Шелгунов Николай Васильевич - Первый немецкий публицист

ПЕРВЫЙ НѢМЕЦКІЙ ПУБЛИЦИСТЪ.

(Сочиненія Людвига Берне, въ переводѣ Петра Вейнберга. Въ 2-хъ томахъ. С.-Петербургъ 1869 г.)

Если читатель замѣтитъ мнѣ, что Берне вышелъ у насъ въ прошедшемъ году, а я говорю о немъ только въ концѣ нынѣшняго, то я отвѣчу на это, что полное собраніе сочиненій Берне вышло въ Германіи еще раньше -- въ 1835 г., а самъ Берне умеръ въ 1837 г. Это первый пунктъ моего оправданія передъ читателемъ. Бо-вторыхъ "Дѣло," заявляя о выходѣ въ свѣтъ сочиненій Берне (см. 10 кн. "Дѣла" 1869 г.), обѣщало поговорить о немъ обстоятельнѣе; слѣдоват. я исполняю данное обѣщаніе. Наконецъ Берне -- одинъ изъ тѣхъ писателей, которые долго живутъ въ памяти понимающихъ ихъ людей, и потому говорить о немъ никогда не поздно. Онъ весь принадлежитъ исторіи умственнаго развитія Германіи, и критика никогда не въ нравѣ обойдти его молчаніемъ.

Нѣтъ сомнѣнія, что самое горькое разочарованіе для мыслящаго человѣка -- умереть не дождавшись осуществленія своихъ лучшихъ надеждъ. Это разочарованіе вполнѣ испыталъ Берне. Какъ великій патріотъ Германіи, онъ любилъ ее той болѣзненной любовью, которая была непонятна для его трусливыхъ современниковъ, жившихъ казарменною и полицейскою жизнію Меттерниха. Защищая себя противъ инсинуацій Менцеля, онъ писалъ: "я не изъ тѣхъ людей, которые носятъ сердце въ животѣ и которыхъ философія зависитъ отъ пищеваренія. Я боленъ только моимъ отечествомъ, и когда оно освободится, я выздоровѣю." Но выздоровѣть не было суждено Берне. Онъ жилъ и умеръ въ эпоху тяжелой реакціи, послѣдовавшей за Вѣнскимъ конгрессомъ, когда Германія, погруженная въ метафизическія грезы Гегеля и убаюканная пѣснями романтиковъ, спала сномъ добродушнаго Михеля. Лучшіе ея люди молчали или были въ изгнаніи, лучшія ея силы коснѣли въ бездѣйствіи. Однимъ словомъ, это было время, по выраженію Гейне, желейнаго умерщвленія плоти и духа Германіи.

Но какимъ суровымъ гнетомъ ни ложился деспотизмъ, онъ не могъ заглушить вполнѣ нѣмецкой мысли. Либеральныя теоріи дѣлали свое, и значеніе буржуазіи расширялось въ Германіи. Нѣкоторыя маленькія государства, находившіяся подъ вліяніемъ Франціи, ввели у себя конституціи. Несмотря на всю свою "бумажномъ", конституціи эти являлись пугалами въ глазахъ реакціонеровъ. Ну какъ терпѣть, чтобы простые вислоухіе бюргеры смѣли разсуждать объ общественныхъ дѣлахъ? А между тѣмъ требованія либераловъ были скромны и невинны, какъ дѣтское желаніе. Либералы просили скромно, неугрожая никакими опасными тѣлодвиженіями, чтобы имъ позволили дышать нѣсколько свободнѣе, чтобы ихъ не заставляли силой идти направо, когда имъ по своимъ дѣламъ нужно идти налѣво, чтобы имъ позволили говорить свободно о своихъ дѣлахъ, о своихъ нуждахъ, стремленіяхъ и чувствахъ,-- наконецъ, чтобы дали гласный судъ, ибо произволъ чиновниковъ при инквизиціонномъ процессѣ и "тщательномъ допрашиваніи" до того иногда "размягчалъ сердце преступника", что люди невинные сознавались въ вымышленныхъ преступленіяхъ и подвергались казни.

Либерализмъ былъ однако безсиленъ противъ царящаго зла и потому онъ по необходимости ограничивался однимъ отрицаніемъ. Но вотъ разразилась іюльская революція и нѣмецкій либерализмъ поднялъ голову. Прежнюю романтическую ненависть къ французамъ смѣнилъ въ Германіи французскій республиканизмъ. Либерализмъ выдѣлилъ изъ себя даже революціонную фракцію. Она была, конечно, слаба, и все дѣло ея могло ограничиваться лишь однѣми демонстраціями, но и этого было достаточно для реакціонеровъ. Для поддержанія общественнаго порядка и безопасности, они приняли всѣ мѣры противъ "проклятыхъ демагоговъ" и въ самыхъ грандіозныхъ размѣрахъ организовали преслѣдованіе политическихъ преступниковъ.

