками, однимъ словомъ, почти всей молодежью съ копей. Здѣсь пили уже не пиво, а больше можжевеловую водку.

   Когда Магё и его товарищи усѣлись около маленькаго столика, Этьенъ тотчасъ же завладѣлъ Левакомъ и принялся объяснять ему свою идею объ устройствѣ кассы. Какъ всѣ новообращенные, Этьенъ видѣлъ въ этой идеѣ нѣчто вродѣ своей миссіи и, кажется, не забывалъ ни на минуту о кассѣ и о необходимости пропагандировать ее.

   -- Каждый членъ, легко можетъ вносить въ кассу по двадцати су въ мѣсяцъ,-- говорилъ онъ.-- Лѣтъ въ пять изъ этихъ су составится цѣлый капиталъ... А когда у людей есть деньги, то значить есть и сила, не такъ ли? Для чего бы эта сила ни пригодилась, все равно. Ну, что ты на это скажешь?

   -- Я... Я не прочь,-- разсѣянно отвѣчалъ Левакъ.-- Объ этомъ надо будетъ поговорить.

   Все его вниманіе было поглощено одною изъ пѣвицъ, толстой блондинкой. Когда Магё и Пьерронъ, допивъ пиво и не желая дожидаться исполненія пѣвицами второго романса, собрались уходить изъ заведенія, Левакъ упорно отказывался слѣдовать за ними.

   Выйдя на улицу, Этьенъ опять встрѣтился съ толстой Мукъ, которая, казалось, слѣдила за нимъ. Она все также пристально смотрѣла на него своими большими глазами, смѣялась и какъ бы говорила ему: "Ну, что же ты?" Молодой человѣкъ отшучивался и пожималъ плечами. Наконецъ, она сердито махнула рукой и скрылась въ толпѣ.

   -- Гдѣ же Шаваль?-- спросилъ Пьерронъ.

   -- Въ самомъ дѣлѣ, гдѣ же онъ?-- повторилъ Магё.-- Пойдемте въ кофейню Пикеттъ; я думаю, что мы его найдемъ тамъ.

   Подойдя втроемъ къ дверямъ кофейни, они пріостановились: въ ней слышался шумъ ссоры. Захарій лѣзъ съ кулаками на гвоздаря-валлонца, коренастаго и флегматичнаго малаго, а Шаваль стоялъ и смотрѣлъ на нихъ, засунувъ руки въ карманы.

   -- Ну, вотъ и Шаваль!-- спокойно сказалъ Магё.-- И Катерина вмѣстѣ съ нимъ.

   Уже добрыхъ часовъ пять откатчица и ея возлюбленный прогуливались по ярмаркѣ. По дорогѣ въ Монсу, по его широкой и прямой улицѣ, застроенной съ обѣихъ сторонъ низенькими размалеванными домиками, сплошной волной двигался народъ, обдаваемый жаркими лучами солнца, и издали, среди разстилавшейся кругомъ необозримой гладкой равнины, казался арміею копошащихся муравьевъ. Вѣчная черная грязь теперь просохла и смѣнилась черною пылью, поднимавшеюся къ небу, точно грозовая туча. Кабаки по обѣ стороны улицы были до самыхъ входныхъ дверей наполнены посѣтителями, сидѣвшими за столиками; на мостовой стояли въ два ряда палатки, въ которыхъ продавались косынки и зеркала для дѣвушекъ, фуражки и ножи для мужчинъ, всевозможныя лакомства: конфекты, бисквиты. Напротивъ церкви было отгорожено мѣсто для стрѣльбы изъ лука, передъ магазинами и мастерскими компаніи народъ развлекался игрою въ шары. Рядомъ съ правленіемъ копей, на углу улицы, шедшей по дорогѣ въ Жуазель, былъ устроенъ пѣтушиный бой: въ огороженномъ досками пространствѣ бились два громадныхъ красныхъ пѣтуха, вооруженные желѣзными шпорами и уже обрызганные кровью, сочившеюся изъ ихъ разодранныхъ глотокъ. Далѣе, у Мэгра, мужчины и женщины могли выиграть на билліардѣ панталоны или передникъ. Толпа напивалась и наѣдалась безшумно, почти молча, успѣвъ уже отяжелѣть отъ плохо переваривающагося жаренаго картофеля, обильно политого пивомъ, и задыхаясь отъ жары. Раскаленныя переносныя печки пирожниковъ, расположившихся вдоль улицы, дѣлали воздухъ еще болѣе удушливымъ.

   Шаваль подарилъ Катеринѣ зеркальце въ девятнадцать су и косынку въ три франка. Проходя взадъ и впередъ по улицѣ, они каждый разъ встрѣчали стариковъ Мука и Боньмора, которые ходили по ярмаркѣ рядышкомъ, по обыкновенію храня глубокое молчаніе и еле волоча свои сведенныя ревматизмомъ ноги. Но Катерину ожидала еще другая встрѣча, приведшая ее въ глубокое негодованіе. Въ нѣсколько отдаленной отъ строеній мѣстности, гдѣ была открыта выставка можжевеловой водки, Катерина замѣтила Жанлина, который подучивалъ Бебера и Лидію стащить у продавца бутылку водки. Катерина надавала пощечинъ своему брату, но Лидія уже успѣла стянуть бутылку и удирала съ нею во всѣ лопатки. Эти дьяволята кончатъ тѣмъ, что непремѣнно попадутъ въ тюрьму!

   Дойдя до кабака Тэтъ-Купе, Шаваль вдругъ вздумалъ зайти туда съ Катериной, чтобы она посмотрѣла на состязаніе зябликовъ, о которомъ уже дней восемь возвѣщала афиша, прибитая на дверяхъ. Пятнадцать человѣкъ гвоздарей изъ Маршьена явились на это состязаніе, и каждый изъ нихъ принесъ по дюжинѣ клѣтокъ съ зябликами. Теперь всѣ эти маленькія темныя клѣтки были развѣшаны на заборѣ, огораживавшемъ дворъ заведенія, и зяблики съ выколотыми глазами сидѣли въ нихъ совершенно неподвижно. Побѣдителемъ въ этомъ состязаніи долженъ былъ считаться тотъ зябликъ, который въ теченіе часа повторить большее число разъ извѣстную музыкальную фразу, безпрестанно встрѣчающуюся въ его пѣніи. Гвоздари стояли передъ своими клѣтками, держа въ рукахъ аспидныя доски, на которыхъ они отмѣчали число фразъ, и зорко слѣдя другъ за другомъ, чтобы кто-нибудь не приписалъ лишняго. Состязаніе началось. Одни зябляки, les chichoïeax, пѣли болѣе густыми голосами, пѣніе же другихъ, les batisecouics, было пронзительно звонко. Сначала они пѣли нехотя, отрывисто, но мало-по-малу пѣніе однихъ начало подзадоривать другихъ, они все болѣе и болѣе оживлялись и, наконецъ, запѣли безъ умолку, торопясь и доходя въ своемъ соревнованіи до такого экстаза, что иные изъ нихъ тутъ же падали мертвыми. Гвоздари еще больше подзадоривали птицъ, крича на своемъ валлонскомъ жаргонѣ, чтобы они спѣли еще, еще, еще разокъ, между тѣмъ какъ около сотни зрителей стояли въ нѣмомъ восторгѣ, наслаждаясь этимъ адскимъ хоромъ ста восьмидесяти птичьихъ голосовъ, повторявшихъ не въ тактъ все одинъ и тотъ же мотивъ. Первый призъ, кованный желѣзный кофейникъ, достался "batiseconic'у".

   Захарій и Филомена тоже вошли во дворъ заведенія. Шаваль и Катерина подошли къ нимъ и, обмѣнявшись рукопожатіями, всѣ четверо стали вмѣстѣ слушать пѣніе зябликовъ. Одинъ изъ гвоздарей, не участвовавшій въ состязаніи и зашедшій во дворъ кабака изъ любопытства, началъ втихомолку приставать къ Катеринѣ и щипать ее. Захарій замѣтилъ это и выходилъ изъ себя, но молодая дѣвушка, страшно покраснѣвшая, старалась успокоить его, вся дрожа при одной мысли о томъ, что можетъ выйти Богъ знаетъ что, если Шавалю вздумается заступиться за нее и расправиться, съ гвоздаремъ, сторону котораго, конечно, примутъ тотчасъ же всѣ его товарищи. Она готова была молча переносить щипки, только бы не вызвать драки своими жалобами. Однако же, такъ какъ Шаваль попрежнему зубоскалилъ и, какъ видно, не намѣренъ былъ обращать вниманія на эти приставанья къ его возлюбленной, то на этотъ разъ дѣло окончилось благополучно, и всѣ четверо вышли изъ кабака. Но лишь только они вошли въ кофейню Пикеттъ и расположились выпить по кружкѣ пива, какъ вслѣдъ за ними появился опять тотъ же гвоздарь, который преслѣдовалъ Катерину. Онъ держалъ себя такъ нахально и смотрѣлъ на нихъ съ такимъ вызывающимъ видомъ, что Захарій вышелъ изъ себя и бросился на него.

   -- Свинья!.. Эта дѣвушка моя сестра!.. Подожди, я тебя научу ее уважать!

   Присутствующіе бросились разнимать дерущихся, между тѣмъ какъ Шаваль совершенно хладнокровно повторялъ:

   -- Оставь, это мое дѣло... Говорю тебѣ, что я плюю на него!

   Въ это время въ кофейню вошелъ Магё со своими товарищами и успокоилъ расплакавшихся дѣвушекъ. Всѣ развеселились, гвоздарь куда-то скрылся; чтобы окончательно замять эту исторію, Шаваль, который былъ въ кофейнѣ Пикеттъ своимъ человѣкомъ, предложилъ всѣмъ пива. Этьенъ долженъ былъ чокнуться съ Катериной; всѣ пили разомъ,-- отецъ, дочь и ея возлюбленный сынъ и его возлюбленная,-- вѣжливо говоря при этомъ: "за здоровье присутствующихъ!" Потомъ Пьерронъ захотѣлъ непремѣнно угостить всѣхъ, въ свою очередь. Все шло хорошо, какъ вдругъ Захарій, увидѣвъ своего пріятеля Мука, снова воспылалъ гнѣвомъ и пригласилъ его идти съ нимъ, чтобы, какъ онъ выразился, обдѣлать дѣло съ гвоздаремъ.

   -- Я его заколочу!.. Слушай, Шаваль, пусть Филомена останется вмѣстѣ съ Катериной... Я сейчасъ возвращусь!

   Теперь уже Магё угощалъ пивомъ. Что жь, это дѣлаетъ честь малому, что онъ хочетъ непремѣнно раздѣлаться за свою сестру, это хорошій примѣръ... Филомена, увидѣвъ молодого Мука, совершенно успокоилась и только покачивала головой: навѣрное эти два чорта побѣжали не драться, а въ кафе Волканъ.

   Эти праздничные вечера всегда заканчивались баломъ въ Бонъ-Жуайо. Бальную залу содержала вдова Дезиръ, пятидесятилѣтняя женщина, толстая какъ бочка, но настолько еще здоровая и крѣпкая, что она, по ея собственнымъ словамъ, имѣла на каждый день недѣли по возлюбленному, а по воскресеньямъ приглашала къ себѣ всѣхъ шестерыхъ за-разъ. Вдова, благодарная углекопамъ за то море пива, которое они перепили у нея въ теченіе тридцати лѣтъ, называла ихъ своими дѣтьми и, кромѣ того, хвасталась еще тѣмъ, что ни одна откатчица не дѣлалась беременной, не расправивъ прежде ногъ на ея балахъ. Въ Бонъ-Жуайо было двѣ залы; въ первой -- продавались напитки и стояли столы и конторка; во второй, предназначавшейся для танцевъ, былъ только посрединѣ досчатый полъ, а по бокамъ она была выстлана кирпичомъ. Эта вторая очень обширная зала находилась въ одномъ этажѣ съ первой и сообщалась съ нею широкими сѣнями. Ее украшали двѣ гирлянды бумажныхъ цвѣтовъ, протянутыя подъ потолкомъ изъ угла въ уголъ и скрѣпленныя посрединѣ, гдѣ онѣ перекрещивались, вѣнкомъ изъ такихъ же цвѣтовъ. По стѣнамъ висѣли позолоченныя изображенія святыхъ, съ подписями подъ каждымъ рисункомъ: св. Элигій, покровитель желѣзниковъ; св. Криспинъ, покровитель сапожниковъ; св. Варвара, покровительница углекоповъ,-- цѣлый календарь святыхъ, покровительствующихъ тѣмъ или другимъ ремесламъ. Потолокъ былъ такъ низокъ, что музыканты, сидѣвшіе въ будкѣ, которая не превышала своими размѣрами обыкновенной церковной каѳедры, упирались въ него головами. Освѣщеніе состояло изъ четырехъ керосиновыхъ лампъ, висѣвшихъ по четыремъ угламъ залы.

   Въ это воскресенье танцы начались съ пяти часовъ, еще при дневномъ свѣтѣ, а часамъ къ семи обѣ залы были уже биткомъ набиты посѣтителями. На дворѣ разыгралась настоящая буря, страшный вѣтеръ поднималъ съ земли цѣлыя облака черной пыли, которая залѣпляла глаза людямъ и, попадая въ топившіяся печки пирожниковъ, съ трескомъ разлеталась по горячимъ угольямъ. Магё, Этьенъ и Пьерронъ, войдя въ заведеніе вдовы Дезиръ, увидѣли, что Катерина танцовала съ Шавалемъ, между тѣмъ какъ Филомена стояла одна и смотрѣла на танцующихъ. Ни Захарія, ни Левака не было здѣсь. Такъ какъ въ танцовальной залѣ не полагалось скамеекъ, то Катерина послѣ каждаго танца приходила отдыхать въ другую залу и садилась около стола, занятаго ея отцомъ. Филомену тоже приглашали отдохнуть, но она отказалась, сказавъ, что ей пріятнѣе стоять. Начинало темнѣть; въ залѣ уже нельзя было различить ничего, кромѣ неясныхъ очертаній человѣческихъ фигуръ, непрерывно движущихся подъ громкіе звуки музыки. Наконецъ, четыре лампы, встрѣченныя шумными привѣтствіями, разомъ освѣтили раскраснѣвшіяся лица, распустившіеся и прилипшіе къ кожѣ волосы и разлетавшіяся по воздуху платья, которыя разносили по залѣ запахъ пота. Магё, смѣясь, показалъ Этьену откатчицу Мукъ, круглую и жирную, какъ пузырь, налитый саломъ, съ ожесточеніемъ кружившуюся съ тощимъ и высокимъ рабочимъ; какъ видно, она утѣшилась и нашла себѣ кавалера.

   Наконецъ, въ восемь часовъ пришла, съ Эстеллой на рукахъ, и сама Магё, сопровождаемая всѣми остальными ребятишками: Альзирой, Генрихомъ и Ленорой. Магё прямо шла въ кабакъ Бонъ-Жуайо, въ полной увѣренности, что найдетъ тамъ мужа. Конечно, ужинать можно и попозже: у всѣхъ желудки до того налиты кофе и пивомъ, что еще никому не хочется ѣсть. Въ залѣ начали появляться и другія матери семействъ. Всѣ онѣ немедленно обратили вниманіе на то, что позади Магё шли жена Левака и Бутелу, который велъ за руку Ахилла и Дезире, дѣтей Филомены, и что обѣ сосѣдки находились, повидимому, въ самомъ добромъ согласіи и очень любезно разговаривали одна съ другою. Дѣйствительно, дорогой между ними произошло довольно крупное объясненіе, приведшее къ тому, что какъ ни тяжело было для Магё выпустить изъ своихъ рукъ заработокъ Захарія, но она не могла не сознаться въ душѣ, что поступаетъ несправедливо, беря деньги сына, когда у него есть уже своя семья. Въ концѣ концовъ Магё согласилась устроить его свадьбу и старалась теперь казаться веселой, хотя на самомъ дѣлѣ сердце ея ныло и она съ недоумѣніемъ спрашивала сама себя, какъ ей ухитриться сводить концы съ концами, когда заработокъ семьи сократится такъ значительно.

   -- Садись сюда, сосѣдка,-- сказала она, указывая Левакъ на столъ, стоящій рядомъ съ тѣмъ, за которымъ пили Магё, Этьенъ и Пьерронъ.

   -- А развѣ моего мужа нѣтъ съ вами?-- спросила Левакъ.

   Ей отвѣчали, что онъ скоро придетъ. Посѣтителей было такъ много, что оба стола, занятые мужемъ и женой Магё, соединились вмѣстѣ, и всѣ сидящіе за ними, не исключая Бутелу и ребятишекъ, сбились въ одну группу. Конечно, немедленно потребовали пива. Увидя мать и своихъ дѣтей, Филомена, наконецъ, рѣшилась то они отправились вместе в шахту ознакомиться с объявлениями. Новые участки, сдававшиеся с торгов, находились в пласту Филоньер, в северной галерее Воре. Они были не очень выгодны. Шахтер только качал головой, слушая, как Этьен читал ему условия. И действительно, когда на другой день они пошли осматривать место разработок, Маэ обратил внимание Этьена на отдаленность участков от наклонного штрека, на зыбкий грунт, на маломощность угольного слоя и на твердость его. Но раз хочешь есть, надо работать. Поэтому в следующее же воскресенье они отправились на торги, которые происходили в бараке под председательством инженера шахты и главного штейгера, но в отсутствие окружного инспектора.

   Перед маленькой эстрадой, стоявшей в углу, толпилось человек пятьсот-шестьсот углекопов. Торги шли таким темпом, что слышался только глухой гул голосов; цифры выкрикивались наперебой и тут же покрывались новыми цифрами. Одно мгновение Маэ боялся, что ему не удастся получить ни одного из сорока участков, предложенных Компанией. Конкуренты, охваченные паникой под влиянием слухов о кризисе и остановке работ, понижали цену. Инженер Негрель, несмотря на горячку, не спешил и старался сбить цену до самых низких пределов, а угодливый Дансарт нагло лгал, расхваливая сдаваемые участки. Маэ хотелось оставить за собой участок в пятьдесят метров, и ему пришлось состязаться с товарищем, который тоже не желал уступать. Они поочередно сбавляли по сантиму с вагонетки. Маэ оказался победителем, но вынужден был до того понизить плату, что даже штейгер Ришомм, стоявший позади, подталкивал его и в сердцах процедил сквозь зубы, что при такой низкой цене он ровно ничего не заработает.

   Они вышли, и Этьен выругался, не вытерпев, когда увидел Шаваля, возвращавшегося с прогулки по полям в сопровождении Катрины: шляться, когда старик занят таким серьезным делом!

   Черт возьми! -- воскликнул Этьен. -- Людей за горло хватают!.. Теперь они хотят, чтобы рабочие стерли друг друга с лица земли!

   Шаваль вышел из себя и объявил, что он ни в коем случае не спустил бы цены! А Захария, подошедший из любопытства, нашел, что это безобразие. Но Этьен в гневе заставил их замолчать:

   -- Этому будет конец! Придет день, и мы станем хозяевами!

   Маэ, молчавший с самого окончания торгов, казалось, пробудился и проговорил:

   -- Хозяевами!.. Эх, доля проклятая! Давно бы пора!

  

II

   Последнее июльское воскресенье считалось в Монсу местным праздником. Во всем поселке в субботу вечером хозяйки вымыли в комнатах полы и стены, выливая воду целыми ведрами; пол не просох и к утру, хотя его посыпали белым песком, -- роскошь, не всегда доступная для бедноты. День обещал быть очень жарким, -- то был один из летних дней на севере, когда небо насыщено грозами, а бескрайные голые равнины задыхаются от зноя.

   По воскресеньям в семье Маэ все вставали в разное время. Отец начал ворочаться в постели еще с пяти часов и все-таки встал и оделся, но дети нежились до девяти. На этот раз Маэ вышел в сад покурить, потом вернулся в дом и в одиночестве съел кусок хлеба с маслом, ожидая, когда встанут остальные. Так он и провел утро, не зная, за что взяться; починил лохань, которая стала течь, приклеил под часами портрет наследного принца, подаренный детям. Наконец сверху начали спускаться друг за другом остальные члены семьи; дед Бессмертный вынес стул, чтобы посидеть на солнце; мать и Альзира немедленно принялись стряпать; Катрина одела и привела Ленору и Анри. Пробило одиннадцать часов. По всему дому запахло вареным кроликом с картофелем. Наконец появились Захария и Жанлен, зевая, с заспанными глазами.

   По случаю праздника весь поселок высыпал на улицу в ожидании обеда, который готовили раньше, чтобы скорее отправиться в Монсу. Детвора бесновалась, мужчины, без блуз, в рубашках и в шлепанцах, слонялись ленивой походкой людей, отдыхающих в воскресный день. На дворе стояла хорошая погода, и потому все окна и двери были распахнуты настежь. Из комнат доносились гул голосов, крики и звук шагов. Во всех домах пахло вареным кроликом, и этот приятный аромат вытеснял на один день застарелый запах жареного лука.

   Маэ обедали ровно в полдень. У них в доме было довольно тихо; зато кругом так и жужжало. Соседи непрестанно переговаривались из двери в дверь, женщины собирались кучками и болтали, тут же занимали друг у друга всякие вещи по хозяйству, выгоняли детей из комнаты или, наоборот, тащили их обратно, наградив шлепком. Семейство Маэ в течение трех недель было в натянутых отношениях с соседями, Леваками, из-за Захарии и Филомены. Мужчины между собою разговаривали, но женщины делали вид, будто незнакомы друг с другом. Эта распря упрочила отношения с женою Пьеррона. В тот день, однако, она оставила мужа и Лидию на попечение матери и ушла рано утром к двоюродной сестре в Маршьенн; и вот над ней подтрунивали: всем известно, что это за двоюродная сестра! У нее усы и служит она в Воре, в должности главного штейгера. Жена Маэ объявила, что совсем. нехорошо бросать семью в праздник.

   Кроме картофеля и кролика, которого целый месяц откармливали в сарае, у Маэ на обед был еще мясной суп и говядина. Двухнедельная получка пришлась как раз накануне, в субботу. Они давно не помнили такого пиршества. Даже в последний праздник св. Варвары -- праздник шахтеров, когда они три дня не работают, -- кролик не был таким жирным и нежным, как сегодня. Десять пар челюстей, начиная с маленькой Эстеллы, у которой уже стали прорезываться зубы, и кончая стариком Бессмертным, которому грозила опасность потерять последние, работали с таким усердием, что не оставалось даже костей. Мясо было хорошее, но желудки углекопов плохо переваривали его, так как мясное приходилось есть редко. Съели все дочиста; остался только кусок вареной говядины на ужин. Можно будет сделать еще бутерброды для тех, кто проголодается.

   Первым исчез Жанлен. Бебер поджидал его возле школы. Они долго шатались, пока не выманили наконец Лидию; ее ни на шаг не отпускала от себя Прожженная, решившая не выходить из дому. Заметив, что девочка убежала, она стала браниться, потрясая костлявыми руками. Пьеррону все это надоело, и он отправился на прогулку. У него был вид супруга, развлекающегося со спокойной совестью, зная, что и жена его проводит время в свое удовольствие.

   Затем ушел дед Бессмертный. Маэ тоже собрался подышать свежим воздухом, спросив предварительно жену, не хочет ли и она пройтись с ним; но она никак не могла, -- сущее наказание с детьми; позднее она, может быть, выберется и, конечно, сумеет его найти. Выйдя из дома, Маэ постоял в раздумье у дверей, а потом пошел к соседям узнать, готов ли Левак. Там он застал Захарию, поджидавшего Фшюмену. Жена Левака тотчас заговорила на нескончаемую тему о свадьбе, стала кричать, что это издевательство и она объяснится с женой Маэ начистоту. Разве это жизнь -- нянчить детей своей дочери, у которых нет отца, а дочь тем временем будет гулять со своим любезным? Филомена преспокойно надела чепец, и Захария увел ее, заявив, что женится хоть сейчас, если только согласится его мать. Самого Левака уже не было дома, и Маэ поспешил уйти, посоветовав соседке переговорить с его женой. Бутлу, положив локти на стол, доедал кусок сыра. Точно примерный муж, он наотрез отказался от предложения Маэ пойти распить с ним кружечку.

   Мало-помалу поселок пустел; мужчины ушли один за другим; девушки дожидались у дверей своих кавалеров и затем уходили с ними под руку в противоположную сторону. Когда Маэ повернул за угол церкви, Катрина, давно уже увидавшая издали Шаваля, поспешила к нему, чтобы отправиться вместе в Монсу. Мать была дома одна, окруженная развозившимися детьми; она не могла заставить себя подняться со стула, налила еще стакан горячего кофе и стала пить небольшими глотками. В поселке остались одни женщины; они зазывали друг друга в гости и допивали кофе, сидя за столами с жирными пятнами на скатерти, где валялись объедки.

   Маэ был уверен, что Левак пошел в "Авантаж", и поэтому не спеша направился к Раснеру. И действительно, Левак играл с товарищами в кегли возле кабачка, в садике, обнесенном изгородью. Тут же стояли дед Бессмертный и старый Мук; они с таким вниманием следили за шарами, что забывали даже подтолкнуть друг друга локтем. Палило солнце, и лишь у самого дома оставалась узкая полоса тени. За столиком сидел Этьен и пил пиво, недовольный, что его покинул Суварин, только что поднявшийся к себе в комнату. Почти каждое воскресенье машинист затворялся у себя, писал или читал.

   -- Играть будешь? -- спросил Левак у Маэ.

   Но тот отказался. Ему было жарко, он умирал от жажды.

   -- Раснер! -- позвал Этьен. -- Принеси еще кружку.

   И, обращаясь к Маэ, прибавил:

   -- Я угощаю.

   Теперь все они были на "ты". Раснер не торопился, пришлось три раза окликнуть его. Наконец г-жа Раснер принесла тепловатое пиво. Молодой человек, понизив голос, стал жаловаться на хозяев: они хорошие люди, спору нет, и держатся прекрасных убеждений, но пиво у них никуда не годится и суп прескверный! Он давно переменил бы квартиру, если бы его не пугало расстояние от Монсу. Но рано или поздно придется подыскать в поселке какое-нибудь семейство, которое согласится сдать комнату и взять его в нахлебники.

   -- Оно конечно, -- неторопливо, как всегда, проговорил Маэ, -- в семейном доме тебе будет лучше.

   Но тут раздались крики: Левак сшиб все кегли одним ударом. Среди общего шума только Мук и Бессмертный стояли опустив голову, выказывая безмолвное одобрение. Мастерский удар вызвал целый град шуток, особенно когда из-за изгороди показалось веселое лицо Мукетты. Она уже целый час бродила здесь и наконец, услыхав смех и крики, отважилась и подошла совсем близко.

   -- Как! Ты одна? -- воскликнул Левак. -- А где же твои поклонники?

   -- Я прогнала своих поклонников, -- ответила она весело и бесстыдно. -- Ищу нового.

   Все наперебой стали предлагать свои услуги, отпуская при этом крепкие словечки. Она же со смехом качала головой, притворяясь примерною девочкой. При этом присутствовал и ее отец, который не спускал глаз со сбитых кеглей.

   -- Ага! -- проговорил Левак, бросая взгляд в сторону Этьена. -- Понимаем, в кого ты метишь, дитя мое!.. Только его надо брать силой.

   Этьен развеселился. В самом деле, откатчица засматривалась на него. Этьена это забавляло, но он вовсе не хотел с нею сходиться. Мукетта еще несколько минут постояла у изгороди, пристально глядя на него своими большими глазами, потом медленно отошла, и лицо у нее сразу стало хмурым, как будто ее изморил зной.

   Этьен снова заговорил вполголоса с Маэ; он принялся подробно объяснять, что углекопам в Монсу необходимо учредить кассу взаимопомощи.

   -- Раз Компания уверяет, что предоставляет нам полную свободу, -- говорил он, -- чего же бояться? Она дает нам только пенсии, назначая их по своему усмотрению, так как не производит никаких вычетов из жалованья. И вот, чтобы не зависеть от расположения Компании, необходимо основать товарищескую кассу взаимопомощи, на которую мы могли бы рассчитывать в случае неотложной необходимости.

   И он стал объяснять подробности организации кассы, обещая взять все хлопоты на себя.

   -- Я-то не прочь, -- промолвил наконец Маэ, убежденный его доводами. -- Вот только как другие... Постарайся убедить других.

   Левак выиграл партию; игроки бросили кегли, чтобы выпить пива. Но Маэ отказался от второй кружки: там видно будет, день еще велик. Он вспомнил о Пьерроне: где-то он мог бы быть сейчас? Сидит, наверное, в кофейне у Ланфана.

   Маэ уговорил Этьена и Левака пойти с ним в Монсу; кегельбан "Авантажа" тотчас заняла новая партия игроков.

   По дороге они зашли сперва в кабачок Казимира на шоссе, а потом в кофейню "Прогресс". Их зазывали углекопы, стоявшие у отворенных дверей, и, конечно, отказаться было невозможно. Каждый раз приходилось выпивать по кружке пива, а то и по две, потому что надо было в свою очередь угостить товарищей. Они оставались не больше десяти минут, обменивались нескольким" словами и шли дальше, прекрасно зная по опыту, что это пиво, светлое, как ключевая вода, можно поглощать в каком угодно количестве, -- все равно, единственным последствием будет то, что придется чаще себя облегчать. В кофейне Ланфана они действительно застали Пьеррона, допивавшего вторую кружку; ему пришлось выпить с ними и третью. Они, разумеется, тоже выпили по кружке. Теперь компания состояла уже из четырех человек, и все отправились в кофейню "Очаг" -- посмотреть, нет ли там Захарии. Зал был пуст; они спросили по кружке и решили подождать. Затем вспомнили, что есть еще кофейня "Святой Элоа". Там их угостил штейгер Ришомм, а оттуда, уже не подыскивая никаких предлогов, они стали переходить из кабачка в кабачок с единственной целью -- погулять.

   -- Надо пойти в "Вулкан"! -- предложил вдруг уже захмелевший Левак.

   Остальные расхохотались, но затем, после короткого раздумья, решили сопровождать товарища и стали пробираться сквозь шумную праздничную толпу. В узком и длинном зале "Вулкана", на дощатой эстраде, сооруженной в глубине помещения, распевали, отчаянно жестикулируя, пять сильно декольтированных певичек, набранных в Лилле из числа публичных женщин низшего пошиба. Посетитель платил десять су, если желал уйти с одной из них за дощатую перегородку эстрады. Здесь бывали главным образом откатчики, приемщики, вплоть до четырнадцатилетних мальчишек, -- словом, вся молодежь с шахт; пили больше можжевеловую водку, чем пиво. Порою на такие похождения отваживались и некоторые старые шахтеры -- блудливые мужья, которым семейная жизнь была невмоготу.

   Когда новая компания уселась вокруг столика, Этьен взялся за Левака и стал излагать ему свою мысль об устройстве кассы взаимопомощи. Он пропагандировал с упорством новообращенного, видящего в этом свое назначение.

   -- Каждый член кассы вносит двадцать су в месяц. Через четыре-пять лет составится порядочная сумма; а деньги -- сила при любых обстоятельствах... А? Как ты думаешь?

   -- Я не прочь, -- рассеянно ответил Левак. -- Надо будет потолковать.

   Его внимание привлекла рослая блондинка, а когда Маэ и Пьеррон, выпив по кружке пива, собрались уходить, не дожидаясь следующего номера, он решил во что бы то ни стало остаться.

   Выйдя вместе с товарищами, Этьен опять увидел Мукетту, которая как будто следила за ним. Она всюду оказывалась возле него и, улыбаясь, смотрела своими большими глазами, словно желала сказать: "Хочешь?" Молодой человек шутил и пожимал плечами. Тогда Мукетта сердито махнула рукой и скрылась в толпе.

   -- Где же Шаваль? -- спросил Пьеррон.

   -- А ведь правда, -- проговорил Маэ, -- наверное, в кофейне "Пикетт". Идем в "Пикетт".

   Подходя втроем к кофейне, они услыхали шум ссоры. У дверей стоял Захария и грозил кулаком валлонцу-гвоздарю, коренастому флегматичному парню. Шаваль смотрел на них, засунув руки в карманы.

   -- А вот и Шаваль! -- спокойно сказал Маэ. -- Он тут с Катриной.

   Откатчица и ее возлюбленный целых пять часов разгуливали по ярмарке, которая раскинулась вдоль дороги в Монсу. Это была широкая улица с двумя рядами низких, пестро раскрашенных домиков; по ней под лучами палящего солнца двигалась толпа, словно куча муравьев, ползающих до голой равнине. Вечно черная грязь просохла и превратилась в черную пыль, которая поднималась, как грозовая туча. Кабачки по обеим сторонам улицы были переполнены посетителями, занявшими все столики до самой дороги; у дверей на тротуарах в два ряда стояли торговцы с лотками, предлагая девушкам косынки и зеркала, мужчинам -- ножи и фуражки, а также разные сласти, конфеты и печенье. Возле церкви был устроен тир для стрельбы из лука. Против самых складов играли в шары. Там, где дорога поворачивала в Жуазель, у дома Правления, за дощатыми перегородками устраивались петушиные бои. Дрались два больших красных петуха; у них были твердые, как железо, шпоры; их разодранные глотки кровоточил". Дальше, у Мегра, играли на бильярде; победители получали в виде приза штаны. Временами наступало длительное молчание; все пили и ели, не произнося ни слова. В душном воздухе стоял запах пива и жареного картофеля; жара становилась еще невыносимее от жаровен, на которых, прямо под открытым небом, готовилась снедь.

   Шаваль купил Катрине зеркало за девятнадцать су и косынку за три франка. Они то и дело сталкивались с Мукой и Бессмертным; старики тоже пришли на праздник и в раздумье медленно бродили взад и вперед, переступая отяжелевшими ногами. Но случилась и другая встреча, которая их возмутила: им попался Жанлен, подговоривший Бебера и Лидию таскать из питейной палатки, разбитой на краю пустыря, бутылки с можжевеловой водкой. Катрина успела только дать подзатыльник брату; девочка уже удрала с бутылкой в руках. Эти чертенята добьются, что их упрячут в тюрьму.

   Проходя мимо кабачка "Сорви-гелова", Шаваль решил зайти туда со своей любовницей -- посмотреть на состязание зябликов; о нем уже целую неделю возвещала афиша, наклеенная на дверях. Из Маршьенна явились пятнадцать гвоздарей, и каждый принес по дюжине клеток; крохотные темные клетки, в которых неподвижно сидели ослепленные зяблики, были развешаны во дворе кабачка вдоль ограды. Победившим считался зяблик, который в течение часа повторял наибольшее число раз свою песенку. Каждый гвоздарь с аспидной доской в руке стоял у своих клеток, отмечая, следя за соседями, и в свою очередь проверялся ими. Зяблики начали петь. Одни пели более низкими голосами -- этих называли "тугоухими", а другие, по прозвищу "пискуны", -- пронзительно; сначала все пели робко, с большими перерывами, потом, возбуждая друг друга, стали петь чаще и наконец дошли до такого состояния, что некоторые тут же падали мертвыми. Гвоздари подзадоривали их и приказывали им на своем валлонском наречии петь еще, еще и еще хоть малость. Чуть не сотня зрителей в немом восторге внимала этой адской музыке, этому пению ста восьмидесяти зябликов, наперебой повторявших все одно и то же колено. Первый приз -- металлический кофейник -- получил один "пискун".

   Катрина и Шаваль были уже там, когда вошли Захария и Филомена. Обе пары пожали друг другу руки и стали рядом. Вдруг Захария разозлился, увидав, что один из гвоздарей, пришедший с товарищами поглазеть на состязание, принялся щипать Катрину за ляжки. Катрина, вся красная, умоляла брата замолчать, боясь, что начнется драка и все гвоздари набросятся на Шаваля, если тот вздумает за нее вступиться. Она чувствовала, что к ней пристает мужчина, но благоразумно молчала. К счастью, возлюбленный ее только посмеялся, и все четверо вышли, -- казалось, дело на этом и кончится. Но когда они зашли в кофейню "Пикетг" выпить пива, туда сейчас же явился и тот самый гвоздарь, вызывающе посмеиваясь над ними и насвистывая. Захария, оскорбившись за сестру, набросился на наглеца.

   -- Это моя сестра, свинья ты этакая!.. Погоди, черт возьми! Проучу я тебя, будешь вести себя прилично!

   Все бросились их разнимать. Один Шаваль спокойно твердил:

   -- Брось, это меня касается... Говорю тебе, что мне плевать на него!

   Тут вышел Маэ со своими спутниками и успокоил Катрину и Филомелу, которые уже было расплакались. Все стали должно смеяться, а гвоздарь скрылся. Чтобы покончить с этим, Шаваль, чувствовавший себя в кофейне "Пикетт", как дома, предложил выпить по кружке. Этьену пришлось чокнуться с Катриной; все выпили -- отец, дочь со своим возлюбленным и сын со своей любовницей, -- чинно приговаривая: "За здоровье честной компании!" Затем Пьеррон тоже вызвался всех угостить. Они чувствовали себя прекрасно, когда Захария, увидев своего приятеля Муке, снова рассвирепел. Он позвал его якобы для того, чтобы свести счеты с гвоздарем.

   -- Я его пристукну!.. Слушай, Шаваль, поручаю тебе Филомену и Катрину. Я скоро вернусь.

   Маэ, в свою очередь, предложил выпить по кружке. Раз парень пожелал вступиться за сестру, в этом нет ничего дурного. Но Филомена, увидев Муке, успокоилась и только покачала головой. Ребята, видно, просто-напросто отправились в "Вулкан".

   Праздничные дни заканчивались обычно танцевальным вечером в заведении "Весельчак". Танцы устраивала вдова Дезир, пятидесятилетняя женщина, круглая, как бочка, но еще настолько игривая, что у нее было шесть любовников, по одному на каждый день недели, и все шестеро на воскресенье, -- как она говорила. Углекопов она называла своими ребятами в благодарность за все то пиво, которое они выпили у нее в течение тридцати лет; и она хвалилась, что ни одна откатчица не нагуляла себе брюхо, не поплясав предварительно в ее заведении. Помещение "Весельчака" состояло из двух комнат: первая служила распивочной -- там стояли столы и прилавок; к ней примыкал так называемый бальный зал, отделенный от нее лишь широкой аркой. Это было большое помещение, в котором пол только посредине был дощатый, а по бокам выложен плитками. Комнату украшали две гирлянды бумажных цветов, тянувшиеся крест-накрест под потолком и скрепленные посредине таким же венком; по стенам были развешаны золоченые дощечки с именами святых: св. Элоа -- покровителя металлистов, св. Криспина -- покровителя сапожников, св. Варвары -- покровительницы углекопов, -- все цеховые святцы. Потолок был такой низкий, что трое музыкантов, которые помещались на подмостках, похожих по форме и величине на церковную кафедру, доставали до него головой. По вечерам во время танцев зал освещался четырьмя керосиновыми лампами, висевшими по углам.

   В то воскресенье танцы начались с пяти часов, когда в окна еще глядел белый день. К семи часам обе комнаты были уже битком набиты посетителями. Снаружи поднялся бурный ветер, вздымавший облака черной пыли, которая слепила глаза и осыпала сковороды у торговцев съестным. Маэ, Этьен и Пьеррон, войдя в зал, увидали Шаваля, танцевавшего с Катриной. Филомена стояла одна и смотрела на них. Ни Левак, ни Захария больше не появлялись. Скамеек в зале не было, и потому Катрина после каждого танца подходила отдыхать к столу, где сидел отец. Позвали Филомену, но та предпочитала стоять. Смеркалось. Три музыканта играли с остервенением; в зале царила общая сумятица -- шевелились бедра, груди, сплетенные руки. Но вот при громких криках зажглись четыре лампы, и все сразу осветилось: красные лица, растрепанные и прилипшие к коже волосы, разлетающиеся юбки, разносившие по залу острый запах пота. Маэ указал Этьену на Мукетту, круглую и жирную, словно кусок сала, которая бешено кружилась в паре с высоким худощавым рабочим; должно быть, она утешилась и нашла себе друга. Наконец в восемь часов появилась жена Маэ с Эстеллой на руках; за нею следовала вся детвора -- Альзира, Анри и Ленора. Маэ пришла прямо сюда, уверенная, что найдет здесь своего мужа. Ужинать можно позже, все сыты после кофе и пива. Пришли также жены других углекопов. Все начали шептаться, заметив, что следом за Маэ вошла жена Левака в сопровождении Бутлу, который вел за руку детей Филомены -- Ахилла и Дезире. Обе соседки были, по-видимому, в наилучших отношениях: они то и дело обращались одна к другой и разговаривали. По дороге у них произошло крупное объяснение, и жена Маэ, как ни тяжко было ей лишиться заработка Захарии, дала согласие на его свадьбу с Филоменой, убежденная тем доводом, что заработок этот уже не принадлежит ей по праву. Теперь Маэ старалась казаться веселой, хотя на сердце у нее было тревожно, и она спрашивала себя, как она будет сводить в хозяйстве концы с концами, раз кошелек станет еще более тощим.

   -- Садись сюда, соседка, -- проговорила Маэ, указывая на стол, за которым ее муж пил пиво с Этьеном и Пьерроном.

   -- А моего здесь нет? -- спросила жена Левака. Товарищи сказали ей, что Левак скоро вернется. Бутлу, дети и все мужчины со своими кружками тесно уселись, составив вместе два стола. Спросили пива. Увидав мать и обоих своих детей, Филомена тоже решилась подойти. Она села на предложенный ей стул и была, видимо, очень довольна, узнав, что вопрос о ее свадьбе наконец решен. Потом, когда хватились Захарии, она проговорила своим мягким голосом:

   -- Я жду его, он там.

   Маэ обменялся взглядом с женой. Значит, она согласилась? Он нахмурился, стал молча курить. Он тоже был поглощен заботой о завтрашнем дне и видел неблагодарность детей, которые один за другим женятся и выходят замуж, бросая родителей в нужде.

   Танцы между тем продолжались. Кадриль подходила к концу, весь зал тонул в рыжеватой пыли; стены дрожали, корнет-а-пистон издавал резкие, пронзительные звуки, словно тревожный паровозный свисток. Когда танцоры останавливались, от них валил пар, как от лошадей.

   -- Помнишь, -- сказала жена Левака на ухо своей соседке, -- ты еще говорила, что задушишь Катрину, если она выкинет глупость?

   Шаваль подвел Катрину к семейному столу, и оба, став за стулом отца, принялись допивать пиво из своих кружек.

   -- Ну, это только так говорится!.. -- покорным тоном ответила Маэ. -- Но я успокаиваю себя тем, что у нее не может быть ребенка. В этом я убеждена!.. Вот если бы она родила да мне пришлось бы выдать ее замуж! Что бы мы стали тогда есть?

   Корнет-а-пистон заиграл польку. Когда возобновился прежний шум, Маэ тихим голосом поделился с женой одной мыслью: что, если бы им взять жильца? Этьена хотя бы? Он как раз ищет комнату со столом. Место найдется, -- ведь Захария скоро уйдет от них; и деньги, которых они лишатся, отчасти пополнятся другим путем. У жены Маэ прояснилось лицо: да, мысль хорошая, надо будет это устроить.

   Ей показалось, что они снова спасены от голодной смерти; к ней быстро вернулось бодрое настроение, и она заказала еще пива на всех.

   Тем временем Этьен старался просветить Пьеррена и подробно объяснял ему свой проект устройства кассы взаимопомощи. Он уже совсем было убедил Пьеррона присоединиться, но имел неосторожность открыть ему истинное назначение кассы.

   -- Если у нас будет забастовка, ты понимаешь, какую пользу принесет нам касса? Плевать тогда на Компанию. Касса даст деньги на первое время, чтобы выдержать борьбу... Ну, согласен?

   Пьеррон побледнел и потупил глаза.

   -- Подумаю, -- пробормотал он. -- Хорошее поведение -- лучшая касса.

   Тут Маэ завладел Этьеном и без околичностей смело предложил взять его к себе в жильцы. Молодой человек тотчас же согласился: ему очень хотелось жить в поселке и ближе сойтись с товарищами. Все решили с двух слов. Жена Маэ сказала, что с переселением придется повременить до свадьбы Захарии.

   В это время вернулся наконец Захария с Муке и Леваком. Они принесли с собою запах "Вулкана" -- запах можжевеловой водки и острых духов, какими душатся публичные женщины с неопрятным телом. Мужчины были совершенно пьяны; очень довольные своими похождениями, они подталкивали друг друга локтями и пересмеивались. Когда Захария узнал, что его наконец решили женить, ему стало так весело, что он даже захлебнулся от смеха. Филомена спокойно объявила, что ей приятнее, когда он смеется, нежели, когда она плачет. Свободных стульев не было, и Бутлу потеснился, уступая половину своего стула Леваку. Последний до того расчувствовался, увидав всю семью в сборе, что заказал еще раз пива на всех. --

   -- Не часто доводится так веселиться, черт возьми! -- гаркнул он.

   Все оставались в заведении до десяти часов. То и дело являлись жены, разыскивая мужей, чтобы увести их домой; за ними хвостом тащились дети Матери, не стесняясь, обнажали отвислые белые груди, похожие на мешки с овсом; пухлые рожицы были испачканы молоком; дети, которые уже умели ходить, ползали на четвереньках под столами, угостившись пивом, и безобразничали без всякого стыда. Разливанное море пива, нацеженного из бочек вдовы Дезир, вздувало животы, текло из носу, из глаз, отовсюду. От тесноты каждый упирался в соседа плечом или коленом, и в этой давке всем было весело. Слышался беспрестанный смех, рты разевались до ушей. Было жарко, словно в печи, пот лил ручьями, люди расстегивались, и в густом табачном дыму голое тело казалось позолоченным; неприличным считалось только вставать из-за стола. Порою все же какая-нибудь девушка выходила на двор, к колодцу, поднимала юбки, а затем снова возвращалась в зал. Молодежь продолжала отплясывать под пестрыми бумажными гирляндами, почти не видя друг друга, -- до того все вспотели. Пользуясь случаем, разгулявшиеся мальчишки сбивали с ног откатчиц, давая им подножку. Когда какая-нибудь девица падала, потянув за собой своего кавалера, корнет-а-пистон приветствовал это падение неистовыми звуками, а танцоры заталкивали их ногами; на них, казалось, рушился весь зал.

   Кто-то мимоходом сообщил Пьеррону, что его дочь Лидия спит на тротуаре у дверей. Она выпила свою долю можжевеловой из украденной бутылки и была до того пьяна, что отцу пришлось нести ее домой на руках. Жанлен и Бебер крепче держались на ногах и следовали за ним в некотором отдалении, весьма довольные своими похождениями. Их уход послужил сигналом к возвращению домой; публика начала выходить из "Весельчака". Маэ и Левак решили, что пора вернуться в поселок. В это время дед Бессмертный и старый Мук тоже покидали Монсу; они брели как во сне, погруженные в безмолвные воспоминания. Все возвращались вместе и в последний раз прошли по ярмарке. Сковороды со съестным остывали, из кабаков ручейками вытекали на дорогу остатки пива. В воздухе по-прежнему чувствовалась близость грозы, освещенные дома остались позади, в темном поле раздавались взрывы смеха. Жаркое дыхание струилось от созревших нив; много зачатий должно было совершиться в такую ночь. Все дошли вразброд до поселка. Ни Левакам, ни Маэ не хотелось ужинать; в полудремоте доедали вареную говядину, оставшуюся от обеда.

   Этьен затащил Шаваля к Раснеру, чтобы выпить еще пива.

   -- Ладно! -- сказал Шаваль, когда товарищ объяснил ему устройство и назначение кассы взаимопомощи. -- Валяй, валяй, ты славный парень!

   Этьен начинал хмелеть, у него засверкали глаза, и он воскликнул:

   -- Да, будем действовать сообща... Видишь ли, ради правого дела я готов отдать все -- и попойки и девушек. От одной лишь мысли, что мы сметем буржуа, мне становится легко на сердце.

  

III

   В середине августа Этьен перебрался к Маэ. Захария уже женился и получил в поселке свободный дом для себя, Филомены и двоих детей. Первое время Этьен стеснялся в присутствии Катраны.

   Молодой человек жил в постоянной близости от нее, заменяя старшего брата и деля с Жапленом кровать, стоявшую против кровати старшей сестры. Ложась спать и вставая, он раздевался и одевался в ее присутствии, причем тоже видел, как она снимает и надевает одежду. Когда падала нижняя юбка, Этьен замечал бледную наготу девушки, прозрачную и белоснежную, как у всех малокровных блондинок; цвет лица ее уже потерял свежесть, руки погрубели, но все тело было молочно-белым, от пят до шеи, на которой, словно ожерелье, выделялась резкая черта загара. Этьен каждый раз испытывал, глядя на нее, волнение. Он делал вид, будто отворачивается; и все же скоро узнал ее всю: сперва ноги, на которые падал его взгляд, когда он потуплял глаза, затем он видел колено, когда она скрывалась под одеялом, потом небольшие упругие груди, когда она склонялась по утрам над умывальной лоханью. Девушка не смотрела на него: она очень спешила, в несколько секунд раздевалась и, скользнув, как змейка, гибким движением в постель, ложилась рядом с Альзирой, повернувшись к нему спиной, так что он видел только узел густых кос. За это время Этьен едва успевал раздеться.

   Впрочем, Катрине не приходилось жаловаться на него. Порою он невольно, в неудержимом порыве, ждал мгновения, когда она будет ложиться. Но он не позволял себе никаких шуток или вольных движений. Родители находились тут же поблизости; кроме того, Этьен относился к девушке со смешанным чувством дружбы и затаенной обиды; у него не являлось желания обладать ею, хотя они жили в такой тесноте, вместе умываясь, вместе сидя за столом, вместе работая в шахте, что для них ничто не оставалось тайной, даже самые интимные подробности. Единственное, в чем проявлялась стыдливость в семье, это в том, что девушка умывалась теперь ежедневно одна в верхней комнате, в то время как мужчины мылись по очереди внизу.

   К концу первого месяца Этьен и Катрина, казалось, совершенно перестали замечать друг друга. По вечерам, не погасив еще свечи, оба они, раздетые, расхаживали по комнате. Теперь Катрина не спешила и, по старой привычке, сидела на постели, подняв руки и закладывая косы на ночь; рубашка у нее при этом поднималась, обнажая бедра. Этьен, уже сняв брюки, нередко помогал ей, разыскивая оброненные шпильки. Привычка убивала стыд перед наготой; они находили это вполне естественным, так как не делали ничего дурного, и не их вина была, что на стольких людей приходилась всего одна комната. И все же порою, когда они не помышляли ни о чем запретном, оба почему-то смущались. Много вечеров подряд Этьен совсем не замечал ее тела, -- и вдруг он видел Катрину нагою и белой, такой белой, что ощущал трепет и отворачивался, боясь не устоять перед искушением коснуться ее. Бывали также вечера, когда девушку, без видимого повода, охватывала стыдливость; она поспешно пряталась под одеяло, как бы ощущая руки молодого человека, готовые схватить ее. Когда же свеча была погашена, они чувствовали, что не могут заснуть и невольно думают друг о друге, невзирая на усталость. На следующий день Этьен и Катрина бывали неспокойны, будто поссорились. Они предпочитали вечера, когда ничто их не тревожило, когда они были только товарищами.

   Этьену приходилось жаловаться разве только на Жанлена, который спал очень беспокойно. Альзира едва дышала, а Ленору и Анри поутру находили обнявшимися так, как они засыпали. Во мраке дома раздавался только мерный храп супругов Маэ, словно пыхтение кузнечных мехов. В общем Этьен чувствовал себя здесь лучше, чем у Раснера: постель была не плоха, простыни менялись раз в месяц, кормили тоже лучше, только мясо подавалось редко. Но так питались все, и нельзя было требовать, чтобы за сорок пять франков в месяц ежедневно готовили на обед жаркое из кролика. Эти сорок пять франков являлись для семейства ощутимым подспорьем. В хозяйстве стали наконец сводить концы с концами, оставались лишь незначительные долги. Семейство Маэ относилось с признательностью к своему жильцу: белье его было всегда выстирано починено, пуговицы пришиты, все вещи содержались в порядке; наконец-то он жил в чистоте, окруженный женской заботой.

   В то время Этьен впервые осознал мысли, смутным роем носившиеся у него в голове. До сих пор в нем жило только инстинктивное возмущение, вызванное глухим брожением среди товарищей. Целый ряд неясных вопросов вставал перед ним. Почему одни живут в нищете, а другие в довольстве? Почему одни страдают под пятой у других, не имея надежды когда-нибудь занять их место? И с первых же шагов он понял свое невежество. С той поры его стал глодать тайный стыд, скрытая боль; он ничего не знал и не смел говорить о том, что так волновало его, -- о равенстве людей, о справедливости, которая требовала раздела земных благ. И Этьен принялся за учение, без всякой системы, со всем пылом невежды, снедаемого жаждой знания. Он вел теперь регулярную переписку с Плюшаром, который был более образован, чем Этьен, и более опытен в вопросах социалистического движения. Молодой человек выписывал книги и читал, плохо усваивая их; чтение это крайне волновало его. Особенно поразила Этьена одна медицинская книга -- "Гигиена углекопа"; автор, бельгийский врач, приводил в ней все те болезни, от которых гибнет народ в каменноугольных копях; далее -- множество трактатов по политической экономии, непонятных из-за своего сухого, технического языка, анархистские брошюры, сбивавшие его с толку, старые номера газет, которые он хранил, чтобы иметь неопровержимые аргументы на случай возможных споров. Суварин, со своей стороны, тоже снабжал его книгами. Прочитав о кооперативных обществах, Этьен целый месяц мечтал о всемирной ассоциации по обмену, когда деньги будут упразднены и весь социальный строй будет основан на труде. Этьен перестал стыдиться своего невежества; теперь, когда он научился мыслить, в нем появилось чувство гордости.

   В первые месяцы Этьен пребывал в восторженном состоянии новообращенного. Сердце его было переполнено благородным негодованием против притеснителей, и он лелеял надежду, что в будущем наступит полное торжество угнетенных. Беспорядочное чтение не могло, конечно, выработать у него какого-либо определенного мировоззрения. Практические требования Раснера переплетались у него с идеями насилия и уничтожения, которые проповедовал Суварин. Выходя из кабачка "Авантаж", где они каждый день ругали Компанию, Этьен шел, как во сне: ему казалось, что на его глазах происходит коренное перерождение народов, без разрушения и без кровопролития. Ему, впрочем, было неясно, какими, средствами это осуществится. Хотелось верить, что все пойдет очень хорошо, но он терялся всякий раз, как только набрасывал мысленно программу переустройства общества. Он даже высказывал умеренные и непоследовательные взгляды и порою говорил, что при решении социальных вопросов следует совсем исключить политику. Эту фразу он где-то вычитал и любил постоянно повторять ее в беседе с равнодушными углекопами.

   Теперь у Маэ каждый вечер ложились спать на полчаса позже. Этьен возобновлял все тот же разговор. По мере того как он развивался, беспорядочная близость, независимо от возраста и пола, которая существовала в поселке, начинала казаться ему оскорбительной. Скоты они, что ли, что их бросили в эту закуту, посреди поля, вповалку, так, что нельзя переменить рубашки, не показав при этом зад соседям! А как это вредно для здоровья, когда девушки и парни быстро развращаются в тесноте!

   -- Мать честная! -- отвечал Маэ. -- Было бы больше денег, так и жилось бы лучше... Но, конечно, никому не сладко оттого, что люди друг на друге живут, -- это правда. Вот и выходит, что мужчины пьянствуют, а девушки беременеют.

   Вся семья принимала участие в беседах, каждый вставлял свое слово. Керосиновая лампа отравляла воздух, и без того пропитанный запахом жареного лука. Нет, что и говорить, жизнь не шутка. Трудишься, как вьючное животное, и выполняешь работу, на которую раньше в наказание посылали каторжников; с тебя живьем сдирают шкуру, и за все это ты даже не можешь позволить себе мясного на обед. Правда, не голодаешь, но ешь ровно столько, чтобы не умереть с голоду; кругом в долгах, и тебя преследуют, словно ты воруешь свой же хлеб. А приходит воскресенье, и не можешь подняться от усталости. Единственная радость -- напиться пьяным или прижить с женой еще одного ребенка. Да еще от пива тебе раздует живот, а дети, когда подрастают, плюют на тебя. Нет, нет, невесело все это!

   Тогда в разговор вступала жена Маэ:

   -- А хуже всего то, как подумаешь, что нельзя ничего изменить. Пока молода, воображаешь, что счастье когда-нибудь да придет, надеешься на что-то; а потом видишь -- одна нужда да нужда, и нет из нее выхода... Я никому зла не хочу, но бывает, что эта несправедливость и меня возмутит.

   Наступало молчание. Все вздыхали в горьком сознании безвыходности своего положения. И один только дед Бессмертный если присутствовал в комнате, смотрел на всех с удивлением, потому что в его времена не было подобных споров. Люди рождались среди угля, пробивали угольный пласт и ничего больше не требовали; а теперь пошли новые веяния, придававшие углекопам отвагу.

   -- Наплевать на все, -- бормотал он. -- Добрая кружка пива так и останется доброй кружкой пива... Начальство -- оно, конечно, сволочь; но ведь начальство всегда будет, не правда ли? Нечего и голову себе ломать.

   Этьен сразу оживился. Как! Рабочему запрещается рассуждать? Нет, все это скоро переменится -- рабочий теперь начал кое-что понимать. В старые годы шахтер жил у себя в шахте, как скот, как машина, добывающая уголь, -- вечно под землей, слепой и глухой ко всему, что происходит кругом. Потому-то заправилы-богачи могли вволю и продавать и покупать рабочего, а потом драть с него шкуру, -- сам рабочий и не подозревал, что с ним делают. Теперь же углекоп пробуждается там, внизу, пускает в недрах земли росток, как настоящее зерно; и в одно прекрасное утро увидят, что произрастет на полях! Да, вырастут люди, целая рать, которая восстановит справедливость. Разве все граждане не равны со времени революции? Раз все имеют одинаковое избирательное право, то почему же рабочий должен оставаться рабом хозяина, платящего ему? Крупные общества со своими машинами подавляют все, и сейчас нет даже тех гарантий, которые были в старину, когда люди, занимавшиеся одним и тем же ремеслом, объединялись в цехи и знали, как постоять за себя. Вот из-за этого-то, черт возьми, да из-за многого другого однажды все и рухнет, -- а случится это, когда рабочие станут образованными. Взять хоть бы их поселок: деды не могли подписать своего имени, отцы уже подписывались, а сыновья умеют читать и писать не хуже ученых. Да, все растет, растет понемногу; обильная жатва людей созревает на солнце! С той минуты, как они не будут прикреплены к своему месту на всю жизнь и смогут, если пожелают, занять место соседа, почему не явится у них желание пустить в дело кулаки, чтобы стать сильнее?

   Маэ, потрясенный такими речами, все же сомневался.

   -- А стоит только пошевелиться, и вам тотчас же дадут расчет, -- сказал он. -- Старик прав: углекопы вечно будут мучиться, а в награду даже вдосталь не наедятся.

   Жена его молчала. Теперь она словно пробудилась от сна.

   -- Если бы еще попы правду говорили, будто бедняки станут богачами на том свете!

   Ее прервал громкий смех; дети, и те пожимали плечами. Всех заразил дух неверия; втайне они, правда, побаивались привидений в шахте, но потешались над небесами, где ничего нет.

   -- Ох, уж эти попы! -- воскликнул Маэ. -- Если бы они сами в это верили, то жрали бы меньше, а работали бы больше, чтобы обеспечить себе там, наверху, хорошее местечко... Нет, умрешь, так уж умрешь.

   Жена тяжко вздохнула.

   -- Господи, господи!

   И, уронив руки на колени, в глубочайшем унынии прибавила:

   -- Так, значит, это верно, всем нам крышка.

   Все переглянулись. Дед Бессмертный плюнул в свой носовой платок. Маэ держал во рту потухшую трубку. Альзира слушала, сидя между Ленорой и Анри, которые заснули, прислонившись к столу. А Катрина, подперев подбородок рукой, не сводила с Этьена больших светлых глаз, когда он, полный восторженной веры, раскрывал перед ними сказочные миры грядущего социального рая. Кругом в поселке все засыпало. Лишь кое-где слышался детский плач или брань запоздалого пьяницы. В комнате часы медленно отбивали время. Несмотря на духоту, от каменного пола, посыпанного песком, поднималась влажная свежесть.

   -- Какая нелепость! -- продолжал молодой человек. -- Разве вам непременно нужны бог и рай, чтобы быть счастливыми? Разве вы не можете сами создать себе счастье на земле?

   Он говорил горячо и долго. Его слова прорывали безысходный круг; в темной жизни этих бедняков открывался сияющий просвет. Вечная нищета, каторжный труд, удел скота, с которого снимают шерсть, а потом убивают, -- все бедствия куда-то исчезли, словно спаленные жгучими лучами солнца; справедливость спускалась с небес в волшебном сиянии. Раз бога не существует, справедливость утвердит счастье людей, равенство и братство воцарятся на земле. Новое общество создавалось в мгновение ока, словно во сне вырастал необозримый, сказочно-великолепный город, в котором каждый гражданин жил своим трудом и имел свою долю в общих радостях. Старый, прогнивший мир рассыпался в прах, и юное человечество, свободное от преступлений, сливалось в единый рабочий народ, с девизом: каждому по заслугам, а заслуги каждого определяются его трудом. Мечта эта с каждым днем углублялась, становилась все прекраснее, все соблазнительнее, по мере того как уходила за пределы возможного.

   Жена Маэ сперва приходила в ужас и слышать ничего не хотела. Нет, нет, это слишком хорошо, не следует поддаваться таким мыслям: потом жизнь покажется до того скверной, что все отдашь, лишь бы стать счастливым. Когда она видела, как у Маэ загораются глаза, как он взволнован и как его убеждают эти речи, она тревожилась, начинала кричать и перебивала Этьена:

   -- Не слушай его, старик! Разве ты не видишь, что это все небылицы... Неужели буржуа когда-нибудь согласится работать так же, как мы?

   Но мало-помалу она тоже поддавалась очарованию слов Этьена. Под конец она уже улыбалась, ее воображение разыгрывалось, она сама вступала в дивный мир надежды. Как сладко позабыть на час печальную действительность! Когда живешь, как они, подобно свиньям, роясь носом в земле, необходимо хоть на мгновение утешиться вымыслом, мечтая о том, чего все равно никогда не получишь. Идея о справедливости увлекала ее больше всего, в этом она вполне соглашалась с молодым человеком.

   -- Да, верно! -- восклицала она. -- За справедливое дело я на все пойду... А ведь, по правде говоря, пора бы уж и нам пожить как следует.

   При этом Маэ вспыхивал:

   -- Черт побери! Я не богат, но с удовольствием дал бы сто су, чтобы не умереть, пока не увижу всего этого... Вот будет встряска-то, а! Скоро ли это случится и как пойдет?

   Этьен снова начинал говорить. Старое общество уже трещит по швам; все продлится два-три месяца, не больше, убеждал он. О способах выполнения он высказывался менее определенно. Прочитанное спуталось в его голове; в беседе с людьми невежественными он не боялся пускаться в рассуждения, хотя сам в них терялся. Он поочередно излагал все системы и сдабривал их уверенностью в быстрой победе -- неким всемирным объятием, которое положит конец классовым противоречиям, если, впрочем, не считать некоторых твердолобых среди хозяев и буржуа; их, может быть, придется образумить силой. И Маэ, казалось, все понимали, одобряли и думали, что все может разрешиться таким чудесным образом. Они верили со слепой верой новообращенных, подобно тому как в первые века христианства люди ожидали, что на развалинах древнего мира сразу возникнет новый и совершенный строй. Маленькая Альзира тоже вставляла свои замечания в общий разговор; счастье рисовалось ей в виде очень теплого дома, где дети играют и едят сколько им угодно. Катрина продолжала сидеть неподвижно, подперев рукой подбородок и не спуская глаз с Этьена. Когда он умолкал, она бледнела и слегка вздрагивала, словно от холода.

   Но жена Маэ взглядывала на часы.

   Ну и засиделись, уже десятый час! Этак мы завтра ни за что не встанем.

   И все поднимались из-за стола с тяжелым сердцем, почти в отчаянии. Им казалось, что они только что были богаты и вдруг снова стали нищими. Дед Бессмертный, отправляясь на шахту, ворчал, что от этих рассказов похлебка лучше не становится, остальные поднимались гуськом наверх, глядя на сырые стены и вдыхая затхлый, нездоровый запах. Когда в верхней комнате все погружалось в тяжелый сон, Этьен прислушивался:. Катрина ложилась последней; погасив свечу, она лихорадочно ворочалась и долго не могла заснуть.

   На эти беседы порою собирались и соседи. Левак вдохновлялся при мысли о разделе имущества, а Пьеррон благоразумно уходил спать, как только начинались нападки на Компанию Время от времени заходил на минуту и Захария; но политика надоедала ему, и он предпочитал пойти в "Авантаж" выпить кружку пива. Что же касается Шаваля, то он старался перещеголять других и требовал кровавой расправы. Почти каждый вечер он проводил часок у Маэ; в его упорных посещениях чувствовалась скрытая ревность, боязнь, как бы у него не отняли Катрину. Девушка, слегка уже надоевшая Шавалю, стала ему дороже с тех пор, как с ней рядом спал мужчина, который мог овладеть ею в любую минуту.

   Влияние Этьена укреплялось. Мало-помалу он пробудил дух борьбы во всем поселке. Успех этой тайной пропаганды был тем более обеспечен, что Этьен пользовался всеобщим уважением, которое возрастало со дня на день. Жена Маэ, как осторожная хозяйка, вообще была недоверчива к людям, но к молодому человеку, аккуратно платившему за квартиру, она относилась почтительно. Он не пил, не играл в карты и всегда сидел за книгой. Маэ создала ему в округе репутацию образованного юноши, а соседки пользовались этим и часто просили его написать письмо. Этьен стал своего рода поверенным; на обязанности его лежала переписка, с ним советовались по щекотливым семейным делам. В сентябре месяце ему наконец удалось учредить кассу взаимопомощи, о которой столько говорили. Пока она была еще очень непрочной -- в ней состояли лишь жители поселка; но он рассчитывал, привлечь к участию углекопов со всех копей, в особенности если Компания, державшаяся в стороне, не будет мешать и в дальнейшем. Его выбрали секретарем союза и даже платили небольшое вознаграждение за канцелярскую работу. Этьену казалось, что он чуть ли не богач. Женатому углекопу трудно сводить концы с концами, но человек холостой, скромный, не имеющий никаких забот, может сделать кое-какие сбережения.

   За это время в Этьене произошла заметная перемена. Теперь в нем пробудилось инстинктивное стремление к щегольству и благосостоянию, заглушенное в пору нищеты: он приобрел суконный костюм, заказал себе ботинки из тонкой кожи и сразу стал играть роль главаря, вокруг которого группируется весь поселок. Самолюбие его было вполне удовлетворено. Он упивался первыми радостями популярности: такой молодой, вчера еще простой откатчик, он стоял во главе шахтеров и мог повелевать. Это преисполнило его гордостью, заставляло еще пламеннее мечтать о грядущей революции, в которой он сыграет свою роль. Даже лицо его изменилось; он стал важен и упивался собственной речью; зарождающееся честолюбие распаляло его и наводило на мысли о борьбе.

   Между тем приближалась осень; октябрьские холода усеяли садики в поселке ржавой листвой. Мальчишки не возились больше с откатчицами за кустами чахлой сирени; на грядах оставались только поздние овощи -- капуста, посеребренная инеем, порей и салат; снова стучал ливень по красной черепице крыш, потоками стекая по желобам в кадки. В домах топились печи, набитые углем, отравляя воздух в запертых комнатах. Наступило время острой нужды.

   В октябре, в одну из первых морозных ночей, Этьен, разгоряченный беседою, долго не мог заснуть. Он видел, как Катрина скользнула под одеяло и задула свечу. Она тоже, казалось, была взволнована: порою ее мучил приступ стыдливости, и она так поспешно раздевалась, что нечаянно обнажалась еще больше. В темноте она лежала как мертвая; но Этьен чувствовал, что девушка не спит, и был уверен, что она думает о нем, как и он о ней: никогда еще их так не волновало это немое соприкосновение. Проходили минуты за минутами -- ни он, ни она не шевелились; слышалось только их стесненное дыхание, несмотря на усилия сдержать его. Дважды он готов был встать и схватить ее. Как это глупо, -- так сильно желать друг друга и не насытить свою страсть. К чему бороться с желанием? Дети спят, она, конечно, тоже жаждет его и, задыхаясь, ждет, -- вот сейчас она обовьет его руками, молча, стиснув зубы. Прошло около часа. Этьен не подошел к ней. Катрина не обернулась, боясь позвать его. Чем дольше они жили бок о бок, тем выше воздвигалась между ними преграда стыда, неприязни, дружеской застенчивости, -- то, чего они и сами не могли себе объяснить.

  

IV

   -- Послушай, -- обратилась Маэ к мужу, -- раз уж ты идешь в Монсу за получкой, захвати-ка оттуда фунт кофе да кило сахару.

   Маэ зашивал свой башмак, чтобы не отдавать в починку.

   -- Хорошо! -- сказал он, не отрываясь от работы.

   -- Зайди еще, пожалуйста, к мяснику... Купи кусок телятины, а? Мы давно уже ее не видали.

   Маэ поднял голову.

   -- Ты воображаешь, что я получаю сотни или тысячи... Последние две недели не больно густы, -- все проклятые простои.

   Оба замолчали. Это было после завтрака, в одну из последних суббот октября. Компания, под предлогом денежных затруднений из-за расплаты, вновь приостановила в тот день добывание угля во всех шахтах. Охваченная паникой перед надвигающимся промышленным кризисом, не желая увеличивать свой и без того уже солидный запас угля, Компания пользовалась каждым случаем, чтобы вынудить всю свою десятитысячную армию углекопов прогулять лишний рабочий день.

   -- Знаешь, Этьен ждет тебя у Раснера, -- продолжала Маэ. -- Возьми-ка его с собой. Он уж сумеет выпутаться, если нам не зачтут проработанного времени.

   Маэ одобрительно кивнул головой.

   -- Да поговори с этими господами насчет старика. Врач заодно с дирекцией... Не правда ли, дедушка, доктор ведь ошибается, вы еще можете работать?

   Дед Бессмертный уже десять дней был прикован к стулу; у него, как он выражался, "занемели лапы". Маэ пришлось повторить вопрос, и тогда он проворчал:

   -- Само собой, я буду работать. Если у человека болят ноги, еще не все кончено. Это все басни; они плетут их, чтобы не дать мне пенсии в сто восемьдесят франков.

   Маэ подумала о тех сорока су, которые старик ей, может быть, уже никогда больше не принесет, и у нее вырвался возглас отчаяния:

   -- Господи! Да если так пойдет дальше, мы скоро все помрем.

   -- Когда помрешь, -- сказал Маэ, -- тогда и есть не захочешь.

   Он вбил в свои башмаки еще несколько гвоздей и ушел. Поселок Двухсот Сорока должен был получать жалованье не ранее четырех часов. Поэтому рабочие шагали не спеша, гуськом, задерживаясь по дороге. Жены следовали за ними по пятам, умоляя сейчас же вернуться домой. Многие давали мужьям поручения, чтобы те не засиживались в кабачках.

   У Раснера Этьена ждали новости. Ходили тревожные слухи: говорили, будто Компания день ото дня все более недовольна креплениями. Рабочих штрафовали, столкновение казалось неизбежным. Впрочем, то была только явная размолвка, а за нею скрывалась целая сеть тайных и важных причин.

   Когда Этьен вошел, один из товарищей, сидевших за кружкой пива, говорил, что в Монсу, где он только что был, у кассира вывешено какое-то объявление, но он не мог хорошенько разобрать, что там написано. Затем вошел второй и третий; каждый рассказывал какую-нибудь новую историю. Одно только было ясно: Компания, очевидно, приняла какое-то решение.

   -- А ты что скажешь? -- спросил Этьен, подсаживаясь к Суварину за столик, на котором только и было, что пачка табаку.

   Машинист не спеша свертывал папиросу.

   -- Скажу, что это легко можно было предвидеть. Они вас доведут до точки.

   Он один из всех был настолько развит, чтобы разобраться в создавшемся положении. Спокойно, как всегда, он принялся объяснять, как обстоят дела. Компания, застигнутая кризисом, поневоле должна сократить расходы, не то ей грозит разорение; а подтягивать животы придется, конечно, не кому иному, как рабочим. Компания станет измышлять самые разнообразные предлоги, чтобы снизить заработную плату. Вот уже два месяца уголь лежит нетронутым на складах шахты, почти все заводы прекратили работу. Но Компания сама не решается приостановить добычу угля, опасаясь, как бы это не разрушило копи; она мечтает о другом средстве, -- быть может, даже о забастовке: это смирит углекопов, и они пойдут на меньшую плату. Наконец Компания обеспокоена новой кассой взаимопомощи; для нее это угроза в будущем, -- а забастовка опустошит и уничтожит кассу, так как денег в ней пока еще мало.

   Раснер сел возле Этьена. Оба с сокрушением слушали Суварина. В кабачке никого не было, кроме г-жи Раснер, находившейся за прилавком, и можно было разговаривать громко.

   -- Что за мысль! -- проговорил кабатчик. -- К чему все это? Компания вовсе не заинтересована в забастовке, а рабочие тем более. Уж лучше договориться.

   Это был мудрый взгляд на вещи. Раснер всегда стоял за благоразумные требования. А с тех пор, как его бывший жилец так быстро приобрел популярность, он стал еще усиленнее проповедовать возможность постепенного прогресса; там, где хотят получить все сразу, обыкновенно не получают ничего, говорил он. Несмотря на свое добродушие, этот налитой пивом толстяк втайне досадовал на то, что его лавочка пустует и рабочие из Воре реже заглядывают к нему выпить и послушать его речи; и он доходил порой до того, что начинал защищать Компанию, забывая давнюю обиду, которую он таил как уволенный шахтер.

   -- Так, значит, ты против забастовки? -- закричала г-жа Раснер, не выходя из-за прилавка.

   Он решительно ответил, что да. Тогда она напустилась на него:

   -- Эх! У тебя не хватает мужества. Послушай, что скажут эти господа.

   Этьен сидел задумавшись, устремив глаза на поданную ему кружку пива. Наконец он поднял голову.

   -- Все, что рассказывает товарищ, весьма вероятно, и нам придется пойти на забастовку, если нас принудят... Как раз об этом пишет мне Плюшар, и очень правильно. Он тоже против забастовки: рабочие страдают от нее точно так же, как и хозяева, да и не добиваются ничего решительного. Но Плюшар считает, что это превосходный случай убедить наших войти в его большую организацию... Впрочем, вот его письмо.

   В самом деле, Плюшар, огорченный недоверием шахтеров Монсу к Интернационалу, надеялся, что они примкнут к нему все сразу, если какой-нибудь конфликт заставит их вступить в борьбу с Компанией. Несмотря на все усилия, Этьену никого не удалось завербовать; впрочем, это могло произойти оттого, что он употреблял все свое влияние, чтобы как следует поставить кассу взаимопомощи, куда рабочие вступали гораздо охотнее. Но касса эта была еще так бедна, что, по мнению Суварина, средства ее должны будут быстро истощиться; и тогда забастовщики неминуемо бросятся в рабочее Товарищество, чтобы получить помощь от своих собратьев -- рабочих всех стран.

   -- Сколько у вас в кассе? -- спросил Раснер.

   -- Около трех тысяч франков, -- ответил Этьен. -- Знаете, дирекция вызывала меня третьего дня. Они были чрезвычайно вежливы, говорили мне, что не будут препятствовать рабочим создавать сберегательный фонд. Но я прекрасно понял, что они желают его контролировать... Так или иначе, нам придется выдержать тут нападение.

   Кабатчик стал ходить из угла в угол, презрительно насвистывая. Три тысячи франков! Ну, долго ли можно продержаться с такими деньгами? Хлеба купить -- и то на неделю не хватит! А если рассчитывать на иностранцев -- людей, живущих в Англии, -- то хоть сейчас ложись да помирай. Нет, устраивать забастовку теперь было бы слишком глупо!

   И эти двое людей впервые обменялись колкостями. Раньше они после споров почти всегда приходили к соглашению, так как оба ненавидели капитал.

   -- Ну, а ты что на это скажешь? -- проговорил Этьен, обращаясь к Суварину.

   Тот ответил с обычным презрительным жестом:

   -- Забастовка? Вздор!

   Наступило неловкое молчание. Суварин мягко добавил:

   -- Впрочем, я ничего не имею против, если вам так нравится: одних это разоряет, других губит, а в общем все же несколько продвигает дело... Только если так пойдет и дальше, то придется положить добрую тысячу лет на то, чтобы обновить мир. Для начала взорвите-ка лучше тюрьму, в которой вы все погибаете!

   Своей тонкой рукой он указал в сторону Воре, строения которого виднелись в растворенную дверь. Но тут его прервало неожиданное происшествие: толстая ручная крольчиха Польша решилась было выйти на улицу, но одним прыжком вскочила обратно, спасаясь от оравы мальчишек, кидавших в нее камнями; в испуге, прижав уши и подняв хвост, она бросилась к ногам Суварина и стала скрести его лапками, умоляя, чтобы он взял ее на руки. Когда крольчиха уселась у него на коленях, он обхватил ее обеими руками и впал в какую-то дрему от прикосновения мягкой и теплой шерсти.

   Почти тотчас вошел Маэ. Он ничего не хотел пить, несмотря на вежливую настойчивость г-жи Раснер, предлагавшей пиво таким тоном, как будто она угощала. Этьен тотчас же встал, и они вместе пошли в Монсу.

   Когда углекопы получали плату, Монсу приобретало такой праздничный вид, словно это был один из воскресных ярмарочных дней. Со всех поселков приходили толпы шахтеров. Помещение кассы было тесно, и рабочие предпочитали ждать у дверей. Они останавливались группами на мостовой и загромождали дорогу живой очередью, которая непрестанно нарастала. Торговцы пользовались случаем и располагались тут же со своими повозками; торговали всем чем угодно, начиная с посуды и кончая колбасой. Но всего лучше наживались в эти дни кофейни и кабачки; шахтеры заходили туда перед получкой -- запастись терпением у прилавка, а затем, уже с деньгами в кармане, вновь приходили спрыснуть получку. Хорошо еще, если они не заканчивали день в "Вулкане".

   По мере того как Маэ и Этьен продвигались вперед в этой давке, они все яснее и яснее чувствовали, что среди рабочих назревает глухое раздражение. В этот день не было обычной беспечности, с какой углекопы получали деньги и растрачивали их по кабачкам. Кулаки сжимались, из уст в уста передавались озлобленные речи.

   -- Так это правда? -- спросил Маэ Шаваля, встретив его у входа в кофейню "Пикет". -- Они все-таки сделали эту подлость?

   Шаваль сердито проворчал что-то в ответ, искоса поглядывая на Этьена. С тех пор как артель взяла для разработки новый участок, Шаваль работал с другой партией. Его снедала зависть к вновь прибывшему товарищу, который держит себя, начальником; весь поселок лижет ему пятки, как говорил Шаваль. Все это осложнялось еще любовными ссорами. Всякий раз как Шаваль ходил с Катриной в Рекийяр или за отвал, он в самых непристойных словах обвинял ее в том, будто она живет с квартирантом матери; а после, обуреваемый страстью, мучил ее своими ласками.

   Маэ обратился к Шавалю с другим вопросом:

   -- Разве уже дошла очередь до Воре?

   На это Шаваль утвердительно кивнул головой и повернулся к ним спиною. Этьен и Маэ решили войти в здание. Касса помещалась в небольшой прямоугольной комнате, разделенной решеткой на две половины. На скамьях вдоль стен дожидалось пять или шесть шахтеров. Кассир, которому помогал конторщик, выдавал жалованье рабочему, стоявшему перед окошком с фуражкой в руке. Над скамьей слева было приклеено желтое объявление, выделявшееся ярким пятном на закоптелом сером фоне штукатурки. Перед этим объявлением с утра проходили непрерывные вереницы людей. Они входили по двое, по трое, останавливались как вкопанные, а потом уходили, не говоря ни слова, совершенно ошарашенные, и лишь пожимали плечами.

   Когда вошли Этьен и Маэ, перед объявлением стояли двое углекопов: один молодой, с ожесточенным выражением квадратного лица, а другой -- тощий старик, видимо, отупевший от старости. Ни тот, ни другой не умели читать; молодой, шевеля губами, пробовал разобрать написанное по складам, а старик только бессмысленно смотрел на объявление. Многие входили просто для того, чтобы взглянуть, хотя ничего и не понимали.

   -- Прочитай-ка ты нам, -- сказал своему спутнику Маэ, который тоже был не очень силен в грамоте.

   Этьен стал читать объявление. Это было обращение Компании к шахтерам всех копей. Компания ставила их в известность, что, не желая взимать бесполезные штрафы за небрежное крепление, она решила применить новый способ оплаты добываемого угля. Отныне Компания будет платить за крепление особо, с каждого кубического метра дерева, спущенного в шахту и употребленного в дело, беря за основу количество, потребное для хорошей работы. Естественно, что плата за вагонетку добываемого угля должна быть пропорционально понижена с пятидесяти сантимов до сорока, принимая, впрочем, во внимание породу и отдаленность забоя. Далее следовал довольно запутанный расчет, которым силились доказать, будто снижение на десять сантимов за вагонетку вполне возмещается платой за крепление. В заключение было сказано, что Компания, желая дать возможность каждому убедиться в преимуществах, предоставляемых новым способом, решила проводить его в жизнь лишь с понедельника первого декабря.

   -- Эй вы, нельзя ли читать потише! -- крикнул кассир. -- Ничего не слышно.

   Этьен дочитал до конца, не обращая внимания на замечание кассира. Голос его дрожал, и когда он кончил, все продолжали пристально смотреть на объявление. Оба углекопа, старый и молодой, казалось, ждали еще чего-то; потом они ушли с поникшей головой.

   -- Ну-ну! -- пробормотал Маэ.

   Он сел и спутник его тоже. Сосредоточенные, низко опустив голову, они что-то вычисляли, а к желтому объявлению продолжали подходить все новые вереницы людей. Что же, смеются над ними, что ли? Никогда они не выгонят за крепление тех десяти сантимов, которые сбавляют им за вагонетки. Самое большее, что они смогут получить, это восемь сантимов, а два сантима Компания украдет у них, не считая времени, которое займет эта кропотливая работа. Так вот к чему они стремились, -- незаметным образом снизить заработную плату! Компания будет наводить экономию за счет углекопов.

   -- Черт возьми, черт возьми! -- повторял Маэ, поднимая же перейти въ эту залу. Она сѣла на предложенный ей стулъ и казалась очень довольной, когда ей объявили, что свадьба ея рѣшена. Затѣмъ, когда спросили о Захаріи, она проговорила своимъ вялымъ голосомъ:

   -- Я жду его; онъ тамъ...

   Магё обмѣнялся взглядомъ съ женой. Такъ она согласилась? Онъ вдругъ сдѣлался серьезенъ и, молча, сталъ курить. Его также заботила мысль о будущемъ, и онъ не могъ не упрекнуть въ неблагодарности этихъ дѣтей, которыя, одинъ за другимъ, женятся и выходятъ замужъ, не думая о томъ, что оставляютъ своихъ родителей въ нищетѣ.

   Танцоры оканчивали кадриль, и красноватая пыль носилась въ воздухѣ; стѣны залы сотрясались; труба музыканта издавала рѣзкіе свистки, похожіе на свистки локомотива, извѣщающіе о какомъ-нибудь несчастій. Когда танцующіе вышли потомъ въ другую залу, отъ нихъ валилъ паръ, какъ отъ измученныхъ лошадей.

   -- Помнишь,-- заговорила Левакъ, наклоняясь къ уху Магё,-- ты говорила, что задушишь Катерину, если она обзаведется возлюбленнымъ...

   Въ это время Шаваль привелъ Катерину къ столу, за которымъ сидѣла ея семья, и они остановились за стуломъ отца съ кружками пива въ рукахъ.

   -- Ну, мало ли что говорится!-- отвѣчала съ покорнымъ видомъ Магё.-- Я, видишь ли, убѣждена въ томъ, что у нея, по крайней мѣрѣ, не будетъ дѣтей... Если и эта тоже родитъ и мы будемъ принуждены ее повѣнчать,-- скажи, кто же тогда будетъ насъ кормить?

   Музыканты заиграли польку, и когда танцующіе снова отхлынули въ большую залу, Магё сообщилъ на ухо женѣ пришедшую ему въ голову мысль: отчего бы имъ не взять жильца, напримѣръ, Этьена, который ищетъ себѣ комнату? Когда Захарій уйдетъ изъ дому, у нихъ останется свободное мѣсто... Такимъ образомъ хоть частъ денегъ, теряемыхъ съ удаленіемъ сына, возвратится въ ихъ кошелекъ... Лицо матери прояснилось: безъ сомнѣнія, мысль хорошая, и это дѣло надо уладить. Она почувствовала себя еще разъ спасенной отъ голода, и ея хорошее настроеніе духа такъ быстро возвратилось, что немедленно было потребовано еще пива для всего общества.

   Между тѣмъ Этьенъ старался завербовать Пьеррона, объясняя ему свой проектъ устройства кассы. Тотъ уже согласился было примкнуть къ ней, какъ вдругъ молодой человѣкъ, продолжая развивать свою мысль, опрометчиво открылъ собесѣднику настоящую цѣль кассы.

   -- Если у насъ будетъ забастовка, то, ты понимаешь, какую пользу принесетъ эта касса. Съ деньгами въ рукахъ, мы просто наплюемъ тогда на компанію копей... Ну, что ты на это скажешь?

   Пьерронъ поблѣднѣлъ при одной мысли, что можетъ скомпрометировать себя, и потупилъ глаза.

   -- Я подумаю,-- пробормоталъ онъ.-- Когда люди ведутъ себя хорошо, то это лучше всякой кассы.

   Послѣ этого Этьеномъ овладѣлъ Магё и прямо, безъ всякихъ околичностей, предложилъ ему переселиться къ никъ въ домъ. Молодой человѣкъ тотчасъ же согласился, очень обрадованный, что будетъ жить въ селеніи и такимъ образомъ получитъ возможность завести болѣе частыя сношенія съ товарищами. Съ дѣломъ покончили нѣсколькими словами, и Магё-мать объявила, что Этьенъ переселится къ нимъ тотчасъ же послѣ свадьбы Захарія.

   Какъ разъ въ это время въ залу вошли Захарій, Мукъ и Левакъ и внесли съ собой запахъ кабака Волканъ: отъ нихъ пахло можжевеловой водкой и мускусомъ, которымъ душились пѣвицы заведенія. Всѣ трое были совсѣмъ пьяны и казались очень довольными, безпрестанно пересмѣивались и подталкивали другъ друга локтями. Когда Захарію сказали, что его, наконецъ, женятъ, онъ до того расхохотался, что чуть не задохся отъ смѣха. Филомена объявила съ своимъ обычнымъ спокойствіемъ, что ей нравится этотъ хохотъ; если бы ему вздумалось расплакаться, было бы несравненно хуже. Такъ какъ свободныхъ мѣстъ больше не было, то Бутелу уступилъ половину своего стула Леваку, который внезапно расчувствовался, увидѣвъ, что обѣ семьи такъ тѣсно сидятъ одна подлѣ другой, и немедленно потребовалъ для всѣхъ пива.

   -- Чортъ возьми, не часто такъ веселятся!-- оралъ онъ.

   Они оставались въ Бонъ-Жуайо до десяти часовъ. Изъ селенія продолжали появляться матери семействъ, приходившія сюда, чтобы разыскать своихъ мужей и помочь имъ добраться до дома. За матерями тащились цѣлыя кучи ребятишекъ; женщины, не стѣсняясь болѣе, разстегивали платья и кормили грудью своихъ грудныхъ дѣтей. Тѣ изъ ребятишекъ, которыя уже бѣгали на своихъ ногахъ, тоже были до того налиты пивомъ, что, ползая на четверенькахъ подъ столами, безъ стыда оставляли тамъ за собою цѣлыя лужи... Это было настоящее море пива, которое переходило изъ постепенно пустѣвшихъ бочекъ вдовы Дезиръ въ желудки посѣтителей и все болѣе и болѣе округляло ихъ животы, готовое, казалось, брызнуть у нихъ изъ носовъ, изъ глазъ, отовсюду. Люди до такой степени сбились за столами въ кучу, что сидѣли, плотно прижавшись другъ къ другу локтями и колѣнями, и эта тѣснота необыкновенно нравилась всѣмъ. Смѣхъ въ залѣ не смолкалъ и рты такъ и оставались постоянно открытыми до ушей. Духота стояла невыносимая, всѣ, казалось, таяли въ ней, всѣ безъ церемонія разстегивали платье и всюду виднѣлось голое тѣло, казавшееся въ густомъ табачномъ дыму позолоченнымъ. Въ танцовальной залѣ, подъ гирляндами бумажныхъ цвѣтовъ, танцоры продолжали отплясывать, почти не видя другъ друга, такъ какъ потъ лилъ съ нихъ ручьями; мальчишки-подростки пользовались всякимъ удобнымъ случаемъ, чтобы незамѣтно толкнуть какую-нибудь откатчицу и свалить ее съ ногъ. Одна дѣвушка упала, ея кавалеръ свалился на нее, и труба музыканта привѣтствовала это паденіе неистовыми звуками. Танцующіе задѣвали ногами упавшую пару и заставляли ее откатываться дальше, казалось, будто весь балъ обрушился на нее.

   Кто-то изъ посѣтителей, проходя по залѣ, сказалъ Пьеррону, что его дочь Лидія спитъ за дверями поперекъ тротуара. Она выпила свою долю изъ украденной бутылки водки и была совсѣмъ пьяна, такъ что отецъ принужденъ былъ взять ее на руки, а Жанлинъ и Беберъ, болѣе крѣпкіе, слѣдили за дѣвочкой издали, находя, что все это очень забавно. Это происшествіе послужило сигналомъ въ отправленію по домамъ, и оба семейства, Магё и Левакъ, вышли изъ кабака, порѣшивъ, что пора возвратиться въ селеніе. Въ это время старики Боньморъ и Мукъ тоже оставили Монсу и, точно лунатики, медленно тащились по дорогѣ, попрежнему погруженные въ свои воспоминанія. Обѣ семьи шли гурьбою, всѣ вмѣстѣ, и въ послѣдній разъ прошли по улицамъ Монсу, мимо холодныхъ теперь печей пирожниковъ, мимо кабаковъ, въ которыхъ посѣтители допивали послѣднія кружки пива, и оно ручьями лилось изъ дверей до самой середины улицы. Приближеніе грозы попрежнему чувствовалось въ душномъ воздухѣ; въ темныхъ поляхъ, начинавшихся за послѣдними освѣщенными домами города, звучалъ смѣхъ бродившихъ тамъ влюбленныхъ парочекъ. Въ селеніе пришли всѣ въ разбродъ. Ни у Леваковъ, ни у Магё никто не ужиналъ съ аппетитомъ; послѣдніе совсѣмъ спали, доѣдая остатки обѣда.

   Этьенъ увелъ Шаваля къ Рассенёру, чтобы выпить тамъ еще по кружкѣ пива.

   -- Я согласенъ!-- вскричалъ Шаваль, когда товарищъ объяснилъ ему цѣль устраиваемой имъ кассы.-- Хлопочи; ты славный малый!

   Опьянѣніе овладѣвало Этьеномъ, и глаза его заблестѣли.

   -- Да, сплотимся всѣ!-- кричалъ онъ.-- Ради справедливости я, видишь ли ты, готовъ пожертвовать всѣмъ: и пивомъ, и дѣвушками... Только одна мысль и волнуетъ мое сердце -- это мысль о томъ, что мы выметемъ прочь буржуа!

   

III.

   Послѣ свадьбы Захарій съ Филоменой и двумя дѣтьми поселился въ одномъ изъ свободныхъ домовъ селенія, который отвела ему компанія копей, и около половины августа Этьенъ перешелъ отъ Рассенёра въ Магё.

   На первыхъ порахъ присутствіе Катерины очень стѣсняло молодого человѣка. Волей-неволей имъ приходилось каждую минуту быть вмѣстѣ, такъ какъ Этьенъ занялъ въ домѣ мѣсто Захарія и спалъ, вмѣстѣ съ Жанлиномъ, на постели, помѣщавшейся напротивъ кровати молодой дѣвушки. И вечеромъ, когда они ложились спать, и утромъ, когда вставали, имъ приходилось раздѣваться и одѣваться на глазахъ другъ у друга. Этьенъ страшно смущался каждый разъ, когда съ Катерины спадала послѣдняя юбка и передъ нимъ на мгновеніе мелькало ея бѣлое тѣло, прозрачное, какъ у всѣхъ безкровныхъ блондинокъ. Цвѣтъ кожи на ея рукахъ и лицѣ былъ уже испорченъ, и дѣвушка казалась точно окунутой въ молоко съ пятокъ и до шеи, рѣзко отдѣлявшейся отъ туловища темной полосой загара, похожей на ожерелье изъ янтарей. Молодой человѣкъ дѣлалъ видъ, что не обращаетъ вниманія на Катерину, а она, съ своей стороны, не глядѣла на него; раздѣвалась какъ можно скорѣе и проворно, какъ змѣйка, проскальзывала подъ одѣяло. Этьенъ не успѣвалъ еще снять своихъ башмаковъ, какъ она уже лежала рядомъ съ сестрой, повернувшись къ нему спиной и оставивъ неприкрытымъ только свой затылокъ со скрученными на немъ толстымъ жгутомъ волосами.

   Молодая дѣвушка не могла пожаловаться на Этьена. Правда, онъ, почти противъ своей воли, украдкой слѣдилъ за нею, когда она ложилась въ постель, но этимъ дѣло и ограничивалось: онъ никогда не позволялъ себѣ никакихъ шутокъ и даже остерегался прикасаться къ ней руками. Этьенъ питалъ къ ней какое-то странное смѣшанное чувство дружбы и злопамятства и, среди всѣхъ соблазновъ тѣсной совмѣстной жизни и дома, и на работѣ это чувство не позволяло ему ни ухаживать за Катериной, ни обращаться съ нею болѣе свободно.

   Однако, къ концу перваго мѣсяца молодые люди уже настолько свыклись, что какъ будто даже забывали другъ о другѣ, когда имъ приходилось, по вечерамъ, ходить по комнатѣ полураздѣтыми. Раздѣваясь, Катерина перестала торопиться и, по старой привычкѣ, прежде чѣмъ лечь въ постель, закручивала на затылокъ волосы, стоя въ одной рубашкѣ. Этьенъ, совсѣмъ раздѣтый, помогалъ ей иногда подбирать разсыпавшіяся по полу шпильки. Привычка убивала стыдъ. Они переставали находить во всемъ этомъ что-либо неестественное, тѣмъ болѣе что вѣдь никто изъ нихъ не дѣлалъ ничего худого, и не ихъ вина, если на такую большую семью у нихъ была всего только одна комната. Но иногда, безъ всякой видимой причины, ими вдругъ овладѣвала то же смущеніе, которое они испытывали въ первое время этой совмѣстной жизни. Этьенъ, въ теченіе нѣсколькихъ вечеровъ не обращавшій вниманія на то, одѣта или раздѣта Катерина, вдругъ почему-то замѣчалъ, что она стоитъ передъ нимъ полунагая, и смущенно отводилъ глаза въ сторону, боясь, что онъ не устоитъ передъ внезапно овладѣвшимъ имъ желаніемъ обнять ее. Съ другой стороны, иногда и она, точно также безъ всякаго видимаго повода, начинала вдругъ стыдиться Этьена и попрежнему торопливо скрывалась подъ одѣяломъ, какъ бы убѣгая отъ опасности. Въ эти вечера они долго не могли заснуть и молча лежали на своихъ постеляхъ, думая другъ о другѣ, а на слѣдующее утро вставали недовольные, пасмурные и въ теченіе нѣкотораго времени точно какое-то облачко омрачало ихъ добрыя товарищескія отношенія.

   Но если не братъ въ разсчетъ эти случайно набѣгавшія тѣни, Этьенъ чувствовалъ себя хорошо въ этой тѣсной комнатѣ и могъ пожаловаться развѣ только на безпокойный сонъ Жанлина. Дыханіе Альзиры было чуть слышно; Ленора и Генрихъ какъ укладывались съ вечера, такъ и спали всю ночь, обнявшись, и въ темныхъ комнатахъ раздавался только, какъ шумъ кузнечныхъ мѣховъ, правильный храпъ мужа и жены Магё. Вообще, Этьенъ устроился здѣсь лучше, чѣмъ у Рассенёра: постель была хорошая и бѣлье на ней перемѣнялось черезъ каждыя двѣ недѣли, столъ былъ тоже лучше. Правда, Этьенъ привыкъ къ мяснымъ кушаньямъ, но такъ какъ у Магё всѣ обходились безъ мяса, то и онъ не могъ требовать, чтобы ему за его сорокъ пять франковъ подавали каждый день кролика за обѣдомъ. Магё кое-какъ сводили концы съ концами, и хотя постоянно оставались неуплаченными разные мелкіе долги, но все-таки хозяева Этьена не могли не дорожить имъ. Бѣлье его всегда было вымыто и починено, пуговицы пришиты, всѣ вещи содержались въ порядкѣ, и вообще онъ постоянно чувствовалъ, что его окружаютъ неусыпныя заботы чистоплотной женщины.

   Именно это время было для Этьена временемъ усиленной работы мысли. До сихъ поръ въ немъ жило только инстинктивное недовольство, поддерживаемое и, можетъ быть, вызванное глухимъ броженіемъ, происходившимъ въ средѣ его товарищей. Но теперь его неотвязно преслѣдовали и смущали вопросы: почему одни люди бѣдны, а другіе богаты? Почему одни порабощены другими и не имѣютъ надежды когда-либо освободиться отъ этого рабства? Съ перваго же шага впередъ Этьенъ созналъ свое невѣжество, и съ этихъ поръ его начали снѣдать и стыдъ, и затаенное горе: онъ ничего не знаетъ, онъ не въ состояніи отстаивать тѣ идеи, которыя всецѣло овладѣли имъ,-- идеи равенства всѣхъ людей между собою, справедливости, требующей, чтобы для всѣхъ членовъ общества былъ одинаково открытъ доступъ къ пользованію земными благами... Этьенъ набросился на книги и, какъ всѣ темные люди, внезапно почувствовавшіе жажду знанія, читалъ безъ системы, безъ всякаго разбора. Въ это время онъ находился въ постоянной перепискѣ съ Плюшаромъ и выписывалъ себѣ книги по его рекомендаціи. Но такъ какъ Плюшаръ былъ человѣкъ несравненно болѣе образованный, серьезно увлекавшійся соціалистическимъ движеніемъ, то немудрено, что высылаемыя имъ произведенія были не совсѣмъ по плечу Этьену, и это плохо перевариваемое чтеніе еще болѣе экзальтировало его. Особенно сильное впечатлѣніе произвела на него "Гигіена углекопа", въ которой одинъ бельгійскій докторъ разсматривалъ всѣ болѣзни, подкашивающія жизнь рабочихъ на копяхъ. Кромѣ того, Этьенъ прочиталъ нѣсколько книгъ, посвященныхъ политической экономіи и написанныхъ сухимъ научнымъ языкомъ; читалъ страшно волновавшія его статьи анархистовъ, старые нумера газетъ, которые онъ хранилъ потомъ, какъ неопровержимыя доказательства въ могущихъ произойти спорахъ съ товарищами. Суваринъ тоже снабжалъ его книгами, и полученное отъ него сочиненіе о кооперативныхъ обществахъ заставило Этьена промечтать цѣлый мѣсяцъ о всемірной ассоціаціи, съ устройствомъ которой уничтожатся деньги и вся общественная жизнь будетъ основана на обмѣнѣ труда.

   Въ первые мѣсяцы этой умственной работы Этьенъ постоянно находился въ восторженномъ состояніи новопосвященнаго, сердце котораго пылаетъ благороднымъ негодованіемъ противъ притѣснителей и вмѣстѣ съ тѣмъ полно надежды, что въ самомъ скоромъ времени правда возьметъ свое и угнетенные восторжествуютъ. Изъ всего прочитаннаго имъ онъ еще не могъ выработать себѣ никакихъ опредѣленныхъ убѣжденій, никакой системы. Практическія требованія Рассенёра перемѣшивались въ немъ съ мрачными теоріями Суварина. Уходя изъ заведенія Авантажъ, куда онъ ходилъ почти каждый день побранить вмѣстѣ съ этими товарищами компанію копей, Этьенъ шелъ домой какъ во снѣ, мечтая о коренной перестройкѣ всего общественнаго строя, совершающейся безъ пролитія одной капли человѣческой крови. Какими путями устроится этотъ великій переворотъ, онъ не зналъ и предпочиталъ вѣрить, что все совершится какъ-то само собою, потому что лишь только задумывалъ начертать себѣ мысленно программу этого всеобщаго переворота, мысли его тотчасъ же окончательно перепутывались. Вообще Этьенъ былъ мечтатель, не особенно послѣдовательный въ своихъ взглядахъ, далекій отъ всякихъ крайнихъ мѣръ, и любилъ говорить, что политику не слѣдуетъ примѣшивать къ соціальному вопросу. Эту фразу онъ гдѣ-то вычиталъ и находилъ не лишнимъ повторять ее передъ флегматичными углекопами, среди которыхъ ему пришлось жить.

   Теперь у Магё дольше засиживались по вечерамъ, и Этьенъ всегда заводилъ разговоръ на одну и ту же тему. Чѣмъ больше подвигалось впередъ его развитіе, тѣмъ рѣзче и рѣзче бросалась ему въ глаза распущенность нравовъ въ средѣ рабочихъ, среди мужчинъ и женщинъ. Людей, точно животныхъ, согнали въ кучу посреди этихъ полей и такъ тѣсно насажали другъ подлѣ друга, что нельзя смѣнить бѣлья, не показавъ спины сосѣду. И какъ это полезно для здоровья! И какъ развращаются дѣвушки и молодые люди, силою сбитые въ эту кучу!

   -- Конечно, если бы было побольше денегъ, то и жилось бы лучше,-- отвѣчалъ Магё.-- Во всякомъ случаѣ это правда, что нехорошо жить такъ тѣсно... Всегда кончается тѣмъ, что мужчины спиваются, а дѣвушки родятъ.

   Керосиновая лампа заражала своимъ чадомъ и безъ того испорченный запахомъ жаренаго лука воздухъ комнаты, а разговоръ шелъ дальше и дальше, и каждый взрослый членъ семьи вставлялъ отъ себя какое-нибудь слово. Нѣтъ, конечно, жизнь вовсе не весела. Исполняешь, какъ скотъ, такую работу, на которую прежде посылали каторжниковъ; платишься часто своей собственной шкурой, и за это не получаешь даже куска мяса на ужинъ. Ѣшь столько, сколько нужно, чтобы не умереть съ голоду, живешь по уши въ долгу, и тебя же еще преслѣдуютъ, точно ты не заработалъ, а укралъ свой кусокъ хлѣба. Когда приходитъ воскресенье, то весь день спишь отъ усталости. Единственное удовольствіе напиться или полюбезничать; только отъ пива страшно растетъ брюхо, а твои же собственныя дѣти будутъ потомъ надъ тобой насмѣхаться... Нѣтъ, нѣтъ, ничего нѣтъ въ этомъ веселаго.

   Тогда въ разговоръ вмѣшивалась жена Магё.

   -- Несноснѣе всего, видите ли, знать, что ничего не можешь измѣнить... Въ молодости вѣришь въ счастье и надѣешься на лучшія времена, а потомъ придетъ нужда, въ которой такъ и завязнешь... Я никому не желаю зла, но подчасъ эта несправедливость меня возмущаетъ!

   Наступило молчаніе; присутствовавшіе чувствовали себя подавленными безысходностью этого безотраднаго положенія. Одинъ только старикъ Боньморъ, если онъ присутствовалъ при этихъ разговорахъ, съ изумленіемъ смотрѣлъ во всѣ глаза, такъ какъ въ его время никто не разсуждалъ такимъ образомъ. Люди рождались среди угля, потомъ, выростая, добывали его, и никто больше ничего не требовалъ, между тѣмъ какъ теперь въ воздухѣ носится какое-то честолюбіе и углекопы заражаются имъ.

   -- Надо на все наплевать,-- бормоталъ онъ.-- Добрая кружка пива всегда будетъ доброй кружкой пива... Начальники часто бываютъ канальи, но на свѣтѣ всегда будутъ начальники, вѣрно? Не стоить ломать себѣ голову и разсуждать о такихъ вещахъ.

   Этьенъ тотчасъ начиналъ волноваться. Какъ, рабочій даже не смѣетъ разсуждать!.. Именно оттого-то и измѣнится скоро его положеніе, что онъ началъ теперь разсуждать. Во времена старика Боньмора углекопъ жилъ на своихъ копяхъ, какъ какое-нибудь рабочее животное, какъ машина, съ помощью которой добывали уголь: копался себѣ подъ землей, заткнувъ уши и закрывъ глаза на все, что происходило тамъ, наверху. Потому-то богатые, которые теперь властвуютъ, и могли занять свое положеніе, могли продавать и покупать рабочаго и жирѣть отъ его мяса, а онъ даже и не догадывался объ этомъ. Но теперь углекопъ пробуждается и пускаетъ въ землѣ ростокъ, какъ настоящее хлѣбное зерно. Въ одно прекрасное утро свѣтъ увидитъ, что такое выростетъ среди полей... Да, выростуть люди, выростетъ цѣлая армія, которая возстановитъ справедливость. Развѣ послѣ революціи всѣ граждане не были равны между собою? Рабочіе вотировали вмѣстѣ съ прочими, такъ почему же они должны оставаться рабами хозяевъ, которые имъ платятъ? Теперь богатыя компаніи съ ихъ машинами подавляютъ все, и у бѣдняка нѣтъ въ рукахъ даже того орудія, которымъ онъ обладалъ въ прежнія времена, когда люди, занимавшіеся однимъ и.тѣмъ же ремесломъ, составляли одно цѣлое и могли давать отпоръ насилію. Но придетъ время, и въ одинъ прекрасный день все это и многое другое разлетится прахомъ. Рабочіе начинаютъ учиться, и это замѣтно даже здѣсь, въ этомъ селеніи: дѣды не умѣли подписать своего имени, отцы уже научились его подписывать, а сыновья читаютъ и пишутъ, какъ профессора... Ахъ, это понемногу растетъ и растетъ! Готовится тяжелая людская жатва, зрѣющая на солнцѣ. Теперь люди уже не прикрѣплены на вѣчныя времена къ одному и тому же мѣсту, и если у нихъ есть охота измѣнить свое положеніе, то почему же имъ и не употребить всѣ усилія, чтобы добиться своего?

   Эти рѣчи видимо произвели нѣкоторое впечатлѣніе на Магё, но онъ все-таки продолжалъ относиться къ нимъ скептически.

   -- Какъ только вы пошевелитесь, такъ вамъ немедленно возвратятъ разсчетныя книжки и прогонятъ,-- сказалъ онъ.-- Старикъ правъ, углекопъ всегда будетъ работать безъ надежды на то, что ему дадутъ въ награду баранью ногу для жаркого.

   Его жена, сидѣвшая задумчиво, точно проснулась и проговорила вполголоса:

   -- Если бы еще была правда, что разсказываютъ кюре: они говорятъ, будто человѣкъ, бѣдный на этомъ свѣтѣ, будетъ богатымъ на томъ.

   Взрывъ смѣха покрылъ ея слова; даже дѣти, и тѣ пожимали плечами. Невѣріе, носившееся въ воздухѣ, коснулось всѣхъ, и хотя рабочіе втайнѣ трепетали передъ легендарными привидѣніями копей, но надъ пустыннымъ небомъ они насмѣхались явно.

   -- Да, какъ бы не такъ, кюре!-- вскричалъ Магё.-- Если бы они вѣрили въ то, что говорятъ, то, конечно, постарались бы заготовить для себя мѣстечко получше на томъ свѣтѣ и побольше бы работали да поменьше ѣли... Нѣтъ, разъ человѣкъ умеръ, и конецъ.

   Жена громко вздыхала.

   -- Ахъ, Боже мой! Ахъ, Боже мой!

   Затѣмъ, сложивъ на колѣняхъ руки съ видомъ глубокаго унынія, она проговорила:

   -- Значитъ правда, что намъ всѣмъ надо пропадать.

   Присутствовавшіе переглянулись. Старикъ Боньморъ выплюнулъ въ платокъ свою черную мокроту, Маге, задумавшись, держалъ въ зубахъ потухшую трубку, Альзира слушала разговоры, сидя между Ленорой и Генрихомъ, уснувшими за столомъ, Катерина, положивъ подбородокъ на руку, не сводила своихъ большихъ, свѣтлыхъ глазъ съ Этьена, когда онъ, волнуясь, исповѣдывалъ свою вѣру и говорилъ о прекрасномъ будущемъ, рисовавшемся ему въ его соціалистическихъ грезахъ. Кругомъ, въ засыпающемъ селеніи, стояла тишина и только изрѣдка слышался плачъ ребенка или брань какого-нибудь запоздавшаго пьяницы. Въ комнатѣ медленно стучалъ маятникъ часовъ съ кукушкой, влажная свѣжесть поднималась съ усыпаннаго пескомъ каменнаго пола и нѣсколько умѣряла удушливость воздуха.

   -- Вотъ еще что выдумали!-- говорилъ молодой человѣкъ.-- Развѣ вы не можете сами создать себѣ счастье на землѣ?

   Онъ говорилъ горячо и безумолку. Казалось, раздвигался горизонтъ, со всѣхъ сторонъ замыкавшій тѣсную жизнь этихъ бѣдняковъ, и струя свѣта вливалась въ ихъ мрачное существованіе. Тяжелый трудъ, участь, похожая на участь животнаго, которое стригугъ и потомъ закалываютъ, всевозможныя несчастія, все исчезало, точно сожженное жаркимъ солнечнымъ лучемъ, и справедливость сходила, наконецъ, какъ бы по волшебству, съ неба. Милосердный Богъ умеръ, но зато осталась справедливость, и она упрочитъ счастіе всѣхъ людей, устроитъ между ними царство равенства и братства... Новая общественная жизнь возникала въ одно мгновеніе, какъ это случается иногда въ сновидѣніяхъ; строился громадный, небывало роскошный городъ, въ которомъ каждый гражданинъ жилъ своимъ трудомъ, принимая участіе во всѣхъ общественныхъ радостяхъ. Старый, испорченный свѣтъ разсыпался въ прахъ, молодое, очищенное отъ старыхъ грѣховъ, поколѣніе сливалось въ одинъ рабочій народъ, имѣвшій своимъ девизомъ: каждому по его заслугамъ, и заслуги каждаго опредѣляются его трудомъ. Эти мечты все расширялись, украшались, становились болѣе и болѣе соблазнительными, такъ какъ Этьенъ, больше всѣхъ увлекавшійся ими, не скупился на краски.

   Сначала жена Магё, охваченная какимъ-то непонятнымъ ужасомъ, отказывалась слушать. Нѣтъ, нѣтъ, это ужь слишкомъ хорошо!.. Не надо останавливаться на этихъ мысляхъ, такъ какъ послѣ нихъ жизнь покажется еще хуже и человѣкъ готовъ будетъ всѣхъ перебить и все разрушить, лишь бы добиться такого счастья. Безпокойство ея еще болѣе усилилось, когда она замѣтила, что глаза ея мужа начинаютъ разгораться и онъ смотритъ совсѣмъ взволнованнымъ и побѣжденнымъ.

   -- Не слушай его!-- кричала она, перебивая Этьена.-- Ты видишь, онъ разсказываетъ намъ сказки... Развѣ буржуа согласятся когда-нибудь работать наравнѣ съ нами?

   Но мало-по-малу очарованіе овладѣло и ею. Она кончила тѣмъ, что начала улыбаться и мечтать объ этомъ новомъ волшебномъ мірѣ. Какъ сладко забыться на часовъ посреди этой печальной дѣйствительности! Когда люди живутъ, какъ животныя, уткнувъ носы въ землю, то надо же для нихъ придумать какую-нибудь сказку, которая забавляла бы ихъ и, какъ во снѣ, давала бы имъ въ руки такія вещи, которыхъ на самомъ-то дѣлѣ имъ никогда и не видать. Но что ее въ особенности волновали, такъ это слова Этьена о справедливости, съ этими его словами она была вполнѣ согласна.

   -- Въ этомъ вы правы!-- кричала она.-- Когда дѣло правое, я позволю разрубить себя на куски за него... По справедливости и намъ пора пожить въ свою очередь.

   Тогда Магё не счелъ болѣе нужнымъ сдерживать свое возбужденіе.

   -- Чортъ возьми, я не богатъ, но съ радостью далъ бы сто су, чтобы только дожить до всего этого... Вотъ пойдетъ передѣлка-то! А что, скоро это сбудется, и какъ думаютъ приняться за дѣло?

   Этьенъ началъ говорить снова. О томъ, какимъ образомъ это совершится, онъ говорилъ уже не такъ опредѣленно, но говорилъ много, не боясь пускаться передъ своими теперешними слушателями въ такія разъясненія, которыя были для него самого не совсѣмъ ясны. Онъ приводилъ всѣ доводы, почерпнутые имъ изъ книгъ, перечислялъ всѣ средства, предлагаемыя различными партіями, и въ концѣ концовъ выходило, что побѣда несомнѣнна, что ничего не стоитъ достигнуть ее, а затѣмъ всѣ люди братски обнимутся и навсегда покончатъ со всѣми недоразумѣніями, раздѣляющими теперь различные классы общества, хотя, конечно, среди хозяевъ и буржуа найдутся и такія упрямыя головы, которыя надо будетъ образумить силой... Магё, казалось, вполнѣ понимали его, соглашались съ нимъ и вѣрили, что роковой вопросъ разрѣшится именно такимъ непостижимо счастливымъ исходомъ, вѣрили со слѣпой вѣрой новообращенныхъ людей, подобно тону, какъ первые христіане вѣровали, что на развалинахъ стараго міра быстро воздвигнется міръ новый, совершенный. Маленькая Альзира тоже вмѣшивалась въ разговоръ. Она представляла себѣ счастье въ видѣ очень теплаго дома, въ которомъ дѣти играютъ и ѣдятъ, сколько хочется. Катерина сидѣла, не шевелясь, попрежнему положивъ подбородокъ на ладонь руки, и пристально смотрѣла на Этьена; когда же онъ умолкалъ, она вздрагивала и блѣднѣла, будто внезапно охваченная холодомъ.

   Магё взглядывала, наконецъ, на часы.

   -- Уже десятый часъ; ну, развѣ это можно, завтра ни за что не проснуться во-время!

   Магё встали изъ-за стола печальные, и тоска овладѣвала ими. Имъ казалось, что они только-что были богачами и вдругъ снова очутились въ нищетѣ. Старикъ Боньморъ, когда ему надо было отправляться на работу, ворчалъ, что отъ этихъ сказокъ супъ нисколько не становится лучше, а прочіе члены семьи, поднимаясь въ верхнія комнаты, поражались, что стѣны такъ сыры, что воздухъ до такой степени удушливъ. Когда, наконецъ, всѣ засыпали тяжелымъ сномъ, и Катерина, ложившаяся послѣднею, гасила свѣчу. Этьенъ слышалъ, что она долго и тревожно ворочалась на постели, тщетно стараясь заснуть.

   Часто при этихъ вечернихъ разговорахъ присутствовали сосѣди: Левакъ, воспламенявшійся всякій разъ, когда рѣчь заходила о томъ, что для всѣхъ долженъ быть одинаковый доступъ жъ пользованію земными благами, и Пьерронъ, благоразумно уходившій домой тотчасъ же, лишь талько разговоръ касался компаніи копей. Изрѣдка навѣдывался на минутку Захарій, но политика надоѣла ему, и онъ предпочиталъ уходить къ Рассенёру и сидѣть тамъ за кружкой пива. Шаваль почти каждый вечеръ проводилъ около часу въ семьѣ Магё, мучимый тайною ревностью и опасеніемъ, что Этьенъ отобьетъ у него Катерину. Дѣвушка уже начинала было надоѣдать ему, но съ тѣхъ поръ, какъ Этьенъ поселился подлѣ нея и, какъ думалось Шавалю, могъ каждую минуту овладѣть ею, она опять стала ему дорога.

   Такимъ образомъ вліяніе Этьена росло, и мало-по-малу его идеи распространялись среди рабочихъ, тѣмъ болѣе что онъ, самъ по себѣ, начиналъ пользоваться все большимъ и большимъ уваженіемъ окружающихъ. Его хозяйка, Магё, вообще смотрѣвшая на людей не особенно довѣрчиво, относилась къ Этьену съ уваженіемъ, какъ къ человѣку, который платитъ исправно, не пьетъ, не играетъ, а сидитъ, уткнувъ носъ въ книгу. Восхваляя его повсюду, она создала ему репутацію ученаго человѣка, и сосѣдки не замедлили воспользоваться этою ученостью и начали обращаться къ Этьену съ просьбами вести ихъ корреспонденцію. Онъ сдѣлался какъ бы ихъ повѣреннымъ, писалъ для нихъ письма, давалъ совѣты въ щекотливыхъ семейныхъ дѣлахъ. Наконецъ, въ сентябрѣ мѣсяцѣ, ему удалось организовать и свою пресловутую кассу, въ которой, правда, приняли участіе только рабочіе селенія, но Этьенъ не терялъ надежды завербовать въ нее углекоповъ со всѣхъ копей, въ особенности если компанія, отнесшаяся въ кассѣ довольно равнодушно, и впредь не будетъ вмѣшиваться въ это дѣло. Его выбрали секретаремъ ассоціаціи и даже назначили ему жалованье. Онъ сдѣлался теперь, сравнительно, почти богачемъ, тѣмъ болѣе что если семейному углекопу трудно сводить концы съ концами, то холостому степенному рабочему, не имѣющему на шеѣ никакой обузы, всегда можно было дѣлать кое-какія сбереженія.

   Съ этого времени Этьенъ началъ замѣтно преображаться. Заснувшее было въ немъ, во время его неудачъ, инстинктивное стремленіе въ щегольству и комфорту пробудилось теперь съ новою силою. Онъ купилъ себѣ суконную пару платья, сапоги изъ тонкой кожи. Мало-по-малу этотъ молодой человѣкъ занялъ въ селеніи роль какого-то предводителя, вокругъ котораго группировались остальные рабочіе, и съ каждымъ днемъ у него все больше и больше кружилась голова отъ этого успѣха, -- онъ какъ будто пьянѣлъ отъ своей возраставшей популярности. Стоять во главѣ рабочихъ, повелѣвать ими, ему, только-что начинающему карьеру, только-что вчера бывшему самымъ зауряднымъ рабочимъ!.. Все это наполняло его гордость, побуждало его еще пламеннѣе мечтать о соціальномъ переворотѣ, въ которомъ онъ, конечно, будетъ играть видную роль... Даже выраженіе лица Этьена измѣнилось и приняло оттѣнокъ какой-то значительности. Онъ прислушивался къ звукамъ своего собственнаго голоса, когда начиналъ говорить. Наконецъ зародившееся въ немъ честолюбіе повліяло на самый образъ его мыслей, и прежнія умѣренныя теоріи понемногу уступали въ немъ мѣсто мечтамъ о борьбѣ...

   Между тѣмъ приближалась осень, наступали октябрьскіе холода, и маленькіе садики селенія пожелтѣли. На грядахъ виднѣлись только зимнія овощи, капуста, унизанная блестками мороза, порей и оставленный для запаха лукъ. Снова проливные дожди полились на красныя черепичныя кровли, стекая потоками въ кадки, подставленныя на тротуарахъ подъ водосточными трубами. Въ домахъ постоянно топились набитыя углемъ печи и отравляли воздухъ въ затворенныхъ на-глухо комнатахъ. Начался сезонъ, въ который бѣдняками еще сильнѣе чувствовалась ихъ нищета.

   Въ одну изъ первыхъ холодныхъ октябрьскихъ ночей Этьенъ, возбужденный разговорами, происходившими внизу, не могъ скоро заснуть. Онъ смотрѣлъ, какъ Катерина скользнула подъ одѣяло и затѣмъ задула свѣчу. Дѣвушка казалась тоже очень взволнованной и на этотъ разъ была опять охвачена той внезапной стыдливостью, которая отъ времени до времени овладѣвала ею и заставляла поскорѣе прятаться подъ одѣяло. Теперь она лежала въ темнотѣ, тихо, какъ мертвая, но Этьенъ чувствовалъ, что дѣвушка тоже не спитъ и думаетъ о немъ, точно такъ же, какъ онъ не можетъ не думать о ней, и никогда еще это безмолвное пониманіе другъ друга не смущало ихъ до такой степени, какъ въ этотъ вечеръ. Минуты проходили за минутами; ни онъ, ни она не шевелились, только дыханіе ихъ учащалось, несмотря на то, что они старались сдерживать его. Два раза Этьенъ порывался встать и подойти къ ней. Глупо такъ страстно стремиться другъ къ другу и постоянно сдерживать себя! Къ чему въ самомъ дѣлѣ идти наперекоръ влеченію сердца? Дѣти спятъ; Катерина, онъ увѣренъ, ждетъ его и молча, затаивъ дыханіе, обовьетъ своими руками... Прошло около часу. Этьенъ не всталъ съ своей постели, а дѣвушка ни разу не повернулась къ нему лицомъ, боясь, что она не устоитъ и сама позоветъ его. Чѣмъ дольше они жили другъ подлѣ друга, тѣмъ выше становилась между ними преграда, воздвигаемая и деликатностью дружбы, и стыдомъ, и даже какимъ-то отвращеніемъ отъ болѣе тѣснаго сближенія. Они сами не могли объяснить себѣ всѣ эти, наполнявшія ихъ, разнородныя чувства.

   

IV.

   -- Послушай,-- говорила Магё мужу,-- такъ какъ ты идешь въ Монсу получать деньги, то принеси мнѣ фунтъ кофе и два фунта сахару.

   Въ это время онъ самъ чинилъ свои башмаки, чтобы не отдавать ихъ башмачнику и сберечь хоть немного денегъ.

   -- Хорошо,-- отвѣчалъ онъ, не отрываясь отъ своего дѣла.

   -- Я бы попросила тебя еще зайти къ мяснику... Что ты скажешь насчетъ куска телятины?.. А? Мы давно не видали ея въ глаза.

   На этотъ разъ Магё поднялъ голову.

   -- Кажется, ты думаешь, что я получу сотни и тысячи... Нынче они выдумали безпрестанно останавливать работу, и намъ придется получить очень немного денегъ.

   Оба замолчали. Этотъ разговоръ происходилъ въ концѣ октября, въ субботу, послѣ завтрака. Компанія прекратила на этотъ день работы во всѣхъ копяхъ подъ тѣмъ предлогомъ, что будто бы затруднительно выдавать плату людямъ, когда они работаютъ. На самомъ же дѣлѣ, встревоженная все усиливавшимся промышленнымъ кризисомъ, она не хотѣла увеличивать свои, и безъ того большіе запасы угля и пользовалась всѣми возможными предлогами, чтобы пріостановить работы и заставить десять тысячъ своихъ рабочихъ сидѣть сложа руки.

   -- Ты знаешь, Этьенъ ждетъ тебя у Рассенёра,-- заговорила помолчавъ жена.-- Ты бы захватилъ его съ собой: онъ хитрѣе тебя и скорѣе разберетъ, если тамъ вздумаютъ васъ обсчитать.

   Магё выразилъ согласіе молчаливымъ кивкомъ головы. Въ этотъ день невольнаго отдыха всѣ были не въ духѣ, и тотчасъ послѣ завтрака, поданнаго въ двѣнадцать часовъ, Этьенъ ушелъ къ Рассенёру.

   -- Ты бы поторопился,-- заговорила Магё,-- и если застанешь тамъ кого-нибудь изъ этихъ господъ, то поговорилъ бы насчетъ твоего отца. Докторъ тянетъ ихъ руку. Не правда ли, старина, что докторъ ошибается и вы еще можете работать?

   Уже дней десять у старика Боньмора одеревенѣли, по его выраженію, лапы, и онъ оставался пригвожденнымъ къ стулу. Магё должна была повторить свой вопросъ, и онъ, наконецъ, пробормоталъ:

   -- Разумѣется, я еще буду работать. Нельзя считать человѣка никуда негоднымъ оттого, что у него болятъ ноги. Это они все выдумываютъ, чтобы не дать мнѣ пенсіи въ сто восемьдесятъ франковъ.

   Магё подумала о сорока су старика, которыхъ ей, быть можетъ, не видать болѣе никогда, и съ отчаяніемъ воскликнула:

   -- Боже мой, если дѣла такъ пойдутъ, то скоро мы всѣ перемремъ!

   -- Когда умрешь, тогда не будешь больше чувствовать голода,-- замѣтилъ ея мужъ.

   Онъ вбилъ гвозди въ свои башмаки и собрался, наконецъ, идти. Очередь селенія "Двухсотъ-сорока" получать заработанныя деньги приходилась часамъ къ четыремъ; поэтому рабочіе не торопились и медленно, одинъ за другимъ, отправлялись въ Монсу, преслѣдуемые своими женами, которыя умоляли ихъ не засиживаться въ городѣ, а возвращаться скорѣе домой. Многія изъ нихъ нарочно давали различныя порученія мужьямъ, чтобы помѣшать имъ истратить деньги по кабакамъ.

   У Рассенёра Этьену сообщили разныя новости, ходили тревожные слухи по поводу того, что компанія все больше и больше придирается къ крѣпленію стѣнъ подземныхъ галерей и безпрестанно штрафуетъ рабочихъ; такъ что столкновеніе становится почти неизбѣжнымъ. Но, повидимому, дѣло не ограничится этими явными придирками, а за ними скрываются какіе-то другіе, серьезные и таинственные замыслы.

   Когда Этьенъ вошелъ въ кабакъ, тамъ сидѣлъ одинъ рабочій, только-что возвратившійся изъ Монсу, и разсказывалъ, что въ кассѣ вывѣшено какое-то объявленіе, но онъ хорошенько не понялъ, что такое тамъ написано. Затѣмъ въ заведеніе вошелъ другой рабочій, за нимъ третій, и всѣ приносили все различныя вѣсти. Не оставалось сомнѣнія только въ томъ, что компанія приняла какое-то рѣшеніе. Рабочіе начинали волноваться.

   -- Что ты на это скажешь?-- спросилъ Этьенъ, подсаживаясь въ Суварину, передъ которымъ лежалъ пакетъ съ табакомъ -- единственное баловство, которое онъ себѣ позволялъ.

   Машинистъ, не торопясь, свертывалъ папиросу.

   -- Я скажу, что это не трудно было предвидѣть. Они рѣшились вывести васъ изъ терпѣнія.

   Только онъ одинъ оказался настолько проницательнымъ, что могъ оцѣнить настоящее положеніе дѣлъ, которое и принялся теперь объяснять своимъ обычнымъ спокойнымъ тономъ. Испуганная кризисомъ, компанія принуждена сокращать свои расходы, если не хочетъ совсѣмъ разориться. Понятно, что это отзывается на рабочихъ и имъ приходится подтянуть себѣ животы, такъ какъ компанія выдумываетъ всевозможные предлоги, чтобы только уменьшить заработную плату. Ея склады угля остаются нетронутыми, потому что почти всѣ заводы перестали работать. Пріостановить въ свою очередь работы на копяхъ она не рѣшается, боясь, что за время этой пріостановки попортятся ея сооруженія, и поэтому ей надо найти какой-нибудь иной путь, чтобы выйти изъ своего затруднительнаго положенія. Ничего нѣтъ мудренаго, что она стремится довести своихъ рабочихъ до стачки, чтобы затѣмъ усмирить ихъ и убавить имъ еще больше заработную плату. Наконецъ, ее безпокоитъ касса, устроенная Этьеномъ, потому что со временемъ она можетъ сдѣлаться очень опасной, тогда какъ, если стачка состоится теперь же, то отъ кассы не останется и слѣда, ибо денегъ набралось въ ней еще очень немного, и ихъ тотчасъ же расхватаютъ по рукамъ.

   Рассенёръ сидѣлъ рядомъ съ Этьеномъ, и оба они тревожно слушали объясненія машиниста. Въ кабакѣ не было никого, кромѣ нихъ и г-жи Рассенёръ, сидѣвшей за своей конторкой, такъ что говорить можно было обо всемъ громко, не стѣсняясь.

   -- Что за выдумки!-- пробормоталъ Рассенёръ.-- Къ чему все это приведетъ? Отъ стачки не будетъ никакой пользы ни компаніи, ни рабочимъ. Лучше какъ-нибудь войти въ соглашеніе.

   Это было очень благоразумно, а онъ всегда стоялъ за благоразумный образъ дѣйствія. Съ тѣхъ поръ, какъ его бывшій жилецъ такъ быстро сдѣлался популярнымъ среди рабочихъ, Рассенёръ началъ еще настойчивѣе, чѣмъ прежде, проповѣдывать свою теорію постепенности и умѣренности, постоянно твердя, что люди ничего не получатъ, если они станутъ требовать все за-разъ. Несмотря на свое кажущееся добродушіе, этотъ сытый, отпоенный пивомъ человѣкъ не былъ чуждъ зависти и не могъ не завидовать Этьену, въ особенности когда увидѣлъ, что посѣтители, приходившіе прежде выпить пива и послушать его рѣчей, начали рѣже и рѣже заглядывать къ нему въ кабакъ. Иногда Рассенёръ доходилъ даже до того, что принимался защищать компанію, забывая свою прежнюю здобу противъ нея, -- злобу прогнаннаго углекопа.

   -- Такъ ты противъ стачки?-- вскричала г-жа Рассенёръ, не вставая изъ-за своей конторки.

   Онъ энергически отвѣчалъ "да", но она тотчасъ же заставила его замолчать.

   -- Ну, у тебя нѣтъ сердца; предоставь лучше говорить этимъ господамъ.

   Но Этьенъ молчалъ, задумчиво глядя на кружку пива, потребованную имъ. Наконецъ онъ поднялъ голову.

   -- Очень можетъ быть, что все, сказанное товарищемъ, совершенно справедливо, и намъ придется рѣшиться на эту стачку, если насъ къ этому принуждаютъ... Плюшаръ тоже очень здраво разсуждаетъ объ этомъ дѣлѣ. Онъ не одобряетъ стачекъ, потому что рабочій страдаетъ отъ нихъ такъ же, какъ и хозяинъ, и въ концѣ концовъ не достигаетъ съ помощью ихъ ничего положительнаго. Но Плюшаръ видитъ въ стачкѣ превосходное средство склонить, наконецъ, нашихъ людей войти въ тотъ большой международный союзъ... Впрочемъ, вотъ его письмо.

   Дѣйствительно, Плюшаръ былъ смущенъ недовѣріемъ, съ какимъ углекопы Монсу относились къ международному союзу, но все-таки надѣялся, что дѣло пойдетъ иначе и они массами станутъ примыкать къ этому союзу, лишь только начнется серьезная борьба между ними и компаніей. Этьену удалось завербовать въ международный союзъ всего только нѣсколько человѣкъ, что отчасти объясняется, можетъ быть, тѣмъ, что онъ несравненно больше заботился объ устроенной имъ самимъ вспомогательной кассѣ, въ которую рабочіе вступали съ большою охотою. Однако же, средства этой кассы были еще такъ ничтожны, что въ случаѣ стачки она дѣйствительно должна была истощиться въ самомъ скоромъ времени, какъ предсказывалъ Суваринъ, и тогда рабочимъ только и оставалось, что обратиться за помощью къ международному союзу, союзу своихъ братьевъ, разсѣянныхъ по всѣмъ концамъ земли.

   -- Сколько у васъ денегъ въ кассѣ?-- спросилъ Рассенёръ.

   -- Едва только наберется три тысячи франковъ, -- отвѣчалъ Этьенъ.-- Вы слышали, что меня призывали третьяго дня въ правленіе. О, они были очень вѣжливы и только и твердили, что не мѣшаютъ своимъ рабочимъ устраивать вспомогательную кассу! Однако, я очень хорошо понялъ, что имъ хотѣлось бы контролировать ее... Во всякомъ случаѣ и въ этомъ дѣлѣ не обойтись безъ войны.

   Рассенёръ принялся ходить по комнатѣ, презрительно посвистывая. Что вы будете дѣлать съ этими тремя тысячами франковъ! Ихъ не хватитъ на хлѣбъ даже и на недѣлю, а если разсчитывать на иностранцевъ, на людей, живущихъ въ Англіи, то тогда лучше сразу лечь и отдать Богу душу. Нѣтъ, стачка очень глупое дѣло!

   Между Этьеномъ и Рассенёромъ въ первый разъ произошла довольно рѣзкая размолвка. До сихъ же поръ они всегда приходили къ какому-нибудь соглашенію, сходясь въ своей обоюдной ненависти къ капиталу.

   -- Посмотримъ, что ты объ этомъ скажешь?-- повторилъ Этьенъ, снова обращаясь къ Суварину.

   Машинистъ, не вынимая изо рта папиросы, отвѣчалъ своимъ любимымъ презрительнымъ словомъ "глупости!.."

   Онъ указалъ своей тонкой рукой на строенія Ворё, виднѣвшіяся въ растворенную дверь, и видимо хотѣлъ сказать еще что-то, но ему помѣшало неожиданное происшествіе. Его любимецъ кроликъ, осмѣлившійся выйти на улицу, вскочилъ однимъ прыжкомъ обратно въ комнату, спасаясь отъ камней, которыми, какъ градомъ, осыпали его мальчишки. Съ закинутыми назадъ ушами, съ поджатымъ хвостомъ, онъ въ страшномъ испугѣ бросился прямо подъ ноги Суварину, царапая его и просясь къ нему на руки. Машинистъ положилъ его къ себѣ на колѣни, прикрылъ обѣими руками и тотчасъ же впалъ въ то мечтательное, полусонное состояніе, въ которое всегда приводило его прикосновеніе въ мягкой и теплой шерсти этого животнаго.

   Въ это время въ заведеніе вошелъ Магё. Онъ отказался выпить, несмотря на вѣжливыя просьбы госпожи Рассенёръ, которая продавала свое пиво съ такимъ видомъ, какъ будто бы угощала имъ даромъ. Этьенъ всталъ и вмѣстѣ съ Магё отправился въ Монсу.

   Въ тѣ дни, когда компанія производила разсчеты съ рабочими, городъ всегда смотрѣлъ по праздничному, какъ въ тѣ воскресенья, когда бывала ярмарка. Углекопы стекались толпами изъ окрестныхъ селеній, и такъ какъ отдѣленіе, въ которомъ помѣщалась касса, было очень тѣсно, то они предпочитали дожидаться своей очереди на улицѣ и стояли на ней цѣлою вереницею группъ, загораживая дорогу и безпрерывно смѣняясь вновь прибывающими людьми. Торговцы пользовались случаемъ и раскидывали палатки съ своими разнообразными товарами. Но особенно бойко торговали въ эти дни кофейни и кабаки, потому что углекопы заходили въ нихъ и до полученія денегъ, чтобы запастись терпѣніемъ, и послѣ, уже съ заработкомъ въ карманѣ, чтобы вспрыснуть получку. Но этимъ дѣло оканчивалось не для всѣхъ, такъ какъ только болѣе степенные изъ рабочихъ возвращались затѣмъ домой, другіе же шли въ кафе Волканъ прокучивать остальныя деньги.

   По мѣрѣ того, какъ Этьенъ и Магё подвигались впередъ среди толпившагося народа, они все яснѣе и яснѣе чувствовали, что на этотъ разъ рабочіе находятся далеко не въ обычномъ своемъ настроеніи. На лицахъ не было того беззаботнаго выраженія, съ какимъ прежде эти люди получали свои деньги и затѣмъ пропивали ихъ; виднѣлись сжатые кулаки, слышались угрозы, срывавшіяся со всѣхъ устъ.

   -- Такъ это правда?-- спросилъ Магё у Шаваля, котораго встрѣтилъ передъ кофейной Пикеттъ.-- Они таки устроили гадость?

   Шаваль что-то злобно проворчалъ и искоса взглянулъ на Этьена. Съ тѣхъ поръ, какъ Магё взялъ для разработки новый участокъ, Шаваль не работалъ больше съ прежними товарищами. Къ тому же онъ все сильнѣе и сильнѣе начиналъ проникаться завистью къ Этьену и безпрестанно твердилъ со злобой, что первый встрѣчный начинаетъ вдругъ разыгрывать роль какого-то начальника, и все селеніе лижетъ у него сапоги. Къ зависти примѣшивалась еще ревность. Прогуливаясь съ Катериной въ Рекильярѣ или позади насыпи, онъ каждый разъ устраивалъ молодой дѣвушкѣ страшныя сцены, обвиняя ее въ связи съ Этьеномъ, а затѣмъ снова начиналъ душить ее ласками.

   -- Пришла наша очередь или еще нѣтъ?-- снова спросилъ Магё.

   Шаваль повернулся къ нимъ спиной, утвердительно кивнулъ головой, и оба рабочіе рѣшились, наконецъ, идти въ кассу.

   Касса помѣщалась въ маленькой квадратной комнатѣ, раздѣленной пополамъ перегородкой. На скамьяхъ, находившихся вокругъ стѣнъ, сидѣли пять-шесть углекоповъ, между тѣмъ какъ кассиръ и его помощникъ разсчитывали рабочаго, стоявшаго съ фуражкой въ рукахъ передъ форточкой, продѣланной въ рѣшеткѣ. Слѣва, надъ скамьей, было приклеено свѣженькое, на желтой бумагѣ, объявленіе, рѣзко выдававшееся на сѣрыхъ закопченыхъ стѣнахъ комнаты, и съ самаго утра оно приковывало къ себѣ вниманіе безконечной вереницы рабочихъ, которымъ приходилось проходить мимо него. Они входили въ комнату по двое, по трое, останавливались передъ объявленіемъ, затѣмъ передергивали плечами, точно имъ переломило спину, и молча уходили.

   Теперь передъ нимъ стояли два углекопа: одинъ молодой, съ квадратной, какъ у животнаго, головой, другой старый, весь высохшій и съ поглупѣвшимъ отъ старости лицомъ. Ни тотъ, ни другой не умѣли читать; молодой шевелилъ губами, складывая про себя буквы, старый тупо смотрѣлъ на объявленіе. Многіе рабочіе входили только взглянуть, что такое вывѣшено, и уходили, ничего не понявъ.

   -- Прочитай намъ это,-- сказалъ своему товарищу Магё, который былъ тоже не изъ особенно грамотныхъ.

   Этьенъ началъ вслухъ читать объявленіе. Оно исходило отъ компаніи и было обращено ко всѣмъ углекопамъ на ея копяхъ. Компанія объявляла, что въ виду постоянной небрежности рабочихъ въ крѣпленіи подземныхъ галерей, нисколько не уменьшающейся даже отъ налагаемыхъ за это штрафовъ, она рѣшилась ввести новую систему разсчета за работы по добыванію угля. Отнынѣ она будетъ платить за крѣпленіе особо, по числу кубическихъ метровъ дерева, употребленнаго на него. Плата съ телѣжки добытаго угля будетъ при этомъ, разумѣется, понижена, а именно: съ пятидесяти сантимовъ приблизительно до сорока, смотря по качеству угля и большей или меньшей отдаленности разрабатываемаго пласта отъ шахты. Далѣе шелъ довольно неясный разсчетъ, которымъ компанія старалась доказать, что эти десять сантимовъ, скинутые съ платы за телѣжку угля, должны совершенно покрыться платою за крѣпленіе галерей, если она будетъ производиться добросовѣстно. Въ концѣ компанія прибавляла, что, желая предоставить каждому рабочему время для ознакомленія съ новой системой разсчета, она намѣрена ввести ее только съ понедѣльника, перваго декабря.

   -- Нельзя ли читать потише!-- закричалъ кассиръ,-- Вы мѣшаете другимъ...

   Этьенъ продолжалъ читать, не обращая вниманія на это замѣчаніе. Голосъ его дрожалъ, и когда онъ смолкъ, всѣ продолжали пристально смотрѣть на объявленіе. Старый и молодой углекопы точно чего-то еще ждали; затѣмъ они ушли, передернувъ плечами.

   -- Чортъ возьми!-- прошепталъ Магё.

   Онъ и Этьенъ сѣли на лавку. Рабочіе попрежнему смѣнялись передъ этимъ желтенькимъ объявленіемъ, а Магё и Этьенъ сидѣли, склонивъ головы и погрузившись въ провѣрку разсчета компаніи. Смѣется, что ли, она надъ ними! Никогда не наверстать имъ на крѣпленіи галерей тѣхъ десяти сантимовъ, которые сброшены съ платы за телѣжку угля. Много-много, если они заработаютъ на крѣпленіи восемь сантимовъ; стало быть, компанія оттягиваетъ у нихъ два, не считая лишняго времени, которое потребуется при тщательномъ крѣпленіи галерей. Вѣдь это ни больше, ни меньше какъ замаскированное пониженіе заработной платы! Компанія вздумала дѣлать сбереженія, вытаскивая деньги изъ кармановъ своихъ рабочихъ!

   -- Какъ бы не такъ!-- повторялъ Магё, поднимая, наконецъ, голову.-- Мы будемъ круглые дураки, если согласимся на это!

   Такъ какъ передъ форточкой кассы никого не было, то онъ подошелъ къ ней, чтобы получить деньги. Во избѣжаніе траты времени деньги выдавались на руки только тѣмъ забойщикамъ, которые брали за себя съ торговъ участки для разработки угля, а эти рабочіе уже сами дѣлили ихъ между своими товарищами.

   -- Магё съ товарищами, -- сказалъ помощникъ кассира, -- пластъ Филоньеръ, галерея номеръ седьмой.

   Онъ порылся въ листахъ, составлявшихся по разсчетнымъ книжкамъ рабочихъ, въ которыя надсмотрщики ежедневно вписывали количество телѣжекъ угля, добытыхъ въ каждой разрабатываемой галереѣ.

   -- Магё съ товарищами,-- повторилъ помощникъ кассира,-- пластъ Филоньеръ, галерея номеръ седьмой... Сто тридцать пять франковъ.

   Кассиръ отсчиталъ деньги.

   -- Извините,-- пробормоталъ пораженный Магё,-- не ошиблись ли вы?

   Съ оледенѣвшимъ сердцемъ, весь охваченный дрожью, онъ смотрѣлъ на эти деньги, не беря ихъ въ руки. Хотя онъ заранѣе зналъ, что получитъ на этотъ разъ меньше обыкновеннаго, но все-таки денегъ должно бы быть гораздо больше... Или онъ невѣрно сосчиталъ свой заработокъ?.. Если отдать, что слѣдуетъ, Захарію, Этьену и другому товарищу, замѣнившему Шаваля, то на долю Магё, старика-отца, Катерины и Жанлина останется не болѣе пятидесяти франковъ.

   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не ошибся,-- отвѣчалъ помощникъ кассира.-- Вычтите два воскресенья, четыре прогульныхъ дня, и у васъ останется девять рабочихъ дней.

   Магё молча разсчитывалъ про себя: за девять рабочихъ дней слѣдуетъ получить ему около тридцати франковъ, Катеринѣ -- восемнадцать, Жанлину -- девять. Старикъ Боньморъ работалъ только три дня. Все-таки, если прибавить къ этому девяносто франковъ Захарія и двоихъ товарищей, то сумма должна составиться гораздо большая.

   -- Не забудьте штрафовъ,-- добавилъ помощникъ кассира -- Двадцать франковъ штрафа за дурное крѣпленіе галерей.

   Забойщикъ съ отчаяніемъ махнулъ рукой. Двадцать франковъ штрафа и четыре дня прогула!.. Ну, тогда счетъ вѣренъ. И какъ подумаешь, что не такъ давно, когда старикъ Боньморъ еще работалъ, а Захарій не жилъ отдѣльно, онъ, Магё, получалъ иногда за двѣ рабочихъ недѣли до ста пятидесяти франковъ!

   -- Берете ли вы деньги?-- закричалъ нетерпѣливо кассиръ.-- Вы видите, что задерживаете другихъ... Если не хотите брать, такъ и скажите.

   Когда Магё забралъ деньги въ свою большую дрожавшую руку, помощникъ кассира остановилъ его.

   -- Подождите, у меня записано ваше имя... Туссэнъ Магё, да?.. Г-нъ главный секретарь хочетъ васъ видѣть. Войдите, онъ теперь одинъ.

   Совсѣмъ ошеломленный, рабочій очутился въ кабинетѣ, обставленномъ мебелью краснаго дерева, крытой зеленымъ выцвѣтшимъ репсомъ. Главный секретарь, высокій, блѣдный господинъ, сидѣвшій за конторкой, заваленной бумагами, обратился къ нему и говорилъ минутъ пять, но въ ушахъ Магё такъ шумѣло, что онъ едва слышалъ обращенную къ нему рѣчь. Впрочемъ, онъ смутно понялъ, что дѣло шло объ его отцѣ, котораго хотятъ уволить на покой, назначивъ ему, въ уваженіе его пятидесятилѣтняго возраста и сорокалѣтней работы на копяхъ, пенсію въ сто пятьдесятъ франковъ. Магё показалось, что секретарь заговорилъ вдругъ гораздо жестче. Онъ дѣлалъ Магё выговоръ за то, что тотъ занимается политикой, намекалъ на его жильца, на вспомогательную кассу и затѣмъ посовѣтовалъ ему, бывшему до сихъ поръ однимъ изъ лучшихъ рабочихъ на копяхъ, не впутываться во всѣ эти глупости... Магё хотѣлъ протестовать, но вмѣсто того бормоталъ какія-то несвязныя слова, вертѣлъ въ рукахъ фуражку и, наконецъ, вышелъ вонъ, лепеча:

   -- Конечно, г-нъ секретарь... Увѣряю васъ, г-нъ секретарь...

   Встрѣтивъ на улицѣ поджидавшаго его Этьена, Магё вдругъ разразился:

   -- Я набитый дуракъ, мнѣ слѣдовало отвѣчать!.. Намъ ѣсть нечего, а тутъ еще эти глупости!.. Да, они не долюбливаютъ тебя, и секретарь говорилъ, что все селеніе заражено... А что же дѣлать?.. Гнуть спину и говорить спасибо?.. Онъ правъ, это самое благоразумное...

   Магё замолчалъ, волнуемый и гнѣвомъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ страхомъ. Этьенъ шелъ мрачный, погруженный въ свои думы. Они снова проходили мимо группъ рабочихъ, тѣснившихся на улицѣ. Раздраженіе этого, обыкновенно смирнаго народа все возрастало, и въ воздухѣ стоялъ грозный гулъ голосовъ, напоминавшій отдаленные громовые раскаты. Нѣкоторые изъ углекоповъ высчитали и доказали другимъ, что компанія оттягиваетъ у нихъ по два сантима съ каждой телѣжки угля, и эта замаскированная сбавка платы воспламеняла самыя спокойныя головы. Люди возмущались и выходили изъ себя, видя впереди только жалкую плату, голодъ, штрафы, рядъ дней, въ которые компанія, подъ тѣмъ или другимъ предлогомъ, пріостанавливаетъ работы. И такъ уже приходится сидѣть впроголодь, а что же будетъ потомъ, когда уменьшится заработная плата? Въ кабакахъ рабочіе высказывали свое раздраженіе еще рѣзче, и глотки до того пересыхали отъ крика, что и тѣ небольшія деньги, которыя попали сегодня въ карманы углекоповъ, быстро переходили на конторки кабатчиковъ.

   Этьенъ и Магё дошли до дому, не обмѣнявшись ни однимъ словомъ. Жена, остававшаяся одна съ маленькими дѣтьми, тотчасъ же увидѣла, что мужъ вошелъ въ комнату съ пустыми руками.

   -- Ну, хорошъ же ты!-- воскликнула она.-- Гдѣ же кофе, сахаръ и масло? Я думаю, что кусокъ телятины не разорилъ бы тебя.

   Онъ не отвѣчалъ, сдерживая душившее его волненіе. Затѣмъ его широкое лицо, загрубѣвшее отъ работы подъ землей, судорожно передернулось, крупныя слезы навернулись на глаза и полились горячимъ дождемъ. Бросивъ пятьдесятъ франковъ на столъ, онъ присѣлъ около него и расплакался, какъ ребенокъ.

   -- Бери!-- бормоталъ онъ.-- Вотъ сколько я тебѣ принесъ... Это мы всѣ столько заработали.

   Магё взглянула на Этьена и, видя, что онъ стоитъ молчаливый и разстроенный, тоже залилась слезами. Какъ могутъ девять человѣкъ прожить на пятьдесятъ франковъ двѣ недѣли? Ея первенецъ бросилъ ихъ, старикъ не можетъ передвинуть ногъ; скоро, значитъ, придется всѣмъ умирать... Альзира, видя, что мать плачетъ, бросилась къ ней на шею; Ленора и Генрихъ разрыдались, а маленькая Эстелла принялась кричать во все горло.

   Скоро все селеніе огласилось тѣмъ же воплемъ, вызваннымъ мыслью о грядущемъ голодѣ. Мужчины возвратились изъ Монсу съ этими жалкими, полученными за работу, грошами, и въ каждой семьѣ раздавался плачъ. Двери домовъ растворялись, и женщины выскакивали на улицу, точно горе ихъ не могло вмѣститься подъ низкими потолками комнатъ. Шелъ мелкій дождь, но онѣ не чувствовали его и перекликались однѣ съ другой, показывая лежащія на ладоняхъ деньги.

   -- Посмотри, сколько они ему дали!.. Ну, не на смѣхъ ли это?

   -- А у меня, взгляни! Мнѣ даже хлѣба не хватитъ на двѣ недѣли!

   -- А у меня, сосчитайте-ка! Мнѣ придется продать рубашки.

   Магё тоже вышла на улицу. Толпа женщинъ собралась около Левакъ, кричавшей громче другихъ, такъ какъ ея пьяница-мужъ еще не приходилъ домой, и она предчувствовала, что много ли, мало ли получилъ онъ денегъ, но всѣ онѣ останутся въ кафе Волканъ. Филомена караулила возвращеніе отца, чтобы помѣшать Захарію взять себѣ часть полученныхъ на его долю денегъ. Одна только Пьерронъ казалась довольно спокойной, потому что ея лицемѣръ-мужъ всегда умѣлъ устроить какъ-то такъ, что надсмотрщики обозначали въ его разсчетной книжкѣ, будто онъ посвящалъ исполненію своихъ обязанностей гораздо большее количество часовъ, чѣмъ другіе его товарищи. Но Брюле находила, что это подло со стороны ея зятя. Вытянувшись во весь ростъ, она стояла посреди толпы волновавшихся женщинъ и грозила кулакомъ по направленію къ Монсу.

   -- Какъ подумаешь, что я видѣла сегодня утромъ въ коляскѣ ихъ кухарку!-- кричала она, не говоря, что кухарка эта была директорская.-- Да, кухарка, въ коляскѣ парой, отправилась въ Маршьенъ, должно быть за рыбой!

   Крики усилились. Эта кухарка въ бѣломъ фартукѣ, отправившаяся на городской рынокъ въ господской коляскѣ, возбудила всеобщее негодованіе. У нихъ все-таки будетъ рыба, несмотря на то, что ихъ рабочіе умираютъ съ голоду! Только, можетъ быть, и они не всегда будутъ лакомиться рыбой; придетъ и ихъ чередъ поголодать!.. Мысли, посѣянныя Этьеномъ, всходили и выростали, выражаясь въ этомъ крикѣ волновавшейся толпы. Люди сгорали нетерпѣніемъ, ожидая, скоро ли они доживутъ до обѣщаннаго имъ золотого вѣка и возьмутъ свою долю счастья, скрывавшуюся за этимъ замкнутымъ, какъ могила, горизонтомъ нищеты. Несправедливость ужь слишкомъ велика, у нихъ вытаскиваютъ изо рта кусокъ хлѣба, и ничего болѣе не остается дѣлать, какъ предъявить, наконецъ, свои права. Женщины готовы были хоть сейчасъ идти на приступъ грезившагося имъ идеальнаго города, въ которомъ не будетъ ни одного бѣдняка. Ночь почти уже наступила, дождь усилился, а онѣ все еще наполняли селеніе своими жалобами. Разбредшіеся по улицѣ ребятишки тоже кричали и визжали.

   Вечеромъ въ кабакѣ Авантажъ было признано, что стачка неизбѣжна. Даже Рассенёръ не оспаривалъ этого; Суваринъ разсматривалъ ее, какъ первый шагъ къ предстоявшей борьбѣ, а Этьенъ одной фразой резюмировалъ положеніе дѣлъ: если компанія непремѣнно добивается стачки, то стачка будетъ.

   

ГЛАВА V.

   Прошла недѣля. Рабочіе продолжали работать, но, въ ожиданіи предстоящаго столкновенія, были угрюмы и молчаливы.

   Семьѣ Магё приходилось еще болѣе прежняго урѣзывать во всемъ свои расходы, и поэтому сама Магё, обыкновенно разсудительная и добродушная, была постоянно не въ духѣ. Къ тому же, одинъ разъ ея дочь Катерина не пришла домой ночевать. На другой день она возвратилась такая измученная и больная, что даже не могла идти на работу. Дѣвушка разсказывала съ плачемъ, что не пришла домой не по своей доброй волѣ, что ея не пустилъ Шаваль, угрожавшій избить ее, если она вздумаетъ уйти. Онъ совсѣмъ обезумѣлъ отъ ревности и не пускалъ ея домой съ тою цѣлью, чтобы она не оставалась подъ одной кровлей съ Этьеномъ, съ которымъ, какъ онъ былъ убѣжденъ, сводитъ Катерину ея семья. Взбѣшенная Магё запретила дочери видѣться съ этимъ скотомъ и грозилась, что она пойдетъ въ Монсу и надаетъ Шавалю пощечинъ. Однако же рабочій день былъ все-таки потерянъ, а дѣвушка, разъ она уже обзавелась возлюбленнымъ, не хотѣла измѣнять ему.

   Два дня спустя случилось другое происшествіе. Всѣ думали, что въ понедѣльникъ и во вторникъ Жанлинъ работалъ, по обыкновенію, на копяхъ, а на самомъ дѣлѣ оказалось, что онъ съ Веберомъ и Лидіей, которыхъ сманилъ съ собою, прошлялся эти два дня по болотамъ и Вандамскому лѣсу. Что они тамъ дѣлали цѣлыхъ два дня, такъ и осталось неизвѣстно. Мать жестоко высѣкла его на улицѣ передъ глазами перепуганныхъ ребятишекъ всего селенія. Виданное ли это дѣло? И такія штуки устраиваютъ ея дѣти, бывшія столь тяжелой обузой со дня ихъ рожденія и обязанныя теперь, въ свою очередь, помогать родителямъ! Этотъ крикъ, вызванный у нея воспоминаніемъ о ея собственномъ безотрадномъ дѣтствѣ, казался голосомъ самой нищеты, переживаемой людьми изъ поколѣнія въ поколѣніе и заставляющей ихъ смотрѣть на каждаго рождающагося ребенка, какъ на рабочія руки въ будущемъ.

   Когда утромъ мужчины и дочь отправились на копи, Магё приподнялась на постели и крикнула вслѣдъ уходившему Жанлину:

   -- Если ты опять убѣжишь, злой чертенокъ, то я съ тебя спущу всю шкуру!

   На новомъ участкѣ Магё работа шла туго. Эта часть пласта Филоньеръ становилась все тоньше и тоньше, такъ что забойщики, едва передвигавшіеся въ этой трещинѣ, обдирали себѣ локти во время работы кирками. Кромѣ того, здѣсь становилось все сырѣе и сырѣе, и каждую минуту можно было ожидать, что вдругъ хлынетъ изъ какой-нибудь разсѣлины цѣлый потокъ воды, размоетъ галереи и затопитъ людей. Еще наканунѣ, когда Этьенъ сильнымъ ударомъ всадилъ въ пластъ угля свою кирку и потомъ выдернулъ ее, изъ пробоины вдругъ хлынула ему въ лицо вода. На этотъ разъ тревога оказалась, впрочемъ, пустою, и вода скоро перестала течь, но все-таки галерея сдѣлалась еще сырѣе и воздухъ въ ней сталъ еще хуже. Но Этьенъ вовсе не думать о предстоящей опасности и работалъ совершенно беззаботно, какъ и его товарищи. Онъ привыкъ также къ рудничному газу и даже на замѣчалъ его скопленія, не чувствовалъ, какъ тяжелѣютъ отъ него вѣки, а на рѣсницы точно насѣдаетъ паутина. Иногда только, когда пламя лампъ начинало уже черезчуръ блѣднѣть и становилось совсѣмъ голубоватымъ, рабочіе вспоминали объ этомъ страшномъ газѣ, и кто-нибудь изъ забойщиковъ прикладывалъ ухо къ стѣнѣ и прислушивался къ легкому шуму, съ которымъ газъ вырывался изъ трещины въ пластѣ. Гораздо большую опасность представляли обвалы, весьма возможные здѣсь, потому что потоки воды, безпрестанно прорывавшейся отовсюду, сильно размывали своды галереи, правда, скрѣпленные деревомъ, но скрѣпленные, по обыкновенію, кое-какъ наскоро.

   Въ этотъ день Магё уже три раза принимался за крѣпленіе свода. Было половина третьяго и рабочіе собирались уходить домой; Этьенъ, лежа на бону, отбивалъ киркой послѣдніе куски отъ глыбы угля, тоже намѣреваясь кончать работу. Вдругъ отдаленный гулъ, напоминавшій раскатъ грома, потрясъ всѣ копи.

   -- Что это значить?-- воскликнулъ Этьенъ, оставивъ работу и прислушиваясь.

   Ему показалось, что позади него обвалилась вся галерея. Магё уже бѣжалъ по наклонному ходу, крикнувъ:

   -- Это обвалъ... Скорѣе, скорѣе!

   Рабочіе бѣжали опрометью по наклонной галереѣ, движимые братскимъ участіемъ къ товарищамъ, можетъ быть, погибающимъ подъ обваломъ. Гробовое молчаніе царило вокругъ; лампы бѣгущихъ людей безпорядочно мелькали въ темнотѣ. Углекопы бѣжали одинъ за другимъ по узкимъ ходамъ, до того согнувъ спины, что, казалось, скользили на четверенькахъ. Встрѣчаясь на перекресткахъ съ другими рабочими, они, не останавливаясь, обмѣнивались другъ съ другомъ короткими вопросами и отвѣтами: Гдѣ обвалилось? Гдѣ-нибудь у забойщиковъ?... Нѣтъ; скорѣе внизу. Не въ галереяхъ ли, гдѣ вывозятъ уголь?.. Когда рабочіе добрались до выходной галереи, узкой, похожей на трубу, они покатились по ней стремглавъ, сваливаясь другъ на друга и нимало не заботясь о царапинахъ.

   Высѣченный наканунѣ Жанлинъ не ушелъ въ этотъ день съ работы и, по обыкновенію, бѣгалъ взадъ и впередъ за своимъ поѣздомъ телѣжекъ, затворяя воздушныя двери {Такъ называемыя "воздушныя двери" устраиваются въ подземныхъ галереяхъ для урегулированія движенія воздуха. По большей части, онѣ дѣлаются изъ дерева, иногда -- изъ листоваго желѣза, въ нѣкоторыхъ же случаяхъ представляютъ просто деревянную раму, обтянутую парусиной. Примѣч. перев.}. Иногда, зная, что не встрѣтится по дорогѣ съ надсмотрщикомъ, онъ присаживался на самую заднюю телѣжку, хотя это было строго запрещено въ виду того, что, сидя, мальчуганъ, сопровождающій поѣздъ, можетъ заснуть и оставить двери растворенными. Когда поѣздъ останавливался на разъѣздѣ, чтобы пропустить другой, встрѣчный, Жанлинъ устраивалъ себѣ развлеченіе: подкрадывался тихонько, безъ лампы, къ Беберу, правившему лошадью, и щипалъ его до крови. Какъ своею наружностью, желтыми курчавыми волосами, большими ушами и худою мордочкою, съ блестѣвшими на ней даже въ темнотѣ зеленоватыми глазами, онъ напоминалъ обезьяну, такъ и его забавы и шутки очень походили на злыя продѣлки этого животнаго. Онъ развился рано, но это было болѣзненное развитіе какого-то выродка, почти не касавшееся нравственной стороны, и оно еще болѣе дѣлало его похожимъ на лукавое, проворное животное.

   Послѣ полудня надо было перемѣнить лошадь, возившую телѣжки, и Мукъ привелъ въ мальчуганамъ Баталь. На разъѣздѣ она вдругъ начала храпѣть, и Жанлинъ, добѣжавъ до Бебера, проговорилъ:

   -- Что эта старая кляча выдумала вдругъ останавливаться?.. Когда-нибудь я переломлю себѣ ноги по ея милости.

   Беберъ не могъ отвѣчать на вопросъ, такъ какъ принужденъ былъ сдерживать Баталь, расшалившуюся при приближеніи встрѣчнаго поѣзда, который тащила Тромпетъ. Баталь еще издали почуяла свою товарку, къ которой воспылала самой нѣжной дружбой съ того дня, какъ увидала ее въ первый разъ, спустившуюся въ подземную глубь. Тромпетъ плохо привыкала къ жизни подъ землей и, словно ослѣпленная окружающей ее вѣчной ночью и постоянно тоскующая о солнечномъ свѣтѣ, вяло, съ понуренной головой, возила поѣзды телѣжекъ. Можно было подумать, что Баталъ жалѣетъ свою молодую подругу и, какъ старый философъ, старается внушить ей терпѣніе и покорность, утѣшить ее. Каждый разъ, когда обѣ лошади встрѣчались на разъѣздахъ, Баталь вытягивала шею, обдавала Тромпетъ своимъ горячимъ дыханіемъ, ржала и точно старалась ободрить ее ласкою.

   -- Чортъ возьми!-- выругался Беберъ.-- Вотъ онѣ опять присосались другъ къ другу!

   Когда Тромпетъ прошла дальше, таща свой поѣздъ, Беберъ повернулся къ Жанлину, чтобы отвѣтить на его вопросъ.

   -- У с голову. -- Мы будем истыми дураками, если согласимся!

   Но в эту минуту перед окошком кассы никого не было, и он подошел за получкой. Чтобы не терять времени, деньги выдавались на руки старшему из артели, а тот уже сам распределял их между остальными.

   -- Маэ с товарищами, -- сказал конторщик, -- пласт Филоньер, забой номер семь.

   Он стал искать в ведомостях, которые составлялись на основании листков, вырванных из расчетных книжек, куда надзиратели ежедневно вписывали число вагонеток, добытых в каждой артели. Затем повторил:

   -- Маэ с товарищами, пласт Филоньер, забой номер семь... Сто тридцать пять франков.

   Кассир выложил деньги.

   -- Простите, сударь! -- пробормотал взволнованный забойщик. -- Это верно? Вы не ошиблись?

   Дрожа мелкой дрожью, которая пробирала его насквозь, Маэ смотрел на ничтожную кучку денег, не решаясь ее взять. Правда, он не ожидал большой получки, но все же не представлял себе, что будет так мало, если только сам он не ошибся в подсчете. Когда он отдаст из этих денег то, что причитается Захарии, Этьену и товарищу, который заменяет Шаваля, у него останется самое большее пятьдесят франков на его долю и долю отца, Катрины и Жанлена.

   -- Нет, нет, я не ошибся, -- ответил конторщик. -- Надо вычесть два воскресенья и четыре дня простоя: всего получается девять рабочих дней.

   Маэ стал вполголоса высчитывать и складывать; за девять рабочих дней ему следовало получить около тридцати франков, Катрине -- восемнадцать и Жанлену -- девять. Что же касается деда, то ему приходилось всего за три дня. Все равно, если прибавить к этому девяносто франков, которые причитаются Захарии и остальным двум рабочим, общая сумма должна быть больше.

   -- Не забудьте также штрафа, -- прибавил конторщик. -- Двадцать франков за негодные крепления.

   Забойщик в отчаянии всплеснул руками. Двадцать франков штрафа, четыре дня простоя! Тогда, конечно, счет верен! Подумать только, -- ему случалось приносить домой за две недели по сто пятьдесят франков, когда работал дед Бессмертный и Захария не был еще женат!

   -- Ну что же, возьмете вы наконец деньги? -- крикнул кассир, потеряв терпение. -- Вы видите, за вами стоят люди, ждут... Если не хотите получать, заявите.

   Но в ту минуту, как Маэ протянул свою большую дрожащую руку, чтобы взять деньги, конторщик сказал:

   -- Погодите, у меня тут записано ваше имя. Туссен Маэ, не так ли?.. С вами хочет поговорить старший секретарь. Зайдите к нему, у него сейчас никого нет.

   Ошеломленный рабочий очутился в кабинете, который был обставлен старинной мебелью красного дерева, обитой выцветшим зеленым репсом. В продолжение пяти минут он слушал, что говорил ему секретарь, высокий, мертвенно бледный человек, сидевший за письменным столом, заваленным бумагами. Но у Маэ так шумело в ушах, что он плохо слышал его. Он только смутно понял, что речь шла об отце; его решено уволить в отставку с пенсией в сто пятьдесят франков, принимая во внимание его возраст и сорок лет службы. Затем Маэ показалось, что секретарь заговорил более сурово. Это был уже выговор; ему ставили на вид, что он занимается политикой, и намекали на жальца и на кассу взаимопомощи. А в заключение посоветовали не компрометировать себя этими глупостями, тем более что его считают одним из лучших рабочих в шахте. Маэ хотел было возразить, но произнес только ряд бессвязных слов, мял фуражку лихорадочно дрожащими пальцами и ушел, бормоча:

   -- Разумеется, господин секретарь... Уверяю вас, господин секретарь...

   Этьен ждал его на улице. Тут Маэ разразился:

   -- Я набитый дурак, я должен был ему ответить!.. Нам есть нечего, а они еще со своими глупостями. У него зуб против тебя; он сказал мне, что весь наш поселок заражен бунтарскими идеями... Что же нам делать, черт возьми? Гнуть спину и благодарить? Он прав, это самое разумное.

   Маэ умолк, разгневанный и в то же время перепуганный.

   Этьен погрузился в мрачное раздумье. Они снова проходили мимо толпы рабочих, запрудившей всю улицу. Чувствовалось, что раздражение растет, -- раздражение людей, обычно спокойных и сдержанных; слышался гул голосов, подобный раскатам грома, грозно нависший над недвижной толпою. Нашлось несколько человек, которые тут же вычислили, сколько наживает Компания, выгадывая по два су за крепления. Цифры эти облетели толпу, возбуждая даже самые крепкие головы. Больше всего озлобляла ничтожная получка. Это был голодный бунт из-за простоя в работе и штрафов. Им и теперь нечего есть, что же с ними будет, если еще снизят плату? А в кабачках кричали еще громче, и в горле так сильно пересыхало от гнева, что и те немногие деньги, которые были получены, оставались на прилавках.

   На всем пути от Монсу до поселка Этьен и Маэ не обменялись ни единым словом. Как только Маэ вошел, жена его, остававшаяся с детьми дома, сейчас же заметила, что он вернулся с пустыми руками.

   -- Ну и хорош! -- сказала она. -- А где же кофе, сахар, мясо? Кусок телятины не разорил бы тебя.

   Маэ ничего не ответил: его душило волнение, и он старался подавить его. Угрюмое лицо углекопа, закаленное подземной работой, отразило отчаяние, крупные слезы выступили на глазах, падая горячими каплями. Он повалился на стул и заплакал, как ребенок, швырнув на стол пятьдесят франков.

   -- Вот! -- насилу вымолвил он. -- Вот все, что я принес тебе... Это наш заработок на всех!

   Маэ взглянула на Этьена. Тот молчал и был явно удручен. Тут и она заплакала. Как прожить девятерым две недели на пятьдесят франков? Старший сын от них отделился, у старика ноги отказываются служить -- хоть ложись да помирай. Альзира, взволновавшись, что мать плачет, бросилась к ней на шею. Эстелла ревела, а Ленора и Анри всхлипывали.

   Скоро по всему поселку раздался тот же вопль нищеты. Мужья вернулись, и в каждом доме слышались горькие жалобы на то, что принесено так мало денег. Двери распахивались, и женщины с плачем выбегали на улицу, как будто потолки комнат не могли выдержать их стенаний. Моросил мелкий дождь, но они не замечали его. Стоя на тротуарах, они перекликались друг с другом и показывали на ладони горсть денег.

   -- Посмотрите, что ему дали! Разве это не издевательство над людьми?

   -- А я! У меня едва хватит купить хлеба на две недели!

   -- А я! Сосчитайте-ка! Мне опять придется продавать свои рубашки.

   Маэ вышла на улицу, как и остальные. Вокруг жены Левака, кричавшей больше всех, собралась группа женщин; ее пьяница-муж даже не возвращался домой, и она предполагала, что весь его заработок, каков бы он ни был, он спустит в "Вулкане". Филомена караулила Маэ, чтобы Захария не перехватил у него денег. И только одна жена Пьеррона казалась довольно спокойной. Этот лицемер Пьеррон всегда как-то так устраивался, что в его штейгерской расчетной книжке значилось больше часов, чем у товарищей. Зато Прожженная находила, что ее зять поступает подло, и всецело была на стороне возмущенных; ее прямая и тощая фигура выделялась среди женщин; она грозила кулаком по направлению к Монсу.

   -- Подумать только, -- кричала она, не называя Энбо, -- я видела сегодня утром, как их прислуга катила в коляске!.. Да, да, кухарка в коляске, запряженной парой, ехала в Маршьенн, должно быть, за рыбой!

   Снова послышался ропот, раздались угрозы. Кухарка в белом фартуке, ездившая в хозяйском экипаже на соседний рынок, вызвала всеобщее негодование. Рабочие подыхают с голода, а им подавай свежую рыбу! Ну, может быть, уже недолго осталось им угощаться рыбой: придет черед и для бедноты. Семена, брошенные Этьеном, взошли; все его мысли вылились в этом крике возмущения. То было нетерпеливое ожидание обещанного золотого века, желание поскорее получить свою долю счастья, вырваться из нищеты, глухой, как могила. Несправедливость стала непомерной; кончится тем, что углекопы напомнят о своих правах, раз у них уже вырывают кусок хлеба изо рта. Особенно волновались женщины, -- они желали немедленно взять приступом идеальное царства прогресса, где не будет больше несчастных. Уже почти стемнело, дождь шел все сильнее, а они продолжали оглашать поселок воплями. Вокруг них визжала развозившаяся детвора.

   Вечером в кабачке "Авантаж" решено было начать забастовку. Раснер больше не возражал, а Суварин согласился с этим, как с первым шагом. Этьен в двух словах определил положение: если Компания во что бы то ни стало хочет вызвать забастовку, то забастовка будет!

  

V

   Прошла неделя. Работа продолжалась своим чередом, но шахтеры были угрюмы, подозрительны и каждую минуту ожидали столкновения.

   У Маэ предстояла получка еще меньше, чем в последний раз. А его жена, несмотря на свою сдержанность и рассудительность, стала часто раздражаться. Разве прежде когда-нибудь Катрина позволяла себе не ночевать дома? На следующее утро девушка вернулась такал утомленная, такая разбитая после своих ночных похождений, что не могла идти в шахту. Со слезами она рассказала, что неповинна: ее не пустил Шаваль и грозился прибить, если она от него уйдет. Он совсем обезумел от ревности и запретил ей идти домой -- в постель к Этьену, где, по его словам, она проводила ночи с согласия родных. Разъяренная Маэ сказала дочери, что она запрещает ей встречаться с этой скотиной, и грозилась сама пойти в Монсу и надавать ему оплеух. Рабочий день все-таки пропал, а девушка совсем не собиралась бросать возлюбленного, раз уж она его завела.

   Два дня спустя разыгралась новая история. В понедельник и во вторник Жанлен, вместо того чтобы работать в Воре, убежал вместе с Бебером и Лидией в болота и Вандамский лес. Что там проделывали эти рано созревшие дети, каким порочным играм они предавались втроем, -- никто не знал. Жанлена жестоко наказали: мать выпорола его на улице, на глазах у всей перепутанной детворы поселка. Видано ли это? Ее дети столько стоили ей в жизни, что могли бы уж теперь, кажется, и сами зарабатывать! В этом крике слышалось воспоминание о собственной тяжелой юности, безысходная нищета заставляла ее смотреть на каждого нового ребенка как на будущую рабочую силу.

   Когда на другое утро мужчины и дочь отправились в шахту, Маэ приподнялась с постели и сказала Жанлену:

   -- Если ты опять вздумаешь удрать, дрянь этакая, я с тебя всю шкуру спущу, так и знай!

   На новом участке Маэ работа была тяжелая. Пласт Филоньер в этой части был настолько тонким, что забойщики, зажатые между сводом и стеной, обдирали себе во время работы локти. Кроме того, земля становилась все сырее, и с часу на час можно было ожидать, что прорвется вода и хлынет страшным потоком, который размывает породу и уносит людей. Накануне Этьену, в то время как он с силой работал кайлом, брызнула в лицо струя воды из подземного источника. На этот раз тревога оказалась напрасной; в забое стало только еще более сыро и сильнее запахло гнилью. Впрочем, Этьен никогда не думал о возможных случайностях, а продолжал работать вместе с товарищами, которые ничего не боялись. Они жили среди рудничного газа, не чувствуя даже, как тяжелеют веки и паутинная завеса слепит глаза. Лишь порой, когда пламя лампочек слишком бледнело или голубело, вспоминали о газе. Кто-нибудь из углекопов прикладывал ухо к пласту и прислушивался к слабому шуму газа, клокотавшего в каждой щели, словно пузырьки воздуха. Кроме того, вечно угрожали обвалы; независимо от плохого, кое-как сколоченного крепления, размытый грунт начал оседать.

   В тот день Маэ три раза должен был подправлять крепления. Третий час был уже на исходе, и рабочие собирались уходить. Лежа на боку, Этьен отбивал последнюю глыбу угля, как вдруг отдаленный раскат потряс всю шахту.

   -- Что это? -- крикнул он, бросив кайло и прислушиваясь. Ему показалось, что позади него рухнула вся галерея.

   Но Маэ уже скользил по скату забоя, крича:

   -- Обвал... Скорей! Скорей!

   Все стремительно бросились вниз, охваченные тревогой за товарищей. Кругом стояла мертвая тишина. Лампочки прыгали у них в руках; согнувшись, точно на четвереньках, бежали они гуськом по галереям; не замедляя бега, на ходу перекидывались короткими замечаниями: "Где же? Может, в забоях?" -- "Нет, снизу! Скорей всего в одной из галерей!" Когда углекопы добежали до шахтного колодца, они повалились, падая друг на друга, не обращая внимания на ушибы.

   Жанлен, у которого кожа еще не успела побледнеть после вчерашней порки, в этот день уже не удирал из шахты. Он трусил босиком за своим поездом, закрывая вентиляционные двери. По временам, когда мальчик не боялся встретиться со штейгером, он взбирался на последнюю вагонетку; это строго запрещалось, -- боялись, как бы он там не заснул. Когда поезд останавливался, чтобы пропустить встречный, удавалось проскользнуть вперед и пройти к Беберу, правившему лошадью; это было любимейшее развлечение Жанлена. Желтоволосый, лопоухий, с худой обезьяньей мордочкой и зелеными глазами, сверкавшими в темноте, он подкрадывался исподтишка, без лампочки, щипал товарища до крови и выкидывал всевозможные злые шутки. Болезненно рано созревший, он, казалось, обладал темным чутьем и ловкой изворотливостью недоноска, возвратившегося в первобытное, животное состояние.

   После обеда старый Мук привел мальчикам Боевую, так как теперь была ее очередь. На запасном пути лошадь остановилась и начала храпеть. Жанлен подбежал к Беберу и спросил его:

   -- Что случилось со старой клячей? Чего она стала?.. Этак она мне ноги переломит.

   Бебер не мог ему ответить и только сильнее натянул вожжи, так как Боевая, чуя приближение встречного поезда, оживилась. Лошадь издали чутьем узнала свою товарку Трубу, к которой питала самую нежную дружбу с того дня, как ту впервые спустили в шахту. Дружба эта напоминала сердечную жалость старого мудреца, жаждущего успокоить своего юного друга, давая ему урок покорности и терпения. Труба все не привыкала и безучастно тащила вагонетки, низко опустив голову, ослепленная мраком, вечно тоскуя о солнце. Поэтому всякий раз, как Боевая встречала ее, лошадь протягивала к ней голову, фыркала и облизывала, как бы желая приласкать и приободрить.

   -- Черт! -- выругался Бебер. -- Скажите на милость, они еще лижутся!

   А когда Труба прошла мимо, он сказал:

   -- Ишь ты, старая кляча-то с норовом!.. Она всегда так останавливается, когда почует что-то неладное, камень или яму: остерегается, не хочет, чтобы ее раздавило... Я не знаю, что там нынче за дверью. Она толкает ее ногой, а сама ни с места... Ты ничего не заметил?

   -- Нет, -- ответил Жанлен. -- Только воды там по колено.

   Поезд снова тронулся. На дальнейшем пути Боевая, открыв головой вентиляционную дверь, снова отказалась идти и заржала, дрожа всем телом. Наконец она решительно понеслась во весь опор.

   Жанлен, запиравший дверь, остался позади. Он нагнулся; посмотрел на болотце, в котором плескался, потом поднял лампочку и увидал, что крепление сильно подалось под напором почвенной воды. В это время подошел забойщик, некий Берлок, он же Шико, ушедший с забоя раньше времени, так как торопился домой к жене, которая должна была родить. Он тоже остановился и стал осматривать крепления. Вдруг, в ту самую минуту, как мальчик собрался бежать вдогонку за поездом, раздался страшный треск, и обвал поглотил обоих -- И рабочего и ребенка.

   Наступила глубокая тишина. Обвал произвел такое сотрясение воздуха, что галерея наполнилась тяжелыми клубами пыли. Со всех сторон, с самых удаленных участков, сбегались ослепленные, запыхавшиеся углекопы. Лампочки прыгали у них в руках и слабо освещали черных людей, бегущих в глубине этой кротовой норы. Рабочие, достигшие первыми места обвала, стали, кричать, созывая товарищей. Другая партия, из глубины забоев, находилась по ту сторону обвалившейся земли, которая засыпала вход в галерею. Тотчас же было установлено, что потолок проломился на протяжении десяти метров, не больше. Повреждение не так уж велико. Вдруг у всех похолодело на сердце: из-под обломков послышалось предсмертное хрипение.

   Бебер бросил свой поезд и примчался, повторяя:

   -- Там Жанлен! Там Жанлен!

   В это самое мгновение из боковой галереи, выбежал Маэ, а с ним -- Захария и Этьен. Маэ был в отчаянии и извергал ругательство за ругательством:

   -- Черт побери! Черт побери! Черт побери!

   Примчавшиеся Кдтрина, Лидия и Мукетта рыдали от страха среди общего смятения и мрака. Их хотели унять, но они совершенно обезумели и при каждом новом стоне ревели еще сильнее.

   Прибежал штейгер Ришомм. Он пришел в отчаяние, оттого что ни инженера Негреля, ни Дансарта не было в шахте. Приложив ухо к глыбе, он прислушался; нет, эти стоны не похожи на стоны ребенка; там, несомненно, находится взрослый. Маэ не переставал окликать Жанлена. В ответ не раздалось ни звука. Ребенка, вероятно, задавило насмерть.

   Между тем однообразный хрип не утихал. Пытались говорить с умирающим, спрашивали, как его зовут. В ответ слышалось только одно хрипение.

   -- Скорей! -- твердил Ришомм, который уже распорядился, чтобы начали откапывать засыпанных. -- После поговорите.

   Углекопы с двух противоположных сторон принялись мотыгами и лопатами расчищать обвал. Шаваль молча работал вместе с Маэ и Этьеном; Захария распоряжался уборкой земли. Настало время окончания работ; никто еще ничего не ел, но ни один из углекопов и не помышлял о том, чтобы идти домой, пока товарищам грозит гибель. А в поселке могли обеспокоиться, видя, что никто не возвращается. Предложили послать туда женщин. Однако ни Катрина, ни Мукетта, ни даже Лидия упорно не соглашались уйти, прежде чем всего не узнают. Кроме того, они помогали при расчистке породы. Тогда поручили Леваку подняться наверх и сообщить об обвале с незначительными повреждениями, которые исправляются. Было около четырех часов, а рабочие меньше чем в час выполнили уже работу почти целого дня; по расчету, половина земли была уже вынута, если только не произошло нового оседания свода. Маэ работал с необыкновенной яростью, упорством и грозно отмахивался, когда кто-нибудь подходил к нему и предлагал сменить его.

   -- Осторожнее! -- сказал наконец Ришомм. -- Мы подходим. Только бы их не задеть.

   В самом деле, хрип становился все явственнее: это был тот, самый непрерывный хрип, который давно уже доносился до работающих. Теперь он, казалось, слышался под самыми кирками. Вдруг он прекратился.

   Все молча переглянулись, дрожа и ощущая во мраке холодное дыхание смерти. Обливаясь потом, углекопы продолжали рыть, напрягаясь из последних сил. Наконец показалась нога; тогда они принялись разгребать землю руками, постепенно освобождая тело засыпанного. Голова оказалась неповрежденной. Когда лампочки осветили лицо, у всех вырвалось имя Шико. Он был еще совсем теплый. Обвалом ему переломило позвоночник.

   -- Заверните его и положите в вагонетку, -- скомандовал, штейгер, -- и давайте искать малыша. Живей!

   Маэ ударил киркой в последний раз и пробил отверстие, через которое можно было сообщаться с людьми, рывшими землю с другой стороны. Те крикнули, что нашли Жанлена без чувств, с переломанными ногами, но еще живого. Отец взял ребенка на руки и унес его. Стиснув зубы, он продолжал сыпать проклятия. Катрина и другие женщины снова стали реветь.

   Быстро организовали отправку. Бебер привел Боевую, и ее впрягли в две вагонетки: в первую положили тело Шико, которое поддерживал Этьен, во вторую сел Маэ с Жанленом на коленях. Мальчик не приходил в сознание; его прикрыли сверху шерстяным лоскутом, сорванным с вентиляционной двери. Тронулись шагом. На каждой вагонетке красной звездой горела лампочка. Следом шли углекопы, человек пятьдесят, один за другим, словно вереница теней. Только теперь они почувствовали страшную усталость, еле волочили ноги и скользили по грязи, мрачные и угрюмые, как стадо в пору падежа. Чтобы дойти до приемочной, потребовалось около получаса. Процессия, окутанная мраком, медленно двигалась, и казалось, конца не будет извилистым галереям и переходам.

   В приемочной Ришомм, пришедший первым, отдал распоряжение оставить в запасе свободную клеть. Пьеррон тотчас погрузил обе вагонетки. В одной из них так и остался Маэ со своим изувеченным сыном на руках, в другой поместился Этьен, поддерживавший тело Шико, чтобы оно не упало. Как только рабочие разместились по другим ярусам подъемной машины, клеть стала подниматься. Подъем продолжался две минуты. Из труб лил холодный дождь; рабочие все глядели наверх, с нетерпением стремясь снова увидеть дневной свет.

   К счастью, подручный, посланный к доктору Вандерхагену, застал его дома и привел с собою. Жанлена и мертвеца перенесли в надзирательскую, где круглый год топился большой камин. Там были приготовлены ведра с горячей водой для мытья ног. На каменном полу были разостланы два матраца, на которые положили рабочего и мальчика. В комнату вошли только Маэ и Этьен. Остальные же, откатчицы, углекопы и подручные, сбежавшиеся со всех сторон, толпились у входа, вполголоса разговаривая между собою.

   Доктор бросил беглый взгляд на Шико и пробормотал:

   -- Этот готов!.. Можете его обмыть.

   Два надзирателя раздели и обмыли губкой труп, еще весь черный от угля и грязный от пота.

   -- Голова не повреждена, -- снова заговорил доктор, опустившись на колени перед матрацем Жанлена. -- Грудь тоже... Больше всего досталось ногам.

   Он сам раздел ребенка, развязал чепец и с ловкостью няньки снял куртку, штаны и рубашку. Обнажилось маленькое худое тело, похожее на насекомое, все в кровоподтеках и ссадинах. На теле мальчика, испачканном черной пылью и глиной, ничего нельзя было разглядеть, пришлось и его обмыть. Жанлен словно еще больше похудел от прикосновения губки; сквозь бледную и прозрачную кожу, казалось, проступали кости. Тяжело было смотреть на этого последнего отпрыска целого поколения несчастных людей, на это маленькое существо, жалкое и страдающее, искалеченное обвалом. Когда мальчика обмыли, на бедрах обнаружился ушиб -- два красных пятна на бескровной коже. Жанлен очнулся и застонал. Маэ, опустив руки, стоял в ногах у сына и смотрел на него; из глаз его катились крупные слезы.

   -- Ты, верно, его отец, а? -- сказал доктор. -- Да не плачь, видишь ведь, что жив... Лучше помоги мне.

   Доктор обнаружил два простых перелома. Но правая нога внушала опасения: ее, наверное, придется отнять.

   В это время в комнату вошли вместе с Ришоммом Негрель и Дансарт, которым наконец дали знать о происшедшем. Инженер с видимым раздражением выслушал отчет штейгера. Наконец он разразился: вечно эти проклятые крепления! Сколько раз он говорил, что кончится человеческими жертвами! А эти скоты только и знают, что грозить забастовкой, если их заставят делать получше крепления! Возмутительнее всего, что расплачиваться придется Компании! Нечего сказать, большое удовольствие предстоит господину Энбо!

   -- Кто это? -- спросил Негрель у Дансарта, который смотрел, как труп заворачивали в простыню.

   -- Шико, один из лучших наших рабочих, -- ответил главный штейгер. -- У него трое детей... Бедняга!..

   Доктор Вандерхаген потребовал, чтобы Жанлена немедленно отправили к родителям. Пробило шесть часов; уже спускались сумерки. Хорошо бы увезти и умершего; инженер приказал запрячь в фургон лошадь и принести носилки. Раненого ребенка положили на носилки, а тело умершего перенесли на матраце в фургон.

   Откатчицы все еще стояли у дверей, болтая с шахтерами, которые задержались, чтобы узнать, в чем дело. Когда дверь из надзирательской открылась, все сразу замолчали. Снова образовалось шествие: фургон впереди, за ним носилки, а позади кучка людей. Выйдя из шахты, процессия стала медленно подниматься по откосу в поселок. Первые ноябрьские морозы обнажили бесконечную равнину; ночь медленно окутывала землю, подобно савану, упавшему со свинцового неба.

   Этьен шепотом посоветовал Маэ послать Катрину вперед -- предупредить мать, приготовить ее к этому удару. Отец шел за носилками совершенно убитый; он молча кивнул головой, и девушка побежала, потому что они уже подходили к дому. Но в поселке успели заметить фургон -- зловещий ящик, который всем был хорошо известен. Обезумевшие женщины высыпали на улицу; три или четыре из них, простоволосые, в смертельной тревоге бросились вперед. Скоро их собралось тридцать, потом пятьдесят; всех объял один и тот же страх. Там мертвый? Кто он? Успокоенные было рассказом Левака, они говорили теперь, как в бреду: там не один, там погибло целых десять человек, и фургон так и возит их одного за другим.

   Катрина застала мать в тревоге; страшное предчувствие охватило Маэ. С первых же слов девушки она закричала:

   -- Отец погиб!

   Напрасно дочь старалась разубедить ее и рассказывала о Жанлене. Маэ не хотела ее слушать и опрометью кинулась вон из дома. Увидя фургон, показавшийся из-за церкви, она побледнела и упала без чувств.

   У домов стояли женщины, вытянув шею и онемев от ужаса; другие с трепетом следили, перед каким домом остановится процессия.

   Фургон проехал. За ним Маэ заметила мужа, шагавшего рядом с носилками. Когда Жанлена опустили у дверей дома и мать увидела, что он жив, но у него переломаны ноги, в ней произошла внезапная перемена. Без слез, задыхаясь от гнева, запинаясь, она говорила:

   -- Вот как! Теперь они стали калечить наших детей!.. Обе ноги, боже мой! Что я с ним теперь стану делать?

   -- Да замолчи ты! -- проговорил доктор Вандерхаген, который пришел, чтобы сделать Жанлену перевязку. -- Неужели тебе было бы легче, если бы он там остался?

   Но Маэ все больше выходила из себя при виде слез Альзиры, Леноры и Анри. Помогая нести в дом раненого ребенка и подавая доктору все, что нужно, она проклинала судьбу и спрашивала, где взять ей денег, чтобы прокормить калек. Мало того, что у старика ноги отказались служить, -- теперь и мальчишка остался без ног! И она не унималась. Между тем из соседнего дома тоже доносились раздирающие крики и вопли: это жена и дети Шико плакали над трупом. Наступила глухая ночь. Измученные углекопы принялись наконец за ужин; поселок погрузился в мертвую тишину; ее нарушали только громкие рыдания.

   Прошло три недели. Ампутации удалось избегнуть. Жанлен сохранил обе ноги, но доктор сказал, что мальчик будет хромать. После предварительного обследования Компания наконец решила выдать Маэ пособие в пятьдесят франков. Кроме того, обещали приискать маленькому калеке, как только он поправится, работу на поверхности земли. Но от этого нищета нисколько не уменьшилась, так как отец после всего пережитого заболел сильнейшей лихорадкой.

   С четверга Маэ снова стал ходить на работу, а сейчас было воскресенье. Вечером Этьен заговорил о приближающемся сроке -- первое декабря; ему было интересно знать, приведет ли Компания в исполнение свою угрозу. В тот вечер не ложились спать до десяти часов, поджидая Катрину, которая, верно, задержалась с Шавалем. Но она не возвращалась. Мать, не говоря ни слова, в бешенстве заперла дверь на замок. Этьен долго не мог уснуть; ему не давала покоя пустая постель, на которой Альзира занимала так мало места.

   Катрина не пришла и на следующее утро; и только днем, когда углекопы вернулись из шахты домой, Маэ узнали, что Шаваль оставил Катрину у себя. Он устраивал ей такие безобразные сцены, что она решила наконец остаться с ним жить. Чтобы избежать упреков, Шаваль поспешил покинуть Воре и нанялся в Жан-Барт, на шахту г-на Денелена. Катрина последовала за ним и поступила туда же откатчицей. Впрочем, молодая чета осталась по-прежнему жить в Монсу, у Пикетт.

   Сперва Маэ говорил, что изобьет Шаваля, а Катрину пинками пригонит домой. Потом он покорился и махнул рукой:к чему? Всегда так кончается, -- девушкам нельзя запретить сходиться с милым дружком, раз они этого хотят. Уж лучше спокойно дожидаться свадьбы. Но жена смотрела на дело не так просто.

   -- Разве я била ее, когда она спуталась с этим Шавалем? -- кричала она мертвенно-бледному Этьену, который молча выслушивал ее. -- Да отвечайте же мне! Вы человек благоразумный... Ведь мы предоставляли ей полную свободу. Боже мой! Все через это проходят. Взять хотя бы меня: когда отец на мне женился, я сама была беременна. Но я не убегала от родителей, никогда бы я не сделала такой подлости: отдавать раньше времени свой поденный заработок человеку, который в нем не нуждается. Это безобразие, что и говорить! Кончится тем, что никому неохота будет иметь детей. Этьен только качал головой, а Маэ продолжала свое:

   -- Девушка каждый вечер уходила, куда ей вздумается! Есть ли у нее сердце? И неужто она не могла помочь нам выбраться из нужды и подождать, пока я не выдам ее замуж? Раз у людей есть дочь, она должна работать, -- так всегда полагается... Но мы, оказывается, были слишком мягки с ней, нам не следовало позволять ей баловаться с мужчиной. Им дают палец, а они хотят всю руку.