Съ этому-то періоду и относится дѣятельность Берне.

II.

Берне, первый въ Германіи, явился проповѣдникомъ новаго политическаго будущаго, новой политической религіи. Его сравниваютъ съ Лессингомъ. И это вѣрно. Какъ Лессингъ первый прозрѣлъ новое эстетическое будущее, такъ Берне явился первымъ пророкомъ будущаго политическаго, т. е. перехода нѣмецкаго застоя и косности въ свободное развитіе, грубаго, замкнутаго абсолютизма въ демократическое движеніе. Берне первый увидѣлъ на далекомъ горизонтѣ едва возникающій свѣтъ политическаго перерожденія Германіи и указалъ на него, какъ на путеводную звѣзду новаго, свободнаго, истиннаго патріотизма.

Французы говорили о Берне, что онъ nec plus ultra нѣмецкой либеральной прессы; что никто до него еще не отваживался писать такъ смѣло. "Наши малопросвѣщенные нѣмцы,-- писали французы,-- похожи на человѣка, который долго просидѣлъ въ тюрьмѣ, лишенный свѣта, и какъ только ему открыли дверь, ослѣпленъ невыносимымъ для него блескомъ солнца". И дѣйствительно, Берне былъ этимъ ослѣпляющимъ солнцемъ, котораго не могли выносить его слѣпые соотечественники. Берне съ невиданнымъ до того времени ожесточеніемъ и отвагой напалъ на нѣмецкое политическое безсмысліе. Онъ заговорилъ неслыханнымъ до того времени прямымъ, смѣлымъ языкомъ, нисколько не стѣсняясь называть вещи и людей ихъ собственными именами. Нѣмцы, воспитанные въ почтительности къ своимъ гофъ, штатсъ и другимъ ратямъ, свалились точно съ неба. Какъ, какого нибудь гофрата, проникнутаго несомнѣнной силой таинственной непостижимости и непогрѣшимой бюрократической премудрости, назвать подлецомъ, дуракомъ, осломъ! Конечно, Берне обзывалъ этими словами не отдѣльныхъ извѣстныхъ лицъ, не лично кого нибудь -- это было бы нестерпимымъ оскорбленіемъ; Берне поступалъ хуже -- онъ ругалъ поголовно всѣхъ; онъ видѣлъ ослиную кожу на каждомъ нѣмецкомъ бюрократѣ и потому, понятно, какой вой долженъ былъ подняться во всей нѣмецкой землѣ противъ Берне. Но Берне былъ себѣ на умѣ. Онъ зналъ, что ослиную кожу словами не прошибешь. Онъ говорилъ не съ гофратами, а съ народомъ. И добродушный Михель всплеснулъ руками и широко раскрылъ ротъ отъ изумленія. Онъ всегда думалъ, что гофраты, штатсраты, легаціонсраты, юстицраты совсѣмъ иные люди, созданные не по тому, какъ онъ, Михель, образцу и что въ нихъ, при самомъ ихъ рожденіи, вкладывается не такая душа, какъ въ. сапожниковъ, столяровъ и слесарей. И предъ глазами изумленнаго Михеля Берне снимаетъ съ гофратовъ ихъ ночные колпаки, и изумленный Михель видитъ во всемъ комизмѣ смѣшную фигуру рата -- не величаваго, недоступнаго и мудраго, а жалостнаго, сморщеннаго, трусливаго карлика, прислужника и прихлебателя съ "собачьимъ смиреніемъ" въ груди вмѣсто сердца и съ неисходною глупостію въ головѣ вмѣсто ума.

Берне сдѣлалъ нѣмецкія правительства главною мишенью, въ которую стрѣлялъ всю свою жизнь. Разоблачать ничтожество и глупость нѣмецкой политической мудрости, надѣвать ночные смѣшные колпаки на тѣхъ, кто выдавалъ себя за непогрѣшимость, выставлять на свѣтъ божій ослиныя уши, тщательно скрываемыя нѣмецкими мудрецами, бороться за свободу и справедливость, разоблачать ложь и гадость, какъ бы высоко онѣ ни стояли и какой бы тогой они ни были украшены -- въ этомъ заключалась задача и дѣло жизни Берне.

Люди такой природы не по плечу обыкновенному сужденію. Филистеры не понимаютъ, какъ человѣкъ огромныхъ способностей, какъ Берне, который могъ бы быть не только легаціоноратомъ, но и штатсратомъ, а пожалуй и выше, -- всю жизнь свою только снимаетъ колпаки съ дураковъ и вытаскиваетъ на показъ ихъ ослиныя уши. Вмѣсто того, чтобы ходить въ золотѣ, этотъ странный человѣкъ бѣжитъ во Францію, умираетъ въ изгнаніи я до самой смерти не перестаетъ разоблачать и громить всякую мерзость и пигмейство, мѣшающія свободѣ и счастію дорогой ему Германіи. Ясно, что тутъ что-то неладно -- или у Берне разстроена желчь, или онъ напускаетъ на себя задоръ. Поведеніе Берне казалось филистерамъ совершенно непостижимымъ. Они находили, что Берне не только не приноситъ никакой пользы, по вредитъ. Обвиненіе впрочемъ слишкомъ старое и слишкомъ новое. "Кто приноситъ пользу? Кто вредитъ! спрашиваетъ Берне. Море вздымается, вѣтеръ попутный, и Богъ сидитъ у руля. Я, бѣдный матросъ, качаюсь на верхушкѣ мачты и кричу внизъ: подводный камень, песчаная отмель, непріятельскій парусъ, земля. Слушая этихъ людей, подумаешь, что я стою прислонясь спиной къ стѣнѣ міра и двигаюсь только въ ту сторону, куда мнѣ самому хочется повернуться! Я не имѣю никакой свободы позади себя и никакой впереди. Я двигаю потому, что меня двигаютъ; я раздражаюсь потому, что меня раздражаютъ. Тутъ сила исходитъ не отъ меня собственно, а отъ вѣтра, который качаетъ мною. Развѣ это моя вина? Развѣ я создалъ вѣтеръ? Развѣ я могу велѣть ему замолчать. Если есть на свѣтѣ люди, лишенные груди и потому неимѣющіе надобности дышать,-- тѣмъ лучше для нихъ; но пусть они оставятъ меня въ покоѣ; для моего существованія необходимъ воздухъ свободы, иначе я умру." Какъ же было филистерамъ понять Берне, когда его сложеніе совсѣмъ не походило на ихъ сложеніе? какъ же было имъ не считать его больнымъ, когда они могли безъ труда переносить всякую грязь и даже побои, а Берне съ своимъ тонкимъ, чувствительнымъ организмомъ, не выносилъ даже малѣйшаго сквозного вѣтра? Берне былъ, дѣйствительно, боленъ любовью къ отечеству, любовью къ свободѣ.

Впрочемъ, что обвинять филистеровъ, когда даже люди одного полка съ Берне не понимали его. Есть писатели, посвятившіе всю свою жизнь тому же дѣлу, какъ и Берне, я которые увѣряютъ, будто направленіе Берне и Гейне не привело къ новому литературному періоду. Какъ будто тутъ можетъ бытъ рѣчь о какомъ-то литературномъ періодѣ, выразившемся въ цѣломъ закончившемся циклѣ новыхъ литературныхъ произведеній, въ новомъ закопченномъ нѣмецкомъ типѣ, который долженъ смѣнить стараго выдохшагося гофрата! Развѣ Берне своимъ собственнымъ лицомъ не есть этотъ новый человѣкъ? Развѣ онъ не новый типъ, явившійся на смѣну стараго! Берне не виноватъ, что онъ одинъ, что люди съ подобными чувствами не родятся какъ трибы и не валяются не только по переулкамъ маленькихъ нѣмецкихъ городовъ, но ихъ по найдешь даже и на главныхъ улицахъ Берлина! Точно Берне -- Богъ, который однимъ словомъ могъ перевернуть всѣ нѣмецкіе мозги и вмѣсто "собачьяго смиренія" вложить въ грудь нѣмецкихъ гофратовъ мужество и чувство свободы! Берне лишь провозвѣстникъ будущаго сознанія. Онъ первая метла, начавшая выметать Германію отъ всякаго хлама, накопившагося въ ней столѣтіями. Это не такая легкая работа, чтобъ одинъ человѣкъ могъ кончить ее въ недѣлю. Предвидѣлъ ли Берне этотъ упрекъ или нѣтъ, но онъ въ объявленіи къ первому изданію своихъ сочиненій говоритъ, что подъ статьями политическаго содержанія онъ выставляетъ годъ, когда онѣ написаны. Дѣлаетъ онъ это для того, "чтобы указать не на ихъ старость, а на ихъ молодость". Онѣ до сихъ поръ такъ же новы и неистерты, какъ будто только вчера вышли изъ мастерской мысли, потому что политическія истины не переходятъ въ Германія изъ рукъ въ руки, пачкаясь и стираясь, а лежатъ спокойно въ сундукахъ безъ употребленія, даже безъ прикосновенія къ нимъ. "Прекрасна страна, въ которой родишься старикомъ и умираешь молодымъ, восклицаетъ Берне. Съ мудростію нашихъ дѣдовъ появляемся мы на свѣтъ и эту же мудрость, безъ всякой прибавки, оставляемъ послѣ себя. Мы -- желѣзный скотъ, который прошедшее отсчитываетъ настоящему и который настоящее долженъ передавать будущему въ такомъ же точно видѣ, въ какомъ получилъ его". Насколько правъ Берне, читатель можетъ видѣть изъ того, что мысли эти были высказаны имъ сорокъ лѣтъ тому назадъ, но и до сихъ поръ онѣ не потеряли еще своей поучительности. Должно быть, Германія ушла не такъ далеко!