   Альзира одобрительно кивала головой. Ленора и Анри, испуганные разразившейся грозой, тихо плакали; а мать все перечисляла свое несчастья: сперва Захария -- его пришлось женить; затем дед Бессмертный: сидит вот здесь, на стуле, со сведенными ногами; затем Жанлен, -- у того кости так плохо срастаются, что он начнет ходить, пожалуй, не раньше чем через десять дней; и наконец последний удар, -- эта девка Катрина убежала с мужчиной! Вся семья разваливается. Работать в шахте придется одному отцу. Как они будут жить всемером, не считая Эстеллы, на три франка, которые приносит отец? Все равно, что всем разом броситься в канал.

   -- Тут ничему нельзя помочь, сколько бы ты ни надрывалась, -- глухим голосом сказал Маэ. -- Самое худшее, может быть, еще впереди.

   Этьен сидел, уставившись в землю. При последних словах он поднял голову: казалось, перед ним вставало видение будущего; он тихо проговорил:

   -- Пора, пора!

  

  

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

   В понедельник к Энбо на завтрак были приглашены Грегуары с дочерью Сесилью. Все было решено заранее: после завтрака Поль Негрель отправится с дамами осматривать шахту Сен-Тома, роскошно отделанную заново. Но это служило только благовидным предлогом: прогулку придумала г-жа Энбо для того, чтобы ускорить свадьбу Сесили и Поля.

   И вдруг в тот самый понедельник, в четыре часа утра, началась забастовка. Когда Компания ввела с первого декабря новую систему расчета, шахтеры отнеслись к этому спокойно: в день двухнедельной получки никто не сделал ни малейшего возражения. Весь административный персонал, начиная с директора и кончая младшим надзирателем, был уверен, что новый тариф принят. Каково же было изумление администрации, когда утром стало известно, что война объявлена! Планомерность действий и единодушие рабочих говорили о наличии среди них энергичного руководителя

   В пять часов утра Дансарт разбудил директора Энбо и сообщил, что в Воре никто не вышел на работу. Поселок Двухсот Сорока, который он обошел, спал глубоким сном; окна и двери повсюду были заперты. Не успел директор вскочить с постели, протирая глаза, еще распухшие от сна, как его начали осаждать со всех сторон; каждые четверть часа являлись рассыльные, телеграммы градом сыпались на письменный стол. Сперва он надеялся, что возмущение ограничится шахтой Воре; но известия с минуты на минуту становились все тревожнее: в Миру, в Кручине, в Мадлене на работу вышли одни конюхи; в Победе и Фетри-Кантель, где дисциплина соблюдалась лучше всего, явилась только треть углекопов; и лишь в Сен-Тома рабочие были в полном составе -- эта шахта, видимо, не принимала участия в забастовке. До девяти часов Энбо диктовал депеши, рассылал телеграммы во все концы: лилльскому префекту, членам правления Компании, уведомляя власти о происшедшем, испрашивая указаний. Он поручил Негрелю объехать соседние шахты, чтобы собрать точные сведения, каково там положение.

   Вдруг Энбо вспомнил о завтраке. Он уже собирался послать кучера -- предупредить Грегуаров, что прогулка откладывается, но минутное колебание -- и внезапно его, человека, который только что отдавал спешные приказания, готовясь к бою, остановил какой-то недостаток воли. Он отправился к жене. Она была в своей туалетной; горничная кончала ее причесывать.

   -- Ах, они забастовали! -- спокойно проговорила г-жа Энбо, когда муж обратился к ней за советом. -- Ну что же! Какое нам дело? Не можем же мы отложить из-за этого завтрак, не правда ли?

   И она продолжала настаивать на своем. Сколько он ни доказывал, что завтрак выйдет неудачным, а прогулка в Сен-Тома не может состояться, г-жа Энбо на все находила ответ. Зачем пропадать завтраку, когда он уже почти готов? Что же касается поездки на шахту, то ее можно будет отменить, если прогулка действительно неблагоразумна.

   -- Впрочем, -- прибавила она, когда горничная вышла, -- вы ведь знаете, почему мне так хочется видеть сегодня этих славных людей у нас. Этот брак должен был бы интересовать вас гораздо больше, чем какая-то глупая забастовка ваших рабочих... Наконец -- я так хочу, не противоречьте мне!

   Энбо смотрел на жену, ощущая легкую дрожь. Он привык владеть собой, и все же на его суровом и твердом лице отразилась тайная скорбь измученного сердца. Слишком зрелая, но все еще пышная и обольстительная, как Церера, позлащенная осенним солнцем, она сидела с обнаженными плечами в этой роскошной комнате, где все было полно присутствием чувственной женщины и реял волнующий запах мускуса. На мгновение его охватило неодолимое желание схватить ее и прильнуть лицом к ее груди; но он сдержался: уже десять лет они жил" на разных половинах.

   -- Хорошо, -- сказал он, уходя. -- Не будем отменять.

   Энбо родился в Арденнах. -- Он провел тяжелое детство бедняка и сиротой оказался выброшенным в Париже на улицу. С трудом окончив курс в горном институте, он двадцати четырех лет уехал в Гран-Конб и поступил инженером на шахту св. Варвары. Через три года он уже был окружным инспектором в Па-де-Кале, на копях Марль, и там женился на дочери богатого владельца прядильни в Аррасе. Это был один из тех внезапных даров фортуны, которые обычно выпадают на долю служащих в копях. Супруга прожили пятнадцать лет в том же провинциальном городке, и однообразное течение их жизни не нарушалось ни единым важным событием; даже детей у них не было. Такая жизнь все больше раздражала г-жу Энбо, воспитанную в уважении к деньгам. Она презрительно относилась к мужу, который тяжелым трудом зарабатывал весьма скромные средства, не позволявшие ей осуществить свои тщеславные девичьи мечты о роскоши. Человек неподкупной честности, Энбо не принимал участия ни в каких спекуляциях и держал себя на службе, как солдат на своем посту. Несогласие супругов росло. Ко всему присоединилось еще необычайное физическое отвращение со стороны жены, способное охладить самого пылкого человека. Энбо обожал жену, чувственную блондинку. Но они уже жили в разных комнатах, оба неудовлетворенные, плохо ладя друг с другом. У нее был любовник, о котором муж не знал. Наконец Энбо удалось устроить так, что они уехали из Па-де-Кале в Париж, где он получил место в Правлении: этим он надеялся заслужить признательность жены. Однако Париж, о котором она мечтала еще в пору детских игр, довершил их разлад. Там она в одну неделю смыла с себя все следы провинциализма, сразу стала элегантной дамой и со всем пылом кинулась в безумный водоворот роскошной жизни большого города. Десять лет, проведенные ею в Париже, ознаменовались открытой связью с человеком, которого она страстно полюбила; и когда он ее оставил, это едва не убило ее. На сей раз ее связь не осталась тайной для мужа, но он со всем примирился, совершенно обезоруженный гнусными сценами, когда ему открылось спокойное бесстыдство этой женщины, которая брала свое счастье там, где его находила. После разрыва с возлюбленным она с горя заболела. Тогда-то Энбо решил уехать из Парижа, взяв на себя главное управление копями в Монсу в надежде, что жена, может быть, исправится в этой пустынной стране угля.

   Поселившись в Монсу, Энбо стали снова влачить раздражительно скучное существование, как в первые годы брака. Сначала г-жа Энбо, казалось, чувствовала себя умиротворенною всей этой тишиной. Она вкушала покой в однообразии необъятной равнины и готова была похоронить себя здесь как женщина, для которой все кончено; она уверяла себя, что сердце ее умерло и сама она так оторвана от света, что даже начавшаяся полнота не угнетает ее. Но за этим безразличием таилась последняя лихорадочная жажда жизни. Полгода г-жа Энбо скрывала ее от самой себя, устраивая и меблируя по своему вкусу небольшой директорский дом. Он казался ей безобразным, и она наполнила его коврами, безделушками, обставила со всяческой роскошью, так что молва об этом докатилась до самого Лилля. Местность приводила г-жу Энбо в отчаяние; докучные необозримые поля, вечно черные дороги без единого деревца, ужасное население -- все было ей противно и пугало ее. Она начала жаловаться на свою судьбу изгнанницы; стала обвинять мужа, что он пожертвовал ею ради оклада в сорок тысяч франков -- нищенских грошей, которых едва хватало на дом. Ему следовало поступить, как другие: потребовать доли, приобрести акции, -- словом, стать наконец чем-нибудь значительным; и она настаивала на этом с жестоким упорством богатой наследницы, принесшей мужу состояние. А г-н Энбо, всегда сдержанный, под маской холодной начальственности, глубоко терзался при виде ненасытных желаний стареющей женщины, которые растут с годами. Он никогда не обладал ею как любовник, и его вечно преследовала мечта, что она хоть раз будет принадлежать ему так, как она отдавалась другому. Каждое утро Энбо мечтал о том, что к вечеру он сломит упорство жены; но когда она смотрела на него своим холодным взором, когда он чувствовал, до чего она недоступна, -- он избегал даже прикосновения ее руки. Это страдание ничто не могло исцелить. Оставаясь наружно суровым, он втайне мучился, как нежный по природе человек, не нашедший счастья в семейной жизни. Через полгода дом был окончательно устроен. Теперь ничто больше не занимало г-жу Энбо, и она впала в томящую тоску, изображая из себя жертву, которую убивает изгнание и для которой смерть будет отрадой.

   Как раз в то время в Монсу прибыл Поль Негрель. Его мать, вдова капитана-провансальца, проживавшая в Авиньоне на скудную ренту, долгое время питалась впроголодь, чтобы только дать сыну возможность учиться в политехникуме. По окончании его он получил незначительную должность; г-н Энбо посоветовал племяннику отказаться от нее и предложил место инженера в Воре. С тех пор Поль поселился в доме Энбо как родной, имел там свою комнату, готовый стол и смог высылать матери половицу своего жалованья, составлявшего три тысячи франков. Чтобы замаскировать это благодеяние, г-н Энбо убедил Негреля, что молодому человеку трудно вести самому хозяйство, поселившись в одном из домиков, которые отводились инженерам, служащим на шахтах. Г-жа Энбо тотчас стала играть роль доброй тетушки, называла Поля на "ты" и заботилась о его удобствах.

   В первые месяцы она особенно проявляла свои материнские чувства, расточая по малейшему поводу советы. Но все же она оставалась женщиной и мало-помалу перешла к личным признаниям. Этот юноша, такой практичный и знающий, несмотря на свою молодость, чуждый всяческих предрассудков, философски смотрящий на любовь, нравился ей своим ярым пессимизмом, который придавал известную суровость его худощавому лицу с острым носом. Как и следовало ожиг дать, однажды вечером Негрель очутился в ее объятиях. Г-жа Энбо сделала вид, будто отдается, снисходя к нему из доброты, и уверяла, что сердце ее умерло, -- она не может больше любить и хочет быть ему только другом. В самом деле, она не была ревнива и часто дразнила его откатчицами; но он находил их отвратительными, так что г-жа Энбо почти сердилась на Негреля за то, что у него не было никаких проделок, о которых он мог бы ей рассказать. Потом г-жа Энбо вдруг задалась мыслью женить его, стала мечтать о том, как пожертвует собою и добровольно отдаст его какой-нибудь богатой девушке. Связь их продолжалась. Это была забава в часы досуга, но г-жа Энбо вкладывала в нее последнюю нежность праздной отцветающей женщины.

   Прошло два года. Однажды ночью у г-на Энбо зародилось подозрение: он услыхал, как за его дверью кто-то прошмыгнул босиком. Но он не допускал мысли, чтобы такие вещи могли твориться у него в доме, -- связь между его женой и племянником, которому она годится в матери! К тому же на следующее утро жена решительно сообщила ему, что выбрала наконец невесту для Поля, а именно Сесиль Грегуар. Она с таким жаром принялась за устройство этого брака, что Энбо покраснел при мысли о том, какое чудовищное подозрение пришло ему в голову. Он был только признателен юноше за то, что с его приездом в доме стало не так уныло.

   Выйдя из туалетной и спустившись вниз, г-н Энбо встретил в вестибюле Негреля, он только что вернулся. Его, казалось, необычайно забавляла вся эта история с забастовкой.

   -- Ну что? -- спросил дядя.

   -- Я объехал все поселки. Углекопы, по-видимому, держат себя вполне разумно. Они, кажется, собираются направить к тебе делегацию.

   В эту минуту сверху послышался голос г-жи Энбо:

   -- Это ты, Поль?.. Зайди ко мне, расскажи, какие новости. Глупо, что эти люди бунтуют, -- ведь им хорошо живется!

   Директору так и не пришлось узнать подробностей, потому что г-жа Энбо увела Поля, посланного им в разведку. Он опять сел за письменный стол; там скопилась новая груда депеш.

   В одиннадцать часов приехали Грегуары. Они были крайне изумлены приемом: Ипполит, слуга, стоявший у двери, словно на часах, торопливо ввел их в дом, тревожно взглянув направо и налево на дорогу. В гостиной шторы были спущены, гостей провели в рабочий кабинет; г-н Энбо извинился за такой прием, но дело в том, что гостиная выходит на улицу, -- не следует раздражать людей

   -- Как! Вы еще не знаете? -- продолжал он, заметив их удивление.

   Узнав о том, что забастовка действительно началась, г-н Грегуар пожал плечами с обычным для него миролюбивым видом. Это ровно ничего не значит, шахтеры -- народ порядочный. Г-жа Грегуар кивком головы подтвердила, что она тоже верит в вековую безропотность углекопов. Сеоиль, пышущая здоровьем, в нарядном оранжевом платье, с утра была в прекрасном расположении духа; она улыбалась, услыхав о забастовке: ей вспомнились посещения рабочих поселков и раздача пожертвований.

   Но тут появилась г-жа Энбо з сопровождении Негреля; на ней было черное шелковое платье.

   -- Как досадно, не правда ли? -- воскликнула она еще в дверях. -- Как будто эти люди не могли подождать! Вы знаете, Поль не хочет везти нас в Сен-Тома.

   -- Мы останемся здесь, -- любезно проговорил г-н Грегуар. -- Это доставит нам не меньшее удовольствие.

   Поль ограничился тем, что поклонился Сесили и ее матери. Недовольная таким невниманием, тетка глазами указала ему на девушку, и, услыхав, что они весело разговорились, она окинула обоих материнским взглядом.

   Тем временем г-н Энбо читал телеграммы и писал ответы. Возле него шла оживленная беседа. Г-жа Энбо говорила гостям, что она не особенно заботилась об обстановке кабинета; в нем действительно остались старые, выцветшие красные обои, неуклюжая мебель красного дерева, на столах -- потертые папки с делами. Прошло три четверти часа, хозяева и гости собирались уже садиться за стол; в эту минуту камердинер доложил, что приехал г-н Денелен. Тот вошел, явно встревоженный, и поклонился г-же Энбо.

   -- А, вы здесь? -- проговорил он, увидев Грегуаров, и тотчас же обратился к директору: -- Значит, это все-таки случилось? Я только что узнал от моего инженера... У меня, правда, все рабочие сегодня утром спустились в шахту, но забастовка может распространиться на остальные шахты. Я очень обеспокоен... А как обстоит у вас?

   Он прискакал верхом. Тревога его сказывалась в громкой речи и в порывистых жестах, которые придавали ему сходство с отставным кавалерийским офицером.

   Господин Энбо стал подробно рассказывать о положении дел, но в это время Ипполит распахнул двери в столовую. Тогда Энбо прервал свой рассказ.

   -- Позавтракайте с нами, -- сказал он, обращаясь к гостю. -- За десертом я вам все расскажу.

   -- Да как вам будет угодно, -- ответил Денелен, до того озабоченный, что принял предложение, даже не поблагодарив.

   Он, впрочем, сообразил, что это невежливо, и тотчас извинился, обратившись к г-же Энбо. Та была очень любезна. Распорядившись поставить седьмой прибор, она рассадила гостей: г-жу Грегуар и Сесиль по обе стороны от своего мужа; Грегуара и Деиелена справа и слева от себя; Поля она поместила между девушкой и ее отцом. За закуской она, улыбаясь, заявила:

   -- Вы должны меня извинить: я собиралась предложить вам устриц, -- по понедельникам в Маршьенне всегда получают свежие, из Остенде, -- и я хотела послать за ними кухарку в экипаже... Но она боялась, как бы в нее не стали бросать камнями...

   Ее прервал общий взрыв смеха. Все находили это крайне забавным.

   -- Тише, господа! -- проговорил г-н Энбо, тревожно поглядывая на окна, выходившие на улицу. -- Не надо им знать, что у нас сегодня гости.

   -- А все-таки такой колбасы у них никогда не будет, -- объявил г-н Грегуар.

   Все снова засмеялись, но уже более сдержанно. Гости отлично чувствовали себя в этой комнате с фламандскими обоями, уставленной старинными дубовыми шкафами. За стеклянными дверцами буфета сверкало столовое серебро; с потолка спускалась большая висячая лампа из красной меди; в ее полированной округлости отражались пальма и лилия в майоликовых горшках. На дворе был холодный декабрьский день; бушевал пронзительный северный ветер. Но з комнату не проникало ни малейшего дуновения; было тепло, как в оранжерее, реял тонкий аромат ананаса, нарезанного ломтиками на хрустальном блюде.

   -- Не опустить ли шторы? -- предложил Негрель, которому хотелось припугнуть Грегуаров: его это забавляло.

   Горничная, помогавшая лакею, поняла его слова как приказание и опустила штору на одном из окон. Тогда начались нескончаемые шутки: все стали брать свои стаканы и вилки со всяческими предосторожностями, каждое блюдо приветствовали, как будто это были остатки, уцелевшие от грабежа в завоеванном городе. Но за их напускной веселостью таился страх, и взоры невольно обращались к окнам, точно их пиршественный стол был осажден снаружи толпой голодных.

   После омлета с трюфелями подали форель. Разговор зашел о промышленном кризисе, который назревал уже полтора года.

   -- Это было неотвратимо, -- сказал Денелен. -- Благосостояние слишком возросло за последние годы, и оно не могло не привести к такому концу... Подумайте только, какие несметные капиталы были затрачены на сооружение железных дорог, портов и каналов, сколько денег пошло прахом в безумнейших спекуляциях. Взять хотя бы нашу местность -- сколько у нас выросло сахарных заводов: можно подумать, что во всем округе урожай свекловицы снимают по три раза в год... А теперь денег, конечно, ни у кого нет. Надо ждать, когда затраченные миллионы принесут прибыль; все запутались по горло, а дела стали.

   Господин Энбо оспаривал такое объяснение, но признал, что годы благополучия избаловали рабочих.

   -- Подумать только! -- воскликнул он. -- Эти молодчики зарабатывали у нас в шахтах до шести франков в день -- вдвое больше того, что они зарабатывают сейчас! И они жили хорошо, даже начинали привыкать к роскоши... А теперь им, разумеется, не по вкусу вернуться к прежней скудной жизни.

   -- Господин Грегуар, -- перебила г-жа Энбо, -- возьмите, пожалуйста, еще форели... Она очень хороша, не правда ли?

   -- Но, по совести говоря, разве это наша вина? -- продолжал директор. -- Нам самим тоже круто приходится... Заводы закрываются один за другим, и чертовски трудно сбывать накопившиеся запасы угля. Заказов поступает все меньше, и мы поневоле вынуждены снижать расходы по добыче... А рабочие этого не хотят понять.

   Воцарилось молчание. Слуга подавал жареных куропаток, а горничная начала разливать гостям шамбертен.

   -- В Индии был голод, -- продолжал вполголоса Денелен, как бы разговаривая сам с собою. -- Из Америки не поступает заказов на железо и чугун, а это наносит жестокий удар нашим литейным заводам. Все останавливается; достаточно одного дальнего толчка, чтобы потрясти мир... А Империя так гордилась этой промышленной горячкой!

   Он принялся за крылышко куропатки.

   -- Хуже всего то, -- прибавил он более громко, -- что, снижая расходы по добыче, необходимо увеличивать выдачу угля. Это -- логическое следствие, в противном случае снижение коснется также заработной платы, и рабочие вправе будут говорить, что они расплачиваются за чужие убытки.

   -- Такое откровенное признание вызвало спор. Дамам это было совсем неинтересно. Впрочем, все занялись больше своими тарелками, утоляя аппетит. Слуга опять вошел и, казалось, хотел что-то сказать, но не решался.

   -- Что там? -- спросил Энбо. -- Телеграммы? Подайте мне... Я жду ответа из нескольких мест.

   -- Нет, сударь, это господин Дансарт... Он в вестибюле... Но боится вас побеспокоить.

   Директор извинился и велел попросить старшего штейгера. Тот вошел и остановился в нескольких шагах от стола; тогда все обернулись и стали смотреть на этого рослого запыхавшегося человека, ожидая, какие новости он сообщит. Оказалось, что в поселках тихо; но определенно решено направить делегацию к директору. Делегаты прибудут, может быть, через несколько минут.

   -- Отлично, благодарю вас, -- сказал Энбо. -- Прошу докладывать мне утром и вечером, понимаете?

   Когда Дансарт ушел, шутки возобновились. Все набросились на салат по-русски, объявив, что нельзя терять ни секунды, если хотят докушать его до конца. Негрель попросил горничную подать ему хлеба, и она ответила "слушаюсь, сударь" таким тихим и перепуганным голосом, как будто за нею гналась целая шайка насильников и убийц. Тут уже веселье не знало пределов.

   -- Вы можете говорить совершенно спокойно, -- ободряюще произнесла г-жа Энбо. -- Их еще здесь нет.

   Директору передали пачку писем и телеграмм; одно письмо он прочел вслух. Оно было от Пьеррона, который почтительно сообщал, что принужден участвовать в забастовке вместе с товарищами, дабы не навлечь на себя нареканий; он прибавлял, что не мог отказаться от участия в делегации, хотя и порицает такой образ действий.

   -- Вот вам и свобода труда! -- воскликнул Энбо.

   Разговор снова зашел о забастовке; по этому вопросу. спросили мнение директора.

   -- О, -- ответил он, -- мы и не такие забастовки видали!.. Неделю, две недели самое большее они будут лентяйничать, как в последний раз. Станут шататься по кабакам; потом поголодают хорошенько -- и вернутся в шахты.

   Денелен покачал головой:

   -- По-моему, дело обстоит не так просто... На этот раз они, кажется, действуют более организованно. У них даже есть касса взаимопомощи.

   -- Да, но в ней не более трех тысяч франков; вы думаете, они долго на это продержатся? Я подозреваю, что главарь у них -- некий Этьен Лантье. Он хороший рабочий, и мне не хотелось бы ему отказывать, как я отказал в свое время знаменитому Раснеру, который продолжает отравлять Воре своими идеями и своим пивом... Все равно через неделю половина рабочих выйдет на работу, а через две недели все десять тысяч снова будут в шахтах.

   Энбо был в этом убежден. Его беспокоило лишь то, что Правление может возложить на него ответственность за забастовку и он попадет в немилость. С некоторых пер отношение к нему изменилось к худшему. Он опустил ложку с салатом и принялся перечитывать телеграммы, полученные из Парижа, стараясь оценить значение каждого слова. Он извинился. Теперь это был как бы завтрак военных на поле битвы перед началом сражения.

   Дамы также приняли участие в беседе. Г-жа Грегуар сокрушалась о несчастных, которым предстоит голодать. Сесиль уже предвидела, как ей придется обходить поселки и раздавать талоны на хлеб и мясо. Г-жа Энбо, однако, очень удивилась, когда речь зашла о нищете углекопов Монсу. Как, ведь они же все очень счастливы! Получают квартиру, отопление, врачебную помощь за счет Компании! В своем глубоком равнодушии к этой человеческой массе она знала о ней только то, что затвердила наизусть с чужих слов и повторяла посетителям из Парижа; она сама поверила этому и теперь возмущалась людской неблагодарностью.

   Негрель тем временем продолжал запугивать г-на Грегуара. Сесиль нравилась ему, и инженер готов был жениться на ней, чтобы угодить тетке; но он не испытывал к ней никакого чувства; по его словам, как человек опытный, он неспособен был влюбиться очертя голову. Негрель считал себя республиканцем; однако это не мешало ему крайне сурово обращаться с рабочими и остроумно потешаться над ними в присутствии дам.

   -- Я не разделяю дядиного оптимизма, -- сказал он. -- Я опасаюсь серьезных беспорядков... Советую вам, господин Грегуар, крепче запирать Пиолену. Вас могут ограбить.

   Он произнес это в то самое время, когда г-н Грегуар, с обычной улыбкой на добродушном лице, старался превзойти жену в отеческих чувствах, расточаемых по адресу углекопов.

   -- Ограбить? Меня? -- изумленно воскликнул Грегуар. -- За что же им меня грабить?

   -- А разве вы не акционер каменноугольных копей в Монсу? Вы ничем не занимаетесь, живете чужим трудом. Наконец, вы -- представитель проклятого капитала, и этого достаточно... Поверьте, если революция восторжествует, вас заставят отдать все состояние, так как это награбленные деньги.

   Грегуар сразу утратил свое простодушное спокойствие и обычную безмятежность.

   -- Мое состояние -- награбленные деньги? -- пробормотал он. -- А разве мой предок не заработал тяжелым трудом той суммы, которую он вложил в предприятие? Разве мы не рисковали всем? Разве я теперь употребляю свои доходы на что-нибудь дурное?

   Госпожа Энбо встревожилась, увидав, как побледнели от страха мать и дочь; она тотчас вмешалась в разговор:

   -- Поль шутит, дорогой господин Грегуар.

   Но г-н Грегуар был вне себя. Когда слуга стал обходить гостей с блюдом затейливо разложенных раков, он бессознательно взял три штуки и начал разгрызать клешни зубами.

   -- О, я не спорю, среди акционеров есть люди, злоупотребляющие своим положением. Мне рассказывали, например, что некоторые министры получили акции в качестве взятки за услуги, оказанные Компании. Или еще одно знатное лицо, которого я не назову, -- герцог, самый состоятельный из наших акционеров! -- ведет совершенно скандальную жизнь, бросает миллионы на женщин, на кутежи, на ненужную роскошь... Но мы, мы живем скромно и честно! Мы не занимаемся спекуляциями, мы разумно живем на то, что у нас есть, и еще уделяем бедным!.. Нет, нет, это невозможно! Ваши рабочие должны быть сущими разбойниками, чтобы отнять у нас хотя бы булавку!

   Негрель, которого очень забавлял этот приступ гнева, сам стал успокаивать Грегуара. Слуга продолжал обносить блюдо раков; раздавалось легкое потрескивание скорлупок. Разговор зашел о политике. Грегуар, все еще дрожа от страха, стал высказывать либеральные воззрения; он с сожалением вспоминал Луи-Филиппа. Что касается Денелена, то он стоял за твердую власть и объявил, что император вступил на скользкий путь опасных уступок.

   -- Вспомните восемьдесят девятый год, -- говорил он. -- Революция стала возможной благодаря пристрастию знати к новым веяниям в области философии... Ну что ж! Теперь буржуазия ведет ту же дурацкую игру, яростно увлекается либерализмом, жаждет разрушения, льстит народу... Да, да, вы оттачиваете зубы чудовищу, чтобы оно пожрало нас. И оно нас пожрет, будьте покойны!

   Дамы заставили его замолчать и, чтобы переменить тему разговора, осведомились о его дочерях. Он сообщил, что Люси в Маршьенне и занимается пением вместе с одной подругой; Жанна пишет голову старого нищего. Но Денелен говорил обо всем этом с рассеянным видом, не спуская глаз с директора; тот, забыв о гостях, погрузился в чтение телеграмм. За тонкими листками бумаги он угадывал Париж, распоряжения начальства, которые решат исход забастовки. Денелен был не в силах скрыть тревогу.

   -- Что же вы предпримете? -- спросил он вдруг.

   Энбо вздрогнул, а затем уклончиво ответил:

   -- Посмотрим.

   -- Разумеется, ваше положение прочно, вы можете выжидать, -- размышлял вслух Денелен. -- Но если забастовка захватит Вандам, мне конец. Хоть я и отремонтировал заново Жан-Барт, а все-таки мне не вывернуться с одной этой шахтой, если только работа не будет идти непрерывно... Для меня наступает плохая пора, могу вас уверить!

   Невольное признание Денелена, казалось, поразило г-на Энбо. Он стал вслушиваться, в голове его зародился план: если забастовка примет неблагоприятный оборот, надо ее использовать, довести соседнего владельца до полного разорения, а потом купить у него за бесценок шахту. Это самое верное средство заслужить снова благоволение начальства, которое столько лет мечтает завладеть Вандамом.

   -- Если вам так хлопотно приходится с Жан-Бартом, -- со смехом проговорил директор, -- почему бы не уступить эту шахту нам?

   Но Денелен уже раскаялся в своих жалобах.

   -- Никогда в жизни! -- гневно воскликнул он.

   Все стали смеяться над его вспышкой. Подали десерт, и забастовка была забыта. Яблочный крем вызвал общие похвалы, и дамы принялись обсуждать рецепт его приготовления. Ананас также оказался восхитительным. Фрукты -- виноград и груши -- окончательно водворили благодушие, вызванное обильным завтраком. Все разговаривали одновременно и были в полном умилении; слуга разливал рейнвейн вместо шампанского, которое считалось слишком обыденным.

   Вопрос о браке Поля и Сесили, несомненно, значительно подвинулся вперед; десерт укреплял взаимную симпатию. Тетка так выразительно поглядывала на племянника, что он стал любезен и своею обходительностью снова расположил к себе Грегуаров, перепуганных не на шутку его рассказами о грабеже. Заметив, какое согласие царит между женой и племянником, Энбо на миг почувствовал, что в душе его опять зашевелилось ужасное подозрение: как будто он угадал во взгляде, которым они обменялись, тайное прикосновение. Но его снова успокоила мысль о браке: ведь он устраивается тут, на его глазах.

   Когда Ипполит подавал кофе, в столовую вбежала перепуганная горничная.

   -- Барин, барин, они пришли!

   Это были делегаты. Раздалось хлопанье дверей; из соседних комнат как бы донеслось веяние ужаса.

   -- Проводите их в гостиную, -- приказал г-н Энбо.

   Гости, сидевшие за столом, с легкой тревогой переглянулись. Наступило молчание. Потом они попытались возобновить прежние шутки: стали прятать по карманам оставшийся сахар, говорили, что надо убрать столовые приборы. Но директор оставался серьезным, и смех мало-помалу прекратился; разговор перешел в шепот. В гостиной между тем раздались тяжелые шаги по ковру -- это вошли делегаты.

   Госпожа Энбо произнесла вполголоса, обращаясь к мужу:

   -- Надеюсь, вы допьете кофе?

   -- Конечно, -- ответил тот. -- Они подождут!

   Он был взволнован и прислушивался к малейшему шуму, делая, однако, вид, что занят только своей чашкой.

   Поль и Сесиль встали из-за стола, и он уговорил ее поглядеть в замочную скважину.

   -- Видите их?

   -- Да... Толстяк, а за ним двое поменьше.

   -- Ну как? У них очень гнусные лица?

   -- Вовсе нет, они вполне приличны.

   Господин Энбо вдруг поднялся, заявив, что кофе слишком горячий и он допьет его после. Выходя из комнаты, он приложил палец к губам, советуя быть осторожными. Все снова уселись за стол и молча, не смея пошевельнуться, стали напряженно прислушиваться к грубым мужским голосам, доносившимся из-за дверей.

  

II

   Накануне у Раснера состоялось собрание, на котором Этьен и несколько товарищей избрали делегацию; на следующий день она должна была отправиться к Директору. Когда жена Маэ узнала вечером, что в число делегатов попал ее муж, она пришла в отчаяние и сказала, что он, вероятно, хочет пустить семью по миру. Маэ и сам очень неохотно согласился участвовать в делегации. Оба они понимали всю несправедливость своей нищенской доли, но когда пришла пора действовать, они проявили вековую покорность, со страхом думая о завтрашнем дне и предпочитая гнуть спину, как прежде. Во всех жизненных обстоятельствах Маэ обычно полагался на усмотрение жены, которая всегда умела дать хороший совет. На этот раз он, однако, рассердился, тем более что втайне сам разделял ее опасения.

   -- Оставь меня в покое, вот что! -- сказал он, ложась в постель и поворачиваясь спиной к жене. -- Бросить товарищей, -- нечего сказать, хорошо! Я исполняю свой долг.

   Она тоже легла. Оба молчали. Прошло довольно много времени.

   -- Ты прав, ступай! -- промолвила наконец Маэ. -- Только мы пропали, бедный мой старик, это ты знай!

   Когда пробило полдень, они позавтракали, так как на час назначили встречу в "Авантаже", откуда делегация должна была тотчас отправиться к Энбо. На завтрак была картошка. Оставался еще кусочек масла, но к нему никто не прикасался: его должно было хватить на бутерброды к ужину.

   -- Знаешь, мы рассчитываем, что говорить будешь ты, -- сказал вдруг Этьен, обращаясь к Маэ.

   Тот был поражен и от волнения не мог ничего возразить.

   -- Нет, это уж слишком! -- воскликнула жена. -- Идти он должен, я согласна, но я запрещаю ему быть вашим главарем... Почему именно он должен говорить, а не кто-нибудь другой?

   Этьен стал доказывать ей со всем пылом своего красноречия, что Маэ -- лучший рабочий в шахте, самый любимый, самый уважаемый; его считают наиболее рассудительным. Таким образом, требования углекопов в его устах приобретут решающий вес. Сперва было решено, что говорить будет он, Этьен; но он слишком мало времени проработал в Монсу. Местного старожила скорее послушают. Да что тут долго объяснять: товарищи поручают самому достойному выступить в защиту их интересов. Отказываться он не имеет права, это позорно.

   Жена безнадежно махнула рукой.

   -- Иди, иди, муженек, пропадай за других! В конце концов я согласна!

   -- Но я не сумею говорить, -- пробормотал Маэ. -- Я наговорю глупостей.

   Этьен, довольный тем, что убедил Маэ, хлопнул его по плечу. -- Говори, что чувствуешь, и все будет отлично.

   Дед Бессмертный, у которого опухоль на ногах уменьшилась, сидел, набив рот, и слушал, качая головой. Наступило молчание. Когда подавали картошку, дети тихо ели и вели себя очень смирно. Проглотив пищу, старик стал шептать:

   -- Говори, что вздумается, -- все равно будет так, как если бы ты ничего не сказал... Эх, видывал, видывал я на своем веку эти дела! Сорок лет тому назад дирекция нас за дверь выставила, да еще при помощи сабель! Нынче вас, может, и примут, да только ответят вам не больше, чем вот эта стена... Мать честная! Деньги у них есть, и плевать им на все!

   Опять наступило молчание. Маэ и Этьен встали из-за стола; все семейство продолжало угрюмо сидеть за пустыми тарелками. Выйдя из дому, Этьен и Маэ зашли за Пьерроном и Леваком, и все четверо направились к Раснеру, куда большими группами прибывали делегаты от поселков. Наконец все двадцать членов делегации оказались в сборе и выработали условия, которые будут предъявлены Компании. Затем отправились в Монсу. По шоссе несся резкий северный ветер. Когда делегаты прибыли, было два часа.

   Сперва слуга попросил их подождать и запер дверь у них перед носом. Затем он вернулся, провел рабочих в гостиную и поднял шторы. По комнате разлился слабый дневной свет, смягченный кружевными занавесями. Смущенные углекопы остались одни и не решались сесть. Они надели суконные костюмы, чисто выбрились, пригладили рыжеватые волосы, закрутили усы -- все имели весьма опрятный вид. Искоса поглядывая на обстановку, они мяли в руках картузы. Здесь было смешение всех стилей в модном антикварном вкусе: кресла эпохи Генриха II, стулья в стиле Людовика XV, итальянский шкаф XVII столетия, испанская конторка XV века; на камине, в качестве ламбрекена, -- покров с алтаря, бахрома старинных церковных облачений на портьерах. Старое золото, блеклые тона старых шелков -- все это роскошное убранство, словно в часовне, внушало чувство почтения и некоторый страх. Пушистая шерсть восточных ковров мешала им ступать. Особенно поражала их равномерная теплота духового отопления, которая охватывала тело: по дороге у них обмерзли щеки от ледяного ветра. Прошло минут пять. Эта богатая, уютная комната стесняла их все больше.

   Наконец появился г-н Энбо. Его сюртук был застегнут на все пуговицы, по-военному, а в петлице красовалась строгая орденская ленточка. Он заговорил первый.

   -- А, вот и вы!.. Бунтуете, кажется... -- Он спохватился и добавил холодно и вежливо: -- Садитесь, я рад буду с вами поговорить.

   Углекопы оглянулись, ища, где присесть. Некоторые набрались храбрости тарой, видишь ли, есть порокъ!.. Когда она вдругъ останавливается, то это значитъ, что впереди что-нибудь неладно: или камень лежитъ на дорогѣ, или образовалась яма, а Баталь бережетъ себя и не хочетъ, чтобы у ней что-нибудь попортилось... Я не понимаю, что такое съ ней сегодня и что она можетъ видѣть за этой дверью. Она отворитъ ее головой, а потомъ и упрется всѣми четырьмя ногами... Ты видѣлъ тамъ что-нибудь?

   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ Жанлинъ, -- кромѣ лужи воды, которая достаетъ мнѣ до колѣнъ.

   Поѣздъ тронулся съ мѣста. На обратномъ пути Баталь, отворивъ, по обыкновенію, головою воздушную дверь, заржала, снова уперлась и, дрожа, ни за что не хотѣла двинуться далѣе. Наконецъ, она рѣшилась и пустилась во весь духъ.

   Затворивъ дверь, Жанлинъ пріостановился на минуту. Онъ нагнулся и посмотрѣлъ на лужу, въ которой стоялъ; затѣмъ приподнялъ лампу, взглянулъ вверхъ и увидѣлъ, что деревянное крѣпленіе потолка совсѣмъ выгнулось подъ напоромъ земли, размытой непрерывно сочившейся водой. Въ это время по галереѣ проходилъ забойщикъ, извѣстный въ селеніи подъ прозвищемъ Шико. Его жена мучилась родами и онъ торопился къ ней съ работы. Шико тоже пріостановился и посмотрѣлъ вверхъ на потолокъ. Жанлинъ уже собрался бѣжать въ догонку за своимъ поѣздомъ, какъ вдругъ раздался страшный трескъ, и обвалъ похоронилъ подъ собой забойщика и ребенка.

   Воцарилась глубокая тишина. Отъ произведеннаго обваломъ сотрясенія воздуха поднялась густая пыль и наполнила всѣ ходы. Ослѣпленные, запыхавшіеся углекопы сбѣгались со всѣхъ сторонъ, даже изъ самыхъ отдаленныхъ галерей, и слабые движущіеся огоньки ихъ лампъ неясно освѣщали силуэты черныхъ людей, торопливо пробирающихся по этимъ кротовымъ норамъ. Когда первые рабочіе наткнулись на обвалъ, они принялись кричать, сзывая товарищей. Другая толпа углекоповъ, сбѣжавшихся изъ отдаленныхъ участковъ, очутилась по другую сторону обвала, преграждавшаго сообщеніе по галереѣ. Рабочіе скоро увидѣли, что сводъ обрушился на протяженіи метровъ двѣнадцати, не болѣе. Самъ по себѣ обвалъ не представлялъ ничего серьезнаго, но всѣ сердца сжались, когда изъ подъ земли и обломковъ дерева послышалось предсмертное хрипѣніе.

   Беберъ бросилъ свой поѣздъ и прибѣжалъ, крича:

   -- Тамъ Жанлинъ! Тамъ Жанлинъ!

   Въ эту самую минуту появился Магё, въ сопровожденіи Захарія и Этьена. Отчаяніе до того овладѣло отцомъ, что онъ не находилъ другихъ словъ, кромѣ проклятій.

   Всеобщее смятеніе еще увеличивалось отъ царившаго кругомъ мрака.

   Прибѣжавшія вмѣстѣ съ другими, Катерина, Лидія и Мукъ плакали и кричали отъ ужаса. Мужчины старались унять ихъ, но эти дѣвушки, казалось, совсѣмъ обезумѣли, слыша предсмертное хрипѣніе, несшееся изъ подъ обвала.

   Прибѣжалъ надсмотрщикъ Ришомъ. Онъ приходилъ въ отчаяніе, что ни инженера Негреля, ни Дансаэрта не было на копяхъ. Приложивъ ухо къ землѣ, Ришомъ прислушивался нѣкоторое время и затѣмъ объявилъ, что слышные отъ времени до времени стоны не могутъ быть стонами ребенка: подъ обваломъ навѣрное есть взрослый человѣкъ. Магё разъ двадцать звалъ Жанлина, но не получилъ въ отвѣтъ ни малѣйшаго звука: ребенокъ, должно быть, задавленъ на смерть. Между тѣмъ предсмертное хрипѣніе все еще слышалось. Рабочіе спрашивали умирающаго, кто онъ, но получали въ отвѣтъ одинъ только стонъ.

   -- Скорѣе!-- твердилъ Ришомъ, уже распорядившійся, чтобы принимались раскапывать обвалъ.-- Мы потомъ поговоримъ!

   Съ заступами и лопатами въ рукахъ углекопы принялись за работу съ двухъ сторонъ. Шаваль работалъ молча, рядомъ съ Магё и Этьеномъ; Захарій распоряжался вывозкой земли. Уже давно наступилъ часъ, когда оканчивались обычныя дневныя работы углекоповъ, и хотя рабочіе ничего не ѣли, но попавшихъ въ бѣду товарищей не оставляютъ ради тарелки супа. Однако же углекопы вспомнили о томъ, что ихъ жены могутъ встревожиться, что ни одинъ человѣкъ не возвращается съ работы. Хотѣли послать въ селеніе которую-нибудь изъ откатчицъ; но ни Катерина, ни Мукъ, ни даже Лидія ни за что не хотѣли уйти, какъ будто желаніе взглянуть на погибшихъ пригвоздило ихъ къ мѣсту. Онѣ, впрочемъ, не стояли, сложа руки, и работали наравнѣ съ мужчинами. Наконецъ Левакъ вызвался сходить въ селеніе и сказать тамъ, что людей задержалъ простой обвалъ, который необходимо немедленно расчистить. Было около четырехъ часовъ; рабочіе сдѣлали менѣе чѣмъ въ часъ такую работу, на которую при другихъ условіяхъ потребовался бы цѣлый день. Повидимому, половина обвалившейся земли была уже выбрана. Магё работалъ съ какою-то яростью, сказывавшеюся и въ томъ рѣзкомъ движеніи, которымъ онъ, молча, отвѣчалъ товарищамъ, предлагавшимъ смѣнить его хоть на минуту.

   -- Осторожнѣе!-- сказалъ наконецъ Ришомъ.-- Мы добираемся до нихъ... Не добейте несчастныхъ.

   Въ самомъ дѣлѣ, хрипѣніе становилось все явственнѣе. Это хрипѣніе, заставлявшее углекоповъ напрягать всѣ свои силы, слышалось теперь какъ будто подъ самыми лопатами, которыми отгребали землю. Вдругъ оно смолкло.

   Ни одного слова не было произнесено въ толпѣ; всѣ почувствовали точно холодъ смерти, пронесшійся во мракѣ. Люди продолжали рыть землю, обливаясь потомъ, напрягая мускулы до послѣдней степени. Наконецъ изъ подъ обвала показалась нога; землю стали выбирать руками, освобождая осторожно члены погибшаго человѣка. Голова его оказалась не поврежденной. Свѣтъ лампъ упалъ на его лицо, и въ толпѣ пробѣжало имя Шико. Онъ былъ еще теплый; обвалъ сломалъ ему позвоночный столбъ.

   -- Закройте его и положите въ телѣжку, -- приказалъ надсмотрщикъ.-- А теперь добирайтесь скорѣе до мальчугана.

   Магё не бросалъ работы, и скоро было прорыто сквозное отверстіе на противоположную сторону обвала, съ которой работала другая партія углекоповъ. Добрались наконецъ и до Жанлина. Онъ лежалъ безъ чувствъ, съ переломленными ногами, но еще живой. Объ этомъ сообщили Магё. Онъ взялъ ребенка на руки и, стиснувъ зубы, попрежнему выражалъ свое отчаяніе только проклятіями... Катерина и другія откатчицы снова принялись кричать и плакать.

   Живо устроили поѣздъ изъ двухъ телѣжекъ. Беберъ привелъ Баталь и запрёгъ ее; въ первую телѣжку помѣстился Этьенъ съ трупомъ Шико, во вторую сѣлъ Магё, держа на колѣняхъ безчувственнаго Жанлина, прикрытаго лоскутомъ, сорваннымъ съ воздушной двери. Поѣздъ тронулся шагомъ; на каждой телѣжкѣ свѣтился красноватый огонекъ лампы. Позади шло человѣкъ пятьдесятъ углекоповъ; остальные были оставлены, чтобы вновь скрѣпить деревомъ сводъ на мѣстѣ обвала. Люди только теперь почувствовали страшную усталость и медленно тащились по грязи, мрачные и унылые, какъ стадо, пораженное эпидеміей. Пришлось употребить около получаса времени, чтобы добраться до шахты. Не видно было конца этой процессіи, двигавшейся среди глубокаго мрака подъ землей, по галереямъ, которыя безпрестанно извивались и перекрещивались одна съ другою.

   Ришомъ, отправившійся впередъ въ отдѣленіе, гдѣ производилась нагрузка, распорядился, чтобы оставили пустымъ одинъ подъемный ящикъ. Пьерронъ и другой нагрузчикъ живо поставили въ него обѣ телѣжки; въ одной оставался Магё съ своимъ изувѣченнымъ ребенкомъ на колѣняхъ, въ другой -- Этьенъ, поддерживавшій руками трупъ Шико. Затѣмъ, когда рабочіе заняли два другіе яруса ящика, онъ началъ подниматься вверхъ медленнѣе обыкновеннаго. Вода холоднымъ дождемъ лилась сквозь обшивку стѣнъ шахты; люди глядѣли вверхъ, нетерпѣливо ожидая увидѣть дневной свѣтъ.

   Мальчикъ, посланный за докторомъ Вандергагеномъ, къ счастію, нашелъ его дома и привелъ съ собою. Жанлина и мертваго Шико внесли въ комнату надсмотрщиковъ, гдѣ, несмотря на теплую погоду, жарко топилась печка. Ведра съ теплой водой для обмыванія раненыхъ стояли уже наготовѣ; два матраца были постланы на плитяномъ полу, и на нихъ сложили ребенка и забойщика. Въ комнату вошли только Магё и Этьенъ. Откатчицы, углекопы и сбѣжавшіеся мальчишки остались за дверью и тихо переговаривались между собою.

   Мелькомъ осмотрѣвъ Шико, докторъ проговорилъ:

   -- Конецъ!.. Можете его обмыть.

   Два надзирателя раздѣли и вымыли губкой этотъ трупъ, покрытый черной угольной пылью и потомъ.

   -- Голова не повреждена,-- говорилъ докторъ, стоя на колѣняхъ передъ матрацомъ, на которомъ лежалъ Жанлинъ.-- Грудь тоже цѣла... Ага, подарокъ достался ногамъ!

   Съ ловкостью няньки онъ самъ раздѣлъ ребенка: развязалъ платокъ на его головѣ, снялъ куртку, панталоны, рубашку. Маленькое обнаженное тѣло, покрытое черной пылью и желтоватой землей, изъ подъ которой мѣстами проступали кровавыя пятна, поражало своей страшной худобой. Подъ этимъ слоемъ грязи невозможно было точно опредѣлить поврежденія, и поэтому принуждены были обмыть и Жанлина. Освободившись отъ грязи, онъ какъ будто еще похудѣлъ; кожа его была такая безкровная и прозрачная, что сквозь нее, казалось, можно было пересчитать всѣ кости. Глубокую жалость внушалъ этотъ выродившійся отпрыскъ цѣлаго ряда поколѣній, проводившихъ жизнь въ нищетѣ; нельзя было безъ состраданія взглянуть на это маленькое тѣло, на половину исковерканное обрушившейся землей. Когда Жанлина обмыли, поврежденія выступили ясно: на бѣлой кожѣ бедеръ виднѣлись два кровавыхъ пятна.

   Выведенный изъ безчувственнаго состоянія, онъ тихо простоналъ. Опустивъ руки, Магё стоялъ у изголовья матраца и смотрѣлъ на сына; крупныя слезы струились изъ глазъ забойщика.

   -- Ты его отецъ, что ли?-- спросилъ докторъ, поднимая голову.-- Не плачь, видишь, онъ живъ... Лучше помоги мнѣ.

   Онъ нашелъ два несложныхъ перелома, но правая нога ребенка была повреждена гораздо серьезнѣе и, по всей вѣроятности, ее придется отнять.

   Въ это время въ комнату вошли, въ сопровожденіи Ришома, инженеръ Негрель и Дансаэртъ, увѣдомленные о случившемся несчастій. Негрель съ раздраженіемъ слушалъ докладъ надсмотрщика и, наконецъ, разразился бранью. Вѣчныя исторіи съ этимъ проклятымъ крѣпленіемъ галерей! Не говорилъ ли онъ сто разъ, что люди поплатятся за это своими шкурами! А эти животныя еще угрожаютъ стачкой, если ихъ принудятъ крѣпить галереи какъ слѣдуетъ! Хуже всего то, что компаніи придется теперь расплачиваться за всѣ убытки. Доставили удовольствіе господину Геннебо!

   -- Кто это?-- обратился онъ къ Дансаэрту, молчаливо смотрѣвшему на трупъ забойщика, который надзиратели собирались обернуть простыней.

   -- Шико, одинъ изъ нашихъ лучшихъ рабочихъ,-- отвѣчалъ надсмотрщикъ.-- У него трое дѣтей... Бѣдняга!

   Докторъ Вандергагенъ тихо говорилъ съ инженеромъ и Дансаэртомъ. Онъ требовалъ, чтобы Жанлина немедленно перенесли домой. Пробило шесть часовъ; сумерки уже начинали сгущаться; не худо было бы теперь же отправить и трупъ забойщика. Негрель распорядился, чтобы заложили лошадь въ фургонъ и принесли носилки. Изувѣченнаго ребенка уложили на носилки, а матрацъ съ мертвецомъ помѣстили въ фургонъ.

   За дверями попрежнему стояли откатчицы, переговариваясь съ углекопами, оставшимися изъ любопытства. Когда двери комнаты надсмотрщиковъ растворились, въ толпѣ воцарилось глубокое молчаніе. Снова устроилось шествіе: фургонъ ѣхалъ впереди, за нимъ слѣдовали носилки, а позади нихъ двигались люди. Миновавъ копи, кортежъ медленно началъ подниматься по дорогѣ, ведущей въ селеніе. Первые ноябрьскіе холода обнажили безпредѣльную равнину; наступавшая ночь медленно окутывала ее точно саваномъ, ниспадавшимъ съ свинцоваго неба.

   Этьенъ шопотомъ посовѣтовалъ Магё послать впередъ Катерину, чтобы хотъ нѣсколько подготовить мать къ ожидавшему ее удару. Отецъ, съ убитымъ видомъ шедшій за носилками, молча кивнулъ головой, и Катерина бѣгомъ опередила процессію, уже приближавшуюся къ селенію. Наконецъ фургонъ, этотъ мрачный ящикъ, слишкомъ хорошо знакомый обитателямъ селенія, былъ замѣченъ ими. Въ дверяхъ домовъ начали показываться обезумѣвшія женщины, и три-четыре изъ нихъ уже бѣжали съ непокрытыми головами по дорогѣ, полныя смертельной муки. Скоро ихъ набралось уже тридцать, затѣмъ пятьдесятъ, и у всѣхъ сердца были сдавлены однимъ и тѣмъ же роковымъ вопросомъ: стало быть, кого-то задавило обваломъ? Кого же?.. Теперь онѣ видѣли, что Левакъ обманулъ ихъ, сказавъ, что никто не пострадалъ отъ обвала, и въ ихъ разстроенномъ воображеніи складывалось уже представленіе о гибели не одного человѣка, а цѣлаго десятка людей, которыхъ фургонъ будетъ возить къ нимъ одного за другимъ.

   Катерина нашла мать встревоженной предчувствіемъ бѣды. Не успѣла дѣвушка проговорить двѣ-три несвязныя фразы, какъ Магё вскричала:

   -- Отецъ умеръ!

   Тщетно дочь успокоивала ее, говорила о Жанлинѣ; мать ничего не слушала и выбѣжала изъ дому. Увидя показавшійся изъ-за церкви фургонъ, она зашаталась и поблѣднѣла. Оставшіяся въ селеніи женщины онѣмѣли отъ испуга и стояли на улицѣ, вытягивая шеи и съ трепетомъ ожидая, передъ чьими дверьми остановится фургонъ.

   Онъ проѣхалъ мимо и Магё увидѣла мужа, шедшаго за носилками. Когда ихъ опустили около ея дверей и она увидѣла лежащаго на нихъ Жанлина, живого, но съ переломленными ногами, тогда съ нею совершилась внезапная реакція и она чуть же задохнулась отъ гнѣва.

   -- Такъ!.. Теперь начали калѣчить нашихъ ребятишекъ,-- вскричала она, не проливъ ни одной слезинки.-- Что жь я теперь буду съ нимъ дѣлать?

   -- Замолчи,-- сказалъ докторъ Вандергагенъ, сопровождавшій Жанлина, чтобы сдѣлать ему дома перевязку.-- Неужели ты предпочла бы, чтобы его придавило на смерть?

   Но Магё еще больше вышла изъ себя, когда вокругъ нея раздался плачъ Альзиры, Леноры и Генриха. Помогая внести искалѣченнаго ребенка наверхъ и подавая доктору все нужное для перевязки, она проклинала судьбу, спрашивала, гдѣ ей взять теперь денегъ для прокормленія калѣкъ. Мало одного безногаго старика, надо было и мальчику лишиться ногъ!.. Она не смолкала, между тѣмъ какъ изъ сосѣдняго дома неслись другіе раздирающіе душу вопли: это жена и дѣти Шико рыдали надъ его трупомъ. Наступила ночь; измученные углекопы принялись, наконецъ, за супъ; селеніе погрузилось въ угрюмое молчаніе, нарушаемое только раздававшимся по временамъ жалобнымъ плачемъ надъ покойникомъ.

   Прошло три недѣли. Жанлину не пришлось отнять ногу, но докторъ объявилъ, что мальчикъ навсегда останется хромымъ. Послѣ слѣдствія, произведеннаго по поводу обвала, компанія назначила Магё вспомоществованіе въ пятьдесятъ франковъ и, кромѣ того, обѣщала дать какую-нибудь другую работу маленькому калѣкѣ, когда онъ окончательно поправится. Но вспомоществованіе мало помогло семьѣ въ эти тяжелые дни, такъ какъ самъ Магё до того былъ потрясенъ обрушившимся на него новымъ несчастіемъ, что захворалъ жестокой лихорадкой и пролежалъ двѣ недѣли.

   Съ четверга онъ началъ опять работать. Наступило воскресенье. Вечеромъ Этьенъ долго говорилъ по поводу того, что приближается первое декабря и интересно было бы знать, рѣшится ли компанія ввести новую систему разсчета. Всѣ сидѣли до десяти часовъ, поджидая Катерину, гдѣ-то запоздавшую съ Шавалемъ. Но она не возвращалась. Наконецъ Магё, не говоря ни слова, сердито заперла входную дверь на задвижку. Въ эту ночь Этьенъ долго не могъ заснуть: его безпокоила эта стоявшая напротивъ постель, казавшаяся теперь пустою, такъ мало мѣста занимала на ней Альзира.

   Дѣвушка не возвратилась домой и на другой день, и только послѣ полудня, когда окончились работы на копяхъ, Магё узнали, что Катерину оставилъ у себя Шаваль. Онъ дѣлалъ ей такія страшныя сцены, что она, наконецъ, рѣшилась совсѣмъ переселиться къ нему. Чтобы не слышать упрековъ со стороны ея отца и брата, Шаваль втихомолку перешелъ изъ Ворё на копи Жанъ-Баръ, принадлежавшія г-ну Денолену, и Катерина тоже поступила туда откатчицей. Жили они попрежнему въ Монсу, въ кофейнѣ Пикеттъ.

   Магё говорилъ сначала, что пойдетъ и отколотить Шаваля, а дочь пригонитъ домой пинками. Но потомъ онъ покорился и махнулъ рукой: къ чему все это поведетъ? Всегда такъ бываетъ, и нельзя запретить дѣвушкамъ льнуть къ мужчинамъ. Гораздо лучше спокойно дожидаться, когда Шавадь женится на Катеринѣ... Но мать не такъ легко смотрѣла на эту исторію.

   -- Развѣ я сказала ей хоть слово, когда она связалась съ этимъ Шавалемъ?-- восклицала она, обращаясь къ Этьену, который, поблѣднѣвъ, молча слушалъ ее.-- Вы человѣкъ благоразумный и можете разсудить это дѣло... Мы предоставили ей полную свободу, не правда ли, потому что всѣ дѣвушки такъ начинаютъ. Я сама была уже беременна, когда Магё женился на мнѣ... Но развѣ я бросила до свадьбы моихъ родителей?.. Нѣтъ, я никогда не сдѣлала бы такой низости, не стала бы прежде времени отдавать мои трудовыя деньги человѣку, который въ нихъ не нуждается... Ахъ, право, это отвратительно! Скоро не будетъ никакой охоты рожать дѣтей...

   Этьенъ попрежнему слушалъ молча и только кивалъ головой.

   -- Она была свободна и каждый вечеръ уходила, куда хотѣла!-- продолжала Магё.-- И что у нея вмѣсто сердца?.. Развѣ она не могла подождать, покуда я выдамъ ее замужъ, не обязана была помочь намъ выбиться изъ нужды?.. Когда въ семьѣ есть взрослая дочь, то, конечно, она должна работать... Но мы были слишкомъ добры: намъ не слѣдовало позволять ей связываться съ мужчиной. Имъ только немного ослабь возжи, а онѣ и совсѣмъ закусятъ удила.

   Альзира одобрительно кивала головой; Ленора и Генрихъ, испуганные этой внезапной грозой, плакали втихомолку, а мать перечисляла теперь всѣ несчастія, обрушившіяся на нихъ. Началось съ женитьбы Захарія; потомъ у старика Боньмора разболѣлись ноги, и вонъ онъ сидитъ теперь, скорчившись на стулѣ; затѣмъ у Жанлина такъ плохо сростаются кости, что онъ развѣ только еще дней черезъ десять встанетъ съ постели, и, наконецъ, послѣдній ударъ нанесла эта распутная Катерина, убѣжавъ къ своему возлюбленному... Вся семья расползлась!.. Только одинъ отецъ работаетъ... Какъ будутъ жить семеро, не считая Эстеллы, на три франка, добываемые отцомъ? Лучше ужь всѣмъ утопиться въ каналѣ.

   -- Это ни къ чему не приведетъ, что ты сама себя грызешь,-- сказалъ Магё глухимъ голосомъ.-- Можетъ быть, мы еще не дойдемъ до того, чтобы топиться.

   Этьенъ, стоявшій до сихъ поръ, опустивъ голову, выпрямился и, какъ будто всматриваясь въ носившійся передъ нимъ призракъ будущаго, воскликнулъ:

   -- Ахъ, пора, пора!

   

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

I.

   Грегуары съ своей дочерью Сесилью были приглашены въ понедѣльникъ на завтракъ къ Геннебо. Было условлено заранѣе, что послѣ завтрака Негрель отправится съ дамами показывать имъ заново отдѣланныя копи Сенъ-Тома. Но это былъ только одинъ предлогъ: прогулку на копи придумала госпожа Геннебо съ цѣлью ускорить свадьбу Сесили и Поля.

   Вдругъ въ этотъ самый понедѣльникъ началась стачка рабочихъ. Когда компанія ввела съ перваго декабря свою новую систему разсчета съ ними, они отнеслись къ этому, повидимому, совершенно спокойно и въ день выдачи заработанныхъ денегъ никто изъ углекоповъ не сдѣлалъ ни малѣйшаго возраженія. Всѣ служащіе на копяхъ, начиная съ директора и кончая самымъ послѣднимъ надзирателемъ, были увѣрены, что новыя условія приняты рабочими безпрекословно. И теперь, когда углекопы внезапно объявили войну, администрація копей не могла придти въ себя отъ изумленія. Стачка началась такъ тактично и дружно, что, очевидно, ею руководилъ человѣкъ энергичный.

   Въ пять часовъ утра Дансаэртъ разбудилъ директора, чтобы сообщить ему, что ни одинъ рабочій не явился на копи Ворё. Селеніе "Двухсотъ-сорока", по которому проходилъ надсмотрщикъ, спало глубокимъ сномъ; всѣ окна и двери были заперты на-глухо. Не успѣлъ директоръ вскочить съ постели и протереть глаза, какъ его начали осаждать со всѣхъ сторонъ: гонцы прибѣгали черезъ каждыя четверть часа, и депеши сыпались, какъ градъ, на его бюро. Сначала Геннебо надѣялся, что стачка ограничится однимъ Ворё, но извѣстія становились съ каждою минутою все серьезнѣе; рабочіе забастовали также на копяхъ: Миру, Кручинѣ, Магдалинѣ,-- гдѣ въ подземныя галереи спустились только одни конюхи,-- Викторіи и Фётри-Кантель. Копи Викторіи и Фётри-Кантель были строго дисциплинированы и въ нихъ явилось на работу около трети рабочихъ. Только въ Сенъ-Тома обычный порядокъ ничѣмъ не нарушился, и эти копи, какъ видно, не принимали никакого участія въ движеніи рабочихъ. До девяти часовъ директоръ диктовалъ депеши и разсылалъ телеграммы во всѣ стороны: префекту Лилля и членамъ правленія компаніи, увѣдомлялъ власти и спрашивалъ приказаній. Онъ поручилъ Нетрелю побывать на окрестныхъ копяхъ и собрать точныя свѣдѣнія.

   Господинъ Геннебо вспомнилъ о назначенномъ у него на сегодня завтракѣ и хотѣлъ уже послать кучера къ Грегуарамъ съ увѣдомленіемъ, что предполагаемая прогулка должна быть отложена, но вдругъ остановился. У этого человѣка, который только-что сейчасъ распоряжался, какъ на полѣ сраженія, и въ короткихъ, отрывистыхъ словахъ давалъ приказанія, не хватило теперь самостоятельности, чтобы сдѣлать простое распоряженіе, касающееся его дома. Онъ пошелъ въ женѣ, которой горничная оканчивала прическу въ уборной.

   -- Ахъ, у нихъ стачка!-- сказала спокойно госпожа Геннебо, когда мужъ спросилъ ея мнѣнія, слѣдуетъ ли отмѣнить завтракъ.-- Ну, что же намъ до этого за дѣло?.. Не перестанемъ же мы отъ этого ѣсть... Неправда ли?

   Она заупрямилась. Мужъ говорилъ ей, что завтракъ выйдетъ теперь неудачнымъ, что прогулка на копи Сенъ-Тома не можетъ состояться; но она на все находила отвѣты. Зачѣмъ даромъ пропадать завтраку, который почти уже готовъ? Что же касается до прогулки на копи, то ее, пожалуй, можно и отложить, если она въ самомъ дѣлѣ рискована въ настоящее время.

   -- Къ тому же,-- заговорила она, когда горничная вышла изъ комнаты,-- вы знаете, почему я настаиваю, чтобы эти славные люди были сегодня у насъ. Эта свадьба должна быть вамъ ближе, чѣмъ какія-то глупости вашихъ рабочихъ... Наконецъ, я этого хочу и пожалуйста не противорѣчьте мнѣ!

   Онъ смотрѣлъ на жену, и легкая дрожь пробѣгала по его тѣлу. На жесткомъ и твердомъ лицѣ этого человѣка, привыкшаго повелѣвать и другими, и самимъ собой, отразилось затаенное сердечное страданіе. Уже немолодая, но все еще красивая, окруженная роскошью и раздражающимъ запахомъ мускуса, она сидѣла передъ нимъ съ обнаженными плечами, этими плечами Цереры, какъ бы позолоченными наступавшей для нея осенью. Одно мгновеніе Геннебо былъ почти не въ силахъ устоять противъ охватившаго его страстнаго желанія сжать ее въ своихъ объятіяхъ и склонить голову на ея полуобнаженную грудь. Однако же, и на этотъ разъ онъ сумѣлъ овладѣть собою. Они уже десять лѣтъ жили на разныхъ половинахъ.

   -- Хорошо,-- сказалъ онъ, уходя.-- Не будемъ ничего отмѣнять.

   Геннебо родился въ Арденнахъ. Рано оставшись сиротою и очутившись безъ всякихъ средствъ на мостовой Парижа, онъ вынесъ не мало лишеній въ своей юности. Кое-какъ перебиваясь, онъ окончилъ курсъ въ горной школѣ и двадцати четырехъ лѣтъ поступилъ инженеромъ на копи св. Варвары въ Гранъ-Комбѣ.

   Черезъ три года Геннебо былъ уже окружнымъ инженеромъ въ Па-де-Кале, на копяхъ Марлъ, и, по милости одного изъ тѣхъ счастливыхъ случаевъ, которые очень часто выпадаютъ на долю людей, занимающихъ видныя мѣста на копяхъ, женился въ это время на дочери богатаго владѣльца прядильни въ Аррасѣ. Пятнадцать лѣтъ супруги прожили въ маленькомъ провинціальномъ городкѣ почти безвыѣздно, самою однообразною жизнью. Дѣтей у нихъ не было. Это однообразіе выводило изъ себя госпожу Геннебо и, наконецъ, эта женщина, съ дѣтства привыкшая преклоняться только передъ деньгами, начала относиться съ нескрываемымъ презрѣніемъ къ мужу, который получалъ за свой тяжелый трудъ очень скромное вознагражденіе и не могъ окружить ее блескомъ и удовольствіями, грезившимися ей еще на школьной скамьѣ. А онъ былъ безусловно честный человѣкъ, не принималъ участія ни въ какихъ спекуляціяхъ и смотрѣлъ на свое мѣсто, какъ хорошій солдатъ смотритъ на ввѣренный ему постъ. Наконецъ этотъ, постоянно увеличивавшійся, семейный разладъ завершился тѣмъ обстоятельствомъ, что госпожа Геннебо почувствовала необъяснимое физическое отвращеніе къ обожавшему ее мужу, и съ этихъ поръ они стали почти совсѣмъ чужими другъ другу, хотя продолжали жить подъ одной кровлей. Госпожа Геннебо завела себѣ любовника, о существованіи котораго мужъ ея и не подозрѣвалъ. Все еще не теряя надежды возвратить любовь этой дорогой ему женщины, Геннебо оставилъ ради нея Па-де-Кале и выхлопоталъ себѣ мѣсто въ Парижѣ. Но Парижъ, этотъ Парижъ, о которомъ она мечтала еще съ тѣхъ поръ, какъ только-что начала играть въ куклы, окончательно отдалилъ ихъ другъ отъ друга. Въ одну недѣлю она освободилась отъ всѣхъ своихъ провинціальныхъ привычекъ, превратилась въ элегантную женщину и съ головой погрузилась въ тотъ блестящій роскошью омутъ, который представляла въ ту эпоху столичная жизнь. Десять лѣтъ, проведенныя ею въ Парижѣ, ознаменовались для нея открытою связью съ человѣкомъ, котораго она такъ страстно полюбила, что едва не умерла, когда онъ бросилъ ее. На этотъ разъ связь ея не была тайною для мужа, но ему ничего болѣе не оставалось, какъ покориться, и онъ покорился, хотя не безъ борьбы, не безъ ужасныхъ сценъ, въ которыхъ ясно сказалась вся холодная безсердечность этой женщины, не отступавшей ни передъ чѣмъ, когда дѣло шло о томъ, въ чемъ она видѣла свое счастье. Наконецъ, когда Геннебо увидѣлъ, что она серьезно захворала, потрясенная разрывомъ съ любимымъ ею человѣкомъ, онъ рѣшился уѣхать изъ Парижа и принять управленіе копями въ Монсу. Въ немъ вновь возникла надежда, что его жена сдѣлается другою женщиною тамъ, въ этой черной странѣ, въ этой пустынѣ.

   Они жили въ Монсу уже три года, и жизнь ихъ была опять такъ же однообразна, какъ въ первое время ихъ супружества. Сначала г-жа Геннебо, повидимому, чувствовала себя лучше въ этомъ тихомъ уголкѣ, какъ будто ее успокоивалъ видъ безконечно раскинувшейся кругомъ монотонной равнины. Она казалась до того равнодушной ко всему, что даже не заботилась о своемъ здоровьѣ, и говорила, что она уже отжила свой вѣкъ, что она теперь похоронила себя въ Монсу, что сердце ея разбито навсегда. Но потомъ подъ этимъ наружнымъ равнодушіемъ все сильнѣе и сильнѣе разгоралось въ ней лихорадочное желаніе пожить еще разъ. Она подавляла это желаніе и, чтобы развлечь себя, цѣлыхъ полгода занималась тѣмъ, что убирала и меблировала въ самомъ строгомъ вкусѣ отведенный имъ маленькій домъ. Затѣмъ она нашла, что домъ отвратителенъ, и наполнила его коврами, бездѣлушками, всею тою художественною роскошью, слава о которой дошла даже до Лилля. Теперь г-жу Геннебо стала уже выводить изъ себя мѣстность: эти нескончаемыя дурацкія поля, эти вѣчно черныя, не оживленныя деревьями, дороги, по которымъ кишитъ ужасный народъ, внушающій ей и отвращеніе, и страхъ. Она начала жаловаться, что увезена въ ссылку, начала упрекать мужа, что онъ бросилъ мѣсто, дававшее ему сорокъ тысячъ, и занялъ другое съ такимъ жалованьемъ, котораго едва хватаетъ на хозяйство. Отчего онъ не поступаетъ такъ, какъ поступаютъ другіе? Почему не потребуетъ себѣ, напримѣръ, долю въ предпріятіяхъ компаніи, не возьметъ акцій, не устроитъ, наконецъ, хоть что-нибудь? Она преслѣдовала его этими упреками и жалобами неотступно, съ жестокостью женщины, принесшей мужу богатое приданое и имѣющей право быть требовательной. Геннебо, всегда сдержанный, постоянно носившій на своемъ лицѣ, какъ маску, холодное выраженіе дѣлового человѣка, втайнѣ попрежнему любилъ эту женщину, любилъ тою позднею страстною любовью, которая съ лѣтами еще болѣе усиливается и доходитъ почти до безумія. Онъ никогда не былъ для жены любимымъ человѣкомъ, она никогда не смотрѣла на него тѣми глазами, какими смотрѣла на своего любовника, и Геннебо неотвязно преслѣдовала мысль достичь этого счастья, добиться его хоть разъ въ жизни, хоть на одинъ день. Каждое утро онъ мечталъ, что, быть можетъ, сегодня счастье улыбнется ему; но потомъ, когда, при встрѣчахъ съ нимъ, жена взглядывала на него своими холодными глазами и каждымъ своимъ движеніемъ выказывала полнѣйшее отвращеніе къ нему, онъ избѣгалъ даже прикоснуться къ ней рукой. Это было безпрерывное неизлечимое страданіе, тщательно скрываемое отъ посторонняго взгляда, но тѣмъ болѣе тяжелое, что въ сущности Геннебо, несмотря на свою кажущуюся холодность, былъ добрый человѣкъ, съ чуткимъ сердцемъ. Мѣсяцевъ черезъ шесть, когда домъ былъ окончательно устроенъ и не могъ больше занимать госпожу Геннебо, она впала въ томительную скуку, начала разыгрывать роль жертвы, которую убьетъ эта ссылка, и повторяла, что съ радостью встрѣтила бы смерть.

   Въ это время въ Монсу пріѣхалъ Поль Негрель. Его мать, вдова капитана провансальца, кое-какъ перебивавшаяся въ Авиньонѣ на оставшіяся у нея маленькія деньги, ограничивала себя во всемъ, питалась хлѣбомъ и водой, и дала сыну возможность окончить курсъ въ политехнической школѣ. Выйдя изъ нея, Негрель получилъ очень плохое мѣсто, и дядя его, Геннебо, предложилъ ему выйти въ отставку и поступить инженеромъ въ Ворё. Здѣсь Геннебо, желая избавить племянника отъ лишнихъ расходовъ, выставилъ на видъ, что ему неудобно обзаводиться отдѣльнымъ хозяйствомъ и поселиться въ одномъ изъ тѣхъ маленькихъ домиковъ, которые компанія отводитъ для своихъ инженеровъ, а будетъ гораздо лучше, если онъ устроится у него въ домѣ. Такимъ образомъ Негрель сдѣлался у директора своимъ человѣкомъ, пользовался отдѣльной комнатой, столомъ и вслѣдствіе этого безъ труда могъ отсылать матери половину получаемаго имъ жалованья въ три тысячи франковъ. Г-жа Геннебо, съ своей стороны, тотчасъ же вошла въ роль доброй тетки, стала обращаться съ Полемъ на "ты", заботилась о его комфортѣ. Чтобы эти материнскія попеченія казались еще болѣе естественными, она постоянно, въ особенности въ первые мѣсяцы, усиленно выставляла себя старухой и каждый день читала племяннику наставленія, пользуясь для этого самыми ничтожными поводами. Но она все-таки оставалась женщиною и иногда переходила въ этихъ поучительныхъ бесѣдахъ къ интимнымъ изліяніямъ о своихъ собственныхъ горестяхъ. Этотъ Негрель, такой юный и уже такой практичный, совершенно чуждый всякихъ предразсудковъ и смотрѣвшій на любовь глазами философа, просто забавлялъ ее, забавлялъ своимъ пессимизмомъ, своимъ злымъ, скептическимъ взглядомъ на вещи. Немудрено, что однажды вечеромъ тетка очутилась въ объятіяхъ племянника, хотя все-таки продолжала увѣрять его, что отдается ему только изъ жалости, что. сердце ея уже умерло и что она желала бы оставаться просто добрымъ другомъ молодого человѣка. Въ самомъ дѣлѣ, она вовсе не ревновала его къ другимъ женщинамъ, подшучивала по поводу его отношенія къ откатчицамъ, казавшимся ему, по его словамъ, отвратительными, и почти сердилась, что ему нечего разсказать ей, что у него нѣтъ никакихъ приключеній, столь обычныхъ для другихъ молодыхъ людей. Потомъ г-жу Геннебо посѣтила идея женить Поля: принести себя въ жертву и собственными своими руками отдать его какой-нибудь богатой дѣвушкѣ. Однако же, ихъ связь все-таки продолжалась, служа имъ какъ бы развлеченіемъ въ свободные часы, и госпожа Геннебо расточала Негрелю свои послѣднія ласки праздной и отживающей женщины.

   Прошло два года. Однажды ночью господинъ Геннебо услышалъ, что кто-то прошелъ босикомъ мимо двери его комнаты. Въ немъ вдругъ зародилось подозрѣніе. Но его до послѣдней степени возмущала даже самая мысль о томъ, чтобы подобная исторія могла происходить здѣсь, въ его собственномъ домѣ, между этою пожилою женщиною и мальчикомъ, къ которому она относилась, какъ мать къ сыну. Къ тому же на другой день жена заговорила съ нимъ именно о томъ, что, по ея мнѣнію, для Негреля не найти жены лучше, чѣмъ Сесиль Грегуаръ. Г-жа Геннебо принялась за устройство этой свадьбы съ такою горячностью, что ея мужъ устыдился своихъ чудовищныхъ подозрѣній. Ему слѣдовало бы даже быть благодарнымъ племяннику за то оживленіе, которое онъ внесъ въ этотъ домъ, поселившись въ немъ...

   Выйдя изъ уборной жены, Геннебо встрѣтился на лѣстницѣ съ Негрелемъ, возвратившимся съ копей. Повидимому, стачка рабочихъ очень заинтересовала молодого человѣка: глаза его блестѣли, голосъ звучалъ весело.

   -- Ну, что?-- спросилъ дядя.

   -- Да ничего! Я былъ во всѣхъ селеніяхъ. Рабочіе ведутъ себя очень благоразумно... Только, кажется, они хотятъ отправить въ тебѣ депутацію.

   Въ это время послышался голосъ г-жи Геннебо:

   -- Это ты, Поль?.. Войди ко мнѣ и разскажи, что тамъ такое. Чего еще недостаетъ этимъ людямъ, что они вздумали заводить исторіи!

   Директоръ долженъ былъ отказаться отъ дальнѣйшихъ разспросовъ и отпустить Негреля къ женѣ. Геннебо снова усѣлся за свою конторку, на которой накопились уже новыя депеши.

   Въ одиннадцать часовъ пріѣхали Грегуары и очень удивились, когда ожидавшій ихъ у двери лакей директора, Ипполитъ, почти втолкнулъ ихъ въ комнаты, безпокойно посматривая по обѣ стороны дороги. Окна въ салонѣ были плотно закрыты занавѣсками, и Грегуаровъ провели въ рабочій кабинетъ директора. Геннебо извинился передъ своими гостями, что принимаетъ ихъ въ этой комнатѣ, но окна салона рыходятъ на улицу, а въ настоящее время не слѣдуетъ поддразнивать рабочихъ.

   -- Какъ, вы ничего не знаете?-- воскликнулъ онъ, видя ихъ изумленіе.

   Когда господинъ Грегуаръ услышалъ, что устроилась стачка, онъ пожалъ плечами съ своимъ обычнымъ спокойнымъ видомъ.

   Вотъ что! Но это ничего: рабочіе очень честные люди. Г-жа Грегуаръ движеніемъ подбородка дала понять, что она вполнѣ раздѣляетъ съ мужемъ его вѣру въ выработанное вѣками смиреніе углекоповъ, а одѣтая въ костюмъ изъ голубого сукна и пышущая здоровьемъ Сесиль, которой было очень весело сегодня, не могла не улыбнуться при словѣ "стачка", вызвавшемъ въ ней мысль, что придется часто посѣщать селенія рабочихъ и раздавать милостыню.

   Въ комнату вошла г-жа Геннебо, одѣтая вся въ черное. Ее сопровождалъ племянникъ.

   -- Ну, не скучно ли это!-- заговорила она, только-что показавшись въ дверяхъ.-- Точно эти люди не могли подождать! Вы знаете, что Поль отказывается проводить насъ въ Сенъ-Тома.

   -- Мы останемся здѣсь,-- любезно сказалъ Грегуаръ.-- Намъ не будетъ отъ этого скучнѣе.

   Поль ограничился тѣмъ, что раскланялся съ Сесилью и ея матерью. Разсерженная этимъ невниманіемъ къ гостямъ, тетка указала ему взглядомъ на молодую дѣвушку, и когда, затѣмъ увидѣла, что они разговариваютъ и смѣются, она посмотрѣла на нихъ съ материнскою нѣжностью.

   Въ это время Геннебо оканчивалъ чтеніе депешъ и писалъ отвѣты на нѣкоторыя изъ нихъ. Вокругъ него шла оживленная болтовня; его жена объясняла гостямъ, что она не перемѣняла ничего въ этой рабочей комнатѣ; и въ самомъ дѣлѣ, въ кабинетѣ остались старые выцвѣтшіе красные обои, массивная краснаго дерева мебель и ободранные отъ долгаго употребленія картоны для бумагъ. Прошло три четверти часа, и уже собирались садиться за столъ, когда лакей доложилъ о Деноленѣ. Онъ вошелъ, сильно возбужденный, и мимоходомъ поклонился г-жѣ Геннебо.

   -- И вы здѣсь?-- сказалъ онъ, замѣтивъ Грегуаровъ.

   Тотчасъ же, безъ соблюденія обычныхъ церемоній, Деноленъ обратился къ директору.

   -- Началось? Я узналъ объ этомъ отъ моего инженера... У меня пока всѣ люди еще работаютъ. Но, вы понимаете, вѣдь это заразительно. Я далеко не спокоенъ и пришелъ къ вамъ за свѣдѣніями... Посмотримъ, въ какомъ положеніи находятся ваши дѣла?

   Онъ прискакалъ верхомъ, и тревога чувствовалась и въ тонѣ его громкаго голоса, и въ рѣзкихъ жестахъ, придававшихъ ему видъ отставного кавалерійскаго офицера.

   Геннебо началъ описывать ему настоящее положеніе дѣлъ, но въ это время Ипполитъ растворилъ дверь въ столовую.

   -- Позавтракайте съ нами,-- сказалъ тогда директоръ.-- За дессертомъ я доскажу вамъ остальное.

   -- Съ удовольствіемъ, -- отвѣчалъ Деноленъ, до того погруженный въ свои мысли, что принялъ безъ всякой церемоніи это предложеніе.

   Впрочемъ, онъ сообразилъ, что отнесся очень невнимательно къ г-жѣ Геннебо, и поспѣшилъ извиниться передъ нею. Она великодушно простила его и была къ нему крайне внимательна. Приказавъ поставить седьмой приборъ, она занялась размѣщеніемъ своихъ гостей за столомъ и посадила г-жу Грегуаръ и Сесиль подлѣ своего мужа, справа и слѣва его, сама сѣла между Грегуаромъ и Деноленомъ, а Полю назначила мѣсто между молодой дѣвушкой и ея отцомъ. Когда гости приступили къ закускѣ, госпожа Геннебо сказала:

   -- Вы меня извините, я хотѣла угостить васъ устрицами... По понедѣльникамъ въ Маршьенѣ получаются остэндскія устрицы, и я хотѣла послать за ними кухарку въ каретѣ... Но она струсила, что ее побьютъ камнями...

   Взрывъ веселаго хохота покрылъ ея слова: трусость кухарки нашли очень смѣшною.

   -- Тише!-- съ неудовольствіемъ остановилъ ихъ Геннебо, взглянувъ на окна, изъ которыхъ видна была часть улицы.-- Нѣтъ никакой надобности, чтобы рабочіе знали, что у насъ сегодня гости.

   -- Такого куска колбасы у нихъ никогда не будетъ, -- объявилъ господинъ Грегуаръ.

   Снова поднялся смѣхъ, но уже болѣе сдержанный. Гости чувствовали себя превосходно въ этой комнатѣ, обитой фламандскими обоями и убранной старинной дубовой мебелью. Серебро блестѣло изъ-за стеклянныхъ дверецъ буфета; пальма и папоротникъ зеленѣли въ горшкахъ изъ майолики. На улицѣ стоялъ декабрьскій холодъ и дулъ рѣзкій сѣверо-восточный вѣтеръ, но о нихъ, конечно, никто не думалъ въ этой теплой, какъ теплица, комнатѣ, наполненной тонкимъ ароматомъ ананаса, лежавшаго ломтиками на днѣ хрустальной вазы.

   -- А что, если бы опустить занавѣси?-- предложилъ Негрель, которому пришла мысль напугать Грегуаровъ.

   Горничная, помогавшая лакею прислуживать за столомъ, приняла это шутливое замѣчаніе за приказаніе и закрыла одно окно. Тогда начались нескончаемыя шутки: стаканъ ставили на столъ съ величайшей осторожностью, чтобы не произвести ни малѣйшаго шума; боялись стукнуть вилкой о тарелку; каждое новое блюдо привѣтствовали, какъ неожиданную находку, по счастію не доставшуюся въ руки людей, завладѣвшихъ городомъ. Но подъ этой напускной веселостью скрывался страхъ, и отъ времени до времени онъ прорывался въ невольныхъ взглядахъ, обращавшихся на дорогу съ такимъ выраженіемъ, какъ будто тамъ стояла толпа голодныхъ людей и слѣдила за этимъ пиршествомъ.

   Послѣ яицъ съ трюфелями подали рѣчную форель. Разговоръ коснулся промышленнаго кризиса, который тянется вотъ уже восемнадцать мѣсяцевъ и становится все серьезнѣе.

   -- Это неизбѣжно,-- говорилъ Деноленъ, -- къ этому должны были насъ привести слишкомъ счастливые послѣдніе годы... Подумайте только о громадныхъ затраченныхъ капиталахъ, о желѣзныхъ дорогахъ, портахъ, каналахъ, о всей этой массѣ денегъ, зарытыхъ въ самыя безумныя предпріятія. Въ однихъ нашихъ мѣстахъ настроили столько сахарныхъ заводовъ, что можно подумать, будто свекловица выростала на поляхъ по три раза въ лѣто. Ну, конечно, деньги стали теперь рѣдкостью, и нужно ждать, покуда онѣ опять вернутся въ видѣ процента съ затраченныхъ милліоновъ. Отъ этого и запутались всѣ по горло, а дѣла остановились.

   Геннебо не раздѣлялъ этого взгляда, но соглашался, что счастливые года испортили рабочаго.

   -- Когда я только подумаю, -- говорилъ онъ, -- что эти молодцы зарабатывали на нашихъ копяхъ до шести франковъ въ день, то есть ровно вдвое больше, чѣмъ они получаютъ теперь! Конечно, они жили тогда хорошо и пристрастились къ роскоши... Понятно, что теперь имъ тяжело возвращаться къ прежней умѣренной жизни.

   -- Господинъ Грегуаръ, -- прервала его г-жа Геннебо, -- возьмите, пожалуйста, еще форели... Не правда ли, что она недурна?

   -- Но скажите мнѣ, развѣ это наша вина?-- продолжалъ директоръ.-- Намъ тоже приходится тяжело, даже очень тяжело... Съ тѣхъ поръ, какъ заводы начали закрываться одинъ за другимъ, мы мечемся, какъ черти, не зная, куда сбывать уголь. Спроса крайне мало, и мы принуждены понижать цѣны... А рабочіе не хотятъ понять этого.

   Наступило молчаніе. Лакей принесъ блюдо съ жареными куропатками, а горничная наливала въ стаканы гостей шамбертенъ.

   -- Въ Индіи голодъ,-- заговорилъ вполголоса и какъ бы про себя Деноленъ.-- Америка перестала брать у насъ желѣзо и чугунъ и нанесла жестокій ударъ нашимъ чугунно-литейнымъ заводамъ... Все идетъ какъ слѣдуетъ, но гдѣ-нибудь въ отдаленіи раздается ударъ -- и весь свѣтъ колеблется отъ него... А имперія еще такъ гордилась этой промышленной горячкой!

   Онъ принялся за крылышко куропатки.

   -- Хуже всего то, -- заговорилъ снова Деноленъ, возвышая голосъ,-- что, сбавляя цѣну продукта, нужно производить его въ большемъ количествѣ, иначе придется понизить заработную плату; и рабочій правъ, говоря, что онъ платитъ за убытки, за разбитые горшки.

   Это откровенное признаніе вызвало цѣлый споръ. Дамы не интересовались имъ, къ тому же всѣ были заняты удовлетвореніемъ перваго голода. Въ комнату вошелъ лакей и, казалось, хотѣлъ что-то сказать, но остановился.

   -- Что такое?-- спросилъ Геннебо.-- Если есть депеши, дайте ихъ сюда... Я ожидаю отвѣтовъ на мои запросы.

   -- Нѣтъ, пришелъ господинъ Дансаэртъ... Но онъ боится помѣшать вамъ.

   Директоръ извинился передъ гостями и велѣлъ позвать надсмотрщика. Дансаэртъ вошелъ и остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ стола, между тѣмъ какъ всѣ присутствующіе повернулись, чтобы посмотрѣть на этого громаднаго запыхавшагося человѣка, который, какъ видно, очень торопился съ принесенными имъ извѣстіями. Онъ сказалъ, что въ селеніяхъ рабочихъ попрежнему все спокойно, но депутація -- дѣло уже рѣшеное. Можетъ быть, она будетъ здѣсь черезъ нѣсколько минутъ.

   -- Хорошо, спасибо, -- сказалъ Геннебо.-- Помните, что вы должны докладывать мнѣ обо всемъ, утромъ и вечеромъ.

   Когда Дансаэртъ вышелъ за дверь, смѣхъ и шутки возобновились. Набросились на салатъ, приготовленный à la rasse, говоря, что кто хочетъ имъ полакомиться, тотъ долженъ поторопиться. Но смѣху не было конца, когда, на просьбу Негреля подать ему хлѣба, горничная отвѣчала "сейчасъ" такимъ тихимъ голосомъ и съ такимъ ужасомъ, какъ будто за ея спиной уже стояла цѣлая толпа, пришедшая рѣзать и грабить.

   -- Вы еще можете говорить громко, -- снисходительно сказала г-жа Геннебо.-- Ихъ еще нѣтъ здѣсь.

   Директору подали груду писемъ и депешъ, и, посмотрѣвъ ихъ, онъ выразилъ желаніе прочитать одно изъ писемъ вслухъ. Оно было отъ Пьеррона, который въ самыхъ почтительныхъ выраженіяхъ писалъ, что товарищи принудили его принять участіе въ стачкѣ и даже, несмотря на все его нежеланіе вмѣшиваться въ подобныя исторіи, заставили стать въ ряды депутатовъ, отправляемыхъ къ господину директору.

   -- Вотъ вамъ и свобода труда! воскликнулъ Геннебо.

   Разговоръ снова зашелъ о стачкѣ, и директора спросили, что онъ думаетъ о ней.

   -- О,-- отвѣчалъ онъ,-- мы уже видали ихъ!.. Стачка продолжится недѣлю, много-много, если имъ удастся пролѣниться недѣли двѣ, какъ въ послѣдній разъ. Будутъ шляться по кабакамъ, а потомъ голодъ образумитъ ихъ, и всѣ возвратятся на копи.

   Деноленъ покачалъ головой.

   -- Я не могу смотрѣть на дѣло такъ спокойно... На этотъ разъ стачка кажется лучше организованной... Нѣтъ ли у нихъ вспомогательной кассы?

   -- Есть; но въ ней едва наберется три тысячи франковъ... Далеко ли они уйдутъ съ этимъ?.. Я подозрѣваю, что ими руководить нѣкто Этьенъ. Онъ хорошій рабочій, и будетъ очень жаль, если придется прогнать его, какъ прогнали прежде знаменитаго Рассенёра, который и до сихъ поръ продолжаетъ заражать Ворё своимъ пивомъ и своими идеями... Во всякомъ случаѣ дней черезъ восемь на работу выйдетъ половина рабочихъ, а недѣли черезъ двѣ явятся и всѣ десять тысячъ.

   Онъ говорилъ съ убѣжденіемъ, не рѣшаясь признаться даже самому себѣ, что въ глубинѣ его души гнѣздится страхъ, внушаемый спокойствіемъ рабочихъ и ихъ дисциплиной. Больше всего безпокоило его то, что правленіе, и безъ того уже относящееся къ нему въ послѣднее время не такъ хорошо, какъ прежде, можетъ придраться къ этой стачкѣ и свалить на него всю отвѣтственность за нее. Геннебо оставилъ салатъ, который положилъ себѣ на тарелку, и погрузился въ чтеніе полученныхъ изъ Парижа отвѣтныхъ телеграммъ, взвѣшивая каждое ихъ слово. Гости извиняли эту невѣжливость хозяина, такъ какъ завтракъ все больше принималъ видъ закуски на боевомъ полѣ, въ ожиданіи первыхъ выстрѣловъ.

   Дамы тоже заговорили о рабочихъ. Г-жа Грегуаръ первая разжалобилась надъ этими бѣдными людьми, которымъ придется страдать отъ голода, а Сесиль уже готовилась мысленно устраивать отъ времени до времени благотворительныя прогулки и раздавать порціи хлѣба и мяса. Но г-жа Геннебо удивлялась, слыша, что говорятъ о нищетѣ углекоповъ въ Монсу. Да развѣ они не вполнѣ счастливые люди? Компанія даетъ имъ помѣщенія, топливо, лечить ихъ на своей счетъ!.. Вполнѣ равнодушная въ "этому стаду", она знала о немъ только то, что затвердила для своихъ парижскихъ гостей, которымъ показывала жилища углекоповъ, и этотъ затверженный наизусть урокъ ей приходилось повторять такъ часто, что, наконецъ, она сама повѣрила тому, что рабочіе благоденствуютъ, и возмущалась теперь ихъ неблагодарностью.

   Негрель продолжалъ въ это время пугать господина Грегуара. Сесиль нравилась Полю, и онъ не прочь былъ жениться на ней, чтобы доставить удовольствіе теткѣ, но самъ по себѣ онъ относился къ этой женитьбѣ совершенно спокойно, какъ человѣкъ опытный и уже переставшій увлекаться чѣмъ бы то ни было. Негрель считалъ себя республиканцемъ, что не мѣшало ему держать рабочихъ въ ежевыхъ рукавицахъ и очень остроумно подсмѣиваться надъ ними въ дамскомъ обществѣ.

   -- Я не раздѣляю оптимизма дяди,-- говорилъ онъ,-- и боюсь, что будутъ серьезные безпорядки... Поэтому я совѣтовалъ бы вамъ, господинъ Грегуаръ, хорошенько укрѣпить Піолеву. Они могутъ разграбить ее.

   Именно въ этотъ самый моментъ Грегуаръ, съ обычной улыбкой на своемъ добромъ лицѣ, говорилъ онь углекопахъ еще съ большею отеческою заботливостью, чѣмъ его жена.

   -- Разграбить?.. Меня?-- вскричалъ онъ, пораженный.-- Что они могутъ имѣть противъ меня?

   -- Вѣдь вы одинъ изъ акціонеровъ копей Монсу?.. Вы ничего не дѣлаете и живете чужимъ трудомъ. Наконецъ, вы представитель позорнаго капитала, и этого для нихъ вполнѣ достаточно... Повѣрьте, если революція восторжествуетъ, то она отберетъ ваши деньги, какъ краденыя.

   Грегуаръ вдругъ вышелъ изъ того дѣтскаго спокойствія, въ которомъ пребывалъ, какъ въ сладкомъ снѣ.

   -- Мои деньги -- краденыя!-- пролепеталъ онъ.-- Развѣ мой прадѣдъ не трудомъ добылъ ту сумму, на которую взялъ долю въ копяхъ?.. Развѣ мы не рисковали этими деньгами, вложивъ ихъ въ не особенно вѣрное предпріятіе?.. Развѣ я теперь трачу на что-нибудь дурное мои доходы?

   Госпожа Геннебо встревожилась, видя, что мать и дочь Грегуары поблѣднѣли отъ испуга, и поспѣшила вмѣшаться въ разговоръ.

   -- Любезнѣйшій господинъ Грегуаръ, развѣ вы не видите, что Поль шутить?..

   Но Грегуаръ совсѣмъ вышелъ изъ себя. Лакей подавалъ въ это время блюдо раковъ, и владѣлецъ Піолены взялъ совершенно машинально три штуки и принялся грызть зубами клешни.

   -- Я не спорю, есть и между акціонерами недостойные люди. Мнѣ разсказывали, напримѣръ, о нѣкоторыхъ министрахъ, получившихъ акціи Монсу въ награду за услуги, оказанныя ими компаніи... Или этотъ знатный вельможа, фамилію котораго я не буду называть,-- этотъ герцогъ, одинъ изъ нашихъ акціонеровъ... Вся жизнь его состоитъ изъ однихъ скандаловъ, онъ швыряетъ милліоны за окно, растрачиваетъ ихъ на женщинъ, на кутежи, на неслыханную роскошь... Но мы... мы живемъ скромно, какъ честные люди, не стремимся къ наживѣ, тратимъ только то, что получаемъ, дѣлимся при этомъ съ неимущими!.. Полноте! Если ваши рабочіе стащатъ у насъ хоть одну булавку, то они будутъ послѣ этого просто разбойники!

   Негрель, забавлявшійся гнѣвомъ Грегуара, постарался, однако же, успокоить его. Тарелки гостей все еще были наполнены раками, и только и слышалось хрустѣнье ихъ шкурокъ. Разговоръ коснулся политики. Все еще взволнованный, господинъ Грегуаръ, несмотря ни на что, продолжалъ высказывать, либеральные взгляды и сожалѣлъ о Луи-Филиппѣ; между тѣмъ какъ Деноленъ стоялъ за сильное правительство и говорилъ, что императоръ катится внізъ, въ пропасть, по милости сдѣланныхъ имъ прискорбныхъ уступокъ.

   -- Припомните 89 годъ,-- говорилъ онъ.-- Революцію вызвало дворянство своими послабленіями, своей погоней за модными философскими ученіями... А теперь буржуазія разыгрываетъ ту же глупую роль. Она либеральничаетъ, проникнута страстью къ разрушенію, льститъ народу... Да, да, вы навастриваете зубы чудовища, чтобы оно насъ растерзало. И растерзаетъ, будьте спокойны!

   Дамы заставили Денолена замолчатъ и, чтобы перемѣнить разговоръ, спросили, что подѣлываютъ его дочери. Люси въ Маршьенѣ практикуется въ пѣніи вмѣстѣ съ одной подругой; Жанна начала рисовать голову старика-нищаго... Но онъ давалъ эти отвѣты разсѣянно, не сводя глазъ съ директора, погруженнаго въ чтеніе депешъ и забытаго своими гостями. На этихъ тоненькихъ листкахъ бумаги высказывалъ свое рѣшеніе Парижъ, въ нихъ заключалось распоряженіе властныхъ людей, отъ которыхъ зависѣло дать то или другое направленіе стачкѣ. Деноленъ невольно возвратился опять къ тревожившему его дѣлу.

   -- Что же вы, наконецъ, думаете дѣлать?-- вдругъ спросилъ онъ.

   Геннебо вздрогнулъ, потомъ отвѣчалъ неопредѣленно:

   -- Посмотримъ...

   -- Конечно, вы сильны и можете ждать,-- сказалъ Деноленъ, какъ бы разсуждая вслухъ.-- А я пропаду, если стачка коснется Вандама. Я устроилъ заново Жанъ Баръ... у меня однѣ эти копи, и мнѣ возможно существовать только при безостановочной работѣ. Да, мое дѣло скверно, увѣряю васъ!

   Это невольное признаніе поразило Геннебо. Онъ слушалъ и въ немъ уже зрѣла мысль, что если стачка затянется и приметъ дурной оборотъ, то почему бы не воспользоваться ею и не довести сосѣда до окончательнаго разоренія? Тогда можно было бы пріобрѣсти его копи за безцѣнокъ. Въ этомъ представлялось самое вѣрное средство снова заслужить расположеніе членовъ прав' ленія, которые уже столько лѣтъ мечтаютъ о пріобрѣтеніи Вандама.

   -- Если Жанъ-Баръ такъ стѣсняетъ васъ,-- сказалъ онъ смѣясь,-- то отчего вы не отдадите его намъ?

   Но Деноленъ уже раскаивался въ вырвавшихся у него словахъ.

   -- Ни за что, пока я живъ!-- вскричалъ онъ.

   Это гнѣвное восклицаніе разсмѣшило присутствующихъ, а когда на столъ поданъ былъ дессерть, о стачкѣ забыли, наконецъ совсѣмъ. Пирожное изъ яблоковъ нашли очень вкуснымъ. Цамы обсуждали рецептъ для приготовленія ананаса, который тоже нашли превосходнымъ. Поданные на столъ фрукты, виноградъ и груши, завершили этотъ роскошный завтракъ. Присутствовавшіе совсѣмъ разнѣжились и говорили всѣ за-разъ, между тѣмъ какъ лакей разливалъ по стаканамъ рейнвейнъ, замѣнявшій шампанское, которое находили здѣсь слишкомъ вульгарнымъ.

   Шансы Поля получить руку Сесили, безъ сомнѣнія, тоже очень увеличились во время этого дессерта, такъ сблизившаго всѣхъ присутствующихъ. Тетка безпрестанно напоминала ему взглядами о Грегуарахъ, и молодой человѣкъ постарался быть какъ можно любезнѣе съ ними и завоевывалъ мало-по-малу ихъ расположеніе. Геннебо замѣтилъ, какъ хорошо знакомъ женѣ и племяннику нѣмой языкъ взглядовъ, и ему вдругъ показалось, что между ними есть какая-то особенная близость,-- въ немъ проснулось прежнее чудовищное подозрѣніе. но онъ опять подумалъ объ этой женитьбѣ племянника, подготовлявшейся на его глазахъ, и успокоился.

   Ипполитъ подавалъ кофе, какъ вдругъ въ комнату вбѣжала испуганная горничная.-- Они уже здѣсь!-- воскликнула она.

   Это пришли депутаты отъ рабочихъ. Слышно было хлопанье дверей и присутствующимъ казалось, будто изъ сосѣднихъ комнатъ несся какой-то ужасъ, охватывавшій всѣхъ.

   -- Проводите ихъ въ салонъ,-- сказалъ Геннебо.

   Сидѣвшее за столомъ общество переглянулось съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. Глубокое молчаніе воцарилось въ комнатѣ. Потомъ гости попробовали было возвратиться въ прежнимъ шуткамъ,-- дѣлали видъ, что прячутъ въ карманы кусочки сахара, и поговаривали о томъ, чтобы спрятать и приборы. Но директоръ оставался серьезнымъ, и смѣхъ скоро смолкъ, громкій говоръ превратился въ шопотъ, между тѣмъ какъ тяжелые шаги депутатовъ уже раздавались по ковру сосѣдняго салона.

   -- Надѣюсь, что вы допьете вашъ кофе,-- сказала, понизивъ голосъ, г-жа Геннебо мужу.

   -- Разумѣется,-- отвѣчалъ тотъ.-- Они могутъ подождать.

   Онъ былъ взволнованъ и прислушивался къ шуму шаговъ въ сосѣдней комнатѣ, стараясь показать, что занять только своимъ кофе.

   Поль и Сесиль встали изъ-за стола, и Негрель предложилъ дѣвушкѣ посмотрѣть въ замочную скважину двери. Оба подавляли свой смѣхъ и говорили шопотомъ.

   -- Ну, что, видите ли вы ихъ?

   -- Да... Вотъ стоитъ толстякъ, а позади его два маленькихъ человѣка.

   -- Очень они страшны?

   -- Нѣтъ, они совсѣмъ приличны на видъ.

   Господинъ Геннебо порывисто всталъ со стула, сказавъ, что кофе слишкомъ горячъ и онъ допьетъ его потомъ. Подойдя къ двери, онъ приложилъ палецъ къ губамъ, совѣтуя обществу вести себя благоразумно. Всѣ снова усѣлись по мѣстамъ и сидѣли безмолвно, боясь пошевелиться и прислушиваясь съ безпокойствомъ къ слышавшимся за дверью грубымъ голосамъ рабочихъ.

   

II.

   Въ воскресенье, наканунѣ стачки, нѣсколько человѣкъ углекоповъ, въ томъ числѣ и Этьенъ, собрались у Рассенёра и избрали изъ своей среды депутатовъ, которые должны были отправиться завтра къ директору. Когда, вечеромъ, Магё узнала, что ея мужъ тоже попалъ въ число депутатовъ, она пришла въ отчаяніе и безпрестанно спрашивала его, неужели онъ хочетъ, чтобы ихъ всѣхъ вышвырнули на улицу. Магё самому было очень непріятно, что его выбрали, и онъ находился въ самомъ скверномъ расположеніи духа, преслѣдуемый тревожными мыслями о послѣдствіяхъ всей этой исторіи. Дѣйствительно, компанія поступила съ ними несправедливо, она довела ихъ до крайности, до нищеты; но, несмотря на это, когда пришла минута дѣйствовать, обоихъ ихъ, и мужа и жену, охватилъ страхъ, тотъ страхъ, который постоянно таится въ душѣ людей, не знающихъ, чѣмъ они будутъ существовать завтра, и поэтому всегда склонныхъ скорѣе покориться и еще ниже согнуть спину, чѣмъ пойти на рискъ. Однако же, Магё, обыкновенно привыкшій полагаться на мнѣніе своей жены, какъ очень разсудительной женщины, да и на этотъ разъ вполнѣ раздѣлявшій въ глубинѣ души ея опасенія, все-таки кончилъ тѣмъ, что разсердился на нее.

   -- Оставь меня въ покоѣ!-- сказалъ онъ, ложась спать и поворачиваясь къ женѣ спиной.-- Хорошее ли это дѣло -- отставать отъ товарищей!.. Я исполняю свой долгъ.

   Магё тоже улеглась, и ни мужъ, ни жена долго не говорили ни слова. Наконецъ, послѣ продолжительнаго молчанія, она сказала:

   -- Ты правъ; иди. Только, бѣдный мой старина, мы пропали!

   Въ понедѣльникъ завтракали въ двѣнадцать часовъ, такъ какъ въ часъ депутаты должны были собраться у Рассенёра, чтобы идти затѣмъ всѣмъ вмѣстѣ къ господину Геннебо. За завтракомъ былъ только одинъ картофель. Масла оставалось такъ немного, что до него никто и не дотрогивался, оставляя его для тартинокъ на ужинъ.

   -- Знаешь ли, мы разсчитываемъ на тебя, что ты первый заговоришь съ директоромъ^ объяснишь ему наши условія,-- вдругъ сказалъ Этьенъ, обращаясь къ Магё.

   Магё былъ пораженъ этими словами и отъ волненія не могъ ничего отвѣчать.

   -- Нѣтъ, это ужь слишкомъ!-- вскричала его жена.-- Я не прочь отъ того, чтобы онъ шелъ съ вами, но ни за что не позволю ему становиться у васъ во главѣ... Развѣ нельзя выбрать кого-нибудь другого?..

   Тогда Этьенъ заговорилъ со своимъ обычнымъ, увлекательнымъ краснорѣчіемъ. Магё самый лучшій рабочій на копяхъ; его любятъ и уважаютъ болѣе, чѣмъ кого бы то ни было изъ углекоповъ; его знаютъ за человѣка благоразумнаго... Понятно, что ихъ требованія получать гораздо болѣе вѣса, когда они будутъ высказаны такимъ человѣкомъ. Сначала остановились было на томъ, что говорить будетъ онъ, Этьенъ, но затѣмъ передумали, такъ какъ къ словамъ его, человѣка пришлаго въ Монсу, отнесутся, конечно, совсѣмъ не съ такимъ вниманіемъ, какъ къ словамъ здѣшняго старожила. Наконецъ, товарищи ввѣряютъ свои интересы болѣе достойному, и этотъ избранникъ не можетъ отказываться отъ даваемыхъ ему полномочій, потому что это будетъ уже подло...

   Магё съ отчаяніемъ махнула рукою.

   -- Иди, иди, старина, умирай за другихъ... Я не удерживаю болѣе тебя!..

   -- Да я никогда не сумѣю говорить,-- пробормоталъ Магё.-- Я наговорю глупостей.

   Этьенъ, довольный тѣмъ, что добился согласія Магё, потрепалъ его по плечу.

   -- Ты скажешь то, что чувствуешь, и выйдетъ очень хорошая рѣчь.

   Старикъ Боньморъ, ногамъ котораго становилось лучше, слушалъ и покачивалъ головою, молча, такъ какъ ротъ у него былъ набитъ картофелемъ. Въ комнатѣ наступила тишина. Занятыя ѣдой, дѣти вели себя очень скромно. Наконецъ, прожевавъ картофель, старикъ медленно проговорилъ:

   -- Говори, что хочешь, а все-таки выйдетъ такъ, какъ будто бы ты ровно ничего не сказалъ... Э, я ужь видалъ ихъ, эти исторіи!.. Сорокъ лѣтъ тому назадъ насъ прогнали отъ дверей директора, да еще не просто, а сабельными ударами... Нынче, можетъ быть, васъ и примутъ тамъ, но вы добьетесь отъ нихъ столько же, сколько можете добиться вотъ отъ этой стѣны... Они сильны своими деньгами и насмѣются надъ вами...

   Воцарилось молчаніе. Магё и Этьенъ оставили своихъ домашнихъ, угрюмо сидѣвшихъ передъ пустыни тарелками, и вышли изъ дому. Къ нимъ присоединились Пьерронъ и Левакъ, и всѣ четверо отправились къ Рассенёру, куда уже начали сходиться маленькими группами другіе депутаты изъ сосѣднихъ селеній. Когда, наконецъ, собрались всѣ двадцать человѣкъ, уполномоченныхъ рабочими, тогда они сговорились въ томъ, чего требовать отъ компаніи копей, и затѣмъ двинулись въ Монсу. Рѣзкій сѣверо-восточный вѣтеръ проносился по дорогѣ. Пробило два часа, когда депутаты подошли къ дому директора.

   Сначала лакей велѣлъ имъ подождать и захлопнулъ передъ ними входную дверь. Потомъ онъ отперъ ее, проводилъ ихъ въ салонъ и раскрылъ опущенныя на окна тяжелыя драпировки. Свѣтъ, какъ будто просѣивавшійся сквозь кружевныя занавѣски, наполнилъ комнату, и, оставшись въ ней одни, углекопы, всѣ принарядившіеся, съ суконномъ платьѣ, съ гладко выбритыми бородами, почувствовали себя очень неловко и не осмѣливались присѣстъ на стулья. Они вертѣли въ рукахъ свои фуражки и искоса посматривали на обстановку салона, въ которомъ мода на древности соединила вмѣстѣ самыя разнообразныя вещи всевозможныхъ стилей: кресла временъ Генриха II, стулья эпохи Людовика XV, итальянскій шкапчикъ шестого столѣтія, переднюю часть древняго жертвенника, украшавшую теперь наличникъ камина, оторочку старинныхъ церковныхъ одеждъ, которою здѣсь обшиты были портьеры... Этотъ блескъ золота, эти шелковыя, побурѣвшія отъ времени, ткани, вся эта пышность, напоминавшая скорѣе церковь, чѣмъ обыкновенное человѣческое жилище, и смущали рабочихъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ внушали имъ какое-то невольное почтительное чувство. Восточные ковры, разостланные по полу, казалось, спутывали имъ ноги; но больше всего удручала депутатовъ невыносимая жара, сразу охватившая ихъ, какъ только они вошли сюда, еще съ оледенѣвшими отъ вѣтра лицами. Прошло минуть пять. Рабочимъ становилось все болѣе и болѣе неловко въ этомъ роскошномъ, затворенномъ со всѣхъ сторонъ салонѣ.

   Наконецъ вошелъ Геннебо. Сюртукъ его былъ застегнутъ на-глухо, по военному, на груди виднѣлся маленькій орденскій бантикъ.

   -- Вотъ и вы!-- заговорилъ онъ, входя въ комнату.-- Вы, кажется, вздумали бунтовать!...

   Но онъ тотчасъ же сдержалъ себя и холодно-вѣжливо прибавилъ:

   -- Садитесь, я не прочь поговорить съ вами.

   Углекопы оглянулись назадъ, ища взглядами стульевъ. Нѣкоторые рѣшились сѣсть, другіе побоялись прикоснуться къ этимъ шелковымъ расшитымъ тканямъ, которыми была обита мебель, и предпочли стоять.

   Геннебо, откативши свое кресло къ камину, окинулъ взглядомъ депутатовъ, мысленно пересчитывая ихъ и въ то же время стараясь припомнить ихъ лица и имена. Онъ узналъ Пьеррона, спрятавшагося въ самыхъ заднихъ рядахъ, и затѣмъ глаза его остановились на Этьенѣ, сидѣвшемъ какъ разъ напротивъ директора.

   -- Посмотримъ, что такое вы мнѣ скажете,-- проговорилъ Геннебо.

   Онъ ожидалъ, что первымъ заговоритъ Этьенъ, и до того удивился, когда изъ толпы выдвинулся Магё, что даже не могъ удержаться и воскликнулъ:

   -- Какъ, это вы... самый лучшій работникъ, отличавшійся всегда благоразуміемъ... вы, котораго отецъ и дѣдъ и вся семья работали на копяхъ съ самаго ихъ открытія, съ тѣхъ поръ какъ тамъ ударили въ первый разъ киркою!.. Ахъ, это очень дурно!.. Мнѣ больно видѣть васъ во главѣ недовольныхъ...

   Опустивъ глаза въ землю, Магё дожидался, пока замолчитъ директоръ, а затѣмъ началъ говорить, сначала глухо и запинаясь:

   -- Господинъ директоръ, товарищи именно потому и выбрали меня, что я человѣкъ разсудительный и меня ни въ чемъ нельзя упрекнуть. Это должно служить вамъ доказательствомъ, что мы не буяны и не какіе-нибудь сорванцы, ищущіе только смутъ и безпорядковъ. Мы хотимъ одной справедливости... Мы измучились отъ постоянной жизни впроголодь, и намъ кажется, что пришло время устроиться такъ, чтобы намъ, по крайней мѣрѣ, хватало на каждый день хлѣба.

   Голосъ его сдѣлался тверже. Онъ поднялъ голову и сталъ смотрѣть прямо на директора.

   -- Вы сами очень хорошо знаете, что мы не можемъ согласиться на новый порядокъ разсчета... Насъ обвиняютъ въ томъ, что мы плохо крѣпимъ галереи. Это правда, мы не дѣлаемъ эту работу такъ, какъ слѣдовало бы дѣлать. Но если мы будемъ посвящать ей больше времени, то нашъ заработокъ значительно сократится; а такъ какъ мы и теперь не можемъ заработать себѣ на хлѣбъ, то тогда придетъ ужь всему конецъ, и голодъ смететъ вашихъ рабочихъ со свѣта, какъ метлой. Платите намъ дороже, и мы будемъ лучше крѣпить галереи. Теперь мы лишь о томъ и заботимся, какъ бы побольше добыть угля, потому что только эта работа даетъ намъ деньги, а если вы прибавите намъ плату, то тогда мы будемъ въ состояніи удѣлять больше времени на крѣпленіе. Другого исхода не можетъ быть: если хотите, чтобы работа была сдѣлана хорошо, то и заплатите за нее, что слѣдуетъ... А вы, вмѣсто этого, что придумали?... Вы придумали, видите ли, такую штуку, съ которой наши головы никакъ не могутъ помириться... Вы сбавляете плату съ телѣжки угля и утверждаете, что вполнѣ вознаградите насъ за эту сбавку особой платой за крѣпленіе галерей. Если бы даже это и было вѣрно, то мы все-таки оказывались бы обсчитанными на все то лишнее время, которое намъ приходилось бы затрачивать на хорошее крѣпленіе... Но что насъ выводитъ изъ себя, такъ это то, что разсчетъ вашъ невѣренъ: компанія ничѣмъ не вознаграждаетъ насъ за эту сбавку, а просто на-просто отнимаетъ у насъ по два сантима съ каждой телѣжки угля и кладетъ ихъ себѣ въ карманъ. Вотъ что!..

   -- Да, да, это правда!-- поддержали его другіе депутаты, когда г-нъ Геннебо сдѣлалъ рѣзкое движеніе, какъ бы намѣреваясь прервать эту рѣчь.

   Но Магё и самъ не далъ говорить директору. Теперь забойщикъ разошелся, и слова выливались у него сами собою, такъ что по временамъ онъ съ удивленіемъ прислушивался къ звукамъ своего собственнаго голоса и ему казалось, что это говоритъ не онъ, а кто-то другой. Все, что накопилось у него въ глубинѣ души и таилось въ ней, иногда даже забываемое имъ самимъ, все это припомнилось теперь и было высказано. Онъ говорилъ о нищетѣ рабочихъ, объ ихъ тяжеломъ трудѣ, о жизни, похожей скорѣе на жизнь животныхъ, о женахъ и дѣтяхъ, встрѣчающихъ ихъ дома криками: "хлѣба!.." Онъ упомянулъ о положеніи дѣлъ въ самое послѣднее время, о безпрестанныхъ штрафахъ, о частыхъ пріостановкахъ работъ, о жалкомъ заработкѣ, который приходилось приносить домой даже самому исправному рабочему, о слезахъ женъ и дѣтей... Развѣ, въ самомъ дѣлѣ, хотятъ переморить голодомъ всѣхъ рабочихъ?..

   -- Вотъ почему, господинъ директоръ,-- закончилъ Магё,-- мы и пришли сказать вамъ, что умирать, такъ умирать. Но мы предпочитаемъ умереть, ничего не дѣлая: по крайней мѣрѣ, не будемъ уставать отъ работы... Мы бросили работу и не примемся за нее до тѣхъ поръ, пока компанія не приметъ нашихъ условій. Она хочетъ сбавить плату съ телѣжки угля и платить за крѣпленіе особо, а мы хотимъ, чтобы разсчетъ производился по старому, и чтобы, кромѣ того, намъ повысили плату на пять сантимовъ съ каждой телѣжки... Теперь отъ васъ зависитъ покончить дѣло, если вы стоите за справедливость и трудъ.

   Изъ толпы углекоповъ раздались голоса:

   -- Это вѣрно!.. Онъ сказалъ то, что думаемъ мы всѣ!.. Мы не просимъ ничего, кромѣ справедливости!

   Другіе рабочіе молча ковали головами, очевидно, вполнѣ одобряя все сказанное Магё. Они совсѣмъ забыли теперь объ этой роскошной комнатѣ съ ея древностями, ея позолотой, ея золотымъ шитьемъ на портьерахъ, не чувствовали больше подъ ногами пушистаго ковра и топтали его своею тяжелою обувью.

   -- Дайте же мнѣ сказать хоть слово!-- вскричалъ, наконецъ, Геннебо, начинавшій сердиться.-- Прежде всего это неправда, что при новой системѣ разсчета, компанія удерживаетъ по два сантима съ телѣжки... Посчитаемъ, если хотите...

   Начался безпорядочный споръ. Чтоб и сели; другие, оробев при виде шелковой обивки, предпочли стоять.

   Наступило молчание. Г-н Энбо подвинул свое кресло к камину и быстро пересчитал шахтеров, стараясь запомнить их лица. Он увидел Пьеррона, который держался в последнем ряду; затем остановил взгляд на Этьене, сидевшем прямо перед ним.

   -- Итак, -- спросил он, -- что скажете?

   Он ждал, что заговорит Этьен, но, когда выступил Маэ, был до того поражен, что не удержался и воскликнул:

   -- Как? Вы, хороший рабочий, всегда такой рассудительный, один из старейших в Монсу? И вся ваша семья работала в шахтах с самого их открытия!.. Эх, нехорошо! Жаль, жаль, что вы во главе недовольных!

   Маэ слушал, опустив глаза. Затем он начал говорить, голос его дрожал, и сперва он говорил невнятно:

   -- Господин директор, товарищи потому и выбрали меня, что я человек спокойный и худого за мною ничего нет. Это и доказывает вам, что дело затеяли не буяны, не сорви-головы, которым только бы беспорядок какой учинить. Мы хотим лишь справедливости; мы не можем больше умирать с голоду; кажется, пора бы уж договориться, чтобы у нас, по крайности, хлеб насущный был.

   Речь его стала уверенней. Он поднял глаза и продолжал, глядя на директора:

   -- Вы уже знаете, что мы не можем согласиться с вашей новой системой... Нас обвиняют, что мы плохо делаем крепления. Правда, мы не тратим на эту работу столько времени, сколько надо. Но если б мы это делали, то выручка за день стала бы еще меньше. Мы и так едва можем прокормить себя, а тогда был бы уж совсем конец, зарез всем вашим рабочим. Платите нам больше, и мы станем лучше крепить, будем тратить на крепление столько времени, сколько полагается, а не только добывать уголь -- единственное, что нас сейчас кормит. Иначе ничего нельзя поделать: чтобы работа была выполнена, надо за нее платить... А вы что придумали? Такое, чего мы и понять-то не можем! Вы снижаете плату за вагонетку и хотите удовлетворить нас тем, что будете платить особо за крепление. -- Даже если б это было правильно, -- мы бы все равно оказались в накладе: на крепление пошло бы чуть не все время. Но нас возмущает то, что все это несправедливо. Компания нас ничем не удовлетворяет, а просто кладет себе в карман по два сантима с вагонетки, больше ничего!

   -- Да, да, это правда, -- заговорили остальные делегаты, заметив, что Энбо сделал резкое движение, как бы желая перебить Маэ.

   Впрочем, Маэ не дал директору произнести ни звука. Он разошелся, и слова нашлись сами собой. Временами он с изумлением прислушивался к себе -- как будто слова были не его, а кого-то другого! Все это накипело у него в груди, он и сам не знал, откуда что берется, так много накопилось на сердце. Старый забойщик говорил о всеобщей нищете, о тяжелой работе, о скотском житье, о женах и детях, которым нечего есть. Он упомянул о ничтожных заработках за последнее время, о смехотворных двухнедельных получках, урезанных штрафами и вычетами за простой, о том, сколько после всего этого оставалось на долю семьи, о слезах домашних. Неужели Компания хочет окончательно погубить рабочих?

   -- И вот, -- закончил Маэ, -- пришли мы к вам, господин директор, и хотим сказать, что раз уж нам все равно погибать, так мы предпочитаем гибнуть, не надрывая себя, по крайности, на работе... Мы ушли с шахт и вернемся туда лишь в том случае, если Компания согласится на наши условия. Компания желает снизить плату за вагонетку и особо оплачивать работу по креплению. А мы хотим, чтобы все оставалось так, как было, и хотим еще, чтобы нам платили за вагонетку на пять сантимов больше... Теперь ваш черед показать, стоите ли вы за справедливость и за труд.

   Раздались голоса шахтеров:

   -- Правильно... Он сказал все, что мы думаем... Мы только хотим, чтобы все было по справедливости.

   Остальные одобрительно покачивали головой, не говоря ни слова. Они забыли о роскошной комнате, о золоте и тканях, о множестве таинственных старинных вещей; они даже не ощущали под ногами ковра, который топтали своей тяжелой обувью.

   -- Дайте же мне ответить! -- закричал наконец г-н Энбо, выходя из себя. -- Во-первых, неправда, что Компания наживает по два сантима с вагонетки... Подсчитайте-ка.

   Началось беспорядочное обсуждение. Директор попытался вызвать раскол среди шахтеров и обратился к Пьеррону, но тот спрятался за спины товарищей и пробормотал что-то невнятное. Левак, напротив, держался впереди, вместе с самыми решительными, но он все путал и утверждал то, чего не знал сам. Стены, обитые штофом, заглушали громкий ропот голосов, терявшихся в тепличном воздухе гостиной.

   -- Если вы будете говорить все разом, -- продолжал Энбо, -- мы никогда не столкуемся.

   К нему вернулось обычное спокойствие, суровая -- но без резкости -- вежливость начальника, который получил предписания и сумеет заставить себе подчиниться. С первых же слов он не спускал глаз с Этьена и старался вовлечь его в разговор; но молодой человек упорно молчал. Прекратив спор о двух сантимах, Энбо вдруг поставил вопрос гораздо шире.

   -- Нет, скажите лучше по правде: вы поддаетесь чьему-то гнусному внушению. Эта зараза коснулась всех рабочих и растлевает даже лучших... О, мне не надо никаких признаний, я отлично вижу, что вас точно подменили; раньше вы жили так спокойно. Сознайтесь, зам посулили золотые горы, наговорили, что пришел ваш черед стать господами... Словом, вас завербовывают в этот знаменитый Интернационал, в эту армию разбойников, которые только а мечтают, что о разрушении общества...

   Тогда Этьен перебил его:

   -- Вы ошибаетесь, господин директор. Ни один шахтер из Монсу не вошел еще в союз. Но если обстоятельства вынудят их к этому, то вступят рабочие со всех шахт. Это всецело зависит от самой Компании.

   С этой минуты спор шел только между Энбо и Этьеном, как будто прочих углекопов не было.

   -- Компания -- провидение для рабочих; вы не правы, грозя ей. В текущем году Компания отпустила триста тысяч франков на постройку поселков, а сумма эта не приносит и двух процентов. Я уже не говорю о выплате пенсий, о выдаче угля, лекарств... Вы, кажется, человек умный, вы меньше чем в месяц стали одним из лучших рабочих у нас, -- вам бы следовало открыть глаза товарищам на истинное положение вещей, а не губить себя, связываясь с людьми плохой репутации. Да, да, я говорю о Раснере; нам пришлось уволить его, чтобы избавить наши шахты от социалистической заразы... Вас постоянно видят у него; разумеется, он-то и подговорил вас устроить кассу взаимопомощи, с которой мы охотно готовы помириться, если это будет только касса; но, оказывается, -- это оружие против нас, резервный фонд на случай войны. Должен сказать, кстати, что Компания желает иметь надзор за вашей кассой.

   Этьен, не перебивая, смотрел на директора в упор и заметил, что у того губы слегка дрожат нервной дрожью. При последних словах директора он улыбнулся и ответил:

   -- Стало быть, это новое требование; до сих пор господин директор не находил нужным объявить об этом контроле... К сожалению, мы-то желаем, чтобы Компания поменьше пеклась о нас и, вместо того чтобы разыгрывать провидение, просто была справедлива и платила бы нам то, что полагается, исходя из прибылей, которые получает. Разве это честно -- морить рабочих голодом при каждом кризисе, чтобы спасти дивиденд акционеров?.. Вы можете говорить, что угодно, господин директор; новая система -- не что иное, как скрытое снижение заработной платы. Это нас и возмущает. Если Компания принуждена наводить экономию, она поступает очень несправедливо, проводя ее единственно за счет рабочих.

   -- Ага, вот мы и договорились! -- воскликнул Энбо. -- Я так и ждал этого обвинения: мы морим народ, живем его потом и кровью! Как вы можете говорить подобные глупости! Уж вы-то должны были бы знать, какому риску подвергаются капиталы в индустрии, хотя бы в каменноугольных предприятиях! Полное оборудование шахты обходится в настоящее время от полутора до двух миллионов франков; а каких трудов стоит извлечь из затраченной суммы хотя бы самую посредственную прибыль! Чуть не половина всех французских каменноугольных обществ обанкротилась... К тому же глупо обвинять в жестокости тех владельцев, которым выпадает удача. Если страдают рабочие, то страдают и сами члены Компании. Вы думаете, Компания теряет при настоящем кризисе меньше вашего? Она не властна распоряжаться заработной платой; если она не хочет рухнуть, то должна подчиняться требованиям конкуренции. Придерживайтесь фактов и ничего иного... Но вы не хотите слушать, не хотите понять!

   -- Напротив, -- возразил молодой человек, -- мы отлично понимаем, что нам нечего ждать улучшения для себя, пока дело идет так, как теперь. Вот потому-то рабочие рано или поздно и прибегнут к другим мерам, чтобы все пошло иначе.

   Эти внешне сдержанные слова были произнесены вполголоса, но крайне убедительно, и в них звучала такая угроза, что все смолкли. Чувствовалось какое-то смущение; в тишине комнаты пронеслось веяние ужаса. Остальные делегаты не вполне разбирались в речах товарища, но они все же понимали, что он потребовал доли и для них; и они снова взглянули искоса на теплые тона обивки, на удобные кресла, на всю эту роскошь, -- любая безделушка отсюда окупила бы им расходы на еду в течение целого месяца.

   Господин Энбо сидел некоторое время задумавшись; наконец он встал, давая понять, что разговор окончен. Шахтеры также встали. Этьен слегка подтолкнул локтем Маэ, и тот нескладно заговорил опять:

   -- Так, значит, господин директор, это все, что вы нам скажете?.. Придется передать другим, что вы отвергаете наши условия.

   -- Я? -- воскликнул директор. -- Я, милейший, ничего не отвергаю!.. Я такой же служащий, как и вы; я по собственной воле имею не больше права распоряжаться, чем какой-нибудь из ваших подручных. Мне дают предписания, и единственная моя обязанность -- следить, чтобы они как следует выполнялись. Я сказал вам то, что считал своим долгом, но отнюдь не принимаю какого бы то ни было решения... Вы предъявляете мне свои требования, -- я сообщу их Правлению, затем передам вам ответ.

   Он говорил вежливым током, как важный чиновник, учтиво, без всякого возбуждения: он был орудием власти -- не более. Шахтеры недоверчиво поглядывали на него. Они спрашивали себя: кто он такой, какая выгода может ему быть от того, что он лжет, и сколько он рассчитывает украсть, становясь между ними и настоящими хозяевами? Быть может, он не больше как обманщик; говорит, будто ему платят, как рабочему, а сам-то как хорошо живет!

   Этьен снова решил вмешаться в разговор:

   -- Как жаль, однако, господин директор, что мы не можем изложить нашего дела лично. Мы бы многое объяснили, мы привели бы такие доводы, которые вы можете упустить... Если бы мы знали по крайней мере, куда нам обратиться.

   Господин Энбо нисколько не рассердился. Он даже улыбнулся.

   -- О, раз вы мне не доверяете, дело усложняется. Вам надо обратиться туда, -- неопределенным движением руки он указал куда-то в окно.

   Делегаты следили за ним взглядом. Куда это "туда"? В Париж, очевидно. Но они не были уверены. Раскрывалась какая-то наводящая ужас даль, а за нею недоступная, таинственная страна, где царит неведомое божество, восседающее в своем святилище. Они никогда не увидят его, они только ощущают его силу, которая издали тяготеет над десятью тысячами шахтеров Монсу. И когда директор говорит, за ним скрывается эта сила; его устами она изрекает свои вещания.

   Углекопы были обезоружены; даже Этьен пожал плечами, давая понять, что для них самое лучшее -- удалиться. Между тем г-н Энбо дружески похлопал Маэ по плечу и осведомился о здоровье Жанлена.

   -- Это должно было бы послужить вам тяжелым уроком, а вы еще отстаиваете плохое крепление!.. Подумайте хорошенько, друзья мои, и вы поймете, что забастовка -- несчастье для всех. Недели не пройдет, как вы станете умирать с голоду. Что вы тогда будете делать?.. Но я уповаю на ваш здравый смысл и убежден, что вы выйдете на работу самое позднее -- в понедельник.

   Шахтеры вышли гурьбой из гостиной, сгорбившись, не отвечая ни слова директору, который выражал надежду на их покорность. Провожая их, Энбо решил сделать вывод из переговоров: с одной стороны, оставалась Компания и ее новый тариф, с другой -- рабочие, требующие повысить плату за вагонетку на пять сантимов. Чтобы разбить у них всякие иллюзии, он нашел нужным предупредить, что Правление, по всей вероятности, не согласится на их условия.

   -- Подумайте хорошенько и не делайте глупостей, -- повторил он, встревоженный их молчанием.

   В вестибюле Пьеррон низко поклонился, а Левак вызывающе нахлобучил картуз. Маэ придумывал, что бы ему сказать на прощание, но Этьен снова подтолкнул его локтем. Так они и ушли, храня грозное молчание. Лишь дверь с шумом захлопнулась за ними.

   Вернувшись в столовую, г-н Энбо увидел, что его гости молча и неподвижно сидят за рюмками ликера. В двух словах он передал Денелену суть разговора; тот омрачился больше прежнего. Пока Энбо допивал остывшую чашку кофе, присутствующие попытались завести разговор на другую тему. Но Грегуары сами снова заговорили о забастовке и выразили изумление, что не существует закона, воспрещающего рабочим уходить с работы. Поль успокоил Сесиль и уверял ее, что скоро прибудут жандармы...

   Наконец г-жа Энбо позвала слугу:

   -- Ипполит, откройте в гостиной окно и хорошенько проветрите: мы перейдем туда.

  

III

   Прошло две недели. Но табели, представляемые дирекции, показывали, что в понедельник третьей недели число рабочих, спустившихся в шахты, опять уменьшилось. Рассчитывали, что в это утро работа возобновится; однако Правление не шло ни на какие уступки и только ожесточило углекопов. Бездействовали уже не только Воре, Кручина, Миру и Мадлена; на шахтах Победа и Фетри-Кантель работала едва четверть состава, и даже шахта Сен-Тома была захвачена движением. Забастовка становилась всеобщей.

   Над участком Воре нависла гнетущая тишина; производство остановилось, в опустевших и заброшенных мастерских работа замерла. Серое декабрьское небо, несколько вагонеток, забытых на высоких мостках, -- все было полно немого отчаяния. Внизу, между тощими подпорками, был еще сложен запас угля; но и он постепенно таял, обнажая черную землю; доски и бревна гнили на складе под проливным дождем. На тусклой глади канала у пристани недвижно, как во сне, стояла до половины нагруженная баржа; на пустынном отвале, где, несмотря на ливень, дымились серные породы, виднелась тележка с уныло поднятыми оглоблями. Безотраднее всего казались здания: сортировочная с закрытыми ставнями, башня, приемочная, откуда не слышалось грохота вагонеток, остывшая котельная с огромной трубой, из которой вился слабый дымок. Топку подъемной машины разжигали лишь по утрам. Конюхи спускались с кормом для лошадей; внизу работали одни штейгеры, снова превратившиеся в простых рабочих. Они исправляли важнейшие повреждения: никто не следил за креплениями, и штольни могло засыпать. Уже с девяти часов пускались в ход лестницы. Все здания одел покров черной пыли; среди мертвой тишины слышалось только протяжное, глубокое дыхание водоотливного насоса -- последний остаток жизни в шахтах; если бы насос остановился, шахты были бы разрушены почвенными водами.

   Поселок Двухсот Сорока, расположенный на возвышенности против шахты, казалось, тоже вымер. Из Лилля прибыл префект; дороги были заняты жандармами. Но видя спокойствие бастующих, префект и жандармы решили удалиться. До сих пор на всем пространстве равнины ни один поселок не держал себя более примерно. Мужчины спали по целым дням, чтобы не ходить в кабак; женщины стали благоразумнее, меньше распивали кофе, меньше болтали и бранились. Даже детвора -- и та, казалось, поняла, что происходит; дети вели себя очень спокойно, бегали босиком и дрались без всякого шума. Из уст в уста переходил призыв: держать себя разумно.

   В доме у Маэ, однако, было оживленно; то и дело приходили и уходили люди. Этьен в качестве секретаря производил выдачи пособий нуждающимся семьям из трехтысячного фонда кассы взаимопомощи. Из различных мест поступило еще несколько сот франков, собранных по подписке, и пожертвований. Но теперь все средства истощились, у шахтеров больше не было денег, чтобы выдержать забастовку; возникала угроза голода. Вначале Мегра обещал кредит на полмесяца; но через неделю он вдруг передумал и перестал отпускать продукты. Обычно он получал предписания от администрации; вероятно, Компания надеялась покончить все разом, обрекая целые селения на голодовку. Впрочем, Мегра держал себя, как капризный тиран: он то давал хлеб, то отказывал, смотря по тому, нравилась ли ему девушка, которую родители посылали за припасами. Перед женой Маэ он постоянно захлопывал дверь: он злился и хотел наказать ее за то, что ему не досталась Катрина. В довершение бедствий стояли сильные холода, запас угля подходил к концу; женщины с тревогой думали, что и в шахтах его не прибавится, пока мужчины не выйдут на работу. Мало того, что грозит голодная смерть, -- придется еще и замерзать.

   У Маэ уже всего не хватало. Леваки еще питались на те двадцать франков, что одолжил им Бутлу. Что касается Пьерронов, то у них всегда были деньги; но они делали вид, будто голодают, как и все, и боялись, как бы у них не стали просить взаймы. Поэтому они забирали продукты в кредит у Мегра, который бросил бы всю свою лавку к ногам Пьерронши, если бы она шевельнула юбкой. Начиная с субботы многие семейства стали ложиться спать без ужина. Наступали страшные дни, и все же никто не жаловался; все подчинялись постановлениям спокойно и мужественно. Это было абсолютное доверие, нерушимое упование вопреки всему -- слепая самоотверженность верующего народа: им обещали, что наступит царство справедливости, и они готовы были страдать ради достижения всеобщего счастья. От голода разыгрывалось воображение. Никогда еще в этих смутных видениях нужды тесный кругозор не расширялся до таких просторов, как теперь. В глазах темнело от слабости, но тогда они видели идеальный град своей мечты; он близился и становился реальностью, в нем обитал братский народ, это был золотой век общего труда и общих трапез. Ничто не могло поколебать убеждения рабочих, что они в конце концов достигнут его. Касса была исчерпана. Компания не шла на уступки, с каждым днем становилось все хуже и хуже, -- и все же они лелеяли свою надежду и презрительно улыбались фактам. Если земля рухнет под ними -- их спасет чудо. Вера эта заменяла им хлеб и согревала желудок. Маэ и все другие питались водянистым супом, от которого очень скоро не оставалось ни малейшего воспоминания; но тогда ими овладевал экстаз, и они почти в бреду уносились в лучший мир, словно мученики, которых бросали на съедение зверям.

   Отныне Этьен был признанным главарем. В вечерних беседах он говорил о будущем. Чтение изощряло его ум, он стал гораздо осведомленнее во всех вопросах. Он читал ночи напролет и получал множество писем; он даже подписался на бельгийскую социалистическую газету "Мститель", -- это была первая газета в поселке, и она очень возвысила Этьена в глазах товарищей. Растущая популярность молодого шахтера с каждым днем все сильнее возбуждала его. Этьен вел обширную переписку, обсуждая с представителями из всех концов провинции вопросы об участи рабочих, давал советы шахтерам из Воре, и это, а в особенности чувство, что он стал некоторым центром, вокруг которого все вращается, преисполнило гордостью его, бывшего механика, забойщика с грязными, засаленными руками. Он поднялся ступенью выше, он приобщился к миру ненавистной буржуазии и, не давая себе самому отчета, находил удовлетворение в своем умственном превосходстве и достатке. У него осталось лишь одно неприятное чувство от мысли, что он недостаточно образован; поэтому он робел и смущался, когда ему приходилось сталкиваться с каким-нибудь господином в сюртуке. Он продолжал заниматься чтением и поглощал все, что только попадалось; но отсутствие метода препятствовало усвоению прочитанного, у него все смешалось в голове: он узнавал множество вещей, которые ему были совершенно непонятны. В часы, когда в нем говорил здравый смысл, Этьен с тревогой размышлял о своей миссии; его пугало, что он вступил совсем не на свое поприще. Быть может, здесь нужен адвокат, человек ученый, который умеет говорить и действовать и не подведет товарищей? Но он возмущался такой мыслью, и это возвращало ему уверенность. Нет, нет, только не адвокатов! Эти канальи извлекают выгоду из своих знаний и жиреют за счет народа! Будь что будет, -- рабочие сами должны бороться за свое дело! И его вновь убаюкивала мечта о призвании народного главаря: Монсу у его ног, Париж в туманной дали, и -- кто знает? -- быть может, в один прекрасный день ораторская трибуна в роскошном зале, и он, депутат, мечет громы против буржуазии, -- это первая речь рабочего в парламенте.

   В течение нескольких дней Этьен был в полном замешательстве. Плюшар присылал письмо за письмом и предлагал приехать, чтобы поднять пыл забастовщиков. Дело шло об организации частного собрания, на котором механик будет председательствовать. Цель этого проекта заключалась в том, чтобы использовать забастовку для привлечения углекопов в ряды Интернационала, к которому они все еще относились недоверчиво. Этьен опасался, что это вызовет слишком много шума, но он все же пригласил бы Плюшара, если бы Раснер самым яростным образом не воспротивился этому вмешательству. Несмотря на свое влияние, молодому человеку приходилось считаться с кабатчиком, за которым числились старые заслуги; к тому же он имел сторонников среди своих клиентов. Поэтому Этьен все еще медлил, не зная, что ответить.

   В понедельник, часов около четырех, снова пришло письмо из Лилля. Этьен и жена Маэ остались одни в нижней комнате. Маэ, томясь от безделья, отправился удить рыбу: если ему посчастливится выловить в канале пониже шлюзов хорошую рыбу -- ее можно будет продать и купить хлеба. Старик Бессмертный и маленький Жанлен вышли, чтобы испытать, насколько у них окрепли ноги, а детей увела Альзира -- они часами подбирали на отвале кусочки угля. Маэ сидела у тлеющего огня, расстегнув корсаж, и кормила Эстеллу; грудь ее отвисла до самого живота.

   Когда Этьен сложил письмо, она спросила его:

   -- Хорошие вести? Пришлют нам денег?

   Он отрицательно покачал головой, и она продолжала:

   -- Ума не приложу, что мы будем делать на этой неделе... Но только выдержать надо во что бы то ни стало. Когда право на твоей стороне, это придает мужество. Верно? -- В конце концов мы все же окажемся сильнее.

   Поразмыслив, она тоже стояла теперь за забастовку. Правда, лучше было бы, не прекращая работы, заставить Компанию быть справедливой. Но раз уж они ее прекратили, нельзя выходить на работу, покуда справедливость не будет восстановлена. В этом она была непоколебима. Лучше погибнуть -- только не показывать, будто ты виноват, раз право на твоей стороне!

   -- Эх, -- воскликнул Этьен, -- вот вспыхнула бы какая-нибудь холера и избавила бы нас от этих кровопийц из Компании!

   -- Нет, нет, -- возразила она, -- никому не надо желать смерти. От этого нам не будет лучше, придут другие... Я только хочу, чтобы они образумились; на это я и надеюсь, хорошие люди всюду есть... Вы ведь знаете, я совсем не согласна со всякой вашей политикой.

   Она и в самом деле постоянно порицала его за бунтарские речи и находила, что Этьен забияка. Требовать, чтобы за работу платили столько, сколько она стоит, хорошо; но к чему заниматься еще всякими другими вопросами -- буржуазией ми правительством? Зачем вмешиваться в чужие дела? За это только бьют. Но она уважала Этьена, потому что он не пьянствовал и аккуратно платил ей сорок пять франков за стол и квартиру. Если человек прилично ведет себя, ему можно многое простить.

   Этьен заговорил о Республике, которая даст хлеба каждому. Но Маэ покачала головой: она вспомнила 48-й год, -- в тот страшный год они с мужем на первых же порах совместной жизни остались без всего. Она пустилась подробно рассказывать обо всем, что с ними тогда было; голос ее звучал глухо, взор бессмысленно блуждал, грудь оставалась обнаженной; Эстелла заснула на коленях у матери, приникнув к груди. Этьен тоже задумался, пристально глядя на эту огромную грудь, белизна которой резко отличалась от измученного пожелтевшего лица.

   -- Ни гроша, -- бормотала сна, -- нечего было есть, работа останавливалась во всех шахтах. Да что там! Беднота вымирала; то же, что и теперь!

   В эту минуту растворилась дверь, и они оба онемели от неожиданности: в комнату вошла Катрина. Она не появлялась в поселке с тех пор, как ушла к Шавалю. Она была в таком замешательстве, что забыла затворить за собой дверь, вся дрожала и не могла произнести ни слова. Катрина рассчитывала застать мать одну; увидев молодого человека, она забыла все, что придумала по дороге.

   -- Чего тебе тут надо? -- закричала Маэ, даже не вставая со стула. -- Не хочу тебя больше видеть, убирайся!

   Катрина силилась что-нибудь сказать.

   -- Мама, вот кофе и сахар... Да, для детей... Я получила за сверхурочную работу, я подумала о вас...

   Она вынула из кармана фунтовые пакеты кофе и сахара и несмело положила их на стол. Ее мучила мысль о забастовке в Воре: она работала на шахте Жан-Барт и не могла найти иного способа поддержать родителей, как под предлогом заботы о детях. Но доброта ее не произвела никакого впечатления на мать.

   -- Вместо того чтобы приносить нам сласти, оставалась бы лучше дома и зарабатывала бы на хлеб, -- ответила Маэ.

   И она стала осыпать Катрину упреками; она высказала ей в лицо все, что у нее накипело на сердце против дочери за целый месяц. Убежать, спутаться в шестнадцать лет с мужчиной, когда семья живет в такой нужде! На это способна только самая последняя, вконец испорченная девушка. Глупость можно простить, но подобной выходки мать вовек ей не забудет. Если бы еще ее держали на привязи! Нисколько -- она была свободна, как ветер, на ночь только должна была возвращаться домой.

   -- Скажи, пожалуйста, что в тебе за черт сидит? Что из тебя выйдет, если ты уже теперь такая?

   Катрина неподвижно стояла у стола и слушала, опустив голову. Все ее худощавое, неразвитое тело дрожало; она пыталась что-то ответить прерывающемся голосом...

   -- Ах, если бы дело было только во мне. Право же, это мне не доставляет удовольствия!.. Все он. Когда он хочет, я тоже должна; он ведь сильнее меня... Разве можно знать, как все обернется? Ну, да уж случилось, ничего не поправишь, -- не он, так другой. Надо, чтобы он на мне женился.

   Она защищалась без всякого возмущения, безвольно и покорно, как бывает обычно с девушками, которые слишком рано становятся женщинами. Со всеми так. Она никогда и не помышляла ни о чем ином -- в шестнадцать лет ее взяли насильно за отвалом; потом, если любовник на ней женится, ей предстоит жалкая жизнь с мужем. Она не краснела от стыда, а если и дрожала, то лишь оттого, что мать обращалась с ней, как с гулящей девкой, на глазах у этого молодого человека; его присутствие смущало Катрину и приводило в отчаяние.

   Этьен между тем встали сделал вид, будто разгребает тлеющие уголья: он не хотел мешать объяснению. Но взоры их встретились. Он увидал, как она бледна и измучена; и все же она была хороша -- те же светлые глаза на огрубевшем лице -- и он испытывал странное чувство: обида исчезла, ему просто хотелось, чтобы Катрина была счастлива с человеком, которого она предпочла ему. У Этьена было желание что-нибудь сделать для нее -- пойти в Монсу и заставить того человека лучше обращаться с нею. Но в этой неизменной нежности она увидала только жалость. Как он должен презирать ее, раз может смотреть на нее таким взглядом! И сердце ее мучительно сжалось, голос оборвался, и она не могла проговорить больше ни слова в свое оправдание.

   -- Так-то лучше, помолчи! -- заговорила неумолимая Маэ. -- Если ты пришла, чтобы остаться, -- ладно; а нет, так убирайся сейчас же, да радуйся, что я встать не могу, а то дала бы тебе хорошего пинка, вылетела бы у меня вон.

   И вдруг Катрина почувствовала, что ей дали сзади сильный пинок ногою, как будто угроза эта осуществилась; она совершенно растерялась от неожиданности и боли. То был Шаваль; он одним прыжком ворвался в комнату и накинулся на Катрину, словно дикий зверь. Перед этим он некоторое время подслушивал у дверей.

   -- А, дрянь! -- заорал он. -- Я тебя выследил; так я и знал, что пойдешь сюда -- путаться с ним! Да ты еще его угощаешь, а? На мои деньги кофейком балуешь?

   Маэ и Этьен оцепенели от неожиданности. Шаваль в бешенстве стал выталкивать Катрину из комнаты.

   -- Пойдешь ты, черт тебя дери?

   Но она забилась в угол. Тогда Шаваль обрушился на мать:

   -- Нечего сказать -- хорошее занятие: караулить дом, покуда дочка валяется с ним наверху, задрав ноги.

   Наконец он схватил Катрину за руку, встряхнул ее и потащил. У дверей он снова обернулся и посмотрел на Маэ, которая словно приросла к стулу. Она забыла спрятать грудь. Эстелла лежала ничком и спала, уткнувшись носом в юбку матери; огромная голая грудь свешивалась, словно тучное вымя коровы.

   -- А когда дочери нет, на затычку идет мамаша! -- закричал Шаваль. -- Так, так, показывай ему свои телеса! Твой скотина-жилец не побрезгует!

   Этьен вскочил и хотел дать ему пощечину. Он боялся, как бы драка не вызвала волнения в поселке, и только потому не вырвал Катрину у Шаваля из рук. Но теперь он пришел в ярость. Оба стали лицом к лицу, глаза у них налились кровью. Это была давняя вражда, безотчетная ревность; теперь она прорвалась. Казалось, одному из них не уйти живым.

   -- Смотри ты! -- проговорил Этьен, стиснув зубы. -- Я до тебя доберусь.

   -- Попробуй! -- ответил Шаваль.

   Несколько секунд они еще смотрели друг на друга в упор; они стояли так близко, что каждый ощущал у себя на лице горячее дыхание другого. Катрина первая нарушила это оцепенение; она умоляюще взяла за руку своего любовника и увела его. Она тащила его за собой через весь поселок, она бежала, не оглядываясь.

   -- Какой скот! -- пробормотал Этьен, с сердцем захлопывая дверь; в нем бушевал такой гнев, что он еле держался на ногах.

   Маэ даже не шевельнулась. Она только махнула рукой. Наступило тягостное молчание; многое так и осталось невысказанным. Этьен против воли снова перевел глаза на ее грудь, на эту мощную плоть, белизна которой его теперь смущала. Правда, Маэ было сорок лет и она утратила свежесть, рожая слишком много детей; но она все еще возбуждала желание во многих. Это была статная, крепкая женщина, а продолговатое лицо ее сохранило следы былой красоты. Неторопливо и спокойно взяла она грудь обеими руками и спрятала ее. Розовый сосок выглядывал наружу, и она засунула его пальцем; затем она застегнулась. Теперь перед Этьеном сидела просто рыхлая женщина в старой черной кофте.

   -- Свинья он, -- проговорила она наконец. -- Только такой грязной свинье и могут взбрести на ум подобные мерзости. Плевать мне на него! И отвечать не стоило.

   Затем, не спуская глаз с молодого человека, она откровенно прибавила:

   -- Конечно, у меня есть свои недостатки; но этого -- нет... Я всего двоих мужчин и знала: один был откатчик -- давно это, мне только пятнадцать лет тогда минуло, а другой Маэ. Коли бы он меня тоже бросил, как тот, я, право, не знаю, что бы со мной стало. И я вовсе не горжусь тем, что хорошо вела себя после свадьбы: часто ведь не делаешь ничего дурного потому только, что случая не представляется. Но я говорю то, что есть; а я знаю соседок, которые не могли бы сказать того же про себя, не правда ли?

   -- Да, правда, -- подтвердил Этьен, вставая.

   Он вышел. Маэ, уложив спящую Эстеллу на два сдвинутых стула, решила разжечь огонь: если отец выудит рыбу и продаст ее, можно будет хоть похлебку сварить.

   На дворе уже смеркалось; наступала морозная ночь. Этьен шел, опустив голову; беспросветная грусть овладела им. То был уже не гнев на Шаваля, не жалость к бедной, обиженной девушке. Грубая сцена стушевалась и исчезла; он снова стал думать о всех страдающих, об ужасающей нужде. Он видел мысленно поселок, где нет хлеба, видел женщин, детей, которым нечего есть вечером, весь голодный люд, изнемогающий в борьбе. В этот жуткий сумеречный час в нем пробудилось сомнение, которое временами овладевало им; более чем когда-либо, оно мучило Этьена. Какая страшная ответственность лежит на нем тяжким бременем! Вести ли этих людей дальше, убеждая их быть стойкими и не сдаваться теперь, когда больше нет ни денег, ни кредита? И чем все это кончится, если не придет откуда-нибудь помощь, если голод сломит мужество? Внезапно перед ним встало видение гибельного конца: умирающие дети, матери в слезах, а мужчины, бледные, истощенные, снова спускаются в шахты. Этьен все шел и шел, спотыкаясь о камни; он испытывал невыносимую боль при мысли, что Компания окажется сильнее и что он будет причиной несчастья товарищей.

   Подняв голову, Этьен увидал перед собою Воре. Мрачная масса зданий сгрудилась в наступающих сумерках. Пустынный участок, окруженный неподвижными тенями построек, казался уголком покинутой крепости. С тех пор как подъемная машина остановилась, жизнь как будто покинула это место. В тот поздний час все было мертво -- ни фонаря, ни звука: самое пыхтение насоса походило на слабый хрип, доносившийся неведомо откуда; вся шахта замерла.

   Этьен смотрел на копи, и сердце его учащенно билось. Да, рабочие голодают, но и миллионы Компании уходят. Почему именно она должна оказаться сильнейшей в этой борьбе труда и капитала? Во всяком случае, победа дорого ей обойдется. Потери будут подсчитаны позднее. Этьена охватил боевой пыл, бешеное желание во что бы то ни стало покончить навеки с нищетой, хотя бы даже ценою жизни. Пусть лучше весь поселок погибнет разом, чем умирать медленной смертью от голода и несправедливости. Он вспомнил все, что читал, хотя это было плохо усвоено им; смутно припоминались рассказы о том, как народы самоотверженно жгли свои города, чтобы задержать движение неприятеля; как матери спасали своих детей от рабства, раздробляя им головы о камни мостовой, а мужчины предпочитали умереть от истощения, только бы не есть хлеб тиранов. Все это воодушевляло Этьена, пламенная радость побеждала мрачную скорбь, сомнения исчезали, и он уже стыдился трусости, которой временно поддался. К нему вернулась прежняя уверенность, а вместе с нею снова появилась окрылявшая его гордость; его радовало сознание, что он главарь, что ему подчиняются вплоть до самопожертвования. Он еще радостнее мечтал о своей мощи и о своем конечном торжестве; воображение уже рисовало ему картину, исполненную величия и простоты: его отказ от власти, которую он передает народу, став его повелителем.

   Этьен очнулся и вздрогнул: он услыхал голос Маэ, который рассказывал о своем удачном улове. Ему посчастливилось выудить превосходную форель и продать ее за три франка. Теперь у них будет что поесть. Этьен сказал Маэ, чтобы тот шел в поселок, и пообещал скоро вернуться, а сам отправился в "Авантаж"; дождавшись, пока ушел посетитель, он твердо заявил Раснеру, что напишет Плюшару, чтобы тот немедленно приезжал. Он окончательно решил устроить частное собрание; он был уверен в победе, если все углекопы Монсу примкнут к Интернационалу.

  

IV

   Собрание было назначено на четверг в два часа дня у вдовы Дезир в помещении "Весельчака". Вдова не знала пределов своему гневу из-за всех бедствий, какие приходится выносить ее детям-углекопам; особенно недовольна была она с тех пор, как ее заведение пустовало. Ни в одну, забастовку люди не пили меньше, чем теперь; даже завзятые пьяницы, и те сидел" дома из боязни преступить запрет. И в Монсу, где в ярмарочные дни всегда было полно народа, стало совершенно тихо; широкая улица тянулась мрачно и тоскливо. Не лилось пиво со стоек и из утроб; канавки пересохли. На улице возле кабачка "Казимир" и кофейни "Прогресс" стояли, только хозяйки этих заведений, -- они побледнели и тревожно поглядывали на дорогу. В самом Монсу пустовали все кабачки подряд, начиная с "Ланфана" и дальше -- "Очаг", "Винный погребок" и "Сорвиголова"; лишь в кофейне "Святой Элоа", где обычно собирались штейгеры, выпивалось несколько кружек в день. Пустовал даже "Вулкан", и девицы сидели без дела: не находилось любителей, хотя ввиду тяжелого времени цена была понижена с десяти су на пять. Весь край охватила непритворная скорбь.

   -- Черт возьми! -- воскликнула вдова Дезир, хлопнув себя по бедрам. -- Это все жандармы виноваты! Пусть меня сажают в тюрьму, если угодно, но уж я им насолю!

   Для нее власти, хозяева воплощались в лице жандармов, -- этим позорным наименованием она клеймила всех врагов народа вообще. И она с восторгом согласилась удовлетворить просьбу Этьена: ее дом к услугам углекопов, она безвозмездно предоставит им бальный зал и сама разошлет приглашения, как это требуется законом. Если же будет оказано противодействие -- тем хуже! Познакомятся с ее глоткой! На следующий день молодой человек принес ей на подпись около пятидесяти писем, которые были размножены в поселке грамотными соседями. Письма разослали по шахтам, адресовав их делегатам и верным людям. Выработали и порядок дня: обсуждение вопроса о продолжении забастовки. В действительности же ожидали Плюшара, рассчитывая на его речь, результатом которой должно было оказаться массовое вступление рабочих в Интернационал.

   В четверг с утра Этьена охватило беспокойство. Плюшар, его бывший начальник, прислал ему депешу с обещанием прибыть в среду вечером, а между тем его все не было. Что же могло случиться? Этьен был в отчаянии, что ему не придется посоветоваться с Плюшаром до собрания. Уже в девять часов он отправился в Монсу, сообразив, что механик может направиться прямо туда, не задерживаясь в Воре.

   -- Нет, я не видала вашего приятеля, -- объявила вдова Дезир. -- Но все готово, взгляните-ка.

   И она повела Этьена в бальный зал. Убранство осталось то же: гирлянды под потолком, скрепленные посредине венком из бумажных цветов, на стенах золоченые таблицы из картона с именами святых. Только вместо будки для музыкантов в углу был поставлен стол и три стула, а наискось от них рядами расставлены скамьи.

   -- Отлично, -- сказал Этьен.

   -- И знайте, -- продолжала вдова, -- что здесь вы можете чувствовать себя, как дома. Горланьте сколько вам угодно... Если явятся жандармы, им придется иметь дело со мною.

   Несмотря на свою тревогу, Этьен не мог удержаться от улыбки, глядя на эту дебелую женщину с пышной грудью не в обхват; поэтому-то, говорили, к ней и ходят теперь из шести любовников по двое каждую ночь.

   В эту минуту Эгьен с удивлением увидел входивших Раснера и Суварина. Вдова удалилась, и они остались втроем в огромном пустом зале.

   -- Как! Вы уже здесь? -- воскликнул Этьен.

   Суварин работал ночью в Воре, так как машинисты не участвовали в забастовке; он пришел просто из любопытства. Раснер, казалось, уже несколько дней был не в духе; добродушная улыбка сошла с его упитанного лица.

   -- Плюшар не приехал, я очень беспокоюсь, -- проговорил Этьен.

   -- Не удивляюсь, я больше и не жду его, -- процедил кабатчик, глядя в сторону.

   -- Почему?

   Тогда Раснер решился. Он посмотрел Этьену прямо в глаза и смело сказал:

   -- Если уж хочешь знать, я тоже написал ему и просил его не приезжать... Да, да, я считаю, что мы сами должны улаживать наши дела, а не обращаться к посторонним.

   Этьен был вне себя; он дрожал от гнева и, глядя в упор на Раснера, запинаясь, повторял:

   -- Ты это сделал! Ты это сделал!

   -- Ну да, я это сделал! Ты знаешь, как я доверяю Плюшару! Он -- умная голова, надежный парень, на него можно положиться. А на ваши идеи мне наплевать! Ни до политики, ни до правительства мне нет никакого дела! Я хочу, чтобы с шахтерами лучше обращались. Я двадцать лет проработал там, внизу, и столько горя увидел за все это время, что дал себе слово улучшить долю бедняг, которые все еще обливаются потом в забоях; вы же со своими историями ничего не добьетесь, это я наверняка знаю. Наоборот: вы сделаете так, что жизнь рабочих станет еще горше... Когда голод опять погонит их в шахту, с ними будут обращаться хуже прежнего. Компания еще рассчитается с ними дубиной, словно с беглым псом, которого загоняют в конуру... Вот этого-то я и не хочу допустить, понимаешь?

   Он стоял перед Этьеном, крепко держась на толстых ногах, выпятив живот, и говорил все громче и громче. Вся его рассудительность и терпение сказались в этих ясных, размеренных словах; он говорил без малейшей запинки. Ну, разве это не безумие? Кто поверит, будто можно одним махом переделать мир, посадить рабочих на место хозяев и разделить деньги поровну, как делят яблоко? Да понадобятся тысячелетия на то, чтобы это могло осуществиться. И пусть его оставят в покое с такими небылицами! Когда не хочешь расшибить себе нос, то самое разумное -- идти прямым путем, требовать таких реформ, которые возможны; короче говоря, пользоваться всяким случаем для того, чтобы улучшить долю рабочего люда. Так и теперь: лучше всего постараться склонить Компанию на более приемлемые условия; а если упорствовать без конца, то все пойдет к черту и люди подохнут с голоду.

   Этьен не перебивал его: от возмущения он не мог произнести ни слова.

   -- Черт возьми! -- закричал он наконец. -- Да что у тебя, кровь в жилах или вода?

   Еще минута -- и он ударил бы Раснера. Чтобы устоять против этого искушения, он стал расхаживать по залу, срывая свою злобу на скамьях -- опрокидывая попадавшиеся ему под ноги.

   -- Затворите по крайней мере дверь, -- заметил Суварин. -- Совсем ни к чему, чтобы вас слышали.

   И он сам захлопнул дверь, а затем спокойно уселся за столом. Он скрутил папиросу и мягким, проницательным взором поглядел на обоих; на губах у него играла тонкая усмешка.

   -- Если ты будешь сердиться, это ни к чему не приведет, -- наставительно продолжал Раснер. -- Я сперва думал, что ты парень разумный. Ты очень хорошо сделал, посоветовав им держаться спокойно, не выходить, из дому; ты воспользовался своим влиянием для того, чтобы поддержать порядок. Теперь же ты завариваешь кашу!

   Этьен все шагал взад и вперед между скамьями. Подходя к кабатчику, он всякий раз хватал его за плечи, тряс и кричал прямо в лицо:

   -- Да ведь я и впредь хочу спокойствия, черт побери! Да, я заставил их подчиниться дисциплине! Да, я и сейчас советую им держать себя тихо! Но я не желаю, чтобы нас дурачили!.. Твое счастье, что ты так хладнокровен. А у меня иной раз голова идет кругом.

   Это было с его стороны признанием. Он готов был смеяться над всем, что рисовало ему пылкое воображение новообращенного, над своими смиренными мечтами о граде, где скоро воцарится справедливость между людьми-братьями. Нечего сказать, хорошее средство -- сидеть сложа руки и смотреть, как люди до конца дней своих будут грызться между собой, словно волки. Нет! Надо бороться, иначе несправедливость будет пребывать вечно, а богачи не перестанут высасывать кровь из бедняков. И он не мог себе простить, что сказал однажды, будто при решении социальных вопросов политику надо оставить в стороне; это было глупо с его стороны. Но тогда он еще ничего не знал, а с тех пор много читал и многому научился. Мысль его созрела, у него даже выработалась своя система. Он только не умел изложить ее: получалось путано, все теории смешались в его понятии, даже те, которые он отвергал. Господствовала над ними все же идея Карла Маркса: капитал -- результат эксплуатации, труд имеет право и обязан отвоевывать награбленные богатства. На практике он на первых порах следовал Прудону, обольстившись химерической идеей взаимного кредита, гигантского обменного банка, благодаря которому будут уничтожены всякие посредники. Затем его вдохновили основанные на государственной дотации кооперативные общества Лассаля, которые призваны обратить мало-помалу землю в единый промышленный город; но позже он понял все трудности контроля при такой системе и отверг ее. За последнее время он пришел к коллективизму и считал необходимым, чтобы все орудия производства были отданы коллективу. Но и эта новая мечта была смутной; он не знал, как ее осуществить, ему мешали сомнения, чувствительность и рассудок не позволяли отважиться на решительные требования фанатиков. Он утверждал только, что надо прежде всего захватить власть в свои руки, а там будет видно.

   -- Что с тобой стряслось? Почему ты переходишь на сторону буржуа? -- продолжал он яростно, остановившись снова перед кабатчиком. -- Ты же сам говорил, что в один прекрасный день все полетит к черту!

   Раснер слегка покраснел.

   -- Да, я это говорил. И когда все полетит к черту, ты увидишь, что я не струшу... Но я не хочу быть заодно с теми, кто усугубляет неразбериху, чтобы добиться какого-то положения для себя лично.

   Этьен, в свою очередь, покраснел. Они больше не кричали; речи их стали колки и язвительны; оба поняли, что они -- соперники, и между ними пробежал холодок. В сущности в этом и крылась истинная причина того, что оба они ударились в крайность: один со своим революционным пылом, другой -- с излишней осторожностью. Сами того не желая, они уклонились от своих истинных убеждений и начали вести роковую игру, которую затеяли не по своей воле. Суварин прислушивался к их разговору. Его женственное лицо выражало безмолвное презрение -- убийственное презрение человека, который готов пожертвовать жизнью, и притом безвестно, не стяжав даже славы мученика.

   -- Ты что, на меня намекаешь? -- спросил Этьен. -- Тебе завидно?

   -- Чему мне завидовать? -- ответил Раснер. -- Я не разыгрываю из себя великого человека и не хлопочу о том, чтобы создать секцию в Монсу и стать ее секретарем.

   Этьен хотел перебить его, но Раснер прибавил:

   -- Имей же мужество сознаться! Тебе нет никакого дела до Интернационала; просто хочется играть первую скрипку, изображать важное лицо и вести переписку со знаменитым северным федеральным советом.

   Наступило молчание. Этьен, дрожа от бешенства, заговорил:

   -- Ну, хорошо... Я думал, что мне не в чем упрекать себя. Я всегда советовался с тобою, я знал, что ты давно ведешь здесь борьбу, задолго до того, как сюда явился я. Но ты не терпишь, чтобы наряду с тобой был кто-нибудь еще. Хорошо, впредь я буду действовать один... И прежде всего должен предупредить тебя, что собрание все же состоится, даже если Плюшар не приедет; и товарищи примкнут к Интернационалу, хотя ты и против.

   -- Ну, если они и примкнут, этим еще ничего не сказано, -- проворчал кабатчик. -- Надо заставить их платить взносы.

   -- Совсем нет. Интернационал предоставляет отсрочку бастующим рабочим. Мы заплатим после, а сейчас он сам придет нам на помощь.

   Раснер вдруг вышел из себя:

   -- Ладно, посмотрим... Я буду присутствовать на твоем собрании и выступлю. Я тебе не позволю морочить товарищей и объясню им истинные их выгоды. Увидим, за кем они пойдут -- за мной или за тобой. Меня они знают не один десяток лет, а ты у нас без году неделя и уже поставил все вверх ногами... Нет, нет! Наплевать мне на тебя! Пришла пора -- посмотрим, кто кого!

   И он вышел, хлопнув дверью. Гирлянды под потолком заколыхались, закачались золоченые таблички на стенах. Затем в большом зале снова наступила тягостная тишина.

   Суварин безмятежно курил за столом. Этьен некоторое время молча ходил взад и вперед, потом заговорил: он испытывал потребность высказаться. Его ли вина, если на него наступает этот толстый бездельник? И он особенно старался отвести обвинение, будто гонится за популярностью, -- он сам не может отдать себе отчета, откуда взялись эти дружеские отношения в поселке, доверие со стороны углекопов, влияние, которым он теперь пользуется. Этьена возмущало обвинение, будто он из честолюбия усиливает сумятицу; он бил себя кулаком в грудь и твердил о своих братских чувствах.

   Вдруг он остановился перед Сувариным и воскликнул:

   -- Знаешь, если бы мне сказали, что это будет стоить хоть каплю крови кому-нибудь из товарищей, я бы тотчас же бежал в Америку!

   Машинист пожал плечами; губы его снова скривились в улыбке.

   -- Что кровь! -- прошептал он. -- Это ничего не значит. Земле нужна кровь.

   Этьен успокоился, взял стул и сел против Суварина, облокотившись о стол. Белокурые волосы, лицо Суварина, мечтательные глаза, в которых порою вспыхивал жестокий огонек, -- вое это беспокоило Этьена и необычайно действовало на его волю. Суварин молчал, но Этьена покоряло даже это молчание -- он все сильнее ощущал себя во власти машиниста.

   -- Скажи, пожалуйста, -- спросил он, -- а как бы ты поступил на моем месте? Разве я не прав, призывая к действию? Лучше всего примкнуть к Товариществу, не правда ли?

   Суварин медленно выпустил дым изо рта и произнес в ответ свое любимое словечко:

   -- Вздор! Но на первых порах это все же то, что нужно... Впрочем, их Интернационал скоро даст о себе знать. Он занялся этим.

   -- Кто?

   -- Он!

   Суварин произнес это слово вполголоса, с каким-то благоговением, бросив взгляд на Восток. Он говорил о своем наставнике, об анархисте Бакунине.

   -- Он один может нанести решительный удар, -- продолжал Суварин, -- а твои ученые со своими толками об эволюции -- трусы... Не пройдет и трех лет, как Интернационал под его руководством сокрушит старый мир.

   Этьен внимательно прислушивался. Он сгорал от жажды знания, он стремился постичь этот культ разрушения, о котором машинист изредка ронял слова; но речь Суварина оставалась темной, будто он хотел сохранить тайну лишь для себя.

   -- Объясни же мне наконец, какова ваша цель?

   -- Все разрушить. Не должно быть ни наций, ни правительств, ни собственности, ни бога, ни культа.

   -- Понимаю. Но к чему это приведет?

   -- К первобытной общине без всякой формы, к новому миру, к тому, чтобы начать все сначала.

   -- А средства осуществления? Как вы рассчитываете взяться за дело?

   -- Средства -- огонь, яд, кинжал. Разбойник -- вот истинный герой, народный мститель, революционер на деле, без книжных фраз. Надо совершить ряд кровавых покушений; это устрашит власть имущих и пробудит народ.

   Говоря это, Суварин был страшен. В возбуждении, он поднялся, тусклый взор его загорелся таинственным огнем, тонкими руками он вцепился в край стола с такой силой, словно хотел его сломать. Этьен в ужасе смотрел на него; он вспоминал все, о чем порою рассказывал ему Суварин, -- о бомбах, заложенных под царские дворцы, о шефах жандармов, которых закалывали ножами, словно кабанов, о возлюбленной Суварина -- единственной женщине, которая была ему дорога и которую повесили в Москве в одно дождливое утро, причем он стоял в толпе и послал ей глазами последний поцелуй.

   -- Нет, нет! -- проговорил Этьен, отмахиваясь рукой, словно отгоняя ужасные видения. -- Мы еще не дошли до этого. Убийства, поджоги -- никоим образом! Это чудовищно, это несправедливо! Все товарищи восстали бы как один и растерзали бы виновника!

   Он не понимал этого, все его существо противилось мрачной мечте -- истребить мир, который должен пасть, словно колосья хлеба под косой. А потом? Как сделать, чтобы народы окрепли снова? Он требовал ответа.

   -- Объясни мне свою программу. Мы хотим знать, куда мы идем...

   Суварин спокойно ответил, глядя куда-то невидящим взором:

   -- Всякие размышления о будущем -- преступное занятие: они только мешают полному разрушению и тормозят ход революции.

   Этьен не мог не рассмеяться, хотя у него и пробежал мороз по коже от такого ответа. Впрочем, он готов был признать, что в этой идее, которая привлекала его своей страшной простотой, есть своя хорошая сторона. Однако он понимал, что говорить подобные вещи шахтерам -- значило бы дать Раснеру огромный козырь. Следовало быть практичным.

   Вдова Дезир предложила им позавтракать. Они поблагодарили и перешли в соседнее помещение, где был кабачок; в будни оно отделялось от зала подвижной перегородкой. Съев яичницу и сыр, машинист собрался уходить. Этьен стал удерживать его.

   -- К чему? -- ответил тот. -- Слушать, как вы будете молоть вздор, который ни к чему не ведет?.. Насмотрелся я на своем веку. До свидания!

   И он ушел, закурив папиросу, сдержанный и решительный, как всегда.

   Беспокойство Этьена росло. Был уже час дня. Плюшар, видимо, не сдержал слова. В половине второго начали собираться делегаты. Этьену пришлось встречать их, -- он хотел быть у входных дверей, боясь, как бы администрация не подослала своих обычных шпионов. Эгьен проверял каждое приглашение и внимательно всматривался в лица; впрочем, многие явились! и без приглашения. Этьен беспрепятственно пропускал тех, кого знал лично. Когда пробило два часа, он заметил Раснера; ой толковал о чем-то у стойки и не спеша курил трубку. Это спокойствие, в котором чувствовалась насмешка, окончательно взбесило Этьена, тем более, что на собрание явились и такие балагуры, как Захария, Муке и еще другие. Ясно было, что они пришли, только чтобы позубоскалить; их мало интересовала стачка, им просто нравилось бить баклуши. Усевшись за стол, они спросили пива на последние деньги, хихикая и потешаясь над товарищами, бастующими по убеждению; те с досады начинали зевать.

   Прошло еще четверть часа. Нетерпение в зале возрастало. Этьен в отчаянии махнул рукой и решил открыть заседание. Он уже собирался идти в зал, как вдруг вдова Дезир, то и дело выглядывавшая на улицу, воскликнула:

   -- Да вот он, тот самый человек, которого вы ждали!

   В самом деле, то был Плюшар. Он приехал в повозке, запряженной тощей клячей, и тотчас соскочил на мостовую. Это был невысокого роста щеголеватый человек с непомерно большой головой; одет он был в черный сюртук, как зажиточный рабочий, принарядившийся ради праздника. Он уже пять лет не брал в руки напильника и очень заботился о своей наружности, особенно старательно причесывался и весьма гордился своими успешными ораторскими выступлениями; но в нем была какая-то негибкость, которая говорила о его профессии; ногти на его больших руках были стерты железом и не росли. Деятельный и честолюбивый, он беспрестанно разъезжал по провинции, проповедуя свои идеи.

   -- Не ставьте мне мое опоздание в вину! -- проговорил он, желая предупредить всякие расспросы и упреки. -- Вчера утром у меня было собрание в Прейи, вечером -- заседание в Валансей. Сегодня я завтракал в Маршьенне с Сованья... Наконец мне удалось нанять лошадь. Я совершенно охрип, -- вы слышите, какой у меня голос. Но это ничего, я все равно буду говорить. Черт возьми! Членские билеты забыл! Хороши бы мы были!

   Он вернулся к повозке, которую возница уже собирался ставить в сарай, и достал из чемодана небольшую шкатулку черного дерева, которую взял под мышку.

   Этьен, сияя, шел за ним, а пораженный Раснер даже не решался поздороваться. Но Плюшар сам подошел к нему, пожал ему руку и перекинулся несколькими словами насчет письма: что за нелепая мысль, почему не устроить собрания? Всегда надо устраивать собрания, когда есть возможность! Вдова Дезир предложила ему подкрепиться и выпить, но Плюшар отказался. Ни к чему -- он и так будет говорить. Но только он очень торопится, потому что к вечеру рассчитывает уже быть в Жуазели, где ему надо договориться с Легуже. И все гурьбой направились в зал. Маэ и Левак опоздали и вошли следом за ними. Дверь заперли на ключ, чтобы никто не помешал. Насмешники стали довольно громко потешаться над этим; Захария крикнул своему приятелю Муке, что почтеннейшее собрание, верно, намерено произвести на свет ребенка.

   На скамьях разместилось человек сто шахтеров; все ждали; воздух был спертый, в зале сохранился запах последнего танцевального вечера. Раздавался шепот; пока вновь прибывшие занимали свободные места, все на них оборачивались. Приезжий из Лилля привлекал всеобщее внимание. Неприятно поражало то, что на нем черный сюртук.

   Тотчас началось собрание. Этьен предложил избрать президиум. Он называл кандидатов, а присутствующие поднимали руки в знак согласия. Председателем был избран Плюшар, а Маэ и сам Этьен -- членами президиума. Задвигались стулья: президиум занял места; хватились председателя, -- оказалось, он наклонился, чтобы поставить под стол шкатулку, с которой не расставался. Поднявшись, он слегка постучал кулаком по столу, выждал, когда водворилась тишина, и начал охрипшим голосом:

   -- Граждане...

   В эту минуту отворилась боковая дверь, и ему пришлось замолчать: вдова Дезир обошла кругом, через кухню, и принесла на подносе шесть кружек пива.

   -- Продолжайте, пожалуйста, -- тихо проговорила она. -- Когда говоришь, всегда хочется промочить горло.

   Маэ взял у нее поднос. Плюшар мог продолжать. Он объявил, что весьма тронут приемом, который оказали ему рабочие из Монсу, извинился за опоздание, сославшись на усталость и хрипоту. Затем он предоставил слово гражданину Раснеру, который желал выступить.

   Раснер уже стоял у стола, возле подноса с пивными кружками. Кафедрой ему служил стул, повернутый спинкой к публике. Раснер, казалось, был очень взволнован; он откашлялся и потом громко начал:

   -- Товарищи!..

   На рабочих обычно производила большое впечатление легкость, с какой он произносил речи; он мог говорить часами, сохраняя все то же добродушное выражение лица и нимало не утомляясь. При этом он никогда не жестикулировал, а стоял как вкопанный и улыбался; он совершенно завораживал их, оглушая потоками слов; и кончилось тем, что все кричали как один: "Да, да, это верно, ты прав!" Но тут он с первых же слов ощутил глухое сопротивление и поэтому тщательно обдумывал свои слова. Он касался только вопроса о продолжении забастовки и выжидал явного одобрения, с тем чтобы потом обрушиться на Интернационал. Идти на уступки, подчиниться требованиям Компании, конечно, нельзя -- это вопрос чести; но сколько горя впереди! Какое страшное будущее ожидает рабочих, если им придется бастовать еще дольше! И, не высказываясь открыто за прекращение забастовки, Раснер старался их обескуражить: он рисовал картины того, как люди в поселках умирают с голода, и спрашивал, на какую поддержку рассчитывают сторонники забастовки? Двое-трое друзей пытались высказать одобрение словам Раснера, но большинство было раздражено и встретило их ледяным молчанием: ясно стало, что ему не сочувствуют. Тогда, отчаявшись убедить шахтеров, Раснер пришел в ярость и начал пророчить им всяческие беды, если они дадут себя одурачить подстрекателям со стороны. Две трети присутствующих возмущенно поднялись с мест и хотели заставить его замолчать, так как он оскорбляет их, обращаясь с ними, точно с неразумными детьми. Он же пил пиво глоток за глотком и продолжал свою речь даже при общем шуме; он неистово кричал, что хотел бы посмотреть, кто это посмеет помешать ему исполнить свой долг!

   Плюшар встал. За неимением колокольчика, он постучал кулаком по столу, повторяя хриплым голосом:

   -- Граждане... граждане...

   Наконец ему удалось водворить относительное спокойствие. После краткого совещания собрание постановило лишить Раснера слова. Делегаты от шахт, имевшие объяснение с директором, воздействовали на рабочих, которые были вне себя от голода и от бродивших в умах новых идей. Все было решено заранее.

   -- Тебе-то наплевать на все, у тебя есть чем кормиться! -- рычал Левак, грозя Раснеру кулаком.

   Этьен перегнулся за спиной председателя и старался успокоить Маэ, который побагровел от гнева, слушая лицемерную речь кабатчика.

   -- Граждане, -- сказал Плюшар, -- разрешите мне взять слово.

   Он заговорил; водворилось глубокое молчание. Его голос звучал тяжело и глухо, но у него выработалась особая привычка, -- хрипота неизменно сопровождала все его выступления. Мало-помалу Плюшар стал повышать голос, в нем слышались патетические нотки. Он широко развел руками и мерно покачивался всем корпусом в такт словам. Искусная речь его была похожа на проповедь; заканчивая фразу, он всякий раз понижал голос, словно в церкви, и этот монотонный полушепот действовал убеждающе.

   Он говорил о величии и благодетельном значении Интернационала. На собраниях, где ему приходилось выступать впервые, Плюшар всегда начинал с этого. Он объяснил, какую цель преследует эта организация, -- раскрепощение трудящихся, и наглядно изложил величественное ее устройство: внизу -- община, выше -- округ, еще выше -- нация и наконец на самой вершине -- все человечество. Руки его медленно поднимались; он как бы надстраивал этаж за этажом, возводя огромное здание грядущего мира. Затем он перешел к вопросу о внутреннем управлении: прочитал устав, сказал о съездах, о растущем значении Товарищества, о расширении программы, которая первоначально предусматривала только вопрос о заработной плате, тогда как в настоящее время она решительно обращается к коренному преобразованию социального строя; цель программы -- отменить систему наемного труда. Не должно существовать никаких национальных различий: рабочие всего мира объединятся в своем стремлении к справедливости, совместными усилиями сметут всю буржуазную гниль и создадут свободное общество, в котором тот, кто не трудится, ничего не будет получать! Голос его гремел и отдавался вверху; гирлянды бумажных цветов под закоптелым потолком колыхались.

   Углекопы заволновались. Раздались голоса:

   -- Правильно!.. С этим мы согласны!

   Плюшар продолжал. Не пройдет и трех лет, как они окажутся победителями. Он перечислял присоединившиеся к движению народы. Со всех сторон поступают заявления о вступлении в организацию. Ни одно новое вероучение не имело еще стольких приверженцев. А потом, когда они будут господами положения, они продиктуют хозяевам свои законы и скрутят их в бараний рог.

   -- Да!.. Да!.. Пусть-ка они сами спустятся да поработают в шахтах!

   Плюшар жестом призвал всех к молчанию. Теперь он перешел к вопросу о забастовках. В принципе он их не одобрял: это слишком медленное средство; оно лишь затягивает страдания рабочих. Но пока что они неизбежны, и раз уж забастовка началась, необходимо решительно проводить ее; преимущество забастовок заключается еще в том, что они вносят дезорганизацию в ряды капиталистов. И в этих случаях Интернационал является поддержкой для бастующих. В Париже, например, вспыхнула забастовка металлистов-бронзировщиков, и что же? Как только распространился слух, что Интернационал оказывает поддержку забастовщикам, предприниматели до того испугались, что немедленно пошли на все уступки. В Лондоне забастовала целая шахта, и владелец выписал рабочих из Бельгии; тогда Интернационал на свой счет отправил их обратно, и благодаря этому положение бастующих шахтеров было спасено. Достаточно примкнуть к Интернационалу, чтобы привести в трепет предпринимателей: хозяева знают, что рабочие вступают в ряды великой армии трудящихся, решивших лучше умереть друг за друга, чем пребывать рабами капиталистического строя.

   Его прервали рукоплескания. Плюшар отер пот со лба носовым платком, упорно отказываясь от кружки пива, которую предлагал ему Маэ. Когда он хотел вновь заговорить, аплодисменты прервали его.

   -- Готово! -- проговорил Плюшар, обращаясь к Этьену. -- Достаточно с них... Скорей сюда членские билеты!

   Он нырнул под стол и достал черную шкатулку.

   -- Граждане! -- крикнул он, стараясь покрыть шум. -- Вот членские билеты. Прошу делегатов к столу, я передам им эти билеты, а они раздадут их вам... Остальное мы оформим потом.

   Раснер выскочил вперед, все еще пытаясь протестовать. Этьен также поднялся, намереваясь произнести речь. Произошло замешательство. Левак размахивал руками, как бы готовясь к драке. Маэ говорил стоя, но нельзя было разобрать ни слова. Сутолока росла, с пола поднималась пыль, летучая пыль после недавних балов; в воздухе чувствовался резкий запах пота.

   Вдруг отворилась боковая дверь, и показалась вдова Дезир, заполняя ее всем своим корпусом; зычным голосом сна крикнула:

   -- Замолчите вы, бога ради!.. Жандармы!

   То был комиссар округа; он явился в сопровождении четырех жандармов составить протокол и запретить собрание, но опоздал. Хозяйка минут на пять задержала их у входа, говоря, что это ее дом и никто не вправе запретить ей принимать у себя знакомых. Но ее силой заставили отступить, и она побежала предупредить своих ребят.

   -- Надо удирать через эту дверь, -- продолжала она. -- Во дворе караулит негодяй-жандарм, но это ничего: дровяной сарайчик выходит в переулок... Ну, живо!

   Комиссар уже стучал в дверь; ему не открывали, и он грозил выломать ее. Очевидно, какой-нибудь шпион донес о собрании. Комиссар кричал, что оно незаконно, что много рабочих пришло без пригласительных билетов.

   Между тем суматоха в зале все увеличивалась. Нельзя было уходить так: ведь не успели проголосовать -- ни вопроса о вступлении в То ы какъ-нибудь разъединить рабочихъ, директоръ вызвалъ было Пьеррона, но тотъ что-то пробормоталъ и спрятался за спинами товарищей. Левакъ, напротивъ, выступалъ среди самыхъ задорныхъ крикуновъ и еще больше запутывалъ дѣло, разсуждая о такихъ вещахъ, которыя были не совсѣмъ ясны для него самого. Громкіе голоса депутатовъ глухо звучали въ этой задрапированной и жаркой комнатѣ.

   -- Если вы будете говорить всѣ за-разъ, то мы никогда не столкуемся!-- сказалъ, наконецъ, Геннебо.

   Онъ снова овладѣлъ собой и говорилъ безъ колкостей, съ строгой вѣжливостью, войдя въ роль простого управляющаго, который получилъ извѣстныя приказанія свыше и долженъ добиться, чтобы они были исполнены. Съ самаго начала онъ не переставалъ наблюдать за Этьеномъ и старался вовлечь его въ разговоръ, но молодой человѣкъ упорно молчалъ. Наконецъ, оставивъ споръ о двухъ сантимахъ, Геннебо поставилъ вопросъ гораздо шире.

   -- Нѣтъ, сознайтесь лучше, что вы дѣйствуете подъ вліяніемъ самыхъ гнусныхъ внушеній. Это зараза, которая носится теперь среди всѣхъ рабочихъ, и поражаетъ даже самыхъ лучшихъ изъ нихъ... О, мнѣ не нужно никакихъ признаній, я и безъ нихъ очень хорошо вижу, насколько испортили васъ, прежде такихъ спокойныхъ!.. Не правда ли, вамъ наобѣщали больше масла, чѣмъ хлѣба, вамъ сказали, что пришла ваша очередь сдѣлаться хозяевами?.. Наконецъ, васъ вербуютъ въ этотъ знаменитый международный союзъ рабочихъ, въ эту армію разбойниковъ, мечтающихъ о разрушеніи нынѣшняго общественнаго строя...

   Тогда Этьенъ прервалъ его:

   -- Вы ошибаетесь, господинъ директоръ, ни одинъ изъ углекоповъ Монсу не вступалъ еще въ этотъ союзъ... Но если ихъ вынудятъ, то къ нему примкнуть рабочіе со всѣхъ копей... Это зависитъ теперь отъ компаніи...

   Съ этого момента борьба продолжалась только между господиномъ Геннебо и Этьеномъ, какъ будто бы въ комнатѣ совсѣмъ и не было другихъ рабочихъ.

   -- Компанія -- это провидѣніе для ея рабочихъ, и вы напрасно угрожаете ей,-- говорилъ директоръ.-- Въ этомъ году она затратила триста тысячъ франковъ на постройку домовъ для углекоповъ и получаетъ на этотъ капиталъ не болѣе двухъ процентовъ... Я не говорю уже ни о пенсіяхъ, выдаваемыхъ ею, ни о даровомъ топливѣ, ни о безплатныхъ медикаментахъ... Вы кажетесь человѣкомъ умнымъ, сумѣли въ короткое время сдѣлаться у насъ однимъ изъ самыхъ искусныхъ рабочихъ,-- и было бы гораздо лучше для васъ, если бы вы распространяли среди товарищей вотъ эти, только-что высказанныя мною истины, а не губили себя сообщничествомъ съ человѣкомъ, пользующимся самой дурной репутаціей. Да, я говорю о Рассенёрѣ, котораго мы вынуждены были прогнать, чтобы предохранить копи отъ соціалистической заразы. Васъ постоянно видятъ въ его кабакѣ, и, конечно, это онъ надоумилъ васъ устроитъ вспомогательную кассу. Компанія охотно допустила бы эту кассу, если бы она дѣйствительно предназначалась только для помѣщенія вашихъ сбереженій; но вѣдь мы не можемъ не видѣть, что она является въ вашихъ рукахъ орудіемъ противъ насъ, представляетъ собою фондъ на военные расходы. Поэтому я долженъ сказать, что компанія желаетъ контролировать дѣйствія этой кассы.

   Этьенъ не прерывалъ директора и, молча, съ нервно подергивавшимися губами, слушалъ его, смотря ему прямо въ глаза. При послѣднихъ словахъ онъ улыбнулся и просто отвѣчалъ:

   -- Такимъ образомъ оказывается еще одно требованіе со стороны компаніи, о которомъ господинъ директоръ не предупредилъ насъ... Намъ же, къ несчастью, хотѣлось бы, чтобы компанія поменьше занималась нашими личными дѣлами и, вмѣсто того, чтобы брать на себя роль Провидѣнія, просто поступала бы по справедливости, отдавая намъ то, что слѣдуетъ, и не присвоивая себѣ нашихъ денегъ. Развѣ это честно, что она при каждомъ промышленномъ кризисѣ моритъ голодомъ своихъ рабочихъ, чтобы сохранить акціонерамъ ихъ обычный дивидендъ?.. Г-нъ директоръ можетъ говорить, что ему угодно, но новая система разсчета все-таки остается замаскированной сбавкой заработной платы, а это-то именно и возмущаетъ насъ, потому что если компанія вынуждена сокращать свои расходы, то она очень дурно дѣлаетъ, заставляя платиться за это однихъ только рабочихъ...

   -- А, вотъ мы и договорились!-- вскричалъ Геннебо.-- Я именно ожидалъ обвиненія въ томъ, что мы моримъ голодомъ народъ, а сами питаемся его кровью!.. Можно ли говорить такія глупости, когда вы должны же знать, какому громадному риску подвергаются капиталы, вложенные въ какое-нибудь торговое дѣло, хотя бы въ тѣ же каменноугольныя копи... Вполнѣ устроенныя копи стоютъ нынче отъ полутора до двухъ милліоновъ франковъ, и сколько надо употребить труда, чтобы этотъ огромный затраченный капиталъ приносилъ хоть небольшіе проценты!.. Почти половина каменноугольныхъ компаній во Франціи обанкротилась... Къ тому же, это просто нелѣпо обвинять въ жестокости компанію, которой удалось устоять во время кризиса: если страдаютъ ея рабочіе, то страдаетъ и она сама. Или вы думаете, что компанія ничего не потеряла отъ этого промышленнаго кризиса? Наконецъ, развѣ заработная плата зависитъ отъ ея усмотрѣнія? Надъ нею тяготѣетъ конкурренція, и если компанія не хочетъ разориться, то поневолѣ должна понижать цѣну... Вамъ слѣдовало бы жаловаться не на компанію, а на общее положеніе дѣлъ, но вы ничего не хотите ни слушать, ни понимать!..

   -- Нѣтъ, мы понимаемъ, -- отвѣчалъ молодой человѣкъ, -- мы очень хорошо понимаемъ, что наше положеніе не улучшится, пока дѣла будутъ идти такъ, какъ они идутъ теперь. Именно поэтому-то рабочіе и хотятъ, не сегодня, такъ завтра, кончить тѣмъ, чтобы устроитъ эти дѣла иначе.

   Этотъ скромный по формѣ отвѣть былъ произнесенъ вполголоса, но съ такимъ убѣжденіемъ, что походилъ на угрозу. Наступила глубокая тишина. Однимъ изъ депутатовъ стаю вдругъ неловко и даже немного страшно, другимъ же, плохо понявшимъ смыслъ словъ Этьена, показалось, будто онъ намекаетъ на то, что и рабочіе имѣютъ право хоть на частицу окружающаго ихъ благосостоянія, и они снова начали посматривать искоса на теплые ковры, на комфортабельную мебель, на всѣ эти роскошныя бездѣлушки, каждой изъ которыхъ было бы совершенно достаточно, чтобы прокормить ихъ цѣлый мѣсяцъ.

   Сидѣвшій задумчиво директоръ, наконецъ, всталъ со своего кресла, чтобы отпустить депутатовъ. Они тоже поднялись со своихъ мѣстъ. Этьенъ легонько толкнулъ локтемъ Магё, и тотъ заговорилъ опять, но уже вяло и неловко:

   -- Стало быть, вы, г-нъ директоръ, ничего болѣе намъ не скажете? Мы можемъ передать товарищамъ, что вы отвергаете наши условія...

   -- Я ничего не отвергаю, старина!-- вскричалъ Геннебо.-- Я такой же наемникъ, какъ и вы, и власти въ этихъ дѣлахъ у меня столько же, сколько у самаго послѣдняго изъ мальчишекъ, рабо тающихъ на копяхъ. Мнѣ даютъ приказанія, и обязанность моя состоитъ въ томъ, чтобы эти приказанія были исполнены какъ слѣдуетъ. Мнѣ казалось, что я долженъ былъ высказать то, что я высказалъ вамъ, а рѣшеніе дѣла зависитъ не отъ меня. Вы поставили мнѣ ваши условія,-- я сообщу ихъ правленію, и когда получу оттуда отвѣтъ, то передамъ его вамъ...

   Онъ опять вошелъ въ роль простого исполнителя чужой воли и держалъ себя холодно-вѣжливо, очевидно, не располагая вдаваться въ дальнѣйшія объясненія. Углекопы, съ своей стороны, смотрѣли на него теперь подозрительно и спрашивали самихъ себя, что это за человѣкъ, какая выгода ему такъ врать и что такое онъ надѣется выиграть, становясь между ними и настоящими хозяевами?.. Называетъ себя такимъ же наемникомъ, какъ они, а между тѣмъ живетъ такъ богато!.. Интриганъ, по всей вѣроятности...

   Этьенъ рискнулъ сдѣлать еще одно замѣчаніе:

   -- Это очень прискорбно, г-нъ директоръ, что мы не можемъ высказать нашихъ требованій прямо, кому слѣдуетъ. Мы сами объяснили бы наше дѣло гораздо лучше, а отъ васъ легко могутъ ускользнуть такія обстоятельства, которыя много говорятъ въ нашу пользу... Если бы мы только знали, куда надо обратиться!..

   Геннебо нисколько не разсердился на это замѣчаніе; онъ даже улыбнулся.