III.

"Только побѣжденнаго можно любить, только ему можно прощать". Но гдѣ же было маленькому, худенькому, болѣзненному Берне одному побѣдить всю массу лжи, трусости, малодушія и тупости его любезнаго отечества, когда они стояли передъ нимъ несокрушимой стѣной и когда, для рожденія германской свободы, требовался не одинъ акушеръ, а можетъ быть сотни! И Берне до самой смерти боролся съ тупостью своихъ соотечественниковъ и если не могъ ее побѣдить, за-то не отступалъ и не прощалъ.

Меня упрекаютъ въ томъ, что я мало пишу, рѣдко поднимаю голосъ въ пользу моего глухонѣмого отечества, говорилъ Берне. "Ахъ! они думаютъ, что я пишу, какъ другіе, чернилами и словами; но я пишу не какъ другіе; я пишу кровью моего сердца и сокомъ моихъ нервовъ". И Берне не лгалъ, не рисовался. Онъ, одинъ изъ честнѣйшихъ нѣмцевъ XIX вѣка, имѣлъ счастіе родиться съ безстрашнымъ сердцемъ, которое билось для свободы и любви. Оно жило для всѣхъ угнетенныхъ, и въ немъ не было мѣста ни для подлаго страха, ни для "собачьяго смиренія".

Но глухонѣмое отечество спало сномъ Геркулеса и во снѣ улыбалось, видя себя королемъ. Что же можно сдѣлать съ спящимъ народомъ? Чувство еще можно пробудить, можно заставить и умъ мыслить, но гдѣ нѣтъ мужества -- сонъ равняется смерти, говоритъ Берне. Пассивность нѣмецкаго народа -- котомка, тяжело нагруженная покорностію. Чуть какой нибудь утомленный гражданинъ сбрасываетъ съ себя котомку,-- его сосѣдъ сейчасъ поднимаетъ ее и навьючиваетъ на себя. Эта покорность приводитъ Берне въ совершенное отчаяніе. Ахъ, Михель, Михель, говоритъ онъ съ кроткой ироніей простодушному нѣмецкому народу, ты опять накуралесилъ! Что мнѣ съ тобою дѣлать! И съ прежнею неутомимостью Берне трунитъ и смѣется надъ добродушнымъ и спящимъ Михелемъ; онъ ругаетъ его всякими словами, но ругаетъ, какъ любящая мать свое неразумное дитя; онъ толкаетъ Михеля подъ бока и толкаетъ не всегда деликатно, потому что крѣпко спящаго Михеля нельзя разбудить нѣжнымъ прикосновеніемъ. Онъ разъясняетъ Михелю, какъ его обманываютъ и проводятъ. Но Михель спитъ и только улыбается, точно онъ и въ самомъ дѣлѣ король. Обыкновенный человѣкъ давно бы или самъ надѣлъ на себя котомку покорности и завилялъ хвостомъ, подобно Менцелю, или заперся у себя въ кабинетъ и зарылся бы въ архивной пыли подобно многому множеству своихъ ученыхъ соотечественниковъ. Но Берне не былъ человѣкомъ обыкновеннымъ. "Мы хотимъ не измѣнить нѣмецкій народъ, говоритъ онъ, а разбудить его, потому что онъ спитъ. Мы его мухи, жужжащія ему въ уши и кусающія въ лицо; по крайней мѣрѣ, себѣ я всегда приписывалъ только такое значеніе. Правда, нѣмецкій народъ спитъ очень крѣпкимъ сномъ, да возможно ли ему устоять противъ своихъ ученыхъ, которые своими сочиненіями способны усыпить даже австрійскаго часового? Но за-то и мы неутомимыя мухи. А если не разбудитъ его наше кусанье, то разбудитъ когда нибудь громъ; а не сдѣлаетъ этого громъ, такъ сдѣлаетъ землетрясеніе..."

IV.

Обращаясь къ добродушному Михелю, Берне зналъ, что съ нимъ нельзя говорить ни туманнымъ языкомъ Гегеля, ни канцелярскимъ слогомъ берлинскаго полицейскаго управленія.

Отдѣлывая въ одномъ мѣстѣ Рауыера и говоря, что онъ примѣняетъ къ вигамъ и тори Пифагорову теорему, Берне прибавляетъ: "я выражаюсь такъ учено и глупо -- нарочно для того, чтобы доказать нѣмецкимъ ученымъ, что и я учился кое-чему серьезному и что если обыкновенно я говорю яснымъ и разумнымъ языкомъ, то поступаю такъ только съ гуманною цѣлію -- дать возможность каждому понимать меня". По поводу нѣмцевъ, посѣтившихъ его въ Парижѣ и которымъ онъ разсказывалъ, какъ идутъ дѣла въ Германіи, Берне говоритъ: "я могу молчать, когда хочу, -- но я не хочу. Да и къ чему молчать? Можетъ же найтись борозда, въ которую какое нибудь сѣмя тихо упадетъ и пуститъ корни".

Берне писалъ своимъ блестящимъ, живымъ, юмористическимъ языкомъ не потому только, что у него былъ талантъ, но еще и потому, что выражаться иначе считалъ бозцѣльнимъ и глупымъ. Развѣ не пропавшій трудъ писать такъ, чтобы не понимали и чтобы паводить на читателя тоску?

Ученые и глубокомысленные, а больше трусливые нѣмцы, никакъ не понимали этой простой вещи и полагали, что писать дубовымъ языкомъ -- значитъ быть очень умнымъ и очень основательнымъ. Но напускное глубокомысліе развѣ не маска, скрывающая ослиныя уши? Мысль не становится основательнѣе отъ формы и производящее зѣвоту изложеніе не создаетъ ума, если его не было въ головѣ писателя. Конечно, алгебру неудобно излагать юмористическимъ языкомъ, но также нельзя говорить алгебраическимъ языкомъ и объ общественныхъ вопросахъ. Это даже и не неприлично, а просто глупо и бездарно. Читателя нужно пріохочивать, увлекать и постоянно раздражать его мозгъ изложеніемъ. Если не всякій писатель можетъ владѣть талантомъ Берне, то всякій долженъ стараться быть яснымъ, веселымъ, милымъ или сильнымъ, потрясающимъ -- однимъ словомъ, чѣмъ нибудь въ этомъ родѣ, а не изображать изъ себя унылую, зѣвающую и сонъ наводящую фигуру,-- не говорить съ живыми людьми такъ, какъ будто бы ротъ полонъ каши. Глупо говорить въ обществѣ дурацки-ученымъ языкомъ и еще глупѣе этотъ языкъ въ журналистикѣ. Одинъ изъ сотрудниковъ "Гесперуca", желая разъяснить читателямъ о дѣйствіи нѣмецкаго ландтага, вздумалъ популяризировать вопросы о подати на квартиры алгебраическими формулами. Можетъ быть, все это и очень основательно, но не менѣе основателенъ и Берне, который говоритъ: "мнѣ кажется, любезный господинъ авторъ, что вы нарочно морочите насъ. Развѣ можно разговаривать такимъ образомъ съ читателями "Гесперуса", развѣ такимъ способомъ распространяютъ въ Германіи политическое разумѣніе? Развѣ такимъ способомъ знакомятъ простыхъ гражданъ и поселянъ съ дѣлами ихъ страны? Развѣ нельзя растолковать все это также основательно безъ этихъ иксовъ и игрековъ, плюсовъ и минусовъ? Много ли человѣкъ изъ всего нѣмецкаго народа поймутъ васъ?.. Слыхали ли вы когда нибудь, чтобы французы употребляли такіе алгебраическіе пріемы въ своихъ засѣданіяхъ палатъ, когда рѣчь заходитъ о финансовомъ вопросѣ? Отчего вы не поступите къ нимъ въ школу, чтобы выучиться говорить и писать? Къ чему же послужило намъ то, что Парижъ былъ занятъ нами два раза? "Полетѣлъ гусенокъ черезъ Рейнъ, и вернулся онъ домой гусемъ".