   -- Ну, конечно, дѣло осложняется еще больше, если вы не довѣряете мнѣ... обратиться надо туда...

   Депутаты смотрѣли на его руку, которою онъ неопредѣленно указывалъ куда-то въ окно салона. Куда же это надо обратиться?.. По всей вѣроятности, въ Парижъ... Но все-таки они не знали, куда именно, и въ ихъ воображеніи смутно представлялась какая-то страшно отдаленная, таинственная страна, и въ ней скинія, въ которой возсѣдаетъ на тронѣ невѣдомое имъ божество. Никогда не видали они этого божества и только чувствовали его, ощущали его силу, тяготѣвшую издалека надъ десятью тысячами душъ рабочихъ Монсу. И когда директоръ разговаривалъ съ ними, то ясно, что та же сила таилась за нимъ и диктовала ему слова.

   Уныніе овладѣло рабочими; даже Этьенъ не счелъ возможнымъ продолжать разговоръ и показалъ жестомъ товарищамъ, что теперь самое лучшее будетъ уйти. Геннебо дружески похлопывалъ Магё по плечу, разспрашивая его о состояніи здоровья Жанлина.

   -- Вотъ вамъ наглядный, тяжелый урокъ,-- говорилъ директоръ,-- а вы еще возстаете противъ того, что васъ принуждаютъ крѣпить галереи какъ слѣдуетъ... Подумайте хорошенько, и тогда вы сами поймете, что стачка будетъ бѣдствіемъ для всѣхъ. Черезъ недѣлю вы начнете умирать съ голода, что тогда будетъ?.. Нѣтъ, я разсчитываю на ваше благоразуміе и убѣжденъ, что не позже понедѣльника вы приметесь опять за работу.

   Рабочіе выходили изъ салона, топоча, какъ стадо, согнувъ спины, и не проронили ни слова въ отвѣтъ на заключительную фразу директора, такъ увѣреннаго въ ихъ покорности. Провожавшій ихъ Геннебо мысленно подвелъ итогъ своему объясненію съ депутатами: съ одной стороны, компанія намѣрена удержать новую систему разсчета, а съ другой -- рабочіе не соглашаются на нее и, кромѣ того, требуютъ еще увеличенія заработной платы на пять сантимовъ съ телѣжки... Чтобы не оставлять въ депутатахъ даже тѣни надежды на благопріятный для нихъ исходъ дѣла, онъ счелъ нужнымъ предупредить ихъ, что, конечно, правленіе не приметъ ихъ условій.

   -- Подумайте хорошенько и не надѣлайте глупостей,-- повторить онъ, нѣсколько встревоженный ихъ молчаніемъ.

   Въ прихожей Пьерронъ отвѣсилъ ему низкій поклонъ, а Левакъ сдѣлалъ видъ, что нахлобучиваетъ на голову шапку. Магё подумывалъ, что слѣдовало бы еще что-нибудь сказать директору на прощанье, но Этьенъ снова толкнулъ его локтемъ, и всѣ депутаты вышли, храня молчаніе, казавшееся грознымъ. Дверь съ шумомъ захлопнулась за ними.

   Возвратясь въ столовую, Геннебо нашелъ своихъ гостей неподвижно и молча сидѣвшими передъ бутылками съ ликеромъ. Въ нѣсколькихъ словахъ онъ передалъ результатъ своего свиданія съ депутатами Денолену, и лицо послѣдняго окончательно омрачилось. Пока директоръ пилъ свой простывшій кофе, гости попробовали завести разговоръ о совершенно постороннихъ предметахъ, но эта попытка не удалась: Грегуары тотчасъ опять возвратились къ стачкѣ, выражая удивленіе, почему это нѣтъ такого закона, который воспрещалъ бы рабочимъ бросать работу. Поль успокоивалъ Сесиль, увѣряя, что скоро должны прибыть жандармы.

   Наконецъ г-жа Геннебо позвала лакея.

   -- Ипполитъ, мы потомъ перейдемъ въ салонъ, а теперь отворите тамъ окна и провѣтрите хорошенько комнату.

   

III.

   Прошло двѣ недѣли, а въ понедѣльникъ третьей по спискамъ, доставляемымъ директору, оказалось, что число рабочихъ, продолжавшихъ работу, еще болѣе уменьшилось. Администрація копей разсчитывала, что въ этотъ понедѣльникъ стачка окончится, но упорство компаніи все болѣе и болѣе ожесточало углекоповъ, и теперь дѣло не ограничивалось уже копями Ворё, Кревъ-кёръ, Миру и Магдалина, въ которыхъ работы прекратились съ самаго начала. Въ Викторіи и Фётри-Кантель работала едва ли четвертая часть обыкновеннаго комплекта, и даже въ самомъ Сенъ-Тома начинало чувствоваться зловѣщее броженіе. Мало-по-малу стачка становилась всеобщею.

   Въ Ворё царило то тяжелое безмолвіе, то мертвое запустѣніе, которое немедленно водворяется во всякомъ большомъ промышленномъ пунктѣ, лишь только въ немъ прекращается работа. На высокихъ подмосткахъ, рѣзко обрисовывавшихся на сѣромъ фонѣ декабрьскаго неба, печально стояли три-четыре забытыхъ телѣжки; внизу, между тонкими столбами, подпиравшими подмостки, чернѣли склады угля, до того уменьшившіеся, что мѣстами виднѣлась одна голая, почернѣвшая земля; запасы лѣса для крѣпленія галерей гнили подъ проливными дождями. У пристани канала стояла всего одна, до половины нагруженная углемъ, лодка и казалась уснувшею на колеблющейся водѣ; на пустынной насыпи, продолжавшей куриться, несмотря на дожди, торчала брошенная телѣга и словно съ отчаяніемъ воздѣвала вверхъ свои оглобли. Но еще мертвеннѣе смотрѣли зданія; просѣвальный сарай съ наглухо закрытыми ставнями; шахтовая башня, въ которой не раздавалось болѣе грохота телѣжекъ; отдѣленіе паровыхъ котловъ, теперь совсѣмъ остывшихъ... Изъ гигантской трубы лишь по временамъ показывались блѣдныя струи дыма, такъ какъ подъемная шахтовая машина работала только утромъ. Она спускала внизъ конюховъ съ кормомъ для лошадей и надсмотрщиковъ, которые теперь одни работали подъ землею, какъ простые рабочіе, исправляя, насколько было возможно, крѣпленіе галерей, быстро разрушавшееся безъ прежняго каждодневнаго ремонта забойщиками и безпрестанно грозившее обвалами. Съ десяти часовъ машину останавливали и люди сходили внизъ и поднимались обратно уже по лѣстницамъ. Среди мертвой тишины, во всѣхъ этихъ зданіяхъ, окутанныхъ, какъ покровомъ, слоемъ черной пыли, оставался одинъ только признакъ жизни, слышалось одно только дыханіе, могучее дыханіе помпы. Если бы и это дыханіе остановилось, вода разрушила бы копи.

   Въ сторонѣ, на возвышенности, селеніе "Двухсотъ-сорока" то же казалось мертвымъ. Пріѣзжалъ префектъ Лилля, ѣздили по дорогамъ жандармы, но, видя полное спокойствіе рабочихъ, и префектъ, и жандармы сочли за лучшее возвратиться домой. Никогда еще ни одно селеніе этой обширной равнины не вело себя такъ примѣрно-скромно. Мужчины, во избѣжаніе соблазновъ, представляемыхъ кабаками, спали по цѣлымъ днямъ; женщины, не распивавшія теперь безпрерывно кофе, сдѣлались благоразумнѣе, меньше болтали и меньше ссорились; даже ребятишки и тѣ какъ будто понимали серьезность положенія и бѣгали безъ шума, босикомъ, а дрались втихомолку. Повсюду безпрестанно повторялся и переходилъ изъ устъ въ уста одинъ и тотъ же лозунгъ: слѣдуетъ быть благоразумными.

   Только въ домѣ Магё замѣтно было движеніе и безпрестанно толпились рабочіе, приходившіе къ Этьену, который завѣдывалъ вспомогательной кассой. Скопившіяся въ ней три тысячи франковъ онъ раздѣлилъ между наиболѣе нуждавшимися семьями углекоповъ; затѣмъ было получено съ разныхъ сторонъ еще нѣсколько сотъ франковъ, собранныхъ по подпискѣ. Но теперь всѣ средства кассы были исчерпаны, у самихъ рабочихъ не оставалось больше ни гроша, и грозный призракъ голода виднѣлся уже на порогѣ... Мэгра пообѣщалъ было сначала открыть углекопамъ кредитъ на двѣ недѣли, но черезъ восемь дней вдругъ передумалъ и пересталъ отпускать провизію въ долгъ. Очень можетъ быть, что компанія, отъ которой онъ издавна привыкъ чувствовать себя въ зависимости, посовѣтовала ему прекратить этотъ кредитъ, чтобы голодомъ заставить скорѣе покориться. Впрочемъ, это не мѣшало ему оставаться попрежнему капризнымъ тираномъ и однимъ давать хлѣба въ долгъ, другимъ не давать, смотря по наружности дѣвушки, которую ея родные посылали къ нему въ лавку; передъ Магё, напримѣръ, онъ постоянно захлопывалъ дверь, потому что все еще не могъ забыть исторіи съ Катериной, ускользнувшей отъ него. Въ довершеніе бѣдствія стояли сильные холода, и женщины, глядя на свои все уменьшавшіеся и уменьшавшіеся запасы угля, съ безпокойствомъ подумывали о томъ, что эти запасы нечѣмъ будетъ пополнить до тѣхъ поръ, пока углекопы не выйдутъ снова на работу. Гибелью грозилъ не одинъ только голодъ, но и холодъ.

   У Магё не оставалось почти ничего; Левакъ еще кое-какъ перебивались на двадцать франковъ, взятыхъ взаймы у Бутелу. Что же касается Пьерронъ, то эти люди ни въ чемъ не нуждались; однако же, изъ боязни, чтобы у нихъ не стали просить взаймы денегъ, они прикидывались такими же голодными бѣдняками, какъ другіе, и забирали провизію въ кредитъ у Мэгра, который съ радостью отдалъ бы красивой Пьерронъ весь свой магазинъ, если бы только она была съ нимъ полюбезнѣе. Еще въ субботу многія семьи легли спать безъ ужина. И однако же, несмотря на то, что уже пришли страшные дни лишеній, ни откуда не слышно было ни одной жалобы и всѣ съ спокойнымъ мужествомъ продолжали идти по избранному ими пути. Несмотря ни на что, рабочіе были полны вѣры, готовы были на слѣпое самоотверженіе, на мученичество. Имъ обѣщали, что наступитъ эра справедливости, и они готовы были на все, на всѣ страданія, чтобы только достигнуть этой эры, завоевать всеобщее счастье. Голодъ экзальтировалъ ихъ, и никогда тѣсно замкнутый вокругъ нихъ горизонтъ не раздвигался такъ широко, какъ теперь, передъ глазами этихъ бѣдняковъ, доходившихъ до галлюцинацій. Когда отъ слабости у нихъ начинало темнѣть въ глазахъ, имъ видѣлся мечтавшійся и прежде идеальный городъ, видѣлся какъ бы наяву, населенный живыми людьми, братьями-товарищами, вмѣстѣ работающими. Ничто не могло поколебать убѣжденія рабочихъ, что они войдутъ, наконецъ, въ эту обѣтованную землю. Касса опустѣла; компанія не соглашалась ни на какія уступки; каждый новый день приносилъ новыя лишенія, но люди упорно жили только своими мечтаніями и относились съ презрительной усмѣшкой въ дѣйствительности. Кажется, если бы земля разверзлась подъ ними, то они и тогда остались бы спокойными, вѣруя, что совершится какое-нибудь чудо и спасетъ ихъ. Эта вѣра замѣняла имъ хлѣбъ, она согрѣвала ихъ. Голодные питавшіеся однимъ только прозрачнымъ, какъ вода, супомъ, Магё и другія рабочія семьи доходили по временамъ до какого-то бреда, до тѣхъ горячечныхъ грёзъ объ иной лучшей жизни подъ вліяніемъ которыхъ мученики шли нѣкогда навстрѣчу дикимъ звѣрямъ.

   Въ это время Этьенъ занялъ безспорно первое мѣсто между рабочими. На вечернихъ собраніяхъ онъ все замѣтнѣе и замѣтнѣе игралъ роль оракула, по мѣрѣ того какъ чтеніе расширяло его умственный кругозоръ и предоставляло ему возможность судить съ плеча о самыхъ разнообразныхъ вопросахъ. Онъ много читалъ, велъ обширную переписку, наконецъ выписалъ себѣ издававшійся въ Бельгіи соціалистическій листокъ "Vengeur" и этимъ еще болѣе возвысился въ глазахъ товарищей, такъ какъ до него никто въ селеніи не получалъ газетъ. Эта быстро возраставшая популярность съ каждымъ днемъ все больше и больше опьяняла его. Поддерживать такую огромную переписку, обсуждать положеніе рабочихъ всего края, руководить углекопами Ворё, сдѣлаться, наконецъ, центромъ всего движенія и чувствовать, что жизнь вращается, какъ вокругъ оси, вокругъ него, бывшаго машиниста, а потомъ забойщика съ грязными и грубыми руками, все это не могло не раздувать его тщеславія. Онъ поднимался все выше и, самъ того не подозрѣвая, втягивался мало-по-малу въ столь презираемую имъ буржуазную жизнь съ ея высшими потребностями и жаждою матеріальнаго довольства. Теперь Этьена угнетало одно только сознаніе недостаточности своего образованія, невольно заставлявшее его смущаться и терять свою самоувѣренность каждый разъ, какъ только приходилось бесѣдовать съ какимъ-нибудь господиномъ въ сюртукѣ. Правда, онъ продолжалъ учиться, много читалъ, но это безпорядочное чтеніе не могло возмѣстить недостававшей ему предварительной подготовки и, вслѣдствіе этого, прочитанное усвоивалось Этьеномъ очень медленно, смутно, а иногда и просто механически, какъ затверженный, но все-таки непонятый урокъ. Порою на него находили минуты сомнѣнія, когда онъ начиналъ задумываться надъ своимъ положеніемъ и невольно спрашивалъ себя, по силамъ ли ему та задача, за которую онъ взялся, ставъ во главѣ товарищей? Не лучше ли было бы пригласить адвоката, человѣка опытнаго, умѣющаго говорить и дѣйствовать, не подвергая никого опасности?.. Но ненависть къ этимъ людямъ возвращала ему прежнюю самоувѣренность. Нѣтъ, нѣтъ, не нужно адвокатовъ! Всѣ они негодяи, пользующіеся своимъ знаніемъ только съ тою цѣлью, чтобы жирѣть на счетъ народа!.. Будь, что будетъ, а рабочіе должны устраивать свои дѣла сами... И снова онъ увлекался своею ролью народнаго вождя, снова передъ нимъ возникали радужныя мечтанія: Монсу уже покоренъ имъ, а тамъ, кто знаетъ, придетъ, быть можетъ, очередь и далекаго, какъ бы въ туманѣ скрывающагося Парижа. Его пошлютъ туда депутатомъ, онъ появится на трибунѣ, въ роскошной залѣ... и ему уже представлялось, какъ онъ громитъ буржуа въ своей первой рѣчи, первой рѣчи, произнесенной рабочимъ въ парламентѣ...

   Уже нѣсколько дней Этьенъ находился въ нерѣшимости, не зная, что отвѣчать Плюшару, который присылалъ письмо за письмомъ и собирался лично пріѣхать въ Монсу, чтобы устроить здѣсь сходку рабочихъ, принимавшихъ участіе въ стачкѣ, и еще болѣе подогрѣть ихъ. Плюшаръ все еще не терялъ надежды на то, что стачка поможетъ ему переубѣдить углекоповъ и завербовать ихъ въ международный союзъ, къ которому они продолжали относиться попрежнему недовѣрчиво. Этьенъ опасался, чтобы предполагаемая сходка не дала повода къ какимъ-нибудь безпорядкамъ; однако же, несмотря на это, онъ не рѣшился бы отклонить предложеній Плюшара, если бы противъ нихъ не возставалъ въ самыхъ рѣзкихъ выраженіяхъ Рассенёръ. При всемъ своемъ вліяніи на рабочихъ, молодой человѣкъ все-таки не могъ идти противъ кабатчика, издавна пользовавшагося популярностью между углекопами и имѣвшаго среди нихъ не мало приверженцевъ. Оттого-то Этьенъ и колебался не зная, что написать Плюшару.

   Именно въ этотъ понедѣльникъ, около четырехъ часовъ, когда Этьенъ сидѣлъ въ кухнѣ вдвоемъ съ женой Магё, изъ Лилля пришло еще письмо. Самъ Магё, которому надоѣло сидѣть безъ дѣла, ушелъ на каналъ къ шлюзу, ловить рыбу, разсчитывая, что если на счастье, попадется какая-нибудь хорошая рыба, то можно будетъ ее продать и купить хлѣба. Старикъ Боньморъ и Жанлинъ отправились гулять, чтобы испробовать свои ноги, почти совсѣмъ поправившіяся; маленькія дѣти ушли съ Альзирой, которая теперь по цѣлымъ часамъ проводила на насыпи, собирая мелкій каменный уголь. Магё кормила грудью Эстеллу, сидя съ разстегнутымъ платьемъ передъ чуть тлѣвшимся подъ очагомъ огонькомъ, давно уже не горѣвшимъ ярко, такъ какъ угля становилось мало и его жгли скупо.

   Прочитавъ письмо, Этьенъ сложилъ его.

   -- Хорошія ли новости?-- спросила Магё.-- Пришлютъ ли намъ денегъ?

   Онъ отрицательно покачалъ годовой.

   -- Не знаю, какъ мы проживемъ эту недѣлю, -- продолжала она.-- Но все-таки, что бы тамъ ни было, а сдаваться не надо... Когда люди правы, это поддерживаетъ ихъ и въ концѣ концовъ они всегда оказываются сильнѣе другихъ, неправда ли?

   Теперь Магё стояла за стачку. Конечно, было бы лучше, если бы удалось добиться отъ компаніи должнаго, не бросая работы, но разъ она уже брошена, то не слѣдуетъ приниматься за нее до тѣхъ поръ, покуда не будутъ исполнены всѣ справедливыя требованія рабочихъ. "Лучше умереть, чѣмъ сдаться и признать себя неправыми, когда на самомъ дѣлѣ мы правы", говорила она, и ничто не могло поколебать ея энергіи.

   -- Ахъ, хоть бы пришла хорошая холера и избавила насъ отъ этихъ эксплуататоровъ, отъ компаніи!-- вскричалъ Этьенъ.

   -- Нѣтъ, нѣтъ,-- возразила Магё, -- не надо никому желать смерти. Къ тому же, это ни мало не подвинетъ насъ впередъ: на ихъ мѣсто найдутся другіе... Я хочу только, чтобы они поняли, что поступаютъ несправедливо, и надѣюсь, поймутъ, такъ какъ хорошіе люди есть вездѣ... Вы знаете, что я вовсе не стою за вашу политику.

   Дѣйствительно, она постоянно порицала Этьена за рѣзкость его выраженій и называла крикуномъ. Требовать, чтобы платили за работу, что слѣдуетъ, это -- дѣло, но зачѣмъ припутывать къ этому кучу совсѣмъ постороннихъ вещей, и буржуа, и правительство? Зачѣмъ вмѣшиваться въ то, что до насъ не касается и можетъ доставить намъ однѣ только непріятности? Она не переставала уважать Этьена, но уважала его за то только, что онъ не пьетъ и аккуратно платитъ ей за квартиру и содержаніе условленные сорокъ пять франковъ. Когда человѣкъ такъ ведетъ себя, то ему можно простить остальное.

   Этьенъ заговорилъ о республикѣ и о томъ, что она дастъ кусокъ хлѣба всѣмъ нуждающимся теперь, но Магё только качала головой. Она вспомнила 48 годъ, этотъ собачій годъ, когда они, то есть она и ея мужъ, очутились, вскорѣ послѣ ихъ свадьбы, голыми, какъ черви. Магё забылась въ своихъ воспоминаніяхъ и монотоннымъ голосомъ, устремивъ глаза куда-то вдаль, разсказывала объ этомъ страшномъ годѣ, между тѣмъ какъ Эстелла, не выпускавшая изо рта груди матери, спала у нея на колѣняхъ.

   -- Ни одного гроша,-- тихо вспоминала она,-- нечего положить на зубъ, ни на однѣхъ копяхъ не производилось работы... Бѣднымъ людямъ приходилось умирать съ голода, точь въ точь какъ нынче...

   Въ это время растворилась дверь, и они онѣмѣли отъ удивленія, увидя, что въ ней появилась Катерина, не показывавшаяся въ селеніи съ тѣхъ поръ, какъ она перешла жить къ Шавалю. Волненіе молодой дѣвушки было такъ велико, что она даже не затворила дверь и, дрожа, стояла на порогѣ. Она разсчитывала, что мать одна дома, и теперь, увидѣвъ Этьена, перезабыла рѣшительно все, что хотѣла сказать.

   -- Что тебѣ здѣсь надо?-- вскричала Магё, даже не вставъ со стула.-- Мнѣ больше тебя не нужно... убирайся!...

   Тогда Катерина нѣсколько пришла въ себя.

   -- Это кофе и сахаръ, мама... Да, это для дѣтей... Я работала лишніе часы... и вотъ купила для нихъ...

   Говоря это, Катерина вынула изъ кармана фунтъ кофе и фунтъ сахару и робко положила свертки на столъ. Она попрежнему работала на копяхъ Жанъ-Баръ и ни въ чемъ не нуждалась, но ей не давала покоя мысль о стачкѣ въ Ворё, о положеніи родныхъ, и дѣвушка долго ломала голову надъ вопросомъ, чѣмъ и какъ помочь имъ, покуда, наконецъ, не придумала снести эти подарки и сказать, что они для дѣтей. Однако же, этотъ добрый порывъ не обезоружилъ ея матери.

   -- Чѣмъ приносить лакомства, ты лучше сдѣлала бы, если бы оставалась съ нами и помогала добывать хлѣбъ!-- вскричала она.

   Магё вышла изъ себя и отводила душу, высказывая теперь въ глаза дочери все то, что говорила про нее въ теченіе цѣлаго мѣсяца. Убѣжать къ мужчинѣ, въ шестнадцать лѣтъ уйти къ любовнику, когда своя семья терпитъ нужду!.. Чтобы такъ поступить, надо быть самой послѣдней изъ безсердечныхъ дѣвушекъ... Можно простить какую-нибудь глупость, но такую низость мать никогда не проститъ... Еслибы еще ее, Катерину, держали на привязи! Но вовсе нѣтъ; она была свободна, какъ воздухъ, и отъ нея требовали только, чтобы она не бросала своей семьи.

   -- Скажи, что же ты такое послѣ этого?...

   Катерина неподвижно стояла около стола, опустивъ голову, и дрожь пробѣгала по ея худенькому, еще не совсѣмъ сформировавшемуся тѣлу. Наконецъ она попробовала оправдаться передъ матерью и заговорила прерывающимся голосомъ:

   -- О, еслибы я сдѣлала это по своей волѣ... если бы мнѣ было веселѣе жить тамъ, чѣмъ у васъ!.. Это все онъ... Если онъ требуетъ, то я должна повиноваться, не правда ли, потому что, видишь ли ты, онъ сильнѣе меня... Развѣ знаешь впередъ -- что будетъ?.. Наконецъ, дѣло сдѣлано и его не передѣлаешь... Нужно же, чтобы онъ женился на мнѣ...

   Она не возмущалась; въ ея словахъ слышалась смиренная покорность и тому человѣку, во власть котораго она отдалась, и своей судьбѣ. Наконецъ она и не мечтала ни о чемъ другомъ. Гдѣ-нибудь въ уединенномъ мѣстѣ, за насыпью, подвергнуться почти насилію со стороны мужчины, которому она понравилась; потомъ, когда и самой ей еще не больше шестнадцати лѣтъ, сдѣлаться матерью; еще дальше, если ея любовникъ женится на ней, обзавестись своимъ хозяйствомъ и терпѣливо переноситъ нищету... Развѣ это не общая доля всѣхъ ихъ?.. По мнѣнію Катерины, ей нечего было стыдиться, и если она была теперь смущена и дрожала, то это происходило единственно оттого, что матъ обращалась съ нею, какъ съ распутной женщиной, и притомъ не наединѣ, о при Этьенѣ, присутствіе котораго приводило молодую дѣвушку почти въ отчаяніе.

   Этьенъ всталъ со стула и сдѣлалъ видъ, что весь погрузился въ переворачиваніе готоваго погаснутъ угля подъ очагомъ. Однако же, онъ не могъ удержаться, чтобы не посмотрѣть на Катерину, и она показалась ему и поблѣднѣвшей, и истомленной, но все-таки красивой со своими свѣтлыми глазами на потемнѣвшемъ лицѣ. Она тоже взглянула на него, и когда глаза ихъ встрѣтились, странное чувство овладѣло Этьеномъ: изъ его сердца исчезла вся горечь, ощущавшаяся имъ прежде, когда онъ вспоминалъ о Катеринѣ, и теперь Этьенъ отъ всей души желалъ ей счастія съ тѣмъ человѣкомъ, котораго она ему предпочла. Ему захотѣлось даже чѣмъ-нибудь помочь ей, облегчить ея положеніе, пойти, напримѣръ, въ Монсу и посовѣтовать Шавалю беречь ее, принудить его обращаться съ нею болѣе внимательно. Катерина замѣтила это доброе чувство, отражавшееся въ его глазахъ, но ей подумалось, что въ немъ просто заговорило теперь состраданіе къ ней, а на самомъ дѣлѣ онъ смотритъ на нее съ величайшимъ презрѣніемъ. Сердце ея сжалось, горло до того сдавило, что она вдругъ смолкла и перестала оправдываться.

   -- Такъ, такъ; лучше ужь молчи, -- сказала неумолимая Магё.-- Если ты пришла съ тѣмъ, чтобы оставаться здѣсь, такъ оставайся, а иначе уходи скорѣе и благодари Бога, что у меня на рукахъ ребенокъ. Не будь его, я встала бы и выгнала тебя пинками!..

   Вдругъ кто-то другой привелъ въ исполненіе эту угрозу. Кто-то сзади ударилъ ногой Катерину такъ сильно, что она съ секунду не могла придти въ себя отъ удивленія и боли. Это былъ Шаваль, который однимъ прыжкомъ вскочилъ въ комнату и, какъ бѣшеное животное, пнулъ ногою дѣвушку. Онъ уже съ минуту слѣдилъ за нею изъ-за двери.

   -- А, развратница!-- закричалъ онъ хрипло.-- Я зналъ, что потащишься сюда, къ своему возлюбленному, и слѣдилъ за тобою... А, это ты плату ему принесла, а?.. Ты накачиваешь его кофеемъ на мои деньги?!..

   Этьенъ и Магё все еще не могли придти въ себя и не трогались съ мѣста. Шаваль съ бѣшенствомъ гналъ Катерину въ двери.

   -- Пойдешь ли ты, чортъ возьми?..

   Но она запряталась въ уголъ комнаты; тогда Шаваль обратился къ Магё:

   -- Славное ремесло, нечего сказать: сидѣть и караулить, пока распутная дочка любезничаетъ наверху съ твоимъ жильцомъ.

   Наконецъ ему удалось схватить Катерину, и онъ тащилъ ее вонъ, тряся и дергая за руку. Въ дверяхъ Шаваль снова обернулся къ Магё, продолжавшей сидѣть неподвижно, словно она была пригвождена къ стулу. Эстелла уже давно спала, зарывшись носомъ въ складки шерстяной юбки матери, но заговорившаяся Магё забыла спрятать свою обнаженную грудь, и она висѣла точно вымя здоровой коровы.

   -- Когда дочери нѣтъ дома, такъ ея мѣсто занимаетъ мать!-- кричалъ Шаваль.-- Показывай, показывай ему свое мясо!.. Этотъ развратникъ ни отъ чего не откажется!..

   Этьенъ уже нѣсколько разъ порывался броситься на Шаваля и освободить Катерину, но его удерживало сознаніе, что теперь вовсе не время поднимать въ селеніи шумъ и драку. Однако же, въ концѣ концовъ, овладѣвшее имъ бѣшенство заглушило всѣ благоразумныя соображенія, и эти два человѣка очутились лицомъ къ лицу, съ налитыми кровью глазами. И давнишняя ненависть другъ въ другу, и такъ долго скрываемая ревность прорвалась, наконецъ, наружу, и теперь казалось, что одинъ изъ нихъ долженъ былъ уничтожить другого.

   -- Берегись!-- проговорилъ Этьенъ, стиснувъ зубы.-- Я доберусь до твоей шкуры...

   -- Попробуй!-- отвѣчалъ Шаваль.

   Нѣсколько секундъ они стояли другъ передъ другомъ такъ близко, что каждый изъ нихъ ощущалъ на своемъ лицѣ горячее дыханіе противника. Катерина схватила своего возлюбленнаго за руку и съ мольбами старалась оттащить его. Наконецъ ей удалось увести его, и она торопливо дошла черезъ селеніе, таща Шаваля за собою и не оглядываясь назадъ.

   -- Что за животное!-- пробормоталъ Этьенъ, захлопнувъ дверь и съ бѣшенствомъ опускаясь на стулъ.

   Сидѣвшая напротивъ него, Магё не двинулась съ мѣста, она только махнула рукою, и въ комнатѣ воцарилось то тяжелое молчаніе, которое наступаетъ всегда, когда люди поглощены такими удручающими мыслями, которыя имъ непріятно и высказывать. Наконецъ, Магё медленно и спокойно закрыла грудь и застегнула платье.

   -- Это свинья!-- сказала она.-- Только самая грязная свинья можетъ выдумывать такія отвратительныя вещи... Я плюю на его выдумки, на нихъ не стоитъ даже отвѣчать!

   Потомъ, смотря прямо въ глаза Этьену, она прибавила совершенно искренно:

   -- Конечно, у меня есть свои недостатки, но только я не такая женщина, какою ему вздумалось меня выставить. Кромѣ двухъ человѣкъ, никто никогда до меня не дотрогивался. Когда мнѣ было всего только пятнадцать лѣтъ, я сошлась съ однимъ откатчикомъ, а потомъ, когда онъ меня бросилъ, съ Магё. Если бы и Магё не женился на мнѣ и тоже оставилъ меня, ну, тогда я не знаю, что бы изъ меня вышло... Я не горжусь тѣмъ, что со дня свадьбы оставалась вѣрна мужу: мы часто не дѣлаемъ дурного оттого лишь, что не представляется искушенія... Я говорю только то, что есть, и знаю сосѣдокъ, которыя не могутъ сказать того, что я сейчасъ сказала, не правда ли?

   -- Да, правда,-- согласился Этьенъ, вставая со стула.

   Онъ вышелъ изъ дому, между тѣмъ какъ Магё, сдвинувъ два стула и уложивъ на нихъ спавшую Эстеллу, рѣшилась развести подъ очагомъ огонь: если мужу удастся поймать и продать рыбу, то можно будетъ сварить супъ.

   Наступала ночь, холодная, словно ледяная, а Этьенъ все шелъ впередъ съ поникшею головою, съ страшною тоскою на сердцѣ. Но эта тоска была вызвана не столкновеніемъ съ Шавалемъ, не мыслями о печальномъ положеніи Катерины, нѣтъ, только-что прошедшія передъ его глазами сцены какъ-то разомъ полузабылись, отодвинулись на задній планъ, и вмѣсто нихъ стояла передъ Этьеномъ мысль объ общемъ страданіи, о бѣдствіи, охватывавшемъ всѣхъ. Онъ думалъ объ этомъ селеніи, гдѣ всѣ сидятъ безъ хлѣба, объ этихъ женщинахъ и дѣтяхъ, которыя лягутъ спать безъ ужина, обо всемъ этомъ голодномъ людѣ, изнемогающемъ въ предпринятой имъ борьбѣ... Снова проснулись въ Этьенѣ сомнѣнія, овладѣвавшія имъ отъ времени до времени, и никогда еще они не терзали его такъ мучительно, какъ теперь, въ эту тоскливую, холодную ночь. Какую страшную отвѣтственность беретъ онъ на себя! Неужели онъ все еще будетъ настаивать на своемъ и убѣждать этихъ людей, чтобы они продолжали борьбу, несмотря на то, что у нихъ нѣтъ болѣе ни денегъ, ни кредита?.. Наконецъ, чѣмъ все это кончится, если ни откуда не явится помощи и голодъ сломитъ мужество даже самыхъ стойкихъ людей?..

   И, какъ бы въ отвѣть на эти вопросы, передъ нимъ, словно въ видѣніи, внезапно прошли образы дѣтой, умершихъ отъ голода, рыдающихъ матерей, изможденныхъ и исхудалыхъ мужчинъ, снова отправляющихся на работу подъ землей... Этьенъ шелъ, спотыкаясь на каждомъ шагу о камни; мысль, что компанія окажется болѣе сильной и что онъ погубитъ товарищей, наполняла его сердце невыразимою тоскою.

   Поднявъ голову, онъ увидѣлъ передъ собою Ворё. Темныя зданія среди окутывавшаго ихъ мрака какъ бы сбились въ одну кучу; середина пустынной площади, на которой неподвижно стояли громадныя тѣни, представлялась какимъ-то укрѣпленіемъ, покинутымъ людьми. Какъ только остановилась подъемная машина, тотчасъ и жизнь отлетѣла отсюда. Все было мертво здѣсь въ этотъ часъ ночи: нигдѣ не свѣтился огонекъ фонаря, нигдѣ не раздавался звукъ человѣческаго голоса, и среди этого глубокаго безмолвія даже дыханіе помпы казалось какимъ-то хрипѣніемъ, несшимся откуда-то издалека.

   Этьенъ смотрѣлъ на копи и сердце его начинало биться сильнѣе. Если рабочіе страдаютъ отъ голода, то вѣдь и компаніи придется тронуть ея милліоны... Отчего же побѣдительницею изъ этой войны труда противъ денегъ выйдетъ непремѣнно она? Во всякомъ случаѣ побѣда обойдется ей дорого; впослѣдствіи подсчитаютъ трупы павшихъ съ ея стороны... И имъ снова овладѣвала ненависть къ этимъ людямъ, жажда борьбы, страстная потребность покончить съ этою нищетою во что бы то ни стало, даже не щадя человѣческой жизни. Если ужъ умирать, то лучше всему селенію погибнуть разомъ, въ борьбѣ, чѣмъ постепенно вымирать за работой, подъ гнетомъ голода и несправедливости. Изъ всего прочитаннаго и плохо усвоеннаго имъ вспоминались ему теперь случаи, когда народы сжигали свои города, чтобы остановить наступающаго непріятеля; фантастическіе разсказы о матеряхъ, которыя разбивали о камни мостовой головы своихъ дѣтей, чтобы спасти ихъ отъ рабства; разсказы о людяхъ, предпочитавшихъ лучше умереть съ голоду, чѣмъ дотронуться до хлѣба, подносимаго имъ ненавистными тиранами. Эти примѣры, казалось, опьяняли его, и все болѣе и болѣе овладѣвавшее имъ возбужденіе быстро разгоняло его тоску, изглаживало всякія сомнѣнія и, наконецъ, ему стало даже стыдно за свое малодушіе. Къ нему опять возвратилась вѣра въ успѣхъ начатаго имъ дѣла; онъ опять упивался мыслью о томъ, что ведетъ за собою, какъ избранный вождь, рабочихъ и по одному его слову они готовы на самыя тяжелыя жертвы, упивался мечтами о своемъ могуществѣ, о приближеніи дня побѣды. Въ его воображеніи уже созидалась величавая въ своей простотѣ сцена, какъ онъ, сдѣлавшись властелиномъ, отказывается отъ своей власти и передаетъ ее въ руки народа.

   Онъ вздрогнулъ и очнулся, услышавъ голосъ подошедшаго къ нему Магё, который разсказывалъ ему, что поймалъ великолѣпную форель и уже продалъ ее за три франка; стало быть, сегодня будетъ и супъ. Этьенъ не пошелъ съ нимъ обратно въ селеніе, а сказалъ, что придетъ немного погодя, и зашелъ прежде въ кабакъ "Авантажъ". Здѣсь онъ, обождавъ нѣкоторое время, покуда изъ залы удалился послѣдній посѣтитель, категорически заявилъ Рассенёру, что рѣшился немедленно вызвать Плюшара. Этьенъ пришелъ къ заключенію, что побѣда несомнѣнно останется за углекопами, если они всею массою примкнуть къ международному союзу, а для этого слѣдовало устроить сходку.

   

IV.

   Заведеніе вдовы Дезиръ, Бонъ-Жуайо, было избрано мѣстомъ для сходки, назначенной въ четвергъ, въ два часа пополудни. Вдова, удрученная лишеніями, которыя претерпѣвали ея дѣти-углекопы, была безутѣшна, въ особенности съ тѣхъ поръ, какъ ея заведеніе опустѣло. Никогда, даже во времена прежнихъ стачекъ, рабочіе не пили такъ мало, какъ теперь; самые отъявленные пьяницы и тѣ опасались нарушить принятое углекопами рѣшеніе вести себя благоразумно, и сидѣли, запершись дома. Широкая улица Монсу, кишѣвшая народомъ въ дни ярмарки, стояла теперь унылою и пустынною отъ одного конца до другого. Пиво не лилось болѣе ручьями изъ дверей кабаковъ, по дорогѣ въ городъ, на порогахъ заведеній Казимиръ и Прогрессъ виднѣлись только фигуры блѣдныхъ кабатчицъ, высматривавшихъ, не покажется ли какой-нибудь посѣтитель, и даже въ самомъ Монсу всѣ, вытянувшіеся въ линію, кабаки: Анфанъ, потомъ Пикеттъ, Тэтъ-Купе, наконецъ Тизонъ, стояли пустыми, за исключеніемъ одного лишь, посѣщаемаго надсмотрщиками, заведенія св. Элигія, гдѣ все еще продавалось по нѣскольку кружекъ пива въ день. Запустѣніе коснулось и Волкана съ его пѣвицами, тоже сидѣвшими теперь безъ всякаго дѣла. Можно было подумать, что вся страна облеклась въ трауръ.

   -- Это вина жандармовъ!-- кричала вдова Дезиръ, хлопая обѣими руками по бедрамъ.-- Пусть они меня запрячутъ въ тюрьму, если хотятъ, а я все-таки ихъ проведу!

   Она называла "жандармами" всѣхъ лицъ, принадлежащихъ къ администраціи, всѣхъ владѣльцевъ фабрикъ и заводовъ, вообще всѣхъ "враговъ народа", и выражала въ одномъ этомъ словѣ все свое презрѣніе къ нимъ. Вдова очень обрадовалась, когда Этьенъ обратился къ ней со своею просьбою, и объявила, что весь ея домъ принадлежитъ углекопамъ, что она даромъ отдастъ имъ для сходки большую залу и разошлетъ всѣ приглашенія лично отъ себя, какъ это требуется закономъ. Если же этотъ законъ вооружится противъ нея, то тѣмъ лучше, она покажетъ ему свою глотку... На другой же день Этьенъ принесъ вдовѣ Дезиръ около пятидесяти писемъ, написанныхъ имъ съ помощью тѣхъ изъ сосѣдей, которые умѣли писать. Дезиръ подписала письма, а затѣмъ всѣ они были разосланы по копямъ на имя делегатовъ и нѣкоторыхъ другихъ рабочихъ, на которыхъ можно было положиться. Предлогомъ для этой сходки выставлялась необходимость обсудить мѣры, которыя слѣдовало принять, чтобы затянуть стачку, на самомъ же дѣлѣ, рабочіе созывались для того, чтобы дать Плюшару возможность обратиться къ нимъ съ рѣчью и завербовать ихъ въ международный союзъ.

   Плюшаръ увѣдомилъ, что пріѣдетъ въ среду вечеромъ, но наступило и утро четверга, а его все еще не было, и Этьенъ началъ безпокоиться. Что такое случилось?.. Больше всего огорчало Этьена то, что онъ не успѣетъ сговориться съ Плюшаромъ до открытія собранія. Въ девять часовъ молодой человѣкъ пошелъ въ Монсу, предполагая, что, можетъ быть, его пріятель проѣхалъ прямо туда, не заѣзжая въ Ворё.

   -- Нѣтъ, вашъ другъ еще не показывался,-- отвѣчала на вопросъ Этьена вдова Дезиръ.-- Но у меня все готово, подите посмотрите.

   Она провела его въ большую залу, служившую обыкновенно для танцевъ. Убранство въ ней оставалось все то же, что и въ дни ярмарки: тѣ же гирлянды бумажныхъ цвѣтовъ, протянутыя подъ потолкомъ изъ угла въ уголъ и скрѣпленныя посрединѣ, гдѣ онѣ перекрещивались, вѣнкомъ изъ такихъ же цвѣтовъ; тѣ же позолоченныя изображенія святыхъ, развѣшанныя по стѣнамъ. Будка, въ которой во время баловъ помѣщались музыканты, была вынесена, въ одномъ изъ угловъ залы были поставлены столъ и три кресла, а передъ ними тянулись наискось скамьи.

   -- Отлично,-- сказалъ Этьенъ.

   -- Знайте, что вы все равно какъ у себя дома, -- объявила вдова.-- Можете орать, сколько вамъ угодно... Если придутъ жандармы, то имъ придется пройти къ вамъ только черезъ мое тѣло!

   Несмотря на мучившее его безпокойство, Этьенъ не могъ не улыбнуться: вдова показалась ему до того массивною, что перешагнуть черезъ ея тѣло было дѣйствительно не для всякаго легко.

   Вошли Рассенёръ и Суваринъ. Этьенъ очень удивился, увидя ихъ, и когда вдова ушла и оставила ихъ втроемъ въ пустынной залѣ, онъ невольно воскликнулъ:

   -- Какъ, вы уже пришли!

   Эту недѣлю Суваринъ дежурилъ по ночамъ при своей машинѣ на копяхъ, такъ какъ машинисты не участвовали въ стачкѣ, и зашелъ сюда просто изъ любопытства. Что же касается Рассенёра, то онъ уже два дня казался очень смущеннымъ, и на его кругломъ жирномъ лицѣ не видно было обычной добродушной улыбки.

   -- Плюшаръ еще не пріѣзжалъ, и это начинаетъ меня безпокоить,-- прибавилъ Этьенъ.

   -- Меня же нисколько не удивляетъ, что онъ не пріѣхалъ: я его совсѣмъ не жду, -- отвѣчалъ кабатчикъ сквозь зубы и глядя куда-то въ сторону.

   -- Какъ такъ?

   Тогда Рассенёръ рѣшился говорить откровенно и, смотря прямо въ лицо Этьену, храбро отвѣчалъ:

   -- Потому что я тоже писалъ ему... и если ты хочешь знать правду, то въ этомъ письмѣ я умолялъ его не пріѣзжать сюда. Да, я нахожу, что мы должны сами устраивать наши дѣла, безъ вмѣшательства постороннихъ людей.

   Этьенъ вышелъ изъ себя и, словно впившись глазами въ глаза Рассенёра и дрожа отъ гнѣва, повторялъ:

   -- Ты это сдѣлалъ?.. Ты это сдѣлалъ?..

   -- Да, сдѣлалъ! Ты знаешь, что я вѣрю Плюшару и считаю его такимъ ловкимъ и солиднымъ человѣкомъ, съ которымъ можно идти рука объ руку: но, видишь ли, я плюю на всѣ ваши идеи, на политику, правительство и все прочее!.. Чего я хочу, такъ это того только, чтобы углекопу жилось лучше. Я самъ работалъ подъ землею двадцать лѣтъ и столько настрадался отъ этой каторжной работы и нищеты, что далъ себѣ слово добиться лучшей жизни для этихъ бѣдныхъ людей, до сихъ поръ копающихся въ землѣ. Теперь я очень хорошо вижу, что вы, съ вашими исторіями, не добьетесь ничего и только еще ухудшите положеніе рабочаго... Когда голодъ заставитъ его снова приняться за работу, тогда ему придется еще солонѣе: компанія будетъ платить ему не деньгами, а ударами дубины, какъ сбѣжавшей собакѣ, которую снова загнали въ ея конуру... Вотъ чему я хочу помѣшать, слышишь ли ты!

   Онъ возвысилъ голосъ, выпятилъ впередъ брюхо и точно приросъ къ полу своими толстыми ногами. Этотъ разсудительный и стойкій человѣкъ высказался теперь весь въ рѣчи, выливавшейся у него свободнымъ и плавнымъ потокомъ. Развѣ не глупо вѣрить, что можно разомъ измѣнить весь міръ, поставить рабочихъ на мѣсто хозяевъ и раздѣлить деньги, какъ дѣлятъ на равныя части яблоко? Нужны, можетъ быть, тысячи и тысячи лѣтъ, чтобы осуществить это. Или, можетъ статься, разсчитываютъ на чудо?.. Но въ такомъ случаѣ пусть его оставятъ въ покоѣ съ этими чудесами! Если не хотятъ разбить себѣ носъ, то самое благоразумное дѣло идти прямо, требовать реформъ въ предѣлахъ возможнаго и, наконецъ, улучшать во всѣхъ отношеніяхъ положеніе рабочаго. На этомъ пути онъ чувствуетъ себя настолько сильнымъ, чтобы добиться отъ компаніи лучшихъ условій для рабочихъ; но если упорствовать и гнаться за невозможнымъ, то дѣло кончится ймъ, что всѣ перемрутъ съ голода.

   Этьенъ не мѣшалъ ему говорить, потому что почти онѣмѣлъ отъ негодованія. Наконецъ, онъ вскричалъ:

   -- Чортъ возьми!.. Есть ли у тебя кровь въ жилахъ?

   Была минута, когда ему хотѣлось ударить Рассенёра, и, чтобы не поддаться искушенію, онъ принялся ходить скорыми шагами по залѣ, вымещая свою злобу на скамьяхъ, загораживавшихъ ему дорогу.

   -- Заприте, по крайней мѣрѣ, дверь,-- замѣтилъ Суваринъ.-- Нѣтъ надобности, чтобы васъ слышали посторонніе.

   Онъ самъ заперъ дверь и преспокойно усѣлся въ одно изъ креселъ, стоявшихъ около стола. Скрутивъ папиросу, Суваринъ сидѣлъ и смотрѣлъ на товарищей своимъ кроткимъ проницательнымъ взглядомъ, между тѣмъ какъ на губахъ его бродила легкая усмѣшка.

   -- Если ты будешь сердиться, то это нисколько не подвинетъ дѣла впередъ,-- основательно замѣтилъ Рассенёръ.-- Сначала я думалъ, что у тебя есть здравый смыслъ. Ты очень хорошо сдѣлалъ, что внушилъ товарищамъ вести себя тихо, сидѣть дома, и вообще воспользовался своимъ вліяніемъ на нихъ, чтобы сохранить порядокъ. И вотъ теперь ты самъ же толкаешь ихъ въ омутъ!

   Послѣ каждаго изъ своихъ концовъ по залѣ, между скамьями, Этьенъ возвращался къ Рассенёру, схватывалъ его за плечи, трясъ и выкрикивалъ свои отвѣты прямо ему въ лицо.

   -- Но чортъ возьми, я очень желалъ бы и теперь оставаться спокойнымъ!.. Да, я ввелъ между рабочими дисциплину; да, я и теперь совѣтую имъ сидѣть смирно!.. Только нельзя же допустить, чтобы въ концѣ концовъ надъ ними насмѣялись!.. Ты счастливъ, что можешь оставаться хладнокровнымъ... У меня не бываютъ такіе часы, что мнѣ кажется, будто я схожу съ ума!..

   Это была съ его стороны исповѣдь. Онъ осмѣивалъ теперь свои прежнія иллюзіи, свои мечтанія о громадномъ рабочемъ городѣ, гдѣ въ отношеніяхъ другъ къ другу братьевъ-людей будетъ царствовать идеально-строгая справедливость. Тотъ, кто хочетъ видѣть, какъ люди до конца міра будутъ пожирать другъ друга, словно волки, конечно, можетъ сложить руки и спокойно смотрѣть... Нѣтъ, надо взяться за дѣло, а иначе не будетъ конца царству несправедливости и дурные люди не перестанутъ никогда высасывать кровь изъ бѣдныхъ. По этому-то онъ и не можетъ простить себѣ, что утверждалъ прежде, будто политику не слѣдуетъ примѣшивать къ соціальному вопросу. Это было глупо съ его стороны. Тогда онъ ничего не зналъ, а съ тѣхъ поръ многому научился. Теперь его идеи ясны и онъ можетъ похвалиться, что выработалъ себѣ опредѣленный взглядъ на дѣло, выработалъ систему...

   Однако же, когда Этьенъ началъ выяснять эту систему, онъ тотчасъ же запутался въ неопредѣленныхъ фразахъ, въ обрывкахъ самыхъ разнообразныхъ теорій, одна за другою упрекавшихъ его и затѣмъ покидаемыхъ имъ. Въ основаніи всего лежала идея Карла Маркса, что трудъ имѣетъ право, даже обязать, возвратить себѣ отнятое у него. Лучшее средство для осуществленія этого Этьенъ видѣлъ сначала въ химерическомъ взаимномъ кредитѣ Прудона, въ его громадномъ мѣновомъ банкѣ, долженствовавшемъ совершенно уничтожить существующихъ нынѣ посредниковъ между производителями и потребителями. Затѣмъ онъ увлекся производительными ассоціаціями Лассаля, которыя должны были устраиваться правительствомъ и мало-по-малу превратить весь міръ въ одинъ рабочій городъ; но и это увлеченіе быстро прошло, когда въ одинъ прекрасный день его посѣтила мысль, что будетъ весьма затруднительно контролировать жизнь этого города. Теперь, не такъ давно, онъ остановился на коллективизмѣ и проповѣдывалъ, что всѣ орудія труда должны сдѣлаться общею собственностью. Но эта теорія была для него еще очень неясна. Онъ не зналъ, какими путями осуществить ее, такъ какъ чувство и разумъ его возставали противъ насилія, и вслѣдствіе этого Этьонъ не могъ особенно настаивать и на коллективизмѣ. Онъ закончилъ свои объясненія тѣмъ, что прежде всего надо взять въ свои руки власть, а тамъ уже будетъ видно, что дѣлать...

   -- И что съ тобою сдѣлалось? Потому ты щадишь буржуа?-- продолжалъ Этьенъ, снова останавливаясь передъ кабатчикомъ.-- Давно ли ты самъ твердилъ: надо, надо чтобы этому пришелъ конецъ!

   Рассенёръ слегка покраснѣлъ.

   -- Да, я говорилъ, и если конецъ придетъ, ты увидишь, что я не подлѣе другихъ... Я только отказываюсь дѣйствовать заодно съ тѣми людьми, которые мутятъ воду ради того только, чтобы выудить себѣ выдающуюся роль.

   Этьенъ въ свою очередь вспыхнулъ. Теперь они уже не кричали, а говорили ѣдко и колко, все болѣе и болѣе раздражаясь въ своемъ соперничествѣ. На самомъ дѣлѣ одно только оно, это соперничество, и увлекало ихъ въ крайности, заставляя одного съ преувеличеннымъ жаромъ проповѣдывать революціонныя теоріи, а другого -- упрямо стоять за благоразуміе, граничившее почти съ бездѣйствіемъ. Помимо воли, оба они говорили и дѣйствовали вовсе не такъ, какъ думали, и, незамѣтно для самихъ себя, разыгрывали роли, совсѣмъ имъ несвойственныя.

   -- Ты это на мой счетъ говоришь?-- спросилъ Этьенъ.-- Ты мнѣ завидуешь?

   -- Завидовать чему?-- отвѣчалъ Рассенёръ.-- Вѣдь я не играю роли великаго человѣка и не хлопочу объ устройствѣ кружка въ Монсу, чтобы занять самому мѣсто секретаря...

   Этьенъ хотѣлъ прервать его, но Рассенёръ продолжалъ:

   -- Признайся откровенно: вѣдь тебѣ собственно наплевать на международный союзъ, а тебя поджигаетъ только желаніе стоять во главѣ здѣшнихъ рабочихъ, сдѣлаться "господиномъ корреспондентомъ" и вести переписку съ знаменитымъ сѣвернымъ федеральнымъ совѣтомъ.

   Наступило молчаніе. Наконецъ Этьенъ, дрожа отъ волненія, отвѣчалъ:

   -- Хорошо... Я думалъ, что не могу ни въ чемъ упрекнуть себя... Я всегда совѣтовался съ тобою, зная, что ты боролся здѣсь раньше меня. Но, такъ какъ ты не можешь никого терпѣть рядомъ съ собою, то отнынѣ я буду дѣйствовать одинъ... Прежде всего я предупреждаю тебя, что собраніе все-таки состоится, если даже Плюшаръ не пріѣдетъ, и что товарищи, вопреки тебѣ, согласятся вступить въ международный союзъ.

   -- О, согласиться еще не значитъ вступить!-- пробормоталъ Рассенёръ.-- Имъ нужно прежде найти денегъ, чтобы внести въ союзную кассу.

   -- Вовсе этого не нужно. Союзъ не требуетъ денегъ сейчасъ же, когда люди устроили стачку. Мы внесемъ, что слѣдуетъ, потомъ, а теперь намъ оказана будетъ, союзомъ немедленная помощь.

   Рессенёръ вдругъ вышелъ изъ себя.

   -- Хорошо, мы увидимъ... Я буду на твоемъ собраніи и поговорю... Да, я не допущу, чтобы ты вскружилъ головы товарищамъ, и разъясню имъ ихъ настоящіе интересы. Мы увидимъ, за кѣмъ они пойдутъ, за мной ли, котораго они знаютъ уже тридцать лѣтъ, или за тобой, прожившимъ среди насъ меньше года и перевернувшимъ все вверхъ дномъ... Нѣтъ, нѣтъ, оставь меня въ покоѣ! Дѣло идетъ на то, кто кого раздавитъ!

   Онъ вышелъ, сильно хлопнувъ дверью; гирлянды цвѣтовъ заколыхались подъ потолкомъ, позолоченные картоны съ изображеніями святыхъ подпрыгнули на стѣнахъ, и затѣмъ въ большой залѣ наступила тишина.

   Суваринъ сидѣлъ за столомъ и курилъ съ своимъ обычнымъ спокойнымъ видомъ. Этьенъ нѣсколько минуть молча ходилъ по комнатѣ и, наконецъ, воскликнулъ:-- Нужно же было, чтобы этотъ жирный тунеядецъ пришелъ сюда!.

   Затѣмъ онъ заговорилъ о томъ, что вовсе не искалъ популярности и самъ не знаетъ, какъ все это сдѣлалось: какъ онъ пріобрѣлъ расположеніе всего селенія, довѣріе углекоповъ и ту власть надъ ними, которою пользуется теперь. Его въ высшей степени возмущало обвиненіе, что будто бы онъ нарочно, изъ личныхъ честолюбивыхъ разсчетовъ, волнуетъ товарищей; онъ колотилъ себя въ грудь, увѣряя, что видитъ въ нихъ друзей, братьевъ...

   Вдругъ онъ остановился передъ Суваринымъ и вскричалъ:

   -- Видишь ли ты, если бы я только зналъ, что черезъ меня прольется хоть капля крови кого-нибудь изъ товарищей, я сейчасъ же убѣжалъ бы въ Америку!

   Этьенъ, нѣсколько успокоившійся, придвинулъ кресло и сѣлъ противъ Суварина, облокотившись на столъ. Это бѣдное, обрамленное бѣлокурыми волосами лицо съ мечтательными глазами, принимавшими иногда дикое, почти кровожадное выраженіе, безпокоило его и производило на него странное дѣйствіе. Суваринъ не сказалъ еще ни слова, но уже въ самомъ его молчаніи было что-то, покорявшее Этьена, какъ будто подчинявшее его чужой волѣ.

   -- Скажи, какъ бы ты поступилъ на моемъ мѣстѣ?-- спросилъ онъ.-- Вѣдь я правъ, что хочу дѣйствовать?.. Неправда ли, вѣдь теперь самое лучшее будетъ примкнуть къ международному союзу?

   Суваринъ медленно выпустилъ изо рта дымъ и отвѣчалъ своимъ любимымъ словомъ:

   -- Глупости!.. Впрочемъ, -- прибавилъ онъ,-- въ ожиданіи лучшаго, можно сдѣлать и это...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Вдова Дезиръ предложила имъ позавтракать и они перешли въ другую залу, представлявшую собою собственно кабакъ и, въ теченіе недѣли, отдѣлявшуюся отъ первой залы подвижной перегородкою. Послѣ завтрака, состоявшаго изъ яичницы и сыра, машинистъ собрался идти домой, но Этьенъ удерживалъ его.

   -- Зачѣмъ я останусь?-- сказалъ Суваринъ.-- Чтобы слушать, какъ вы будете разсуждать о разныхъ глупостяхъ?.. Я уже достаточно наслушался ихъ... Добрый вечеръ!..

   И онъ ушелъ съ папироской въ зубахъ, съ обычнымъ кроткимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ будто упрямымъ выраженіемъ на спокойномъ лицѣ.

   Безпокойство Этьена возрастало. Былъ уже часъ. Рѣшительно Плюшаръ не исполнилъ своего обѣщанія... Около половины второго начали собираться депутаты и Этьену приходилось встрѣчать ихъ, такъ какъ изъ боязни, чтобы компанія не подослала своихъ шпіоновъ на сходку, онъ рѣшился лично наблюдать за всѣми входившими въ залу. Приходилось просматривать каждое пригласительное письмо, вглядываться въ лица всѣхъ вновь прибывшихъ, тѣмъ болѣе, что многіе рабочіе, нѣсколько знакомые ему лично, приходили и безъ пригласительныхъ писемъ. Когда пробило два часа, вошелъ Рассенёръ и остановился у конторки, неторопливо докуривая свою трубку и разговаривая со знакомыми. Насмѣшливое спокойствіе, съ которымъ держалъ себя этотъ человѣкъ, окончательно смутило Этьена, въ особенности потому еще, что на сходку явились и зубоскалы въ родѣ Захарія, Мука и нѣкоторыхъ другихъ, пришедшихъ сюда затѣмъ только, чтобы посмѣяться и подурачиться, такъ какъ имъ не было никакого дѣла до стачки и казалось только забавнымъ то обстоятельство, что приходится цѣлые дни ровно ничего не дѣлать. Этотъ безпечный народъ усѣлся вокругъ, столовъ за кружками пива, за которое отдавалъ послѣднія два су, и, глядя на своихъ болѣе солидныхъ товарищей, подсмѣивался надъ ними и болталъ, что они совсѣмъ одурѣли и даже лишились употребленія языка.

   Прошло еще четверть часа и собравшіеся въ залѣ рабочіе начинали уже выказывать нетерпѣніе. Этьенъ, совсѣмъ отчаявшись дождаться Плюшара, рѣшился объявить объ этомъ собранію и уже переступилъ черезъ порогъ залы, какъ вдругъ вдова Дезиръ, взглянувъ на улицу, воскликнула:

   -- Да вотъ онъ, господинъ, котораго вы ждете!

   Многіе бросились въ двери. Въ самомъ дѣлѣ, передъ нею остановилась карета, запряженная запаленой лошадью, и тотчасъ на мостовую выпрыгнулъ изъ экипажа Плюшаръ. Худощавый, красивый, съ квадратною и слишкомъ большою головой, онъ казался въ своемъ черномъ суконномъ сюртукѣ зажиточнымъ рабочимъ, пріодѣвшимся по праздничному. Уже пять лѣтъ онъ не бралъ въ руки напилка, очень заботился о своей внѣшности, прическѣ и гордился впечатлѣніемъ, которое всегда производили произносимыя имъ рѣчи. Однако, движенія его были тяжелы, ногти на его широкихъ пальцахъ не отростали, словно ихъ съѣло желѣзо, съ которымъ онъ такъ долго возился. Это былъ человѣкъ чрезвычайно дѣятельный, честолюбивый, безустали рыскавшій по округу и всюду распространявшій свои идеи.

   -- Ахъ, не обвиняйте меня!-- сказалъ онъ, предупреждая вопросы и упреки со стороны встрѣтившихъ его рабочихъ.-- Вчера утромъ было совѣщаніе въ Прёльи, вечеромъ -- собраніе въ Валенси... Сегодня я завтракалъ въ Маршьенѣ съ Сованья и, наконецъ, вырвался и нанялъ карету... Я измучился и совсѣмъ охрипъ. Но это ничего, я все-таки буду говорить и у васъ.

   Плюшаръ уже вошелъ было въ дверь, какъ вдругъ остановился.

   -- Чортъ возьми, я забылъ билеты!.. Хороши бы мы были!

   Онъ возвратился къ каретѣ, которую кучеръ ставилъ въ сарай, досталъ изъ подъ сидѣнья маленькій ящичекъ чернаго дерева и понесъ его подъ мышкой.

   Сіяющій Этьенъ шелъ за нимъ по пятамъ, между тѣмъ какъ совсѣмъ обезкураженный Раесенёръ не рѣшался даже поздороваться съ своимъ старымъ знакомымъ. Плюшаръ самъ протянулъ ему руку и вскользь упомянулъ о полученномъ отъ него письмѣ: смѣшно, почему бы и не устроить этой сходки? Всегда, когда можно, надо пользоваться случаемъ и собирать людей... Вдова Дезиръ спросила, не хочетъ ли онъ чего-нибудь выпить, но Плюшаръ отказался. Нѣтъ, не надо; онъ будетъ говорить и не промочивъ горла. Только надо торопиться, такъ какъ къ вечеру ему надо поспѣть въ Жуазёль и переговорить съ Легужё.. Всѣ толпой вошли въ большую залу; запоздавшіе Магё и Левакъ слѣдовали за прочими. Чтобы быть какъ дома, дверь заперли на ключъ, и это вызвало еще болѣе громкія шутки со стороны зубоскаловъ. Захарій закричалъ Муку, что всѣ они, сидя тутъ взаперти, высидятъ, можетъ быть, хоть одного ребенка.

   Около сотни углекоповъ уже ожидали ихъ, сидя на скамьяхъ. Въ залѣ становилось душно, а съ полу поднимался тяжелый запахъ, оставшійся отъ послѣдняго бала. Пока новоприбывшіе размѣщались на пустыхъ мѣстахъ, между рядами рабочихъ пробѣжалъ шепотъ, и всѣ головы повернулись по направленію къ столу: господинъ въ черномъ сюртукѣ, прибывшій изъ Лилля, возбудилъ во всѣхъ удивленіе и какое-то непріятное чувство.

   Немедленно приступили къ избранію предсѣдателя и помощниковъ его. Этьенъ выкрикивалъ имена предлагаемыхъ имъ лицъ, а рабочіе высказывали свое рѣшеніе, поднимая вверхъ руки, и такимъ образомъ Плюшаръ былъ избранъ предсѣдателемъ, а Магё и Этьенъ его помощниками. Началось передвиженіе; выбранные пробирались къ столу и усаживались около него. Затѣмъ, на секунду, рабочіе потеряли изъ глазъ предсѣдателя, который скрылся за столомъ, запрятывая подъ него принесенный имъ маленькій ящичекъ. Наконецъ Плюшаръ снова вынырнулъ изъ подъ стола, легонько постучалъ кулакомъ, требуя вниманія, и произнесъ охрипшимъ голосомъ:

   -- Граждане!..

   Растворилась маленькая боковая дверь, и ораторъ долженъ былъ остановиться. Появилась вдова Дезиръ, которая прошла черезъ кухню и внесла въ залу подносъ съ шестью кружками пива.

   -- Я вамъ не мѣшаю,-- сказала она.-- Когда люди говорятъ, у нихъ всегда пересыхаетъ въ горлѣ!

   Магё взялъ у нея подносъ и поставилъ его на конецъ стола. Теперь Плюшаръ могъ бы продолжать свою рѣчь, но онъ только разсыпался въ благодарностяхъ, говорилъ, что очень тронутъ ласковымъ пріемомъ со стороны рабочихъ Монсу, извинялся, что опоздалъ, и распространялся о своей усталости и о больномъ горлѣ. Затѣмъ онъ предоставилъ слово гражданину Рассенёру, изъявившему желаніе говорить.

   Кабатчикъ помѣстился около стола, ближе къ кружкамъ съ пивомъ. Стулъ, повернутый спинкою къ слушателямъ, замѣнилъ ему трибуну. Рассенёръ былъ очень взволнованъ и нѣсколько разъ кашлянулъ, прежде чѣмъ произнесъ во весь голосъ:

   -- Товарищи!..

   Кабатчикъ пріобрѣлъ вліяніе на рабочихъ свободою своей рѣчи, неистощимымъ добродушіемъ, съ которымъ могъ говоритъ безъ устали по цѣлымъ часамъ. Онъ никогда не жестикулировалъ, всегда оставался неподвижнымъ, точно приросшимъ къ мѣсту, и, улыбаясь, говорилъ безъ конца, говорилъ до того, что слушатели наконецъ совсѣмъ одурѣвали и принимались кричать: "Да, да, это такъ, ты говоришь правду!" Но сегодня Рассенёръ съ первыхъ же своихъ словъ почувствовалъ, что его слушаютъ съ недовѣріемъ, и поэтому подвигался впередъ осторожно, говорилъ только о послѣдствіяхъ стачки, а къ международному союзу рабочихъ намѣревался перейти лишь тогда, когда рѣчь его вызоветъ апплодисменты. Конечно, честь не позволяетъ уступитъ требованіямъ компаніи, но сколько видится впереди нищеты и какое страшное предстоитъ будущее, если придется еще долго оставаться безъ работы!.. Не намекая ни однимъ словомъ на необходимость покориться, онъ старался поколебать мужество рабочихъ, рисовалъ передъ ними картины селеній, вымирающихъ съ голоду, спрашивалъ, на что же разсчитываютъ тѣ люди, которые стоятъ за продолженіе стачки... Три-четыре пріятеля попробовали поддержать его одобрительными восклицаніями, но эти немногіе сочувственные голоса еще замѣтнѣе оттѣнили холодное молчаніе и постепенно возраставшее недовольство, съ которымъ большинство слушало Рассенёра. Тогда, отчаиваясь убѣдить своихъ слушателей, онъ далъ волю кипѣвшему въ немъ гнѣву и началъ грозить рабочимъ всевозможными бѣдствіями, если они позволять обойти себя разнымъ пришлецамъ и увлекутся ихъ наущеніями... Двѣ трети присутствующихъ съ гнѣвомъ вскочили со своихъ мѣстъ, не желая больше слушать Рассенёра, который смотритъ на нихъ, какъ на ребятъ, неспособныхъ понимать дѣло. Поднялся страшный шумъ, но кабатчикъ, безпрестанно глотая пиво, продолжалъ говорить или, вѣрнѣе, кричать во все горло, что не родился еще тотъ человѣкъ, который могъ бы помѣшать ему исполнить свой долгъ.

   Плюшаръ поднялся съ мѣста. У него не было подъ руками колокольчика и онъ стучалъ кулакомъ по столу, повторяя своимъ охрипшимъ голосомъ:

   -- Граждане!.. Граждане!..

   Наконецъ ему удалось до нѣкоторой степени возстановить спокойствіе, и собраніе рѣшило, что ему не нужно больше разсужденій Рассенёра. Депутаты, ходившіе къ директору и всѣ ожесточенные голодомъ, охваченные новыми идеями, руководили другими рабочими, такъ что участь рѣчи кабатчика можно было предвидѣть заранѣе.

   -- Тебѣ наплевать; ты сытъ!-- кричалъ Левакъ, показывая Рассенёру кулакъ.

   Этьенъ перегнулся за спиною президента и старался успокоить раскраснѣвшагося Магё, который выходилъ изъ себя отъ этой лицемѣрной рѣчи.

   -- Граждане,-- сказалъ Плюшаръ,-- я прошу у васъ слова.

   Воцарилось глубокое молчаніе. Плюшаръ началъ рѣчь. Сначала онъ говорилъ глухо и сипло, но механикъ уже привыкъ къ хроническому воспаленію своей гортани, которой онъ не давалъ отдыха, безпрестанно переѣзжая съ мѣста на мѣсто и всюду проповѣдуя свое ученіе. Потомъ, мало-по-малу, голосъ его сдѣлался настолько явственнымъ, что имъ возможно стало пользоваться даже для патетическихъ эффектовъ. Распростирая руки, словно аккомпанируя себѣ покачиваніемъ плечъ. Плюшаръ говорилъ, какъ говорятъ церковные проповѣдники, и, подобно имъ, для вящаго убѣжденія, постепенно понижалъ голосъ къ концу фразъ, такъ что онѣ заканчивались всегда какимъ-то монотоннымъ бормотаньемъ.

   Плюшаръ говорилъ о величіи и благодѣтельномъ вліяніи международнаго союза рабочихъ, свѣдѣнія о которомъ онъ распространялъ во всѣхъ тѣхъ мѣстностяхъ, гдѣ ему приходилось произносить рѣчи. Цѣль этого союза -- освобожденіе рабочихъ изъ подъ власти капитала; организація его грандіозная: въ самомъ низу -- община, выше -- провинція, еще выше -- нація, а на самой вышинѣ -- человѣчество. При этомъ руки оратора медленно поднимались выше и выше, какъ будто воздвигая этажъ за этажомъ и постепенно строя это необъятное зданіе будущаго міра. Затѣмъ Плюшаръ перешелъ къ внутреннему устройству союза, прочиталъ уставы, упомянулъ о конгрессахъ, указалъ на возрастающее значеніе ихъ, на расширеніе программы... Прежде союзъ занимался обсужденіемъ вопросовъ о заработной платѣ, а теперь въ немъ идетъ рѣчь о томъ, чтобы разъ навсегда покончить съ наймомъ... Рабочіе, объединившіеся въ общемъ стремленіи къ справедливости, создадутъ общество, въ которомъ тотъ, кто не работаетъ, но будетъ ничего и пожинать... Теперь Плюшаръ уже не говорилъ, а рычалъ; его дыханіе долетало до бумажныхъ цвѣтовъ подъ закопченнымъ потолкомъ, скрадывавшимъ звуки голоса оратора.

   Головы рабочихъ заколыхались; послышались голоса:

   -- Это такъ!.. На это мы согласны!..

   Плюшаръ продолжалъ. Черезъ три года цѣль будетъ достигнута. Націи, одна за другою, примкнутъ къ союзу; люди со всѣхъ сторонъ выражаютъ ему сочувствіе; никогда никакое новое ученіе не пріобрѣтало себѣ такъ быстро такую массу послѣдователей и приверженцевъ. П варищество, ни вопроса о продолжении забастовки. Все говорили разом. Наконец председатель решил поставить на открытое голосование оба вопроса одновременно. Поднялись руки; делегаты поспешно заявили, что они уполномочены представлять отсутствующих товарищей. Так, десять тысяч шахтеров из Монсу стали членами Интернационала.

   Все начали быстро расходиться. Чтобы прикрыть отступление, вдова Дезир удерживала дверь, в которую жандармы колотили прикладами. Шахтеры перескакивали через скамьи и убегали друг за другом через кухню и дровяной сарай. Распер исчез одним из первых, за ним последовал Левак, успевший позабыть о своем негодовании; он думал только о том, где бы выпить кружку пива для подкрепления. Этьен схватил шкатулку и не выпускал ее из рук; вместе с Плюшаром и Маэ он стоял и ждал: они считали для себя честью уйти последними. Не успели они выйти, как отскочил засов, и комиссар очутился лицом к лицу с хозяйкой, грудь и живот которой явились последней баррикадой.

   -- Многого вы добились тем, что все у меня поломали! -- сказала вдова. -- Видите -- никого нет!

   Комиссар, человек медлительный и не любивший никаких осложнений, попросту пригрозил ей, что посадит в тюрьму. Затем он отправился составлять протокол; четверо жандармов последовали за ним, напутствуемые насмешками Захарии и Муке, которые были в восторге от удачной проделки товарищей и нимало не боялись вооруженных полицейских.

   Выйдя в переулок, Этьен бросился бежать вместе с остальными, по-прежнему держа шкатулку под мышкой. Он внезапно вспомнил о Пьерроне и подумал: почему тот не явился на собрание? Маэ сообщил ему на бегу, что Пьеррон захворал, и болезнь его пришлась весьма кстати: это была боязнь скомпрометировать себя в глазах администрации. Хотели уговорить Плюшара остаться, но тот, не останавливаясь, ответил, что ему необходимо тотчас же ехать в Жуазель, где Легуже ожидает его распоряжений. Ему пожелали счастливого пути. Шахтеры, не замедляя хода, бежали прямо по дороге из Монсу, запыхавшись и перекидываясь изредка отрывистыми словами. Этьен и Маэ радостно смеялись. Теперь они были уверены в победе: как только Интернационал вышлет пособие, Компания сама станет умолять их выйти на работу. В этом приливе бодрости, в этом гулком топоте грубой обуви по камням шоссе чувствовалось не только возрождение надежды, но что-то еще иное, что-то грозное и суровое, -- ярость, которая должна была охватить рабочие селения и поднять всю округу.

  

V

   Прошло еще две недели. Было начало января. Бесконечная равнина застыла в морозном тумане. Положение ухудшалось, голод в поселках возрастал, и с часу на час становилось все труднее. Присланных Интернационалом из Лондона четырех тысяч франков едва хватило на три дня. Больше не поступало ничего. Все были подавлены, огромная надежда не осуществилась. На кого еще рассчитывать, раз их покидают даже братья? Отрешенные от всего мира, они чувствовали, что им суждено погибнуть в самый разгар зимы.

   Во вторник в поселке Двухсот Сорока иссякли последние запасы. Этьен и делегаты выбивались из сил: они рассылали подписные листы по окрестным городам и даже в Париж, собирали пожертвования, устраивали совещания. Все эти усилия, однако, ни к чему не приводили; общественное мнение, вначале взбудораженное, совершенно успокоилось, когда забастовка приняла затяжной характер и не произошло никаких потрясающих драм. Отдельных скудных пожертвований едва хватало на то, чтобы поддержать наиболее нуждавшиеся семьи. Другие жили тем, что закладывали платье и мало-помалу распродавали свой домашний скарб. Все уходило к старьевщикам -- волос из матрацев, кухонная посуда, даже мебель. Был один краткий проблеск надежды: мелкие торговцы Монсу, которых разоряла конкуренция Мегра, открыли кредит, чтобы отбить у него покупателей; и вот в течение целой недели бакалейная лавка Вердонка и две булочные -- Карубля и Смельтена -- ломились от народа; но припасы истощались, и на этом также был поставлен крест. Для судебных приставов наступило раздолье -- долги безмерно росли; ясно было, что углекопам предстоит и впоследствии изнывать под их тяжестью. Нигде не отпускали больше в кредит, продавать было нечего -- не оставалось даже старой кастрюли; хоть ложись в угол и подыхай, как паршивый пес.

   Этьена не пугали никакие жертвы. Он давно отдал все, что ему удалось скопить из жалованья, заложил в Маршьенне свой суконный сюртук и хорошие брюки и был счастлив тем, что благодаря ему семейство Маэ еще могло кормиться. Оставались только сапоги, но их он берег, чтобы тверже стоять на ногах, как он говорил. Больше всего его удручало, что забастовка началась слишком рано, когда касса взаимопомощи не успела еще окрепнуть. В этом он видел единственную причину беды; ведь рабочие, несомненно, одержали бы верх над хозяевами, если бы у них было отложено достаточно денег, чтобы выдержать полосу безработицы. Он вспоминал Суварина, обвинявшего Компанию в том, что она сама толкнула рабочих на забаставку с целью подорвать кассу на первых порах ее существования и не дать образоваться фонду.

   Этьен не мог спокойно видеть поселка и несчастных людей, у которых не было ни хлеба, ни топлива. Он предпочитал уходить и проводил дни в долгих, утомительных блужданиях. Возвращаясь как-то вечером домой, Этьен проходил возле Рекийяра; тут он наткнулся на старуху, лежавшую без сознания у самой дороги; он поднял ее и в это мгновение заметил за изгородью какую-то девушку.

   -- А, это ты! -- проговорил он, узнав Мукетту. -- Помоги-ка мне. Надо ей дать глоток чего-нибудь.

   Мукетта, растроганная до слез, живо сбегала в лачугу, которую отец ее соорудил среди развалин. Она тотчас вернулась с можжевеловой водкой и ломтем хлеба. Водка привела старуху в чувство, и она, ни слова не говоря, жадно накинулась на хлеб. Это оказалась мать одного углекопа: она жила в поселке возле Куньи и ходила в Жуазель к своей сестре, чтобы умолить ее одолжить хотя бы десять су; на обратном пути она упала без чувств. Поев, старуха неверными шагами отправилась дальше.

   Этьен остался на пустынном участке Рекийяра, ветхие строения которого утопали в густом кустарнике.

   -- Ну что ж, не зайдешь ли выпить стаканчик? -- весело спросила Мукетта.

   Этьен колебался.

   -- Ты все еще меня боишься? -- продолжала она.

   Этьен шел за ней, покоренный ее смехом. Его тронула доброта, с какой девушка подала старухе хлеб. Мукетте не хотелось принимать гостя у отца; она повела Этъена к себе в комнату и тотчас налила по стаканчику можжевеловой водки. Комната была очень опрятна; Этьен похвалил Мукетту. Семейство ее, видимо, не нуждалось: отец по-прежнему служил конюхом в Воре, а сама она, чтобы не сидеть сложа руки, ходила стирать белье и зарабатывала тридцать су в день. Если она и баловалась с мужчинами, то бездельницей ее никак нельзя было назвать.

   -- Ну, -- прошептала она вдруг, ласково обнимая его за талию. -- Скажи-ка, почему ты не хочешь меня любить?

   Теперь и он не мог удержаться от смеха -- до того мило она это спросила.

   -- Да я тебя очень люблю, -- ответил он.

   -- Нет, нет, не так, как мне хочется... Я умираю от желания. Ну? Это доставило бы мне такую радость!

   То была правда -- Мукетта полгода не давала ему покоя. Он все смотрел на нее, а она прижималась к нему, обвивала его дрожащими руками, пристально на него глядела, и во взоре ее была такая страстная мольба, что это его тронуло. Ее полное лицо, желтоватое от едкой угольной пыли, нельзя было назвать красивым; но глаза ее сверкали, а все тело дышало любовью и трепетом страсти; Мукетта зарумянилась и словно помолодела. И он не мог отвергнуть дар, который она подносила ему с таким смирением и пылом.

   -- Ты согласен! -- лепетала она в восторге. -- Ты согласен!

   И она отдалась ему смятенно и неловко, словно девушка, которой это было впервые и которая никого не знала раньше. Когда Этьен уходил от нее, Мукетта не знала, как выразить свою признательность, она благодарила его и целовала ему руки.

   Этьену стало немного стыдно после этой встречи. Обладать Мукеттой -- да, это нельзя было назвать победой! Уходя, он дал себе клятву больше к ней не возвращаться. И все же он сохранил о ней дружественное воспоминание: славная она девушка.

   Когда Этьен вернулся в поселок, ему пришлось услышать важные новости, и он тотчас забыл про свое похождение. Распространился слух, будто Компания готова пойти на уступку, если делегаты снова обратятся к директору. Так по крайней мере говорили штейгеры. Несомненно было одно: от длительной борьбы предприятие страдало не меньше, чем углекопы. Упорство становилось пагубным для обеих сторон: рабочие умирали с голода, капитал терпел убытки. Каждый день забастовки уносил сотни тысяч франков. Если машина остановилась -- она мертва. Материал и оборудование портились, деньги, вложенные в предприятие, уходили, как вода в песок. Скудный запас угля, остававшийся еще на складе копей, подошел к концу, и клиентура уже поговаривала о том, что придется покупать уголь в Бельгии; это было угрозой на будущее. Но более всего пугали Компанию постоянные разрушения в галереях и забоях, и она тщательно старалась скрыть эту тревогу. Штейгеров было слишком мало, они не могли все ремонтировать своими ситами; всюду обрушивались балки, и чуть ли не ежечасно происходили обвалы. Разрушения в шахте достигли наконец таких размеров, что предстоял многомесячный ремонт, прежде чем можно будет приступить снова к добыче угля. По всей округе ходили разные слухи: в Кручине одна галерея засыпана обвалом на протяжении трехсот метров, и доступ к пласту Пяти Шаров отрезан; в Мадлене пласт Могрету осыпался и затоплен водою. Дирекция отрицала это, как вдруг два происшествия, последовавшие одно за другим, заставили ее признать, что слухи небезосновательны. Однажды утром невдалеке от Пиолены земля вдруг осела в том месте, где под ней проходила северная штольня копей Миру; а на следующий день в шахте Воре произошел такой обвал, что от него дрогнула почва в целом квартале предместья, а два дома чуть не рухнули.

   Этьен и делегаты не решались на какой-либо шаг, не узнав предварительно о намерениях Правления. Дансарт, когда его спросили, уклонился от прямого ответа: конечно, Правление весьма сожалеет, что не удалось прийти к какому-либо соглашению; будет сделано все возможное. Но Дансарт не высказывал ничего определенного. В конце концов делегаты решили отправиться к г-ну Энбо, привести ему свои доводы; углекопы не хотели, чтобы их обвиняли впоследствии, будто они не дали Компании возможности сознать свою неправоту. Однако они поклялись не уступать ни в чем и твердо настаивать на своих условиях, единственно справедливых.

   Свидание состоялось во вторник утром; к этому дню нужда в поселке достигла, казалось, крайних пределов. Встреча носила гораздо менее дружелюбный характер, чем в первый раз. Опять говорил Маэ; он объяснил, что товарищи поручили ему узнать, не может ли дирекция сообщить углекопам что-нибудь новое. Сначала г-н Энбо притворился изумленным: он не получал никаких предписаний, положение дела ни в чем не может измениться до тех пор, пока углекопы будут упорствовать и продолжать забастовку. Его суровый начальственный тон произвел очень плохое впечатление на делегатов; если они и шли с намерением договориться, то теперь, после такого приема, лишь упорнее решили настаивать на своем. Затем директор постарался найти почву для взаимного соглашения: пускай рабочие примут особую плату за крепление, и Компания повысит эту плату на те два сантима, которые она, по мнению углекопов, намерена удерживать в свою пользу. Впрочем, он добавил, что такое предложение исходит от него лично, -- Правление ничего еще не решило, однако он надеется, что на это ему удастся получить положительный ответ из Парижа. Делегаты отказались и повторили свои прежние требования: сохранение старой системы расчета и прибавка в пять сантимов на вагонетку. Тогда директор открыто заявил, что он уполномочен принять то или иное решение, и стал убеждать углекопов пойти на уступки ради их жен и детей, которые умирают с голода. Потупившись, качая головой, они с прежней твердостью повторяли: нет и нет. Расстались враждебно. Г-н Энбо захлопнул дверь. Этьен, Маэ и прочие ушли, стуча по мостовой сапогами, в немой ярости побежденных, доведенных до отчаяния людей.

   Около двух часов дня женщины из поселка решились со своей стороны сделать попытку договориться с Мегра. То была последняя надежда: умолить этого человека дать им кредит еще хоть на неделю. Такую мысль подала Маэ, которая все еще не потеряла веры в людскую доброту. Она уговорила Прожженную и жену Левака идти с ней; Пьерронша отказалась; она стала уверять, будто не может ни на минуту оставить хворого мужа. Подошло еще несколько женщин, и небольшая вначале кучка их возросла таким образом человек до двадцати. Когда обыватели в Монсу видели их на дороге с сумрачными и скорбными лицами, они озабоченно качали головой. Всюду запирались двери; какая-то дама поспешила спрятать свое серебро. Так они шли в первый раз, и это был нехороший знак: когда женщины гурьбой выходили на дорогу, обычно начиналась беда. У Мегра в лавке разыгралась дикая сцена. Сперва он впустил их, посмеиваясь, что они, видно, сговорились и все разом принесли деньги; это похвально с их стороны прийти расплатиться с долгами. Затем, когда начала говорить Маэ, он притворился возмущенным. Смеются они над ним, что ли? Опять отпускать им в кредит? Да что они, хотят его пустить по миру? Нет, нет, больше ни одной картошки, ни корки хлеба! И он посоветовал им обратиться к бакалейщику Вердонку и в булочные к Карублю и Смельтену, -- за последнее время они ведь, кажется, берут все в этих лавках. Женщины слушали с видом смиренным и боязливым, стараясь прочитать в глазах Мегра, удастся ли им его тронуть. Он снова принялся издеваться над ними, предложил Прожженной всю свою лавку, если она согласится стать его любовницей. И они были до того запуганы, что рассмеялись, а жена Левака зашла еще дальше и объявила, что она сама на это готова. Но Мегра грубо стал их выгонять. Они продолжали умолять его; тогда он яростно набросился на одну из женщин. Выйдя на улицу, они стали обзывать его жалким торгашом, а Маэ, подняв руки в порыве мести и негодования, призывала гибель на его голову, кричала, что такой человек не достоин есть хлеб.

   Возвращение в поселок было безотрадным. Когда жены пришли домой с пустыми руками, мужья взглянули на них и опустили головы. Все кончено: день на исходе, а им не придется съесть и ложки супа; а дальше дни потянутся в холодном мраке, где не блеснет и луч надежды. Но они сами пошли на это, и никто не заикался о том, чтобы сдаться. Ужас нищеты лишь разжигал их упорство, и они, словно загнанные звери, молча решили лучше издохнуть в своей норе, чем пойти на уступки. Кто посмеет заговорить первым о том, чтобы сдаться? Они поклялись стоять друг за друга и быть всем вместе, как в шахте, когда кого-нибудь из товарищей засыпает при обвале. Так и должно быть: там, внизу, в забоях, они прошли слишком хорошую школу, чтобы уметь покоряться судьбе; раз они с двенадцати лет вели борьбу с огнем и водой, то можно поголодать еще неделю. К этому присоединилось и другое чувство, подобное воинской чести, -- гордость человека своим ремеслом, которое заставляет его ежечасно рисковать своей жизнью и учит быть готовым на всякие жертвы.

   В доме у Маэ вечер прошел ужасно. Все сидели молча у потухшего очага, в котором теплились последние остатки угля. Расставшись мало-помалу со всем волосом из тюфяка, решили накануне продать за три франка часы с кукушкой; больше не слышалось их уютного тикания, комната казалась пустынной и мертвой. На буфете осталась только коробка из розового картона -- давнишний подарок мужа; Маэ берегла ее, словно драгоценность. Оба хороших стула уже продали; дед и ребята, все вместе, теснились на старой, замшелой скамье, которую принесли из сада. Сизые сумерки, казалось, только увеличивали холод.

   -- Что делать? -- повторяла Маэ, скорчившись возле очага.

   Этьен стоял и рассматривал портреты императора и императрицы, висевшие на стене. Он давно сорвал бы их, но ему не позволяли: семья дорожила ими как украшением.

   -- И двух су не получишь за этих сволочей; смотрят, как мы околеваем с голода! -- процедил он сквозь зубы.

   -- А что, если продать коробку? -- проговорила после некоторого колебания Маз и побледнела.

   Маэ сидел на столе, свесив ноги и опустив голову; при словах жены он выпрямился.

   -- Нет, этого я не хочу!

   Маэ с трудом поднялась и обошла комнату. Господи, до какой нищеты они дожили! В буфете ни крошки, продавать больше нечего, и хлеба достать неоткуда! А теперь и огонь будет нечем развести! Маэ обрушилась на Альзиру: она посылала девочку утром поискать кусочков угля на отвале, а та вернулась с пустыми руками -- Компания запретила подбирать уголь. Мало ли что Компания запрещает! Разве это воровство -- подбирать отбросы угля? Девочка в отчаянии рассказывала, что какой-то человек грозился надавать ей оплеух; но она пойдет туда завтра же -- пусть ее даже поколотят!

   -- А где этот негодяй Жанлен? -- кричала мать. -- Где он пропадает, я вас спрашиваю?.. Он должен был принести салату: и то можно было бы поесть, хоть сырьем, как ест скотина! Вот увидите, он не придет. Он и вчера уже не ночевал дома. Не знаю, чем он промышляет, но сдается мне, что брюхо у него всегда набито.

   -- Может быть, он выпрашивает деньги у прохожих? -- заметил Этьен.

   Маэ сжала кулаки, вне себя от гнева.

   -- Пусть я только об этом узнаю!.. Чтобы мои дети стали нищенствовать? Я скорей их убью, да и себя тоже.

   Маэ снова уселся на край стола. Ленора и Анри, удивленные, что так долго не садятся ужинать, примялись хныкать; дед молчал и со смирением истинного мудреца ворочал языком во рту, думая обмануть этим голод. Никто не произносил ни слова; все словно окаменели, под гнетом страдания. Дед кашлял и плевался черным; у него снова начались ревматические боли -- ему грозила водянка; отец болел астмой, и у него опухали колени от вечной сырости; у матери и детей обострилась золотуха, и давало себя знать наследственное малокровие. Правда, это были последствия тяжелой работы, но никто не жаловался, -- ужаснее всего, что приходилось мучительно голодать: в поселке люди уже начинали умирать, как мухи. Надо было во что бы то ни стало добыть пищи. Что делать, где искать помощи?

   Сумерки сгустились, и в комнате стало еще мрачнее и печальнее. У Этьена сердце разрывалось; после минутного колебания он, видимо, принял какое-то решение.

   -- Погодите-ка, -- сказал он. -- Я пойду попробую, может, найду чего-нибудь поесть.

   И он вышел. Он вспомнил про Мукетту и решил пойти к ней. У нее Должен быть хлеб, она охотно уделит ему. Было досадно возвращаться в Рекийяр: девушка опять станет целовать ему руки, словно влюбленная рабыня. Но друзей не оставляют в беде, и он, если это понадобится, даже решил быть снова ласковым с Мукеттой.

   -- Я тоже пойду, -- сказала Маэ. -- Глупо сидеть сложа руки.

   Она вышла вслед за Этьеном и изо всех сил захлопнула дверь. Все домашние молча и неподвижно остались сидеть при слабом свете огарка, который зажгла Альзира. Очутившись на улице, Маэ остановилась в раздумье, а потом постучалась к Левакам.

   -- Послушай-ка, я намедни одолжила тебе хлеб. Не можешь ли ты мне его отдать?

   Но она невольно замолкла: то, что она увидела, оказалось весьма неутешительным, -- в доме была, видимо, еще горшая нужда, чем у нее самой.

   Жена тупо смотрела на потухший очаг; муж, которого знакомые гвоздари подпоили на пустой желудок, лежал на столе и спал. Бутлу, прислонясь к стене, машинально терся об нее плечами; у этого добряка был крайне удрученный вид: семейство Леваков поглотило все его сбережения, и он как будто удивлялся, что теперь ему самому приходится подтягивать живот от голода.

   -- Хлеба! Эх, милая моя! -- ответила Левак. -- Я бы сама тебя попросила одолжить мне еще один каравай.

   Левак мучительно пробормотал что-то во сне; жена раздраженно плюхнула его лицом об стол.

   -- Молчи ты, свинья! Если тебе жжет кишки, тем лучше!.. Чем напиваться на чужой счет, ты бы попросил у приятелей двадцать су взаймы!

   И она продолжала браниться, не зная, на ком сорвать злобу. Хозяйство ее давно пришло в полный упадок, в комнате было до того грязно, что от пола поднималась нестерпимая вонь. Да пропади все пропадом, ей наплевать! Ее сын, этот негодяй Бебер, тоже с утра не приходил, и мать кричала, что если он и вовсе не вернется, тем лучше: меньше забот. Затем она объявила, что ложится спать. По крайности, хоть согреться можно будет. Она подтолкнула Бутлу.

   -- Ну, ты, идем наверх, что ли! Огонь потух, а свечку зажигать не к чему: на пустые тарелки, что ли, смотреть!.. Ну, идешь, Луи? Говорю тебе, ляжем вместе; прижмемся -- легче станет... А этот чертов пьяница пускай один тут мерзнет!

   Выйдя от Леваков, Маэ решительным шагом пересекла сады и направилась к Пьерронам. В доме у них слышался смех, но когда она постучалась, внезапно все стихло. Ей долго не отпирали.

   -- А, это ты! -- воскликнула Пьерронша, притворяясь изумленной. -- А я думала -- доктор.

   Не давая Маэ опомниться, она продолжала, указывая на мужа, который сидел у жарко натопленного камина:

   -- Ох, он все болен, все не поправляется. По виду ничего не скажешь, но у него в животе что-то неладно. Ему необходимо тепло, -- вот и топим, прожигаем на уголь все, что у нас еще осталось.

   В самом деле, толстяк Пьеррон на вид казался совершенно здоровым и цветущим, как он ни старался тяжело дышать, чтобы походить на больного. Войдя в комнату, Маэ тотчас почуяла сильный запах жареного кролика: очевидно, с ее приходом поспешили унести блюдо. На столе были рассыпаны хлебные крошки, а посредине красовалась бутылка вина, которую забыли убрать.

   -- Мама пошла в Монсу раздобыть хлеба, -- продолжала Пьерронша. -- Мы ее с нетерпением поджидаем.

   Тут голос у нее пресекся: она увидала, куда смотрит соседка, и тоже заметила бутылку. Она тотчас нашлась и рассказала целую историю: да, это господа из Пиолены принесли ее больному мужу бутылку вина, которое врач прописал. И она рассыпалась в похвалах. Что за славные люди! Особенно барышня -- не гордячка, заходит в дома к рабочим и сама раздает им пособия!

   -- Ну, как же, -- сказала Маэ, -- я их знаю.

   У нее сжалось сердце при мысли, что помощь почему-то всегда оказывают тем, кто всего менее нуждается в ней, а ей всегда неудача; эти господа из Пиолены льют воду в бездонную бочку. Как это сна не видала их в поселке? Может быть, ей все же удалось бы получить от них хоть что-нибудь.

   -- Я зашла, -- решилась наконец Маэ, -- узнать, так же ли туго вам приходится, как мне?.. Не можешь ли ты одолжить мне хоть немного вермишели?

   Пьерронша стала шумно выражать полное отчаяние.

   -- Ничего нет, моя дорогая, как есть ничего, ни крупинки!.. Мама все не возвращается, а это значит, что ей не повезло. Придется лечь спать без ужина.

   В эту минуту снизу из погреба послышался плач. Пьерронша обозлилась и ударила кулаком в дверь. Это негодная девчонка Лидия, -- целый день она где-то таскалась, и вот ее заперли за то, что она к пяти часам не вернулась домой. С ней никакого сладу нет, она все больше отбивается от рук.

   А Маэ все стояла в комнате и не могла заставить себя уйти. От камина разливалось такое живительное тепло, что у нее щемило сердце от всего этого уюта; при мысли, что здесь в доме люди едят вдоволь, она еще мучительнее ощущала голод. Ясно, Пьерроны услали старуху и заперли девчонку, чтобы одним сожрать жаркое. Недаром говорят: когда женщина ведет развратную жизнь, это приносит в дом счастье!

   -- Спокойной ночи! -- сказала вдруг Маэ.

   На дворе была уже ночь; луна в облаках слабо освещала землю. Вместо того, чтобы пройти снова садами, Маэ сделала крюк, -- она была в отчаянии, и у нее не хватало сил вернуться к себе. Все дома, казалось, вымерли, повсюду был голод, все двери наглухо заперты. К чему стучаться? И здесь нужда и горе. Люди неделями ничего не ели; испарился даже запах лука, по которому далеко в полях можно было почуять поселок; теперь пахло только старым погребом, сыростью трущоб, где все живое замерло. Прекратилось всякое движение, не слышно было ни глухих рыданий, ни проклятий; тишина становилась все более гнетущей, -- близился тяжелый сон, когда изнуренные люди засыпают, кое-как бросившись на постель, томимые кошмарами голода.

   Проходя мимо церкви, она заметила, как впереди скользнула чья-то тень. Окрыленная внезапной надеждой, она ускорила шаги; то был кюре из Монсу, аббат Жуар, который по воскресеньям служил в поселковой часовне обедню. Очевидно, он возвращался из ризницы, где у него было какое-то дело. Он шел торопливо, слегка сутулясь; лицо у него было, как всегда, упитанное и добродушное -- чувствовалось, что он хочет жить в мире и ладу со всеми. Он отправился по своим делам ночью, видимо, для того, чтобы не компрометировать себя, показываясь среди углекопов. Ходили слухи, что он получил повышение. Его даже видели со своим преемником, -- то был худощавый кюре с огненными глазами.

   -- Господин кюре, господин кюре, -- запинаясь, проговорила Маэ. Но тот пробормотал, не останавливаясь:

   -- Добрый вечер, добрый вечер, моя милая!

   Маэ стояла у дверей своего дома. Ноги подкашивались у нее; она вошла.

   Никто не пошевельнулся. Маэ по-прежнему сидел, насупившись, на краю стола. Дед и дети расположились на скамье, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Они не обменялись ни словом. Свеча догорала, оставался лишь маленький огарок; скоро они будут лишены и света. Когда Маэ отворила дверь, дети обернулись; но, видя, что мать ничего не принесла, они опять уставились в пол, глотая слезы, чтобы их не стали бранить. Маэ тяжело опустилась на свое место у тлеющего очага. Ее ни о чем не спрашивали; по-прежнему царило молчание. Все поняли и так, не стоило утомлять себя разговорами. Может быть, Этьен случайно добудет чего-нибудь? Но то была уже последняя, слабая надежда; время шло, об этом перестали даже думать.

   Наконец Этьен вернулся; он принес в тряпке десяток вареных картофелин, которые уже успели остыть.

   -- Вот все, что мне удалось достать, -- сказал он.

   У Мукетты тоже не осталось хлеба. Как Этьен ни отказывался, она завернула ему в тряпку все, что у нее было на обед, и расцеловала его от всего сердца.

   -- Благодарю вас, -- проговорил Этьен, когда Маэ предложила ему порцию. -- Я уже поел.

   Это была неправда. Он хмуро поглядывал, как дети набросились на еду. Отец и мать тоже старались брать поменьше, чтобы осталось детям; но старик жадно поглощал все. Пришлось отнять у него одну картофелину для Альзиры.

   Затем Эгьен рассказал кое-какие новости; он узнал их вечером. Говорили, что Правление, раздраженное упорством бастующих, задумало рассчитать тех углекопов, которые замешаны в организации забастовки. Видимо, оно решило бороться в открытую. Ходил еще один слух, более серьезный: Компания похвалялась, будто ей удалось убедить большую часть рабочих спуститься в шахты и будто в Победе и в Фетри-Кангеле завтра же все выйдут на работу в полном составе, и даже в Мадлене и в Миру по крайней мере треть состава приступит к работе.

   Маэ были вне себя.

   -- Черт их побери! -- воскликнул отец. -- Если там завелись предатели, надо с ними расправиться!

   Вскочив с места, он продолжал громким, негодующим голосом:

   -- Завтра вечером в лесу!.. Если нам не дают обсудить наше дело в "Весельчаке", то в лесу нас уж никто не тронет.

   Крик этот разбудил старика Бессмертного, задремавшего после еды. То был давний призыв на сходку, по которому углекопы в былые времена собирались, чтобы дать отпор солдатам короля.

   -- Да, да, в Вандам! Если сбор назначен там, я тоже пойду!

   Маэ с решимостью взмахнула кулаком.

   -- Мы все пойдем. Кончатся же когда-нибудь все эти несправедливости и предательства!

   Этьен решил оповестить все поселки, что сходка назначается на завтрашний вечер. Но огонь в камине потух, как у Леваков, а свеча внезапно погасла. Не оставалось больше ни угля, ни керосина; пришлось ощупью, впотьмах ложиться спать; в доме было так холодно, что мороз подирал по коже. Дети плакали.

  

VI

   Жанлен поправился и начал ходить, но кости у него срослись неправильно, и он хромал на обе ноги; ходил, переваливаясь, как утка, хотя бегал не хуже прежнего, с ловкостью хищного, вороватого зверька.

   В этот день, в сумерки, Жанлен со своими неизменными спутниками, Бебером и Лидией, устроил засаду по дороге в Рекийяр. Они расположились на пустыре за забором, против лавчонки, стоявшей на углу переулка, в которой торговала подслеповатая старуха; у нее было три-четыре мешка чечевицы и бобов, черных от пыли, а у двери висела старая, сухая треска, засиженная мухами. Эта рыба и прельстила Жанлена, и мальчик все поглядывал на нее щелками глаз. Два раза уже подсылал он Бебера стащить рыбу. Но всякий раз из-за поворота выходили люди. Вечно и всюду помеха, не дают устроить свои дела, да и только!

   Показался человек верхом на лошади, и дети за забором тотчас прилегли ничком наземь: они узнали директора Энбо. С начала забастовки он часто разъезжал один по дорогам и мятежным поселкам; спокойный и твердый, как всегда, он хотел лично удостовериться, как обстоит дело в округе. Ни один камень не просвистал еще у его ушей; он только встречал молчаливых людей, -- ему еле кланялись. Чаще всего попадались влюбленные пары; им не было никакого дела до политики, -- они проводили в свое удовольствие время в укромных уголках. Пустив лошадь рысью, Энбо проезжал мимо, не желая никому мешать; при виде этого любовного разгула у него сильнее билось сердце от неудовлетворенного желания. Он отлично заметил ребят, которые сбились в кучку; мальчишки подмяли девочку под себя. Детвора -- и та ищет, как бы скрасить свою невеселую жизнь! Глаза его увлажнились; он проехал, прямо держась в седле; сюртук его был застегнут по-военному, на все пуговицы.

   -- Вот проклятие! -- сказал Жанлен. -- Конца этому не будет. Ну, Бебер, живо! Тащи ее за хвост.

   Но на дороге снова показалось двое прохожих, и Жанлен опять выругался: он услыхал голос Захарии, который рассказывал своему приятелю Муке, как ему удалось обнаружить монету в сорок су, зашитую в юбке жены. Оба усмехались от удовольствия, похлопывая друг друга по плечу. Муке задумал устроить завтра большую партию в шары: часа в два они выйдут из "Авантажа" и отправятся в Монтуар, что возле Маршьенна. Захария согласился. Какое им дело до забастовки? Раз они бездельничают, так уж лучше проводить время в свое удовольствие! И оба завернули за угол, как вдруг со стороны канала показался Этьен; он остановил их и начал с ними разговаривать.

   -- Да что они, ночевать тут собираются, что ли? -- воскликнул Жанлен в полном отчаянии. -- Ночь на носу, старуха мешки убирает.

   По направлению к Рекийяру спускался еще один шахтер. Этьен пошел с ним. Когда они проходили мимо забора, дети услыхали; что разговор идет о сходке в лесу: ее пришлось отложить на завтра, -- боялись, что в один день не удастся оповестить все поселки.

   -- Вон оно что! Завтра большое дело будет, -- тихо проговорил Жанлен, обращаясь к своим приятелям. -- Надо туда пойти. Слышите? Мы отправимся днем.

   Наконец дорога опустела, и Жанлен послал Бебера:

   -- Ну, живо! Тащи за хвост!.. Да смотри в оба: у старухи метла есть!

   К счастью, уже совсем стемнело. Бебер подскочил и уцепился за треску; бечевка оборвалась. Он иобежал, таща свою добычу, словно бумажный змей, который должен был взвиться за его спиной; остальные двое бегом пустились за ним. Изумленная торговка вышла из своей лавочки, не понимая, что, собственно, произошло, не видя ребят, которые уже успели скрыться в потемках.

   Эти шалопаи стали грозой всего края. Мало-помалу они расширяли круг своих набегов, словно настоящая разбойничья шайка. Сперва они довольствовались территорией Воре и возились в угле, откуда выходили похожими на негров, играя в прятки между бревнами, за которыми они скрывались, точно в непроходимой чаще девственного леса. Затем перенесли свои игры на отвал: выбирая голые места, где земля была еще теплой от подземного пожара, они садились и съезжали, как на салазках, или же ползали в колючем кустарнике, которым заросла более старая часть отвала; они тихонько играли в свои игры, словно шаловливые мышата. Дети завоевывали все новые и новые места; то дрались до крови на кучах кирпичей, то бегали по лугам и ели без хлеба стебли сочной травы, то рыскали по берегу канала, ловили в тине рыбу и пожирали ее сырьем. И вот они стали забираться еще дальше, уходили за несколько километров, вплоть до Вандамского леса; весною наедались там земляникой, летом -- орехами и черникой. Вскоре они завладели всей огромной равниной.

   Но что заставляло их рыскать беспрестанно по дорогам от Монсу до Маршьенна, подобно волчатам? Конечно, жажда поживы, и она росла с каждым днем. Жанлен по-прежнему оставался атаманом шайки; он руководил набегами, указывал пути и способы, как лучше опустошить луковичные гряды, ограбить виноградник или стащить товар, выставленный в окне лавки. Местные жители ставили все это в вину бастующим шахтерам.

   Ходили слухи, что существует большая организованная банда. В один прекрасный день Жанлен заставил Лидию обворовать даже свою мать и принести из дому два десятка палочек ячменного сахара, которые лежали у Пьерронши в вазе на одном из подоконников. Девочку за это высекли, но влияние Жанлена было так велико и устрашающе, что она его не выдала. Хуже всего было то, что Жанлен забирал себе львиную долю. Бебер тоже должен был отдавать ему свою добычу, да еще радовался, если атаман, которому доставалось все, не колотил его при этом.

   С некоторых пор Жанлен стал злоупотреблять своей властью. Он бил Лидию, словно законную жену, и, пользуясь доверчивостью Бебера, заставлял его принимать участие в самых рискованных проделках. Его очень забавляло, когда этот рослый мальчик, которой его самого свалил бы с ног одним ударом кулака, всегда оказывался в дураках. Жанлен презирал их обоих, обращался с ними, точно с рабами, рассказывал им, что у него есть возлюбленная -- принцесса; они даже недостойны показаться ей на глаза. В самом деле, случалось, что он внезапно пропадал куда-то на целую неделю; он бросал своих спутников где-нибудь в конце улицы, у поворота дороги -- в самых разнообразных местах, на прощание делал страшную рожу и приказывал им возвращаться в поселок. Прежде чем исчезнуть, он отбирал у них всю добычу. Так было и в тот вечер.

   -- Давай сюда, -- приказал он, вырывая рыбу из рук товарища, когда все трое остановились наконец на том месте, где дорога поворачивала в Рекийяр.

   Бебер запротестовал.

   -- Я тоже хочу, вот что. Ведь это я ее достал.

   -- Это как? -- заорал Жанлен. -- Ты получишь свою долю, если я тебе дам, но уж никак не сегодня; может быть, завтра, если останется.

   Он подтолкнул Лидию, выстроил обоих в ряд, словно солдат на учении, а затем, став за ними, скомандовал:

   -- Стоять здесь пять минут, не оборачиваясь... Если вы только обернетесь, черт вас побери, прибегут дикие звери и сожрут вас... Затем отправляйтесь прямо домой; и если Бебер по дороге осмелится хватать Лидию, я это узнаю и отдеру обоих.

   И он исчез во мраке с такой легкостью, что не слышно было даже топота его босых ног. Дети неподвижно простояли пять минут, не оборачиваясь, боясь получить затрещину от незримого Жанлена. Общий страх незаметно сблизил их. Бебер только и думал о том, чтобы взять и крепко сжать девочку в объятиях так, как он часто видал у взрослых; да и ей очень хотелось этого: она бы стала совсем другой, если бы ее нежно приласкали. Но ни он, ни она не смели преступить запрет. Когда дети возвращались домой, стояла непроглядная тьма, и все же они не решались обняться и шли рядом; на сердце у "их было сладостно и тоскливо: оба были уверены, что если только они прикоснутся друг к другу, тотчас появится атаман и даст им в спину хорошего тумака.

   В тот же час Этьен пришел в Рекийяр. Накануне Мукетта умоляла его зайти; ему было стыдно обмануть ее, и он пошел. Эта девушка, пламенно обожавшая его, стала ему чем-то дорога, -- он сам не хотел себе признаться в этом. И все же он шел с твердым намерением порвать с нею. Он объяснит ей с глазу на глаз, что она не должна так бегать за ним -- нехорошо перед товарищами. Не такое сейчас время: люди с голода умирают, совестно разводить нежности. Не застав Мукетты дома, он решил ее дождаться и пристально всматривался в каждую тень, появлявшуюся на дороге.

   Под развалинами башни открывался спуск в старую полузасыпанную шахту. Над этим черным отверстием высился столб с остатками покрытия, похожий на виселицу; в расселине рухнувшей кирпичной стены росло два дерева -- рябина и платан; они как будто поднялись из самых недр земли. То было одичалое, заброшенное место; спуск в шахту, заваленный старыми бревнами, густо зарос травой, кустами терновника и боярышника; весною пеночки свивали в них гнезда. Во избежание крупных расходов по ремонту Компания еще десять лет тому назад решила засыпать эту отработанную шахту. Ждали только, когда в Воре устроят вентилятор, так как вентиляционная топка, обслуживавшая обе шахты, соединенные между собою, помещалась у самого Рекийяра; одна из старых штолен его и являлась вытяжной трубой. Ограничились тем, что подперли обшивку поперечными балками; они-то и загородили вход. Верхние галереи забросили совершенно и поддерживали только самую нижнюю, где помещалась вентиляционная печь, в которой пылали груды каменного угля; получалась такая сильная тяга воздуха, что в соседней шахте как бы ревел бурный ветер. Из предосторожности, чтобы можно было спускаться и подниматься через рекийярскую шахту, как через запасный ход, приказано было поддерживать в исправном состоянии входную штольню с лестницами. Никто о ней, однако, не заботился, дерево гнило от сырости, многие площадки уже обрушились. Наверху огромный куст ежевики скрывал вход в штольню, у первой лестницы не хватало многих ступенек, и, чтобы добраться до точки опоры, надо было уцепиться за корни рябины и спускаться наугад во мрак.

   Этьен терпеливо ждал, притаившись за кустом; но вот он услыхал в ветвях шорох, который долго не прекращался. Сперва он подумал, что спугнул ужа; но крайне изумился, когда внезапно вспыхнула спичка, и окончательно остолбенел, узнав Жанлена; мальчишка зажег свечу и затем скрылся под землею. Любопытство взяло Этьена, он приблизился к отверстию шахты; мальчик уже скрылся, -- видимо, он достиг второй площадки: снизу мерцал только слабый свет. Этьен подумал немного, затем ухватился за корни и скользнул вниз; ему показалось, что он обрушился сразу на все пятьсот двадцать четыре метра, на самое дно шахты; наконец он ощутил под ногами ступеньку и стал осторожно спускаться. Жанлен, должно быть, ничего не слыхал. Этьен видел под собою огонек, который уходил все глубже и глубже; огромная жуткая тень мальчика плясала, повторяя движения его хромающей походки. Жанлен карабкался с ловкостью обезьяны; когда не было ступенек, он помогал себе руками, ногами и даже подбородком. Лестницы, длиною в семь метров каждая, следовали одна за другою; одни были еще совсем прочные, другие шатались и трещали, грозя обрушиться; между "ими находились узкие площадки, позеленевшие и до того прогнившие, что нога ступала, словно по мху. По мере того как Этьен спускался, становилось все жарче, как в печи, -- жара исходила от вентиляционной штольни, где со времени забастовки было еще, к счастью, тихо: во время работ, когда печь поглощала ежедневно пять тысяч килограммов каменного угля, сюда невозможно было спуститься без риска изжариться живьем.

   -- Сущая жаба! -- ворчал, задыхаясь, Этьен. -- Куда он лезет, черт возьми!

   Два раза Этьен чуть не свалился: ноги его скользили по сырым бревнам. Если бы у него была хоть свечка, как у Жанлена, а то он принужден был следовать за мерцающим вдалеке огоньком и каждую минуту ушибался. Это была уже, наверное, двадцатая лестница, а спуск все продолжался. Тогда он принялся считать: двадцать первая, двадцать вторая, двадцать третья, а Жанлен спускался все дальше и дальше. У Этьена голова горела, как в огне; ему казалось, что он падает в раскаленное жерло печи. Наконец он добрался до нагрузочной и увидел, что огонек уходит дальше, в глубину галереи. Тридцать лестниц -- это составляло около двухсот десяти метров!

   "Долго ли он будет еще водить меня? -- подумал Этьен. -- Он, очевидно, пробирается в конюшню".

   Но галерея слева, которая вела в конюшню, была засыпана обвалом. Началось новое странствование, еще более трудное и опасное. Вспугнутые летучие мыши носились во все стороны и затем повисали на сводах. Пришлось ускорить шаг, чтобы не потерять огонек из виду. Этьен пошел по той же галерее; но там, где мальчишка проскальзывал легко, словно змея, Этьен неизбежно оцарапывал себе кожу. Как все старые штольни, галерея вследствие непрестанного оседания почвы с каждым днем становилась все уже, а в иных местах она была чуть пошире пожарного рукава; казалось, проход вот-вот закроется. Под давлением почвы крепление ломалось и трескалось; идти становилось опасно: острия обломков торчали, словно шпаги, загораживая дорогу, -- на них ежеминутно можно было наткнуться и сильно пораниться. Этьен подвигался со всяческими предосторожностями, то на четвереньках, то ползком, стараясь не потерять из виду тень Жанлена, мелькавшую где-то впереди. Вдруг он почувствовал, как по всему его телу пробежала целая стая крыс, словно от чего-то спасаясь.

   -- Скоро ли конец, черт возьми! -- ворчал Этьен, задыхаясь от усталости; он был весь разбит.

   Но вот на расстоянии километра проход стал расширяться; в этой части штольня оказалась в удивительной сохранности. То был конец галереи, по которой раньше откатывали вагонетки; она была высечена в каменном пласту и походила на природный грот. Пришлось остановиться; Этьен издали увидел, что мальчик укрепил свечу между двух камней и расположился удобно и спокойно, как человек, вернувшийся к себе домой в отличном настроении. Этот конец галереи был превращен в настоящее, вполне оборудованное жилище. На земле в углу лежал ворох сена, представлявший собою мягкое ложе; из старых досок сооружено было нечто вроде стола, а на нем лежала всевозможная снедь: хлеб, яблоки, бутылки можжевеловой водки, -- настоящий разбойничий притон, куда неделями сносилась всякая добыча, даже совсем ненужные вещи вроде мыла и ваксы; они были украдены, очевидно, просто из любви к искусству. Маленький эгоист наслаждался всем этим награбленным добром в полном одиночестве.

   -- Да ты что, смеешься над людьми, что ли? -- закричал Этьен, успевший перевести дух. -- Ты уходишь сюда и пируешь, а мы там, наверху, с голоду дохнем!

   Жанлен страшно перепугался и весь дрожал. Но, узнав Этьена, он скоро пришел в себя.

   -- Хочешь закусить со мной? -- предложил он. -- Кусок жареной трески, а?.. Сейчас будет готова.

   Оказывается, он притащил с собою треску и теперь принялся соскабливать с нее мушиные следы отличным новым ножиком, -- это был один из тех небольших ножей-кинжалов с костяной рукояткой, на которой обычно вырезывалась какая-нибудь надпись. На ноже было всего одно слово: "Любовь".

   -- Славный у тебя нож, -- заметил Этьен.

   -- Это подарок Лидии, -- ответил Жанлен, умалчивая о том, что Лидия украла ножик по его же приказу у разносчика в Монсу, торговавшего возле винного погребка "Сорви-голова".

   Продолжая скрести рыбу, он с гордостью добавил:

   -- Тут у меня недурно, правда?.. Потеплее, чем наверху, и пахнет гораздо лучше!

   Этьен присел; ему было любопытно, что расскажет Жанлен. Гнев улегся; его интересовал этот маленький негодяй, такой храбрый и предприимчивый, несмотря на свои порочные наклонности. В самом деле, в этой норе было хорошо: не слишком жарко, температура ровная, невзирая ни на какое время года, -- тепло, как в бале; а наверху свирепствовали декабрьские морозы, от которых страдали бедняки. В старых галереях уже не бывает вредоносных газов, рудничный газ улетучился, ощущался только запах старого дерева -- легкий запах эфира, а к нему, казалось, примешивался пряный аромат гвоздики. У бревен был занятный вид; бледно-желтые, как мрамор, они затянулись беловатой мшистой растительностью, словно тончайшими кружевами, и, казалось, стояли в пышном одеянии из шелка с жемчугом; многие сплошь обросли грибами. Пролетали белые бабочки и мухи, ползали снежно-белые пауки -- целое население, лишенное окраски, никогда не знавшее солнца.

   -- А ты не боишься? -- опросил Этьен.

   Жанлен удивленно посмотрел на него:

   -- Чего бояться? Я ведь тут один.

   Тем временем треска была совсем очищена. Набрав щепок, Жанлен развел небольшой огонь, разгреб уголья и поджарил рыбу. Затем он разрезал ломоть хлеба на две части. Это было очень соленое, но великолепное угощение для здоровых желудков.

   Этьен взял свою порцию.

   -- Теперь я не удивляюсь, что ты толстеешь, тогда как мы все худеем. Знаешь, ведь это свинство -- так наедаться!.. О других ты разве не думаешь?

   -- Вот еще! А почему другие так глупы?

   -- Да, ты, пожалуй, умно делаешь, что прячешься; если бы отец узнал, что ты занимаешься воровством, он бы тебе задал.

   -- А разве буржуи у нас не воруют? Ты сам сколько раз это говорил. Когда я стибрил хлеб у Мегра, я, конечно, взял только то, что он нам же должен.

   Молодой человек замолчал: рот у него был набит, да он и не нашелся бы, что ответить. Он молча смотрел на этого выродка, большеротого, зеленоглазого и лопоухого. Смутное сознание и хитрость дикаря мало-помалу возвратили его в первобытное, звероподобное состояние. Шахта создала его; она же и доконала его, переломав ему ноги.

   -- Ну, а Лидия? -- продолжал расспрашивать Этьен. -- Ты ее тоже водишь иногда сюда?

   Жанлен презрительно рассмеялся.

   -- Девчонку-то? Ну, нет!.. Женщины все выбалтывают.

   И он продолжал смеяться, полный безмерного презрения к Лидии и Беберу. Ему никогда еще не приходилось видеть подобных олухов. При мысли о том, что они принимают все его вранье за чистую монету и отправляются домой с пустыми руками, тогда как он сидит себе в тепле и ест в свое удовольствие, -- как, например, эту треску, -- Жанлен помирал от смеха. В заключение он проговорил с важностью маленького философа:

   -- Одному быть лучше, -- по крайней мере ни с кем спорить не приходится.

   Этьен доел хлеб. Потом он выпил глоток можжевеловой водки. С минуту он раздумывал, спрашивая себя, как ему поступить: не будет ли лучшей отплатой за гостеприимство Жанлена, если он пригрозит мальчишке вывести его за ушко да на солнышко и запретит ему впредь воровать под страхом, что иначе он все расскажет отцу? Но пока Этьен рассматривал это убежище в самых недрах земли, ему пришла в голову мысль: не сослужит ли такая пещера службу ему или кому-нибудь из товарищей, если дела наверху пойдут плохо? Этьея взял с Жанлена слово, что он не будет больше оставаться здесь ночевать, как тот порою делал, когда ему было уж очень уютно валяться на сене. Забрав огарок свечи, он ушел один и предоставил мальчику спокойно заниматься своим хозяйством.

   Тем временем, несмотря на страшный холод, Мукетта сидела на бревне и упорно ждала Этьена. Увидав его, она бросилась ему на шею; а когда он заявил о своем желании не встречаться больше с нею, девушка почувствовала словно удар ножом в сердце. Бог мой, да почему же? Разве она его недостаточно любит? Этьен сам начал бояться, что не устоит против искушения и зайдет к ней; поэтому он пошел с нею по направлению к шоссе и объяснил ей насколько можно мягче, что их связь повредит ему в глазах товарищей, мало того -- она даже вредит делу политики. Мукетта удивилась: какое это может иметь отношение к политике? Потом ей пришло в голову, что Этьен просто стыдится близости с нею; это ее, впрочем, не оскорбляло, так как было в порядке вещей; и девушка предложила, чтобы Этьен как-нибудь дал ей при всех пощечину, -- тогда станут думать, что между ними все кончено. Но они будут видеться хоть изредка, хоть ненадолго. Она страстно умоляла его, клялась, что никто не узнает: ведь она будет задерживать его на какие-нибудь пять минут, не больше. Этьен был очень тронут и все-таки не соглашался. Нельзя. Однако на прощание он все же хотел ее поцеловать. Шаг за шагом они дошли, обнявшись, до первых домов Монеу и остановились, ярко освещенные полной луной. Мимо них проходила какая-то женщина; вдруг она пошатнулась, словно споткнувшись о камень.

   -- Кто это? -- тревожно спросил Этьен.

   -- Катрина, -- ответила Мукетта. -- Она возвращается из Жан-Барта.

   Женщина уходила, опустив голову, с трудом передвигая ноги; весь ее облик выражал страшное изнеможение. Глядя ей вслед, молодой человек приходил в отчаяние от того, что она его видела; сердце его терзали угрызения совести, хотя он и не отдавал себе отчета, почему. Разве она не жила с другим? Разве она не причинила ему самому такую же боль -- там, на дороге из Рекийяра, в тот вечер, когда она отдалась тому человеку? И, несмотря на все это, Этьен был огорчен, что отплатил ей тем же.

   -- Знаешь, что я тебе скажу? -- сквозь слезы прошептала Мукетта, когда Катрина ушла. -- Ты потому только не хочешь любить меня, что любишь другую.

   На другой день стояла прекрасная погода; был один из тех чудесных зимних дней, когда промерзлая земля звенит под ногами, словно хрусталь, а морозное небо так ясно. Жанлен удрал из дому около часу дня; но за церковью ему пришлось подождать Бебера. Они уже собирались отправиться одни, без Лидии, так как мать снова заперла ее в погребе; но в это время девочку выпустили и вручили ей корзинку, чтобы она набрала одуванчиков для салата, пригрозив, что, если она ничего не принесет, ее опять на целую ночь запрут с крысами. Лидия была до того перепугана, что хотела тотчас идти. Но Жанлен отговорил ее: там видно будет. Давно уже его помыслы были направлены на Польшу, толстую крольчиху Раснера. В то время как дети проходили мимо "Авантажа", она как раз вышла на дорогу. Жанлен одним прыжком настиг ее, схватил за уши и сунул девочке в корзинку; затем все трое пустились бежать. Забавно будет гонять ее, как собаку, до самого леса.

   Но вскоре они остановились посмотреть на Захарию и Муке, которые уже распили по кружке пива вместе с двумя приятелями и теперь собирались начать большую партию в шары. Ставкой была новая фуражка и красный шелковый платок; вещи эти сдали Раснеру. Четверо игроков, двое против двоих, бились об заклад относительно первого кона: надлежало прогнать шар примерно три километра, от Воре до фермы Пайо. Захария брался сделать это в семь ударов, Муке назначал восемь; таким образом, начинать игру предстояло Захарии. И вот шар -- собственно, скорее яйцевидный кубарь из буксового дерева -- положили на мостовую острым концом кверху. Каждый игрок держал в руках свою биту; это была палка с загнутым концом, обитым железом, и длинною рукоятью, накрепко обмотанной тонкой бечевкой. Пробило два часа, в игра началась. Захария, как первый игрок, имел право на три удара, и он сразу же мастерски запустил свой шар по свекловичным полям больше чем на четыреста метров; играть в поселках и на дорогах было запрещено, так как это угрожало бы жизни пешеходов. Муке, тоже умелый игрок, с такой силой ударил шар, что сразу отогнал его метров на полтораста обратно. Игра пошла дальше -- одна партия гнала шар вперед, другая назад, и все это бегом, причем игроки отбивали себе ноги о мерзлые комья пашни.

   Жанлен, Бебер и Лидия, в полном восторге от мощных ударов, сперва устремились за игроками. Но, вспомнив о Польше, которая билась в корзинке, они бросили игроков в поле, выпустили крольчиху и стали с любопытством смотреть, быстро ли она побежит. Крольчиха пустилась наутек, дети за нею; около часу они гоняли ее сломя голову во все стороны; время от времени они пугали ее криками и, широко размахивая руками, хлопали в ладоши. Если бы крольчиха не была тяжелой, детям не удалось бы ее догнать.

   Когда они, запыхавшись, остановились, за ними послышались ругательства; это заставило их обернуться. Они опять попались под ноги игрокам, и Захария чуть не размозжил череп своему брату. Шел четвертый кон: от фермы Пайо игроки пустились к Четырем дорогам, затем от Четырех дорог к Монтуару; теперь они в шесть ударов должны были довести шар от Монтуара до Коровьего луга. Все это составляло два с половиной лье, которые они прошли в час; притом еще выпили по кружке в кабачке "Венсан" и в погребке "Три мудреца". Теперь Муке шел первым. Ему оставалось еще два удара до цели, и победа, казалось, была обеспечена за ним, как вдруг Захария, чья очередь пришла играть, со смехом размахнулся и так ловко ударил шар, что тот закатился в глубокий ров. Партнер Муке не смог выбить его оттуда; неудача эта грозила им проигрышем. Все четверо кричали и горячились, так как у обеих партий были равные шансы; пришлось начинать сызнова. От Коровьего луга до урочища Горелого не было и двух километров: итак, в пять ударов. А там можно будет подкрепиться у Леренара.

   Между тем Жанлену пришла в голову новая проказа. Когда игроки скрылись, он вынул из кармана веревочку и привязал ее за левую заднюю лапу Польши. Было очень забавно смотреть, как крольчиха старалась убежать от своих трех мучителей, но при этом дергала лапой и жалко выворачивала ее; дети никогда еще так не смеялись. Затем они привязали ее за шею, чтобы она бежала скачками. Когда Польша устала, дети потащили ее то на животе, то на спине, как настоящую маленькую коляску. Продолжалось это больше часа; крольчиха уже начала хрипеть. В это время возле рощи Крюшо послышались голоса игроков; дети испугались, как бы не помешать им снова, и поскорее сунули крольчиху в корзинку.

   Теперь Захария, Муке и два остальных игрока пробегали километр за километром, еле успевая перевести дух и хлебнуть пива во всех кабачках, которые они ставили себе целью на каждый кон. От урочища Горелого они пустились на Бюши, оттуда к Каменному кресту, а затем в Шамбле. Земля гулко звучала под ногами, когда они бешено и безостановочно бежали за шаром, а он подпрыгивал на замерзших лужах; была хорошая погода, игроки нигде не увязали, но рисковали только сломать себе ноги. В сухом воздухе удары раздавались, словно выстрелы. Мускулистые руки крепко сжимали рукоять, обмотанную бечевкой; при этом игроки подавались вперед всем телом, как будто им предстояло по крайней мере заколоть одним ударом быка; и все это в продолжение нескольких часов, по всей равнине, с одного края до другого, через канавы, изгороди, косогоры и невысокие садовые ограды. Нужны были хорошие, легкие и железные мускулы. Забойщики страстно любили поразмяться этим способом после работы в шахтах. Некоторые двадцатипятилетние молодцы играли с таким увлечением, что делали по десяти лье. В сорок лет углекопы уже больше не играли -- они становились слишком тяжелы на подъем.

   Было пять часов; приближались сумерки. Еще один кон, до Вандамского леса, чтобы решить наконец, кому достанутся фуражка и фуляр; и насмешливый Захария, как всегда, глубоко равнодушный к политике, начал всячески трунить: хорошо бы влететь в лес, прямо в толпу товарищей. Что касается Жанлена, то он еще у самого поселка поставил лес конечной целью прогулки, но делал вид, будто только шатается по полям. Когда Лидия, которую мучили угрызения совести и страх, заговорила о том, чтобы вернуться в Воре и набрать одуванчиков, Жанлен сердито погрозил ей: это еще что, разве они не на сходку идут? Он непременно хочет послушать, что будут говорить старшие. Он толкнул Бебера и, чтобы остаток пути до опушки был веселее, предложил выпустить Польшу и бросать в нее камнями, когда она пустится бежать. У него была тайная мысль: убить крольчиху; он думал унести ее и затем полакомиться всласть у себя в рекийярском убежище. Крольчиха побежала, прижав уши и обнюхивая землю; в нее полетели камни, -- один ободрал ей спину, другой поранил хвост; хотя становилось все темнее, дети непременно убили бы крольчиху, если бы не увидели на лесной поляне Этьена и Маэ. Тогда они неистово набросились на животное и снова запрятали его в корзинку. Почти в ту самую минуту Захария, Муке и другие рабочие в последний раз подбросили шар, и он выкатился на несколько метров от поляны. Они угодили в самую гущу сходки.

   Как только начало смеркаться, по всем дорогам и тропинкам обширной голой равнины потянулись молчаливые тени то в одиночку, то группами, направляясь к лесу, лиловатая черта которого виднелась вдали. Опустели все поселки; женщины и дети -- и те уходили как бы для того, чтобы погулять ясным вечером. Дороги потемнели; уже нельзя было различить толпу, мерным шагом направлявшуюся к одной цели; только смутно ощущалось, что она проникнута единой мыслью. Меж кустов и деревьев слышался легкий шорох, невнятный гул ночи.

   В этот час г-н Энбо верхом возвращался домой; он напряженно прислушивался к неясному шуму. Был чудесный зимний вечер, и г-н Энбо повстречал много пар и целые вереницы гуляющих. Проходили влюбленные, целуясь на дороге, ища укромного места за оградой, чтобы предаться наслаждению. Директору казалось, что это его обычные встречи, -- девушки и парни чуть ли не в каждом рву, нищие, доставляющие себе единственное удовольствие, которое им ничего не стоит. И эти глупцы еще жалуются на то, что им плохо живется: да им щедрой рукой отпущено несравненное счастье -- любить и быть любимым! Он готов сам голодать, как они, если бы возможно было сызнова начать жизнь с женщиной, которая отдалась бы ему хоть на придорожных камнях, но всем телом и от всего сердца. Горе же Энбо было безутешно, и он завидовал этим беднякам. Он ехал, опустив голову; лошадь шла шагом; на душе у него было как-то тревожно от этих долгих шорохов, терявшихся в темном поле, -- он слышал в них только одни поцелуи.

  

VII

   Это происходило на Девьей поляне -- большой, отлого спускавшейся лесной прогалине, опоясанной, словно белой колоннадой, могучими буками с прямыми, стройными замшелыми стволами; в траве лежали срубленные гигантские деревья, а налево стояли сложенные правильными кубами штабеля напиленных дров. С наступлением сумерек холод стал крепчать, мерзлый мох скрипел под ногами. Внизу было совершенно темно, оголенные ветви высоко вырисовывались на бледном небе, а на горизонте, затмевая звезды, всходила полная луна.

   На сходку собралось около трех тысяч шахтеров; народ толпился, мужчины, женщины, дети мало-помалу заполнили всю поляну вплоть до дальних деревьев. То и дело подходили запоздавшие; окутанные мраком фигуры маячили в ближних зарослях, и по неподвижному застывшему лесу, словно ветер в бурю, проносился гул голосов.

   Вверху, над прогалиной, стоял Этьен с Раснером и Маэ. Между ними завязался спор, слышались резкие выкрики. Собравшиеся вокруг них мужчины прислушивались к разговору. Левак сжимал кулаки, Пьеррон, повернувшись спиной, с беспокойством думал о том, что ему не удалось подольше притвориться больным; там же, глубоко задумавшись, сидели рядом на пне дед Бессмертный и старик Мук. Позади, в сторонке, разместились Захария, Муке и другие зубоскалы, которые пришли сюда забавы ради; женщины, напротив, сосредоточенные и серьезные, как в церкви, стояли отдельной группой. Жена Маэ молча качала головой в ответ на приглушенную брань жены Левака. Фшюмена кашляла, -- зимою у нее обострился бронхит; одна лишь Мукетта весело смеялась над Прожженной, которая ругала свою бессовестную дочь, отсылавшую ее из дому, чтобы обжираться жареным кроликом, продажную тварь, жиревшую за счет подлостей мужа. А над всеми, на дровах, восседал Жанлен, втащив Лидию и заставив Бебера взобраться туда же.

   Спор затеял Раснер, который хотел по всем правилам избрать президиум. Его злило поражение в "Весельчаке", и он дал себе слово рассчитаться с противниками, надеясь вернуть свой былой авторитет, когда окажется лицом к лицу не с делегатами, а с шахтерской массой. Возмущенный Этьен считал нелепой самую мысль об избрании президиума здесь, в этом лесу. Раз их травят, как волков, значит, надо действовать решительно, по-революционному.

   Спор затягивался; тогда Этьен, взобравшись на пень, крикнул: "Товарищи, товарищи!" -- и сразу овладел толпой.

   Смутный людской гул утих, перейдя в протяжный вздох. Маэ замял спор с Раснером, и Этьен громовым голосом продолжал:

   -- Товарищи, раз нам зажимают рот, раз вызывают жандармов, словно мы разбойники, значит, нам надо договориться здесь! Тут мы свободны, мы как у себя дома; никто не запретит нам говорить, как нельзя заставить умолкнуть птиц и зверей!

   Толпа ответила гулом, раздались возгласы:

   -- Да, да, лес наш, мы имеем полное право здесь разговаривать. Начинай!

   Этьен с минуту неподвижно стоял на пне. Всходившая на горизонте луна освещала лишь верхушки деревьев; поглощенная тьмой толпа понемногу успокоилась и молча ждала. Этьен, также окутанный мраком, возвышался над нею черной тенью.

   Он медленно поднял руку и приступил. Но голос его больше не гремел. Этьен говорил сдержанно, как обыкновенный представитель шахтеров, который отчитывается перед народом. Наконец он смог говорить то, что помешал ему сказать в "Весельчаке" полицейский комиссар. Этьен начал с беглого последовательного обзора стачки, стремясь выразить все очень точно: факты, голые факты. Вначале он решительно высказался против забастовки -- шахтеры не хотели ее, дирекция сама вызвала их на это, назначив новый тариф на крепления. Затем он напомнил о первом обращении делегации к директору, о недобросовестности Правления, а позднее, после второй попытки договориться, о запоздалой уступке Правления, которое согласилось вернуть два сантима после того, как оно пыталось их украсть. Вот как обстоят дела теперь: касса взаимопомощи пуста, Этьен подтвердил это цифрами, сообщил, на что израсходованы присланные в помощь деньги, сказал несколько слов в оправдание Интернационала, Плюшара и других, которые не могли сделать для шахтеров большего, так как у них слишком много дел в международном масштабе. Положение с каждым днем ухудшается, администрация возвращает расчетные книжки и грозит нанять рабочих в Бельгии; к тому же она запугивает наиболее нерешительных и уже убедила некоторых шахтеров спуститься в шахты. Этьен нарочно говорил все это однотонным голосом, как бы подчеркивая, что все складывается неблагоприятно, предупреждал, что голод торжествует, надежда иссякает, борьба потребует невероятного мужества. И вдруг, не повышая голоса, произнес в заключение:

   -- При таких-то обстоятельствах, товарищи, надо сегодня же принять решение. Хотите вы продолжать забастовку? На что вы рассчитываете, чтобы одолеть Компанию?

   Глубокая тишина стояла под звездным небом. Невидимая во тьме толпа молчала, подавленная словами Этьена, дуновение отчаяния пронеслось под деревьями.

   Но Этьен уже продолжал, и голос его изменился. Теперь говорил не секретарь организации, а предводитель масс, апостол, возвещавший истину. Неужели найдутся трусы, способные изменить своему слову? Как? Напрасно страдать целый месяц, чтобы с повинной головой вернуться в шахты, и вновь начать то же нищенское существование! Не лучше ли, хотя бы ценой жизни, сбросить гнет капитала, который измором берет рабочих? Как, смириться перед голодом, пока он вновь не возмутит даже самых робких? Нет, с этой бессмыслицей надо покончить... И Этьен повел речь об эксплуатируемых шахтерах, которые на своих плечах выносят последствия кризисов, вынуждены голодать, когда конкуренция заставляет хозяев снижать себестоимость. Нет, тариф на крепления неприемлем, за этим скрывается простой расчет, попытка украсть у каждого из них целый час рабочего дня. Это слишком, настало время для обездоленных, доведенных до крайности, требовать справедливости.

   Он замолчал и стоял, подняв руки. При слове "справедливость" толпа всколыхнулась, и раздались рукоплескания, прокатившиеся, как шорох сухих листьев. Слышались голоса:

   -- Справедливость!.. Давно пора добиться справедливости!..

   Постепенно Этьен разгорячился. Он не умел говорить гладко, с такой же легкостью, как Раснер. Часто ему не хватало слов, он с трудом строил фразы, помогая себе жестикуляцией. Но вместе с тем иногда неожиданно находил сильные образы, захватывавшие слушателей; а его жесты человека, работавшего на стройке, привычка прижимать к телу локти, а затем внезапно выбрасывать вперед кулаки, выдвинутая, словно готовая укусить, челюсть всегда производили на товарищей неотразимое впечатление. Все считали, что хоть он и невелик ростом, зато умеет заставить себя слушать.

   -- Наемный труд -- новая форма рабства, -- продолжал Этьен взволнованным голосом. -- Шахта отомъ, когда побѣда останется за рабочими, они продиктуютъ свои законы.

   -- Да, да!.. Тогда другіе будутъ, вмѣсто насъ, спускаться подъ землю!

   Плюшаръ жестомъ потребовалъ молчанія и заговорилъ теперь о стачкахъ. Въ принципѣ онъ -- противъ нихъ; это путь слишкомъ медленный и только увеличиваетъ страданія рабочаго. Однако же, если ужь нельзя обойтись безъ нихъ, то, разумѣется, дѣлать нечего, приходится помириться и съ ними, тѣмъ болѣе, что въ нихъ есть та хорошая сторона, что онѣ расшатываютъ капиталъ. Но и въ этомъ случаѣ международный союзъ являлся, по словамъ Плюшара, провидѣніемъ для рабочихъ, прекращавшихъ работы. Въ Парижѣ, во время стачки бронзовщиковъ, стоило только разнестись извѣстію, что союзъ шлетъ помощь забастовавшимъ, и хозяевами овладѣла такая паника, что они немедленно уступили рабочимъ и согласились на всѣ ихъ требованія. Въ Лондонѣ союзъ спасъ углекоповъ на однихъ каменноугольныхъ копяхъ, отправивъ на свой счетъ назадъ рабочихъ, выписанныхъ изъ Бельгіи. Достаточно примкнуть къ союзу, и рабочіе вступаютъ въ великую армію такихъ же тружениковъ, которые рѣшились скорѣе умереть другъ за друга, чѣмъ оставаться жалкими рабами.

   Раздавшіеся апплодисменты прервали его. Онъ обтеръ лобъ платкомъ и, отказавшись отъ кружки нива, поданной ему Магё, хотѣлъ продолжать свою рѣчь; но раздались новыя рукоплесканія.

   -- Добились!-- быстро сказалъ онъ Этьену.-- Будетъ съ нихъ и этого... Теперь скорѣе билеты.

   Плюшаръ юркнулъ подъ столъ и вынырнулъ оттуда съ своимъ маленькимъ ящичкомъ изъ чернаго дерева.

   -- Граждане!-- закричалъ онъ, стараясь, чтобы его услышали посреди поднявшагося въ залѣ шума.-- Пусть подойдутъ ваши депутаты, и я вручу имъ членскіе билеты, а они ужь раздадутъ ихъ своимъ товарищамъ... Потомъ мы окончательно устроимъ это дѣло.

   Рассенёръ выдвинулся впередъ, намѣреваясь протестовать; Этьенъ суетился и хотѣлъ, въ свою очередь, сказать рѣчь, Левакъ выставлялъ впередъ кулаки, точно будто лѣзъ драться, Магё всталъ и говорилъ что-то, но изъ его рѣчи нельзя было разобрать ни одного слова. Въ залѣ стояло невыразимое смятеніе, всѣ двигались, и съ пола поднималась пыль, распространяя въ воздухѣ ѣдкій запахъ, оставленный посѣтителями здѣшнихъ баловъ.

   Вдругъ маленькая дверь растворилась и въ ней показалась вдова Дезиръ, заслонившая ее всю своимъ массивнымъ тѣломъ.

   -- Молчите, -- крикнула она громовымъ голосомъ.-- Пришли жандармы!..

   Дѣйствительно, пришелъ, хотя немного поздно, окружный коммиссаръ съ четырьмя жандармами и намѣревался составить протоколъ и распустить собраніе. Вдова задержала ихъ минуть на пять, утверждая, что имѣетъ полное право собирать у себя въ домѣ друзей, но жандармы, конечно, не хотѣли слушать ея объясненій, и тогда она поспѣшила предупредить своихъ "дѣтей".

   -- Надо уходить черезъ эту дверь,-- продолжала она.-- Дворъ караулитъ грязный жандармъ, но это ничего не значитъ: изъ моего дровяного сарая есть дверь въ переулокъ... Торопитесь же!

   Коммиссаръ уже стучался въ залу и грозилъ выломать дверь, если ея не отопрутъ добровольно. Было очевидно, что нашелся какой-то шпіонъ, увѣдомившій полицію о происходившемъ на сходкѣ, такъ какъ коммиссаръ кричалъ, что собраніе незаконно, ибо на немъ присутствуетъ много углекоповъ, не получившихъ пригласительныхъ писемъ.

   Смятеніе въ залѣ возрасло еще больше. Невозможно было разойтись, не придя ни къ какому рѣшенію ни относительно международнаго союза, ни относительно продолженія стачки. Всѣ кричали разомъ. Наконецъ предсѣдателя осѣнила мысль, чтобы рабочіе, согласные примкнуть къ союзу, подняли руки. Руки поднялись кверху, депутаты торопливо заявили, что они даютъ согласіе отъ имени своихъ отсутствующихъ товарищей, и такимъ образомъ десять тысячъ углекоповъ Монсу вступили въ международный союзъ рабочихъ.

   Послѣ того началось безпорядочное бѣгство. Прикрывая отступленіе, вдова Дезиръ подошла къ двери въ кабакъ, сотрясавшейся подъ ударами прикладовъ, и налегла на нее всѣмъ своимъ тѣломъ. Углекопы перепрыгивали черезъ скамейки и одинъ за другимъ уходили указанною имъ дорогою. Рассенёръ скрылся однимъ изъ первыхъ; Левакъ, уже забывшій, что недавно разражался противъ него бранью, послѣдовалъ за нимъ, мечтая, что, можетъ быть, кабатчикъ предложитъ ему освѣжиться кружкою пива. Этьенъ, держа въ рукахъ маленькій ящичекъ съ билетами, стоялъ съ Плюшаромъ и Магё, считавшими за честь выйти изъ залы собранія послѣдними. Когда ушли и они въ свою очередь, дверной замокъ, наконецъ, сломался и коммиссаръ очутился передъ вдовою Дезиръ, все еще продолжавшею заслонять дверь своимъ массивнымъ тѣломъ.

   -- Ну, далеко ли вы подвинулись оттого, что переломали у меня все? спросила она.-- Вы видите, что въ залѣ нѣтъ ни души.

   Коммиссаръ не отличался особенною энергіей, притомъ же ему страшно надоѣли всѣ эти исторіи, и поэтому онъ ограничился только тѣмъ, что пригрозилъ вдовѣ тюрьмой. Онъ пошелъ составлять протоколъ и увелъ своихъ четверыхъ жандармовъ, сопровождаемый цѣлымъ градомъ насмѣшекъ со стороны Захарія и Мука, которыхъ до того восхитила штука, выкинутая надъ полиціей, что они не боялись даже и вооруженной силы.

   Выбравшись въ переулокъ, Этьенъ почти бѣжалъ вслѣдъ за другими, хотя его нѣсколько стѣснялъ ящичекъ. Вдругъ онъ вспомнилъ о Пьерронѣ и спросилъ, почему тотъ не былъ на сходкѣ. Магё отвѣчалъ на ходу, что Пьерронъ боленъ, впрочемъ, не очень опасной болѣзнью, а именно -- страхомъ скомпрометировать себя. Рабочіе хотѣли удержать Плюшара, но тотъ рѣшительно объявилъ, что сейчасъ же отправляется въ Жуазёль, гдѣ Легужё ожидаетъ приказаній. Тогда они пожелали ему благополучнаго пути и безъ остановки поспѣшили дальше, по улицѣ Монсу, задыхаясь отъ быстрой ходьбы и перебрасываясь между собою отрывочными словами. Этьенъ и Магё, увѣренные отнынѣ въ побѣдѣ, весело смѣялись, подшучивая, что когда союзъ пришлетъ деньги, то компаніи останется только сложить съ мольбою руки и начать упрашивать рабочихъ приняться за работу. Но въ этомъ приливѣ надежды, въ этомъ торопливомъ, раздававшемся по мостовой стукѣ грубыхъ башмаковъ было теперь уже что-то новое, мрачное и дикое: страсти разгорались, словно раздуваемыя вѣтромъ, въ селеніяхъ этого округа.

   

V.

   Прошло еще двѣ недѣли. Наступилъ январь съ густыми, холодными туманами, оледенившими безконечную равнину. Положеніе рабочихъ ухудшалось часъ отъ часу, нищета возрастала. Трехъ тысячъ франковъ, присланныхъ изъ Лондона отъ международнаго союза, хватило только на два дня, а затѣмъ оттуда не приходило больше ничего, кромѣ неопредѣленныхъ обѣщаній, выполненіе которыхъ откладывалось безъ конца. Рушились великія надежды, возлагавшіяся на союзъ, и это новое разочарованіе подкашивало послѣднія силы рабочихъ. На кого же разсчитывать теперь, если братья-товарищи и тѣ бросили ихъ? Углекопы чувствовали себя какъ бы затерявшимися посреди этой равнины, скованной холодомъ суровой зимы; имъ казалось, что они словно отрѣзаны отъ всего міра.

   Ко вторнику, въ селеніи "Двухсотъ-сорока" не оставалось уже ровно ничего. Этьенъ и депутаты напрасно изыскивали средства для поддержанія стачки: они распространяли подписные листы для пожертвованій въ сосѣднихъ городахъ, даже въ самомъ Парижѣ, открывали сборы, устраивали собранія, но общество, сначала нѣсколько заинтересовавшееся стачкой, дѣлалось все болѣе и болѣе равнодушнымъ, по мѣрѣ того, какъ она затягивалась и шла тихо, безъ потрясающихъ драмъ. Скудныхъ подачекъ, собираемыхъ всѣми этими путями, едва хватало на поддержаніе самыхъ бѣднѣйшихъ семействъ; болѣе же состоятельные кое-какъ перебивались тѣмъ, что закладывали разныя вещи и распродавали понемногу хозяйственное обзаведеніе. Все переходило къ торговцамъ старьемъ: шерсть, которою были набиты матрасы, кухонная посуда, даже мебель... Одно время, рабочимъ мелькнула было надежда на спасеніе: мелкіе торговцы Монсу, которыхъ совсѣмъ задавилъ Мэгра, задумали отбить у него на будущее время покупателей и открыли рабочимъ кредитъ. Въ теченіе недѣли углекопы могли забирать въ долгъ все имъ нужное у бакалейщика Верданка и у двухъ булочниковъ, Карубля и Смельтена, но затѣмъ зазасы этихъ торговцевъ истощились, и они принуждены были запереть лавки. Въ результатѣ была выиграна рабочими лишняя недѣля и прибавился новый долгъ, освободиться отъ котораго они могли, конечно, очень нескоро. А затѣмъ кредита не предвидѣлось больше ни откуда, въ домѣ не оказывалось даже какой-нибудь старой кастрюли, которую можно было бы продать, и оставалось только лечь въ уголокъ и издохнуть, какъ паршивая собака.

   Этьенъ готовъ былъ продать свою собственную шкуру. Онъ отдалъ Магё всѣ свои сбереженія, сходилъ въ Маршьенъ и заложилъ свою суконную пару платья, а вырученныя деньги опять-таки отдалъ хозяевамъ, чтобы они не сидѣли голодными. Изо всѣхъ вещей, имѣвшихъ какую-нибудь цѣну, у него оставались только сапоги, и онъ покуда не хотѣлъ закладывать ихъ: въ нихъ можно шибче бѣгать, говорилъ онъ. Теперь Этьенъ повторялъ съ отчаяніемъ, что стачка началась слишкомъ рано и именно отъ этого-то они и очутились въ такомъ отчаянномъ положеніи. Выжди они время, покуда въ вспомогательной кассѣ скопился бы порядочный капиталъ, дѣло вышло бы совсѣмъ другое, и рабочіе непремѣнно восторжествовали бы надъ хозяевами. Онъ не могъ не вспомнить словъ Суварина, давно уже говорившаго, что компанія нарочно вызываетъ стачку именно теперь, когда въ вспомогательной кассѣ такъ мало денегъ, что онѣ будутъ разобраны въ первые же дни.

   Видѣть селеніе, словно вымершее, видѣть всѣхъ этихъ бѣдняковъ, сидѣвшихъ безъ хлѣба и топлива, было для Этьена такъ тяжело, что онъ предпочиталъ уходить, куда глаза глядятъ, и бродить по окрестностямъ. Однажды вечеромъ, возвращаясь домой черезъ Рекильярскія развалины, онъ увидѣлъ на краю дороги лежащую безъ чувствъ старуху, по всей вѣроятности, умирающую отъ истощенія. Поднявъ ее, Этьенъ началъ звать на помощь дѣвушку, которую замѣтилъ по ту сторону забора.

   -- Ахъ, это ты!-- сказалъ онъ, узнавъ откатчицу Мукъ.-- Помоги мнѣ; нужно бы дать чего-нибудь выпить этой несчастной.

   Мукъ, расчувствовавшаяся до слезъ, быстро скрылась въ своей ветхой лачугѣ, которую старикъ, отецъ ея, кое-какъ поддерживалъ среди развалинъ. Дѣвушка тотчасъ же возвратилась назадъ и принесла хлѣба и можжевеловой водки. Глотокъ водки скоро привелъ старуху въ чувство и она принялась съ жадностью ѣсть хлѣбъ. Это была мать одного углекопа, жившая въ селеніи, недалеко отъ Куньи; она напрасно прошлась оттуда въ Жуазёль къ сестрѣ, у которой надѣялась выпросить взаймы десять су, и на возвратномъ пути свалилась безъ чувствъ. Поѣвъ хлѣба, старуха побрела дальше, совсѣмъ одурѣлая.

   Этьенъ все еще продолжалъ стоять среди этого пустыря, образовавшагося на мѣстѣ бывшихъ копей, разрушившіяся строенія которыхъ уже начинали исчезать подъ кустами терновника.

   -- Что же, развѣ ты не зайдешь ко мнѣ выпить стаканчикъ?-- весело спросила Мукъ.

   Замѣтивъ, что онъ колеблется, она прибавила:

   -- Неужели ты все еще боишься меня?

   Отчасти увлеченный ея веселостью, отчасти растроганный тою сердечностью, съ которою Мукъ поспѣшила на помощь старухѣ, Этьенъ пошелъ за этою странною дѣвушкою. Она не хотѣла принять его въ помѣщеніи отца, а провела въ свою комнату и тотчасъ же налила два маленькихъ стаканчика водки. Комната содержалась въ такой чистотѣ, что Этьенъ не могъ не высказать дѣвушкѣ, какое пріятное впечатлѣніе производитъ ея жилище. Видно было, что семья Мукъ не нуждалась ни въ чемъ, и, дѣйствительно, самъ старикъ продолжалъ служить конюхомъ въ Ворё, а дочь, не желая сидѣть сложа руки, принялась за стирку бѣлья и добывала по тридцати су въ день. "Можно болтать съ мужчинами и не сдѣлаться отъ этого тунеядкой", говорила Мукъ.

   -- Скажи,-- вдругъ прошептала она, ласково обхватывая Этьена за талію,-- отчего ты не хочешь полюбить меня?

   Онъ не могъ не засмѣяться, такъ мило предложила она этотъ вопросъ.

   -- Я очень люблю тебя,-- отвѣчалъ онъ.

   -- Нѣтъ, нѣтъ, ты любишь не такъ, какъ мнѣ хочется... Вѣдь ты долженъ же знать, что я давно, давно люблю тебя... Скажи, ты мнѣ доставишь этимъ большое удовольствіе!

   Это была правда: Мукъ уже шесть мѣсяцевъ вздыхала по Этьенѣ. Теперь она такъ нѣжно прильнула къ нему, обнявъ его своими дрожащими руками, и смотрѣла ему въ глаза съ выраженіемъ такой мольбы, что Этьенъ былъ почти растроганъ. Правда, не было ничего привлекательнаго въ ея пухломъ, кругломъ лицѣ съ пожелтѣвшею отъ угольной пыли кожею, но ея глаза горѣли огнемъ и вся фигура дышала прелестью страсти, придававшей дѣвушкѣ и молодость, и свѣжесть. Этьенъ почувствовалъ себя не въ силахъ оттолкнуть эту смиренную и вмѣстѣ съ тѣмъ пламенную любовь.

   -- О, ты не отталкиваешь меня!-- прошептала она съ восторгомъ.-- О, я вижу это!

   Она вдругъ пришла въ замѣшательство, застыдилась, какъ будто бы почувствовала себя въ первый разъ во власти мужчины... Потомъ, когда Этьенъ собрался идти домой, она осыпала его самыми нѣжными словами, цѣловала у него руки...

   Этьенъ былъ нѣсколько смущенъ этимъ неожиданнымъ приключеніемъ; къ тому же расположеніе Мукъ не могло ему доставить ни особенной чести, ни счастья. Уходя, онъ далъ себѣ слово не продолжать этой случайной связи, но все-таки въ его сердцѣ осталось дружеское чувство къ откатчицѣ, оказавшейся такою хорошею дѣвушкой.

   Только-что Этьенъ возвратился въ селеніе, ему сообщили такія важныя новости, что онъ совсѣмъ забылъ о Мукъ. Разнесся слухъ, что компанія, можетъ быть, согласится на уступки, если депутаты обратятся къ директору и возобновятъ переговоры. Такъ, по крайней мѣрѣ, говорили нѣкоторые изъ надсмотрщиковъ. Во всякомъ случаѣ вѣрно было то, что въ этой такъ долго затянувшейся борьбѣ каменноугольныя копи страдали еще болѣе, чѣмъ углекопы. Обѣ враждующія стороны, упрямо не соглашавшіяся ни на какія уступки, несли тяжелыя потери, потому что если представители труда умирали съ голоду, то и представителямъ капитала приходилось видѣть, что онъ быстро таетъ. Каждый день стачки уносилъ сотни тысячъ франковъ: машины стояли безъ дѣла, а неработающія машины все равно, что мертвыя; матеріалы и рабочіе инструменты портились; деньги, не приносившія болѣе процентовъ, исчезали, какъ вода, всасываемая пескомъ. Наконецъ, когда запасы угля начали все болѣе и болѣе истощаться, потребители стали поговаривать, что они обратятся со своими заказами въ Бельгію, и если бы эта угроза осуществилась, то компаніи и въ будущемъ предстояла очень серьезная опасность. Но что болѣе всего тревожило компанію и что она тщательно скрывала это всѣхъ, такъ это то, что подземныя галереи день ото дня все болѣе и болѣе разрушались. Правда, надсмотрщики постоянно занимались ремонтировкою деревяннаго крѣпленія; но ихъ оказывалось слишкомъ мало, другихъ рабочихъ не откуда было взять, и дерево, поддерживавшее своды, гнулось и ломалось повсюду, обвалы происходили каждый часъ. Это разрушеніе угрожало сдѣлаться въ самомъ скоромъ времени настолько серьезнымъ, что, прежде чѣмъ начать опять добываніе угля, пришлось бы употребить нѣсколько мѣсяцевъ на одну расчистку галерей. Въ окрестностяхъ ходили уже цѣлыя исторіи по этому поводу; разсказывали, напримѣръ, что на копяхъ Кравъ-кёръ обвалъ завалилъ триста метровъ подземной галереи и совершенно прервалъ сообщеніе съ пластомъ Сенкъ-Помъ, а на копяхъ Магдалина пластъ Могрету весь осыпался и пропитался водою. Правленіе отрицало справедливость этихъ слуховъ, какъ вдругъ два случая, происшедшіе одинъ вслѣдъ за другимъ, принудили его сознаться, что въ копяхъ дѣйствительно происходило разрушеніе: разъ утромъ, недалеко отъ Піолены, увидѣли, что почва разсѣлась надъ сѣверною галереею Миру, обвалившеюся наканунѣ; а на другой день въ Ворё произошелъ такой обвалъ, что отъ него дрогнуло все предмѣстье города и два дома чуть не разрушились.

   Этьенъ и депутаты нѣкоторое время не рѣшались возобновить переговоры, не зная ничего опредѣленнаго о намѣреніяхъ правленія. Они попробовали было выспросить Дансаэрта, но тотъ уклончиво отвѣчалъ, что, конечно, тамъ, въ правленіи, очень сожалѣютъ о происшедшемъ недоразумѣніи и желали бы какъ-нибудь столковаться, но опредѣленнаго онъ ничего не знаетъ. Наконецъ, депутаты рѣшились идти опять къ г-ну Геннебо и снова переговорить съ нимъ, хотя бы въ виду того только, чтобы впослѣдствіи ихъ не обвинили въ томъ, что они не доставили компаніи случая сознаться въ своей неправотѣ. Но они поклялись не дѣлать никакихъ уступокъ и настаивать на предъявленныхъ ими прежде условіяхъ, какъ единственно возможныхъ и справедливыхъ.

   Свиданіе состоялось во вторникъ утромъ, въ день, когда страшная нужда, царившая во всѣхъ домахъ, почему-то казалась рабочимъ особенно подавляющею. Это свиданіе было гораздо холоднѣе, чѣмъ прежнее. Магё опять пришлось говорить первому, и онъ сказалъ, что товарищи поручили ему освѣдомиться, нѣтъ ли у г-на директора чего-нибудь новаго для нихъ. Сначала Геннебо притворился очень удивленнымъ и отвѣчалъ, что не получилъ никакихъ новыхъ приказаній, да и вообще положеніе дѣлъ не можетъ измѣниться до тѣхъ поръ, пока углекопы не перестанутъ упорствовать и бунтовать. Этотъ холодный начальническій пріемъ произвелъ такое дурное впечатлѣніе на депутатовъ, что если бы даже, идя сюда, они и склонны были сдѣлать какія-нибудь уступки, то теперь не могло быть и рѣчи объ этомъ. Однако же, послѣ этого вступленія, директоръ заговорилъ о томъ, что, можетъ быть, найдется какое-нибудь средство придти въ соглашенію: напримѣръ, не согласятся ли рабочіе получать особо плату за крѣпленіе деревомъ галерей при томъ условіи, что компанія, съ своей стороны, повысить эту плату на два сантима, на которые, по ихъ словамъ, уменьшался ихъ заработокъ съ каждой телѣжки угля. Онъ прибавилъ, что компанія еще не дала ему разрѣшенія на эту уступку и что онъ только предполагаетъ ее возможною, надѣется, что, можетъ быть, ему и удастся склонить правленіе на эту сдѣлку. Но депутаты отказались отъ нея и повторили свои прежнія требованія, то есть, чтобы опять введена была старая система разсчета и, кромѣ того, чтобы заработная плата была повышена на пять сантимовъ съ каждой телѣжки угля. Тогда Геннебо сознался, что можетъ тотчасъ же покончить все дѣло, если они примутъ предложенную имъ сдѣлку, и именемъ ихъ женъ и маленькихъ дѣтей, умирающихъ съ голоду, торопилъ ихъ согласиться на нее... Но депутаты, опустивъ глаза въ землю, мрачно покачивая головами, повторяли: нѣтъ и нѣтъ... Они разстались далеко не дружелюбно, и г-нъ Геннебо съ сердцемъ захлопнулъ за рабочими дверь. Этьенъ, Магё и другіе ушли въ нѣмомъ бѣшенствѣ побѣжденныхъ, доведенныхъ до крайности людей, и толпою пошли по мощеной дорогѣ, громко стуча своею грубою обувью.

   Часу во второмъ жены рабочихъ рѣшились, въ свою очередь, отправиться къ Мэгра и попробовать умилостивить его. Оставалась еще одна надежда на то, что, можетъ быть, удастся выпросить у этого человѣка кредитъ хоть на недѣлю. Мысль объ этомъ пришла въ голову женѣ Магё, которая иногда увлекалась и возлагала преувеличенныя надежды на добрыя чувства людей. Она уговорила идти съ собою Брюле и Левакъ, уговаривала и Пьерронъ, но та отказалась, сославшись на болѣзнь мужа, который все еще нездоровъ, такъ что она не можетъ оставить его одного. Къ нимъ присоединилось еще нѣсколько женщинъ, и всего набралось человѣкъ двадцать. Жалкія, съ мрачными лицами, онѣ шли во всю ширину улицы Монсу, и буржуа, увидя ихъ, съ безпокойствомъ покачивали головами; двери домовъ поспѣшно запирались; одна дама даже собрала и спрягала свое серебро. За время этой стачки, онѣ еще въ первый разъ показались въ городѣ такою толпою, и это служило очень дурнымъ признакомъ, такъ какъ дѣла постоянно принимали самый скверный оборотъ съ того момента, когда женщины начинали толпами бѣгать по дорогамъ. У Мэгра имъ пришлось вынести унизительную сцену. Онъ принялъ ихъ съ насмѣшливою улыбкою и сдѣлалъ видъ, будто вполнѣ увѣренъ, что онѣ пришли расплатиться съ нимъ за забранный въ кредитъ товаръ. Это очень хорошо, что онѣ сговорились и всѣ разомъ принесли ему деньги... Потомъ, лишь только Магё заговорила, Мэгра притворился страшно разсерженнымъ. Что онѣ насмѣхаются, что ли, надъ людьми, прося еще кредита?.. Совсѣмъ, что ли, онѣ хотятъ его разорить?.. Нѣтъ, онъ больше не дастъ ни одной картофелины, ни одной крошки хлѣба!.. Пусть онѣ идутъ къ бакалейщику Берданку и булочникамъ Карублю и Смельтену, которые сдѣлались теперь ихъ поставщиками... Боясь разсердить его еще больше, женщины выслушивали все это съ видомъ боязливаго униженія, извинялись и съ трепетомъ ждали, не блеснетъ ли въ глазахъ лавочника хоть искорка сожалѣнія къ нимъ. Дальше Мэгра началъ отпускать грубыя шутки и отдавалъ всю свою лавку Брюле, если она согласится взять его себѣ въ возлюбленные. Эта подлая выходка задѣвала пришедшихъ къ нему женщинъ, но онѣ засмѣялись, а Левакъ превзошла всѣхъ ихъ и объявила, что готова замѣнить Брюле. Тогда Мэгра тотчасъ же пересталъ шутить и грубо принялся толкать ихъ къ выходной двери. Наконецъ, когда онѣ все-таки не уходили и продолжали умолять его, онъ ударилъ одну изъ нихъ. Выйдя на улицу и остановившись на тротуарѣ, женщины ругали его продажною душою, а Магё, въ порывѣ мстительнаго негодованія, подняла вверхъ руки, призывая на лавочника смерть, и кричала, что такой человѣкъ недостоинъ ѣсть хлѣбъ.

   Возвращеніе по домамъ было крайне печально. Когда жены пришли съ пустыми руками, мужчины только взглянули на нихъ и затѣмъ опустили головы: кончено, надо ложиться спать, не проглотивъ въ цѣлый день ни одной ложки супа. А впереди представлялась цѣлая вереница такихъ же дней, словно окутанныхъ безотраднымъ ледянымъ туманомъ, сквозь который не блеститъ ни одного луча надежды. Но они сами шли на это, и ни одинъ человѣкъ не заговорилъ о томъ, чтобы сдаться. Казалось, что крайняя нищета только усиливала упорство этихъ людей, и они молчали, какъ окруженные со всѣхъ сторонъ звѣри, рѣшившіеся лучше умереть, чѣмъ выйти изъ своего логовища. Кто первый осмѣлится заговорить о томъ, что слѣдуетъ покориться? Они клялись не отставать другъ отъ друга, и не отстанутъ, точно такъ же, какъ не бросали на произволъ судьбы товарища, засыпаннаго обваломъ въ подземныхъ галереяхъ. Работа подъ землею была для нихъ хорошею школою, пріучавшею ко всевозможнымъ случайностямъ, а когда человѣку приходилось уже съ двѣнадцатилѣтняго возраста проходить черезъ огонь и воду, то, конечно, ему не особенно трудно подтянуть себѣ брюхо дней на восемь и посидѣть голоднымъ. Въ углекопахъ заговорило теперь самолюбіе,-- самолюбіе людей, гордыхъ своимъ ремесломъ, привыкшихъ, въ своей каждодневной борьбѣ со смертью, высоко цѣнить готовность на самопожертвованіе,-- и это самолюбіе удвоивало ихъ рѣшимость скорѣе умереть, чѣмъ сдаться.

   Этотъ вечеръ проходилъ особенно печально для семьи Магё, молча сидѣвшей передъ потухающимъ огнемъ очага, подъ которымъ едва тлѣли послѣдніе остатки мелкаго угля. Распродавъ мало-по-малу шерсть изъ матрацевъ, Магё, наконецъ, рѣшились третьяго дня продать за три франка часы съ кукушкою, и съ тѣхъ поръ какъ ихъ тиканье не раздавалось болѣе въ комнатѣ, она казалась имъ совсѣмъ пустынною и мертвенною. Теперь у нихъ не оставалось уже ничего "лишняго", кромѣ стоявшаго на буфетѣ розоваго бумажнаго ящичка, который Магё нѣкогда подарилъ женѣ, очень дорожившей этою бездѣлушкою. Два хорошихъ стула тоже были проданы, и старикъ Боньморъ тѣснился кое-какъ вмѣстѣ съ дѣтьми на старой мшистой скамьѣ, принесенной изъ сада. Наступившія свинцовыя сумерки, казалось, еще увеличивали холодъ.

   -- Что дѣлать?-- повторила Магё, сидѣвшая, скорчась, въ уголкѣ около очага.-- А что, если я возьму ящичекъ?-- прибавила она потомъ, послѣ нѣкотораго колебанія, и вся поблѣднѣла.

   Ея мужъ, сидѣвшій, свѣся ноги, на краю стола, выпрямился и поднялъ опущенную на грудь голову.

   -- Нѣтъ, я этого не позволю!

   Магё съ трудомъ встала съ мѣста и обошла кругомъ комнаты. Возможно ли дойти до такой нищеты! Въ буфетѣ нѣтъ ни крошки, продать болѣе нечего, и даже нельзя придумать, откуда взять хлѣба! Къ тому же, и огонь скоро совсѣмъ погаснетъ!.. Она накинулась на Альзиру, которая ходила утромъ на насыпь за мелкимъ углемъ, но возвратилась съ пустыми руками, потому что. какъ она объявила, компанія больше не позволяетъ подбирать на насыпи уголь. Вотъ еще, они плюютъ на нее, на эту компанію! Развѣ они кого-нибудь обворовываютъ, подбирая никуда негодные, выброшенные кусочки угля?.. Дѣвочка съ отчаяніемъ разсказывала, что какой-то человѣкъ грозилъ прибить ее; но пусть бьютъ, а она завтра все-таки пойдетъ туда опять.

   -- И этотъ чертенокъ Жанлинъ!..-- кричала мать.-- Скажите, гдѣ это онъ пропадаетъ?.. Я велѣла ему принести салату; все-таки мы пожевали бы его, какъ скотъ! Вотъ увидите, что мальчишка и сегодня не придетъ: вчера онъ уже не ночевалъ дома. Я не знаю, чѣмъ онъ промышляетъ, но только этотъ одеръ всегда смотритъ такъ, какъ будто брюхо у него набито досыта.

   -- Можетъ быть, не выпрашиваетъ ли онъ по дорогѣ милостыню у прохожихъ,-- сказалъ Этьенъ.

   Магё вдругъ вышла изъ себя и потрясла кулаками.

   -- Если бы я только знала, что мои дѣти просятъ милостыню!.. Я лучше убила бы ихъ... а потомъ убила бы и себя!..

   Магё снова скорчился, сидя на краю стола; Леонора и Генрихъ, удивленные, что никто еще до сихъ поръ не обѣдалъ, начинали хныкать; а старикъ Боньморъ, молча, какъ философъ, ворочалъ языкомъ во рту, думая этимъ обмануть голодъ. Всѣ молчали и точно оцѣпенѣли подъ бременемъ все увеличивавшихся невзгодъ; всѣ чувствовали недомоганье: Боньмора, попрежнему кашлявшаго, и отплевывавшаго черную мокроту, опять начиналъ мучить ревматизмъ, переходившій въ водянку; у страдавшаго одышкою Магё опухли и болѣли колѣни; у матери и дѣтей сильнѣе обыкновеннаго сказывались золотуха и наслѣдственное малокровіе. Конечно, все это были старыя болѣзни, созданныя условіями той работы, которою занималась вся семья, но теперь, во времена холода и голода, онѣ проявлялись съ новою силою. Дѣйствительно, народъ въ селеніи сталъ умирать, какъ мухи.

   Однако, нужно же найти что-нибудь для ужина. Господи, что дѣлать, куда сунуться?

   Подъ вліяніемъ сумерекъ, все болѣе и болѣе окутывавшихъ комнату точно печальнымъ покровомъ, Этьенъ, съ тоскою на сердцѣ, рѣшился, наконецъ, прибѣгнуть къ послѣднему средству.

   -- Подождите меня, -- сказалъ онъ.-- Я попробую чего-нибудь достать.

   Онъ вышелъ и отправился къ Мукъ; у нея, навѣрное, есть хлѣбъ, и она охотно отдастъ его. Ему было крайне непріятно идти въ Рекильяръ, гдѣ, навѣрное, опять эта дѣвушка примется, съ видомъ влюбленной рабы, цѣловать его руки; но нельзя же изъ-за этого оставлять своихъ друзей въ такомъ безвыходномъ положеніи.

   -- Я тоже пойду на поиски,-- сказала въ свою очередь Магё.-- Глупо такъ сидѣть!

   Она растворила дверь и съ силой захлопнула ее за собою. Мужъ и дѣти продолжали безмолвно и неподвижно сидѣть при слабомъ свѣтѣ огарка, который только-что зажгла Альзира. Выйдя на улицу, Магё пріостановилась на минуту въ раздумьѣ и затѣмъ пошла къ Левакъ.

   -- Ты брала у меня взаймы хлѣба,-- сказала Магё,-- скажи, не можешь ли теперь возвратить его?

   Она замолчала, осмотрѣвшись кругомъ, такъ какъ то, что она увидѣла, нисколько не ободрило ее: нищета чувствовалась здѣсь еще осязательнѣе, чѣмъ въ ея собственномъ жилищѣ.

   Левакъ сидѣла неподвижно, устремивъ глаза на потухшій огонь, а ея мужъ, котораго напоили гвоздари, спалъ на столѣ, пьяный и голодный. Бутелу, прислонившись къ стѣнѣ, машинально терся о нее плечами, посматривая на все съ недоумѣвающимъ видомъ недалекаго и добраго человѣка, удивленнаго тѣмъ обстоятельствомъ, что сбереженныя имъ деньги проѣдены другими, а онъ самъ принужденъ теперь подтягивать себѣ брюхо.

   -- Хлѣба?! Ахъ, милая,-- отвѣчала Левакъ,-- я сама хотѣла идти къ тебѣ и попросить взаймы еще...

   Ея мужъ простоналъ во снѣ, и она съ бѣшенствомъ ударила его по головѣ, приплюснувъ лицомъ къ столу.

   -- Молчи, свинья! Тѣмъ лучше, если отъ водки у тебя горятъ внутренности!.. Развѣ ты не могъ попросить у пріятеля двадцать су вмѣсто того, чтобы напиваться на чужой счетъ?..

   Она безумолку сыпала брань и проклятія, а кругомъ, во всѣхъ углахъ, стояла такая страшная грязь, что отъ пола поднимался невыносимо отвратительный запахъ. Пусть все валится; она плюетъ на все!.. Сынъ ея, Беберъ, куда-то пропалъ съ утра, и она кричала, что было бы отлично, если бы онъ и совсѣмъ не возвращался. Потомъ она сказала, что пойдетъ спать: по крайней мѣрѣ, будетъ теплѣе.

   -- Ну же, пойдемъ!-- обратилась она къ Бетулу, толкая его.-- Огонь подъ очагомъ погасъ и нѣтъ надобности зажигать свѣчу, чтобы видѣть пустыя тарелки... Идешь ли ты, наконецъ, Луи? Я тебѣ говорю, что лучше ляжемъ спать, прижмемся другъ къ другу, и легче будетъ... А этотъ пьяница пусть околѣваетъ здѣсь одинъ отъ холода!

   Когда Магё снова вышла на улицу, она рѣшительными шагами прошла черезъ садики и направилась къ Пьерронъ. Изъ ихъ оконъ слышался смѣхъ, но, когда Магё постучалась, онъ мгновенно смолкъ, и прошла добрая минута, прежде чѣмъ отворили дверь.

   -- Ахъ, это ты!-- вскричала Пьерронъ, изображая на своемъ лицѣ величайшее удивленіе.-- А я думала, что это докторъ.

   Она не давала Магё сказать ни слова и, указывая на мужа, сидѣвшаго передъ очагомъ, въ которомъ жарко пылалъ каменный уголь, продолжала говорить:

   -- Ахъ, онъ все не можетъ поправиться! Правда, съ виду онъ смотритъ совсѣмъ здоровымъ, но болѣзнь сидитъ у него въ животѣ. Поэтому нужно, чтобы ему было тепло, и мы теперь жжемъ все, что только у насъ есть.

   Пьерронъ въ самомъ дѣлѣ смотрѣлъ цвѣтущимъ, откормленнымъ малымъ и совершенно напрасно корчилъ гримасы, стараясь изобразить изъ себя больного человѣка. Къ тому же Магё, входя, ясно слышала сильный запахъ кроличьяго мяса, блюдо съ которымъ, вѣроятно, куда-нибудь спрятали. Крошки хлѣба были разсыпаны по столу, а на самой его серединѣ стояла бутылка вина, которую, какъ видно, забыли убрать.

   -- Мать пошла въ Монсу, чтобы достать тамъ гдѣ-нибудь хлѣба,-- продолжала Пьерронъ.-- Мы просто приходимъ въ отчаяніе, поджидая ее.

   Голосъ ея вдругъ оборвался: слѣдя за взглядомъ сосѣдки, она тоже увидѣла забытую на столѣ бутылку. Впрочемъ, Пьерронъ тотчасъ же оправилась и разсказала цѣлую исторію: да, это вино, принесенное буржуа изъ Піолены для ея мужа, которому докторъ прописалъ бордо. Она разсыпалась въ благодарностяхъ этимъ буржуа: какіе добрые они люди, въ особенности барышня... и нисколько не гордая! Она сама заходитъ въ дона рабочихъ и раздаетъ разную провизію!

   -- Я ихъ знаю,-- сказала Магё.

   Сердце ея сжалось при мысли, что помощь всегда подается тѣмъ, кто меньше всѣхъ нуждается въ ней. Эти буржуа изъ Піолены снесли свою подачку сюда -- все равно, что воду въ рѣку. И какъ это она, Магё, не видѣла ихъ въ селеніи? Можетъ быть, ей удалось бы что-нибудь выпросить у нихъ.

   -- Я пришла узнать, не богаче ли вы, чѣмъ мы?-- сказала она, наконецъ.-- Не дашь ли ты мнѣ взаймы хоть вермишели?

   Пьерронъ постаралась въ самыхъ громкихъ восклицаніяхъ выразить свое отчаяніе.

   -- Ничего, ничего нѣтъ, моя милая! Вотъ, что называется, ни манной крупинки!.. Если мать нейдетъ такъ долго, это значитъ, что ей не удалось достать хлѣба, и мы ляжемъ спать безъ ужина.

   Въ это время, въ комнату донеслись рыданія, раздававшіяся въ погребѣ. Пьерронъ вышла изъ себя и начала стучать кулакомъ въ дверь. Тамъ, говорила она, заперта Лидія, которую пришлось наказать за то, что она сбѣжала изъ дому и возвратилась назадъ въ пять часовъ, пробѣгавъ, неизвѣстно гдѣ, цѣлый день. Она постоянно пропадаетъ гдѣ-то, и нѣтъ возможности сладить съ нею.

   Магё стояла, все еще не рѣшаясь уйти. Все-таки ей было тепло и пріятно стоять передъ этимъ жаркимъ огнемъ, хотя сердце ея наполнялось горечью, а мысль, что здѣсь ѣдятъ, заставляла еще сильнѣе чувствовать пустоту желудка. Ясно, что они отослали старуху и заперли ребенка, чтобы съѣсть втихомолку кролика. Ахъ, что ни говори, а когда женщина дурно ведетъ себя, это приноситъ иногда счастье ея мужу.

   -- Прощай!-- сказала она вдругъ, уходя.

   Ночь уже наступила, и луна, полузадернутая легкими облаками, освѣщала землю невѣрнымъ свѣтомъ. Пришедшая въ отчаяніе, Магё не рѣшалась возвратиться домой и, вмѣсто того, чтобы пройти прямо черезъ садики, пошла кругомъ. Вытянутые въ линію дома селенія смотрѣли какъ бы опустѣвшими, вымершими, и повсюду словно чувствовалось присутствіе голода. Не стоитъ никуда стучаться, вездѣ одна и та же нищета съ ея спутниками. Уже цѣлыя недѣли люди живутъ впроголодь, такъ что даже не слышно стало запаха печенаго лука, этого рѣзкаго запаха, по которому обыкновенно еще издали можно узнать жилища рабочихъ. Теперь вездѣ пахнетъ погребомъ, гнилью, сыростью, присущею нежилому мѣсту. Стихали послѣдніе неясные звуки, вырвавшееся у кого-то проклятіе, подавленное рыданіе, и вмѣстѣ съ наступавшей мало-по-малу тяжелой тишиной приходилъ къ этимъ голоднымъ людямъ сонъ и приносилъ имъ угнетающія видѣнія и кошмары.

   Проходя мимо церкви, Магё замѣтила быстро скользившую впереди ея тѣнь. Всмотрѣвшись, она узнала кюре Монсу, аббата Жуара, служившаго по воскресеньямъ обѣдни въ часовнѣ селенія, и постаралась догнать его, питая слабую надежду, что, быть можетъ, онъ отнесется въ ней съ участіемъ. Кюре, по всей вѣроятности, ходилъ за чѣмъ-нибудь въ ризницу и теперь спѣшилъ домой, согнувъ спину, со своимъ обычнымъ видомъ сытаго и смирнаго человѣка, желающаго жить въ ладу со всѣми на свѣтѣ. Очень можетъ быть, что и теперь, для своего посѣщенія ризницы, онъ выбралъ ночное время именно потому, что не хотѣлъ встрѣчаться ни съ кѣмъ изъ рабочихъ, изъ боязни скомпрометировать себя разговорами съ ними. Къ тому же говорили, что онъ переводится отсюда на другое, высшее мѣсто, и что сюда пріѣхалъ уже его преемникъ, тощій аббатъ, у котораго глаза свѣтятся какимъ-то красноватымъ блескомъ.

   -- Господинъ кюре, господинъ кюре!-- бормотала Магё.

   Но онъ, не останавливаясь, проговорилъ только:

   -- Добрый вечеръ, добрый вечеръ!..

   Магё добралась, наконецъ, до дому; ноги совсѣмъ отказывались служить ей, когда она вошла въ комнату.

   Никто не пошевелился. Мужъ попрежнему сидѣлъ на столѣ, повѣсивъ голову; старикъ Боньморъ и дѣти плотнѣе сдвинулись на скамьѣ, чтобы хоть сколько-нибудь согрѣться. Свѣчи сгорѣло такъ много, что скоро они должны были остаться и безъ огня. Никто не проговорилъ ни слова. При шумѣ растворившейся двери дѣти повернули головы, но, увидя, что мать не принесла ничего, снова повѣсили носы и, изъ боязни, что ихъ станутъ бранить, если они заплачутъ, постарались сдержать навертывавшіяся на глаза слезы. Магё опустилась молча на свое мѣсто, около потухающаго огня; ея тоже не спрашивали ни о чемъ, и въ комнатѣ стояла глубокая тишина. Всѣмъ и безъ того былъ ясенъ результатъ ея поисковъ, и никому не хотѣлось утруждать себя безполезными разспросами. Теперь оставалась послѣдняя слабая надежда только на то, что, можетъ быть, хоть Этьену удастся добыть гдѣ-нибудь кусокъ хлѣба. Минуты проходили за минутами. и Магё уже потеряли счетъ времени.

   Наконецъ Этьенъ пришелъ и принесъ въ тряпкѣ дюжину вареныхъ уже остывшихъ картофелинъ.

   -- Вотъ все, что я нашелъ,-- сказалъ онъ.

   У Мукъ тоже не оказалось хлѣба, и она, поцѣловавъ отъ всего сердца Этьена, насильно заставила его взять эти картофелины, составлявшія весь ея обѣдъ.

   -- Спасибо,-- отвѣчалъ онъ, когда Магё предложила ему его долю,-- я тамъ поѣлъ.

   На самомъ дѣлѣ онъ ничего не ѣлъ и мрачно смотрѣлъ, какъ дѣти накинулись на картофель. Отецъ и мать тоже почти не дотронулись до ѣды, чтобы больше осталось ребятишкамъ, но старикъ принялся ѣсть съ такою жадностью, что, наконецъ, принуждены были отобрать у него одну картофелину и отдать ее Альзирѣ. Въ три минуты все было съѣдено, и дѣти, почти нисколько не утоливши голода, съ недоумѣніемъ смотрѣли другъ на друга.

   Тогда Этьенъ началъ передавать слышанныя имъ новости. Компанія, раздраженная упорствомъ рабочихъ, намѣревается возвратить разсчетныя книжки тѣмъ изъ нихъ, которые особенно скомпрометировали себя въ ея глазахъ. Она рѣшительно хочетъ войны. Затѣмъ носятся еще болѣе серьезные слухи: именно, что компанія хвастаетъ, будто ей удалось образумить большинство углекоповъ, и завтра на копяхъ Викторія и Фётри-Кантель почти всѣ рабочіе примутся за работу, а на копяхъ Магдалина и Миру спустится въ шахту треть людей... Магё совсѣмъ вышелъ изъ себя.

   -- Чортъ возьми!-- воскликнулъ онъ.-- Если завелись измѣнники, то надо свести съ ними счеты!

   Онъ вскочилъ съ мѣста и, словно выведенный окончательно изъ себя этой вереницей страданій, закричалъ:

   -- Завтра вечеромъ въ лѣсу!.. Такъ какъ намъ запрещаютъ обсуждать наши дѣла въ Бонъ-Жуайо, то въ лѣсу мы будемъ, какъ у себя дома!..

   Старикъ Боньморъ, задремавшій было послѣ ѣды, проснулся. Этотъ призывъ: "завтра вечеромъ въ лѣсу!" былъ хорошо ему знакомый, памятный призывъ, потому что нѣкогда, въ его время, углекопы тоже собирались въ лѣсу на сходки, когда приходилось обсуждать что-нибудь особенно важное.

   -- Да, да, въ Вандамъ!-- сказалъ онъ въ свою очередь.-- Если сборъ назначенъ тамъ, то и я приду.

   Магё энергично махнула рукой.

   -- Мы всѣ пойдемъ! Надо положить конецъ всѣмъ этимъ несправедливостямъ и измѣнамъ.

   Этьенъ рѣшилъ оповѣстить рабочихъ всѣхъ селеній, что сходка назначается на завтра вечеромъ. Огонь подъ очагомъ погасъ, свѣча тоже догорѣла;теперь не оставалось больше ни угля на топливо, ни керосина, чтобы освѣтить жилье. Всѣ пробирались наверхъ ощупью, между тѣмъ какъ страшный холодъ словно щипалъ кожу. Маленькія дѣти расплакались.

   

VI.

   Жанлинъ выздоровѣлъ теперь совсѣмъ, но переломленныя кости срослись такъ дурно, что онъ хромалъ на обѣ ноги и ходилъ, переваливаясь, какъ утка. Впрочемъ, это не мѣшало ему бѣгать такъ же скоро, какъ прежде, и отличаться все тою же прежнею ловкостью злого и вороватаго животнаго.

   На другой день въ сумерки Жанлинъ и его неразлучные спутники Беберъ и Лидія были на рекильярской дорогѣ и притаились на пустырѣ за заборомъ, какъ разъ напротивъ темной бакалейной лавчонки, стоявшей на углу тропинки. Старая, почти совсѣмъ ослѣпшая женщина торговала одна въ этой лавчонкѣ, въ которой виднѣлись три-четыре мѣшка съ чечевицей и турецкими бобами, покрытыми черной пылью, а на дверяхъ висѣла на бичевкѣ очень древняя сушеная треска, вся засиженная мухами. Именно эта треска и соблазняла Жанлина. Онъ уже два раза посылалъ Бебера стащить ее, но каждый разъ кто-нибудь показывался на поворотѣ дороги, и приходилось переждать, пока на ней не останется никого. Вѣчно шляются и только мѣшаютъ дѣлать дѣло!..

   На дорогѣ показался господинъ верхомъ на лошади, и дѣти, тотчасъ же узнавшія директора, совсѣмъ прилегли за заборомъ къ землѣ. Съ тѣхъ поръ, какъ началась стачка, Геннебо, хотѣвшій собственными глазами наблюдать за тѣмъ, что дѣлается въ краѣ, очень часто появлялся такимъ образомъ на дорогахъ и спокойно разъѣзжалъ между селеніями рабочихъ. Ни разу ни одинъ камень не просвистѣлъ мимо его ушей, и онъ видѣлъ только, что встрѣчавшіеся съ нимъ молчаливые люди не очень торопятся поклониться ему; но всего чаще директору приходилось наталкиваться на влюбленныя парочки, видимо нисколько не интересовавшіяся политикой. Не имѣя никакого желанія стѣснять кого-либо своимъ присутствіемъ, Геннебо рысью проѣзжалъ мимо на своей кобылѣ, не поворачивая головы, смотря только прямо передъ собою, но все-таки видъ этой безпечной влюбленной молодежи пробуждалъ въ его сердцѣ горькое чувство. Теперь онъ замѣтилъ Жанлина съ его спутниками и не замедлилъ по своему истолковать то обстоятельство, что они прятались за заборомъ, сбившись въ одну кучу. Даже ребятишки и тѣ ужь забавляются тѣмъ, что трутся другъ о друга!.. На глазахъ у него навернулись слезы, и онъ быстрѣе проѣхалъ дальше, держась прямо въ сѣдлѣ и застегнутый, по военному, на всѣ пуговицы.

   -- Вотъ проклятая судьба,-- сказалъ Жанлинъ,-- этому конца не будетъ! Бѣги, Беберъ, и дергай рыбу за хвостъ!

   Но на дорогѣ снова показались два человѣка, и Жанлинъ опять тихонько выругался, услышавъ голосъ своего брата Захарія, разсказывавшаго Мукъ, какъ онъ нашелъ монету въ сорокъ су, которая была зашита въ юбкѣ его жены. Оба радостно смѣялись, похлопывая другъ друга по плечамъ, и Мукъ уже придумывалъ, какъ бы устроить на завтра большую игру въ кубарь. Они соберутся въ кабакѣ Авантажъ и въ два часа поведутъ оттуда игру по направленію къ Монтуару, около Маршьена... Захарій былъ согласенъ. Чего, въ самомъ дѣлѣ, пристаютъ къ нимъ со стачкой? Все равно ничего не дѣлаешь, такъ ужь лучше повеселиться! Они повернули за уголъ дороги и встрѣтились съ Этьеномъ, шедшимъ со стороны канала; онъ остановилъ ихъ и началъ что-то говорить.

   -- Что они, ночевать, что ли, здѣсь останутся?-- вскричалъ Жанлинъ, выйдя изъ себя.-- Скоро ужь ночь, и старуха собирается прятать свои мѣшки.

   На дорогѣ показался еще одинъ углекопъ. Этьевъ пошелъ вмѣстѣ съ нимъ, и когда они проходили мимо забора, Жанлинъ слышалъ, что рѣчь шла о Вандамскомъ лѣсѣ: сходку отложили до завтра, боясь, что въ одинъ день не успѣютъ оповѣстить о ней всѣхъ рабочихъ.

   -- Слышите?-- спросилъ Жанлинъ своихъ товарищей.-- Большая машина пойдетъ въ ходъ завтра. Надо тамъ быть. Мы отправимся послѣ полудня.

   Наконецъ, на дорогѣ не было ни души, и Жанлинъ снова послалъ Бебера къ лавчонкѣ.

   -- Смѣлѣе!.. Тяни за хвостъ!.. Только берегись: у старухи есть метла.

   Къ счастію Бебера, почти совсѣмъ стемнѣло. Онъ однимъ прыжкомъ очутился у двери лавочки, повисъ на своей добычѣ, такъ что бичевка, на которой была привязана рыба, оборвалась, -- и бросился бѣжать, таща треску, какъ бумажный змѣй. Жанлинъ и Лидія послѣдовали за нимъ. Удивленная торговка вышла изъ своей лавки, ничего не понимая и не видя исчезавшихъ въ темнотѣ ребятишекъ.

   Эти негодяи мало-по-малу становились пугаломъ для всего округа, который они безпрестанно тревожили своими набѣгами, какъ орда дикарей. Сначала они не выходили за предѣлы копей Ворё и возились въ грудахъ сложеннаго угля, возвращаясь потомъ домой черными, какъ негры, играли въ прятки въ громадныхъ складахъ бревенъ, среди которыхъ было такъ же удобно скрываться, какъ въ чащѣ дѣвственнаго лѣса. Потомъ они завладѣли насыпью и, какъ съ горы, катались съ нея въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ она всегда стояла теплою отъ пожиравшаго ее внутренняго пожара; скрывались по цѣлымъ днямъ въ терновникѣ, покрывавшимъ насыпь съ той стороны, на которой уже давно не сваливали земли, и спокойно играли тамъ, какъ шаловливые мышенята. Постепенно они все расширяли и расширяли свои владѣнія: ходили въ склады кирпича и дрались тамъ до крови съ другими ребятишками, рыскали по лугамъ, пожирая безъ хлѣба всевозможныя молочныя растенія, шныряли по берегамъ канала и ловили водившуюся въ тинѣ рыбу, которую проглатывали сырою. Но, казалось, имъ все-таки было мало простора, и они забирались все дальше, уходили за цѣлые километры отъ дома, добирались даже до высокаго Вандамскаго лѣса, въ которомъ весною собирали и ѣли землянику, а лѣтомъ -- орѣхи и чернику. Скоро вся обширная равнина сдѣлалась ихъ достояніемъ.

   Нищета, царившая теперь дома, заставляла ихъ еще энергичнѣе рыскать по дорогамъ отъ Монсу до Маршьена и высматривать по сторонамъ глазами волченятъ. Жанлинъ попрежнему руководилъ всѣми экспедиціями этой шайки и, какъ капитанъ, направлялъ ее въ ту или другую сторону, то на опустошеніе полей, засаженныхъ лукомъ, то на мародерство во фруктовыхъ садахъ, то иногда на похищеніе товаровъ, выставленныхъ передъ лавками. Вездѣ стали говорить, что эти грабежи дѣло рукъ углекоповъ, принимающихъ участіе въ стачкѣ, и что будто бы организовалась цѣлая многочисленная шайка этихъ мародеровъ. Однажды Жанлинъ заставилъ Лидію обокрасть даже ея матъ и принести ему двѣ дюжины палочекъ ячменнаго сахара, который хранился у Пьерронъ въ стеклянной банкѣ, на полочкѣ, устроенной въ окнѣ.

   Дѣвочку страшно избили за это, но она такъ боялась Жанлина, что все-таки не осмѣлилась выдать его или покинуть послѣ этой исторіи. А между тѣмъ онъ постоянно бралъ себѣ львиную долю добычи, попадавшейся въ ихъ руки, и Беберъ долженъ былъ считать себя еще счастливымъ, если Жанлинъ не билъ его и не забиралъ одному себѣ все добытое ихъ общими силами.

   Съ нѣкоторыхъ поръ Жанлинъ началъ злоупотреблять своею властью: онъ билъ Лидію, какъ законную жену, наталкивалъ недалекаго Бебера на самыя непріятныя исторіи и видимо забавлялся тѣмъ, что управляетъ, какъ осломъ, этимъ толстымъ мальчуганомъ, который былъ настолько силенъ, что могъ убить его однимъ ударомъ кулака. Жанлинъ презиралъ ихъ обоихъ, обращался съ ними, какъ съ рабами, и разсказывалъ имъ, что у него есть возлюбленная, принцесса, на которую они недостойны даже взглянуть. Дѣйствительно, Беберъ и Лидія замѣтили, что за послѣдніе восемь дней онъ нерѣдко куда-то пропадалъ; дойдя до конца улицы или до поворота дороги, Жанлинъ вдругъ, съ самымъ страшнымъ видомъ, приказывалъ своимъ спутникамъ немедленно возвращаться домой, а самъ отбиралъ у нихъ всю добычу и тотчасъ исчезалъ неизвѣстно куда.

   То же самое произошло и въ этотъ вечеръ.

   -- Дай мнѣ ее,-- сказалъ Жанлинъ, вырывая изъ рукъ товарища треску.

   Они стояли теперь всѣ трое на поворотѣ дороги въ Рекильяръ.

   -- Я тоже хочу ѣсть,-- протестовалъ Беберъ.-- Вѣдь это я досталъ ее!

   -- Что?-- закричалъ Жанлинъ.-- Ты получишь свою часть тогда, когда мнѣ вздумается отдать ее тебѣ!.. Но, во всякомъ случаѣ, не сегодня; можетъ быть, завтра, если на завтра останется что-нибудь...

   Онъ толкнулъ Лидію и поставилъ ее рядомъ съ Беберомъ, въ линію, какъ солдатъ подъ ружьемъ, затѣмъ отошелъ назадъ и проговорилъ:

   -- Теперь вы стойте такъ пять минутъ, не оборачиваясь назадъ... Если только вы обернетесь, прибѣгутъ звѣри и растерзаютъ васъ!.. Потомъ вы пойдете прямо домой, и если ты, Беберъ, дотронешься дорогою до Лидіи, то я это узнаю и отколочу васъ обоихъ.

   Онъ скрылся въ темнотѣ такою легкою походкою, что даже не слышно было шаговъ его босыхъ ногъ. Въ теченіе пяти минутъ Беберъ и Лидія стояли совершенно неподвижно и не оглядывались назадъ, боясь, что тотчасъ же получатъ, неизвѣстно отъ кого, по пощечинѣ. Гнетъ, который они выносили вмѣстѣ, находясь подъ властью Жанлина, служилъ связующимъ звеномъ между этими ребятишками, и мало-по малу дѣло дошло до того, что они очень нѣжно полюбили другъ друга... Теперь, идя рядомъ съ Лидіей, Беберъ только и думалъ о томъ, чтобы покрѣпче обнять ее, какъ нерѣдко на его глазахъ мужчины обнимали любимыхъ женщинъ; она тоже хотѣла бы приласкаться къ нему, чувствуя, что съ нимъ сдѣлалась бы совсѣмъ другою дѣвочкою. Но ни тотъ, ни другая не рѣшались ослушаться Жанлина, и они покорно шли домой, растроганные и печальные, не смѣя обмѣняться поцѣлуемъ и твердо вѣруя, что какъ только они прикоснутся другъ къ другу, тотчасъ же, несмотря на окружающую ихъ темноту, Жанлинъ увидитъ это и надаетъ имъ сзади пинковъ.

   Въ это же самое время Этьенъ пришелъ къ рекильярскммъ развалинамъ. Наканунѣ Мукъ упросила его опять придти къ ней, и онъ пришелъ, сердясь на самого себя и не желая сознаться, что начинаетъ привязываться въ этой дѣвушкѣ, боготворившей его. Впрочемъ, Этьенъ шелъ сюда съ намѣреніемъ порвать эту связь. Онъ увидится съ Мукъ и скажетъ ей, что нужно прекратить эти свиданія, такъ какъ теперь, когда товарищи борются и умираютъ съ голоду, совсѣмъ не время и даже безчестно заводить любовныя исторіи и предаваться нѣжностямъ. Этьенъ не засталъ Мукъ дома. Онъ рѣшился подождать ее и сѣлъ невдалекѣ отъ развалинъ шахтовой башни, пристально всматриваясь въ каждую показывавшуюся здѣсь человѣческую фигуру.

   Подъ развалившеюся башнею находилась полузасыпанная старая шахта. Надъ чернымъ отверстіемъ ея торчала стоймя упавшая балка съ уцѣлѣвшей на ней частью крыши и издали напоминала, особенно въ профиль, висѣлицу; на верхней закраинѣ шахты, выложенной нѣкогда кирпичемъ, отъ котораго теперь почти не осталось и слѣда, выросли два дерева, рябина и платанъ, производившія такое впечатлѣніе, какъ будто они выдвинулись наружу съ самаго дна шахты. Это былъ совсѣмъ дикій и заброшенный уголокъ. Отверстіе шахты было прикрыто травою, заплетено корнями деревьевъ, наполовину завалено обрушившимися досками и бревнами и заросло терновникомъ и боярышникомъ, въ вѣткахъ котораго малиновки сказали весною свои гнѣзда. Эти копи были давно истощены, и компанія уже десять лѣтъ собиралась завалить ихъ, но ее удерживало то обстоятельство, что на копяхъ Ворё не было своего отдѣльнаго вентилятора. Воздухъ на тѣхъ и другихъ копяхъ, соединявшихся между собою, освѣжался посредствомъ печи, которая находилась въ рекильярскихъ копяхъ, а старая шахта ихъ служила теперь вмѣсто трубы. Обшивка нижней части этой шахты была укрѣплена поперечными брусьями, расположенными такимъ образомъ, что они совершенно загораживали тотъ ходъ, по которому нѣкогда поднимали на земную поверхность телѣжки съ углемъ; верхнія галереи стояли совсѣмъ заброшенными, но нижняя по возможности поддерживалась, и въ ней стояла огромная печь, биткомъ набитая пылающимъ каменнымъ углемъ. Тяга отъ этой страшной топки была такъ сильна, что съ одного конца подземныхъ галерей Ворё и до другого вѣтеръ постоянно свисталъ, какъ во время бури. На всякій случай, чтобы все-таки можно было спуститься прямо въ рекильярскія копи или подняться изъ нихъ наверхъ, администраціей отдано было приказаніе поддерживать тотъ ходъ въ шахтѣ, гдѣ находились лѣстницы; но никто не наблюдалъ за этимъ, и лѣстницы гнили отъ сырости; многія площадки на нихъ уже совсѣмъ развалились. Отверстіе шахты было почти заткнуто огромнымъ кустомъ терновника, на первой лѣстницѣ совсѣмъ не осталось ступенекъ, и если бы кто-нибудь вздумалъ спуститься внизъ, то ему оставалось бы только сначала цѣпляться за корни рябины, а затѣмъ летѣть въ черную бездну, положившись на свою счастливую звѣзду.

   Этьенъ терпѣливо сидѣлъ, скрытый кустарникомъ, какъ вдругъ ему послышался какой-то шорохъ въ вѣтвяхъ деревьевъ. Сначала онъ подумалъ, что это пробирается чѣмъ-нибудь потревоженный ужъ, но затѣмъ блеснулъ огонекъ зажженной спички. Уже и это удивило Этьена, но его удивленіе возрасло еще больше, когда онъ узналъ Жанлина, который, между тѣмъ, зажегъ свѣчу и спустился въ темное отверстіе шахты. Этьеномъ овладѣло такое любопытство, что онъ въ свою очередь подошелъ къ краю шахты и заглянулъ въ нее. Жанлина уже не было видно, но слабый свѣтъ мерцалъ на второй изъ площадокъ, раздѣлявшихъ лѣстницы. Съ минуту Этьенъ колебался, однако, кончилъ тѣмъ, что рѣшился тоже спуститься внизъ и ухватился за корни деревьевъ, думая, что ему придется пролетѣть насквозь всѣ пятьсотъ двадцать четыре метра, на которые дно шахты отстояло отъ поверхности земли. Однако, онъ попалъ ногою на ступеньку, впрочемъ, тотчасъ же подломившуюся подъ нимъ, и началъ осторожно спускаться внизъ. Жанлинъ не замѣчалъ, что за нимъ слѣдятъ, тогда какъ Этьенъ постоянно видѣлъ подъ собою огонекъ свѣчи, спускавшійся все ниже и ниже, между тѣмъ какъ тѣнь мальчика, выростая до громадныхъ размѣровъ, колебалась на стѣнахъ шахты, прыгая вправо, влѣво, сообразно раскачиванію разбитыхъ бедеръ Жанлина. Онъ спускался съ ловкостью обезьяны, придерживаясь за брусья руками, ногами, даже подбородкомъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ не было ступенекъ. Лѣстницы смѣняли одна другую черезъ каждые семь метровъ. Однѣ изъ нихъ были еще совершенно крѣпкія, другія шатались, трещали и каждую минуту грозили обрушиться. Узенькія площадки, раздѣлявшія ихъ, позеленѣли и прогнили до того, что нога ступала по нимъ, точно по мягкому мху. Чѣмъ дальше внизъ, тѣмъ сильнѣе становился жаръ, доходившій сюда отъ печи, провѣтривавшей Ворё, но теперь онъ былъ еще слабѣе обыкновеннаго, потому что за время стачки печь топили не такъ жарко, какъ во время работъ, когда она пожирала ежедневно по пяти тысячъ килограммовъ угля. Тогда никто не рѣшился бы спуститься въ рекильярскую шахту, если не хотѣлъ опалить себѣ всю шкуру.

   -- Вотъ настоящая жаба, чортъ возьми!-- ругался про себя задыхавшійся Этьенъ.-- И куда только онъ лѣзетъ?

   Ноги его скользили по влажному дереву и два раза онъ чуть не полетѣлъ внизъ. Если бы у него была, по крайней мѣрѣ, свѣча, какъ у Жанлина, а то ему приходилось руководиться только слабымъ свѣтомъ, мелькавшимъ внизу, и безпрестанно ушибаться о стѣны. Онъ уже спустился, должно быть, съ двадцатой лѣстницы, а конца все еще не было видно. Тогда Этьенъ, продолжая спускаться все ниже и ниже, принялся считать: двадцать первая, двадцать вторая, двадцать третья... Страшный жаръ, казалось, сдавливалъ ему голову, становился все нестерпимѣе, и Этьену начинало казаться, что онъ сейчасъ упадетъ прямо въ печь. Наконецъ онъ добрался до отдѣленія нагрузки и увидалъ свѣчу Жанлина, двигавшуюся въ глубинѣ галереи. Было пройдено тридцать лѣстницъ, слѣдовательно, около двухсотъ десяти метровъ.

   "Неужели онъ поведетъ меня еще дальше?-- думалъ Этьенъ.-- По всей вѣроятности, мальчуганъ прячется въ конюшнѣ".

   Но лѣвая галерея, которая вела въ конюшню, была засыпана обваломъ. Началось новое путешествіе, еще болѣе трудное и опасное. Испуганныя летучія мыши летали и садились на своды отдѣленія нагрузки. Этьенъ долженъ былъ торопиться, чтобы не потерять изъ виду руководившаго имъ свѣта, и поэтому, не медля, бросился въ галерею, по которой шелъ Жанлинъ. Худенькій и гибкій, какъ змѣя, мальчикъ проскальзывалъ вездѣ совершенно свободно, между тѣмъ какъ Этьенъ не могъ мѣстами пройти, не содравъ себѣ кожи. Какъ всѣ заброшенные подземные ходы, эта галерея сплющилась подъ напоромъ осѣдавшей почвы и продолжала съ каждымъ днемъ суживаться все больше и больше, такъ что въ нѣкоторыхъ мѣстахъ была теперь не просторнѣе печной трубы, а со временемъ ей предстояло и совсѣмъ исчезнуть. Дерево, укрѣплявшее нѣкогда галерею, изломалось въ щепы, и на каждомъ шагу Этьену предстояла опасность разодрать себѣ кожу или наткнуться на торчавшія спицы, острыя, какъ шпага. Онъ подвигался впередъ съ величайшею осторожностью, ползя на колѣняхъ или на животѣ и ощупывая стѣны и своды руками. Вдругъ цѣлая стая крысъ, спасавшихся бѣгствомъ, пробѣжала по немъ.

   -- Ахъ, чортъ возьми! будетъ ли этому конецъ!-- проворчалъ онъ, весь избитый и едва переводя духъ.

   Конецъ пришелъ: черезъ какой-нибудь километръ труба, по которой ползъ Этьенъ, начала расширяться, и онъ очутился въ прекрасно сохранившейся галереѣ, служившей нѣкогда для провоза телѣжекъ съ углемъ въ пріемное отдѣленіе. Она была вырублена въ цѣльномъ слоѣ камня и походила на природный гротъ. Этьенъ пріостановился, увидѣвъ издали, что Жанлинъ втиснулъ свѣчу между двумя камнями и спокойно располагался отдохнуть, какъ человѣкъ, очень довольный тѣмъ, что возвратился къ себѣ домой. И дѣйствительно, здѣсь было устроено настоящее жилье, довольно удобное, обставленное чуть не всѣми принадлежностями хозяйства: въ сторонѣ, на землѣ, лежала большая охапка сѣна, служившая очень мягкою постелью; на старыхъ брусьяхъ, сложенныхъ на подобіе стола, было всего въ волю: хлѣба, свѣчей, можжевеловой водки... Это была настоящая разбойничья пещера, въ которую цѣлыя недѣли сносилась всякая добыча, иногда даже совсѣмъ ненужная ея обитателю, напримѣръ: мыло и воскъ для натиранія половъ, украденные, какъ видно, единственно изъ любви къ воровству. И Жанлинъ, какъ эгоистъ-разбойникъ, пользовался одинъ всѣмъ этимъ награбленнымъ добромъ.

   -- Скажи, ты насмѣхаешься надъ всѣмъ свѣтомъ?-- вскричалъ Этьенъ, переводя духъ.-- Ты лазишь сюда наслаждаться, когда мы всѣ тамъ, наверху, умираемъ съ голоду.

   Въ первую минуту Жанлинъ испугался и задрожалъ, но, узнавъ Этьена, скоро успокоился.

   -- Не хочешь ли пообѣдать со мною?-- сказалъ онъ.-- Гмъ, кусочекъ жареной трески? Вотъ ты сейчасъ увидишь!

   Онъ не бросилъ украденной рыбы и принялся на-чисто отскабливать засиженныя мухами мѣста, ловко дѣйствуя очень хорошимъ новымъ ножомъ, однимъ изъ тѣхъ маленькихъ ножей-кинжаловъ съ костяными ручками, на которыхъ всегда находится какой-нибудь девизъ. На ножѣ Жанлина было написано только одно слово "Любовь".

   -- Какой у тебя хорошій ножъ,-- замѣтилъ Этьенъ.

   -- Это подарокъ Лидіи, -- отвѣчалъ Жанлинъ, умалчивая о томъ, что Лидія украла эту вещь, по его приказанію, въ одной изъ передвижныхъ лавочекъ Монсу напротивъ заведенія Тэтъ-Купе.

   Продолжая отскабливать треску, онъ прибавилъ съ гордостью: -- Неправда ли, здѣсь у меня очень хорошо?.. Немножко потеплѣе, чѣмъ у васъ наверху, и гораздо лучше пахнетъ!

   Этьенъ сѣлъ. Ему захотѣлось поговорить съ этимъ интереснымъ мальчуганомъ, правда, испорченнымъ до мозга костей, но все же смѣлымъ и находчивымъ. Дѣйствительно, Этьенъ чувствовалъ себя очень хорошо въ этой норѣ. Нестерпимая жара, стоявшая въ шахтѣ, смѣнилась здѣсь ровною и теплою, какъ въ банѣ, температурою, особенно пріятною послѣ царившаго наверху рѣзкаго январьскаго холода, отъ котораго у плохо одѣтыхъ бѣдняковъ растрескивалась кожа. За тѣ годы, въ теченіе которыхъ копи были заброшены, воздухъ въ галереяхъ очистился, рудничнаго газа не осталось и слѣда, а отъ стараго, перегнившаго дерева пахло летучимъ эѳиромъ. Къ тому же это ветхое дерево сдѣлалось теперь очень красивымъ: оно приняло желтоватый цвѣтъ мрамора и покрылось бѣлою мшистою растительностью, которая точно задрапировала его шелковой вышивкой и унизала жемчугомъ. Нѣкоторые брусья были сплошь покрыты грибами. Бѣлыя бабочки и мухи летали взадъ и впередъ; бѣлые, какъ снѣгъ, пауки ползали по галереѣ, въ которой развелось цѣлое обезцвѣченное населеніе, никогда не знавшее солнца.

   -- И тебѣ тутъ не страшно?-- спросилъ Этьенъ.

   -- Страшно?-- переспросилъ съ удивленіемъ Жанлинъ.-- Чего же мнѣ бояться, когда здѣсь, кромѣ меня, никого нѣтъ?

   Наконецъ, треска была совсѣмъ очищена. Мальчуганъ развелъ небольшой огонь и поджарилъ рыбу на горячихъ угольяхъ. Затѣмъ онъ разрѣзалъ пополамъ хлѣбъ. Этьенъ не отказался отъ своей доли. Эта закуска была страшно соленая, но тѣмъ не менѣе очень лакомая для здоровыхъ желудковъ.

   -- Теперь я не удивляюсь, что ты толстѣешь въ то время, какъ мы всѣ худѣемъ. Знаешь ли ты, что вѣдь это свинство набивать такъ брюхо!.. А о другихъ ты и не подумалъ?

   -- Ну, да!.. Зачѣмъ же другіе такъ глупы?

   -- Къ тому же, ты хорошо дѣлаешь, что прячешься! Если бы отецъ узналъ, что ты занялся воровствомъ, онъ славно отдѣлалъ бы тебя...

   -- Въ такомъ случаѣ, значитъ, буржуа не обкрадываютъ насъ? А ты всегда называлъ ихъ ворами... Когда я стащилъ этотъ хлѣбъ у Мэгра, то взялъ у него только то, что онъ намъ долженъ.

   Этьенъ замолчалъ, отчасти смущенный, отчасти оттого, что у него былъ набить ротъ. Онъ съ любопытствомъ смотрѣлъ на этого ребенка съ обезьяньей мордочкою, зелеными глазами и большими ушами,-- на этого маленькаго выродка, темнаго разумомъ и хитраго, какъ дикарь или, вѣрнѣе, какъ дикое животное, на которое онъ походилъ всѣмъ своимъ существомъ. Копи сдѣлали его такимъ, копи и докончили, переломавъ ему ноги.

   -- А Лидію, -- снова заговорилъ Этьенъ, -- приводишь ты иногда сюда?

   Жанлинъ презрительно захохоталъ.

   -- Лидію?!.. Ну, ужь нѣтъ!.. Женщины болтливы.

   Онъ продолжалъ смѣяться, полный безпредѣльнаго презрѣнія къ Лидіи и Беберу. Никто еще не видывалъ такихъ глупыхъ ребятишекъ! Мысль, что они вѣрятъ его вранью и идутъ теперь съ пустыми руками, тогда какъ онъ ѣстъ горячую рыбу, наполняла его необыкновеннымъ удовольствіемъ. Затѣмъ онъ прибавилъ съ серьезностью маленькаго философа:

   -- Одному гораздо лучше, такъ какъ самъ съ собою всегда живешь въ ладу.

   Этьенъ доѣлъ хлѣбъ и выпилъ глотокъ можжевеловой водки. На минуту онъ задумался, спрашивая себя, не лучше ли будетъ если онъ поступить вѣроломно съ гостепріимнымъ Жанлиномъ выведетъ его отсюда за ухо и запретить мародерствовать, объявивъ ему, что при первомъ же его покушеніи на воровство разскажетъ обо всемъ отцу. Но, когда онъ разсматривалъ это подземное убѣжище, ему вдругъ пришла въ голову мысль: кто знаетъ, не понадобится ли оно для кого-нибудь изъ товарищей или для него самого, если дѣла примутъ дурной оборотъ?.. Этьенъ заставилъ Жанлина поклясться, что тотъ не заспится на своемъ сѣнѣ и не останется здѣсь на ночь, какъ это иногда случалось; затѣмъ, взявъ одну изъ свѣчей, онъ ушелъ первый, предоставивъ мальчугану приводить на свободѣ въ порядокъ свое хозяйство.

   Несмотря на страшный холодъ, Мукъ поджидала Этьена, сидя на бревнѣ, и приходила въ отчаяніе, что онъ не идетъ. Увидѣвъ его наконецъ, она бросилась къ нему на шею, и точно ножъ пронзилъ ея сердце, когда Этьенъ объявилъ ей, что рѣшился не видѣться больше съ нею. Боже мой! Да отчего же?.. Развѣ она недостаточно любитъ его?.. Боясь, что не устоитъ противъ желанія зайти къ ней, Этьенъ повелъ ее по дорогѣ и старался какъ можно деликатнѣе и ласковѣе объяснить дѣвушкѣ, что эта связь компрометируетъ его въ глазахъ товарищей, что ее нужно прервать ради дѣла, ради интересовъ политики. Дѣвушка очень удивилась: какой можетъ быть отъ этого вредъ для политики?.. Наконецъ, ей пришла мысль, что онъ стыдится этой связи съ нею... Мукъ не оскорбилась этимъ: что жь, это понятно; она предложила ему, пусть онъ дастъ ей публично пощечину, чтобы товарищи подумали, что Этьенъ бросилъ ее. Но на самомъ дѣлѣ онъ все-таки будетъ видѣться съ нею, хоть на минутку, хоть изрѣдка... Она страстно молила его, клялась, что объ ихъ свиданіяхъ никто не узнаетъ; но Этьенъ, какъ онъ ни былъ растроганъ ея горячими мольбами, все-таки оставался при своемъ рѣшеніи: это необходимо... На прощанье онъ хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, обнять ее. Шагъ за шагомъ они дошли въ то время до первыхъ домовъ Монсу и стояли, обнявшись, освѣщенные яркимъ свѣтомъ мѣсяца. Показалась какая-то женщина и, проходя мимо нихъ, вдругъ пошатнулась, точно споткнувшись о камень.

   -- Кто это?-- тревожно спросилъ Этьенъ.

   -- Это Катерина,-- отвѣчала Мукъ.-- Она возвращается изъ Жанъ-Баръ.

   Женщина шла дальше, опустивъ внизъ голову, едва передвигая ноги, и казалась страшно утомленною. Этьенъ смотрѣлъ на нее внѣ себя отъ отчаянія, что она увидѣла его съ Мукъ, и горько упрекалъ себя, хотя самъ не могъ бы объяснить въ чемъ. Развѣ она не ушла къ своему возлюбленному? Развѣ она не заставила его, Этьена, точно также страдать на этой же рекильярской дорогѣ, когда отдавала свою любовь Шавалю? Но, несмотря ни на что, Этьенъ не могъ утѣшиться и простить себѣ, что отплатилъ ей тѣмъ же.

   -- Знаешь ли, что я тебѣ скажу?-- прошептала вся въ слезахъ Мукъ, уходя.-- Ты потому отказываешься отъ меня, что любишь другую.

   На слѣдующій день погода была великолѣпная. Выдался одинъ изъ тѣхъ хорошихъ зимнихъ дней, когда стоитъ небольшой морозъ, небо ясно, а твердая земля звенитъ подъ ногами, какъ хрусталь. Жанлинъ убѣжалъ изъ дому еще въ часъ пополудни, но нѣкоторое время ему пришлось простоять за церковью, покуда пришелъ Беберъ. Потомъ долго не приходила Лидія, которую мать опять заперла въ погребъ, и мальчуганы уже собрались было отправляться одни. Но дѣвочку, наконецъ, выпустили, дали ей въ руки корзинку и объявили, что если она не наберетъ салату полную корзинку то ее опять запрутъ на всю ночь въ погребъ, съ крысами. Страшно напуганная, Лидія хотѣла тотчасъ идти за салатомъ, но Жанлинъ отговорилъ ее: можно будетъ набрать и потомъ. Его давно уже прельщалъ толстый кроликъ Рассенёра, и на этотъ разъ, когда ребятишки проходили мимо кабака Авантажъ, кроликъ, какъ нарочно, прогуливался по дорогѣ. Жанлинъ однимъ прыжкомъ схватилъ его за уши, запряталъ въ корзинку Лидіи, и всѣ трое пустились бѣжать. Вотъ будетъ весело: они заставятъ кролика бѣжать, какъ собаку, до самаго лѣса.

   Ребятишки пріостановились на нѣкоторое время около Захарія и Мука, которые, выпивъ вмѣстѣ съ двумя другими товарищами по кружкѣ пива, собирались начать игру въ кубарь. Выигравшіе должны были получить новую фуражку и красный фуляровый платокъ, которые хранились покуда, до окончанія игры, у Рассенёра. Четверо игроковъ, двое противъ двоихъ, рѣшали теперь вопросъ о томъ, кому начинать первую партію, которая должна была идти отъ Ворё къ фермѣ Пайльо, на разстояніи около трехъ километровъ. Мукъ брался довести кубарь до фермы въ восемь очередей, но Захарій взялся въ семь, и такимъ образомъ право начинать первую партію осталось за нимъ. Кубарь -- небольшое яйцо изъ буксоваго дерева -- поставили на мостовую, острымъ концомъ вверхъ. У каждаго изъ игроковъ былъ въ рукахъ деревянный, обитый желѣзомъ молотокъ, насаженный на длинную, крѣпко обмотанную бичевой рукоятку. Пробило два часа, когда началась игра. Начинавшій партію имѣлъ право на три удара въ каждую изъ своихъ очередей, и Захарій мастерски повелъ игру, отбросивъ кубарь первыми же своими тремя ударами болѣе чѣмъ за четыреста метровъ, черезъ свекловичныя поля, такъ какъ играть въ эту игру на дорогахъ и въ селеніяхъ запрещалось въ виду того, что играющіе могли убить кого-нибудь изъ прохожихъ. Мукъ, который въ каждую изъ своихъ очередей могъ сдѣлать только одинъ ударъ, былъ тоже хорошій игрокъ, и онъ своимъ единственнымъ ударомъ отбросилъ кубарь такъ удачно, что тотъ отлетѣлъ, по крайней мѣрѣ, на сто пятьдесятъ метровъ н должна принадлежать шахтеру, как море принадлежит рыбаку, а земля -- крестьянину... Слышите?.. Шахта принадлежит вам, всем вам, кто целый век расплачивается за нее потом и кровью!

   Он смело принялся обсуждать спорные правовые вопросы, заговорил о специальных законах, касающихся шахт, в чем сам не очень-то разбирался. Недра земли, как и сама земля, принадлежат всему народу, а различные компании безраздельно пользуются ими только благодаря гнусной привилегии; что касается Монсу, то здесь сомнительное право на разработку угля осложняется старыми договорами, заключенными с прежними ленными владельцами Эно, что было тогда в обычае. Шахтерам остается только снова овладеть своим добром, -- и Этьен простер руки, как бы охватывая весь край за лесом. В эту минуту взошедшая луна осветила его своими лучами, скользнувшими вдоль высоких ветвей. Когда толпа, еще скрытая мраком, увидела его ярко освещенную фигуру, словно раздававшую своими распростертыми руками все блага жизни, она снова разразилась продолжительными рукоплесканиями:

   -- Верно, верно, он прав! Браво!

   Тут Этьен сел на своего любимого конька и стал развивать мысль о принадлежности орудий труда коллективу, с особым удовольствием повторяя это выражение, приятно щекотавшее ему нервы. В своем развитии Этьен далеко шагнул вперед. Начав с умиленных проповедников братства, с необходимости изменить форму труда, он пришел к политическому выводу, что нужно совершенно упразднить наемный труд. Со времени собрания в "Весельчаке" его взгляд на коллективизм, исполненный человечности, но еще не отлившийся в формулу, определился в сложную систему, мысль его отчеканилась, и он излагал свои положения научным языком. Прежде всего, говорил Этьен, свободы можно добиться лишь в том случае, если будет разрушен весь государственный строй и народ захватит власть. Тогда начнутся реформы: возвращение к первобытной коммуне, замена семьи, нравственно угнетенной, свободными семейными отношениями, основанными на равноправии, полное гражданское, политическое и экономическое равенство, личная независимость благодаря пользованию орудиями производства и всеми продуктами труда, наконец бесплатное профессиональное обучение за счет коллектива. Это повлечет за собою окончательное переустройство старого, прогнившего общества. Этьен нападал на брак, на право наследования, он определял имущественное состояние отдельных лиц, ниспровергал позорный памятник минувших веков, делая при этом рукой одно и то же широкое движение -- словно размах жнеца, снимающего спелую жатву; а другой рукой он строил будущее человеческое общество, воздвигал здание истины и справедливости, которое возникнет на заре двадцатого столетия. Дойдя до крайней степени умственного напряжения, Этьен перестал уже рассуждать, его захватила одна лишь фанатическая идея. Все сомнения, какие могли подсказать чувства или здравый смысл, исчезли: казалось, нет ничего легче, как построить этот новый мир, -- все предусмотрено; Этьен говорил так, словно дело шло о машине, которую можно собрать за два часа, а огонь и кровь не имели для него значения.

   -- Пришел наш черед, -- порывисто закончил Этьен, -- власть и богатство отныне должны быть у нас.

   Радостный крик пронесся из глубины леса и докатился до Этьена; теперь луна заливала всю прогалину вплоть до отдаленной лесной поросли, резко вычерчивая волнующееся море голов и серые стволы исполинских деревьев. В морозном воздухе мелькали возбужденные лица изголодавшихся людей -- мужчин, женщин, детей, с блестящими глазами, раскрытыми ртами, готовых ринуться вперед и взять с бою отнятое у них исконное добро. Они не чувствовали больше холода, разгоряченные страстной речью Этьена. Восторг фанатиков возносил их над землею; подобно первым христианам, они полны были надежд и лихорадочного ожидания царства справедливости, которое должно наступить в недалеком будущем. Многого они не поняли, не разобрались в технических и отвлеченных рассуждениях, но самая неясность и отвлеченность слов Этьена ослепляли их посулами. Какая прекрасная мечта! Стать самому себе господином, не мучиться, наслаждаться жизнью!..

   -- Верно, черт возьми!.. Настал наш черед! Смерть эксплуататорам!

   Женщины были как в бреду; Маэ потеряла обычное спокойствие, от голода у нее кружилась голова, жена Левака выла, старуха Прожженная вне себя потрясала тощими, как у колдуньи, руками, Филомена зашлась от кашля, а Мукетта так распалилась, что стала выкрикивать оратору нежные слова. Сам Маэ был совершенно покорен и громко возмущался, Пьеррон дрожал от страха, а Левак говорил без умолку. Захария и Муке пытались зубоскалить, но им было не по себе, и они удивлялись, как это товарищ их может так долго говорить, не выпив ни глотка. А больше всего шумели на дровах Жанлен, Лидия и Бебер, потрясая корзинкой, где лежала Польша.

   Снова все зашумели. Этьена опьянил успех. Он овладел этой трехтысячной толпой, одним словом своим заставляя биться сердца людей. Если бы Суварин соблаговолил сюда явиться и услышать Этьена, он приветствовал бы его идеи и остался бы доволен успехами своего ученика, излагавшего анархистские мысли; он одобрил бы программу, за исключением пункта, касающегося образования; Суварин считал это пережитком глупой чувствительности, ибо спасительное святое невежество должно было служить человечеству очистительной ванной. Что же касается Раснера, то он презрительно и гневно пожимал плечами.

   -- Пусти, дай мне сказать! -- крикнул он Этьену.

   Тот соскочил с пня.

   -- Говори, посмотрим, станут ли тебя слушать.

   Раснер встал уже на его место и движением руки потребовал внимания. Но шум не умолкал; имя Раснера переходило от передних рядов, где его узнали, до самых дальних, под буками; никто не хотел его слушать. То был поверженный кумир, и один вид Раснера выводил из себя бывших его приверженцев. Его красноречие, полная добродушия льющаяся речь, которая ранее так всех пленяла, казалась теперь тепленьким напитком, годным для усыпления трусов. Раснер тщетно пытался говорить в этом шуме; он хотел спокойно объяснить, что путем одного лишь опубликования новых законов невозможно изменить общественный порядок, что для социального развития необходимо время; над ним издевались, ему шикали, и к провалу в "Весельчаке" прибавилась новая непоправимая неудача. В него даже стали кидать пригоршнями мерзлого мха, а какая-то женщина визгливо крикнула:

   -- Долой изменника!

   Раснер пытался объяснить, что шахта не может принадлежать шахтеру, как ткацкий станок -- ткачу, и утверждал, что предпочтительнее участвовать в прибылях, заинтересовать рабочего, как равноправного пайщика предприятия.

   -- Долой изменника! -- закричали тысячи голосов, и в Раснера со свистом полетели камни.

   Он побледнел, его глаза наполнились слезами отчаяния. Рушилась вся его жизнь, двадцать лет приятельских отношений, основанных на честолюбивых надеждах, были сведены на нет неблагодарной толпой. Он сошел с пня, пораженный в самое сердце, не в силах более говорить.

   -- Тебе смешно, -- пробормотал Раснер, обращаясь к торжествующему Этьену. -- Хорошо, желаю тебе испытать то же самое... А это случится, слышишь?..

   И как бы желая снять с себя ответственность за грядущие несчастья, которые он предвидел, Раснер махнул рукой и пошел прочь, одиноко шагая по белому безмолвному полю.

   Поднялось улюлюканье, но тут все с удивлением увидели на пне деда Бессмертного, который собирался говорить, невзирая на оглушительный шум. До этого момента он и Мук стояли в стороне, и вид у них был сосредоточенный, словно они вспоминали по старой привычке былые дни. Вероятно, на Бессмертного нашел внезапный приступ болтливости, когда прошлое властно заявляет свои права, -- в такие дни дед часами мог изливать душу. Все умолкли и стали слушать старика; в лунном свете он был бледен, как привидение. Его речи не имели прямой связи с тем, о чем говорилось на собрании, он рассказывал длинные, непонятные, но тем более волнующие истории. Он вспоминал молодость, говорил о смерти двух своих дядей, раздавленных в шахте Воре, затем вспомнил о болезни, воспалении легких, которая свела в могилу его жену. И все его слова сводились к одному: всегда было плохо и лучше никогда не будет. Однажды их тоже собралось в лесу человек пятьсот, потому что король не желал сократить часы работы; но об этом старик не стал распространяться и заговорил о другой стачке; сколько он их перевидал! Все происходило под этими деревьями, на Девьей поляне, там, в Угольных ямах, или еще дальше, в Волчьем овраге. Иной раз морозило, иной раз бывало жарко. Однажды лил такой дождь, что пришлось разойтись, ни о чем не поговорив. Являлись королевские солдаты, и дело кончалось стрельбой.

   -- Мы тоже поднимали руки, клялись не спускаться в шахты... И я клялся, да как еще клялся!..

   Толпа слушала с большим вниманием, всем стало не по себе; но тут Этьен, следивший за происходившим, вскочил на пень и очутился рядом со стариком. Он узнал Шаваля, стоявшего с товарищами в первом ряду. Мысль, что Катрина тут, вновь зажгла Этьена; ему захотелось, чтобы шахтеры выразили ему одобрение в его присутствии.

   -- Товарищи, вы слышали нашего старика, вы слышали, что он выстрадал и что предстоит выстрадать нашим детям, если мы не покончим с ворами и палачами.

   Этьен был грозен, никогда еще он не говорил так страстно. Он поддерживал рукой Бессмертного, указывая на него, как на знамя нищеты и горя, призывая к мщению. В кратких словах он вернулся к прародителям семьи Маэ, описал, как постепенно истощался в шахте Компании весь их род, как изголодался он за сто лет работы, и тут же сопоставил нищих шахтеров с толстобрюхими членами Правления, напичканными деньгами, со всей этой сворой акционеров, которые, как девки на содержании, более ста лет бездельничают, услаждая свою плоть. Разве не ужасно, что целое поколение мужчин, от отца к сыну, издыхает на дне шахты для того, чтобы министры получали взятки, а знатные господа и буржуа задавали пиры и жирели в тепле и холе! Он изучил болезни шахтеров и перечислил их со всеми страшными подробностями: малокровие, золотуха, чахотка, астма, от которой люди задыхаются, ревматизм, приводящий к параличу. Несчастные служат пищей машинам, их скучивают, как скот, в поселках, большие компании постепенно поглощают их, обращают в рабство, грозят закабалить рабочих целой нации, миллионы рук -- и все ради прибылей какой-нибудь тысячи тунеядцев. Но шахтер уже перестал быть невеждой, скотиной, раздавленной в недрах земли. В глубине шахт растет армия граждан, богатая жатва, которая в один прекрасный день пробьется на поверхность. И тогда видно будет, кто осмелится предложить, после сорока лет службы, пенсию в сто пятьдесят франков шестидесятилетнему старику, который харкает угольной пылью, а ноги у него распухли от рудничной сырости. Да! Труд потребует отчета у капитала, этого безликого, неведомого божества, восседающего где-то в тайниках своего святилища и пьющего кровь бедняков, за счет которых он существует! Они туда пойдут и осветят его лицо заревом пожаров, потопят в крови это гнусное существо, этого чудовищного идола, пожирающего человеческую плоть!

   Этьен умолк, но его поднятая рука все еще указывала на врага где-то там, вдали, на горизонте. На этот раз толпа отозвалась таким громким гулом, что обыватели в Монсу его услышали в с беспокойством стали озираться в сторону Вандама, опасаясь грандиозного обвала. Ночные птицы взлетали над лесом, уносясь в необъятное светлое небо.

   Этьен, не теряя времени, спросил:

   -- Товарищи, что вы решаете?.. Согласны продолжать стачку?

   -- Да! Да! -- раздались гневные голоса.

   -- Какие же меры думаете вы принять?.. Если трусы спустятся завтра в шахты, то поражение неминуемо.

   Бурей пронесся возглас:

   -- Смерть трусам!

   -- Значит, вы решаете призвать их к порядку, напомнить данную ими клятву... Вот что можно сделать: явиться в шахты, повлиять своим присутствием на предателей, доказать Компании, что мы все солидарны и лучше умрем, но не уступим.

   -- Верно! В шахты! В шахты!

   С тех пор как Этьен взял слово, он искал глазами Катрину среди бледных, громко кричавших людей, которые его окружали. Ее, очевидно, не было. Он все время видел Шаваля; тот криво усмехался, пожимая плечами, снедаемый завистью, и дорого дал бы за то, чтобы добиться такой же популярности.

   -- А если, товарищи, среди нас найдутся шпики, -- продолжал Этьен, -- пусть остерегаются, они известны... Вон я вижу шахтеров из Вандама, которые продолжают работать...

   -- Ты на меня, что ли, намекаешь? -- вызывающе спросил Шаваль.

   -- На тебя ли, на другого... Но раз уж ты заговорил, то тебе следует знать, что сытый голодного не разумеет. Ты работаешь в Жан-Барте...

   -- Как же, работает... Баба за него работает, вот что, -- прервал чей-то насмешливый голос.

   Шаваль выругался, густо покраснев.

   -- Черт возьми! Значит, работать запрещается?

   -- Да, -- крикнул Этьен, -- когда товарищи терпят нужду ради общего блага, нельзя думать только о себе и выслуживаться перед хозяевами. Если бы стачка была всеобщей, мы бы уже давно взяли верх. Разве мог спуститься в Вандамскую шахту хоть, один человек, раз в Монсу забастовка? Важно, чтобы работа прекратилась по всему краю, как здесь, так и у Денелена. Слышишь? В шахтах Жан-Барта одни предатели, все вы там предатели!

   Шаваля окружила, поднимая кулаки, враждебная толпа, раздавались крики: "Смерть ему! Смерть!" Он побледнел. Яростное желание восторжествовать над Этьеном внушило ему одну мысль:

   -- Послушайте же меня! Приходите завтра в Жан-Барт, и вы увидите, работаю ли я!.. Меня послали сказать, что мы заодно с вами. Надо потушить топки, надо заставить машинистов тоже бастовать! Пусть остановятся насосы, тем лучше! Вода зальет шахты, и все полетит к чертям.

   Шавалю стали бешено рукоплескать, он превзошел даже Этьена. Ораторы сменялись на пне один за другим, жестикулировали среди адского шума, вносили суровые предложения. Всех обуяло безумие, такое же нетерпение, какое овладевает сектантами, когда, отчаявшись дождаться чуда, они вызывают его в своем воображении. Красный туман застилал глаза, от голода кружились головы, одурманенные видением пожара и крови, мечтой о величественном апофеозе -- всеобщем благоденствии. Спокойная луна обливала своим сиянием возбужденную людскую толпу, в глубокой лесной тиши отдавался крик, призывавший к убийству, и только мерзлый мох скрипел под ногами; а могучие буки, высоко простирая на фоне светлого неба тонкие черные ветви, казалось, не замечали и не слыхали бедняков, волновавшихся у их подножий.

   Толпа смешалась; Маэ очутилась рядом с мужем, и оба, утратив обычную рассудительность и находясь под действием накоплявшегося месяцами раздражения, поддакивали Леваку, который до того разошелся, что требовал головы инженеров. Пьеррон исчез. Бессмертный и Мук произносили разом несвязные и злобные слова, которых никто не мог разобрать. Захария, дурачась, требовал разрушения церквей, а Муке попросту стучал о землю палкой, чтобы произвести побольше шума. Женщины были в исступлении: жена Левака, подбоченясь, орала на Филомену, обвиняя дочь в том, что она смеется. Мукетта кричала, что жандармам надо кой-куда наподдать; Прожженная, увидев Лидию без корзины и салата, дала ей оплеуху и стала размахивать руками во все стороны, словно перед ней стояли хозяева, которых ей хотелось избить. Бебер узнал от какого-то подручного, что г-жа Раснер видела, как дети украли Польшу, и это на миг озадачило Жанлена; впрочем, он решил на обратном пути потихоньку выпустить крольчиху у дверей "Авантажа" и, подняв ножик, заорал, торжествующе размахивая сверкающим лезвием.

   -- Товарищи, товарищи! -- взывал охрипший, усталый Этьен, добиваясь минутной тишины, чтобы окончательно договориться.

   Наконец к нему прислушались.

   -- Товарищи! Завтра утром в Жан-Барт, согласны?

   -- Да, да, в Жан-Барт! Смерть предателям!

   Вихрь трех тысяч голосов вознесся к ясному небу и замер в лунной ночи.

  

  

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

   К четырем часам утра луна скрылась; наступила темная ночь.

   У Денеленов все еще спали. Старый кирпичный дом, безмолвный и мрачный, с плотно запертыми дверями и окнами, стоял в конце обширного запущенного сада, за которым начиналась шахта Жан-Барт. Позади дома километра на три тянулась пустынная дорога в Вандам -- большую деревню, скрытую за лесом.

   Денелен, усталый после целого дня, проведенного в шахте, храпел, повернувшись носом к стене. Вдруг ему показалось, что его зовут. Проснувшись, он действительно услыхал голос и побежал отворить окно. Перед ним в саду стоял один из его штейгеров.

   -- Что случилось? -- спросил он.

   -- У нас, сударь, бунт!.. Половина рабочих отказывается от работы и не дает другим спускаться в шахту.

   Денелен не сразу понял, в чем дело; в голове, отяжелевшей от прерванного сна, шумело; из окна его обдавало холодом, как из ледяного душа.

   -- Так заставьте их спуститься, черт возьми! -- проговорил он.

   -- Это длится уже целый час, -- сказал штейгер. -- Мы решили, что надо пойти за вами. Только вы, быть может, сумеете их образумить.

   -- Хорошо, иду.

   Денелен быстро оделся. Он совершенно пришел в себя, но был до крайности взволнован. Можно было ограбить весь дом: ни слуга, ни кухарка -- никто не шевельнулся. Но по другую сторону площадки слышались возбужденные голоса, и когда Денелен выходил, дверь распахнулась, и показались обе его дочери в наскоро накинутых белых пеньюарах: старшая, Люси, двадцати двух лет, высокая, пышная брюнетка, и младшая, Жанна, которой едва исполнилось девятнадцать, -- небольшого роста, с золотистыми волосами, нежная и миловидная.

   -- Папа, что случилось?

   -- Ничего особенного, -- ответил Денелен, чтобы успокоить дочерей. -- Там, кажется, шумят буяны. Пойду посмотрю.

   Но они запротестовали, не хотели его отпускать, требуя, чтобы он хоть выпил чего-нибудь горячего: иначе он вернется больной; ведь он должен помнить о своем слабом желудке.

   Отец отнекивался, уверяя честным словом, что ему надо идти скорее.

   -- Послушай, -- сказала Жанна, повиснув у него на шее, -- выпей рюмку рома с двумя бисквитами, а то я от тебя не отстану, и тебе придется унести меня с собой в таком вот виде.

   Он должен был подчиниться, ворча, что бисквиты застрянут у него в горле. Но дочери уже спускались перед ним по лестнице со свечами в руках. Внизу, в столовой, они стали торопливо подавать: одна наливала в рюмку ром, другая устремилась к буфету за бисквитами.

   Рано оставшись без матери, девочки были избалованы отцом и без надлежащего руководства довольно плохо воспитаны. Старшая мечтала стать оперной певицей, младшая была помешана на живописи, -- она обладала смелым вкусом, выделявшим ее среди других. Когда сильно расстроенные дела заставили их переменить весь уклад дома, экстравагантные девицы сразу превратились в очень сметливых и разумных хозяек, глаз которых открывал в счетах каждый упущенный сантим. Теперь они, несмотря на свои размашистые манеры художниц, крепко держали в руках бразды правления, экономили каждое су, ссорились с поставщиками, без конца переделывали старые платья и добились всеми этими усилиями того, что дом сохранял приличный вид, хотя нужда и росла.

   -- Папа, ты ничего не ешь! -- повторила Люси, заметив его озабоченность, его мрачную молчаливость; она испугалась. -- Значит, это серьезно? У тебя такой вид... Скажи только слово, и мы останемся с тобой; обойдутся на этом завтраке и без нас.

   Люси говорила о пикнике, который предстоял в то утро. Г-жа Энбо должна была заехать в коляске сначала к Грегуарам за Сесилью, потом за ними, чтобы всем вместе отправиться в Маршьенн на литейный завод, куда их пригласила завтракать жена директора. Это был прекрасный случай осмотреть мастерские, доменные и коксовые печи.

   -- Конечно, останемся, -- подтвердила Жанна.

   Но Денелен рассердился.

   -- Зачем? Я вам повторяю, что это пустяки... Доставьте мне удовольствие, ложитесь обратно в постель, выспитесь хорошенько и будьте готовы к десяти часам, как условлено.

   Он обнял их и поспешно вышел. Сапоги его застучали по мерзлой земле в саду; затем шаги затихли в отдалении.

   Жанна заботливо заткнула пробкой бутылку с ромом, а Люси заперла бисквиты на ключ. В комнате на всем лежала холодная опрятность, как во всех столовых, где скудно едят. Обе девушки воспользовались тем, что встали так рано, и проверили, не осталось ли с вечера какого-нибудь беспорядка. Вот валяется забытая салфетка; надо побранить прислугу. Наконец они поднялись к себе наверх.

   Денелен шел кратчайшим путем по узким дорожкам огорода. Он думал о своем пошатнувшемся состоянии, о проданной акции Монсу, о миллионе, который он реализовал, мечтая увеличить его в десять раз и который сейчас подвергается такому риску. Ряд непрерывных неудач, огромный непредвиденный ремонт, разорительные условия эксплуатации и наконец страшный промышленный кризис, разразившийся в то самое время, когда предприятие только начало приносить доход. Забастовка может его доконать. Он толкнул маленькую калитку; в ночной темноте едва можно было угадать темные очертания шахтенных построек, вдали мерцало несколько фонарей.

   Жан-Барт нельзя было сравнить по значительности с Воре, но благодаря обновленным постройкам шахта стала, по выражению инженеров, "красивой". Не ограничиваясь тем, что ширину шахтного колодца увеличили на полтора метра, а глубину довели до семисот восьми метров, промысел заново оборудовали; поставили новую машину, новые клети для спуска рабочих, обновили по последнему слову техники инвентарь. В постройках сказывался даже некоторый налет изящества: сортировочная украшена резным фризом, башня часами, приемочная и машинное отделение закруглены, словно капелла в стиле Возрождения. Надо всем высилась труба, увенчанная мозаичной спиралью из красного и черного изразца. Водоотливный насос помещался на другой шахте, ближе к старой шахте Гастон-Мари, предназначенной только для откачки. В Жан-Барте, по правую и левую стороны от главной шахты, было только два ствола: один для вентиляции, другой с лестницами для спуска.

   Шаваль пришел первым в три часа утра и принялся совращать товарищей, убеждая их последовать примеру шахтеров из Монсу и требовать прибавки в пять сантимов на вагонетку. Очень скоро четыреста человек, которые работали на дне шахты, высыпали из бараков в приемочную, с криками размахивая руками. Желавшие продолжать работу, босые, с лопатой или с киркой под мышкой, держали в руках лампочки; другие углекопы, еще в сабо и в пальто по случаю холода, загораживали проход в шахту. Штейгеры надрывались до хрипоты, стараясь водворить какой-нибудь порядок; они взывали к благоразумию рабочих, умоляя их по крайней мере не мешать тем, кто хочет работать.

   Увидев Катрину в куртке, штанах и синем чепчике, Шаваль вышел из себя. Еще дома он строго приказал ей не вставать. Она же, в ужасе от прекращения работы, все же пошла вслед за ним: Шаваль никогда не давал Катрине денег, и ей часто приходилось самой расплачиваться за него и за себя; что же с ней будет, если она перестанет зарабатывать? Одна страшная мысль преследовала ее -- боязнь очутиться в маршьеннском публичном доме, где обычно кончали свою жизнь откатчицы, оставшиеся без хлеба и крова.

   -- Черт возьми! -- закричал Шаваль. -- Ты чего сюда притащилась?

   Она бормотала, что ренты у нее нет и она хочет работать.

   -- А, ты идешь против меня, девка? Вон сию же минуту, или я так поддам тебе под зад!..

   Испугавшись, она отошла и притаилась в сторонке, желая посмотреть, чем все это кончится.

   Денелен подошел со стороны лестницы, ведущей в сортировочную. Несмотря на слабый свет фонарей, он быстрым взглядом окинул всю картину, всю эту кучу людей, тонущую во мраке; он знал в лицо каждого забойщика, нагрузчика, приемщика, каждую откатчицу и вообще всех, даже подручных.

   В главном корпусе, еще новом и чистом, приостановленная работа точно ждала, когда к ней приступят: из разведенной машины вырывался легкий свист пара; клети для спуска рабочих, подвешенные на канатах, оставались неподвижны; брошенные вагонетки загромождали чугунные плиты. Было взято всего восемьдесят лампочек, остальные мерцали в лампочной. Но достаточно было одного его слова, чтобы вся трудовая жизнь снова пришла в движение.

   -- Что у вас тут происходит, ребята? -- спросил он громко. -- Чем вы недовольны? Объясните-ка мне все, и мы договоримся.

   В беседах с рабочими Денелен обычно принимал отеческий тон, хотя и требовал от них много работы. Властный, грубоватый, он прежде всего старался привлечь их добродушным голосом, в котором звучали раскаты военной трубы. Рабочие его любили и особенно уважали за его мужество: он всегда был вместе с ними в штольнях, первый шел в опасные места, когда несчастный случай вызывал на шахте панику. Два раза посла взрыва, когда отступали самые храбрые, его спускали в шахту, подвязав под мышки веревками.

   -- Ну как? -- сказал он. -- Надеюсь, вы не заставите меня раскаиваться, что я за вас поручился? Вы знаете, я ведь отказался от жандармской охраны. Говорите спокойно! Я вас слушаю.

   Все замолчали, смущенные, немного отстраняясь от него. Наконец Шаваль заговорил:

   -- Вот что, господин Денелен, мы не можем продолжать работу, если нам не прибавят по пяти сантимов за вагонетку.

   Денелен удивился.

   -- Как? Пять сантимов? Почему такое требование? Я-то ведь не жалуюсь, что вы плохо делаете крепления... Я не обременяю вас новым тарифом, как администрация Монсу!..

   -- Может быть, но товарищи из Монсу все же правы. Они не принимают тарифа и требуют увеличения платы на пять сантимов, потому что при нынешних ценах никак нельзя чисто работать... И вот мы требуем пять сантимов прибавки... Эй, вы там, -- так ведь?

   Послышались утвердительные голоса, шум усилился, жесты становились угрожающими. Мало-помалу все сплотились в тесный круг.

   В глазах Денелена блеснул огонь, а его кулак, кулак человека, до безумия любящего твердую власть, инстинктивно сжимался, чтобы не поддаться искушению схватить кого-нибудь за шиворот. Однако он предпочел спорить и взывать к благоразумию.

   -- Вы хотите пять сантимов? Я допускаю, что работа этого стоит. Только я-то не могу вам их дать. Если я на это пойду, то просто вылечу в трубу... Поймите, что я должен жить хотя бы для того, чтобы и вы могли жить... А у меня больше нет сил: малейшее увеличение себестоимости добычи угля приведет к банкротству... Два года назад, помните, во время последней стачки, я уступил; тогда еще было возможно. Но это повышение платы меня разорило, и я бьюсь вот уже два года... А теперь я скорее соглашусь сейчас же прикрыть свою лавочку, чем через месяц ломать себе голову, где достать денег, чтобы с вами расплатиться.

   Шаваль злобно засмеялся в лицо хозяину, который так откровенно выкладывал перед ними свои дела. Другие повесили носы: упрямым, недоверчивым людям никак нельзя было втемяшить, что хозяин не наживает миллионов на своих рабочих.

   Тогда Денелен стал настойчивее. Он принялся объяснять им свою постоянную борьбу с Монсу, которое все время начеку, чтобы его проглотить, как только он оплошает и сломает себе шею. Эта страшная конкуренция заставляет его быть экономным, тем более что значительная глубина Жан-Барта увеличивает расходы по добыче -- обстоятельство чрезвычайно неблагоприятное, едва уравновешиваемое толщиной угольного слоя. И после той последней забастовки он ни за что не повысил бы заработной платы, если бы необходимость не заставила его тянуться за Монсу, да кабы не страх, что рабочие его покинут. А теперь... пусть они сами подумают о завтрашнем дне! Чего они добьются, когда он вынужден будет все продать и они очутятся под ярмом Правления? Он ведь не царит в далеком неведомом святилище; он не из тех акционеров, что держат управляющих, чтобы стричь рабочего, которого акционер никогда не видал в глаза; он просто хозяин, рискующий не только состоянием, но и всем, что у него есть: своим умом, здоровьем, даже жизнью. Прекращение работы -- смерть для него, потому что у него нет запасов, а заказы все равно должны быть выполнены. А капитал, затраченный на оборудование, разве может бездействовать? Ведь он взял на себя обязательства. Кто уплатит деньги, доверенные ему друзьями? Это было бы просто банкротством.

   -- Так вот что, друзья, -- сказал Денелен в заключение, -- я хотел вас убедить... Нельзя предлагать человеку самого себя погубить, не так ли? Прибавить вам пять сантимов или допустить вашу забастовку -- для меня все равно, что перерезать себе горло.

   Он умолк. Пронесся ропот. Часть углекопов поколебалась. Некоторые направились к шахте.

   -- Во всяком случае, -- сказал один из штейгеров, -- все могут действовать по собственному усмотрению. Кто желает работать?

   Катрина подошла одна из первых. Но Шаваль в бешенстве оттолкнул ее, крикнув:

   -- Мы все заодно. Только подлецы бросают товарищей!

   С этой минуты казалось, что соглашение невозможно. Шум возобновился. Людей выталкивали из шахты кулаками, они рисковали быть задавленными в свалке. Директор в отчаянии попытался один бороться с этой толпой, обуздать ее угрозами -- все было тщетно, и он отступил.

   Денелен оставался еще несколько минут в приемочной конторе; задыхаясь, он опустился на стул, обескураженный своим бессилием, без единой мысли в голове. Придя наконец в себя, он приказал одному из надзирателей позвать Шаваля. Когда тот пришел и согласился его выслушать, хозяин жестом пригласил других удалиться.

   -- Оставьте нас.

   Денелену пришла мысль поразведать, что задумал этот молодец. С первых же слов он почувствовал, что перед ним честолюбец, снедаемый страстной завистью. Денелен решил взять его лестью, стал удивляться, почему такой способный рабочий сам губит свое будущее. Он уже давно к нему приглядывается, хочет выдвинуть его. В конце концов Денелен прямо предложил назначить его через некоторое время штейгером: Шаваль слушал молча, сжав кулаки; но понемногу они разжимались. В голове его шла большая работа: если он будет настаивать на забастовке, то, в лучшем случае, станет помощником Этьена; а тут открывается совсем другая дорога: он может пройти в ряды начальства. Он почувствовал, как его охватывает и пьянит честолюбие. К тому же партия забастовщиков, которую он поджидал с утра, до сих пор не появлялась. Вероятно, что-нибудь ей помешало, может быть, жандармы; самое время было покориться. Но он еще продолжал отрицательно качать головой, разыгрывать неподкупного, с негодованием бить себя в грудь. В конце концов, не сказав ни слова хозяину о свидании, которое он назначил товарищам из Монсу, Шаваль обещал успокоить своих и уговорить их спуститься в шахту.

   Денелен не показывался, даже штейгеры держались в стороне. В течение целого часа они слушали, как Шаваль ораторствовал и спорил, стоя на вагонетке в приемочной. Часть рабочих в ответ ему свистала, сто двадцать человек ушло, упорно отстаивая его же предложение. Был уже восьмой час, начинался день -- ясный, веселый, морозный. И вдруг шахта опять пришла в движение -- прерванная работа возобновилась. Встрепенулась машина, в которой заходил главный рычаг, разматывая канаты валов. Затем под сигнальные звонки начался спуск рабочих, клети наполнялись, исчезали, показывались снова, шахта поглощала очередную порцию подручных, откатчиц и забойщиков, а приемщики с грохотом катили вагонетки по чугунному полу.

   -- Чтоб тебя! Чего ты тут прохлаждаешься? -- крикнул Шаваль Катрине, которая ждала своей очереди. -- Спускайся! Нечего лодырничать!..

   Ровно в девять часов утра подъехала в коляске г-жа Энбо вместе с Сесилью. Жанна и Люси были уже элегантно одеты, несмотря на то, что платья их перекраивались раз двадцать, Женелен удивился, увидав Негреля, который сопровождал дам верхом. Как, значит, и мужчины приглашены? Тогда г-жа Энбэ покровительственным тоном пояснила, что ее напугали рассказами: говорят, в этих местах шляется много подозрительного народу, -- вот она и запаслась телохранителем. Негрель, смеясь, успокаивал: не стоит волноваться -- пустые угрозы горланов, ни один из них не осмелится швырнуть камнем в окно.

   Денелен, все еще под впечатлением своего успеха, рассказал, как ему удалось остановить бунт в Жан-Барте. Теперь он спокоен. И в то время, когда на Вандамской дороге барышни усаживались в коляску, радуясь прекрасному дню, -- никто не предполагал, что вдали, в поселках, уже растет тревога, движется народ, а если приложить ухо к земле, можно услыхать топот ног.

   -- Прекрасно! Так и решим, -- повторяла г-жа Энбо. -- Вечером вы заедете за барышнями и пообедаете у нас. Госпожа Грегуар также обещала приехать за Сесилью.

   -- Почту долгом быть, -- сказал Денелен.

   Коляска покатила по направлению к Вандаму. Жанна и Люси высунулись еще раз, улыбаясь отцу, который стоял у дороги, а Негрель молодцевато гарцевал у самых колес экипажа.

   Проехали лес и свернули на дорогу из Вандама в Маршьенн. Неподалеку от Тартаре Жанна спросила г-жу Энбо, знает ли она Зеленый откос; но та, несмотря на свое пятилетнее пребывание в этих краях, призналась, что ни разу там не бывала. Тогда решили сделать крюк. Тартаре находилось на опушке леса. То было невозделанное, бесплодное место вулканического происхождения; там в подпочвенной глубине уже многие века горели угольные пласты. О Тартаре давно сложилась легенда; углекопы рассказывали целые истории: огонь с неба упал в недра этого Содома в то время, когда откатчицы предавались там гнусному распутству; они даже не успели оттуда вырваться и поныне горят в этом аду. Темно-красные прокаленные скалы покрылись, как проказой, налетом квасцов. Из расщелин, словно желтый цветок, показывалась сера. Храбрецы, отваживавшиеся ночью заглянуть в эти расщелины, клялись, что видели там пламя, в котором горят души грешников. Блуждающие огни выбивались на поверхность почвы, клубились горячие зловонные пары, а грязная дьявольская кухня, не переставая, дымилась. И как чудо вечной весны, возвышался среди этого проклятого Тартаре Зеленый откос -- вечнозеленые луговины, буки с постоянно распускающимися листьями и поля, дающие три жатвы в год. То была естественная теплица, согреваемая пламенем угля, горящего в недрах глубоких пластов. Здесь никогда не видали снега. Огромная зеленая куща рядом с обнаженными лесными деревьями распускалась в этот декабрьский день, не тронутая ржавчиной мороза даже на кончиках листьев.

   Коляска быстро катилась по равнине. Негрель, посмеиваясь над легендой, объяснял, что огонь появляется на дне шахты от брожения угольной пыли; если его не одолеть, он может гореть без конца. И Негрель рассказал об одной бельгийской шахте, которую удалось потушить, только направив в нее течение речки. Вдруг он замолчал. Толпы углекопов каждую минуту пересекали дорогу, по которой ехала коляска. Они проходили безмолвно, бросая взгляды на эту роскошь, заставлявшую их сторониться. Число их все росло, лошади принуждены были идти шагом по маленькому мосту через Скарпу. Что происходит? Почему народ вдруг заметался по дорогам? Барышни испугались. Негрель почуял в этом трепетном движении что-то недоброе. Все вздохнули с облегчением, когда приехали в Маршьенн. Ряды доменных и коксовых печей, как будто стараясь погасить солнце, дымились, извергая сажу, расплывавшуюся в воздухе нескончаемым черным дождем.

  

II

   В Жан-Барте Катрина уже целый час катала свою вагонетку в ожидании смены; пот лил с нее потоками, и она остановилась на минуту, чтобы вытереть лицо.

   Шаваль, дробивший с товарищами жилу на дне штольни, удивлялся, что не слышно стука колес. Лампы светили скупо, угольная пыль мешала что-либо разглядеть.

   -- Что там еще? -- крикнул Шаваль.

   И когда Катрина ответила, что у нее сердце норовит выскочить и что она, наверно, сейчас растает, он рявкнул:

   -- Дура! Сними, как и мы, рубашку!..

   Это происходило на глубине семисот восьми метров в северной части штольни жилы Дезире, в трех километрах от нагрузочной. При одном упоминании об этом месте углекопы бледнели и понижали голос, словно речь шла о самом пекле, а чаще всего просто покачивали головой, чтобы не заводить разговора о раскаленных недрах шахты. По направлению к северу, приближаясь к Тартаре, галереи проникали в среду подземного пламени, обуглившего наружные породы. В штольне в данный момент было в среднем сорок пять градусов. Тут и находилось как раз проклятое место, откуда вырывались серные пары и огненные языки, которые прохожие видели через расщелины.

   Катрина уже скинула куртку, а пораздумав, сняла и штаны; с голыми руками и ляжками, в рубашке, подвязанной на бедрах, как блуза, она снова взялась за вагонетку.

   -- Так все же полегче, -- сказала она громко. Катрина задыхалась не только от жары, но и от страха. Все пять дней, что они здесь работали, девушка не переставала думать о сказках, слышанных ею в детстве, -- об откатчицах, с незапамятных времен горящих в глубине Тартаре в наказание за грехи, о которых боялись даже говорить. Конечно, теперь она взрослая и уже не верит этим глупостям; ну а все-таки, что бы она стала делать, если б из стены вдруг вышла девушка, красная, как раскаленная печь, с глазами, горящими словно головни? От одной этой мысли пот катился с нее градом.

   На остановке, находившейся в восьмидесяти метрах от штольни, вагонетку принимала другая откатчица, катившая ее еще восемьдесят метров до наклонного штрека, откуда приемщик отправлял ее вместе с другими, спускавшимися сверху.

   -- Ловко! Славно ты устроилась! -- сказала худая тридцатилетняя вдова, увидев Катрину в одной рубашке. -- Я так не могу, -- подручные пристают ко мне с разными гадостями.

   -- Еще бы! -- ответила девушка. -- А мне плевать на мужчин!.. Я не знаю, куда от жары деваться.

   Катрина покатила назад пустую вагонетку. Хуже всего было то, что, помимо близости Тартаре, имелась еще причина, из-за которой жара становилась невыносимой. Работа подошла почти вплотную к старой шахте, к заброшенной галерее Гастон-Мари, очень глубокой, где происшедший десять лет назад взрыв газа зажег жилу и она все еще продолжала гореть за глинобитной стеной, построенной для локализации катастрофы. Стену приходилось постоянно ремонтировать. От отсутствия воздуха огонь должен был бы погаснуть, но неизвестные токи оживляли его, и огонь горел уже десять лет, накаляя стену до такой степени, что проходящих мимо обдавало жаром, словно из печки. Вдоль этой-то стены и приходилось катить вагонетки на протяжении ста метров при температуре в шестьдесят градусов.

   Сделав два конца, Катрина опять стала задыхаться. К счастью, в жиле Дезире, одной из самых мощных во всей этой местности, штольня была широка и удобна. Пласт почти в два метра высотой позволял работать стоя, но углекопы предпочли бы самую тяжелую работу в более прохладном месте.

   -- Эй ты! Заснула, что ли? -- грубо крикнул Шаваль, заметив, что Катрина не шевелится. -- И кто это мне подкинул такую клячу? Накладывай живо вагонетку и кати!

   Катрина стояла внизу штольни, опершись на заступ. Она чувствовала себя все хуже и смотрела на всех тупым взглядом, ничего не слыша. Углекопы работали в красноватом свете лампочек совершенно голые, точно звери, такие черные и грязные от, пота и угля, что нагота их не смущала девушку. Этот тяжелый труд, эти напряженные обезьяньи хребты, эти покрытые угольной пылью тела, изнемогающие среди глухих ударов и стона, представляли адское зрелище. Все же мужчины хорошо видели Катрину и перестали работать кайлами; посыпались шутки насчет того, что девушка сняла штаны.

   -- Смотри, не простудись!

   -- Вот у нее ноги, так ноги! Скажи-ка, Шаваль, пожалуй, хватит и на двоих!

   -- Что ж! Надо посмотреть! Ну-ка, подыми выше. Еще выше!

   Тогда Шаваль, не сердясь на насмешки, набросился на Катрину:

   -- Чего стала? Двинешься ты, черт возьми?.. Вот падка-то на всякие мерзости... Будет стоять да слушать до утра.

   С большим усилием Катрина принялась наполнять вагонетку; потом она ее толкнула. Галерея была слишком широка, чтобы можно было упираться в стены; босые ноги девушки напряженно отыскивали точку опоры между рельсами; согнувшись и вытянув руки, она медленно подвигалась вперед. Когда Катрина дошла до глинобитной стены, снова началось то же мучение; по всему ее телу катился крупными каплями пот, как будто она попала под проливной дождь. Едва пройдя треть пути до остановки, она уже была вся мокрая, ослепшая, вся вымазанная черной грязью. Узкая рубашка, точно обмакнутая в чернила, прилипла к телу и от движения поднялась до самых бедер. Это так мучительно связывало девушку, что пришлось снова остановиться.

   Что с ней сегодня? Никогда еще она не чувствовала такой вялости, словно тело было набито ватой. Должно быть, это от вредного воздуха. Вентиляция не доходила до этой отдаленной штольни. Приходилось дышать самыми разнообразными испарениями, которые выделялись из угольной пыли с легким журчанием ручейка, часто в таком изобилии, что гасли лампочки; на рудничный газ рабочие уже не обращали внимания, потому что он бил им в нос иногда недели две подряд. Катрина хорошо знала этот вредный, "мертвый" воздух, как его называли углекопы; понизу стлались тяжелые удушливые газы, а наверху был самовоспламеняющийся легкий газ, уничтожавший, точно удар грома, подземные строения шахты и сотни людей. Катрина столько его наглоталась с детства, что не понимала, почему она так плохо переносит его теперь, отчего у нее так шумит в ушах и жжет в горле.

   Это была настоящая пытка. В полном изнеможении она почувствовала необходимость сбросить рубашку: малейшие складки резали и жгли тело. Она еще не сдавалась, попробовала катить вагонетку дальше, но должна была выпрямиться. Успокаивая сама себя, что успеет одеться на остановке, она с лихорадочной быстротой стала сбрасывать с себя все: подпоясывавшую ее веревку, рубашку; казалось, она готова была содрать с себя кожу. Теперь, голая, жалкая, доведенная до состояния существа, вымаливающего подачку на грязных дорогах, словно ломовая кляча, с черным от сажи крупом, по брюхо в грязи, она на четвереньках потащилась дальше, проталкивая вагонетку.

   И тут Катрина пришла в полное отчаяние: нагота не облегчила ее. Что же еще снять? Шум в ушах оглушал; ей казалось, что голова ее в тисках. Она упала на колени. Ей почудилось, что лампочка, стоявшая в вагонетке между кусками угля, гаснет. В смутном сознании девушки вспыхивала одна лишь мысль: надо прибавить фитиль. Два раза Катрина пыталась осмотреть лампочку, и всякий раз, когда она ставила ее на землю, свет в лампочке бледнел, точно у нее не хватало дыхания. Вдруг лампочка совсем погасла. Тут все рухнуло во тьму, в голове завертелся жернов, сердце обомлело, перестало биться, бесконечная усталость охватила все тело усыпляющей силой -- Катрина упала навзничь, задыхаясь, чувствуя, что умирает от удушья.

   -- Я уверен, что она прохлаждается, черт ее дери! -- заворчал Шаваль.

   Он прислушался, но снизу не доносилось ни малейшего стука колес.

   -- Эй! Катрина, ползучка проклятая!

   Его голос терялся в пространстве, ни звука в ответ.

   -- Смотри, как бы я сам не пришел тебя расшевелить!

   Никакого ответа, все то же мертвое молчание. Взбешенный, он помчался со своей лампочкой вниз так неистово, что чуть не споткнулся о тело откатчицы, лежавшей поперек дороги. Он остановился в изумлении. Что с ней? На притворство не похоже. Нет, это не предлог, чтобы поспать. Он опустил лампочку, осветил лицо, но она стала гаснуть. Он ее поднял, снова опустил и наконец догадался: вот оно что, отравление газом! Его гнев пропал, проснулось чувство углекопа при виде товарища в опасности; он уже кричал, чтобы ему принесли рубашку, и, подняв на руки голую бесчувственную девушку, старался держать ее как можно выше. Когда ему бросили на плечи одежду, он пустился бегом, поддерживая одной рукой свою ношу, а другой -- обе лампочки. Перед ним развертывались глубокие галереи, он бежал, поворачивая то направо, то налево, чтобы поскорей добраться до жизни, до ледяного воздуха, который подавал сюда вентилятор. Услыхав наконец шум ручья, который просачивался из породы, он остановился. Тут был перекресток большой галереи, которая когда-то обслуживала жилу Гастон-Мари. Вентиляция в этом месте работала, как буря, холод стоял такой, что Шаваля проняла дрожь. Он посадил свою любовницу на землю и прислонил ее к подпоркам; сознание все не возвращалось к ней, глаза по-прежнему были закрыты.

   -- Катрина! Да ну же, черт возьми! Как это глупо!.. Подберись хоть немножко, пока я намочу рубашку.

   Его пугало, что она не приходит в себя. Она была точно мертвая; ее тонкое тело, тело подростка с едва развившимися формами, казалось, уже было погребено в недрах земли. Однако он смочил в ручье рубашку и вытер Катрине лицо. Вдруг легкая дрожь пробежала по детской груди, по животу, по бедрам несчастной, до времени отцветшей девушки. Она открыла глаза и пролепетала:

   -- Мне холодно!..

   -- Наконец-то! Вот так-то лучше! -- с облегчением крикнул Шаваль.

   Он ловко накинул на нее рубашку, немного поворчал, когда пришлось натягивать штаны, потому что она была совсем беспомощна. Катрина, все еще ошеломленная происшедшим, не понимала, где она и почему она голая. Когда девушка вспомнила, ей стало стыдно. Как это она решилась все с себя снять! Она стала его спрашивать, неужели кто-нибудь видел ее голую, даже без платка на бедрах? Он потешался, выдумывал разные истории, как он донес ее сюда на виду у товарищей, которые выстроились в ряд. Но и она тоже хороша -- вздумала его послушаться и в самом деле выставила напоказ свой зад! Потом Шаваль побожился, что товарищи даже не заметили, круглый он у нее или квадратный, -- так он мчался.

   -- Фу ты! Я тут подохну от холода, -- сказал Шаваль, начиная одеваться.

   Никогда еще он не был с ней так мил. Обыкновенно на одно доброе слово Шаваля Катрине приходилось выслушивать кучу грубостей. А как бы хорошо было жить дружно! Еще не оправившись от обморока, она вся была пронизана нежностью, улыбнулась и прошептала:

   -- Поцелуй меня!

   Он поцеловал ее и улегся рядом, дожидаясь, когда она сможет встать.

   -- Знаешь, -- сказала она, -- ты напрасно мне кричал оттуда; у меня уже не было больше сил, право! -- В штольне у вас не так жарко; но там, внизу, сущее пекло!..

   -- Ну, конечно! -- ответил он. -- Под деревьями куда приятней... Ах ты, бедная моя девочка! Разве я не понимаю, как тебе здесь тяжело!

   Ее так тронуло это признание, что она стала храбриться.

   -- Да это случилось потому, что мне сегодня очень уж не по себе: воздух ядовитый... Но ты увидишь, что я совсем не ползучка! Когда надо работать, я работаю; правда ведь? Я скорей околею, чем брошу.

   Наступило молчание. Шаваль обнял Катрину одной рукой за талию, прижимая девушку к своей груди, чтобы уберечь ее от простуды. Хотя Катрина и чувствовала, что у нее уже достаточно сил, чтобы идти обратно, но отдавалась сладкому отдыху.

   -- Только мне бы хотелось, -- тихо произнесла она, -- чтобы ты был со мною подобрее... Так хорошо, когда люди хоть немножко любят.

   И она тихо заплакала.

   -- Но ведь я же тебя люблю! -- воскликнул Шаваль. -- Зачем же мне иначе было брать тебя?

   Она только покачала головой. Мужчины часто брали женщин лишь для того, чтобы обладать ими, очень мало заботясь об их счастье. Слезы у нее струились все горячей от мысли, как хороша была бы ее жизнь, если бы ей попался другой парень, если бы она всегда чувствовала его руку у своей талии. Другой? И смутный образ того, другого, вставал в ее возбужденном воображении. Но с тем было кончено; теперь оставалось жить до конца с этим, только бы он не слишком бил ее.

   -- Постарайся хоть иногда быть таким, как сейчас!..

   Рыдания мешали ей говорить. Шаваль опять обнял ее.

   -- Глупая!.. Ну, клянусь тебе, что буду добрым! Не злей же я, чем другие!

   Катрина посмотрела на него, улыбаясь сквозь слезы. Может быть, он и прав; где они, эти счастливые женщины? И, не веря клятвам Шаваля, Катрина все же радовалась, что он сейчас так ласков. Бог мой! Если бы это только продолжалось! Они снова обнялись, прижимаясь друг к другу, но приближавшиеся шаги заставили их вскочить. Трое товарищей, видевшие, как Шаваль пробежал с Катриной на руках, явились узнать, что с ними.

   Назад, пошли все вместе. Было часов около десяти утра. Позавтракали в более прохладном уголке перед тем, как опять потеть в штольне. Они уже доедали свой дневной ломоть хлеба, собираясь запить его глотком кофе из фляжки, как вдруг их встревожил шум из отдаленных ходов. Что там такое? Может быть, опять несчастный случай? Они вскочили и побежали. Забойщики, откатчицы, подручные ежеминутно пересекали им дорогу; никто ничего не знал; все кричали; ясно было, что произошло большое несчастье. Мало-помалу вся шахта всполошилась. Из галерей, мелькая в темноте, неслись какие-то безумные тени, плясали лампочки. Что случилось? Почему никто не скажет?

   Вдруг один из штейгеров закричал:

   -- Рубят канаты! Канаты рубят!

   Тут поднялась настоящая паника. Началась бешеная скачка по темным ходам. Все потеряли голову. Почему рубят канаты? Кто может их рубить, когда внизу люди? Это казалось чудовищным.

   Донесся голос другого штейгера, донесся и пропал:

   -- Пришли из Монсу и рубят канаты! Все выходите.

   Смекнув, в чем дело, Шаваль сразу остановил Катрину. При мысли, что он наверху встретится с забастовщиками, у него подкосились ноги. Значит, эта шайка явилась, а он-то был уверен, что они в руках жандармов! Одну минуту он думал, не вернуться ли назад и пройти через Гастон-Мари; но там работа уже прекратилась. Он ругался, останавливался в нерешительности, старался скрыть свой страх, повторяя, что глупо так бежать. Не покинут же их в глубине шахты?.. Опять раздался голос штейгера, уже близко:

   -- Все наверх! На лестницы! На лестницы!

   Шаваля увлекли товарищи. Он толкал Катрину, бранился, что она недостаточно быстро бежит. Ей, видно, хочется, чтобы они одни остались тут околевать с голода? Ведь разбойники из Монсу способны сломать лестницы, не дожидаясь, пока народ выйдет. Это отвратительное предположение окончательно помутило всем головы. По галереям в бешеном вихре неслись обезумевшие люди, толкая друг друга, чтобы первым добежать до лестницы. Все кричали, что лестницы разрушены и никто не выйдет. И когда углекопы в ужасе стали кучками врываться в нагрузочную, образовалась настоящая пробка; они бросились к стволу, давя друг друга в узкой двери, ведущей на лестницы. Старый конюх, не спеша уводивший лошадей в конюшню, смотрел на них с беззаботным презрением: он привык ночевать в шахте и был уверен, что его всегда оттуда вытащат.

   -- Черт возьми! Говорят тебе, иди вперед! -- сказал Шаваль Катрине. -- Я тебя поддержу, если будешь падать.

   Пробежав три километра, растерянная, вся в поту, она задыхалась и бессознательно подчинялась движению толпы. Тогда он изо всех сил стал тянуть ее за руку. Она жалобно вскрикнула, из глаз ее брызнули слезы: что же, он позабыл про свою клятву? Нет! Никогда она не будет счастлива.

   -- Проходи же! -- ревел Шаваль.

   Но Катрина слишком боялась его. Если она пойдет впереди, он будет ей все время угрожать. И она упиралась, а поток обезумевших от страха шахтеров тем временем отбрасывал их в сторону. Грунтовая вода, просачиваясь, падала крупными каплями; пол в нагрузочной, поддавшись от напора толпы, дрожал над тинистой сточной ямой глубиной в десять метров. Именно здесь, в Жан-Барте, два года назад произошла ужасная катастрофа: оборвался канат, клеть полетела на дно ямы, и два человека утонули. Все вспомнили об этом и подумали: они тоже останутся тут, если доски не выдержат и подломятся.

   -- Проклятая дурья голова! -- кричал Шаваль. -- Ну и околевай тут! По крайней мере я от тебя избавлюсь!

   Он пошел вперед, она за ним.

   Наверх вели сто две лестницы, метров по семи; каждая упиралась в узкую площадку шириной во весь ствол; в четырехугольную дыру едва проходили плечи. Ствол шахты напоминал плоскую трубу в семьсот метров вышины; между стеной колодца и перегородкой отделения для добычи угля проходила сырая, черная бесконечная кишка, в которой лестницы, почти отвесные, упирались одна в другую правильными этажами. Человеку сильному и то понадобилось бы двадцать пять минут, чтобы подняться по такой гигантской лестнице. Впрочем, это был лишь запасный выход на случай катастрофы.

   Катрина сначала поднималась бодро. Ее босые ноги приспособились к шахтенным лестницам с квадратными ступеньками, обитыми для большей прочности железом; руки, огрубевшие от вагонеток, без устали хватались за толстые перила. Этот неожиданный подъем даже занимал девушку, отвлекая от грустных дум. Длинная -- по три человека -- змеевидная колонна людей вилась бесконечно, и когда голова ее выползала на свет, хвост еще находился внизу, над сточной ямой. -- Пока никто еще не вышел; те, что были впереди, едва проделали треть пути. Никто не говорил, слышался лишь глухой шум шагов; лампочки, словно падающие звезды, мерцали снизу доверху по прямой восходящей линии.

   Катрина услыхала, как за нею подручный считает лестницы. Она тоже стала считать. Насчитали пятнадцать и стали подходить к нагрузочной. Но в эту минуту девушка споткнулась о ноги Шаваля. Он выругался и крикнул, чтобы она не зевала. По временам вся колонна вдруг переставала двигаться. Что такое? Что случилось? У каждого появлялся голос, только чтоб спрашивать и приходить в ужас. Страх увеличивался, особенно у тех, кто был еще внизу; неизвестность того, что происходит наверху, давила все больше по мере приближения к свету. Кто-то объявил, что лестницы разрушены, лучше спуститься обратно. Этого боялись больше всего, -- они могли оказаться в пустоте. Из уст в уста передавалось другое объяснение: один забойщик соскользнул с лестницы. Никто наверняка ничего не знал: крики доносились очень невнятно. Не ночевать же тут в самом деле? Наконец, ничего толком не узнав, стали опять подыматься тем же медленным, тяжелым шагом; слышался топот ног, плясали огоньки. Вероятно, лестницы разрушены выше.

   На тридцать второй лестнице, когда уже прошли три яруса, Катрина почувствовала, что у нее онемели руки и ноги. Сперва у нее слегка закололо в кончиках пальцев, и вот она стала терять ощущение железа и дерева в руках и под ногами. Потом жгучая боль пронизала мускулы. Надвигался обморок; она вспомнила рассказы деда Бессмертного о том времени, когда десятилетние девочки носили уголь на плечах по неогороженным лестницам. Бывало, если какая-нибудь из них срывалась со ступеньки или из корзины падал кусок угля, тогда три или четыре подростка летели вниз головой. Судороги в теле становились невыносимыми; нет, она не дойдет до конца.

   Новые остановки дали ей возможность передохнуть, но ужас, веявший сверху, лишал ее сил. Над ней и под ней все тяжело дышали, от этого бесконечного подъема увеличивалось головокружение, многих тошнило. Опьяненная мраком, страшась быть расплющенной стенами перегородки, Катрина задыхалась. Она дрожала от сырости, хотя с нее крупными каплями катился пот. Народ уже приближался кверху; а дождь лил так сильно, что грозил потушить лампочки.

   Дважды Шаваль обращался к Катрине; однако ответа не было. Что она там делает? Может быть, лишилась языка! Могла бы, кажется, сказать, что держится. Поднимались уже с полчаса, но так медленно, что еле дошли до пятьдесят девятой лестницы. Оставалось еще сорок три. Катрина наконец пробормотала, что она держится неплохо. Если бы она созналась в своей усталости, Шаваль опять обругал бы ее ползучкой. Железо ступенек резало ноги и как будто перепиливало даже кости. Руки онемели и были все в ссадинах; она боялась -- вот-вот пальцы не смогут больше держаться за перила от напряжения в плечах и ногах. Ей казалось, что она падает навзничь. Особенно страдала она от трудного подъема по узкой, почти отвесной лестнице; приходилось подниматься, прижимаясь животом к ступенькам.

   Прерывистое, тяжелое дыхание людей заглушало теперь топот ног; страшный хрип, отражаемый перегородкой колодца, поднимался снизу и погасал наверху. Раздался стон -- какой-то подручный раскроил себе череп о выступ площадки.

   А Катрина все поднималась. Прошли еще один ярус. Дождь прекратился. Туман сильнее сгущал подвальный воздух; пахло старым железом и сырым деревом. Машинально, упорно она продолжала тихо считать: восемьдесят одна, восемьдесят две, восемьдесят три... еще девятнадцать. То, что она повторяла цифры, поддерживало ее своим ритмом. Катрина не сознавала своих движений. Когда она поднимала глаза, лампочки странно кружились перед ней. Она чувствовала, что тело ее в крови, что она умирает; казалось, малейшее дуновение могло ее сбросить. Самое ужасное было то, что нижние напирали все сильней и сильней. Вся колонна устремилась вверх, подгоняемая гневом, усталостью и страстным желанием поскорее увидеть солнце. Наконец первые товарищи вышли: стало быть, лестницы не сломаны, но мысль, что их все-таки могут разрушить и помешать нижним выйти, когда другие уже были наверху и дышали свежим воздухом, -- эта мысль сводила остальных с ума. И как только происходила новая остановка, начиналась ругань, все бросались вперед, толкаясь, налетая друг на друга, только бы выбраться самим.

   Катрина упала. В отчаянии она крикнула и позвала Шаваля. Он не отозвался: он дрался, отбивая ногами одного из товарищей, чтобы самому скорей пробраться вперед. Ее смяли, затоптали. Теряя сознание, она начинала бредить: ей чудилось, будто она маленькая откатчица былых времен, будто вывалившийся из корзины уголь сбил ее с ног, словно воробья ударом камня, и она стремглав летит вниз, на дно колодца. Оставалось пройти только пять лестниц. На это ушло около часа. Катрина никак не могла понять, каким образом она вдруг вышла на свет, стиснутая чьими-то плечами, поддерживаемая с боков тесным проходом. Вдруг она очутилась на солнечном свете, среди ревущей толпы, которая встретила ее улюлюканьем.

  

III

   С раннего утра рабочие поселки содрогались от возбуждения; оно нарастало, все больше и больше растекаясь по дорогам всей округи. Но условленное выступление не могло состояться: передавали, будто на равнине уже появились драгуны и жандармы. Рассказывали, что они еще ночью прибыли из Дуэ. Обвиняли Раснера: это он предал товарищей, предупредив директора Энбо. Одна откатчица клялась, что сама видела, как директорский слуга нес на телеграф депешу. Углекопы сжимали кулаки и в бледном свете раннего утра из-за приподнятых занавесок смотрели, как проезжали солдаты.

   В половине восьмого утра, когда взошло солнце, пронесся другой слух, ободривший самых нетерпеливых. Тревога оказалась ложной: была просто военная прогулка, которую генерал иногда предпринимал по настоянию лилльского префекта с начала забастовки. Забастовщики ненавидели этого чиновника, обманувшего их обещанием вмешаться и примирить их с Компанией; а вместо этого он раз в неделю посылал в Монсу войска, чтобы держать рабочих в страхе. Таким образом, когда драгуны и жандармы повернули на маршьеннскую дорогу, удовлетворившись тем, что стук лошадиных копыт по мерзлой земле оглушил рабочих, углекопы вдоволь посмеялись над наивным префектом и его солдатами, которые ушли отсюда, когда дело начиналось всерьез. Так они потешались часов до девяти, мирно оставаясь у своих домов, поглядывая на добродушные спины последних удалявшихся жандармов. В это самое время буржуа Монсу мирно спали в своих постелях, зарывшись в подушки. В Правлении видели, как г-жа Энбо выехала в коляске, оставив мужа заниматься делами; дом, закрытый и безмолвный, казался мертвым. Ни одна шахта не имела военной охраны в самый опасный момент: то было роковое, но естественное упущение, как это почти всегда получается при катастрофах, -- повторились все те ошибки, какие допускает правительство всякий раз, когда так необходимо разбираться в фактах. Пробило девять часов, и углекопы направились наконец по Вандамской дороге в лес, где накануне было решено собраться на сходку.

   Этьен предполагал, что те три тысячи человек, на которых он так рассчитывал, не придут в Жан-Барт. Многие считали демонстрацию отложенной, а хуже всего, что две или три группы, уже находившиеся в пути, могли погубить все дело, если бы Этьен их не повел. Те, что ушли на заре, -- около сотни человек, -- должны были спрятаться в буковом лесу, поджидая других. Суварин, к которому Этьен пошел посоветоваться, только пожал плечами. Десять решительных молодцов, по его мнению, могут сделать гораздо больше, чем целая толпа. Он снова погрузился в чтение книги, лежавшей перед ним, и отказался принять какое-либо участие в деле. Эта затея опять рассчитана на чувство, тогда как нужно было просто спалить Мопсу. Когда Этьен выходил из дому, он заметил Раснера, сидевшего у чугунной печи. Раснер был очень бледен. Его жена, в неизменном черном платье, казалась в этот день еще выше ростом; она язвила супруга острыми, но вежливыми словами.

   Маэ считал, что надо держать свое слово. Такая сходка священна. Но за ночь самые пылкие из забастовщиков поуспокоились; но он все же чуял опасность, объяснял, что долг обязывает всех быть там и поддержать законное право товарищей. Жена Маэ утвердительно кивала головой. Этьен настойчиво повторял, что надо действовать революционно, не покушаясь на чью-либо жизнь. Уходя, он отказался от куска хлеба, который ему дали с вечера вместе с бутылкой можжевеловой водки; однако он выпил три стаканчика сряду только для того, чтобы предохранить себя от холода; он даже взял с собой полную фляжку. Альзира осталась дома смотреть за детьми. У старика Бессмертного от вчерашней ходьбы разболелись ноги, и ему пришлось лечь в постель.

   Из предосторожности расходились не вместе, а порознь. Жанлен давно исчез. Маэ и его жена пошли по направлению к Монсу, а Этьен -- в лес, чтобы там присоединиться к товарищам. По дороге он нагнал группу женщин; среди них он узнал Прожженную и жену Левака; они ели на ходу каштаны, принесенные Мукеттой, глотая их вместе со скорлупой, чтобы лучше набить желудок. Но в лесу никого не было. Забастовщика уже прошли в Жан-Барт. Этьен заторопился и пришел к шахте, когда Левак и сотня других шахтеров входили во двор. Отовсюду появлялись углекопы; Маэ шли по большой дороге, женщины -- по полям; все устремлялись без предводителей, безоружные, вразброд, как течет по склонам вода, выступившая из берегов. Этьен увидел Жанлена, взобравшегося на перила мостков; мальчишка сидел так, словно он пришел на зрелище. Этьен прибавил шагу и вошел вместе с первыми товарищами. Всех было самое большее человек триста.

   Произошло замешательство, когда на лестнице, ведущей в приемочную, показался Денелен.

   -- Чего вы хотите? -- спросил он громко.

   Проводив глазами коляску с улыбающимися ему дочерьми, он вернулся в шахту, охваченный смутной тревогой. Там все, казалось, было в полном порядке: спуск рабочих закончился, добыча угля продолжалась. Он успокоился, поговорил со старшим штейгером, как вдруг ему дали знать, что приближаются забастовщики. Денелен кинулся к окну сортировочной и сразу понял все свое бессилие перед этим людским потоком, который все рос и рос и уже заполнял двор. Как защитить строения, открытые со всех сторон? Он едва мог бы собрать около себя человек двадцать рабочих. Все погибло.

   -- Чего вы хотите? -- повторил он, бледный от сдерживаемого гнева, напрягая все силы, чтобы мужественно встретить грозящее несчастье.

   В толпе пронесся ропот, почувствовалось какое-то движение. Этьен вышел вперед.

   -- Господин Денелен, мы не сделаем вам ничего дурного, но работа должна прекратиться повсюду.

   Денелен резко возразил Этьену, что он просто глуп.

   -- Неужто вы полагаете, что, остановив у меня работу, вы сделаете мне добро? Ведь это все равно, что в упор выстрелить мне в спину... Да! Мои рабочие в шахте, они оттуда не выйдут, или вам придется сперва убить меня!

   Эти резко произнесенные слова вызвали настоящий взрыв негодования. Маэ удерживал Левака, который, грозя кулаками, устремился вперед. Этьен старался убедить Денелена в законности их революционного действия. Но тот возразил, что существует еще право на труд. Да и вообще он не желает обсуждать такую ерунду, он хочет быть у себя хозяином. Он упрекал себя единственно в том, что у него здесь нет трех-четырех жандармов, которые разогнали бы этот сброд.

   -- Тут уже действительно моя ошибка, и я заслуживаю того, что происходит. С такими молодцами, как вы, нужна только сила. А правительство воображает, что вас можно купить уступками. Вы его свергаете, как только оно вас вооружает.

   Этьен, весь дрожа, еще азадъ. Такимъ образомъ, игра началась: одна сторона гнала кубарь впередъ, другая отбрасывала его назадъ, И всѣ бѣгали за нимъ взадъ и впередъ, спотыкаясь на замерзшей неровной поверхности пашни и ушибая ноги.

   Сначала Жанлинъ, Беберъ и Лидія бѣгали вслѣдъ за игроками и восхищались ихъ мастерскими ударами, но затѣмъ ребятишки вспомнили о кроликѣ, который трясся у нихъ въ корзинкѣ, и, оставивъ игроковъ, выпустили его, чтобы посмотрѣть, шибко ли онъ бѣгаетъ. Несчастное животное пустилось по полю; ребятишки кинулись за нимъ и въ теченіе цѣлаго часа гоняли по всѣмъ направленіямъ, крича и хлопая руками, чтобы еще болѣе его напугать. Конечно, въ обыкновенное время кроликъ скоро ушелъ бы отъ нихъ, но теперь, на свое несчастіе, онъ опять находился въ періодѣ беременности.

   Они бѣжали, задыхаясь отъ усталости, какъ вдругъ около нихъ раздались гнѣвныя восклицанія и ругательства: оказалось, что ребятишки, сами не замѣчая того, опять приблизились къ играющимъ, и Захарій чуть было не раздробилъ черепа своему брату. Игроки начинали уже четвертую партію; отъ фермы найльо они провели кубарь въ Катръ-Шеменъ, отъ Катръ-Шеменъ къ Монтмару, и теперь партія шла, въ шесть очередей, отъ Монтуара къ Пре-де-Вашъ. Всего въ теченіе часа они прошли два съ половиною льё и успѣли еще при этомъ зайти въ два кабака, Винцентъ и Труа-Сажъ, чтобы выпить по кружкѣ пива. Теперь партію велъ Мукъ, и хотя до конца ея оставалось еще двѣ очереди, но все-таки побѣда его казалась несомнѣнною, какъ вдругъ Захарій, по обыкновенію зубоскалившій, когда пришла его очередь, отбросилъ кубарь назадъ такъ ловко, что загналъ его въ глубокую яму. Послѣ него очередь была за партнеромъ Мука, но тотъ не могъ выбить кубарь изъ ямы... Это было полнѣйшее несчастіе. Всѣ четверо кричали, горячились, однако же, въ концѣ концовъ, не оставалось дѣлать ничего больше, какъ начать новую партію,-- отъ Пре-де-Вашъ въ Гербъ-Верть. Между этими пунктами не было и двухъ километровъ, и новая партія пошла въ пять очередей. Потомъ назначенъ былъ отдыхъ у Леренара.

   Жанлинъ придумалъ еще новую забаву. Онъ дождался, пока игравшіе пробѣжали за кубаремъ дальше, досталъ изъ кармана бичевку и привязалъ ее къ лѣвой задней лапѣ кролика. Это вышло очень забавно: кроликъ бѣжалъ впереди ребятишекъ, дергая лапкой и такъ жалко переваливаясь со стороны на сторону, что никогда еще дѣти не смѣялись такъ много. Потомъ они привязали его за шею, чтобы онъ бѣжалъ вскачь, но такъ какъ бѣдное животное начинало уставать, то они опрокидывали его то на спину, то на бокъ, и тащили за собою, какъ настоящую маленькую карету. Это продолжалось болѣе часа; кроликъ начиналъ уже хрипѣть, когда ребятишки быстро запрятали его въ корзинку, услышавъ около лѣса Крюшо голоса игроковъ, къ которымъ они опять приблизились.

   Теперь Захарій, Мукъ и ихъ партнеры отмѣривали километры почти безъ отдыха, только на минуту заходя въ намѣченные ими заранѣе кабаки, чтобы проглотить по кружкѣ пива. Отъ ГербъВертъ они гнали кубарь до Бюши, потомъ до Круа-де-Пьерръ, потомъ до Шамбле. Замерзшая земля звенѣла подъ ногами игроковъ, безостановочно бѣгавшихъ за кубаремъ; кубарь подскакивалъ на льду, какъ мячъ. Это была самая хорошая погода для игры, потому что ноги не вязли въ пашнѣ и бѣгать было легко, хотя точно также легко можно было и сломать себѣ шею. Удары молотка о кубарь раздавались въ сухомъ воздухѣ точно ружейные выстрѣлы; игроки, сжимая мускулистыми руками обвитыя бичевкою рукоятки, раскачивались всѣмъ корпусомъ съ такимъ напряженіемъ, какъ будто собирались убить быка однимъ ударомъ, и игра шла по цѣлымъ часамъ, съ одного конца равнины на другой, черезъ рвы, черезъ изгороди, черезъ придорожныя канавы, черезъ низенькія кирпичныя ограды... Казалось, въ груди у этихъ людей были добрые раздувальные мѣхи, а въ колѣняхъ желѣзные шарниры. Забойщики разминали въ этой любимой игрѣ свои мускулы послѣ работы подъ землею, и между ними находи лись такіе любители,-- большею частью въ возрастѣ около двадцати пяти лѣтъ,-- которые пробѣгали за кубаремъ по десяти лье почти безъ отдыха. Достигнувъ сорока лѣтъ, кубарь бросали, потому что въ эти годы человѣкъ уже слишкомъ тяжелъ для такой игры.

   Пробило пять часовъ и уже начинало смеркаться. Оставалась еще одна послѣдняя партія, до Вандамскаго лѣса, которая должна была рѣшить, кому достанутся фуражка и фуляръ. Захарій съ своимъ обычнымъ насмѣшливымъ равнодушіемъ подшучивалъ надъ политикой: это будетъ очень забавно попасть прямо туда, въ самую середину товарищей... Что же касается до Жанлина, то онъ уже съ тѣхъ поръ, какъ вышелъ изъ селенія, имѣлъ въ виду добраться до лѣса, хотя все время дѣлалъ видъ, что бѣгаетъ по полянъ совершенно безцѣльно. Онъ съ негодованіемъ погрозилъ Лидіи, когда та, мучимая угрызеніями совѣсти и страхомъ, заговорила было о томъ, что ей надо возвратиться въ Ворё и нарвать тамъ корзинку салата. Неужели же они пропустятъ собраніе? Нѣтъ, онъ хочетъ послушать, что будутъ говорить старики... Жанлинъ толкнулъ впередъ Бебера и придумалъ новую забаву, чтобы веселѣе было идти до лѣса: пустить кролика на свободу и подгонять его камнями. На самомъ дѣлѣ, тайною мыслью Жанлина, подсказанной ему его прожорливостью, было убить бѣдное животное, потомъ унести его съ собою и съѣсть въ подземной галереѣ Рекильяра. Кроликъ пустился бѣжать, опустивъ носъ въ землю и закинувъ назадъ уши; попавшій въ него камень ободралъ ему спину, другой поранилъ хвостъ, и несмотря на то, что становилось темно, бѣдному животному не остаться бы въ живыхъ, если бы его мучители не увидѣли Этьена и Магё, показавшихся на лѣсной прогалинѣ. Ребятишки быстро схватили кролика и опять запрятали его въ корзинку. Почти въ то же самое время Захарій, Мукъ и ихъ партнеры окончили партію, и отброшенный въ послѣдній разъ кубарь упалъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ прогалины. Всѣ они какъ разъ попали на мѣсто, назначенное для сходки.

   Только-что начало смеркаться; по всѣмъ дорогамъ и тропинкамъ этой обширной равнины показались вереницы людей, молча шедшихъ на нѣкоторомъ разстояніи другъ за другомъ по направленію къ высокимъ деревьямъ лѣса. Селенія пустѣли; даже женщины и дѣти покидали ихъ и уходили какъ бы на прогулку, выманенныя изъ домовъ видомъ этого яснаго неба, разстилавшагося надъ полями. Теперь мракъ уже совсѣмъ окуталъ дороги, на нихъ нельзя было различить эти движущіяся вереницы людей, стремящихся къ одной цѣли, какъ бы слившихся въ одну душу, и слышенъ былъ только неясный топотъ ногъ. Между изгородями и кустарниками раздавался легкій шелестъ, неясный шумъ голосовъ ночи.

   Геннебо, возвращавшійся въ это время домой на своей кобылѣ, прислушивался къ этимъ неопредѣленнымъ звукамъ. По дорогѣ ему безпрестанно попадались навстрѣчу парочки, цѣлыя длинныя вереницы людей, вышедшихъ, какъ онъ думалъ, прогуляться въ этотъ прекрасный зимній вечеръ... Опять эти влюбленные, безпрестанно цѣлующіеся и прячущіеся за придорожными изгородями!.. Встрѣча съ этими нищими, до-сыта упивающимися единственною ничего имъ не стоющею радостью, развѣ не самыя обыкновенныя, всюду преслѣдующія его встрѣчи? И глупцы, съ избыткомъ пользующіеся этимъ единственнымъ счастьемъ любить и быть любимыми, еще недовольны жизнью!.. Онъ завидовалъ этимъ бѣднякамъ и охотно согласился бы вести ихъ полуголодное существованіе, если бы только могъ начать снова жизнь, начать ее рука объ руку съ женщиною, которая отдалась бы ему, можетъ быть, гдѣ нибудь на камняхъ, но отдалась всѣмъ сердцемъ... Опустивъ голову Геннебо тихо возвращался домой съ своимъ неизлечимымъ горемъ на сердцѣ, и его словно преслѣдовали наполнявшіе темную равнину неясные звуки, казавшіеся ему шепотомъ и поцѣлуями влюбленныхъ.

   

VII.

   Сходка была назначена на обширной прогалинѣ Планъ-де-Дамъ, которая, послѣ производившейся здѣсь недавно рубки деревьевъ, раздвинулась до самой опушки Вандаискаго лѣса. Опоясанная высокими деревьями, великолѣпными буками, прямые и правильные стволы которыхъ окружали ее точно бѣлыми колоннами, покрытыми зеленѣющими лишаями, она шла легкимъ скатомъ. Мѣстами въ травѣ еще лежали срубленные гиганты-деревья, между тѣмъ какъ на лѣвой сторонѣ прогалины возвышались темныя массы уже совсѣмъ обдѣланнаго лѣса, сложеннаго въ правильные кубы. Съ наступленіемъ сумерекъ холодъ сдѣлался рѣзче, и замерзшій мохъ трещалъ подъ ногами. На землѣ было совершенно темно, но въ вышинѣ верхушки деревьевъ отчетливо вырисовывались на блѣдномъ небѣ, на которомъ взошла полная луна и заставила померкнуть звѣзды.

   На сходку собралось около трехъ тысячъ углекоповъ, и эта копошившаяся во мракѣтолпамужчинъи дѣтей заняла мало-по-малу всю прогалину и разлилась далеко подъ деревьями. Но все еще продолжали прибывать запоздавшіе рабочіе, и живыя волны человѣческихъ головъ, колыхавшихся во мракѣ, простирались уже до ближайшаго подлѣска Глухой гудъ, похожій на вѣтеръ въ бурю, стоялъ надъ толпою и разносился далеко въ этомъ неподвижномъ, словно застывшемъ лѣсу.

   На болѣе возвышенномъ краю прогалины стояли Этьенъ, Магё и Рассенёръ. Они спорили между собою и порою голоса ихъ звучали отрывисто и рѣзко, какъ взрывы. Около нихъ группировались прислушивавшіеся къ ихъ спору мужчины: Левакъ, сжимавшій кулаки, Пьерронъ, повернувшійся въ спорившимъ спиною и очень встревоженный тѣмъ, что не могъ болѣе ссылаться на свою лихорадку, старики Боньморъ и Мукъ, сидѣвшіе рядышкомъ на древесномъ пнѣ и погруженные въ глубокія размышленія. Затѣмъ, позади, расположились зубоскалы: Захарій, молодой Мукъ и нѣкоторые другіе,-- пришедшіе сюда, чтобы посмѣяться. Еще дальше, собравшіяся въ группу женщины были, напротивъ, сосредоточенны и серьезны, какъ въ церкви. Магё, больше молчавшая, какъ и ея мужъ, покачивала головою въ отвѣтъ на глухія проклятія Левака; Филомена, опять схватившая съ началомъ зимы бронхитъ, кашляла; одна только Мукъ хохотала во все горло, слушая, какъ Брюле ругала свою безчувственную дочь и кричала, что та -- продажная тварь, жирѣющая отъ подлостей своего мужа, что она отсылаетъ мать изъ дому, чтобы безъ нея втихомолку набить себѣ брюхо кроличьимъ мясомъ... Жанлинъ взобрался на сложенныя бревна, втащилъ туда Лидію, велѣлъ Беберу присоединиться къ нимъ, и всѣ трое сидѣли теперь точно на воздухѣ, выше всей собравшейся толпы.

   Споръ завелъ Рассенёръ, настаивавшій на томъ, что прежде всего слѣдуетъ обычнымъ порядкомъ избрать предсѣдателя и помощниковъ его. Кабатчикъ не могъ успокоиться послѣ своего пораженія въ Бонъ-Жуайо и поклялся отмстить за него, разсчитывая, что тотчасъ же возвратитъ себѣ свое прежнее вліяніе, какъ только станетъ лицомъ къ лицу съ самими рабочими, а не съ уполномоченными отъ нихъ депутатами. Этьенъ возмущался и находилъ, что мысль о предсѣдателѣ до крайности глупа здѣсь, среди этого лѣса.

   Не предвидя конца спору, онъ вскочилъ на стволъ дерева и разомъ овладѣлъ толпою, вскричавъ:

   -- Товарищи! Товарищи!..

   Смѣшанный гулъ голосовъ постепенно замеръ какъ бы въ глубокомъ вздохѣ, покуда Магё старался успокоить волновавшагося Рассенёра. Затѣмъ Этьенъ продолжалъ звучнымъ голосомъ:

   -- Товарищи, такъ какъ намъ не позволяютъ обсуждать наши дѣла дома и высылаютъ противъ насъ жандармовъ, точно противъ разбойниковъ, то намъ приходится поневолѣ совѣщаться здѣсь, въ лѣсу! Здѣсь мы свободны, здѣсь мы дома, и никто не придетъ сюда и не заставитъ насъ молчать, какъ нельзя принудить къ молчанію птицъ и животныхъ!

   Крики и восклицанія, раздавшіеся ему въ отвѣтъ, походили на раскаты грома.

   -- Да, да, лѣсъ нашъ, мы имѣемъ право собираться здѣсь!.. Говори!

   Этьенъ съ секунду молчалъ, стоя неподвижно на деревѣ. Луна, все еще стоявшая низко на горизонтѣ, освѣщала только верхушки деревьевъ; мало-по-малу успокоившаяся и затихшая толпа стояла въ глубокомъ мракѣ. Этьенъ помѣщался на возвышенномъ краю прогалины и господствовалъ надъ толпою, но она могла разсмотрѣть на томъ мѣстѣ, гдѣ онъ стоялъ, только какую-то неопредѣленную тѣнь.

   Онъ медленно поднялъ руку и началъ свою рѣчь. Но теперь онъ заговорилъ сдержанно, дѣловымъ тономъ простого уполномоченнаго рабочихъ, который долженъ дать имъ отчетъ въ своихъ дѣйствіяхъ. Этьенъ говорилъ теперь ту самую рѣчь, которую собирался сказать еще въ Бонъ-Жуайо, и началъ ее съ краткаго обзора всего хода стачки, стараясь бытъ какъ можно болѣе точнымъ въ своихъ выраженіяхъ и приводя факты, одни только факты. Прежде всего онъ сказалъ, что не видитъ ничего хорошаго въ стачкахъ вообще; но углекопы вовсе и не желали бросать работу: компанія сама принудила ихъ къ этому, введя свою новую систему разсчета. Затѣмъ онъ напомнилъ о первомъ свиданіи депутатовъ съ директоромъ, указалъ на недобросовѣстность компаніи, которая, позднѣе, когда депутаты ходили вторично къ Геннебо, уже готова была на запоздалыя уступки и соглашалась возвратить рабочимъ украденные ею у нихъ десять сантимовъ... Дѣло остановилось на этомъ. Потомъ Этьенъ привелъ ряды цифръ, объясняя, куда ушли деньги изъ кассы и разныя пожертвованія, поступавшія со стороны; постарался въ нѣсколькихъ словахъ оправдать международный союзъ рабочихъ, Плюшара и другихъ людей, которые, несмотря на все свое сочувствіе къ углекопамъ, не могли оказать имъ достаточной поддержки. Положеніе ухудшается съ каждымъ днемъ; компанія возвращаетъ здѣшнимъ углекопамъ разсчетныя книжки и грозитъ выписать рабочихъ изъ Бельгіи; кромѣ того, она запугиваетъ слабыхъ людей и убѣждаетъ ихъ снова приняться за работу... Этьенъ попрежнему говорилъ все тѣмъ же монотоннымъ голосомъ, чтобы еще сильнѣе подчеркнуть сообщаемыя имъ дурныя извѣстія; говорилъ, что голодъ остается побѣдителемъ, что надежда умерла, что мужество, съ которымъ велась борьба, достигло крайнихъ предѣловъ напряженія... И вдругъ, не возвышая голоса, онъ закончилъ свою рѣчь слѣдующими словами:

   -- Въ виду этихъ обстоятельствъ, товарищи, вы должны сегодня вечеромъ придти къ какому-нибудь рѣшенію. Хотите ли вы продолжать стачку, и если хотите, то на какія средства разсчитываете вести ее, покуда не восторжествуете надъ компаніей?

   Глубокое молчаніе воцарилось повсюду, въ этомъ лѣсу, надъ которымъ разстилалось звѣздное небо; невидимая во мракѣ толпа стояла безмолвно, всѣ сердца были разбиты словами оратора, и слышалось только ускоренное дыханіе всѣхъ этихъ людей, повергнутыхъ въ отчаяніе.

   Этьенъ заговорилъ опять, но заговорилъ уже совсѣмъ другимъ голосомъ, не какъ секретарь союза, а какъ предводитель толпы, апостолъ, возвѣщающій истину. Неужели найдутся подлецы, которые не сдержатъ даннаго слова? Какъ, страдать цѣлый мѣсяцъ, страдать совершенно безплодно, чтобы затѣмъ склонить голову и возвратиться на копи, къ прежней безъисходной нуждѣ! Не лучше ли умереть разомъ, попытавшись прежде добиться лучшаго положенія? Вѣчно смиряться и терпѣливо выносить голодъ, выносить до тѣхъ поръ, покуда этотъ же самый голодъ не выведетъ изъ себя самыхъ спокойныхъ людей, не глупая ли это игра, которая не должна длиться больше?.. Ораторъ указалъ на то, что всѣ бѣдствія, приносимыя промышленными кризисами, обрушиваются на однихъ только рабочихъ, и когда конкурренція вынуждаетъ хозяевъ понижать цѣну продукта, за это платятся тоже одни рабочіе, доведенные до послѣдней степени нищеты... Нѣтъ, новая система разсчета, съ ея особою платою за крѣпленіе галерей, не могла быть принята, такъ какъ это не что иное, какъ замаскированная сбавка заработной платы: у каждаго человѣка просто хотѣли украсть по цѣлому часу его каждодневнаго труда. Это ужь черезчуръ, и приходить время, когда вышедшіе изъ терпѣнія бѣдняки добьются справедливости.

   Ораторъ остановился съ распростертыми въ воздухѣ руками. Толпа какъ бы вздрогнула при словѣ "справедливость" и отвѣчала взрывами рукоплесканій, раздавшихся, какъ шумъ падающихъ сухихъ листьевъ.

   -- Справедливость... пришло время справедливости!-- кричали рабочіе.

   Мало-по-малу Этьенъ воодушевлялся. Онъ не могъ говорить такъ легко и непринужденно, какъ Рассенёръ, и часто не находилъ словъ для выраженія своихъ мыслей, запинался, останавливался, двигалъ плечами, какъ бы усиливаясь выйти изъ затруднительнаго положенія. Однако же, во время этихъ тягостныхъ для него паузъ онъ всегда успѣвалъ найти выраженія настолько сильныя по своей образности и вмѣстѣ съ тѣмъ настолько безъискусственныя, что тотчасъ же опять покорялъ себѣ всѣхъ своихъ слушателей. Чрезвычайно сильное впечатлѣніе на нихъ производили, кромѣ того, и его жесты, его фигура: передъ углекопами стоялъ забойщикъ, отбивающій киркою глыбы каменнаго угля,-- онъ прижималъ локти къ тѣлу, потомъ вытягивалъ руки со сжатыми кулаками, тогда какъ челюсть его быстрыми движеніями выдавалась впередъ, точно онъ собирался кого-нибудь укусить.

   Всѣ говорили: какъ бы намъ ни было, а Этьена нельзя не слушать.

   -- Заработная плата это новая форма рабства,-- заговорилъ онъ болѣе звучнымъ голосомъ.-- Копи должны принадлежать углекопу, какъ море принадлежитъ рыбаку... Слышите ли вы! Копи должны принадлежать вамъ, платившимъ за нихъ цѣлое столѣтіе своею кровью и своими лишеніями...

   Этьенъ заговорилъ о темныхъ вопросахъ права, о цѣломъ рядѣ законовъ относительно каменноугольныхъ копей. Земля со всѣмъ находящимся въ ея нѣдрахъ есть собственность націи и не можетъ принадлежать монополисту или компаніи. Углекопамъ слѣдуетъ только воротить себѣ то, что должно было всегда принадлежать имъ, говорилъ Этьенъ и простеръ руки, указывая вдаль, за предѣлы лѣса. Въ это время луна, поднимавшаяся все выше и выше надъ горизонтомъ, выплыла, наконецъ, изъ-за вершинъ деревьевъ и освѣтила Этьена. Толпа, все еще остававшаяся во мракѣ, увидѣла его, облитаго яркимъ свѣтомъ, обѣими руками раздающаго имъ блага міра, и снова разразились рукоплесканіями.

   -- Да, да!.. Онъ правъ!.. Браво!..

   Тогда Этьенъ перешелъ къ своей любимой темѣ, къ тому, что орудія труда должны составлять общую собственность. Въ немъ произошло за послѣднее время полное перерожденіе: начавъ, какъ человѣкъ, только-что проникшійся духомъ христіанскаго ученія, проповѣдью братства и братской любви, заботою объ улучшеніи быта рабочихъ и повышеніи заработной платы, онъ въ концѣ концовъ пришелъ къ убѣжденію, что плату нужно уничтожить совсѣмъ. Его коллективизмъ, еще туманный и безформенный во время собранія въ Бонъ-Жуайо, теперь сложился въ сложную систему, которую онъ и старался изложить передъ своими слушателями. Этьенъ перестраивалъ все старое, испорченное общество; движеніемъ руки,-- все тѣмъ же движеніемъ косца, подкашивающаго въ корень созрѣвшую жатву,-- онъ низвергалъ нестройное зданіе, воздвигнутое умершими вѣками, и тотчасъ другою рукою воздвигалъ новое зданіе справедливости и истины, выроставшее на зарѣ двадцатаго столѣтія... Это былъ теперь сектантъ, фанатикъ, видѣвшій передъ собою одну только свою неотступную идею и ничего больше. Его не смущали больше ни сомнѣнія, ни угрызенія совѣсти, ни протесты чувства или здраваго смысла, и ему казалось, что ничего не было легче, какъ создать этотъ новый міръ: онъ, Этьенъ, все предвидѣлъ и говорилъ объ этой перестройкѣ, какъ о какой-нибудь машинѣ, которую онъ соберетъ въ теченіе двухъ часовъ.

   -- Пришла наша очередь!-- провозгласилъ онъ въ послѣдній разъ.

   Взрывъ восклицаній прокатился въ воздухѣ. Теперь луна освѣщала всю прогалину съ колыхавшимися на ней волнами людскихъ головъ, виднѣвшихся и между сѣроватыми стволами деревьевъ, и у отдаленнаго молодого лѣска. Въ ясномъ ледяномъ воздухѣ отчетливо вырисовывались возбужденныя лица, горѣвшіе глаза, раскрытые рты всѣхъ этихъ голодныхъ и изстрадавшихся людей: мужчинъ, женщинъ, дѣтей. Воспламененные этою рѣчью, они не чувствовали болѣе холода. Ими овладѣлъ почти религіозный экстазъ, уносившій ихъ съ земли; ихъ охватила страстная, лихорадочная надежда на лучшее будущее. Многое въ рѣчи Этьена было для нихъ неясно; техническія выраженія и отвлеченныя разсужденія, къ которымъ онъ иногда прибѣгалъ, оставались для нихъ совершенно непонятными; но эта неясность, отвлеченность представляла только большій просторъ воображенію и увеличивала ихъ восторгъ. Сдѣлаться хозяевами, перестать страдать, владѣть всѣмъ!.. Это ли не счастіе?..

   -- Это вѣрно, чортъ возьми!.. Пришелъ и нашъ чередъ!..

   Женщины были особенно возбуждены. Магё, у которой закружилась отъ голоду голова, потеряла свое обычное спокойствіе, Левакъ завывала, Брюле внѣ себя размахивала руками, какъ колдунья, Филомена тряслась отъ страшнаго приступа кашля, Мукъ громко называла оратора самыми нѣжными именами. Мужчины тоже волновались. Увлеченный рѣчью Этьена, Магё гнѣвно кричалъ что-то, Пьерронъ дрожалъ отъ страха, а Левакъ говорилъ Богъ знаетъ что. Въ кружкѣ зубоскаловъ Захарій и его пріятель Мукъ попробовали было пустить въ ходъ шутки, но потерпѣли неудачу и ограничились тѣмъ, что стали удивляться, какъ это товарищъ могъ говорить такъ долго, не промочивъ горла пивомъ. Жанлинъ, сидѣвшій наверху сложенныхъ бревенъ, шумѣлъ больше всѣхъ, увлекая за собою Бебера и Лидію и потрясая корзинкою, въ которой лежалъ полузамученный кроликъ.

   Крики не стихали, и Этьенъ пьянѣлъ отъ нихъ, отъ своего успѣха. Онъ какъ бы осязалъ свою власть надъ этою трехтысячною толпою людей, сердца которыхъ могъ однимъ своимъ словомъ заставить биться скорѣе. Что же касается Рассенёра, то онъ пожималъ плечами, внѣ себя отъ гнѣва.

   -- Дашь ли ты мнѣ сказать хоть слово!-- закричалъ онъ Этьену.

   -- Говори; мы посмотримъ, станутъ ли тебя слушать,-- отвѣчалъ тотъ, соскакивая съ дерева.

   Рассенёръ занялъ его мѣсто и жестомъ потребовалъ молчанія, но шумъ не стихалъ. Люди, стоявшіе ближе, узнали кабатчика и имя его переходило изъ устъ въ уста до самыхъ послѣднихъ рядовъ, затерявшихся подъ отдаленными деревьями. Толпа отказывалась слушать его: это былъ свергнутый кумиръ, одинъ видъ котораго раздражалъ теперь его прежнихъ поклонниковъ. Его свободныя и простыя выраженія, его непрерывно льющаяся, исполненная добродушія рѣчь, прежде очаровывавшая людей, казались имъ теперь тепленькимъ, прохладительнымъ питьемъ, приготовленнымъ для усыпленія трусовъ. Напрасно Рассенёръ все-таки началъ говорить, несмотря на несмолкавшіе крики, напрасно старался онъ доказать, что люди не могутъ измѣнить міръ, измѣнивъ только законы, что для усовершенствованія и развитія общества нужно время; толпа смѣялась надъ нимъ, свистала, и къ пораженію, понесенному имъ въ Бонъ-Жуайо, присоединилось новое, еще болѣе горькое. Кончилось тѣмъ, что въ оратора полетѣли комья замерзшаго мха, и чей-то рѣзкій женскій голосъ прокричалъ:

   -- Долой измѣнника!

   Рассенёръ объяснялъ, что копи не могутъ принадлежать углекопу, какъ ткацкій станокъ принадлежитъ ткачу, и говорилъ, что слѣдуетъ добиваться только того, чтобы рабочій имѣлъ долю въ предпріятіи, былъ заинтересованъ въ немъ и изъ наемника превратился бы до нѣкоторой степени въ пайщика.

   -- Долой измѣнника!-- повторила тысяча голосовъ, и въ Рассенёра полетѣли камни.

   Онъ поблѣднѣлъ, и отчаяніе, овладѣвшее имъ, было такъ сильно, что на глазахъ этого твердаго человѣка показались слезы. Погибло все его прошлое, разбитое неблагодарною толпою, разомъ были порваны создавшіяся въ теченіе двадцати лѣтъ добрыя дружескія отношенія съ этимъ народомъ, которыми онъ такъ гордился. Рассенёръ сошелъ съ дерева, пораженный въ самое сердце.

   -- Тебѣ смѣшно, -- пробормоталъ онъ, обращаясь къ торжествующему Этьену.-- Хорошо; но я желалъ бы, чтобы то же самое случилось съ тобою... И случится, попомни мое слово!

   Какъ бы желая сложить съ себя всякую отвѣтственность за тѣ бѣдствія, которыя предвидитъ въ недалекомъ будущемъ, онъ махнулъ рукою и ушелъ. Тихо брелъ онъ домой, одинокій среди окружавшихъ его безмолвныхъ бѣлыхъ полей.

   Свистки и крики неслись вслѣдъ Рассенёру, когда онъ уходилъ съ поляны. Но вдругъ толпа начала стихать, удивленная появленіемъ старика Боньмора, который взобрался на срубленвюе дерево и тоже собирался что-то сказать. По всей вѣроятности, имъ внезапно овладѣло то страстное желаніе поговорить, которое по временамъ, когда въ его памяти воскресали событія давно прошедшихъ временъ, заставляло его болтать по цѣлымъ часамъ. Толпа въ глубокомъ молчаніи приготовилась слушать этого старика, который при лунномъ свѣтѣ казался похожимъ на выходца изъ могилы. Онъ заговорилъ о предметахъ, не имѣющихъ никакой связи съ обсуждавшимися вопросами, разсказывалъ ни для кого не интересныя длинныя исторіи, и недоумѣніе слушателей возрастало все больше и больше. Боньморъ вспоминалъ свою молодость, разсказывалъ о смерти своихъ дядей, раздавленныхъ обваломъ въ Ворё, потомъ перешелъ къ женѣ, умершей отъ воспаленія въ груди... Наконецъ, онъ заговорилъ о стачкѣ. Это дѣло никогда не шло хорошо и никогда не пойдетъ... Вотъ точно также ихъ собралось въ лѣсу пятьсотъ человѣкъ, когда они требовали уменьшенія количества рабочихъ часовъ... Но Боньморъ вдругъ оборвалъ начатый разсказъ и перешелъ уже къ другой, когда-то бывшей на его вѣку, стачкѣ: онъ уже столько ихъ видалъ! Всѣ онѣ обсуждались подъ этими деревьями, здѣсь, на прогалинѣ Планъ де-Дамъ; тамъ, на Шарбоннери; еще дальше, около Содю-Лу... Иногда бывало очень морозно, иногда очень жарко, а одинъ разъ пошелъ такой сильный дождь, что они принуждены были разойтись, не порѣшивъ ни на чемъ.

   -- Мы поднимали вотъ такъ руки вверхъ и клялись не приниматься за работу, пока не согласятся на наши требованія... И я клялся, ахъ, и я клялся!..

   Слушателями начинало овладѣвать тяжелое, непріятное чувство. Этьенъ, слѣдившій за этою сценою, поспѣшилъ тоже вскочить на срубленное дерево и сталъ рядомъ со старикомъ. Онъ увидѣлъ Шаваля, стоявшаго теперь въ первыхъ рядахъ, и мысль, что тутъ же должна быть и Катерина, воодушевила его. Ему страстно захотѣлось добиться на ея глазахъ новыхъ, еще болѣе восторженныхъ апплодисментовъ толпы.

   -- Товарищи, передъ вами находится одинъ изъ нашихъ старѣйшихъ рабочихъ! Вы слышали, что выстрадалъ онъ, и тѣ же страданія предстоятъ и нашимъ дѣтямъ, если мы не устроимся иначе.

   Никогда еще рѣчь его не отличалась такою силою. Поддерживая одною рукою Боньмора, онъ указывалъ на него, какъ на знамя, знамя нищеты и скорби. Этьенъ заговорилъ о Магё и въ короткихъ словахъ перечислилъ эту семью, сто лѣтъ отдававшую всѣ свои силы работѣ на копяхъ и, послѣ этой столѣтней работы, остававшуюся все-таки голодною и нищею. Рядомъ съ этою семьею онъ ставилъ разжирѣвшихъ членовъ правленія, изъ толстыхъ кармановъ которыхъ деньги катятся, какъ съ другихъ людей катится потъ, ставилъ акціонеровъ, живущихъ уже столѣтіе на содержаніи, какъ продажныя женщины, ровно ничего не дѣлая. Не ужасно ли это, что цѣлое поколѣніе, отцы и дѣти, умираетъ съ голоду, роясь подъ землею ради того только, чтобы небольшая кучка другихъ людей жирѣла, праздно сидя передъ огнемъ своихъ каминовъ? Этьенъ изучилъ подкашивающія углекоповъ болѣзни и теперь перечислилъ ихъ съ ужасающими подробностями: малокровіе, золотуха, бронхитъ, удушье, ревматизмъ, отъ котораго отнимаются члены. Но углекопъ пересталъ уже быть невѣждой, животнымъ, полузадавленнымъ въ нѣдрахъ земли; цѣлая армія выростаетъ изъ глубины копей, готовится жатва гражданъ, зерно которыхъ уже зрѣетъ и въ одинъ солнечный день появится на поверхности земли. Тогда узнаютъ, можно ли, послѣ сорокалѣтняго тяжелаго труда человѣка, шестидесятилѣтняго старика, отхаркивающаго постоянно угольную пыль, со сведенными ревматизмомъ ногами, можно ли осмѣлиться предложить ему сто пятьдесятъ франковъ пенсіи! О, трудъ потребуетъ отчета у капитала, у этого безличнаго бога, невѣдомаго рабочему, притаившагося гдѣ-то въ таинственной скиніи!

   Этьенъ умолкъ, но его протянутая въ пространство рука все еще указывала на врага, таившагося гдѣ-то тамъ, вдали. На этотъ разъ въ толпѣ поднялся такой шумъ, что буржуа въ Монсу услышали его и съ безпокойствомъ посмотрѣли по направленію въ Вандамскому лѣсу, предполагая, что на какихъ-нибудь копяхъ произошелъ ужасный обвалъ.

   Теперь Этьенъ рѣшился поставить необходимые вопросы.

   -- Товарищи, на чемъ же рѣшите вы? Хотите ли вы продолжать стачку?

   -- Да, да!-- кричала толпа.

   -- Что же вы думаете дѣлать? Наше пораженіе несомнѣнно, если подлецы примутся за работу.

   Раздался грозный, какъ дыханіе бури, крикъ:

   -- Смерть подлецамъ!

   -- Вы постановляете призвать ихъ къ исполненію долга и данной ими клятвы... Вотъ что мы можемъ сдѣлать: мы можемъ явиться на копи, образумить нашимъ появленіемъ измѣнниковъ и показать компаніи, что мы всѣ стоимъ заодно, рѣшившись лучше умереть, чѣмъ уступить!

   -- Да, да, на копи, на копи!

   Этьенъ все время искалъ глазами Катерину, всматриваясь въ мелькавшія передъ нимъ лица, облитыя луннымъ свѣтомъ, но ея, какъ видно, не было на сходкѣ. Зато онъ постоянно видѣлъ Шаваля, подсмѣивавшагося, пожимавшаго плечами, снѣдаемаго ревностью и готоваго продать себя, чтобы только добиться хоть частицы популярности Этьена.

   -- И если среди насъ, товарищи, есть шпіоны,-- продолжалъ Этьенъ,-- то пусть они берегутся, такъ какъ ихъ знаютъ... Да, я вижу здѣсь вандамскихъ углекоповъ, которые не оставляли работы на своихъ копяхъ...

   -- Ты это на мой счетъ говоришь?-- съ хвастливою угрозою спросилъ Шаваль.

   -- Все равно, на чей бы счетъ я ни говорилъ... Но такъ какъ ты самъ напрашиваешься на отвѣть, то я тебѣ скажу, что ты, кажется, самъ долженъ бы понять, что сытымъ нечего дѣлать среди голодныхъ. Ты работаешь на копяхъ Жанъ-Баръ...

   Чей-то насмѣшливый голосъ перебилъ его:

   -- О, работаетъ онъ?.. У него есть женщина, которая за него работаетъ.

   Кровь бросилась въ лицо Шаваля, и онъ выругался.

   -- Чортъ возьми! Такъ стало быть работать запрещено?

   -- Да!-- закричалъ Этьенъ.-- Когда товарищи терпятъ нужду ради общаго блага, то каждому человѣку запрещается быть эгоистомъ и лицемѣромъ и поддерживать хозяевъ. Если бы всѣ рабочіе забастовали, то мы давно бы уже побѣдили... Когда въ Монсу забастовали, какъ смѣетъ хоть одинъ человѣкъ продолжать работу въ Вандамѣ? Вся сила въ томъ, чтобы работа прекратилась повсемѣстно какъ здѣсь, такъ и у г-на Деполена... Слышишь ли ты? Всѣ рабочіе на копяхъ Жанъ-Баръ измѣнники!

   Послышались угрозы Шавалю, поднялись кулаки, раздались крики: "Убить его! Убить!" Онъ помертвѣлъ отъ страха, но страстное желаніе восторжествовать надъ Этьеномъ внушило ему мысль, неожиданную для него самого. Онъ поднялъ голову и крикнулъ такъ громко, что заставилъ ревѣвшую толпу выслушать его.

   -- Да выслушайте же меня!.. Приходите завтра на копи Жанъ-Баръ, и вы увидите, работаю ли я! Мы заодно съ вами, и меня прислали сюда сказать вамъ это. Нужно загасить огонь подъ паровыми котлами и заставить машинистовъ тоже забастовать. Тѣмъ лучше, если помпы остановятся: вода разрушитъ копи и все рухнетъ!

   Онъ, въ свою очередь, добился отъ толпы самыхъ неистовыхъ апплодисментовъ, и съ этой минуты Этьенъ отошелъ уже на задній планъ. Ораторы всходили одинъ за другимъ на стволъ дерева и, среди оглушительнаго гама, предлагали самыя свирѣпыя мѣры. Людьми овладѣло какое-то безуміе, имъ надоѣло дожидаться обѣщаннаго имъ чуда, и они принимались, наконецъ, вызывать его. Спокойная луна обливала своимъ свѣтомъ эту волнующуюся толпу, и грозные криви замирали въ глубокой тишинѣ густого лѣса. Могучія деревья съ ихъ развѣсистыми вѣтвями, чернѣвшими въ ясномъ небѣ, не замѣчали и не слышали копошившихся подъ ними жалкихъ созданій.

   Толпа оттѣснила Магё къ ея мужу, и они оба, выброшенные изъ ихъ обычной спокойной колеи тѣмъ ожесточеніемъ, которое постепенно разжигалось въ нихъ обстоятельствами, поддерживали теперь Левака, грозившаго смертью инженерамъ. Пьерронъ исчезъ. Старики Боньморъ и Мукъ говорили разомъ, предлагая какія-то неясныя и грозныя мѣры, которыхъ никакъ нельзя было понять Захарій, ради шутки, требовалъ разрушенія церквей, а его пріятель Мукъ стучалъ палкою о землю, единственно только затѣмъ, чтобы еще болѣе увеличить шумъ. Жена Левака, подбоченясь, сцѣпилась съ Филоменою, упрекая ее въ томъ, что та сейчасъ хохотала; Брюле, увидѣвшая Лидію безъ корзинки и безъ салата, надавала ей пощечинъ и теперь грозила кулаками въ пространство, мысленно раздавая затрещины всѣмъ ненавистнымъ ей буржуа, которыхъ она желала бы держать въ своихъ рукахъ. Жанлинъ, одно время, было примолкъ: Беберъ сообщилъ ему полученное отъ одного мальчика извѣстіе, что г-жа Рассенёръ видѣла, какъ они утащили ея кролика. Затѣмъ, порѣшивъ выпустить украдкой полузамученное животное у дверей кабака Авантажъ, Жанлинъ принялся орать еще громче, вытащилъ свой новый ножъ и размахивалъ имъ, наслаждаясь блескомъ лезвія.

   -- Товарищи, товарищи!-- кричалъ выбившійся изъ силъ и охрипшій Этьенъ, стараясь хоть на минуту возстановить тишину, чтобы окончательно сговориться.

   Наконецъ толпа стихла.

   -- Товарищи, завтра утромъ на копи Жанъ-Баръ! Это рѣшено?

   -- Да, да, на копи Жанъ-Баръ!.. Смерть измѣнникамъ!

   Вопль этихъ трехъ тысячъ голосовъ, какъ ураганъ, пронесся въ воздухѣ и замеръ въ вышинѣ, озаренной яркимъ свѣтомъ луны.

   

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I.

   Въ четыре часа пополуночи луна уже не свѣтила и земля погрузилась въ глубокій мракъ. У Деноленовъ всѣ еще спали, и старый кирпичный домъ ихъ стоялъ безмолвный и мрачный, съ запертыми наглухо дверями и окнами. Онъ былъ построенъ въ концѣ большого, очень дурно содержимаго сада, отдѣлявшаго его отъ копей Жанъ-Баръ, и выходилъ своимъ другимъ фасадомъ на пустынную дорогу въ большое мѣстечко Вандамъ, которое находилось километрахъ въ трехъ отъ него, за лѣсомъ.

   Усталый Деноленъ, пробывшій наканунѣ часть дня въ подземныхъ галереяхъ, храпѣлъ, повернувшись носомъ къ стѣнѣ, какъ вдругъ ему почудилось во снѣ, что кто-то зоветъ его. Наконецъ, онъ проснулся и, услышавъ наяву чей-то голосъ, подбѣжалъ къ окну и растворилъ его. Оказалось, что въ саду подъ окномъ стоялъ одинъ изъ надсмотрщиковъ.

   -- Что случилось?-- спросилъ Деноленъ.

   -- Работа остановилась!.. Половина рабочихъ не хотятъ приниматься за работу и не пускаютъ остальныхъ въ шахту,-- отвѣчалъ надсмотрщикъ.

   Еще не совсѣмъ очнувшись отъ сна, Деноленъ не сразу понялъ всю важность этого извѣстія и чувствовалъ только холодъ, охватившій его, какъ будто онъ попалъ подъ ледяной душъ.

   -- Заставьте ихъ спуститься!-- пробормоталъ онъ.

   -- Вотъ уже съ часъ, какъ мы бьемся съ ними,-- продолжалъ надсмотрщикъ.-- Наконецъ мы подумали, что лучше разбудить васъ... Если кто и можетъ образумить ихъ, такъ это вы.

   -- Хорошо, я сейчасъ приду.

   Очнувшись, наконецъ, отъ сна и страшно встревоженный, Деноленъ живо одѣлся. Ни кухарка, ни лакей даже и не пошевелились; весь домъ можно было свободно разграбить. По другую сторону лѣстничной площадки слышался тревожный шепотъ и, когда Деноленъ вышелъ на лѣстницу, дверь изъ комнаты его дочерей растворилась, и обѣ онѣ вышли въ наскоро наброшенныхъ бѣлыхъ пеньюарахъ.

   -- Отецъ, что случилось?

   Старшая, Люси, которой шелъ уже двадцать третій годъ, была высокая брюнетка, казавшаяся нѣсколько надменною и привыкшею повелѣвать; а младшая, Жанна, была небольшого роста блондинка, съ золотистыми волосами, граціозная и милая. Ей было восемнадцать лѣтъ.

   -- Ничего серьезнаго,-- отвѣчалъ онъ, чтобы успокоить ихъ.-- Повидимому, буяны расшумѣлись на копяхъ... Я сейчасъ узнаю, въ чемъ дѣло.

   Но обѣ дѣвушки воскликнули, что онѣ ни за что не отпустятъ отца, не напоивъ его чѣмъ-нибудь горячимъ. Иначе онъ возвратится домой больнымъ, какъ всегда, съ разстроеннымъ желудкомъ. Онъ отговаривался, увѣряя честнымъ словомъ, что страшно торопится.

   -- Слушай,-- сказала Жанна, обвившись руками вокругъ его шеи,-- ты только выпьешь маленькую рюмочку рому и съѣшь бисквитъ... Если же ты этого не сдѣлаешь, то я не отниму рукъ отъ твоей шеи и ты будешь принужденъ нести меня на копи.

   Онъ клялся, что бисквиты остановятся у него въ горлѣ, однако же, долженъ былъ покориться. Дѣвушки спускались впереди его съ лѣстницы, держа въ рукахъ подсвѣчники съ зажженными свѣчами. Добравшись до столовой, находившейся въ нижнемъ этажѣ, онѣ поторопились подать отцу все нужное: одна налила въ рюмку ромъ, другая побѣжала за пакетомъ съ бисквитами. Эти дѣвушки рано лишились матери, росли и воспитывались на полной свободѣ, страшно избалованныя отцомъ. Старшая страстно мечтала сдѣлаться пѣвицею и поступить на сцену, младшая вся погрузилась въ живопись. Но, когда дѣла Денолена запутались и пришлось сократить расходы по дому, эти сумасбродныя съ виду дѣвушки вдругъ оказались очень благоразумными и сметливыми хозяйками, отъ зоркихъ глазъ которыхъ не могли укрыться самыя мелкія неточности въ цифрахъ представляемыхъ имъ счетовъ. Въ настоящее время, несмотря на свои мальчишескія манеры женщинъ-артистокъ, онѣ крѣпко держали въ своихъ рукахъ кошелекъ, экономничали на копѣйкахъ, ссорились съ поставщиками хозяйственныхъ продуктовъ, перешивали свои платья и вообще ухитрялись сводить концы съ концами, хотя положеніе отца становилось все болѣе и болѣе затруднительнымъ.

   -- Кушай, папа!-- повторила Люси.

   Затѣмъ, замѣтивъ, что онъ безпрестанно задумывается, молчитъ и кажется очень озабоченнымъ, она снова встревожилась.

   -- Если ты такъ гримасничаешь передъ нами, значитъ, случилось что-нибудь серьезное?.. Скажи же, мы останемся съ тобою; на этомъ завтракѣ обойдутся и безъ насъ.

   Она говорила о предполагавшейся на это утро прогулкѣ. Госпожа Геннебо должна была заѣхать въ своей коляскѣ сначала къ Грегуарамъ за Сесилью, потомъ взять обѣихъ Деноленъ и отправиться съ дѣвушками въ Маршьенъ на желѣзодѣлательные заводы, куда приглашала ихъ жена директора заводовъ. Это былъ прекрасный случай осмотрѣть мастерскія, доменныя и коксовыя печи.

   -- Конечно, мы; останемся, -- объявила въ свою очередь Жанна.

   Но Деноленъ разсердился.

   -- Вотъ еще что выдумали! Я вамъ говорю, что нѣтъ ничего серьезнаго... Сдѣлайте мнѣ удовольствіе, ложитесь скорѣе подъ ваши одѣяла, а въ девять часовъ, какъ условлено, будьте совсѣмъ одѣты.

   Онъ поцѣловалъ дочерей и торопливо вышелъ. Нѣкоторое время слышались его шаги въ саду по твердой, замерзшей землѣ, и затѣмъ все затихло.

   Жанна тщательно закупорила пробкой бутылку съ ромомъ, а Люси заперла подъ замокъ бисквиты. Комната отличалась строгой опрятностью, но по всему видно было, что въ ней никогда не бываетъ роскошныхъ обѣдовъ. Дѣвушки воспользовались этимъ неурочнымъ посѣщеніемъ столовой, чтобы осмотрѣть, все ли въ ней прибрано съ вечера, какъ слѣдуетъ. Оказалось, что лакей позабылъ убрать валявшуюся салфетку и, конечно, ему слѣдуетъ сдѣлать за это выговоръ. Наконецъ, онѣ поднялись наверхъ, въ свои комнаты.

   Между тѣмъ Деноленъ, идя кратчайшей дорогой по узкимъ тропинкамъ огорода, думалъ о томъ, что все его состояніе поставлено теперь на одну карту, думалъ объ этомъ Монсу, объ этомъ милліонѣ, который онъ затратилъ на свои копи, мечтая получить съ нихъ вдесятеро больше. Неудачи шли непрерывно за неудачами и какъ будто преслѣдовали его: сначала непредвидѣнныя и страшно дорого стоившія поправки на копяхъ, далѣе -- крайне неблагопріятныя условія разработки ихъ; потомъ, когда онѣ начали уже давать нѣкоторый доходъ, наступилъ этотъ злополучный промышленный кризисъ, и, наконецъ, если въ довершеніе всего его рабочіе примутъ участіе въ стачкѣ, онъ погибъ.

   Деноленъ отворилъ калитку. Ночь была до того темна, что находившіяся теперь передъ нимъ строенія копей можно было различить развѣ только потому, что въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ они стояли, мракъ казался еще гуще и въ немъ блестѣли, какъ звѣздочки, огоньки нѣсколькихъ фонарей.

   Копи Жанъ-Баръ не производили такого внушительнаго впечатлѣнія, какъ Ворё, но были заново отдѣланы: "красивыя копи", какъ выражались о нихъ инженеры. Шахту значительно расширили и углубили до семисотъ восьми метровъ, но дѣло этимъ не ограничилось и все въ ней и надъ нею было отдѣлано заново: обшивка новая, машина новая, подъемные ящики новые, различные снаряды тоже новые и снабженные всѣми новѣйшими приспособленіями. Въ отдѣлкѣ строеній на копяхъ была замѣтна даже нѣкоторая изысканность: просѣвальный сарай украшался зубчатымъ карнизомъ, на шахтовой башнѣ были устроены часы, машинное и пріемное отдѣленія напоминали своею архитектурою часовни эпохи Возрожденія, а высокая дымовая труба была сложена въ перемежку изъ чернаго и краснаго кирпича и поднималась вверхъ мозаичною спиралью. Помпа находилась на старыхъ копяхъ Гастонъ-Мари, которыя только ради того и поддерживались до нѣкоторой степени, что черезъ нихъ выкачивали воду изъ Жанъ-Баръ. По обѣимъ сторонамъ того хода въ шахтѣ Жанъ-Баръ, по которому производилась доставка угля, было два другихъ; одинъ служилъ какъ бы вытяжною трубою для парового вентилятора, а въ другомъ находились лѣстницы.

   Въ четыре часа утра Шаваль пришелъ на копи раньше другихъ и принялся доказывать собиравшимся понемногу товарищамъ, что они должны присоединиться къ углекопамъ Монсу и требовать отъ Денолена увеличенія заработной платы на пять сантимовъ съ каждой телѣжки добытаго угля. Скоро четыреста углекоповъ вышли изъ барака, гдѣ они, по обыкновенію, обогрѣвались передъ раскаленною печью, и, крича и размахивая руками, наполнили пріемное отдѣленіе. Одни изъ нихъ все-таки не соглашались бросить работу и, босые, съ лампами въ рукахъ и лопатами или кирками подъ мышками, стояли около шахты, тогда какъ другіе, не намѣревавшіеся снимать своихъ деревянныхъ башмаковъ и одѣтые, по случаю сильнаго холода, въ пальто, загораживали имъ дорогу. Надсмотрщики, тщетно силившіеся возстановить порядокъ, охрипли, уговаривая рабочихъ быть благоразумными и не задерживать товарищей, которые не хотятъ прекращать работу.

   Шаваль вышелъ изъ себя, увидя Катерину, совсѣмъ готовую спуститься въ шахту: въ панталонахъ, курткѣ и съ голубымъ платочкомъ на головѣ. Уходя изъ дому, онъ грубо приказалъ ей оставаться въ постели, но дѣвушка все-таки послѣдовала за нимъ. Ее приводила въ отчаяніе уже одна мысль о томъ, что, можетъ быть, работы въ самомъ дѣлѣ остановятся. Шаваль не только никогда не давалъ ей денегъ, но нерѣдко она должна была оплачивать своими трудовыми грошами и свои, и его расходы. Что же съ нею будетъ, если она не станетъ работать? Ужасъ охватывалъ дѣвушку, и ей уже мерещилась та позорная участь, которая обыкновенно выпадаетъ на долю откатчицъ, оставшихся безъ хлѣба и крова.

   -- Проклятіе!-- вскричалъ Шаваль.-- Зачѣмъ ты пришла сюда?

   Катерина пробормотала, что такъ какъ у нея нѣтъ капитала, чтобы жить процентами, то она хочетъ работать.

   -- Такъ ты идешь противъ меня, распутница!.. Сейчасъ же ступай домой, а не то я прогоню тебя пинками!

   Она испуганно отступила назадъ, но все-таки не ушла, рѣшившись подождать, что будетъ дальше.

   Деноленъ прошелъ въ пріемное отдѣленіе черезъ лѣстницу просѣвальнаго сарая. Быстрымъ взглядомъ окинулъ онъ волновавшуюся въ полутьмѣ толпу людей, которыхъ онъ зналъ въ лицо, всѣхъ, забойщиковъ, нагрузчиковъ, пріемщиковъ, откатчицъ, даже мальчишекъ-подростковъ. Только-что начавшіяся обычныя работы разомъ остановились во всемъ этомъ заново отдѣланномъ и еще чистомъ отдѣленіи: паръ съ легкимъ свистомъ выходилъ изъ остановленной машины; подъемные ящики висѣли на неподвижныхъ канатахъ; брошенныя на половинѣ дороги телѣжки съ углемъ загромождали плитяный полъ. Въ ламповой комнатѣ было разобрано рабочими всего только штукъ восемьдесятъ лампъ, а остальныя стояли зажженными на своихъ полкахъ. Конечно, достаточно будетъ ему, Денолену, сказать одно слово, и работа снова закипитъ.

   -- Ну, что тутъ такое вышло, дѣти,-- спросилъ онъ громко,-- кто васъ обидѣлъ? Объясните мнѣ и мы съ вами столкуемся!..

   Обыкновенно онъ относился къ своимъ рабочимъ по-отечески, хотя и не позволялъ имъ сидѣть сложа руки. Манеры у него были рѣзкія, тонъ начальническій; голосъ его гремѣлъ, какъ труба, но въ этихъ трубныхъ раскатахъ неизмѣнно чувствовалось грубое добродушіе, привлекавшее къ нему сердца рабочихъ. Но, главное, углекопы уважали его, какъ человѣка отважнаго, почти постоянно находящагося вмѣстѣ съ ними въ подземныхъ галереяхъ и не теряющаго присутствія духа даже въ тѣ минуты, когда какой-нибудь несчастный случай повергалъ въ ужасъ всѣ копи. Два раза послѣ взрыва рудничнаго газа, когда самые смѣлые изъ рабочихъ не рѣшались спуститься въ шахту, Деноленъ спускался туда, обвязанный веревкою подъ мышки.

   -- Ну,-- продолжалъ онъ,-- вы не заставите меня раскаяться, что я поручился за васъ. Вы знаете, мнѣ предлагали поставить здѣсь жандармовъ и я отказался отъ этого... Говорите спокойно; я слушаю васъ.

   Шумъ затихъ; рабочіе стояли молча, не рѣшаясь говорить и сторонясь отъ Денолена. Наконецъ, Шаваль заговорилъ первый:

   -- Мы не можемъ продолжать работу, господинъ Деноленъ; вамъ слѣдовало бы прибавить намъ плату, по пяти сантимовъ на каждую телѣжку угля:

   Деноленъ казался удивленнымъ.

   -- Какъ, пять сантимовъ!.. Да съ какой же стати вы просите прибавки? Я не требую отъ васъ лучшаго крѣпленія галерей, я не ввожу никакой новой системы разсчета и, однимъ словомъ, не дѣлаю ничего подобнаго тому, что дѣлаетъ правленіе копей Монсу.

   -- Это правда; но товарищи изъ Монсу все-таки правы. Они отказываются отъ новой системы разсчета и требуютъ увеличенія заработной платы на пять сантимовъ, такъ какъ иначе совсѣмъ невозможно работать... Мы требуемъ такой же прибавки, не такъ ли, товарищи?

   Послышались одобрительныя восклицанія, снова поднялся говоръ; рабочіе оживленно спорили, размахивая руками, и мало-по-малу тѣсно столпились около Денолена.

   Глаза его засверкали отъ гнѣва и онъ крѣпко сжалъ свои руки, боясь, что не устоитъ противъ искушенія и схватитъ Шаваля за шиворотъ. Гораздо лучше было сдержаться и вести переговоры спокойно.

   -- Вы находите, что вамъ слѣдуетъ прибавить пять сантимовъ... Я согласенъ, что ваша работа стоить того... Только я не могу дать вамъ эти пять сантимовъ. Если я увеличу плату, то немедленно пропаду. Поймите, что для того, чтобы вы жили, надо прежде всего, чтобы и я жилъ. А я доведенъ до послѣдней крайности и малѣйшее увеличеніе заработной платы совсѣмъ свалитъ меня съ ногъ... Помните, два года назадъ, во время послѣдней стачки, я согласился на ваши требованія, потому что тогда я могъ еще дѣлать уступки. Но и тогдашнее увеличеніе платы было для меня крайне разорительно, и вотъ уже два года я бьюсь, какъ рыба объ ледъ... Теперь же я предпочитаю лучше сразу закрыть лавочку, чѣмъ тянуть дѣло и черезъ мѣсяцъ не найти денегъ для разсчета съ вами!

   Шаваль насмѣшливо засмѣялся прямо въ лицо этому хозяину, такъ откровенно разсказывавшему о своихъ дѣлахъ. Другіе рабочіе стояли, опустивъ носы въ землю, упрямые, недовѣрчивые, не будучи въ состояніи понять, какъ это хозяинъ не наживаетъ милліоновъ отъ своихъ рабочихъ.

   Деноленъ снова заговорилъ. Онъ указалъ углекопамъ на свою борьбу съ компаніей Монсу, которая постоянно стоитъ насторожѣ и каждую минуту готова пожрать его, лишь только онъ сдѣлаетъ неловкій шагъ и споткнется. Дикое соперничество этой компаніи принуждаетъ его сокращать свои расходы, тѣмъ болѣе что, по милости страшной глубины копей Жанъ-Баръ, добываніе угля обходится ему дороже обыкновеннаго, и если онъ выноситъ это неблагопріятное условіе, то единственно потому только, что его выручаетъ доброкачественность угольнаго пласта. Даже и послѣдняя стачка не заставила бы его увеличить заработную плату, если бы не компанія Монсу. Она прибавила плату своимъ рабочимъ, и онъ поневолѣ принужденъ былъ послѣдовать ея примѣру, потому что иначе отъ него ушли бы всѣ углекопы... И что же, много ли выиграли бы они, рабочіе, если бы довели его до такого положенія, что ему не оставалось бы ничего больше, какъ продать свои копи? Онъ во всякомъ случаѣ не скрывается гдѣ-то вдали, въ неизвѣстной никому скиніи; онъ не акціонеръ, нанимающій управителя, чтобы его руками стричь углекоповъ, которые никогда даже не видятъ въ глаза того человѣка, въ пользу котораго ихъ стригутъ, какъ барановъ. Онъ -- хозяинъ, рискующій кое-чѣмъ побольше, чѣмъ однѣми деньгами, рискующій своимъ здоровьемъ, своею жизнью. Для него забастовка все равно, что смерть, такъ какъ у него нѣтъ запасовъ угля, а между тѣмъ онъ долженъ исполнить взятые имъ заказы. Съ другой стороны, капиталъ, затраченный имъ на устройство копей, не можетъ оставаться мертвымъ, не принося никакихъ процентовъ. Какимъ же образомъ онъ исполнитъ всѣ свои обязательства? Кто уплатить проценты на тѣ суммы, которыми его снабдили пріятели? Вѣдь это будетъ полное банкротство...

   -- Такъ вотъ, друзья, я хотѣлъ познакомить васъ съ положеніемъ моихъ дѣлъ,-- закончилъ Деноленъ.-- Нельзя требовать отъ человѣка, чтобы онъ самъ себѣ перерѣзалъ горло, неправда ли? Соглашусь ли я на требуемую вами надбавку въ пять сантимовъ, или предоставлю вамъ начинать стачку, и то, и другое будетъ имѣть для меня такое же значеніе, какъ если бы я перерѣзалъ себѣ горло!

   Онъ умолкъ. Въ толпѣ рабочихъ поднялся глухой говоръ; часть углекоповъ, казалось, колебалась; многіе изъ нихъ снова подошли къ шахтѣ.

   -- По крайней мѣрѣ, пусть не стѣсняется ничья свобода,-- сказалъ одинъ изъ надсмотрщиковъ.-- Кто хочетъ продолжать работу, пусть работаетъ!

   Катерина выдвинулась было впередъ, но взбѣшенный Шаваль оттолкнулъ ее, крича:

   -- Мы всѣ стоимъ за одно, только подлецы отстаютъ отъ товарищей!

   Съ этой минуты всякое соглашеніе казалось невозможнымъ. Шумъ становился все сильнѣе и сильнѣе; рабочихъ, приближавшихся къ шахтѣ, отталкивали отъ нея съ такою яростью, что они отлетали къ стѣнамъ отдѣленія, подвергаясь опасности разбиться вдребезги. Пришедшій въ отчаяніе Деноленъ вздумалъ было одинъ силою укротить бушевавшую толпу, но, конечно, тотчасъ же понялъ все безуміе этой попытки и принужденъ былъ уйти изъ отдѣленія. Войдя въ контору пріемщика, онъ опустился въ изнеможеніи на стулъ и нѣсколько минуть просидѣлъ совершенно растерянный, безъ всякой мысли. Наконецъ, мало-по-малу онъ успокоился и приказалъ одному изъ надзирателей позвать Шаваля. Когда тотъ вошелъ въ контору, Деноленъ попросилъ всѣхъ присутствующихъ выйти вонъ.

   -- Оставьте насъ однихъ.

   Денолену пришло въ голову посмотрѣть поближе, что за человѣкъ этотъ Шаваль. Съ первыхъ же словъ ему сдѣлалось ясно, что передъ нимъ стоитъ тщеславный, снѣдаемый завистью малый. Тогда Деноленъ попробовалъ подкупить его лестью и выразилъ удивленіе, какъ это такой выдающійся по своимъ способностямъ рабочій портитъ такимъ образомъ свою будущность. Онъ, Деноленъ, давно уже обратилъ на него вниманіе и собирался повысить его... Въ концѣ концовъ Деноленъ прямо пообѣщалъ Шавалю сдѣлать его со временемъ надсмотрщикомъ. Забойщикъ слушалъ молча и сначала сжималъ кулаки, но затѣмъ они разжались сами собою. Въ его мозгу происходила усиленная работа: если настаивать на своемъ и устроить стачку, то ему придется только идти постоянно по слѣдамъ Этьена, въ качествѣ его помощника, между тѣмъ какъ, если онъ успокоить рабочихъ, для него открывается новая дорога, представляется возможность сдѣлаться однимъ изъ начальствующихъ лицъ на копяхъ. При мысли объ этой карьерѣ у Шаваля закружилась голова отъ удовольствія и гордости, лицо его раскраснѣлось отъ волненія. Къ тому же рабочіе съ копей Монсу, собиравшіеся придти сюда, по всей вѣроятности, уже не придутъ, такъ какъ теперь поздно, и можно думать, что какое-нибудь непредвидѣнное обстоятельство остановило ихъ, можетъ быть, вмѣшались даже жандармы. Поэтому теперь ничто не мѣшаетъ приняться за работу. Однако же, раздумывая обо всемъ этомъ, Шаваль все-таки разыгрывалъ передъ Деноленомъ роль человѣка неподкупнаго и на всѣ его предложенія продолжалъ отрицательно качать головою и съ негодованіемъ колотить себя въ грудь. Наконецъ, не сказавъ Денолену ни слова о томъ, что углекопы Монсу собирались придти сюда, Шаваль обѣщалъ успокоить товарищей и уговорить ихъ приняться за работу.

   Деноленъ остался одинъ въ конторѣ пріемщика. Даже надсмотрщики и тѣ отошли въ сторону. Въ теченіе цѣлаго часа они слушали, какъ Шаваль, взобравшись нателѣжку съ углемъ, говорилъ и спорилъ съ товарищами. Часть рабочихъ свистала и шикала ему; сто двадцать человѣкъ ушли по домамъ, страшно раздраженные и оставшіеся при прежнемъ внушенномъ имъ Шавалемъ рѣшеніи прекратить работы. Былъ уже восьмой часъ, и наступалъ день, ясный, веселый, морозный день, какъ вдругъ копи оживились и прерванная работа снова началась. Сначала пошла въ ходъ машина, задвигался взадъ и впередъ ея рычать, наматывались на барабаны и сматывались съ нихъ канаты; затѣмъ, среди шума сигнальныхъ ударовъ начали спускаться въ шахту рабочіе; подъемные ящики наполнялись людьми, исчезали съ земной поверхности, снова появлялись на ней, и мало-по-малу шахта проглотила свою порцію мальчишекъ, откатчицъ и забойщиковъ, между тѣмъ какъ по плитяному полу пріемнаго отдѣленія снова загрохотали откатываемыя телѣжки съ углемъ.

   -- Чортъ возьми, чего ты тутъ ждешь?-- воскликнулъ Шаваль, увидѣвъ Катерину, дожидавшуюся очереди.-- Спускайся скорѣе внизъ, нечего тутъ шляться!

   Въ девять часовъ, когда г-жа Геннебо пріѣхала съ Сесилью за Люси и Жанной, она нашла ихъ уже совсѣмъ готовыми и очень изящно одѣтыми, несмотря на то, что ихъ костюмы были перешиты чуть не въ двадцатый разъ. Деноленъ удивился, увидѣвъ Негреля, сопровождавшаго карету верхомъ. Какъ, въ прогулкѣ участвуютъ и мужчины? Тогда г-жа Геннебо объяснила съ своимъ материнскимъ видомъ, что ее напугали, будто дороги наполнены подозрительными личностями, и поэтому она рѣшилась взять съ собою защитника. Негрель смѣялся и успокоивалъ ихъ, увѣряя, что нѣтъ ничего особенно тревожнаго, что, какъ всегда, крикуны расточаютъ угрозы, но между ними не найдется ни одного человѣка, который рѣшился бы бросить камнемъ въ окно. Деноленъ, счастливый и веселый послѣ одержанной побѣды, разсказывалъ о только-что усмиренномъ имъ бунтѣ на своихъ копяхъ. Теперь онъ совершенно спокоенъ. Дамы, усаживаясь въ карету, восхищались, что сегодня выдался такой великолѣпный день, и не слышали непрерывнаго глухого шума, наполнявшаго вандамскую дорогу и поля, не слышали топота людскихъ ногъ, который можно было бы различить совершенно явственно, приложивъ ухо къ землѣ.

   -- Такъ это рѣшено?-- повторила г-жа Геннебо.-- Вечеромъ вы заѣдете къ намъ за Люси и Жанной и отобѣдаете у насъ... Г-жа Грегуаръ тоже обѣщала быть у насъ, чтобы взять Сесиль.

   -- Я непремѣнно буду,-- отвѣчалъ Деноленъ.

   Карета покатилась по вандамской дорогѣ; Жанна и Люси высунулись изъ дверецъ и посылали поцѣлуи отцу, стоявшему на краю дороги, между тѣмъ какъ Негрель, охорашиваясь, скакалъ подлѣ катившихся колесъ экипажа.

   За лѣсомъ надо было свернуть съ вандамской дороги на Мартынъ. Такъ какъ карета уже приближалась къ Тартаре, то Жанна спросила г-жу Геннебо, знаетъ ли она Коте-Верть. Та призналась, что хотя прожила здѣсь уже пять лѣтъ, но никогда не бывала въ этой сторонѣ. Тогда рѣшено было сдѣлать небольшой крюкъ. Мѣсто, носившее названіе Тартаре, находилось на опушкѣ лѣса и представляло собою невоздѣланное пространство безплодной земли, въ нѣдрахъ которой уже цѣлыя столѣтія горѣли пласты каменнаго угля. О происхожденіи этого подземнаго пожара здѣшніе углекопы разсказывали цѣлую легенду: будто небесный огонь упалъ на этотъ подземный Содомъ, въ которомъ откатчицы предавались всевозможнымъ гнусностямъ, и охватилъ все такъ быстро, что онѣ не имѣли времени выбраться на земную поверхность и до нынѣшняго дня жарятся въ глубинѣ этого подземнаго ада. Обожженные, темнокраснаго цвѣта камни были покрыты, какъ проказою, налетомъ квасцовъ; изъ разсѣлинъ земли выглядывали, словно какіе-то желтые цвѣты, комья сѣры. Смѣльчаки, рѣшавшіеся заглянуть въ эти разсѣлины ночью, клялись, что видѣли тамъ пламя и души грѣшниковъ, корчившіяся на горячихъ угольяхъ. Блуждающіе огоньки перебѣгали по поверхности земли, горячія, тяжелыя испаренія, отдающія запахомъ грязной дьявольской кухни, непрерывно поднимались въ воздухѣ. И, какъ чудо вѣчной весны, посреди этой проклятой пустыни Тартаре, находился Коте-Вертъ, вѣчно зеленѣющій уголокъ, со своею постоянно изумрудною травою, со своими буками, падающіе листья которыхъ немедленно замѣнялись новыми, со своими полями, на которыхъ жатва поспѣвала по три раза въ годъ. Это была естественная теплица, согрѣваемая горѣвшими внутри земли пластами угля. Рядомъ съ обнаженными деревьями лѣса Коте-Вертъ красовался, словно громадный букетъ зелени, и даже на окраинахъ его не видно было въ этотъ январьскій день ни одного листа, убитаго морозомъ.

   Скоро карета выѣхала на равнину. Негрель подшучивалъ надъ ходившею о Тартаре легендою и объяснилъ, что эти подземные пожары нерѣдко случаются отъ броженія угольной пыли въ глубинѣ копей. Если съ огнемъ не удастся справиться, то онъ такъ и будетъ горѣть безъ конца. Негрель началъ разсказывать, какъ въ Бельгіи, когда точно также загорѣлись однѣ копи, принуждены были отвести русло рѣки и направить ее прямо въ шахту... Но онъ умолкъ. Цѣлыя толпы углекоповъ безпрестанно попадались имъ навстрѣчу. Люди проходили молча, поглядывая искоса на экипажъ, заставлявшій ихъ сторониться. Толпы все увеличивались, и на маленькомъ мосту черезъ рѣку Скарпъ лошади принуждены были идти шагомъ. Что такое происходить, что весь этотъ народъ толпится по дорогамъ?.. Негрель началъ подозрѣвать, что на этихъ, кишащихъ людьми, поляхъ затѣвается что-то недоброе, и вздохнулъ съ облегченіемъ, когда карета въѣхала, наконецъ, въ Маршьенъ. Въ яркомъ блескѣ солнца, казалось, померкли огни разсыпанныхъ здѣсь батареями коксовыхъ печей и возвышавшихся башнями доменныхъ печей, которыя извергали клубы дыма и разсыпали по воздуху вѣчную сажу.

   

II.

   На копяхъ Жанъ-Баръ Катерина работала уже съ часъ, откатывая телѣжки съ углемъ. Потъ лилъ съ нея ручьями, и она пріостановилась, чтобы обтереть лицо.

   Шаваль, выламывавшій уголь вмѣстѣ съ товарищами, въ глубинѣ галереи, удивился, не слыша болѣе шума колесъ телѣжки. Лампы горѣли очень дурно и летавшая въ воздухѣ угольная пыль мѣшала видѣть что-либо вдали.

   -- Что тамъ такое?-- закричалъ онъ.

   Когда Катерина отвѣчала, что она навѣрное скоро растаетъ совсѣмъ отъ жары и что сердце у нея готово разорваться, онъ гнѣвно крикнулъ ей: -- Дура, сними рубашку!

   Работа шла на глубинѣ семисотъ восьми метровъ, въ сѣверной части копей, въ первой галереѣ пласта Дезире, отстоявшей на три километра отъ отдѣленія нагрузки. Когда заходила рѣчь объ этой части копей Жанъ-Баръ, то мѣстные углекопы блѣднѣли и понижали голосъ, какъ будто разговоръ касался самого ада, или же, всего чаще, ограничивались однимъ только молчаливымъ покачиваніемъ головы, очевидно, не чувствуя никакого желанія говорить объ этой безднѣ, наполненной раскаленными углями. Чѣмъ дальше къ сѣверу подвигались галереи, тѣмъ больше приближались онѣ къ Тартаре и глубже врѣзывались въ это подземное пожарище, обжигавшее камни наземной поверхности. На разработываемыхъ въ данное время участкахъ средняя температура была въ сорокъ пять градусовъ. Люди работали какъ разъ въ этой проклятой мѣстности, въ самой серединѣ того, изрыгавшаго сѣру и удушливыя испаренія, пламени, которое смѣлые прохожіе видѣли въ разсѣлинахъ, изрѣзывавшихъ почву.

   Катерина, уже снявшая съ себя куртку, нѣсколько секундъ колебалась и, наконецъ, сняла и панталоны. Съ обнаженными руками и ногами, въ одной рубашкѣ, стянутой, какъ блуза, веревкою по таліи, дѣвушка снова принялась за работу.

   -- Теперь дѣло пойдетъ лучше!-- громко сказала она.

   Кромѣ удушливаго жара, ее мучилъ еще страхъ. Работая въ этой галереѣ уже пять дней, Катерина вспоминала слышанныя ею въ дѣтствѣ исторіи объ этихъ откатчицахъ давно прошедшаго времени, жарившихся въ Тартаре, подъ землею, въ наказаніе за такіе грѣхи, о которыхъ люди боятся даже и говорить. Конечно, она теперь уже не маленькая дѣвочка и не вѣритъ подобнымъ глупостямъ, однако, что съ нею было бы, если бы вдругъ изъ стѣны вышла женщина, вся красная, какъ раскаленная печь, и съ глазами, похожими на горящіе уголья?.. Отъ этой мысли ей стало, вилось еще жарче, и потъ лилъ съ нея еще обильнѣе.

   Откативъ телѣжку съ углемъ на восемьдесятъ метровъ отъ разработываемаго участка, Катерина передавала ее другой откатчицѣ, которая откатывала грузъ еще далѣе, тоже на разстояніе восьмидесяти метровъ, до подошвы наклоннаго хода. Здѣсь телѣжка передавалась уже пріемщику, который отправлялъ ее, вмѣстѣ съ углемъ, доставленнымъ изъ верхнихъ галерей, прямо въ отдѣленіе нагрузки.

   -- Однако, ты удобно устроилась!-- сказала эта откатчица, худощавая тридцатилѣтняя вдова, увидѣвъ Катерину въ одной рубашкѣ.-- я не могу этого сдѣлать: мальчишки-пріемщики замучать меня своими глупыми приставаньями.

   -- Ахъ, мнѣ наплевать на мужчинъ!-- отвѣчала молодая дѣвушка.-- Я совсѣмъ измучилась!

   Она отправилась назадъ, катя пустую телѣжку. Помимо сосѣдства съ подземнымъ огнемъ Тартаре, была еще другая причина, вслѣдствіе которой въ этой галереѣ стояла такая нестерпимая жара. Рядомъ съ этой галереей шла заброшенная, тоже очень глубокая, галерея копей Гастонъ-Мари, въ которой десять лѣтъ назадъ произошелъ взрывъ рудничнаго газа, воспламенившій пластъ угля. Пластъ этотъ горѣлъ и до сихъ поръ. Отъ галереи, въ которой работала Катерина, онъ отдѣлялся одной только стѣной, сбитой изъ глины и съ трудомъ поддерживаемой. За этой стѣною уже десять лѣтъ длился пожаръ, питавшійся какимъ-то ни для кого незамѣтнымъ притокомъ воздуха, и раскалялъ глиняную стѣну, какъ раскаливаются кирпичи печи, до такой степени, что проходить мимо нея надо было съ величайшею осторожностью, чтобы не обжечься. Вдоль этой-то глиняной стѣны, на протяженіи болѣе ста метровъ, и производилась откатка телѣжекъ съ углемъ въ температурѣ, доходившей до шестидесяти градусовъ.

   Сдѣлавъ еще два конца, Катерина снова задохнулась. Къ счастію, галерея была просторная и удобная, такъ какъ пластъ Дезире былъ одинъ изъ самыхъ толстыхъ пластовъ въ этой части копей. Толщина его доходила почти до двухъ метровъ и забойщики могли работать стоя. Однако, они предпочли бы лучше работать, лежа на боку, со свернутой на сторону шеей, лишь бы только было хоть немного попрохладнѣе.

   -- Ну, что ты, заснула?-- закричалъ Шаваль, когда прекратился стукъ колесъ.-- Вотъ навязалъ себѣ на шею такую клячу! Подберешь ли ты уголь и отвезешь ли его наконецъ?

   Катерина стояла внизу разрабатываемаго хода, опершись на лопату, и, казалось, не слышала окрика Шаваля. Вся охваченная тяжелымъ недомоганіемъ, она безсмысленнымъ взглядомъ смотрѣла на забойщиковъ. При красноватомъ свѣтѣ лампъ Катерина едва различала рабочихъ, совершенно голыхъ, словно какія-нибудь животныя, но до того черныхъ, до того перепачканныхъ потомъ и углемъ, что ихъ нагота нисколько не стѣсняла дѣвушки. Въ полумракѣ видно было, что тамъ шла работа, неясная, неопредѣленная, напоминавшая какую-то сцену въ аду: мелькали выгибавшіеся, какъ у обезьянъ, хребты, виднѣлись какъ будто опаленныя напрягавшіяся руки и ноги, слышался шумъ глухихъ ударовъ, раздавались стенанія. Вѣроятно, Катерину было лучше видно: забойщики оставили работу и принялись отпускать шуточки по поводу того, что дѣвушка сняла панталоны.

   -- Эй, смотри, не схвати насморка!

   -- Да у нея какъ есть настоящія ноги!

   -- О, надо еще посмотрѣть! Подними повыше рубашку, еще повыше!

   Шаваль, нисколько ни сердясь на эти шутки, напалъ на Катерину.

   -- Примешься ли ты за работу, чортъ возьми!.. Она готова стоять тутъ до завтра и слушать!

   Катерина съ трудомъ наполнила телѣжку углемъ и покатила ее. Галерея была такъ широка, что было невозможно упираться ногами въ деревянные брусья, поддерживавшіе стѣны, и голыя ноги дѣвушки скользили по рельсамъ, тщетно отыскивая хоть какую-нибудь опору. Она медленно катила телѣжку, вытянувъ руки и согнувъ спину. Мученія отъ нестерпимой жары снова начались, лишь только она добралась до главной стѣны, и потъ полилъ со всего тѣла дѣвушки крупными каплями, какъ льетъ дождь въ грозу. Пройдя едва только треть пути, она вся смокла, ослѣпла и покрылась, какъ и забойщики, черной грязью. Узкая рубашка, смоченная точно чернилами, прилипала къ тѣлу дѣвушки, поднималась отъ движенія бедеръ все выше и выше и до того связала ее, что она снова должна была остановиться.

   Что это съ нею дѣлается сегодня? Никогда она не чувствовала себя до такой степени нехорошо. Кажется, что кости ея сдѣланы изъ ваты. Это, должно быть, отъ дурного воздуха, тѣмъ болѣе, что эта глубокая, отдаленная галерея совсѣмъ не провѣтривается. Не говоря уже о рудничномъ газѣ, котораго здѣсь выходить такъ много изъ трещинъ, прямо въ носы забойщиковъ, что на него не обращаютъ и вниманія, людямъ приходится дышать въ этой галлереѣ всевозможными газами, вырывающимися изъ угольнаго пласта съ легкимъ шумомъ, похожимъ на шумъ источника, и до такой степени наполняющими иногда воздухъ, что лампы отказываются горѣть и гаснуть. Она, Катерина, слишкомъ хорошо знакома съ этимъ дурнымъ воздухомъ, воздухомъ смерти, какъ говорятъ углекопы, и знаетъ, что внизу газы тяжелѣе и люди задыхаются отъ нихъ, а вверху легче и иногда вспыхиваютъ и молніей пробѣгаютъ изъ конца въ конецъ галереи. Съ дѣтства она столько дышала этимъ дурнымъ воздухомъ, что не можетъ теперь сдерживался. Он понизил голос.

   -- Прошу вас, господин Денелен, распорядитесь о подъеме ваших рабочих. Я не ручаюсь, что смогу удержать товарищей. Есть время предотвратить несчастье.

   -- Оставьте меня в покое. Я вас не знаю! Вы не рабочие моей шахты, и мне не о чем с вами разговаривать. Одни разбойники шляются этак по деревням, чтобы грабить дома.

   Гневные крики заглушали его голос, особенно бранились женщины. Но он не поддавался и находил своего рода облегчение, откровенно изливая перед ними всю накипевшую в его властном сердце горечь. Уж если со всех сторон идет на него разорение, трусливо было бы прибегать к бесполезным пошлостям. А толпа все росла, на ворота напирало уже человек пятьсот. Денелена могли растерзать в клочья. Старший штейгер насильно оттащил его назад.

   -- Помилосердствуйте, сударь! Надвигается побоище. Зачем убивать людей из-за пустяков?

   Он отбивался, протестовал и бросил в толпу последний крик:

   -- Шайка бандитов! Увидим, что вы скажете, когда сила будет на нашей стороне!

   Его увели. В толкотне первые ряды толпы навалились на лестницу и погнули перила. Больше всех вопили женщины, подзадоривая мужчин. Дверь без замка, на одной задвижке, тотчас подалась. Но лестница была слишком узка. Сдавленная толпа долго не могла протиснуться, пока забастовщики, стоявшие в хвосте, не догадались войти через другие, ходы. Тогда они стали напирать со всех сторон: из барака, из сортировочной, из котельной. Менее чем в гГять минут они овладели шахтой; с яростными криками они неслись по трем этажам, торжествуя победу над сопротивлявшимся хозяином.

   Одним из первых ворвался Маэ. Он был испуган и сказал Этьену:

   -- Не надо его убивать!

   Этьен уже бежал за ним, но, сообразив, что Денелен забаррикадировался в комнате для штейгеров, ответил:

   -- Ну, а если? Разве это будет наша вина? Он совсем рехнулся.

   Тем не менее Этьен был очень встревожен, но сохранял еще спокойствие и не поддавался приливу гнева. Его мучила оскорбленная гордость вожака, чувствующего, что масса ускользает из-под его руководства и безумствует, нарушая хладнокровное выполнение воли народной, как он это и предполагал. Тщетно призывал он к спокойствию, кричал, что бессмысленное разрушение ведет только к торжеству врагов.

   -- К котлам! -- вопила Прожженная. -- Погасить огни!

   Левак нашел напильник и махал им, словно кинжалом, покрывая шум своим страшным голосом:

   -- Рубить канаты! Рубить канаты!

   Все повторяли этот призыв. Только оглушенные Этьен и Маэ еще протестовали, но среди общего гама никто их не слышал. Этьену наконец удалось сказать:

   -- Товарищи, внизу ведь остались люди.

   Шум усилился, со всех сторон раздавались голоса:

   -- Тем хуже для них! Нечего было спускаться!.. Они предатели! Да, да, пусть там и остаются!.. У них к тому же есть лестницы!

   Мысль о лестницах укрепляла их упорство. Этьен понял, что надо уступить. Опасаясь еще большего разгрома, он бросился к машине, чтобы успеть хоть поднять клети, -- ведь если сверху перепилят канаты, они всей своей страшной тяжестью обрушатся на клети и превратят их в груду щепок. Машинист исчез вместе с несколькими дневальными. Этьен схватил рукоятку и стал ею орудовать, а в это время Левак и еще два углекопа уже взбирались на канат, который поддерживал колесики. Едва успели укрепить задвижками клети, как послышался пронзительный звук напильника, режущего сталь. Наступило глубокое молчание; звук этот, казалось, наполнил всю шахту; подняв головы, все смотрели и слушали, охваченные волнением. В первом ряду стоял Маэ, исполненный суровой радости, словно зубья пилы, перегрызавшие канаты этой проклятой дыры, куда больше никому не придется спускаться, навек освобождали рабочих от их общего несчастья.

   Прожженная, не переставая голосить, исчезла на лестнице барака.

   -- К котлам! К котлам! Тушите огни!

   За ней последовали другие женщины. Жена Маэ побежала за ними, чтобы помешать им громить; муж ее тоже старался урезонить товарищей. Из женщин спокойней всех вела себя Маэ. Надо добиваться своих прав, но зачем все разрушать? Когда она вошла в котельную, женщины уже выгнали оттуда двух истопников, а Прожженная, присев на корточки, яростно выгребала из очага большой лопатой непрогоревший уголь, выбрасывая его на плиты пола, где он продолжал дымиться. Там было десять топок на пять генераторов. Женщины накинулись на них неудержимо. Жена Левака работала, ухватив лопату обеими руками. Мукетта подобрала до бедер юбку, чтобы она не загорелась; в отблесках пламени все казались окровавленными, потные, простоволосые, как ведьмы на бесовском шабаше. Куча угля все росла, от страшной жары стал трескаться потолок огромного помещения.

   -- Довольно! -- кричала Маэ. -- Уже горит кладовая.

   -- Тем лучше, -- отвечала Прожженная. -- По крайней мере дело сделано... А, черти! Недаром я говорила, что они заплатят мне за смерть моего мужа!

   В эту минуту раздался пронзительный голос Жанлена:

   -- Погодите! Я сейчас потушу и сам выпущу пары!

   В восторге от всей этой суматохи он одним из первых пробрался сквозь толпу, придумывая, какую бы еще выкинуть штуку. Ему пришло в голову, что хорошо бы отвернуть краны и выпустить весь пар. Клубы пара вылетали, словно выстрелы из орудий; пять котлов были опустошены, точно дыханием бури, с таким громовым ревом, что из ушей текла кровь. Все заволокло паром, уголь побледнел, женщины походили на изломанные движущиеся тени. Только наверху галереи виднелся мальчик с восторженным лицом; рот его расплылся в улыбке: вот какой ему удалось поднять ураган!

   Длилось это около четверти часа. На кучу угля вылили несколько ведер воды, опасность пожара миновала, -- но гнев толпы не унимался; напротив, он все больше подстегивался: мужчины добыли молотки, женщины вооружились железными полосами; слышались крики, что надо разбить генератор, сломать машины и уничтожить всю шахту.

   Предупрежденный Этьен прибежал вместе с Маэ. Он сам пьянел, увлеченный пылкой жаждой мести. Однако он еще боролся и умолял всех сохранять спокойствие. Ведь теперь, когда канаты перерублены, огни погашены и котлы пусты, никакая работа невозможна. Его не слушали, -- все шло опять помимо него; но вдруг снаружи, у низенькой двери, которая вела в колодец к лестницам, раздались неистовые крики:

   -- Долой предателей! А, трусы, подлые рожи! Долой! Долой!

   Начался выход рабочих из шахты. Первые появившиеся наружу, ослепленные дневным светом, стояли, хлопая глазами, потом пошли, стараясь выбраться на дорогу и убежать.

   -- Долой подлецов! Долой обманщиков! Долой!

   Сбежалась вся толпа бастующих. Не прошло и трех минут, как в помещениях не осталось ни одного человека; пятьсот рабочих из Монсу выстроились в два ряда, чтобы заставить пройти сквозь строй вандамских предателей, которые осмелились спуститься в шахту. Каждого нового углекопа, появлявшегося из колодца, в лохмотьях, черного от грязи, встречали свистом и жестокими насмешками: "Ишь какой! Ноги в три вершка и сейчас же ягодицы! А у этого девки из "Вулкана" нос отъели! Посмотрите на другого. У него из глаз течет столько воска, что хватит на десять церквей! А тот, беззадый, длинный, как великий пост!" Показалась откатчица, огромная, с отвислыми грудями, с толстым животом и непомерным задом; она вызвала бешеный хохот. Всем хотелось ее пощупать; насмешки усилились, переходили в злобу; еще миг -- посыпались бы удары, а вереница несчастных, продрогших, молчаливо принимавших оскорбления, ожидающих, что вот-вот начнется кулачная расправа, все тянулась. Каким счастьем казалось для них выбраться наконец на дорогу и убежать!

   -- Да сколько же их там? -- спросил Этьен.

   Он удивился, что они все выходят. Его бесило, что тут оказалась не кучка рабочих, вынужденных сдаться из-за голода, запуганных штейгерами. Значит, в лесу ему солгали? Чуть не вся шахта Жан-Барт встала на работу. Увидав на пороге Шаваля, он вскрикнул и ринулся вперед:

   -- Дьявол! Вот на какую сходку ты нас звал?

   Раздались проклятия. Толпа уже готова была ринуться на предателя. Каков! Еще накануне клялся идти с ними, а сегодня вот уж где очутился со всей честной компанией! Это значит -- плевать на товарищей!

   -- В колодец! Тащите его в колодец!

   Шаваль, помертвев от страха, что-то бормотал, пытался объяснить. Его прервал Этьен, зараженный бешенством толпы; он был вне себя:

   -- Хотел с нами, будешь с нами... поганая рожа.

   Новый рев покрыл его голос. Показалась Катрина. Ослепленная солнечным светом, она боялась, что упадет среди всех этих озлобленных людей. Ноги у нее подкашивались от пройденных ста двух лестниц, ладони были окровавлены; она задыхалась. Увидев ее, Маэ кинулась к ней с занесенной рукой.

   -- А, шлюха, и ты туда же!.. Мать с голоду околевает, а ты предаешь ее из-за своего мерзавца!

   Маэ удержал ее руку, предотвратив оплеуху. Но он тоже тряхнул дочь, возмущенный, как и жена, ее поведением. Родители, потеряв голову, наперерыв упрекали ее и кричали больше всех.

   Увидев Катрину, Этьен окончательно вышел из себя. Он не переставая повторял:

   -- Дальше! В другие шахты! И ты пойдешь с нами, грязная свинья!

   Шаваль едва успел забрать в бараке свои сабо и накинуть на окоченевшие плечи вязаную куртку. Его потащили, пришлось бежать вместе со всеми. Катрина, тоже ошеломленная, надела сабо, застегнула ворот старой мужской куртки, которую носила в холод, и побежала за своим любовником, не желая его покинуть, в полной уверенности, что его убьют.

   В какие-нибудь две-три минуты Жан-Барт опустел. Жанлен нашел где-то сигнальную трубу и дул в нее, словно созывая быков этими хриплыми звуками. Женщины -- Прожженная, жена Левака, Мукетта -- бежали, подобрав юбки; Левак размахивал топором, словно барабанщик палочками. К ним непрерывно примыкали другие товарищи. Собралось уже около тысячи человек; шли в беспорядке, растекаясь по полям, как поток, вышедший из берегов. Прямая дорога была слишком узка, приходилось ломать ограды.

   -- В шахты! Долой изменников! Прекратить работы!

   В Жан-Барте внезапно наступила полная тишина. Ни души, ни звука. Денелен вышел из комнаты штейгеров и, показав жестом, чтобы его не сопровождали, пошел в шахту один. Он был бледен и совершенно спокоен. Он остановился перед колодцем, поднял голову и посмотрел на перерезанные канаты: стальные концы праздно повисли; укусы пилы блестели в черной смазке, словно свежая рана. Потом он поднялся к машине, взглянул на неподвижный рычаг, походивший на конечность какого-то огромного тела, пораженного параличом, потрогал остывший металл и вздрогнул, словно прикоснувшись к холодному трупу; затем спустился к котлам, медленно прошел мимо потухших, зияющих, залитых топок, постучал ногой о генераторы, которые гулко зазвенели. Так! Значит, конец, полное разорение! Если даже удастся починить канаты, развести огни, то где же найти людей? Еще две недели забастовки, и он -- полный банкрот. И все-таки, отчетливо сознавая все свое несчастье, Денелен не находил в себе ненависти к разбойникам из Монсу: он чувствовал ответственность всех, вину свою, общую, вековую. Грубые люди, несомненно, и темные; да еще мрут с голоду.

  

IV

   Толпа хлынула по голой равнине, побелевшей от изморози, залитой бледным зимним солнцем, и, запрудив всю дорогу, валила прямо через свекловичные поля.

   Когда миновали Воловьи рога, Этьен взял предводительство на себя. Он на ходу отдавал распоряжения, выравнивал колонну. Во главе вприпрыжку бежал Жанлен, извлекая из своей трубы дикие звуки. В первых рядах шествовали женщины, некоторые были вооружены палками; среди них шла Маэ, с затуманенным взглядом, словно перед нею уже вырисовывалась вдали обетованная страна справедливости. Прожженная, жена Левака, Мукетта маршировали в своих лохмотьях, словно солдаты, отправляющиеся на войну. В случае неприятной встречи видно будет, осмелятся ли жандармы стрелять в женщин. Следом беспорядочной толпой шли мужчины; над расширявшейся к хвосту колонной ощетинились железные брусья, а единственный топор Левака сверкал на солнце. В центре шагал Этьен, стараясь не терять из виду Шаваля, которого он заставил идти впереди себя; замыкал шествие Маэ, угрюмо поглядывая на Катрину, упорно остававшуюся в рядах мужчин, чтобы быть поближе к своему любовнику: она опасалась, как бы ему не причинили зла. Головы были непокрыты, и волосы висели космами. Под оглушительный рев трубы Жанлена слышался стук деревянных башмаков, напоминавший топот выпущенного из закута стада. Снова пронесся крик:

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

   Был полдень. После шести недель забастовки в пустых желудках властно заявлял о себе голод, еще более разбушевавшийся от этой гонки по открытому полю. Съеденные утром корки хлеба и несколько каштанов Мукетты были давно позабыты; муки голода еще больше разъярили толпу против предателей.

   -- В шахты! Остановить работу! Хлеба!

   Этьен, отказавшийся в поселке от своей доли хлеба, ощущал нестерпимое стеснение в груди. Он не жаловался, но машинально вынимал флягу и временами, весь дрожа от холода, прикладывался к ней; он чувствовал, что без глотка можжевеловой водки не сможет дойти до копей. Щеки его покрылись румянцем, в глазах появился огонь. Но головы он не терял и все еще стремился избежать ненужных разрушений.

   Когда вышли на Жуазельскую дорогу, один забойщик, примкнувший к забастовщикам из желания отомстить хозяину, потянул товарищей вправо, крича:

   -- В Гастон-Мари! Закрыть водоотливной насос! Пускай вода затопит Жан-Барт!

   Увлеченная им толпа уже было повернула туда, несмотря на уговоры Этьена, который умолял оставить в покое насос. Зачем портить галереи? Несмотря на гнев, это возмущало его сердце, сердце рабочего. Маэ тоже считал несправедливым вымещать злобу на машинах. Но забойщик не унимался, и Этьену пришлось его перекричать:

   -- В Миру! Там есть еще предатели! В Миру! В Миру!

   Жестом он направил толпу в левую сторону. Жанлен занял свое место впереди колонны и еще громче задудел в трубу. На этот раз шахта Гастон-Мари была спасена.

   Четыре километра, отделявшие забастовщиков от Миру, были пройдены по необъятной равнине за полчаса, почти бегом. Замерзший канал перерезал ее по эту сторону длинной, ледяной лентой. Оголенные деревья по берегам канала, превращенные инеем в исполинские канделябры, нарушали однообразие плоской долины, которая, словно море, сливалась на горизонте с небом. Холмистая почва скрывала Монсу и Маршьенн, кругом расстилалось лишь бескрайное пространство. Подойдя к шахте, забастовщики увидели штейгера, который поджидал их в сортировочной. Все отлично знали дядюшку Кандье, старейшего штейгера в Монсу, бледного, седого как лунь; ему шел семидесятый год, и он отличался исключительным здоровьем, -- редкое явление среди шахтеров.

   -- Что вам здесь нужно, черт возьми, бесстыдники? -- крикнул он.

   Забастовщики остановились. То был уже не хозяин, а товарищ, и уважение к старому рабочему невольно сдержало их порыв.

   -- В шахте люди, -- сказал Этьен. -- Заставь их выйти.

   -- Да, там люди, -- ответил дядюшка Кандье, -- около шестидесяти человек, остальные побоялись вас, бездельников. Предупреждаю, ни один не выйдет оттуда, вам придется иметь дело со мной!

   Послышались возгласы, мужчины проталкивались вперед, женщины напирали. Быстро спустившись с мостков, штейгер загородил собою дверь.

   Тут заговорил Маэ:

   -- Слушай, старик, это наше право! Как же добиться всеобщей забастовки, если не заставить товарищей быть с нами заодно?

   Старик с минуту помолчал. Очевидно, он так же, как и забойщик, имел слабое представление о солидарности. Наконец он ответил:

   -- Это ваше право, ничего не скажешь. Только мне дан приказ, и я его выполняю. Я здесь один. Шахтеры работают в шахте до трех часов, и они останутся там до трех часов.

   Последние слова покрыты были свистками. Старому штейгеру грозили кулаками, женщины оглушили его своим криком, их горячее дыхание обжигало ему лицо. Но он держался стойко, высоко подняв белоснежную голову, задрав кверху седую бороденку; смелость придала ему силы, и его голос был явственно слышен, несмотря на адский шум.

   -- Черт возьми! Вы не пройдете!.. Это так же верно, как верно то, что светит солнце! Я скорей подохну, чем подпущу вас к канатам. Не толкайтесь, а то я на ваших глазах брошусь в шахту!

   Толпа дрогнула и отступила. Старик продолжал:

   -- Надо быть свиньей, чтобы не понимать... Я такой же рабочий, как и вы. Меня поставили сторожить, и я сторожу.

   Дальше этого разумение дядюшки Кандье не шло; недалекий старик, с померкшими, тоскующими от полувековой работы в темной шахте глазами, уперся на своем -- ему надо выполнить долг. Товарищи с тревогой поглядывали на старого шахтера, слова его будили где-то в глубине их сознания отзвуки солдатского послушания, братства и покорности судьбе в момент опасности. Кандье думал, что забастовщики все еще колеблются, и повторил:

   -- Я на ваших глазах брошусь вниз!

   Словно вихрь поднял толпу, забастовщики повернули и снова понеслись галопом прямой дорогой, по бесконечным полям. Вновь раздались крики:

   -- В Мадлен! В Кручину! Прекратить работу! Хлеба! Хлеба!

   В центре колонны произошло какое-то замешательство. Оказалось, что Шаваль, пользуясь случаем, хотел улизнуть. Этьен схватил его за руку, грозя переломать ему ребра, если он задумал какое-нибудь предательство. Тот яростно отбивался:

   -- К чему все это? Разве каждый не волен поступать, как ему угодно?.. Я уже целый час мерзну, мне надо помыться. Пусти меня!

   Действительно, от пота угольная пыль прилипла к его телу, а фуфайка не грела его.

   -- Беги с нами, а то как бы мы сами тебя не умыли, -- ответил Этьен. -- Нечего было хвастать и требовать крови.

   Забастовщики неслись вперед без остановки; Этьен обернулся к Катрине, которая держалась молодцом. Его злило, что она тут, рядом с ним, такая жалкая и иззябшая, в старой мужской куртке и замызганных штанах. Девушка, вероятно, насмерть устала, но все же продолжала бежать.

   -- Можешь убираться, -- сказал он наконец.

   Катрина, казалось, не слышала. Когда она встречалась взглядом с Этьеном, в ее глазах стоял немой укор. И она бежала, не задерживаясь. Почему он хочет, чтобы она бросила своего мужа? Шаваль, конечно, нехорошо обращался с нею, иногда он даже бил ее. Но это ее муж, он первый обладал ею; и ее озлобляло, что тысячи людей были против него одного. Даже не любя, она стала бы защищать его, хотя бы из самолюбия.

   -- Убирайся, -- гневно повторил Маэ.

   Окрик отца на секунду задержал ее стремительность. Она дрожала, слезы застилали ей глаза. Потом, несмотря на страх, она бегом вернулась на свое место, и ее оставили в покое.

   Забастовщики прошли Жуазельскую дорогу, двинулись в направлении Крона, затем поднялись к Куньи. С этой стороны плоский горизонт прочерчивали заводские трубы, вдоль дороги тянулись деревянные навесы, кирпичные мастерские с широкими запыленными окнами. Один за другим миновали два поселка, поселок Ста Восьмидесяти и Семидесяти Шести, с их низенькими домами; и каждый раз при звуках трубы и по зову, брошенному из всех уст, выходили целые семьи -- мужчины, женщины и даже дети, бегом присоединяясь к товарищам. Когда приблизились к Мадлене, число забастовщиков достигло полутора тысяч. Дорога отлого спускалась к шахте, поток бастующих должен был обойти отвал, прежде чем рассыпаться по двору шахты.