Журналистика существуетъ не для того, чтобы предлагать взрослымъ читателямъ учебники, изъ которыхъ они выросли. Журналистъ не возница науки и исторіи; онъ не рудокопъ -- онъ рабочій монетнаго двора. Слитки сокровищъ, добытыхъ рудокопами, могутъ пролежать десятки и сотни лѣтъ безъ всякой пользы. Среди сокровищъ въ глыбахъ можно умереть съ голоду, если слитки не могутъ быть пущены въ обращеніе. Сколько есть людей, которые не могутъ пользоваться сокровищами мысли именно потому, что сокровища эти не вычеканены въ монету. Вотъ эту-то монету, удобную для обращенія, и выдѣлываетъ изъ слитковъ журналистика. Журналы, но выраженію Берне, поддерживаютъ денежные обороты между теоріей я практикой, между наукой и жизнью. Журналистъ, воображающій, что онъ творитъ просвѣщающее глубокомысліе, говоря съ своими читателями языкомъ судебнаго протокола, не больше какъ плотникъ, думающій, что топоромъ можно дѣлать тонкую рѣзную работу. Правда, есть много читателей, у которыхъ въ головѣ мельничные жернова. Подобнымъ бездарнымъ читателямъ непремѣнно нужно слышать и чувствовать, какъ визжатъ и скрипятъ жернова въ ихъ головѣ. Только тогда считаютъ они себя мыслящими людьми; только тогда имъ кажется, что они думаютъ. Но бѣдняки не знаютъ того, что мышленіе -- какъ здоровье: его нельзя чувствовать. Если чувствуется механизмъ мышленія, значитъ, колеса мозга просто заржавѣли и ихъ нужно смазать деревяннымъ масломъ.

Ученость, несомнѣнно, вещь хорошая, но только та ученость привлекаетъ взоръ, "которая растетъ подъ открытымъ небомъ и сквозь вѣтви которой вѣетъ свѣжее дыханіе общественной жизни". Въ ученыхъ никогда не было недостатка; но какой толкъ принесли они, зарываясь въ пыли своихъ кабинетовъ. Нужно обращаться не къ заржавленнымъ скрипящимъ колесамъ засохшаго ума, а къ чувству,-- и самому писателю имѣть чувство. Французскіе журналисты говорятъ хорошо не потому, что ихъ языкъ выработала революція, а потому, что они живые люди. Голова есть только рука сердца и если въ писателѣ живетъ живое чувство, то онъ непремѣнно будетъ писать живымъ языкомъ. Такъ думалъ Берне.