   Было не более двух часов. Но предупрежденные штейгеры поторопились с подъемом; когда подошли забастовщики, рабочие уже уходили, внизу оставалось человек двадцать, -- они поспешно вылезли из клети и удрали; вслед им полетели камни. Двоих отколотили, у третьего оторвали рукав куртки. Эта охота на людей спасла оборудование, никто не притронулся ни к канатам, ни к котлам. Поток уже мчался дальше, к соседней шахте.

   Кручина находилась в пятистах метрах от Мадлены. Туда забастовщики попали также в то время, когда шахтеры уже расходились. Женщины схватили и отшлепали на глазах у гоготавших мужчин одну из откатчиц в совершенно продранных штанах. Подручных награждали оплеухами; забойщики, избитые до синяков, с расквашенными до крови носами спасались бегством. Ярость нападавших росла, их воспаленный мозг издавна жгла мысль о возмездии, и они призывали смерть на головы изменников, ненавидели плохо оплачиваемый труд, а их голодный желудок требовал хлеба; и вот среди сдавленных криков ожесточившиеся люди набросились на канаты, чтобы перерезать их; однако напильник не брал, слишком долго пришлось бы возиться, а сейчас толпу лихорадочно несло вперед, все вперед. Сломали кран у одного из котлов; от воды, которой заливали топки, полопались чугунные решетки.

   Во дворе совещались о том, чтобы взять приступом шахту Сен-Тома. Там соблюдалась строгая дисциплина, и этой шахты забастовка не коснулась. В ней работало человек семьсот -- и это обстоятельство вызывало особое раздражение; бастующие пойдут на них сомкнутым строем и тогда видно будет, кто устоит. Но слух прошел, будто в Сен-Тома появились жандармы, те самые жандармы, над которыми еще утром издевались. Кто пустил такой слух -- неизвестно, да и не все ли равно? Всех обуял страх, и решили идти на Фетри-Кантель. Снова забастовщиков подхватил вихрь, и они очутились на дороге, стуча деревянными башмаками, с криком: "В Фетри-Кантель, в Фетри-Жантель! Там еще наберется сотни четыре трусов, -- вот будет потеха!"

   Шахта находилась в трех километрах, за пригорком у Скарпы. Колонна бастующих уже поднималась на холм Платриер, минуя дорогу в Боньи, когда чей-то голос высказал предположение, что драгуны, быть может, там, на шахте Фетри-Кантель. Тут все стали повторять, что драгуны именно там. Забастовщики в нерешительности замедлили шаг; притихший вместе с прекращением работы край, где веками трудился этот рабочий люд, постепенно охватывал панический ужас. Почему до сих пор они не наткнулись на солдат? Эта безнаказанность особенно смущала их при мысли о расправе, которая неминуемо нависала над ними.

   Неизвестно откуда исходивший приказ погнал людей на другую шахту:

   -- На Победу! На Победу!

   Значит, на Победе нет ни драгун, ни жандармов? Никто ничего не знал. Забастовщики как будто успокоились. Повернув назад, они оставили дорогу на Бомон и, пересекая поля, двинулись к Жуазелю. Путь преградило полотно железной дороги, они перешли его, опрокинули рогатки и бросились дальше.

   Теперь они приближались к Монсу, неровная почва постепенно понижалась, море свекловичных полей ширилось, уходя вдаль, к темным домам Маршьенна.

   До шахты Победа было добрых пять километров, забастовщики стремительно прошли их, охваченные таким порывом, что даже не заметили усталости, несмотря на разбитые, израненные ноли. Колонна все росла, по дороге к ней присоединялись товарищи из поселков. Когда перешли мост Магаш через канал и приблизились к шахте, людей было не менее двух тысяч. Но уже пробило три часа, шахтеры с Победы разошлись все до одного человека. Разочарование толпы излилось в пустых угрозах, и поплатились только явившиеся в свою смену землекопы, которых бастующие встретили градом битого кирпича. Те бросились наутек. Опустевшая шахта оказалась в руках забастовщиков, взбешенных тем, что им не удалось избить ни одной предательской рожи. Тогда они набросились на оборудование. Отравленный гнойник озлобления медленно назревал и должен был наконец прорваться; бесконечные голодные годы вызвали мучительное желание насытиться избиением и разгромом.

   Под навесом Этьен заметил нагрузчиков, которые накладывали на двухколесную тележку уголь.

   -- А ну, убирайтесь отсюда! -- крикнул он. -- Не дадим вывезти ни куска угля!

   На зов его сбежалась сотня забастовщиков, и нагрузчики еле унесли ноги. Одни выпрягли лошадей, хлестнули их, и те испуганно шарахнулись в сторону; другие опрокинули тележку и сломали оглоблю.

   Левак сильными ударами топора стал рубить козлы, чтобы сбить мостки, но они не поддавались, и тогда он вздумал растащить рельсы, разрушить все полотно железной дороги. Вскоре за дело принялись остальные забастовщики. Маэ, вооруженный железным брусом, которым он орудовал, как рычагом, стал выбивать чугунные подушки. В то же время Прожженная увлекла женщин в ламповую, где весь пол был моментально засыпан осколками стекла. Маэ вне себя колотила палкой с такой же силой, как и жена Левака. Все были залиты маслом, Мукетта вытирала юбкой руки, ей было смешно, что она так запачкалась. Жанлен шутки ради вылил ей за шиворот масло из лампы.

   Но гнев, обрушившийся на неодушевленные предметы, никого не насытил, а пустые желудки все больше давали о себе знать, и снова поднялся громкий стон:

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

   Один из бывших штейгеров содержал на шахте Победа съестную лавочку. Вероятно, он от страха бросил свое заведение. Когда женщины вернулись из ламповой, а мужчины покончили с полотном железной дороги, все набросились на лавку и с легкостью сорвали ставни. Хлеба там не оказалось, нашлось только два куска сырого мяса и мешок картошки. Затем откопали с полсотни бутылок можжевеловой водки, которая исчезла, как капля воды, поглощенная песком.

   Этьен, выпив свою флягу, снова наполнил ее. Понемногу его стало одолевать опьянение, нехорошее опьянение на пустой желудок, от которого кровью наливались глаза, а зубы оскалились, обнажая бледные десны. Вдруг он заметил, что Шаваль исчез. Этьен выругался, прибежали товарищи и накрыли беглеца, который в суматохе спрятался с Катриной за сложенными дровами.

   -- Ты, предатель! Боишься себя опорочить? -- заревел Этьен. -- Сам же требовал в лесу, чтобы забастовали механики, кричал, чтобы остановили водоотливные насосы, а теперь хочешь нам гадить!.. Так вот, черт подери! Мы вернемся на шахту Гастон-Мари, и я заставлю тебя сломать насос. Да, черт подери! Ты сломаешь насос!

   Этьен был пьян, он сам натравливал товарищей на водоотливной насос, который он отстаивал несколько часов назад.

   -- В Гастон-Мари! В Гастон-Мари!

   Все закричали, бросились вперед, а Шаваль, которого схватили за плечи, тащили и изо всех сил толкали, взмолился, чтобы ему дали помыться.

   -- Убирайся! -- крикнул Маэ Катрине, также пустившейся бегом за всеми.

   Но девушка даже не остановилась, она посмотрела на отца горящими глазами и продолжала бежать.

   Толпа снова принялась бороздить равнину, шагая по длинным прямым дорогам, среди необозримых полей. Было четыре часа, солнце клонилось к горизонту, отбрасывая на мерзлой земле длинные тени яростно жестикулировавших людей.

   Избегая появиться в Монсу, забастовщики свернули на Жуазельскую дорогу, а чтобы не делать крюк через Воловьи рога, прошли мимо Пиолены. Как раз в то время из усадьбы вышли Грегуары -- прежде чем идти обедать к Энбо, где они предполагали встретиться с Сесиль, им нужно было нанести визит нотариусу. В усадьбе все словно вымерло -- и пустынная липовая аллея, и огород, и фруктовый сад, оголенный зимою. Ничто не двигалось в доме, закрытые окна которого запотели от комнатного тепла; в глубоком спокойствии чувствовались благодушие и достаток, ощущалось патриархальное бытие, разумное благополучие обывателей, любящих сладко поспать и сытно покушать.

   Не останавливаясь, забастовщики мрачно глядели на решетки, скользили взглядом по ограде, покрытой сверху битым стеклом и защищавшей дом от вторжения. Снова раздались крики:

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

   Лишь собаки -- два огромных рыжих датских дога -- ответили свирепым лаем, раскрыв пасть и прыгая на задних лапах. За запертыми ставнями прятались привлеченные криком служанки -- кухарка Мелани и горничная Онорина; они обливались потом и бледнели от страха при виде забастовщиков. Обе упали на колени и чуть не умерли с перепугу, когда в соседнее окно попал один-единственный камень и разбил стекло. Это была шутка Жанлена: он сделал из веревки пращу, послал привет Грегуарам и тут же снова принялся дудеть в трубу; толпа была уже далеко, и крик: "Хлеба! Хлеба! Хлеба!" -- замирал.

   По дороге в Гастон-Мари народу прибавилось, и к шахте подошло уже две с половиной тысячи разъяренных людей, сметавших все на своем пути, словно бурно разлившийся поток. Жандармы были здесь часом раньше и, сбитые с толку крестьянами, спешно направились в сторону Сен-Тома, позабыв оставить из предосторожности на посту у шахты хоть несколько человек. Не прошло и четверти часа, как топки были разрушены, котлы опустошены, постройки разобраны. Но главная угроза была направлена против водоотливной машины: мало было остановить ее, заглушить последнюю вспышку пара, на нее набрасывались, как будто это был человек, которого хотели лишить жизни.

   -- Тебе ломать первому! -- повторял Эгьен, вкладывая в руку Шаваля молоток. -- Ну! Ты ведь клялся со всеми!

   Шаваль отступал, весь дрожа; в толкотне молоток выпал у него из рук, а тем временем другие, не дожидаясь, разбивали насос железными брусьями, кирпичом, всем, что попадалось под руку. У иных ломались о машину палки. Отлетали гайки, стальные и медные части расшатались, болтаясь, как оторванные конечности. Удар киркой с размаху раздробил чугунный корпус, и вода, булькая, вытекла; этот звук напоминал предсмертную икоту.

   С водоотливным насосом покончили; обезумевшая толпа теснилась позади Этьена, не отпускавшего Шаваля.

   -- Смерть предателям! В колодец его! В колодец!

   Бледный как полотно, негодяй твердил с тупым упорством, что ему нужно помыться.

   -- Погоди, -- сказал Левак, -- раз тебе так приспичило, иди сюда, вот тебе ванна!

   Там стояла лужа воды, просочившейся из водоотливного насоса, она заледенела густым белым слоем; Шаваля толкнули к ней, сломали лед, ткнули головой в холодную воду.

   -- Ныряй! -- повторяла Прожженная. -- Ныряй, черт возьми, а то мы тебя утопим... А теперь пей! Да, да, пей, как скот, мордой в корыто!

   Ему пришлось пить из лужи, стоя на четвереньках. Все загоготали, и в смехе этом звучала жестокость. Одна из женщин отодрала Шаваля за уши, другая бросила ему в лицо горсть свежего навоза. Старое трико расползлось и висело на нем клочьями. Дико озираясь, он упирался, напрягая последние силы, чтобы удрать.

   Маэ толкнул Шаваля, его жена была среди тех женщин, которые особенно нападали на него, -- оба вымещали на этом человеке свою старинную злобу; даже Мукетта, обычно дружившая с бывшими своими любовниками, окрысилась на него, обзывала негодником и кричала, что надо еще посмотреть, мужчина ли он.

   Этьен цыкнул на нее:

   -- Хватит! Не к чему набрасываться скопом... Слушай, ты, решим дело один на один.

   Он сжимал кулаки, в глазах его горела злоба человекоубийцы, опьянение переходило у него в потребность убить.

   -- Ты готов? Один из нас должен остаться на месте... Дайте ему нож. У меня есть свой.

   Катрина, изнемогая, в ужасе смотрела на Этьена. Она вспомнила его признания: когда он пьян, -- а хмелеет он с третьей рюмки, -- у него появляется жажда убийства; этой гадостью отравили его с детства пьяницы-родители. Девушка внезапно подскочила к нему и обеими руками надавала пощечин; задыхаясь от негодования, она бросила ему в лицо:

   -- Подлец! Подлец! Подлец!.. Мало вам всех этих безобразий? Теперь, когда он еле держится на ногах, ты хочешь его укокошить!

   Она обернулась к родителям, к остальным забастовщикам:

   -- Подлые вы! Подлые!.. Убейте и меня вместе с ним. Если вы только тронете его еще, я вцеплюсь вам в лицо! Ах, подлые!

   Она заслонила собой своего любовника, забывая его побои, забывая жалкую жизнь, на которую была обречена, движимая единственной мыслью, что принадлежит ему, раз он обладал ею, и ей же стыдно, если его так унизят.

   Этьен сильно побледнел: он чуть не задушил девушку, надававшую ему пощечин. Затем провел рукой по лицу, словно стряхивая с себя хмель, и обратился к Шавалю среди глубокого молчания:

   -- Она права, хватит. Убирайся к чертям!

   Шаваль тотчас же удрал, и Катрина помчалась за ним. Пораженная толпа смотрела, как они исчезли за поворотом дороги. Только жена Маэ произнесла:

   -- Напрасно его отпустили. Он, наверное, придумает, как бы нас предать.

   Но бастующие уже пустились в путь. Был пятый час, огненно-красное солнце на горизонте освещало безбрежную равнину заревом пожара. Проходивший мимо разносчик сказал им, что драгуны движутся со стороны Кручины. Тогда забастовщики повернули назад, раздался приказ:

   -- В Монсу! В Правление!.. Хлеба! Хлеба! Хлеба!

  

V

   Г-н Энбо стоял у окна своего кабинета и смотрел, как коляска увозила его жену на завтрак в Маршьенн. Он взглянул на Негреля, ехавшего рысью у дверцы, и спокойно вернулся к письменному столу. Когда жена и племянник не оживляли дом своим присутствием, он словно пустел. То же было и в тот день; кучер повез барыню; Розу, новую горничную, отпустили до пяти часов; оставался только лакей Ипполит, шаркавший туфлями по комнатам, да кухарка, спозаранку возившаяся с кастрюлями, чтобы поспеть приготовить обед, который господа давали вечером. Таким образом, г-н Энбо мог посвятить весь день работе в глубокой тишине опустевшего дома.

   К девяти часам, несмотря на приказание никого не принимать, Ипполит доложил о Дансарте, явившемся с докладом. И директор тут только узнал о сходке, состоявшейся накануне в лесу; отчет был весьма обстоятельным. Энбо, слушая Дансарта, думал о его романе с женой Пьеррона; все это было настолько известно, что директор по нескольку раз в неделю получал анонимные письма, в которых сообщалось о похождениях старшего штейгера. От этих сведений о забастовщиках тоже пахло сплетнями супружеского ложа. Очевидно, проболтался муж. Энбо даже воспользовался этим случаем и дал понять старшему штейгеру, что все знает и советует ему, во избежание скандала, быть осторожней. Дансарт, смущенный замечаниями, прервавшими его деловой доклад, отрицал, бормотал какие-то извинения, но большой, внезапно покрасневший нос выдавал его вину. Впрочем, он не настаивал, довольный тем, что так дешево отделался. Обыкновенно директор, как человек нравственный, был неумолим к служащему, позволившему себе баловаться с хорошенькой работницей. Разговор продолжался на тему о забастовке; ведь собрание в лесу было только бахвальством крикунов и ничем серьезным не угрожало; во всяком случае, можно быть уверенным, что в течение нескольких дней поселки, устрашенные утренней военной прогулкой, будут держать себя тихо.

   Оставшись один, г-н Энбо решил было послать телеграмму префекту. Его удержала боязнь дать этим доказательство своей, быть может, неосновательной тревоги. Он не прощал себе, что не предугадал всего. Ведь он сам говорил всем и даже сообщал письменно в Правление, что забастовка продлится самое большее две недели. А она, к величайшему его изумлению, тянется вот уже около двух месяцев. Это приводило его в отчаяние, он чувствовал, что с каждым днем влияние его падает, что он опозорен и должен придумать что-нибудь чрезвычайное, дабы опять снискать милость акционеров. Ему только что пришлось запрашивать, какие меры принять на случай осложнений.

   Ответ не приходил. Энбо ожидал его с дневной почтой и говорил себе, что еще успеет разослать телеграммы. Если таково будет мнение этих господ, он вызовет для охраны шахты солдат. Он понимал, что не миновать стрельбы, прольется кровь, будут жертвы. Несмотря на обычную энергию, его пугала такая ответственность.

   До одиннадцати часов Энбо работал спокойно. В мертвом доме не было слышно ни малейшего шума, кроме стука навощенной щетки, которою Ипполит натирал пол на втором этаже. Потом почти одновременно пришли две телеграммы: одна сообщала, что толпой из Монсу захвачен Жан-Барт; другая давала дополнительные подробности: перерезаны канаты, потушены топки, -- словом, настоящий разгром. Он ничего не понимал. Зачем забастовщики пошли к Денелену, вместо того чтобы разгромить шахту Компании? А впрочем, если бы они разрушили Вандам, это даже ускорило бы давно задуманные им планы овладеть этой шахтой. В полдень он позавтракал один в огромной столовой, не слыша даже шарканья туфель слуги, молчаливо подававшего блюда. Одиночество еще увеличивало его озабоченность, у него сжималось сердце; вдруг вбежал штейгер и принес известие, что забастовщики идут на Монсу! Не успел директор допить кофе, как пришла телеграмма, что Мадлена и Кручина под угрозой. Тогда растерянность его достигла крайних пределов. Почта придет в два часа. Что делать? Вызвать немедля солдат или же дождаться указаний из Правления? Энбо вернулся в кабинет, чтобы просмотреть бумагу к префекту, которую он накануне поручил составить Негрелю. Но он не мог ее найти. Вероятно, молодой человек оставил ее в своей комнате. Он часто работает ночью у себя. Не принимая никакого решения, занятый одной мыслью об этой бумаге, Энбо торопливо поднялся наверх поискать ее в комнате племянника.

   Войдя туда, г-н Энбо удивился: комната была еще, видимо, не убрана. Ипполит или забыл, или поленился. В непроветренной спальне стояла влажная теплота после ночи; воздух казался еще более тяжелым от открытого калорифера; ударило в нос одуряющим запахом каких-то острых духов: должно быть, это от туалетной воды, которой наполнен таз. В комнате был страшный беспорядок -- разбросанное платье, мокрые полотенца на спинках кресел, неприбранная постель, простыня, соскользнувшая на ковер. На все это он вначале бросил рассеянный взгляд и направился прямо к заваленному бумагами столу, ища пропавший документ. Он так и не нашел его, хотя пересмотрел каждую бумажку. Куда, черт возьми, мог его засунуть этот ветреник Поль?

   Когда г-н Энбо в своих поисках очутился на середине комнаты, окидывая быстрым взглядом каждый стул, он вдруг увидел на открытой постели какую-то блестящую точку, словно искорку. Он машинально подошел и протянул руку. В складках простыни лежал маленький золотой флакон. Он сейчас же узнал флакон с эфиром, принадлежащий г-же Энбо, который был всегда при ней. Но он не понимал, как эта вещь могла очутиться в постели у Поля. И вдруг он страшно побледнел: его жена здесь спала.

   -- Извините, сударь, -- послышался из-за двери голос Ипполита. -- Я видел, что вы изволили подняться...

   Слуга вошел, смущенный беспорядком в комнате.

   -- Господи! Ну, что тут поделаешь? Эту комнату вот и, не поспел... Роза ушла и взвалила на меня всю уборку!

   Энбо зажал в руке флакон, как будто хотел его раздавить.

   -- Что вам надо?

   -- Тут еще человек, сударь... из Кручины, с письмом.

   -- Хорошо, оставьте меня, пусть подождет.

   Тут спала его жена! Заперев дверь на задвижку, он разжал руку и посмотрел на флакон, от которого на ладони остался багровый знак. Он все увидел, все понял. Эта мерзость совершалась здесь, в его доме, уже много месяцев. Он вспомнил свое давнее подозрение: шорох за дверями, шаги босых ног ночью по затихшему дому. Это его жена приходила сюда спать!

   Опустившись на стул против постели, от которой он не мог отвести глаз, Энбо долго сидел совершенно подавленный. Его пробудил шум: стучали в дверь, стараясь ее открыть. Он узнал голос слуги.

   -- Сударь... Ах! Дверь-то заперта...

   -- Что еще?

   -- Да там неладно, рабочие все ломают. Внизу вас два человека дожидаются... и телеграммы.

   -- Оставьте меня в покое! Сейчас!

   При мысли, что Ипполит, убирая комнату, мог сам найти флакон, Энбо леденел. Да и без этого разве слуга не знает? Оправляя двадцать раз эту постель, не остывшую от развратных ласк, он, конечно, находил на подушке женские волосы, отвратительные следы на белье. А теперь он умышленно пристает, может быть, подслушивая у дверей, смакуя господское распутство.

   Г-н Энбо сидел неподвижно и все смотрел на постель. Перед ним проносились долгие годы страдания, его женитьба на этой женщине и последовавший затем разлад души и тела; любовники, о которых он не подозревал; а одного он терпел целых десять лет, как терпят извращенный вкус больной женщины. Переезд в Монсу, безумная надежда, что она излечится; месяцы затишья, изгнания, тянувшегося точно в полусне; надежда на близкую старость, которая, наконец вернет ему жену. Потом появится Поль, племянник Поль. Она сразу вошла в роль матери, она говорила о своем умершем сердце, навеки схороненном. А он, глупый муж, ничего не видел; он обожал эту женщину, свою жену, которой обладало столько мужчин и которой один лишь он не мог обладать! Он обожал ее постыдной страстью, готов был молить ее на коленях отдать ему объедки после других! А она даже эти объедки отдавала мальчишке.

   Раздался далекий звонок. Энбо вздрогнул. Это был звонок, которым его извещали, по его приказу, что пришел почтальон. Он поднялся и громко выругался, как бы облегчая в невольном потоке грубых слов свое несчастное сердце.

   -- А, да плевать мне на все, плевать на их письма, телеграммы! Ну их к черту!

   Энбо охватила бешеная злоба, жажда швырнуть в помойную яму всю эту мерзость, затоптать ее ногами. Эта женщина просто шлюха. Он выбирал самые низкие слова, которые хлестали бы ее, как пощечины. Внезапно вспомнилось, что она, спокойно улыбаясь, устраивает брак Поля и Сесили. Это его окончательно взорвало. Значит, нет ни страсти, ни ревности, ничего, -- одна животная чувственность. Она просто развратная кукла, ей нужен мужчина как времяпрепровождение, вроде привычного десерта. Она одна виновата, -- Энбо почти оправдывал племянника, -- у нее проснулся аппетит, и она вонзила в него зубы, как в незрелый плод, украденный на дороге. Кого она еще возьмет, до кого опустится, когда под рукой не будет практичных, услужливых племянников, которые нашли в их семье стол, постель и женщину?

   Робко скребутся в дверь; Ипполит шепчет сквозь замочную скважину.

   -- Сударь... почта пришла... и господин Дансарт; он говорит, что там резня...

   -- Иду, черт возьми!..

   Что же ему теперь с ними делать? Выгнать их, когда они явятся из Маршьенна, как вонючих скотов, которых он не желает больше терпеть под своим кровом. Схватить бы дубину да крикнуть, чтобы они убирались вон отсюда и поискали другого места для случки. От их вздохов, от их смешанных дыханий стоит в комнате эта влажная духота; запах, который его дурманил, -- это запах мускуса от кожи его жены, от ее развратной потребности обливаться сильными духами. Во всем он чувствовал одуряющий запах блуда, прелюбодеяние, -- в неубранных кувшинах, в полных тазах, в разбросанном белье, в мебели, во всей этой зараженной пороком комнате. В бессильной ярости бросился он к постели и стал бить кулаками по тем местам, где, ему казалось, отпечатлелись их тела; он сорвал одеяло, смял простыни, мягкие и податливые, словно и они тоже устали от ночных ласк.

   Вдруг ему послышалось, что опять идет Ипполит. Ему стало стыдно. Еще задыхаясь, с бьющимся сердцем, он стал вытирать лоб, стараясь успокоиться; а потом подошел к зеркалу, посмотрел на свое лицо и не узнал себя, -- так он изменился. Немного опомнившись, Энбо сделал над собой невероятное усилие и сошел вниз.

   Внизу его дожидалось пять человек, не считая Дансарта. Все принесли важные новости о походе забастовщиков на шахты. Старший штейгер подробно доложил, как было дело в Миру: там все спасено благодаря доблестному поведению старика Кандье. Энбо слушал, качал головой, но ничего не понимал; мысли его оставались в той комнате, наверху. Наконец он всех отпустил, оказав, что примет меры. Оставшись один за письменным столом, он словно задремал, опустив голову на руки и закрыв глаза. Только что полученные письма лежали на столе. Он решился посмотреть, нет л" ожидаемого известия, ответа администрации. Сначала строчки прыгали перед его глазами. Однако он понял, что эти господа ничего не имеют против небольшой драки. Конечно, обострять положение не рекомендовалось, но директору давали понять, что усилившиеся беспорядки вызовут энергичное подавление и забастовке будет положен конец. С этого момента Энбо перестал колебаться и разослал телеграммы во все стороны -- префекту в Лилль, командиру воинской части в Дуэ, в маршьеннскую жандармерию. Это его облегчило: он мог запереться у себя дома, объявив, что у него приступ подагры, в полной уверенности, что слух об этом немедленно распространится. После полудня он скрылся в свой кабинет, никого не принимая, ограничившись чтением писем и телеграмм, -- сыпавшихся дождем. Таким образом, он мог следить за забастовщиками -- от Мадлены до Кручины, от Кручины до Победы, оттуда -- до Гастон-Мари. С другой стороны, к нему поступали сведения о растерянности жандармов и драгун: их просто сбивали с дороги, и они все время направлялись в обратную сторону от тех шахт, которые подверглись нападению. Не все ли равно, -- пусть убивают, разрушают... Энбо опять опустил голову на руки, закрыл пальцами глаза и погрузился в свое горе. Кругом царило молчание, опустевшего дома; лишь изредка долетал стук кастрюль: это кухарка готовила обед; работа у нее так и кипела.

   В комнате уже сгущались сумерки; было пять часов; вдруг сильный шум заставил вскочить Энбо, все еще сидевшего в оцепенении, положив локти на бумаги. Он подумал, что это вернулись оба изменника. Но шум все увеличивался, и в ту минуту, как Энбо подходил к окну, раздался ужасный крик:

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

   Это забастовщики ворвались в Монсу. А жандармы, думая, что они идут на Воре, поскакали туда защищать шахту.

   А в двух километрах от первых домов, немного дальше перекрестка, где большое шоссе пересекает Вандамскую дорогу, г-жа Энбо и барышни смотрели на шествие толпы. День в Маршьенне прошел весело: приятный завтрак у директора литейного завода, потом интересное посещение мастерских и соседнего стекольного, заполнившее время после полудня. И когда ясным зимним вечером они уже возвращались, Сесиль вздумала выпить чашку молока на маленькой ферме у дороги. Все вышли из коляски; Негрель легко спрыгнул с лошади; фермерша, смущенная таким блестящим обществом, засуетилась, хотела накрыть стол. Жанна и Люси, желая посмотреть, как доят коров, отправились в стойло даже с чашками в руках, -- это вполне подходило к пикнику; обе хохотали, что ноги их тонут в подстилке.

   Г-жа Энбо, как всегда матерински-снисходительная, пригубила молоко, но вдруг заволновалась: на улице послышались странные крики.

   -- Что это?

   Коровник стоял на краю дороги, ворота его были так широки, что в них мог въехать воз: хлев служил одновременно и сеновалом. Барышни, вытянув шеи, с изумлением смотрели, как слева вдруг повалил черный поток беспорядочной толпы, с воплем запруживая Вандамскую дорогу.

   -- Черт побери! -- проворчал Негрель, выходя. -- Наши крикуны, кажется, не на шутку рассердились.

   -- Это, наверное, углекопы, -- сказала фермерша. -- Они тут уже два раза проходили. Что-то неладно; они так хозяйничают...

   Она осторожно роняла каждое слово, поглядывая, какое оно производит впечатление. Увидав на лицах испуг от предстоящей встречи, она поспешно прибавила:

   -- Ишь, оборванцы, голытьба какая!

   Негрель, поняв, что возвращаться в Монсу слишком поздно, приказал кучеру закатить коляску во двор фермы и скрыть весь выезд за сараем. Свою лошадь, которую мальчишка держал за повод, он собственноручно привязал под навесом. Вернувшись, он увидел, что его тетка и девицы, крайне растерянные, уже собирались спрятаться в доме фермерши. Но Негрель считал, что в коровнике они в большей безопасности: никому не придет в голову искать их в сене. Ворота, однако, запирались плохо, сквозь щели и подгнившие доски можно было видеть дорогу.

   -- Мужайтесь! -- сказал он. -- Дешево мы не отдадим свою жизнь.

   Эта шутка лишь усилила страх. Шум возрастал, хотя ничего не было видно; только казалось, что на пустой дороге уже свистел буйный ветер, предвестник урагана.

   -- Нет, нет, я не хочу на них смотреть, -- проговорила Сесиль, уходя на сеновал.

   Г-жа Энбо, очень бледная, возмущенная этими людьми, которые портили ей удовольствие, держалась позади, посматривая на всех искоса и пренебрежительно. Люси и Жанна дрожали от страха, но все же глядели в щелку, чтобы ничего не упустить из необычного зрелища.

   Раскаты грома приближались, земля словно сотрясалась. Первым показался бежавший вприпрыжку Жанлен; он трубил в свою трубу.

   -- Где же ваши флаконы? Понесло потом народным! -- прошептал Негрель.

   Несмотря на свои республиканские убеждения, он любил подтрунивать перед дамами над рабочими. Но его острота пропала даром: несся настоящий ураган жестов и криков. Появились женщины, около тысячи женщин; волосы их были растрепаны от ветра и ходьбы; в прорехах лохмотьев виднелось голое тело -- нагота самок, которые устали носить и рожать бедняков, обреченных на голодную жизнь. Некоторые держали на руках своих младенцев; они поднимали их и размахивали ими, как знаменем скорби в мести; более молодые, воинственно выпячивая грудь, грозили палками, а старухи, подобные фуриям, вопили так громко, что казалось, вот-вот лопнут жилы на их тощих шеях. За ними шли мужчины, тысячи две обезумевших людей: подручные, забойщики, ремонтные рабочие; вся эта масса катилась единой глыбой, до такой степени слитой, сжатой, что в этом безликом землистом скопище нельзя было различить ни полинялых штанов, ни рваных курток. Глаза сверкали, виднелись одни зияющие черные рты, поющие "Марсельезу", строфы которой терялись в смутном, вое, под аккомпанемент сабо, ударяющих о мерзлую землю. Поверх голов, между щетинами железных болтов, блеснул топор; острый профиль этого единственного топора, как знамя, рисовался на светлом небе, подобно лезвию гильотины.

   -- Какие свирепые лица! -- лепетала г-жа Энбо.

   Негрель процедил сквозь зубы:

   -- Что за черт! Никого не узнаю! Откуда они взялись, эти бандиты?

   Они действительно были неузнаваемы. Гнев, голод, двухмесячное страдание и этот бешеный бег по шахтам исказили мирные лица углекопов, щеки их впали и челюсти обтянулись, как у голодных зверей. Солнце уже садилось, его последние лучи темным пурпуром, как кровью, заливали равнину. И вся дорога словно струилась кровью; бегущие женщины и мужчины казались окровавленными мясниками на бойне.

   -- Изумительно! -- проговорили вполголоса Люси и Жанна: их художественный вкус был поражен красотой этой страшной картины.

   Однако они испугались и побежали к г-же Энбо, которая стояла, опершись на корыто. Она цепенела от мысли, что достаточно кому-нибудь из этих людей заглянуть в щель расшатанных ворот, и все пятеро будут убиты. Негрель тоже побледнел: человек он был отнюдь не трусливый, но тут и он почувствовал, что надвигается какой-то ужас, более сильный, чем его воля, -- ужас неизвестного. Сесиль, зарывшись в сене, не шевелилась, а другие, несмотря на желание отвернуться, не могли не смотреть.

   То был красный призрак революции. В этот кровавый вечер на исходе века он увлекал всех, как неотвратимый рок. Да! Придет время, и предоставленный самому себе своевольный народ будет так же метаться по дорогам и проливать кровь богачей, рубить им головы и сыпать золото из распотрошенных сундуков. Так же будут вопить женщины, и мужчины будут щелкать волчьими челюстями. Такие же лохмотья, такой же грохот сабо, такое же страшное месиво грязных тел и чумного дыхания сметут старый мир в жестокой схватке. Запылают пожары, в городах не останется камня на камне, люди опять вернутся к жизни лесных дикарей: после повальной оргии и кутежа, во время которых бедные в одну ночь опустошат погреба и упьются женами богатых, не останется ничего -- ни гроша от былого богатства, никакого следа прежних прав, и так до дня, когда, быть может, родится новая земля. Вот что неслось по дороге, как сила природы, как ветер, хлещущий в лицо.

   Заглушая "Марсельезу", раздался страшный крик:

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

   Люси и Жанна, почти в обмороке, прижались к г-же Энбо. Негрель стал перед ними, как бы желая защитить их своим телом. Может быть, в подобный же вечер рухнул античный мир? То, что они увидали, совершенно ошеломило их. Толпа уже почти вся прошла мимо, в хвосте еще тянулись отставшие, как вдруг показалась Мукетта. Она шла медленно, высматривая буржуа у садовых калиток и окон домов: завидя их и не имея возможности плюнуть им в лицо, она показывала им то, что выражало у нее верх презрения. И сейчас Мукетта, очевидно, кого-то заприметила; задрав юбки, она показала свой огромный голый зад, освещенный последними лучами солнца. Даже бесстыдства не было в этом, -- он был страшен и не вызывал смеха.

   Все исчезло, поток катился к Монсу по дороге, по тропинкам, между низеньких ярко раскрашенных домов. Коляску выкатили со двора, но кучер не ручался, что довезет дам благополучно, если забастовщики запрудят всю дорогу. К несчастью, другого пути не было.

   -- Надо все-таки ехать, нас ждет обед, -- проговорила г-жа Энбо вне себя от страха. -- Не могли эти гнусные рабочие выбрать другой день, а не тот, когда у меня гости! Вот и делай людям добро!

   Люси и Жанна старались вытащить из сена Сесиль; она отбивалась, боясь, что эти дикари еще не прошли, и повторяла, что не желает ничего видеть. Наконец все разместились в коляске. Негрель сел на лошадь, и ему пришла мысль, что можно ехать проулками через Рекийяр.

   -- Поезжайте шагом, -- сказал он кучеру, -- дорога там отвратительная. Если толпа помешает, вы остановитесь за старой шахтой, а мы пойдем пешком и как-нибудь проберемся через садовую калитку. Коляску и лошадей мы сможем оставить где-нибудь на постоялом дворе.

   Они выехали. Вдали толпа двигалась по направлению к Монсу. С той минуты, как жители два раза видели жандармов и драгун, они были в панике: передавали ужасные вести, говорили о рукописных прокламациях, в которых грозили вспороть буржуа брюхо. Никто их не читал, но это никому не мешало дословно приводить оттуда фразы. Нотариус был в невероятном страхе: он получил анонимное письмо с предупреждением, что у него в погребе заложен бочонок с порохом, который будет взорван, если он не выскажется в пользу народа.

   Из-за этого-то письма Грегуары и опаздывали к обеду. Они его обсуждали, думали, не проделка ли это какого-нибудь шутника; но тут появилась толпа и окончательно навела панику на весь дом. Грегуары все еще улыбались. Приподняв уголок занавески, они смотрели, не веря, что им грозит серьезная опасность, убежденные, что все кончится по-хорошему. Пробило пять часов: времени еще довольно, они успеют. Улица очистится. Они перейдут через дорогу прямо на обед к Энбо, где их ждет Сесиль. Она, наверное, уже вернулась. Но в Монсу, по-видимому, никто не разделял их беспечности: люди метались, как потерянные; окна и двери запирались с невероятной быстротой. По ту сторону дороги Грегуары увидели Мегра, который забаррикадировал свою лавку большими железными болтами: он был бледен как полотно и так дрожал, что его болезненная жена принуждена была сама завинчивать гайки.

   Перед домом директора толпа остановилась. Раздался крик:

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

   Господин Энбо стоял у окна, когда вошел Ипполит, чтобы закрыть ставни, боясь, как бы не разбили камнями стекла. В нижнем этаже он уже это сделал. Слуга поднялся наверх: слышно было, как стукнули шпингалеты, как одна за другой спускались деревянные жалюзи. К несчастью, невозможно было закрыть огромное кухонное окно в подвальном этаже -- это вызывавшее беспокойство окно, через которое можно было видеть кастрюли и вертела, блестевшие на огне.

   Машинально, желая посмотреть на улицу, г-н Энбо поднялся на третий этаж, в комбату Поля: оттуда хорошо можно было видеть дорогу далеко влево, до самых, складов Компании. Стоя за ставней, он смотрел сверху на толпу. Опять его взволновал вид этой комнаты: прибранный туалетный стол, холодная кровать с чистыми, аккуратно натянутыми простынями. Его недавнее бешенство, страстная борьба с самим собой привели теперь к бесконечной усталости. Он успокоился и, как эта комната, уже остывшая, убранная после утреннего беспорядка и принявшая обычный опрятный вид, обрел привычную осанку. К чему поднимать скандал? Разве что-нибудь изменилось? Просто у его жены стало одним любовником больше; то, что она избрала его в собственной семье, мало отягчало самый факт. Может быть, это даже лучше, -- она будет больше соблюдать внешние приличия. Ему стало жалко себя при воспоминании о своей безумной ревности. Как глупо было бить кулаками по этой постели! Терпел же он другого -- вытерпит и этого. Будет немного больше презрения, вот и все. Во рту он ощущал странную горечь. Ясна была ненужность всего -- вековечное страдание жизни, стыд за себя, за то, что он обожал и желал эту женщину, несмотря на всю грязь, в какой он ее; оставлял.

   Под окнами с удвоенной силой разразился вопль:

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

   -- Дурачье! -- процедил сквозь зубы Энбо.

   Он слушал, как его ругали за огромное жалованье, называли толстобрюхим бездельником, грязной свиньей, которая обжирается лакомыми яствами, когда рабочие дохнут с голода.

   Женщины увидали кухню. Поднялась буря проклятий при виде жарившегося фазана, жирный запах соусов раздражал пустые желудки. Подлые буржуа! Залить бы им нутро шампанским, забить бы его трюфелями, чтобы кишки лопнули!

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

   -- Дурачье! -- повторил Энбо. -- А я разве счастлив?

   В нем вспыхнула злоба против этих людей, которые ничего не понимали. С какой радостью променял бы он свой большой оклад на их толстую кожу, на их легкую, беспечальную любовь. Почему бы ему не посадить их за свой стол, не заткнуть им глотки фазаном, а самому пойти обниматься за забором с девками и мять их, смеясь над теми, кто щупал их раньше? Он отдал бы все -- свое воспитание, благополучие, роскошь, директорскую власть, -- чтобы стать хоть на один день последним из этих озорников, которые свободно распоряжаются собой, своей плотью, грубо бьют по щекам жен и пользуются соседками. Он тоже хотел бы околевать с голода, чувствовать до головокружения судороги в пустом желудке, -- только бы убить свою неутолимую печаль. Да! Жить по-скотски, ничего не иметь, слоняться во ржи с самой грязной, самой уродливой откатчицей и радоваться этому!

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

   Энбо сердился и бешено крикнул среди этого шума:

   -- Хлеба! Да разве в этом все, болваны?

   Вот он всегда ел, но разве он меньше мучился? Его несчастное супружество, исковерканная жизнь -- все вдруг поднялось и подступило к горлу, как предсмертная икота. Еще не все прекрасно, когда есть хлеб. И какой это идиот полагает, счастье людей в распределении богатства? Пустые мечтатели-революционеры могут разрушить общество и построить новое, но они не прибавят ни одной радости человечеству и не уменьшат его горя, отрезая для каждого по ломтю. Они скорее увеличат несчастье мира, если массы от мирного удовлетворения своих инстинктов поднимутся до ненасытных терзаний страстей: тогда не только люди, но и псы завоют от отчаяния. Нет! Единственное благо-это небытие, а уж если существуешь, -- будь деревом, будь камнем, даже еще меньше, -- песчинкой, которая не может истекать кровью под ногой прохожего.

   От нестерпимого страдания глаза Энбо набухли, и жгучие слезы потекли по его щекам. Дорога тонула в сумраке. В фасад дома полетели камни. У него уже не было злобы против этих голодных людей. Терзаемый жгучей сердечной раной, он бормотал сквозь слезы:

   -- Глупцы! Глупцы!

   Но крик желудка покрыл все, как сокрушительный, сметающий вихрь. Несся рев:

   -- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

  

VI

   Пощечина Катрины отрезвила Этьена. Он снова пошел во главе забастовщиков; и в то время как хриплым голосом он звал их в Монсу, другой, внутренний голос, голос разума, с удивлением вопрошал его -- к чему все это? Он совсем не хотел такой развязки; как же случилось, что, отправившись в Жан-Барт с намерением действовать хладнокровно и не допускать беспорядков, он, после целого ряда насилий, заканчивал день походом на директорский дом.

   Ведь он сам крикнул: "Стой!" Но первоначально он хотел лишь защитить от полного разгрома склады Компании; теперь же, когда камни полетели в окна особняка, он тщетно пытался найти законную жертву, на которую можно было бы бросить толпу во избежание еще больших несчастий. Этьен стоял посреди дороги, беспомощно озираясь, как вдруг его окликнул какой-то человек, стоявший на пороге кабачка "Очаг", хозяйка которого поспешно закрыла ставни, оставив открытой только дверь.

   -- Да, это я... Послушай...

   То был Раснер. Человек тридцать мужчин и женщин, почти все из поселка Двухсот Сорока -- те, что не вышли из дому утром, а теперь явились из любопытства, -- бросились в этот кабачок, увидев приближающихся забастовщиков. За столиком сидел Захария со своей женой Филоменой, а подальше, спиной к двери, пряча лица, -- Пьеррон и Пьерронша. Впрочем, никто не пил, все просто-напросто укрылись в этом кабачке.

   Этьен узнал Раснера и отошел.

   -- Тебе мешает мое присутствие? -- сказал кабатчик. -- Я предупреждал тебя, вот вы и попали в беду. Что ж, требуйте хлеба, свинец вы получите, а не хлеб.

   Тогда Этьен повернулся к нему и ответил:

   -- Трусы, которые стоят сложа руки и хладнокровно смотрят, как мы жертвуем жизнью, -- вот они действительно мне мешают.

   -- Ты, значит, решил грабить в открытую?

   -- Я решил остаться с товарищами до конца, пусть даже придется околевать вместе с ними.

   В отчаянии Этьен смешался с толпой, готовый принять смерть. На дороге трое детей швыряли в окна камни; он дал им здорового пинка, крича своим товарищам, что от битья стекол, им легче не станет.

   Бебер и Лидия, догнав Жанлена, учились у него действовать пращой. Каждый бросал камень, состязаясь в умении нанести наибольший ущерб. Лидия по неловкости попала в голову какой-то женщине в толпе, и мальчики хохотали над девочкой до упаду. Позади них сидели на скамье Бессмертный и Мук и смотрели на происходившее. Бессмертный еле передвигал распухшими ногами, лицо у него было землистого цвета, как всегда в те дни, когда от него нельзя было добиться ни слова; бог весть какое любопытство побуждало его с таким трудом дотащиться сюда.

   Никто больше не слушал Этьена. Несмотря на его увещания, камни продолжали сыпаться градом, а он был удивлен и растерян действиями этих людей, которых сам же натравил, людей, обычно таких тяжелых на подъем, а теперь разъяренных и неукротимых в гневе. Старая фламандская кровь, густая и спокойная, раскалялась месяцами и ныне давала волю разнузданным страстям, не прислушиваясь к голосу рассудка, пьянея от собственной жестокости. На родине Этьена, на юге, толпа воспламенялась быстрее, но действовала осмотрительнее. Ему пришлось подраться с Леваком, чтобы отнять у него топор, а к супругам Маэ он даже не знал, как подступиться, -- они швыряли камни обеими руками. Больше всего пугали его женщины -- жена Левака, Мукетта и другие: их обуяла смертельная злоба; оскалив зубы, готовые вцепиться ногтями в каждого, кто попадется, они лаялись, как собаки, подстрекаемые Прожженной, тощая фигура которой возвышалась над ними.

   Внезапно все смолкло, толпу захватила врасплох неожиданность, внесшая минутное успокоение, которого не мог добиться Этьен никакими увещаниями. Оказалось, что супруги Грегуар, распрощавшись наконец с нотариусом, пошли напротив, к директору; они были так мирно настроены, так верили, что их славные шахтеры, чья покорность целое столетие кормила их семью, только пошутили, что изумленная толпа забастовщиков и в самом деле перестала бросать в окна камни из опасения попасть в старого господина и старую даму, словно свалившихся с неба. Их пропустили в сад, они спокойно поднялись на крыльцо и позвонили; им не сразу открыли забаррикадированную дверь. Как раз вернулась горничная Роза, с улыбкой глядя на озлобленных шахтеров, которых она всех хорошо знала, так как сама была родом из Монсу. Забарабанив в дверь кулаками, Роза заставила Ипполита приоткрыть ее, и было как раз вовремя: не успели Грегуары войти, как снова в окна полетел град камней. Опомнившись от удивления, толпа кричала еще громче:

   -- Смерть буржуям! Да здравствует социальная Республика!

   Роза продолжала смеяться и в передней, словно вся эта история развлекала ее.

   -- Они не злые, я их знаю! -- повторяла она, обращаясь к напуганному слуге.

   Г-н Грегуар аккуратно повесил шляпу и, помогая г-же Грегуар снять тяжелое драповое пальто, сказал:

   -- Конечно, они, в сущности, люди незлобивые, покричат и пойдут ужинать с еще большим аппетитом.

   В это время г-н Энбо спускался со второго этажа. Он все видел и встретил гостей с обычной холодностью и учтивостью. Только побледневшее лицо его свидетельствовало о пережитом волнении. Он подавил в себе все личное -- остался лишь исправный администратор, готовый выполнить свой долг.

   -- Знаете, дамы еще не вернулись домой, -- сказал он.

   То не удивляться, почему это сегодня такъ трудно переносить его, отчего у нея такъ страшно шумитъ въ ушахъ и такъ жжетъ горло. По всей вѣроятности, ее довела до такого изнеможенія эта нестерпимая жара.

   Катерина выбилась изъ силъ и почувствовала непреодолимую потребность снять и рубашку, складки которой точно жгли и рѣзали ея тѣло. Эти муки становились просто невыносимыми. Однако же, дѣвушка все еще колебалась и уже опять согнула было спину, чтобы катить телѣжку дальше, но тотчасъ принуждена была снова выпрямиться. Тогда, рѣшивъ, что можно будетъ одѣться на возвратномъ пути, она быстро сорвала съ себя веревку, рубашку, готова была сорвать даже вожу. Теперь, совершенно нагая, жалкая, похожая на нищую, побиравшуюся по грязнымъ дорогамъ, она снова принялась за работу и потащилась на четверенькахъ, вся въ поту и грязи до самаго брюха, словно кляча, запряженная въ фіакръ.

   Но вдругъ дѣвушку охватило полное отчаяніе: вѣдь ей не сдѣлалось нисколько легче. Что же еще снять съ себя?.. Шумъ въ ушахъ оглушалъ ее, виски сдавило, какъ въ тискахъ, и она упала, наконецъ, на колѣни. Ей показалось, что лампа, стоявшая на телѣжкѣ съ углемъ, гаснетъ. Мысль о томъ, что надо прибавить огня, преобладала надъ всѣми, мѣшавшимися въ головѣ дѣвушки, мыслями; два раза она хотѣла осмотрѣть лампу, и оба раза, какъ только брала ее и ставила передъ собою на землю, огонь начиналъ блѣднѣть, точно будто и ему нечѣмъ было дышать. Вдругъ онъ угасъ совсѣмъ. Тогда все словно покатилось въ глубину мрака, точно жерновъ завертѣлся въ головѣ дѣвушки, сердце ея перестало биться, она упала навзничь и лежала на землѣ, неподвижная, задыхавшаяся.

   -- Кажется она опять ничего не дѣлаетъ!-- заворчалъ Шаваль.

   Онъ оставилъ работу и прислушался: дѣйствительно, не было слышно шума колесъ телѣжки.

   -- Эй, Катерина, проклятая гадина!..

   Голосъ его пропадалъ вдали, въ темной галереѣ, откуда не доносилось въ отвѣтъ ни малѣйшаго звука.

   -- Ты хочешь, чтобы я подогналъ тебя!

   И опять ни звука, опять все то же мертвое молчаніе въ отвѣть. Взбѣшенный, онъ такъ быстро побѣжалъ по галереѣ, что чуть не наступилъ на Катерину, лежавшую поперекъ рельсовъ. Шаваль остановился съ разинутымъ ртомъ и смотрѣлъ на нее. Что такое съ нею? Неужели она притворяется? Когда откатчицамъ захочется отдохнуть, онѣ частенько продѣлываютъ такія штуки. Но его лампа, которую онъ опустилъ внизъ, чтобы посмотрѣть въ лицо Катерины, чуть было не погасла. Шаваль поднялъ лампу вверхъ, потомъ снова опустилъ внизъ и тогда понялъ все: дѣвушка задохнулась отъ недостатка воздуха. Все бѣшенство забойщика разомъ прошло; теперь онъ видѣлъ передъ собою только погибавшаго товарища и думалъ лишь о томъ, что надо ему помочь. Крикнувъ, чтобы ему принесли его платье, онъ схватилъ безчувственную дѣвушку и приподнялъ ее, какъ можно выше. Затѣмъ, когда ему набросили на плечи ихъ одежды, онъ побѣжалъ бѣгомъ, поддерживая одною рукою Катерину, а въ другой держа обѣ лампы. Глубокія галереи шли во всѣ стороны, и онъ бѣжалъ то вправо, то влѣво, отыскивая единственное спасеніе для Катерины -- свѣжаго воздуха, приносимаго сюда вентиляторомъ сверху, съ обледенѣвшей равнины. Наконецъ, легкій шумъ источника, просачивавшагося сквозь камни, заставилъ Шаваля пріостановиться на перекресткѣ большой галереи, по которой нѣкогда производилась доставка угля къшахтѣ. Въ этой галереѣ было такъ много чистаго холоднаго воздуха, что онъ носился по ней настоящимъ ураганомъ. Шаваль, дрожа отъ охватившаго его холода, присѣлъ на землю, прислонившись къ деревяннымъ брусьямъ, укрѣплявшимъ стѣны. Дѣвушка попрежнему лежала у него на рукахъ, въ глубокомъ обморокѣ и съ закрытыми глазами.

   -- Ну, Катерина, перестань шутить!.. Придержись хоть немножко, покуда я намочу водою эту тряпку!

   Его приводила въ ужасъ эта мертвая неподвижность. Онъ смочилъ водою изъ источника рубашку дѣвушки и обтеръ ея лицо. Она казалась совсѣмъ мертвой, навѣки погребенной въ этой подземной глубинѣ; но потомъ легкая дрожь пробѣжала по ея груди, по всему худенькому, жалкому тѣлу, не совсѣмъ еще сформировавшемуся, но уже износившемуся прежде времени. Она открыла глаза и прошептала:

   -- Мнѣ холодно.

   -- Ага, мнѣ это больше нравится!-- вскричалъ Шаваль съ облегченнымъ сердцемъ.

   Онъ принялся одѣвать ее: надѣлъ на нее рубашку, но, когда дошла очередь до панталонъ, то дѣло не обошлось безъ ругательствъ съ его стороны, такъ какъ Катерина все еще была настолько слаба, что не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Дѣвушка казалась какою-то ошеломленною. Нѣкоторое время она не могла понять, гдѣ это они находятся и почему она раздѣта. Но потомъ ей все вспомнилось, и она страшно переконфузилась. И какъ это она рѣшилась снять съ себя рѣшительно все! И неужели ее видѣлъ кто-нибудь въ такомъ видѣ, неприкрытую даже хоть какой-нибудь тряпкой?.. Шаваль подшучивалъ надъ нею, выдумывалъ цѣлыя исторіи, разсказывалъ, что онъ несъ ее мимо всѣхъ товарищей, выстроившихся въ рядъ. И что за фантазія послушаться его совѣта и раздѣться до нага! Однако, потомъ онъ завѣрилъ ее честнымъ словомъ, что товарищи не успѣли даже и взглянуть на нее, до того шибко бѣжалъ онъ съ нею на рукахъ по галереѣ.

   -- Я совсѣмъ окоченѣлъ отъ холода!-- сказалъ онъ, одѣваясь въ свою очередь.

   Никогда она не видѣла его такимъ добрымъ и милымъ: обыкновенно, послѣ одного ласковаго слова, она немедленно слышала отъ него два самыхъ гадкихъ. Какъ хорошо было бы жить всегда такъ дружно! Ослабѣвъ отъ страшной усталости, она разнѣжилась и прошептала, улыбаясь: -- Поцѣлуй меня.

   Онъ поцѣловалъ и прилегъ около нея, выжидая, пока она будетъ въ состояніи встать и идти.

   -- Видишь ли,-- продолжала Катерина,-- ты былъ не правъ, когда бранилъ меня, что я лѣнюсь. Я, право, не могла больше работать. Тамъ, гдѣ вы работаете, все-таки еще не такъ жарко, но если бы ты зналъ, какъ жаримся мы въ этой галереѣ, по которой возимъ телѣжки!

   -- Конечно, -- отвѣчалъ онъ, -- подъ деревьями было бы гораздо лучше... Я предчувствовалъ, что тебѣ будетъ очень тяжело работать въ этомъ участкѣ, моя бѣдняжка.

   Она была такъ тронута его уступчивостью, что постаралась пріободриться.

   -- О, это случилось просто отъ того, что мнѣ немного нездоровилось! Конечно, я привыкну и къ жарѣ: къ тому же и воздухъ сегодня былъ очень нехорошъ... Но ты сейчасъ увидишь, гадина я или нѣтъ. Когда надо работать, то человѣкъ работаетъ, не такъ ли? Я скорѣе умру, чѣмъ брошу работу.

   Наступило молчаніе. Онъ обнялъ ее за талію и прижалъ къ груди, чтобы она, еще слабая, не упала и не ушиблась. Катерина, хотя уже и была въ силахъ снова приняться за работу, совсѣмъ забылась отъ этой ласки Шаваля.

   -- Только,-- продолжала она почти шепотомъ,-- я бы хотѣла, чтобы ты былъ немного по добрѣе ко мнѣ... Какъ хорошо, когда хоть немного любишь другъ друга!

   Она тихо заплакала.

   -- Но вѣдь я люблю тебя!-- вскричалъ онъ.-- Иначе, зачѣмъ же я взялъ бы тебя!

   Она тихо покачала въ отвѣтъ головою. Часто мужчины берутъ женщинъ просто только для того, чтобы имѣть ихъ около себя, и вовсе не заботятся о томъ, счастливы ли онѣ. Слезы ея полились сильнѣе. Катерина съ тоскою думала теперь о томъ, какъ хороша была бы ея жизнь, если бы она отдала свою любовь тому, другому человѣку, который всегда обнималъ бы ее такъ нѣжно, какъ обнимаетъ теперь Шаваль. Другой человѣкъ! И неясный образъ этого другого человѣка пронесся въ ея разстроенномъ воображеніи. Но объ этомъ нечего больше и думать; у нея теперь только одно желаніе -- прожить всю жизнь съ Шавалемъ, лишь бы только онъ не такъ грубо обращался съ нею.

   -- Если любишь,-- сказала она,-- то постарайся хоть отъ времени до времени быть поласковѣе со мною...

   Рыданія прервали ея слова; Шаваль опять поцѣловалъ ее.

   -- Ну, не глупа ли ты!.. Я тебѣ клянусь, что буду ласковъ! Право, вѣдь я не злѣе другихъ!

   Она смотрѣла на него, улыбаясь сквозь слезы. Можетъ быть, онъ и правъ, что-то мало встрѣчается счастливыхъ женщинъ. Хотя Катерина плохо вѣрила клятвѣ своего возлюбленнаго, по, видя его такимъ ласковымъ, она вся отдалась счастію минуты. Боже мой, если бы это счастіе могло продлиться!.. Оба почувствовали себя снова влюбленными другъ въ друга и сидѣли, крѣпко обнявшись, какъ вдругъ раздавшіеся вблизи шаги заставили ихъ встать. Три товарища, видѣвшіе, какъ Шаваль уносилъ лишившуюся чувствъ Катерину, пришли теперь узнать, что съ ними сдѣлалось.

   Всѣ отправились вмѣстѣ. Такъ какъ было уже около десяти часовъ, то рабочіе расположились позавтракать въ прохладномъ уголку, разсчитывая потомъ не только согрѣться, но и взмокнуть за работой. Они уже доѣдали двойныя тартинки и намѣревались запить ихъ глоткомъ кофе изъ своихъ бутылокъ, какъ вдругъ донесшійся изъ отдаленныхъ галерей шумъ встревожилъ рабочихъ. Что такое? Не случилось ли несчастія? Они встали и бросились бѣжать. Навстрѣчу имъ каждую минуту попадались забойщики, откатчицы, мальчишки; никто ничего не зналъ, но всѣ кричали, должно быть случилось какое-нибудь страшное несчастіе. Мало-помалу ужасъ овладѣлъ всѣми. Обезуѣвшіе отъ страха люди выбѣгали изъ всѣхъ галерей; огоньки лампъ, безпорядочно мелькая, блестѣли во мракѣ непрерывной движущейся линіей... Гдѣ случилось несчастіе? Отчего никто не сообщаетъ имъ объ этомъ?

   Вдругъ проходившій мимо надсмотрщикъ крикнулъ:

   -- Канаты рубятъ! Канаты рубятъ!..

   Тогда людьми овладѣла паника, и они бѣжали, какъ безумные, по темнымъ галереямъ, совсѣмъ теряя головы. Зачѣмъ рубятъ канаты и кто ихъ рубитъ, когда почти всѣ мужчины здѣсь, подъ землею? Это казалось чудовищнымъ.

   Пробѣжалъ другой надсмотрщикъ.

   -- Углекопы Монсу рубятъ канаты! Выбирайтесь всѣ наверхъ!-- кричалъ онъ, не останавливаясь, и громкій крикъ его мало-по-малу затихъ вдали.

   Тогда Шаваль тотчасъ понялъ, въ чемъ дѣло, и рѣзкимъ движеніемъ остановилъ бѣжавшую Катерину. У него словно отнялись ноги при одной только мысли, что, выйдя наверхъ, онъ встрѣтится лицомъ къ лицу съ углекопами Монсу. Такъ она пришла, эта шайка, ея не разогнали жандармы, какъ ему думалось одно время! Сначала онъ хотѣлъ было возвратиться назадъ и подняться наверхъ черезъ шахту копей Гастонъ-Мари, но потомъ вспомнилъ, что тамъ давно уже не дѣйствовали ни подъемные ящики, ни машина. Стоя въ нерѣшимости на мѣстѣ и стараясь скрыть свой страхъ, онъ ругался, повторяя, что глупо бѣжать, сломя голову. Можетъ быть, до того и не дойдутъ, чтобы оставить ихъ всѣхъ подъ землею!

   Снова раздался голосъ надсмотрщика, слышавшійся все ближе и ближе.

   -- Выбирайтесь всѣ наверхъ! Бѣгите къ лѣстницамъ! Бѣгите къ лѣстницамъ!..

   Шаваль невольно послѣдовалъ за товарищами; теперь его охватила внезапная паника, и онъ толкалъ Катерину впередъ, крича, что можетъ же она бѣжать пошибче, или ей хочется, чтобы они остались одни подъ землею и умерли съ голода, такъ какъ эти разбойники изъ Монсу способны переломать и лѣстницы, не дожидаясь, покуда весь народъ поднимется наверхъ. Это гнусное предположеніе услышали другіе, и люди окончательно потеряли головы и бѣжали теперь, какъ безумные, по галереямъ, толкая другъ друга, заботясь только о томъ, какъ бы попасть прежде другихъ на лѣстницы. Мужчины кричали, что и лѣстницы уже сломаны и что теперь ни одинъ человѣкъ не выйдетъ изъ подъ земли. Когда, наконецъ, рабочіе начали толпами выбѣгать изъ галерей въ отдѣленіе нагрузки, тамъ произошла страшная давка: люди бросались къ шахтѣ и давили другъ друга въ узкихъ дверяхъ, ведущихъ въ тотъ ходъ, въ которомъ были устроены лѣстницы. Старый конюхъ, благоразумно поспѣшившій отвести лошадей въ конюшню, смотрѣлъ на рабочихъ съ видомъ презрительнаго равнодушія: онъ привыкъ проводить ночи въ подземныхъ галереяхъ и былъ вполнѣ увѣренъ, что его во всякомъ случаѣ какъ-нибудь да вытащатъ на свѣтъ Божій.

   -- Чортъ возьми, или же впереди меня!-- кричалъ Шаваль Катеринѣ.-- По крайней мѣрѣ, я поддержу тебя, если ты упадешь.

   Ошеломленная и задохнувшаяся отъ этого быстраго, продолжительнаго бѣга, снова вся покрытая потомъ, Катерина почти безсознательно слѣдовала за бѣжавшею толпою. Шаваль такъ сильно дернулъ ее за руку, что едва не переломилъ ей кости. Дѣвушка застонала, и слезы хлынули у нея изъ глазъ. Какъ скоро забылъ онъ свою клятву!.. Никогда, никогда не будетъ она счастлива.

   -- Иди же!-- хрипѣлъ онъ.

   Но ей стало страшно; если она будетъ подниматься по лѣстницамъ впереди его, то ей придется вытерпѣть отъ него не мало пинковъ и толчковъ. Она невольно отступила назадъ, и въ это время нахлынувшая волна обезумѣвшихъ товарищей отбросила и ее и Шаваля въ сторону. Вода, просачивавшаяся сквозь обшивку шахты, падала крупными каплями; досчатая настилка, прикрывавшая илистую водосточную яму, глубиною въ десять метровъ, дрожала подъ тяжестью безпорядочно толпившихся на ней людей. Два года назадъ здѣсь случилось несчастіе: лопнулъ канатъ, подъемный ящикъ упалъ въ глубину этой водосточной ямы, и два человѣка утонули въ ней. Теперь рабочіе вспомнили объ этомъ случаѣ и невольно подумали, что если они будутъ такъ толпиться на доскахъ, то, пожалуй, всѣ останутся въ илистой ямѣ.

   -- Проклятая, упрямая голова!-- кричалъ Шаваль.-- Такъ умирай же здѣсь, по крайней мѣрѣ, я избавлюсь отъ тебя!

   Онъ началъ подниматься по лѣстницѣ; Катерина послѣдовала за нимъ.

   Со дна шахты и до земной поверхности было сто двѣ лѣстницы, около семи метровъ длины каждая. Онѣ раздѣлялись одна отъ другой поддерживавшими ихъ узенькими площадками, занимавшими всю ширину хода. Въ каждой площадкѣ было прорѣзано четыреугольное отверстіе, настолько узкое, что въ него съ трудомъ могли пролѣзть плечи. Этотъ ходъ представлялъ какъ бы плоскую, въ семьсотъ метровъ вышины, трубу, проходившую между обшивкою шахты и тѣмъ ходомъ, по которому двигались подъемные ящики,-- трубу сырую, черную и безконечную, съ почти отвѣсными лѣстницами, тянувшимися, одна за другою, правильными этажами. Крѣпкому, здоровому человѣку надо было минутъ двадцать пять, чтобы подняться по этой гигантской трубѣ. Впрочемъ, по лѣстницамъ приходилось ходить очень рѣдко, только въ какихъ-нибудь особенныхъ случаяхъ.

   Сначала Катерина поднималась очень смѣло. Ея босыя ноги, привыкшія къ острому мелкому углю, покрывавшему подземныя галереи, нисколько не страдали отъ ходьбы по этимъ четырехугольнымъ ступенькамъ, обитымъ, ради предохраненія ихъ отъ гнилости, желѣзомъ. Ея руки, огрубѣлыя отъ работы, цѣпко держались за слишкомъ толстыя для нихъ закраины лѣстницъ. Ее даже занимало и отвлекало отъ невеселыхъ мыслей оригинальное восхожденіе по лѣстницамъ этой длинной вереницы людей, изъ которыхъ на каждой лѣстницѣ помѣщались только по три человѣка, такъ что, когда голова этой вереницы покажется на земной поверхности, хвостъ ея будетъ находиться внизу, на доскахъ, прикрывающихъ водосточную яму. Но люди не скоро еще увидятъ дневной свѣтъ: тѣ, что идутъ впереди всѣхъ, прошли всего треть пути. Никто не говорилъ ни слова, и слышался только глухой шумъ шаговъ; огоньки лампъ, точно движущіяся звѣзды, наполняли все пространство, сверху до низу, вытянувшись въ одну линію, которая становилась все длиннѣе и длиннѣе.

   Катерина услышала, что поднимавшійся позади ея подростокъ-рабочій считалъ лѣстницы, и ей пришло въ голову послѣдоватъ его примѣру. Они поднялись уже на пятнадцать лѣстницъ и дошли до второго этажа копей. Въ это самое время Катерина задѣла за ноги Шаваля. Онъ началъ ругаться: неужели она не можетъ быть осторожнѣе?.. Затѣмъ мало по малу вся вереница поднимавшихся людей принуждена была остановиться. "Что такое? Что случилось?" съ ужасомъ спрашивали всѣ другъ друга. Чѣмъ больше приближались люди къ выходу на дневной свѣтъ, тѣмъ тревожнѣе думали они о томъ, что ожидаетъ ихъ впереди, наверху этого безконечнаго хода. Кто то сказалъ, что придется спускаться внизъ, такъ какъ дальше лѣстницы сломаны. Всѣ опасались чего-нибудь подобнаго, и всѣ сердца болѣзненно сжались. До затѣмъ начало переходить изъ устъ въ уста другое объясненіе остановки, заключавшееся въ томъ, что какой-то забойщикъ поскользнулся и упалъ съ лѣстницы. Однако, никто не зналъ ничего вѣрнаго. Трудно было что-нибудь разслышать въ общемъ крикѣ: "Что же, развѣ здѣсь останутся ночевать?" Наконецъ, такъ и не узнавъ ничего опредѣленнаго, люди снова двинулись и, попрежнему, медленно и съ трудомъ полѣзли вверхъ. Слышалось только треніе плечъ о стѣны узкаго хода и виднѣлись какъ бы пляшущіе огоньки лампъ.

   На тридцать второй лѣстницѣ, когда дошли до третьяго этажа копей, Катерина почувствовала, что ея руки и ноги онѣмѣли. Сначала она чувствовала только легкое покалываніе въ кожѣ, а потомъ и ноги и руки ея перестали ощущать прикосновеніе къ жесткому дереву. Какая-то неопредѣленная, жгучая боль пробѣгала по ея мускуламъ. Въ этомъ болѣзненномъ состояніи, постепенно все болѣе и болѣе усиливавшемся, ей вспомнились разсказы старика Боньмора о тѣхъ отдаленныхъ временахъ, когда въ шахтахъ не было еще никакихъ теперешнихъ приспособленій, а стояли только обыкновенныя лѣстницы, по которымъ и выносили уголь наверхъ, просто на плечахъ, въ корзинахъ. Эту работу исполняли десятилѣтнія дѣвочки, и если которой-нибудь изъ нихъ случалось поскользнуться на ступенькѣ или изъ какой-либо корзины сваливался сверху кусокъ угля, то всегда трое-четверо изъ этихъ несчастныхъ дѣтей летѣли съ лѣстницъ внизъ головою, прямо на дно копей. Теперь, по крайней мѣрѣ, если упадешь, то пролетишь всего только нѣсколько метровъ, до первой площадки. Эти воспоминанія наводили на Катерину ужасъ и преслѣдовали ее, словно кошмаръ. Въ ея членахъ начинались нестерпимыя судороги, и она говорила сама себѣ, что никогда не доберется до земной поверхности.

   Происходили новыя остановки, во время которыхъ Катерина могла бы хоть немного вздохнуть, но каждая изъ нихъ вмѣстѣ съ тѣмъ, возбуждала такую тревогу, такой ужасъ, что дѣвушка окончательно теряла голову. Задыхавшаяся, точно опьянѣвшая отъ мрака, измученная усиліями, съ которыми приходилось пролѣзать между узкими стѣнами хода, покрытая потомъ и смоченная водою, просачивавшеюся сквозь обшивку шахты, дѣвушка дрожала отъ пронизывавшей ее сырости. Они приближались къ уровню русла рѣки, и вода начинала лить настоящимъ дождемъ, угрожая погасить огонь въ лампахъ.

   Два раза Шаваль окликалъ Катерину, но не получалъ отъ нея отвѣта. Что тамъ съ нею дѣлается? Потеряла она языкъ, что ли? Можетъ же она отвѣтить, крѣпко ли держится на ногахъ!.. Они поднимались уже въ теченіе получаса, но поднимались такъ медленно, съ такимъ трудомъ, что дошли всего только до пятьдесятъ девятой лѣстницы. Оставалось еще сорокъ три. Наконецъ, Катерина отвѣтила Шавалю, что пока держится еще крѣпко: онъ опять назвалъ бы ее гадиной, если бы она созналась ему, что устала. Желѣзо, покрывавшее ступеньки, такъ изрѣзало ея ноги, что дѣвушкѣ начинало казаться, будто оно впивается въ ея тѣло до самыхъ костей. Руки ея тоже были изодраны, одеревенѣли, пальцы на нихъ почти перестали сгибаться, и ей каждую минуту казалось, что она будетъ не въ состояніи больше держаться за закраины лѣстницъ и рухнетъ внизъ, съ вывихнутыми отъ страшнаго напряженія плечами и бедрами. Мучительнѣе всего было для нея то, что лѣстницы шли почти вертикально, и приходилось взбираться главнымъ образомъ съ помощью рукъ, прижавшись всѣмъ тѣломъ къ ступенькамъ. Теперь снизу до верху этой узкой трубы слышалось только напряженное дыханіе измученныхъ людей, отражаемое стѣнами; оно казалось въ десять разъ громче, чѣмъ было на самомъ дѣлѣ, и заглушало даже шумъ шаговъ. Вдругъ послышался стонъ, раздались восклицанія: одинъ подростокъ-рабочій разсѣкъ себѣ голову о край площадки.

   Катерина все еще продолжала подниматься. Миновали, наконецъ, уровень русла, и вода перестала лить сквозь обшивку. Становилось трудно дышать этимъ тяжелымъ воздухомъ, напоминавшимъ атмосферу погреба и отравленнымъ запахомъ стараго желѣза и сырого дерева. Катерина машинально продолжала считать лѣстницы: восемьдесятъ одна, восемьдесятъ два, восемьдесятъ три; остается еще девятнадцать... никогда не доберется она до верху!.. Она подвигалась почти безсознательно, словно въ какомъ-то тяжеломъ снѣ, въ припадкѣ сомнамбулизма, и эти машинально повторяемыя ею цифры, правильно смѣнявшіяся черезъ опредѣленные промежутки времени, однѣ только и поддерживали ее. Поднимая глаза, она видѣла огоньки лампъ, спиралью поднимавшіеся выше и выше. Дѣвушка истекала кровью, ей казалось, что она умираетъ, и достаточно было малѣйшаго дуновенія вѣтра, чтобы сбросить ее внизъ. Въ довершеніе всего началась давка, люди, шедшіе ниже, стали напирать на верхнихъ. Озлобленные все возраставшею усталостью, проникнутые страстною жаждою увидѣть какъ можно скорѣе дневной свѣтъ, рабочіе нетерпѣливо тѣснили другъ друга. Находившіеся внизу знали, что ихъ товарищи, шедшіе впереди всѣхъ, теперь уже вышли изъ шахты, стало быть, лѣстницы не сломаны; но всѣмъ чудилось, что ихъ еще могутъ сломать, могутъ не дать шедшимъ позади выбраться на чистый воздухъ, которымъ уже дышатъ въ это время другіе, и эта мысль окончательно сводила людей съ ума. Вдругъ вся вереница почему-то опять пріостановилась; послышались проклятія, и углекопы, толкая другъ друга, наступая на товарищей, лѣзли все выше и выше, поглощенные одною только мыслью, выбраться во что бы то ни стало, наверхъ.

   Въ это время Катерина упала. Она съ отчаяніемъ позвала Шаваля, но тотъ дрался съ товарищемъ, бѣшено толкая его ногами, чтобы пробраться выше, и не слышалъ этого зова. Дѣвушку отшвырнули, стоптали... Оглушенная, готовая лишиться чувствъ, она начала бредить, и ей казалось, что она одна изъ тѣхъ дѣвочекъ, которыя въ старыя времена носили по лѣстницамъ уголь изъ копей, что на нее свалился сверху кусокъ угля и сбросилъ ее на на дно шахты, какъ воробья, пораженнаго ударомъ камня... Между тѣмъ восхожденіе продолжалось уже около часу -- оставалось пройти только пять лѣстницъ. Вдругъ Катерину ослѣпилъ солнечный свѣтъ, и потомъ она увидѣла себя среди завывающей толпы, встрѣтившей ее свистками и шиканьемъ... Какъ могла она очутиться наверху, какимъ образомъ могли тѣснившіеся товарищи безсознательно вынести ее на своихъ плечахъ, -- этого Катерина никогда не была въ состояніи объяснить себѣ.

   

III.

   Съ самаго утра, еще до разсвѣта, въ селеніяхъ началось движеніе и разлилось по всѣмъ дорогамъ, но углекопы не могли въ назначенный часъ отправиться на копи Жанъ-Баръ, такъ какъ разнесся слухъ, что по равнинѣ ѣздятъ драгуны и жандармы. Говорили, что солдаты прибыли ночью изъ Дуэ, что въ томъ виноватъ Рассенёръ, что будто бы онъ предалъ товарищей и предупредилъ Геннебо объ ихъ намѣреніи идти на копи Жанъ-Баръ. Одна откатчица даже божилась, что видѣла, какъ лакей директора относилъ на телеграфную станцію депешу. Углекопы сжимали кулаки и, при блѣдномъ свѣтѣ занимавшагося дня, слѣдили изъ-за оконныхъ занавѣсокъ за проѣзжавшими по улицѣ солдатами.

   Около половины восьмого, когда солнце уже взошло, разнесся другой слухъ, успокоившій самыхъ нетерпѣливыхъ изъ рабочихъ. Все, что говорилось прежде о причинахъ появленія солдатъ, оказывалось теперь совершенно невѣрнымъ, такъ какъ, на самомъ дѣлѣ, драгуны и жандармы просто совершали одинъ изъ обычныхъ объѣздовъ, которые, по распоряженію лилльскаго префекта, изрѣдка дѣлались ими и прежде, съ тѣхъ поръ, какъ началась стачка. Дѣйствительно, оглушивъ селенія топотомъ своихъ коней, звучно раздававшимся по мерзлой землѣ, драгуны и жандармы начали спокойно поворачивать на дорогу въ Маршьенъ, и углекопы подняли на смѣхъ и префекта, и его солдатъ, удаляющихся именно въ ту минуту, когда дѣло обѣщаетъ принять серьезный оборотъ. Однако же, до девяти часовъ рабочіе сдерживали свое нетерпѣніе и съ спокойнымъ видомъ стояли за дверями своихъ домовъ, глядя на согнутыя спины послѣднихъ жандармовъ, еще виднѣвшихся вдали на дорогѣ. Буржуа Монсу спали, зарывшись головами въ пуховыя подушки. Служащіе въ правленіи видѣли, что г-жа Геннебо отправилась со двора въ каретѣ, а ея мужъ, по всей вѣроятности, сидѣлъ за работой, такъ какъ директорскій домъ стоялъ безмолвный, запертый со всѣхъ сторонъ и казался словно вымершимъ. Ни на однѣ копи не позаботились поставитъ, для ихъ охраны, военный караулъ, и это была одна изъ тѣхъ роковыхъ ошибокъ, вслѣдствіе которыхъ совершаются цѣлыя катастрофы. Пробило девять часовъ, и тогда, наконецъ, углекопы направились по вандамской дорогѣ, на копи Жанъ-Баръ, гдѣ обѣщали сойтись участвовавшіе наканунѣ на сходкѣ въ лѣсу.

   Однако, Этьенъ тотчасъ понялъ, что далеко не всѣ эти три тысячи рабочихъ явятся въ Жанъ-Баръ, такъ какъ многіе изъ нихъ должны теперь думать, что это дѣло отложено. Но что было еще хуже, такъ это то, что три-четыре толпы уже давно тронулись въ путь и могли испортить все дѣло. Около сотни рабочихъ, вышедшихъ изъ селенія еще до разсвѣта, должны были, въ ожиданіи товарищей, спрятаться въ лѣсу, подъ буками. Суваринъ, съ которымъ Этьенъ зашелъ посовѣтоваться, пожалъ плечами: десять отважныхъ молодцовъ сдѣлаютъ больше дѣла, чѣмъ цѣлая толпа. Онъ отказался отъ всякаго участія въ этой исторіи и снова погрузился въ раскрытую передъ нимъ книгу. Проходя мимо кабака, Этьенъ увидѣлъ Рассенёра, сидѣвшаго съ страшно блѣднымъ лицомъ передъ чугуннымъ каминомъ, между тѣмъ какъ его жена, казавшаяся еще выше ростомъ отъ своего вѣчнаго чернаго платья, бранила его въ очень вѣжливыхъ, хотя и ядовитыхъ выраженіяхъ.

   Магё былъ того мнѣнія, что данное слово необходимо исполнить, и потому считалъ своимъ святымъ долгомъ явиться на назначенное мѣсто. Впрочемъ, овладѣвшее имъ вчера лихорадочное волненіе успѣло пройти за ночь; онъ опасался теперь, чтобы не случилось какого-нибудь несчастія, и говорилъ, что ихъ обязанность быть тамъ, чтобы удержать товарищей отъ безпорядковъ. Жена выразила жестомъ свое полное согласіе съ нимъ. Этьенъ снисходительно повторялъ, что слѣдуетъ дѣйствовать энергично, но не должно допускать покушеній на чью-либо жизнь. Наканунѣ онъ досталъ хлѣба и бутылку можжевеловой водки, и теперь, собираясь идти, сказалъ, что ѣсть ему не хочется, но зато выпилъ одну за другою три маленькихъ рюмки водки, конечно, только для того, чтобы предохранить себя отъ вліянія холода, и даже взялъ съ собою полную тыквенную бутылку этого напитка. Альзира осталась дома съ дѣтьми; у старика Боньмора разболѣлись ноги послѣ вчерашней ходьбы, и онъ не вставалъ съ постели.

   Чтобы не привлекать вниманія, пошли не всѣ вмѣстѣ, а по разнымъ дорогамъ: Жанлинъ уже давно исчезъ; Магё и его жена отправились, какъ казалось, по направленію къ Монсу; Этьенъ пошелъ прямо къ лѣсу, разсчитывая присоединиться тамъ къ товарищамъ. По дорогѣ онъ нагналъ толпу женщинъ, среди которыхъ узналъ Брюле и Левакъ; онѣ ѣли на ходу каштаны, принесенные откатчицей Мукъ, и, чтобы обмануть голодъ и чувствовать желудокъ болѣе полнымъ, ѣли ихъ вмѣстѣ съ кожицей. Въ лѣсу Этьенъ никого не нашелъ: товарищи уже ушли въ Жанъ-Баръ. Тогда онъ бросился бѣжать и явился на копи въ то время, когда Левакъ съ сотнею другихъ углекоповъ былъ уже тамъ. Рабочіе сбирались со всѣхъ сторонъ: Магё явились съ большой дороги; женщины черезъ поля; всѣ шли безпорядочными толпами, безъ вожаковъ, безъ оружія, просто стекаясь въ одно мѣсто, какъ текутъ по склону рѣчныя воды. Мимоходомъ Этьенъ увидѣлъ Жанлина, взобравшагося на высокія подмостки и словно приготовившагося созерцать какое-либо театральное представленіе. Молодой человѣкъ побѣжалъ еще быстрѣе и, догнавъ первые ряды рабочихъ, пришелъ вмѣстѣ съ ними на копи. Всѣхъ углекоповъ собралось здѣсь не больше трехсотъ человѣкъ.

   Толпа пріостановилась въ нерѣшимости, когда наверху лѣстницы, ведущей въ пріемное отдѣленіе, показался Деноленъ.

   -- Что вамъ нужно?-- спросилъ онъ.

   Проводивъ глазами карету, изъ которой выглядывали улыбавшіяся ему дочери, онъ возвратился на копи, охваченный какой-то смутной тревогой. Однако, тамъ все было въ порядкѣ: люди уже спустились въ подземныя галереи; доставка угля шла, какъ слѣдуетъ. Деноленъ снова успокоился и разговаривалъ съ главнымъ надсмотрщикомъ, какъ вдругъ ему указали на приближавшіяся толпы углекоповъ. Быстро подойдя къ окну просѣвальнаго сарая, Деноленъ смотрѣлъ на эту, все увеличивавшуюся и заливавшую его копи, волну людей и тотчасъ же понялъ все свое безсиліе.

   Не было никакой возможности защитить эти, открытыя со всѣхъ сторонъ, постройки... Онъ могъ собрать около себя всего только какихъ-нибудь двадцать человѣкъ своихъ рабочихъ. Было ясно, что теперь онъ погибъ.

   -- Что вамъ нужно?-- повторилъ Деноленъ, поблѣднѣвъ отъ сдерживаемаго гнѣва и стараясь по возможности мужественно вынести этотъ новый и послѣдній ударъ.

   Рабочіе переговаривались между собою и подталкивали другъ друга; наконецъ, Этьенъ выдвинулся впередъ и сказалъ:

   -- Мы не хотимъ сдѣлать вамъ никакого зла, но необходимо, чтобы работы прекратились на всѣхъ копяхъ.

   Деноленъ прямо назвалъ его дуракомъ.

   -- Развѣ вы думаете сдѣлать мнѣ добро, остановивъ работу на моихъ копяхъ? Это такое же добро для меня, какъ если бы вы въ упоръ выстрѣлили изъ ружья мнѣ въ спину... Да, мои люди работаютъ тамъ, внизу, и выйдутъ оттуда не раньше опредѣленнаго времени, если только вы не убьете меня!..

   Эти рѣзкія слова подняли цѣлую бурю: Маге пришлось удерживать Левака, съ угрозами порывавшагося броситься впередъ, между тѣмъ какъ Этьенъ продолжалъ говорить, стараясь убѣдить Денолена, что углекопы имѣютъ право требовать, чтобы работы были прекращены вездѣ. Но тотъ отвѣчалъ, что у труда тоже есть свои права, къ тому же онъ, Деноленъ, отказывается разсуждать о подобныхъ глупостяхъ, хочетъ оставаться хозяиномъ у себя дома и если жалѣетъ о чемъ-нибудь, такъ только о томъ, что у него нѣтъ подъ руками троихъ-четверыхъ жандармовъ, которые живо разогнали бы всю эту сволочь.

   -- Рѣшительно я самъ виноватъ во всемъ, что теперь происходить. Противъ такихъ молодцовъ, какъ вы, только и можно дѣйствовать силою.

   Этьенъ начиналъ дрожать отъ гнѣва, но все еще сдерживалъ себя.

   -- Прошу васъ, прикажите, чтобы ваши люди оставили работу и выходили наверхъ, -- сказалъ онъ, понизивъ голосъ.-- Я не отвѣчаю за то, что сдержу товарищей, и, сдѣлавъ это распоряженіе, вы можете избѣжать большихъ непріятностей.

   -- Нѣтъ; оставьте меня въ покоѣ!.. Развѣ я знаю, кто вы такой? Вы не принадлежите къ числу моихъ рабочихъ, и намъ съ вами не о чемъ разсуждать... Только одни разбойники шляются такимъ образомъ по дорогамъ и грабятъ дома...

   На этотъ разъ слова его были покрыты криками раздраженной толпы, и громче всѣхъ кричали и осыпали его ругательствами женщины. Однако же, Деноленъ все-таки не хотѣлъ уступать и облегчалъ свое сердце хоть тѣмъ, что откровенно высказывалъ этой толпѣ свое мнѣніе о ней. Ему думалось, что если ужь эти люди рѣшились окончательно разорить его, то послѣднею степенью подлости съ ихъ стороны было -- прибавлять къ этому еще брань и разныя пакости. Между тѣмъ толпа все увеличивалась, и теперь уже человѣкъ пятьсотъ толпилось около лѣстницы, наверху которой стоялъ Деноленъ, рѣшившійся пропустить ихъ въ пріемное отдѣленіе не иначе, какъ черезъ свой трупъ. Вдругъ главный надсмотрщикъ силою оттащилъ его назадъ, проговоривъ!

   -- Ради Бога, господинъ Деноленъ!.. Вѣдь тутъ произойдетъ настоящая рѣзня... Къ чему напрасно проливать человѣческую кровь!

   Деноленъ отбивался и крикнулъ, въ послѣдній разъ обратившись къ толпѣ:

   -- Подождите, разбойники, мы вамъ покажемъ себя, когда сила будетъ опять на нашей сторонѣ.

   Стоявшіе позади рабочіе напирали на переднихъ, и скоро перила на лѣстницѣ затрещали и сломались. Женщины опять таки шли во главѣ толпы, визжа и подстрекая мужчинъ. Дверь, запиравшаяся только на задвижку, тотчасъ уступила напору, но лѣстница была такъ узка, что люди тѣсно столпились на ней и не скоро поднялись бы, если бы стоявшимъ позади рабочимъ не пришла мысль пробраться въ отдѣленіе пріемки угля черезъ другіе ходы. И они ворвались въ него со всѣхъ сторонъ: черезъ баракъ, черезъ просѣвальный сарай, черезъ помѣщеніе для паровыхъ котловъ. Менѣе чѣмъ въ пять минутъ толпа овладѣла копями и съ бѣшеными криками и жестами разлилась по всѣмъ ихъ тремъ этажамъ, торжествуя побѣду надъ этимъ, не желавшимъ покориться ей, хозяиномъ.

   Магё бросился впередъ, стараясь обогнать другихъ рабочихъ, и тревожно крикнулъ Этьену:

   -- Какъ бы они не убили его!

   Этьенъ уже бѣжалъ впереди толпы. Потомъ, понявъ, что Деноленъ заперся въ комнатѣ надсмотрщиковъ и, слѣдовательно, находится пока въ безопасности, отвѣчалъ:

   -- Такъ развѣ мы были бы виноваты въ этомъ? Это какой-то совсѣмъ бѣшеный человѣкъ!

   Онъ еще настолько владѣлъ собою, что не поддавался изступленію, охватившему всю толпу, но сердце его было полно тревоги. Онъ съ горечью видѣлъ, что уже не повелѣваетъ этою толпою, что она не слушается его и, вмѣсто того, чтобы со спокойнымъ достоинствомъ исполнить рѣшенія, постановленныя на вчерашней сходкѣ, предается неистовствамъ. Напрасно Этьенъ старался возстановить порядокъ и кричалъ, что не нужно прибѣгать къ насилію, не нужно ничего разрушать, что насилія только дадутъ въ руки ихъ враговъ новое оружіе противъ рабочихъ.

   -- Къ паровымъ котламъ!-- завывала Брюле.-- Потушимъ огни въ печахъ!

   Левакъ отыскалъ гдѣ-то напилокъ и, размахивая имъ, какъ кинжаломъ, закричалъ громовымъ голосомъ, покрывшимъ стоявшій въ воздухѣ шумъ:

   -- Перерѣжемъ канаты! Перерѣжемъ канаты!

   Вся толпа подхватила этотъ крикъ, и только Этьенъ и Магё пробовали протестовать. Оглушенные стоявшимъ вокругъ нихъ гамомъ, видя, что ихъ голоса словно тонутъ въ этомъ морѣ криковъ, они тщетно добивались, чтобы ихъ выслушали. Наконецъ, Этьену удалось перекричать другихъ.

   -- Но вѣдь подъ землею есть люди... товарищи!-- кричалъ онъ.

   Шумъ усилился, со всѣхъ сторонъ раздались криви:

   -- Тѣмъ хуже, не слѣдовало спускаться туда!.. Такъ и надо измѣнникамъ!.. Да, да, пусть они тамъ и остаются!.. Къ тому же есть еще лѣстницы!

   Мысль о лѣстницахъ, по которымъ находившіеся въ галереяхъ могли выйти наверхъ, заставила рабочихъ еще упорнѣе настаивать на томъ, что канаты слѣдуетъ перерѣзать, и Этьенъ увидѣлъ, что ему приходится уступить. Оставалось только предупредить возможныя новыя несчастія, и онъ поспѣшно бросился къ машинѣ, чтобы, по крайней мѣрѣ, поднять наверхъ подъемные ящики, такъ какъ иначе перепиленные сверху канаты, падая внизъ, раздробили бы ихъ своею тяжестью. Машиниста и другихъ рабочихъ при машинѣ не оказалось. Тогда Этьенъ самъ пустилъ ее въ ходъ, между тѣмъ какъ Левакъ, сопровождаемый двумя товарищами, уже взбирался на чугунные столбы, къ блокамъ, по которымъ ходили канаты. Едва только успѣли поднять наверхъ подъемные ящики и укрѣпить ихъ задвижками, какъ послышался рѣзкій визгъ напилка, рѣжущаго сталь. Воцарилось глубокое молчаніе, и казалось, что эти рѣзкіе визгливые звуки наполнили всѣ копи. Люди подняли вверхъ головы и смотрѣли и слушали, видимо взволнованные. Магё почувствовалъ, что его охватила злобная радость, точно будто зубья напилка, перегрызая канатъ одной изъ этихъ норъ, не приносившихъ рабочимъ ничего, кромѣ горя и нищеты, освобождали всѣхъ отъ какой-то оковывавшей ихъ цѣпи.

   Брюле пошла черезъ лѣстницу барака, продолжая кричать:

   -- Надо погасить огонь!.. Пойдемте къ паровымъ котламъ! Къ паровымъ котламъ!..

   Женщины послѣдовали за нею; Магё тоже поспѣшила вслѣдъ за ними. Какъ ея мужъ старался образумить товарищей, точно также и она, смотрѣвшая на дѣло спокойнѣе другихъ женщинъ, употребляла всѣ усилія, чтобы сдержать разыгравшуюся въ нихъ жажду разрушенія: можно добиваться возстановленія своихъ правъ, не истребляя безъ всякой надобности того, что попадется подъ руку. Когда Магё вошла въ зданіе, гдѣ помѣщались паровые котлы, женщины уже выгнали оттуда двоихъ истопниковъ; Брюле, вооруженная большой лопатой, сидѣла передъ устьемъ одной изъ печей и выгребала до бѣла раскаленный уголь на кирпичный полъ, на которомъ тотъ продолжалъ горѣть, наполняя воздухъ чернымъ дымомъ. Всего было десять печей для пяти котловъ. Тотчасъ же другія женщины послѣдовали примѣру Брюле: Левакъ съ остервенѣніемъ работала лопатой, держа ее обѣими руками; Мукъ, боясь, чтобы не вспыхнуло ея платье, подняла его выше колѣнъ; отъ отблеска раскаленныхъ углей, всѣ онѣ казались точно облитыми кровью, всѣ были покрыты ручьями пота, всѣ растрепались отъ этой бѣсовской стряпни. Груды угля на полу все увеличивались; отъ страшнаго жара начиналъ трескаться потолокъ этого просторнаго помѣщенія.

   -- Довольно,-- кричала Магё.-- Сейчасъ загорится все зданіе.

   -- Тѣмъ лучше!-- отвѣчала Брюле.-- Значитъ, дѣло будетъ сдѣлано, какъ слѣдуетъ... О, проклятіе, я говорила, что отплачу имъ за смерть моего мужа!

   Въ это время послышался пронзительный голосъ Жанлина: -- Подождите, я все погашу!..

   Онъ вошелъ сюда однимъ изъ первыхъ, и теперь, приведенный въ восхищеніе всѣмъ совершавшимся здѣсь опустошеніемъ, ковылялъ сквозь толпу, отыскивая глазами, что бы сдѣлать и ему въ свою очередь. Вдругъ его осѣнила мысль отпереть краны, черезъ которые выпускался паръ, и затушить имъ эти груды раскаленнаго угля. Онъ тотчасъ же осуществилъ свою мысль, и клубы пара вырвались изъ пяти котловъ, какъ выстрѣлы, съ такимъ воемъ и свистомъ, что ушамъ было больно. Скоро всё помѣщеніе наполнилось паромъ; раскаленный уголь почернѣлъ, женщины казались какими-то тѣнями, изступленно размахивая руками. Только одинъ мальчуганъ виденъ былъ ясно вверху, позади облаковъ пара, съ раскрытымъ до ушей ртомъ, полный радости, что ему удалось выпустить на волю такой ураганъ.

   Это продолжалось около четверти часа. На кучи угля вылили еще нѣсколько ведеръ воды, чтобы окончательно его погасить, и теперь была устранена, по крайней мѣрѣ, возможность пожара. Но озлобленіе толпы не улеглось, а, напротивъ, все возрастало: мужчины пришли сюда съ молотками въ рукахъ, женщины вооружились желѣзными брусьями, и уже начинали раздаваться голоса, что надо разбить паровики, машины и разрушить всѣ копи.

   Кто-то сказалъ объ этомъ Этьену, и онъ торопливо прибѣжалъ вмѣстѣ съ Магё. Этьенъ и самъ начиналъ увлекаться этой, охватившей всѣхъ, горячечной жаждою возмездія, однако, онъ все-таки овладѣлъ собою и умолялъ товарищей успокоиться теперь, когда канаты перепилены, огни потушены, паръ выпущенъ и, слѣдовательно, работа не можетъ продолжаться. Но его почти не слушали, и онъ снова былъ бы вынужденъ уступить толпѣ, если бы вдругъ ея вниманіе не было отвлечено криками, раздавшимися въ пріемномъ отдѣленіи, около маленькой двери, которая вела въ тотъ ходъ шахты, гдѣ находились лѣстницы.

   -- Долой измѣнниковъ!.. О, грязные, подлые хвастуны!.. Долой! Долой!

   Черезъ эту дверь начали, наконецъ, выходить рабочіе изъ подземныхъ галерей. Ослѣпленные дневнымъ свѣтомъ, они пріостанавливались на нѣсколько секундъ, хлопали вѣками и затѣмъ, испуганные, уходили одинъ за другимъ, стараясь какъ можно скорѣе выбраться на дорогу и убѣжать безъ оглядки.

   -- Долой подлецовъ! Долой измѣнниковъ!

   Вся толпа сбѣжалась къ этой двери. Менѣе чѣмъ черезъ три минуты въ отдѣленіи паровыхъ котловъ не осталось ни одного человѣка, и пятьсотъ углекоповъ Монсу выстроились въ два ряда, между которыми, какъ сквозь строй, должны были проходить ванданскіе углекопы, измѣнившіе товарищамъ и принявшіеся за работу. Крики все усиливались, жестокія насмѣшки сыпались на каждаго показывавшагося изъ двери углекопа, который былъ въ изодранной рабочей одеждѣ и покрыть черною грязью, слѣдами только-что оставленной работы. О, у этого ноги длиною всего только въ три большихъ пальца, а потомъ сейчасъ же начинается туловище!.. А у этого -- пѣвицы изъ Волкана отъѣли носъ!.. А изъ глазъ этого столько течетъ воска, что его хватитъ на свѣчи для десяти церквей!.. А этотъ -- верзила, худой, какъ спичка, и длинный, какъ великій постъ!.. Показалась до того толстая откатчица, что грудь у нея сливалась съ животомъ, и поднялся неистовый, оглушительный хохотъ. Шутки становились все грубѣе, дѣлались все болѣе и болѣе жестокими, и можно было ожидать, что скоро пойдутъ въ ходъ и кулаки. Между тѣмъ несчастные вандамскіе рабочіе все продолжали появляться одинъ за другимъ изъ шахты, дрожащіе, молча перенося оскорбленія, испуганно озираясь, въ ожиданіи, что сейчасъ на нихъ посыплются удары, и вполнѣ счастливые, когда, наконецъ, имъ удавалось выбраться изъ толпы и можно было пуститься бѣгомъ по дорогѣ.

   -- Однако, сколько же ихъ тамъ?-- говорилъ Этьенъ.

   Онъ удивлялся, что люди все идутъ и идутъ изъ шахты, его раздражала мысль, что дѣло, какъ видно, идетъ не о нѣсколькихъ бѣднякахъ, которыхъ заставилъ работать голодъ или страхъ передъ надсмотрщиками. Стало быть, ихъ обманули вчера, въ лѣсу?.. Здѣсь работаетъ чуть не полный комплектъ рабочихъ... Но онъ вдругъ вскрикнулъ и бросился впередъ, увидѣвъ Шаваля, остановившагося въ дверяхъ.

   -- Такъ ты на такое-то свиданіе звалъ насъ?

   Раздались проклятія, и толпа сдвинулась вокругъ измѣнника. Какъ, онъ вчера клялся, что броситъ работу, а сегодня его застаютъ вмѣстѣ съ прочими за работой! Такъ это онъ насмѣхался надъ ними!

   -- Берите его и бросайте прямо въ шахту!

   Шаваль помертвѣлъ отъ страха и бормоталъ что-то, стараясь оправдаться, но Этьенъ, вышедшій изъ себя и заразившійся бѣшенствомъ толпы, оборвалъ его на первомъ же словѣ.

   -- Ты хотѣлъ быть подъ землею, ну, и будешь тамъ... Маршъ впередъ, чортова рожа!

   Новый взрывъ криковъ заглушилъ его голосъ. Въ дверяхъ показалась Катерина, ослѣпленная блескомъ солнца и испуганная видомъ этой толпы дикарей, окружившихъ ее. Съ окровавленными ладонями, съ ногами, онѣмѣвшими послѣ восхожденія по ста двумъ лѣстницамъ, она стояла, тяжело дыша, какъ вдругъ Магё увидѣла ее и бросилась на нее съ поднятой рукой.

   -- А, распутница, и ты здѣсь!.. Мать умираетъ съ голоду, а ты стоишь заодно со своимъ возлюбленнымъ!

   Магё удержалъ руку жены и не допустилъ ея прибить дочь, но самъ схватилъ ее и трясъ, тоже выходя изъ себя и упрекая Катерину за ея поведеніе. И отецъ, и мать совсѣмъ потеряли голову и кричали громче другихъ.

   Появленіе Катерины окончательно вывело изъ себя Этьена, и онъ только и твердилъ:

   -- Идемте на другія копи! Идемте!.. И ты пойдешь съ нами, грязная свинья!-- крикнулъ онъ, обращаясь къ Шавалю.

   Шаваль едва успѣлъ взять изъ барака свои башмаки и набросить пальто на окоченѣвшія плечи. Толпа окружила его и увлекла съ собою. Растерявшаяся Катерина тоже надѣла башмаки, застегнула на груди старую мужскую куртку, которую надѣвала съ тѣхъ поръ, какъ наступили холода, и побѣжала за своимъ возлюбленнымъ. Теперь, когда онъ навѣрное будетъ убитъ, она не могла его покинуть.

   Минуты черезъ двѣ Жанъ-Баръ опустѣлъ. Жанлинъ, отыскавшій гдѣ-то рожокъ, дулъ въ него и извлекалъ сиплые звуки, точно скликая стадо быковъ. Женщины: Брюле, Левакъ, Мукъ, подобрали свои юбки, чтобы онѣ не мѣшали имъ шагать; самъ Левакъ, державшій въ рукѣ топоръ, размахивалъ имъ, какъ размахиваетъ тамбуръ-мажоръ своей булавой. Углекопы все продолжали прибывать со всѣхъ сторонъ, и ихъ набралось теперь уже около тысячи; всѣ они бѣжали безпорядочною толпою, снова разливаясь по дорогѣ, какъ вышедшій изъ береговъ потокъ. Выходъ изъ копей былъ очень узокъ, и напиравшая толпа переломала заборы.

   -- На копи! Долой измѣнниковъ! Конецъ работѣ!..

   Скоро на копяхъ Жанъ-Баръ воцарилась глубокая тишина: не видно было ни одного человѣка, не слышно ни малѣйшаго звука. Деноленъ вышелъ изъ комнаты надсмотрщиковъ и, запретивъ имъ жестомъ слѣдовать за нимъ, пошелъ однъ по копямъ. Онъ былъ блѣденъ, но казался совершенно спокойнымъ. Остановившись сначала передъ шахтою, онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на перерѣзанные канаты. Концы стальной проволоки висѣли неподвижно; зубья напилка оставили по себѣ словно живую, свѣжую рану, свѣтившуюся на почернѣвшихъ и вымазанныхъ саломъ канатахъ. Затѣмъ Деноленъ поднялся въ отдѣленіе, гдѣ стояла машина, посмотрѣлъ на неподвижный рычагъ, напоминавшій теперь суставъ какого-то громаднаго члена, пораженнаго параличемъ, потрогалъ уже простывшій металлъ, и дрожь пробѣжала по его тѣлу, точно онъ дотронулся до ледяного тѣла мертвеца. Потомъ онъ спустился въ помѣщеніе паровыхъ котловъ, медленно прошелся передъ потухшими, зіяющими и залитыми водою устьями печей, постучалъ ногою по котламъ, звенѣвшимъ пустотой. Да, все кончено, онъ окончательно разоренъ!.. Если даже починить канаты и снова развести пары, то откуда взять рабочихъ? Затянись стачка еще недѣли на двѣ, и онъ -- банкротъ. Теперь, когда все для него было кончено, Деноленъ уже не чувствовалъ ненависти къ этимъ разбойникамъ изъ Монсу, хорошо понимая, что въ случившемся виноваты всѣ, что это общая, вѣковая ошибка. Конечно, рабочіе -- звѣри, но чего же можно требовать отъ нихъ, когда они не знаютъ даже грамотѣ и умираютъ съ голоду?

   

IV.

   Толпа углекоповъ разливалась по дорогѣ, черезъ свекловичныя поля, по гладкой, побѣлѣвшей отъ мороза равнинѣ, освѣщенной блѣдными лучами зимняго солнца.

   Когда прошли Фуршъ-о-Бёфъ, Этьенъ принялъ командованіе надъ людьми, отдавалъ на ходу приказанія и устраивалъ порядокъ шествія. Впереди всѣхъ ковылялъ Жанлинъ, извлекая изъ своего рожка самые варварскіе звуки; за нимъ, въ первыхъ рядахъ, шли женщины; у нѣкоторыхъ въ рукахъ были палки; глаза Магё приняли какое-то дикое выраженіе и, казалось, высматривали вдали обѣщанный идеальный городъ, въ которомъ будетъ царствовать справедливость; Брюле, Левакъ и Мукъ шагали, точно солдаты, идущіе на войну. Онѣ посмотрятъ, осмѣлятся ли на нихъ напасть жандармы, если попадутся имъ навстрѣчу... За женщинами шли мужчины, шли безъ всякаго порядка, какъ стадо, растянувшись длиннымъ и все еще увеличивающимся хвостомъ, надъ которымъ, словно щетина, торчали желѣзныя полосы, захваченныя рабочими. У одного только Левака былъ топоръ, блестѣвшій на солнцѣ своимъ лезвіемъ. Въ самомъ центрѣ шелъ Этьенъ, ни на минуту не сводя глазъ съ Шаваля, которому онъ велѣлъ идти передъ собою. За Этьеномъ слѣдовалъ мрачный и озабоченный Магё и безпрестанно поглядывалъ на Катерину, которая, одна изъ женщинъ, шла въ толпѣ мужчинъ, рѣшившись не покидать своего возлюбленнаго и защитить его въ случаѣ надобности. Волосы на обнаженныхъ головахъ развѣвались отъ вѣтра; топотъ ногъ, обутыхъ въ деревянные башмаки, походилъ на топотъ животныхъ, и казалось, что подъ дикіе звуки рожка Жанлина двигается какое-то стадо.

   Но вдругъ изъ толпы поднялись новые крики:

   -- Хлѣба! Хлѣба!

   Былъ уже полдень. Съ самаго начала стачки, то есть въ теченіе уже шести недѣль, люди жили впроголодь, и теперь, послѣ ходьбы по полямъ и дорогамъ, голодъ почувствовался еще сильнѣе. Небольшіе куски хлѣба, съѣденные утромъ, и нѣсколько штукъ каштановъ, которые принесла Мукъ, не могли насытить людей на цѣлый день: они хотѣли ѣсть, и къ здобѣ противъ измѣнниковъ присоединилось теперь еще страданіе отъ голода.

   -- На копи!.. Конецъ работѣ!.. Хлѣба!..

   Этьенъ, который, выходя изъ дому, отказался отъ своей доли хлѣба, почувствовалъ теперь нестерпимую рѣзь въ груди и дрожалъ отъ холода. Онъ не жаловался, но отъ времени до времени почти машинально брался за свою тыквенную бутылку и выпивалъ глотокъ можжевеловой водки, говоря себѣ, что необходимо подкрѣпиться, чтобы довести дѣло до конца. Щеки его раскраснѣлись, въ глазахъ загорался огонекъ, однако же, Этьенъ все еще не терялъ головы и намѣревался по возможности избѣгать всякихъ безполезныхъ насилій.

   Когда дошли до дороги въ Жуазёль, одинъ вандамскій углекопъ, присоединившійся къ толпѣ по злобѣ на Денолена, увлекъ товарищей направо, крича:

   -- Идемъ на копи Гастонъ-Мари! Надо остановить помпу!.. Пусть вода разрушитъ Жанъ-Баръ.

   Этьенъ умолялъ не трогать помпы. Къ чему разрушать подземныя галереи?.. Какъ ни много злобы накопилось въ его сердцѣ, оно все-таки было сердце рабочаго и возмущалось противъ разрушенія того, что было создано ихъ руками. Магё тоже находилъ, что несправедливо вымещать свою злобу на машинѣ. Но толпа уже начала поворачивать направо, вандамскій углекопъ продолжалъ кричать, что надо идти на Гастонъ-Мари, и Этьену слѣдовало во что бы то ни стало перекричать его:

   -- На копи Миру! Тамъ измѣнники работаютъ! На копи Миру! На копи Миру!-- закричалъ Этьенъ.

   Жестомъ руки онъ какъ бы отбросилъ толпу на дорогу влѣво; Жанлинъ снова занялъ свое мѣсто во главѣ всѣхъ и затрубилъ еще громче. Произошла страшная сумятица, но все-таки на этотъ разъ копи Гастонъ-Мари были спасены.

   Четыре километра до Миру рабочіе прошли въ полчаса; они теперь почти бѣжали по безконечной равнинѣ, пересѣченной здѣсь каналомъ, который разстилался по ней, какъ длинная ледяная лента. Только одни деревья по его берегамъ, обнаженныя, покрытыя инеемъ и казавшіяся какими-то гигантскими канделябрами, нарушали однообразіе равнины, разстилавшейся, какъ море, до самаго горизонта. Монсу и Маршьенъ не было видно и кругомъ разстилалась одна безпредѣльная гладь.

   Дойдя до копей, рабочіе увидѣли надсмотрщика, вышедшаго къ нимъ навстрѣчу и стоявшаго на подмосткахъ просѣвальнаго сарая. Всѣ очень хорошо знали старѣйшаго изъ надсмотрщиковъ Монсу, старика Кандьё, съ бѣлымъ безкровнымъ лицомъ, съ бѣлыми волосами. Старику было уже семьдесятъ лѣтъ, и онъ являлъ собою своего рода чудо среди недолговѣчныхъ углекоповъ.

   -- Зачѣмъ вы сюда пришли, буяны?-- закричалъ онъ.

   Толпа остановилась. Теперь передъ нею находился уже не хозяинъ, а товарищъ, и чувство уваженія сдерживало углекоповъ передъ этимъ старикомъ-рабочимъ.

   -- Подъ землею есть люди; прикажи имъ бросить работу, -- сказалъ Этьенъ.

   -- Да, есть люди,-- отвѣчалъ Кандьё,-- около шести дюжинъ; остальные испугались васъ, злые черти!.. Но я васъ предупреждаю, что никто изъ моихъ людей не броситъ работы прежде назначеннаго часа, или вамъ придется имѣть дѣло со мною!

   Раздались проклятія; задніе ряды напирали на передніе, и вся толпа двинулась впередъ. Надсмотрщикъ проворно сошелъ съ подмостокъ и загородилъ собою дверь.

   Тогда къ старику обратился Магё, думая вразумить его:

   -- Старина, мы поступаемъ по праву. Если мы не заставимъ всѣхъ углекоповъ дѣйствовать за одно съ нами, то какъ же намъ добиться, чтобы стачка сдѣлалась всеобщею?

   Кандьё нѣкоторое время молчалъ. Очевидно, его познанія въ дѣлахъ этого рода были не обширнѣе познаній самого Магё. Наконецъ, старикъ отвѣчалъ:

   -- Я не оспариваю вашего права, но знаю также и приказъ, данный мнѣ... Я здѣсь одинъ... Люди должны работать въ галереяхъ до трехъ часовъ, и они будутъ тамъ работать до назначеннаго срока.

   Послѣднія слова его затерялись въ поднявшихся крикахъ. Ему грозили кулаками; женщины совсѣмъ оглушили его и обступили со всѣхъ сторонъ такъ близко, что онъ чувствовалъ на своемъ лицѣ ихъ горячее дыханіе. Но старикъ твердо держался на своемъ посту, высоко поднявъ голову съ бѣлыми, какъ снѣгъ, волосами и бѣлою бородою. Одушевленіе придало такую силу его голосу, что онъ явственно былъ слышенъ посреди поднявшагося гама.

   -- Чортъ возьми, я васъ не пущу!.. Я скорѣе умру, чѣмъ позволю вамъ дотронуться до канатовъ, и это также вѣрно, какъ то, что насъ освѣщаетъ солнце!.. Не напирайте же, или я на вашихъ глазахъ брошусь въ шахту!

   Толпа заколыхалась, пріостановилась и затѣмъ невольно отступила. Кандьё продолжалъ:

   -- Какая свинья не пойметъ этого?.. Я такой же рабочій, какъ и вы... Мнѣ приказано охранять копи, и я охраняю ихъ!

   Кандьё не умѣлъ сказать ничего больше, и этотъ старикъ, съ бѣдною и узкою мыслью, съ глазами, тусклыми отъ подземнаго мрака, окружавшаго его въ теченіе полустолѣтія, упрямо твердилъ только о своемъ долгѣ, который онъ твердо рѣшился исполнить. Углекопы съ волненіемъ смотрѣли на него и ощущали въ своихъ сердцахъ словно отголоски всего того, что онъ говорилъ; въ нихъ самихъ жили: и это сознаніе своего долга, и чувство братства, и готовность на самопожертвованіе въ рѣшительную минуту. Кандьё, думая, что все еще не убѣдилъ ихъ, повторилъ:

   -- Я брошусь на вашихъ глазахъ въ шахту!

   Толпа снова дрогнула и отступила назадъ. Затѣмъ люди повернулись въ копямъ спинами и пошли по дорогѣ направо, снова растянувшись длиннымъ хвостомъ посреди полей. Опять послышались крики:

   -- На копи Магдалина!.. На копи Кревъ-кёръ!.. Конецъ работамъ!.. Хлѣба, хлѣба!..

   Въ то время, когда толпа пустилась въ путь, въ центрѣ ея завязалась было драка: говорили, что Шаваль хотѣлъ воспользоваться происшедшимъ замѣшательствомъ и собирался скрыться. Этьенъ схватилъ его за руку и грозился переломать ему ребра, если онъ вздумаетъ устроить какую-нибудь измѣнническую продѣлку. Шаваль отбивался, съ бѣшенствомъ говоря:

   -- Къ чему все это? Развѣ человѣкъ не воленъ дѣлать, что хочетъ?.. Я совсѣмъ окоченѣлъ въ моемъ пальто, и мнѣ необходимо вымыться. Пусти меня!

   Въ самомъ дѣлѣ, слой угольной пыли былъ словно приклеенъ потомъ къ его кожѣ и раздражалъ его, а легкое пальто слишкомъ плохо защищало отъ холода.

   -- Молчи, а не то мы сами тебя вымоемъ,-- отвѣчалъ Этьенъ.-- Никто не заставлялъ тебя вчера высовываться впередъ.

   Толпа продолжала подвигаться дальше. Этьенъ повернулся, наконецъ, къ Катеринѣ, которая попрежнему шла среди мужчинъ. Ему было тяжело видѣть ее подлѣ себя, такую жалкую, дрожащую отъ холода въ своей мужской курткѣ на плечахъ и въ покрытыхъ грязью панталонахъ. Она должна была умирать отъ усталости и, однако же, все-таки не отставала и шла вмѣстѣ съ прочими.

   -- Тебѣ слѣдовало бы идти домой,-- сказалъ, наконецъ, Этьенъ.

   Катерина, казалось, не слышала его словъ. Въ ея глазахъ, встрѣтившихся съ глазами Этьена, блеснуло на мгновеніе что-то вродѣ упрека. Но она даже и не пріостановилась. Зачѣмъ онъ хочетъ, чтобы она оставила Шаваля одного? Правда, ея влюбленный не особенно ласковъ съ нею и даже бивалъ ее не одинъ разъ, но все-таки это первый человѣкъ, котораго она полюбила... Мысль, что на этого одного человѣка напала цѣлая толпа, болѣе чѣмъ въ тысячу человѣкъ, возмущала Катерину, и она рѣшинась защищать Шаваля даже не изъ нѣжнаго чувства, а просто изъ гордости.

   -- Уходи!-- сердито повторилъ Магё.

   Приказаніе отца заставило ее на минуту замедлить шаги. Дѣвушка дрожала, и слезы навертывались на ея глазахъ, но затѣмъ, несмотря на привычку повиноваться отцу, она опять ускорила шаги и заняла прежнее мѣсто. Послѣ этого ее оставили въ покоѣ.

   Толпа пересѣкла дорогу въ Жуазёль, прошла немного по дорогѣ въ Кру и затѣмъ повернула по направленію къ Куньи. Теперь на горизонтѣ виднѣлись линіи заводскихъ трубъ. Углекопы проходили мимо низенькихъ домиковъ двухъ селеній рабочихъ,-- "Двухсотъ-Двадцатаго" и "Семидесятаго",-- и при звукахъ рожка, при крикахъ толпы, изъ домовъ выходили цѣлыя семьи, мужчины, женщины, дѣти -- и присоединялись къ товарищамъ. Когда углекопы подходили къ копямъ Магдалина, ихъ было уже, по крайней мѣрѣ, полторы тысячи человѣкъ. Дорога шла немного подъ гору, и прежде чѣмъ попасть на площадь, занимаемую копями, эта шумная людская волна должна была обогнуть насыпь.

   Въ это время было не болѣе двухъ часовъ, но надсмотрщики, предупрежденные о приближеніи толпы, поспѣшили вывести рабочихъ изъ подземныхъ галерей и когда толпа прошла на копи, подъ землю оставалось всего человѣкъ двадцать, да и тѣхъ сейчасъ же доставилъ на верхъ подъемный ящикъ. Они немедленно бросились бѣжать, преслѣдуемые летѣвшими въ нихъ камнями; двухъ рабочихъ побили, у третьяго оторвали рукавъ отъ куртки.

   Эта охота за людьми спасла копи: ни канаты, ни паровики не были попорчены. Волна уже отхлынула дальше, къ сосѣднимъ копямъ.

   Кревъ-кёръ находился отъ копей Магдалина на разстояніи только пятисотъ метровъ. Тамъ толпа застала рабочихъ въ ту самую минуту, когда они только что начали подниматься изъ шахты. Женщины поймали одну откатчицу и, при громкомъ хохотѣ мужчинъ, высѣкли ее, предварительно разорвавъ на ней всю одежду; мальчишекъ-подростковъ угощали оплеухами; забойщики спасались бѣгствомъ, съ синяками на бокахъ и съ разбитыми до крови носами. Подъ вліяніемъ голода, злобы противъ измѣнниковъ-товарищей, давно накопившейся жажды возмездія, мыслей о тяжеломъ трудѣ, такъ дурно оплачиваемомъ, толпа все болѣе и болѣе ожесточалась, сильнѣе и сильнѣе безумствовала. Крики становились громче, яростнѣе. Принялись было перепиливать канаты, но напилокъ такъ плохо дѣйствовалъ, что толпѣ, которою овладѣло лихорадочное стремленіе идти все дальше, впередъ и впередъ, скоро надоѣла эта медленная работа. Ограничились тѣмъ, что сломали кранъ въ паровикѣ и вылили нѣсколько ведеръ воды въ устья печей, вслѣдствіе чего растрескались чугунныя рѣшетки.

   Затѣмъ рѣшили идти на копи Сенъ-Тома. Рабочіе на этихъ копяхъ были такъ хорошо дисциплинированы, что не приняли никакого участія въ стачкѣ, и теперь всѣ они, то есть: человѣкъ около семисотъ, должны были находиться на работѣ. Это выводило изъ себя толпу, и она намѣревалась дать измѣнникамъ настоящее сраженіе, принять ихъ въ дубины и посмотрѣть, кто останется побѣдителемъ. По вдругъ пронесся слухъ, что копи Сенъ-Тома охраняются тѣми самыми жандармами, надъ появленіемъ которыхъ такъ подсмѣивались сегодня утромъ. Откуда это узнали? Кто могъ сообщить это извѣстіе? Кто видѣлъ жандармовъ въ Сенъ-Тома?.. По всей вѣроятности, это извѣстіе донеслось по воздуху, но все-таки толпа струсила и рѣшилась идти лучше на Фётри-Кантель. Словно помѣшанные, всѣ тотчасъ же бросились на другую дорогу, стуча башмаками и крича: "На копи Фётри-Кантель! На копи Фётри-Кантель! Тамъ этихъ подлецовъ работаетъ, должно быть, человѣкъ четыреста! Посмѣемся же мы надъ ними"!.. Эти копи находились километрахъ въ трехъ отъ Кревъ-Кёръ и скрывались въ лощинѣ, недалеко отъ рѣки Скарпъ. Толпа уже поднялась на платріерскій пригорокъ, возвышавшійся позади дороги въ Боньи, какъ вдругъ кто-то, такъ и оставшійся неизвѣстнымъ, высказалъ предположеніе, что въ Фётри-Кантель поставлены, пожалуй, драгуны. Тотчасъ всю толпу, отъ переднихъ до заднихъ рядовъ, облетѣли эти слова, но уже не въ видѣ предположенія, а какъ положительный фактъ, что въ Фётри-Кантель стоятъ драгуны. Люди въ нерѣшительности пошли тише; мало-по-малу ими начала овладѣвать паника, какъ будто носившаяся въ воздухѣ этой, оцѣпенѣвшей за время стачки, мѣстности, по которой они рыскали съ утра. Какъ это могло случиться, что они до сихъ поръ нигдѣ не натыкались на солдатъ? И одно то, что ихъ дѣйствія оставались столько времени безнаказанными, наводило углекоповъ на мысль, что, по всей вѣроятности, скоро имъ придется расплатиться за все.

   Откуда-то, неизвѣстно изъ чьихъ устъ, раздались новые крики и дали толпѣ иное направленіе:

   -- На копи Викторія! На копи Викторія!

   Стало быть, эти копи не заняты ни драгунами, ни жандармами? Никто не зналъ этого, а между тѣмъ всѣ были, казалось, совершенно увѣрены въ томъ, что тамъ нѣтъ солдатъ. Углекопы повернули назадъ, спустились по направленію къ Бомону и прошли прямо черезъ поля, чтобы скорѣе попасть на дорогу въ Жуазёль. Желѣзная дорога загораживала имъ путь; они сломали загородки и перешли черезъ полотно. Теперь толпа приближалась къ Монсу; почва становилась еще ровнѣе, свекловичныя поля разстилались впереди, какъ море, до самыхъ чернѣвшихъ вдали домовъ Маршьена.

   На этотъ разъ приходилось пройти добрыхъ пять километровъ, но возбужденіе было такъ велико, что люди совсѣмъ не чувствовали, до какой степени они устали, какъ разбиты и измождены ихъ ноги. По дорогѣ, проходившей черезъ селенія рабочихъ, къ толпѣ присоединялись все новые и новые товарищи, и когда она перешла по мосту Магашъ черезъ каналъ и подошла къ копямъ Викторія, въ ней было двѣ тысячи человѣкъ. Былъ четвертый часъ, поэтому углекопы Викторіи уже кончили работу, и въ подземныхъ галереяхъ не оставалось ни одного человѣка. Обманувшаяся въ своихъ разсчетахъ толпа разразилась угрозами и сорвала свое сердце на явившихся на работу землекопахъ, осыпавъ ихъ цѣлымъ градомъ камней. Затѣмъ она разсыпалась по пустыннымъ копямъ и, разозленная тѣмъ, что ей не удалось разбить физіономіи ни одному измѣннику, набросилась на неодушевленные предметы. Давно накипѣвшая и съ каждымъ днемъ увеличивавшаяся злоба искала теперь какого-нибудь исхода; воспоминанія о цѣломъ длинномъ рядѣ годовъ, прожитыхъ впроголодь, возбуждали въ нихъ дикую жажду убійствъ и разрушенія.

   Этьенъ замѣтилъ, что позади одного сарая рабочіе нагружаютъ на телѣгу уголь.

   -- Уйдете ли вы!-- крикнулъ онъ имъ.-- Не трогать ни одного куска угля!

   На его зовъ прибѣжало около сотни углекоповъ, и рабочіе, нагружавшіе уголь, едва-едва успѣли спастись бѣгствомъ. Лошадей выпрягли, нахлестали, и онѣ, какъ бѣшеныя, умчались прочь; телѣгу опрокинули, оглобли сломали.

   Левакъ набросился со своимъ топоромъ на столбы, поддерживавшіе подмостки, и хотѣлъ срубить ихъ, но они держались крѣпко, и тогда ему пришло въ голову разрушить весь рельсовый путь, который проходилъ съ одного конца копей до другого. Тотчасъ вся толпа принялась за эту работу. Магё вооружился полосой желѣза и, дѣйствуя ею, какъ рычагомъ, вытаскивалъ чугунныя подушки, скрѣплявшія рельсы. Въ это время Брюле увлекла женщинъ въ ламповую комнату; всѣ онѣ, вооружившись палками, принялись бить лампы, и скоро весь полъ этой комнаты покрылся ихъ обломками и битыми стеклами. Вышедшая изъ себя Магё размахивала палкою съ такимъ же остервѣненіемъ, какъ и Левакъ.

   Всѣ перепачкались въ маслѣ. Мукъ вытирала руки о свою юбку и хохотала, что до такой степени вымазалась, а Жанлинъ вздумалъ пошутить и вылилъ ей масло изъ лампы за спину.

   Но все это не могло утолить голода. Пустые желудки напоминали о себѣ все настойчивѣе, и скоро изъ всѣхъ другихъ криковъ выдѣлился и пронесся въ воздухѣ жалобный вопль:

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   Одинъ старый надсмотрщикъ держалъ на копяхъ Викторія лавочку. Теперь онъ скрылся куда-то, по всей вѣроятности, со страха, и бросилъ на произволъ судьбы свое заведеніе. Когда женщины покончили съ лампами, а мужчины перепортили всѣ рельсы, толпа принялась осаждать лавку, и скоро ея закрытыя ставни разлетѣлись въ дребезги. Однако, хлѣба въ ней не оказалось, а было только два куска сырого мяса и мѣшокъ картофеля. Шаря по всѣмъ угламъ, толпа открыла пятьдесятъ бутылокъ можжевеловой водки, и тотчасъ всѣ онѣ исчезли, какъ капля воды, всосанная пескомъ.

   Тыквенная бутылка Этьена была уже пуста, и теперь онъ могъ наполнить ее снова. Мало-по-малу самое нехорошее опьянѣніе, опьянѣніе человѣка голоднаго, овладѣло имъ, и глаза у него налились кровью, зубы оскалились, какъ у волка, и блестѣли между поблѣднѣвшими губами. Вдругъ онъ увидѣлъ, что Шаваль, воспользовавшись суматохою, скрылся. Этьенъ началъ ругаться, люди пустились на поиски и скоро нашли Шаваля въ складѣ бревенъ, гдѣ онъ притаился вмѣстѣ съ Катериной.

   -- О, дьяволъ, ты теперь прячешься!-- ругался Этьенъ.-- Въ лѣсу, на сходкѣ, ты требовалъ, чтобы машинисты приняли участіе въ стачкѣ и остановили помпы, а теперь замышляешь насолить намъ! Хорошо же, чортъ возьми, мы опять пойдемъ на копи Гастонъ-Мари, и я тебя заставлю собственными руками сломать тамъ помпу! Да, ты ее разрушишь!

   Онъ былъ совсѣмъ пьянъ и самъ повелъ теперь толпу ломать ту самую помпу, которую спасъ всего нѣсколько часовъ тому назадъ.

   -- На копи Гастонъ-Мари! На копи Гастонъ-Мари!

   Раздались одобрительные крики, и толпа пустилась въ путь, между тѣмъ какъ Шаваль, котораго держали за плечи и толкали впередъ, все твердилъ, что ему надо вымыться.

   -- Уходи же отсюда!-- крикнулъ Магё Катеринѣ, всюду слѣдовавшей за своимъ возлюбленнымъ.

   На этотъ разъ она даже не пріостановилась и, взглянувъ на отца горящими глазами, пошла за Шавалемъ.

   Толпа снова растянулась по равнинѣ и пошла назадъ, по тѣмъ же длиннымъ, прямымъ дорогамъ и безконечно раскинувшимся полямъ, по которымъ проходила немного времени назадъ. Было четыре часа; солнце уже склонялось къ горизонту, и ложившіяся на мерзлую землю тѣни бѣгущихъ людей становились все длиннѣе и длиннѣе.

   Миновали Монсу, поднялись выше, на дорогу въ Жуазёль, и, чтобы не дѣлать крюка, пошлю не черезъ Фуршъ-о-Бёфъ, а мимо Піолены. Грегуаровъ не было дома; они пошли отдать визитъ нотаріусу и уже отъ него хотѣли отправиться на обѣдъ къ Геннебо, гдѣ ихъ должна была ожидать Сесиль. Пустынная липовая аллея, огородъ и обнаженныя деревья сада казались какъ бы погруженными въ глубокій сонъ. Въ домѣ незамѣтно было ни малѣйшаго движенія; стекла въ наглухо закрытыхъ окнахъ запотѣли, свидѣтельствуя этимъ, какъ тепло было въ комнатахъ, и отъ всего этого жилища вѣяло миромъ и довольствомъ, хорошими постелями, сытнымъ столомъ и спокойнымъ счастіемъ.

   Толпа, не останавливаясь, мрачно посматривала на Піолену съ ея рѣшетками и стѣнами, усыпанными сверху донышками битыхъ бутылокъ. Снова раздались крики:

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   Только двѣ громадныя рыжія датскія собаки отзывались на эти крики свирѣпымъ лаемъ, становясь на заднія лапы и раскрывая свои широкія пасти. Этотъ шумъ привлекъ къ окнамъ двухъ женщинъ, кухарку Мелани и горничную Гонорину. Увидѣвъ сквозь спущенныя занавѣси эту валившую толпу дикарей, онѣ вспотѣли отъ страха и помертвѣли, а когда камень, единственный, брошенный изъ толпы камень, разбилъ гда Грегуары впервые разволновались, их охватило беспокойство. Сесиль не вернулась! Как же она попадет в дом, если шутки этих шахтеров не прекратятся?

   -- Я хотел было принять меры к охране дома, -- добавил г-н Энбо, -- но я здесь, увы, один и даже не знаю, куда послать слугу, чтобы попросить направить мне человека четыре солдат и капрала, -- они бы живо разогнали этот сброд.

   Присутствовавшая при этом Роза снова робко пробормотала:

   -- Ах, сударь, они ведь не злые.

   Директор покачал головой, а шум на улице тем временем становился громче и камни с глухим стуком ударялись о штукатурку.

   -- Я на них не сержусь, я даже прощаю им; ведь одни дураки думают, что мы желаем им зла. Но я отвечаю за спокойствие... Ведь подумать только, что дороги, как утверждают, охраняются жандармерией, а я с самого утра ни одного жандарма не мог заполучить!

   Он прервал свои слова и, пропуская вперед г-жу Грегуар, продолжал:

   -- Прошу вас, сударыня, пройдите в гостиную, не оставайтесь здесь.

   Но тут их задержала на несколько минут в передней кухарка, поднявшаяся из подвального этажа. В отчаянии она заявила, что снимает с себя всякую ответственность за обед, так как кондитер из Маршьенна до сих пор не доставил слоеных пирожков, заказанных на четыре часа, -- по-видимому, он сбился с пути, испугавшись этих бандитов, а может быть его по дороге ограбили. Она уже воочию видела, как где-то за кустиком толпа расхищает пирожки и три тысячи несчастных, требовавших хлеба, набивают себе ими брюхо. Так или иначе она предупредила хозяина -- уж лучше бросить обед в огонь, чем испортить его из-за революции.

   -- Нужно потерпеть немного, -- сказал г-я Энбо, -- не все еще потеряно, кондитер, может быть, явится.

   Открывая дверь в гостиную и обернувшись к г-же Грегуар, он с удивлением увидел, сидевшего на скамейке в передней человека, которого в темноте сначала не заметил.

   -- Как, это вы, Мегра? Что случилось?

   Мегра встал; из мрака выступило его жирное, бледное, искаженное ужасом лицо. Толстяк утратил свой обычный безмятежный вид и смиренно объяснил, что пробрался к господину директору, чтобы просить помощи и покровительства, в случае если разбойники нападут на его лавку.

   -- Вы ведь видите, что я сам нахожусь под угрозой, и у меня никого нет, -- ответил г-н Энбо. -- Вы бы лучше остались, дома и стерегли свой товар.

   -- Да я закрыл лавку на железные засовы и оставил дома жену.

   Директор, не скрывая презрения, нетерпеливо отмахнулся; хороша стража -- тщедушная женщина, захиревшая от побоев!

   -- Короче говоря, я ничем не могу вам помочь. Обороняйтесь сами. И советую вам тотчас же идти домой, а то они снова требуют хлеба... Слышите?..

   В самом деле, шум возобновился, и Мегра показалось, что среди криков произносили его имя. Возвращаться домой не было никакой возможности, его растерзали бы... С другой стороны, мысль о разорении сводила его с ума. Он прильнул лицом к застекленной двери, весь вспотев и дрожа, ожидая беды; а Грегуары тем временем решились наконец выйти в гостиную.

   Энбо с притворным спокойствием играл роль гостеприимного хозяина. Однако он напрасно приглашал гостей садиться: запертая и забаррикадированная комната, освещенная двумя лампами, несмотря на то, что на дворе был еще день, нагоняла ужас, особенно при каждом новом вопле, доносившемся с улицы. В душную от обилия мягкой мебели комнату гнев толпы докатывался еще более тревожной и страшной угрозой. Кое-как завязавшийся разговор все время возвращался к этому непостижимому возмущению рабочих. Энбо с удивлением отмечал, что сам ничего подобного не предвидел, а его осведомители оказались никуда не годными -- он возмущался главным образом Раснером, приписывая ему отвратительное влияние на шахтеров. Все же жандармы, несомненно, явятся -- нельзя ведь в самом деле бросить его на произвол судьбы. А Грегуары думали только о своей дочери: бедная крошка, она такая пугливая! Быть может, увидя опасность, кучер повернул к Маршьенну?.. С четверть часа длилось ожидание -- все нервничали от шума на улице, от треска камней, время от времени барабанивших в закрытые ставни. Положение становилось невыносимым, г-н Энбо думал было выйти на улицу, навстречу коляске, и самому разогнать крикунов, как вдруг появился Ипполит.

   -- Барин, барин! Барыня здесь, барыню убивают! -- закричал он.

   Коляска не могла проехать по переулку Рекийяр сквозь угрожавшую ей толпу, и Негрель решил пройти пешком ту сотню метров, которые отделяли Компанию от дома директора, а затем постучаться в садовую калитку, около служб: садовник или кто-нибудь другой услышит и впустит их. Сперва все шло превосходно, г-жа Энбо и барышни уже стучали в калитку, но тут женщины, которым кто-то шепнул про господ, ринулись в переулок. Это испортило все дело; калитку не открывали, Негрель тщетно пытался высадить ее плечом. Женщины хлынули к крыльцу; инженер боялся, что его спутниц отнесет потоком, и сделал отчаянную попытку протолкнуть г-жу Энбо и девушек, чтобы пробраться на крыльцо сквозь гущу наступавших со всех сторон забастовщиков. Но эта уловка вызвала еще большую сумятицу: их не пускали, люди с криками гнались за ними, даже не понимая, в чем дело, удивляясь, откуда появились эти разодетые дамы.

   В этот момент все так смешалось, что в общей растерянности произошло нечто совершенно необъяснимое. Люси и Жанна, добравшись до крыльца, юркнули в приоткрытую горничной дверь, г-же Энбо удалось проскользнуть в дом за ними, а следом вошел Негрель и задвинул засов в полной уверенности, что Сесиль вошла первой. Но ее не оказалось -- в страхе она побежала в противоположную сторону от дома и сама кинулась навстречу опасности.

   Раздался крик:

   -- Да здравствует социальная Республика! Смерть буржуям! Смерть!..

   Одни издали приняли Сеоиль за г-жу Энбо -- вуалетка скрывала ее лицо. Другие считали, что это приятельница г-жи Энбо, молоденькая жена соседнего фабриканта, которого рабочие ненавидели. А впрочем, это было неважно -- забастовщиков выводили из себя шелковое платье, меховое манто, даже белое перо на шляпе. От нее пахло духами, у нее были часы, белая от безделья кожа, она не прикасалась к углю.

   -- Погоди! -- кричала Прожженная. -- Мы тебе покажем кружева!

   -- Эти сволочи все крадут у нас, -- подхватила жена Левака. -- Они напяливают на себя меха, а мы подыхаем от холода... А ну-ка, разденем ее догола, пусть научится жить!

   К Сесиль бросилась Мукетта.

   -- Да, да, надо ее отхлестать!

   И женщины, соперничая друг с другом в диких выходках, теснились вокруг Сесиль, показывая ей свои лохмотья, и каждой хотелось хоть чем-нибудь донять эту дочь богачей. Она, конечно, из того же теста, что и они; и не одна из этих разодетых барынь вся прогнила, хоть и напяливает на себя всякие финтифлюшки. Хватит, довольно несправедливостей, пора заставить и этих шлюх, которые тратят по пятидесяти су на стирку своих юбок, одеваться, как работницы!

   Сесиль, очутившись в кругу разъяренных, женщин, вся дрожала, ноги у нее подкашивались, и она двадцать раз повторяла заплетающимся языком одну и ту же фразу:

   -- Прошу вас, сударыни, не причиняйте мне зла.

   Вдруг она хрипло закричала: она почувствовала на своей шее чьи-то холодные пальцы. Ее схватил дед Бессмертный, к которому девушку отнесло потоком. Старик, казалось, опьянел от голода; долгая нищета притупила его разум, неизвестно откуда взявшееся озлобление вывело из состояния вечной покорности. Человек, спасший на своем веку от смерти немало товарищей, задыхаясь от рудничного газа, рискуя собственной жизнью при обвалах, не мог устоять перед искушением задушить эту девушку; он и сам не в состоянии был бы объяснить, почему его так притягивала к себе ее белая шея. Старый калека не произнес в тот день ни слова и, сжимая пальцами горло Сесиль, казалось, поглощен был воспоминаниями.

   -- Нет, нет! -- вопили женщины. -- Надо оголить ей зад! Оголить зад!

   Как только в доме увидели, что происходит на улице, Негрель и г-н Энбо храбро отворили дверь и бросились выручать Сесиль. Но толпа напирала на садовую решетку, и выйти не было возможности. Завязалась борьба, на крыльцо вышли напуганные Грегуары.

   -- Оставь ее, дед! Это барышня из Пиолены! -- крикнула жена Маэ Бессмертному, узнав Сесиль: одна из женщин разорвала ей вуалетку.

   Этьен, взволнованный до глубины души этим нападением на молоденькую девушку, пытался отвлечь от нее толпу. Вдруг его осенило; он взмахнул топором, вырванным из рук Левака, и крикнул:

   -- К Мегра, черт возьми!.. Там есть хлеб! Разнесем лавчонку Мегра!

   И с размаху ударил топором в дверь лавки. За ним бросились товарищи -- Левак и другие. Но женщины продолжали яростно нападать на Сесиль; из рук старика Бессмертного она попала в лапы Прожженной. Лидия и Бебер под предводительством Жанлена на четвереньках подползли под юбки Сесиль. Ее дергали со всех сторон, платье на ней уже трещало, но тут появился всадник, он врезался в толпу и стал стегать хлыстом тех, кто не успел вовремя отскочить.

   -- А, канальи, вы смеете бить наших дочерей!

   Это был Денелен, приехавший к обеду. Он быстро соскочил на землю, обнял Сесиль за талию, а другой рукой взял под уздцы лошадь, действуя ею как живым клином с такой необычайной силой и ловкостью, что толпа раздалась в стороны. У решетки борьба продолжалась; однако он прошел к крыльцу, изрядно помяв кого-то по дороге. Эта непредвиденная помощь спасла Негреля и Энбо от большой опасности -- их осыпали ругательствами и ударами. В то время как Негрель входил в дом, неся на руках потерявшую сознание Сесиль, в Денелена, прикрывавшего своей рослой фигурой директора, угодил камень, чуть не раздробивший ему плечо.

   -- Так, -- крикнул он, -- машины вы у меня поломали, а теперь хотите переломать мне кости!

   Он быстро вошел и закрыл дверь. Град камней посыпался на деревянную створку.

   -- Вот бешеные-то! -- продолжал он. -- Еще секунда, и они проломили бы мне череп, как тыкву... С ними и разговаривать нечего. Они ничего не сознают, остается только их бить.

   Сесиль понемногу пришла в себя, а родители, глядя на нее, заливались слезами. У нее ничего не болело, не было даже ни одной царапины, только вуалетку ее порвали. Но Грегуары совсем растерялись, внезапно увидев свою обезумевшую от страха кухарку Мелани, которая прибежала рассказать господам, как забастовщики громили Пиолену. Мелани тоже незаметно проскользнула во время драки в полуотворенную дверь; в ее нескончаемом рассказе единственный камень Жанлена, разбивший в окне стекло, превратился в форменную канонаду, разрушившую стены. Тут все понятия Грегуара оказались ниспроверженными: громили его дом, -- значит, шахтеры и вправду могли восстать против него за то, что он честно жил их трудом?

   Горничная принесла полотенце и одеколон.

   -- Странно, однако, они ведь не злые, -- повторила она.

   Г-жа Энбо сидела бледная как полотно и не могла прийти в себя от пережитого волнения; она только нашла силы улыбнуться Негрелю, когда все поздравляли его. Больше всех благодарили молодого инженера родители Сесиль, -- теперь брак был окончательно решен. Г-н Энбо молча переводил взгляд с жены на ее любовника, которого он клялся утром убить, а с него на девушку; скоро она избавит его от соперника. Он не спешил; единственно, чего он боялся, -- это, что жена его падет еще ниже, взяв себе в любовники лакея.

   -- А вам, дорогие мои девочки, ничего не повредили? -- спросил Денелен дочек.

   Люси и Жанна порядком струхнули, но были рады, что увидели все это. Теперь они смеялись.

   -- Черт возьми! -- продолжал их отец. -- Нечего сказать, денек!.. Если вам нужно приданое, придется заработать его самим; и приготовьтесь к тому, что вам еще необходимо будет содержать старика-отца.

   Денелен шутил, но голос его дрожал, а глаза наполнились слезами, когда дочери бросились в его объятия...

   Как только г-н Энбо услышал признание Денелена в том, что он разорен, лицо его просветлело. Вандам в самом деле перейдет к Монсу, и его надежда на внезапный поворот судьбы осуществится; он снова войдет в милость к членам Правления.

   Каждый раз, как на него сваливалась беда, он прибегал н строгому выполнению приказов, вводил железную дисциплину и первый подчинялся ей, -- это вознаграждало его за отсутствие счастья в личной жизни.

   Понемногу все успокоились, в душной гостиной, освещенной мягким светом двух ламп, водворилась мирная тишина. Что же делалось в это время на улице? Крикуны утихли и перестали швырять камни, слышался только приглушенный стук, словно вдали, в лесу, рубили деревья. Энбо и гостям хотелось узнать, что происходит; все вернулись в переднюю и стали смотреть в застекленную дверь. Даже дамы и девицы глядели сквозь ставни в первом этаже.

   -- Видите этого негодяя, Раснера, -- вон он стоит напротив, в дверях своего кабака? -- спросил Энбо у Денелена. -- Я чувствую, что он ко всему причастен.

   Однако не Раснер, а Этьен рубил топором дверь лавки Мегра. Он все время призывал товарищей: разве товар в лавке не принадлежит углекопам? Разве они не имеют права отнять свое добро у этого вора, который так долго их эксплуатировал и морил голодом по одному слову Компании? Понемногу все оставили директорский дом в покое и бросились грабить соседнюю лавку. Снова раздался крик: "Хлеба! Хлеба! Хлеба!" Немало найдется его за этой дверью! Жестокий голод руководил ими, им было больше невтерпеж ждать, как будто смерть уже подстерегала их на дороге. Они с такой силой набрасывались на дверь, что Этьен боялся поранить кого-нибудь топором.

   Между тем Мегра, покинув переднюю директорского особняка, укрылся сначала на кухне; но там ничего не было слышно. Ему все время представлялось, что покушаются на его лавку; тогда он снова поднялся наверх и спрятался во дворе, за водокачкой. Тут он уже ясно услышал проклятия, сопровождавшие грабеж; среди них произносилось его имя. Значит, это не кошмар: хоть он ничего не видел, но зато слышал, что громят его лавку, и у него звенело в ушах. Каждый удар топора словно поражал его в самое сердце. По-видимому, отскочил крюк, еще пять минут -- и лавка будет в руках забастовщиков. В его мозгу яркими красками рисовались страшные картины -- вот разбойники врываются, взламывают ящики, вспарывают мешки, все съедают, все выпивают, разносят весь дом... Все разграблено, не осталось даже палки, чтобы ходить по деревням просить милостыню. Нет, он не позволит им разорить себя, уж лучше пожертвовать собственной шкурой. С тех пор как Мегра спрятался здесь, он все время видел у одного из окон заднего фасада своего дома неясно вырисовывающийся за стеклом тщедушный силуэт жены -- она была бледна и молча, с видом побитой собаки, слушала, как в дверь сыплются удары.

   Внизу у его дома был сарай, расположенный так, что на него можно было влезть из сада директорского дома, вскарабкавшись по трельяжу смежной стены; оттуда легко было пробраться по крыше к окну. Мегра мучила мысль, что можно проникнуть таким путем к себе домой, -- он не мог себе простить, что ушел оттуда. Быть может, он сумеет забаррикадировать дверь мебелью; он придумывал и другие героические средства обороны -- можно вылить сверху на забастовщиков кипящее масло, горящий керосин. Но в нем происходила жестокая борьба -- он любил свое добро и в то же время умирал от страха. Услышав особенно громкий удар топора, Мегра вдруг решился. Скупость одолела его, лучше навалиться вместе с женой на мешки, чем лишиться хоть одного каравая хлеба.

   В ту же минуту раздалось улюлюканье:

   -- Смотрите, смотрите, кот на крыше!.. Бей кота!

   Толпа заметила Мегра на крыше сарая. Несмотря на полноту, лавочник сгоряча с необычайной ловкостью вскарабкался на стену, не обращая внимания на ломавшиеся доски, и теперь, лежа плашмя на крыше, пытался пробраться к окну. Но крыша была крутая, ему мешал живот, ногти обламывались. Все же он дотянулся бы доверху, но его стала пробирать дрожь от страха, что его побьют камнями, -- невидимая толпа продолжала кричать внизу:

   -- Бей кота! Бей кота... надо его прикончить!

   Внезапно пальцы его ослабели, он скатился, как шар, зацепившись за водосточную трубу, и упал на дорогу у смежной стены так неудачно, что раскроил себе череп о тумбу. Брызнул мозг. Мегра был мертв. Наверху его жена, побледнев, прильнула лицом к стеклу и все смотрела.

   Сперва все были ошеломлены. Этьен остановился, топор выскользнул у него из рук. Маэ, Левак и остальные, забыв про лавку, обернулись к стене, по которой текла тонкая красная струйка. Крики прекратились, в наступающих сумерках водворилась тишина.

   Но тут же возобновилось улюлюканье. Женщины бросились вперед, опьяненные видом крови.

   -- Значит, есть бог на небе! А, боров, вот и покончено с тобой!

   Они окружили еще теплый труп, со смехом глумились над ним, обзывая грязным рылом размозженную голову покойника; несчастные, лишенные хлеба насущного люди изрыгали в лицо мертвеца свою застарелую злобу.

   -- Я должна тебе шестьдесят франков, на, получай, вор! -- в бешенстве крикнула Маэ. -- Теперь ты больше не откажешь мне в кредите... Погоди-ка! Погоди! Надо тебя еще откормить! Она обеими руками стала рыть землю и неистово запихивала ему в рот целые пригоршни.

   -- На, жри, жри!.. Ел нас поедом, а теперь жри сам!

   Брань повисла в воздухе, а покойник, лежавший неподвижно на спине, уставился огромными глазами в небо, с которого спускалась ночь. Земля, которую Маэ втиснула ему в рот, была тем хлебом, в каком он ей отказал. И отныне он будет питаться только этим хлебом. Не принесло ему счастья, что он морил голодом бедняков.

   Но женщинам нужно было мстить еще и еще. Они кружили вокруг трупа, подобно волчицам. Каждая стремилась надругаться над ним, облегчить душу какой-нибудь дикой выходкой.

   Раздался пронзительный голос Прожженной:

   -- Надо его выхолостить, как кота!

   -- Да, да! Как кота!.. Как кота!.. Слишком много гадостей творила эта сволочь!

   Мукетта уже стаскивала с него штаны, жена Левака приподнимала ноги. А Прожженная своими сухими старушечьими руками ухватила мертвую плоть и, напрягая тощую спину, вырвала ее с усилием, от которого хрустнули кости. Отвисшая кожа не давалась сразу, старуха принималась за дело дважды и наконец подняла окровавленный волосатый кусок мяса, потрясая им г торжествующим смехом:

   -- Вот он, вот он!

   Резкие голоса изрыгали проклятия, увидя отвратительный трофей.

   -- А, негодяй, не будешь больше брюхатить наших дочерей!

   -- Да, кончено, не будешь больше над нами издеваться и задирать бабам юбки в уплату за кусок хлеба.

   -- Слушай-ка, я должна тебе шесть франков, не хочешь ли получить задаток? Я согласна, если ты еще можешь!

   Эта шутка вызвала свирепый хохот. Они показывали друг другу кровавый лоскут кожи, словно это был злобный зверь, от которого им приходилось так терпеть и которого они, наконец раздавили; и вот он неподвижен, он в их власти. Они плевали на него, они скалили зубы, повторяя с озлобленным презрением:

   -- Он ничего больше не может! Ничего!.. Он больше не мужчина, он никуда не годен... Пусть гниет в земле, куда его запрячут!

   Прожженная насадила все на кончик палки и понесла, словно стяг; она мчалась по дороге, а за ней вразброд бежали вопя женщины. Кровь капала с висевшей жалкой плоти, похожей на завалявшийся в мясной лавке кусок мяса. Г-жа Мегра все еще сидела неподвижно у окна наверху; стекла, горевшие в последних лучах солнца, искажали ее бледное лицо, -- казалось, что она смеется. Забитая женщина, которой муж постоянно изменял, с утра до вечера склоненная над счетной книгой, быть может, в самом деле смеялась, когда мимо окна промчалась орава женщин, неся на кончике палки раздавленного похотливого зверя. Ледяной ужас сковал всех, кто видел, как совершилось страшное дело. Ни Маэ, ни Этьен, ни другие мужчины не успели вмешаться -- словно их пригвоздил к месту бешеный порыв разъяренных женщин. Из двери кофейной "Очаг" высунулись головы бледного от возмущения Раснера, изумленного Захарии и Филомены. Старики Бессмертный и Мук угрюмо качали головой. Только Жанлен хихикал, подталкивая локтем Бебера и заставляя Лидию поднять голову. А женщины уже повернули назад и бежали теперь под окнами директорского дома. Дамы и барышни заглядывали в щели ставен; они не могли видеть всей этой сцены, происходившей за углом дома, да к тому же становилось темно.

   -- Что это у них на палке? -- спросила расхрабрившаяся Сесиль.

   Люси и Жанна объявили, что это, по-видимому, шкурка кролика.

   -- Нет, нет, -- прошептала г-жа Энбо, -- они, видно, разграбили колбасное отделение, это похоже на кусок свинины.

   И в ту же минуту она, вздрогнув, замолчала. Г-жа Грегуар толкнула ее коленом. Обе так и остались с открытыми от изумления ртами. Девицы, сильно побледнев, не задавали больше вопросов, провожая удивленными глазами кровавое видение, тонувшее во мраке.

   Этьен снова взмахнул топором. Но всем стало не по себе. Труп загораживал дорогу и словно охранял лавку. Многие отступили. Все как будто пресытились и успокоились. Маэ был мрачен; вдруг чей-то голос прошептал ему на ухо -- беги. Он обернулся и узнал Катрину в неизменной старой мужской куртке; она задыхалась и была вся черная. Он оттолкнул дочь, не хотел ее слушать, пригрозил отколотить. Тогда она, безнадежно махнув рукой, с минуту колебалась и все же подбежала к Этьену.

   -- Беги, беги, жандармы!

   Он тоже, выругав, прогнал ее; при воспоминании о пощечинах вся кровь прилила к его щекам. Но Катрина не отступала, она заставила Этьена бросить топор и с непреодолимой силой потащила молодого человека обеими руками.

   -- Говорят тебе, что жандармы, уже здесь!.. Слушай, если хочешь знать, за ними сходил и привел их сюда Шаваль. Мне стало противно, и я пришла... Беги, я не хочу, чтобы тебя арестовали.

   И Катрина увела его как раз в тот момент, когда мостовая задрожала от тяжелого конского топота. Раздался крик: "Жандармы! Жандармы!" Людей смело словно шквалом -- дорога была совершенно очищена в несколько минут. Только труп Мегра выделялся на ней темным пятном. У кофейной "Очаг" остался один Раснер; он почувствовал огромное облегчение и радовался легкой победе оружия; а в опустевшем Монсу, где не светилось ни одного окна, за тихими запертыми ставнями обыватели дрожали от страха, обливаясь потом и боясь высунуть нос. Равнина тонула в густом мраке; только высокие домны да коксовые печи словно пожаром озаряли трагическое небо. Тяжелый галоп жандармов приближался, они въехали в поселок, сгрудившись темной, едва различимой массой. А за ними, под их охраной, прибыла наконец двуколка маршьеннского кондитера, из которой выскочил поваренок и принялся преспокойно распаковывать слоеные пирожки.

  

  

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

I

   Прошла первая половина февраля; зима все длилась, лютые морозы не давали беднякам пощады. Власти -- лилльский префект, прокурор, генерал -- снова начали разъезжать по окрестным дорогам. Жандармов оказалось недостаточно; в Монсу прибыл целый полк солдат; посты расставили на всем протяжении от Боньи до Маршьенна. Вооруженные отряды охраняли шахты, у всех машин стояли солдаты. Дом директора, склады Компании и даже дома некоторых богатых людей ощетинились штыками. По мостовой раздавались только шаги патрулей. На отвале в Воре постоянно стоял часовой, как некий страж над пустынной равниной, на самом ветру, который проносился холодными порывами; каждые два часа, словно в неприятельской стране, раздавались крики караульных:

   -- Кто идет?.. Пароль!

   Работа нигде не возобновилась. Наоборот, забастовка все распространялась: в Кручине, Миру и Мадлене добыча угля прекратилась, как в Воре, в Фетри-Кантеле и Победе, на работу с каждым днем выходило все меньше и меньше людей; даже в Сен-Тома, где до сих пор все обстояло благополучно, начал сказываться недостаток в людях. Теперь это было молчаливое сопротивление перед лицом вооруженной силы, оскорблявшей самолюбие углекопов. Поселки среди свекловичных полей казались опустевшими. Никто не показывался, и только случайно можно было встретить на улице одинокого рабочего, который глядел исподлобья и опускал голову, проходя мимо солдат в красных штанах. И в этой угрюмой тишине, в этом бездейственном сопротивлении оружию чувствовалась обманчивая покорность, вынужденное и терпеливое послушание дикого зверя в неволе, устремившего взор на укротителя и готового в любую минуту броситься на него и перегрызть ему горло, едва он повернется спиной. В правлении Компании, которой прекращение работ грозило разорением, поговаривали о найме шахтеров из Боринажа, на бельгийской границе, но все еще не решались; и борьба приостановилась -- углекопы заперлись по домам, а пустые шахты охранялись солдатами.

   Тишина наступила, сразу, на другое же утро после, того страшного дня; под этим скрывалась такая паника, что старались как можно меньше говорить о повреждениях и жестокостях. Следствием было установлено, что Мегра умер от падения, а кем был изуродован труп, так и осталось невыясненным; по этому поводу начала уже складываться легенда. Компания со своей стороны не признавалась в понесенных убытках, да и Грегуарам вовсе не хотелось, чтобы дочь их компрометировала себя, выступая в качестве свидетельницы в скандальном процессе. Между тем было арестовано несколько случайных лиц; как водится в таких случаях, они были ошеломлены, испуганы и ничего не знали. По ошибке забрали Пьеррона, и он в наручниках пропутешествовал до Маршьенна; товарищи потешались над этим еще много времени спустя. Раснера тоже чуть было не увели два жандарма. Дирекция ограничилась тем, что составила списки увольняемых, и по этим спискам выдали множество расчетных книжек: в одном поселке Двухсот Сорока расчет получили Маэ, Левак и еще тридцать четыре человека. Гнев всей тяжестью обрушился на Этьена, который исчез еще в самый день беспорядков; несмотря на все поиски, напасть на его след не удалось. Донес на него из ненависти Шаваль; остальных он назвать отказался: его умолила Катрина, которая хотела спасти родителей. Дни шли за днями; чувствовалось, что ничего еще не кончено, и люди с замиранием сердца ожидали завершения.

   С этого времени обыватели Монсу просыпались в тревоге каждую ночь: в ушах раздавался звон воображаемого набата; казалось, они даже вдыхали запах пороха. Но вконец доконала их проповедь нового приходского священника, аббата Ранвье, худощавого человека с горящими глазами, который сменил аббата Жуара. Как далеко было теперь от сдержанной улыбки этого дородного и мягкого человека, единственной заботой которого было жить в мире и согласии со всеми! Разве аббат Ранвье не взял под свою защиту отвратительных разбойников, намеревавшихся обесчестить всю округу? Он находил оправдание мерзким поступкам забастовщиков и жестоко нападал на буржуазию, возлагая на нее всю ответственность. Виноватой оказывалась во всем буржуазия: ради собственной корысти она лишила церковь ее исконных прав и превратила мир в проклятый край несправедливости и страдания; из-за нее продолжаются все недоразумения; это она, вследствие своего неверия, отказа вернуться в лоно церкви, к братским обычаям первых христиан, вовлекает мир в ужасную катастрофу. И священник осмеливался угрожать богатым: он предупреждал их, что если они и впредь не будут слушаться гласа божия, то бог, наверное, станет на сторону бедняков, отнимет добро у неверующих блудников и распределит его среди нищих мира сего в знак торжества своей славы. Святоши трепетали, нотариус объявил, что это чистейший социализм; и всем казалось, что священник стоит во главе шайки, потрясая крестом и уничтожая одним ударом буржуазное общество 89-го года.

   Г-н Энбо, предупрежденный об этом, только пожал плечами и сказал:

   -- Если он нам начнет очень надоедать, епископ нас от него избавит.

   В то время как по всей равнине распространялась паника, Этьен жил под землей, в убежище Жанлена, в шахте Рекийяра. Тут он скрывался. Никто и не думал, что он та" близко, в старом стволе этой заброшенной шахты; подобное убежище казалось "астолько дерзким, что Этьена и не искали в Рекийяре. Наверху кусты терновника и боярышника, разросшиеся среди ветхих стропил башни, закрывали яму; никто не решился бы туда пробраться; эго требовало умения: надо было ухватиться за корни рябины, смело спуститься и достигнуть уцелевших ступенек. Этьену благоприятствовали и другие препятствия: удушливая жара в шахтном стволе, сто двадцать метров опасного спуска, затем тягостное скольжение плашмя на протяжении доброй четверти мили между сдвинутыми стенами галереи, -- и лишь после всего этого открывалось убежище преступника, полное краденых припасов. Этьен жил в полном довольстве; он нашел в подземелье можжевеловую водку, остатки сухой трески и другую провизию. Большая охапка сена служила ему отличным ложем; в ровном и нагретом, как в бане, воздухе не чувствовалось сквозняков. Одного только не хватало -- света. Жанлен, ставший его поставщиком, с осторожностью и осмотрительностью дикаря, который рад поиздеваться над жандармами, снабжал его всем, до помады включительно, но не мог раздобыть ему пачку свечей.

   Начиная с пятого дня Этьен зажигал свет только во время еды. Кусок застревал у него в горле, если он проглатывал его в темноте. Эта нескончаемая ночь, без малейшего просвета, причиняла ему большие страдания. Он спал в безопасности, его снабжали хлебом, ему было тепло; но, несмотря на все это, никогда еще тьма не нависала так тяжко над его головой. Казалось, мрак готов был сокрушить его мысль. Что же это такое? Ему самому приходится жить краденым, несмотря на коммунистические теории. Щепетильность, внедренная с детства, вновь поднялась в нем; он довольствовался черным хлебом и урезывал свою порцию. Но как быть? Ведь жить надо, его долг не выполнен. И еще об одном вспоминал он с чувством мучительного стыда и раскаяния: дикий хмель, можжевеловая водка на голодный желудок в сильный мороз, и сам он, бросающийся с ножом на Шаваля. От этого он приходил в неведомый дотоле ужас. Это был родовой недуг, долгая наследственная цепь пьяного разгула, когда после одной-единой капли алкоголя человек способен убить человека. Неужели он кончит жизнь убийцей? Очутившись в безопасности, в спокойном глубоком подземелье, Этьен, пресыщенный насилием, спал двое суток без просыпу тяжелым животным сном; но отвращение не проходило, он продолжал жить разбитый, с горечью во рту, с больной головой, как после чудовищного кутежа. Так прошла неделя. Маэ, которым сообщили о нем, не смогли послать ему свечи; пришлось отказаться от света даже во время еды.

   Теперь Этьен целыми часами лежал, растянувшись на сене. Его терзали неясные мысли, о которых он раньше и не подозревал. То было сознание превосходства, отделявшее его от товарищей, восторг, который он испытывал перед собственной особой по мере того, как он становился более образованным. Никогда еще Этьен не размышлял так много. Он спрашивал себя, почему он чувствовал такое отвращение на следующий день после ожесточенной гонки по шахтам; и не решался ответить на это: воспоминания претили ему -- низость страстей, грубость инстинкта, запах всей этой голытьбы, разбушевавшейся на просторе. Несмотря на мучивший его мрак, Этьен со страхом думал о том часе, когда ему придется вернуться в поселок. Какой ужас -- эти несчастные, живущие в одной куче, у одной общей лохани! Не с кем серьезно поговорить о политике, скотское существование, все тот же воздух, пропитанный удушливой вонью лука! Он хотел раздвинуть их кругозор, возвысить их до человеческой жизни, до хорошего воспитания, не хуже буржуазии, сделать из них хозяев; но как далеко до этого! А он чувствовал, что у него не хватит мужества дождаться победы в этой голодной ссылке. Тщеславное упоение, которое он испытывал при мысли, что является их главарем, необходимость постоянно думать за них -- все это с некоторых пор уже не занимало его; так вырастала в нем душа одного из тех буржуа, которых он страстно ненавидел.

   Однажды вечером Жанлен принес ему огарок свечи, украденной из извозчичьего фонаря; для Этьена это было большим облегчением. Когда мрак доводил его до отупения и начинал давить на мозг до такой степени, что ему казалось, будто он сходит сума, он зажигал на мгновение свечу; затем, отогнав от себя кошмары, гасил ее, потому что берег этот свет, ставший для него столь же необходимым, как хлеб. В ушах у него стоял гул тишины; он слышал только беготню крыс, потрескивание старых бревен и слабый шорох -- то паук сплетал паутину. И, вглядываясь раскрытыми глазами в это равнодушное небытие, Этьен снова возвращался к одному и тому же: что делают его товарищи наверху? Отступничество с его стороны казалось ему последней низостью. Если он и скрывается теперь, то только для того, чтобы остаться на свободе, давать советы и действовать. Долгое раздумье питало его тщеславие. В ожидании лучшего он хотел бы быть на месте Плюшара, бросить работу, заниматься исключительно политикой, но жить одному в чистой комнате под предлогом, что умственная работа поглощает человека целиком и требует большого спокойствия.

   В начале второй недели Жанлен сообщил Этьену, что жандармы предполагают, будто он скрылся в Бельгию; тогда Этьен с наступлением ночи решил выйти из своего убежища. Ему хотелось уяснить положение дела и решить: упорствовать дальше или нет. Лично он считал игру проигранной; он не был уверен в результатах даже еще до забастовки, он просто уступил событиям, а теперь, после опьянения бунтарством, вернулся к прежним сомнениям, отчаявшись в том, что Компания пойдет на уступки. Но он еще не признавался в этом даже самому себе: тоска начинала мучить его, лишь только он вспоминал о тех бедствиях, которые повлечет за собой поражение, о той тяжелой ответственности, которая падет на него за все несчастья. Окончание забастовки -- не означало ли это для него конец его роли, удар самолюбию, возвращение к грубому быту шахты и к отвратительной жизни в поселке? И совершенно честно, без лживого, низкого расчета он силился вновь обрести утраченную веру, старался доказать себе, что сопротивление еще возможно, что капитал не устоит перед героическим самопожертвованием труда и в конце концов рухнет.

   В самом деле, разорение отзывалось долгим гулом по всей округе. Ночью, когда Этьен, словно волк, вышедший из своего логова, бродил по деревне, погруженной во мрак, ему казалось, что он слышит по всей равнине стоны разоренных. Проходя по дороге, он видел по обе ее стороны лишь закрытые, остановившиеся заводы; строения гнили под свинцовым небом. Сильнее всего пострадали сахарные заводы: завод Отона и завод Фовелля сначала сократили число своих рабочих, а затем закрылись один за другим. На мукомольных мельницах последний жернов остановился во вторую субботу текущего месяца, а завод Блеза, вырабатывавший канаты для копей, был окончательно разорен бездействием. В окрестностях Маршьенна положение тоже становилось с каждым днем все хуже и хуже: на стекольном заводе Гажбуа были погашены все огни, в машиностроительных мастерских Сонневилля шли непрерывные сокращения рабочих, на чугунолитейном заводе из трех доменных печей горела всего лишь одна, на горизонте не светилось ни одной батареи коксовых печей. Забастовка углекопов в Монсу, вызванная промышленным кризисом, который особенно обострился за последние два года, еще более ухудшила положение дел и только ускорила крах. К прежним причинам бедствия -- прекращению заказов из Америки, замораживанию капитала вследствие перепроизводства -- присоединился теперь непредвиденный недостаток угля для тех немногих паровых котлов, которые еще продолжали работать; здесь-то и была настоящая агония: машинам не хватало хлеба; шахты не поставляли его более. Напуганная общим неблагополучием, Компания, сокращая добычу угля и обрекая на голод своих углекопов, роковым образом оказалась с конца декабря без куска угля, склады были пусты. Все остановилось, бич ударял на далекое пространство, одна беда влекла за собой другую: промышленные предприятия рушились, давя друг друга, целый ряд катастроф следовал с такой быстротой, что это не могло не отозваться на соседних городах -- Лилле, Дуэ, Валансьенне; там бегство банкиров влекло за собой разорение многих и многих семей.

   Часто Этьен останавливался на повороте дороги, и ему казалось, будто он слышит, как в ледяном мраке рушатся обломки. Он полной грудью вдыхал ночной воздух, им овладевала радость при виде разрушения; он лелеял надежду, что наступит день, и солнце взойдет над развалинами старого мира; тогда не будет больше богатых, коса пройдет по поверхности земли, и все станут равны. Но среди всеобщей гибели его главным образам интересовала судьба копей, принадлежащих Компании. -- Он снова пускался в путь, обходя одну шахту за другой, и радовался, когда находил какие-нибудь новые повреждения. По мере того как шахты пустели, обвалы продолжались с удвоенной силой. Над северной галереей в Миру почва осела до такой степени, что дорога в Жуазель провалилась на расстоянии ста метров, как при землетрясении. Компания же, встревоженная шумом, поднявшимся по поводу всех этих происшествий, не торгуясь, заплатила землевладельцам за погибшие поля. В Кручине и Мадлене очень рыхлые горные породы обрушивались все более и более. Шел слух о том, что в Победе засыпало двух штейгеров; шахту Фетри-Кантель затопило водой; следовало заново крепить галереи в Сен-Тома на протяжении целого километра, так как обветшалые крепления всюду ломались. Таким образом, убытки непомерно росли с каждым часом; это была открытая брешь в дивиденде акционеров, быстрое разрушение копей; в конечном счете оно должно было поглотить знаменитые акции Монсу, которые возросли за столетие во сто крат.

   Эта вереница бедствий воскресила надежду в сердце Этьена, он начал верить, что сопротивление, продолжающееся третий месяц, убьет наконец это чудовище, это довольное и пресыщенное животное, таящееся, словно идол, в глубине своего неведомого святилища. Он знал, что беспорядки в Монсу вызвали сильное оживление в парижской прессе. Жестокая полемика разгорелась между официозными и оппозиционными газетами, печатались устрашающие сообщения, которые были главным образом обращены против Интернационала; последний начал внушать правительству серьезные опасения, хотя вначале само правительство шло ему навстречу. Правление Компании не решалось дольше прикидываться глухим; двое из членов Правления соблаговолили наконец приехать для производства расследования. Но они делали это как будто с сожалением, не заботились, казалось, о развязке и вообще не проявили к делу ни малейшего интереса; через три дня они уехали обратно, объявив, что дела идут как нельзя лучше. Между тем Этьену со стороны подтвердили, что эти господа во время своего пребывания беспрерывно заседали и проявляли лихорадочную деятельность, погрузившись в дела, о которых никто из них не проронил ни полслова. Он обвинял их в том, что доверие их было только личиной, и пришел к убеждению, что их отъезд -- не что иное, как безумное бегство; теперь, когда эти страшные люди все выпустили из своих рук, он был уверен в победе.

   Но на следующую ночь Этьен снова впал в отчаяние. У Компании был слишком крепкий хребет, его не так легко сломать: она могла терять миллионы с тем, чтобы впоследствии с лихвой вернуть их за счет рабочих, урезав их заработок. В эту ночь, дойдя до Жан-Барта, он узнал истину: один надзиратель сообщил ему, что Вандамскую шахту, по слухам, уступают Монсу. Говорили, будто Денелены впали в страшную нищету, нищету богатых, что отец заболел от сознания собственного бессилия и постарел от денежных забот; дочери ведут борьбу с поставщиками, стараясь спасти свои последние рубашки. В голодающих поселках страдали меньше, нежели в этом буржуазном доме, где всеми силами скрывали от посторонних, что в доме за столом пьют одну воду. В Жан-Барте работы не возобновились, в Гастон-Мари надо было поставить новый насос; к тому же, несмотря на все принятые меры, начиналось затопление, вызвавшее огромные издержки. Денелен решился наконец попросить взаймы у Грегуаров сто тысяч франков; отказ, -- которого Денелен, впрочем, ожидал, -- был для него окончательным ударом. Грегуары отказали ему только из сочувствия к нему же, чтобы удержать его от непосильной борьбы, и посоветовали продать шахту. Он все еще ожесточенно упорствовал. Ему приходилось расплачиваться за убытки от забастовки, и это приводило его в ярость; он надеялся, что умрет раньше от апоплексического удара. Но что делать? Пришлось начать переговоры о продаже. Денелену всячески досаждали, совершенно обесценивали превосходную, заново отремонтированную и отделанную шахту, эксплуатация которой задерживалась только из-за отсутствия денег. Еще хорошо, если ему удастся кое-как удовлетворить кредиторов. В течение двух дней он сражался с членами Правления, приехавшими в Монсу; он приходил в бешенство от того, что они так спокойно пользовались его затруднительным положением, и своим зычным голосом кричал им: "Ни за что!" Дело пока не двигалось с места; они вернулись в Париж и спокойно выжидали его агонии, Этьен чутьем угадал, что несчастья оказываются кому-то выгодными, и вновь впал в отчаяние перед непобедимым могуществом крупных капиталов, столь сильных в борьбе, что они среди всеобщей разрухи продолжают расти, пожирая трупы слабых, которые гибнут у них под ногами.

   К счастью, на другой день Жанлен принес ему добрую весть. Крепления шахты Воре грозили совсем рухнуть; вода просачивалась отовсюду; для ремонта ее надо было спешно поставить целую артель плотников.

   Пока Этьен избегал Воре: его тревожил черный силуэт часового на отвале, откуда можно было обозреть всю равнину. Избежать его было нельзя; он царил надо всем, он был подобен полковому знамени, реющему в воздухе. Около трех часов утра небо потемнело, и Этьен отправился на шахту; там товарищи сообщили ему, в каком плохом состоянии находится обшивка: по их мнению, придется переделывать всю ее заново, а это приостановит работу месяца на три. Этьен долго еще бродил, прислушиваясь, как плотники стучали в шахте молотками. Звуки эти наполняли его сердце радостью: рану приходилось лечить.

   Возвращаясь обратно утром чуть свет, он вновь увидел на отвале часового. На этот раз солдат, наверное, его заметил. Этьен продолжал идти, думая о солдатах, взятых из народа, которых вооружают против народа же. Как легко было бы достигнуть победы, если бы армия сразу стала на сторону революции! Для этого достаточно, чтобы рабочие и крестьяне, находящиеся в казармах, помнили о своем происхождении. То была величайшая опасность, великий ужас: дрожь охватывала буржуазию, когда она думала о возможном разложении в войсках. Не пройдет и двух часов, как она будет сметена, истреблена со всеми радостями и мерзостями своей неправедной жизни. Уже поговаривали о том, что целые полки заражены идеями социализма. Правда ли это? Наступит ли наконец время справедливости в ответ на патроны, розданные буржуазией? И в душе молодого человека уже рождалась новая надежда: полк, охраняющий шахты, перейдет на сторону бастующих, расстреляет всю Компанию в полном составе и передаст копи в руки углекопов.

   Тут только Этьен заметил, что взбирается на отвал. Голова его гудела от дум. Почему бы ему не заговорить с солдатом? Он узнает его мысли. Он продолжал приближаться с равнодушным видом, как бы разыскивая на свалке старые обрубки на дрова.

   Часовой стоял неподвижно.

   -- Здорово, товарищ! Вот собачья погода! -- заговорил наконец Этьен. -- Пожалуй, скоро и снег пойдет.

   Солдатик был щуплый, белобрысый, с добродушным бледным лицом, весь в веснушках. Одетый в шинель, он был неловок, как всякий новобранец.

   -- Так точно, все может быть, -- пробормотал он.

   И, подняв голубые глаза, он посмотрел на белесое небо, на дымную зарю, на свинцовую утреннюю муть, висевшую над далью равнины.

   -- Что за дурачье! Заставляют человека тут торчать, когда холод до костей пробирает! -- продолжал Этьен. -- Точно ждут врагов!.. Здесь всегда такой ветер!

   Солдатик дрожал, но не жаловался.

   Неподалеку находилась, правда, землянка, в которой дед Бессмертный укрывался в ночную непогоду; но приказ был дан оставаться наверху отвала, и солдат стоял неподвижно, хотя руки у него до того закоченели, что он даже не чувствовал ружья. Он был одним из шестидесяти постовых, охранявших Воре, и так как этот жестокий караул приходилось нести часто, то он уже однажды чуть не отморозил себе ноги. Но служба требовала этого, и он покорялся, отупев от слепого подчинения; на вопросы Этьена он бормотал что-то невнятное, как ребенок, которого клонит ко сну.

   Целые четверть часа Этьен тщетно пытался навести его на разговор о политике. Солдат отвечал: "так точно", "никак нет", но видно было, что он ничего не понимает, товарищи говорили, что капитан у них республиканец; сам он в этом ничего не смыслит, ему все равно. Скомандуют: "Стрелять!" -- будет стрелять, а то накажут.

   Рабочий слушал, и в нем накипала ненависть -- ненависть народа к армии, к своим же братьям, которым подменили сердце, напялив на них красные штаны.

   -- А как вас зовут?

   -- Жюль.

   -- Откуда вы?

   -- Оттуда, из Плогофа.

   Он указал рукою куда-то вдаль. Он знал только, что это в Бретани, больше ничего. Его бледное, невзрачное лицо оживилось, он приободрился и стал смеяться.

   -- У меня там мать и сестра. Небось, ждут не дождутся меня. Эх, да только долго еще... Когда я уезжал, они обе провожали меня до самого Пон-л'Аббе. Мы взяли лошадь у Лепальмеков, она чуть не поломала себе ноги на косогоре возле Одьерна. Свояк Шарль поджидал нас и приготовил горячую колбасу, но бабы так шибко плакали, что кусок в горло не лез. О господи, господи! И далеко же наши места!

   На глазах у него показались слезы, но он продолжал смеяться. Плогофские пустоши, дикий мыс Раз, где вечно бушуют бури, представлялись ему залитыми солнцем, розовыми от цветущего вереска.

   -- Как вы думаете, -- спросил он, -- отпустят меня через два года на побывку, на месяц, если у меня не будет взысканий?

   Тогда Этьен заговорил о Провансе, откуда его увезли ребенком. Наступал день. С мутного, сизого неба хлопьями начал падать снег. Вдруг Этьен заметил Жанлена, пробиравшегося в кустарнике, и сразу встревожился; мальчишка был изумлен, увидав его наверху; он знаками подзывал Этьена. Что он, в самом деле, задумал брататься с солдатами, что ли? На это понадобятся годы и годы. Неудавшаяся попытка приводила Этьена в отчаяние, как будто он мог рассчитывать на успех. Но внезапно он понял, что хочет сказать ему Жанлен: сейчас будет сменяться караул. И Этьен отошел; он спешил скрыться в свое рекийярское убежище. Сердце его сжалось при мысли, что все потеряно. Мальчик вприпрыжку бежал возле него и ругал этого негодного вояку, -- наверно, вызвал караул, чтобы в них стрелять.

   А Жюль все стоял неподвижно наверху отвала, устремив взгляд на падающий снег. Приближался сержант со сменой. Раздался обычный оклик:

   -- Кто идет?.. Пароль!

   Послышались тяжелые шаги уходящих, они раздавались, словно в покоренной стране. День наступал, но жизнь в рабочих поселках не начиналась; озлобленные углекопы, придавленные сапогом военщины, упорно молчали.

  

II

   Уже два дня шел снег; он перестал только на третье утро. Сильная стужа сковала необозримую гладь; весь этот темный край, с черными дорогами, домами и деревьями, покрытыми угольной пылью, стал белым, необычайно белым, и казался бесконечным. Занесенный снегом поселок Двухсот Сорока словно исчез. Не дымилось ни одной трубы, не нагревались толстые черепицы домов, холодных, как придорожные камни. Поселок был похож на белую каменоломню; на фоне снеговой равнины он казался вымершей деревней, покрытой белым саваном. И только проходившие по улицам патрули оставляли на снегу грязные следы.

   Накануне Маэ сожгли последний уголь; сейчас, в эту страшную погоду, когда даже воробьи не могли найти себе ни былинки, и думать нечего было о том, чтобы идти на отвал за кусками угля. Альзира, упорно продолжившая рыться руками в снегу, разыскивая уголь, заболела и теперь была при смерти. Мать завернула ее в лохмотья старого одеяла и ждала доктора Вандерхагена; она бегала к нему уже два раза, но не заставала дома; прислуга обещала, однако, что господин доктор непременно зайдет в поселок еще до сумерек. Мать дожидалась его, стоя у оюна; маленькая больная захотела встать и дрожала от озноба, сидя на стуле возле остывшей печи и воображая, что тут все-таки теплее. Напротив нее дремал дед Бессмертный; ноги у него опять болели. Ни Ленора, ни Анри не возвращались домой; они вместе с Жанленом бродили по дорогами просили милостыню. Один Маэ прохаживался взад и вперед по опустевшей комнате, всякий раз ударяясь о стену, словно отупевший зверь, который уже не узнает своей клетки. Керосин весь вышел; но снег сверкал такой белизной, что освещал комнату своим отблеском, несмотря на наступившую темноту.

   Послышался стук сабо, и через минуту жена Левака порывисто распахнула дверь; еще на пороге она вне себя от гнева закричала жене Маэ:

   -- Так, значит, это ты говоришь, будто я брала со своего жильца двадцать су за то, чтобы с ним спать!

   Та пожала плечами.

   -- Отстань, ничего я не говорила... Прежде всего, кто тебе об этом рассказал?

   -- Мне говорили, что это сказала ты, а кто говорил -- не твое дело... Ты даже уверяла, будто хорошо слышала за перегородкой, как мы проделывали всякие мерзости, и что у нас накопилось много грязи, потому что я вечно валяюсь... А ну, повтори, повтори, что ты этого не говорила, ну-ка!

   Из-за непрестанной болтовни женщин каждый день вспыхивали перебранки, особенно среди семей, живших бок о бок; ссоры и примирения происходили чуть не ежечасно. Но никогда еще злобное раздражение не достигало такой силы. С начала забастовки голод усугублял обиды, люди ощущали потребность во взаимных столкновениях. Объяснение между двумя кумушками кончалось дракой мужей.

   Левак подоспел вовремя; он тащил за собой Бутлу.

   -- Вот он, куманек, пусть порасскажет, платил ли он моей жене двадцать су, чтобы спать с ней.

   Жилец, смущенно ухмыляясь в бороду, упирался и, заикаясь, повторял:

   -- Нет, этого... нет, никогда, ничего подобного!

   Левак сразу встал в угрожающую позу и поднес кулак к самому носу Маэ.

   -- Знаешь, я этого дела не оставлю! Твоей бабе надо все ребра переломать... Значит, да веришь тому, что она сказала?

   -- Ох ты, дьявол! -- воскликнул Маэ, угнетение которого перешло в ярость. -- Это еще что за сплетни? Мало вам несчастий? Убирайся к чертям, или я тебя изобью!.. Прежде всего, кто распустил слух, будто это говорила моя жена?

   -- Кто? -- Пьерронша, вот кто.

   Маэ разразилась злобным смехом; обратясь к жене Левака, она сказала:

   -- Ах, так это Пьерронша!.. Ладно! Я могу сказать тебе, что она мне говорила. Да! Она мне говорила, будто ты спишь с обоими своими сразу, одного кладешь под себя, а другого на себя!

   После этого уже ишак нельзя было столковаться. Все точно взбесились. Леваки в ответ выложили Маэ все, что жена Пьеррона говорила на их счет: и Катрину-то они продали, и все, вплоть до малышей, заразились дурной болезнью, которую занес им Этьен из "Вулкана".

   -- Так она и сказала, так она и сказала? -- рычал Маэ. -- Ладно! Я сам туда пойду, и если только она сознается, что болтала, я ей съезжу по харе.

   Он бросился на улицу; Леваки за ним в качестве свидетелей. Бутлу, питавший отвращение к ссорам, украдкой вышел. Распаленная объяснениями, Маэ тоже хотела было выйти, но ее удержал стон Альзиры. Она натянула одеяло на дрожащее тельце девочки и снова стала у окна, глядя вдаль.

   А доктор все не приходил!

   У двери Пьерронов Маэ и Леваки встретили Лидию, которая топталась в снегу. Дом был заперт; сквозь щель ставни виднелась полоска света. Сначала девочка смущенно отвечала на расспросы: нет, отца дома нет, он пошел в прачечную навстречу старухе Прожженной помочь ей довести узел с бельем. Тут она запнулась и не хотела говорить, чем занята ее мать. Наконец она, злорадно улыбаясь, выболтала все: мать выставила ее за дверь, потому что у нее г-н Дансарт и Лидия мешает им разговаривать. Дансарт с самого утра разгуливал по поселку в сопровождении двух жандармов; он вербовал рабочих, оказывал давление на более слабых и повсюду возвещал, что, если к понедельнику углекопы не выйдут на работу в Воре, Компания наймет бельгийцев. А с наступлением темноты, увидав, что жена Пьеррона одна, Дансарт отослал жандармов; сам же отправился к ней выпить стаканчик можжевеловой водки, сидя у жаркого камина.

   -- Шш! Тише, надо на них поглядеть, -- прошептал Левак, похотливо посмеиваясь. -- Мы тут же и объяснимся... Пошла вон, негодница!

   Лидия отошла на несколько шагов, а Лезак приник к щели в ставне. Смех душил его, он изогнулся и весь трясся. В свою очередь, заглянула и жена Левака; но она, корчась, словно от боли в животе, заявила, что ей противно, Маэ оттолкнул ее и хотел тоже посмотреть: он нашел, что такое зрелище дорого стоит. И они снова по очереди принялись глядеть в щелку, как на представление. Комната, где все так и блестело чистотой, освещалась ярким пламенем камина; на столе стояли печенье, бутылки и стаканы -- словом, было настоящее пиршество. А то, что они увидали внутри, привело мужчин в сильнейшее возбуждение; в другое время они потешались бы над этим с полгода. Забавно было смотреть, как она лежит, задрав юбки, а он с нею возится. Черт возьми! Разве это не свинство -- устраивать себе такую забаву в теплой комнате, предварительно подкрепившись, в то время как у товарищей нет ни корки хлеба, ни крупицы угля?

   -- А вот и папа! -- воскликнула Лидия, удирая.

   Пьеррон спокойно возвращался из прачечной с узлом белья на плече. Маэ тотчас приступил к нему с допросом:

   -- Послушай, мне передавали, что твоя жена говорит, будто я продал Катрину и будто у нас в доме все заразились дурной болезнью... Ну, а скажи-ка ты, сколько платит твоей жене господин, который ее сейчас мнет?

   Пьеррон остановился как вкопанный, ничего не понимая. Тем временем жена Пьеррона, перепуганная доносившимися криками, приотворила дверь, чтобы узнать, в чем дело. Она стояла вся красная, с расстегнутым лифом; юбка на ней все еще была задрана и заткнута за пояс; в глубине комнаты Дансарт поспешно надевал штаны. Главный штейгер обратился в бегство, опасаясь, как бы история не дошла до директора. Поднялся страшный скандал, послышались хохот, гиканье и брань.

   -- Ты всегда рассказываешь про других, что они живут в грязи! -- кричала Левак, обращаясь к жене Пьеррона. -- Не удивительно, что ты чистенькая, -- ведь ты путаешься с начальством.

   -- Хороша, нечего сказать! -- подхватил Левак. -- И эта шлюха еще смеет говорить, будто моя жена живет и со мной и с жильцом, будто она кладет одного под себя, а другого на себя... Да, да, мне передавали, что ты это сказала.

   Но Пьерронша успокоилась и смело давала отпор ругательствам; она с презрением относилась ко всем, хорошо зная, что она красивее и богаче всех в поселке.

   -- Что хотела, то и сказала... Оставьте меня в покое! Какое вам дело до меня, завистники вы этакие!.. Вас зло берет, что мы кладем деньги в сберегательную кассу! Убирайтесь, убирайтесь. Можете говорить, что вам угодно. Мой муж прекрасно знает, по какому делу у нас был господин Дансарт.

   Пьеррон и в самом деле стал возмущаться и защищать жену. Ссора приняла другой оборот: его называли продажным, шпиком, цепным псом при Компании, обвиняли в том, что он, запершись у себя, обжирается лакомыми кусками, которыми начальство платит ему за его предательство. Пьеррон возражал и говорил, будто Маэ подсунул ему под порог подметное письмо, где были изображены скрещенные мертвые кости с кинжалом наверху. И, как всегда, ссора, начатая женщинами, закончилась дракой между мужьями: голод приводил в исступление даже самых незлобивых. Маэ и Левак с кулаками набросились на Пьеррона; пришлось их разнимать.

   Когда старуха Прожженная вернулась из прачечной, она увидела, что у ее зятя кровь так и хлещет из носа. Узнав, в чем дело, она только сказала:

   -- Эта свинья меня позорит.

   Улица опустела; на белом снегу не было видно ни единой тени; поселок опять погрузился в мертвенную тишь, изнывая от голода и холода.

   -- А доктор? -- спросил Маэ, запирая за собой дверь.

   -- Не приходил, -- ответила жена, все еще стоя у окошка.

   -- Дети вернулись?

   -- Нет, не вернулись.

   Маэ снова стал ходить, тяжело ступая, из угла в угол, словно загнанный бык. Дед Бессмертный, так и застывший на стуле, даже не поднял головы. Альзира тоже ничего не говорила и только старалась не дрожать, чтобы не огорчать родных. Несмотря на то, что девочка терпеливо переносила страдания, она по временам так сильно вздрагивала, что ее тощее горбатое тельце вздымалось под одеялом; большие, широко раскрытые глаза смотрели в потолок, на котором лежал слабый отсвет белоснежных садов, освещая комнату, словно сияние луны.

   Пришли последние времена, -- дом опустел, все шло к окончательной развязке. Холст с матрацев отправился к старьевщику вслед за волосом, которым они были набиты; затем наступил черед простынь, белья -- словом, всего, что можно было продать. Однажды вечером продали за два су носовой платок деда. В нищей семье горько оплакивали каждую вещь, с которой приходилось расставаться; и мать до сих пор со слезами вспоминала, как она однажды унесла обернутую юбкой розовую картонную коробочку, давнишний подарок мужа; она сокрушалась об этой коробочке, словно о ребенке, которого пришлось подкинуть. Маэ продали все дочиста; оставалась разве только собственная шкура, да и та была так потрепана, так ободрана, что за нее никто не дал бы и гроша. Они даже не пытались найти какой-нибудь выход; они знали, что больше нет ничего, наступил конец; им не на что больше рассчитывать, в доме не будет ни свечи, ни угля, ни картошки. Они ждали смерти и жалели только детей; их огорчала ненужная жестокость: зачем было доводить ребенка до такой болезни, раз ему все равно суждено погибнуть.

   -- Наконец-то, -- проговорила Маэ.

   Мимо окна прошла черная тень. Дверь отворилась. Но это был вовсе не доктор Вандерхаген; они узнали нового священника, аббата Ранвье. Он, видимо, не удивился, попав в этот мертвый дом без света, без огня, без хлеба; он уже успел побывать в трех соседних квартирах. Аббат переходил из дома в дом, набирая добровольцев, подобно Дансарту с его жандармами; войдя в комнату, он сейчас же заговорил лихорадочным, голосом фанатика:

   -- Отчего вы не пришли к обедне, чада мои? Вы нехорошо поступаете; только одна церковь и может вас спасти... Обещайте же, что вы придете в следующее воскресенье.

   Маэ посмотрел на него и, не сказав ни слова, снова принялся мерить комнату тяжелыми шагами. За него ответила жена:

   -- А зачем ходить в церковь, господин аббат? Разве господь не издевается над нами? Поглядите, чем виновата моя малютка, которую так и трясет озноб? Мало у нас и без того горя? Так нет, случилось, что она захворала, да еще в такое время, когда я даже не могу дать ей выпить чего-нибудь горячего.

   Тогда священник, стоя, произнес целую проповедь. Он воспользовался для своей речи забастовкой, этим ужасным бедствием, главной причиной которого был отчаянный голод; он говорил с пылом миссионера, проповедующего дикарям во славу своей религии. Он говорил, что церковь стоит за бедных и что настанет день, когда восторжествует справедливость и божий гнев поразит беззаконие богатых. И день этот скоро воссияет, потому что богатые возомнили себя равными богу; они нечестиво захватили власть и желают править без божьей помощи. Но если рабочие хотят добиться справедливого раздела земных благ, они должны сейчас же ввериться священникам, подобно тому, как после смерти Христа нищие и смиренные объединились вокруг апостолов. Какую силу имел бы папа, какою ратью располагало бы духовенство, если бы ему были подчинены несметные толпы тружеников! Мир в одну неделю очистился бы от злодеев, недостойные властители были бы изгнаны, и наконец наступило бы истинное царствие божие; всякий получал бы вознаграждение по своим заслугам, закон труда утвердил бы всемирное счастье.

   Маэ слушала его, и ей казалось, что это говорит Этьен, который осенними вечерами возвещал скорый конец всем бедствиям. Только она всегда с недоверием относилась к сутанам.

   -- Все, что вы нам рассказываете, очень хорошо, господин аббат, -- проговорила она, -- но это, верно, оттого, что вы не в ладах с буржуа... Все наши прежние священники обедали у директора и грозили нам адом, когда мы просили хлеба.

   Аббат заговорил снова, на этот раз о прискорбных разногласиях между церковью и народом. Теперь он нападал в туманных выражениях на городских священников, на епископов, на высшее духовенство, пресыщенное наслаждениями, обуреваемое жаждой власти, заключавшее сделку с либеральной буржуазией, не видя в безумном ослеплении, что именно она, эта буржуазия, лишает его власти над миром. Освобождение придет от сельских пастырей, все поднимутся и с помощью бедняков восстановят царство Христово. Аббату казалось, что он уже стоит во главе их в качестве предводителя-революционера от евангелия; и его костлявое тело выпрямилось, а глаза загорелись таким пламенем, что, казалось, осветили темную комнату. Горячая проповедь совершенно увлекла его; он стал говорить так туманно, что бедные слушатели давно перестали его понимать.

   -- Не к чему тратить столько слов, -- проворчал вдруг Маэ, -- вы бы лучше принесли нам для начала хлеба.

   -- Приходите в воскресенье к обедне, -- воскликнул священник, -- господь обо всем позаботится!

   Аббат ушел и направился к Левакам, обращать и их. Оя до такой степени был проникнут высокой мыслью о конечном торжестве церкви и с таким презрением относился к действительности, что обходил дома голодающей паствы с пустыми руками, ничего не прося для себя, сам нищий, видя в страдании орудие спасения.

   Маэ продолжал ходить; шаги его гулко раздавались по каменному полу комнаты. Послышалось как бы скрипение ржавого блока: это дед Бессмертный сплюнул в остывший камин. Затем шаги возобновились. Измученная лихорадкой Альзира задремала и стала вполголоса бредить; она смеялась, думая, что сейчас лето и что она играет на солнце.

   -- Горькая наша доля! -- проговорила Маэ, приложив руку к щеке девочки. -- Теперь она вся горит... Я уже больше и не жду эту свинью. Разбойники, они, верно, запретили ему ходить к нам!

   Она говорила о докторе и о Правлении. Тем не менее у нее вырвался радостный крик, когда она увидела, что дверь снова отворилась. Но руки ее тотчас упали; она стояла выпрямившись, лицо ее омрачилось.

   -- Добрый вечер, -- вполголоса сказал Этьен, тщательно притворив за собою дверь.

   Он часто приходил к ним темными вечерами. Маэ на другой же день узнали, где он скрывается, но они хранили тайну; никто в поселке не знал в точности, что сталось с молодым человеком. Вокруг него создалась целая легенда. В него продолжали верить, о нем ходили таинственные слухи: он скоро явится с целой армией, с сундуками, полными золота. Это было все то же пламенное ожидание чуда, осуществление идеала, внезапное наступление царства справедливости, которое он им обещал. Одни говорили, будто видали, как он ехал в коляске по дороге в Маршьенн вместе с какими-то тремя господами; другие утверждали, что он на два дня уехал в Англию, Но с течением времени явились сомнения, и шутники уверяли, что он просто прячется в погребе, где его греет Мукетта, -- о связи Этьена узнали, и это ему повредило в глазах углекопов. Несмотря на всю его популярность, уже нарастало нерасположение к нему -- глухое недовольство побежденных, охваченных отчаянием; число их неуклонно умножалось.

   -- Собачья погода, -- прибавил он. -- А у вас ничего нового, все хуже да хуже?.. Мне говорили, будто Негрель отправился в Бельгию нанимать рабочих. Черт возьми! Если это правда, мы погибли!

   Этьен вздрогнул, войдя в эту холодную, темную комнату; глаза его должны были вначале привыкнуть к мраку, чтобы разглядеть несчастных, о присутствии которых он только догадывался, смутно различая их в темноте. Он испытывал отвращение, неловкость рабочего, оторванного от своего класса, человека более утонченного благодаря образованию, снедаемого честолюбием. Какая нищета, какой воздух! Люди спят вповалку! У него перехватило дыхание от жалости. Зрелище этого умирания до такой степени поразило его, что он хотел посоветовать им покориться и стал подыскивать подходящие слова. Но Маэ остановился перед ним и гневно крикнул:

   -- Бельгийцев! Они не посмеют этого сделать, сволочи!.. Пусть только попробуют нанять бельгийцев, мы тогда разрушим шахты!

   Этьен смущенно стал объяснять, что стекло въ одномъ изъ оконъ, обѣ женщины упали на колѣни и сочли себя уже убитыми. Это было дѣло рукъ Жанлина, который устроилъ себѣ изъ обрывка веревки пращу и, проходя мимо Піолены, послалъ маленькое привѣтствіе Грегуарамъ. Доставивъ себѣ это удовольствіе, онъ снова принялся дуть въ рожокъ, и толпа мало-по-малу скрылась вдали, продолжая кричать:

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   Когда она пришла на копи Гастонъ-Мари, въ ней было уже двѣ съ половиною тысячи человѣкъ. Они, казалось, обезумѣли и, со стихійною яростью низринувшагося потока, разбивали и разрушали все, попадавшееся навстрѣчу. Часъ тому назадъ, на копи приходили жандармы, но, сбитые съ настоящаго пути разсказами крестьянъ, ушли по направленію къ Сенъ-Тома и при этомъ такъ торопились, что даже не оставили на Гастонъ-Мари ни одного человѣка на всякій случай, для охраненія копей. Въ какихъ-нибудь четверть часа огни были залиты, паръ выпущенъ, всѣ строенія наводнены людьми и разгромлены. Съ особенною яростью накинулись на помпу. Углекопамъ мало было того, что она остановилась, и они набросились на нее, какъ на живое существо, которое непремѣнно надо было убить.

   -- Тебѣ принадлежитъ первый ударъ!-- твердилъ Этьенъ, вкладывая молотокъ въ руку Шаваля.-- Ну, вѣдь ты клялся быть вмѣстѣ съ другими!

   Шаваль невольно отступилъ назадъ, весь дрожа. Въ толкотнѣ молотокъ выбили у него изъ рукъ, и товарищи, которымъ надоѣло ждать, принялись сами разрушатъ помпу, колотя по ней желѣзными брусьями, кидая въ нее кирпичами, всѣмъ, что только попадалось подъ руку. Иные просто ломали объ нее палки. Гайки выскакивали, мѣдныя и стальныя части распадались, точно изломанные члены. Наконецъ, сильный ударъ киркой раздробилъ чугунный корпусъ машины, изъ нея хлынула вода, вылилась, и затѣмъ, точно предсмертная икота, послышалось послѣднее бульканье.

   Съ помпой было покончено. Обезумѣвшая толпа вышла изъ строеній и тѣснилась позади Этьена, который не выпускалъ изъ рукъ Шаваля.

   -- Смерть измѣннику! Въ шахту его! Въ шахту!

   Несчастный Шаваль, посинѣвшій отъ страха, что-то бормоталъ въ свое оправданіе и безпрестанно возвращался къ овладѣвшей имъ безумной idée fixe, что ему необходимо вымыться.

   -- Постой, если это тебѣ такъ нужно,-- сказала Левакъ,-- вотъ тебѣ и ванна!

   Вода, просачивавшаяся изъ помпы, образовала на землѣ большую лужу, которая теперь стояла вся бѣлая отъ покрывавшаго ее толстаго слоя льда. Проломили ледъ, толкнули Шаваля къ лужѣ и заставили его окунуть голову въ холодную ледяную воду.

   -- Окунайся же!-- повторяла Брюле.-- Окунайся, проклятый, или мы сами выкупаемъ тебя!.. А теперь, пей; да, да, пей, какъ скотина; лакай языкомъ!..

   Онъ долженъ былъ стать на четвереньки и пить. Толпа смѣялась злымъ, жестокимъ смѣхомъ. Одна женщина выдрала его за уши, другая бросила ему въ лицо горсть свѣжаго навоза, который подобрала на дорогѣ. Старенькое пальто Шаваля было все въ лохмотьяхъ и едва держалась на плечахъ; онъ угрюмо высматривалъ, нельзя ли убѣжать.

   Магё, и мужъ, и жена, тоже толкали и оскорбляли его, вымещая теперь свою старую злобу противъ него; даже Мукъ, обыкновенно остававшаяся добрымъ товарищемъ для своихъ прежнихъ возлюбленныхъ, и та относилась къ нему, какъ къ ни на что не годному человѣку. Этьенъ остановилъ ее.

   -- Довольно! Нѣтъ надобности вмѣшиваться всѣмъ въ это дѣло... Если ты хочешь, мы покончимъ наши счеты вдвоемъ,-- обратился онъ къ Шавалю.

   Кулаки Этьена сжимались, въ глазахъ свѣтилась звѣрская жажда крови. Онъ совсѣмъ опьянѣлъ и чувствовалъ потребность убить кого-нибудь.

   -- Готовъ ли ты? Одному изъ насъ надо лечь мертвымъ на мѣстѣ... Дайте ему ножъ, а у меня есть свой...

   Выбившаяся изъ силъ Катерина съ ужасомъ смотрѣла на него. Ей припомнились теперь его откровенныя признанія въ первый день ихъ знакомства, когда онъ разсказывалъ, что у нихъ въ роду всѣ пьяницы, что, по милости этого, весь его организмъ отравленъ алкоголемъ, и что достаточно ему вылить рюмки три водки, чтобы у него немедленно явилась потребность кого-нибудь съѣсть. Вдругъ она подскочила къ нему, ударила его обѣими руками по щекамъ и, задыхаясь отъ волненія, крикнула прямо въ лицо: -- Подлецъ! Подлецъ! Подлецъ!.. Такъ тебѣ мало всѣхъ этихъ мерзостей?.. Ты хочешь убить его теперь, когда онъ едва держится на ногахъ!

   Она повернулась къ отцу, къ матери, ко всей толпѣ.

   -- Вы всѣ подлые! Подлые!.. Убейте же и меня вмѣстѣ съ нимъ! Если вы только еще дотронетесь до него, я исцарапаю вамъ рожи! О, подлые!

   Позабывъ побои, которыми такъ часто осыпалъ ее Шаваль, позабывъ жалкую жизнь, которую она влачила съ тѣхъ поръ, какъ ушла къ нему, Катерина знала теперь только то, что она принадлежитъ ему и не должна допускать, чтобы съ нимъ такъ обращались. Она стала передъ Шавалемъ, готовая защищать его.

   Когда дѣвушка ударила Этьена по лицу, онъ поблѣднѣлъ. Первою его мыслью было броситься на нее и убить. Потомъ, съ видомъ человѣка, силящагося протрезвиться, онъ провелъ рукою по лицу и, обращаясь къ Шавалю, сказалъ посреди наступившаго кругомъ молчанія:

   -- Она права, съ тебя достаточно... Иди, куда хочешь!

   Шаваль тотчасъ пустился бѣжать, Катерина послѣдовала за нимъ. Толпа, пораженная этимъ происшествіемъ, смотрѣла, какъ они скрылись на поворотѣ дороги; одна только Магё прошептала.

   -- Напрасно вы это сдѣлали: его не слѣдовало отпускать... Онъ, навѣрное, подведетъ насъ.

   Толпа снова двинулась въ путь. Пробило пять часовъ, И красное, какъ жаровня, заходящее солнце залило всю безконечную равнину словно заревомъ пожара.

   Проходившій мимо разносчикъ сообщилъ, что жандармы направились къ копямъ Кревъ-кёръ. Тогда толпа повернула обратно и раздались крики:

   -- Въ Монсу!.. Въ правленіе!.. Хлѣба, хлѣба, хлѣба!

   

V.

   Геннебо подошелъ къ окну своего кабинета и смотрѣлъ на карету, въ которой уѣзжала его жена, намѣревавшаяся заѣхать сначала къ Грегуарамъ и Деноленамъ, чтобы забрать тамъ дѣвушекъ, и затѣмъ, вмѣстѣ съ ними, отправиться завтракать въ Маршьенъ. Нѣсколько минутъ онъ слѣдилъ глазами за Негрелемъ, ѣхавшимъ верхомъ около дверецъ экипажа, и потомъ спокойно усѣлся за свою конторку. Когда ни жена, ни племянникъ не оживляли комнатъ своимъ присутствіемъ, тогда домъ казался какъ бы необитаемымъ. Въ этотъ день кучеръ уѣхалъ со своею госпожою, новая горничная Роза отпросилась до пяти часовъ со двора, оставался только лакей Ипполитъ, переходившій въ туфляхъ изъ комнаты въ комнату, и кухарка, съ ранняго утра погрузившаяся въ свои кастрюли и вся поглощеннная приготовленіемъ обѣда, который давали сегодня ея господа. Геннебо разсчитывалъ воспользоваться этой глубокой тишиной, стоявшей въ пустынномъ домѣ, и серьезно заняться работою.

   Хотя Ипполитъ получилъ приказаніе не безпокоить директора и отказывать всѣмъ, кто бы ни пришелъ, однако, часовъ около девяти онъ рѣшился доложить о Дансаэртѣ, который сказалъ, что принесъ очень важныя извѣстія. Директоръ только теперь узналъ отъ него о сходкѣ, происходившей наканунѣ въ вандамскомъ лѣсу.

   Надсмотрщикъ разсказывалъ о ней съ такими мельчайшими подробностями, что Геннебо тотчасъ же понялъ, что всѣ эти мелочи переданы Дансаэрту Пьеррономъ, и невольно улыбнулся, вспомнивъ о связи стоявшаго передъ нимъ человѣка съ женою Пьеррона, связи, до того всѣмъ извѣстной, что не проходило недѣли безъ того, чтобы въ теченіе ея директоръ не получилъ двухъ-трехъ анонимныхъ писемъ, въ которыхъ сообщалось о предосудительномъ поведеніи главнаго надсмотрщика. Воспользовавшись этимъ поводомъ, Геннебо далъ понять Дансаэрту, что знаетъ эту исторію, и посовѣтовалъ ему вести себя благоразумнѣе, такъ какъ иначе, въ случаѣ какого-нибудь скандала, дѣло можетъ повлечь за собою послѣдствія, не очень пріятныя для него, Дансаэрта. Ошеломленный этимъ выговоромъ, такъ неожиданно прервавшимъ его докладъ, надсмотрщикъ началъ оправдываться и увѣрятъ, что не далъ никакого повода къ подобнымъ обвиненіямъ. Однако же, въ концѣ концовъ, онъ скоро пересталъ увѣрять въ своей невиновности, счастливый тѣмъ, что отдѣлался такъ дешево, такъ какъ обыкновенно директоръ, самъ отличавшійся безукоризненностью поведенія, крайне строго преслѣдовалъ тѣхъ изъ своихъ подчиненныхъ, которые позволяли себѣ забавляться со смазливыми дѣвушками работницами на копяхъ. Разговоръ опять перешелъ въ стачкѣ. Конечно, эта сходка въ лѣсу ни болѣе, ни менѣе, какъ бахвальство крикуновъ, и ничего серьезнаго изъ нея не выйдетъ. Во всякомъ случаѣ видъ жандармовъ и драгуновъ, объѣхавшихъ сегодня утромъ всѣ окрестности, долженъ былъ произвести такое внушительное впечатлѣніе на рабочихъ, что, въ теченіе нѣсколькихъ дней, они не посмѣютъ и шевельнуться.

   Однако, когда надсмотрщикъ ушелъ, Геннебо задумался. Была минута, когда онъ уже совсѣмъ было рѣшился послать телеграмму префекту, и одно только опасеніе показаться растерявшимся вслѣдствіе какихъ-то пустяковъ удержало его отъ этого. Онъ и такъ ужь не могъ простить себѣ, что, не разузнавъ обстоятельно положенія дѣлъ, говорилъ повсюду и даже писалъ членамъ правленія, что стачка не продлится больше двухъ недѣль. Въ величайшему его удивленію, она тянулась уже около двухъ мѣсяцевъ, и Геннебо приходилъ въ отчаяніе, чувствуя, что каждый лишній день компрометируетъ его все болѣе и болѣе, и что теперь ему необходимо сдѣлать что-нибудь особенное, чтобы возвратить себѣ довѣріе членовъ правленія. Къ тому же, онъ только-что обратился въ Парижъ съ вопросомъ, что дѣлать, если произойдутъ какіе-нибудь безпорядки. Отвѣтъ замедлился, но можно было ожидать, что онъ придетъ съ курьеромъ послѣ полудня. Геннебо говорилъ самъ себѣ, что если эти господа найдутъ нужнымъ занять копи солдатами, то онъ еще успѣетъ разослать телеграммы, куда слѣдуетъ. По его личному мнѣнію, появленіе на копяхъ вооруженной силы неминуемо должно было повести къ тому, что произойдетъ рѣзня, прольется кровь, будутъ убитые и раненые, и Геннебо, несмотря на всю присущую ему энергію, не рѣшался брать на себя тяжелую отвѣтственность за все это.

   До одиннадцати часовъ Геннебо спокойно работалъ въ своемъ кабинетѣ. Въ домѣ стояла глубокая тишина, и только изъ одной болѣе отдаленной комнаты, въ которой Ипполитъ натиралъ воскомъ полъ, доносился легкій шумъ. Затѣмъ директоръ получилъ, одну за другою, двѣ телеграммы: въ одной его увѣдомляли о томъ, что углекопы Монсу завладѣли копями Жанъ-Баръ; въ другой говорилось, что они перерѣзали канаты, погасили огни, все опустошили. Онъ ничего не могъ понять. Зачѣмъ углекопы Монсу отправились къ Денолену, вмѣсто того, чтобы заняться опустошеніемъ какихъ-нибудь изъ тѣхъ копей, которыя принадлежали компаніи?.. Впрочемъ, что же, пускай разоряютъ Жанъ-Баръ; это только поможетъ ему, Геннебо, скорѣе осуществить давно лелѣемую имъ мечту о пріобрѣтеніи вандамскихъ копей... Въ полдень онъ позавтракалъ одинъ въ своей обширной столовой, среди полнѣйшей тишины, которую словно боялся нарушить прислуживавшій ему лакей, ходившій почти неслышными шагами. Это глубокое безмолвіе навѣвало на Геннебо всѣ болѣе и болѣе мрачныя мысли и, наконецъ, онъ началъ ощущать какой-то холодъ на сердцѣ. Вдругъ прибѣжалъ надсмотрщикъ и сообщилъ, что толпа углекоповъ идетъ на копи Миру. Почти тотчасъ же вслѣдъ за этимъ, когда Геннебо уже допивалъ кофе, принесли телеграмму, увѣдомлявшую, что копямъ Магдалина и Кревъ-кёръ тоже грозить опасность. Директоръ рѣшительно не зналъ -- что дѣлать. Слѣдуетъ ли немедленно потребовать солдатъ, или, можетъ быть, благоразумнѣе будетъ подождать курьера, который долженъ пріѣхать въ два часа, и не принимать никакихъ рѣшительныхъ мѣръ, покуда не получитъ приказанія отъ членовъ правленія? Геннебо возвратился въ свой кабинетъ и сталъ искать бумагу къ префекту, которую онъ поручилъ наканунѣ написать Негрелю. Не найдя ея у себя на конторкѣ, онъ подумалъ, что, по всей вѣроятности, племянникъ, имѣвшій привычку работать по ночамъ, оставилъ эту бумагу у себя въ комнатѣ. Все еще не придя ни къ какому окончательному рѣшенію, но думая, что эта бумага можетъ понадобиться, Геннебо пошелъ за нею въ комнату Негреля.

   Войдя въ нее, Геннебо удивился: по забывчивости или по лѣности Ипполита, который оставался въ это утро одинъ на весь домъ, комната стояла неубранною. Въ ней было невыносимо жарко, такъ какъ отдушникъ калорифера оставался открытымъ, и этотъ горячій, влажный воздухъ былъ насыщенъ какимъ-то рѣзкимъ запахомъ, который Геннебо сначала принялъ за запахъ туалетной воды, наполнявшей умывальный тазъ. Повсюду царствовалъ величайшій безпорядокъ: платье было разбросано; мокрыя полотенца висѣли на спинкахъ стульевъ; постель стояла неприкрытой, сброшенное съ нея одѣяло спустилось однимъ концомъ на коверъ. Геннебо разсѣяннымъ взглядомъ окинулъ комнату и прямо направился къ маленькому письменному столу, заваленному бумагами. Онъ два раза пересмотрѣлъ одну за другою всѣ бумаги, но, положительно, не было той, которую онъ искалъ. Куда, къ чорту, этотъ взбалмошный Поль могъ ее засунуть?

   Геннебо прошелся по комнатѣ, высматривая на стоявшей въ ней мебели нужную ему бумагу, и вдругъ увидѣлъ, что на постели что-то блеститъ, точно искорка. Машинально подойдя къ кровати, онъ засунулъ руку между смятыми складками простыни и досталъ оттуда маленькій золотой флаконъ. Геннебо тотчасъ узналъ флаконъ своей жены, флаконъ съ эѳиромъ, съ которымъ она не разставалась никогда. Но онъ никакъ не могъ понять, какимъ образомъ эта бездѣлушка попала на постель Поля? Вдругъ онъ страшно поблѣднѣлъ: его жена еще недавно лежала на этой постели.

   -- Извините,-- прошепталъ Ипполитъ за дверью, -- я видѣлъ, какъ вы сюда прошли...

   Лакей вошелъ и ужаснулся, увидѣвъ царившій здѣсь безпорядокъ.

   -- Боже мой... комната до сихъ поръ не убрана!.. Роза ушла, взваливъ на меня всю работу!

   Геннебо зажалъ флаконъ въ рукѣ, зажалъ такъ крѣпко, какъ будто хотѣлъ раздавить.

   -- Что вамъ нужно?

   -- Прибѣжалъ еще человѣкъ съ копей Кревъ-кёръ... Онъ принесъ письмо.

   -- Хорошо; оставьте меня и скажите, чтобы онъ подождалъ. Его жена лежала на этой постели... Заперевъ на задвижку дверь, онъ разжалъ руку и взглянулъ на флаконъ, оставившій красное пятно на его ладони... Геннебо точно вдругъ прозрѣлъ и понялъ теперь, что эта позорная комедія разыгрывалась въ его домѣ уже цѣлые мѣсяцы. Онъ припомнилъ свои прежнія подозрѣнія, слышанный имъ ночью шорохъ, осторожные шаги какого-то человѣка, прокрадывавшагося босикомъ мимо его двери. Да, это были шаги его жены, которая прокрадывалась въ эту комнату...

   Опустившись на стулъ, напротивъ постели, Геннебо долго смотрѣлъ на нее, неподвижный, словно пораженный на смерть. Его привелъ въ себя легкій шумъ за дверью; кто-то стучался; стараясь отворить ее, и затѣмъ опять послышался голосъ лакея.

   -- Господинъ Геннебо... Ахъ, господинъ Геннебо, вы заперлись!..

   -- Что еще тамъ?

   -- Кажется, очень спѣшное дѣло; углекопы все разрушаютъ... Внизу дожидаются съ донесеніями еще два человѣка... Принесены также и телеграммы...

   -- Сейчасъ. Оставьте меня въ покоѣ!

   Мысль, что Ипполитъ нашелъ бы этотъ флаконъ, если бы пришелъ по утру убирать комнату, оледенила его сердце. Впрочемъ, этотъ лакей долженъ все знать: навѣрное, онъ уже десятки разъ находилъ здѣсь тѣ или другіе признаки, по которымъ можно безошибочно заключить, что г-жа Геннебо провела ночь въ этой комнатѣ.

   Геннебо снова опустился на стулъ и сидѣлъ неподвижно. Ему припоминались всѣ страданія, принесенныя ему этой женщиной: ея холодность къ нему, проявившаяся вскорѣ послѣ свадьбы, ея любовники, которыми она обзаводилась такъ ловко, что онъ долгое время даже и не подозрѣвалъ объ ихъ существованіи, ея парижская связь, которую онъ терпѣливо сносилъ въ теченіе десяти лѣтъ, какъ переносятъ какія-нибудь прихоти больного... Ему вспомнилось затѣмъ переселеніе въ Монсу, въ это, усыплявшее ее, мѣсто ссылки, вспомнились его безумныя надежды на то, что здѣсь она переродится и сдѣлается другою женщиною, что, наконецъ, она уже не молода, и годы возьмутъ свое и возвратятъ ему жену... Потомъ пріѣзжаетъ племянникъ, этотъ Поль, и она начинаетъ обращаться съ нимъ, какъ мать, постоянно говорить ему о своемъ умершемъ и навсегда погребенномъ подъ пепломъ сердцѣ... А мужъ, глупецъ, ничего не видитъ и обожаетъ эту женщину, считающуюся его женою, тогда какъ на самомъ дѣлѣ именно онъ меньше всѣхъ имѣетъ право назвать ее своею. Онъ обожаетъ ее такою постыдною страстью, что былъ бы въ состояніи упасть передъ этою женщиною на колѣни, если бы она захотѣла отдать ему тѣ послѣднія искры любви, которыя еще оставались въ ея сердцѣ, постоянно принадлежавшемъ другимъ. Но она отдала ихъ этому ребенку...

   Донесшійся издали металлическій звукъ заставилъ его вздрогнуть. Онъ тотчасъ узналъ этотъ звонокъ, которымъ, по его приказанію, давно когда-то отданному, всегда извѣщали о прибытіи курьера. Геннебо всталъ и громко воскликнулъ:

   -- Ахъ, я плюю на все!.. Плюю на ихъ депеши и письма!..

   Судорога болѣзненно сжимала ему горло, и голосъ его звучалъ грубо. Имъ овладѣвало бѣшенство, ему хотѣлось бы втоптать въ какую-нибудь вонючую яму всю эту грязь и мерзость. Эта женщина просто развратница! Онъ подыскивалъ для нея самыя оскорбительныя названія, мысленно хлесталъ ее по лицу и окончательно вышелъ изъ себя, вспомнивъ вдругъ о предполагаемой женитьбѣ Поля на Сесили, женитьбѣ, которую эта женщина устраивала такъ спокойно, съ такою безмятежною улыбкой на устахъ. Такъ, стало быть, въ ней не было ни любви къ Негрелю, ни даже чувства ревности, ничего... Стало быть, эта связь была для нея не болѣе, какъ развлеченіемъ, забавой, чѣмъ-то въ родѣ дессерта, безъ котораго иные люди не могутъ обойтись!.. Геннебо почти оправдывалъ племянника и во всемъ обвинялъ жену, говоря себѣ, что это она завладѣла мальчикомъ въ порывѣ каприза, какъ иногда люди съ жадностью набрасываются на незрѣлое яблоко, украденное по дорогѣ. Кого же возьметъ она потомъ, до кого же снизойдетъ она впослѣдствіи, когда подъ рукою у нея не найдется такихъ любезныхъ и практическихъ племянниковъ, которые, поселившись въ семейномъ домѣ, спокойно пользуются въ немъ столомъ, постелью и... женою хозяина?

   Раздался легкій стукъ въ дверь, и Ипполитъ еще разъ осмѣлился доложить сквозь замочную скважину:

   -- Курьеръ пріѣхалъ, господинъ Геннебо... Пришелъ опять Дансаэртъ и говорить, что между углекопами идетъ рѣзня...

   -- Я сейчасъ приду, чортъ возьми!

   Что онъ съ ними сдѣлаетъ? Прогонитъ ихъ, лишь только они возвратятся изъ Маршьена, прогонитъ, какъ смрадныхъ животныхъ, которыхъ не хочетъ болѣе держатъ подъ своей кровлей. Онъ возьметъ дубину и прикажетъ имъ убираться куда-нибудь въ другое мѣсто со всею ихъ грязью. Геннебо окинулъ взглядомъ неубранную комнату и вдругъ вспомнилъ, что тяжелый запахъ, охватившій его при входѣ сюда, это -- запахъ мускуса, которымъ была пропитана кожа его жены. Его охватилъ припадокъ безумнаго, безсильнаго бѣшенства; онъ съ яростью набросился на постель и комкалъ ударами кулака свѣсившееся на полъ одѣяло, мягкія простыни...

   Вдругъ ему показалось, что Ипполитъ опять подходитъ къ двери, и это заставило его придти въ себя... Нѣсколько секундъ онъ простоялъ на мѣстѣ, переводя дыханіе, обтирая потъ на лбу и стараясь унять біеніе своего сердца; затѣмъ подошелъ къ зеркалу и посмотрѣлъ на свое лицо, до того измѣнившееся, что онъ не узналъ самого себя... Наконецъ, замѣтивъ, что начинаетъ овладѣвать собою и что черты его лица принимаютъ мало-по-малу свое обычное холодное выраженіе, онъ немедленно спустился внизъ.

   Его ожидали уже пять человѣкъ, не считая Дансаэрта. Всѣ они сообщили ему крайне серьезныя извѣстія о насиліяхъ толпы углекоповъ, переходившей съ однѣхъ копей на другія, а главный надсмотрщикъ очень подробно разсказалъ о томъ, что произошло на копяхъ Миру, которыя были спасены только благодаря мужеству старика Кандье. Геннебо слушалъ, кивалъ головою, но на самомъ дѣлѣ почти ничего не понималъ, потому что мысли его все еще витали тамъ, въ верхней комнатѣ. Наконецъ онъ отпустилъ всѣхъ этихъ людей, сказавъ, что приметъ мѣры. Оставшись одинъ передъ своимъ бюро, Геннебо опустилъ голову на руки, прикрылъ пальцами глаза и, казалось, заснулъ. Потомъ онъ вспомнилъ о курьерѣ и рѣшился, наконецъ, приняться за давно ожидаемое письмо, въ которомъ долженъ былъ находиться отвѣтъ членовъ правленія. Сначала строчки этого письма прыгали передъ его глазами, и онъ не могъ ничего понять, но затѣмъ, мало-помалу, для него стало ясно, что эти господа, конечно, не высказываясь прямо, желали именно того, чтобы положеніе дѣлъ ухудшилось и вызвало какіе-нибудь безпорядки со стороны углекоповъ, настолько серьезные, чтобы оставалось только принять энергическія мѣры для ихъ подавленія и этимъ ускорить роковую развязку стачки. Послѣ этого Геннебо уже нечего было колебаться, и онъ немедленно разослалъ телеграммы во всѣ стороны: къ префекту Лилля, къ начальнику войскъ, стоявшихъ въ Дуэ, въ жандармское управленіе въ Маршьенѣ. Теперь онъ все-таки освободился отъ одной лишней заботы и могъ, по крайней мѣрѣ, запереться въ своей комнатѣ, сославшись на подагру. Все послѣполуденное время Геннебо провелъ въ своемъ кабинетѣ, никого не принимая и только прочитывая телеграммы и письма, продолжавшія литься на него настоящимъ дождемъ. По нимъ онъ слѣдилъ издали за толпою углекоповъ, переходившихъ съ копей Магдалины на копи Кревъ-кёръ, съ Кревъ-кёръ на Викторію, съ Викторіи на Гастонъ-Мари. Его увѣдомляли также о передвиженіяхъ жандармовъ и драгуновъ, кидавшихся изъ стороны въ сторону, но постоянно попадавшихъ не на тѣ дороги и поворачивавшихся спинами именно къ тѣмъ копямъ, которымъ въ данную минуту грозила опасность. Пускай рѣжутъ другъ друга и все разрушаютъ!.. Геннебо снова опустилъ голову на руки, прикрылъ пальцами глаза и погрузился въ свои думы. Въ пустомъ домѣ стояла глубокая тишина, и только изрѣдка доносился стукъ кастрюль изъ кухни, гдѣ пылалъ жаркій огонь и кухарка была вся погружена въ приготовленіе обѣда.

   Наступали сумерки; пробило пять часовъ, когда внезапно раздавшійся шумъ заставилъ очнуться Геннебо, который все еще продолжалъ сидѣть неподвижно, опершись локтями на бумаги. Онъ подумалъ, что это возвратилась его презрѣнная жена съ своимъ любовникомъ. Но шумъ все усиливался, и въ ту минуту, когда Геннебо подходилъ къ окну, раздались страшные крики:

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   Это толпа углекоповъ нахлынула на Монсу, между тѣмъ какъ жандармы, думая, что опасность угрожаетъ копямъ Ворё, во всю прыть скакали туда.

   Въ двухъ километрахъ отъ крайнихъ домовъ Монсу, немного ниже того мѣста, гдѣ перекрещивались двѣ дороги, большая и вандамская, госпожѣ Геннебо и ея гостьямъ пришлось быть зрительницами шествія этой толпы. День былъ проведенъ въ Маршьенѣ очень недурно: сначала весело позавтракали у директора заводовъ, потомъ, чтобы чѣмъ-нибудь наполнить послѣполуденное время, посѣтили мастерскія и сосѣдній стеклянный заводъ. Наконецъ, когда, на исходѣ этого свѣтлаго зимняго дня, онѣ возвращались домой, Сесили вдругъ пришла фантазія выпить чашку молока на маленькой фермѣ, стоявшей около дороги, по которой проѣзжала карета. Дамы тотчасъ же вышли изъ экипажа; Негрель любезно соскочилъ съ лошади, между тѣмъ какъ хозяйка фермы, ошеломленная посѣщеніемъ такихъ разодѣтыхъ господъ, суетилась, говоря, что, прежде чѣмъ подать молоко, нужно покрыть столъ чистою скатертью. Но Люси и Жанна пожелали видѣть, какъ будутъ доить коровъ, и все общество, съ чашками въ рукахъ, отправилось прямо въ хлѣвъ. Это выходила уже совсѣмъ деревенская прогулка; ноги тонули въ мягкой подстилкѣ хлѣва, и всѣ весело смѣялись по поводу этого.

   Г-жа Геннебо, съ своимъ снисходительнымъ, материнскимъ видомъ пила молоко, едва прикасаясь къ чашкѣ кончиками губъ, какъ вдругъ странный, доносившійся издали шумъ встревожилъ ее.

   -- Что это такое?

   Хлѣвъ, стоявшій на самомъ краю дороги, служилъ въ то же время сѣноваломъ, и потому въ немъ были широкія ворота. Молодыя дѣвушки, высунувъ въ нихъ головы, съ удивленіемъ замѣтили, что слѣва, съ вандамской дороги, надвигается какая-то черная туча, что-то вродѣ волнующейся и шумной толпы.

   -- Чортъ возьми!-- пробормоталъ Негрель, тоже взглянувшій на дорогу.-- Неужели наши крикуны, наконецъ, совсѣмъ разсердились?

   -- Это, можетъ быть, опять углекопы, -- сказала крестьянка.-- Они уже во второй разъ проходятъ мимо фермы... Кажется, дѣло идетъ не совсѣмъ-то хорошо: они завладѣли всѣмъ краемъ.

   Она выражалась очень осторожно, подмѣчая, какое впечатлѣніе произведутъ ея слова на слушателей. Замѣтивъ, что неожиданное приближеніе толпы углекоповъ повергло всѣхъ въ ужасъ, она поспѣшила воскликнуть:

   -- О, бездѣльники, бездѣльники!

   Видя, что теперь они уже не успѣютъ добраться благополучно до Монсу, Негрель приказалъ кучеру въѣхать во дворъ фермы и поставить лошадей и экипажъ позади сарая. Свою лошадь онъ ввелъ въ этотъ же сарай и поручилъ ее держать мальчику. Возвратившись назадъ, онъ увидѣлъ, что тетка и молодыя дѣвушки совсѣмъ растерялись и уже собрались идти за хозяйкою фермы, предложившей имъ спрятаться у нея въ домѣ. Но Негрель былъ того мнѣнія, что здѣсь они находятся въ большей безопасности, такъ какъ никому не придетъ въ голову искать ихъ на этомъ сѣновалѣ. Ворота затворили; однако, онѣ запирались очень неплотно, и между полусгнившими досками образовались такія щели, что изъ сарая можно было видѣть все, что дѣлается на дорогѣ.

   -- Ну, мужайтесь!-- сказалъ Негрель, стараясь обратить это приключеніе въ шутку.-- Мы не отдадимъ дешево нашу жизнь!

   Но эта шутка еще болѣе усилила страхъ женщинъ. Между тѣмъ шумъ приближавшейся толпы становился все слышнѣе, хотя еще никого не было видно, и на пустынной дорогѣ гулялъ только вѣтеръ, проносясь по ней порывами, какъ передъ наступленіемъ страшной грозы.

   -- Нѣтъ, нѣтъ, я не хочу ничего видѣть!-- воскликнула Сесиль, зарываясь въ сѣно и точно такъ же закрывая глаза руками, какъ она закрывала ихъ, чтобы не видѣть блеска молніи.

   Г-жа Геннебо, страшно поблѣднѣвшая и сердившаяся на этихъ людей, которые опять испортили ей такой славный день, стояла позади, искоса и съ отвращеніемъ посматривая кругомъ, а Люси и Жанна прильнули къ щели въ воротахъ, не желая ничего упустить изъ представлявшагося ихъ глазамъ зрѣлища.

   Слышались словно раскаты грома, все приближавшіеся и приближавшіеся, земля начала дрожать и, наконецъ, впереди всѣхъ показался Жанлинъ, дувшій въ свой рожокъ.

   -- Возьмите ваши флаконы, потъ народный протекаетъ мимо!-- прошепталъ Негрель, который, несмотря на свои республиканскія убѣжденія, любилъ посмѣяться съ дамами надъ чернью.

   Но его слова были заглушены цѣлымъ ураганомъ криковъ. Мимо воротъ хлѣва проходила почти цѣлая тысяча женщинъ, съ растрепанными волосами, въ лохмотьяхъ, сквозь которые сквозило тѣло, полунагія... Нѣкоторыя изъ нихъ несли на рукахъ грудныхъ дѣтей и приподнимали ихъ кверху, точно знамя скорби и мщенія. Другія болѣе молодыя, шли, какъ на битву, выпятивъ впередъ грудь и потрясая палками, между тѣмъ какъ старухи, страшныя, отвратительныя, завывали такъ громко, что вздувшіяся на ихъ изсохшихъ шеяхъ жилы, казалось, готовы были лопнуть. За женщинами шли мужчины, двѣ тысячи обезумѣвшихъ мальчишекъ, забойщиковъ, землекоповъ, шли до того густою толпою, что невозможно было отличить ни выцвѣтшихъ панталонъ, ни ветхихъ пальто и куртокъ, все сливалось въ однообразную землистую массу. Виднѣлись только горящіе глаза и черныя отверстія широко раскрытыхъ ртовъ, распѣвавшихъ марсельезу, строфы которой совсѣмъ терялись въ общемъ нестройномъ ревѣ, аккомпанируемыя стукомъ деревянныхъ башмаковъ о твердую землю. Надъ головами людей, между торчавшими вверхъ желѣзными полосами, виднѣлся топоръ, единственный топоръ, который былъ какъ бы штандартомъ толпы, и его острый профиль казался при свѣтѣ яснаго дня ножомъ гильотины.

   -- Что за ужасныя лица!-- прошептала г-жа Геннебо.

   Негрель попробовалъ было опять посмѣяться надъ этой толпой, но и имъ овладѣлъ страхъ, и онъ пробормоталъ сквозь зубы:

   -- Чортъ меня побери, если я когда-нибудь встрѣчалъ хоть одного изъ этихъ людей! Откуда только взялись эти разбойники?

   Дѣйствительно, гнѣвъ, голодъ, два мѣсяца страданій и эта бѣшеная бѣготня по копямъ до того преобразили углекоповъ, что ихъ добродушныя прежде лица походили теперь на морды хищныхъ животныхъ. Въ эту минуту послѣдніе лучи заходящаго солнца освѣтили красноватымъ свѣтомъ равнину. Дорога какъ бы покрылась кровью; бѣжавшіе мужчины и женщины тоже казались всѣ окровавленными, точно мясники на бойнѣ.

   -- О, великолѣпно!-- прошептали Люси и Жанна, пришедшія, какъ артистки, въ восторгъ отъ этой страшной, но дѣйствительно эффектной картины.

   Однако, имъ все-таки стало страшно, и онѣ отступили назадъ, къ г-жѣ Геннебо, которая, обезумѣвъ отъ ужаса, прислонилась къ колодѣ. У нея леденѣла вся кровь при мысли, что достаточно кому-нибудь изъ толпы заглянутъ въ щели воротъ хлѣва, и они всѣ будутъ перебиты. Негрель чувствовалъ, что блѣднѣетъ. Онъ никогда не былъ трусомъ, но теперь и его все больше и больше охватывалъ страхъ, освободиться отъ котораго онъ не могъ никакими усиліями воли. Тѣмъ не менѣе одна только Сесиль, зарывшаяся въ сѣно и не шевелившаяся, не смотрѣла на это шествіе, а всѣ остальные, при всемъ своемъ желаніи не глядѣть на проходившую мимо толпу, все-таки не могли отвести отъ нея глазъ.

   Раздался страшный крикъ, заглушившій марсельезу:

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   Негрель поблѣднѣлъ еще больше; Люси и Жанна прижались къ г-жѣ Геннебо, у которой подкашивались ноги.

   Толпа уже проходила, и мимо фермы шли теперь только отсталые, но скоро и тѣ исчезли. Волна покатилась къ Монсу, вдоль дороги, между низенькими, ярко раскрашенными домами. Карета выѣхала со двора фермы, но кучеръ не ручался за то, что онъ безпрепятственно довезетъ до дому свою госпожу и барышень, такъ какъ шоссе все еще занято углекопами, а другой дороги не было.

   -- Однако, надо же намъ возвратиться домой, насъ ждетъ обѣдъ,-- говорила г-жа Геннебо, совершенно растерявшаяся отъ страха.-- Эти грязные рабочіе опять выбрали тотъ день, въ который я пригласила въ себѣ гостей... Вотъ послѣ этого и дѣлайте имъ добро!

   Люси и Жанна старались вытащить изъ сѣна Сесиль, но та, думая, что эти дикари все еще идутъ мимо фермы, отбивалась и твердила, что не хочетъ ихъ видѣть. Наконецъ дамы заняли свои мѣста въ каретѣ. Негрель вскочилъ на лошадь, и ему вдругъ пришло въ голову попробовать проѣхать черезъ рекильярскіе переулки.

   -- Поѣзжайте осторожнѣе, такъ какъ дорога тамъ ужасная,-- говорилъ онъ кучеру.-- Если толпа помѣшаетъ намъ выбраться оттуда на дорогу, то вы остановитесь позади старыхъ копей. Мы возвратимся тогда домой пѣшкомъ и пройдемъ черезъ садовую калитку, а вы поставите карету и лошадей куда-нибудь, хоть въ сарай первой попавшейся гостинницы.

   Они отправились. Толпа углекоповъ входила въ это время въ Монсу. Его обитатели, видѣвшіе, что жандармы и драгуны два раза въ теченіе дня проскакали черезъ городъ, уже давно испытывали волненіе, почти граничившее съ паникою. Вездѣ разсказывались самыя страшныя исторіи, говорили о какихъ-то рукописныхъ листкахъ, наполненныхъ угрозами противъ буржуа, и хотя никто не видѣлъ этихъ листковъ, однако, изъ нихъ цитировались цѣлыя фразы. По, кажется, нигдѣ эта паника не владычествовала до такой степени, какъ въ домѣ нотаріуса, гдѣ было получено по почтѣ анонимное письмо, извѣщавшее, что въ погребѣ зарытъ боченокъ съ порохомъ и немедленно будетъ взорванъ, если только онъ, нотаріусъ, не приметъ стороны народа.

   Грегуары, бывшіе съ визитомъ у нотаріуса, собирались уже уходить, когда было получено это письмо и задержало ихъ. Они говорили по поводу его, что это просто дѣло рукъ какого-нибудь шутника, какъ вдругъ въ это самое время толпа углекоповъ вошла въ городъ, и ея появленіе окончательно свело съ ума весь домъ. Одни только Грегуары продолжали улыбаться и, приподнявъ уголъ занавѣски, смотрѣли на улицу. По ихъ мнѣнію, не существовало рѣшительно никакой опасности, и все должно окончиться по-дружески, какъ они выражались. Пять часовъ только-что пробило, и имъ можно немного подождать, покуда толпа нѣсколько очиститъ мостовую, а затѣмъ они пойдутъ обѣдать къ Геннебо, гдѣ Сесиль, конечно, уже возвратившаяся изъ Маршьена, ожидаетъ ихъ... Но во всемъ Монсу никто, повидимому, не былъ въ состояніи относиться такъ спокойно къ положенію дѣлъ: люди растерянно бѣгали взадъ и впередъ; двери и окна поспѣшно захлопывались и запирались; по ту сторону дороги Грегуары увидѣли Мэгра, который запиралъ ставни своей лавки желѣзными засовами. Лавочникъ былъ такъ блѣденъ и такъ сильно дрожалъ, что не могъ задвинуть болты, и его маленькая, тщедушная жена должна была помогать ему.

   Толпа остановилась передъ домомъ директора, и раздались крики:

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   Геннебо продолжалъ стоять передъ окномъ. Въ комнату вошелъ Ипполитъ и, боясь, чтобы толпа не выбила камнями стекла, хотѣлъ закрыть всѣ окна ставнями. Онъ уже закрылъ всѣ окна нижняго этажа, потомъ перешелъ въ первый, и слышно было, какъ скрипѣли оконныя задвижки и захлопывались однѣ за другими рѣшетчатыя ставни. Къ несчастію, нельзя было закрыть въ подвальномъ этажѣ окно кухни, очень непріятное окно, потому что въ немъ виднѣлся жаркій огонь очага, отражавшійся на многочисленныхъ кастрюляхъ.

   Желая посмотрѣть, что будетъ дальше, Геннебо поднялся во второй этажъ и вошелъ въ комнату Поля, откуда можно было видѣть всю дорогу до самыхъ мастерскихъ компаніи. Директоръ сталъ за оконною ставней, изъ-за которой могъ наблюдать толпу, волновавшуюся внизу, передъ домомъ. Но какъ только онъ вошелъ въ эту комнату, въ которой все теперь было тщательно прибрано, туалетный столъ вытертъ и приведенъ въ порядокъ, постель оправлена, мысли его опять воротились къ тому, что онъ пережилъ здѣсь утромъ. Бѣшенство, охватившее его нѣсколько часовъ тону назадъ, когда онъ былъ совсѣмъ одинъ и его окружала глубокая тишина, теперь прошло, смѣнившись страшною усталостью. Какъ и эта комната, онъ остылъ, очистился отъ утренней грязи и снова надѣлъ на себя привычную холодную маску. Къ чему поднимать скандалъ?.. Развѣ въ его семейной жизни произошло что-нибудь особенное? У его жены явился новый любовникъ на смѣну старыхъ, вотъ и все. Пожалуй, дѣло становится на этотъ разъ немножко серьезнѣе, вслѣдствіе того, что она завела любовника у себя въ семьѣ; но съ другой стороны это, можетъ быть, даже лучше, потому что, по крайней мѣрѣ, соблюдены приличія... Теперь ему было даже какъ-то странно вспомнить объ овладѣвшемъ имъ припадкѣ безумной ревности. Не смѣшно ли было колотить эту постель кулаками?.. Если онъ терпѣлъ прежняго любовника своей жены, то стерпитъ и этого...

   У него прибавится еще немного презрѣнія къ людямъ, и только. Сердце его было полно горечи, и онъ со стыдомъ и тоскою думалъ, что всѣ его усилія безполезны, что вся его жизнь -- одно вѣчное терзаніе, что, какъ ни низко упала въ его глазахъ эта женщина, онъ все-таки обожаетъ ее.

   Подъ окнами раздались съ новою силою крики:

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   -- Глупцы!-- пробормоталъ Геннебо, стиснувъ зубы.

   Онъ слышалъ, какъ толпа осыпала его бранью за то, что онъ получаетъ большое жалованье, называла его тунеядцемъ, толстобрюхимъ, грязной свиньей, которая обжирается въ то время, какъ рабочій умираетъ съ голоду. Женщины увидѣли огонь въ кухнѣ, и поднялась цѣлая буря проклятій и ругательствъ изъ-за жарившагося фазана, изъ-за соусовъ, аппетитный запахъ которыхъ раздражалъ пустые желудки.

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   -- Глупцы!-- повторилъ Геннебо.-- Да развѣ я счастливъ?

   Его начинали выводить изъ себя эти люди, ровно ничего не понимающіе. Онъ охотно отдалъ бы имъ свое большое жалованье, если бы ему дали взамѣнъ такую же толстую шкуру, какъ у нихъ, и способность также легко и безъ всякаго сожалѣнія сходиться и расходиться съ женщинами. Онъ съ удовольствіемъ посадилъ бы ихъ за свой столъ и напичкалъ этимъ фазаномъ, если бы они въ свою очередь дали ему способность любезничать за первою изгородью съ какой-нибудь дѣвушкой, нимало не заботясь о томъ, есть ли у нея другіе любовники, кромѣ него... Онъ отдалъ бы все: свое образованіе, свое богатство, свой пышный домъ, свою директорскую власть, лишь бы можно было хоть на одинъ день превратиться въ самаго послѣдняго изъ этихъ подвластныхъ ему несчастныхъ рабочихъ, сдѣлаться настолько грубымъ человѣкомъ, чтобы спокойно отхлестать по щекамъ свою жену и затѣмъ отправиться любезничать съ сосѣдками. Онъ не прочь былъ бы страдать отъ голода, бродить съ пустымъ желудкомъ и чувствовать въ немъ мучительныя судороги, доводящія до одурѣнія,-- можетъ быть, это избавило бы его отъ нравственныхъ страданій, отъ вѣчной душевной скорби. Ахъ, жить, какъ животное, не имѣть ничего, бѣгать по полямъ съ самой безобразной, съ самой грязной изъ откатчицъ и обладать способностью довольствоваться такою жизнью!..

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   Тогда онъ совсѣмъ вышелъ изъ себя отъ этого дикаго гама и въ бѣшенствѣ закричалъ:

   -- Хлѣба! Да развѣ этого достаточно, глупцы?

   Онъ сытъ, но развѣ онъ счастливѣе ихъ? Его семейная жизнь разбита, его существованіе отравлено, и жить ему такъ хорошо, что его горло постоянно сдавлено, словно предсмертной икотой. Быть сытымъ вовсе не значитъ быть счастливымъ. Какой идіотъ можетъ думать, что люди будутъ счастливы, если между ними раздѣлить всѣ существующія богатства? Если бы безумцы перестроили теперешнее общество и создали на его мѣстѣ другое, каждый членъ котораго получалъ бы приходящуюся на его долю тартинку, то этимъ они не прибавили бы человѣчеству ни одной радости и не освободили бы его ни отъ одной скорби. Напротивъ, они только увеличили бы массу страданій, обременяющихъ землю. Даже собаки, и тѣ взвыли бы съ отчаянія, если бы ихъ вывели изъ сферы простого животнаго удовлетворенія инстинктовъ и возвысили до міра неутолимыхъ нравственныхъ мученій. Нѣтъ, существуетъ одно только благо, и оно заключается въ томъ, чтобы не существовать, а если ужь надо непремѣнно быть чѣмъ-нибудь, то лучше быть деревомъ, камнемъ, или еще лучше песчинкою, которая не истекаетъ кровью, когда на нее наступаетъ нога прохожаго.

   Ему стало такъ невыносимо тяжело, что слезы выступили на его глазахъ и жгучими каплями покатились по щекамъ. Сумерки начинали окутывать дорогу и стоявшую на ней толпу, которая принялась теперь кидать камнями въ стѣны дома. Но, весь поглощенный невыносимыми муками, которыя причиняла ему жгучая сердечная рана, Геннебо не чувствовалъ уже ни малѣйшей злобы противъ этихъ обезумѣвшихъ отъ голода людей и машинально повторялъ сквозь слезы:

   -- Глупцы! Глупцы!

   Вопли голодныхъ, напоминавшіе завываніе бури, становились громче и заглушали все:

   -- Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!

   

VI.

   Отрезвленный пощечинами Катерины, Этьенъ все еще стоялъ во главѣ углекоповъ; но теперь, когда онъ, хриплымъ голосомъ, приказывалъ имъ идти на Монсу, ему слышался раздававшійся въ немъ самомъ другой голосъ, голосъ протестующаго разума: къ чему все это поведетъ? Этьенъ вовсе не хотѣлъ дѣлать всего того, что было сдѣлано, и не могъ понять, какимъ образомъ могло случиться, что, отправившись въ Жанъ-Баръ, съ цѣлью дѣйствовать хладнокровно и помѣшать безпорядкамъ, онъ только и дѣлалъ въ теченіе дня, что переходилъ отъ насилія въ насилію и, наконецъ, теперь собирается осаждать домъ директора?

   Однако, когда толпа дошла до дома Геннебо, это онъ, Этьенъ, а но кто-нибудь другой крикнулъ: "стой!" Правда, онъ сдѣлалъ это единственно съ тою цѣлью, чтобы спасти мастерскія компаніи, которыя толпа собиралась было разгромить. И теперь, когда камни уже полетѣли въ стѣны директорскаго дома, Этьенъ тщетно изыскивалъ средства направить толпу въ другую сторону. Одинокій, чувствуя свое полное безсиліе, онъ стоялъ посреди дороги, какъ вдругъ его окликнулъ человѣкъ, стоявшій на порогѣ кабака Тизонъ, въ которомъ кабатчица поспѣшила закрыть ставнями всѣ окна и оставила отворенной только одну входную дверь.

   -- Да, это я... Послушай же!..

   Это былъ Рассенёръ. Въ кабакѣ собралось человѣкъ тридцать мужчинъ и женщинъ, остававшихся въ теченіе дня по своимъ домамъ и теперь пришедшихъ сюда, чтобы узнать новости. Почти всѣ эти люди были изъ селенія "Двухсотъ сорока". За однимъ столомъ сидѣлъ Захарій со своею женою Филоменой; далѣе виднѣлись Пьерронъ и его жена, отвернувшіеся отъ двери и видимо старавшіеся, чтобы ихъ не увидѣли съ улицы. Никто изъ посѣтителей не пилъ, и всѣ собрались въ кабакъ единственно для того только, чтобы не смѣшиваться съ бушевавшею толпою и не подвергаться всевозможнымъ случайностямъ.

   Этьенъ узналъ Рассенёра и нѣсколько подался назадъ.

   -- Тебѣ непріятно меня видѣть, не такъ ли?-- продолжалъ кабатчикъ.-- Я тебѣ предсказывалъ, что безъ глупостей дѣло не обойдется. Теперь вы можете, сколько хотите, просить хлѣба, а вмѣсто него вамъ вышлютъ свинцу!

   Тогда Этьенъ подошелъ поближе и отвѣчалъ:

   -- Мнѣ непріятно видѣть подлецовъ, которые стоятъ, сложа руки, и смотрятъ, какъ другія рискуютъ своею шкурою.

   -- Такъ ты хочешь разграбить этотъ домъ?

   -- Я хочу до конца оставаться съ товарищами и готовъ умереть вмѣстѣ съ ними.

   Дѣйствительно, Этьенъ былъ готовъ умереть хоть сейчасъ и съ отчаяніемъ на сердцѣ отошелъ отъ кабака. Онъ увидѣлъ троихъ ребятишекъ, бросавшихъ камнями въ стѣны дома, и надавалъ имъ пинковъ, крича какъ можно громче, чтобы услышали товарищи, что битье стеколъ не приведетъ ни къ чему.

   Беберъ и Лидія, присоединившись къ Жанлину, учились у него дѣйствовать пращей. Всѣ трое метали камни, стараясь перещеголять другъ друга и надѣлать какъ можно больше поврежденій фасаду дома. Одинъ камень Лидія пустила такъ неловко, что попала въ толпу и разсѣкла голову одной женщинѣ; Жанлинъ и Беберъ схватились за бока отъ смѣха. Позади сидѣли на скамьѣ старики Боньморъ и Мукъ и смотрѣли на ребятишекъ. Ноги Боньмора опухли, и добраться до Монсу ему было крайне тяжело, но онъ все-таки притащился сюда, хотя никто не могъ добиться, зачѣмъ, такъ какъ выраженіе его землистаго лица было сегодня именно такое, какое бывало въ тѣ дни, когда изъ старика нельзя было вытянуть ни одного слова.

   Въ концѣ концовъ, теперь никто не слушался Этьена. Онъ запретилъ кидать камнями, но они все-таки продолжали сыпаться градомъ въ стѣны дома, и Этьенъ съ удивленіемъ и даже со страхомъ смотрѣлъ на этихъ, имъ же самимъ разнузданныхъ животныхъ, которыхъ такъ трудно было расшевелить сначала и, какъ оказывается, еще труднѣе укротить потомъ, когда они разсвирѣпѣютъ. Въ этихъ людяхъ сказывалась старая фламандская кровь, тяжелая и спокойная. Нужно употребить цѣлые мѣсяцы, чтобы разогрѣть ихъ, но зато потомъ они сразу становятся дикарями и, ничего не слыша и не понимая, свирѣпствуютъ до тѣхъ поръ, пока не пресытятся жестокостями. На югѣ, родинѣ Этьена, люди быстро воспламеняются, но также быстро остываютъ и не столь жестоки. Ему пришлось вступить въ драку съ Левакомъ, чтобы отнять у него топоръ: онъ не зналъ, что дѣлать, чтобы остановить Магё, жену и мужа, бросавшихъ камни обѣими руками; но въ особенности его пугали женщины, Левакъ, Мукъ и другія, которыя, подъ предводительствомъ Брюле, выдававшейся между ними своимъ высокимъ ростомъ, дошли до такой степени остервенѣнія, что лаяли, какъ собаки, оскаливъ зубы и выставивъ когти.

   Вдругъ шумъ почти прекратился; толпа была до того поражена удивленіемъ, что нѣкоторое спокойствіе, котораго Этьенъ не могъ возстановить никакими увѣщаніями, наступило само собою. Это чудо совершили Грегуары, рѣшившіеся, наконецъ, проститься съ нотаріусомъ и перейти черезъ улицу, въ домъ директора. Они шли съ такими спокойными лицами, были такъ непоколебимо убѣждены въ томъ, что эти славные углекопы, столь покорно кормившіе ихъ въ теченіе цѣлаго столѣтія, просто шутятъ теперь, что удивленные рабочіе дѣйствительно перестали швырять камнями, чтобы какъ-нибудь не попасть въ этого стараго господина и въ эту старую госпожу, точно съ неба свалившихся въ ихъ среду. Толпа безпрепятственно позволила Грегуарамъ пройти въ директорскій садъ, подняться по лѣстницѣ и позвонить у запертой двери, которую никто не торопился отворить. Въ это самое время, горничная Роза тоже возвращалась домой и, смѣясь, смотрѣла на взбѣшенныхъ рабочихъ, которыхъ знала чуть не всѣхъ въ лицо, такъ какъ сама была изъ Монсу. Она тоже подошла къ двери и, стуча въ нее кулаками, принудила, наконецъ, Ипполита отодвинуть засовы! И давно было пора, потому что едва Грегуары успѣли войти въ домъ, какъ камни снова градомъ полетѣли со всѣхъ сторонъ, и толпа, оправившись отъ впечатлѣнія, произведеннаго на нее этимъ неожиданнымъ обстоятельствомъ, завыла еще сильнѣе.

   Войдя въ прихожую, Роза все еще продолжала смѣяться, какъ будто ее необыкновенно развеселило это приключеніе, и твердила испуганному Ипполиту:

   -- Они вовсе не злые; я ихъ знаю!

   Грегуаръ неторопливо повѣсилъ свою шляпу, помогъ женѣ снять толстую суконную мантилью и, наконецъ, сказалъ въ свою очередь:

   -- Разумѣется; въ сущности, они вовсе не злобный народъ... Накричатся до-сыта и потомъ пойдутъ ужинать съ отличнымъ аппетитомъ.

   Въ это время Геннебо спускался со второго этажа. Онъ видѣлъ всю эту сцену и шелъ встрѣчать гостей, какъ всегда, вѣжливый, спокойный и только болѣе обыкновеннаго блѣдный. Теперь онъ уже совсѣмъ овладѣлъ собою, подавилъ свое личное горе и являлся просто хозяиномъ дома и администраторомъ, рѣшившимся до конца исполнять свой долгъ.

   -- Вы знаете, -- сказалъ онъ,-- наши дамы еще не возвратились.

   Только теперь, въ первый еще разъ, безпокойство овладѣло Грегуарами. Сесиль не возвратилась!.. Какъ же она возвратится, если шутки углекоповъ затянутся надолго?

   -- Я уже думалъ о томъ, какъ бы очистить улицу,-- сказалъ Геннебо.-- Но бѣда въ томъ, что я здѣсь одинъ и къ тому же не знаю, куда послать слугу, чтобы онъ привелъ мнѣ четверыхъ солдатъ и капрала... Они живо разогнали бы всю эту сволочь!

   Роза, остановившаяся въ прихожей, осмѣлилась снова пробормотать:

   -- О, господинъ Геннебо, они вовсе не злые!

   Директоръ покачалъ головою; шумъ на улицѣ все усиливался, и слышно было, какъ камни глухо ударялись о стѣны дома.

   -- Да я ничего не имѣю противъ нихъ; я очень хорошо знаю, откуда все это пошло, и надо быть такими дураками, какъ они, чтобы воображать, что намъ весело усугублять ихъ бѣдствія. Но дѣло въ томъ, что я обязанъ возстановить порядокъ... И какъ подумаешь, что здѣсь есть гдѣ-то жандармы, а между тѣмъ я съ самаго утра не могу добыть себѣ ни одного солдата!..

   Онъ пріостановился и, обращаясь къ г-жѣ Грегуаръ, продолжалъ со своей обычной, нѣсколько суровой вѣжливостью:

   -- Пожалуйста, не стойте здѣсь, пройдите въ салонъ; тамъ уже должны быть зажжены лампы.

   Но въ это время явилась наверхъ изъ подвальнаго этажа страшно раздраженная кухарка и задержала ихъ въ прихожей еще на нѣсколько минуть. Она объявила, что слагаетъ съ себя всякую отвѣтственность за обѣдъ, такъ какъ до сихъ поръ не привезено слоеное тѣсто, которое заказано пирожнику въ Маршьенѣ съ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ доставилъ его сюда къ четыремъ часамъ. Очевидно, пирожникъ остановился гдѣ-нибудь на дорогѣ, испугавшись этихъ разбойниковъ, а, можетъ быть, они разграбили его корзины... Кухарка, казалось, уже видѣла, какъ слоеные пирожки окружены этими разбойниками гдѣ-то на дорогѣ, позади кустарника, взяты приступомъ и перешли въ голодные желудки трехъ тысячъ человѣкъ, требующихъ хлѣба. Во всякомъ случаѣ она предупредила господина Геннебо, и предпочитаетъ лучше бросить весь обѣдъ въ огонь, чѣмъ испортить его по милости этой революціи.

   -- Имѣйте немного терпѣнія, -- отвѣчалъ Геннебо.-- Пока еще ничего не потеряно, и пирожникъ можетъ еще явиться.

   Повернувшись къ госпожѣ Грегуаръ и отворяя дверь въ салонъ, онъ вдругъ увидѣлъ съ удивленіемъ, что въ прихожей, на скамьѣ, сидитъ какой-то человѣкъ, котораго онъ сначала не замѣтилъ въ стоявшемъ здѣсь полумракѣ. Геннебо снова пріостановился, узнавъ Мэгра, страшно измѣнившагося подъ вліяніемъ страха, блѣднаго, ставшаго діже какъ будто поуже въ плечахъ.

   -- Какъ, это вы, Мэгра?.. Что вамъ нужно?

   Мэгра всталъ. Онъ униженно принялся объяснять, что осмѣлился пробраться къ господину директору, чтобы попросить помощи и защиты, въ случаѣ если разбойники нападутъ на его лавку.

   -- Но вы видите, что они угрожаютъ и мнѣ, и я самъ совершенно беззащитенъ, -- отвѣчалъ Геннебо.-- Вы гораздо лучше сдѣлали бы, если бы остались дома и охраняли ваши товары.

   -- О, я заперъ домъ желѣзными засовами и, кромѣ того, оставилъ тамъ жену.

   Директоръ видимо терялъ терпѣніе и не скрывалъ своего презрѣнія къ этому человѣку. Нечего сказать, славную защитницу представляетъ это тщедушное сознаніе, захирѣвшее отъ побоевъ!

   -- Во всякомъ случаѣ, я ничего не могу сдѣлать; постарайтесь сами защитить себя. И я вамъ посовѣтовалъ бы сейчасъ же идти домой, такъ какъ они опять начинаютъ требовать хлѣба... Слышите!

   Дѣйствительно, шумъ опять усилился, и Мэгра показалось, что въ этомъ хаосѣ криковъ, отъ времени до времени, выкрикивается и его имя. Возвратиться домой было уже нельзя, его непремѣнно убили бы. Съ другой стороны, его терзала мысль о предстоящемъ ему разореніи. Онъ прижался лицомъ къ стеклянной двери и стоялъ неподвижно, весь дрожа, обливаясь потомъ, ожидая каждую минуту, что толпа ринется на его лавку.

   Между тѣмъ Грегуары рѣшились, наконецъ, перейти въ салонъ; но Геннебо, принимавшій своихъ гостей, повидимому, совершенно спокойно, никакъ не могъ убѣдить ихъ сѣсть. При каждомъ новомъ взрывѣ криковъ на улицѣ, въ эту комнату, закрытую ставнями и среди дня освѣщенную двумя лампами, словно врывался ужасъ и наполнялъ ее всю. Проходя сквозь толстую обивку стѣнъ, эти гнѣвные крики становились глуше, доносились сюда въ видѣ глухого рокота, но отъ этого они становились еще страшнѣе, казались какою-то неопредѣленною и именно поэтому ужасною угрозою. Однако, завязался разговоръ, преимущественно объ этомъ непостижимомъ возмущеніи углекоповъ. Геннебо долженъ былъ сознаться, что не ожидалъ ничего подобнаго, и въ самомъ дѣлѣ свѣдѣнія, доставлявшіяся ему о положеніи дѣлъ, были до того неточны, что главнымъ виновникомъ всѣхъ безпорядковъ онъ считалъ Рассенёра и совершенно искренно говорилъ, что ясно видитъ во всей этой исторіи пагубное вліяніе кабатчика. Во всякомъ случаѣ жандармы должны скоро прибыть: невозможно же, чтобы его оставили на произволъ судьбы. Грегуары, съ своей стороны, только и думали, что о дочери, бѣдняжка такая пугливая!

   Можетъ быть, увидѣвъ, что ѣхать сюда опасно, всѣ онѣ возвратились въ Маригьенъ.

   Прошло еще четверть часа самаго тягостнаго ожиданія. Шумъ на улицѣ не утихалъ; стукъ камней, попадавшихъ отъ времени до времени въ закрытыя ставни, походилъ на барабанный бой. Это положеніе становилось невыносимымъ, и Геннебо заговорилъ, что, наконецъ, онъ выйдетъ на улицу, одинъ разгонитъ этихъ крикуновъ и пойдетъ навстрѣчу каретѣ. Вдругъ Ипполитъ вбѣжалъ въ салонъ, крича:

   -- Г-жа Геннебо тамъ!.. Ее убиваютъ!..

   Чего боялся Негрель, то и случилось: карета не могла проѣхать рекильярскимъ переулкомъ, который тоже оказался наполненнымъ грозными толпами. Тогда Негрель рѣшилъ, что имъ слѣдуетъ привести въ исполненіе вторую половину его плана, то есть пройти пѣшкомъ тѣ сто метровъ, которые отдѣляютъ ихъ отъ дома, и войти въ него черезъ маленькую садовую дверь, находящуюся вблизи службъ. Конечно, садовникъ увидитъ ихъ и во всякомъ случаѣ кто-нибудь да найдется, чтобы отпереть имъ эту дверь... Сначала все шло отлично: г-жа Геннебо со своими гостьями благополучно добралась уже до маленькой двери въ садъ, какъ вдругъ кто-то изъ толпы увидѣлъ ихъ, сказалъ объ этомъ женщинамъ, и тѣ бросились въ переулокъ. Все дѣло было испорчено. Двери никто не отпиралъ, и Негрель тщетно старался вышибить ее плечомъ. Боясь, что все возраставшая волна женщинъ наконецъ зальетъ ихъ, онъ рѣшился на послѣднее отчаянное средство -- повелъ тетку и молодыхъ дѣвушекъ прямо сквозь толпу, въ надеждѣ, что, можетъ быть, какъ-нибудь и удастся добраться до крыльца. Этотъ маневръ произвелъ страшную суматоху: женщины съ воплями шли за ними слѣдомъ и намѣревались окружить ихъ, между тѣмъ какъ остальная толпа, все еще не понимая, въ чемъ дѣло, и только удивляясь появленію среди нея этихъ нарядныхъ барынь, отливала волною то вправо, то влѣво. Общее замѣшательство и недоумѣніе было такъ велико, что произошло нѣчто необъяснимое: какимъ-то образомъ Люси и Жанна благополучно добрались до крыльца и проскользнули въ дверь, полуотворенную горничною; г-жѣ Геннебо тоже удалось пройти вслѣдъ за ними; Негрель вошелъ послѣднимъ и заперъ дверь, вполнѣ увѣренный, что Сесиль прошла въ домъ прежде всѣхъ. Но ея тамъ не было; она исчезла. Дѣвушка до такой степени перепугалась, что, вмѣсто того, чтобы бѣжать къ дому, повернула назадъ и кинулась въ самую середину бушующей толпы.

   Опущенная вуалетка скрывала лицо Сесили, и ее приняли сначала за г-жу Геннебо, потомъ за ея пріятельницу, жену сосѣдняго заводчика, ненавидимаго рабочими. Впрочемъ, кто бы она ни была, толпа прежде всего возмущалась тѣмъ, что на дѣвушкѣ было надѣто шелковое платье и мѣховая мантилья, что ея шляпка украшалась дорогимъ бѣлымъ перомъ. Отъ нея пахло духами, на ней были надѣты часы, и кожа у нея была нѣжная кожа "тунеядки", никогда не дотрогивавшейся до каменнаго угля.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Женщины тѣснились около нея, осыпали ее ругательствами и насмѣшками. Окруженная этими фуріями, Сесиль едва держалась на ногахъ отъ страха и, дрожа всѣмъ тѣломъ, двадцать разъ повторяла одну и ту же фразу:

   -- Сударыни, пожалуйста прошу васъ, не трогайте меня!..

   Вдругъ голосъ ея оборвался, и она почувствовала, что чьи-то холодные пальцы сдавили ей горло. Это было дѣло старика Боньмора, къ которому принесла ее людская волна. Отупѣвшій отъ постоянной нищеты, полвѣка смиренно гнувшій спину, онъ вдругъ, казалось, опьянѣлъ отъ голода и словно обезумѣлъ отъ внезапно вспыхнувшей въ немъ какой-то необъяснимой, долго таившейся злобы. Этотъ старикъ, который спасъ на своемъ вѣку съ дюжину товарищей, рискуя самъ погибнуть вмѣстѣ съ ними подъ обваломъ или отъ рудничнаго газа, вдругъ почувствовалъ неопредолимую потребность схватить молодую дѣвушку за ея бѣлую шею и задушить... Какъ въ теченіе всего этого дня Боньморъ не говорилъ ни слова, такъ и теперь онъ сжиналъ пальцами горло Сесили, молча, напоминая всѣмъ своимъ видомъ какое-то старое, немощное животное.

   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- вопили женщины.-- Надо высѣчь ее!.. Высѣчь!..

   Лишь только въ домѣ директора увидѣли, что Сесиль осталась въ толпѣ, Негрель и Геннебо отперли дверь и бросились на помощь дѣвушкѣ. Но около садовой рѣшетки стояла такая густая толпа, что пройти было очень нелегко. Покуда директоръ и его племянникъ напрягали всѣ силы, чтобы пробиться впередъ, Грегуары, смертельно испугавшіеся за дочь, выбѣжали на крыльцо.

   -- Оставь ее, старина, это барышня изъ Піолены!-- вдругъ воскликнула Магё, узнавшая Сесиль.

   Этьенъ, возмущенный этимъ насиліемъ надъ ребенкомъ, тоже употреблялъ всѣ усилія, чтобы вырвать у толпы ея добычу. Вдругъ его словно осѣнило вдохновеніе, и, размахивая топоромъ, отнятымъ у Левака, онъ воскликнулъ:

   -- Къ Мэгра, чертъ возьми!.. Разнесемъ лавку Мэгра! Тамъ есть хлѣбъ!

   Онъ ударилъ топоромъ по закрытымъ ставнямъ дома Мэгра. Магё, Левакъ и нѣкоторые другіе послѣдовали за нимъ, но женщины не отставали отъ Сесили, и изъ рукъ Боньмора она перешла въ руки Брюле. Одежда дѣвушки начала уже трещать, какъ вдругъ въ толпу врѣзался человѣкъ верхомъ на лошади, стегая хлыстомъ тѣхъ рабочихъ, которые не успѣвали очистить ему дорогу.

   -- А, канальи, теперь вы принялись за нашихъ дочерей!..

   Это былъ Деноленъ, пріѣхавшій на обѣдъ къ директору. Онъ соскочилъ на землю, охватилъ Сесиль за талію одною рукою, а другою быстро двинулъ впередъ лошадь, направляя ее, какъ живой клинъ, въ середину толпы, поневолѣ разступавшейся передъ нимъ. Между тѣмъ борьба около садовой рѣшетки все еще продолжалась. Деноленъ направился прямо туда, давя лошадью столпившихся углекоповъ, и ему удалось добраться до крыльца какъ разъ въ то время, когда положеніе Геннебо и Негреля, осыпаемыхъ проклятіями и ударами, становилось крайне опаснымъ. Негрель взялъ Сесиль, лишившуюся чувствъ, и понесъ ее въ домъ, а Деноленъ, прикрывая своимъ массивнымъ тѣломъ Геннебо, помогъ ему добраться до крыльца. Вдругъ брошенный кѣмъ-то камень едва не раздробилъ Денолену плечо.

   -- Такъ!-- крикнулъ онъ.-- Вы переломали мои машины, а теперь хотите переломать мнѣ кости!

   Онъ быстро захлопнулъ дверь, и тотчасъ раздался стукъ камней, полетѣвшихъ въ нее.

   -- Что за бѣшеные!-- продолжалъ онъ.-- Еще двѣ секунды, и они разбили бы мнѣ голову, какъ какую-нибудь пустую тыкву... Какъ прикажете ихъ теперь образумить? Они не въ состояніи ни выслушать, ни понять чего бы то ни было. Перебить ихъ только и остается...

   Грегуары плакали отъ радости, видя, что Сесиль приходитъ въ чувство и не получила даже ни одной царапинки; только пропала ея вуалетка. Но страшное волненіе, только-что пережитое стариками, овладѣло ими съ новою силою, когда они увидѣли передъ собою свою кухарку Мелани и услышали, что толпа хотѣла разрушить Піолену. Эта обезумѣвшая отъ страха женщина прибѣжала увѣдомить о происшедшемъ своихъ господъ. Никѣмъ не замѣченная, она прошла во время суматохи въ отпертую дверь, и теперь въ ея безконечномъ разсказѣ единственный, брошенный Жанлиномъ, камень, разбившій всего только одно стекло, превращался въ цѣлую правильную канонаду, отъ которой растрескались стѣны дома... Мысли Грегуаровъ совсѣмъ перепутались. Дочь ихъ хотѣли задушить, домъ -- разрушить... Неужели, въ самомъ дѣлѣ, эти углекопы могутъ имѣть что-нибудь противъ нихъ, Грегуаровъ, такъ скромно живущихъ ихъ трудомъ?

   Горничная, принесшая полотенце и одеколонъ, повторяла:

   -- Все-таки это очень смѣшно... Вѣдь они вовсе не злые...

   Г-жа Геннебо сидѣла блѣдная, еще не оправившись отъ волненія, и могла только улыбнуться Негрелю, когда его начала поздравлять, какъ спасителя Сесили: теперь уже какъ-то выходило, что спасъ ее именно онъ, а не Деноленъ. Грегуары особенно горячо благодарили молодого человѣка, и казалось, что теперь вопросъ о его женитьбѣ можно считать уже совершенно поконченнымъ. Геннебо, молча, смотрѣлъ то на жену, то на ея любовника, котораго онъ недавно собирался убить, то на Сесиль, и не думалъ о томъ, что эта дѣвушка, безъ сомнѣнія, скоро освободитъ его отъ Негреля. Но мысль объ этомъ освобожденіи не радовала теперь Геннебо: онъ боялся, что его жена спустится тогда еще ниже, снизойдетъ, можетъ быть, до какого-нибудь лакея.

   -- Ну, а вы что, малютки?-- обратился Деноленъ къ дочерямъ.-- Вамъ не переломали костей?

   Люси и Жанна, весело смѣявшіяся теперь, сознались, что порядочно натерпѣлись страха, но все-таки довольны, что видѣли все это.

   -- Чортъ возьми! вотъ такъ денекъ!-- продолжалъ отецъ.-- Если вы вздумаете выходить замужъ и захотите, чтобы у васъ было приданое, то заработывайте его теперь сами... Да еще имѣйте въ виду, что вамъ, можетъ быть, придется кормить и меня.

   Онъ шутилъ, но голосъ его дрожалъ, и когда дочери бросились къ нему на шею, на глазахъ у него навернулись слезы.

   Геннебо слышалъ эти грустныя слова Денолена, и лицо директора все болѣе и болѣе оживлялось. Итакъ, этотъ человѣкъ самъ сознается, что онъ разоренъ... Слѣдовательно, вандамскія копи перейдутъ, наконецъ, въ руки къ компаніи Монсу, и благодаря этому счастливому случаю, онъ опять можетъ возвратить себѣ довѣріе членовъ правленія, пошатнувшееся за послѣднее время. Геннебо, казалось, ожилъ. Каждый разъ, когда какое-нибудь новое горе омрачало его семейную жизнь, онъ какъ будто искалъ облегченія отъ него въ своей службѣ, и казалось, что это суровое исполненіе того, что онъ считалъ своимъ долгомъ, нѣсколько вознаграждало его за утрату личнаго счастья.

   Мало-по-малу общество успокоилось, и въ нѣсколько душномъ отъ спущенныхъ портьеръ салонѣ, освѣщенномъ ровнымъ свѣтомъ двухъ лампъ, наступила та тишина, которая обыкновенно воцаряется послѣ сильнаго возбужденія. Но что же такое происходитъ тамъ, на улицѣ? Крикуны умолкли; камни не стучатъ болѣе по стѣнамъ дома; слышны только глухіе удары, -- удары топора по дереву, раздающіеся гдѣ-то вдали. Всѣ заинтересовались, что такое тамъ дѣлается, и мужчины, выйдя въ прихожую, смотрѣли на улицу черезъ стеклянную дверь, а дамы рѣшились подойти въ рѣшетчатымъ ставнямъ оконъ перваго этажа.

   -- Видите ли вы этого мошенника Рассенёра?-- спросилъ Геннебо, обращаясь въ Денолену.-- Вонъ онъ стоитъ напротивъ, въ дверяхъ кабака... Я чувствовалъ, что это дѣло его рукъ!..

   Однако, не Рассенёръ, а Этьенъ взламывалъ топоромъ дверь лавки Мэгра и возбуждалъ своихъ товарищей. "Развѣ товары, находящіеся здѣсь, не принадлежатъ углекопамъ? Развѣ они не имѣютъ права отнять свою собственность у вора, такъ долго обкрадывавшаго ихъ, такъ долго морившаго ихъ голодомъ и постоянно служившаго не имъ, а компаніи?.." Мало-по-малу толпа отхлынула отъ дома директора и собралась около лавки, обреченной на разграбленіе. Снова раздались крики: "Хлѣба! Хлѣба! Хлѣба!", а за этою дверью, конечно, есть довольно хлѣба. Наступало какое-то бѣшенство отъ голода, какъ будто люди вдругъ почувствовали, что не могутъ долѣе оставаться безъ хлѣба и всѣ перемрутъ здѣсь же, на дорогѣ. Они до того тѣснились около лавки, такъ напирали на двери, на ставни, что Этьенъ, взмахивая своимъ топоромъ, каждый разъ думалъ со страхомъ, что непремѣнно кого-нибудь поранитъ.

   Изъ прихожей директора Мэгра ушелъ сначала въ кухню, но тамъ ничего не было слышно, и ему стало мерещиться, что толпа уже грабитъ его лавку. Онъ вышелъ изъ кухни, разсчитывая спрятаться лучше гдѣ-нибудь на дворѣ, какъ вдругъ до него долетѣлъ трескъ выламываемой двери и яростный вопль толпы, въ которомъ слышалось и его имя. Такъ это не сонъ... Если онъ и не видѣлъ этой толпы, то, по крайней мѣрѣ, слышалъ ее и, по доносившемуся до него шуму, могъ слѣдить за ея дѣйствіями. Въ ушахъ у него страшно шумѣло; каждый ударъ топора попадалъ ему, казалось, прямо въ сердце. Вотъ одна петля отскочила: -- еще двѣ минуты -- и лавка будетъ разграблена. Мэгра какъ будто видѣлъ уже этотъ грабежъ: разбойники ворвались въ лавку, разбили ящики, опорожнили мѣшки, все съѣли, все выпили, разнесли домъ и не осталось ничего, даже палки, съ которою онъ Мэгра, могъ бы идти по деревнямъ просить милостыни. Нѣтъ, онъ не допуститъ до этого и лучше оставитъ тамъ свою шкуру. Въ одномъ изъ боковыхъ оконъ своего дома Мэгра увидѣлъ блѣдное лицо жены, которая съ нѣмою покорностью судьбѣ слѣдила за тѣмъ, что совершалось передъ дверьми лавки. Недалеко отъ этого окна находился сарай, на крышу котораго можно было взобраться по рѣшетчатому забору, огораживавшему садъ директора, и затѣмъ, карабкаясь по черепицамъ, уже не трудно было добраться и до окна. Мэгра задумалъ этимъ путемъ возвратиться въ свою лавку, которую, какъ онъ видѣлъ теперь, ему ни въ какомъ случаѣ не слѣдовало и покидать. Добравшись до нея, онъ, можетъ быть, еще успѣетъ загородить дверь мебелью, успѣетъ принять какія-нибудь другія героическія мѣры: будетъ лить сверху на толпу кипящее масло, зажженный керосинъ... Но это страшное желаніе отстоять свое добро боролось въ немъ съ трусостью и въ концѣ концовъ послѣдняя уже брала верхъ, какъ вдругъ раздавшійся въ это время особенно сильный ударъ топора заставилъ Мэгра рѣшиться. Жадность побѣдила. Онъ и его жена скорѣе прикроютъ мѣшки своими тѣлами, чѣмъ отдадутъ изъ лавки хоть одинъ хлѣбъ.

   Почти тотчасъ раздались крики:

   -- Смотрите, смотрите!.. На крышѣ котъ!.. Котъ!..

   Толпа увидѣла Мэгра на крышѣ сарая. Лихорадочно возбужденный лавочникъ, несмотря на толщину, проворно влѣзъ на рѣшетчатый заборъ, затрещавшій подъ нимъ, и уже ползъ по крышѣ, стараясь добраться до окна. Но крыша была очень крута, толстое брюхо мѣшало ему ползти, ногти, которыми онъ цѣплялся за черепицу, обламывались. Все-таки онъ добрался бы до верху, если бы его не охватила страшная дрожь при мысли, что вотъ сейчасъ въ него полетятъ камни изъ толпы, продолжавшей кричать внизу:

   -- Котъ!.. Котъ!.. Бейте его!..

   Вдругъ руки его оборвались, и онъ покатился внизъ, какъ шаръ, перевалился черезъ желобъ и упалъ поперекъ забора такъ несчастливо, что тотчасъ свалился не въ садъ, а на улицу. Падая, онъ ударился головою о выдающійся уголъ столба; брызнулъ мозгъ -- и Мэгра не стало. Жена его попрежнему стояла вверху, у окна и смотрѣла на улицу.

   Сначала толпа оцѣпенѣла. Топоръ вывалился изъ рукъ Этьена; Магё, Левакъ и другіе забыли о лавкѣ и не сводили глазъ съ забора, по которому бѣжала тоненькая красноватая струйка. Крики замерли, и глубокое молчаніе наступило среди все увеличивавшейся темноты.

   Затѣмъ крики опять начались. Ихъ подняли женщины, вдругъ словно опьянѣвшія при видѣ крови.

   -- Есть ж им и двинуться нельзя, потому что солдаты, охраняющие шахты, будут защищать бельгийских рабочих. Маэ сжимал кулаки; его больше всего и бесило, что здесь торчали эти проклятые штыки. Значит, углекопы больше уже не хозяева у себя? С ними обращаются как с каторжниками, выгоняют на работу винтовкой! Маэ любил свою шахту, ему было тяжело, что он уже целых два месяца не спускался в нее. Поэтому-то он и возмущался при одной мысли о подобном оскорблении, о том, что туда впустят каких-то пришельцев. Затем он вспомнил, что ему уже вернули расчетную книжку, и у него сжалось сердце.

   -- Я и сам не знаю, чего я так сержусь, -- пробормотал он. -- Ведь я уже не состою больше в их заведении. Когда они выгонят меня отсюда, мне останется только околеть на большой дороге.

   -- Брось! -- сказал Этьен. -- Если ты захочешь, они возьмут тебя завтра же. Хороших работников не увольняют.

   Он запнулся и с удивлением стал прислушиваться к тому, как Альзира тихо смеялась в лихорадочном бреду. До сих пор он различал только неподвижную фигуру деда Бессмертного, и веселый голос больного ребенка его испугал. Раз уже дошло до того, что умирают дети, -- чаша переполнена. Он собрался с силами и проговорил дрожащим голосом:

   -- Послушай, так дальше продолжаться не может, мы погибнем... надо сдаваться.

   Маэ, неподвижная и молчаливая до сих пор, вдруг вспыхнула и крикнула Этьену прямо в лицо, обращаясь к нему на "ты" и бранясь, как мужчина:

   -- Что такое ты говоришь?.. И это говоришь ты, черт тебя возьми!

   Он хотел возразить ей, но она не дала ему сказать ни слова.

   -- Не повторяй этого, черт возьми! Да, даром, что я женщина, а надаю тебе пощечин... Значит, мы умирали с голоду целых два месяца, я продала свое имущество, мои дети заболели -- и все для того, чтобы снова начались несправедливости?.. Да когда я только подумаю об этом, кровь стынет у меня в жилах! Нет, нет! Теперь я все сожгу, все уничтожу, но не сдамся!

   Широким угрожающим жестом она указала в темноте на Маэ.

   -- Слушай, если мой муж вернется в шахту, я буду ждать его на дороге, плюну ему в лицо и обзову подлецом!

   Этьен не видел ее, но он ощущал ее горячее дыхание, словно оно вырывалось из пасти зверя; и он невольно отступил, пораженный такой вспышкой, чувствуя, что это дело его рук. Маэ до такой степени изменилась, что Этьен просто не узнавал ее; раньше она была всегда такая рассудительная, упрекала его в жестокости, говорила, что не следует желать никому смерти; сейчас же она не слушает доводов рассудка и готова уничтожить все и всех. Теперь уже не Этьен, а она говорит о политике, хочет одним ударом смести всех буржуа, требует Республики и гильотины, чтобы освободить землю от этих богатых грабителей, которые нажились на труде бедняков.

   -- Да я своими руками растерзала бы их! Будет с нас! Теперь настал наш черед, ты сам это говорил... Когда я подумаю, что отец, дед, прадед еще до нас переносили все то, что мы терпим теперь, и что наши сыновья и внуки будут точно так же страдать, -- я схожу с ума, я возьмусь за нож... Мы почти ничего не сделали тогда. Мы должны были к черту снести Монсу, не оставив камня на камне. А знаешь ли? Я теперь только об одном жалею: что не позволила старику задушить девицу из Пиолены... Ведь это они заставляют моих детей умирать с голоду.

   Слова ее раздавались во мраке, словно удары топора. Горизонт сомкнулся и более не раскрывался; в больной мятежной голове идеал, ставший несбыточным, превратился в отраву.

   -- Вы плохо поняли меня, -- сказал наконец Этьен: он уже бил отбой. -- Надо бы прийти к соглашению с Компанией; я знаю, что шахты сильно пострадали, и, без сомнения, Компания пойдет на уступки.

   -- Нет, ни шагу назад! -- взвыла она.

   Тут вернулись Ленора и Анри; оба пришли с пустыми руками. Правда, какой-то господин дал им два су; но так как сестра всю дорогу награждала маленького брата пинками, деньги в конце концов упали в снег; они искали их вместе с Жанленом, но так и не нашли.

   -- А где же Жанлен?

   -- Он убежал, мама, он сказал, что у него дела.

   Этьен слушал, и на сердце у него было тяжко. Когда-то она грозила убить их, если они протянут руку за подаянием. Теперь она сама посылала их на улицу; мало того, она говорила, что все они, все десять тысяч углекопов Монсу, с посохом и сумой пойдут по миру, как нищие, обходя несчастный край.

   В темной комнате стало еще тоскливее. Ребятишки вернулись голодные, они хотели есть и удивлялись, почему не дают ужинать. Они хныкали, бродили по комнате и в конце концов отдавили ноги своей умирающей сестре, та застонала. Вне себя мать принялась колотить их в потемках по чему попало. А когда они еще громче разревелись, прося хлеба, она залилась слезами, опустилась на пол и обняла их и маленькую больную, всех вместе. Она долго плакала, потом смягчилась и, подавленная, повторяла раз двадцать все те же слова, призывая смерть:

   -- Господи, отчего ты нас не призовешь к себе? Господи, сжалься над нами, возьми же нас!

   Дед оставался неподвижным, как старое коренастое дерево, выросшее под дождем и ветром, а отец, не поворачивая головы, ходил от камина к буфету.

   Дверь отворилась, и на этот раз вошел доктор Вандерхаген.

   -- Черт возьми, -- сказал он, -- от свечи, я думаю, вы не ослепнете... Живее, я тороплюсь.

   Он был завален работой и, по обыкновению, ворчал. К счастью, у него оказались спички. Маэ зажег шесть спичек одну за другой и держал их, чтобы доктор мог осмотреть больную. Ее развернули, без одеяла она вся дрожала; в мерцающем свете девочка казалась чахлой птицей, которая замерзает в снегу; она до того похудела, что выделялся один ее горб. Однако она улыбалась блуждающей предсмертной улыбкой, широко раскрыв глаза, а исхудавшими руками хваталась за впалую грудь. Когда мать, задыхаясь, спрашивала, справедливо ли, чтобы эта девочка, только одна и помогавшая ей по хозяйству, такая умненькая и кроткая, умерла раньше ее, доктор рассердился:

   -- Перестаньте! Она кончается... Твоя злополучная девчонка умерла с голоду. Впрочем, она не единственная, я видел тут рядом еще такую же... Все вы зовете меня, а я тут ровно ничего не могу поделать. Нужно мясо, чтобы поставить вас на ноги.

   Маэ обжег пальцы и выронил спичку. Сумрак окутал маленький, еще теплый труп. Доктор торопливо ушел. В темной комнате слышались лишь рыдания матери; она без конца призывала смерть. Этьен слышал только эту непрестанную горькую жалобу:

   -- Господи, боже мой, теперь мой черед, возьми меня!.. Господи, возьми моего мужа, возьми всех, сжалься над нами, возьми же нас наконец!

  

III

   В то воскресенье, часов в восемь вечера, в зале "Авантажа" оставался один Суварин, -- он сидел на своем обычном месте, прислонившись головой к стене. Ни у одного из углекопов не было и двух су на кружку пива, никогда еще торговля не шла так плохо. Г-жа Раснер, сидя неподвижно за прилавком, угрюмо молчала; Раснер, стоя перед чугунным камином, рассеянно следил за красноватым дымом от тлеющих углей.

   В жарко натопленной комнате было совсем тихо; вдруг раздались три коротких сухих стука в оконное стекло. Суварин обернулся, встал -- то был условный знак: так Этьен не раз уже вызывал его, когда видел в окно, что Суварин сидит за пустым столом и курит папиросу. Но прежде нежели машинист успел дойти до двери, Раснер уже распахнул ее; узнав человека, который стоял на улице в полосе света, падавшего из окна, он сказал, обращаясь к нему:

   -- Ты боишься, что я тебя выдам? Вам лучше разговаривать здесь, чем на улице.

   Этьен вошел. Г-жа Раснер вежливо предложила ему кружку пива; но он отстранил ее движением руки. Кабатчик прибавил:

   -- Я уже давно догадался, где ты прячешься. Если бы я был шпиком, как говорят про меня твои друзья, то уж неделю назад напустил бы на тебя жандармов.

   -- Тебе нечего защищаться, -- возразил молодой человек. -- Я знаю, ты не из таких... Можно не сходиться во взглядах и тем не менее уважать друг друга.

   Снова воцарилось молчание. Суварин сел на стул, прислонившись спиной к стене, и стал следить глазами за дымом папиросы; но пальцы его лихорадочно дрожали, он проводил ими по коленям, как бы ища теплую шерсть Польши, которой в этот вечер не было; он бессознательно ощущал какую-то неловкость, ему чего-то не хватало, он сам не знал -- чего.

   Этьен, усевшись у другого конца стола, проговорил:

   -- Завтра возобновляются работы в Воре. Негрель привез бельгийцев.

   -- Да, их привезли сюда, когда уже смеркалось, -- сказал Раснер, -- не вышло бы снова драки.

   Затем, возвысив голос, он добавил:

   -- Нет, видишь ли, я не хочу продолжать нашего спора, но только если вы будете упорствовать, все это плохо кончится. Знаешь, ваша история точь-в-точь похожа на твою затею с Интернационалом. Я ездил третьего дня по делам в Лилль и встретил там Плюшара. Его машина, видно, застопорила.

   Он рассказал кое-какие подробности. Товарищество, завербовавшее рабочих всего мира горячей пропагандой, от которой буржуазию до сих пор пробирает дрожь, приходило в упадок: оно разрушалось с каждым днем, раздираемое внутренней борьбой тщеславия и зависти. С тех пор как в нем взяли верх анархисты, изгнавшие прежних эволюционистов, все рухнуло. Первоначальная цель -- преобразование системы наемного труда -- потонула среди партийных разногласий; противники дисциплины внесли дезорганизацию в ряды сведущих руководителей. И теперь уже можно было предвидеть конечный развал этого массового движения, которое одно время грозило снести своим порывом старое, прогнившее общество.

   -- Плюшар даже заболел от всего этого, -- продолжал Раснер, -- кроме того, у него совершенно сорван голос, хотя он и продолжает выступать. Он хочет ехать в Париж... Он три раза повторил мне, что наша забастовка провалилась.

   Этьен потупил глаза и дал Раснеру высказаться, не перебивая его. Накануне Этьен беседовал с товарищами и заметил, что они настроены к нему враждебно и недоверчиво; это были первые признаки общего нерасположения, которые предвещали крах. Он был мрачен; он не хотел признать своего поражения перед человеком, который предсказал, что толпа сама освищет его в тот день, когда станет мстить за свои несбывшиеся надежды.

   -- Конечно, забастовка провалилась, я и сам знаю это не хуже Плюшара, -- отвечал Этьен. -- Но это можно было предвидеть. Мы приняли забастовку против воли и вовсе не рассчитывали справиться таким путем с Компанией... Вся беда в том, что у людей начинает кружиться голова, они на что-то надеются, а когда дело принимает дурной оборот, забывают, что этого надо было ожидать; тогда они сетуют и пререкаются, как будто несчастье свалилось на них с неба.

   -- Но раз ты думаешь, что игра проиграна, -- спросил Раснер, -- почему же ты не образумишь товарищей?

   Молодой человек пристально посмотрел на него.

   -- Знаешь что, хватит!.. У тебя свои взгляды, у меня свои. Я зашел к тебе, чтобы доказать, что уважаю тебя, несмотря ни на что. Но я продолжаю думать, что если мы погибнем в борьбе, то кости наши больше принесут пользы народному делу, чем вся твоя политика благоразумия... Ах, если бы какой-нибудь негодяй-солдат пустил мне пулю в сердце, -- какой это был бы славный конец для меня!

   На глаза у него навернулись слезы. В этом вырвавшемся крике слышалось сокровенное желание побежденного найти убежище, где бы он навеки успокоился от своей муки.

   -- Хорошо сказано! -- заявила г-жа Раснер, бросив на своего мужа взгляд, в котором выразилось все ее презрение истинной радикалки.

   Суварин, устремив глаза в пространство, нервно шарил руками и, казалось, ничего не слышал. Его светлое девическое лицо с тонким носом и мелкими острыми зубами принимало все более и более ожесточенное выражение: в его смутных мечтах проносились кровавые видения. Он стал думать вслух; из всего разговора ему врезалось в память одно замечание Раснера об Интернационале, и теперь он отвечал на него:

   -- Все они трусы, только один человек мог бы сделать из их машины страшное орудие разрушения. Но для этого нужна воля, а ее ни у кого нет, -- вот почему революция еще раз потерпит неудачу.

   С отвращением в голосе продолжал он жаловаться на человеческую глупость. Оба собеседника смущенно выслушивали его бредовые признания, признания человека, блуждающего в потемках. В России ничего не клеилось; известия, которые он получал, приводили его в отчаяние. Прежние его товарищи обратились в политиканов, знаменитые нигилисты, приводившие Европу в трепет, -- все эти поповичи, разночинцы и купчики -- не шли дальше освобождения своего народа. Освобождение всего мира они видели только в убийстве деспота; но стоило заговорить с ними о том, чтобы скосить старое человечество, как спелую жатву, стоило произнести хотя бы ребяческое слово "республика", как они сразу чувствовали себя непонятыми, заподозренными, деклассированными, занесенными в число неудачливых главарей революционного космополитизма. Тем не менее его сердце патриота трепетало, и он повторял с горькой болью свое любимое словечко:

   -- Вздор!.. Все это вздор, ничего они не сделают!

   Затем, понизив голос, Суварин с горечью заговорил о старой своей мечте -- всеобщем братстве. Он отказался от положения и богатства, он стал в ряды рабочих единственно в надежде увидать новый строй, на основах коллективного труда. Он давно роздал всю свою мелочь детворе поселка; он относился с братской нежностью к углекопам, улыбался, когда они ему не верили; его спокойный вид простого дельного рабочего, его немногословие начинали располагать к нему. Но никто не сближался с ним. Презирая всякие узы, оставаясь стойким, не зная ни тщеславия, ни радостей жизни, он был им все же совершенно чужой. Больше всего возмутила его заметка, которую он прочел утром в газетах.

   Голос его изменился, глаза сверкали, он пристально посмотрел на Этьена и обратился прямо к нему:

   -- Ты понимаешь? Марсельским шапочникам достался в лотерее главный выигрыш в сто тысяч франков; они сейчас же купили ренту и объявили, что отныне будут жить, ничего не делая! Да, это ваша мечта, мечта всех французских рабочих -- найти где-нибудь клад, а затем прожить его, бездельничая, в каком-нибудь укромном уголке, как истые эгоисты. Вы напрасно восстаете против богатых, -- у вас у самих не хватит мужества отдать бедным деньги, которые посылает вам судьба... Вы недостойны познать счастье, пока цепляетесь за собственность и пока ваша ненависть к буржуазии будет корениться единственно в вашей неутолимой потребности самим стать такими же буржуа.

   Раснер расхохотался; мысль, что двум марсельским рабочим следовало бы отказаться от главного выигрыша, казалась ему нелепой. Но Суварин мертвенно побледнел, лицо его исказилось и стало страшным; это был пламенный гнев, который своим фанатизмом истребляет народы. Он закричал:

   -- Все вы будете сметены, опрокинуты, брошены на свалку. Придет день, и явится тот, кто уничтожит всю вашу породу трусов и гуляк. Слушайте же! Вот мои руки; если бы я мог, я схватил бы ими землю и растер бы ее в порошок, чтобы всех вас засыпать и навеки похоронить!

   -- Хорошо сказано! -- повторила г-жа Раснер, как всегда вежливо и убежденно.

   Вновь наступило молчание. Этьен опять заговорил о рабочих из Боринажа, стал расспрашивать Суварина о том, какое решение принято в Воре. Но машинист уже погрузился в обычную свою задумчивость и еле отвечал. Он знал только, что солдатам, охранявшим копи, решено раздать боевые патроны. Он продолжал лихорадочно водить пальцами по коленям и вдруг понял, чего ему не хватало, -- мягкой шелковистой шерсти ручного кролика.

   -- Где Польша? -- спросил он.

   Кабатчик засмеялся и взглянул на жену. Слегка смутившись, он решился ответить:

   -- Польша? В печи.

   После происшествия с Жанленом искалеченная крольчиха стала приносить только мертвых крольчат. Чтобы избавиться от лишнего рта, в этот самый день ее решили зажарить с картофелем.

   -- Ну да, ты ведь сегодня за ужином съел ее ножку... Не помнишь? Еще облизывал себе пальцы!

   Суварин сперва ничего не понял. Потом он сильно побледнел, от отвращения у него задрожал подбородок, и, несмотря на стоическое усилие воли, две крупные слезы показались у него на глазах.

   Но никто не успел заметить его волнения: дверь резко распахнулась, и показался Шаваль, подталкивавший перед собой Катрину. Побывав во всех кабачках Монсу, где он, захмелев от пива, хвастался своими подвигами, Шаваль вздумал заглянуть и в "Авантаж" -- показать прежним друзьям, что он ничего не боится. Входя в залу, он сказал своей подруге:

   -- Черт возьми! Я хочу, чтобы ты выпила кружку пива. Не беспокойся, я перерву глотку первому, кто на меня косо посмотрит!

   Катрина, заметив Этьена, смутилась и побледнела. Когда его увидел Шаваль, он рассмеялся недобрым смехом.

   -- Госпожа Раснер, две кружки! Спрыснем-ка начало работ.

   Не говоря ни слова, г-жа Раснер налила пива; она никому в нем не отказывала. Наступило молчание; ни кабатчик, ни прочие не двигались с места.

   -- Я слыхал, что некоторые говорили, будто я шпион, -- вызывающе сказал Шаваль. -- Я хотел, чтобы они повторили мне это в лицо, и тогда мы наконец объяснимся.

   Никто не отвечал; мужчины, отвернувшись, смотрели в стену.

   -- Одни бездельничают, а другие не хотят бездельничать, -- продолжал он еще громче. -- Мне нечего скрывать: я бросил грязную дыру Денелена и завтра отправляюсь на работу в Воре с двенадцатью бельгийцами, которых мне поручено сопровождать, так как начальство меня уважает. А если это кому не нравится, пусть скажет, -- мы потолкуем.

   Видя, что вызов его встречен тем же презрительным молчанием, он набросился на Катрину.

   -- Будешь ты наконец пить, черт возьми!.. Чокнемся за погибель сопляков, которые отказываются работать.

   Она чокнулась, но рука ее так дрожала, что слышно было, как зазвенели стаканы. А он достал из кармана горсть серебряных монет и с пьяной кичливостью разложил их перед собою на столе, говоря, что добыл деньги в поте лица своего и не боится показать этим бездельникам десять су. Отношение товарищей раздражало его, и он перешел к личным оскорблениям.

   -- Гм! Значит, кроты выходят по ночам? Должно быть, жандармы уже полегли спать, раз можно встретить разбойников?

   Этьен встал, очень спокойный и решительный.

   -- Слушай, ты мне осточертел... Да, ты шпион, от твоих денег несет изменой, и мне противно дотронуться до твоей продажной шкуры. Но так и быть! Я готов помериться с тобой. Один из нас должен уничтожить другого, я это давно вижу.

   Шаваль сжал кулаки.

   -- Ага! Долго же пришлось тебя дразнить, чтобы ты разошелся, подлец ты этакий!.. Ты -- один, ладно, ты и заплатишь за все свинства, которые мне подстраивали!

   Катрина бросилась между ними, умоляюще подняв руки; но им даже не пришлось оттолкнуть ее, она поняла сама, что схватка неизбежна, и медленно отошла. Прислонившись к стене, она замерла в таком страхе, что даже не дрожала больше, а только смотрела широко раскрытыми глазами на обоих мужчин, которые собирались из-за нее драться.

   Госпожа Раснер спокойно убрала с прилавка кружки, боясь, чтобы их не перебили. Затем она села на скамейку, не изъявляя неуместного любопытства. Тем не менее нельзя было допустить, чтобы прежние товарищи вцепились друг другу в горло; Раснер хотел вмешаться; Суварину пришлось взять его за плечи и отвести к столу, говоря:

   -- Это тебя не касается... Один из них лишний, и тот, кто сильнее, останется в живых.

   Шаваль, не дожидаясь нападения, пустил в ход кулаки. Он был выше ростом, но очень неуклюж. Метил он прямо в лицо, нанося удары поочередно обеими руками, как будто рубя двумя саблями. При этом он не переставал говорить, словно рисовался перед зрителем, и извергал потоки ругательств, которые его самого возбуждали.

   -- А, мурло проклятое, погоди, расквашу я тебе нос! Я уже давно собираюсь ткнуть его... Ну, подставляй, что ли, свою морду -- я из нее сделаю крошево для свиней; посмотрим, будут ли за тобой бегать наши распутные бабы!

   Этьен, стиснув зубы, весь подобрался и молча вел борьбу по всем правилам искусства, закрывая грудь и лицо обеими руками; потом, выждав, он вытягивал их как на пружинах.

   Вначале они не причиняли друг другу серьезных повреждений. Шумливость и горячность одного и хладнокровное спокойствие другого затягивали борьбу. Опрокинулся стул. Белый песок, которым был посыпан каменный пол, скрипел под грубыми башмаками. Наконец они запыхались; слышно было только их тяжелое дыхание; раскрасневшиеся лица пылали, словно от внутреннего жара, пламя которого сквозило в прищуренных глазах.

   -- Есть! -- взревел Шаваль. -- Теперь берегись!

   В самом деле, он наотмашь ударил по плечу противника, как бы стегнув его бичом. Этьен сдержал крик боли; раздался лишь тупой удар по мускулам. И он ответил прямым полновесным ударом в грудь, который, наверное, сбил бы Шаваля с ног, если бы тот не увернулся, прыгая все время, как коза. Тем не менее удар пришелся ему в левый бок и был так силен, что у Шаваля перехватило дыхание и он пошатнулся. Руки его ослабели от боли; это привело его в ярость, и он набросился на Этьена, как зверь, метя каблуком в живот.

   -- Постой, -- бормотал он задыхающимся голосом, -- выпущу я из тебя кишки!

   Этьен отразил удар, но был до того возмущен этим отступлением от правил честного боя, что нарушил молчание:

   -- Замолчи, скотина! И не смей больше драться ногами, черт возьми! А не то возьму стул и пристукну тебя!

   Драка усилилась. Возмущенный Раснер снова хотел вмешаться, но жена удержала его строгим взглядом: разве эти двое посетителей не имеют права свести счеты у них в заведении? Тогда он просто стал перед камином, так как боялся, чтобы кто-нибудь из них не свалился в огонь. Суварин, спокойный, как всегда, свернул папиросу, хотя и забыл ее закурить. Катрина неподвижно стояла, прислонившись к стене; она бессознательно водила руками вниз и вверх, равномерными судорожными движениями рвала на себе платье. Она прилагала все усилия, чтобы не закричать; она боялась убить одного из них, назвав имя того, кого предпочитала, и до того растерялась, что сама уже не понимала, кто ей дороже.

   Скоро Шаваль пришел в изнеможение; он обливался потом и бил наугад. Этьен, как он ни был разозлен, продолжал обороняться, отражая почти все удары; некоторые были для него довольно ощутительны. У него было рассечено ухо, на шее виднелись ссадины, следы ногтей, и была содрана кожа; все это причиняло такую боль, что Этьен в свою очередь начал ругаться, продолжая наносить страшные удары куда попало. Шавалю удалось еще раз вовремя отскочить и тем уберечь грудь. Но он нагнулся, и в этот миг удар кулаком пришелся ему по лицу, рассек нос и подбил глаз. Тотчас же из носа брызнула кровь, глаз опух, раздулся и посинел. Негодяй, ослепленный потоком крови, оглушенный от сотрясения, беспорядочно размахивал руками в воздухе; в этот миг другой удар, направленный прямо в грудь, окончательно сразил его. Послышался хруст, Шаваль тяжело рухнул навзничь, словно мешок с гипсом при выгрузке.

   Этьен остановился и переждал.

   -- Вставай! Если хочешь еще, мы можем продолжать.

   Ошеломленный Шаваль несколько мгновений не отвечал; он зашевелился на полу, растянулся, с трудом приподнялся и некоторое время оставался на коленях, точно глыба; он что-то незаметно шарил рукой в кармане штанов. Встав на ноги, он снова кинулся вперед; дикий рев спер ему горло. Но Катрина видела, и, помимо ее воли, у нее вырвался страшный крик, которому она сама изумилась, -- этим она как бы открыто призналась, которому из двух отдает предпочтение:

   -- Берегись! У него нож!

   Этьен успел отразить рукой первый удар. Широкое лезвие ножа, укрепленное медным кольцом в рукоятке из букса, разрезало его суконную куртку. Он схватил Шаваля за руку, и между ними завязалась отчаянная борьба. Этьен сознавал, что он погиб, если только выпустит руку Шаваля, который старался вырваться, чтобы нанести удар. Оружие мало-помалу опускалось, противники утомились от напряжения. Этьен раза два почувствовал прикосновение холодной стали к телу; наконец он сделал последнее усилие и так сдавил руку Шавалю, что у того разжались пальцы и нож выпал. Оба покатились по полу, Этьену удалось схватить нож, и теперь он стал им размахивать. Прижав коленом Шаваля, он грозил перерезать ему горло.

   -- Ах, изменник проклятый, теперь я расправлюсь с тобой!

   Какой-то отвратительный внутренний голос оглушал его, В висках у него стучало, словно молотком, им овладела внезапная жажда убийства, потребность пролить кровь. А между тем он не был пьян. Он боролся с этим наследственным недугом; порыв отчаянной страсти далеко завлек его, он был на шаг от того, чтобы совершить насилие. Этьен преодолел себя, отшвырнул нож и проговорил хриплым голосом:

   -- Вставай и убирайся!

   На этот раз Раснер кинулся к ним, но не подходил слишком близко, чтобы кто-нибудь ненароком не ударил его ножом. Он не допустит, чтобы у него в доме совершилось убийство; он до того сердился, что жена, стоя у прилавка, заметила ему: зачем он преждевременно кричит. Суварин, которому нож едва не угодил по ноге, решился, наконец зажечь папиросу.

   Так, значит, все кончилось? Катрина в оцепенении еще смотрела на мужчин; оба остались живы.

   -- Убирайся, -- повторил Этьен, -- убирайся, или я тебя прикончу!

   Шаваль поднялся, отер рукой кровь, которая продолжала течь из носу, и с окровавленной челюстью и подбитым глазом пошел, волоча ноги, взбешенный своей неудачей. Катрина машинально последовала за ним. Тогда он выпрямился. Он дал волю своей злобе в потоке ругательств.

   -- Ну нет! Ну нет! Раз ты его хочешь, ты и живи с ним, дрянь! И чтобы ноги твоей не было у меня, если ты дорожишь своей шкурой.

   Он в бешенстве хлопнул дверью. Глубокое молчание воцарилось в жаркой комнате, где слышалось теперь только легкое потрескивание угля в камине. На полу валялся опрокинутый стул да виднелась лужа крови; ее по каплям впитывал песок, которым были посыпаны каменные плиты.

  

IV

   Выйдя от Раснера, Этьен и Катрина пошли рядом; некоторое время они молчали. Начиналась оттепель, холодная, тугая оттепель; снег почернел, но не таял. На мутном небе едва проглядывала полная луна, скрывшаяся за тучами, черные лохмотья которых яростно трепал в вышине бурный ветер. А на земле все было тихо, слышались только мерная капель с крыш да мягкое падение подтаявших снежных комьев.

   Идя рядом с отданной ему женщиной, Этьен от смущения не мог ничего сказать; ему было не по себе. Мелькнула мысль взять Катрину с собой и скрыть в Рекийяре, но это показалось ему нелепым. Он хотел проводить ее в поселок, к родителям; Катрина с ужасом отвергла это: нет, нет, что угодно, только не быть им новой обузой, после того как она так постыдно их бросила! И оба больше не разговаривали; они шли куда глаза глядят, по дорогам, превратившимся в потоки грязи. Сперва они спустились по направлению к Воре, затем повернули направо и пошли вдоль канала.

   -- Надо же тебе все-таки где-нибудь ночевать, -- проговорил наконец Этьен. -- Будь у меня комната, я охотно взял бы тебя к себе...

   Но странная застенчивость помешала ему договорить. Он вспомнил прошлое, вспомнил, как страстно они желали друг друга, и свою щепетильность, и стыд, который мешал им сойтись. Разве она все еще привлекает его? Почему же он так неспокоен, -- не потому ли, что в сердце его с новой силой разгорелось желание? Воспоминание о пощечинах, которые Катрина надавала ему в Гастон-Мари, возбуждало его теперь, а не сердило. Этьен сам не знал, что с ним; мысль взять ее с собой в Рекийяр казалась ему вполне естественной и легко осуществимой.

   -- Послушай, надо ведь что-нибудь решить. Куда тебя проводить?.. Неужто я тебе так противен, что ты не хочешь пойти со мной?

   Она шла медленно, с трудом поспевая за ним, так как была обута в деревянные башмаки и ноги ее то и дело разъезжались на выбоинах дороги; не поднимая головы, она проговорила:

   -- Боже мой, у меня и так довольно горя, не заставляй меня мучиться еще больше. К чему нам теперь то, о чем ты говоришь, раз у меня есть любовник, да и ты сошелся с другой женщиной?

   Катрина говорила о Мукетте. Она думала, что Этьен все еще с нею в связи, -- об этом болтали третью неделю. Он клятвенно стал уверять ее, что это не так, но Катрина только покачала головой: а тот вечер, когда она встретила их обоих и видела, как они вовсю целовались?

   -- Да ведь это же все пустяки, стоит ли говорить! -- вполголоса возразил Этьен, останавливаясь. -- Мы бы так хорошо, ужились с тобою!

   Она слегка вздрогнула и ответила:

   -- Не жалей об этом, ты во мне не много теряешь. Если б ты знал, какая я развалина! Тела во мне не больше, чем масла на два су, да к тому же я так плохо сложена, что, наверное, никогда не стану настоящей женщиной.

   И она продолжала говорить с большой откровенностью, как бы вменяя себе в вину, что так долго не становится зрелой. Несмотря на то, что она жила с мужчиной, это умаляло ее, ставило ее на одну доску с девчонками. Если бы она могла по крайней мере произвести на свет ребенка, это хоть как-нибудь? оправдало бы ее в собственных глазах.

   -- Бедная моя крошка! -- прошептал Этьен, охваченный глубокой жалостью. Они были у самого отвала, в тени огромной кучи угля. Луна скрылась в черной туче, и они даже не могли различить лицо друг друга; дыхание их смешалось, губы искали губ, чтобы слиться в поцелуе, которого оба так мучительно желали в течение долгих месяцев. Но вдруг луна снова показалась, и они увидали, что над ними, на самом гребне отвала, залитого белым сиянием, торчит часовой, поставленный для наблюдения за Воре. Они так и не успели поцеловаться: им помешала стыдливость, давняя стыдливость, в которой был и гнев, и смутное сознание невозможности, и большая доля дружеского чувства. Они с трудом пошли дальше, по щиколотку увязая в грязи.

   -- Так, значит, решено? Ты не хочешь? -- спросил Этьен.

   -- Нет, -- отвечала она. -- Сначала Шаваль, потом ты, а потом, после тебя, еще кто-нибудь?.. Не надо, мне противно, никакого удовольствия тут нет, зачем же это делать?

   Они замолчали и прошли шагов сто, не обменявшись ни словом.

   -- Сама-то ты знаешь по крайней мере, куда пойдешь, или нет? -- спросил Этьен. -- Не могу я бросить тебя одну на дороге в такую темень.

   Она спокойно ответила:

   -- Пойду домой. Шаваль мне все равно что муж, и мне негде искать ночлега, кроме как у него.

   -- Но ведь он изобьет тебя до смерти!

   Снова наступило молчание. Катрина с покорным видом пожала плечами. Ну да, он будет ее колотить, а когда устанет бить, то оставит в покое: все-таки это лучше, чем шататься по улицам, как потаскуха. Впрочем, она привыкла к побоям; Катрина утешалась тем, что восьми девушкам из десяти выпадает еще худшая доля. Если ее любовник когда-нибудь женится на ней и то будет хорошо с его стороны.

   Этьен и Катрина машинально направились по дороге в Монсу; по мере того как они приближались к цели, молчание их становилось все более длительным. Казалось, они уже не были вместе. Несмотря на боль, которую испытывал Этьен оттого, что Катрина снова уходит к Шавалю, он не знал, как уговорить ее не делать этого. Сердце его разрывалось; но что мог он предложить ей взамен? Жалкое существование, необходимость вечно скрываться, а если еще солдатская пуля пробьет ему голову -- беспросветную ночь? В самом деле, может быть, лучше нести свою тяжкую долю и не усугублять ее новыми страданиями? И он повел девушку к ее любовнику, понурив голову, и ничего не возразил, когда она остановилась на шоссе возле угла, где находились склады, метрах в двадцати от кофейни "Пикетт", и проговорила:

   -- Не ходи дальше. Если он тебя увидит, мне хуже достанется.

   На колокольне пробило одиннадцать; кофейня была заперта, но сквозь щели ставней виднелся свет.

   -- Прощай, -- прошептал Этьен.

   Она протянула ему руку; Этьен удержал ее в своей, и, чтобы уйти от него, Катрине пришлось легким усилием высвободить руку. Не оборачиваясь, она подошла к двери, отодвинула засов и вошла в дом. Но Этьен не уходил; он продолжал стоять на том же месте, не спуская глаз с дома, и с тревогой представлял себе, что там происходит. Он напряженно прислушивался и дрожал при мысли, что вот-вот раздадутся крики избиваемой женщины. Но в доме было тихо и темно; он только увидел, как во втором этаже осветилось одно окошко; затем окошко это растворилось: кто-то высунулся и стал смотреть на дорогу. Этьен узнал хрупкий облик девушки и подошел ближе.

   Катрина прошептала чуть слышно:

   -- Он еще не возвращался, я ложусь... умоляю тебя: уйди!

   Этьен ушел. Оттепель все усиливалась; с крыш текло, как во время сильного дождя, стены и заборы покрылись сыростью; неясные очертания фабричного предместья тонули во мраке. Сначала Этьен направился в Рекийяр. Он чувствовал себя совершенно разбитым от усталости и потрясения; у него было только одно желание: скрыться под землей, кончить там свое существование. Но потом он вспомнил о Воре, подумал о бельгийских рабочих, которые должны завтра спуститься в шахту, о товарищах в поселке, возмущенных присутствием солдат и твердо решивших не допускать иностранцев в свою шахту. И он снова зашагал вдоль канала, то и дело попадая в лужи на талом снегу.

   Когда он подходил к отвалу, показалась луна и стало совсем светло. Этьен поднял голову и посмотрел на небо. Мчались облака, гонимые ветром, бушевавшим там, наверху; они побелели, стали тоньше, разрывались, скользя по лунному лику еле видной водянистой дымкой; они так быстро неслись, что луна каждый миг то пряталась, то снова ясно проступала.

   Насытив взор этим чистым сиянием, Этьен опустил глаза; но тут внимание его привлекло происходившее на отвале. Окоченевший от холода часовой прохаживался взад и вперед -- двадцать пять шагов в сторону Маршьенна, затем обратно, по направлению к Монсу. На бледном небе резко вырисовывалась черная фигура солдата; в свете луны над ним поблескивал штык. Но Этьена заинтересовало другое: из-за хижины, в которой дед Бессмертный укрывался бурными ночами, показалась чья-то тень, словно это хищный зверь ползком пробирался к добыче. Этьен тотчас узнал Жанлена; длинной, гибкой спиной он походил на куницу. Часовой не мог его видеть; головорез-мальчишка, верно, замышлял что-нибудь недоброе: он бесконечно ненавидел солдат и постоянно спрашивал, когда же наконец углекопы избавятся от этих убийц, которых пригнали с ружьями стрелять в людей.

   У Этьена мелькнула мысль окликнуть мальчика, чтобы тот не натворил глупостей; он колебался. Луна скрылась; Этьен видел, как Жанлен присел, словно собираясь прыгнуть; но луна опять показалась, а мальчишка оставался все в той же позе. Часовой каждый раз вплотную приближался к хижине, потом поворачивался и шагал обратно. Снова нашло облако, землю покрыл мрак; и тут Жанлен сделал внезапно страшный прыжок, словно дикая кошка, вскочил на плечи солдату, крепко вцепился ногтями и вонзил ему в горло нож. Волосяной воротник не сразу удалось прорезать, и мальчику пришлось упереться обеими руками в рукоятку ножа и навалиться на него всей тяжестью. Ему не раз приходилось резать цыплят, которых он таскал поодаль от ферм. Все это произошло так быстро, что в ночной тишине только послышался сдавленный крик да металлический стук ружья, которое упало на землю. И снова ярко засияла луна.

   Этьен замер на месте; он смотрел, не отрывая глаз, на страшное зрелище. Он хотел крикнуть, но ему словно сдавило грудь. Наверху на отвале было пусто; на фоне бешено проносящихся облаков не виднелось больше никакого силуэта. Наконец Этьен опомнился и быстро взбежал наверх; Жанлен стоял на четвереньках возле трупа, лежавшего навзничь с раскинутыми руками. На снегу при ярком свете луны резко выделялись красные панталоны и серая шинель. Не видно было ни капли крови: нож все еще торчал, воткнутый по рукоятку в горло убитого.

   В припадке безумной ярости Этьен ударом кулака повалил мальчика на землю возле трупа.

   -- Зачем ты это сделал? -- прошипел Этьен, еле сдерживаясь.

   Жанлен приподнялся и пополз на четвереньках, по-кошачьи выгибая тощую спину; его огромные уши и хищные челюсти дрожали, зеленые глаза сверкали -- до того он был потрясен собственным злодеянием.

   -- Черт возьми, да зачем ты это сделал?

   -- Не знаю, мне так хотелось.

   Вот и все, что он ответил. Желание убить солдата разбирало Жанлена уже целых три дня. Мысль эта не давала ему покоя; он до того носился с нею, что голова у него болела -- вот там, за ушами. Стоило еще церемониться с этими свиньями солдатами, которые преследуют углекопов в их же родных краях! Из страстных споров в лесу, из криков о разрушении и смерти, раздававшихся в шахтах, Жанлену запало в голову пять-шесть слов; он повторял их, как мальчишка, играющий в революцию. Больше он действительно ничего не знал; никто не подбивал его на такой поступок, желание пришло само собою, так же как являлась охота наворовать лука с гряд.

   Этьен с ужасом думал, какие глубокие ростки дало преступление в темном сознании этого ребенка; и он еще раз толкнул его ногою, словно безрассудного зверя. Он дрожал при мысли, что часовой в Воре мог услыхать сдавленный крик солдата, всякий раз, как луна показывалась из-за туч, он поглядывал в ту сторону. Но все было тихо; тогда Этьен наклонился, ощупал холодеющие руки, послушал сердце, которое уже не билось. От ножа торчала только костяная рукоятка, на которой черными буквами был вырезан изысканный девиз -- всего одно слово: "Любовь".

   Затем Этьен перевел взгляд на лицо убитого. И вдруг он узнал солдата: это был молоденький Жюль, новобранец, он говорил с ним как-то утром. Этьен смотрел на кроткое веснушчатое лицо, обрамленное белокурыми волосами, и его охватила глубокая жалость. Широко раскрытые голубые глаза, казалось, глядели в небо; тем же самым неподвижным взором искал он родимые места за чертой горизонта, когда Этьен беседовал с ним. Где оно, это местечко Плогоф, которое в его воспоминаниях было залито солнцем? Далеко, далеко. В эту бурную ночь там, наверное, ревет море. Ветер, который гонит облака в вышине, проносится, быть может, и над его родными полями. Две женщины стоят там -- мать и сестра; они придерживают чепцы, чтобы их не сорвало вихрем, и тоже смотрят вдаль, как будто могут увидеть, что делает их мальчик, от которого их отделяют долгие мили. Отныне они вечно будут ждать его. Скверная штука! Беднякам приходится убивать друг друга по милости богатых!

   Но надо было убрать труп; сперва Этьен думал бросить его в канал, но потом отказался от этой мысли: там его могут найти. Тревога Этьена возросла до пределов: минуты уходят, что делать, на что решиться? Вдруг его словно осенило: если бы можно было донести тело до Рекийяра, оно было бы погребено там навеки.

   -- Иди сюда, -- обратился он к Жанлену.

   Мальчик недоверчиво посмотрел на него.

   -- Не пойду, ты хочешь меня отколотить. К тому же я занят. Прощай.

   В самом деле, он назначил свидание Лидии и Беберу в одном укромном местечке среди бревен и досок на складе Воре. Они решили не ночевать дома, чтобы присутствовать при том, как будут избивать камнями бельгийцев, когда те начнут спускаться в шахту.

   -- Послушай, -- повторил Этьен, -- сейчас же иди сюда, а то я позову солдат, и тебе отрубят голову.

   Когда Жанлен решился наконец, подойти, Этьен скрутил жгутом свой носовой платок и крепко перевязал им шею солдата, не вынимая ножа, который не давал крови течь из раны. Снег таял; на земле не было ни одного красного пятна, вообще никаких следов, которые указывали бы на совершенное здесь убийство.

   -- Бери за ноги!

   Жанлен взял убитого за ноги, Этьен за плечи, вскинув предварительно ружье на спину; так они медленно спустились с отвала, стараясь не задеть ногами камней, которые могли бы скатиться вниз. К счастью, луну опять затянуло тучами. Но когда они шли вдоль канала, она снова ярко засияла; было прямо чудо, что их не заметил следующий часовой. Этьен и Жанлен подвигались молча и очень спешили, но труп качался в руках и мешал идти; чуть ли не каждые сто метров приходилось класть его на землю и переводить дух. На повороте в Рекийяр они заслышали шум и похолодели от страха: не успели они спрятаться за ограду, как прошел патруль. Немного дальше они встретили какого-то человека, но он был совершенно пьян и только выругался, проходя мимо. Наконец они добрались до старой шахты; оба были до того взволнованы, что у них зуб на зуб не попадал.

   Этьен знал, что спустить солдата в шахтный колодец будет нелегко. Это была утомительная работа. Жанлен остался наверху и начал спускать труп; Этьен, ухватившись за корни, направлял его, пока они не миновали первые две лестницы, где ступени были сломаны. Затем на каждой лестнице приходилось проделывать то же самое: Этьен шел впереди, поддерживая труп. Так он прошел все тридцать лестниц, то есть двести десять метров, постоянно чувствуя, что труп валится на него. Ружье натерло ему спину. Этьен не хотел, чтобы Жанлен пошел вперед и взял огарок свечи, который он так берег. К чему? Свеча только будет стеснять их в этом узком проходе. Но все же, когда они достигли нагрузочной, Этьен послал мальчика за огарком. Сам он присел в потемках возле трупа и стал ждать; сердце у него вырывалось из груди.

   Когда Жанлен вернулся со свечой, Этьен решил посоветоваться с ним: мальчишка знал все ходы и выходы в этих старых штольнях, ему были ведомы такие щели, в которые взрослый мужчина едва ли мог бы пробраться. Они отправились дальше, волоча мертвеца за собою, и прошли около километра по лабиринту полуразрушенных галерей. Наконец они дошли до такого места, где подпорки были наполовину повалены и потолок накренился под тяжестью оседавшей породы; двигаться дальше можно было только на четвереньках: получилось нечто вроде длинного ящика. Здесь они уложили солдатика, словно в гроб, рядом с ним оставили ружье, а затем ногами выбили остатки креплений, рискуя сами быть погребенными. Сверху тотчас рухнула глыба, и они едва успели выбраться, работая локтями и коленями. Когда Этьен обернулся, охваченный неодолимою потребностью взглянуть, что будет дальше, потолок оседал, медленно опускаясь всею тяжестью на труп. И скоро не осталось ничего, кроме сплошной массы земли.

   Возвратясь в свою разбойничью пещеру, Жанлен бросился на сено, еле бормоча от усталости:

   -- Уф! Сосну-ка я часок! Малыши подождут.

   Этьен задул свечу, -- она и так почти вся сгорела. Он тоже был совершенно разбит, но уснуть не мог: мучительные, кошмарные мысли проносились в его голове; в висках стучало, словно молотом. Вскоре все эти мысли уступили место одной. Она томила его и не давала ему покоя, вставая перед ним мучительным вопросом, ответа на который он не мог найти: почему он не убил Шаваля, когда тот был у него прямо под ножом? И почему этот ребенок зарезал солдата, которого даже не знал по имени? Все это опрокидывало революционные убеждения Этьена, его решимость убивать, сознание, что он имеет право убивать. Неужели он трус? Мальчик уснул на сене и стал храпеть; то был храп пьяного человека, -- казалось, Жанлен хочет проспать хмель убийства. Раздраженный Этьен испытывал отвращение, ему было тяжко находиться возле Жанлена, зная, какой поступок тот совершил. И вдруг дрожь пробежала по его телу: над ним пронеслось веяние страха. Легкий шелест, чей-то стон, казалось, раздался из недр земли. Этьен весь похолодел, и волосы на голове у него зашевелились: ему представился образ молоденького солдата, погребенного там, внизу, под рухнувшей глыбой, вместе с ружьем. Это было нелепо; вся шахта, казалось, была полна голосов. Пришлось снова зажечь свечу; и лишь убедившись при ее бледном мерцании, что галереи совершенно пусты, Этьен успокоился.

   Он просидел в раздумье еще с четверть часа, терзаемый внутренней борьбой, не сводя глаз со свечи, от которой теперь оставался один фитиль. Внезапно послышался легкий треск, фитиль потух, и все погрузилось во мрак. Этьен снова задремал; он готов был ударить Жанлена, чтобы тот не храпел так громко. Присутствие мальчика стало ему совершенно невыносимо, мучительно хотелось побыть на свежем воздухе; и он пустился в бегство по галереям и вверх по колодцу, как будто за ним по пятам гнался призрак.

   Наверху, среди развалин Рекийяра, Этьен вздохнул наконец полной грудью. Раз он не может убивать, он должен умереть; и эта мысль о смерти, мелькавшая у него и раньше, возникла с новой силой, внедрилась в его мозгу, как последняя надежда. Умереть смертью храбрых, умереть за революцию, -- этим все кончилось бы, это был бы последний итог, хороший или худой; и думать больше было бы не о чем. Если товарищи нападут на бельгийцев, Этьен будет с ними, в первых рядах, и тогда ему обеспечена смерть от шальной пули. И он твердыми шагами пошел обратно и стал бродить вокруг Воре. Пробило два часа; из комнаты штейгеров, которая была занята под караульную для солдат, охраняющих шахту, доносился громкий говор. Исчезновение часового встревожило весь отряд; послали разбудить капитана, внимательно осмотрели местность и решили наконец, что часовой дезертировал. Притаившись в тени, Этьен думал о капитане с республиканскими убеждениями, о котором рассказывал ему молоденький солдат. Кто знает, может быть, удастся убедить его перейти на сторону народа? Если войска не станут стрелять, это будет сигналом к избиению буржуазии. Новая мечта увлекла Этьена; он не думал более о смерти и простоял несколько часов в грязи, под мелкою изморосью, покрывавшей его плечи; он был воспламенен лихорадочной надеждой на победу, которая казалась ему возможною.

   До пяти часов Этьен ждал появления бельгийцев. Потом он понял коварный замысел Компании, которая устроила их на ночлег тут же, в Воре. Спуск уже начался; несколько человек забастовщиков из поселка Двухсот Сорока, стоявшие на страже для разведки, не знали, извещать ли товарищей. Тогда Этьен сам объяснил им, какой ловкий ход сделала Компания, и они умчались бегом. Этьен остался ждать за отвалом, на тропе, протоптанной вдоль самого канала. Пробило шесть часов, землистое небо побледнело, появилась красноватая заря. В это время Этьен увидел на повороте дороги аббата Ранвье, который шел, подобрав сутану до колен. Каждый понедельник он направлялся служить раннюю обедню в монастырской часовне по ту сторону шахты.

   -- Здравствуйте, друг мой! -- громко крикнул он, огненным взором окинув молодого человека.

   Этьен не ответил. Вдалеке, под мостками Воре, показалась женщина, и он в тревоге бросился в ту сторону: он был уверен, что это Катрина.

   С самой полуночи Катрина бродила по оттаявшим грязным дорогам. Вернувшись домой и застав девушку в постели, Шаваль поднял ее на ноги пощечиной. Он кричал, чтобы она немедленно убиралась вон, -- шла бы в дверь, если не желает вылететь в окно, -- и надавал ей пинков; она со слезами, еще не успев одеться, должна была уйти, да еще получила на прощание хороший удар. Этот грубый разрыв привел ее в отчаяние. Она села на тумбу и стала смотреть на дом, все ожидая, что Шаваль позовет ее обратно; наверное, он наблюдает за ней, он скажет, чтобы она шла наверх, он увидит, как она зябнет, как она покинута, -- у нее ведь нет никого, кто мог бы ее приютить; не может быть, чтобы он так ее бросил.

   Прошло два часа; она по-прежнему сидела неподвижно, словно собака, выгнанная из дома. Чувствуя, что замерзает, Катрина решилась уйти. Она вышла из Монсу, потом вернулась, не смея ни позвать Шаваля с улицы, ни постучаться в дверь. Наконец она пошла по шоссе, по этой широкой прямой дороге: ее осенила мысль возвратиться в поселок к родителям. Но когда она добралась до их дома, ее охватил такой стыд, что она бегом пустилась обратно, боясь, как бы ее кто-нибудь не узнал, хотя за закрытыми ставнями все спали тяжелым, непробудным сном. Всю остальную часть ночи Катрина бродила по окрестности, пугаясь малейшего шума, дрожа при мысли, что ее могут забрать как шлюху и отправить в Маршьенн, в публичный дом, который преследовал ее столько месяцев грозным кошмаром. Она дважды возвращалась в Воре, но каждый раз ее пугал грубый окрик часовых, и она убегала, задыхаясь и поминутно оглядываясь, не гонятся ли за нею. На дороге в Рекийяр постоянно можно было встретить пьяных, но все же она ходила и туда, в смутной надежде встретить того, кого отвергла несколькими часами раньше.

   В то утро Шаваль должен был выйти на работу. Катрина знала это и потому направилась к шахте, хотя и сознавала бесполезность встречи; между ними все было кончено. В шахте Жан-Барт больше не работали, и Шаваль поклялся задушить Катрину, если она вздумает наняться в Воре; он боялся, что присутствие девушки повредит ему. Что же ей теперь делать? Идти в другое место, голодать, выносить грубости от всех встречных мужчин? И она брела по дороге, то и дело оступаясь в колеях; ноги у нее подкашивались от утомления, она была забрызгана по пояс грязью. Оттепель превратила дороги в сплошные потоки жидкой грязи, ноги утопали в ней, не Катрина шла дальше, не решаясь присесть на придорожный камень. --

   Занимался день. Катрина увидала издали спину Шаваля, который осторожно пробирался вдоль отвала, заметив, что Лидия и Бебер следят за проходящими из своей засады среди бревен и досок. Они провели там на страже всю ночь, не смея пойти домой, потому что Жанлен приказал ждать; и пока тот просыпал в Рекийяре хмель убийства, дети сидели, обнявшись, чтоб было теплее. Ветер свистел между каштанами и дубовыми бревнами; мальчик и девочка ежились и зябли, словно в покинутой хижине дровосека. Лидия не смела жаловаться вслух, на затрещины Жанлена, которыми тот награждал ее, как будто она была его женой; равным образом и Бебер не смел роптать на тумаки, которые ему приходилось сносить от атамана. Но Жанлен, очевидно, слишком уж злоупотреблял своим влиянием, заставляя их рисковать шкурой в самых отчаянных набегах и забирая себе всю добычу; в сердцах его подчиненных вспыхнуло возмущение, и они стали целоваться, несмотря на запрет, не боясь даже получить пощечину от незримой руки, которой он им угрожал. Время проходило, никто их не трогал, и они продолжали молча целоваться, не думая больше ни о чем, вкладывая в эту ласку всю страсть, которую так долго старались побороть, всю выстраданную муку, всю нежность, которая в них была. Таким способом они согревались целую ночь, и им было так хорошо в их убежище, что они не могли припомнить лучшего дня в своей жизни -- даже праздник св. Варвары, когда едят пышки и пьют вино.

   Внезапно раздались звуки, сигнального рожка. Катрина вздрогнула. Она выпрямилась и увидала, что солдаты, охранявшие Воре, взялись за ружья. Этьен бегом бросился ко входу в шахту. Бебер и Лидия одним прыжком выскочили из засады. А вдали, из поселка, в ярком свете наступившего дня уже бежала толпа мужчин и женщин, яростно размахивая руками.

  

V

   Все входы в Воре были заперты. Шестьдесят человек солдат, держа ружья к ноге, преграждали доступ к единственной двери, которая оставалась открытой, -- она вела по узкой лестнице в приемочную, откуда можно было пройти в помещение для штейгеров и в барак. Капитан выстроил солдат в два рада у кирпичной стены, чтобы обезопасить их от нападения сзади.

   Толпа углекопов, собравшихся из поселка, сперва держалась в некотором отдалении. Их было самое большее тридцать человек; они перебрасывались негодующими отрывистыми словами.

   Маэ пришла первой. Она была растрепана и едва успела повязать голову платком; на руках у нее спала Эстелла.

   -- Не входите туда и никого не выпускайте! -- лихорадочно повторяла она. -- Надо захватить их всех там, внутри!

   Маэ одобрил ее совет. Тут из Рекийяра явился старый Мук. Его не хотели впускать, но он пробивался через толпу, говорил, что лошади должны получить свою порцию овса, -- им дела нет до революции. Кроме того, в шахте околела лошадь, и там ждут, чтобы он помог ее убрать. Этьен освободил старика конюха, и солдаты пропустили его в шахту. Через четверть часа, когда толпа забастовщиков мало-помалу увеличилась и приняла угрожающий вид, внизу раскрылись широкие ворота, и рабочие вывезли на тележке мертвую лошадь. То было жалкое зрелище: тушу, опутанную веревками, сбросили прямо в лужу на талом снегу. Это произвело такое сильное впечатление, что никто не двинулся с места; рабочие успели войти обратно и снова запереть ворота изнутри. Все узнали мертвую лошадь по голове, которая была повернута и лежала на боку. Поднялся шепот:

   -- Да ведь это Труба, правда? Это Труба.

   В самом деле, то была Труба. С того дня, как ее спустили в шахту, она так и не могла к ней привыкнуть. Она скучала, работала неохотно и, казалось, постоянно вспоминала о дневном свете. Напрасно Боевая -- старейшая из всех лошадей в шахте -- ласково терлась о нее боками и лизала ей шею, чтобы хоть немного утешить ее в этой жизни, с которой сама свыклась за десять лет. Ласки лишь усиливали грусть Трубы, и она вздрагивала всем телом от прикосновения товарки, состарившейся во тьме. Всякий раз как лошади встречались и обнюхивали друг друга, они как будто жаловались: старая на то, что ничего не может вспомнить, молодая -- что ничего не в силах забыть. В конюшне лошади были соседками по кормушке. Обе стояли, понурив головы, и дыхание их смешивалось; казалось, они поверяли друг другу свои вечные грезы о мире, о зеленой траве, о белых дорогах, необъятном просторе и золотом сиянии солнца. А когда Труба лежала на соломе в предсмертной агонии, Боевая в отчаянии стала обнюхивать ее, слетка пофыркивая, словно всхлипывая. Она чувствовала, как та холодеет; шахта отнимала у нее последнюю радость, друга, пришедшего оттуда, с земли, овеянной свежим благоуханием, напоминавшим ей о юности, проведенной на вольном воздухе. Увидав, что Труба больше не шевелится, Боевая в ужасе заржала и разорвала повод, которым была привязана.

   Мук еще за неделю предупреждал главного штейгера, что лошадь больна; но о ней никто не позаботился, -- не до того было! Эти господа не очень-то любили менять лошадей. А теперь волей-неволей приходилось отправить ее наверх. Накануне конюх с помощью двух рабочих целых два часа обвязывал Трубу веревками. Затем запрягли Боевую, чтобы доставить труп к подъемной машине. Старая лошадь медленно шла, волоча свою мертвую товарку; галерея была до того узка, что местами приходилось пробираться, рискуя ободрать кожу. Прислушиваясь, как терлась о стены туша, которую тащили на живодерню, измученная лошадь мотала головой. Когда ее выпрягли в нагрузочной, она стала угрюмо следить за приготовлениями к отправке: тушу втаскивали по бревнам, положенным над шахтным колодцем, а затем прикрепили в веревочной сетке под клетью подъемной машины. Наконец грузчики дали звонок, предупреждая, что "говядина едет". Боевая подняла голову и увидела, как Труба отправляется наверх: сначала она тихо тронулась с места, потом вдруг скрылась во мраке, навсегда уйдя из черного подземелья. Боевая по-прежнему стояла, вытянув шею; быть может, в памяти животного смутно возникали образы того, что происходит на земле. Но для ее товарки все кончено, она ничего не увидит там; да и для нее самой настанет день, когда ее тоже обвяжут веревками и подымут наверх, как жалкую кладь. У Боевой задрожали ноги, она чуяла воздух, доносившийся с отдаленных полей, и, тяжело ступая, словно в опьянении, возвратилась в конюшню.

   На дворе стояли углекопы и в мрачном раздумье смотрели на мертвую Трубу. Вдруг одна из женщин проговорила вполголоса:

   -- Еще одного спустили в шахту! Спускаются за милую душу!

   А из поселка бежала новая толпа: впереди Левак, за ним его жена и Бутлу.

   -- Смерть бельгийцам! -- кричал Левак. -- Долой чужаков! Смерть! Смерть!

   Все бросились вперед. Этьену пришлось остановить их. Он подошел к капитану; это был молодой человек лет двадцати восьми, не больше, высокий и сухопарый; лицо его выражало отчаянную решимость. Этьен объяснил ему положение вещей, стараясь расположить в пользу рабочих и выжидая, произведут ли на него какое-нибудь действие его слова. К чему доводить дело до бессмысленной резни? Разве правда не на стороне шахтеров? Все люди братья, нужно договориться. При слове "Республика" капитан болезненно дернулся. Но он продолжал сохранять военную выправку и вдруг крикнул:

   -- Назад! Не заставляйте меня прибегать к силе!

   Этьен три раза пытался заговаривать с ним. Сзади среди товарищей начинался ропот. Передавали вслух, будто г-н Энбо находится в шахте, поговаривали о том, чтобы спустить его вниз головой да посмотреть, сможет ли он сам добывать свой уголь. Но то был ложный слух: на месте находились только Негрель и Дансарт; оба показались на мгновение у окна приемочной. Главный штейгер старался держаться позади, -- он был несколько смущен тем обстоятельством, что его связь с женой Пьеррона стала известна; инженер молодцевато посматривал на толпу своими живыми глазами, насмешливо улыбаясь; его улыбка выражала то презрение, с каким он относился к людям и к происходившему. Поднялось улюлюканье, и оба скрылись. В окне теперь можно было разглядеть только русую голову Суварина. Как раз сегодня он был на дежурстве. С самого начала забастовки он не покидал своей машины ни на день; он больше ни о чем не разговаривал и, казалось, весь ушел в одну неотступную мысль, которая засела гвоздем у него в голове и словно поблескивала стальным отсветом в глубине голубых глаз.

   -- Назад! -- громким голосом повторил капитан. -- Ничего не стану слушать. Мне приказано охранять шахту, и я буду ее охранять... И не наседайте на моих людей, а не то я сумею заставить вас отступить.

   Несмотря на то, что голос его звучал твердо, капитан был охвачен сильнейшей тревогой; он бледнел, видя, что толпа шахтеров все увеличивается. В полдень его должны были сменить, но он боялся, что не продержится до тех пор, и потому тотчас послал подручного с шахты в Монсу, требуя подкрепления.

   В ответ на его слова раздались громкие крики:

   -- Смерть чужакам! Смерть бельгийцам!.. Мы хотим быть у себя хозяевами!

   Этьен в отчаянии отошел в сторону. Все было кончено, -- оставалось только биться и умереть. Он больше не удерживал товарищей; толпа вплотную подступала к небольшому отряду солдат. Шахтеров было уже сотни четыре; соседние поселки опустели, рабочие сбегались отовсюду. Все кричали одно и то же. Маэ и Левак яростно твердили, обращаясь к солдатам:

   -- Уходите! Мы ничего не имеем против вас! Уходите же!

   -- Это вас совсем не касается! -- подхватила Маэ. -- Не мешайте нам, мы сами устроим свои дела.

   За нею жена Левака прибавила более резко:

   -- Что нам, драться с вами, что ли, чтобы вы нас пропустили? Вас честью просят убраться отсюда подобру-поздорову!

   Послышался даже тонкий голос Лидии, которая забралась с Бебером в самую гущу толпы и пронзительно кричала:

   -- Свиньи гарнизонные!

   Немного поодаль стояла Катрина и слушала, не понимая, растерявшись при виде новой вспышки людской ярости, свидетельницей которой она стала по прихоти недоброй судьбы. Разве она без того мало страдала? Какой проступок она совершила, что несчастье так преследует ее и не дает ей покоя? Еще вчера она не могла понять, откуда взялся этот гнев забастовщиков. Она думала, что побитому нет надобности искать случая, чтобы его снова побили; но сейчас она всем сердцем испытывала желание ненавидеть, она припомнила все, что Этьен рассказывал им когда-то по вечерам, она прислушивалась к тому, что он говорит теперь солдатам. Он называл их товарищами, напоминал им, что они сами из народа и должны идти с народом против всех, кто угнетает бедноту.

   В толпе произошло замешательство; вперед бросилась какая-то старуха. То была Прожженная, до ужаса худая, с голыми руками и обнаженной шеей; она так стремительно прибежала из дому, что седые космы ее растрепались и падали ей на глаза, мешая глядеть.

   -- Ага, черт возьми, я все-таки пришла! -- проговорила она, задыхаясь. -- Этот предатель Пьеррон запер меня в погребе.

   И она тотчас накинулась на солдат, изрыгая брань из своей черной пасти:

   -- Сволочи! Бездельники! Только и знаете, что лизать сапоги начальству. А как пошло дело против бедняков, тут вы первые храбрецы!

   Все присоединились к ней, и посыпался настоящий град ругательств. Некоторые еще кричали: "Да здравствуют солдаты! Сбросить в шахту офицерье!" Но вскоре все слилось в один общий крик: "Эй, красные штаны! Прочь отсюда!" Солдаты безучастно, молча, с каменными лицами внимали призывам к братству и дружеским уговорам; столь же равнодушно и тупо выслушивали они теперь и ругательства. Капитан, стоявший позади, обнажил шпагу. Толпа напирала все больше и больше, угрожая вплотную прижать их к стене; тогда капитан скомандовал: "На руку!" Солдаты повиновались, и рабочие увидели, что против них выставился двойной ряд штыков, поблескивавших стальными остриями.

   -- А, мерзавцы! -- закричала Прожженная, отступая.

   Но тотчас все снова двинулись вперед, исполненные презрения к смерти.

   Женщины бросились первыми, жена Маэ и жена Левака крикнули:

   -- Убейте нас! Убейте! Мы требуем своих прав!

   Левак, рискуя напороться на штыки, схватил обеими руками три сразу, стал дергать их и тащить к себе, чтобы вырвать у солдат; в гневе силы его удесятерились, и он согнул штыки. Бутлу начинал уже раскаиваться в том, что последовал за товарищами, и держался поодаль, спокойно поглядывая на Левака.

   -- Ну, что ж вы, попробуйте, -- повторял Маэ, -- попробуйте, если вы настоящие люди!

   И он расстегнул блузу, распахнул рубашку, обнажая голую волосатую грудь, покрытую ссадинами. Старик наступал на штыки, и его страшная, безоглядная храбрость заставила солдат несколько податься назад. Чей-то штык уколол ему грудь. Маэ, казалось, обезумел и продолжал наступать, словно желая, чтобы штык проник ему в тело и раздался бы треск ребер.

   -- Трусы, вы не смеете!.. За нами стоят десятки тысяч! Да, да, вы можете нас убить, но придется убить еще десять тысяч!

   Положение солдат становилось критическим: им был дан строгий приказ прибегнуть к оружию только в случае крайней необходимости. Но как удержать этих обезумевших людей, которые сами лезут на штыки? К тому же расстояние между солдатами и толпою все уменьшалось, -- солдаты оказались прижатыми к стене, и отступать было уже некуда. Все же небольшой отряд, ничтожная горсточка людей стойко выдерживала натиск растущей толпы шахтеров и хладнокровно слушала отрывистую команду капитана. Последний, сжав губы, блестящим взором следил за всем происходящим и боялся только одного: что солдаты сами потеряют терпение, если их будут слишком долго раздражать бранью. Он уже заметил, как один молодой сержант, рослый и худощавый, с закрученными усами, начал беспокойно моргать. Возле него стоял старый солдат с нашивками, проделавший, верно, не один десяток походов; увидав, что его штык гнут, как соломинку, он побледнел. Другой -- наверное рекрут, только что взятый от плуга, -- краснел всякий раз, как его обзывали сволочью и бездельником. Оскорблениям не было конца; мелькали сжатые кулаки; углекопы ругались последними словами; град упреков и угроз сыпался, словно удары по лицу. Нужна была огромная воля начальника, чтобы держать солдат в рамках военной дисциплины и заставить их неподвижно стоять в горделивом, угрюмом молчании.

   Столкновение казалось неизбежным; но вот за спинами солдат показалось добродушное лицо седого штейгера Ришомма, похожего на старого жандарма; он был, видимо, в сильном волнении.

   -- Черт возьми! -- громко заговорил он. -- Это же глупо наконец! Нельзя позволять себе такие нелепые выходки.

   И он бросился между штыками и рабочими.

   -- Товарищи, послушайте меня... Вы знаете, что я старый рабочий и никогда не переставал быть с вами заодно. Ну так вот, черт возьми! Обещаю, если с вами обойдутся не по справедливости, я первый выскажу начальству всю правду в глаза... Но сейчас довольно! Вы орете дурные слова этим молодцам и хотите, чтобы вам вспороли живот; ни к чему это не приведет.

   Его стали слушать; произошло некоторое замешательство. На беду наверху опять показался острый профиль молодого Негреля. Он, очевидно, боялся, как бы его не упрекнули, будто он подослал штейгера, не решаясь выйти сам; и он сделал попытку переговорить с рабочими. Но его слова покрыл такой ужасный шум, что ему ничего не оставалось, как пожать плечами и вторично отойти от окна. Сколько Ришомм ни уговаривал рабочих от своего имени, сколько он ни повторял им, что дело надо разобрать мирно, по-товарищески, -- его больше не желали слушать, потому что он навлек на себя подозрение.

   -- Черт возьми! Пусть мне пробьют голову вместе с вами, но пока вы будете делать глупости, я от вас не уйду!

   Он е справедливый Богъ!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Мертвецъ лежалъ на спинѣ, смотря широко раскрытыми, неподвижными глазами на безпредѣльное небо, съ котораго уже спускалась ночь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Женщины бродили вокругъ трупа, словно волчицы, вынюхивавшія что-то. Имъ нужно было придумать какое-нибудь такое оскорбленіе, такое звѣрство, которое, наконецъ, облегчило бы ихъ злобу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Ни Этьенъ, ни Магё не успѣли помѣшать этимъ фуріямъ и стояли въ остолбенѣніи передъ ними. Изъ двери кабака Тизонъ высунулись головы сидѣвшихъ тамъ людей. Потрясенный этой сценой, Рассенёръ былъ блѣденъ, какъ полотно; Захарій и Филомена онѣмѣли передъ совершившимся на ихъ глазахъ; старики Боньморъ и Мукъ неодобрительно покачивали головами; одинъ только Жанлинъ, видимо, веселился, подталкивалъ Бебера и заставлялъ смотрѣть Лидію. Женщины прохаживались взадъ и впередъ, подходили къ дому директора и снова возвращались. Дамы, стоявшія за рѣшетчатыми ставнями, вытягивали шеи, такъ какъ заборъ скрывалъ отъ нихъ начало этой сцены и, къ тому же сдѣлалось уже настолько темно, что трудно было различать предметы.

   -- Что онѣ такое несутъ?-- спросила Сесиль, осмѣлившаяся заглянуть сквозь ставню.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Дѣвушки поблѣднѣли и болѣе не разспрашивали ни о чемъ, молча слѣдя широко открытыми глазами за проходившими мимо окна женщинами.

   Этьенъ снова взмахнулъ было топоромъ надъ дверьми лавки, но смущеніе, овладѣвшее толпой, не проходило и она не двигалась: трупъ лавочника преграждалъ ей дорогу и защищалъ свой домъ. Многіе изъ рабочихъ отступили назадъ, какъ будто смерть Мэгра удовлетворила и усмирила ихъ. Магё стоялъ, мрачно потупившись, какъ вдругъ услышалъ, что кто-то торопливо зашепталъ ему на ухо, чтобы онъ скорѣе уходилъ. Обернувшись,

   Магё увидѣлъ Катерину, черную, запыхавшуюся, все въ той же мужской курткѣ на плечахъ. Онъ оттолкнулъ ее, не желая ничего слушать, и погрозился прибить... Тогда дѣвушка, казалось, пришла въ отчаяніе, постояла съ секунду въ нерѣшимости и затѣмъ бросилась къ Этьену.

   -- Спасайся, спасайся!.. Сейчасъ придутъ жандармы!

   Онъ тоже прогналъ ее и обругалъ, весь вспыхнувъ при воспоминаніи о полученныхъ отъ нея пощечинахъ. Но Катерина не отставала, вырвала у него топоръ и, ухватившись за молодого человѣка обѣими руками, потащила его за собою съ непреодолимой силой.

   -- Говорю тебѣ, что сейчасъ придутъ жандармы!.. Слушай... Если ты хочешь знать, то это Шаваль сбѣгалъ за ними и ведетъ ихъ сюда. Мнѣ это показалось отвратительнымъ и я побѣжала къ вамъ... Бѣги, я не хочу, чтобы тебя взяли!

   Катерина продолжала тащить его за собою, и въ это время дѣйствительно послышался вдалекѣ тяжелый топотъ лошадей, скакавшихъ въ галопъ. Раздались крики: "Жандармы! Жандармы!" Рабочіе кинулись въ разсыпную, кто куда успѣлъ, и въ двѣ минуты улица опустѣла, словно очищенная налетѣвшимъ ураганомъ, только трупъ Мэгра лежалъ темнымъ пятномъ на бѣлой отъ мороза землѣ. Въ дверяхъ кабака Тизонъ остался одинъ Рассенёръ и съ облегченнымъ сердцемъ, съ видимою радостью на прояснившемся лицѣ смотрѣлъ въ ту сторону, откуда приближалась вооруженная сила. Городъ все еще казался совсѣмъ пустыннымъ: нигдѣ не видно было огней, двери и окна домовъ были наглухо заперты, а за этими ставнями и засовами перепуганные буржуа стучали зубами отъ страха и обливались потомъ. Вся равнина окуталась густымъ мракомъ, и нигдѣ не виднѣлось иного свѣта, кромѣ пламени доменныхъ и коксовыхъ печей, сіявшаго вдалекѣ на печальномъ небѣ. Тяжелый топотъ лошадей, скакавшихъ во весь опоръ, слышался все ближе и ближе и, наконецъ, жандармы подъѣхали къ дому директора темною, неясною массою. Вслѣдъ за ними пріѣхала и посланная подъ ихъ охраною телѣжка пирожника изъ Маршьена. Лишь только она остановилась, изъ нея выскочилъ поваренокъ и съ самымъ спокойнымъ видомъ принялся распаковывать свои корзины съ слоенымъ тѣстомъ и пирожками.

   

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ.

I.

   Прошла первая половина февраля, но все еще стояли жестокіе холода и бѣдный людъ мерзъ попрежнему. Высшія должностныя лица: лилльскій префектъ, прокуроръ, генералъ снова навѣдывались въ Монсу. Жандармовъ оказалось недостаточно для охраненія края, и былъ присланъ цѣлый полкъ, который и занялъ всю мѣстность отъ Боньи до Маршьена. Всѣ шахты охранялись солдатами, у всѣхъ машинъ были поставлены караулы; штыки виднѣлись и около директорскаго дома, и передъ мастерскими компаніи, и даже у домовъ нѣкоторыхъ буржуа. По улицамъ безпрестанно раздавались мѣрные шаги проходившихъ патрулей. На вершинѣ насыпи Ворё, какъ караульный матросъ на мачтѣ корабля, постоянно стоялъ часовой и наблюдалъ за равниною. Ледяной вѣтеръ обдувалъ его со всѣхъ сторонъ на этомъ возвышенномъ мѣстѣ, и черезъ каждые два часа, какъ въ непріятельской странѣ, раздавались обычные при смѣнѣ часовыхъ возгласы:

   -- Кто идетъ?.. Какой лозунгъ?

   Число рабочихъ, принимавшихъ участіе въ стачкѣ, не уменьшалось, но еще увеличивалось: на копяхъ Кревъ-кёръ, Миру и Магдалина работа остановилась совсѣмъ, какъ и въ Ворё, въ Фётри-Кантель и Викторіи углекоповъ, продолжавшихъ работать, становилось съ каждымъ днемъ меньше; въ Сенъ-Тома, до сихъ поръ сторонившемся отъ стачки, начиналъ чувствоваться недостатокъ въ людяхъ. Однако же, теперь, въ виду вооруженной силы, хоть и раздражавшей углекоповъ своимъ присутствіемъ, но все-таки сдерживавшей ихъ, стачка приняла другой характеръ. Селенія рабочихъ, разбросанныя среди свекловичныхъ полей, казались совершенно вымершими; люди почти не выходили изъ домовъ и только изрѣдка можно было увидѣть какого-нибудь рабочаго, понуро проходившаго мимо солдатъ и искоса посматривавшаго на нихъ. Но эта угрюмая тишина была обманчива; это царствовавшее вездѣ спокойствіе было кажущимся спокойствіемъ человѣка, по-неволѣ остановившагося передъ направленнымъ на него ружьемъ, и напоминало собою спокойствіе посаженнаго въ клѣтку звѣря, который не сводитъ глазъ со своего укротителя и готовъ схватить его за шею тотчасъ же, какъ только тотъ повернется къ нему спиною. Компанія, которую разоряла остановка работъ на копяхъ, поговаривала, что найметъ углекоповъ въ Боринажѣ, на бельгійской границѣ, по еще не рѣшалась привести въ исполненіе этотъ планъ, и борьба остановилась пока на томъ, что рабочіе попрежнему не соглашались приняться за работу, и копи стояли, словно мертвыя, подъ охраною солдатъ.

   Затишье, царившее теперь вездѣ, наступило разомъ, тотчасъ же послѣ ужаснаго дня безпорядковъ, и отчасти объяснялось тѣмъ, что всѣми овладѣла паника и всѣ заботились только о томъ, чтобы замять и обойти молчаніемъ насилія и звѣрства углекоповъ. Слѣдствіе, наряженное по поводу смерти Мэгра, установило только тотъ фактъ, что лавочникъ умеръ отъ паденія съ крыши, и оставило совершенно въ сторонѣ, неразъясненнымъ и таинственнымъ, то обстоятельство, что его трупъ оказался изуродованнымъ. Компанія, съ своей стороны, молчала о поврежденіяхъ, сдѣланныхъ толпою на ея копяхъ. Грегуары, вовсе не желавшіе начинать процесса, въ которомъ ихъ дочери пришлось бы выступить въ качествѣ потерпѣвшаго лица, тоже молчали о случившемся съ нею. Правда, было произведено нѣсколько арестовъ, но крайне безсмысленныхъ, потому что арестовывали такихъ лицъ, которыя не принимали никакого участія въ дѣлѣ, а были только нѣмыми зрителями его. Такъ, напримѣръ, по какой-то ошибкѣ, взяли Пьеррона и ему пришлось съ кандалами на рукахъ прогуляться въ Маршьенъ, о чемъ еще и до сихъ поръ углекопы не могутъ вспомнить безъ смѣха. Рассенёръ тоже чуть было не прогулялся съ двумя жандармами по бокамъ... Кромѣ того, правленіе копей составило довольно большой списокъ подозрительныхъ лицъ, которыхъ оно не желало больше имѣть въ числѣ своихъ рабочихъ, и всѣмъ этимъ людямъ возвратило назадъ ихъ разсчетныя книжки. Въ одномъ лишь селеніи "Двухсотъ-сорока" эта отставка была дана тридцати шести углекопамъ, въ томъ числѣ Магё и Левакъ. Главнымъ виновникомъ безпорядковъ былъ признанъ Этьенъ, но онъ куда-то исчезъ и, несмотря на всѣ поиски, его не могли найти. Шаваль не могъ удержаться, чтобы не донести на этого ненавистнаго ему человѣка, но затѣмъ онъ уступилъ просьбамъ Катерины, желавшей спасти своихъ родныхъ, и отказался выдать кого-нибудь другого изъ принимавшихъ участіе въ безпорядкахъ. Дни проходили за днями, но, несмотря на царившую вездѣ тишину, чувствовалось, что борьба еще не окончилась и всѣ со стѣсненнымъ сердцемъ ожидали ея конца.

   Со времени безпорядковъ не проходило почти ни одной ночи, чтобы буржуа Монсу не вскакивали со своихъ постелей, объятые паникою, въ которой имъ чудился то звонъ набата, то запахъ пороха. Но что заставило ихъ окончательно потерять головы, такъ это проповѣдь новаго кюре, аббата Ранвье, того худощаваго священника съ горѣвшими, какъ раскаленные уголья, глазами, который замѣнилъ аббата Жуара. Ранвье нельзя было даже и сравнивать съ его предшественникомъ, этимъ до крайности любезнымъ и спокойнымъ человѣкомъ, больше всего заботившимся о томъ, чтобы жить со всѣми въ мирѣ. Достаточно было и того, что аббатъ Ранвье позволилъ себѣ взять подъ свою защиту гнусныхъ разбойниковъ-углекоповъ, находилъ извиненія ихъ злодѣйствамъ и жестоко нападалъ на буржуазію, сваливая на нее отвѣтственность за все случившееся. По его словамъ, эта буржуазія, забравшая въ свои руки исконныя привилегіи церкви и жестоко злоупотреблявшая ими, превратила міръ въ проклятую юдоль несправедливости и страданія; это она безпрестанно раздувала общее недовольство и, наконецъ, своимъ атеизмомъ, своимъ отреченіемъ отъ завѣтовъ прошлаго, отъ братскихъ отношеній къ ближнему, завѣщанныхъ первыми христіанами, довела дѣло до потрясающей катастрофы. Онъ осмѣлился грозить богатымъ людямъ и предупреждать ихъ, что, если они не образумятся, не будутъ внимать голосу Бога, то Господь покинетъ ихъ и станетъ на сторону бѣдняковъ: отниметъ у невѣрующихъ сластолюбцевъ свои дары и, ради вящшаго возвеличенія своей славы, распредѣлитъ ихъ между смиренными земли. Ханжи трепетали; нотаріусъ объявилъ, что въ этой проповѣди заключается самый ужаснѣйшій соціализмъ, и всѣмъ уже чудилось, что аббатъ Ранвье стоить съ крестомъ въ рукахъ во главѣ толпы и разрушаетъ буржуазное общество 89 года.

   Когда о проповѣди сообщили г-ну Геннебо, онъ пожалъ плечами и сказалъ:

   -- Если этотъ аббатъ очень надоѣстъ намъ, то епископъ избавитъ насъ отъ него.

   Въ то время, когда паника царила по всей равнинѣ, съ одного ея конца до другого, Этьенъ жилъ въ подземныхъ владѣніяхъ Жанлина, въ глубинѣ рекильярскихъ копей. Никому не могло придти въ голову, что онъ скрывается такъ близко. Кусты терновника и боярышника, разросшіеся между развалинами шахтовой башни, прикрывали сверху ходъ въ шахту, да никто и не осмѣлился бы спуститься въ нее, такъ какъ повиснуть надъ бездною, держась за корни рябины, а потомъ выпустить ихъ изъ рукъ и спрыгнуть могъ только тотъ человѣкъ, который твердо былъ увѣренъ, что встанетъ ногами на крѣпкую еще ступеньку уцѣлѣвшей лѣстницы. Уже одно это достаточно ограждало безопасность Этьена. Но, кромѣ того, въ шахтѣ стояла страшная, почти удушающая жара; затѣмъ приходилось спускаться внизъ, на протяженіи ста двухъ метровъ, по полусгнившимъ лѣстницамъ, грозившимъ каждую минуту обломиться; еще далѣе, надо было цѣлую четверть лье ползти на животѣ между сдвинувшимися стѣнами и осѣвшимъ потолкомъ галереи, и, только преодолѣвъ всѣ эти препятствія, можно было, наконецъ, попасть въ разбойничью пещеру Жанлина, наполненную награбленными вещами. Этьенъ нашелъ въ ней и можжевеловую водку, и остатки сухой трески, и всякую другую провизію. Постель изъ сѣна была превосходна; сквозного вѣтра въ этой галереѣ, теплой, какъ баня, не замѣчалось и слѣда, и если чувствовался въ чемъ-нибудь недостатокъ, то въ одномъ только -- въ свѣтѣ. Жанлинъ, сдѣлавшійся теперь поставщикомъ Этьена и чрезвычайно довольный тѣмъ, что ловко проводитъ жандармовъ, приносилъ молодому человѣку все, даже помаду, но никакъ не могъ достать пачки свѣчей.

   Уже на пятый день своего пребыванія подъ землею Этьенъ зажигалъ огонь только въ то время, когда ѣлъ, такъ какъ въ темнотѣ кусокъ не шелъ ему въ горло. Вѣчная, безпросвѣтная ночь невыносимо мучила молодого человѣка. Онъ спалъ въ полной безопасности, могъ ѣсть до-сыта, не дрожалъ отъ холода, но при всемъ томъ никогда еще не чувствовалъ себя подавленнымъ до такой степени. Казалось, что этотъ мракъ раздавилъ его мысли. Онъ мучился тѣмъ, что ему приходилось теперь жить чужимъ добромъ, украденнымъ хотя и не его руками. Старыя понятія о честности, оставшіяся въ немъ вопреки всѣмъ коммунистическимъ теоріямъ, заставляли его возмущаться этимъ косвеннымъ воровствомъ, и онъ питался только сухимъ хлѣбомъ, и то до послѣдней возможности урѣзывая свои дневныя порціи. Что же дѣлать? Надо какъ-нибудь жить, тѣмъ болѣе, что предпринятое имъ дѣло еще не доведено до конца... Онъ мучился также и отъ стыда при воспоминаніи о томъ дикомъ опьянѣніи, которое овладѣло имъ отъ выпитой на пустой желудокъ рюмки водки и заставило броситься съ ножемъ въ рукахъ на Шаваля. Этьена охватывалъ какой-то неопредѣленный ужасъ при мысли объ этомъ наслѣдственномъ проклятіи, переходившемъ въ ихъ семьѣ изъ рода въ родъ, проклятіи, по милости котораго онъ не можетъ проглотить ни одной капли алкоголя безъ того, чтобы тотчасъ же не воспламениться жаждою человѣческой крови. Неужели онъ кончитъ тѣмъ, что сдѣлается убійцей?... Кромѣ того, Этьенъ началъ разочаровываться и въ своихъ соціальныхъ теоріяхъ. Очутившись въ безопасности, въ этомъ безмолвномъ подземномъ убѣжищѣ, Этьенъ, пресыщенный всевозможными насиліями, проспалъ два дня мертвымъ сномъ сытаго по горло измученнаго животнаго; но съ этимъ сномъ не прошло чувство пресыщенія и омерзѣнія, и онъ жилъ теперь словно избитый, съ больной головой, съ горечью во рту, точно послѣ отчаянной свадебной попойки. Прошла недѣля; Магё, которыхъ онъ увѣдомилъ о томъ, гдѣ нашелъ себѣ убѣжище, никакъ не могли достать для него свѣчки, и теперь приходилось даже ѣсть въ потемкахъ.

   Этьенъ по цѣлымъ часамъ лежалъ на сѣнѣ, и въ немъ возникали одна за другою мысли, никогда еще до сихъ поръ не посѣщавшія его. Ему начинало казаться, что его отдѣляетъ отъ товарищей чуть не цѣлая пропасть, все увеличивающаяся по мѣрѣ того, какъ онъ расширяетъ свое образованіе, очищаетъ вкусъ и пріобрѣтаетъ болѣе утонченныя потребности. Этьенъ спрашивалъ себя, между прочимъ, откуда явилось въ немъ то чувство непреодолимаго отвращенія, съ которымъ онъ, на другой же день послѣ этой бѣшеной бѣготни рабочихъ по копямъ, вспоминалъ о ней?.. И онъ не рѣшался сознаться самому себѣ, что это отвращеніе вызывается въ немъ воспоминаніями о низости тѣхъ побужденій, которыя руководили его товарищами, грубости ихъ инстинктовъ, запахѣ всей этой нищеты, разносимомъ по вѣтру... Какъ ни тяжело было ему здѣсь, въ этомъ мракѣ, но еще тяжелѣе и страшнѣе казался ему тотъ часъ, когда придется возвратиться въ селеніе. Тошно и подумать объ этихъ несчастныхъ, живущихъ кучею, въ одномъ общемъ ушатѣ!.. Не съ кѣмъ серьезно поговорить о политикѣ... Всѣ живутъ, какъ животныя... Вѣчно зараженная запахомъ лука атмосфера, въ которой можно задохнуться!.. Онъ хотѣлъ расширить ихъ умственный кругозоръ, подготовить ихъ для той жизни, которою живутъ порядочные люди, сдѣлать ихъ впослѣдствіи хозяевами... Но какъ еще далеко до всего этого, такъ далеко, что онъ даже не чувствуетъ въ себѣ мужества дожидаться этой отдаленной побѣды и жить въ ожиданіи ея на этой голодной каторгѣ!.. Дѣло оканчивалось тѣмъ, что привычка быть вождемъ рабочихъ и постоянно думать за нихъ, мало-по-малу выдѣляла его изъ ихъ среды и какъ бы вкладывала въ него душу одного изъ тѣхъ буржуа, которыхъ онъ такъ ненавидѣлъ.

   Однажды вечеромъ Жанлинъ принесъ огарокъ свѣчи, который онъ укралъ у извозчика изъ фонаря, и жизнь Этьена опять стала нѣсколько сноснѣе. Когда подавляющее вліяніе этой безпросвѣтной ночи доводило его до послѣдней степени раздраженія, почти до сумасшествія, тогда онъ зажигалъ на минуту огонь, но, лишь только тяжелый кошмаръ проходилъ, Этьенъ немедленно гасилъ свѣчу, трясясь надъ этимъ свѣтомъ, необходимымъ для его жизни столько же, сколько необходимъ хлѣбъ. Кругомъ стояла глубокая тишина, нарушаемая отъ времени до времени только бѣготнею стаи крысъ, трескомъ стараго дерева и едва уловимымъ для уха шумомъ, который производить паукъ, работая надъ своей паутиной. И среди этого безмолвія, устремивъ открытые глаза въ окружающую его безпросвѣтную тьму, Этьенъ лежалъ и думалъ по цѣлымъ часамъ все объ одномъ и томъ же: что дѣлаютъ товарищи тамъ, наверху, и чего они ожидаютъ отъ него? Отстать отъ нихъ онъ считалъ самой низкой подлостью. Если онъ скрывается здѣсь, то единственно затѣмъ, чтобы оставаться на свободѣ, руководить ими и быть въ состояніи дѣйствовать... Что же касается будущаго, то, послѣ долгихъ размышленій о немъ, Этьенъ пришелъ, наконецъ, къ тому заключенію, что пока лучше всего было бы устроить себѣ такую же жизнь, какую ведетъ Плюшаръ, то есть посвятить себя политикѣ, и одной только политикѣ бросивъ всякую физическую работу и поселившись въ отдѣльной комнатѣ, такъ какъ умственная работа поглощаетъ всего человѣка и требуетъ полнаго спокойствія.

   Въ концѣ недѣли Жанлинъ сообщилъ ему, что жандармы думаютъ, будто онъ скрылся въ Бельгію. Тогда Этьенъ рѣшился въ ту же ночь выйти изъ своего убѣжища, чтобы узнать, въ какомъ положеніи находятся дѣла. Въ глубинѣ своей души онъ считалъ игру проигранной. Уже въ то время, когда шли только приготовленія къ стачкѣ, онъ сомнѣвался въ благополучномъ исходѣ ея, и если принялъ такое дѣятельное участіе въ ней, то единственно потому, что не представлялось никакого другого исхода; а теперь, послѣ всѣхъ этихъ насилій, возмущавшихъ его, онъ еще меньше вѣрилъ въ успѣхъ дѣла, въ возможность добиться отъ компаніи хоть какихъ-нибудь уступокъ. Но онъ не рѣшался сознаться въ этомъ самому себѣ. Ему было страшно даже подумать обо всемъ томъ, что послѣдуетъ за прекращеніемъ стачки, о той ужасной отвѣтственности за безплодно потраченныя усилія и жертвы, которая вся падетъ на него. Къ тому же съ окончаніемъ стачки оканчивалась также и его роль вождя рабочихъ, и ему приходилось возвратиться къ скотской подземной работѣ, къ омерзительной жизни простого рабочаго... И совершенно искренно, нисколько не обманывая себя, онъ старался доказать самому себѣ, что дѣло еще не проиграно и сопротивленіе возможно, что капиталъ погибнетъ самъ собою, не вынеся борьбы съ трудомъ, рѣшившимся лучше умереть, чѣмъ сдаться.

   Дѣйствительно, разореніе чувствовалось во всемъ округѣ и, бродя ночью по всѣмъ полямъ, какъ волкъ, вышедшій изъ лѣсу, Этьенъ словно слышалъ, какъ съ одного конца этой безконечной равнины и до другого безпрестанно проносился трескъ падавшихъ и разрушавшихся состояній. По сторонамъ пустынныхъ дорогъ стояли запертые наглухо безжизненные заводы со своими пристройками, безплодно гнившими подъ блѣднымъ небомъ. Въ особенности пострадали сахарные заводы. Заводы Гутона, затѣмъ Фовеля сократили сначала число своихъ рабочихъ, а подъ конецъ и совсѣмъ остановились, одинъ вслѣдъ за другимъ. На мельницахъ Дютильёля послѣдній жерновъ пересталъ работать во вторую субботу наступившаго мѣсяца, а канатная фабрика Блёза, приготовлявшая канаты для копей, была окончательно убита затянувшеюся стачкою. Въ окрестностяхъ Маршьена бѣдствія увеличивались съ каждымъ днемъ: на стеклянномъ заводѣ Гажбуа были потушены всѣ огни; въ строительныхъ мастерскихъ Сонневиля безпрестанно сокращали число рабочихъ; на желѣзныхъ заводахъ дѣйствовала всего только одна доменная печь, вмѣсто прежнихъ трехъ, и на горизонтѣ не виднѣлось болѣе огня коксовыхъ печей. Стачка углекоповъ Монсу, вызванная промышленнымъ кризисомъ, который стоялъ вотъ уже два года, еще болѣе ухудшила положеніе дѣлъ, такъ какъ къ прежнимъ причинамъ застоя, пріостановкѣ заказовъ изъ Америки и отсутствію свободныхъ капиталовъ, затраченныхъ на излишнее производство, присоединилась теперь новая: не хватало угля для тѣхъ немногихъ паровыхъ котловъ, какіе еще могли бы дѣйствовать. Это была уже послѣдняя степень агоніи: не было угля, этого хлѣба для машинъ, и шахты не доставляли его болѣе. Компанія, встревоженная общимъ угнетеннымъ состояніемъ дѣлъ, все больше и больше сокращала количество добываемаего угля и, доведя своихъ рабочихъ до голода и стачки, роковымъ образомъ очутилась въ концѣ декабря безъ куска угля въ своихъ складахъ. Сначала все еще кое-какъ держалось, но затѣмъ гроза разразилась, одно паденіе влекло за собою другое, промышленныя заведенія рушились, давя другъ друга, и цѣлый рядъ катастрофъ совершился съ такою быстротою, что почти тотчасъ отозвался въ сосѣднихъ городахъ, Лилѣ, Дуэ, Валансьенѣ, гдѣ началось бѣгство банкировъ и разореніе цѣлыхъ семей.

   Часто во время своихъ ночныхъ прогулокъ Этьенъ останавливался гдѣ-нибудь на поворотѣ дороги и ему чудилось, что онъ слышитъ, какъ падаютъ, словно дождь, обломки этихъ рухнувшихъ состояній. Онъ глубоко вдыхалъ въ себя ночной воздухъ, радуясь этимъ разрушеніямъ, и ему думалось, что слѣдующій день займется, можетъ быть, уже на развалинахъ стараго міра: не останется ни одного богатаго человѣка; по землѣ пройдетъ коса, подкашивающая все въ корень, и уравняетъ всѣ состоянія. Однако же, среди этой всеобщей гибели, его въ особенности интересоваіи копи компаніи. Онъ снова двигался въ путь и обходилъ ихъ однѣ за другими, ликуя каждый разъ, когда ему случалось замѣтить въ нихъ какіе-нибудь новые слѣды разрушенія. Обвалы продолжались, поневолѣ заброшенныя галереи разрушались. Надъ сѣверной галереей копей Миру почва начала до того осѣдать, что, наконецъ, жуазёльская дорога провалилась на протяженіи ста метровъ, точно отъ землетрясенія, и компанія, встревоженная поднявшимся по этому случаю говоромъ, не торгуясь, заплатила землевладѣльцамъ за тѣ поля, которыя исчезли съ лица земли. Галереи копей Кревъ-кёръ и Магдалина, проходившія въ очень сыпучей почвѣ, все болѣе и болѣе засыпались землею; на копяхъ Фётри-Кантель, какъ расказывали, задавило двухъ надсмотрщиковъ; Викторію залило водой; въ Сенъ-Тома пришлось на протяженіи цѣлаго километра заново передѣлывать все крѣпленіе галереи, такъ какъ старое, остававшееся почти безъ ремонта, было совсѣмъ изломано осѣдавшею землею. Такимъ образомъ, съ часу на часъ, страшныя потери компаніи все увеличивались, дивидендъ акціонеровъ уменьшался и, въ концѣ концовъ, быстро разрушавшіяся копи должны были поглотить знаменитыя "денье" Монсу, цѣнность которыхъ возрасла въ теченіе столѣтія во сто разъ.

   Въ виду этихъ ударовъ, непрерывно сыпавшихся на компанію, въ Этьенѣ опять начали пробуждаться надежды на побѣду надъ нею, и, наконецъ, онъ вполнѣ увѣровалъ, что третій мѣсяцъ борьбы рѣшительно доканаетъ это утомленное, уже загадочное чудовище, которое скрывается гдѣ-то, въ невѣдомой никому скиніи, скорчившись въ ней, какъ идолъ. Этьенъ зналъ, что волненія углекоповъ Монсу заинтересовали парижскую прессу, что по поводу стачки завязалась ожесточенная полемика между оффиціозными и оппозиціонными газетами, и въ нихъ сообщались самыя ужасающія подробности, которыми пользовались, впрочемъ, больше для нападокъ на международный союзъ рабочихъ, который сначала пользовался покровительствомъ имперіи, а потомъ показался ей опаснымъ. Когда поднялся весь этотъ шумъ, правленіе не могло болѣе оставаться глухимъ, и двое изъ его членовъ удостоили, наконецъ, пріѣхать въ Монсу, чтобы собрать справки на мѣстѣ. Но имъ было, повидимому, такъ скучно; развязка борьбы, казалось, такъ мало безпокоила ихъ; все происходившее здѣсь представлялось имъ до того неинтереснымъ, что черезъ три дня они уѣхали обратно и объявили, что дѣла идутъ какъ нельзя лучше. Однако, находились люди, утверждавшіе, что эти господа, за все время своего пребыванія въ Монсу, выказывали лихорадочную дѣятельность, постоянно совѣщались и были поглощены какими-то дѣлами, которыя хранились въ величайшей тайнѣ. Этьенъ пришелъ къ тому заключенію, что они нарочно разыгрывали роль безмятежно спокойныхъ людей, что ихъ поспѣшный отъѣздъ есть не что иное, какъ отчаянное бѣгство, а если подобные господа бѣгутъ, покинувъ все, то, очевидно, что въ побѣдѣ углекоповъ невозможно болѣе сомнѣваться.

   Во на слѣдующій день онъ снова пришелъ въ отчаяніе. У компаніи слишкомъ крѣпкій хребетъ, чтобы его можно было такъ легко переломить: она можетъ потерять милліоны, и позднѣе, усмиривъ рабочихъ, снова наверстаетъ свои потери сокращеніемъ заработной платы. Однажды ночью Этьенъ дошелъ до копей Жанъ-Баръ и тамъ, отъ одного изъ надсмотрщиковъ, узналъ, зачѣмъ пріѣзжали сюда члены правленія. Этотъ надсмотрщикъ сообщилъ ему, что Вандамъ, по всей вѣроятности, перейдетъ въ руки компаніи Монсу, что Денолены въ страшной нищетѣ, нищетѣ людей богатыхъ: отецъ заболѣлъ отъ сознанія своего безсилія, постарѣлъ отъ денежныхъ заботъ, а дочери воюютъ съ поставщиками и отстаиваютъ свои послѣднія рубашки. Въ селеніяхъ голодныхъ рабочихъ меньше страдаютъ, чѣмъ въ этомъ буржуазномъ домѣ, хозяева котораго прячутся отъ людей, стараясь скрыть отъ посторонняго глаза, что теперь они пьютъ воду вмѣсто вина. Работа на копяхъ Жанъ-Баръ не начиналась, такъ какъ прежде нужно было исправить помпу на Гастонъ-Мари, да и то, несмотря на всю поспѣшность, съ которою починили ее, наводненіе уже успѣло надѣлать немало убытковъ. Деноленъ попытался, наконецъ, занять сто тысячъ франковъ у Грегуаровъ, и ихъ отказъ, хотя и предвидѣнный до нѣкоторой степени, окончательно доканалъ его. Грегуары говорили, что, если они отказываютъ ему въ деньгахъ, то единственно потому, что отъ всей души желаютъ отклонить его отъ невозможной борьбы съ компаніей, и совѣтовали продать копи. Деноленъ попрежнему сердито отвѣчалъ имъ: "нѣтъ!" Его доводила до бѣшенства мысль, что ему приходится расплачиваться за эту проклятую стачку, не имъ вызванную, и онъ надѣялся, что, не доживетъ до продажи своихъ копей, что апоплексическій ударъ спасетъ его отъ этого шага. Однако же, потомъ, что дѣлать?-- Ему пришлось рѣшиться на этотъ шагъ и выслушать условія, на которыхъ компанія соглашалась купить его копи. Разумѣется, его прижали къ стѣнѣ, за это великолѣпно поставленное дѣло, за эти за-ново ремонтированныя копи, въ которыхъ разработка угля остановилась только за недостаткомъ наличныхъ денегъ, ему давали самую ничтожную цѣну. Деноленъ долженъ былъ считать себя счастливымъ, если ему дадутъ столько, что онъ будетъ въ состояніи расплатиться со своими кредиторами.

   Онъ два дня сражался противъ членовъ правленія, пріѣзжавшихъ въ Монсу, выходилъ изъ себя при видѣ того спокойствія, съ которымъ они пользовались его затруднительнымъ положеніемъ, и громовымъ голосомъ выкрикивалъ свое: "никогда!" Дѣло не кончилось покуда ничѣмъ, и члены правленія возвратились въ Парижъ спокойно дожидаться минуты, когда наступитъ окончательное разореніе Денолена. Узнавъ эту исторію, Этьенъ снова упалъ духомъ и пришелъ почти въ отчаяніе передъ непреодолимымъ могуществомъ крупныхъ капиталовъ, которые даже жирѣютъ во время борьбы, потому что пожираютъ трупы болѣе слабыхъ товарищей, павшихъ подлѣ нихъ.

   Къ счастію, на другой день Жанлинъ принесъ новость, ободрившую Этьена: обшивка шахты Ворё грозила совсѣмъ расползтись, вода просачивалась со всѣхъ сторонъ, и цѣлая армія плотниковъ торопливо приступила къ починкѣ поврежденій, работая среди непрерывной опасности.

   Съ наступленіемъ ночи Этьенъ поспѣшилъ навести справки объ этомъ. До сихъ поръ онъ избѣгалъ Ворё, потому что пройти туда можно было только мимо часового, вѣчно виднѣвшагося темнымъ силуэтомъ на вершинѣ насыпи и наблюдавшаго за всей равниной. Около трехъ часовъ, когда небо заволокло тучами, Этьенъ отправился на копи и узналъ тамъ отъ товарищей, что обшивка шахты дѣйствительно очень плоха, такъ плоха, что, по ихъ мнѣнію, придется, можетъ быть, даже передѣлывать ее заново, а это займетъ, по крайней мѣрѣ, мѣсяца три, въ теченіе которыхъ работа на копяхъ, разумѣется, не можетъ возобновиться. Этьенъ долго бродилъ вокругъ, прислушиваясь къ стуку топоровъ, и эта новая рана, которую компаніи приходилось залечивать, радовала его сердце.

   На разсвѣтѣ, возвращаясь въ рекильярскія развалины, онъ снова увидѣлъ на насыпи часового, пройти мимо котораго незамѣченнымъ было теперь уже невозможно. Этьенъ пошелъ впередъ и почти машинально уже всходилъ на насыпь. Отчего бы ему не поговорить съ этимъ солдатомъ? По крайней мѣрѣ, онъ узнаетъ образъ его мыслей. Съ самымъ равнодушнымъ видомъ, Этьенъ подходилъ все ближе, какъ будто выбирая изъ земли попавшіе въ нее куски стараго дерева. Часовой стоялъ неподвижно.

   -- Что, товарищъ, какова погодка!-- заговорилъ, наконецъ, Этьенъ.-- Я думаю, скоро пойдетъ снѣгъ.

   Часовой былъ маленькаго роста, совсѣмъ бѣлокурый, съ кроткимъ блѣднымъ лицомъ, покрытымъ веснушками. Военная шинель сидѣла на немъ, какъ на рекрутѣ.

   -- Да, я то же думаю,-- пробормоталъ часовой.

   Онъ поднялъ вверхъ свои голубые глаза и долго смотрѣлъ на свинцовое небо, на эту занимающуюся зарю, точно подернутую копотью.

   -- Какъ они глупы, что поставили васъ здѣсь морозить кости!-- продолжалъ Этьенъ.-- Если бы еще ожидали набѣга казаковъ!.. Къ тому же тутъ всегда свиститъ страшный вѣтеръ!

   Маленькій солдатъ дрожалъ, но не осмѣливался роптать. На насыпи находилась сложенная изъ камней будка, въ которой старикъ Боньморъ укрывался отъ вѣтра во время своихъ ночныхъ работъ, но часовому былъ отданъ приказъ не оставлять вершины насыпи, и онъ стоялъ на своемъ посту, хотя руки его до того окоченѣли, что съ трудомъ держали ружье. Отрядъ, охранявшій Ворё, состоялъ изъ шестидесяти человѣкъ, и такъ какъ каждому солдату приходилось дежурить на насыпи черезъ три дня, то этотъ маленькій часовой не разъ уже думалъ, что ему такъ и придется остаться на своемъ посту съ отмороженными ногами... Онъ отвѣчалъ на вопросы Этьена несвязными фразами, бормоча, какъ сонный ребенокъ.

   Цѣлую четверть часа молодой человѣкъ тщетно старался втянуть его въ разговоръ о политикѣ, часовой отвѣчалъ "да", "нѣтъ", съ такимъ видомъ, какъ будто рѣшительно ничего не понималъ. Товарищи говорили, что капитанъ у нихъ республиканецъ, что же касается до него самого, то онъ не думаетъ объ этомъ -- ему все равно. Прикажутъ стрѣлять, онъ будетъ стрѣлять, потому что иначе не можетъ поступить...

   -- Какъ васъ зовутъ?

   -- Жюль.

   -- Откуда вы?

   -- Оттуда, изъ Плогова.

   Часовой наудачу показалъ рукою въ пространство. Это было въ Бретани, а больше онъ ничего не зналъ. Но его блѣдное лицо одушевилось, и онъ началъ смѣяться.

   -- У меня есть мать и сестра; онѣ навѣрное ждутъ меня. Ахъ, только это случится далеко не завтра!.. Когда я уходилъ, онѣ меня провожали до Понъ л-Аббе. Мы взяли лошадь въ Лепалме, и она чуть не переломала себѣ ногъ при спускѣ съ Одьерна. Кузенъ Шарль принесъ сосисокъ, но онѣ засѣли у насъ въ горлѣ, потому что женщины очень плакали... Ахъ, Боже мой, Боже мой, какъ далеко до нашего дома!

   На глазахъ у него навернулись слезы, хотя онъ не переставалъ смѣяться. Пустынная плоговская степь, эта дикая возвышенность Раза, на которой свирѣпствуютъ страшныя бури, представлялась ему въ эту минуту залитой солнцемъ и покрытой розовыми цвѣтами вереска.

   -- Какъ вы думаете, дадутъ ли мнѣ черезъ два года отпускъ на мѣсяцъ, если, разумѣется, я не попаду ни подъ какое наказаніе?-- спросилъ онъ.

   Этьенъ заговорилъ о Провансѣ, откуда онъ уѣхалъ еще маленькимъ. Наступалъ уже день; снѣгъ падалъ хлопьями съ землистаго неба. Молодой человѣкъ вдругъ встревожился, замѣтивъ Жанлина, бродившаго между кустами терновника и видимо удивленнаго тѣмъ, что видитъ Этьена на самомъ верху насыпи. Мальчикъ жестами звалъ его. Къ чему въ самомъ дѣлѣ эти напрасныя мечтанія, что можно побрататься съ солдатами? Ему думалось теперь, что для достиженія этого надо затратить цѣлые годы труда, и это новое разочарованіе такъ огорчало Этьена, какъ будто онъ имѣлъ всѣ шансы разсчитывать на вѣрный успѣхъ. Вдругъ онъ понялъ, что мальчуганъ предупреждаетъ его о приближеніи солдатъ, идущихъ на смѣну часовому, и тотчасъ же сошелъ съ насыйи. Добѣжавъ бѣгомъ до Рекильяра, онъ спустился въ свое убѣжище, снова полный сомнѣній и грустный, между тѣмъ какъ бѣжавшій рядомъ съ нимъ Жанлинъ обвинялъ этого грязнаго одра, солдата, въ томъ, что онъ нарочно вызвалъ смѣну, чтобы ихъ перестрѣлять.

   Жюль попрежнему стоялъ неподвижно на вершинѣ насыпи и безцѣльно смотрѣлъ на падавшій снѣгъ. Подошелъ капралъ со своими людьми; раздались обычные возгласы:

   -- Кто идетъ?.. Какой лозунгъ?..

   И, словно въ завоеванной странѣ, опять послышались тяжелые шаги солдатъ, шедшихъ обратно. День наступилъ, но въ селеніяхъ не было замѣтно ни малѣйшаго признака жизни; притиснутые тяжелою пятою, углекопы притихли и затаили свое раздраженіе.

   

II.

   Снѣгъ шелъ цѣлыхъ два дня. Сильный морозъ сковалъ образовавшуюся снѣжную скатерть и эта страна, прежде совсѣмъ черная, съ черными дорогами, съ покрытыми черной угольной пылью домами и деревьями, сдѣлалась теперь вся бѣлая. Селеніе "Двухсотъ-сорока" точно исчезло подъ снѣгомъ: ни одной струйки дыма не выходило изъ трубъ, дома стояли холодные, какъ камни на мостовыхъ, печи нигдѣ не топились, и толстый слой снѣга не таялъ на черепичныхъ кровляхъ. Оно приняло теперь видъ какой-то бѣлой каменоломни, покинутой среди бѣлой равнины, и казалось мертвой деревней, обернутой саваномъ. Только проходившіе по улицѣ патрули оставляли за собою грязный слѣдъ на бѣломъ снѣгу.

   Магё сожгли вчера послѣднюю лопату мелкаго угля, и въ эту ужасную погоду, когда даже воробьи нигдѣ не могли отыскать ни одной былинки, нечего было и думать идти на насыпь подбирать уголь. Альзира, упрямо ходившая туда всѣ эти дни и рывшаяся въ снѣгу, простудилась и теперь умирала. Мать закутала ее въ старое изорванное одѣяло и ждала доктора Вандергагена, къ которому бѣгала два раза и все не заставала его дома. Однако, кухарка доктора обѣщала, что онъ непремѣнно будетъ вечеромъ въ селеніи, и теперь Магё караулила его у окна, между тѣмъ какъ маленькая больная, которая непремѣнно хотѣла сойти въ кухню, дрожала, сидя на стулѣ, и воображала, что около простывшаго очага все-таки хоть немного потеплѣе. У старика Боньмора снова разболѣлись ноги и онъ казался уснувшимъ на стулѣ. Ни Ленора, ни Генрихъ, отправившіеся вмѣстѣ съ Жанлиномъ собирать милостыню, еще не возвращались. Самъ Магё ходилъ взадъ и впередъ по пустой комнатѣ, тяжело ступая и каждый разъ натыкаясь на стѣну, точно одурѣвшее животное, которое перестало видѣть стѣны своей клѣтки. Керосинъ тоже весь вышелъ, но снѣгъ, лежавшій на улицѣ передъ окномъ, былъ до того ослѣпительно бѣлъ, что отъ него все еще разливался слабый полусвѣтъ по комнатѣ, несмотря на то, что наступила уже ночь.

   Послышался стукъ деревянныхъ башмаковъ, дверь распахнулась настежь, точно ее растворило сильнымъ порывомъ вѣтра, и взбѣшанная Левакъ закричала еще съ самаго порога:

   -- Такъ это ты сказала, что я вытянула у моего жильца двадцать су за то, что любезничаю съ нимъ?

   Магё пожала плечами.

   -- Ты съ ума сошла; я ничего не говорила... Однако, кто это тебѣ насплетничалъ?

   -- Тебѣ нѣтъ дѣла, кто это мнѣ сказалъ... Ты даже говорила, что слышишь черезъ стѣнку все, что у насъ дѣлается... и будто у меня въ домѣ потому такая грязь, что я только и дѣлаю, что распутничаю... Ну, откажись-ка теперь отъ своихъ словъ!

   Подобныя ссоры, возникавшія изъ-за вѣчныхъ пересудовъ женщинъ, случались и прежде такъ часто, что нѣкоторыя семьи, въ особенности живущія стѣна о стѣну, ссорились и мирились каждый день. Но никогда еще женщины не накидывались одна на другую съ такою злобою, какъ теперь. За время стачки голодъ до того озлобилъ людей, что они какъ будто нарочно выискивали предлоги для ссоры, и нерѣдко объясненіе двухъ кумушекъ, задумавшихъ свести какіе-нибудь старые счеты, оканчивалось дракою ихъ мужей.

   Левакъ тоже прибѣжалъ къ Магё и притащилъ съ собою Бутелу.

   -- Вотъ товарищъ; пусть онъ скажетъ, давалъ ли моей женѣ двадцать су за что-нибудь подобное...