Берне никогда не забывалъ, что онъ муха, которая безъ устали должна жужжать подъ уши нѣмецкому Михелю и кусать его въ лицо, чтобы онъ проснулся. Но и жужжать нужно умѣть съ толкомъ. "Не надо ни на минуту переставать злить нѣмцевъ; только это одно можетъ помочь, говоритъ Берне. Но надо ихъ злить не по одиночкѣ -- это было бы несправедливо, потому что между ними есть и хорошіе люди, -- а злить всю массу. Надо разжигать ихъ національную злобу, если ужь нельзя воодушевить ихъ для національной радости и, можетъ быть, первая будетъ имѣть слѣдствіемъ послѣднюю. Надо день и ночь кричать имъ: вы не нація, вы никуда не годитесь, какъ нація. Съ ними нельзя говорить разумно, а слѣдуетъ говорить неразумно, страстно, потому что имъ не достаетъ не разума, а безразсудства, страстности, безъ которыхъ разумъ -- безногое существо. "Убѣжденія, доводы -- все это безцѣльные пустяки, пустое бумагомараніе. Глубокомысленные и основательные нѣмцы толкуютъ уже давно о свободѣ, но они толкуютъ такъ, какъ будто-бы пишутъ юридическій трактатъ. И какъ будто бы тутъ нужны еще какіе нибудь доводы? Втеченіи ста лѣтъ нѣмцы толкуютъ о всякихъ нравахъ человѣческихъ, гражданскихъ и т. д. и сказали все, что можно сказать на эту тему." "Все это притѣснитель знаетъ также хорошо, какъ и рабъ, говоритъ Берне. Насиліе исходитъ изъ сердца точно также, какъ и свобода. Разбойникъ, отнимающій у насъ наше достояніе, поступаетъ такъ не вслѣдствіе заблужденія; онъ очень хорошо понимаетъ, что дѣлаетъ. Не къ разсудку надо обращаться, а къ сердцу, -- сердцу противниковъ и единомышленниковъ. Волновать сердца, прокалывать насквозь тѣ изъ нихъ, которыя неподвижны,-- вотъ что необходимо. Слово должно быть мечомъ; гонитесь за насиліемъ съ насмѣшкою, ненавистью, презрѣніемъ, а не ковыляйте за нимъ съ тяжеловѣсными логическими доводами..." Чѣмъ больше доводовъ, тѣмъ больше ногъ; чѣмъ больше ногъ, тѣмъ медленнѣе походка; -- это мы видимъ на насѣкомыхъ... "Я не знаю, говоритъ Берне въ своемъ дневникѣ, какое мѣсто отведено остроумію бъ сводѣ законовъ эстетики, но безъ остроумія, будьте вы величайшій писатель, вамъ не подѣйствовать на человѣчество. Человѣкъ, неимѣющій остроумія, не имѣетъ ни сердца, чтобы понять страданія своихъ братьевъ, ни мужества, чтобы ратовать за нихъ. Остроуміе -- крючокъ, который сцѣпляетъ между собою непріятельскіе корабли и крѣпко держитъ ихъ въ этомъ положеніи. Оно неустрашимый адвокатъ права и вѣры, который видитъ бога тамъ, гдѣ его присутствія никто еще не предчувствуетъ. Остроуміе -- демократическій принципъ въ царствѣ духа..."

Заскорузлые филистеры находили, что подобныя разсужденія не доказываютъ благоразумія и недостойны сороколѣтняго человѣка, который долженъ быть солиденъ, какъ парижскій сержантъ, и говорить съ самоувѣренною степенностію прусскаго унтеръ-офицера. Но Берне зналъ, что говорилъ. Онъ зналъ, что ходячее благоразуміе есть только маска трусости и ничтожества, признакъ мелкаго чувства и отсутствія отваги. "Гуцковъ и его друзья поступали умнѣе меня, говоритъ Берне; они имѣли осторожность отдѣлить дѣло правительства отъ своего собственнаго; они говорили не о политикѣ, а только о философіи, религіи, нравственности и другихъ исправительныхъ вещахъ. Но что выиграли они этимъ? Какую пользу принесло имъ то, что въ тѣ годы, когда мечтательность такъ прекрасна, а заблужденіе имѣетъ такой милый характеръ, они были такъ стариковски умны? Развѣ союзный сеймъ не увидѣлъ тотчасъ, что подъ ихъ сѣдыми париками скрываются молодыя кудри, а подъ ихъ очками молодые глаза. "