   Миролюбивый и кроткій жилецъ опровергалъ взводимое на него обвиненіе и бормоталъ:

   -- О, никогда этого не было!.. Нѣтъ, никогда!..

   Вдругъ Левакъ грозно поднесъ кулакъ къ самому носу Магё.

   -- Ты знаешь, что мнѣ это не нравится. Такой женѣ, какъ твоя, мужъ долженъ переломать всѣ ребра... Стало быть, ты самъ вѣришь тому, что она говоритъ?

   -- Да нѣтъ же, чортъ возьми!-- вскричалъ Магё, взбѣшенный, что его вывели изъ овладѣвшей имъ апатіи.-- Что это еще за дрязги!.. Мало у насъ и безъ того горя!.. Оставь меня въ покоѣ или я тебя прибью... кто сказалъ, что это говорила моя жена?

   -- Кто сказалъ?.. Пьерронъ сказала...

   Магё пронзительно захохотала и, повернувшись къ Левакъ, воскликнула:

   -- Ахъ, Пьерронъ!.. Ну, хорошо, я тебѣ скажу, что она говорила мнѣ... Да, она говорила, что у тебя два мужа въ одно и то же время!

   Тутъ уже сдѣлались невозможными никакія объясненія. Всѣ выходили изъ себя; Левакъ, какъ бы въ опроверженіе словъ Магё, передала, что Пьерронъ еще не то говорила о Магё, что, по ея словамъ, они торговали Катериной и что въ ихъ семьѣ найдется кое-что еще похуже этого...

   -- Она говорила это, она говорила это?-- кричалъ Магё.-- Хорошо; я пойду къ ней, и если она не отопрется отъ своихъ словъ, то я засуну всю руку въ ея глотку.

   Онъ выбѣжалъ вонъ; мужъ и жена Левакъ, какъ свидѣтели, послѣдовали за нимъ, между тѣмъ какъ Бутелу, ненавидѣвшій ссору, потихоньку скрылся. Разгоряченная объясненіями, Магё тоже хотѣла идти, но ее остановилъ стонъ Альзиры. Поправивъ на дрожавшей дѣвочкѣ одѣяло, Магё опять подошла къ окну и стала смотрѣть на улицу. Скоро ли, наконецъ, придетъ докторъ!

   Магё и Левакъ увидѣли около дверей Пьерронъ топтавшуюся на снѣгу Лидію. Домъ былъ запертъ, но тоненькій лучъ свѣта проходилъ сквозь щель ставня. Сначала дѣвочка неохотно отвѣчала на вопросы: "Нѣтъ, папы нѣтъ дома; онъ пошелъ въ прачешную, къ бабушкѣ Брюле, чтобы принести оттуда узелъ съ бѣльемъ". Затѣмъ Лидія совсѣмъ смѣшалась и наотрѣзъ отказалась сказать, что дѣлаетъ мама; но, немного погодя, вдругъ передумала и, злобно посмѣиваясь, сказала, что мама выгнала ее на улицу, потому что пришелъ господинъ Дансаэртъ, и она, Лидія, мѣшаетъ имъ разговаривать. Дѣйствительно, надсмотрщикъ съ утра ходилъ въ сопровожденіи двоихъ жандармовъ по селенію и старался навербовать рабочихъ, дѣйствуя угрозами на трусовъ и всѣмъ разсказывая, что если въ понедѣльникъ углекопы не примутся за работу, то компанія найметъ людей въ Боринажѣ. Съ наступленіемъ ночи онъ отпустилъ жандармовъ и, найдя Пьерронъ одну дома, остался у нея посидѣть передъ огнемъ очага и выпить рюмку можжевеловой водки.

   -- Тсъ, тише, надо на нихъ посмотрѣть!-- прошепталъ Левакъ со смѣхомъ.-- Мы еще успѣемъ объясниться... Отойди, маленькая негодница!

   Лидія отступила на нѣсколько шаговъ, между тѣмъ какъ Левакъ приложился глазомъ къ трещинѣ ставня; плечи его вздрагивали отъ сдерживаемаго смѣха. Его жена, въ свою очередь, тоже захотѣла посмотрѣть, но съ ней тотчасъ же сдѣлались словно колики, и она сказала, что ей это въ высшей степени противно. Магё, также пожелавшій заглянуть въ щель ставня, объявилъ, что за такое зрѣлище не жаль заплатить деньги. Они поочереди прикладывали глазъ въ щели, какъ будто въ самомъ дѣлѣ смотрѣли на настоящую комедію. Блестящая чистотою комната казалась еще веселѣе отъ жаркаго огня очага; на столѣ стояли два стакана, бутылка и блюдо съ пирожками. Въ прежнее время Магё и Левакъ прохохотали бы цѣлыхъ шесть мѣсяцевъ надъ тѣмъ, что они видѣли, но теперь эта сцена выводила ихъ изъ себя. Конечно, смѣшно видѣть, какъ Пьерронъ любезничаетъ съ Дансаэртомъ, но это ужь совсѣмъ свинство, что у нихъ жарко горитъ огонь подъ очагомъ, есть вино, есть цѣлое блюдо пирожковъ, тогда какъ у товарищей не найдется ни крошки хлѣба, ни кусочка каменнаго угля.

   -- Вотъ папа!-- вскрикнула Лидія, спасаясь бѣгствомъ.

   Пьерронъ спокойно возвращался изъ прачешной, съ узломъ бѣлья на плечѣ. Магё остановилъ его.

   -- Скажи, твоя жена говорила, что я продалъ Катерину и что у насъ зараженъ весь домъ?.. А твоей женѣ сколько платитъ этотъ господинъ, который теперь у нея въ гостяхъ?

   Пьерронъ остолбенѣлъ и ничего не могъ понять. Его жена, испуганная шумомъ, растерялась до того, что пріотворила дверь и выглянула на улицу, вся красная и растрепанная. Въ глубинѣ комнаты виднѣлся Дансаэртъ, тоже, какъ видно, застигнутый врасплохъ. Онъ тотчасъ спасся бѣгствомъ, дрожа при мысли, что эта исторія можетъ дойти до ушей директора. Произошелъ страшный скандалъ; оскорбленія, насмѣшки, брань такъ и сыпались.

   -- Ты всегда говоришь про другихъ, что они грязные!-- кричала Левакъ.-- Немудрено, что ты чиста: тебя чистятъ надсмотрщики!

   -- Кому другому, только бы не ей говорить о чистотѣ!-- вступился самъ Левакъ.-- Вотъ развратница, которая смѣетъ говорить про мою жену, что у нея два мужа!.. Да, да, мнѣ передавали, что ты это говорила!

   Но Пьерронъ скоро оправилась отъ своего смущенія и отвѣчала бранью на брань, относясь съ одинаковымъ презрѣніемъ ко всѣмъ, въ силу того, что она все-таки самая красивая и самая богатая женщина во всемъ селеніи.

   -- Что сказала, то и сказала; оставьте меня въ покоѣ! Мои дѣла не касаются васъ, завистники!.. Вы потому и нападаете на насъ, что мы откладываемъ деньги въ сберегательную кассу! Убирайтесь, убирайтесь и говорите, что хотите, мой мужъ очень хорошо знаетъ, зачѣмъ къ намъ приходилъ господинъ Дансаэртъ.

   Дѣйствительно Пьерронъ горячился и защищалъ жену. Тогда всѣ накинулись на него, называли его продажной душой, шпіономъ, компанейской собакой, кричали, что онъ запираетъ отъ всѣхъ свою дверь, чтобы на свободѣ набивать брюхо лакомыми кусками, которыми надсмотрщики платятъ ему за предательство. Онъ возражалъ, говорилъ, что Магё постоянно грозитъ ему и даже подсунулъ подъ дверь его дома бумагу, на которой были нарисованы двѣ сложенныя крестомъ человѣческія кости, а надъ ними -- кинжалъ. И эта ссора, какъ почти всѣ другія, заводимыя женщинами въ послѣднее время, окончилась дракою между мужчинами. Магё и Левакъ набросились съ кулаками на Пьеррона съ такимъ ожесточеніемъ, что пришлось ихъ разнять.

   Когда Брюле пришла, наконецъ, тоже изъ прачешной, изъ носа ея зятя такъ и лила кровь. Когда ей разсказали, въ чемъ дѣло, она отвѣчала:

   -- Эта свинья позоритъ меня!

   Улица опустѣла; тѣни, мелькавшія на бѣлоснѣжной скатерти, покрывавшей ее, исчезли, и селеніе снова погрузилось въ свою мертвенную неподвижность, словно дѣйствительно умирая отъ голода и холода.

   -- Былъ докторъ?-- спросилъ Магё, затворяя за собою дверь.

   -- Нѣтъ, -- отвѣтила его жена, все еще стоявшая передъ окномъ.

   -- А дѣти пришли?

   -- Нѣтъ, еще не приходили.

   Магё снова принялся ходить, какъ оглушенное и одурѣвшее животное, отъ одной стѣны до другой. Старикъ Боньморъ, будто окоченѣвшій на своемъ стулѣ, даже не поднялъ головы; Альзира тоже не говорила ни слова и, чтобы не увеличивать еще больше горя своей семьи, старалась сдерживать дрожь, пробѣгавшую по ея тѣлу. Но, несмотря на всѣ ея усилія, ознобъ по временамъ становился настолько силенъ, что слышно было, какъ билось въ одѣялѣ ея маленькое уродливое тѣло. Большіе, широко раскрытые глаза дѣвочки были неподвижно устремлены въ потолокъ, слабо освѣщенный отблескомъ снѣга.

   Теперь для семьи Магё наступила послѣдняя агонія, пришла окончательная развязка. Домъ былъ совершенно пустъ: холстинныя наволоки матрацовъ ушли къ торговкѣ старьемъ вслѣдъ за шерстью, которою они были набиты; затѣмъ пришлось, продать простыни, бѣлье, однимъ словомъ, все, что имѣло хоть какую-нибудь цѣнность. Однажды вечеромъ продали за два су платокъ дѣда. Каждую вещь этого бѣднаго хозяйства, съ которой приходилось разставаться, обливали горькими слезами, и мать до сихъ поръ не можетъ безъ слезъ вспомнить, какъ она уносила изъ дому, прикрывъ складками юбки, розовый картонный ящичекъ, подарокъ мужа. Такъ уносятъ ребенка, котораго нѣтъ возможности оставить дома и приходится подкинуть подъ чью-нибудь дверь. Теперь имъ нечего было продавать, кромѣ своей собственной шкуры, но она была до того изранена и изношена, что за нее никто не дастъ и ліарда. Поэтому они ужь и не выискивали средствъ для существованія, зная, что все равно ничего не найдутъ, что пришелъ конецъ всему и неоткуда больше взять ни свѣчи, ни куска угля, ни даже единой картофелины. Магё покорно ждали смерти, и если еще волновались изъ-за чего-нибудь, то только изъ-за дѣтей, находя, что судьба слишкомъ жестоко и безполезно ихъ мучитъ: вѣдь все равно Альзира умерла бы съ голода, такъ зачѣмъ же понадобилось навязывать ей еще эту тяжелую болѣзнь!

   -- Вотъ наконецъ и докторъ!-- сказала Магё.

   Темная тѣнь промелькнула передъ окномъ, и затѣмъ дверь въ кухню растворилась. Но вошелъ не докторъ Вандергагенъ, а новый кюре, аббатъ Ранвье. Онъ, казалось, нисколько не удивился, попавъ въ этотъ мертвый домъ, въ которомъ нѣтъ ни свѣта, ни тепла, ни хлѣба. Аббатъ посѣтилъ уже три такихъ же сосѣднихъ дома, переходя отъ одной семьи къ другой и вербуя людей папѣ и церкви, какъ Дансаэртъ со своими жандармами вербовалъ ихъ на копи. Едва переступивъ черезъ порогъ, кюре тотчасъ же заговорилъ съ лихорадочной поспѣшностью возбужденнаго сектанта:

   -- Дѣти, отчего вы не были въ воскресеніе у обѣдни? Вы напрасно это дѣлаете, такъ какъ только одна церковь можетъ васъ спасти... Обѣщайте, что придете въ будущее воскресенье!

   Магё пріостановился, посмотрѣлъ на аббата и, не проронивъ ни одного слова, опять тяжело зашагалъ по комнатѣ.

   -- Зачѣмъ мы пойдемъ къ обѣднѣ, господинъ кюре?-- отвѣчала Магё.-- Развѣ мы можемъ надѣяться на Бога?.. Смотрите, вотъ моя малютка дрожитъ въ лихорадкѣ... Мало намъ и безъ того горя, неправда ли?.. Нужно было еще, чтобы ребенокъ захворалъ въ то время, когда я даже не могу напоить его чѣмъ-нибудь горячимъ...

   Тогда кюре заговорилъ съ горячностью миссіонера, ревнующаго о славѣ своей религіи и явившагося съ проповѣдью къ дикарямъ.

   Магё, слушавшей кюре, казалось, что она слышитъ Этьена, который тоже говорилъ имъ въ осенніе вечера, что приближается конецъ всѣмъ несправедливостямъ и страданіямъ. Но она никогда не довѣряла рясамъ.

   -- Все это очень хорошо, что вы разсказываете, господинъ кюре,-- сказала она наконецъ.-- Но, стало быть, вы не дружите съ буржуа... Всѣ наши прежніе кюре всегда обѣдали у директора и грозили намъ дьяволомъ, когда мы начинали просить хлѣба.

   Онъ снова заговорилъ и на этотъ разъ коснулся прискорбныхъ недоразумѣній, возникшихъ между церковью и народомъ. Теперь аббатъ въ искуственно замаскированныхъ выраженіяхъ громилъ городскихъ кюре, епископовъ, все высшее духовенство, пресытившееся всякими наслажденіями, надутое по горло чванствомъ, которое мирилось съ либеральной буржуазіей и не видѣло въ своей слѣпотѣ, что эта самая буржуазія и отнимаетъ у него всю власть земную. Во освобожденіе придетъ отъ сельскихъ кюре, которые примутъ сторону народа и возстановятъ царство Христа. Казалось, что аббатъ уже видѣлъ себя во главѣ этой арміи бѣдняковъ:-- костлявая фигура его выпрямилась, глаза заблестѣли такимъ огнемъ, что свѣтились въ стоявшемъ кругомъ мракѣ. Увлекшись этой горячей проповѣдью, онъ говорилъ все болѣе и болѣе мистическимъ языкомъ, такъ что бѣдные слушатели, наконецъ, совсѣмъ перестали понимать его.

   -- Вмѣсто того, чтобы такъ долго говорить объ этомъ, вы бы лучше сдѣлали, если бы принесли намъ хлѣба, -- проворчалъ вдругъ Магё.

   -- Приходите въ воскресенье къ обѣднѣ; Господь позаботится обо всемъ!-- вскричалъ кюре.

   Онъ вышелъ и отправился теперь обращать на путь истинный Леваковъ. Аббатъ былъ такъ поглощенъ своими высокими мечтами о конечномъ торжествѣ церкви, такъ мало обращалъ вниманія на презрѣнную дѣйствительность, что ходилъ по селеніямъ, среди этой умирающей съ голоду своей арміи, съ пустыми руками, какъ человѣкъ, самъ ничего не имѣющій и смотрящій на страданія просто, какъ на путь ко спасенію.

   Магё продолжалъ ходить по комнатѣ, и тишина нарушалась только мѣрнымъ сотрясеніемъ плитъ пола, дрожавшаго подъ его тяжелыми шагами. Послышался словно скрипъ ржаваго блока -- это старикъ Боньморъ откашлялся и выплюнулъ мокроту въ холодный очагъ. Альзира, заснувшая лихорадочнымъ сномъ, начала бредить, тихо посмѣиваясь и грезя, что наступило лѣто и она играетъ на солнышкѣ.

   -- Проклятая судьба!-- прошептала Магё, пощупавъ щеки дѣвочки.-- Теперь она вся горитъ... Я больше не жду этой свиньи... разбойники запретили ходить къ нашимъ больнымъ.

   Магё говорила о докторѣ и компаніи. Однако, она радостно вскрикнула, увидѣвъ, что дверь снова растворяется, но тотчасъ же лицо ея опять омрачилось, руки безсильно опустились.

   -- Здравствуйте!-- вполголоса проговорилъ вошедшій Этьенъ, тщательно притворивъ за тобою дверь.

   Онъ часто являлся такимъ образомъ въ темныя ночи. Магё на второй же день послѣ его исчезновенія знали, гдѣ онъ нашелъ себѣ убѣжище. Но они хранили это въ строгой тайнѣ отъ всѣхъ, такъ что никто въ селеніи не зналъ навѣрное, что сдѣлалось съ Этьеномъ, и, благодаря этой неизвѣстности, о немъ начали складываться цѣлыя легенды. Вѣра въ него все еще не угасла и люди попрежнему ожидали чуда, вѣрили, что ихъ мечты осуществятся, что близокъ день, когда рабочіе войдутъ въ обѣщанный имъ, Этьеномъ, идеальный городъ, въ которомъ царствуетъ справедливость. Этьенъ, говорили они, скоро явится съ цѣлой арміей и сундуками, набитыми золотомъ. Одни разсказывали, что видѣли, какъ онъ ѣхалъ въ коляскѣ по дорогѣ въ Маршьенъ вмѣстѣ съ какими-то тремя господами; другіе утверждали, что онъ возвратится черезъ два дня изъ Англіи. Однако, въ концѣ концовъ уже начинало зарождаться недовѣріе къ нему, и находились шутники, увѣрявшіе, что онъ спрятался въ погребѣ и откатчица Мукъ согрѣваетъ его своимъ жиромъ. Связь Этьена съ этою дѣвушкою давно уже перестала быть тайною для углекоповъ и немало повредила ему. Онъ все еще не потерялъ своей популярности, но уже начинало кое-гдѣ чувствоваться разочарованіе и съ каждымъ днемъ увеличивалось число людей, потерявшихъ вѣру въ него.

   -- Какая собачья погода!-- заговорилъ Этьенъ.-- А у васъ ничего нѣтъ новенькаго: попрежнему идетъ все хуже да хуже?.. Мнѣ говорили, что маленькій Гегрель отправился въ Бельгію нанимать боренцевъ. Ахъ, если это правда, то мы пропали!

   Его охватила дрожь, когда онъ вошелъ въ холодную и темную комнату, гдѣ трудно было различить этихъ несчастныхъ, находившихся въ ней, и гдѣ виднѣлись только неопредѣленныя тѣни. Въ немъ шевельнулось тяжелое, непріятное чувство, которое бывшій рабочій испытывалъ при соприкосновеніи съ тою бѣдною и жалкою средою, изъ которой ему удалось выдвинуться по милости своего образованія и честолюбія. Какое бьющее въ глаза страданіе, какой воздухъ въ этой комнатѣ, гдѣ скучено столько людей, и какая глубокая жалость сжимаетъ ему горло! Зрѣлище этой агоніи до того потрясло его, что онъ невольно замолчалъ, подъискивая въ умѣ такія слова и фразы, которыми можно бы было высказать имъ совѣтъ не продолжать болѣе борьбы.

   Но Магё вдругъ остановился передъ нимъ, крича:

   -- Призвать боренцевъ!.. Нѣтъ, они не осмѣлятся этого сдѣлать!.. Пусть призовутъ боренцевъ, если хотятъ, чтобы мы разрушили копи!

   Этьенъ, въ замѣшательствѣ, старался объяснить ему, что углекопамъ нельзя теперь и пошевелиться, такъ какъ тѣ же солдаты, которые охраняютъ копи, будутъ охранять и бельгійскихъ рабочихъ, когда тѣмъ придется спускаться въ шахту. Магё сжималъ кулаки, крича, что онъ ужь и безъ того чувствуетъ себя постоянно такъ, какъ будто штыки этихъ солдатъ сидятъ у него въ спинѣ. Такъ, стало быть, углекопы больше не хозяева у себя дома? Магё любилъ свою шахту, для него было крайне тяжело не заглядывать въ нее вотъ уже въ теченіе двухъ мѣсяцевъ, и потому вся кровь бросалась ему въ голову при одной только мысли объ этомъ оскорбленіи, о томъ, что въ эту шахту грозятъ спустить какихъ-то пришлецовъ. Но вдругъ онъ вспомнилъ, что ему возвращена уже его разсчетная книжка, слѣдовательно, компанія отказала ему отъ работы,-- и сердце его замерло отъ боли.

   -- Впрочемъ, я не знаю, изъ-за чего такъ сержусь,-- прошепталъ онъ.-- Вѣдь я ужь не принадлежу къ числу здѣшнихъ углекоповъ... Когда они меня совсѣмъ выгонятъ отсюда, то мнѣ останется только умереть гдѣ-нибудь на дорогѣ.

   -- Перестань!-- сказалъ Этьенъ.-- Если ты хочешь, такъ они завтра же снова возьмутъ твою разсчетную книжку... Такимъ хорошимъ рабочимъ, какъ ты, не отказываютъ...

   Онъ пріостановился, съ удивленіемъ услышавъ, что Альзира тихо смѣется въ своемъ лихорадочномъ бреду. До сихъ поръ Этьенъ могъ различить въ темнотѣ только неподвижную фигуру старика Боньмора, и этотъ неожиданный смѣхъ больного ребенка совсѣмъ растерзалъ его сердце. Нѣтъ, если даже начинаютъ умирать маленькія дѣти, то это ужь слишкомъ!.. Онъ, наконецъ, рѣшился и проговорилъ дрожащимъ голосомъ:

   -- Нѣтъ, это не можетъ дальше такъ идти, мы пропали... надо покориться.

   Магё, стоявшая до сихъ поръ молча, вдругъ вспылила и начала кричать прямо въ лицо Этьену, говоря ему "ты" и ругаясь, какъ мужчина.

   -- Что ты сказалъ?.. Это ты говоришь!

   Этьенъ хотѣлъ высказать свои доводы, но она не дала ему говорить.

   -- Не повторяй этихъ словъ, или, несмотря на то, что я женщина, я отхлещу тебя по щекамъ... Такъ, стало быть, мы задаромъ умирали съ голоду цѣлыхъ два мѣсяца? Я распродала же мое хозяйство, мои дѣти расхворались, и изъ этого ничего не выйдетъ и несправедливость начнется снова?!. Ахъ, видишь ты, я задыхаюсь, лишь только подумаю объ этомъ! Нѣтъ, нѣтъ; я теперь скорѣе все сожгу, все перебью, чѣмъ покорюсь!

   Широкимъ, угрожающимъ жестомъ она указала въ темнотѣ на мужа.

   -- Слушай, если онъ возвратится на копи, примется за работу, я пойду къ нему навстрѣчу, буду ждать его на дорогѣ и, когда онъ пойдетъ назадъ, плюну ему въ лицо и назову подлецомъ!

   Этьенъ не видѣлъ ея лица, но чувствовалъ ея горячее дыханіе, точно дыханіе лающаго животнаго, и невольно отступилъ передъ этимъ страшнымъ бѣшенствомъ, которое онъ самъ подготовилъ. Эта женщина была теперь неузнаваема. Какъ она была прежде благоразумна, какъ упрекала его всегда за слишкомъ рѣзкія выраженія, какъ часто повторяла, что никому не надо желать смерти; а теперь она не хочетъ даже слушать никакихъ благора зумныхъ доводовъ и готова сжечь и истребить все... Теперь уже она сама говоритъ о политикѣ, хочетъ однимъ ударомъ "снести буржуа", чтобы избавить землю отъ этихъ богачей, которые жирѣютъ отъ труда бѣдняковъ.

   -- Съ насъ довольно, и ты же самъ говорилъ, что пришелъ и нашъ чередъ... Когда я только подумаю, что отецъ, дѣдъ, прадѣдъ страдали точно такъ же, какъ и мы страдаемъ, и что наши сыновья и внуки тоже будутъ страдать, то я становлюсь совсѣмъ помѣшанной... Въ тотъ день, когда мы бѣгали по копямъ, мы еще мало сдѣлали; намъ нужно было бы разрушить Монсу, не оставить въ немъ камня на камнѣ. Знаешь ли, о чемъ я сожалѣю? Я сожалѣю, что не допустила старика задушить эту барышню изъ Піолены... Они допускаютъ же, чтобы голодъ душилъ моихъ дѣтей!

   Ея слова раздавались въ ночной тишинѣ, какъ удары топора. Тѣсный кругозоръ ея мысли нисколько не сдѣлался шире, а неосуществимый идеалъ, поставленный передъ нею, превратился въ ея воспаленномъ отъ горя мозгу въ какой-то ядъ.

   -- Вы меня не такъ поняли,-- могъ, наконецъ, сказать Этьенъ, принужденный уступить.-- Можно какъ-нибудь сговориться съ компаніей. Мнѣ извѣстно, что копи страшно пострадали за время стачки, и компанія навѣрное пойдетъ теперь на уступки.

   -- Нѣтъ; никакихъ уступокъ!-- кричала Магё.

   Въ это время возвратились Ленора и Генрихъ, и оба пришли съ пустыми руками. Какой-то господинъ далъ имъ два су, но такъ какъ сестра безпрестанно толкала ногой маленькаго брата, то оба су упали въ снѣгъ. Жанлинъ искалъ монетки вмѣстѣ съ ними, но такъ ничего и не нашелъ.

   -- Гдѣ же Жанлинъ?

   -- Онъ сказалъ, что у него есть дѣла, и ушелъ.

   Этьенъ слушалъ съ растерзаннымъ сердцемъ. Когда-то Магё грозилась убить дѣтей, если они вздумаютъ протянуть руку за милостыней, а теперь сама посылаетъ ихъ за нею на дороги и говоритъ, что скоро пойдутъ туда всѣ: десять тысячъ углекоповъ Монсу возьмутъ въ руки посохъ, надѣнутъ нищенскую суму и пойдутъ бродитъ вдоль и поперекъ объятаго страхомъ края.

   Когда пришли дѣти, въ темной комнатѣ еще прибавилось горя: ребятишки были голодны и просили ѣсть. Что же до сихъ поръ не обѣдаютъ?.. Они начали хныкать, топтаться взадъ и впередъ и какъ-то задѣли ноги больной сестры; та застонала. Вышедшая изъ себя мать ударила ихъ наугадъ, въ темнотѣ; но, когда дѣти раскричались еще сильнѣе, прося хлѣба, она залилась слезами, сѣла на полъ, обняла всѣхъ, вмѣстѣ съ маленькой больною, и плакала долго, нервно. Этотъ нервный припадокъ утишилъ ея гнѣвъ, разслабилъ ее, и она двадцать разъ повторяла одну и ту же фразу, призывая смерть: "Господи, отчего ты не берешь насъ въ себѣ? Господи, сжалься надъ нами, пошли конецъ и возьми насъ къ себѣ!" -- Дѣдъ оставался неподвиженъ, какъ старое дерево, выросшее подъ дождемъ и вѣтромъ, а отецъ, не поворачивая головы, ходилъ взадъ и впередъ, отъ очага къ буфету.

   Дверь опять отворилась, и на этотъ разъ вошелъ докторъ Вандергагенъ.

   -- Кой чортъ!-- воскликнулъ онъ.-- Я думаю, что ваше зрѣніе не испортилось бы отъ свѣта огарка!.. Торопитесь; мнѣ некогда.

   Какъ всегда, онъ былъ заваленъ работой и потому ворчалъ. Къ счастію, съ нимъ были спички, и Магё сжегъ ихъ шесть штукъ, зажигая одну задругою, покуда докторъ осматривалъ больную. Когда раскрыли одѣяло, въ которое была завернута дѣвочка, она задрожала отъ холода. При колеблющемся свѣтѣ вспыхивавшихъ спичекъ, худенькое тѣло ея напоминало тѣло птички, умирающей подъ снѣгомъ, смотрѣло такимъ жалкимъ и истощеннымъ, что, казалось, на немъ только и остался одинъ ея горбъ.

   Однако, она улыбалась безсознательной улыбкой умирающей, глаза были широко раскрыты, а руки судорожно сжаты на впалой груди. Задыхавшаяся отъ горя мать восклицала: развѣ справедливо отнимать у нея этого ребенка, который одинъ помогалъ ей въ хозяйствѣ, такого умнаго, такого кроткаго ребенка? Прежде слѣдовало бы умереть ей самой. Докторъ разсердился.

   -- Она уже кончается... Твоя дѣвочка умерла съ голоду... И не она одна: рядомъ я видѣлъ и другую такую же умирающую... Вы всѣ зовете меня къ вашимъ больнымъ, а я тутъ ничего не могу сдѣлать: вмѣсто лекарствъ вамъ нужно мясо.

   Магё обжегъ пальцы и бросилъ спичку; мракъ окуталъ еще теплый маленькій трупъ. Докторъ ушелъ своей обычной торопливой походкой, и въ темной комнатѣ слышны были теперь только рыданія матери, призывавшей смерть и заунывно, безъ конца, причитавшей:

   -- Господи, возьми теперь и меня!.. Господи, сжалься, пошли намъ конецъ, возьми моего мужа, возьми всѣхъ насъ!..

   

III.

   Въ это воскресенье, съ восьми часовъ вечера, Суваринъ оставался единственнымъ посѣтителемъ въ кабакѣ Авантажъ и сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, прислонившись головою къ стѣнѣ. Ни одинъ углекопъ не могъ болѣе нигдѣ отыскать двухъ су на кружку пива, и никогда еще кабаки не бывали такъ пусты, какъ теперь. Сидѣвшая неподвижно за конторкою госпожа Рассенёръ хранила угрюмое молчаніе, а самъ кабатчикъ стоялъ передъ чугуннымъ каминомъ и, съ видомъ размышляющаго человѣка, казалось, слѣдилъ за желтоватымъ дымомъ каменнаго угля.

   Томительная тишина, стоявшая въ этой жарко натопленной комнатѣ, вдругъ нарушилась тремя легкими ударами въ оконное стекло. Суваринъ взглянулъ въ окно и тотчасъ же всталъ: эти три удара были обычнымъ сигналомъ, которымъ Этьенъ не разъ вызывалъ его, когда, проходя мимо кабака, видѣлъ, что машинистъ сидитъ за пустымъ столомъ и куритъ папиросу. Но Суваринъ не успѣлъ еще дойти до двери, какъ Рассенёръ растворилъ ее и тотчасъ же узналъ Этьена, стоявшаго на улицѣ, подъ освѣщеннымъ окномъ заведенія.

   -- Развѣ ты боишься, что я тебя выдамъ?-- сказалъ онъ.-- Вамъ удобнѣе будетъ разговаривать здѣсь, чѣмъ на улицѣ.

   Этьенъ вошелъ, но отказался отъ кружки пива, которую вѣжливо предложила ему госпожа Рассенёръ.

   -- Я давно догадался, гдѣ ты скрываешься,-- прибавилъ кабатчикъ.-- Если бы я былъ доносчикомъ, какъ говорятъ твои друзья, то уже дней восемь тому назадъ послалъ бы къ тебѣ жандармовъ.

   -- Тебѣ не нужно ни защищаться, ни оправдываться,-- отвѣчалъ Этьенъ.-- Я знаю, что ты никогда не занимался этимъ ремесломъ... Можно не сходиться въ убѣжденіяхъ и все-таки уважать другъ друга.

   Въ комнатѣ снова наступило молчаніе. Суваринъ сѣлъ на свой стулъ, прислонился головою къ стѣнѣ и задумчиво слѣдилъ за дымомъ своей папиросы. Но его руки были въ обычномъ лихорадочномъ движеніи и, привыкнувъ поглаживать мягкую шерсть кролика, онъ машинально проводилъ пальцами по колѣнамъ, хотя на этотъ разъ они были пусты, такъ какъ его любимецъ куда-то исчезъ. Машинистъ какъ бы не могъ понять, чего ему недостаетъ и почему онъ чувствуетъ какое-то непріятное настроеніе духа.

   Этьенъ, помѣстившись по другую сторону стола, наконецъ, заговорилъ:

   -- Такъ работа въ Ворё начнется съ завтрашняго дня... Маленькій Негрель привезъ бельгійцевъ.

   -- Да, ихъ привезли съ наступленіемъ темноты,-- пробормоталъ Рассенёръ, продолжая стоять передъ каминомъ.-- Лишь бы только не вышло драки!

   Затѣмъ, возвысивъ голосъ, онъ продолжалъ:

   -- Нѣтъ, видишь ли ты. я не хочу возобновлять нашъ споръ, а только скажу, что дѣло добромъ не кончится, если вы будете упорствовать... Посмотри, ваша исторія -- точь въ точь исторія твоего международнаго союза рабочихъ. Третьяго дня я ѣздилъ по дѣламъ въ Лилль и встрѣтилъ тамъ Плюшара... Его машина, какъ кажется, портится.

   Онъ разсказалъ, что этотъ "союзъ", увлекшій своей горячей пропагандой рабочихъ всего міра и приведшій въ трепетъ буржуазію, теперь понемногу разрушается, потому что его съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе разъѣдаетъ происходящая въ его нѣдрахъ борьба честолюбцевъ. Съ тѣхъ поръ, какъ въ немъ взяли верхъ анархисты и вытѣснили прежнихъ вождей, все начало разлѣзаться: первоначальная цѣль союза,-- реформа заработной платы, забылась среди раздоровъ партій; ученые, примкнувшіе прежде къ нему, одинъ за другимъ уходятъ отъ этого хаоса... Можно уже безошибочно предсказать, что это поголовное ополченіе, которое дѣйствительно грозило недолгое время, сдуть однимъ дуновеніемъ старое общество, само рухнетъ...

   -- Плюшаръ захворалъ отъ этого,-- продолжалъ Рассенёръ;-- къ тому же у него совсѣмъ пропалъ голосъ. Впрочемъ, онъ все еще говоритъ рѣчи и собирается говорить ихъ въ Парижѣ... Онъ мнѣ раза три повторилъ, что наша стачка не удалась.

   Этьенъ слушалъ, опустивъ глаза въ землю и не перебивая его. Наканунѣ онъ говорилъ съ товарищами и инстинктивно почувствовалъ, что его популярность начинаетъ колебаться, что какъ будто въ самомъ воздухѣ носится что-то зловѣщее для него, скопляется разочарованіе, злоба... Онъ сидѣлъ пасмурный и молчалъ, боясь обнаружить овладѣвшее имъ уныніе передъ Рассенёромъ, который предсказывалъ ему, что придетъ и его очередь, что толпа освищетъ и его въ тотъ день, когда она разочаруется въ своихъ надеждахъ и захочетъ выместить на комъ-нибудь это разочарованіе.

   -- Конечно, стачка не удалась; я это такъ же хорошо знаю, какъ и Плюшаръ,-- сказалъ онъ наконецъ.-- Но вѣдь мы предвидѣли это. Мы устроили ее поневолѣ, эту стачку, и вовсе не разсчитывали побѣдить компанію... Къ сожалѣнію, люди пьянѣютъ, увлеченные несбыточными надеждами, а когда дѣло принимаетъ худой оборотъ, тогда они забываютъ, что этого слѣдовало ожидать, и начинаютъ жаловаться и перекоряться, какъ будто несчастіе свалилось на нихъ съ неба.

   -- Если ты думаешь, что дѣло проиграно, такъ отчего же ты не образумишь товарищей?-- сказалъ Рассенёръ.

   Этьенъ пристально посмотрѣлъ на него.

   -- Довольно разговаривать объ этомъ... У тебя свои взгляды, у меня свои. Я вошелъ въ твой домъ, чтобы показать тебѣ, что можно не сходиться въ убѣжденіяхъ и все-таки уважать другъ друга. Но я остаюсь при своемъ мнѣніи, что, если мы всѣ перемремъ въ этой борьбѣ, то мы сослужимъ для народа лучшую службу, чѣмъ твоя благоразумная политика... Ахъ, если бы кто-нибудь изъ солдатъ послалъ мнѣ пулю прямо въ сердце, какой бы это былъ славный для меня конецъ!-- вскричалъ онъ.

   Это былъ крикъ человѣка, который видитъ, что побѣжденъ, и ищетъ смерти, потому что въ ней одной надѣется найти успокоеніе.

   -- Хорошо сказано!-- воскликнула госпожа Рассенёръ, съ презрѣніемъ взглянувъ на умолял Этьена помочь ему образумить углекопов, но тот только махнул рукой: он тоже ничего не может поделать. Слишком поздно, углекопов собралось уже не менее пятисот человек. И все были в бешенстве, все явились с тем, чтобы прогнать бельгийцев; нашлись и любопытные, которые пришли только поглазеть, и насмешники, которых забавляла эта драка. В некотором отдалении стояла кучка людей, а между ними Захария с Филоменой; они пришли словно на представление и были так спокойны, что привели с собою обоих ребят, Ахилла и Дезире. А из Рекийяра валила новая толпа; в ней находились Муке и Мукетта. Муке тотчас направился к своему приятелю Захарии и, ухмыляясь, похлопал его по плечу, Мукетта, крайне возбужденная, бросилась в первые ряды, туда, где были самые отчаянные головы.

   Между тем капитан ежеминутно посматривал на дорогу в Монсу. Подкрепление, за которым он посылал, все не прибывало, а он со своим отрядом в шестьдесят человек не мог более держаться. Наконец он решил подействовать на воображение толпы и скомандовал зарядить ружья у всех на глазах. Солдаты немедленно повиновались, но волнение не унималось; слышались похвальба и насмешки.

   -- Поглядите-ка! Поглядите-ка! Вот бездельники-то! Они, никак, собираются в цель стрелять! -- издевались женщины: Прожженная, Левак и другие.

   У жены Маэ на руках была Эстелла, которая проснулась и начала плакать. Мать так близко подошла к солдатам, что сержант спросил, куда она лезет с малюткой.

   -- А тебе какое дело? -- ответила Маэ. -- Стреляй в нее, если смеешь.

   Мужчины презрительно качали головами. Никто не верил, что можно стрелять в рабочих.

   -- У них и пуль-то нет в патронах, -- проговорил Левак.

   -- Да что мы -- враги, что ли? -- крикнул Маэ. -- Нельзя же стрелять в французов, черт побери!

   Другие повторяли, что люди, которые проделали крымскую кампанию, пуль не боятся. И все продолжали наступать на солдат. Если бы в эту минуту раздался залп, вся толпа была бы сметена.

   В первых рядах неистовствовала Мукетта: она воображала, что солдаты собираются колоть штыками женщин. Она уже прокричала все бранные слова, какие только знала, но ей все казалось недостаточно; она придумывала, как бы еще унизить солдат; у нее оставалось в запасе еще одно оскорбление, а именно -- показать им зад. И она подняла юбки обеими руками, наклонилась и обнажила мощную округлость.

   -- Вот, смотрите, вот вам! Да она еще слишком чиста для вас, паскудники вы этакие!

   Она все нагибалась, поворачивалась задом во все стороны, как бы раздавая каждому его порцию, чтобы никто не был обойден, и всякий раз восклицала:

   -- Вот это для офицера! Это для сержанта! Это для солдат!

   Раздался взрыв смеха; Бебер и Лидия хохотали до упаду; даже Этьен, несмотря на свою угрюмость, пришел в восторг от подобного оскорбления. Все -- не только насмешники, но и озлобленные -- принялись улюлюкать, как будто солдат на глазах у них облили нечистотами. Одна Катрина, стоявшая в отдалении на груде старых бревен, молчала и, казалось, была ошеломлена; все закипало в ней при виде ненависти, которая обдавала и ее своим горячим дыханием.

   Но тут произошло замешательство. Капитан, чтобы успокоить своих людей, решил арестовать нескольких углекопов. Одним прыжком Мукетта вырвалась, юркнув между ног товарищей. Из числа наиболее яростных были схвачены трое -- Левак и еще двое рабочих; их отвели под стражей в помещение для штейгеров. Негрель и Дансарт кричали сверху капитану, чтобы он поднялся к ним, где более безопасно. Он отказался, понимая, что здание, в котором двери не запираются, сразу может быть занято рабочими; тогда его с позором обезоружат. Его небольшой отряд и так уже начал терять терпение: нельзя же отступать перед жалкой кучкой людей в деревянных башмаках, И шестьдесят солдат с заряженными ружьями продолжали стоять у самой стены лицом к лицу с толпой.

   Сперва углекопы подались назад. Наступило глубокое молчание. Забастовщики были несколько озадачены арестом. Но сейчас же снова поднялись крики: требовали немедленного освобождения арестованных. Кто-то кричал, что их там собираются убить. И все, не сговариваясь, охваченные одним порывом, одной жаждой мести, бросились к груде кирпичей, лежавшей поблизости; кирпичи эти вырабатывались из мергелевой глины, которой было много на территории копей, и тут же обжигались. Дети таскали их по штуке, женщины набирали в подол, сколько можно. Вскоре перед каждым углекопом оказался запас кирпичей, и тогда началась битва.

   Ее открыла Прожженная. Она разбивала кирпичи, положив их себе на костлявое колено, и швыряла оба куска: один правою, другой левою рукой. Жена Левака чуть не вывихнула себе плечо; она была такая толстая, такая рыхлая, что ей приходилось подступать очень близко, иначе она не могла бы попасть в цель. Бутлу тщетно умолял ее прекратить драку и старался оттащить назад; он надеялся увести ее, тем более что муж крепко сидел в надежном месте. Женщины пришли в сильное возбуждение. Мукетте надоело царапать себе руки в кровь, разбивая кирпичи на своих жирных коленях, и потому она кидала по целому кирпичу. К сражающимся присоединились даже дети. Бебер учил Лидию, как замахиваться, чтобы камень лучше летел. Это был настоящий ливень, огромные кирпичи падали с глухим ударом. И вдруг среди этих фурий появилась Катрина; она высоко подняла обеими руками по куску кирпича и бросила их со всей силой, на какую были способны ее маленькие руки. Она не могла бы объяснить, зачем это сделала; но она задыхалась, она умирала от жажды убийства. Неужели этому проклятому, жалкому существованию никогда не будет конца? С нее довольно: любовник прибил ее и выгнал; она, как бездомная собака, таскалась по грязным дорогам и не могла даже попросить тарелку супа у родного отца: ему тоже нечего есть. Никогда не будет лучше; наоборот, с тех пор как она себя помнит, жизнь становилась все хуже и хуже; и Катрина разбивала кирпичи и швыряла их с единственной мыслью -- все смести. Глаза ее до того налились кровью, что она даже не видела, в кого попадает.

   Этьен все еще стоял перед солдатами; един кирпич чуть не раскроил ему череп. Ухо у него вспухло, он обернулся и вздрогнул, поняв, что кирпич этот брошен рукой Катрины, которая была словно в бреду. Рискуя быть убитым, Этьен все же не сходил с места и смотрел на нее. Другие тоже стояли неподвижно и, сжав кулаки, напряженно следили за ходом борьбы. Муке сравнивал и оценивал удары, как будто это была игра в свайку: ого, вот этот ловко попал, а тот промазал! Он балагурил и подталкивал локтем Захарию, а тот препирался с Филоменой, давал подзатыльники Ахиллу и Дезире и не хотел брать их на руки, чтобы им было виднее. В отдалении у дороги тоже виднелись кучки зрителей; а на самом верху холма, там, где начинался поселок, показался дед Бессмертный. Он стоял неподвижно и прямо, опираясь на палку; силуэт его четко вырисовывался на буром фоне неба.

   Как только полетели кирпичи, штейгер Ришомм снова стал между солдатами и шахтерами. Он умолял одних, заклинал других и был в таком отчаянии, что на глазах у него выступили крупные слезы: об опасности он, казалось, позабыл и думать. Но слова его терялись в шуме, видно было только, как дрожали его длинные седые усы.

   Примеру женщин последовали мужчины, и кирпичей полетело еще больше.

   Маэ, обернувшись, увидала, что муж ее стоит позади с пустыми руками. Лицо его было мрачно.

   -- Что же ты? -- крикнула она. -- Трусишь, что ли? Неужели ты потерпишь, чтобы твоих товарищей сажали в тюрьму?.. Не будь у меня ребенка на руках, посмотрел бы ты тогда!

   Эстелла, крича и плача, уцепилась за шею матери и мешала ей присоединиться к Прожженной и к прочим. Маэ, казалось, не слыхал слов жены; тогда она ногой подбросила ему несколько кирпичей.

   -- Черт побери! Возьмешь ты их или нет? Что мне: при всех в глаза тебе плюнуть, что ли? Может быть, тогда похрабрее станешь?

   Маэ густо покраснел, схватил кирпич, разбил на куски и стал бросать. Она разжигала мужа, оглушительно выкрикивая яростные проклятия у него за спиной, и чуть не задушила Эстеллу, судорожно прижимая ее обеими руками к груди. Маэ подходил все ближе, ближе и наконец очутился прямо перед ружьями.

   Небольшого отряда солдат почти не было видно за этим градом камней. Правда, они попадали слишком высоко; стена была уже вся в выбоинах. Что делать? При мысли о том, что придется, может быть, отступить, показать тыл, бледное лицо капитана на мгновение залилось румянцем; но он спохватился, -- это все равно уже невозможно, стоит им сделать малейшее движение, и толпа тотчас растерзает их. Один кирпич только что сломал козырек кепи у капитана; капля крови потекла у него по лбу. Несколько человек из отряда было ранено; капитан чувствовал, что солдаты вне себя, что в них проснулся инстинкт самозащиты, когда люди уже перестают повиноваться начальству. У сержанта вырвалось ругательство: кирпич попал ему в левое плечо и чуть не вывихнул его, глухо ударившись, словно валек, которым колотят белье. В рекрута попали два кирпича; одним раздробило большой палец на руке, другим поранило правое колено, и оно горело, как в огне. Да что же это, долго ли еще терпеть подобные издевательства? Когда один камень отскочил рикошетом и попал в живот старому солдату, лицо его позеленело, а ружье, которое он крепко держал в костлявых руках, дрогнуло и будто само протянулось вперед. Капитан уже трижды готов был открыть огонь, но всякий раз тревога перехватывала ему дыхание; беспредельная внутренняя борьба в несколько мгновений смешала его мысли, обязанности, убеждения человека и солдата. Между тем град камней все усиливался. Капитан не успел открыть рот и громко скомандовать: "Пли!" -- как ружья начали стрелять сами собою; сперва раздалось три выстрела, затем пять, потом грянул залп, и через некоторое время среди наступившей мертвой тишины еще один выстрел.

   Всех охватил немой ужас. Солдаты стреляли! Изумленная толпа стояла неподвижно, как бы не веря тому, что происходит. Но вот раздались раздирающие крики, а горнист заиграл отбой. Тогда толпою овладела бешеная паника, все сломя голову бросились бежать по грязи, словно стадо, попавшее под обстрел.

   Когда раздались первые три выстрела, Бебер и Лидия упали друг на друга; девочке пуля попала в лицо, мальчику под левое плечо. Она была убита наповал и лежала, не шевелясь. Но Бебер сделал последнее усилие и, уже в судорогах агонии, обхватил Лидию обеими руками, словно хотел обнять ее, как там, в темноте убежища, между бревнами, где они провели свою последнюю ночь. В эту минуту показался наконец Жанлен; он, еще сонный, прибежал из Рекийяра, ковыляя в пороховом дыму. Бебер, обнимая его маленькую подругу, испустил дух у него на глазах.

   Пять выстрелов, последовавших затем, сразили Прожженную и Ришомма; пуля попала штейгеру в спину в тот самый миг, когда он умолял товарищей образумиться. Он упал на колени, лотом повалился на бок, хрипя и корчась на земле; глаза его наполнились слезами. Старухе пуля попала в горло; она рухнула наземь во весь рост, ударившись, словно сухое дерево, невнятно бормоча последнее проклятие: кровь уже заливала ей горло.

   Но тут весь отряд дал дружный залп, и огнем его начисто вымело все пространство перед шахтами; на расстоянии сотни шагов пули косили любопытных, которые со смехом глазели на сражение. Одна пуля попала в рот Муке, и он упал навзничь к ногам Захарии и Филомены, убитый наповал, забрызгав кровью детей. В тот же миг и Мукетта получила две пули в живот. Она видела, как солдаты берут на прицел, и в бессознательном порыве самоотвержения бросилась вперед к Катрине, крикнув, чтобы та смотрела в оба, но, громко застонав, пошатнулась и упала на спину, опрокинутая силой удара. Этьен подбежал, хотел поднять ее, унести, но она жестом дала понять, что для нее все кончено. У Мукетты начиналась предсмертная икота, но она все улыбалась Этьену и Катрине, словно радуясь, что наконец-то эта пара теперь вместе, когда она покидает свет.

   Казалось, все было кончено; ураган пуль пронесся очень далеко, вплоть до самых домов поселка; но вдруг раздался еще один выстрел, одинокий и запоздалый: Маэ, пораженный прямо в сердце, повернулся на месте и упал ничком в лужу, черную от угля.

   Жена наклонилась над ним с бессмысленным видом.

   -- Эй, старик, вставай! Ты ведь не ранен, нет?

   Руки у нее были заняты Эстеллой, и ей пришлось сунуть девочку под мышку, чтобы приподнять руками голову мужа.

   -- Ну, скажи, где тебе больно?

   Глаза у него были безжизненные, на губах показалась кровавая пена. Жена поняла, что он умер. Она осталась сидеть в грязи, держа ребенка под мышкой, словно пакет, и тупо глядя на мужа.

   Шахта была очищена. Капитан порывистым жестом снял и опять надел кепи, козырек которого был сломан брошенным камнем; он был очень бледен и стоял неподвижно, видя крушение всей своей жизни. А солдаты его, замкнувшись в немом молчании, перезаряжали ружья. У окна приемочной виднелись испуганные лица Негреля и Дансарта. За ними стоял Суварин; лоб его прорезала глубокая морщина, словно там запечатлелась мысль, гвоздем засевшая у него в голове. На противоположной стороне горизонта, на краю холма, как вкопанный стоял дед Бессмертный, опираясь одной рукой на палку, а другую приставив ко лбу, чтобы лучше видеть, как внизу убивают его близких. Раненые стонали, мертвые холодели, лежа, в жидкой грязи или в черных ямах, наполненных углем. И тут, же посреди этих крохотных трупов людей, которые всю жизнь терпели нужду и казались теперь непомерно худыми, лежал труп околевшей Трубы -- громадная туша, уродливая и жалкая.

   Этьен не был убит. Он все еще ждал чего-то, стоя возле Катрины, которая упала от изнеможения и страха; но вдруг раздался чей-то громкий голос, заставивший Этьена вздрогнуть. То был аббат Ранвье. Он возвращался после обедни. Потрясая руками, он с яростью пророка призывал гнев божий на убийц. Он возвещал царство справедливости, близкое истребление буржуазии огнем небесным за то, что она переполнила меру своих злодеяний, убивая тружеников и обездоленных мира сего.

  

  

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

I

   Громы Монсу чудовищным эхом докатились до Парижа. В продолжение четырех дней оппозиционные газеты возмущались, заполняя первые страницы ужасными известиями: двадцать пять раненых, четырнадцать убитых, среди них двое детей и три женщины. А кроме того, были еще и арестованные. Левак прослыл настоящим героем: ему приписывали слова, дышавшие античным величием и будто бы сказанные им судебному следователю. Империя, которой удары эти попадали прямо в лоб, относилась к событиям с величайшим спокойствием, подчеркивая свое всемогущество; но она сама не могла отдать себе отчет в серьезности полученной раны. Казалось, что все это просто досадная неприятность, какое-то происшествие там, в некой черной стране; хотя это и могло причинить известный вред, но от парижской улицы, создававшей общественное мнение, отстоит очень далеко. Происшествие скоро будет забыто: Компания получила официальное распоряжение замять дело и покончить с затянувшейся забастовкой, грозившей стать социально опасною.

   В среду утром в Монсу прибыли три администратора. Городок, до этого не осмеливавшийся выражать свою радость по поводу устроенной бойни и переживавший события с тяжелым сердцем, облегченно вздохнул и почувствовал себя спасенным. Погода тоже исправилась: стояли ясные, теплые дни, как всегда в начале февраля; под солнцем зазеленели почки на кустах сирени. В доме Правления раскрылись ставни, и обширное здание снова вернулось к жизни. Оттуда шли теперь более приятные слухи: говорили, будто члены Правления, чрезвычайно обеспокоенные катастрофическими событиями, приехали сюда, чтобы раскрыть отеческие объятия и заключить в них заблудших углекопов из рабочего поселка. Теперь, когда удар был нанесен, он оказался даже сильнее, чем того хотели, и они решили выступить в роли спасителей. Они издавали превосходные, но запоздалые распоряжения. Прежде всего рассчитали бельгийцев, всячески подчеркивая эту крайнюю уступку рабочим. Затем сняли военную охрану с шахт, так как со стороны усмиренных забастовщиков им больше не угрожало никакой опасности. Замяли дело с исчезнувшим из Воре часовым: вся окрестность была обыскана, но нигде не обнаружили ни оружия, ни тела; порешили на том, что солдат, наверное, дезертировал, хотя и подозревали, что тут кроется преступление. Старались замять все, что только было возможно, дрожа от страха за завтрашний день и считая опасным признаться в непобедимости разъяренной толпы, бросившейся приступом на обветшалые леса старого мира. Впрочем, примирительная работа не мешала им заниматься чисто административными делами. В городе знали, что Денелен снова ходит в Правление и встречается там с г-ном Энбо. Продолжались переговоры о приобретении Вандамской шахты; по слухам, Денелен соглашался принять условия господ из Парижа.

   Но наибольшее возбуждение вызвали во всей окрестности большие желтые воззвания, расклеенные администраторами на всех стенах. На них можно было прочитать следующие строки, напечатанные крупным шрифтом:

   "Рабочие Монсу! Мы не хотим, чтобы заблуждения, печальные последствия которых вы сами видели за последние дни, лишили средств к существованию благоразумных и благонамеренных рабочих. В понедельник утром мы откроем все шахты и, когда работа возобновится, тщательно и со вниманием рассмотрим те вопросы вашего положения, в которых можно будет что-либо улучшить. Мы сделаем все, что окажется справедливым и возможным".

   В течение одного лишь утра мимо воззваний прошли все десять тысяч углекопов. Никто не говорил ни слова, многие качали головой, другие вялым шагом отходили прочь, но лица их оставались неподвижными и бесстрастными.

   До этого поселок Двухсот Сорока продолжал непримиримо упорствовать. Казалось, кровь товарищей, окрасившая грязь шахты, преграждала туда дорогу другим. К работе приступило не больше десяти человек: Пьеррон и другие, такие же, как и он, лицемеры. На то, как они уходили и возвращались, углекопы смотрели хмуро, но ничем не угрожали. Воззвание, наклеенное на стене церкви, было встречено с глухим недоверием. О возврате расчетных книжек там не говорилось: разве Компания отказывалась взять их обратно? И боязнь репрессий, идея братского солидарного протеста против увольнения наиболее скомпрометированных заставляла всех углекопов по-прежнему упорствовать. Все это было подозрительно, надо подождать, а в шахты можно будет вернуться, когда господа из Правления объяснятся с полной откровенностью. Низкие строения поселка угрюмо молчали, даже голод перестал быть страшным. Раз смерть уже пронеслась над крышами Монсу, все уцелевшие могут стать ее жертвами.

   Но самым мрачным и самым молчаливым во всем поселке был скорбный дом Маэ. Проводив мужа на кладбище, вдова Маэ более не разжимала стиснутых зубов. После побоища она снисходительно отнеслась к тому, что Этьен привел полуживую и забрызганную грязью Катрину к ней в дом. Начав раздевать девушку в присутствии молодого человека, чтобы уложить ее в постель, она сперва подумала, что дочери тоже угодила пуля в живот, так как рубашка Катрины была в крови. Но затем она поняла, в чем дело: то была кровь запоздалой зрелости, впервые вызванная потрясениями этого ужасного дня. Да, нечего сказать, кстати явилась эта рана, настоящий подарок -- возможность рожать детей, чтобы их потом перебили жандармы! Она ни слова не сказала ни Катрине, ни Этьену. Последний, рискуя подвергнуться аресту, спал вместе с Жанленом. При мысли о возвращении во мрак Рекийяра Этьена охватывало такое отвращение, что он предпочитал тюрьму: его пробирала дрожь, ужас перед темнотой, окутывающей все эти убийства, бессознательный страх перед солдатом, который лежал там, внизу, придавленный камнями. К тому же Этьен мечтал о тюрьме, как об убежище, -- настолько его угнетало тяжелое чувство, вызванное поражением. Но его никто даже не беспокоил, и он проводил невыносимо томительные дни, не зная, чем заняться, чтобы вызвать хоть какое-нибудь физическое утомление. Временами вдова Маэ все-таки злобно поглядывала на него и на Катрину, как бы спрашивая, зачем они торчат у нее в доме.

   Спали снова все в куче. Дед Бессмертный занимал постель, до того принадлежавшую двум малюткам; они спали теперь с Катриной, так как несчастная Альзира уже не мешала старшей сестре, толкая ее своим горбом в бок. Мать ощущала пустое место в доме сильнее всего, когда ложилась: постель казалась ей теперь холодной и слишком широкой. Напрасно брала она к себе Эстеллу, чтобы заполнить эту пустоту; девочка не могла заменить мужа. И вдова часами беззвучно плакала. Затем дни потекли так же, как и раньше: по-прежнему не было хлеба, не было надежды и подохнуть. Что-то где-то перехватывали, и эти удачи сослужили несчастным скверную службу, заставляя длить свои муки. В жизни их ничего не изменилось; недоставало только Маэ.

   На пятый день в послеобеденное время Этьен, которого приводил в отчаяние вид молчаливой вдовы Маэ, вышел из дому и медленно зашагал по вымощенной улице поселка. Тягостное бездействие побуждало Этьена к этим постоянным прогулкам, которые он совершал, опустив руки и склонив голову под гнетом одной и той же мысли. Он бродил уже с полчаса им вдруг почувствовал, что ему не по себе: товарищи выходили из своих домов и провожали его взглядом. То немногое, что еще оставалось от популярности Этьена, улетучилось вместе с расстрелом; теперь он не мог уже сделать шагу без того, чтобы не встретить загоравшихся при его появлении глаз. Подняв голову, он увидал угрожающие лица мужчин, заметил, что женщины приподнимают занавески на окнах. От этого немого обвинения, сдержанного гнева этих взглядов, этих глаз, расширенных от голода и слез, он чувствовал себя неловко, и ноги его отказывались идти. За его спиной все усиливался глухой упрекающий ропот. Этьену представилось, будто весь поселок выходит на улицу, чтобы крикнуть ему в лицо о своем несчастье; и боязнь эта заставила его с дрожью повернуть обратно.

   Но в доме Маэ он застал сцену, которая его окончательно расстроила. Дед Бессмертный сидел у холодной печи, прикованный к стулу с тех пор, как двое соседей нашли его в день бойни на земле с раздробленной в куски клюкой: он лежал словно старое дерево, поваленное молнией. Ленора и Анри, желая хоть чем-нибудь заглушить чувство голода, с невероятным шумом скоблили старую кастрюлю, в которой накануне варили капусту, а вдова Маэ, посадив Эстеллу на стол, грозила кулаком Катрине:

   -- Повтори еще раз, черт тебя возьми! Повтори, что ты сейчас сказала!

   Катрина сообщила о своем намерении вернуться в Воре. Не иметь собственного заработка, быть обузой в доме матери, бесполезной тварью, попусту занимающей место, эта мысль становилась для нее день ото дня невыносимее. И если бы не страх перед побоями Шаваля, девушка ушла бы еще во вторник. Она пролепетала в ответ:

   -- Чего же ты хочешь? Нельзя ведь жить, ничего не делая. По крайней мере будет хлеб.

   Мать перебила ее:

   -- Слушай же! Первого, кто из вас пойдет на работу, я задушу... Нет, это было бы уж слишком!.. Убить отца и продолжать эксплуатировать его детей! Нет, довольно! Лучше уж пусть вас всех снесут на погост, как того, кого уже снесли.

   Длительное молчание с бешенством прорвалось у нее целым потоком слов. Нечего сказать, хороший заработок может принести ей Катрина! Едва тридцать су, да еще, может быть, двадцать су, если начальство даст какую-нибудь работу этому бандиту Жанлену. Пятьдесят су, а кормить нужно семь ртов! Ребята ведь только на то и годны, чтобы жрать. А что касается деда, то у него, наверное, при падении что-то тронулось в голове, -- он казался теперь слабоумным; может быть, он и совсем рехнулся, когда увидал, что солдаты стреляют в товарищей.

   -- Не правда ли, старина, они вас доконали? Что толку, коли у вас еще руки крепкие; вам теперь крышка.

   Бессмертный смотрел на нее потухшими, ничего не понимающими глазами. Он целыми часами сидел, уставившись в одну точку, сохранив только способность плевать в лохань с золой, поставленную возле него, чтобы не пачкать пол.

   -- Ему еще не утвердили пенсию, -- продолжала Маэ, -- и я уверена, что они откажут, -- все из-за нашего образа мыслей... Нет, хватит с меня, слишком уж много горя доставили нам эти люди!

   -- Но ведь они обещают в объявлении... -- попыталась возразить Катрина.

   -- Перестанешь ты приставать ко мне с их объявлением?.. Это ловушка -- хотят нас поймать и сожрать. Теперь, когда они нас изрешетили, им хорошо любезничать...

   -- Но куда ж мы тогда денемся, мама? В поселке ведь нас тоже не оставят.

   Вдова Маэ безнадежно развела руками. Куда они денутся? Она сама не знала, да старалась и не думать -- эти мысли сводили ее с ума. Пойдут куда-нибудь в другое место. Грохот кастрюли становился невыносимым. Маэ накинулась на Ленору и Анри и отхлестала их. Эстелла, уползшая на четвереньках, растянулась, -- это еще увеличило шум. Мать успокоила ее шлепком; вот было бы счастье, если бы она убилась до смерти! Она вспомнила об Альзире, пожелав и всем остальным детям той же участи. Затем, прислонившись к стене, неожиданно разрыдалась.

   Этьен не решался вступать в объяснения. Он уже ничего не значил в доме; даже дети отшатывались от него с недоверием. Но слезы несчастной взволновали его, он пробормотал:

   -- Ну, ничего, ничего, не надо падать духом! Как-нибудь вывернемся!

   Та, казалось, не слышала его и продолжала причитать:

   -- Нищета! Мыслимая ли вещь! Как-никак, а все-таки жили себе помаленьку, пока не разразились все эти ужасы. Ели черствый хлеб, зато были вместе... Да что же случилось, господи? Что же мы сделали, чтобы заслужить такое несчастье? Один на том свете, другие только и мечтают, как бы туда отправиться... Конечно, нас запрягали в работу, как лошадей, и, разумеется, несправедливо было, что нам доставались только удары палок, что богачи непрерывно округляли свой капиталец, а у нас не оставалось даже надежды на то, что жизнь станет легче. А раз нет надежды, то и жить не хочется. Да, да, конечно, так не могло продолжаться, надо же было немного вздохнуть... Но если бы знать наперед! Да мыслимо ли это -- испытать такое страшное горе за одно только желание добиться справедливости!

   Рыдания подступали у нее к горлу, голос прерывался от непомерной скорби.

   -- А всякие прохвосты всегда тут как тут: наобещают, что все устроится, если только немного потерпеть... Вот и вскружили голову: то, что есть, одна сплошная мука, поневоле захочется того, чего нет. Я-то уж размечталась, думала, пойдет мирная, хорошая жизнь; право слово, унеслась бог весть куда, за облака! Вот и переломали себе ребра, как снова попали в нищету... Все оказалось неправдой, все только померещилось нам. Было всегда только одно -- нищета! Коли хочешь, так подавись ею, этой нищетой, да получай еще ружейный залп впридачу!

   Этьен слушал ее жалобы, и каждая слеза отдавалась в его сердце упреком. Он не знал, чем успокоить вдову Маэ, испытавшую страшное разочарование, когда разбилась ее мечта. Она снова вышла на середину комнаты и смотрела теперь на Этьена, называя его в припадке бешенства на "ты":

   -- А ты, ты тоже хочешь вернуться в шахту, после того как всех нас подвел?.. Я тебя ни в чем не упрекаю, но только я бы на твоем месте давно умерла от огорчения, что причинила товарищам столько горя.

   Он хотел ответить, но потом в отчаянии только пожал плечами: к чему вступать в объяснения, когда все равно никто не поймет его боли? И, невыносимо страдая, Этьен снова ушел бродить.

   Ему показалось, будто поселок по-прежнему ждал его появления; мужчины стояли на порогах, женщины -- у окон. Как только он вышел, послышался глухой ропот, стала собираться толпа. Сплетни, накопившиеся за четыре дня, грозили разразиться всеобщим проклятием. Этьену угрожали кулаками, матери злобно показывали на него детям, старики при виде его плевали. Отношение к нему резко изменилось, -- он увидел обычную на следующий день после поражения роковую изнанку популярности, ненависть, которую вызвали все эти бесцельные длительные страдания. Этьен расплачивался за голодовку и за смерть товарищей.

   Захария, возвращавшийся вместе с Филоменой, толкнул Этьена в дверях и злобно усмехнулся:

   -- Ишь, разжирел! Видно, хорошо разживаться на чужой шкуре!

   А жена Левака уже вышла на порог вместе с Бутлу. Она заговорила о своем мальчике Бебере, убитом пулей, и кричала:

   -- Да, есть такие подлецы, которые даже детей убивают. Пусть хоть из-под земли достанет мне моего ребенка!

   О муже, находившемся в тюрьме, она не говорила: в семье его заменял Бутлу. Впрочем, она вспомнила и о Леваке, пронзительно крикнув:

   -- Да, да! Есть мерзавцы, которые гуляют на воле, а порядочные люди сидят черт знает где!

   Этьен, желая избавиться от нее, наткнулся на жену Пьеррона, бежавшую через весь сад. Для этой смерть матери была настоящим избавлением, так как оба супруга не знали, куда деваться от злобной старухи; не плакала она и о девочке, об этой потаскушке Лидии, от которой тоже неплохо было освободиться. Но, желая помириться с соседками, Пьерронша решила действовать заодно с ними:

   -- А моя мать? А девчушка? Небось, видели, как ты за них прятался, так что им пришлось проглотить пули вместо тебя.

   Что было делать? Придушить Пьерроншу и всех остальных, подраться со всем поселком? На миг у Этьена появилось именно это желание. Кровь в голове стучала, теперь он относился к своим товарищам, как к животным; его возмущало, что они оказались до такой степени неразвитыми, глупыми, что могли ставить ему в вину логический ход событий. Какая нелепость! Невозможность укротить этих людей была до того тяжела Этьену, что он ускорил шаг, стараясь не прислушиваться к ругательствам. Скоро это обратилось в настоящее бегство. Из каждого дома, с которым он равнялся, гикали на него, за ним следовали по пятам, его проклинали во весь голос, так как ненависть народа перешла всякие пределы. Он был эксплуататором, убийцей, единственным виновником всех несчастий. Бледный, расстроенный, Этьен бегом пустился из поселка, а за ним с ревом неслась целая толпа. Наконец на шоссе многие отстали. Кое-кто, однако, упорно преследовал его, а внизу, у косогора, против "Авантажа", к ним присоединилась другая группа людей, выходившая из Воре.

   Там были старый Мук и Шаваль. Старик после смерти дочери Мукетты и сына Муке продолжал исполнять обязанности конюха, не произнося ни слова сожаления, ни единой жалобы. Когда же он увидал Этьена, его внезапно обуяла ярость, и слезы показались у него на глазах. Из его почерневшего рта, кровоточившего от вечного жевания табака, полился поток бранных слов:

   -- Сволочь! Свинья! Паршивое мурло!.. Ты мне теперь заплатишь за моих бедных ребят. Нет, я должен съездить тебе по морде!

   Он поднял с земли кирпич, расколол его надвое и швырнул, один за другим оба куска.

   -- Да, да! Вон его! -- кричал Шаваль, возбужденно усмехаясь и довольный этой местью. -- Каждому свой черед... Что, приперли тебя, сволочь, к стене!

   Он тоже бросился на Этьена, швыряя в него камнями. Вокруг поднялся невообразимый шум, все хватались за кирпичи, раскалывали их и швыряли в Этьена, желая изувечить его так же, как они хотели прикончить солдат. Потеряв голову, он уже не старался убежать, а стал прямо перед ними, пытаясь успокоить их словами. Прежние речи, вызывавшие раньше восторг, снова приходили ему на память. Он повторял слова, которыми опьянял их, когда держал в своей власти покорную толпу. Но могущество Этьена уже потеряло свою силу, и в ответ летели лишь камни. Один из них ранил ему левую руку; он начал отступать, подвергаясь большой опасности, и очутился у самого фасада "Авантажа". Раснер уже давно стоял на пороге.

   -- Входи, -- просто сказал он.

   Этьен колебался: укрыться здесь казалось ему невозможным.

   -- Входи же, я поговорю с ними!

   Этьен послушался совета и скрылся в комнате, а кабатчик закрыл своей широкой спиной всю дверь.

   -- Постойте, друзья, надо же быть благоразумными... Вы отлично знаете, что я-то уж вас никогда не обманывал. Я всегда стоял за спокойствие, и если бы вы меня послушали, так уж, конечно, не оказались бы в том положении, в каком находитесь сейчас.

   Мерно покачиваясь всем корпусом, он начал длинную речь, изливая на людей свое легко доступное красноречие, напоминавшее подслащенную тепленькую водичку. Его былой успех возвращался к нему целиком; он без всякого напряжения, совершенно естественно завоевывал вновь популярность, как будто месяц назад никто на него не кричал и не называл подлецом. Послышались одобрительные голоса: "Правильно! Согласны! Вот как надо говорить!" Раздались громовые рукоплескания.

   А Этьен прислушивался из-за дверей; последняя надежда покинула его, и на душе у него было горько. Он вспоминал предсказание Раснера там в лесу, когда тот грозил ему неблагодарностью толпы. Что за животная тупость! Что за гнусная забывчивость, -- как будто не он оказал им тысячи услуг! Толпой руководила слепая сила, упорно раздиравшая самое себя. И к ярости от присутствия озверелых и себе же вредивших людей присоединялось отчаяние от собственного падения, сознание трагического конца, к какому привели его честолюбивые мечты. Так что же? Неужели все кончено? Этьен вспоминал, как там, под сенью буков, он слышал три тысячи сердец, бившихся в унисон с его сердцем. В тот день популярность была в его руках, он владел толпой, она почувствовала в Этьене своего вожака. Тогда Этьена опьяняли мечты: Монсу у его ног, а потом Париж, где он, может быть, станет депутатом и обрушится на буржуа своими речами. Он мечтал о первой речи, произнесенной рабочим с парламентской трибуны. А теперь все кончено! Он чувствовал себя несчастным, его ненавидели; те же самые люди теперь с кирпичами в руках преследуют его.

   В это время голос Раснера раздался громче:

   -- Насилие никогда не приводило к хорошим результатам, в один день мира не переделаешь. Те, кто обещал вам переменить все сразу, -- либо несерьезные люди, либо прохвосты!

   -- Браво! Браво! -- кричала толпа.

   Кто же был виновником? Этьен продолжал задавать себе все тот же угнетавший его вопрос. Действительно ли он был виноват во всем -- в этом несчастье, от которого сам исходил кровью, в этой нищете одних и гибели других -- женщин и детей, исхудавших и сидевших без хлеба? Однажды вечером, еще до катастрофы, перед ним встало это мрачное видение. Но его уже возбуждала вместе со всеми товарищами какая-то сила! К тому же он никогда не руководил ими, -- они сами вели его, побуждая на такие поступки, которых он никогда бы не совершил, если бы на него не напирала сзади смятенная толпа. При каждом насилии события подавляли его, так как ни одного из них он и не мог предвидеть, и не хотел. Разве мог он, например, ожидать, что его приверженцы из поселка вооружатся в один прекрасный день камнями против него же? Эти бесноватые лгали, обвиняя его в том, что он обещал им сытость и безделье! К этому оправданию, к доводам, которыми он пытался заглушить угрызения совести, примешивалось затаенное беспокойство -- мысль, что он оказался не на высоте положения, и Этьена, как всякого мечущегося недоучку, охватило сомнение. Но ведь он дошел до последнего предела, он даже не соглашался с товарищами, он испугался их, испугался этой огромной массы, слепой и непреодолимой народной массы, мчавшейся стихийно и сметавшей все на своем пути, вопреки правилам и теориям. Отвращение мало-помалу заставило его отойти от товарищей; ему было неприятно с ними, вкусы его стали тоньше, и он всем своим существом тянулся к стоящему выше классу.

   В эту минуту голос Раснера заглушили восторженные крики:

   -- Да здравствует Раснер! Вот уж правда, что только его и надо слушать! Браво! Браво!

   Кабатчик закрыл дверь, и толпа рассеялась. Раснер и Этьен молча переглянулись. Оба пожали плечами и в конце концов выпили по кружке пива.

   В тот же день в Пиолене был торжественный обед по случаю помолвки Негреля и Сесили. Накануне Грегуары велела натереть в столовой пол и выколотить в гостиной мебель. Мелани хлопотала у себя на кухне, присматривая за жаркими, сбивая соусы, запах которых поднимался до самого чердака. Решили, что кучер Франсис поможет Онорине подавать на стол, жена садовника будет мыть посуду, а сам садовник -- открывать калитку. Никогда еще этот патриархальный зажиточный дом не был взбудоражен таким празднеством.

   Все сошло как нельзя лучше. Г-жа Энбо была очень мила с Сесиль и улыбнулась Негрелю, когда нотариус из Монсу галантно предложил выпить за счастье будущей супружеской четы. Г-н Знбо также был очень любезен. Его радостный вид поразил гостей; прошел слух, что, войдя снова в доверие Правления, он скоро будет представлен к ордену Почетного легиона за энергичное подавление забастовки. Говорить о последних событиях избегали, но всеобщая радость изобличала торжество этих людей, и обед превращался в официальное празднование победы. Наконец-то они свободны и можно опять есть и спать спокойно! Кто-то осторожно намекнул на убитых, кровь которых еще не совсем впиталась в грязь Воре: этот урок был печальной необходимостью; и когда Грегуары добавили, что теперь долг каждого помочь залечивать раны, нанесенные поселкам, все растрогались. Сами Грегуары обрели прежнее спокойствие и добродушие; они прощали своих честных шахтеров, которые в недрах шахт подают пример вековой покорности. Именитые граждане Монсу, которым теперь больше нечего было дрожать, согласились на том, что вопрос о наемном труде должен быть изучен с большей осмотрительностью. За жарким победа достигла окончательной полноты: г-н Энбо прочел письмо епископа, извещавшего о смещении аббата Ранвье. Вся местная буржуазия страстно обсуждала историю с этим священником, называвшим солдат убийцами. Когда подали десерт, нотариус очень решительно заявил, что он свободомыслящий.

   Денелен был с обеими дочерьми. Он пытался скрыть среди общего ликования свою печаль, вызванную разорением. Утром этого дня он подписал купчую крепость, по которой уступал вандамскую концессию компании Монсу. Припертый к стене, он вынужден был подчиниться требованиям администраторов; он отдавал им эту давно подстерегаемую добычу и еле-еле добывал таким путем деньги, необходимые для уплаты кредиторам. В последний момент он даже принял, как выгодное для себя, предложение остаться окружным инженером, чтобы на положении рядового служащего наблюдать за той самой шахтой, которая поглотила все его состояние. Наступала гибель единоличных предприятий мелкого масштаба; отдельные хозяева, которых одного за другим пожирал ненасытный капитал, затоплявший их могучим приливом крупных акционерных обществ, должны были в близком будущем уйти со сцены. Денелен один расплачивался за убытки, принесенные забастовкой, и теперь чувствовал, что люди, пьющие за орден г-на Энбо, пьют за его крах. Некоторым утешением ему служило только кокетливое изящество Люси и Жанны; подновленные платья очень шли им; красивые и бойкие девушки, презрительно относясь к деньгам, весело смеялись, несмотря на разорение.

   Когда перешли в гостиную пить кофе, г-н Грегуар отвел своего кузена в сторону и поздравил его с мужественным решением.

   -- Что ж поделаешь? Единственная твоя ошибка в том, что ты рискнул в Вандаме миллионом, полученным за твою акцию Монсу. Ты причинил самому себе невероятный вред, а собачья работа тебя окончательно разорила. Моя же акция спокойно лежала в ящике и кормила меня, хотя я ничего не делал, да еще будет кормить моих детей и внучат.

  

II

   В воскресенье, как только стемнело, Этьен незаметно ушел из поселка. Чистое небо, усеянное звездами, освещало землю синеватым сумеречным блеском. Этьен направился к каналу и медленно пошел вдоль него в сторону Маршьенна. Любимой прогулкой Этьена была эта заросшая травою дорожка, бегущая совершенно прямо на протяжении двух лье вдоль геометрически правильной водной полосы, которая тянулась, как бесконечная лента расплавленного серебра.

   Никогда он не встречал здесь ни души. Но в этот день его ждало разочарование: навстречу ему шел человек. Под бледным звездным сиянием оба одиноких путника узнали друг друга, только столкнувшись лицом к лицу.

   -- А, это ты! -- пробормотал Этьен.

   Суварин кивнул головой, ничего не ответив. Несколько минут они стояли неподвижно, потом пошли рядом по направлению к Маршьенну. Каждый, казалось, продолжал свои думы, как будто оба спутника были очень далеко друг от друга.

   -- Ты читал в газете, как преуспевает в Париже Плюшар? -- спросил наконец Этьен. -- Когда он выходил с бельвильского собрания, его ждали на улице и устроили ему настоящую овацию. О, теперь он выдвинется, несмотря на свой насморк. Теперь уж он достигнет, чего только захочет!

   Машинист пожал плечами. Он презирал говорунов, людей, вступающих в политику совершенно так же, как они начинают адвокатскую карьеру, -- с единственной целью заработать своим фразерством приличную ренту.

   Этьен принялся теперь за Дарвина. Он уже прочел отрывки из его трудов, собранные и популярно изложенные в книжке ценою в пять су. Из этого плохо понятого им чтения он старался извлечь революционную идею борьбы за существование, в которой тощие будут пожирать тучных и могучие народные массы растерзают хилую буржуазию. Но Суварин обозлился и напал на социалистов, по глупости принимающих учение Дарвина, этого апостола научной теории неравенства, пресловутый отбор которого годится только для философов-аристократов. Товарищ его упорно стоял на своем, заспорил и выразил свои сомнения в следующей гипотезе: допустим, что старого общества больше не существует, его вымели до последней пылинки; разве тогда не может явиться опасность, что новый мир, пустив ростки, подвергнется медленному гниению от той же самой несправедливости? Одни окажутся больными, другие здоровыми, одни, более ловкие, более умные, будут от всего жиреть, а другие, тупые и ленивые, станут вновь рабами. Тогда, представив себе воочию картину вечной нищеты, машинист крикнул неистовым голосом, что если для человека справедливость неосуществима, то пусть лучше сгниет все человечество. Раз тот или иной общественный строй не оправдывает себя, значит, его надо уничтожать, и так до последнего живого существа. После этого снова водворилось молчание.

   Суварин долго шагал по траве, опустив голову, настолько уйдя в свои мысли, что подвигался вперед по краю берега над самой водой со спокойной уверенностью человека, впавшего в сомнамбулизм. Затем он внезапно вздрогнул без всякой причины, как будто увидал привидение. Он поднял голову, лицо его было очень бледно, и он тихо сказал, обращаясь к товарищу:

   -- Я тебе никогда не рассказывал, как она умерла?

   -- Кто это?

   -- Моя жена, там, в России.

   Этьен сделал неопределенный жест, удивленный дрогнувшим голосом Суварина и неожиданной потребностью быть откровенным, такой необычной у этого бесстрастного стоика. Он знал только, что женой Суварин называл свою любовницу, повешенную в Москве.

   -- Дело наше провалилось, -- начал рассказывать Суварин, устремляя блуждающие глаза на белую полосу канала впереди, между колоннадой синеющих деревьев. -- Мы сидели две недели под землей, минировали полотно железной дороги, но взорвался не царский поезд, а пассажирский... Тогда Аннушку арестовали. Каждый вечер, переодевшись крестьянкой, она приносила нам хлеб. Она же зажгла и фитиль, так как мужчину скорее могли бы заметить... Я все время присутствовал на процессе, спрятавшись в толпе; он продолжался целых шесть дней...

   Голос его прерывался, он стал задыхаться от кашля.

   -- Два раза мне хотелось крикнуть, броситься к ней через людские головы... Но к чему? Одним человеком меньше -- значит, меньше одним борцом. Я догадался, что и она говорит мне "нет", когда обращает ко мне свои большие глаза.

   Он опять закашлялся.

   -- И в самый последний день я тоже был на площади... Шел проливной дождь, и от этого люди сделались неловкими, теряли голову... Они провозились целых двадцать минут, чтобы повесить четверых до Аннушки; веревка обрывалась, и они никак не могли покончить с четвертым... Она стояла тут же, дожидаясь своей очереди. Она не видела меня и искала глазами в толпе. Я влез на тумбу, она меня заметила, и с той минуты глаза наши были прикованы друг к другу. И даже мертвая, она все продолжала смотреть на меня... Я помахал шляпой и ушел.

   Снова водворилось молчание. Белая лента канала тянулась в бесконечность, оба шли одинаковым замедленным шагом; каждый, казалось, снова углубился в себя. На самом горизонте бледная вода как бы открывала в небе небольшой световой пролет.

   -- Это нам в наказание, -- продолжал резким, суровым голосом Суварин. -- Мы не должны были любить друг друга... Да, хорошо, что она умерла; на ее крови родятся герои, а во мне больше нет никакой трусости... Никого -- ни родных, ни женщины, ни друга! Рука ни от чего не дрогнет, когда придет день и нужно будет отнять жизнь у других или отдать свою!

   Этьен остановился, дрожа от свежести ночи. Он не стал спорить, а просто сказал:

   -- Мы далеко зашли; хочешь, повернем обратно?

   Он так же медленно пошел назад к Воре и, пройдя несколько шагов, добавил:

   -- Ты видел новые воззвания?

   Он имел в виду большие желтые плакаты, расклеенные Компанией в то самое утро. В них было больше ясности и примиренности: обещалось, что всем шахтерам, которые приступят на следующий день к работе, возвратят расчетные книжка. Все будет забыто и прощены даже главари.

   -- Да, видел, -- ответил машинист.

   -- Ну, и что же ты думаешь?

   -- Думаю, что все кончено... Стадо снова спустится в шахты. Все вы трусы.

   Этьен с жаром начал оправдывать товарищей: отдельный человек может быть храбрым, но толпа, умирающая с голоду, бессильна. Шаг за шагом они дошли до Воре, и перед черным массивом шахты он все говорил, клялся, что сам не спустится никогда, но готов простить тех, которые пойдут на работу. Затем, так как передавали, что плотники не успели починить обшивку, Этьен захотел узнать, правда ли, что давление почвы на доски в нижних слоях до того усилилось, что одна из клетей, доставляющих рабочих вниз, задевает об обшивку при проходе на протяжении более пяти метров. Суварин, став опять угрюмым, отвечал односложными словами. Когда он вчера работал, клеть действительно задевала, и машинисты должны были увеличить скорость, чтобы клеть прошла это место. Но все начальники отделывались одной и той же раздраженной фразой: нужно добывать уголь, а там починят.

   -- Подумай, она еле держится! -- прошептал Этьен. -- Будет дело!

   Устремив взор на шахту, неясно видневшуюся в темноте, Суварин спокойно сказал в заключение:

   -- Если она не выдержит, товарищи это узнают, раз ты советуешь им вернуться на работу.

   На колокольне Монсу пробило девять часов. И так как Этьен сказал, что идет спать, Суварин добавил, даже не протягивая руки:

   -- Ну, прощай! Я ухожу.

   -- Как уходишь?

   -- Да, я взял свою книжку. Ухожу в другое место.

   Этьен смотрел на него, пораженный и взволнованный. После двухчасовой прогулки Суварин объявил ему это таким спокойным голосом, тогда как от одного известия о внезапной разлуке у Этьена сжалось сердце. Они так сошлись, столько перестрадали вместе: всегда тяжело, когда расстаешься, чтобы больше не встретиться.

   -- Уходишь... Куда?

   -- Туда. Сам не знаю.

   -- Но мы с тобой увидимся?

   -- Нет, не думаю!

   Они замолчали и несколько мгновений стояли лицом к лицу, не находя, что сказать друг другу.

   -- Тогда прощай!

   -- Прощай!

   Этьен стал подниматься в поселок, а Суварин повернулся к нему спиной и снова пошел вдоль канала. Оставшись один, он шагал, опустив голову, бесконечно долго, глубоко уйдя во мрак; он казался одной из колеблющихся ночных теней. Временами он останавливался и считал часы, бившие вдалеке. Когда пробило двенадцать, он отошел от русла канала в направился к Воре.

   В это время шахта была пуста, и Суварин встретил лишь одного штейгера с заспанным лицом. Топить начинали только в два часа, перед возобновлением работы. Сперва он поднялся наверх под тем предлогом, что забыл в шкафу куртку. В нее были завернуты инструменты: коловорот, короткая, но очень крепкая пила, молоток и ножницы. Затем он снова ушел. Но вместо того, чтобы выйти через барак, он свернул в узкий проход, который вел к лестницам. С курткой под мышкой, не взяв лампы, он тихо спустился и считал лестницы, измеряя глубину шахты. Он знал, что клеть задевает о черный выступ внутренней обшивки шахты на глубине трехсот семидесяти четырех метров. Отсчитав пятьдесят четыре лестницы, он стал ощупывать стены и почувствовал под рукой торчащие деревянные части. Это было здесь.

   Тогда с ловкостью и сноровкой хорошего рабочего, много размышлявшего над своей работой, Суварин принялся за дело. Он сразу стал перепиливать доску в перегородке галереи, чтобы соединиться с соседним помещением. При свете вспыхивавших и быстро погасавших спичек он мог отдать себе отчет в состоянии обшивки и в исправлениях, которые были там произведены.

   Между Кале к Валансьеном рытье шахт наталкивалось на неслыханные трудности, которые возникали при проходке через постоянные подпочвенные воды, расстилавшиеся на огромном протяжении в уровень с самыми низкими долинами. Одно только устройство обшивок -- деревянных частей, которые соединялись между собой, как бочарные доски, -- позволяло сдерживать потоки воды и изолировать шахты от этих озер, глубокие и темные волны которых били в переборки. Когда рыли шахту Воре, понадобилось сделать две обшивки: одну выше -- в мелком песке и белой глине, которые со всех сторон окружали треснувшие меловые пласты, набухшие от воды, словно губка; другую ниже -- прямо над плодоносным каменноугольным слоем, в мелком, как мука, желтом песке, который осыпался непрерывной струей, словно жидкость. Там-то а находился "Поток" -- подземное море, ужас северных шахт, море с бурями и штормами, неведомое, неизмеримое, катившее свои черные волны на глубине трехсот метров от поверхности земли. Обычно, несмотря на огромное давление, обшивки держались прочно. Страшным для них представлялось только скопление близлежащих горных пород, которые обрушивались и нагромождались в результате длительной эксплуатации старых галерей. Эти обвалы, порою даже вызывавшие трещины, медленно подбирались к подпоркам, разрушая их мало-помалу и сдвигая внутрь шахты. Тут-то и была опасность -- угроза обвала и затопления, страх, что вся шахта будет засыпана землей и залита водой.

   Суварин, сидя верхом на доске в пробитом им отверстии, установил серьезное повреждение четвертого выступа обшивки. Доски выходили за пределы рамы, некоторые даже совсем расшатались. Многочисленные щели, -- "пазы", как называли их шахтеры, -- виднелись между скрепами сквозь просмоленную паклю, которой была законопачена обшивка. Плотники, торопясь кончить работу, поставили железные скрепы только на углах, но сделали это так небрежно, что даже не ввинтили всех винтов. Было ясно, что позади, в песках, граничивших с подземным морем, происходит значительное движение.

   Тогда Суварин ослабил коловоротом винты железных скреп так, чтобы при первом же толчке их окончательно сорвало. Это было полнейшее безрассудство, и он много раз рисковал во время работы сорваться вниз и пролететь все сто восемьдесят метров, отделявших его от дна. Приходилось держаться за дубовые доски, по которым скользили клети. Повиснув над пустотой, Суварин перемещался по перекладинам, соединявшим доски на известном расстоянии. Он садился, скользил, запрокидывался, иногда держась на сгибе локтя или колена с полным спокойствием, презирая смерть. Малейшее неосторожное движение -- и он мог сорваться. Три раза он хватался за перекладины, чтобы не упасть, каждый раз без признака страха. Сперва он нащупывал дерево рукой, затем начинал работать, зажигая спичку, если случалось потерять направление среди липких бревен. Ослабив винты, Суварин принялся за самые доски; опасность стала еще больше. Он искал ключ -- перекладину, на которой держались другие, и, найдя ее, с остервенением бросался на нее, колол, пилил, строгал, чтобы лишить силы сопротивления. А в дыры и щели текла мелкими струйками вода, слепила его и окатывала ледяным дождем. Две спички потухли, остальные отсырели; наступила бездонная, беспросветная ночь.

   Теперь ярость его не знала границ. Его опьяняло дыхание невидимого, черный ужас этой дыры, в которую хлестал ливень; словно бес разрушения вселился в него. Он набрасывался на попавшуюся под руку часть, колотил по ней, где только мог, коловоротом и пилой, как бы охваченный потребностью обрушить ее тут же себе на голову. Суварин делал свою работу с такой свирепостью, что казалось, он играет ножом, поворачивая его в теле ненавистного живого существа. Он хотел одного -- убить наконец этого злого зверя Воре с вечно разверстой пастью, поглотившего столько человеческих жизней. Суварин вытягивался, ползал, спускался, поднимался, как ночная птица, -- летающая между стропилами колокольни; слышался только лязг его инструментов.

   Закончив, Суварин почувствовал недовольство собой. Разве нельзя было проделать все это с большим хладнокровием? Не спеша, он вернулся к лестницам, заткнул отверстие, снова приставив к нему подпиленный щит. Этого было достаточно: он не хотел, чтобы слишком большие разрушения обратили на себя внимание и привлекли к немедленной починке. Зверь ранен в брюхо, -- там видно будет, проживет ли он до утра! Суварин оставил свой знак; ужаснувшийся мир узнает, что шахта умерла не собственной прекрасной смертью. Он спокойно завернул инструменты в куртку и стал медленно подниматься по лестницам. Затем, выйдя незамеченным из шахты, он не подумал даже о том, что следует переманить платье. Пробило три часа. Суварин в ожидании остановился на дороге.

   В тот самый час Этьен -- он не спал -- был обеспокоен легким шумом в густом мраке комнаты. Он различал слабое дыхание детей, храп деда Бессмертного и вдовы Маэ; рядом с ним протяжно, как флейта, посвистывал Жанлен. По-видимому, ему только показалось, и он снова лег. Но шум возобновился. От сдерживаемых усилий приподнимающегося человека захрустел соломенный тюфяк. Тогда Этьену пришло в голову, что Катрине нехорошо.

   -- Это ты? Что с тобой? -- шепотом спросил он.

   Никто не ответил, все продолжали храпеть. В течение пяти минут никто не шелохнулся. Затем снова захрустело. На этот раз Этьен не ошибался; он прошел через всю комнату, шаря руками впотьмах, чтобы нащупать кровать, стоявшую напротив. Велико было его удивление, когда он заметил, что девушка проснулась и сидит, затаив дыхание.

   -- Ну! Почему ты мне не отвечаешь? Что ты делаешь?

   Наконец она сказала:

   -- Встаю.

   -- Встаешь в это время?

   -- Да, я иду в шахту работать.

   Взволнованный Этьен присел на край матраца, а Катрина стала излагать ему свои доводы. Ей слишком тяжело жить так, без дела, постоянно чувствуя на себе упрекающие взгляды; лучше уж быть там и получать пинки от Шаваля. А если мать откажется от принесенных, денег, она уже достаточно взрослая, чтобы устроиться самостоятельно.

   -- Уходи, я буду одеваться. И никому ничего не говори, если ты хорошо ко мне относишься.

   Но он не уходил, он обнял ее за талию, выражая этой лаской свое горе и жалость. В одних рубашках, прижавшись друг к другу, они чувствовали теплоту обнаженного тела, сидя на краю ложа, еще не остывшего от ночного сна. Наконец она первая попыталась освободиться и стала тихонько плакать, обвив его шею руками, не отпуская Этьена от себя и в отчаянии, сжимая его в объятиях. Они сидели так, не испытывая иного желания, думая о своей несчастной, неудовлетворенной любви. Неужели все навсегда кончено? Неужели они никогда не смогут любить друг друга, несмотря на то, что стали свободны? Им нужно было только немного счастья, чтобы рассеять чувство стыда, мешавшее им соединиться из-за разного рода мыслей, в которых они сами как следует не разбирались.

   -- Иди ложись, -- шептала она. -- Я не хочу зажигать, а то разбудим маму... Пора уж, пусти меня.

   Он не слушал и, как безумный, продолжал обнимать девушку. Сердце его было исполнено грусти. Потребность в покое, непобедимое желание счастья захватило его целиком. Он уже видел себя женатым, в маленьком чистом домике; единственным его желанием было жить и умереть там, вместе с нею. Они довольствовались бы одним хлебом, а если бы и хлеба хватало только на одного, -- вся доля доставалась бы ей целиком. Что им еще нужно? Разве жизнь стоит большего?

   И все-таки она старалась высвободить свои голые руки.

   -- Прошу тебя, пусти!

   Тогда, поддавшись голосу сердца, он сказал ей на ухо:

   -- Подожди, я пойду с тобой!

   Этьен сам был удивлен тому, что сказал. Он дал клятву не спускаться в шахту. Откуда же явилось это внезапное решение, сорвавшееся с его уст? Ни секунды он не обдумывал его. Теперь он чувствовал себя совершенно спокойным, совершенно исцеленным от всех сомнений и упорствовал, как случайно спасшийся человек, который нашел наконец выход из своего мучительного состояния. Поэтому он не захотел слушать ее, когда она встревожилась, думая, что он делает это исключительно ради нее, и боясь дурного приема, который ожидает его в шахте. Плевать ему на все; в воззваниях обещано прощение -- этого достаточно.

   -- Я хочу работать, я так решил... Давай одеваться, только без шума.

   Они одевались впотьмах, с тысячью предосторожностей. Катрина еще с вечера тайком приготовила свою рабочую одежду. Этьен тоже достал из шкафа куртку и штаны. Они не стали умываться, чтобы не греметь миской. Все спали, ко нужно было идти по узкому проходу мимо матери. Когда они двинулись, им не повезло -- они натолкнулись на стул. Мать проснулась и спросила сквозь сон:

   -- Эй, кто там?

   Катрина остановилась, дрожа и крепко сжимая руку Этьена.

   -- Это я, не беспокойтесь, -- ответил Этьен. -- Мне душно, хочу выйти подышать свежим воздухом.

   -- Ладно.

   И вдова Маэ снова заснула. Катрина от страха не могла шевельнуться. Наконец она спустилась в нижнюю комнату и разделила надвое сбереженный ломоть хлеба, полученный от одной дамы в Монсу. Затем они бесшумно закрыли дверь и вышли.

   Суварин все еще стоял возле "Авантажа" на повороте дороги. Уже целых полчаса да смотрел, как углекопы возвращаются на работу. Он не мог разглядеть их в темноте и только слышал, как они идут, слышал глухой топот, словно двигалось стадо. Он считал их, как мясник считает быков у ворот бойни. Число удивило его; несмотря на весь свой пессимизм, Суварин не мог допустить, чтобы трусов оказалось так много. Шествие тянулось длинной вереницей, а он стоял, выпрямившись, застыв, стиснув зубы, глядя на них ясными глазами.

   Но вдруг он вздрогнул. Среди людей, лица которых он не мог различить, Суварин узнал одного по походке. Он шагнул вперед и остановил его:

   -- Куда ты идешь?

   Этьен растерялся и вместо ответа пробормотал:

   -- Вот как, ты еще здесь!

   Однако он признался, что идет в шахту. Конечно, он поклялся, что не вернется туда, но ведь нельзя же так жить -- сложа руки, ожидая лучших времен, которых, быть может, и сто лет не дождешься. А кроме того, у него есть особые причины.

   Суварин, вздрагивая, слушал его. Он схватил Этьена за плечо и отбросил по направлению к поселку.

   -- Вернись домой, я так хочу, слышишь!

   Но в это время подошла Катрина; он узнал и ее. Этьен протестовал, говоря, что никому не позволит судить его поступки. Глаза машиниста перебегали от девушки к товарищу, и он отступил назад, махнув рукой. Когда сердце мужчины занято женщиной, он человек конченый, он может умереть. Не мелькнул ли перед ним образ его возлюбленной, повешенной там, в Москве? Это ведь расторгло его последнюю плотскую связь, освободило от ответственности за чужую жизнь, как и за свою собственную. И он только проговорил:

   -- Иди.

   Этьен чувствовал себя неловко и старался найти на прощание хоть какое-нибудь теплое слово.

   -- Так ты уходишь?

   -- Да.

   -- Ну, давай руку, старина! Счастливого пути, и не сердись!

   Тот протянул свою холодную руку. Не надо ни друзей, ни жены.

   -- Прощай, на этот раз уж совсем.

   -- Да, прощай.

   Неподвижно стоя во мраке, Суварин проводил взглядом Эгьена и Катрину, входивших в Воре.

  

III

   В четыре часа начался спуск. Дансарт теперь за конторкой табельщика в лампочной записывал каждого являвшегося рабочего и давал ему лампочку. Он принимал всех, как было обещано в объявлении, не делая никаких замечаний. Тем не менее, когда он увидал в окошечке Этьена и Катрину, он вздрогнул и раскрыл рот, чтобы отказать в записи, но ограничился тем, что выразил на своем лице насмешливое торжество: ага, самые сильные тоже покорились? Значит, Компания стоит крепко, раз страшный борец Монсу возвращается просить хлеба? Этьен молча взял лампочку и пошел в шахту вместе с откатчицей.

   Катрина боялась плохой встречи со стороны товарищей именно в приемочной. Как раз при входе она заметила Шаваля, стоявшего среди других шахтеров, ожидающих, пока освободится клеть. Их было человек двадцать. Шаваль грозно направился к ней, но, увидев Этьена, остановился. Тогда он подчеркнуто засмеялся, пожимая плечами. Ладно! Ему наплевать, если другой занял еще тепленькое местечко! С плеч долой, и отлично! Это уж ваше дело, сударь, коли любите получать объедки. Но за презрительной внешностью Шаваля скрывалась ревность, и глаза его сверкали. К тому же никто из товарищей не пошевелился. Молча, опустив глаза, они только искоса поглядывали на вновь прибывших. Затем без всякого гнева они переводили глаза на отверстие шахты, сжимая в руке лампочку и дрожа от сквозняка, носившегося в большом помещении; тонкие полотняные куртки плохо защищали их от холода.

   Наконец клеть остановилась на железных тормозах, и рабочим крикнули, что они могут садиться. Катрина и Этьен влезли в одну из вагонеток, где уже находились Пьеррон и два забойщика. В соседней вагонетке Шаваль громко говорил старику Муку, что напрасно Правление не воспользовалось удобным случаем, чтобы очистить шахту от негодяев; но старый конюх уже примирился с этой собачьей жизнью и, не возмущаясь больше убийством своих детей, только покорно махнул рукой.

   Клеть тронулась и погрузилась в темноту. Все молчали. Внезапно, когда две трети спуска были уже пройдены, послышалось страшное трение. Железо лязгало, люди от толчка попадали друг на друга.

   -- Черт возьми, -- проворчал Этьен, -- что же они, расплющить нас хотят? В конце концов они всех нас похоронят там, на дне, из-за этой проклятой обшивки. А еще говорят, что ее починили!

   Клеть все-таки благополучно миновала препятствие. Она опускалась теперь под проливным дождем, настолько сильным, что рабочие с тревогой прислушивались к этим потокам. Значит, в обшивке открылось много новых щелей.

   Спросили Пьеррона, который работал уже несколько дней, но тот не захотел обнаружить своего беспокойства из боязни, как бы оно не было принято за нападки на Компанию, и ответил:

   -- Нет, опасности никакой нет. Оно так все время. Конечно, всех щелей заделать еще не успели.

   Поток клокотал над самой их головой; обливаемые водою, они наконец добрались до дна. Ни одному из штейгеров не пришло в голову подняться по лестнице и посмотреть, в чем дело. Обойдутся и с насосом, а на следующую ночь крепильщики осмотрят все скрепы. В галереях реорганизация работ не привела ни к чему хорошему. Инженер решил, что в течение первых пяти дней, прежде чем отправлять забойщиков в новые ходы, их поставят на неотложные работы по креплению. Всюду угрожали обвалы; штольни пострадали настолько сильно, что нужно было чинить подпорки на протяжении нескольких сот метров. Поэтому внизу составлялись команды по десять человек; во главе каждой становился штейгер, и их отправляли в наиболее угрожаемые места. Когда спуск был окончен, подсчитали, что всего спустилось триста двадцать два шахтера, то есть приблизительно половина того количества рабочих, какое было занято при полной эксплуатации шахты.

   Шаваль попал как раз последним в ту команду, где находились Катрина и Этьен. Это было не случайно; он спрятался позади товарищей, а затем нарочно вышел на глаза штейгеру.

   Эту команду отправили расчищать конец северной галереи, приблизительно за три километра; там обвал загородил одну из штолен восемнадцатифутовой жилы. Обрушившиеся обломки горных пород разбивали кайлами и разгребали лопатами. Этьен и Шаваль вместе с пятью другими шахтерами расчищали, а Катрина и двое подручных сгребали комья к наклонному штреку. Рабочие почти не разговаривали: штейгер все время находился тут же. Тем не менее оба парн я, ухаживавшие за откатчицей, в любую минуту готовы были дать друг другу по физиономии. Ворча, что ему не нужна такая шлюха, прежний любовник не оставлял Катрину в покое, хмуро толкал ее, и Этьену пришлось наконец пригрозить Шавалю, что он отдует его, если тот не отстанет. Когда они глядели друг на друга, их глаза гневно сверкали; пришлось их разнимать.

   Около восьми часов Дансарт прошелся по шахте, чтобы посмотреть на работу. Он был, видимо, в самом отвратительном расположении духа и набросился на штейгера: ничего не ладится, надо чинить сплошь все деревянные части, а куда годится такая работа! Он ушел, сказав, что вернется вместе с инженером. Дансарт ожидал Негреля с самого утра и не мог понять, что могло задержать инженера.

   Прошел еще час. Штейгер велел бросить расчистку и заняться починкой свода. Даже откатчицы и подручные должны были подготовлять и подавать доски. Здесь, в глубине галереи, команда как бы находилась на аванпостах, затерявшись на самом краю шахты, не имея никакого сообщения с другими ходами. Три или четыре раза издали доносился странный шум, напоминавший быстрые шаги; он заставлял рабочих насторожиться: в чем дело? Можно было подумать, будто штольни пустели и товарищи бежали бегом, чтобы подняться наверх. Но шум терялся в гробовом молчании, и рабочие опять принимались за свои доски, оглушая себя тяжелыми ударами молота. Наконец снова начали расчистку; откатчицы опять двинулись с вагонетками.

   На этот раз Катрина вернулась испуганная и сообщила, что в наклонном штреке нет ни души.

   -- Я позвала, и мне никто не ответил. Все сбежали.

   Это произвело такой переполох, что все десять человек побросали инструменты и пустились бежать. Мысль, что они покинуты на дне шахты на таком большом расстоянии от подъемника, сводила их с ума. Вытянувшись вереницей, они бежали с лампочками в руках: мужчины, подростки, откатчица и сам потерявший голову штейгер, все время принимавшийся кричать и перепуганный молчанием бесконечных галерей. Что же случилось, почему они никого не встречают? Какое происшествие могло заставить убежать всех товарищей? Ужас возрастал еще оттого, что они не знали, какая именно опасность им грозит, хотя и чувствовали ее.

   Наконец, когда они приблизились к подъемнику, под ноги им устремился поток воды. Они уже не могли бежать и с трудом передвигали ноги; всех угнетала мысль, что каждая упущенная минута может грозить смертью.

   -- Черт! Да ведь это обшивка рухнула! -- крикнул Этьен. -- Говорил я вам, что мы тут погибнем.

   Пьеррон, беспокоившийся с самого спуска, видел, что поток все возрастает. Нагружая вагонетки вместе с двумя другими шахтерами, он поднял голову: большие капли падали ему на лицо, в ушах гудела настоящая буря; но он еще больше задрожал, когда увидел, что находившийся у него под ногами сточный колодец глубиною в десять метров постепенно наполняется водой. Вода уже поднималась сквозь щели в полу, заливая чугунные ступени. Это доказывало, что насос откачивает меньше, чем надо при такой течи. Пьеррон слышал, как машина задыхается и как бы икает от усталости. Тогда он предупредил Дансарта, а тот, гневно выругавшись, сказал, что надо подождать инженера. Два раза Пьеррон принимался говорить, но от Дансарта нельзя было ничего добиться: он только пожимал плечами. Ну что же! Что он может поделать, если вода подымается?

   Появился Мук, он вел Боевую на работу; ему пришлось схватить ее обеими руками под уздцы, так как старая сонливая лошадь внезапно взвилась на дыбы, поворачивала голову к выходу и ржала в смертельном ужасе.

   -- Ты что, мудрец? Чего ты беспокоишься?.. А, это потому, что льет! Иди, иди, тебя это не касается.

   Но лошадь дрожала, и старику пришлось тащить ее к прокатке силой.

   Как только Мук и Боевая исчезли в глубине галереи, в воздухе раздался треск, за которым последовал длительный шум обвала. Обрушилась часть обшивки; падая с высоты ста восьмидесяти метров, она цеплялась за боковые стенки. Пьеррону и другим нагрузчикам удалось отскочить, дубовая доска рухнула на пустую вагонетку. В ту же минуту хлынул, как через прорванную плотину, новый поток воды. Дансарт хотел подняться посмотреть, но не успел он кончить фразы, как обрушилась вторая доска. Видя, что катастрофа неизбежна, он отдал приказание подниматься, разослав штейгеров по забоям предупредить углекопов.

   Тогда началась невероятная толкотня. Из всех галерей неслись бегом вереницы рабочих, все стремились взять приступом клети, давили друг друга, только бы подняться без задержки. Некоторым пришло в голову броситься к лестницам, но они вернулись обратно, крича, что проход уже завален. При каждом подъеме клети происходило всеобщее смятение. Эта-то прошла, но пройдет ли следующая, не застрянет ли она среди препятствий, загромоздивших проход? А вверху продолжался разгром, слышны были глухие раскаты, треск дерева и все растущий шум ливня. Скоро одна из клетей вышла из строя, так как не могла уже скользить по боковым брусьям подъемника, которые, наверное, подломились. Другая поднималась с таким трением, что канат грозил лопнуть. А внизу оставалось еще около сотни людей, и все тяжело дышали, цепляясь за клеть окровавленными руками, утопая в воде. Двое рабочих были убиты рухнувшими досками. Третий, уцепившийся за клеть, упал с высоты пятидесяти метров и исчез в пролете.

   Дансарт старался хоть как-нибудь водворить порядок. Вооружившись кайлом, он грозился, что раскроит череп первому, кто не будет его слушаться. Он хотел выстроить всех в ряд и кричал, что нагрузчики уйдут последними, после того, как погрузят всех товарищей. Его не слушали, и ему пришлось оттолкнуть струсившего, бледного Пьеррона, который собирался удрать одним из первых; при каждом отправлении клети приходилось давать ему тумака. Но старший штейгер стучал зубами; лишняя минута -- и сам он погибнет: наверху все рушилось, доски сыпались сплошным смертоносным дождем. Несмотря на то, что несколько рабочих еще бежали к подъемнику, он, обезумев от страха, прыгнул в вагонетку, позволив и Пьеррону влезть за собой. Клеть поднялась.

   В это мгновение к подъемнику подбежала команда Этьена и Шаваля. Они увидали, как исчезает клеть, рванулись вперед, но им пришлось отступить, так как обшивка рухнула окончательно: шахта была завалена, клеть не сможет больше вернуться. Катрина рыдала, Шаваль задыхался от бешенства. Их было человек двадцать. Неужели эти свиньи начальники так и бросят их здесь? Старый Мук, не спеша приведший сюда Боевую, держал ее за повод. Оба -- и старик и лошадь -- были поражены неимоверно быстрым подъемом воды, доходившей уже до бедер. Этьен молча, стиснув зубы, взял Катрину на руки. Все двадцать углекопов вопили, подняв головы, все упорно глядели в шахтный колодец, в эту заткнутую дыру, из которой лилась вода и откуда нельзя уже было ждать никакой помощи.

   Наверху Дансарт сразу, как только вылез, заметил бегущего Негреля. Г-жа Энбо, как нарочно, задержала его утром; собираясь покупать свадебный подарок, она заставила его просмотреть прейскуранты. Было десять часов.

   -- Ну! Что случилось? -- кричал он еще издалека.

   -- Шахта погибла, -- ответил главный штейгер.

   Запинаясь, он стал рассказывать о катастрофе; инженер, не доверяя его словам, пожимал плечами: да бросьте, разве может обшивка мгновенно разрушиться? Он преувеличивает; надо посмотреть самому.

   -- Внизу, конечно, никого не осталось?

   Дансарт смутился. Нет, никого! По крайней мере он надеется на это; хотя, может быть, некоторые могли запоздать.

   -- Но зачем же вы тогда поднялись сами, черт вас дери? -- закричал Негрель. -- Разве можно бросать людей?

   Он сейчас же распорядился сосчитать лампочки. Утром их было роздано триста двадцать две, а сейчас оказывалось налицо только двести пятьдесят пять. Правда, некоторые рабочие заявили, что лампочки выпали у них из рук во время давки и паники. Пытались сделать перекличку, и все-таки оказалось невозможным установить точное число: одни шахтеры уже убежали, другие не слышали. Каждый делал свои собственные предположения о количестве отсутствующих товарищей. Может быть, не хватало двадцати, может быть -- сорока. В одном только инженер мог быть уверен: в шахте, несомненно, остались люди; несмотря на шум воды и грохот падающих досок, он слышал их рев, -- стоило лишь наклониться к отверстию шахтного колодца.

   Первой заботой Негреля было послать за г-ном Энбо и закрыть шахту, но было уже поздно; словно преследуемые грохотом обвала, углекопы убежали в поселок Двухсот Сорока и всполошили там все семьи. Мчалась целая вереница женщин, стариков, детей, оглашая воздух криками и рыданиями. Надо было их задержать, окружив шахту цепью надзирателей, иначе толпа помешает предпринять нужные меры. Многие рабочие, вышедшие из шахты, стояли тут же, словно в столбняке, не думая даже о том, что нужно переменить платье. При виде страшной дыры, в которой сами они чуть было не остались, их охватывал теперь ужас. Вокруг них толпились женщины, умоляя, расспрашивая, пытаясь узнать имена. А этот? А этот? А тот? Никто мичего не знал, все что-то лепетали, углекопов бросало в дрожь, и своей безумной жестикуляцией они как бы старались отогнать неотступный ужасный призрак. Толпа быстро прибывала, по дорогам стоял стон. А наверху, на отвале, в сторожке деда Бессмертного сидел на земле человек. Это был Суварин; он не ушел и смотрел на происходящее.

   -- Имена! Имена! -- кричали женщины, задыхаясь от слез.

   Негрель показался на минуту и выкрикнул:

   -- Как только мы узнаем имена, мы их объявим. Ничто не потеряно, все будут спасены... Я спускаюсь сам.

   Толпа, замирая от тревоги, притихла. Действительно, инженер храбро и спокойно готовился к спуску. Он велел отвести клеть, приказав заменить ее на конце каната подъемной бадьей, и, боясь, что вода зальет его лампочку, распорядился повесить под бадьей вторую.

   Бледные, дрожащие от страха штейгеры помогали при этих приготовлениях.

   -- Вы спуститесь со мною, Дансарт, -- резко проговорил Негрель.

   Затем, увидав, что все они трусят, что старший штейгер шатается от страха, как пьяный, он оттолкнул его презрительным жестом.

   -- Нет, вы будете мне мешать... Лучше я один!

   Он уже стоял в узкой качающейся бадье, прикрепленной к концу каната, и, держа в одной руке лампочку, а другой сжимая сигнальную веревку, крикнул машинисту:

   -- Потише!

   Машина пришла в действие, катушки завертелись, и Негрель исчез в пропасти, откуда по-прежнему доносился рев несчастных.

   В верхней части шахты ничего не было повреждено. Негрель убедился, что обшивка находится здесь в хорошем состоянии. Качаясь в клети, он освещал выступы; течь между скрепами была здесь настолько незначительна, что лампочка его продолжала гореть. Но когда он спустился на триста метров и достиг нижней обшивки, лампочка, как он и предполагал, погасла. Теперь он мог пользоваться только подвешенной лампочкой, опускавшейся впереди него во мрак шахты. И, несмотря на свою храбрость, он вздрогнул и побледнел, оказавшись лицом к лицу со страшной катастрофой. Всего несколько досок держалось на месте, все остальные рухнули вместе с рамами; образовались огромные отверстия, сквозь которые обильно сыпался мелкий желтый песок. А вода подземного моря с невиданными бурями и штормами напирала, словно ринувшись в открытые створки шлюза. Он стал спускаться еще ниже, теряясь среди все увеличивающихся пустот, вертясь среди смерчеобразных потоков. Красная лампочка, которая ползла под ним, так плохо освещала путь, что внизу, среди бегущих теней, Негрелю чудился разрушенный город с улицами и перекрестками. Здесь уже была невозможна какая бы то ни было человеческая работа. Единственно, на что он надеялся, это спасти погибающих. По мере того как он спускался вглубь, человеческий рев становился все громче, но тут ему пришлось остановиться из-за неодолимого препятствия: шахта оказалась заваленной досками, брусьями, разбитыми в щепы перегородками галерей, нагроможденными в кучу вместе с остатками разрушенного насоса. Он посмотрел вниз, -- сердце его сжалось; рев внезапно прекратился, -- наверное, несчастным пришлось спасаться в галерее от быстро прибывающей воды, если только вода уже не залила им рты.

   Негрель принужден был дернуть сигнальную веревку, чтобы его подняли наверх. Затем он велел остановить подъем. Он не мог отделаться от ужаса, вызванного этой катастрофой, причина которой оставалась для него непонятной. Он хотел дать себе отчет в происшедшем и стал осматривать те части в обшивке, которые еще держались прочно. Его поразили надпилы и надрезы, сделанные в дереве на известном расстоянии друг от друга. Подмокшая лампочка почти уже потухла, но, ощупав доски пальцами, Негрель совершенно ясно убедился, что ужасному разрушению помогли коловорот и пила. Очевидно, кто-то хотел этой катастрофы. Пораженный инженер не двигался с места, но в это время доски снова затрещали, рамы рухнули вниз и чуть не увлекли его за собой. Храбрость оставила Негреля; при одной только мысли о человеке, свершившем это, у него волосы вставали дыбом. Он похолодел от мистического страха перед злом, как будто виновник такого невероятного дела находился еще здесь, прячась во мраке. Он крикнул и бешено дернул сигнал; и действительно, надо было спешить, так как он заметил, что и вверху, метрах в ста у него над головой, лопается обшивка: скрепы расходились и в щели начинала литься вода. Теперь это был только вопрос нескольких часов, -- вся шахта, оставшись без креплений, неминуемо должна была обрушиться.

   Наверху Энбо с тревогой ожидал Негреля.

   -- Ну что? -- спросил он.

   Но инженер не мог говорить, он шатался.

   -- Это невозможно, такой вещи никогда не бывало... Ты сам видел?

   Негрель утвердительно кивнул головой, подозрительно оглядываясь. Он не хотел говорить в присутствии слушавших его штейгеров и отвел г-на Энбо шагов на десять. Однако и это показалось ему недостаточным; он отошел с ним еще дальше и наконец рассказал ему на ухо о покушении, о пробитых и подпиленных досках, в результате чего у шахты было перерезано горло и она хрипела. Директор побледнел и тоже понизил голос, инстинктивно чувствуя, что перед лицом такого преступления надо молчать. Но обнаружить страх перед десятью тысячами рабочих Монсу тоже не следовало: там видно будет; и оба продолжали шептаться, пораженные тем, что нашелся храбрец, который спустился вниз и, повиснув в пустоте, двадцать раз рисковал своей жизнью, чтобы совершить такое страшное дело. Они никак не могли понять этой безрассудной страсти к разрушению; они отказывались верить, несмотря на всю очевидность совершенного, как не верят знаменитым побегам преступников, исчезающих через окно, которое находится на высоте тридцати метров над землею.

   Когда г-н Энбо подошел к штейгерам, лицо его подергивалось от нервного тика. У него вырвался жест отчаяния, и он велел тотчас же очистить помещение. Выход из шахты напоминал по своему унынию похоронную процессию; все шли молча, оглядываясь на опустевшие большие корпуса, которые еще стояли, но были уже обречены на гибель.

   Когда директор и инженер вышли последними из приемочной, толпа встретила их длительным, упорным гулом:

   -- Имена! Имена! Назовите имена!

   Теперь здесь вместе с женщинами была и вдова Маэ. Она вспомнила шум, который слышала ночью: ее дочь и жилец ушли, конечно, вместе и теперь, наверное, находятся в шахте. Прибежав все-таки сюда, она кричала, что и поделом им, -- бессердечные негодяи и трусы вполне этого заслужили; и все же она стояла в первом ряду, дрожа от тревоги. Впрочем, сомневаться было уже невозможно: из разговоров, которые шли кругом, она узнала, в чем дело. Да, да, Катрина осталась там, Этьен тоже, -- один из товарищей видел их обоих. Но относительно других мнения были разноречивы: нет, не этот; напротив, тот. Может быть, Шаваль? Хотя один из подручных клялся, что поднимался вместе с ним. Жены Левака и Пьеррона, хотя у них никто из близких не находился в опасности, надрывались и жаловались не меньше других. Захария, выйдя одним из первых, несмотря на свой насмешливый вид, со слезами обнял жену и мать. Он стоял рядом с Маэ и дрожал так же, как и она, охваченный неожиданным приливом нежности к сестре и отказываясь верить, что она осталась там, пока это не будет официально удостоверено начальством.

   -- Имена! Имена! Ради бога, имена!

   Негрель в отчаянии громко крикнул надзирателям:

   -- Да заставьте же их молчать! Нельзя так. Мы сами еще не знаем.

   Прошло уже два часа. В первоначальном смятении никто не подумал о других шахтах, о старой шахте Рекийяр. Г-н Энбо объявил, что попытаются спасти людей со стороны шахты Рекийяр; но тут поднялся шум: появилось пятеро рабочих, которые спаслись от наводнения, поднявшись по сгнившим лестницам старого, заброшенного колодца. Говорили, что среди спасшихся находится старый Мук, и это вызвало большое удивление, так как никто не думал, что он тоже в шахте. Рассказы пяти спасшихся только усилили слезы. Пятнадцать товарищей не могли следовать за ними, заблудившись, затерявшись среди обвалов, и спасти их невозможно, так как в Рекийяре вода прибыла уже на десять метров. Теперь были известны все имена, и в воздухе стоял стон отчаявшихся людей.

   -- Велите же им замолчать! -- в сердцах повторял Негрель. -- И пусть отойдут назад! Да, да, шагов на сто! Тут опасно! Отгоните их, отгоните!

   Пришлось вступить с несчастными в драку. Те же вообразили, будто их разгоняют, чтобы скрыть от них имена погибших. Штейгеры должны были объяснить им, что всем шахтам грозит опасность; тогда они умолкли от удивления и в конце концов шаг за шагом стали отходить. Но пришлось удвоить число сдерживающей их охраны, так как всех бессознательно влекло к шахте. На дороге скопилось около тысячи человек, люди сбегались из всех поселков, бежали даже из Монсу. А человек на отвале, белокурый человек с девичьим лицом, курил, чтобы скоротать время, папиросу за папиросой, не спуская с шахты своих ясных глаз.

   Тогда началось ожидание. Был полдень, но никто еще не ел, никто не собирался идти домой. По грязно-серому небу медленно ползли ржавые облака. За дворовой оградой Раснера безостановочно лаяла большая собака, возбужденная живым дыханием толпы. И эта толпа мало-помалу заняла все соседние участки, окружив шахту сплошным кольцом. В центре этого круга радиусом в сто метров возвышалось Воре. Здесь все словно вымерло, -- не было ни души, не слышалось ни звука. Незатворенные окна и двери усиливали впечатление заброшенности. Забытая рыжая кошка, которой жутко было в одиночестве, прыгнула с одной из лестниц и исчезла. Очаги генераторов, видимо, потухали, так как высокая кирпичная труба выпускала под темные облака только небольшие клубы дыма, а флюгер башни слегка скрипел от ветра, оглашая этим единственным тоскливым звуком огромные строения, обреченные на смерть.

   К двум часам ничего не изменилось. Г-н Энбо, Негрель и другие прибежавшие сюда инженеры образовали перед толпой группу людей в сюртуках и черных шляпах. Они тоже никуда не уходили, хотя и у них ноги подкашивались от усталости, а от сознания беспомощности перед подобной катастрофой их бросало в дрожь. Они обменивались редкими словами, словно у изголовья умирающего. По-видимому, и верхняя обшивка окончательно обрушилась, так как слышны были глухие прерывистые раскаты от падения с огромной высоты, сменявшиеся долгой тишиной. Рана, нанесенная шахте, все разрасталась: разрушения, начавшиеся внизу, подбирались теперь к самой поверхности. Негреля охватило лихорадочное нетерпение, он хотел видеть, в чем дело, и уже готов был спуститься один в ужасную бездну; в этот миг его схватили за плечи: чего ради? Он ничему уже не может помочь. Все-таки один из шахтеров, обманув бдительность охраны, помчался к бараку; но тотчас же спокойно вышел обратно: он ходил за своими деревянными башмаками.

   Пробило три часа. Все оставалось по-прежнему. Над толпой разразился ливень, но она не двинулась ни на шаг. Собака Раснера снова принялась лаять. И только в двадцать минут четвертого земля содрогнулась от первого толчка. Воре вздрогнуло, но прочные постройки устояли. Тотчас же последовал второй толчок, и изо всех уст вырвался долгий крик. Черный корпус сортировочной, покачнувшись два раза, рухнул со страшным треском. Под огромным давлением доски переламывались и сталкивались с такой силой, что взлетали снопы искр. С этого мгновения земля не переставала дрожать, толчки следовали один за другим; слышался подземный гул, словно при извержении вулкана. Собака вдалеке больше уже не лаяла, а только жалобно подвывала, как будто предсказывала землетрясение. Женщины, дети -- вся собравшаяся толпа смотрела на происходящее, не в силах сдержать криков ужаса всякий раз, как обломки взлетали вверх. Меньше чем в десять минут шиферная крыша башни обрушилась, приемочная и машинный корпус дали огромные трещины. Затем шум прекратился, разрушение приостановилось, и снова наступила тишина.

   В течение целого часа Воре стояло в таком полуразрушенном виде, точно подверглось разгрому армией варваров. Никто больше не кричал, расступившийся круг зрителей только смотрел. Под развалинами сортировочной можно было различить поломанные рычаги, погнутые, лопнувшие желоба. Приемочная же представляла собой груду обломков: все было засыпано кирпичом, местами рухнули целые куски стен. Железные стропила погнулись, вал трансмиссии наполовину опустился в шахту; одна клеть висела в воздухе, возле нее болтался конец оборванного каната; виднелась груда вагонеток, чугунных плит, лестниц. Случайно уцелела только лампочная с светлыми рядами лампочек, находившаяся на левой стороне. В разверстой глубине здания виднелась машина, крепко сидевшая на каменном постаменте: медные части ее блестели, массивные стальные части казались несокрушимыми мышцами, огромный рычаг, застывший в воздухе, был похож на мощное колено великана, спокойно лежащего в сознании своей силы.

   Прошел еще час, г-н Энбо почувствовал, что к нему возвращается надежда. Колебания почвы, должно быть, кончились, можно будет попытаться спасти машину и оставшиеся строения. Тем не менее он по-прежнему запрещал приближаться к шахте, желая выждать еще полчаса. Ожидание становилось нестерпимым, надежда усиливала тревогу, сердца учащенно бились. Темное облако, выросшее на горизонте, ускоряло наступление сумерек; кончался мрачный день, день разрушений, причиненных подземной бурей. Люди стояли здесь семь часов подряд без еды, не двигаясь.

   Внезапно в тот самый миг, когда инженеры стали осторожно продвигаться вперед, новое сильное сотрясение почвы заставило их обратиться в бегство. Подземные раскаты раздавались, словно канонада чудовищной артиллерии, обстреливающей преисподнюю. На поверхности земли последние здания опрокидывались, сокрушая друг друга. Сперва вихрь унес остатки сортировочной и приемочной. Затем взлетела котельная. После этого наступила очередь четырехугольной башенки, где хрипел насос, -- она упала навзничь, как человек, подкошенный пулей. Тогда глазам столпившихся представилось страшное зрелище: машина, распростертая на массивном подножии, будто четвертованная, напрягала все свои мышцы, борясь со смертью; она сдвинулась с места, простерла свой рычаг, словно гигантское колено, как бы силясь подняться; но это была ее агония. Она была растерзана и погружалась в бездну. Одна только тридцатиметровая труба продолжала стоять, покачиваясь, как мачта во время бури. Ждали, что и она разлетится на мелкие куски и рассеется прахом; но вдруг она исчезла, точно растаявшая исполинская свеча, уйдя целиком в землю, над уровнем которой не возвышалось больше ничего; не видно было даже громоотвода. Хищному зверю, притаившемуся в этом логове, пожравшему столько человеческих жизней, пришел конец; его глубокое протяжное дыхание прекратилось. Воре целиком исчезло в пропасти.

   Толпа с воплем ринулась прочь. Женщины бежали, закрывая глаза. Ужас гнал людей во все стороны, словно вихрь -- сухую листву. Никто не хотел кричать, и все-таки все кричали, напрягая горло, размахивая руками, потрясенные видом разверзшейся бездны. Этот кратер потухшего вулкана глубиною в пятнадцать метров достигал в диаметре не менее сорока метров и доходил до самого русла канала. Весь четырехугольник шахты последовал за строениями -- гигантские мостки, полный поезд вагонеток, три вагона, не считая запаса дров; длинные стволы старых деревьев были поглощены, как соломинки. На дне этой ямы нельзя было различить ничего, кроме наваленных вперемежку бревен, кирпичей, железа, извести, страшных, исковерканных, перепачканных обломков после катастрофы. Отверстие округлялось, от него ответвлялась расселина, добегая до самых полей. Одна из меньших расселин достигла дома Раснера, фасад которого дал трещину. Уж не исчезнет ли под землей и самый поселок? До какого места нужно было бежать, чтобы на склоне этого ужасного дня почувствовать себя наконец в убежище, под свинцовой тучей, которая тоже, казалось, хотела раздавить собою весь мир?

   Но вдруг Негрель в отчаянии вскрикнул. Г-н Энбо, отступивший вместе со всеми, зарыдал. Катастрофа еще не кончилась; берег канала прорвался, и вода, бурля, устремилась по одной из расселин; казалось, весь канал уйдет туда, как водопад в лощину. Шахта хотела выпить эту реку, и ее галереи будут теперь затоплены на долгие годы. Скоро весь кратер наполнился водой, и на месте, где когда-то стояло Воре, образовалось грязное озеро, подобное тем озерам, на дне которых спят проклятые города. Наступило страшное безмолвие, слышно лишь было, как в недрах земли клокочет вода.

   Тогда Суварин поднялся с зыбкого отвала. Он узнал вдову Маэ и Захарию, рыдавших перед лицом этой катастрофы, которая всей тяжестью обрушилась на головы несчастных людей, обреченных на мучительную смерть там, внизу. Суварин бросил последнюю папиросу и, не оборачиваясь, зашагал в сумрак наступившей ночи. Его темная фигура постепенно уменьшалась и наконец утонула во мраке. Он шел неизвестно куда, шел спокойный, как обычно, шел туда, где есть еще динамит, которым можно взрывать города и истреблять людей. Когда находящаяся в агонии буржуазия услышит, как при каждом ее шаге взлетают на воздух камни мостовых, она узнает его: это будет делом его рук.

  

IV

   В следующую же ночь после обвала в Воре г-н Энбо уехал в Париж, чтобы лично уведомить о случившемся администраторов, раньше чем известия о катастрофе появятся в газетах. Вернувшись через день, он был совершенно спокоен и обрел свой обычный тон -- холодный и начальственный. Ему действительно удалось снять с себя ответственность, и расположение Правления к нему, по-видимому, нисколько не уменьшилось. Наоборот, ровно через день было подписано постановление о награждении его орденом Почетного легиона.

   Но если директор отделался благополучно, сама Компания сильно поколебалась от этого ужасного удара. Дело было не в убытке, составлявшем несколько миллионов франков, -- нет, это была зияющая рана, страх и неуверенность в завтрашнем дне, поскольку одна из шахт исчезла с лица земли. Компания была потрясена и еще сильнее почувствовала необходимость, чтобы вокруг этого события не было шума. К чему ворошить такие ужасы? Даже если найдут злоумышленника, зачем делать из него мученика, чей потрясающий героизм только взбудоражит другие головы, породит целую шайку поджигателей и убийц. К тому же Компания и не подозревала, кто является настоящим виновником, а предполагала существование целой армии сообщников: невозможно было допустить, чтобы у одного человека нашлись мужество и сила для подобного поступка. На этом главным образом и сосредоточивались предположения Компании -- мысль о том, что вокруг ее шахт растет огромная угроза. Директор получил приказание организовать широкую сеть шпионажа, а затем удалить незаметным образом, по одному, все опасные элементы, которых можно заподозрить в том, что они причастны к преступлению. Из соображений высшей политической осторожности пришлось удовольствоваться такой чисткой.

   Немедленно уволен был только один -- старший штейгер Дансарт. Со времени скандала с женой Пьеррона присутствие его в шахте сделалось нестерпимым. Поэтому придрались к тому, что он непозволительно вел себя во время катастрофы, бросив своих людей, как презренный трус. С другой стороны, это была скрытая уступка ненавидевшим его шахтерам.

   Однако в публику проникли неблагожелательные слухи, и Правлению пришлось послать в прессу опровержение одного из сообщений, где говорилось о том, что шахту взорвали забастовщики, заложив бочонок с порохом. После беглого опроса правительственный инженер пришел в своем докладе к заключению, что причиной являлась естественная порча обшивки, рухнувшей под давлением почвы. Компания же сочла благоразумным молчать, приняв обвинение в недостаточной осмотрительности. В парижской прессе, уже на третий день после катастрофы, значительно увеличились столбцы происшествий; все разговоры вращались вокруг рабочих, умиравших в глубине шахты, каждое утро с жадностью читали телеграммы. Даже в самом Монсу жители приходили в трепет и лишались дара слова при одном упоминании названия Воре. Вокруг события вырастала целая легенда, которую даже наиболее смелые рассказывали с дрожью в голосе, на ухо друг другу. Вся округа выражала великое сочувствие жертвам, устраивались паломничества к разрушенной шахте, на которую ходили смотреть целыми семьями, ступая тяжелыми шагами над головами заживо погребенных.

   Денелен, только что назначенный окружным инженером, вступил в исполнение своих обязанностей как раз в момент катастрофы. Первой его заботой было отвести канал в прежнее русло, так как поток воды увеличивал опасность буквально с каждым часом. Необходимы были большие работы, и он тотчас же послал сто человек рабочих для постройки плотины. Напор воды дважды сносил первые запруды. Поставили насосы; это была ожесточенная борьба -- шаг за шагом отвоевывалась обратно исчезнувшая под водой земля.

   Но работы по спасению погребенных шахтеров волновали еще больше. Негрелю поручено было приложить к этому делу все усилия, и нельзя было сказать, что у него не хватало для этого рабочих рук; движимые братским чувством, все углекопы шли к нему и предлагали свои услуги. Они забыли про забастовку, не справлялись даже о заработной плате; можно было и совсем им не платить, они добровольно рисковали собой, раз товарищам угрожала смерть. Все были налицо, с инструментами в руках, волнуясь в ожидании, пока укажут, в каком месте нужно пробивать пласт. Многие, совершенно больные от страха после катастрофы, охваченные нервной дрожью, обливаясь холодным потом, непрерывно преследуемые кошмаром, все-таки упорно шли к шахте, желая вступить в битву с землей, как бы стремясь за что-то отомстить ей. К несчастью, все были в замешательстве перед вопросом, что же может оказаться полезным. Что делать? Как пробраться вниз? С какой стороны пробивать каменные глыбы?

   Негрель держался того мнения, что ни один из этих несчастных не выживет; несомненно, погибли все пятнадцать, либо утонув, либо задохнувшись. Но при катастрофах в шахтах всегда принято предполагать, что замурованные внутри люди живы. Поэтому и он действовал, исходя из этого предположения. Первая задача, которую он себе поставил, состояла в том, чтобы определить, где именно могли они укрыться. Штейгеры и старые шахтеры, с которыми он советовался, все соглашались на одном: до того, как начались толчки, углекопы, конечно, подымались из галереи в галерею, стараясь взобраться возможно выше, в самые верхние пласты, так что они, должно быть, загнаны в конец какой-нибудь штольни, ближе к поверхности земли. Это совпадало с запутанным рассказом старого Мука, будто безумие бегства разделило оставшихся рабочих на мелкие группы, так что беглецы рассеялись во время пути по всем этажам. Но относительно дальнейшего мнения штейгеров расходились: они по-разному думали о возможных попытках к спасению. Так как самые верхние штольни были расположены на глубине ста пятидесяти метров, нечего было и думать о том, чтобы буравить колодец. Единственным возможным доступом оставался Рекийяр, -- только оттуда можно было приблизиться к месту обвала. Хуже всего оказалось то, что старый рудник также был затоплен и не имел больше сообщения с Воре. Там оставались свободными от воды, возвышаясь над ее уровнем, только отрезки галерей, начинавшихся от первого подъемника. Для откачивания же понадобились бы целые годы, и потому наиболее правильным решением было осмотреть эти галереи, узнать, не примыкают ли они к затопленным штольням, в конце которых можно было предполагать местонахождение пострадавших. Прежде чем пришли логическим путем к этому решению, пришлось много спорить, отвергать множество невыполнимых проектов.

   Тогда Негрель начал рыться в пыли архивов и, найдя старые планы обеих шахт, изучил и наметил пункты, по которым должны были направиться розыски. Мало-помалу эти поиски захватили его целиком, и он стал относиться к работе очень добросовестно, несмотря на свою ироническую беззаботность по отношению к людям и обстоятельствам. Первые затруднения встретились уже при спуске в Рекийяр: вход в шахту пришлось расчищать от зарослей и боярышника; кроме того, нужно было чинить лестницы. Затем начались пробные поиски. Инженер, спустившись в шахту с десятью рабочими, заставлял их бить железными прутьями по указываемым им местам жилы. Затем при полнейшей тишине все прикладывали ухо к пласту каменного угля, слушая, не последует ли издалека ответных стуков. Но они напрасно прошли по всем доступным галереям, -- в ответ не долетало ни звука. Возникли еще большие затруднения: где начать пробивать пласт? К кому направляться, раз там, вероятно, никого не было? Однако все продолжали упорно искать, повинуясь растущей тревоге.

   Вдова Маэ каждое утро приходила в Рекийяр. Она садилась на колоду перед шахтой и не уходила до самого вечера. Когда кто-нибудь появлялся изнутри, она поднималась, спрашивая глазами: ничего? ничего нет? Она снова садилась и продолжала безмолвно ждать, с застывшим, непоколебимым выражением лица. Жанлен, видя, что вторглись в его логово, тоже бродил вокруг, словно зверь, хищения которого могут быть раскрыты поисками охотничьей собаки; он думал о погребенном солдатике, боясь, как бы розыски не потревожили его мирный сон; но эта часть шахты была залита водой, а поиски направлялись влево, в западную галерею. Филомена вначале тоже приходила, сопровождая Захарию, работавшего в команде углекопов. Но затем, видя, что в этом нет ни необходимости, ни пользы, она перестала ходить, чтобы напрасно не простуживаться. Эта болезненная женщина оставалась в поселке, проводя целые дни в безделье и кашляя с утра до вечера. Напротив, Захария только и жил мыслью отыскать сестру; он готов был грызть землю. Он кричал по ночам, слышал ее голос, видел бедняжку, исхудавшую от голода, надорвавшую голосовые связки от тщетных призывов. Два раза он принимался рыть в определенном месте, вопреки приказаниям, утверждая, что нужно искать именно там, что он чувствует это. Инженер запретил ему спускаться вниз, но он все-таки не отходил от шахты, откуда его гнали. Он не мог даже сидеть рядом с матерью, чувствуя потребность все время двигаться, шатаясь взад и вперед.

   На третий день Негрель, придя в отчаяние, решил, что вечером бросит все поиски. В полдень, когда он вместе с углекопами вернулся после завтрака к работе, он был очень удивлен, увидав, что Захария выходит из шахты, раскрасневшись и размахивая руками:

   -- Она там! Она мне ответила! Идите, идите же!

   Он бросился на лестницу, проскользнул мимо сторожа и клялся, что слышал стук в первой штольне жилы Гийома.

   -- Но ведь там, где вы говорите, прошли уже два раза, -- недоверчиво заметил Негрель. -- Ну ладно, пойдем посмотрим!

   Вдова Маэ тоже поднялась; пришлось удерживать ее от спуска в шахту, но она стояла на самом краю, глядя в темную бездну.

   Сойдя вниз, Негрель сам ударил три раза, выдерживая между каждым ударом довольно большой промежуток времени. Затем он приложил ухо к пласту, приказав рабочим соблюдать полную тишину. Не услыхав ничего, он покачал головой: конечно, бедному парню только почудилось. Захария в бешенстве снова постучал сам, ему опять показалось, что он слышит стук, глаза его блестели, он весь дрожал от радости. Тогда все рабочие принялись по очереди стучать и слушать: все оживились, так как воспринимали издалека ответные стуки. Инженер был очень удивлен, он еще раз приложил ухо и в конце концов услыхал слабое подобие звука, еле различимый ритмический стук о камень -- тревожный сигнал углекопов. Каменный уголь передает звук с кристальной чистотой на очень большие расстояния. Один из находившихся поблизости штейгеров утверждал, что их отделяет от товарищей не менее пятидесяти метров. Но казалось, что им можно уже протянуть руку. Все повеселели. Негрель должен был распорядиться, чтобы сейчас же начали пробивать ход.

   Когда Захария поднялся наверх и увидал мать, они крепко обнялись.

   -- Не надо кружить себе голову, -- жестоко сказала Пьерронша, пришедшая из любопытства погулять. -- Если Катрины там не окажется, вам будет еще тяжелее.

   Действительно, Катрина могла находиться в другом месте.

   -- Убирайся к черту! -- свирепо крикнул Захария. -- Я знаю, что она там.

   Вдова Маэ снова села и сидела молча и неподвижно. Она вновь принялась ждать.

   Как только слух о новости распространился по поселку Монсу, снова набежало много народу. Хотя ничего нельзя было увидать, никто не уходил, и приходилось удерживать любопытных на известном расстоянии. Внизу работали и днем и ночью. Боясь, что впереди может встретиться какое-нибудь препятствие, инженер велел пробивать сразу три галереи, которые должны были сойтись в том пункте, где предполагали местонахождение засыпанных обвалом шахтеров. Вследствие узости проходки пробивать пласт мог только один забойщик, и рабочие сменялись через каждые два часа, а уголь, которым нагружали корзины, передавали из рук в руки по цепи, которая все удлинялась по мере того, как забой углублялся в пласт. Сперва работа шла очень быстро, и за первый день было пройдено шесть метров.

   Захария добился, чтобы его включили в число избранных для этого дела забойщиков. Это была почетная работа, из-за которой спорили. И он рассердился, когда после двух положенных часов его хотели сменить. Он стремился попадать вне очереди и не хотел выпускать из рук кайла. Его галерея скоро опередила другие, он пробивал с исключительным остервенением, и из проходки долетало его тяжелое дыхание, так что казалось, будто там работает целая кузница. Когда он выходил оттуда, почернев от грязи и опьянев от усталости, то падал на землю, и его приходилось накрывать одеялом. Затем, еще шатаясь, он опять углублялся туда, и снова начиналась борьба, снова слышались глухие удары, сдержанные жалобы, торжествующая ярость разрушения. Хуже всего было то, что уголь становился тверже. Захария два раза ломал кайло и приходил в отчаяние оттого, что нельзя идти быстрее. Он страдал также от жары, которая с каждым метром становилась все невыносимее, так как через такое узкое отверстие не могло быть никакого притока воздуха. Несмотря на вентилятор, три раза вытаскивали забойщиков, впавших в обморочное состояние и чуть не задохнувшихся.

   Негрель не выходил из шахты и жил там вместе с рабочими. Туда ему приносили обед, и там же он иногда спал часа по два на соломе, завернувшись в плащ. Ответные стуки несчастных углекопов поддерживали во всех бодрость; они становились отчетливее и как бы торопили работающих. Теперь звук был совершенно ясный, почти музыкальный, как будто ударяли по металлическим пластинкам гармоники. Благодаря ему можно было не сбиться в направлении работы. Этот кристаллический звук направлял продвижение забойщиков, как гром пушек направляет наступление армии. Всякий раз, когда происходила смена забойщиков, Негрель сам лез в проход, стучал и прикладывал ухо. Не было никакого сомнения, что шли верно, -- с каждым разом ответ доходил все быстрее. Но до чего медленно подвигалась работа! В первые два дня пробили тринадцать метров, на третий -- только пять, на четвертый -- три. Каменный уголь был здесь до того плотен, что стало невозможно пробивать больше двух метров в день. На девятый день все пройденное расстояние равнялось тридцати двум метрам, и вместе с тем по всем расчетам выходило, что впереди оставалось около двадцати. Для узников начинался двенадцатый день, двенадцать суток без хлеба, в ледяных потемках! При мысли об этом ужасе слезы выступали на глазах и руки с еще большей силой обрушивались на работу. Казалось немыслимым, чтобы люди могли еще влачить подобное существование; отдаленные стуки стали за последние два дня слабее, и всех охватывала дрожь, что вот-вот они могут совсем прекратиться.

   Вдова Маэ неизменно приходила каждое утро и садилась у входа в шахту. Она приносила с собой Эстеллу, которую нельзя было оставлять дома на целый день одну. Час за часом следила она за работой, делила с углекопами как минуты надежды, так и минуты отчаяния. У всех стоявших вокруг Рекийяра и дальше, вплоть до самого Монсу, царило настроение лихорадочного ожидания, сопровождавшееся бесконечными разговорами. Казалось, сердца всех живших в округе людей бились там, под землей.

   На девятый день, когда приблизился час завтрака и позвали Захарию, чтобы сменить его, он ничего не ответил. В последнее время он совершенно обезумел и озлобленно ругался. Негрель не мог заставить его повиноваться и на время ушел. В шахте находились только один штейгер и трое рабочих. Захарии, наверное, стало слишком темно; обозленный, что этим замедляется его работа, он был, вероятно, настолько неосторожен, что открыл лампочку, хотя на этот счет были даны строгие предписания: рудничный газ скоплялся в шахте огромными массами, так как в узких проходах не было никакой вентиляции. Внезапно раздался громовой удар, и из отверстия штольни, как из пушки, заряженной картечью, вырвался сноп пламени. Все воспламенилось, так как воздух на протяжении всей галереи был подобен пороху. Пламя снесло штейгера а всех трех рабочих, поднялось по шахтному колодцу и вырвалось наружу, подобно извержению вулкана, выбрасывающего наверх обломки скал и бревен. Любопытные разбежались, и вдова Маэ поднялась, прижимая к груди перепуганную Эстеллу.

   Когда Негрель и рабочие вернулись, их охватила невообразимая ярость. Они топали ногами, как мачеха, избивающая детей под влиянием своей жестокой причуды. Тут надрывались над работой, чтобы помочь товарищам, -- и вот еще приходится платиться самим! После трех долгих часов усилий и опасности наконец проникли в галерею. Извлечение жертв подавляло своей мрачностью. И штейгер и рабочие были еще живы, но покрыты ужасными ранами, и от них пахло паленым мясом. Они глотнули огня, и у них было обожжено все горло; они без умолку выли, умоляя, чтобы их прикончили. Один из трех шахтеров оказался тем самым, который во время забастовки пробил последним ударом кирки насос Гастон-Мари. У двух других еще не зажили царапины на руках, -- так старательно швыряли они кирпичи в солдат. Бледная, дрожащая толпа расступилась, чтобы дать проход, когда их несли.

   Вдова Маэ ожидала стоя. Наконец показался труп Захарии. Платье его было сожжено, все тело превратилось в черный уголь; в этом обгоревшем куске невозможно было узнать человека. Головы не было, ее размозжило взрывом. Когда эти страшные останки вынесли на носилках, вдова Маэ машинально двинулась за ними; веки ее были воспалены, но ни слезинки не проступило на глазах. На руках она держала убаюканную Эстеллу, и волосы ее развевались по ветру. На ее лице лежала печать пережитой ею трагедии. Филомена, оставшаяся в поселке, обезумев, разразилась слезами, но тотчас успокоилась. А мать уже шла обратно в Рекийяр той же походкой: она проводила сына и теперь возвращалась ждать спасения дочери.

   Прошло еще три дня. Спасательные работы продолжались при неслыханных трудностях. К счастью, при взрыве рудничного газа ходы сообщения не были засыпаны. Но воздух стал таким горячим и тяжелым, что пришлось установить новые вентиляторы. Забойщики сменялись теперь каждые двадцать минут. Продвигались все дальше вперед, от товарищей их отделяло уже не более двух метров. Но работали они без всякого воодушевления, побуждаемые исключительно каким-то мстительным чувством. Ответные стуки прекратились, не было звонкого ритмического выстукивания, призывного сигнала совсем не стало слышно. Шел двенадцатый день работы -- пятнадцатый день со времени катастрофы. В этот день с самого утра по ту сторону пласта царило гробовое молчание.

   Новый несчастный случай усилил любопытство обывателей Монсу. Буржуа увлекались экскурсиями, и Грегуары решили последовать общей моде. Назначили день прогулки, уговорились, что отправятся в Воре в собственном экипаже, а г-жа Энбо привезет туда в своей коляске Люси и Жанну. Денелен покажет им свою шахту, а затем они пройдут в Рекийяр, где точно узнают от Негреля, на какой стадии находятся спасательные работы и есть ли какая-нибудь надежда на успех. Наконец вечером все вместе пообедают.

   Когда около трех часов Грегуары и их дочь Сесиль подъехали к разрушенной шахте и вышли из экипажа, они уже застали там г-жу Энбо. Она была в ярко-синем платье и раскрыла зонтик, защищаясь от слабых лучей февральского солнца. Ясное небо казалось совершенно весенним. Г-н Энбо и Денелен были тоже там. Г-жа Энбо рассеянно слушала объяснения последнего о том, каких усилий стоило запрудить канал. Жанна, не расстававшаяся со своим альбомом, вдохновленная грозным зрелищем, принялась рисовать, а Люси, присев рядом с нею на обломок вагонетки, разразилась восторженными восклицаниями, находя все это "потрясающим". Плотина была еще не закончена, и пенистая вода хлестала через нее в огромное отверстие провалившегося рудника; тем не менее кратер постепенно очищался от воды, она впитывалась в землю, открывая взору ужасное дно: под нежной лазурью ясного дня оно казалось клоакой, развалинами исчезнувшего в грязи города.

   -- Стоило беспокоиться, чтобы посмотреть на это! -- разочарованно воскликнул г-н Грегуар.

   Сесиль, пышущая здоровьем, радуясь, что может подышать таким чистым воздухом, развеселилась и стала шутить, а г-жа Энбо пробормотала с гримасой отвращения:

   -- Все-таки во всем этом нет ничего красивого!

   Оба инженера расхохотались. Они пытались заинтересовать посетителей, объясняя им действие насоса и механического прибора для забивания свай. Но дамам было не по себе. Они вздрогнули, узнав, что насосы должны работать годами, -- шесть, может быть, семь лет, -- пока шахта не будет восстановлена и из нее не выкачают всей воды. Нет, лучше думать о других вещах, а то эти ужасы, еще приснятся.

   -- Едемте, -- сказала г-жа Энбо, направляясь к коляске.

   Жанна и Люси запротестовали. Как, уже? А рисунок еще не кончен! Они захотели остаться, обещав вечером приехать к обеду вместе с отцом. Г-н Энбо сел в коляску вдвоем с женой; он хотел расспросить Негреля о ходе работ.

   -- Так вы поезжайте, -- сказал г-н Грегуар. -- Мы отправимся вслед за вами, нам только нужно заехать на пять минут в поселок... Поезжайте, поезжайте, мы будем в Рекийяре не позже вас.

   Он сел позади г-жи Грегуар и Сесили. Первая коляска поехала по берегу канала, вторая же стала медленно подниматься вверх по склону.

   Экскурсия должна была закончиться актом благотворительности. После смерти Захарии Грегуары прониклись жалостью к трагической судьбе семьи Маэ, о которой говорила вся округа. Они не жалели отца, этого разбойника, убийцу солдат; его пришлось пристрелить, как волка. Их трогала мать -- несчастная женщина, которая только что потеряла сына, сейчас же вслед за смертью мужа, и, может быть, найдет под землей только труп дочери, -- все это, не считая калеки деда и охромевшего от обвала ребенка, а также девочки, умершей от голода во время забастовки, свалилось на ее голову. Конечно, семья отчасти заслужила эти бедствия своим отвратительным образом мыслей, но Грегуары решили доказать широту своего милосердия, желание все простить и все забыть, -- а лучшим выражением этого будет то, что они сами отвезут милостыню. Под одной из скамеек коляски лежали два тщательно упакованных свертка.

   Какая-то старуха указала кучеру дом Маэ, номер шестнадцатый второго квартала. Грегуары вышли из коляски, нагруженные пакетами; но они тщетно стучали в дверь; в конце концов они принялись колотить в нее кулаками, и все-таки никто не откликался. Казалось, смерть начисто опустошила весь дом, -- он имел такой мрачный, и холодный вид, как будто в нем давно уже не жили.

   -- Никого нет, -- сказала разочарованная Сесиль. -- Как неприятно! Что же нам теперь делать со всем этим?

   Внезапно открылась дверь соседнего дома, и появилась жена Левака.

   -- Ах, добрые господа, простите, пожалуйста! Извините, пожалуйста, барышня!.. Вы желаете видеть соседку? Ее нет, она в Рекийяре.

   Тараторя без умолку, она несколько раз рассказывала им, как все случилось, говорила, что надо помогать друг другу; она приютила у себя Ленору и Анри, чтобы мать имела возможность уходить и ждать, когда пробьют ход в шахту. Ее взгляд упал на пакеты, и она начала говорить о своей несчастной овдовевшей дочери, о собственной нищете; глаза ее разгорались от зависти. Затем она нерешительно пробормотала:

   -- Ключ у меня. Может быть, господа желают непременно войти... Там только дед.

   Грегуары в изумлении переглянулись. Как, дед? Но ведь никто не отвечал. Значит, он спит? Когда жена Левака открыла дверь, зрелище, которое представилось их глазам, заставило их в оцепенении остановиться на пороге.

   Дед Бессмертный, широко раскрыв глаза и уставившись в одну точку, сидел неподвижно на стуле перед холодным камином. Оголенные стены комнаты увеличили ее размеры; не было больше ни часов с кукушкой, ни сосновой мебели, покрытой лаком, которая в прежние дни придавала помещению более жилой вид. На стенах, позеленевших от сырости, оставались только портреты императора и императрицы, с официальной благосклонностью улыбавшихся розовыми губами. Отупевший старик не шевелился, и, когда в открывшуюся дверь ворвался свет, он даже не моргнул глазами, -- казалось, что он не заметил вошедших. У ног его стояла лохань с золой -- такая же, как ставят кошкам.

   -- Не обращайте внимания, он не отличается вежливостью, -- почтительно заметила жена Левака. -- У него что-то стряслось в мозгу. Он уже недели две в таком состоянии.

   Но в это время дед Бессмертный весь затрясся, послышался хрип, как будто исходивший из его живота. Старик сплюнул в золу черный сгусток: это была угольная грязь, впитанная им в шахте. Затем он снова стал неподвижным и шевелился время от времени только для того, чтобы сплюнуть.

   Расстроенные Грепуары, подавляя отвращение, пытались сказать хотя бы несколько дружелюбных и ободряющих слов.

   -- Что это, старина, -- сказал отец, -- вы, значит, простужены?

   Старик, уставившись в стену, даже не обернулся. Снова водворилось тяжелое молчание.

   -- Надо бы заварить ему грудного чаю, -- добавила г-жа Грегуар.

   Он продолжал молчать.

   -- Знаешь, папа, -- пробормотала Сесиль, -- нам ведь рассказывали об этом калеке, но потом мы перестали о нем думать...

   Она смутилась и замолчала. Поставив на стол бульон и две бутылки вина, она начала распаковывать второй сверток и вытащила оттуда пару огромных башмаков. Этот подарок и предназначался деду. Она держала по башмаку в каждой руке и рассматривала огромные опухшие ноги несчастного старика, который никогда уже не сможет ходить.

   -- Да! Они немного опоздали, не так ли, старина? -- заговорил опять г-н Грегуар, чтобы разрядить атмосферу. -- Ничего, пригодятся.

   Дед Бессмертный не слышал и не отвечал, продолжая сидеть с тем же ужасным лицом, холодным и твердым, как камень.

   Тогда Сесиль тихонько поставила башмаки у стены; но, несмотря на ее предосторожность, они все-таки стукнули гвоздями; они казались совершенно лишними в этой комнате.

   -- Увидите, он и спасибо не скажет! -- воскликнула жена Левака, с глубокой завистью посмотрев на башмаки. -- Это все равно, с позволения сказать, что подарить мартышке пару очков.

   Она продолжала добиваться, чтобы Грегуары зашли к ней, надеясь, что там уж сумеет их разжалобить. Наконец она придумала повод: начала расхваливать Анри и Ленору, которые были очаровательными, удивительно милыми детьми и такими умными: когда к ним обращаются с вопросами, они отвечают прямо как ангелы! Вот уж эти скажут все, что только господа захотят.

   -- Зайдем на минуту, детка? -- спросил отец, радуясь возможности уйти отсюда.

   -- Хорошо, я выйду сейчас же вслед за вами.

   Сесиль осталась с дедом Бессмертным. Она дрожала, но что-то непонятным образом приковывало ее, и она оставалась на месте! Ей казалось, что она узнает старика; но где могла она встретить крупное, белесое, проугленное лицо? И вдруг она все вспомнила: она увидала себя окруженной ревущей толпой, почувствовала, как ее шею сжимают холодные руки. То был он, Сесиль узнавала этого человека и смотрела на его руки, лежащие на коленях, -- руки рабочего, хватка которых была еще крепка, несмотря на преклонный возраст. Теперь дед Бессмертный, казалось, проснулся и заметил Сесиль. Он тупо разглядывал ее; щеки его покрылись румянцем, рот нервно подергивался, выпуская черную слюну. Они, не отрываясь, смотрели друг на друга: она -- цветущая, полная и свежая от долгого безделья и благосостояния, распространявшегося на весь их род; а он -- распухший от водянки, безобразный, как изнуренный зверь, отпрыск поколения, измученного вековым трудом и голодовками.

   Через десять минут, когда Грегуары, удивляясь, что Сесиль задерживается, вернулись в дом Маэ, они издали нечеловеческий крик: их дочь была распростерта на земле, задушенная, с посиневшим лицом; на шее у нее виднелись красные следы громадных пальцев. Дед Бессмертный, не удержавшись на своих разбитых ногах, упал рядом с ней и не мог уже встать. Руки его были еще скрючены, и он смотрел на всех с тупым выражением широко раскрытых глаз. Во время падения он разбил лохань, рассыпал золу, залив грязью весь пол. Башмаки стояли нетронутыми у стены.

   Невозможно было установить с полной точностью, как все это случилось. Почему Сесиль подошла так близко к старику? Каким образом Бессмертный, прикованный к своему стулу, мог схватить ее за горло? Очевидно, когда он схватил ее, ожесточение его было так велико и он так сильно сжал девушку, что заглушил ее крики, упав вместе с нею при ее последнем хрипе. Ни одного звука, ни единой жалобы не донеслось через тонкую стену соседнего дома. Приходилось предположить припадок внезапного безумия, необъяснимую тягу к убийству, возникшую при виде белой девической шеи. Такой дикий поступок со стороны дряхлого старика всех удивил: ведь он прожил честную жизнь, был покорной скотиной и противился новым идеям. Что же за бессознательная злоба вспыхнула в нем, медленно отравляя все его существо? Ужас заставлял считать преступление бессознательным. Это было преступление идиота.

   Грегуары стояли на коленях и рыдали, надрываясь от отчаяния. Любимая, долгожданная дочь, донельзя избалованная, которой, затаив дыхание, любовались во время сна! По их мнению, она всегда недостаточно хорошо питалась, всегда была недостаточно полной! Жизнь их потеряла всякий смысл; к чему теперь жить, если ее с ними не будет?

   А жена Левака кричала, потеряв голову:

   -- Ах, старый негодяй! Что он наделал! Кто мог ждать от него такой выходки!.. А Маэ вернется только вечером! Не сбегать ли мне за нею?

   Отец и мать ничего не отвечали.

   -- Ну, как? Пожалуй, будет лучше... Бегу!

   Но, прежде чем выйти, она решила взять башмаки: весь поселок пришел в волнение, уже собралась целая толпа, -- все равно их могут украсть. К тому же в доме Маэ не оставалось больше мужчины, которому башмаки эти могли бы пригодиться. И она унесла их с собой. Они как раз должны быть впору Бутлу.

   Супруги Энбо, приехав в Рекийяр и встретившись там с Негрелем, долго ждали Грегуаров.

   Инженер, -- поднявшись к ним из шахты, рассказывал подробности о том, как ведутся поиски: надо полагать, что к вечеру доберутся до узников, но, наверное, извлекут только трупы, так как в шахте по-прежнему царит гробовая тишина. Маэ, сидевшая позади Негреля, вся побледнела, слушая это; вдруг прибежала жена Левака и рассказала ей о происшествии.

   Маэ только сердито отмахнулась, но все-таки пошла за нею.

   Г-жа Энбо упала в обморок. Какой ужас! Бедняжка Сесиль! Еще утром она была такой веселой, была так полна жизни час назад! Г-н Энбо повел жену в полуразвалившийся домик старого Мука. Он пытался расстегнуть ей платье неловкими руками, опьяненный запахом мускуса, который исходил от ее корсажа. Вся в слезах, она сжала в объятиях Негреля, ошеломленного внезапной смертью, сразу расстроившей его брак; а муж смотрел на них обоих, чувствуя, что избавился от беспокоившей его муки: этот несчастный случай устраивал теперь все как нельзя лучше. Он решил оставить подле себя племянника, боясь, как бы на смену ему не пришел кучер.

   V

   Несчастные, покинутые на дне шахты, вопили от ужаса. Вода доходила им теперь до пояса. Шум потока оглушал их, последние обвалы обшивки казались светопреставлением. Ко всему этому их сводило с ума неистовое ржание запертых в конюшне лошадей -- страшный, незабываемый предсмертный хрип животных, которых режут.

   Мук выпустил Боевую. Старая лошадь дрожала и смотрела расширившимися глазами на воду; уровень ее поднимался все выше и выше. Нагрузочную быстро затопляло, и в зеленоватой воде отражались три красных фонаря, еще горевших под потолком. Внезапно, почувствовав ледяное прикосновение к своей коже, лошадь, ударив всеми четырьмя копытами, помчалась бешеным галопом и исчезла в бездонной глубине одного из ходов.

   Тогда, решив тоже спастись во что бы то ни стало, люди последовали примеру животного.

   -- Нечего здесь больше делать! -- кричал Мук. -- Надо попытаться пробраться через Рекийяр.

   Теперь их окрыляла мысль, что они могут выйти через старый рудник, если только их не опередят обвалы, завалив проход. Все двадцать человек бежали вереницей, высоко подняв лампочки, чтобы вода не загасила их. К счастью, галерея шла отлого; люди двигались на протяжении двухсот метров против течения, и вода уже не поднималась выше. В их смятенных душах просыпались, уснувшие суеверия; они взывали к земле, так как это, несомненно, была месть земли, выбрасывавшей кровь из своих жил за то, что ей перерезали артерию. Один старик лепетал забытые молитвы, загибая при этом большие пальцы на руках, чтобы умилостивить злых духов шахты.

   На первом же перекрестке возникли разногласия. Конюх хотел идти налево, другие уверяли, что направо будет ближе. Потеряли на это целую минуту.

   -- Эх, да пропадайте вы пропадом! Мне плевать! -- грубо воскликнул Шаваль. -- Я бегу сюда!

   Он повернул направо; двое товарищей последовали за ним. Другие продолжали бежать за стариком Мукой, который всю жизнь провел в глубине Рекийяра. Тем не менее он сам заколебался, не зная, куда сворачивать. Все теряли голову, даже старые шахтеры не узнавали штолен. Они останавливались перед каждым разветвлением: приходилось раздумывать и решать.

   Этьен бежал последним -- его задерживала Катрина, -- у нее от страха и усталости отнимались ноги. Он тоже бросился бы направо, вместе с Шавалем, считая, что тот на верном пути, но не хотел следовать за ним, предпочитая остаться на дне шахты, чем бежать за своим недругом. К тому же вереница людей продолжала таять, несколько товарищей свернули еще раз в сторону, и теперь за Муком следовало только семеро.

   -- Уцепись за мою шею, я тебя понесу, -- сказал Этьен Катрине, видя, что та окончательно слабеет.

   -- Нет, оставь, -- бормотала она, -- больше не могу, лучше уж сразу умереть.

   Они отстали от остальных метров на пятьдесят; Этьен взял ее на руки, несмотря на сопротивление, как вдруг галерею внезапно засыпало: обрушилась огромная глыба и отрезала их от товарищей. Наводнение уже подтачивало породу, и обвалы происходили со всех сторон. Пришлось вернуться обратно. Теперь они совсем перестали разбираться в направлении. Все было кончено: пришлось отказаться от мысли выбраться через Рекийяр. Единственной оставшейся у них надеждой было пробраться в верхние штольни, где, может быть, их освободят, если уровень воды понизится.

   Этьен узнал наконец жилу Гийома.

   -- И то хорошо! Я хоть понимаю теперь, где мы находимся, черт возьми! Мы были ведь на правильной дороге, но теперь пропали!.. Слушай, пойдем прямо, проберемся через ствол.

   Вода доходила им по грудь, Катрина и Этьен продвигались очень медленно. Пока у них был свет, они еще не приходили в отчаяние. Этьен потушил одну из лампочек, чтобы сэкономить масло и перелить его потом в другую. Достигнув ствола, они услыхали шум и обернулись. Что это? Неужели возвращались товарищи, которым так и не удалось выйти? Издалека несся хрип, но они не могли объяснить себе, что за буря снова надвигается, обдавая их грязной пеной. Катрина вскрикнула, увидав какую-то белесоватую громаду, летевшую к ним из мрака и застревавшую между досками.

   То была Боевая. Она мчалась от подъемника и проскакала по всем галереям. Казалось, она знает дорогу в подземном городе, где прожила одиннадцать лет, ее глаза хорошо видели в этом вечном мраке. Вытянув голову и закидывая ноги, она продолжала скакать по узким проходам, где местами с трудом проходило ее громадное туловище. Галереи сменялись одна другой, появлялись перекрестки, разветвления, но лошадь не колебалась. Куда она скакала? Может быть, туда, к видениям своей юности, к мельнице на берегу Скарпы, где она родилась, к смутному воспоминанию о солнце, горевшем в небе, как большой светильник. Животное хотело жить, в нем пробуждались воспоминания, желание подышать еще раз воздухом равнин, и это влекло его вперед, туда, где оно могло бы найти расселину, выход к жаркому небу, к свету. Прежнее подчинение судьбе сменилось возбуждением: ослепив, шахта хотела ее теперь умертвить. Вода, гнавшаяся за нею по пятам, хлестала ее бока, обдавая брызгами круп. Но по мере того как лошадь проникала вглубь, галереи становились все уже, потолок опускался, стены сдвигались. Все же она продолжала мчаться, обдирая себе кожу, оставляя на обшивке клочья мяса. Казалось, шахта со всех сторон наступает на нее.

   Боевая почти добежала до Этьена и Катрины, и те увидели, что она задыхается, застряв между глыбами камня. Она споткнулась и сломала себе передние ноги. Напрягая последние силы, лошадь проползла еще несколько метров, но корпус ее уже не мог больше двигаться сквозь теснины. Боевая вытянула окровавленную голову и искала выхода. Вода быстро захлестывала ее, и она заржала так же хрипло, как и те, уже погибшие лошади, которые находились в конюшне. Агония ее была ужасна. Старое, искалеченное животное не могло шевельнуться и судорожно билось в глубоких недрах, под землей. Отчаянный зов измученной лошади не прекращался; вода уже заливала ей гриву, а она продолжала ржать, не закрывая рта. Послышался последний хрип, точно звук наполняемой бочки, потом все затихло.

   -- Боже мой! Уведи меня! -- рыдала Катрина. -- Ах, господи! Я боюсь! Я не хочу умирать... Уведи меня! Уведи!

   Катрина видела смерть. Разрушавшаяся обшивка, затопленная шахта -- ничто не внушало ей такого страха, как предсмертное ржание Боевой. Девушка все еще слышала его, в ушах у нее звенело, все тело содрогалось.

   -- Уведи меня! Уведи!

   Этьен схватил ее на руки и понес. И в самом деле это оказалось вовремя. Промокнув до самых плеч, они полезли в трубу. Этьен должен был все время поддерживать девушку, так как у нее не хватало сил цепляться за перекладины. Три раза ему показалось, что она вырывается у него из рук и падает туда, в глубину моря, прилив которого плескался у них под ногами. Достигнув пергой галереи, они смогли несколько минут передохнуть; проход не был еще затоплен. Но вода приближалась, и пришлось снова взбираться кверху. Они поднимались в течение долгих часов, переходя из галереи в галерею. Когда они добрались до шестой галереи, у них мелькнула надежда: им показалось, что вода остановилась на одном уровне; но вскоре обнаружилось, что подъем ее возобновился с еще большей быстротой. Им пришлось перебраться в седьмую галерею, потом в восьмую. Оставалась еще только одна, и, достигнув ее, они с тревогой следили за каждым прибавляющимся сантиметром: ведь если вода не остановится, они должны будут умереть так же, как старая лошадь, придавленные сводом и затопленные водой.

   Каждую минуту где-нибудь раздавался шум обвала. Вся шахта была расшатана, ее слабые внутренние подпорки рушились под небывалым напором потока. В конце галереи скапливался сжатый воздух, и от него происходили страшные взрывы, разбивавшие породу и переворачивавшие глыбы земли. С ужасающим грохотом свершалась подземная катастрофа, под мужа.

   Суваринъ, казалось, не слышалъ этого разговора и сидѣлъ, смотря неопредѣленно куда-то вдаль и нервно водя руками по колѣнямъ. Его женственное лицо съ тонкимъ носомъ и мелкими острыми зубами принимало все болѣе и болѣе жестокое выраженіе, точно передъ его глазами проносились какія-то кровавыя видѣнія. Наконецъ, словно думая вслухъ, онъ заговорилъ по поводу схваченнаго имъ на-лету разсказа Рассенёра о международномъ союзѣ рабочихъ.

   -- Всѣ подлецы... Только и былъ одинъ человѣкъ, который могъ бы сдѣлать изъ этой машины страшное орудіе разрушенія. Но на это была нужна добрая воля, а такъ какъ ея нѣтъ у нихъ, то дѣло не удастся и на этотъ разъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Затѣмъ, понизивъ нѣсколько голосъ, Суваринъ съ горечью заговорилъ о своей былой вѣрѣ въ то, что всѣ люди -- братья. Онъ отказался отъ всѣхъ правъ своего привилегированнаго положенія, отказался отъ богатства и сталъ въ ряды рабочихъ, мечтая обрѣсти среди нихъ совсѣмъ иную жизнь, жизнь трудовую, братскую. Всѣ су изъ его кармановъ давно уже перешли въ руки ребятишекъ селенія; онъ относился къ рабочимъ, какъ другъ, какъ братъ, не обижался ихъ недовѣрчивыми взглядами, исполнялъ добросовѣстно и молча свое дѣло, надѣясь заслужить этимъ уваженіе товарищей. Но ему такъ и не удалось сблизиться съ ними. Онъ оставался для нихъ чужимъ, потому что они не могли понять ни его нежеланія связывать себя какими бы то ни было узами, ни его стремленія остаться чистымъ, внѣ всякихъ увлеченій тщеславіемъ или благами жизни. Не дальше какъ сегодня утромъ онъ прочиталъ въ газетахъ сообщеніе объ одномъ случаѣ, который рѣшительно вывелъ его изъ себя.

   Голосъ Суварина измѣнился, глаза заблестѣли и, взглянувъ пристально на Этьена, онъ заговорилъ, обращаясь преимущественно къ нему:

   -- Понимаешь ли ты это? Рабочіе-шапочники въ Марсели выиграли главный выигрышъ въ лотереѣ, сто тысячъ франковъ, и немедленно купили ренту, объявивъ, что теперь они будутъ жить, ничего не дѣлая!.. Да, это ваша мечта, мечта всѣхъ французскихъ рабочихъ: найти гдѣ-нибудь кладъ и затѣмъ проѣсть его въ какомъ-нибудь укромномъ уголку, въ одиночку, въ праздности, эгоистично. Хотя вы громко и красиво кричите противъ людей богатыхъ, но у васъ самихъ никогда не хватить мужества отдать бѣднякамъ деньги, неожиданно посланныя вамъ судьбою... Никогда вы не сдѣлаетесь достойными другой, лучшей участи, пока не перестанете быть такими черствыми эгоистами, не перестанете ненавидѣть буржуа только потому, что сами желаете занять ихъ мѣсто.

   Рассенёръ расхохотался. Мысль, что марсельскіе рабочіе должны были бы отказаться отъ главнаго выигрыша, показалась ему нелѣпою. Суваринъ поблѣднѣлъ; выраженіе его лица измѣнилось и сдѣлалось страшнымъ отъ овладѣвшаго имъ негодованія... Онъ вскричалъ: Вы всѣ будете подкошены въ корень, стерты съ лица земли и выброшены, какъ гниль!..

   -- Хорошо сказано!-- сказала со своимъ обычнымъ вѣжливымъ видомъ г-жа Рассенёръ, вполнѣ раздѣлявшая всякія радикальныя мнѣнія.

   Наступило молчаніе. Этьенъ снова заговорилъ о рабочихъ изъ Боринажа и разспрашивалъ Суварина о распоряженіяхъ, сдѣланныхъ по этому случаю на копяхъ Ворё. Но машинистъ опять погрузился въ свою обычную задумчивость и неохотно отвѣтилъ на эти вопросы, что ему извѣстно только то, что предполагаютъ раздать боевые патроны солдатамъ, охраняющимъ шахту. Нервное безпокойство его пальцевъ усилилось до того, что онъ, наконецъ, понялъ, чего имъ недостаетъ, именно мягкой и всегда успокоивавшей его шерсти любимца-кролика.

   -- Гдѣ это кроликъ?-- спросилъ онъ.

   Кабатчикъ снова захохоталъ и взглянулъ на жену. Послѣ минутнаго замѣшательства, онъ, наконецъ, сказалъ:

   -- Кроликъ?.. Онъ въ печкѣ.

   Послѣ своего приключенія съ Жанлиномъ, толстая самка, вѣроятно, какъ-нибудь искалѣченная, постоянно приносила мертвыхъ кроликовъ. Чтобы не кормить даромъ безполезное животное, его рѣшились заколоть и именно сегодня приготовили изъ него жаркое съ кортофелемъ.

   -- Да; ты за обѣдомъ съѣлъ его ногу... Неправда ли, вкусно? Ты еще облизывалъ пальцы!

   Суваринъ сначала ничего не понялъ, но затѣмъ страшно поблѣднѣлъ, судорога исказила его подбородокъ, и, несмотря на весь стоицизмъ этого страннаго человѣка, двѣ крупныя слезинки повисли на его рѣсницахъ.

   Но присутствовавшіе не имѣли времени замѣтить волненіе машиниста, такъ какъ въ эту минуту дверь быстро растворилась, и въ комнату вошелъ Шаваль, толкая впереди себя Катерину. Перебывавъ во всѣхъ кабакахъ Монсу и опьянѣвъ отъ пива и бахвальства, Шаваль вздумалъ отправиться къ Рассенёру и показать старымъ пріятелямъ, что онъ нимало не труситъ передъ кѣмъ бы то ни было. При входѣ онъ обратился въ своей возлюбленной:

   -- Чортъ возьми, я тебѣ сказалъ, что ты выпьешь здѣсь кружку пива! Если кто вздумаетъ взглянуть на меня искоса, я разорву ему глотку!

   Увидѣвъ Этьена, Катерина поблѣднѣла, какъ полотно. Когда, наконецъ, замѣтилъ его и Шаваль, то злобно проговорилъ:

   -- Г-жа Рассенёръ, дайте намъ двѣ кружки пива! Мы хотимъ вспрыснуть возобновленіе работъ на копяхъ.

   Она молча налила кружки, какъ женщина, которая никому не отказываетъ въ своемъ пивѣ. Въ комнатѣ наступило молчаніе; ни кабатчикъ, ни его прежніе гости не трогались со своихъ мѣстъ.

   -- Я знаю человѣка, который называетъ меня предателемъ,-- высокомѣрно заговорилъ Шаваль, -- и хочу, чтобы онъ повторилъ мнѣ это въ глаза; тогда мы съ нимъ окончательно объяснимся!

   Никто не отвѣчалъ; мужчины, отвернувшись отъ Шаваля, смотрѣли куда-то на стѣны.

   -- Есть тунеядцы, есть и не тунеядцы, -- продолжалъ онъ, возвышая голосъ.-- Мнѣ нечего скрывать; я оставилъ грязный баракъ Денолена и завтра спускаюсь въ шахту Ворё съ двѣнадцатью бельгійцами, которыхъ отдали подъ мою команду, потому что меня уважаютъ. Если это для кого-нибудь непріятно, то пусть этотъ человѣкъ скажетъ, и мы съ нимъ тогда поговоримъ!

   Прежнее презрительное молчаніе было отвѣтомъ на всѣ его вызовы. Тогда онъ накинулся на Катерину.

   -- Будешь ли ты пить, чортъ возьми!.. Чокнись со мною на погибель всѣмъ развратникамъ, которые не хотятъ работать!

   Она чокнулась, но рука ея такъ дрожала, что звонъ стакановъ былъ едва слышенъ. Шаваль вытащилъ изъ кармана горсть серебряныхъ денегъ и, съ хвастовствомъ пьяницы, разложилъ ихъ передъ собою, говоря, что онѣ добыты потомъ и что онъ желалъ бы, чтобы разные тунеядцы показали ему хоть десять су. Отношеніе къ нему товарищей выводило его изъ себя, и онъ перешелъ къ оскорбленіямъ, направленнымъ уже прямо на Этьена.

   -- Такъ кроты выходятъ только по ночамъ? Если натыкаешься на разбойниковъ, то, стало быть, жандармы спятъ и ничего не видятъ?

   Этьенъ всталъ, очень спокойный и рѣшительный.

   -- Слушай, ты мнѣ надоѣлъ... Да, ты предатель; эти деньги пахнутъ какимъ-нибудь новымъ предательствомъ, и мнѣ очень противно дотрогиваться до твоей продажной шкуры! Но такъ и быть! Я готовъ; уже давно кому-нибудь изъ насъ слѣдовало бы съѣсть другого!

   Шаваль сжалъ кулаки.

   -- Наконецъ-то! Много надо наговорить тебѣ, чтобы ты разгорячился, подлый чортъ!.. Я тоже готовъ драться съ тобою, и ты поплатишься за всѣ тѣ свинства, какія вы тогда продѣлали надо иной!

   Катерина подошла къ нимъ и съ умоляющимъ видомъ протянула руки, но Этьенъ и Шаваль не успѣли еще оттолкнуть ее, какъ она уже сама медленно отошла назадъ, почувствовавъ, что драка эта неизбѣжна. Она прислонилась къ стѣнѣ и стояла молча, до того парализованная страданіемъ, что даже перестала дрожать и только смотрѣла широко раскрытыми глазами на этихъ людей, собиравшихся изъ-за нея драться на смерть.

   Г-жа Рассенёръ только убрала съ конторки кружки, боясь, чтобы ихъ не перебили, и снова сѣла на скамью, нисколько не выказывая неприличнаго любопытства. Однако, нельзя же было допустить, чтобы товарищи рѣзали другъ друга, и Рассенёръ выступилъ было въ качествѣ посредника, но Суваринъ взялъ его за плечо и отвелъ къ столу, сказавъ:

   -- Это до тебя не касается!.. Одинъ изъ нихъ лишній на свѣтѣ, и кто сильнѣе, тотъ и останется жить.

   Не ожидая нападенія, Шаваль уже сучилъ въ воздухѣ кулаками. Онъ былъ выше Этьена, неуклюжъ и мѣтилъ прямо въ лицо противнику, бѣшено наклоняясь всѣмъ корпусомъ впередъ и нанося удары поочередно обѣими руками, которыми работалъ, какъ парою сабель. Онъ рисовался передъ зрителями и болталъ безумолку, разражаясь цѣлымъ потокомъ ругательствъ, возбуждавшихъ его.

   -- А, проклятый, я доберусь до твоего носа!.. Подставь-ка свою глотку, бабье зеркало, я сварю изъ нея супъ для свиней, и мы посмотримъ, будутъ ли тогда за тобой бѣгать распутныя дѣвки!

   Молча, стиснувъ зубы, прикрывая сжатыми кулаками грудь и лицо, Этьенъ какъ бы съежился и сталъ еще меньше ростомъ. Онъ зорко сторожилъ противника и, выбрасывая впередъ кулаки съ такою быстротою, словно они были у него на пружинахъ, наносилъ, въ свою очередь, страшные удары.

   Сначала они мало причиняли вреда другъ другу. Одинъ слишкомъ горячился, другой больше защищался, чѣмъ нападалъ, и борьба затягивалась. Одинъ стулъ былъ опрокинутъ; бѣлый песокъ, которымъ былъ усыпанъ плитяной полъ, скрипѣлъ подъ грубыми башмаками дерущихся. Ихъ тяжелое дыханіе становилось все слышнѣе и слышнѣе; лица у нихъ раскраснѣлись, словно воспламененныя внутреннимъ огнемъ, пламя котораго отражалось въ ихъ сверкающихъ глазахъ.

   -- Попало!-- зарычалъ Шаваль.-- Береги свою шкуру!

   Дѣйствительно его кулакъ, точно бичъ, хлестнувшій наискось, взрылъ плечо противника. Этьенъ сдержалъ готовый вырваться крикъ боли, и послышался только мягкій ударъ, пришедшійся по мускуламъ. Онъ отвѣтилъ ударомъ, направленнымъ прямо въ грудь Шаваля; и навѣрное свалилъ бы его съ ногъ, если бы тотъ, постоянно скакавшій, какъ коза, не успѣлъ увернуться. Однако, ударъ все-таки пришелся ему въ лѣвый бокъ и былъ настолько еще силенъ, что Шаваль зашатался и дыханіе его прервалось. Почувствовавъ, что руки у него ослабѣли отъ сильной боли, онъ совсѣмъ вышелъ изъ себя и напалъ на Этьена, какъ звѣрь, намѣреваясь доканать его ударомъ ноги въ животъ.

   -- Теперь я доберусь до твоихъ кишокъ!-- бормоталъ онъ прерывавшимся голосомъ.

   Этьенъ избѣжалъ удара, но до того былъ возмущенъ этимъ нарушеніемъ правилъ честнаго боя, что, наконецъ, не вытерпѣлъ и заговорилъ:

   -- Молчи, животное, и не дерись ногами, а не то, проклятый, я схвачу стулъ и убью тебя!

   Съ этого времени бой сдѣлался серьезнѣе. Возмущенный Рассенёръ снова хотѣлъ вмѣшаться со своимъ посредничествомъ, но его остановилъ строгій взглядъ жены: развѣ двое изъ ихъ кліентовъ не имѣютъ права покончить между собою дѣло? Онъ только сталъ передъ каминомъ, боясь, какъ бы противники не свалились прямо въ огонь. Суваринъ съ своимъ обычнымъ спокойнымъ видомъ свернулъ папиросу, но, впрочемъ, забылъ закурить ее. Катерина стояла, прислонившись къ стѣнѣ, неподвижно; шевелились только однѣ ея руки, сложенныя на груди и судорожно мявшія матерію платья. По временамъ у нея уже готовъ былъ вырваться изъ груди крикъ, и она употребляла всѣ усилія, чтобы сдержать себя, не выдать, на чью сторону склоняются ея симпатіи, и не подвергнуть этого человѣка опасности быть убитымъ. Впрочемъ, она до того растерялась, что сама не знала, кому отдаетъ предпочтеніе.

   Скоро Шаваль совсѣмъ изнемогъ; онъ обливался потомъ и наносилъ удары наугадъ. Несмотря на кипѣвшій въ его груди гнѣвъ, Этьенъ попрежнему больше защищался, чѣмъ нападалъ, отражая почти всѣ направленные на него удары. Шавалю удалось только разсѣчь ему одно ухо и содрать кусокъ кожи на шеѣ. Но эта послѣдняя ранка словно обожгла Этьена, и онъ вдругъ выругался и нанесъ противнику одинъ изъ своихъ страшныхъ прямыхъ ударовъ. Шавалю и на этотъ разъ удалось спасти грудь, отскочивъ назадъ, но такъ какъ онъ нѣсколько нагнулся, то ударъ пришелся ему въ лицо, разбилъ носъ и подбилъ глазъ. Изъ ноздрей тотчасъ же хлынула кровь; глазъ опухъ и посинѣлъ. Ослѣпленный этимъ ручьемъ крови, ошеломленный сотрясеніемъ черепа, Шаваль безцѣльно махалъ руками по воздуху, какъ вдругъ другой ударъ угодилъ ему, наконецъ, въ грудь и доканалъ его. Послышался какъ бы трескъ, и Шаваль упалъ на спину, словно тяжелый мѣшокъ съ гипсомъ, сброшенный на полъ.

   Этьенъ подождалъ нѣсколько времени.

   -- Вставай. Если хочешь, мы начнемъ снова!

   Не отвѣчая ни слова, Шаваль, совсѣмъ одурѣвшій на нѣсколько секундъ, зашевелился на полу и расправилъ члены. Онъ съ трудомъ привсталъ и простоялъ нѣкоторое время на колѣняхъ, скорчившись и засунувъ руку въ карманъ. Что онъ досталъ оттуда, этого никто не видѣлъ. Затѣмъ, вставъ на ноги, онъ съ дикимъ рычаніемъ кинулся на Этьена.

   Но Катерина видѣла, что досталъ Шаваль изъ кармана, и громкій крикъ, помимо ея воли, вырвался у нея прямо изъ сердца. Этотъ крикъ удивилъ ее самоё, такъ какъ онъ рѣшилъ, на чьей сторонѣ ея симпатіи.

   -- Берегись, у него въ рукѣ ножъ!

   Этьенъ только успѣлъ отразить рукою первый ударъ. Толстое лезвіе ножа, одного изъ тѣхъ ножей, которые укрѣпляются мѣднымъ кольцомъ въ ручку изъ буксоваго дерева, прорѣзало шерстяную матерію на рукавѣ его пальто. Затѣмъ ему удалось схватить Шаваля за кисть руки, и между ними завязалась страшная борьба: одинъ сознавалъ, что онъ погибъ, лишь только выпуститъ эту руку, вооруженную ножемъ; другой употреблялъ всѣ усилія, чтобы освободить ее и нанести новый ударъ. Мало-по-малу напряженные мускулы начинали ослабѣвать, ножъ наклонялся изъ стороны въ сторону, и два раза Этьенъ почувствовалъ, какъ къ его кожѣ прикоснулась холодная сталь. Наконецъ, онъ употребилъ послѣднее усиліе и сдавилъ такъ сильно руку Шаваля, что тотъ выронилъ ножъ. Тогда оба противника упали на полъ, но Этьену удалось первому схватить ножъ и въ свою очередь замахнуться имъ. Онъ сталъ колѣномъ на грудь Шаваля и грозилъ перерѣзать ему горло.

   -- А, чортъ возьми, я сейчасъ покончу съ тобою, измѣнникъ!

   Словно откуда-то изъ глубины его поднималась безумная жажда убійства, потребность отвѣдать человѣческой крови, и все сильнѣе и сильнѣе овладѣвала имъ, била ему въ голову, будто ударами молота. Никогда еще это чувство не овладѣвало имъ до такой степени, и, однако же, теперь онъ не былъ пьянъ. Этьенъ съ отчаяніемъ задыхавшагося человѣка боролся противъ охватывавшаго его безумія и, наконецъ, вышелъ побѣдителемъ и изъ этой борьбы... Не оглядываясь, онъ бросилъ ножъ черезъ голову и пробормоталъ хриплымъ голосомъ:

   -- Вставай и убирайся!

   На этотъ разъ Рассенёръ не выдержалъ и бросился къ дравшимся, но не осмѣливался подойти близко, боясь, какъ бы въ этой дракѣ не досталось и ему. Но онъ не хочетъ, чтобы въ его домѣ совершилось убійство! Кабатчикъ такъ громко кричалъ, что его жена, теперь уже стоявшая за конторкой, замѣтила ему, что онъ всегда кричитъ слишкомъ рано. Суваринъ, которому ножъ чуть было не попалъ въ ногу, рѣшился закурить свою папироску. Такъ, стало быть, все кончилось?.. Катерина какъ-то тупо смотрѣла на противниковъ, которые оба остались живыми.

   -- Уходи!-- повторилъ Этьенъ.-- Уходи, или я тебя докончу!

   Шаваль поднялся съ полу, обтеръ рукою кровь, все еще струившуюся изъ носа, и, вымазанный кровью, съ подбитымъ глазомъ, пошелъ, волоча ноги, взбѣшенный своимъ пораженіемъ. Катерина машинально послѣдовала за нимъ. Но онъ вдругъ выпрямился и въ цѣломъ потокѣ ругательствъ излилъ кипѣвшую въ немъ ненависть.

   -- О, нѣтъ, нѣтъ! Такъ какъ ты предпочитаешь его, то и живи съ нимъ, грязная кляча! Чтобы твоя нога не была у меня, если ты дорожишь своей шкурой!

   Онъ вышелъ, сильно хлопнувъ дверью. Глубокое молчаніе наступило въ жаркой комнатѣ, въ которой теперь слышалось только легкое потрескиваніе угля въ каминѣ. На полу лежалъ опрокинутый стулъ и виднѣлись капли крови, которыя всасывалъ въ себя песокъ, покрывавшій плиты.

   

IV.

   Выйдя отъ Рассенёра, Этьенъ и Катерина молча пошли по дорогѣ. Наступала оттепель, но все-таки было еще настолько холодно, что снѣгъ не таялъ, а только почернѣлъ и сдѣлался скользкимъ. Изъ-за черныхъ лохмотьевъ облаковъ, бѣшено гонимыхъ вѣтромъ въ вышинѣ свинцоваго неба, мерцала по временамъ полная луна. Кругомъ стояла глубокая тишина, и только слышался отъ времени до времени мягкій шумъ снѣга, который скатывался съ крышъ строеній.

   Этьенъ молчалъ, недоумѣвая, что ему дѣлать съ этою дѣвушкою. Мысль взять ее къ себѣ, въ Рекильяръ, казалась ему нелѣпою. Потомъ онъ думалъ было отвести Катерину въ селеніе, къ ея роднымъ, но она отказалась отъ этого почти съ ужасомъ. "Нѣтъ, нѣтъ; взвалить на нихъ еще новую обузу, возвратиться къ нимъ теперь, послѣ того какъ она такъ подло бросила ихъ... Все, что угодно, только не это!" Послѣ этого они замолчали и безцѣльно брели по дорогамъ, мало-по-малу превращавшимся въ ручьи грязи: сначала спустилась къ Ворё, потомъ повернули направо и прошли между насыпью и каналомъ.

   -- Однако, надо же тебѣ гдѣ-нибудь переночевать,-- сказалъ, наконецъ, Этьенъ.-- Конечно, будь у меня комната, я отвелъ бы тебя къ себѣ...

   Онъ вдругъ замолчалъ, охваченный какимъ-то страннымъ смущеніемъ и словно опять переживая все ихъ прошлое: и страстное влеченіе другъ къ другу, и то смѣшанное чувство деликатности и стыда, которое мѣшало имъ сблизиться тѣснѣе. Неужели онъ все еще до такой степени любитъ эту дѣвушку, что одна мысль объ обладаніи ею приводить его въ такое смущеніе?.. Этьенъ вспомнилъ о пощечинахъ, полученныхъ отъ нея на копяхъ Гастонъ-Марино это воспоминаніе не только не вызвало въ немъ злого чувства, но даже какъ будто ободрило его. Мысль взять Катерину въ себѣ, въ рекильярскія развалины, начинала казаться ему теперь уже вполнѣ естественною и легко осуществимою.

   -- Ну, рѣшай же, куда отвести тебя... Какъ видно, ты сильно ненавидишь меня, если отказываешься идти ко мнѣ?

   Катерина шла очень медленно, безпрестанно поскальзываясь въ своихъ деревянныхъ башмакахъ на грязной дорогѣ, покрытой выбоинами. Не поднимая опущенной головы, она прошептала:

   -- Боже мой! У меня и безъ того уже довольно горя, а ты еще больше мучишь меня... Да и къ чему бы повело то, о чемъ ты говоришь? Теперь у меня уже есть любовникъ, ты тоже сошелся съ другою женщиною...

   Она говорила объ откатчицѣ Мукъ. Уже недѣли двѣ связь эта сдѣлалась извѣстною всѣмъ, и Катерина думала, что Этьенъ все еще не порвалъ своихъ отношеній къ этой дѣвушкѣ. Онъ клялся, что совершенно свободенъ теперь, но она качала головою, вспоминая тотъ вечеръ, когда встрѣтила ихъ обнявшимися на дорогѣ.

   -- И, наконецъ, чему мѣшаютъ всѣ эти глупости?-- сказалъ онъ вполголоса и пріостанавливаясь.-- Намъ было бы такъ хорошо вмѣстѣ...

   Она слегка вздрогнула и отвѣчала:

   -- Не жалѣй объ этомъ; право, ты немного теряешь во мнѣ. Если бы ты только зналъ, какая я жалкая и дрянная, точно тонкій ломтикъ масла въ два су, и, мнѣ кажется, я никогда не буду настоящей женщиной...

   Они стояли внизу насыпи, словно утонувъ въ ея громадной тѣни. Бѣжавшее по небу густое черное облако закрыло въ эту минуту луну. Они не могли различить лицъ другъ друга, но ихъ дыханіе смѣшивалось, ихъ губы готовы были слиться въ томъ поцѣлуѣ, о которомъ молодые люди мечтали такъ давно и такъ страстно. Но въ это время луна, быстро выплывъ изъ-за облака, освѣтила блѣднымъ свѣтомъ насыпь, и они увидѣли прямо надъ собою часового, стоящаго на самой вершинѣ ея. Въ нихъ опять проснулось постоянно отдалявшее ихъ другъ отъ друга странное и смутное чувство, въ которомъ смѣшивались и какая-то злоба, и что-то похожее на отвращеніе, и, наконецъ, привычка смотрѣть другъ на друга просто какъ на добрыхъ товарищей. Это чувство словно раздѣлило ихъ, и они пошли дальше, съ трудомъ вытаскивая ноги изъ грязи, доходившей имъ до щиколотокъ.

   -- Такъ ты рѣшительно не пойдешь ко мнѣ?-- спросилъ Этьенъ.

   -- Нѣтъ,-- отвѣчала она.-- Послѣ Шаваля ты... ну, а послѣ тебя кто-нибудь другой... Нѣтъ, нѣтъ, это мнѣ кажется просто отвратительнымъ...

   Они замолчали и прошли около сотни шаговъ, не обмѣнявшись ни однимъ словомъ.

   -- Рѣшила ли ты, по крайней мѣрѣ, куда идти?-- заговорилъ, наконецъ, Этьенъ.-- Не могу же я оставить тебя на улицѣ въ такую ночь.

   Она просто отвѣчала:

   -- Пойду къ Шавалю. Я все-таки живу съ нимъ, и мнѣ не приходится ночевать гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ.

   -- Но вѣдь онъ изобьетъ тебя!

   Снова наступило молчаніе; Катерина только пожала плечами съ видомъ покорности судьбѣ. Конечно, онъ будетъ бить ее до тѣхъ поръ, пока не устанетъ; но во всякомъ случаѣ не лучше ли перенести побои, чѣмъ таскаться по дорогамъ, какъ погибшая женщина?.. Она утѣшала себя тѣмъ, что начала привыкать къ пощечинамъ и что участь восьми дѣвушекъ изъ десяти не лучше ея участи. Наконецъ, можетъ быть, Шаваль когда-нибудь и женится на ней.

   Этьенъ и Катерина машинально шли по направленію къ Монсу и чѣмъ ближе подходили къ городу, тѣмъ чаще наступало между ними молчаніе, какъ будто они все больше и больше удалялись другъ отъ друга. Какъ ни тяжело было Этьену, что она рѣшительно отказывается слѣдовать за нимъ, но онъ просто не находилъ словъ переубѣдить ее. Съ болью въ сердцѣ думалъ онъ о томъ, что можетъ предложить дѣвушкѣ только жалкое существованіе бѣглецовъ, можетъ предложить свою поддержку только на сегодня, потому что, пожалуй, завтра же пуля солдата пробьетъ ему голову. Не лучше ли и въ самомъ дѣлѣ будетъ для нея перенести то, что она уже привыкла переносить, чѣмъ идти навстрѣчу невѣдомымъ страданіямъ? Опустивъ голову, Этьенъ провожалъ Катерину къ ея любовнику и не нашелся ничего возразить ей, когда она, остановившись около мастерскихъ компаніи, метрахъ въ пятидесяти отъ заведенія Пикеттъ, сказала ему:

   -- Не ходи дальше... Будетъ еще хуже, если Шаваль увидитъ тебя.

   На церковныхъ часахъ пробило одиннадцать; кабакъ былъ уже запертъ, но сквозь щель подъ его дверью еще виднѣлся свѣтъ.

   -- Прощай,-- прошептала Катерина.

   Она протянула ему руку: онъ взялъ ее и такъ долго держалъ въ своей, что дѣвушка должна была употребить усиліе, чтобы освободить ее и уйти. Ни разу не оглянувшись назадъ, она вошла въ домъ черезъ маленькую дверь. Но Этьенъ не уходилъ прочь, а стоялъ все на томъ же мѣстѣ, не сводя глазъ съ оконъ кабака и тоскливо прислушиваясь къ тому, что происходитъ за его стѣнами. Онъ напрягалъ слухъ и дрожалъ при мысли, что вотъ сейчасъ услышитъ стоны дѣвушки, осыпаемой ударами. Но домъ стоялъ попрежнему темный и безмолвный, и только въ одномъ окнѣ перваго этажа показался свѣтъ. Окно это растворилось, и Этьенъ, узнавъ худепькую фигуру Катерины, высунувшейся изъ него, подошелъ поближе.

   Тогда она прошептала чуть слышно:

   -- Онъ еще не возвращался, и я сейчасъ лягу. Умоляю тебя, уходи!..

   Этьенъ ушелъ. Становилось все теплѣе и вода ручьями стекала съ крышъ. Стѣны, заборы, вся безпорядочная масса строеній этого промышленнаго предмѣстья, неясно возвышавшихся во мракѣ ночи, покрывалась сыростью. Совсѣмъ больной отъ усталости и тоски, Этьенъ чувствовалъ потребность уйти въ свое подземное убѣжище, исчезнуть въ немъ, и пошелъ по направленію къ Рекильяру; но потомъ вспомнилъ о Ворё, о прибывшихъ сюда бельгійскихъ рабочихъ, о своихъ товарищахъ, озлобленныхъ противъ солдатъ и рѣшившихся не позволять иностранцамъ спуститься въ шахту. Онъ снова пошелъ вдоль канала, по грязнымъ лужамъ, образовавшимся отъ растаявшаго снѣга.

   Когда Этьенъ подходилъ къ насыпи, луна выплыла изъ-за облаковъ и освѣтила всю окрестность. Онъ поднялъ вверхъ глаза и посмотрѣлъ на небо, по которому бѣшено неслись облака, подгоняемыя, какъ бичемъ, страшнымъ вѣтромъ, дувшимъ вверху. Они все бѣлѣли, разрывались, становились тоньше, прозрачнѣе, и казалось, что по лунѣ несутся воды взволнованной рѣки. Облака такъ быстро неслись одни за другими, что мѣсяцъ безпрестанно то закрывался ими, то опять открывался во всемъ своемъ блескѣ.

   Ослѣпленный этимъ яркимъ блескомъ, Этьенъ опустилъ глаза, какъ вдругъ его вниманіе было привлечено зрѣлищемъ, происходившемъ на вершинѣ насыпи. Иззябшій часовой ходилъ теперь взадъ и впередъ, отмѣривая двадцать пять шаговъ по направленію въ Маршьену и затѣмъ снова возвращаясь назадъ, къ Монсу. Надъ этимъ чернымъ силуэтомъ, отчетливо вырисовывавшимся на блѣдномъ небѣ, блестѣлъ бѣлымъ огонькомъ штыкъ. Но Этьена заинтересовало не это. Позади той сложенной изъ камней будки, въ которой Боньморъ укрывался отъ непогоды во время своихъ ночныхъ работъ, виднѣлась движущаяся тѣнь, словно ползло какое-то животное, подстерегавшее добычу. По изогнутой, длинной и какъ будто безкостной спинѣ этого существа, Этьенъ тотчасъ же узналъ Жанлина. Этотъ разбойникъ-ребенокъ навѣрное намѣревался устроить какую-нибудь штуку, незамѣчавшему его часовому, потому что давно былъ золъ на солдатъ и постоянно спрашивалъ, скоро ли рабочіе избавятся отъ нихъ...

   Этьенъ хотѣлъ окликнуть Жанлина, чтобы помѣшать ему сдѣлать какую-нибудь глупость, но не сразу рѣшился на это. Луна скрылась, и онъ увидѣлъ, что мальчикъ весь съежился, приготовляясь прыгнутъ; но въ это время мѣсяцъ опять выплылъ изъ-за облаковъ, и Жанлинъ такъ и замеръ на мѣстѣ. Между тѣмъ часовой продолжалъ расхаживать взадъ и впередъ и каждый разъ доходилъ до будки, а затѣмъ повертывался къ ней спиною и шелъ обратно. Вдругъ, когда новое облако заволокло луну, Жанлинъ прыгнулъ, какъ дикая кошка, на плечи солдата, уцѣпился за него ногтями и всадилъ ему въ горло свой ножъ. Волосяной воротникъ мундира нѣсколько защищалъ шею, и Жанлинъ налегъ на рукоятку ножа обѣими руками, точно такъ же, какъ нерѣдко онъ рѣзалъ куръ, которыхъ ловилъ по задворкамъ фермъ. Все это произошло такъ быстро, что въ ночномъ воздухѣ пронесся только подавленный крикъ и звякнуло ружье, упавшее на землю. Луна уже опять вышла изъ-за облаковъ и свѣтила полнымъ свѣтомъ.

   Этьенъ остолбенѣлъ и, не трогаясь съ мѣста, не будучи въ состояніи крикнуть, все еще продолжалъ смотрѣть на вершину насыпи, хотя теперь она казалась уже совершенно пустынной и никакой тѣни не вырисовывалось на небѣ, покрытомъ быстро несущимися облаками. Наконецъ Этьенъ бѣгомъ взбѣжалъ наверхъ и увидѣлъ, что Жанлинъ стоитъ на четверенькахъ передъ трупомъ, упавшимъ навзничь, съ раскинутыми врозь руками. На снѣгу при ясномъ свѣтѣ мѣсяца рѣзко выдѣлялись сѣрая шинель и красныя панталоны. Ножъ, засунутый по самую рукоятку въ горло часового, все еще оставался въ ранѣ и такъ плотно закупорилъ ее, что изъ нея не вытекло ни одной капли крови.

   Бѣшенымъ, совершенно инстинктивнымъ ударомъ кулака Этьенъ повалилъ мальчика подлѣ трупа, растерянно бормоча:

   -- Зачѣмъ ты это сдѣлалъ?..

   Жанлинъ приподнялся, опираясь на руки и, какъ кошка, выгибая свою костлявую спину; его зеленые глаза горѣли отъ волненія, широкія уши и выдающіяся челюсти вздрагивали.

   -- Чортъ возьми! Зачѣмъ ты это сдѣлалъ?

   -- Не знаю, мнѣ такъ хотѣлось...

   Уже три дня его мучило желаніе сдѣлать это, и мучило до такой степени, что даже болѣла голова, вотъ тутъ, за ушами, такъ много онъ объ этомъ думалъ. Чего церемониться съ этими солдатами, которые такъ надоѣдаютъ углекопамъ?.. Въ его памяти осталось пять-шесть словъ изъ рѣчей, говорившихся на сходкѣ въ лѣсу, изъ тѣхъ криковъ о разрушеніи и смерти, которые раздавались во время бѣготни углекоповъ по копямъ, и теперь онъ повторялъ эти слова, какъ мальчишка, играющій въ революцію. Больше онъ ничего не знаетъ, никто его не подучивалъ, и эта мысль пришла ему въ голову точно такъ же, какъ приходило желаніе наворовать луку на поляхъ.

   Этьенъ пришелъ въ ужасъ отъ этой безсознательной жажды преступленія, зародившейся въ глубинѣ мозга ребенка, и ударилъ его еще разъ ногою, смотря на него, какъ на неразумное животное. Онъ дрожалъ при мысли, что солдаты, стоявшіе на посту въ Ворё, могли услышать подавленный крикъ часового, и каждый разъ, когда луна выплывала изъ-за облаковъ, бросалъ тоскливый взглядъ по направленію къ копямъ. Но нигдѣ не было слышно ни малѣйшаго шороха, и онъ опять нагибался къ трупу, щупалъ его мало-по-малу холодѣвшія руки, слушалъ сердце, переставшее биться подъ шинелью. Отъ ножа виднѣлась только костяная рукоятка, на которой былъ начертанъ черными буквами девизъ, заключавшійся въ одномъ простомъ словѣ: "любовь".

   Этьенъ всмотрѣлся въ лицо убитаго и тотчасъ же узналъ того маленькаго солдата, рекрута Жюля, съ которымъ разговаривалъ недавно раннимъ утромъ. Этьена охватило чувство глубокой жалости, когда онъ увидѣлъ это кроткое, блѣдное, покрытое веснушками лицо, широко раскрытые голубые глаза, пристально смотрѣвшіе на горизонтъ, какъ смотрѣли они въ то утро, отыскивая вдали родной край. Гдѣ же этотъ Плоговъ, о которомъ онъ говорилъ тогда? Тамъ, далеко, далеко... Море бѣшено реветъ около него въ эту бурную ночь. Вѣтеръ, проносящійся высоко въ небѣ, можетъ быть, проносился и надъ плоговской степью. Двѣ женщины, мать и сестра, стояли тамъ, придерживая руками срывыемые съ нихъ вѣтромъ головные уборы, и тоже всматривались вдаль, какъ будто онѣ черезъ безчисленныя льё, которыя отдѣляли ихъ отъ ихъ мальчика, могли увидѣть, что дѣлаетъ онъ въ этотъ часъ. Теперь онѣ будутъ ждать его всю жизнь... Какое ужасное дѣло, что бѣднякамъ приходится убивать другъ друга Богъ знаетъ изъ-за чего...

   Однако, нужно же убрать куда-нибудь этотъ трупъ. Сначала Этьенъ думалъ было бросить его въ каналъ, но тотчасъ же понялъ, что тогда убійство будетъ непремѣнно открыто. Отъ этой мысли приходилось отказаться, а ничего другого онъ не могъ придумать. Между тѣмъ каждая минута была дорога, и его безпокойство становилось все мучительнѣе и невыносимѣе. Наконецъ его внезапно словно осѣнило вдохновеніе: если бы удалось донести трупъ до Рекильяра, то тамъ можно было бы схоронить его навѣки.

   -- Поди сюда,-- позвалъ онъ Жанлина.

   Но тотъ не довѣрялъ ему.

   -- Нѣтъ, ты хочешь меня прибитъ... Къ тому же у меня есть дѣла... Прощай!..

   Дѣйствительно, онъ велѣлъ Беберу и Лидіи ожидать его въ укромномъ мѣстечкѣ, открытомъ ими подъ грудами бревенъ въ Ворё. Всѣ трое ребятишекъ не ночевали нынче дома, чтобы не пропустить часа, когда бельгійцы начнутъ спускаться въ шахту, и не потерять интереснаго зрѣлища, если углекопы примутся сокрушать камнями кости этихъ пришельцевъ.

   -- Слушай, поди сюда,-- повторилъ Этьенъ, -- или я позову солдатъ и они отрѣжутъ тебѣ голову.

   Когда, наконецъ, Жанлинъ рѣшился подойти, Этьенъ свилъ жгутомъ свой платокъ и крѣпко перетянулъ имъ шею солдата, не вынимая ножа, мѣшавшаго вытекать крови. Снѣгъ таялъ, и на землѣ не виднѣлось ни одного краснаго пятна, ни малѣйшаго признака борьбы.

   -- Бери за ноги!

   Жанлинъ взялъ тѣло за ноги; Этьенъ, привязавъ ружье къ спинѣ солдата, подхватилъ его за плечи и оба медленно снесли трупъ съ насыпи, стараясь ступать какъ можно осторожнѣе, чтобы камни не сыпались изъ подъ ногъ. Къ счастію, луна въ это время опять скрылась за облаками. Но когда они шли вдоль канала, она снова выплыла во всемъ своемъ блескѣ, и солдаты только какимъ-то чудомъ не замѣтили ихъ съ поста. Не говоря ни слова, они торопились, насколько могли, но раскачивавшійся изъ стороны въ сторону трупъ такъ стѣснялъ ихъ, что черезъ каждые сто метровъ имъ приходилось опускать его на землю. На углу рекильярскаго переулка они оледенѣли отъ ужаса, заслышавъ какой-то шумъ, и едва успѣли спрятаться за заборомъ, какъ прошелъ патруль. Еще дальше они наткнулись на какого-то человѣка, но онъ былъ совсѣмъ пьянъ и прошелъ мимо, обругавъ ихъ. Наконецъ, покрытые потомъ и до того взволнованные, что у нихъ даже стучали зубы, они добрались до старыхъ копей.

   Этьенъ еще раньше предчувствовалъ, что будетъ нелегко спустить трупъ по узкимъ лѣстницамъ шахты. И дѣйствительно, это оказалось страшно труднымъ дѣломъ. Сначала Жанлинъ, остававшійся наверху, спустилъ трупъ внизъ, а Этьену пришлось, придерживаясь за кусты и корни, протащить его по тѣмъ двумъ лѣстницамъ, на которыхъ не было ступенекъ. Затѣмъ на каждой площадкѣ нужно было повторять тотъ же самый маневръ, то есть Этьену приходилось прежде спуститься внизъ по лѣстницѣ, и потомъ принимать трупъ къ себѣ на руки. Такимъ образомъ они прошли одну за другой тридцать лѣстницъ и спустились внизъ на двѣсти десять метровъ. На каждой лѣстницѣ трупъ падалъ прямо на Этьена, ружье било его по спинѣ, но онъ все-таки не соглашался, чтобы Жанлинъ сбѣгалъ за оставшимся у нихъ огаркомъ свѣчи. "Къ чему имъ свѣтъ?-- говорилъ онъ, дрожа, какъ скряга, надъ этимъ огаркомъ.-- Свѣча только стѣснитъ ихъ въ этой узкой трубѣ". Однако, когда они, совсѣмъ задыхаясь отъ усталости, добрались до бывшаго отдѣленія нагрузки, онъ послалъ мальчика за свѣчей, а самъ съ сильно бьющимся сердцемъ усѣлся во мракѣ около трупа.

   Когда Жанлинъ воротился и принесъ свѣчу, Этьенъ посовѣтовался съ нимъ, гдѣ лучше спрятать трупъ, такъ какъ мальчикъ зналъ всѣ галереи этихъ заброшенныхъ копей, зналъ даже такія мѣста, гдѣ не могъ пролѣзть ни одинъ взрослый человѣкъ. Они тронулись дальше и прошли около километра по обваливавшимся галереямъ, неся съ собою трупъ. Наконецъ, въ одной галереѣ они дошли до мѣста, гдѣ потолокъ такъ осѣлъ, что имъ обоимъ пришлось опуститься на колѣни. Рыхлая почва, въ которой была прорыта эта галерея, безпрестанно осыпалась, плохо сдерживаемая полу изломанными деревянными брусьями, и образовала въ этомъ мѣстѣ нѣчто вродѣ длиннаго ящика. Сюда, какъ въ гробъ, Этьенъ и Жанлинъ положили тѣло маленькаго солдата, рядомъ съ нимъ его ружье и затѣмъ, рискуя похоронить подъ обваломъ и самихъ себя, переломали ударами ногъ остатки подпорокъ. Земля тотчасъ начала осѣдать, такъ что они едва успѣли выбраться изъ этой галереи. Этьенъ не могъ удержаться, чтобы не оглянуться назадъ. Онъ увидѣлъ, что сводъ осѣдалъ все больше и больше, медленно опускаясь всею своею страшною массою на мертвеца, и, наконецъ, безслѣдно похоронилъ его подъ собою.

   Возвратившись въ свою разбойничью пещеру, усталый Жанлинъ тотчасъ же растянулся на сѣнѣ.

   -- Ну, ребятишки могутъ подождать; я усну съ часокъ,-- пробормоталъ онъ.

   Этьенъ сѣлъ, прислонившись къ брусьямъ, укрѣплявшимъ стѣны галереи, и погасилъ свѣчу. Онъ тоже страшно усталъ, но на его мозгъ падали одна за другою, словно удары молота, такія печальныя, такія подавляющія мысли, что онъ не могъ заснуть. Мало-по-малу изъ этихъ осаждавшихъ его мыслей видѣлилась одна и неотступно стала передъ нимъ въ видѣ мучительнаго вопроса: почему онъ не могъ убить Шаваля, когда тотъ лежалъ подъ его ножемъ, и почему этотъ ребенокъ зарѣзалъ солдата, котораго не зналъ даже по имени? Этьенъ не могъ отвѣтить на это, но чувствовалъ, что отъ этого вопроса колеблются его революціонныя воззрѣнія на убійство, на право убійствъ, наконецъ, на свою собственную способность убить человѣка. Или, можетъ быть, онъ ни болѣе, ни менѣе, какъ трусъ? Во всякомъ случаѣ для него невыносимо видѣть пролитую кровь, и это обстоятельство мучило его, наполняло сомнѣніями. Между тѣмъ Жанлинъ, лежавшій на сѣнѣ, началъ храпѣть, точь въ точь какъ храпятъ пьяные люди, такъ что можно было подумать, будто и онъ опьянѣлъ отъ совершеннаго имъ убійства и теперь отсыпался. И безъ того уже возбужденному Этьену было невыносимо противно слышать это храпѣнье и чувствовать около себя присутствіе этого мальчишки. Вдругъ онъ вздрогнулъ, охваченный ужасомъ: ему почудилось, что изъ нѣдръ земли слышится легкій шелестъ, раздаются рыданія. Въ его воображеніи ярко возсталъ образъ солдата, положеннаго вмѣстѣ съ его ружьемъ тамъ, подъ глыбами земли, и Этьенъ оледенѣлъ отъ ужаса, волосы на его головѣ стали дыбомъ. Конечно, это было очень глупо, но ему казалось, что всѣ эти старыя копи наполнились звуками чьихъ-то голосовъ... Онъ зажегъ остававшійся у него крошечный огарокъ и успокоился только тогда, когда увидѣлъ при его слабомъ свѣтѣ, что подземныя галереи совершенно пусты.

   Не сводя глазъ съ горѣвшей свѣчи, онъ просидѣлъ съ четверть часа, терзаемый совершавшеюся въ немъ внутреннею борьбою, какъ вдругъ свѣтильня затрещала, огонь погасъ, и снова наступилъ мракъ. Опять по тѣлу Этьена пробѣжала дрожь. Онъ готовъ былъ прибить Жанлина, чтобы только тотъ не храпѣлъ такъ громко; сосѣдство этого мальчишки становилось ему невыносимымъ, имъ овладѣвала жажда дохнуть свѣжимъ воздухомъ, и Этьенъ бросился отсюда, такъ поспѣшно пробираясь по галереямъ и узкому ходу шахты, словно слышалъ за своею спиною чье-то дыханіе.

   Наверху, посреди рекильярскихъ развалинъ, Этьенъ, наконецъ, вздохнулъ полною грудью. Если у него не хватаетъ мужества убивать другихъ, за то онъ сумѣетъ умереть самъ. Эта мысль о смерти, посѣщавшая его и прежде, теперь вновь возродилась и окрѣпла въ немъ, какъ послѣдняя надежда. Умереть мужественно, умереть за дѣло революціи -- это будетъ конецъ всему, этимъ сведутся всѣ счеты, худые или хорошіе, а тогда уже не останется мѣста ни сомнѣніямъ, ни тягостнымъ мыслямъ. Если товарищи нападутъ на бельгійцевъ, онъ станетъ въ первомъ ряду, чтобы имѣть больше шансовъ, что пуля попадетъ ему въ сердце. Эта мысль ободрила его, и онъ опять пошелъ къ Ворё и принялся бродить около него. Пробило два часа. Въ комнатѣ надсмотрщиковъ, въ которой помѣщались солдаты, охранявшіе копи, слышался громкій говоръ. Исчезновеніе часоваго съ насыпи встревожило весь караулъ, такъ что разбудили даже капитана; затѣмъ тщательно осмотрѣли мѣстность и, наконецъ, пришли къ тому заключенію, что Жюль дезертировалъ. Притаившись въ тѣни, Этьенъ прислушивался къ этому говору и думалъ о капитанѣ-республиканцѣ, о которомъ говорилъ ему маленькій солдатъ. Кто знаетъ, можетъ быть, этотъ капитанъ перейдетъ на сторону народа?.. Тогда солдаты возьмутъ ружья прикладами вверхъ, и можно будетъ безпрепятственно вымести всѣхъ буржуа... Этьенъ увлекся новою мечтою, позабылъ о смерти, опять сталъ вѣрить въ возможность побѣды и не замѣчая, что находится въ грязи и покрыть изморозью, онъ простоялъ на одномъ мѣстѣ цѣлые часы.

   Онъ ждалъ появленія бельгійцевъ до пяти часовъ, но потомъ понялъ, что компанія одурачила своихъ рабочихъ, она помѣстила иностранцевъ прямо на копяхъ. Ихъ уже начали спускать въ шахту. Нѣсколько человѣкъ углекоповъ изъ селенія "Двухсотъ-сорока", караулившіе около копей, чтобы извѣстить товарищей о появленіи бельгійцевъ, не знали, что дѣлать. Этьенъ сообщилъ имъ о продѣдкѣ компаніи, и они тотчасъ же побѣжали въ селеніе, а самъ онъ остался на рельсовой дорогѣ. Пробило шесть часовъ; землистое небо начинало свѣтлѣть, а на немъ ужь занималась багровая заря. На тропинкѣ показался аббатъ Ранвье въ своей рясѣ, подобранной такъ высоко, что его тонкія ноги оставались неприкрытыми. Каждый понедѣльникъ онъ ходилъ служить раннюю обѣдню въ монастырской часовнѣ, находившейся по другую сторону копей.

   -- Здравствуйте, мой другъ!-- громко крикнулъ онъ, пристально взглянувъ на молодого человѣка своими огненными глазами.

   Но Этьенъ не отвѣчалъ на это привѣтствіе. Вдали, между подмостками Ворё, промелькнула женщина, и, охваченный тревогою, онъ бросился туда: ему показалось, что это Катерина.

   Съ самой полуночи дѣвушка бродила взадъ и впередъ по грязнымъ дорогамъ. Шаваль, возвратившись домой и найдя Катерину уже въ постели, поднялъ ее на ноги страшной пощечиной. Онъ кричалъ, чтобы она тотчасъ же убиралась вонъ, за дверь, если не хочетъ быть вышвырнутой въ окно; и полуодѣтая, избитая, вся въ слезахъ, Катерина принуждена была уйти, получивъ на прощанье послѣдній пинокъ ногою. Ошеломленная этимъ скотствомъ со стороны человѣка, которому отдавала всю себя, она присѣла на тумбу и смотрѣла на домъ, все еще ожидая, что Шаваль позоветъ ее: не можетъ же быть, чтобы онъ не слѣдилъ за нею и не позвалъ ее назадъ, увидя, что она сидитъ на улицѣ, дрожа отъ холода и не зная, куда приклонить голову.

   Просидѣвъ часа два на улицѣ, какъ выгнанная собака, и совсѣмъ окоченѣвъ отъ холода, Катерина рѣшилась уйти. Она встала и уже пошла вонъ изъ Монсу, но тотчасъ же опять возвратилась назадъ, къ дому, однако же, не осмѣливалась ни позвать Шаваля, ни постучать въ дверь. Наконецъ, она совсѣмъ вышла изъ города и пошла по большой прямой дорогѣ, намѣреваясь отправиться въ селеніе, въ роднымъ. Но когда она пришла туда, ее охватилъ такой стыдъ, что она пробѣжала бѣгомъ мимо садиковъ, боясь, чтобы кто-нибудь не увидѣлъ ея, хотя всѣ обитатели селенія были погружены въ тяжелый сонъ и всѣ окна были закрыты наглухо занавѣсками. Послѣ того она принялась бродить взадъ и впередъ по дорогамъ, пугаясь малѣйшаго шума и дрожа при мысли, что ее возьмутъ и отведутъ, какъ дѣвушку дурного поведенія, въ тотъ публичный домъ въ Маршьенѣ, о которомъ она уже многіе мѣсяцы думала съ величайшимъ ужасомъ. Два раза она подходила къ Ворё, но, испуганная громкимъ говоромъ караульныхъ солдатъ, со страхомъ бѣжала прочь, оглядываясь, не гонится ли это за нею. Въ Рекильярскомъ переулкѣ всегда можно было наткнуться на пьяныхъ, но она все-таки не разъ возвращалась туда съ смутной надеждой встрѣтить тамъ того, кого отвергла нѣсколько часовъ тому назадъ.

   Съ сегодняшняго утра Шаваль тоже долженъ былъ приняться за работу вмѣстѣ съ бельгійцами, и мысль объ этомъ заставляла Катерину еще не одинъ разъ подходить къ Ворё, хотя она чувствовала, что между ними уже все покончено и говорить съ этимъ человѣкомъ о чемъ бы то ни было совершенно безполезно. На копяхъ Жанъ-Баръ работы не возобновлялись; работать вмѣстѣ съ Шавалемъ въ Ворё было невозможно, такъ какъ онъ боялся, что она скомпрометируетъ его, и грозился задушить ее, какъ только она осмѣлится появиться тамъ, гдѣ онъ работаетъ... Что же ей дѣлать теперь? Уходить отсюда совсѣмъ, умирать съ голоду, подвергаться оскорбленіямъ отъ всѣхъ мужчинъ, какіе только попадутся ей навстрѣчу?.. Едва передвигая ноги, спотыкаясь въ рытвинахъ дорогъ, перепачкавшись по поясъ въ грязи, она медленно тащилась впередъ. Становилось все теплѣе и теплѣе; по дорогамъ текли теперь цѣлыя рѣки грязи, и дѣвушка тонула въ ней, продолжая безостановочно бродить взадъ и впередъ и не осмѣливаясь присѣсть на какой-нибудь камень.

   Наступилъ день. Катерина замѣтила Шаваля, осторожно пробиравшагося позади насыпи; потомъ увидѣла Бебера и Лидію, выглянувшихъ изъ своего убѣжища подъ грудою бревенъ. Ребятишки не рѣшались возвратиться домой, потому что получили отъ Жанлина приказаніе дожидаться его, и въ то время, какъ онъ отсыпался въ Рекильярѣ отъ опьянѣнія, овладѣвшаго имъ послѣ убійства, они осмѣлились, наконецъ, прижаться другъ къ другу, чтобы хоть сколько-нибудь согрѣться. Вѣтеръ свисталъ между дубовыми и каштановыми бревнами, и дѣти свернулись совсѣмъ въ клубокъ въ своемъ убѣжищѣ, напоминавшемъ заброшенную хижину дровосѣка. Лидія не осмѣливалась громко жаловаться на тѣ страданія, которыя она выносила отъ Жанлина въ качествѣ его маленькой жены, постоянно награждаемой побоями; точно также и у Бебера недоставало храбрости роптать на достававшіяся ему отъ этого деспота пощечины, отъ которыхъ у него пухли щеки. Но, наконецъ, Жанлинъ началъ ужь слишкомъ злоупотреблять своею властью. Онъ заставлялъ дѣтей совершать самыя безумно-дерзкія кражи, въ которыхъ они рисковали своею шкурою, и затѣмъ отказывался удѣлять имъ что-либо изъ добычи, пріобрѣтенной ихъ же руками. Въ концѣ концовъ дѣти возмутились и кончили тѣмъ, что, несмотря на строгое запрещеніе Жанлина, осмѣлились поцѣловаться. Они ожидали, что тотчасъ же вслѣдъ за этимъ получатъ невѣдомо отъ кого по пощечинѣ, какъ всегда предупреждалъ ихъ Жанлинъ; но пощечинъ не послѣдовало. Ободренныя этимъ, дѣти поцѣловались еще разъ и еще, вкладывая въ эти поцѣлуи всю свою нѣжную, такъ долго подавляемую привязанность другъ къ другу, все, что было въ нихъ наболѣвшаго и задушевнаго. Всю ночь они грѣлись такимъ образомъ въ своемъ убѣжищѣ и чувствовали себя счастливыми, какъ никогда, даже болѣе счастливыми, чѣмъ во время празднованія дня св. Варвары, когда они ѣли оладьи и пили вино.

   Раздавшіеся вдругъ звуки трубы заставили вздрогнуть Катерину. Она приподнялась на цыпочки и увидѣла, что солдаты, охранявшіе Ворё, становились подъ ружье. Въ это же время прибѣжалъ и Этьенъ; Беберъ и Лидія выскочили изъ подъ бревенъ, а изъ селенія бѣжала съ бѣшеными жестами цѣлая толпа людей, мужчинъ и женщинъ.

   

V.

   Всѣ двери, ведущія въ зданія копей Ворё, были заперты; шестьдесять человѣкъ солдатъ, съ ружьями "къ ногѣ", заграждали единственную незапертую дверь, черезъ которую можно было пройти по узкой лѣстницѣ въ пріемное отдѣленіе, въ комнату надсмотрщиковъ и въ баракъ. Капитанъ выстроилъ своихъ людей въ двѣ шеренги и поставилъ ихъ вдоль стѣны, чтобы углекопы не могли напасть на нихъ сзади.

   Прибѣжавшая изъ селенія толпа рабочихъ держалась сначала въ отдаленіи; ихъ было не болѣе тридцати человѣкъ и они пока только гнѣвно и шумно сговаривались между собою.

   Растрепанная, на-скоро повязанная платкомъ, Магё прибѣжала первая, со спящей Эстеллой на рукахъ, и лихорадочно твердила:

   -- Чтобы ни одинъ человѣкъ не входилъ туда и не выходилъ оттуда! Надо ихъ всѣхъ прищемить тамъ.

   Ея мужъ говорилъ то же. Въ это самое время пришелъ изъ Рекильяра старикъ Мукъ, и толпа не хотѣла его пропустить. Онъ старался пробиться впередъ, говоря, что его лошади хотятъ ѣсть овесъ и плюютъ на революцію; къ тому же тамъ, внизу, есть мертвая лошадь, и его ждутъ, чтобы поднять ее наверхъ. Этьенъ освободилъ стараго конюха, и тотъ прошелъ къ шахтѣ, безпрепятственно пропущенный солдатами. Черезъ четверть часа, когда мало-по-малу увеличивавшаяся толпа углекоповъ начинала принимать угрожающій видъ, широкія двери нижняго этажа копей растворились, нѣсколько человѣкъ рабочихъ вытащили опутанное сѣтями мертвое животное и бросили его посреди лужъ, образовавшихся отъ растаявшаго снѣга. Толпа была такъ поражена этимъ зрѣлищемъ, что люди, вынесшіе эту ношу, безпрепятственно ушли назадъ и снова заперли дверь. По окоченѣлой и, пригнутой къ боку головѣ лошади углекопы узнали ее, и со всѣхъ сторонъ раздался шопотъ:

   -- Это Тромпетъ? Неправда ли, это Тромпетъ?

   Дѣйствительно, это была Тромпетъ. Она никакъ не могла привыкнуть къ подземной жизни, постоянно была невесела, работала вяло и какъ будто вѣчно тосковала о дневномъ свѣтѣ. Тщетно Баталь, старѣйшая изо всѣхъ лошадей на копяхъ, ласково терлась о нее боками и тихонько покусывала ей шею, словно стараясь утѣшить свою товарку и внушить ей хоть немного той покорности, какую пріобрѣла сама за десять лѣтъ жизни подъ землею. Эти ласки только усиливали тоску Тромпетъ и она вся дрожала, выслушивая дружескія сообщенія Баталь, состарившейся посреди вѣчнаго мрака. Каждый разъ, когда эти лошади встрѣчались и начинали обѣ фыркать, казалось, что онѣ жалуются другъ другу: одна на то, что не можетъ припомнить солнца, а другая, что не можетъ забыть его. Въ конюшнѣ онѣ стояли рядомъ, опустивъ внизъ головы, повернувъ другъ къ другу морды, и словно повѣряли другъ другу свои мечтанія о ясномъ днѣ, о зеленѣющей травѣ, о бѣлѣющихъ дорогахъ и золотистыхъ лучахъ солнца. Когда Тромпетъ умирала на своей подстилкѣ, покрытая предсмертнымъ потомъ; Баталь начала съ отчаяніемъ обнюхивать ее, отрывисто пофыркивая, словно рыдая. Она чувствовала, что товарка уже холодѣетъ, что копи отнимаютъ у нея послѣднюю радость, этого друга, неожиданно явившагося сверху и напоминавшаго ей запахъ травы и молодость, проведенную на чистомъ воздухѣ. И когда Баталь увидѣла, что Тромпетъ уже не шевелится, она заржала отъ ужаса и оборвала поводъ.

   Уже дней восемь назадъ Мукъ предупреждалъ главнаго надсмотрщика, что Тромпетъ захворала, но не такое было теперь время, чтобы заботиться о больной лошади. Къ тому же эти господа не любили перемѣнять лошадей. Однако, теперь волей-неволей приходилось поднять Тромпетъ наверхъ, и наканунѣ старый конюхъ, съ помощью двоихъ рабочихъ, цѣлый часъ опутывалъ ее сѣтями, приготовляя къ отправкѣ. Довезти Тромпетъ до шахты выпало на долю Баталь. Старая лошадь медленно везла мертвую товарку по галереѣ, настолько узкой, что мѣстами приходилось дѣлать усилія, чтобы протащить трупъ между брусьями, скрѣплявшими стѣны. Измученная Баталь шла, опустивъ голову и прислушиваясь къ шуму, съ которымъ тащилась по землѣ эта тяжелая масса, уже ожидаемая на живодернѣ. Когда, наконецъ, Баталь довезла свой печальный грузъ до подъемнаго ящика и ее отпрягли; она остановилась и слѣдила тоскливымъ взоромъ за приготовленіями къ отправкѣ павшей товарки. Тромпетъ подняли на подмостки, находившіеся надъ водосточной ямой, и затѣмъ прикрѣпили подъемнымъ ящикомъ. Когда все было окончено, нагрузчики дали сигналъ, что поднимается "мясо"; Баталь подняла голову, чтобы посмотрѣть, какъ отправляется товарка, и увидѣла, что та сначала тихо приподнялась вверхъ и затѣмъ вдругъ исчезла вверху, во мракѣ, навсегда улетѣвъ изъ этой черной бездны. Старая лошадь такъ и осталась съ вытянутой шеей, можетъ быть, стараясь припомнить, что такое происходитъ тамъ, наверху. Все было кончено; мертвая подруга не увидитъ болѣе ничего, и придетъ день, когда и она, Баталь, будетъ тоже связана въ такой же жалкій узелъ и поднята наверхъ. Старыя ноги ея начали дрожать, ей было какъ будто трудно дышать свѣжимъ воздухомъ, врывавшимся сюда черезъ шахту, и она возвратилась въ свою конюшню, словно пьяная, тяжело и неровно ступая.

   Углекопы мрачно стояли передъ трупомъ Тромпетъ. Одна женщина проговорила вполголоса по поводу стараго конюха: -- Еще человѣкъ ушелъ туда! Они преспокойно спускаются въ шахту!

   Новая волна рабочихъ прилила изъ селенія; Левакъ, сопровождаемый женою и Бутелу, бѣжалъ впереди всѣхъ и кричалъ:

   -- Смерть бельгійцамъ!.. Не нужно намъ иностранцевъ!.. Смерть имъ, смерть!..

   Углекопы начинали все болѣе и болѣе надвигаться впередъ, такъ что Этьенъ принужденъ былъ остановить ихъ. Онъ подошелъ къ капитану, высокому, худощавому молодому человѣку, лѣтъ двадцати восьми, на лицѣ котораго можно было подмѣтить и отчаяніе, и вмѣстѣ съ тѣмъ твердую рѣшимость. Этьенъ принялся объяснять ему положеніе дѣлъ, стараясь всѣми силами привлечь его на свою сторону и жадно слѣдя за тѣмъ, какое впечатлѣніе производятъ его слова на офицера. Къ чему доводить дѣло до безполезной рѣзни? Развѣ справедливость не на сторонѣ углекоповъ? Они всѣ братья и должны поддерживать другъ друга... Когда Этьенъ упомянулъ о республикѣ, капитанъ невольно сдѣлалъ нервное движеніе. Но затѣмъ онъ опять принялъ суровый видъ солдата, охраняющаго ввѣренный ему постъ, и рѣзко проговорилъ:

   -- Отойдите, не мѣшайте мнѣ исполнять мой долгъ!

   Этьенъ три раза принимался убѣждать его. Въ толпѣ рабочихъ, стоявшихъ за нимъ, слышался грозный ропотъ. Прошелъ слухъ, что господинъ Геннебо находится здѣсь, на копяхъ, и рабочіе поговаривали, что его надо спустить въ шахту, привязавъ за шею, и посмотрѣть, какъ онъ будетъ добывать подъ землею уголь своими собственными руками. Но этотъ слухъ оказался ложнымъ. На копяхъ были только Негрель и Дансаэртъ. Они оба показались на минуту въ окнѣ пріемнаго отдѣленія. Старшій надсмотрщикъ, потерявшій свою обычную самоувѣренность со времени послѣдней исторіи съ женою Пьеррона, держался позади, между тѣмъ какъ инженеръ спокойно посматривалъ на толпу своими маленькими живыми глазами, посмѣиваясь съ тѣмъ насмѣшливымъ пренебреженіемъ, съ которымъ онъ одинаково относился и къ людямъ, и къ событіямъ. Увидя ихъ, толпа загудѣла такъ грозно, что они поспѣшили скрыться, и въ окнѣ виднѣлась только бѣлокурая голова Суварина, дежурившаго въ машинномъ отдѣленіи. Съ тѣхъ поръ, какъ началась стачка, онъ ни на одинъ день не покидалъ своей машины, почти пересталъ говорить и мало по-малу совсѣмъ отдавался своей idée fixe, подъ вліяніемъ которой его сѣрые глаза свѣтились холоднымъ металлическимъ блескомъ, словно въ нихъ блестѣли два стальныхъ гвоздя.

   -- Отойдите!-- громко повторилъ капитанъ.-- Я ничего не хочу слушать... Мнѣ данъ приказъ охранять шахту, и я буду ее охранять. Не напирайте на моихъ людей, или я силой заставлю васъ отойти!..

   Несмотря на то, что онъ говорилъ, повидимому, спокойно и твердо, имъ начинало овладѣвать безпокойство при видѣ все возраставшей толпы углекоповъ. Его должны были смѣнить въ полдень, и, боясь, что ему не продержаться до тѣхъ поръ, онъ послалъ мальчишку-рабочаго въ Монсу за подкрѣпленіемъ.

   Страшные крики раздались въ отвѣтъ на его слова.

   -- Смерть иностранцамъ!.. Смерть бельгійцамъ!.. Мы хотимъ быть хозяевами у себя дома!

   Этьенъ въ отчаяніи отошелъ прочь. Наступилъ конецъ всему; болѣе ничего не остается дѣлать, какъ драться и умереть. Онъ пересталъ удерживать товарищей, и толпа прихлынула къ маленькой группѣ солдатъ. Теперь углекоповъ было уже около четырехсотъ человѣкъ; сосѣднія селенія пустѣли, и рабочіе сбѣгались со всѣхъ сторонъ въ Ворё. Крики становились все громче и громче; Магё и Левакъ съ бѣшенствомъ говорили солдатамъ:

   -- Уходите прочь!.. Мы ничего не имѣемъ противъ васъ!.. Уходите прочь!

   -- Это до васъ не касается, -- прибавляла жена Магё.-- Оставьте насъ обдѣлывать наши дѣла!

   Левакъ, стоявшая позади нея, сердито кричала:

   -- Съѣсть, что ли, васъ нужно, чтобы пройти къ шахтѣ? Толкомъ вамъ говорятъ, уйдите!

   Даже Лидія, пробравшаяся вмѣстѣ съ Веберомъ въ самую середину толпы, и та восклицала своимъ рѣзкимъ, тоненькимъ голосомъ:

   -- Вотъ проклятыя красныя колбасы!..

   Стоявшая въ нѣсколькихъ шагахъ отъ толпы, Катерина съ растеряннымъ видомъ слѣдила, какъ все сильнѣе и сильнѣе разгоралась эта новая зловѣщая исторія, на которую натолкнула ее злая судьба. Развѣ мало ей и безъ того горя? Какую такую страшную вину совершила она, что несчастіе гонится за нею по пятамъ и не даетъ ей передохнуть? Еще наканунѣ она ничего не понимала въ томъ ожесточеніи, съ которымъ люди старались затянуть стачку, и думала, что если человѣкъ уже получилъ свою долю побоевъ, то ему нѣтъ надобности идти навстрѣчу новымъ. Но теперь въ ея сердцѣ чувствовалась словно потребность ненависти; она припоминала то, что Этьенъ говорилъ когда-то въ ихъ домѣ, въ осенніе вечера, и старалась вслушаться въ рѣчь, съ которою онъ теперь обратился къ солдатамъ. Онъ называетъ ихъ товарищами, напоминаетъ имъ, что вѣдь и они тоже взяты изъ народа, и поэтому ихъ долгъ идти заодно съ рабочими и помогать имъ освободиться отъ притѣснителей.

   Толпа заволновалась, и изъ нея выбралась впередъ женщина. Это была Брюле, поражающая своей худобой, съ обнаженными руками, съ голой шеей, съ нависшими на глаза волосами, растрепавшимися отъ вѣтра. Видно было, что она во весь духъ бѣжала изъ селенія.

   -- О, вотъ и я!-- пробормотала она, задыхаясь.-- Эта продажная душа, Пьерронъ, заперъ меня въ погребѣ!

   Она тотчасъ же накинулась на солдатъ, изрыгая ругательства и оскорбленія:

   -- Шайка негодяевъ и бражниковъ!.. Они только и знаютъ, что лизать сапоги у начальниковъ, и храбры только противъ бѣдныхъ людей!..

   Другія женщины присоединились къ ней, и ругательства посыпались градомъ. Кое-гдѣ еще слышались восклицанія: "Да здравствуютъ солдаты!".. "Въ шахту офицера, въ шахту!" Но скоро и эти отдѣльные крики замолкли и словно утонули въ общемъ воплѣ: "Долой красныя панталоны!.." Молча, съ безстрастными лицами, совершенно спокойно выслушивали прежде солдаты рѣчи о братствѣ и убѣжденія примкнуть къ народу; точно ту же невозмутимость сохраняли они и теперь подъ градомъ ругательствъ. Стоявшій позади ихъ капитанъ обнажилъ шпагу, и такъ какъ толпа все болѣе и болѣе тѣснила солдатъ, угрожая прижать ихъ совсѣмъ къ стѣнѣ, то онъ скомандовалъ взять ружья "на руку". Штыки выставились впередъ, и углекопы очутились передъ двойнымъ рядомъ острыхъ стальныхъ иглъ.

   -- О, мошенники!-- воскликнула Брюле, отступая назадъ.

   Но тотчасъ же всѣ опять двинулись впередъ, словно въ бреду, полные презрѣнія къ смерти. Женщины двигались впереди другихъ; жены Магё и Левакъ кричали:

   -- Убейте насъ, убейте же насъ!.. Мы требуемъ нашихъ правъ!

   Самъ Левакъ, рискуя быть пораненнымъ, схватилъ обѣими руками три штыка, встряхивалъ ихъ и тащилъ къ себѣ, стараясь вырвать ружья изъ рукъ солдатъ. Съ страшной силой, удесятеренной гнѣвомъ, онъ крутилъ этотъ пукъ штыковъ, между тѣмъ какъ Бутелу, державшійся поодаль и уже раскаявавшійся, что послѣдовалъ за товарищемъ, такъ какъ здѣсь не было ничего интереснаго, спокойно смотрѣлъ на него.

   -- Ну, проткните мнѣ сердце, проткните!-- повторялъ Магё.-- Проткните и посмотрите, что въ немъ есть, если вы добрые черти!

   Онъ разстегивалъ куртку и раздвигалъ рубашку, обнажая свою волосатую грудь, татуированную углемъ. Страшный въ своей слѣпой дерзости, онъ лѣзъ прямо на ружья, заставляя солдатъ отступать. Наконецъ, наколовшись грудью на одинъ изъ штыковъ, Магё совсѣмъ обезумѣлъ и продолжалъ напирать впередъ, чтобы желѣзо глубже вошло ему въ тѣло, словно онъ хотѣлъ послушать, какъ затрещатъ его ребра.

   Положеніе солдатъ становилось критическимъ. Имъ былъ отданъ строгій приказъ не прибѣгать къ оружію иначе, какъ только въ случаѣ самой послѣдней крайности. Но какимъ образомъ могли они остановитъ этихъ обезумѣвшихъ людей, которые сами насаживали себя на штыки, какъ на вертелы? Съ другой стороны, небольшое пространство, отдѣлявшее сначала солдатъ отъ стѣны, все уменьшалось, и теперь имъ уже некуда было отступать. Однако, этотъ маленькій отрядъ стойко выдерживалъ все усиливавшійся напоръ углекоповъ и спокойно исполнялъ отрывистую команду своего офицера. Губы капитана были нервно сжаты, глаза блестѣли, но онъ боялся только одного, чтобы люди его не вышли изъ себя отъ сыпавшихся на нихъ оскорбленій. Одинъ сержантъ, еще молодой человѣкъ, высокій и тощій, съ четырьмя торчавшими вверхъ волосками вмѣсто усовъ, уже начиналъ очень подозрительно поднимать и опускать вѣки. Стоявшій рядомъ съ нимъ старый шевронистъ съ бронзовымъ лицомъ, потемнѣвшимъ за время сдѣланныхъ имъ двадцати кампаній, поблѣднѣлъ, когда увидѣлъ, что рабочіе крутятъ его штыкъ, какъ соломенку. Другой, должно быть, рекрутъ, не забывшій еще своей пашни, краснѣлъ каждый разъ, когда слышалъ, что его обзываютъ канальей и бражникомъ. А между тѣмъ рабочіе не унимались, они грозили солдатамъ кулаками, осыпали ихъ упреками, проклятіями, угрозами, словно хлестали ихъ по щекамъ всевозможными оскорбленіями. Одна только привычка къ безусловному повиновенію могла еще сдерживать эту горсть вооруженныхъ людей и заставить ее стоять неподвижно и безмолвно среди шумѣвшей кругомъ бури.

   Столкновеніе казалось неизбѣжнымъ, когда изъ-за солдатъ показался надсмотрщикъ Ришомъ со своей бѣлою головой и взволнованнымъ добрымъ лицомъ. Онъ выступилъ впередъ, громко проговоривъ:

   -- Чортъ возьми! Это, наконецъ, глупо... Нельзя же позволять дѣлать подобныя глупости.

   Онъ бросился между штыками и углекопами.

   -- Товарищи, выслушайте меня!.. Вы знаете, что я старый рабочій и никогда вамъ не измѣнялъ! Ну, такъ я вамъ обѣщаю, что если съ вами поступаютъ несправедливо, то я выскажу въ глаза начальникамъ всю правду на чистоту... Вы совсѣмъ сходите съ ума!.. Право, дѣло нисколько не подвинется впередъ отъ того, что вы ругаете этихъ храбрыхъ молодцовъ и намѣреваетесь пропороть себѣ брюхо!

   Толпа слушала его и нѣсколько призадумалась. Къ несчастью, въ это время вверху, въ окнѣ, опять показался острый профиль маленькаго Негреля. Опасаясь, по всей вѣроятности, чтобы не заподозрили, что онъ струсилъ выйти къ рабочимъ и послалъ вмѣсто себя надсмотрщика, инженеръ тоже пытался сказать что-то. Но съ первыхъ же его словъ поднялся страшный гвалтъ, такъ что Негрель только пожалъ плечами и принужденъ былъ тотчасъ же отойти отъ окна. Послѣ этого Ришомъ не одинъ разъ принимался убѣждать рабочихъ, но теперь его уже не слушали, отталкивали прочь и даже начали высказывать подозрѣнія, что онъ держитъ сторону начальства. Однако же, старикъ упрямо продолжалъ свое дѣло и остался посреди углекоповъ.

   -- Пусть и мнѣ вмѣстѣ съ вами разможжатъ голову!.. Я не оставлю васъ до тѣхъ поръ, пока вы не перестанете быть такими дураками!

   Онъ просилъ Этьена помочь ему образумить рабочихъ, но тотъ только махнулъ рукою, чувствуя свое безсиліе. Было уже слишкомъ поздно думать объ этомъ, тѣмъ болѣе, что толпа постоянно увеличивалась и увеличивалась, такъ что въ ней теперь было уже до пятисотъ человѣкъ, все окончательно обезумѣвшихъ людей, рѣшившихся во что бы то ни стало прогнать бельгійцевъ. Въ сторонѣ отъ этой плотной массы виднѣлись отдѣльныя группы зрителей, людей, пришедшихъ изъ любопытства, и шутниковъ. Въ отдаленіи стояли среди своихъ знакомыхъ Захарій и Филомена. смотрѣвшіе на все происходящее, какъ на театральное представленіе, и до того беззаботные, что даже привели съ собою обоихъ своихъ дѣтей, Ахилла и Дезире. Потомъ нахлынула сюда еще новая толпа рабочихъ изъ Рекильяра, и съ нею появились братъ и сестра Мукъ. Брать, посмѣиваясь, сейчасъ же отправился къ своему пріятелю Захарію и похлопалъ его по плечу, а сестра, очень возбужденная, пробралась въ первые ряды, гдѣ стояли самыя отчаянныя головы.

   Капитанъ безпрестанно поглядывалъ на дорогу въ Монсу, откуда должно было прибыть потребованное ими подкрѣпленіе, но оно не появлялось; а между тѣмъ люди его не могли выдерживать болѣе натиска толпы. Наконецъ, ему пришло въ голову попугать рабочихъ, приказавъ солдатамъ зарядить на ихъ глазахъ ружья. Команда была дана и исполнена, но волненіе углекоповъ не улеглось, а возросло еще больше. Послышались насмѣшки, начались задорныя выходки.

   -- Смотрите на этихъ тунеядцевъ!.. Они отправляются стрѣлять въ цѣль!-- подсмѣивались женщины, Брюле, Левакъ и другія.

   Магё, прикрывъ грудь тѣломъ проснувшейся и расплакавшейся Эстеллы, подошла такъ близко къ сержанту, что тотъ спросилъ ее, что она хочетъ сдѣлать съ этой бѣдной крошкой.

   -- А тебѣ какое дѣло?-- отвѣчала Магё.-- Стрѣляй въ нее, если смѣешь.

   Рабочіе съ презрѣніемъ покачивали головами: ни одинъ изъ нихъ не вѣрилъ, чтобы по нимъ стали стрѣлять.

   -- Въ ихъ патронахъ нѣтъ пуль,-- говорилъ Левакъ.

   -- Развѣ мы казаки?-- кричалъ Магё.-- Французъ во француза не станетъ стрѣлять, чортъ возьми!

   Другіе говорили, что они участвовали въ крымской кампаніи, да и тогда не боялись свинцу. Всѣ продолжали напирать на ружья, и если бы теперь послѣдовалъ залпъ, то, казалось, онъ скосилъ бы толпу.

   Откатчица Мукъ, стоявшая въ первомъ ряду, задыхалась отъ бѣшенства при мысли, что эти "негодяи" хотятъ продырявить кожу женщинамъ. Она излила уже на головы солдатъ всѣ ругательства, какія только знала, и теперь не находила достаточно энергичныхъ словъ для выраженія своихъ чувствованій. Впрочемъ, у нея оставалось въ запасѣ еще одно средство, которымъ она, по ея мнѣнію, могла нанести солдатамъ самое жестокое, чуть ли не смертельное оскорбленіе. Она немедленно прибѣгла къ этому послѣднему средству: приподняла платье и обнажила свою жирную спину.

   -- Вотъ вамъ!

   Она наклонялась и повертывалась, чтобы каждый получилъ свою долю обиды, приговаривая:

   -- Вотъ это для офицера! Это сержанту! Это солдатамъ!

   Раздался взрывъ хохота. Беберъ и Лидія корчились отъ смѣха; даже Этьенъ, несмотря на свое тяжелое настроеніе духа, апплодировалъ этой оскорбительной выходкѣ. И державшіеся въ сторонѣ зубоскалы, и люди, только-что выходившіе изъ себя отъ гнѣва, всѣ принялись теперь осмѣивать солдатъ, какъ будто тѣ были съ ногъ до головы окачены грязью. Одна только Катерина, стоявшая въ отдаленіи, на старыхъ бревнахъ, оставалась безмолвною, чувствуя, что въ сердцѣ ея, словно горячая волна, все сильнѣе и сильнѣе поднимается злоба.

   Вдругъ въ толпѣ произошло смятеніе. Чтобы сколько-нибудь успокоить все возраставшее раздраженіе своихъ людей, капитанъ рѣшился арестовать нѣсколько человѣкъ изъ толпы. Откатчица Мукъ успѣла однимъ прыжкомъ отскочить въ сторону и проскользнуть назадъ между ногъ товарищей, но Левакъ и двое другихъ углекоповъ были выхвачены изъ наиболѣе неистовствовавшей кучки людей и отведены въ комнату надсмотрщиковъ. Негрель и Дансаэртъ кричали капитану, чтобы тотъ поднялся со своимъ отрядомъ наверхъ и заперся вмѣстѣ съ ними. Но офицеръ отказался. Онъ очень хорошо видѣлъ, что эти строенія съ жалкими дверями, безъ замковъ, углекопамъ нетрудно будетъ взять приступомъ, и тогда, можетъ статься, ему пришлось бы подвергнуться со своими солдатами новому униженію быть обезоруженными. Къ тому же его люди и безъ того ужь начинали терять терпѣніе, и было бы слишкомъ тяжело заставить ихъ еще обратиться въ бѣгство передъ этими несчастными оборванцами въ деревянныхъ башмакахъ. Приходилось оставаться на мѣстѣ, и эти шестьдесятъ человѣкъ солдатъ, прижатые къ стѣнѣ и съ заряженными ружьями въ рукахъ, продолжали стоять лицомъ къ лицу съ толпою.

   Сначала толпа, пораженная неожиданностью, отступила назадъ и примолкла. Но затѣмъ поднялся общій оглушительный крикъ: всѣ требовали немедленнаго освобожденія взятыхъ товарищей. Кто-то сказалъ, что ихъ тамъ рѣжутъ, и тогда, не сговариваясь, охваченные однимъ и тѣмъ же порывомъ, одной и той же потребностью возмездія, всѣ бросились къ находившимся по близости складамъ кирпича. Дѣти тащили кирпичъ по одной штукѣ, женщины набирали его въ подолы своихъ юбокъ. Скоро у ногъ каждой изъ нихъ образовались цѣлые запасы камней, которые и полетѣли въ солдатъ.

   Брюле начала первая. Она ломала кирпичи пополамъ о свое острое колѣно и бросала ихъ обломки одновременн обная битве тех древних времен, когда потопы, бушуя, искажали облик гор и долин.

   Катрина, обезумевшая от одного вида этого непрестанного разрушения, с мольбой складывала руки и повторяла одни и те же слова:

   -- Я не хочу умирать!.. Я не хочу умирать!..

   Чтобы успокоить ее, Этьен уверял, что вода перестала прибывать. Они блуждали по шахте не менее шести часов, и к ним, конечно, уже шли на помощь. Он говорил о шести часах предположительно, так как точное представление о времени у них исчезло. На самом деле они находились в жиле Гийома целый день.

   Промокшие, дрожащие от холода, они присели. Катрина, не стыдясь, сняла и выжала платье; затем снова надела его, чтобы оно высохло на ней. Так как она была босиком, Этьен уговорил ее надеть его деревянные башмаки. Теперь они могли ждать и поэтому убавили фитиль лампочки, довольствуясь слабым светом, как от ночника. И только тут оба почувствовали, что их корчит от голодных судорог, -- до тех пор у них не было никакого чувства жизни. В момент катастрофы они не успели позавтракать, и лишь сейчас вспомнили о своих ломтиках хлеба, размокших от воды и превратившихся почти в кашу. Катрияа силой заставила Этьена съесть его долю. Поев, она заснула от усталости прямо на холодной земле. Он же, томимый бессонницей, сидел около нее, сжав руками голову и глядя в одну точку.

   Этьен не мог сказать, сколько времени просидел он таким образом. Но вот в отверстии ствола, находившегося перед ним, он снова заметил черный колеблющийся поток. Сперва это была лишь тонкая полоска, бежавшая змейкой по галерее, затем появилась бурлящая пена, скоро вода настигла их и здесь: ноги заснувшей девушки уже окунулись в нее. Но Эгьен не решался разбудить Катрину -- жестоко прервать ее отдых, это оцепенелое забытье: ведь она, быть может, видела во сне солнце. Куда же бежать? Он стал думать и вспомнил, что наклонный штрек этой части жилы соединялся со скатом верхней нагрузочной. Это был исход. Он решил дать Катрине поспать возможно дольше, а сам следил, как поднимается вода, которая сгонит их и отсюда. Наконец он тихонько приподнял Катрину; она вздрогнула:

   -- Ах, господи! Правда!.. Снова начинается!

   Девушка сообразила, где она, и закричала от страха перед близкой смертью.

   -- Успокойся, -- прошептал Этьен. -- Я уверен, что можно выбраться.

   Чтобы достигнуть наклонного штрека, пришлось идти согнувшись, по плечи в воде. Снова начался подъем, еще более опасный, по узкому, длиною в сто метров, проходу, сплошь обшитому деревом. Сперва они хотели потянуть канат, чтобы укрепить внизу одну из тачек: если бы другая спустилась вниз в то время, как они поднимались, они были бы раздавлены. Но какое-то препятствие мешало им привести механизм в действие. Не решаясь воспользоваться мешавшим им канатом, они пустились на риск, ломая себе ногти о скользкие доски. Этьен шел за Катриной, смело поддерживая девушку головой, когда ее окровавленные руки срывались. Вдруг они наткнулись на обломки бревен, загородившие спуск. Сюда сползла земля, и обвал не позволял им двигаться дальше. К счастью, тут же оказалась дверь, и они вышли в соседнюю штольню.

   Внезапно перед ними сверкнул свет лампочки: они были поражены. Какой-то человек кричал им в бешенстве:

   -- Значит, есть еще такие же дураки, как я!

   Они узнали Шаваля, загнанного сюда с наклонного штрека обвалом. Два товарища, побежавшие за ним, погибли в пути, размозжив себе череп. Он же был только ранен в локоть, и у него хватило мужества подползти на коленях к телам, чтобы обшарить их и взять лампочки и хлеб. Когда он убегал, за его спиной галерею засыпал последний обвал. Он тотчас же твердо решил, что не станет делиться своими запасами с этими выросшими из-под земли людьми. Лучше он их убьет. Когда он узнал, кто это, гнев его спал, и он начал смеяться нехорошим смешком:

   -- А, это ты, Катрина! Что, сорвалось? Опять пришла ко мне? Ладно! Ладно! Ну что ж, вместе помрем!

   Он притворялся, что не замечает Этьена. А тот, расстроенный встречей, сделал движение, чтобы защитить прижимавшуюся к нему девушку. Однако приходилось мириться с положением. И он просто спросил Шаваля, как будто час назад они расстались друзьями:

   -- А ты осмотрел дно? Нельзя ли там пройти штольнями?

   Шаваль продолжал посмеиваться:

   -- Да, как же! Штольнями! Они тоже все обвалились, и мы зажаты, как в мышеловке... Но ты можешь вернуться по наклону, если хорошо ныряешь.

   В самом деле, вода поднималась. Отступление было уже отрезано. Шаваль оказался прав, говоря о мышеловке: конец галереи завалило с обеих сторон. Не оставалось ни единого выхода, все трое были замурованы.

   -- Так остаешься? -- насмешливо спросил Шаваль. -- Это, знаешь, лучше. И если ты не будешь ко мне приставать, я даже не стану с тобой и разговаривать. Места здесь хватит нам обоим, а там видно будет, кто из нас первый подохнет, если только за нами не придут, а это почти невероятно.

   -- Но, может быть, если мы постучим, нас услышат? -- возразил молодой человек.

   -- Я уже устал стучать... Вот попробуй, постучи этим камнем!

   Этьен поднял кусок песчаника, который Шаваль уже искрошил, и начал выстукивать по жиле призывный сигнал шахтеров. Затем он приложил ухо и стал слушать. Он упрямо повторял это раз двадцать. Ответа не было.

   Тем временем Шаваль с притворным хладнокровием занялся своим хозяйством. Он поставил у стены все три лампочки -- одна горела, другие оставались про запас. Затем он положил на кусок дерева два ломтя хлеба: это был его буфет; если он будет благоразумен, хватит на два дня. Он повернулся со словами:

   -- Знаешь, Катрина, когда ты очень проголодаешься, я отдам тебе половину.

   Девушка молчала. В довершение несчастья она снова очутилась между этими двумя людьми.

   Потянулись страшные часы. Шаваль и Этьен не раскрывали рта, сидя на земле в нескольких шагах друг от друга. По указанию Шаваля Этьен потушил свою лампочку; она была излишней роскошью. Затем они снова погрузились в молчание. Катрина легла возле молодого человека; взгляды, которые бросал на нее прежний любовник, вызывали в ней тревогу. Так протекло много часов; вода непрерывно поднималась с тихим бульканьем; время от времени галерея сотрясалась от толчков; слышались далекие раскаты, возвещавшие об окончательном разрушении шахты. Когда одна лампочка догорела и нужно было зажигать другую, они в первую минуту перепугались, вспомнив, что тут может оказаться рудничный газ. Но они предпочли лучше быть взорванными, чем оставаться в потемках. Газа не оказалось; они снова легли, и время потекло по-прежнему.

   Услыхав какой-то шум, Этьен и Катрина подняли голову. Шаваль решил приняться за еду; он отрезал себе пол-ломтя и медленно жевал, чтобы не соблазниться и не проглотить все сразу. Их мучил голод, они жадно следили за ним.

   -- Так ты отказываешься? -- сказал Шаваль откатчице с вызывающим видом. -- Напрасно!

   Катрина опустила глаза, боясь уступить: в желудке у нее были такие схватки, что слезы выступали на глазах. Но она понимала, чего он хочет; еще утром она ощущала на шее его горячее дыхание: увидев ее с другим, он снова был охвачен, как и раньше, бешеным желанием. Взгляды, которые он бросал на девушку, сверкали знакомым огоньком: так же сверкали они, когда Шаваль, обуреваемый ревностью, бросался на нее с кулаками, обвиняя в сожительстве с жильцом матери. Катрина с трепетом думала о том, что из-за нее эти два человека могут броситься друг на друга и в этом тесном подземелье, где им суждено вместе ждать смерти. Господи! Неужели нельзя покинуть этот мир без ссоры!

   Этьен скорее умер бы от истощения, чем попросил у Шаваля кусочек хлеба. Наступило тяжелое молчание; мгновения текли так медленно, что казалось, прошла целая вечность. Эти монотонные минуты не приносили им никакой надежды. Они сидели вместе уже целый день. Вторая лампочка погасла, пришлось зажечь третью.

   Шаваль взял второй ломоть хлеба, проворчав:

   -- Иди же, дура!

   Катрина вздрогнула. Чтобы предоставить ей свободу решения, Этьен отвернулся. Но так как она не двигалась, он сказал ей шепотом:

   -- Иди, детка!

   Тогда слезы, которые она сдерживала, потекли ручьем. Она плакала очень долго, не находя в себе силы подняться и не понимая даже, голодна она или нет. Она ощущала боль во всем теле. А Этьен встал и принялся шагать взад и вперед, тщетно выстукивая призывный сигнал шахтеров и выходя из себя при мысли, что он принужден проводить остаток жизни рядом с ненавистным противником. Здесь не было даже достаточно места, чтобы перед последним издыханием отойти подальше друг от друга! Едва сделав десять шагов, нужно было возвращаться или натыкаться на этого человека. А она, печальная девушка, из-за которой они спорили на земле, достанется тому, кто дольше проживет, и если Этьен умрет первым, этот человек отнимет ее у него. Часы тянулись за часами, им не видно было конца. Вынужденное совместное пребывание становилось все тягостнее, дыхание отравляли испражнения, так как тут же приходилось отправлять свои нужды. Дважды Этьен набрасывался на каменную породу, словно желая сокрушить ее силой своего кулака.

   Прошел еще целый день. И Шаваль подсел к Катрине, поделив с нею последние пол-ломтя. Девушка жевала с трудом и за каждый кусок должна была платить лаской. На Шаваля нашло ревнивое упорство: он не хотел умереть, не обладав ею еще раз в присутствии того, другого. Обессиленная, она не сопротивлялась. Но когда он хотел овладеть ею, она простонала:

   -- Пусти! Ты мне переломаешь все кости.

   Этьен, дрожа, прижался лбом к доске, чтобы ничего не видеть. Но тут он одним прыжком очутился около них.

   -- Пусти ее, черт тебя дери!

   -- А тебе-то что за дело? -- сказал Шаваль. -- Она как будто моя жена!

   Он снова схватил ее, стискивая в объятиях, прижимаясь к ее губам своими рыжими усами, и продолжал:

   -- Оставь нас в покое. Доставь нам удовольствие побыть вместе.

   Но у Этьена побелели губы, и он крикнул:

   -- Если ты ее не отпустишь, я тебя задушу!

   Шаваль быстро вскочил: он понял по хриплому голосу Этьена, что тот и в самом деле хочет его прикончить. Смерть слишком медлила, и они решили, что один из них должен уступить место другому. Здесь, под землей, где им суждено было уснуть друг возле друга последним сном, возобновилась прежняя борьба. Места было так мало, что, угрожая друг другу, они обдирали себе кулаки.

   -- Берегись, -- прорычал Шаваль, -- теперь ты у меня не отделаешься!

   Этьен обезумел. Глаза его застилал красный туман, к горлу прилила кровь. Убийство стало для него непреодолимой физической потребностью. Оно надвигалось помимо воли Этьена: к нему побуждала наследственная болезнь молодого человека. Он отодрал от стены тяжелый и объемистый кусок шифера и, схватив его обеими руками, с удесятеренной силой раскроил им Шавалю череп.

   Шаваль не успел отскочить назад. Он упал: лицо у него было разбито, череп раздроблен. Мозг обрызгал свод: галереи, алая кровь хлынула из раны, словно струя родни-ка. На земле тотчас образовалась лужа, в которой отразился огонек коптящей лампочки. Мрак овладел этим замурованным склепом. Тело, лежавшее на земле, казалось черной кучей угольных отбросов.

   Этьен, наклонившись, смотрел на него широко раскрытыми глазами. Свершилось, он убил! В памяти его смутно пронеслась прежняя борьба -- бесполезная борьба против яда, дремавшего в его мышцах, против алкоголя, медленно накопленного всем его родом. Однако если он был сейчас пьян, то только от голода, -- значит, достаточно было пьянства его предков в отдаленном прошлом. Перед лицом этого ужасного убийства волосы у Этьена встали дыбом, разум возмущался его собственным поступком; и все же сердце Этьена билось ровнее, охваченное животной радостью, что желание наконец удовлетворено. Потом последовало чувство еще большей гордости. Перед ним встал образ солдатика с ножом в горле. Тот был убит ребенком, а теперь и он, Этьен, убил.

   Но Катрина выпрямилась с криком:

   -- Господи! Он умер!

   -- Тебе его жалко? -- свирепо спросил Этьен. Еле держась на ногах, она что-то лепетала. Затем, шатаясь, бросилась ему на грудь.

   -- Ах, убей и меня, умрем оба!

   Катрина цеплялась за его плечи, они сжимали друг друга в объятиях, и оба думали, что наступает смерть. Но смерть не торопилась, и они опустили руки. Потом Катрина отвернулась, а Этьен потащил несчастного и столкнул в воду, чтобы освободить пространство, на котором ему с Катриной еще нужно было жить. Если бы труп лежал тут, у их ног, жизнь стала бы совершенно невыносимой. Они содрогнулись, когда услышали всплеск и их обдало пеной: значит, отверстие уже заполнено водой; видно было, как она подвивается по галерее.

   Тогда вновь началась борьба. Этьен зажег последнюю лампочку, освещавшую теперь равномерный, упорный и безостановочный подъем воды: вот она дошла до щиколоток, добирается уже до колен. Вода поднималась, они перешли в самый верхний конец штольни; это дало им передышку еще на несколько часов; Но поток настиг их и там, и они погрузились по пояс. Стоя теперь на ногах, друг возле друга, прижавшись спиной к породе, они продолжали смотреть, как вода прибывала; когда она дойдет до рта, все будет кончено. Свет подвешенной лампочки придавал воде желтоватый оттенок, перебегая по ней мелкими отблесками. Но лампочка стала светить слабее, уже можно было различить только небольшой полукруг, который все время суживался вместе с подъемом воды. И внезапно все погрузилось в темноту: лампочка потухла, впитав последнюю каплю масла. Наступила беспросветная ночь -- подземная ночь; здесь они должны уснуть, чтобы никогда больше не открыть глаз при солнечном свете.

   -- Черт! -- глухо выругался Этьен.

   Катрина прижалась к нему, как будто мрак хотел ее схватить. Она шепотом произнесла заклятие шахтеров:

   -- Смерть задувает лампочку!

   И все-таки лихорадочный инстинкт жизни заставил их бороться с надвигающейся угрозой. Этьен принялся яростно окрести шифер рукояткой лампочки, Катрина помогала ему ногтями. Они устроили нечто вроде высокой скамьи и, взобравшись туда, уселись вместе, согнувшись и свесив ноги, так как низкий свод не позволял им выпрямиться. Ледяная вода доходила им теперь только до пяток, но через некоторый промежуток времени она снова начала заливать щиколотки, икры, колени, -- уровень ее поднимался неуклонно, не давая им передохнуть. Неудобная скамья сильно подмокла, и они с трудом удерживались на ней, чтобы не соскользнуть вниз. Наступал конец, -- но сколько времени остается им еще жить в этой нише, где они не могли сделать без риска ни одного движения и сидели изнемогающие, голодные, без хлеба и без света? Особенно мучительной была темнота: она мешала им разглядеть приближение смерти. Царила мертвая тишина, в наполненной водою шахте не слышно было ни малейшего движения. Они чувствовали теперь только море, находившееся под ними; оно не переставало расти и надвигало на них свой безмолвный прибой.

   Снова потекли часы, все одинаково мрачные. Этьен и Катрина потеряли всякое представление о времени, окончательно сбившись в счете. Мучения, которые, казалось, должны были бы удлинять протекающие минуты, -- наоборот, быстро уносили их. Этьену и Катрине казалось, что они находятся под землей только два дня и одну ночь, тогда как на самом деле на исходе был уже третий день.

   Всякая надежда на спасение иссякла, никто не мог знать, что они здесь, никому не удастся добраться до них; и если наводнение их пощадит, они все равно умрут с голоду. В последний раз им пришла в голову мысль простучать сигнал, но камень остался под водой, да и все равно -- кто может их услыхать!

   Катрина, покорившаяся судьбе, приложила к пласту отяжелевшую голову и вдруг, вздрогнув, выпрямилась.

   -- Слушай! -- сказала она.

   Этьен подумал сперва, что она говорит о легком шуме воды, которая не переставала подниматься. Чтобы успокоить ее, он солгал:

   -- Нет, это я шевелю ногами.

   -- Нет, нет, не то... Это там, слушай!

   Она снова приложила ухо к пласту. Этьен понял и последовал ее примеру. Несколько секунд ожидания обессилили их. Затем донеслись, очень издалека, три слабых удара, разделенные большими паузами. Но они все еще сомневались: может быть, это звенит у них в ушах? Может быть, это трещит пласт? Они не знали, чем постучать в ответ.

   Наконец Этьен сообразил:

   -- У тебя деревянные башмаки. Сними их с ног и постучи каблуками.

   Катрина начала выстукивать шахтерский сигнал; они снова вслушались, и снова различили три условных знака, донесшиеся издалека. Двадцать раз они принимались стучать, и двадцать раз на их удары отвечали. Они плакали, обнимались, рискуя потерять равновесие и свалиться. Наконец-то товарищи здесь, они продвигаются к ним. Чувства радости и любви били у них через край, унося прочь муки ожидания, бешенство, вызванное долгими и бесполезными призывами. Им казалось уже, что спасителям достаточно ткнуть в скалу пальцем, и они будут освобождены.

   -- Что! -- весело воскликнула она. -- Надо же было мне приложить ухо!

   -- Да!.. Уж и слух у тебя! -- отвечал он. -- Я бы ничего не расслышал.

   С этого момента они стали сменяться. Все время один из них слушал, приготовившись отвечать на малейший сигнал. Вскоре они стали различать удары кирки: начинали проходку новой галереи. Они не упускали ни одного звука. Но радостное настроение их начало спадать. Сколько они ни смеялись, сколько ни пытались себя обмануть, их снова мало-помалу охватывало отчаяние. Сперва они стали рассуждать:, наверное, это со стороны Рекийяра, галерея спускается в глубь пласта; а может быть, сразу стали проходить несколько галерей, так как было ясно, что работают три забойщика. Затем они стали говорить меньше и в конце концов совсем замолкли, сообразив, что глубина пласта, отделяющая их от товарищей, должна быть очень значительной. Но и перестав обмениваться словами, Катрина и Этьен не прерывали своих размышлений. Они высчитывали, во сколько дней можно пробить такую толщу. Невероятно, чтобы до них добрались, пока еще будет не поздно; они двадцать раз успеют умереть. И, молча, охваченные усилившейся тоской, они отвечали на призывные сигналы стуком деревянных башмаков. Они ни на что больше не надеялись и только машинально сообщали другим, что еще живы.

   Так прошел день, два дня. Катрина и Этьен находились под землей уже шесть дней. Вода, остановившись на уровне их колен, перестала подниматься, но и не спадала. Ноги по-прежнему коченели в этой ледяной ванне. Они вытаскивали их на какой-нибудь час, но положение становилось тогда настолько неудобным, что от невероятной боли они снова спускали их в воду. Каждые десять минут им приходилось подтягиваться кверху, так как они съезжали вниз по скользкому камню. Неровности пласта врезались им в затылок и причиняли нестерпимую боль. Кроме того, становилось все более и более душно; воздух, согнанный сюда напором воды, не имел выхода, так как место, где они были заключены, образовало подобие колокола. Голос их звучал приглушенно и доносился как бы издалека. В ушах звенело, как будто яростно бил набат, будто слышался бесконечный топот стада, которое мчится во время ливня с градом.

   Сперва Катрина невероятно страдала от голода. Она подымала к горлу жалкие, иссохшие руки, глубоко вздыхая и не прекращая издавать протяжный жалобный звук, словно желудок ее все время стягивало спазмой. Этьен, испытывавший тат кие же мучения, лихорадочно шарил руками впотьмах и наткнулся пальцами на полусгнивший кусок обшивки. Он начал крошить его ногтями. Часть куска он дал Катрине, и та жадно проглотила его. Целых два дня они жили изъеденной червяками гнилушкой. Они съели ее целиком, и когда она кончилась, пришли в отчаяние, царапая себе десны о другие обрубки, которые были еще крепки и древесина которых не поддавалась. Мучения сделались еще невыносимее: они неистовствовали, не будучи в состоянии разжевать материю своей одежды. Их подкрепил немного только кожаный пояс. Этьен разорвал его на мелкие кусочки зубами, и Катрина жевала их и жадно глотала. Это заставляло челюсти работать и создавало иллюзию насыщения. Когда же и пояс был съеден, они снова вернулись к одежде и сосали материю в продолжение целых часов.

   Однако вскоре резкие схватки от голода прекратились и перешли в глухую, глубокую, медленно растущую боль, доводившую их до полной потери сил. Они, конечно, не продержались бы столько времени, если бы не оказалось такого изобилия воды; достаточно было им нагнуться и зачерпнуть ее рукою. Они делали это бесконечное число раз, палимые такой жаждой, что казалось, всей этой затопленной шахты недостаточно, чтобы утолить ее.

   На седьмой день Катрина, нагнувшись за водой, почувствовала под рукой что-то мягкое, плававшее на поверхности воды.

   -- Посмотри-ка... Что это?

   Этьен стал шарить впотьмах.

   -- Не понимаю. Что-то вроде обшивки вентиляции.

   Катрина начала пить, но, опустив руку во второй раз, ощутила под рукой мертвое тело. Она в ужасе вскрикнула:

   -- Господи, это он!

   -- Кто?

   -- Он, ты же знаешь!.. Я задела рукой усы.

   Это был труп Шаваля, который притоком воды вновь прибило к ним. Этьен протянул руку и тоже нащупал усы и разбитый нос. Его охватила дрожь от ужаса и отвращения. Почувствовав страшную тошноту, Катрина выплюнула воду, взятую в рот. Ей чудилось, будто она пьет кровь, будто вся вода пропитана кровью убитого.

   -- Погоди, -- сказал Этьен, -- я его оттолкну.

   Он толкнул труп ногой, и тот отдалился. Но вскоре они опять почувствовали его у своих ног.

   -- Черт тебя возьми! Убирайся же!

   В третий раз Этьен должен был оставить труп. По-видимому, его гнало обратно какое-то течение. Шаваль не хотел уходить, он хотел быть с ними, между ними! Этот ужасный спутник окончательно отравил воздух. Они не пили воды в течение целого дня, предпочитая умереть от жажды, и только на следующий день страдание заставило их подчиниться: они отталкивали тело при каждом глотке и все-таки пили. Не стоило убивать его, чтобы он опять вернулся к ним, гонимый ревностью. Он и мертвый останется с ними до конца, чтобы не дать им возможности быть вдвоем.

   Еще и еще день. При каждом всплеске воды Этьен ощущал легкий толчок убитого им человека, словно локоть соседа, напоминающего о своем присутствии. И всякий раз он вздрагивал. Он все время видел труп, раздутый, позеленевший, с рыжими усами, с разбитым лицом. И Этьен больше ничего не помнил, -- он его не убивал, труп плавал и хотел его укусить. Катрина же, сотрясаясь от долгих, бесконечных рыданий, приходила после них в оцепенение. В конце концов она впала в состояние полной сонливости. Этьен будил ее, она что-то лепетала и сейчас же снова засыпала, Даже не приоткрывая глаз. Боясь, что она упадет в воду, Этьен обнял ее за талию. Теперь на стуки отвечал он. Удары кирки все приближались, он слышал их совсем близко, почти за своей спиной. Но силы покидали и его, он больше уже не мог стучать. Ведь там знали, что они здесь, зачем же утруждать себя? То, что к ним могли прийти, перестало его интересовать. Отупев от ожидания, он на целые часы забывал о тех, кого ждал.

   Однако вскоре им стало немного легче. Вода спала, и тело Шаваля уплыло. Чтобы освободить их, работали уже девять дней. Они в первый раз попробовали сделать несколько шагов по штольне, но сильное сотрясение бросило их обоих на землю. Они нащупали друг друга, и лежали, обнявшись, обезумев, ничего не понимая и думая, что катастрофа возобновилась. Все снова стало неподвижно, удары кирки смолкли.

   Они сидели в углу, прижавшись друг к другу, и вдруг Катрина засмеялась:

   -- Как хорошо наверху!.. Давай выйдем отсюда.

   Сперва Этьен старался бороться с ее безумием. Но он чувствовал, что и сам начинает терять рассудок, хотя его голова и была более крепкой. Он потерял ощущение действительности. У Катрины же это особенно давало себя знать; ее трясла лихорадка, она ощущала теперь потребность в словах и движениях. В ушах у нее звенело так сильно, что этот шум казался ей то рокотом потока, то пением птиц; она чувствовала запах смятой травы и ясно видела, как перед глазами ее появляются желтые пятна; ей казалось, что она на воле, среди полевых колосьев, на берегу канала, и что вокруг -- солнечный день.

   -- Как жарко!.. Возьми же меня, будем вместе всегда, всегда!

   Он обнимал ее, она ласкалась к нему, продолжая болтать, исполненная счастья.

   -- Как мы были глупы, что ждали так долго! Я бы сразу согласилась быть твоей, но ты дулся и не понимал... А потом, когда мы дома ночью не спали и слышали, как дышим, помнишь, как мы тогда желали друг друга?..

   Веселость Катрины заразила и Этьена: он шутил, вспоминал это немое проявление нежности.

   -- Ты ведь раз меня прибила. Да, да! По обеим щекам!

   -- Это потому, что я тебя любила, -- прошептала она. -- Видишь ли, я не позволяла себе думать о тебе, я считала, что все кончено... А в глубине души я знала, что в один прекрасный день мы будем принадлежать друг другу... Нужен был только счастливый случай. Правда?

   У него пробежала по телу холодная дрожь, он хотел стряхнуть с себя этот сон и медленно повторял:

   -- Ничто не может кончиться совсем. Надо только немножко счастья, чтобы все началось снова.

   -- Значит, я останусь с тобой на этот раз уже навсегда? Потеряв силы, она соскользнула вниз; голос ее ослабевал.

   Испугавшись, он прижал ее к груди.

   -- Тебе нехорошо?

   Она с удивлением выпрямилась.

   -- Нет, нет... Почему?..

   Но этот вопрос оторвал девушку от ее мечты. Она растерянно посмотрела в темноту и, заломив руки, снова разрыдалась:

   -- Господи! Господи! Как темно!

   Теперь не было уже ни полей, ни запаха трав, ни пения жаворонков, ни огромного желтого солнца. Была только затопленная, обвалившаяся шахта, мрачная ночь, вонючий, затхлый запах погреба, в котором они томились столько дней. Затемненный рассудок Катрины усиливал ужас их положения. Ее снова преследовали видения детства: Черный человек -- умерший старый шахтер, -- который выходит из глубины шахты, чтобы свернуть шею блудливым девушкам.

   -- Слушай! Ты слышал?

   -- Нет, я ничего не слышу.

   -- Нет, знаешь, это тот человек... Вот он... Земля выпустила всю кровь из жилы, чтобы отомстить за то, что у нее перерезали артерию. И вот он здесь. Видишь его? Посмотри! Он чернее ночи... Я боюсь.

   Она умолкла и вся дрожала. Затем она продолжала шепотом:

   -- Нет, это другой.

   -- Кто другой?

   -- Тот, кто с нами! Тот, кого уже нет!

   Образ Шаваля преследовал ее, и она, смущаясь, начинала говорить о нем. Она рассказывала об их собачьем существовании. Он только один раз был с нею мил, в Жан-Барте, а все остальные дни -- это были оплошные придирки и оплеухи; избив Катрину, Шаваль начинал мучить ее своими ласками.

   -- Я тебе говорю, что он хочет разъединить нас! Он опять ревнует... Прогони его!.. И возьми меня, возьми меня всю, всю!

   Она повисла у него на шее и, найдя его губы, прижалась к ним. Темнота снова осветилась; девушка вновь видела солнце и смеялась смехом счастливой любовницы. А он, чувствуя, что она почти обнажена, в одних лохмотьях шахтерской одежды, задрожал и, во внезапном приливе желания, обхватил ее. Наконец наступила их брачная ночь -- в глубине этой могилы, на грязном ложе. Их обуяла потребность быть счастливыми хотя бы перед смертью, упорная жажда жить, в последний раз насладиться жизнью. В отчаянии, перед лицом подступающей, смерти, они отдались друг другу.

   Этим все кончилось. Этьен сидел на земле все в том же углу, а Катрина без движения лежала у него на коленях. Часы шли за часами. Этьен думал, что она спит, но, тронув ее, почувствовал, что она похолодела, -- она была мертва. И все-таки он не шевелился, боясь ее разбудить. Мысль, что он первый обладал ею после того, как она созрела, что она могла зачать от него, приводила его в умиление. Временами наплывали другие мысли: желание уйти вместе с ней, радостные мечты о том, что они будут делать в будущем; но все это было так расплывчато, все это только слегка касалось его головы, как мимолетное дыхание она. Силы его оставляли, и он был в состоянии лишь слегка пошевелить кистью руки, чтобы удостовериться, что Катрина тут, похолодевшая, спящая, как ребенок. Все расплывалось у него в глазах, ночь стала еще темнее. Он чувствовал себя вне времени и пространства. Какие-то удары раздавались у самой его головы, и сила их все увеличивалась. Сперва ему было лень отвечать на них: его одолевала невероятная усталость; а теперь он был захвачен одной только мыслью: ему представлялось, что она идет перед ним и он слышит легкий стук ее деревянных башмаков. Так прошло два дня; она ни разу не пошевелилась, а он машинально ощупывал ее тело, как бы удостоверяясь, что она спокойна.

   Этьен ощутил толчок. Глухо раздавались голоса, обломки породы докатывались до его ног. Увидав лампочку, он заплакал. Его моргающие глаза следили за светом и не уставали от него. Он пришел в экстаз от этой красноватой точки, едва заметной во мраке. Но товарищи уже подняли его. Они влили ему сквозь сжатые зубы несколько ложек бульону. Только в одной из галерей Рекийяра он узнал стоявшего перед ним инженера Негреля. И эти два презиравшие друг друга человека -- мятежный рабочий и скептически настроенный начальник -- с рыданиями бросились друг другу в объятия. Все, что было в обоих человеческого, пришло в волнение. То была беспредельная скорбь, страдание, переходившее из поколения в поколение, избыток боли, до которого может довести жизнь.

   Наверху вдова Маэ, распростершись возле мертвой Катрины, беспрерывно, протяжно выла. Несколько трупов было уже извлечено, и они лежали на земле в ряд: Шаваль, один подручный, два забойщика. Полагали, что Шаваль, так же как и подручный и забойщики, был раздавлен каким-нибудь обвалом. Череп его был без мозга, а внутренности полны водой. Женщины, находившиеся в толпе, потеряв голову, рвали на себе одежду и раздирали ногтями лицо. Привыкнув немного к свету ламп и подкрепившись, Этьен тоже появился наверху, исхудавший, совершенно седой. Все перед ним расступились: этот старик внушал теперь ужас. Вдова Маэ перестала кричать и тупо взглянула на него широко раскрытыми глазами.

  

VI

   Было четыре часа утра. Свежая апрельская ночь становилась теплее, приближался день. На светлом небе мерцали звезды, а восток уже румянила заря. Темная равнина еще спала, но по ней пробежал трепет, неясный гул, который предшествует пробуждению.

   Этьен большими шагами шел по дороге к Вандаму. Шесть недель пролежал он в Монсу на больничной койке. Лицо у него пожелтело, и он сильно исхудал; как только к нему вернулись силы, он выписался и тронулся в путь. Компания все еще дрожала за свои шахты и очищала состав рабочих от нежелательных элементов. Этьена уведомили, что его не могут оставить на службе. Впрочем, Компания предложила ему пособие в сто франков, присовокупив отеческий совет: бросить работу в шахтах, которая ему не по силам. Но Этьен отказался от этих ста франков. Он уже получил ответ от Плюшара, который вызывал его в Париж и перевел ему деньги на дорогу. Так что давнишняя мечта его осуществилась. Выйдя из больницы за день до отъезда, Этьен переночевал в "Весельчаке" у вдовы, Дезир. Он встал ранним утром; прежде чем отправиться в Маршьенн к восьмичасовому поезду, ему хотелось проститься с товарищами.

   На миг Этьен остановился на дороге, озаренной розоватым утренним светом. Так хорошо подышать свежим воздухом ранней весны! Утро обещало быть прекрасным. Медленно светало, жизнь на земле поднималась вместе с солнцем. Этьен двинулся дальше, крепко стуча кизиловой тростью и глядя, как из ночного тумана выступает даль равнины. Он еще ни с кем не повидался; Маэ один раз навестила его в больнице; больше она, вероятно, не смогла прийти. Но он знал, что весь поселок Двухсот Сорока работает теперь в шахте Жан-Барт, сама Маэ тоже.

   Мало-помалу на пустынных дорогах начали показываться углекопы; они то и дело проходили мимо Этьена, бледные, молчаливые. Компания, как говорили, сумела извлечь из своей победы все, что только было возможно. Через два с половиной месяца забастовки рабочие, побежденные голодом, вернулись в шахты, и тогда их заставили принять новый тариф, согласно которому назначалась особая плата за крепление; это было скрытое снижение заработной платы, вдвойне ненавистное углекопам с тех пор, как пролилась кровь товарищей. У них похищали заработок целого лишнего часа, их заставляли изменить своей клятве -- это вынужденное нарушение слова было горше всего. Работа возобновилась повсюду -- в Миру, в Мадлене, в Кручине, в Победе. И повсюду в утреннем тумане, когда дороги были еще окутаны мраком, слышался топот: это шли вереницей углекопы, понурив головы, словно скот, который гонят на бойню. Они зябли в своих тонких холщовых блузах, шли вразвалку, скрестив руки, а ломоть хлеба на завтрак, засунутый между рубахой и блузой, выделялся на спине горбом. Но, глядя на черную вереницу безмолвных теней, которые снова хмуро шли на работу, ничего не видя по сторонам, можно было угадать стиснутые от гнева зубы, сердца, переполненные ненавистью, необходимость подчиниться только голоду.

   Чем ближе подходил Этьен к шахте, тем больше углекопов встречалось ему на дороге. Почти все шли в одиночку, но даже там, где образовывались группы, они вскоре растягивались вереницей, уже утомившись, устав от других и от самих себя.

   Этьен заметил одного старика с бескровным лицом, -- глаза его сверкали, словно уголья; затем другого рабочего, совсем молодого, который все время страшно задыхался. Многие несли свои деревянные башмаки в руках; по земле еле слышалась мягкая поступь ног, обутых в грубые шерстяные чулки. Этот непрестанный поток говорил о полном разгроме, отступлении разбитой армии, солдаты которой плелись, опустив голову, с одной яростной мыслью: снова начать битву и отомстить за себя.

   Когда Этьен дошел наконец до шахты Жан-Барт, строения ее только что начинали выступать из сумрака; фонари, висевшие на балках, все еще горели, несмотря на занимающуюся зарю. Над темными грудами зданий белел дымок, чуть розовевший в лучах зари. Этьен поднялся по лестнице в сортировочную, чтобы оттуда пройти в приемную.

   Спуск в шахту уже начался, рабочие выходили из барака. Этьен с минуту стоял неподвижно среди общего шума и гама. По чугунному полу с грохотом катились вагонетки, барабаны вращались, наматывая и разматывая канаты, слышались возгласы в рупор, звонки, удары молота по сигнальному аппарату. Этьен снова видел чудовище, поглощающее свою обычную порцию человечины. Клети подъемной машины безостановочно появлялись и пропадали, увлекая живой груз, который шахта легко поглощала, словно прожорливый великан. После катастрофы Этьен ощущал непреодолимый ужас перед шахтой. Когда он смотрел, как погружаются клети, у него внутри все переворачивалось. Пришлось отвернуться -- до того невыносимою казалась ему шахта.

   Но в обширном еще полутемном помещении, еле освещенном тусклым светом догорающих фонарей, Этьен не видел ни одного дружеского лица. Углекопы, дожидавшиеся своей очереди, стояли босиком, с лампочками в руках; они тревожно поглядывали на него беспокойными глазами, потом опускали голову и отходили в сторону, словно пристыженные. Они, конечно, все знали Этьена в лицо и не только не испытывали по отношению к нему никакой злобы, а, казалось, боялись его, краснели при мысли, что он может упрекнуть их в трусости. Этьену было больно сознавать это; он забыл, что эти несчастные люди в него же бросали камнями; он опять мечтал о том, как сделать из них героев, как руководить народом, как лучше направить эту природную силу, которая сама себя поглощает.

   Снова спустилась клеть, битком набитая людьми; когда стали подходить другие, Этьен узнал наконец одного из своих соратников во время забастовки; это был храбрый человек, клявшийся лучше умереть, чем выйти на работу.

   -- И ты туда же, -- с болью проговорил Этьен.

   Тот побледнел, у него задрожали губы; затем он, как бы извиняясь, махнул рукой:

   -- Что поделаешь! У меня жена.

   Из барака спустилась новая партия; тут Этьен узнал всех.

   -- И ты! И ты! И ты!

   Все с дрожью бормотали в ответ сдавленным голосом:

   -- У меня мать... У меня дети... Есть-то надо...

   Клеть все не показывалась. Углекопы стояли и ждали, угрюмые, сраженные своей неудачей; они даже избегали встречаться взглядами и, не отводя глаз, смотрели в шахтный колодец.

   -- А вдова Маэ? -- спросил Этьен.

   Ни один не ответил. Кто-то знаком дал понять, что она придет. Остальные подняли руки, дрожавшие от жалости: бедная женщина! Какое несчастье! Никто не нарушал молчания. Когда же Этьен протянул им на прощание руку, все стали крепко пожимать ее, словно вкладывая в это последнее пожатие весь молчаливый гнев на свое поражение, всю страстную надежду на отмщение. Показалась клеть. Они вошли, опустились, -- бездна поглотила их.

   Появился Пьеррон; на его кожаной шапочке была прикреплена лампочка без предохранительной сетки, какие носят штейгеры. Он уже неделю был старшим в нагрузочной; рабочие сторонились его, потому что после повышения он стал заносчивым. Пьеррону неприятно было видеть Этьена, но все же он подошел к нему, а когда молодой человек сообщил о своем отъезде, то и вовсе успокоился. Они разговорились. Жена Пьеррона держала теперь кофейню "Прогресс", она получила это право благодаря протекции господ, которые очень хорошо относились к ней. Но Пьеррон не договорил и с ожесточением набросился на старого Мука за то, что тот не собрал к положенному часу навоз от своих лошадей, чтобы его могли поднять наверх. Старик слушал, сгорбившись. Прежде чем спуститься, он тоже пожал Этьену руку. Мук весь пылал от полученного выговора; в его длительном пожатии Этьен узнавал все тот же сдержанный гневный пыл, что и у других, весь трепет грядущих мятежей. Эта старческая рука, задрожавшая в его руке, этот старик, который прощал ему смерть обоих своих детей, до того тронул его, что он ни слова не мог вымолвить, пока Мук не скрылся внизу.

   -- А Маэ нынче не придет? -- спросил он через некоторое время Пьеррана.

   Тот сперва сделал вид, что не понимает, -- у него была дурная примета: всякий раз, когда упоминали это имя, с ним что-нибудь приключалось. Затем, уходя под предлогом, что ему необходимо отдать кое-какие распоряжения, он наконец проговорил:

   -- Маэ?.. Да вот она.

   В самом деле, из барака спускалась Маэ, в штанах, в блузе и в чепчике, с лампочкой в руках. Для вдовы Маэ было сделано милостивое исключение: администрацию настолько тронула участь этой женщины, перенесшей беспримерно тяжелый удар, что ее соблаговолили оставить в шахте, хотя ей было уже сорок лет; но принять ее на должность откатчицы сочли все же неудобным и потому приставили к небольшому вентилятору, который только что был устроен в северной галерее, в том адском месте под самым Тартаре, где не было другой вентиляции. Десять часов подряд, с болью в пояснице, она должна была вращать колесо в сорокаградусной жаре пекла, где, казалось, можно изжариться заживо. Она зарабатывала тридцать су в день.

   Когда Этьен увидел ее, она показалась ему такой жалкой в мужском наряде: живот и грудь у нее как будто вспухли от сырости в забоях. Охваченный тяжелым чувством, Этьен не знал, как сообщить ей о своем отъезде, о том, что он хотел проститься с нею, и только пробормотал несколько слов.

   Она глядела на Этьена, не слушая его, и наконец заговорила, обращаясь к нему на "ты":

   -- Ты удивлен, что я здесь, да?.. Правда, я грозилась задушить первого из товарищей, кто посмеет выйти на работу. А вот я и сама иду... Я должна была бы удавиться, да?.. Эх, оно бы так и было, если бы не старик и не дети, которые у меня на руках.

   Маэ продолжала говорить усталым, тихим голосом. Она ни в чем не оправдывалась, она просто рассказывала, что было: они все умирали с голоду, их могли выгнать из поселка, и вот она решилась.

   -- Как старик? -- спросил Этьен.

   -- Он очень спокоен и опрятен, но башка у него совершенно не в порядке... Его тогда ни к чему не присудили... ты знаешь? Шел разговор о том, не поместить ли его в дом для умалишенных, но я не захотела; они бы его там отравили... Все-таки нам его история очень повредила, потому что пенсии он уже никогда не получит; господа из Правления заявили мне, что давать ему пенсию безнравственно.

   -- А Жанлен работает?

   -- Да, его пристроили на поденную работу. Зарабатывает двадцать су... О, я не жалуюсь, начальство очень хорошо отнеслось ко мне, они сами это мне заявили... Двадцать су Жанлена да моих тридцать су -- всего пятьдесят. Если бы нас было не шестеро, можно бы быть сытыми. Теперь ведь Эстелла -- лишний рот, хуже всего то, что понадобится еще четыре-пять лет, пока Ленора и Анри смогут работать в шахтах.

   Этьен не удержался и воскликнул с горечью:

   -- И они тоже!

   Краска залила бледные щеки Маэ, а глаза ее засверкали. Но у нее тотчас поникли плечи, словно под гнетом судьбы.

   -- Что поделаешь! Потом и они... Все испытали это на своей шкуре, настанет и их черед.

   Она замолчала: им помешали приемщики, катившие вагонетки. Тусклый свет проникал в большие запыленные окна, отчего фонари горели еще темнее; каждые три минуты машина приходила в движение, канаты разматывались, каждая клеть поглощала людей.

   -- Эй вы, лентяи, поживей! -- крикнул Пьеррон. -- Садитесь, а то мы сегодня во весь день не кончим!

   Он посмотрел на Маэ, но та не тронулась с места. Она пропустила уже три клети; затем, словно проснувшись, вспомнила, с чего начался разговор, и обратилась к Этьену:

   -- Так ты уезжаешь?

   -- Да, нынче утром.

   -- Ты прав. Лучше быть, если возможно, где-нибудь в другом месте... Я рада, что повидала тебя; ты по крайней мере знаешь, что у меня никакой обиды на тебя нет. Одно время после всей этой бойни я готова была тебя убить. Ну, а как пораздумаешь, так видишь, что никто не виноват... Нет, нет, не твоя в этом вина, все тут виноваты.

   Она без волнения заговорила о своих покойниках: о муже, о Захарии, о Катрине, и только при имени Альзиры на глазах у нее показались слезы. К ней вернулось ее обычное спокойствие, она здраво говорила о своих делах, как женщина рассудительная. Буржуа напрасно перебили столько бедного люда, -- не принесет им это добра. И, конечно, придет день, когда они понесут расплату, потому что все на свете карается. Тогда и вмешиваться будет незачем, -- вся лавочка сама собою взлетит на воздух, и солдаты станут стрелять в хозяев так же, как они стреляли в рабочих. К вековой покорности, к наследственной привычке повиноваться, которая уже снова гнула Маэ спину, прибавилась все же уверенность в том, что несправедливость не может длиться без конца, что если и нет бога, то придет кто-то другой и отомстит за несчастных.

   Она говорила вполголоса, недоверчиво поглядывая по сторонам. Когда поблизости опять показался Пьеррон, она громко промолвила:

   -- Ну, вот что, коли ты уезжаешь, так забери свои пожитки... У нас еще две твои рубашки, три носовых платка и старые штаны.

   Этьен только махнул рукой: на что ему это тряпье? Все равно пойдет к старьевщику.

   -- Не стоит того, оставь детям... В Париже я уж обзаведусь.

   Спустились еще две клети. Пьеррон решил наконец прямо обратиться к Маэ:

   -- Послушайте, внизу ждут! Скоро вы кончите болтать?

   Но она повернулась к нему спиною. Чего ради эта продажная тварь так усердствует? Спуск рабочих -- не его дело. Его и так ненавидят в нагрузочной. И Маэ продолжала стоять с Этьеном, держа лампочку в руке: несмотря на летнюю пору, она зябла от сквозняков.

   Ни Этьен, ни она не знали, о чем им еще говорить. Они только стояли друг против друга, и на сердце у них было так тяжко, что хотелось непременно еще что-то сказать.

   Наконец она заговорила только для того, чтобы не молчать:

   -- Жена Левака беременна, муж все еще в тюрьме; пока что его заменяет Бутлу.

   -- Ах, да, Бутлу!

   -- Да, вот еще... послушай-ка, я тебе не рассказывала?.. Филомена ушла.

   -- Как, ушла?

   -- Да, ушла с одним шахтером из Па-де-Кале. Я боялась, как бы она не оставила мне на шее своих двух крошек. Нет, она взяла их с собою... Каково? Женщина кровью харкает, вид у нее такой, что краше в гроб кладут, а вот поди же!

   Она задумалась на миг, потом медленно продолжала:

   -- Про меня тут тоже немало всякого болтали!.. Помнишь, говорили, будто я с тобой живу. Бог мой! После смерти мужа это легко могло статься, будь я помоложе, не правда ли! Но теперь я рада, что этого не случилось: мы бы, наверное, после сами раскаивались.

   -- Да, мы бы раскаивались, -- просто повторил Этьен.

   И это было все, больше они не говорили. Ее ждала клеть, ее гневно звали, грозя штрафом. Тогда она решилась наконец и пожала ему руку. Этьен с глубоким волнением смотрел ей вслед: какая она усталая, забитая, лицо бледное, из-под синего чепчика выбиваются выцветшие волосы, -- плодовитая самка, дородное тело которой безобразили холщовые штаны и блуза. В ее последнем рукопожатии он почувствовал рукопожатие товарища -- крепкое, долгое и безмолвное; казалось, это было прощание до того самого дня, когда борьба начнется снова, Этьен все понял; в глазах ее светилась спокойная уверенность. До скорого свидания! Но тогда уже это будет решительный бой.

   -- Что за лентяйка, черт бы ее побрал! -- крикнул Пьеррон.

   Маэ толкали и теснили со всех сторон; она забралась в вагонетку вместе с четырьмя другими рабочими. Дернули сигнальную веревку: дали знать, что "едет говядина". Клеть оторвалась и рухнула во мрак, остался только быстро бегущий канат.

   Тогда Этьен покинул шахту. Внизу, под навесом сортировочной, он увидел среди груд угля какое-то существо, сидевшее на земле, вытянув ноги. Это был Жанлен, исполнявший обязанность "чистильщика" крупных угольных глыб. Глыба угля лежала у него между ног, и он молотком скалывал с нее куски сланца. Мелкая угольная пыль покрывала его таким густым слоем, что Этьен ни за что не узнал бы мальчишку, если бы тот не поднял своей обезьяньей мордочки с оттопыренными ушами и небольшими зеленоватыми глазками. Он скорчил веселую гримасу и, расколов глыбу последним ударом, скрылся в облаках черной пыли.

   Выйдя из помещения, Этьен с минуту шел по дороге в глубокой задумчивости. Всевозможные мысли роем проносились у него в голове, но воздух был чист, небо прозрачно -- и он вздохнул полной грудью. Солнце величественно поднималось над горизонтом, на всей земле пробуждалась радостная жизнь. По необозримой равнине, с востока на запад, катилась золотая волна. Всюду снова широко разливалась живительная теплота; то был трепет юности, в котором слышались вздохи земли, пение птиц, рокот потоков и лесов. Жизнь была все же хороша; ветхий мир хотел пережить еще одну весну.

   Проникнутый этой надеждой, Этьен замедлил шаг; взор его блуждал по сторонам дороги, упиваясь ликованием весны. Он думал о себе, он чувствовал себя сильным, -- жизнь в шахте была для него суровым испытанием, после которого он созрел. Ученичество его завершилось; он шел во всеоружии, как сознательный боец революции, объявивший войну обществу, которое он узнал я которое он осудил. Радость оттого, что он встретит Плюшара, сам станет признанным вожаком, как Плюшар, вдохновляла его на речи, которые он уже мысленно произносил. Он думал расширить свою программу. Буржуазная утонченность, которая поставила Этьена выше его класса, только усилила его ненависть к буржуазии. Нищета, в которой жили рабочие, смущала его; он испытывал потребность окружить их ореолом славы; он покажет, что только они -- великие и правые, что они -- единственная подлинная знать и единственная сила, которая может обновить человечество. Он уже видел себя на трибуне в час народного торжества, -- если только народ не поглотит его.

   Песня жаворонка, раздававшаяся в вышине, заставила Этьена взглянуть на небо. В прозрачной синеве таяли розовые облачка -- последние остатки ночного тумана; перед ним мелькали смутные образы Суварина и Раснера. Да, все рушится, как только кто-нибудь вздумает присвоить себе власть. Хотя бы этот знаменитый Интернационал, который призван был обновить мир, -- теперь он бессилен, гибнет от бессилия, и вся его огромная армия распалась, раскрошилась от внутренних раздоров. Значит, Дарвин прав: мир не что иное, как поле битвы, где сильные пожирают слабых для улучшения и продолжения вида? Вопрос этот смущал Этьена, хотя он и разрешил его, как человек, удовлетворенный своими познаниями. Но одна мысль рассеяла его сомнения и восхитила его; он задумал развить свое давнишнее понимание этой теории в первом же своем выступлении. Если необходимо, чтобы один класс был стерт с лица земли, то молодой, полный жизни народ уничтожит пресыщенную буржуазию, -- может ли быть иначе? Новая кровь создаст новое общество. В этом ожидании нашествия варваров, которое восстановит одряхлевшие нации, вновь ожила его незыблемая вера в близкую революцию, в подлинную, в революцию трудящихся. Зарево ее обагрит конец века алым светом восходящего солнца, кровавое сияние которого он видел пред собою в небе.

   Поглощенный этими думами, Этьен шагал, постукивая своей кизиловой палкой по камням дороги. Когда он смотрел по сторонам, он видел знакомые места. Вот Воловьи рога: ему припомнилось, что именно отсюда он повел толпу утром в день разгрома шахт. Теперь опять началась скотская, убийственная, плохо оплачиваемая работа. Ему казалось, что он слышит, как там, под землей, на глубине семисот метров, раздаются глухие удары, равномерные и непрерывные: это его товарищи, которые снова вышли на работу, его черные товарищи в безмолвной ярости разбивают породу. Они, правда, были побеждены, они оставили там деньги и мертвых; но Париж не забудет выстрелов в Воре, и кровь Империи тоже потечет из этой неисцелимой раны. Если промышленный кризис и кончится, если заводы и откроются снова один за другим, война асе равно будет объявлена, потому что мир отныне невозможен. Шахтеры измерили свои силы, испытали их, -- и потрясли рабочий люд всей Франции своим призывом к справедливости. Потому-то поражение их никого и не успокоило; буржуа в Монсу, несмотря на свою победу, смутно чувствовали, что забастовка может возобновиться в любой день, и пугливо озирались, как бы спрашивая, что таится в этом глубоком молчании, -- не пришел ли их неизбежный конец? Они понимали, что мятеж может разгореться каждый день, -- завтра, может быть; и тогда опять начнется всеобщая забастовка рабочих, у которых есть свои кассы взаимопомощи, и благодаря этому рабочие будут иметь возможность продержаться в течение целых месяцев, питаясь одним хлебом. На сей раз это был еще только первый толчок прогнившему обществу, -- оно чувствовало, что почва колеблется у него под ногами; но потом последуют новые, все новые толчки, пока старое, расшатанное здание не рухнет и не провалится в бездну, как шахта Воре.

   Этьен повернул налево по дороге в Жуазель. Он вспомнил, что здесь он помешал толпе броситься на Гастон-Мари. Вдали виднелись шахтные башни копей, освещенные ясным солнцем, -- направо Миру, затем Мадлена и Кручина, расположенные рядом. Всюду кипела работа. Этьену казалось, что из недр земли до него доносятся удары кайл; они раздавались по всей равнине, от края до края. Удар, еще удар, затем опять удары под полями, под дорогами, под селениями, которые весело пестрели в солнечном свете: всюду мрачная работа подземной каторги, придавленной могучей толщей земных пластов; надо было самому побывать внизу, чтобы уловить скорбный вздох, доносящийся из-под земли. Теперь Этьен думал, что насилие, Может быть, действительно не ускорит ход дела. Перерезанные канаты, сорванные рельсы, разбитые лампы -- к чему все это? И стоило ли, чтобы толпа, обуреваемая жаждой уничтожения, бежала ради этого за целых три мили! Он смутно сознавал, что настанет день, когда законность будет страшнее. Разум его окреп, он сумел изжить злобу, которая в нем накопилась. Да, здравый смысл Маэ верно подсказывал ей, когда она говорила, что это действительно будет последний бой: организоваться всем спокойно, узнать друг друга, объединиться в союзы, если это будет дозволено законом; а потом, в одно прекрасное утро, когда они почувствуют свою силу, когда миллионы трудящихся окажутся перед несколькими тысячами бездельников, -- забрать власть и стать хозяевами. Тогда воссияют правда и справедливость! Тогда погибнет наконец тучное, приземистое божество, чудовищный идол, таящийся в глубине святилища, в неведомой дали, которого несчастные кормят своей плотью.

   Свернув с Вандамской дороги, Этьен вышел на шоссе, вправо виднелось Монсу, раскинувшееся по склону холма и постепенно скрывавшееся за горизонтом; прямо перед ним были развалины Воре -- проклятая яма, из которой день и ночь без устали откачивали воду тремя насосами. Дальше на горизонте виднелись шахты -- Победа, Сен-Тома, Фетри-Кантель, и затем, к северу, высокие доменные печи и батареи коксовых печей; над ними в прозрачном утреннем воздухе клубился дым. Если Этьен не хотел опоздать на восьмичасовой утренний поезд, ему следовало торопиться; оставалось пройти еще шесть километров.

   Под ногами у него по-прежнему раздавались глухие, упорные удары кайл. Там были все его товарищи. Этьену казалось, что они сопровождают каждый его шаг. Не Маэ ли это работает под свекловичным полем? Она гнет спину, из груди ее со свистом вырывается хриплое дыхание, которому вторит шум вентилятора. Слева, справа, вдали -- всюду он узнавал своих товарищей; они работали под засеянными полями, под живою изгородью, под молодыми деревьями. Высоко в небе во всей славе своих лучей сияло апрельское солнце, изливал тепло на землю-роженицу. Из ее материнского лона ключом била жизнь; почки развертывались в зеленые листья, поля трепетали от роста трав. Повсюду набухали семена, тянулись ростки, пробиваясь на поверхность равнины, охваченные жаждой тепла и света. Изобильный сок струился, будто шепот голосов, шорох стеблей сливался в одном долгом поцелуе. И снова, снова все яснее и отчетливей, словно приближаясь кверху, раздавались удары рабочего кайла. В пламенных солнечных лучах, юным утром, земля вынашивала в себе этот шум. На ниве медленно росли всходы, грозная черная рать созревала для будущей жатвы, и посев этот скоро должен был пробить толщу земли.

  

   1885

  

  

  

  

о и правою, и лѣвою рукою. Толстая, мясистая Левакъ едва не вывихнула себѣ плеча, какъ только бросила первый камень, и должна была подойти поближе къ солдатамъ, чтобы вѣрнѣе попадать въ нихъ. Бутелу, надѣявшійся, что теперь, когда взяли мужа этой женщины, легче будетъ увести ее домой, уговаривалъ ее перестать и тащилъ назадъ, но все было напрасно. Женщины все болѣе и болѣе возбуждались. Мукъ, сначала переламывавшая кирпичи о свои жирныя бедра, кончила тѣмъ, что ссадила ихъ до крови, и тогда принялась кидать цѣлыми кирпичами, не разламывая ихъ. Даже мальчишки, и тѣ не отставали отъ своихъ матерей, и Беберъ училъ Лидію ловче бросать камни. Слышался какъ будто глухой шумъ падающаго града, отдѣльныя градины котораго были величиною съ кулакъ. Вдругъ посреди этихъ фурій появилась Катерина съ поднятыми вверхъ обѣими руками и тоже начала изо всей силы кидать въ солдатъ половинками кирпичей. Она сама не могла бы объяснить себѣ, зачѣмъ она это дѣлаетъ, но чувствовала только, что задыхается и готова перебить весь міръ. Скоро ли, наконецъ, порвется эта несчастная жизнь? Съ нея слишкомъ довольно того, что ее избилъ и выгналъ человѣкъ, которому она отдала всю себя, и заставилъ ее цѣлую ночь прошляться, какъ бездомную собаку, по грязнымъ дорогамъ, ее, не имѣвшую возможности попросить у отца ложки супа. Никогда, никогда дѣла не пойдутъ лучше! Напротивъ, съ тѣхъ поръ, какъ она помнитъ себя, они идутъ все хуже и хуже. И Катерина разламывала кирпичи и бросала ихъ, съ единственной мыслью въ головѣ, что надо уничтожить все, все... Глаза ея до того налились кровью, что она даже не видѣла, кому сокрушаетъ челюсти.

   Одинъ кирпичъ попалъ въ Этьена, стоявшаго передъ солдатами, и чуть не раздробилъ ему головы. Ухо его распухло. Онъ обернулся и вздрогнулъ, понявъ, что этотъ кирпичъ былъ брошенъ лихорадочно дрожавшими руками Катерины; но въ эту минуту Этьенъ совсѣмъ забылъ объ опасности, которой онъ подвергался, оставаясь на этомъ мѣстѣ, и стоялъ неподвижно, не сводя глазъ съ дѣвушки. Многіе другіе точно также совершенно забылись, увлеченные зрѣлищемъ этой битвы, и смотрѣли, опустивъ руки. Мукъ критиковалъ наносимые удары, словно онъ присутствовалъ при какой-нибудь игрѣ: "О, этотъ хорошо попалъ; а этотъ совсѣмъ плохо!" Онъ шутилъ и подталкивалъ локтемъ Захарія, который перебранивался съ Филоменою изъ-за того, что онъ прибилъ Ахилла и Дезире, намѣревавшаго взобраться къ нему на спину, чтобы лучше видѣть происходившее. Въ отдаленіи, вдоль дороги, виднѣлись тоже группы зрителей. На вершинѣ холма, по которому шла дорога изъ селенія, показался старикъ Боньморъ; онъ съ трудомъ передвигалъ ноги, опираясь на палку, наконецъ остановился неподвижно, и его фигура отчетливо обрисовалась на тускломъ фонѣ неба.

   Лишь только полетѣли первые камни, надсмотрщикъ Ришонъ снова сталъ между солдатами и углекопами. До того опечаленный всѣмъ происходившимъ, что крупныя слезы текли у него изъ глазъ, онъ нисколько не заботился объ опасности и пытался усовѣстить однихъ, обращался съ мольбами къ другимъ. Но кругомъ стоялъ такой шумъ, что слова старика совершенно терялись въ немъ и только видно было, какъ дрожали его большіе сѣдые усы.

   Градъ камней становился все сильнѣе; мужчины, увлеченные примѣромъ женщинъ, тоже взялись за кирпичи.

   Магё замѣтила, что ея мужъ остался позади и неподвижно, съ поблѣднѣвшимъ лицомъ, стоитъ въ числѣ зрителей.

   -- Что ты тамъ дѣлаешь?-- крикнула она.-- Развѣ ты подлецъ, что позволишь отвести товарищей въ тюрьму? Ахъ, если бы меня не связывалъ этотъ ребенокъ, я показала бы себя!

   Эстелла, съ плачемъ уцѣпившаяся за шею матери, мѣшала ей присоединиться къ Брюле и прочимъ женщинамъ. Такъ какъ мужъ, казалось, не слышалъ ея, то она ногой подбросила къ нему кирпичи.

   -- Чортъ возьми, возьмешь ли ты ихъ? Или ты хочешь, чтобы я при всѣхъ плюнула тебѣ въ лицо? Можетъ быть, ты только тогда и расшевелишься!

   Страшно покраснѣвъ, Магё разбилъ кирпичи и тоже принялся бросать ими въ солдатъ. Жена подстрекала его, лаяла за нимъ, какъ собака, кричала, чтобы онъ билъ на смерть, и, судорожно сжимая Эстеллу, душила ее на своей груди. Магё все подвигался впередъ и впередъ, пока, наконецъ, не очутился прямо передъ ружьями.

   Маленькій отрядъ солдатъ былъ весь засыпанъ камнями, но, къ счастью, они по большей части перелатали черезъ головы людей и попадали въ стѣну. Однако, что же будетъ дальше? Блѣдное лицо капитана вспыхивало отъ негодованія при одной только мысли о томъ, чтобы повернуться спиною къ этимъ оборванцамъ и спрятаться со своими людьми за дверями зданія. Впрочемъ, теперь даже и это отступленіе было невозможно, потому что, при первомъ движеніи солдатъ съ этою цѣлью, развирѣпѣвшая толпа немедленно набросилась бы на нихъ и растерзала всѣхъ. Кирпичъ попалъ въ козырекъ капитана, и капли крови потекли съ его лба. Многіе изъ его солдатъ были тоже ранены, и онъ чувствовалъ, что они начинаютъ выходить изъ себя и скоро должны дойти до того состоянія, въ которомъ человѣкъ забываетъ о всякомъ долгѣ, о всѣхъ начальникахъ, и думаетъ только о своей собственной шкурѣ. Сержантъ уже забылъ требованія дисциплины и громко воскликнулъ: "Проклятіе!" когда кирпичъ съ глухимъ шумомъ, напоминавшимъ ударъ валька по бѣлью, попалъ ему въ плечо. Рекрутъ тоже получилъ немало ссадинъ: его правая рука была въ крови, а правое колѣно горѣло отъ ушиба. Сколько же еще времени выносить имъ все это? Одинъ кирпичъ, подскочивъ отъ земли, попалъ въ нижнюю часть живота старому шевронисту, и лицо старика позеленѣло, ружье дрогнуло и вытянулось впередъ въ его тощихъ рукахъ. Два раза капитанъ уже готовъ былъ скомандовать "пли!" -- и не рѣшался. Сердце его было полно тоски и, казалось, хотѣло разорваться отъ происходившей въ немъ тягостной борьбы чувствъ и обязанностей солдата съ чувствами и обязанностями человѣка. Наконецъ, онъ уже раскрылъ ротъ, чтобы крикнуть "пли!", какъ вдругъ и безъ его команды раздались выстрѣлы,-- сначала три одновременно, потомъ пять, затѣмъ раскатился цѣлый залпъ и спустя нѣкоторое время, среди наступившей глубокой тишины, послышался одиночный, послѣдній выстрѣлъ.

   Всѣ остолбенѣли. Толпа стояла неподвижно, еще не вѣря, что солдаты стрѣляли въ нее, но вдругъ раздались раздирающіе душу стоны, и въ это же время трубачъ затрубилъ сигналъ къ прекращенію ружейнаго огня. Паника овладѣла людьми, и они бросились жать по грязи, какъ стадо, въ которое выстрѣлили картечью.

   Послѣ первыхъ трехъ выстрѣловъ упали другъ на друга Беберъ и Лидія; дѣвочкѣ пуля попала прямо въ грудь, мальчику -- пониже лѣваго плеча. Лидія была убита сразу и лежала, не шевелясь, но Беберъ еще двигался и, корчась въ предсмертныхъ судорогахъ, обхватилъ ее руками, точно будто хотѣлъ обнять, какъ обнималъ недавно въ ихъ убѣжищѣ, подъ складомъ бревенъ, гдѣ они провели послѣднюю ночь своей жизни. Въ это самое время прибѣжалъ, наконецъ, изъ Рекильяра заспанный Жанлинъ и, ковыляя среди дыма, клубившагося послѣ выстрѣловъ, видѣлъ какъ Беберъ, передъ смертью, обнялъ его маленькую жену.

   Два изъ слѣдующихъ пяти выстрѣловъ подкосили Брюле и надсмотрщика Ришома. Пуля попала послѣднему въ спину въ ту минуту, когда онъ убѣждалъ товарищей образумиться, и старикъ упалъ сначала на колѣни, затѣмъ скатился на бокъ и хрипѣлъ на землѣ, съ глазами, полными слезъ. Брюле какъ стояла, такъ и была сражена пулею, упавъ, словно вязанка сухого дерева, и бормоча послѣднее проклятіе, слившееся съ предсмертнымъ хрипѣніемъ.

   Послѣдовавшій затѣмъ ружейный залпъ сразилъ нѣсколько человѣкъ въ группахъ зрителей, которые стояли въ сторонѣ, шагахъ во ста, и потѣшались надъ происходившимъ на ихъ глазахъ сраженіемъ. Одна пуля попала въ ротъ молодому Мукъ, и онъ упалъ навзничь къ ногамъ Захарія и Филомены. Въ это же самое время двѣ пули пробили животъ откатчицѣ Мукъ. Она видѣла, какъ солдаты вскинули ружья къ плечу, и, движимая своимъ добрымъ сердцемъ, бросилась къ Катеринѣ, чтобы предостеречь ее. Громко вскрикнувъ, Мукъ упала на землю. Подбѣжавшій къ ней Этьенъ хотѣлъ поднять ее и унести, но она жестомъ остановила его. Затѣмъ съ нею сдѣлалась икота и, умирая, дѣвушка не переставала улыбаться, глядя на Этьена и Катерину, словно была очень счастлива, что видитъ ихъ вмѣстѣ теперь, когда ея скоро не будетъ на землѣ.

   Казалось, что все кончилось; пули ураганомъ пронеслись далеко, до самыхъ домовъ селенія, какъ вдругъ раздался послѣдній запоздавшій выстрѣлъ.

   Магё, пораженный прямо въ сердце, повернулся на одномъ мѣстѣ и упалъ ничкомъ въ лужу, черную отъ угля.

   Жена съ какимъ-то безсмысленнымъ выраженіемъ въ лицѣ нагнулась къ нему.

   -- Ну, старина, вставай... Вѣдь это ничего, неправда ли?

   Руки ея были заняты Эстеллой, и она, чтобы освободить ихъ, засунула ребенка подъ мышку и приподняла голову мужа.

   -- Да говори же!.. Гдѣ тебѣ больно?

   Глаза у него были стеклянные, ротъ наполненъ кровавой пѣной. Магё поняла, что онъ уже умеръ. Тогда она сѣла около него, прямо въ грязь, держа ребенка подъ мышкой, словно какой-нибудь узелъ, и тупо смотря на мужа.

   Теперь копи были свободны. Нервнымъ движеніемъ капитанъ снялъ съ головы разбитое камнемъ кепи и затѣмъ опять надѣлъ его. Ему чувствовалось, что воспоминаніе объ этой бойнѣ отравить всю его жизнь, но, по наружности, онъ оставался попрежнему спокойнымъ, только былъ блѣднѣе обыкновеннаго. Солдаты снова заряжали ружья и казались совершенно безстрастными. Въ окнѣ пріемнаго отдѣленія виднѣлись испуганныя лица Негреля и Дансаэрта. Сзади нихъ стоялъ Суваринъ и на лбу его чернѣла глубокая морщина, словно зловѣщій оттискъ засѣвшей въ его мозгу грозной idée fixe. Вдали, на возвышенности, стоялъ неподвижно старикъ Боньморъ, опершись одной рукой о палку, а другую приложивъ къ глазамъ, чтобы лучше видѣть, какъ внизу истребляютъ близкихъ ему людей. Раненые жалобно стонали, мертвые уже начинали холодѣть; одни трупы валялись въ жидкой грязи, другіе тонули въ вязкихъ, черныхъ отъ угля ямахъ, виднѣвшихся кое-гдѣ между потемнѣвшимъ снѣгомъ. Посреди этихъ тощихъ, изнуренныхъ нищетой человѣческихъ тѣлъ лежала громадная туша мяса издохшей Тромпетъ.

   Этьенъ остался живъ. Онъ все еще стоялъ и чего-то ждалъ, какъ вдругъ чей-то словно переливающійся голосъ заставилъ его повернутъ голову. Это былъ голосъ аббата Ранвье, который, отслуживъ обѣдню, возвращался домой. Поднявъ руки къ небу, аббатъ съ гнѣвнымъ видомъ пророка призывалъ гнѣвъ Божій, предсказывалъ, что близится эра справедливости, что огнь небесный пожретъ буржуазію, такъ какъ она теперь, избивъ трудящихся и обездоленныхъ міра сего, завершила свои преступленія.

   

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ.

I.

   Выстрѣлы, раздавшіеся въ Монсу, отдались грознымъ эхомъ въ Парижѣ. Въ теченіе четырехъ дней оппозиціонныя газеты возмущались событіями на копяхъ Ворё и помѣщали на первыхъ страницахъ ужасающіе разсказы о происшедшей тамъ бойнѣ: двадцать пять человѣкъ раненыхъ, четырнадцать убитыхъ -- въ томъ числѣ два ребенка и три женщины -- и, кромѣ того, еще нѣсколько арестованныхъ!.. Левакъ сдѣлался въ нѣкоторомъ родѣ героемъ; говорили, что допрашивавшему его судебному слѣдователю онъ далъ такой отвѣтъ, который своимъ величіемъ напоминалъ изреченія знаменитыхъ мужей античнаго міра. Правительству была нанесена глубокая рана этими нѣсколькими пулями, вылетѣвшими изъ ружей его солдатъ въ Ворё, но оно не отдавало даже самому себѣ отчета въ томъ, насколько повредило ему это происшествіе, и продолжало пребывать въ спокойномъ сознаніи своего всемогущества. Въ его глазахъ это было не больше, какъ прискорбное столкновеніе, маленькая непріятная исторія, случившаяся гдѣ-то тамъ, въ черной странѣ угля, очень далеко отъ парижской мостовой, на которой только и составляется общественное мнѣніе. Притомъ эта исторія скоро забудется: компаніи уже дано приказаніе затушить это дѣло и покончить со стачкою, продолжительность которой начинаетъ тревожить общественное спокойствіе.

   Вслѣдствіе этого, въ среду утромъ, въ Монсу пріѣхали три члена правленія копей. Жители маленькаго города, не ободренные даже происшедшей бойней и все еще продолжавшіе трепетать передъ углекопами, вздохнули свободнѣе и ощутили, наконецъ, надежду на избавленіе отъ угнетавшаго ихъ страха. Къ этому времени и погода измѣнилась къ лучшему: впервые показалось на небѣ то яркое февральское солнце, подъ теплыми лучами котораго лопаются почки на сирени. Въ домѣ, въ которомъ помѣщалось правленіе копей, раскрыли всѣ ставни; это обширное зданіе, казалось, ожило, и изъ него начали распространяться самыя добрыя вѣсти. Говорили, что пріѣхавшіе изъ Парижа господа были крайне опечалены происшедшей катастрофой и поспѣшили прибыть сюда, чтобы раскрыть отеческія объятія для заблудшихъ углекоповъ. Дѣйствительно теперь, когда ударъ былъ уже нанесенъ рабочимъ и, безъ сомнѣнія, оказался несравненно тяжелѣе, чѣмъ желали эти господа, они не щадили усилій, чтобы выполнить какъ можно блистательнѣе свою роль спасителей, и принимали самыя превосходныя, хотя позднія мѣры. Прежде всего они отпустили бельгійцевъ, стараясь надѣлать возможно больше шуму этой чрезвычайной уступкой, сдѣланной ими своимъ рабочимъ. Затѣмъ сняли военный караулъ съ копей, которымъ теперь уже не угрожали усмиренные углекопы. Кромѣ того, эти же господа затушили дѣло о безъ вѣсти пропавшемъ часовомъ и настояли, чтобы онъ былъ признанъ бѣжавшимъ, хотя, несмотря на то, что послѣ самыхъ тщательныхъ розысковъ не было найдено ни трупа, ни ружья, все-таки существовало подозрѣніе, что онъ былъ убить. Вообще члены правленія, трепеща отъ страха за завтрашній день и считая опаснымъ обнаруживать ужасающую дикость толпы, напирающей на основы стараго міра, употребляли всѣ усилія, чтобы выставить всѣ послѣднія событія по возможности въ болѣе мягкомъ освѣщеніи. Однако, эти труды по умиротворенію копей не мѣшали парижскимъ гостямъ отлично вести и чисто административныя дѣла. Деноленъ не одинъ разъ пріѣзжалъ въ правленіе. Переговоры о покупкѣ вандамскихъ копей все продолжались, и ходили слухи, что онъ соглашается, наконецъ, на предлагаемую компаніей цѣну.

   Но что въ особенности взволновало весь округъ, такъ это появленіе большихъ желтыхъ афишъ, въ изобиліи расклеенныхъ, по приказанію членовъ правленія, на всѣхъ стѣнахъ. На этихъ афишахъ были напечатаны очень крупнымъ шрифтомъ слѣдующія строки: "Углекопы Монсу, мы не хотимъ, чтобы заблужденія, печальныя послѣдствія которыхъ вы видѣли въ эти недавніе дни, лишали средствъ къ существованію благоразумныхъ рабочихъ, желающихъ трудиться. По этому, съ утра понедѣльника, будутъ вновь открыты всѣ копи, и когда на нихъ начнется работа, мы тщательно и съ полнымъ доброжелательствомъ къ вамъ разсмотримъ положеніе дѣлъ и обсудимъ, какія можно предпринять улучшенія. Наконецъ, мы сдѣлаемъ все, что только потребуетъ справедливость и что окажется возможнымъ сдѣлать". Всѣ десять тысячъ углекоповъ перебывали въ одно утро передъ этими объявленіями. Никто изъ рабочихъ не сказалъ ни одного слова; многіе покачивали головами, другіе уходили своею обычною лѣнивою походкою съ тѣми же неподвижными лицами, съ какими пришли, и ни одна складка на ихъ лбахъ не разгладилась.

   Селеніе "Двухсотъ-сорока" упорно продолжало стачку. Казалось, что кровь товарищей, окрасившая грязныя лужи копей, преграждала туда дорогу другимъ рабочимъ. За работу принялись не болѣе десяти человѣкъ, вродѣ Пьеррона и тону подобныхъ. Остальные углекопы мрачно смотрѣли на этихъ людей, въ опредѣленные часы уходившихъ на копи и возвращавшихся оттуда по домамъ, но ни словомъ, ни жестомъ не выражали имъ своего негодованія. Объявленіе отъ компаніи, наклеенное здѣсь на церкви, было принято въ высшей степени недовѣрчиво. Прежде всего, въ немъ не упоминалось ни однимъ словомъ о тѣхъ углекопахъ, которымъ было раньше отказано отъ работы и которыхъ компанія, можетъ быть, такъ и не намѣрена принимать на копи... Уже одного этого было совершенно достаточно, что рабочіе, движимые отчасти боязнью мщенія со стороны углекоповъ, остававшихся безъ работы, отчасти тѣмъ братскимъ чувствомъ, которое заставляетъ людей возмущаться противъ наказанія однихъ только наиболѣе скомпрометированныхъ товарищей, упорно не сдавались на обѣщанія компаніи. Но, кромѣ того, эти обѣщанія казались имъ крайне двусмысленными. Прежде чѣмъ приниматься за работу, нужно посмотрѣть и подождать, покуда господа члены правленія не заблагоразсудятъ высказаться откровеннѣе. Подавляющая тишина царствовала въ низенькихъ домикахъ селенія; съ тѣхъ поръ, какъ насильственная смерть унесла ихъ товарищей, рабочіе перестали бояться даже голода и всѣ готовы были умереть, хоть сейчасъ.

   Но самымъ мрачнымъ и безмолвнымъ домомъ въ этомъ, какъ бы онѣмѣвшемъ селеніи былъ домъ Магё, точно раздавленный бременемъ обрушившихся на него несчастій. Сама Магё не разжимала губъ съ іѣхъ поръ, какъ проводила своего мужа на кладбище, и ничѣмъ не интересовалась. Послѣ бойни на копяхъ, она позволила Этьену привести къ ней въ домъ перепачканную въ грязи и полумертвую Катерину, раздѣла ее, уложила въ постель, но не сказала ни одного слова ни дочери, ни Этьену. Этьенъ опять поселился въ домѣ Магё и, какъ прежде, спалъ на одной постели съ Жанлиномъ. Онъ зналъ очень хорошо, что здѣсь ему грозитъ опасность былъ арестованнымъ, но при одной только мысли возвратиться въ подземныя галереи Рекильяра имъ овладѣвало такое отвращеніе, что онъ съ гораздо большею охотою пошелъ бы въ тюрьму, чѣмъ туда. Всѣ эти убійства, совершившіяся у него на глазахъ, до такой степени потрясли его, что онъ вздрагивалъ отъ ужаса, думая о вѣчной ночи, царствовавшей въ его прежнемъ подземномъ жилищѣ, и о маленькомъ солдатѣ, спавшемъ тамъ, подъ глыбами земли. Къ тому же, Этьена до того терзали мысли о крушеніи всѣхъ его надеждъ и разсчетовъ, что по временамъ онъ начиналъ смотрѣть на тюрьму, какъ на какое-то убѣжище. Но о немъ, казалось, забыли, и онъ тосковалъ по цѣлымъ часамъ, стараясь найти успокоеніе хоть въ какомъ-нибудь тяжеломъ физическомъ трудѣ, однако, и это ему не удавалось. Отъ времени до времени, Магё съ какою-то злобою взглядывала на него и на дочь и, казалось, спрашивала ихъ, что они дѣлаютъ въ ея домѣ.

   По ночамъ всѣ сбивались опять въ одну кучу. Старикъ Боньморъ занималъ постель, на которой прежде спали Ленора и Генрихъ, помѣстившіеся теперь съ Катериной, на мѣстѣ бѣдной Альзиры, которая уже навсегда перестала тревожить своимъ горбомъ сонъ старшей сестры. Сама Магё, ложась на свою холодную постель, сдѣлавшуюся слишкомъ просторной, еще глубже и болѣзненнѣе чувствовала въ это время, что ея домъ опустѣлъ для нея. Напрасно старалась она обмануть себя и укладывала вмѣстѣ съ собою Эстеллу, ребенокъ не могъ занять на постели того мѣста, какое занималъ отецъ, и Магё беззвучно плакала по цѣлымъ часамъ. Дни проходили, какъ и прежде; хлѣба было мало, но кое-какія крохи все-таки набирались справа, слѣва, и оказывали бѣднякамъ очень плохую услугу, не давая имъ ни наѣсться сколько-нибудь до-сыта, ни сразу умереть съ голоду. Ничего не измѣнилось въ жизни Магё, не стало только ея мужа.

   На пятый день послѣ того, какъ Этьенъ вновь поселился въ домѣ Магё, ему стало такъ невыносимо тяжело смотрѣть на эту словно онѣмѣвшую женщину, что онъ вышелъ послѣ полудня на улицу и немедленно пошелъ по ней. Тяготясь бездѣйствіемъ, онъ постоянно предпринималъ подобныя прогулки и шелъ теперь, повѣсивъ голову, мучимый все одной и той же мыслью. Онъ ходилъ по улицѣ уже около получаса, какъ вдругъ почувствовалъ, по все усиливавшемуся непріятному настроенію духа и по какой-то неловкости, охватившей его, что товарищи вышли изъ своихъ домовъ и смотрятъ на него. То немногое, что еще оставалось отъ его популярности, словно развѣяло вѣтромъ послѣ бойни въ Ворё, и теперь онъ повсюду встрѣчалъ одни только непріязненные взгляды. Поднявъ голову, Этьенъ увидѣлъ устремленные на него со всѣхъ сторонъ мрачные глаза мужчинъ, стоявшихъ у дверей своихъ домовъ, и блѣдныя лица женщинъ, виднѣвшіяся изъ-за приподнятыхъ оконныхъ занавѣсокъ. На всѣхъ этихъ лицахъ онъ читалъ нѣмое обвиненіе; во всѣхъ этихъ глазахъ, провалившихся отъ голода и слезъ, онъ видѣлъ сдерживаемый гнѣвъ и, наконецъ, почувствовалъ себя до того подавленнымъ этою общею непріязнью, что съ трудомъ могъ передвигать ноги. Каждую минуту ему чудилось, что онъ уже слышитъ брошенную ему вслѣдъ суровую укоризну, и его охватилъ такой страхъ при мысли, что всѣ эти люди начнутъ обвинять его во всѣхъ своихъ лишеніяхъ, что онъ, весь дрожа, поспѣшилъ возвратиться домой.

   Но дома онъ увидѣлъ сцену, окончательно разстроившую его. Старикъ Боньморъ, котораго сосѣди нашли въ день бойни лежавшимъ на землѣ безъ движенія, какъ старое дерево, разбитое грозой, оставался съ тѣхъ поръ пригвожденнымъ къ своему стулу. Ленора и Генрихъ, чтобы какъ-нибудь забыть томившій ихъ голодъ, скоблили съ оглушительнымъ шумомъ старую кастрюлю, въ которой наканунѣ варилась капуста. Магё, положивъ Эстеллу на столъ и выпрямившись во весь ростъ, грозилась кулакомъ на Катерину.

   -- Повтори еще, повтори, что ты сейчасъ сказала!

   Катерина только-что высказала намѣреніе приняться за работу на копяхъ Ворё. Ей становилось невыносимо тяжело сознавать, что она не заработываетъ себѣ даже на хлѣбъ и живетъ въ домѣ матери, какъ безполезное животное, только даромъ занимающее мѣсто.

   -- Что же ты хочешь, нельзя же жить, ничего не дѣлая? По крайней мѣрѣ, у насъ будетъ хлѣбъ,-- пробормотала дѣвушка.

   Магё прервала ее:

   -- Слушай, я задушу перваго, кто изъ васъ примется за работу... Ахъ, нѣтъ, это ужь черезчуръ! Убить отца, а потомъ высасывать кровь изъ дѣтей! Нѣтъ, довольно; пусть лучше всѣхъ васъ унесутъ изъ дому между четырьмя досками, какъ унесли вашего отца!

   И то долгое молчаніе, въ которое она была погружена всѣ эти дни, разрѣшилось, наконецъ, цѣлымъ потокомъ словъ. Нечего сказать, много принесетъ Катерина своей семьѣ! Какихъ-нибудь тридцать су, къ которымъ можно будетъ прибавить еще двадцать, если на копяхъ дадутъ какую-нибудь работу этому разбойнику Жанлину. Пятьдесятъ су на семь ртовъ! Ребятишки только и годны на то, чтобы глотать супъ. Что же касается дѣда, то онъ, должно быть, повредилъ себѣ что-нибудь въ мозгу, когда упалъ, потому что смотритъ теперь совсѣмъ дуракомъ. А можетъ быть у него испортилась кровь, когда онъ увидалъ, какъ солдаты стрѣляли въ его товарищей?..

   -- Неправда ли, старина, они васъ доканали? Какъ вы ни крѣпки еще, а все-таки вамъ приходится теперь пропадать.

   Боньморъ, ничего не понимая, взглянулъ на нее своими потухшими глазами. Онъ сидѣлъ по цѣлымъ часамъ, устремивъ куда-нибудь неподвижный взглядъ, и нѣкоторая осмысленность проявлялась у него только въ томъ, что онъ плевалъ не прямо на полъ, а въ наполненную золою чашку, которую ставили около него.

   -- Они еще не назначили ему пенсіи,-- продолжала Магё,-- и я увѣрена, что совсѣмъ ничего не дадутъ по милости нашихъ идей... Нѣтъ, я вамъ говорю, что это будетъ ужь слишкомъ глупо опять связываться съ этими людьми, отъ которыхъ намъ никогда не было ничего, кромѣ несчастій!

   -- Однако, -- осмѣлилась снова заговорить Катерина, -- въ объявленіи они обѣщаютъ...

   -- Оставишь ли ты меня въ покоѣ съ твоимъ объявленіемъ!.. Это только новая приманка, чтобы заманить насъ, а затѣмъ съѣсть! Теперь, когда они продырявили намъ шкуру, отчего же имъ и не полюбезничать съ нами...

   -- Но, мама, куда же мы пойдемъ? Вѣдь они навѣрное не оставятъ насъ въ селеніи.

   Магё неопредѣленно и грозно махнула рукою. Куда они пойдутъ? Она ничего не знаетъ и старается не думать объ этомъ, такъ какъ эта мысль сводитъ ее съ ума. Они пойдутъ туда... куда-нибудь... Такъ какъ шумъ, производимый Ленорой и Генрихомъ, становился невыносимымъ, то мать набросилась на нихъ и прибила. Эстелла, ползавшая на четверенькахъ и свалившаяся со стола, еще увеличила своимъ плачемъ поднявшійся содомъ; мать успокоила ее затрещиной. Какъ бы хорошо было, если бы пуля унесла эту дѣвчонку!.. Далѣе Магё заговорила объ Альзирѣ и пожелала другимъ своимъ дѣтямъ такой же участи, какая выпала на долю этого маленькаго уродца. Наконецъ, она прислонилась головою къ стѣнѣ и сама разразилась громкими рыданіями.

   Этьенъ стоялъ въ сторонѣ, не осмѣливаясь вмѣшаться въ эту сцену, такъ какъ онъ уже не пользовался вліяніемъ въ домѣ Магё, и даже дѣти сторонились отъ него съ недовѣріемъ. Но слезы этой несчастной хватали его за сердце и онъ проговорилъ:

   -- Ну, ну, мужайтесь; мы постараемся выпутаться изъ этого положенія.

   Она, казалось, не слышала его словъ и заговорила тихо и жалобно:

   -- Ахъ, можно ли дожить до такого бѣдствія! Все еще кое-какъ шло до всѣхъ этихъ ужасовъ. Хотя и ѣли сухой хлѣбъ, но зато всѣ были вмѣстѣ... Что такое случилось, Господи, что мы такое сдѣлали, что на насъ нашла такая бѣда?.. Одни лежать въ землѣ, другіе только и думаютъ, какъ бы лечь вмѣстѣ съ тѣми!.. Правда, что насъ запрягали въ работу, какъ лошадей, и на нашу долю только и выпадали что палочные удары да забота округлять капиталы богачей безъ всякой надежды хоть когда-нибудь пожить и въ свою очередь хорошо. А когда нѣтъ надежды на лучшее, то и жить на свѣтѣ мало радости. Да, да, это не могло такъ идти и нужно было хоть немного вздохнуть... Однако, если бы только знать! Возможное ли это дѣло -- навлечь на себя такое несчастіе единственно только тѣмъ, что люди требовали справедливости!

   Она глубоко вздыхала и голосъ ея замеръ отъ безпредѣльной скорби.

   -- Къ тому же, всегда найдутся искусители, которые наобѣщаютъ вамъ, что все можетъ устроиться отлично, если только вы сами захотите этого. Голова закружится отъ этихъ обѣщаній... Люди до такой степени настрадаются отъ существующаго вокругъ нихъ, что начинаютъ, наконецъ, домогаться того, что никогда не можетъ осуществиться. Я мечтала, какъ какая-нибудь дура. Мнѣ думалось, что можно жить въ дружбѣ со всѣмъ свѣтомъ, и я залетѣла высоко, право, поднялась за облака! А когда люди падаютъ съ такой вышины въ грязь, то, конечно, ломаютъ себѣ ребра... Оказалось, что все это одна ложь, и впереди не было ничего такого, что намъ воображалось. Впереди было только горе, ахъ, столько горя, сколько хочешь, и въ придачу еще ружейные выстрѣлы!

   Этьенъ слушалъ эти горькія жалобы, и каждая слеза, падавшая изъ глазъ Магё, падала, казалось, ему на сердце и жгла его. Что могъ онъ сказать этой бѣдной женщинѣ, такъ страшно разбившейся при паденіи съ облаковъ, за которыя она унеслась въ своихъ мечтаніяхъ? Чѣмъ могъ онъ утѣшить или успокоить ее? Между тѣмъ Магё вышла насередину комнаты и только теперь посмотрѣла на Этьена. Потомъ, обращаясь къ нему на "ты", она сказала въ порывѣ накипѣвшей въ ней тоски и злобы:

   -- И ты, погубивъ всѣхъ насъ, тоже говоришь теперь о томъ, что нужно приняться за работу?.. Я не упрекаю тебя ни въ чемъ... Но если бы я была на твоемъ мѣстѣ и надѣлала столько зла товарищамъ, я давно бы умерла съ горя!..

   Этьенъ хотѣлъ было отвѣчать, но затѣмъ передумалъ и только пожалъ съ отчаяніемъ плечами: не стоитъ давать никакихъ объясненій, потому что теперь она можетъ видѣть и понимать только одно: свое горе... Невыносимо страдая, онъ вышелъ изъ дому.

   Казалось, что все селеніе поджидало Этьена на улицѣ; мужчины попрежнему стояли у дверей домовъ, женщины выглядывали изъ-за оконныхъ занавѣсокъ. Лишь только онъ показался, тотчасъ же послышался глухой ропотъ; начала собираться толпа. Уже въ теченіе четырехъ дней о немъ шли всевозможные пересуды, съ каждымъ часомъ становившіеся все болѣе и болѣе злобными, и, наконецъ, теперь вся эта злоба излилась на него. Рабочіе грозили Этьену кулаками, матери со злобой указывали на него ребятишкамъ, старики плевали, смотря на него. Это былъ тотъ поворотъ общественнаго мнѣнія, который всегда ожидаетъ вождя, понесшаго пораженіе; это была роковая оборотная сторона популярности -- ненависть, доведенная до послѣдней степени горькими мыслями о томъ, что всѣ пережитыя страданія и принесенныя жертвы пропали даромъ. Этьену приходилось теперь расплачиваться за все, и за голодъ, претерпѣваемый этими людьми, и за смерть ихъ товарищей.

   Захарій, проходившій по улицѣ вмѣстѣ съ Филоменой, толкнулъ Этьена и, злобно посмѣиваясь, проговорилъ:

   -- Ну, онъ толстѣетъ! Видно, что кормится чужими шкурами! Жена Левакъ выскочила изъ дома, сопровождаемая Бутелу. Думая о Беберѣ, своемъ мальчикѣ, убитомъ пулею, она принялась кричать:

   -- Да, есть подлецы, которые убиваютъ дѣтей! Пусть онъ отыщетъ въ землѣ моего сына и отдастъ мнѣ его!..

   Такъ какъ Бутелу оставался въ домѣ и хозяйство шло попрежнему, то Левакъ обыкновенно забывала о своемъ мужѣ, все еще не выпущенномъ на свободу. Но теперь она вспомнила о немъ и продолжала крикливымъ голосомъ:

   -- Ну, вотъ, бездѣльники прогуливаются на свободѣ, а честные люди сидятъ подъ замкомъ!

   Этьенъ, желая уйти отъ нея, столкнулся съ Пьерронъ, прибѣжавшей черезъ садики. Эта женщина смотрѣла на смерть матери, какъ на свое избавленіе отъ постоянно угнетавшаго ее страха, что озлобленная Брюле рано или поздно кончитъ жизнь свою на висѣлицѣ; что же касается дочери, этой маленькой потаскушки Лидіи, то Пьерронъ не проронила о ней ни одной слезинки и, пожалуй, тоже была рада, что судьба избавила ее отъ этой обузы, однако, теперь и она, поддѣлываясь къ сосѣдкамъ, немедленно приняла ихъ сторону и тоже накинулась на Этьена.

   -- Гдѣ мать, говори! А гдѣ дѣвочка?.. Вѣдь ты прятался за нихъ, и онѣ проглотили свинецъ, который назначался тебѣ!

   Что дѣлать? Задушить Пьерронъ и другихъ женщинъ? Драться со всѣми рабочими селенія?.. Была минута, когда Этьену очень хотѣлось этого. Кровь била ему въ голову, онъ мысленно называлъ товарищей скотами, дикими безмозглыми животными, не могущими понять, что нельзя ставить въ вину человѣку того, что произошло само собою, въ силу простой логики вещей. Не глупо ли это?.. Но онъ чувствовалъ съ тоскою, что не можетъ уже ни покорить этихъ людей опять своей власти, ни убѣдить ихъ и прибавилъ шагу, какъ бы не слыша сыпавшихся на него оскорбленій. Скоро ему пришлось почти бѣжать. У каждаго дома, мимо котораго онъ проходилъ, его ждала новая брань; люди остервенялись все болѣе и болѣе, и, наконецъ, голоса всѣхъ проклинавшихъ его слились въ одинъ общій злобный вопль. Это онъ, эксплуататоръ и убійца, единственная причина ихъ несчастій!.. Этьенъ вышелъ изъ селенія блѣдный, готовый, казалось, сойти съ ума, а толпа все шла за нимъ съ дикимъ ревомъ. Наконецъ, на дорогѣ многіе отстали, но другіе все еще продолжали идти за нимъ и осыпали его ругательствами. Спустившись съ пригорка, онъ встрѣтилъ, около кабака Авантажъ, другую толпу, шедшую изъ Ворё.

   Въ этой толпѣ были старикъ Мукъ и Шаваль. Послѣ смерти сына и дочери, старый конюхъ служилъ на копяхъ попрежнему, какъ будто въ его жизни не произошло ничего особеннаго, и никто не слышалъ отъ него ни слова сожалѣнія или жалобы. Но вдругъ теперь, когда онъ увидѣлъ Этьена, имъ овладѣло бѣшенство, слезы выступили на его глазахъ, и брань безпорядочнымъ потокомъ полилась изъ его чернаго рта съ окровавленными деснами отъ вѣчнаго жеванія табаку.

   -- Развратникъ, свинья!.. Постой, ты еще долженъ поплатиться за моихъ бѣдныхъ ребятъ... Надо тебѣ получить за нихъ что слѣдуетъ!

   Онъ поднялъ съ земли кирпичъ, разломилъ его и бросилъ оба куска въ Этьена.

   -- Да, да, почистимъ его!-- вскричалъ со смѣхомъ Шаваль, пришедшій въ восхищеніе отъ представившагося ему случая отомстить Этьену.-- Каждому своя очередь... Теперь ты прижать къ стѣнѣ, грязный гуляка!

   Онъ тоже началъ швырять въ Этьена камнями. Поднялись дикіе крики, и вся толпа бросилась собирать кирпичи, разламывала ихъ и съ такимъ же озлобленіемъ осыпала ими Этьена, съ какимъ недавно осыпала солдатъ. Этьенъ остановился и сталъ лицомъ къ толпѣ. Уклоняясь отъ летѣвшихъ въ него кирпичей, онъ попробовалъ заговорить съ этими людьми и образумить ихъ. Онъ говорилъ имъ все то, на что прежде эти люди отзывались восторженными криками, повторялъ тѣ самыя слова, которыми опьянялъ нѣкогда своихъ слушателей, въ то время, когда велъ ихъ за собою, какъ послушное стадо; но теперь его власть надъ ними исчезла, и въ отвѣтъ ему сыпались только камни. Одинъ кирпичъ ушибъ лѣвую руку Этьена; опасность становилась все серьезнѣе. Онъ началъ медленно отступать, покуда, наконецъ, не очутился около кабака Авантажъ.

   Рассенёръ стоялъ въ дверяхъ своего заведенія.

   -- Войди,-- сказалъ онъ просто.

   Этьенъ колебался, ему было крайне тяжело стать подъ защиту этого человѣка.

   -- Входи же, я поговорю съ ними.

   Наконецъ, Этьенъ рѣшился и вошелъ въ валу, между тѣмъ какъ кабатчикъ заслонилъ дверь своими широкими плечами.

   -- Ну, друзья, будьте благоразумны... Вы знаете, что я васъ никогда не обманывалъ. Я всегда говорилъ, что надо быть благоразумными, и если бы вы меня послушались, то навѣрное не дошли бы до такого состоянія, въ какомъ находитесь теперь...

   Раскачивая плечами и брюхомъ, онъ далъ волю своему легкому и безобидному краснорѣчію, словно открылъ шлюзы и выпустилъ потокъ теплой воды, быстро успокоивавшей его слушателей. Все его прежнее вліяніе разомъ возвратилось къ нему; онъ отвоевалъ обратно свою популярность такъ легко, такъ просто, какъ будто товарищи и не думали, мѣсяцъ тому назадъ, освистывать его и называть подлецомъ. Раздались одобрительныя восклицанія: "Очень хорошо!" Всѣ согласны съ нимъ! Вотъ какъ слѣдовало говорить!.. Послышался взрывъ рукоплесканій.

   Этьенъ въ изнеможеніи сидѣлъ въ глубинѣ комнаты, и сердце его наполнялось горечью. Онъ вспомнилъ предсказаніе Рассенёра, когда тотъ говорилъ ему въ лѣсу, что толпа неблагодарна и рано или поздно обратится противъ него. Какое безсмысленное скотство! Какое гнусное забвеніе всего, что дѣлалось имъ ради этихъ людей! Толпа -- это слѣпая сила, постоянно пожирающая самоё себя. Этьенъ выходилъ изъ себя при мысли, что эти животныя портятъ свое собственное дѣло, и терзался отчаяніемъ, думая о своемъ личномъ крушеніи, о трагическомъ концѣ своей блестящей роли. Что же, неужели въ самомъ дѣлѣ все кончено? Ему припомнилась сходка въ лѣсу, когда три тысячи сердецъ бились біеніемъ его сердца. Тогда популярность его была такъ велика, что, казалось, ничто не могло поколебать ее; тогда весь этотъ народъ принадлежалъ ему, и онъ чувствовалъ себя его властелиномъ. Въ то время его опьяняли безумныя грезы: онъ видѣлъ Монсу у своихъ ногъ, а тамъ -- ему мечтался уже Парижъ, въ которомъ онъ появится, можетъ быть, депутатомъ и разгромитъ буржуазію въ пламенной рѣчи, въ первой рѣчи, сказанной рабочимъ съ парламентской трибуны. А теперь все кончено! Онъ пробуждается отъ этихъ грезъ презираемымъ человѣкомъ, и народъ провожаетъ бывшаго вождя камнями.

   Въ это время Рассенёръ возвысилъ голосъ.

   -- Никогда насиліе не приводило ни къ чему хорошему; міръ нельзя передѣлать въ одинъ день. Люди, увѣрявшіе васъ, что можно передѣлать все разомъ, были или шутники, или мошенники.

   -- Браво, браво!-- кричала толпа.

   -- Кто же виноватъ во всемъ случившемся?-- спросилъ Этьенъ самого себя, и у него на сердцѣ сдѣлалось еще тяжелѣе. Въ самомъ дѣлѣ, виноватъ ли онъ во всѣхъ этихъ несчастіяхъ, отъ которыхъ самъ истекаетъ кровью? Виноватъ ли онъ въ томъ, что одни умерли, другіе удручены горемъ, женщины и дѣти превратились въ скелеты и сидятъ безъ хлѣба?.. Онъ смутно предвидѣлъ это давно, еще при самомъ началѣ стачки, когда, однажды вечеромъ, передъ его глазами пронеслась, какъ видѣніе, страшная картина всѣхъ этихъ страданій. Но уже тогда имъ словно владѣла какая-то посторонняя сила и уносила его все дальше и дальше, вмѣстѣ съ его товарищами. Да и вообще онъ никогда не управлялъ ими, никогда не велъ ихъ за собою, а, напротивъ, они влекли его, куда хотѣли, и принуждали дѣлать такія вещи, на которыя онъ не пошелъ бы ни за что, если бы толпа не напирала на него сзади и не толкала впередъ. Каждое новое насиліе заставляло его остолбенѣть отъ изумленія, потому что онъ ни разу не предвидѣлъ событій и вовсе не желалъ того, что дѣлалось. Могъ ли онъ ожидать, напримѣръ, что придетъ день, когда его бывшіе вѣрные послѣдователи побьютъ его камнями? Эти люди лгутъ, обвиняя его въ томъ, что онъ обѣщалъ имъ праздную и сытую жизнь. Они мечтали о ней, это правда, а что касается до него, то онъ даже не совѣтовалъ имъ начинать стачку... Но всѣ эти соображенія, которыми Этьенъ старался оправдать себя и успокоить свою совѣсть, смущались поднимавшеюся въ немъ смутною тревогою, что роль вождя рабочихъ оказалась просто не по силамъ ему и что, будь на его мѣстѣ другой человѣкъ, болѣе знающій и лучше образованный, дѣла могли бы принять совсѣмъ другой оборотъ. Во всякомъ случаѣ онъ чувствовалъ, что теперь у него нѣтъ ни желанія, ни силы попытаться исправить дѣло, что онъ уже не только не живетъ сердцемъ со своими товарищами, а, напротивъ, боится ихъ, боится этого страшнаго неодолимаго чудовища -- народной массы, дѣйствующей, какъ стихійная сила, и слѣпо, и неразумно сметающей съ лица земли все, что ни попадется ей навстрѣчу. Эта масса становилась ему почти противной, и его все болѣе влекло въ высшую среду, къ которой онъ постепенно приближался, по мѣрѣ того, какъ вкусы его становились утонченнѣе.

   Въ эту минуту голосъ Рассенёра покрылся поднявшимися восторженными криками.

   -- Да здравствуетъ Рассенёръ!.. Вотъ настоящій человѣкъ!.. Браво! Браво!..

   Кабатчикъ вошелъ въ залу и заперъ за собою дверь, а толпа начала расходиться. Очутившись другъ передъ другомъ, Этьенъ и Рассенёръ молча переглянулись, затѣмъ оба пожали плечами и кончили тѣмъ, что выпили по кружкѣ пива.

   Въ этотъ же самый день въ Піоленѣ праздновалась помолвка Негреля и Сесили и былъ большой обѣдъ. Еще наканунѣ Грегуары распорядились, чтобы натерли воскомъ полъ столовой и смели пыль съ мебели въ салонѣ. Мелани царствовала въ кухнѣ, наблюдая за жаркимъ и потряхивая кастрюли съ соусами, аппетитный запахъ которыхъ доносился до самыхъ чердаковъ. На общемъ домашнемъ совѣтѣ было постановлено, что кучеръ Франсисъ будетъ помогать Гоноринѣ прислуживать за столомъ, садовница станетъ мыть посуду, а садовникъ отворять для гостей двери.

   Все шло какъ нельзя лучше. Г-жа Геннебо было очаровательна въ обращеніи съ Сесилью и улыбнулась Негрелю, когда нотаріусъ изъ Монсу любезно предложилъ тостъ за счастіе будущихъ супруговъ. Господинъ Геннебо былъ тоже очень любезенъ и казался такимъ оживленнымъ и веселымъ, что присутствующіе на обѣдѣ не узнавали этого обыкновенно холоднаго человѣка. Носились слухи, что директоръ снова возвратилъ поколебавшееся было къ нему довѣріе членовъ правленія и, кромѣ того, скоро будетъ награжденъ орденомъ почетнаго легіона за ту энергію, съ которою онъ подавилъ стачку. Гости избѣгали говорить о послѣднихъ событіяхъ, но въ томъ радостномъ оживленіи, которое было видно на всѣхъ лицахъ, чувствовалось торжество побѣды, одержанной надъ рабочими, и самый обѣдъ все болѣе превращался въ оффиціальное празднованіе ея. Наконецъ-то порядочные люди освободились отъ преслѣдовавшаго ихъ кошмара и снова могутъ пить и спать спокойно! Относительно убитыхъ въ Ворё, кровь которыхъ только-что была всосана грязью копей, проскользнулъ одинъ лишь осторожный намекъ въ томъ родѣ, что углекопамъ необходимо было дать этотъ урокъ; и всѣ умилились, когда Грегуары прибавили, что теперь каждый изъ присутствующихъ обязанъ позаботиться о томъ, чтобы залечить раны, нанесенныя этимъ бѣднымъ людямъ. Видя, что ихъ славные углекопы опять принялись за работу въ подземныхъ глубинахъ и опять ведутъ себя такъ же смиренно, какъ и прежде, въ теченіе цѣлаго вѣка, старики уже простили этихъ бѣдняковъ и снова преисполнились своимъ обычнымъ благодушнымъ спокойствіемъ. Присутствовавшіе на обѣдѣ представители высшаго общества Монсу тоже освободились теперь отъ угнетавшаго ихъ страха и соглашались, что на вопросъ о заработной платѣ не мѣшало бы обратить вниманіе и основательно разсмотрѣть его. Наконецъ, когда за жаркимъ Геннебо, прочиталъ письмо епископа, въ которомъ тотъ сообщалъ ему, что аббатъ Ранвье переводится на другое мѣсто, для всѣхъ стало ясно, что побѣда одержана полная. Вся провинціальная буржуазія страстно возмущалась поведеніемъ этого кюре, обозвавшаго солдатъ убійцами. Негодованіе противъ него было такъ велико, что, когда подали на столъ дессертъ, нотаріусъ, нисколько не стѣсняясь, сталъ называть себя безбожникомъ...

   Въ числѣ гостей былъ со своими обѣими дочерьми и Деноленъ, старавшійся по возможности скрыть отъ этого оживленнаго общества свое печальное настроеніе. Въ это самое утро онъ подписалъ актъ, которымъ передавалъ свои вандамскія копи компаніи Монсу. Прижатому къ стѣнѣ, совсѣмъ погибавшему, ему не оставалось ничего болѣе, какъ согласиться на условія членовъ правленія и отдать имъ копи -- эту давно подкараулившуюся ими добычу -- за такую жалкую сумму, которою онъ едва-едва только могъ расплатиться со своими кредиторами. Его положеніе было таково, что онъ взглянулъ, какъ на счастливый выходъ изъ него на предложеніе этихъ господъ занять у нихъ должность окружнаго инженера, тотчасъ же согласился на это, и, такимъ образомъ, ему приходилось отнынѣ наблюдать, въ качествѣ простого наемника, за тѣми самыми копями, которыя поглотили все его состояніе. Это былъ похоронный звонъ для маленькихъ предпріятій отдѣльныхъ лицъ, предвѣщавшій, что близится время ихъ гибели, что всѣ они, одно за другимъ, будутъ пожраны ненасытнымъ людоѣдомъ -- капиталомъ, утонутъ во вздымающемся все выше и выше потокѣ большихъ компаній. Деноленъ одинъ поплатился за убытки, которые стачка причинила компаніи Монсу, и чувствовалъ, что, когда на этомъ обѣдѣ гости пили за орденъ, доставшійся Геннебо, они пили, вмѣстѣ съ тѣмъ, и за разореніе его, Денолена... Онъ утѣшался до нѣкоторой степени только тогда, когда смотрѣлъ на Люси и Жанну и видѣлъ, что обѣ дѣвушки, прелестныя въ своихъ не одинъ разъ передѣланныхъ платьяхъ, шумно веселы, какъ будто въ ихъ жизни не произошло никакой перемѣны, а потеря состоянія не заслуживаетъ ничего, кромѣ смѣха. Когда гости перешли въ салонъ пить кофе, Грегуаръ отвелъ своего кузена въ сторону и поздравилъ его съ тѣмъ, что тотъ, наконецъ, нашелъ въ себѣ достаточно мужества и рѣшился разстаться со своими копями.

   -- Что же дѣлать? Твоя ошибка состояла въ тонъ, что ты рискнулъ для Вандама тѣмъ милліономъ, который получилъ за твое "денье" отъ копей Монсу. Это былъ ужасный и гибельный шагъ... Твой милліонъ пропалъ, несмотря на всѣ твои усилія, тогда какъ мое "денье", которое не выходило изъ ящика моего стола, кормить меня такъ, что я живу, ничего не дѣлая, и будетъ также кормить дѣтей моихъ внуковъ.

   

II.

   Въ воскресенье, когда наступила ночь, Этьенъ потихоньку вышелъ изъ селенія. Ясное небо, усѣянное звѣздами, освѣщало землю голубоватымъ сумеречнымъ свѣтомъ. Этьенъ спустился въ каналу и тихо пошелъ берегомъ по направленію къ Маршъену. Тропинка, тянувшаяся по газону на цѣлыхъ два льё вдоль канала, который разстилался вдаль, какъ безконечная полоса растопленнаго серебра, была любимымъ мѣстомъ прогулокъ Этьена. Никогда не встрѣчалъ онъ на этой тропинкѣ ни души, но на этотъ разъ съ досадой увидѣлъ, что кто-то идетъ къ нему навстрѣчу. При блѣдномъ свѣтѣ звѣздъ эти два одиноко прогуливавшіеся человѣка узнали другъ друга только тогда, когда столкнулись лицомъ къ лицу.

   -- Ахъ, это ты!-- пробормоталъ Этьенъ.

   Суваринъ молча кивнулъ головой. Съ секунду они стояли неподвижно, затѣмъ пошли рядомъ по направленію къ Маршьену. Каждый изъ нихъ, казалось, былъ погруженъ въ свои мысли и нисколько не думалъ о спутникѣ.

   -- Читалъ ли ты, какой успѣхъ выпалъ Плюшару въ Парижѣ?-- спросилъ наконецъ Этьенъ.-- Послѣ этой монмартрской сходки его поджидали на улицѣ и сдѣлали ему овацію... О, онъ двинулся впередъ, несмотря на свою хрипоту, и теперь пойдетъ, куда только захочетъ!

   Машинистъ пожалъ плечами. Онъ съ презрѣніемъ относился ко всѣмъ этимъ говорунамъ, которые занимаются политикой точно такъ же, какъ другіе занимаются адвокатурой, -- съ единственною цѣлью нажить себѣ деньги своими громкими фразами.

   Этьенъ читалъ теперь Дарвина или, лучше сказать, отрывки изъ его сочиненій, вкратцѣ и популярно изложенные въ небольшомъ томикѣ, стоившемъ пять су. Подъ впечатлѣніемъ этой книжки, плохо понятой имъ, онъ составилъ себѣ новую революціонную теорію борьбы за существованіе и сталъ доказывать Суварину, что тощіе непремѣнно должны пожрать тучныхъ, что сильный народъ неизбѣжно поглотитъ худосочную буржуазію. Но Суваринъ съ сердцемъ отвѣчалъ ему, что глупы тѣ соціалисты, которые основываютъ свои теоріи на ученіи Дарвина, этого апостола научнаго неравенства, потому что его пресловутый "подборъ" хорошъ только для философовъ аристократіи и ея защитниковъ. Однако же, Этьенъ не убѣдился этимъ; онъ продолжалъ спорить и высказалъ смущавшія его сомнѣнія въ слѣдующей гипотезѣ: положимъ, что старое общество болѣе не существуетъ, оно безъ остатка сметено съ лица земли... Хорошо; но не слѣдуетъ ли опасаться того, что новый міръ мало-по-малу преисполнится тою же прежнею несправедливостью?.. Вѣдь одни изъ членовъ этого новаго общества будутъ больные люди, а другіе -- здоровые, одни, болѣе ловкіе и счастливые, будутъ умѣло пользоваться всѣмъ и жирѣть, а другіе, глупые и лѣнивые, сдѣлаются ихъ рабами... Тогда, словно озлобленный этимъ призракомъ вѣчной нищеты и вѣчнаго неравенства, машинистъ мрачно воскликнулъ, что, если справедливость невозможна между людьми, то человѣчество погибнетъ, вотъ и все. Наступило молчаніе.

   Суваринъ опустилъ голову и до того задумался, что шелъ по самому краю канала, поросшаго травою, съ тою же спокойною увѣренностью, съ которою лунатикъ бродить по желобу кровли.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Этьенъ пріостановился, вздрагивая отъ ночного воздуха.

   -- Мы зашли слишкомъ далеко; не хочешь ли возвратиться назадъ.

   Они медленно пошли назадъ къ Ворё. Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, Этьенъ опять заговорилъ:

   -- Видѣлъ ли ты новыя афиши?

   Это были большія желтыя объявленія отъ компаніи, опять появившіяся сегодня утромъ на всѣхъ стѣнахъ. На этотъ разъ компанія обращалась къ углекопамъ въ несравненно болѣе примирительномъ тонѣ и высказывалась гораздо опредѣленнѣе. Всѣ рабочіе, которымъ было раньше отказано отъ работы, будутъ снова приняты на копи, подъ тѣмъ только условіемъ, чтобы принимались за работу не позже завтрашняго дня. Все прошлое будетъ предано забвенію, и даже наиболѣе скомпрометированные изъ рабочихъ могутъ быть спокойны, что противъ нихъ не будетъ возбуждено никакихъ преслѣдованій.

   -- Да, я видѣлъ,-- отвѣчалъ машинистъ.

   -- Ну, что же ты объ этомъ думаешь?

   -- Я думаю, что все кончено... Стадо примется за работу. Всѣ вы слишкомъ дрянны...

   Этьенъ съ лихорадочной горячностью началъ оправдывать товарищей: у отдѣльныхъ людей нѣтъ недостатка въ мужествѣ; но что дѣлать, толпа, умирающая съ голоду, безсильна. Шагъ за шагомъ они дошли до Ворё и остановились передъ черной массой строеній. Этьенъ продолжалъ разговоръ и клялся, что самъ не примется за работу, но не можетъ обвинять товарищей, которые возьмутся за нее. Потомъ, вспомнивъ о переходившемъ изъ устъ въ уста слухѣ, что плотники не успѣли починить какъ слѣдуетъ обшивку шахты, онъ спросилъ, правда ли это. Правда ли, будто дерево, которымъ, какъ рубашкой, покрыта внутренность шахты, до того уступило давленію почвы и выдалось внутрь, что въ одномъ мѣстѣ, на протяженіи болѣе чѣмъ пяти метровъ, одинъ изъ подъемныхъ ящиковъ сильно трется объ стѣну каждый разъ, когда спускается внизъ или поднимается вверхъ? Суваринъ, сдѣлавшійся молчаливымъ, отрывисто отвѣчалъ, что онъ дежурилъ при машинѣ еще вчера, и ящикъ дѣйствительно трется о стѣну, такъ что машинистамъ приходится пускать его вдвое скорѣе, чтобы заставить пройти въ этомъ мѣстѣ. Объ этомъ говорили начальникамъ, но они всѣ съ раздраженіемъ отвѣчали, что теперь нужно думать о добываніи угля, а шахту укрѣпятъ потомъ.

   -- Дѣло кончится тѣмъ, что обшивка лопнетъ!-- прошепталъ Этьенъ.-- Будетъ имъ праздникъ!..

   Устремивъ пристальный взглядъ на вопи, Суваринъ спокойно отвѣчалъ:-- Если она лопнетъ, товарищи, которымъ ты совѣтуешь спуститься туда, почувствуютъ это на своихъ бокахъ.

   На колокольнѣ пробило девять часовъ. Этьенъ сказалъ, что онъ пойдетъ спать; машинистъ, даже не протянувъ ему руки на прощанье, проговорилъ:

   -- Ну, такъ прощай; я ухожу.

   -- То есть какъ уходишь?

   -- Да; я отказался отъ мѣста и ухожу отсюда.

   Этьенъ смотрѣлъ на него, пораженный и взволнованный. Они два часа ходили вмѣстѣ по берегу канала, и этотъ странный человѣкъ только теперь объявляетъ самымъ спокойнымъ тономъ, что совсѣмъ уходитъ отсюда... А у него, Этьена, сердце болѣзненно сжалось, лишь только онъ услышалъ объ этой неожиданной разлукѣ. Все-таки вѣдь они знали другъ друга, вмѣстѣ страдали, и больно подумать что, быть можетъ, никогда въ жизни имъ не приведется болѣе встрѣтиться.

   -- Куда же ты уходишь?

   -- Туда... я и самъ не знаю.

   -- Но мы встрѣтимся когда-нибудь?

   -- Нѣтъ, не думаю.

   Съ минуту они простояли молча, лицомъ къ лицу, не зная, что еще сказать другъ другу.

   -- Ну, такъ прощай.

   -- Прощай.

   Этьенъ возвратился въ селеніе, а Суваринъ повернулъ назадъ и опять пошелъ по берегу канала. Оставшись теперь одинъ, среди глубокаго ночного мрака, онъ началъ ходить взадъ и впередъ, опусти въ голову и останавливаясь только для того, чтобы сосчитать доносившіеся до него издалека удары часового колокола. Когда пробило полночь, онъ пошелъ къ Ворё.

   Въ это время копи были совершенно пусты, и онъ встрѣтилъ только одного надсмотрщика, совсѣмъ соннаго, со слипавшимися заспанными глазами. Обыкновенно только въ два часа, то есть за часъ до начала ночной работы землекоповъ, принимались разводить огонь подъ котлами. Сначала Суваринъ прошелъ наверхъ, чтобы взять изъ шкапа будто бы забытую имъ тамъ куртку. Въ ней были завернуты различные инструменты: коловоротъ съ его принадлежностями, маленькая хорошо закаленная пила, молотокъ и долото. Затѣмъ онъ вернулся обратно, но вмѣсто того, чтобы выйти вонъ черезъ баракъ, прошелъ по узкому корридору въ тону ходу шахты, въ которомъ находились, лѣстницы. Съ курткой подъ мышкой, онъ началъ безшумно спускаться внизъ по ступенькамъ, считая пройденныя лѣстницы, чтобы знать, на какое разстояніе онъ удалился отъ земной поверхности. Подъемный ящикъ задѣвалъ за обшивку шахты на глубинѣ трехсотъ шестидесяти четырехъ метровъ, слѣдовательно, подлѣ пятьдесятъ четвертой лѣстницы. Дойдя до нея, онъ провелъ рукой по обшивкѣ стѣны и ощупалъ выгнувшіяся доски. Это и было опасное мѣсто.

   Тогда онъ принялся за работу съ ловкостью и хладнокровіемъ искуснаго рабочаго, долго обдумывавшаго предстоящую ему задачу. Прежде всего онъ пропилилъ отверстіе въ перегородкѣ, отдѣлявшей тотъ ходъ, гдѣ были лѣстницы, отъ отдѣленія, по которому спускались и поднимались подъемные ящики. Затѣмъ, быстро зажигая спички и такъ же быстро задувая ихъ, машинистъ осмотрѣлъ обшивку шахты и тѣ еще свѣжія исправленія, какія были въ ней сдѣланы.

   Въ мѣстностяхъ, лежащихъ между Калэ и Валансьеномъ, проведеніе и устройство шахтъ представляетъ чрезвычайныя трудности, потому что приходится ихъ прокладывать сквозь массы подземныхъ водъ, разстилающихся необъятными пространствами на одномъ уровнѣ съ самыми низменными равнинами. Только особенно тщательнымъ устройствомъ обшивки, доски которой скрѣпляются въ подобныхъ случаяхъ вродѣ того, какъ скрѣпляются стѣнки бочекъ, удается сдерживать напоръ этихъ подземныхъ водъ и отдѣлить шахту отъ цѣлыхъ озеръ, мрачныя и глубокія волны которыхъ хлещутъ въ ея стѣны. При проведеніи шахты Ворё пришлось устроитъ такую обшивку въ двухъ мѣстахъ: вверху, гдѣ она сдерживала плывучіе пески, насыщенные водою, какъ губка, и пласты бѣлой глины, которые примыкали къ мѣловому слою; затѣмъ, внизу, подъ каменноугольнымъ пластомъ. Здѣсь обшивка защищала шахту отъ напора желтаго песка, мелкаго, какъ мука, и не сыпавшагося, а скорѣе лившагося, какъ льется какая-нибудь прозрачная жидкость. Тутъ же находился и "Потокъ", это подземное море, ужасъ всѣхъ сѣверныхъ каменноугольныхъ копей, море со своими бурями и крушеніями, море таинственное и неизмѣренное, катящее свои черныя волны на глубинѣ болѣе чѣмъ трехсотъ метровъ подъ земной поверхностью. Обыкновенно обшивка шахты выдерживаетъ хорошо этотъ страшный напоръ. Опасность наступаетъ только въ такомъ случаѣ, если вблизи шахты начнетъ осѣдать почва, поколебленная обвалами въ какихъ-нибудь подземныхъ галереяхъ. Осѣдая, она опускается иногда не прямо внизъ, а сползаетъ всею массою нѣсколько въ сторону и, надвигаясь на обшивку шахты, выпираетъ ее внутрь. Если случится это, тогда копямъ угрожаетъ двойная опасность: быть залитыми водою и засыпанными цѣлымъ рядомъ обваловъ.

   Суваринъ, сидя верхомъ въ выпиленномъ имъ отверстіи въ перегородкѣ, разсматривалъ обшивку шахты и ясно видѣлъ, что она повреждена очень серьезно: доски страшно выгнулись изъ рамъ, въ которыя были вставлены, а иныя даже совсѣмъ вышли изъ заплечекъ. Вода обильно просачивалась въ пазы, несмотря на смоленую паклю, которою они были законопачены. Торопившіеся плотники ограничились тѣмъ, что кое-какъ скрѣпили углы желѣзными скобами, даже не позаботившись привинтить ихъ, какъ слѣдуетъ. По размѣрамъ всѣхъ этихъ поврежденій было очевидно, что позади обшивки совершается какое-то грозное движеніе песковъ "Потока".

   Суваринъ развинтилъ своимъ коловоротомъ винты угловыхъ скобъ, такъ что теперь онѣ едва держались и, при первомъ напорѣ извнѣ, должны были всѣ сорваться со своихъ мѣстъ. Это была до безумія дерзкая работа, потому что во время ея онъ двадцать разъ рисковалъ оборваться и пролетѣть внизъ головой тѣ сто восемьдесятъ метровъ, которые отдѣляли его отъ дна шахты. Онъ придерживался руками за толстые дубовые проводники, между которыми скользили во время работы подъемные ящики, съ полнымъ презрѣніемъ къ смерти пробирался, повиснувъ надъ бездной, по поперечнымъ брусьямъ, скрѣплявшимъ эти проводники; ходилъ взадъ и впередъ, садился, ложился на спину и при этомъ опирался только на локоть или на колѣно. Малѣйшее дуновеніе вѣтра могло его сбросить внизъ, и три раза онъ уже совсѣмъ готовъ былъ оборваться, но даже не вздрогнулъ. Сначала онъ ощупывалъ мѣсто рукою, затѣмъ начиналъ работать, зажигая спичку только въ тѣхъ случаяхъ, когда не могъ найти среди этихъ липкихъ бревенъ того, что ему было нужно. Развинтивъ винты, Суваринъ принялся за доски, и тогда положеніе его сдѣлалось еще опаснѣе. Отыскавъ ту часть обшивки, которая скрѣпляла другія части, онъ набрасывался на нее, провертывалъ въ ней дыры, пропиливалъ ее, старался сдѣлать тоньше, чтобы она оказывала меньше сопротивленія внѣшнему напору. Черезъ дыры и трещины струйками врывалась вода, ослѣпляла его, обдавала ледянымъ дождемъ... Двѣ спички, зажженныя имъ, погасли; остальныя оказались подмоченными, и вокругъ наступилъ безпросвѣтный мракъ.

   Съ этой минуты Сувариномъ овладѣло какое-то бѣшенство. Эта черная мрачная нора, въ которой хлесталъ проливной дождь, внушала ему такое омерзѣніе, что въ немъ явилась потребность разрушить ее сейчасъ же на свою голову. Онъ накинулся на-угадъ на обшивку, дѣйствовалъ то коловоротомъ, то пилою, и работалъ съ такою яростью, какъ будто ворочалъ ножемъ въ кожѣ живого существа, которое ненавидѣлъ. Онъ убьетъ, наконецъ, это Ворё, это злое чудовище, вѣчно открытая пастъ котораго поглотила столько человѣческаго мяса! Слышался визгъ инструментовъ; выгибая свою тонкую спину, машинистъ ползалъ взадъ и впередъ, спускался ниже, опять поднимался, двигался безостановочно, словно ночная птица, летающая подъ сводомъ церковной колокольни, и если не оборвался, то благодаря какому-то чуду.

   Наконецъ ему стало досадно на самого себя, и онъ постарался успокоиться. Развѣ нельзя дѣлать дѣло хладнокровно?.. Онъ неторопливо отдышался, потомъ опять воротился на тотъ ходъ, въ которомъ были лѣстницы, вставилъ въ перегородку выпиленныя доски и такимъ образомъ закрылъ продѣланное имъ отверстіе. Теперь дѣло подготовлено достаточно, и нѣтъ никакой надобности, чтобы сдѣланныя имъ поврежденія бросались въ глаза и возбудили тревогу, потому что въ такомъ случаѣ ихъ тотчасъ же постарались бы исправить. Чудовище ранено въ самое брюхо, такъ что врядъ ли доживетъ до вечера, и онъ подписался подъ этимъ дѣломъ настолько явственно, что испуганный міръ узнаетъ, своею ли смертью умерло Ворё... Суваринъ завернулъ инструменты въ куртку и медленно началъ подниматься по лѣстницамъ. Затѣмъ, выйдя никѣмъ не замѣченный изъ зданія копей, онъ даже не подумалъ пойти перемѣнить промокшее платье. Пробило три часа. Машинистъ остановился на дорогѣ и ждалъ.

   Въ это самое время Этьенъ проснулся и тревожно прислушивался къ легкому шуму, который явственно раздался среди густого мрака, наполнявшаго комнату. Онъ отчетливо различалъ короткое дыханіе дѣтей, храпѣнье Боньмора и Магё, все одну и ту же ноту, которую высвистывалъ, словно на флейтѣ, Жанлинъ, спавшій на одной постели съ нимъ; но больше ничего не было слышно. Этьенъ подумалъ, что этотъ странный шорохъ, по всей вѣроятности, ему пригрезился. Онъ уже опустилъ было голову на подушку, какъ въ это время тотъ же шорохъ опять возобновился. Это былъ шелестъ соломеннаго матраца, съ котораго кто-то осторожно вставалъ. Тогда Этьену пришло въ голову, не заболѣла ли Катерина.

   -- Это ты? Что съ тобой?-- прошепталъ онъ.

   Никто не отвѣчалъ, слышалось только храпѣнье спящихъ людей. Шорохъ не возобновлялся минуть пять, но затѣмъ послышался снова. На этотъ разъ Этьенъ убѣдился, что это не сновидѣніе, всталъ съ постели и перешелъ черезъ-комнату, протянувъ въ темнотѣ руки впередъ, чтобы ощупать постель, стоявшую напротивъ. Велико было его удивленіе, когда онъ наткнулся на Катерину, сидѣвшую на кровати. Дѣвушка видимо сдерживала дыханіе и старалась возможно меньше дѣлать шуму.

   -- Отчего же ты не отвѣчала? Что ты тутъ дѣлаешь?

   Наконецъ она отвѣтила:

   -- Я встаю.

   -- Ты встаешь... такъ рано?

   -- Да, я пойду работать на копи.

   Страшно взволнованный, Этьенъ присѣлъ на край матраца, между тѣмъ какъ Катерина объяснила ему, почему она принимается за работу. Она не можетъ болѣе переносить ни этой праздной жизни, ни полныхъ упрека взглядовъ матери, и лучше ужь подвергнуться риску быть тамъ побитой Шавалемъ, чѣмъ оставаться въ этомъ тяжеломъ положеніи. Если даже мать не возьметъ денегъ, которыя она, Катерина, заработаетъ, то что же дѣлать, она настолько уже взрослая дѣвушка, что можетъ жить отдѣльно и сама варить себѣ супъ.

   -- Уходи; я буду одѣваться. Только, пожалуйста, будь такъ милъ, не говори ничего.

   Но онъ не уходилъ отъ нея и, охваченный грустью и жалостью, обнялъ ее за талію. Сидя на краю еще не остывшей постели, полуодѣтые, они прижались близко другъ къ другу своими теплыми тѣлами. Первымъ побужденіемъ Катерины было освободиться отъ этой ласки Этьена, но потомъ она тихо заплакала и, полнымъ отчаянія движеніемъ, тоже обняла его за шею, словно желая удержать около себя. И они сидѣли, обнявшись, проникнутые печалью и нѣжностью, и думали о прошломъ, о своей несчастной любви. Неужели между ними все кончено? Неужели и теперь, когда они свободны, имъ все-таки не придется сблизиться тѣснѣе-другъ съ другомъ? Вѣдь, въ сущности, нуженъ всего только одинъ проблескъ счастья, чтобы разъ навсегда разсѣялось мѣшавшее имъ сойтись тягостное чувство, до того сложное и смѣшанное, что они сами не могли опредѣлить его хорошенько.

   -- Иди спать,-- прошептала Катерина.-- Я не хочу зажигать огонь, чтобы не разбудить мамы.... Мнѣ пора идти; оставь меня...

   Но Этьенъ ничего не слушалъ и безумно сжималъ ее, тогда какъ сердце его было полно безпредѣльной тоски. Его наполняла теперь жажда мира и счастія. Онъ уже видѣлъ себя женатымъ, поселившимся въ маленькомъ, опрятномъ домикѣ и думающимъ только о томъ, чтобы жить и умереть тамъ вмѣстѣ съ нею. Онъ сталъ бы довольствоваться однимъ хлѣбомъ, и если бы хлѣба хватало только на одного человѣка, онъ отдавалъ бы послѣдній кусокъ ей, Катеринѣ. Развѣ жизнь стоитъ чего-нибудь большаго?

   Однако Катерина отняла отъ его шеи свои обнаженныя руки.

   -- Пожалуйста оставь меня!

   Тогда, увлеченный порывомъ своего сердца, Этьенъ прошепталъ ей на ухо:

   -- Подожди; я иду вмѣстѣ съ тобой.

   Онъ самъ удивился этимъ словамъ. Вѣдь онъ клялся, что не примется за работу. Откуда же явилось это внезапное рѣшеніе, сорвавшееся съ его губъ помимо воли и безъ малѣйшаго колебанія? Онъ почувствовалъ теперь такое спокойствіе, такое полное излеченіе отъ всѣхъ своихъ сомнѣній, что твердо остановился на этомъ рѣшеніи, какъ человѣкъ погибавшій и совершенно случайно нашедшій, наконецъ, единственный исходъ своимъ страданіямъ. Онъ не хотѣлъ даже слушать увѣщаній Катерины, когда та, понимая, что онъ рѣшился на этотъ шагъ ради нея, встревожилась, что товарищи встрѣтятъ ихъ на копяхъ бранью. Наплевать ему на все; въ объявленіи компаніи обѣщано прощеніе всѣмъ.

   -- Я хочу работать... только объ этомъ и думаю... Одѣнемся потихоньку.

   Они начали одѣваться въ темнотѣ, принимая тысячу предосторожностей, чтобы никого не разбудить. Катерина еще наканунѣ приготовила тайкомъ свой рабочій костюмъ, Этьенъ вынулъ изъ шкапа куртку и панталоны. Молодые люди даже не умылись, боясь, какъ бы не стукнуть умывальной глиняной чашкой. Всѣ спали, но надо было пройти черезъ узкій корридоръ, въ которомъ стояла кровать матери. Къ несчастію, войдя въ него, они наткнулись на стулъ. Магё проснулась и спросила соннымъ голосомъ:

   -- Ну, кто тамъ?

   Катерина, дрожа, остановилась и крѣпко сжала руку Этьена.

   -- Это я, не безпокойтесь,-- сказалъ онъ.-- Мнѣ очень жарко, и я сойду подышать чистымъ воздухомъ.

   -- Хорошо, хорошо.

   Магё снова заснула, но Катерина все еще не смѣла пошевелиться. Наконецъ она сошла въ кухню, разрѣзала на двѣ половины тартинку, приготовленную ею изъ остатковъ хлѣба, который дала какая-то дама изъ Монсу, и затѣмъ, заперевъ осторожно дверь, они ушли.

   Суваринъ стоялъ около кабака Авантажъ, на поворотѣ дороги. Уже съ полчаса онъ смотрѣлъ на едва виднѣвшіяся въ темнотѣ тѣни углекоповъ, отправлявшихся на работу и проходившихъ мимо него съ глухимъ топотомъ медленно бредущаго стада. Онъ считалъ людей, какъ мясникъ считаетъ животныхъ, идущихъ на бойню, и удивлялся, что ихъ такъ много. Несмотря на то, что машинистъ всегда думалъ о людяхъ очень дурно, онъ все-таки не ожидалъ, чтобы "подлецовъ" оказалась такая масса. Рабочіе все тянулись мимо него безконечною вереницей, и онъ смотрѣлъ на нихъ безстрастно, яснымъ взглядомъ, со стиснутыми зубами.

   Вдругъ онъ вздрогнулъ: между этими проходившими мимо него людьми, лицъ которыхъ не видно было въ темнотѣ, Суваринъ узналъ, наконецъ, одного человѣка по его походкѣ. Онъ подошелъ и остановилъ этого человѣка.

   -- Куда ты идешь?

   Сконфуженный Этьенъ пробормоталъ вмѣсто отвѣта:

   -- Какъ, ты еще здѣсь!

   Затѣмъ онъ сознался, что идетъ на работу. Конечно, онъ клялся, что не примется за нее, но развѣ это жизнь -- сидѣть, сложа руки, и ждать перемѣнъ, которыя произойдутъ, можетъ быть, черезъ сто лѣтъ?.. Къ тому же, у него есть особенныя причины, заставившія его рѣшиться.

   Суваринъ слушалъ его, слегка вздрагивая. Наконецъ, онъ взялъ Этьена за плечо и повернулъ назадъ, къ селенію.

   -- Ступай домой; я хочу этого; слышишь ли?

   Въ это время подошла Катерина, и машинистъ узналъ и ее. Этьенъ протестовалъ, говоря, что онъ никому не позволитъ вмѣшиваться въ его дѣла. Глаза Суварина переходили съ лица молодой дѣвушки на лицо товарища, и затѣмъ, махнувъ пренебрежительно рукой, онъ отступилъ назадъ. Когда въ сердцѣ мужчины поселится женщина, онъ все равно погибъ и можетъ умирать... Суваринъ отрывисто сказалъ:-- Иди!

   Чувствуя себя нѣсколько неловко, Этьенъ хотѣлъ сказать на прощанье хоть какое-нибудь доброе слово Суварину, чтобы не разставаться такимъ образомъ.

   -- Такъ ты все-таки уходишь сегодня?

   -- Да.

   -- Ну, такъ дай же хоть руку. Добрый путь, и не сердись на меня.

   Суваринъ протянулъ ему руку, словно ледяную. Ему не нужно ни друга, ни женщины...

   -- На этотъ разъ мы простимся съ тобой совсѣмъ?

   -- Да, прощай.

   Суваринъ неподвижно стоялъ въ темнотѣ и слѣдилъ глазами за Этьеномъ и Катериной, входившими въ Ворё.

   

III.

   Въ четыре часа начали спускать рабочихъ въ шахту. Дансаэртъ, помѣстившійся въ конторѣ отмѣтчика, которая находилась въ той комнатѣ, гдѣ хранились лампы, самъ записывалъ каждаго подходившаго къ нему рабочаго и приказывалъ дать ему лампу. Онъ записывалъ всѣхъ, не дѣлая ни малѣйшаго замѣчанія никому, такъ какъ компанія обѣщала, что все прошлое будетъ забыто. Но когда онъ увидѣлъ показавшіяся въ форточкѣ лица Катерины и Этьена, то даже привскочилъ съ мѣста, страшно покраснѣлъ и уже раскрылъ было ротъ, чтобы сказать, что ни за что не пуститъ Этьена на копи. Однако онъ тотчасъ передумалъ и только пробормоталъ съ насмѣшливымъ видомъ: "О, о, даже и сильный изъ сильныхъ свалился на землю? Должно быть dd>