Зачѣмъ это искуственное прививаніе къ себѣ старости? О молодость, молодость! Мы, старые умники, часто произносимъ это слово, не понимая его. А, можетъ быть, и хорошо, что мы такъ скоро забываемъ молодость: все легче, все меньше сомнѣній, и живется спокойнѣе, когда чувство и мысль знаютъ меньше тревогъ и когда сердце, подобно улиткѣ, замуравливается въ раковину, гдѣ нѣтъ ни простора, ни свѣта. "Для какого возраста предназначаетъ насъ рожденіе*? Для какого возраста подготовляемъ мы себя? Для какого возраста воспитываемъ нашихъ дѣтей? Должно бы быть для всѣхъ, но не такъ на самомъ дѣлѣ? Мальчикъ приносится въ жертву юношѣ, юноша мужу, мужъ старику. А когда старикъ захочетъ наконецъ насладиться свободой, религія говоритъ ему: погоди: не здѣсь, а тамъ! И затѣмъ является смерть. Мы живемъ постоянно только для будущаго, но никогда не знаемъ настоящаго. Мы точно музыканты, вѣчно настраивающіе инструменты и никогда не начинающіе концерта. "Вы можете прочесть въ книгахъ, что изъ всѣхъ рождающихся людей почти половина умираетъ въ дѣтствѣ; юношескаго возраста достигаютъ меньше, чѣмъ половина; до пятидесятилѣтняго возраста, т. е. возраста, въ которомъ начинаютъ пожинать плоды трудовъ и лишеній, доживаетъ меньше третьей части;-- и благо этой маленькой трети, которой въ жертву приносятся двѣ большія трети! Міръ принадлежитъ молодымъ, а старики хозяйничаютъ въ немъ. Родители, школа, воспитаніе -- все заботится только о престарѣлыхъ, а молодость осуждена быть прислужницей старости." Удивительно ли, что загнанная молодость надѣваетъ на себя сѣдой парикъ и очки, принимаетъ степенный видъ и усиливается казаться основательной и благоразумной! Но что это такое, какъ не черствость сердца, какъ не закаменѣлость чувства, какъ не преждевременное старчество,-- или же самая трусливая ложь. "За свободу мысли, говоритъ Берне о Жанъ-Полѣ, онъ сражался вмѣстѣ съ другими; въ борьбѣ за свободу чувства, онъ стоитъ одинокъ. Странные, непостижимые мы люди! нашу любовь мы стараемся скрывать еще старательнѣе, чѣмъ ненависть, и выказывать себя добрыми боимся точно также, какъ опасаемся обнаруживать свое богатство въ присутствіи воровъ. Мы притворяемся равнодушными, когда на самомъ дѣлѣ взволнованы, принимаемъ серьезный видъ, когда на душѣ у насъ весело, выказываемъ себя бодрствующими, когда сердце убаюкивается сладкими грезами, идемъ медленными и размѣренными шагами, когда всѣ чувства прыгаютъ отъ воспоминанія къ воспоминанію и ноги ходятъ между цвѣточными грядами нашего дѣтства и крылья фантазіи уносятъ насъ къ пурпурнымъ облакамъ закатившейся юности." Но мы стали чертовски умны и чувство считаемъ глупостію, а увлеченіе -- неприличной болѣзнію. Да развѣ можно жить безъ увлеченій? Развѣ есть люди неувлекающіеся? Разница въ томъ, что одни увлекаются страдающими мухами и тараканами, а другіе страданіемъ людей. Одни увлекаются свободой личнаго эгоизма, другіе свободой человѣчества. Есть и такіе, которые увлекаются водкой и картами. Какое увлеченіе благоразумнѣе, и кто умнѣе?

Вотъ и Гете, этотъ великій Гете, этотъ придворный писатель и высокопревосходительный тайный совѣтникъ также, не увлекался. Честный, горячій, любящій, стремительный Берне обрушивается всею силою своего негодованія на Гете, который по способности ума могъ бы сдѣлать многое для счастія Германіи, и не сдѣлалъ ничего, потому что имѣлъ тупое сердце и хотѣлъ быть основательнымъ, объективнымъ, благоразумнымъ. Берне называетъ Гете и Шиллера оглавленіемъ прошлаго, а Вольтера и Лессинга указателями будущаго.

Берне коритъ Гете за его политическое бездушіе и за его политическую дрянность. Гете могъ бы быть Геркулесомъ; онъ могъ бы очищать свое отечество отъ грязи, но онъ срывалъ только золотые яблоки Гесперидскихъ садовъ. Какая разница съ жизнію и дѣятельностію другихъ великихъ поэтовъ! Напримѣръ, Данте -- воинъ, государственный человѣкъ, дипломатъ, постоянно боролся за нрава человѣка. Альфіери -- богатый и знатный, задыхаясь, взбирался, какъ простой носильщикъ на Парнасъ, чтобы съ вершины его проповѣдовать свободу. Монтескье -- высокій сановникъ осмѣиваетъ дворъ и является судьею преступленій Франціи. Вольтеръ -- утонченный придворный, носившій тонкія манжеты и шелковые чулки, смѣло входилъ въ грязную лужу, какъ только слышалъ крикъ гонимаго человѣка, звавшаго на помощь, и дворянскими руками снималъ съ висѣлицы невинно повѣшанныхъ. Руссо, пресмыкаясь въ бѣдности, не продалъ за груды золота своей свободы и умеръ нищимъ. Также поступали Мильтонъ, Свифтъ, Байронъ. А что дѣлалъ и дѣлаетъ Гете, спрашиваетъ Берне. "Ни разу не произнесъ онъ ни одного словечка въ пользу своего народа,-- онъ, который но своему положенію, дѣлавшему его неприкосновеннымъ и во время высшей славы и въ преклонной старости, имѣлъ бы право говоритъ то, чего не смѣлъ бы сказать никто другой. Еще за нѣсколько лѣтъ назадъ онъ просилъ "высокія и высшія правительства" нѣмецкаго Союза не допускать контрафакцій его сочиненій; но ему не пришло въ голову похлопотать о такомъ заступничествѣ и для всѣхъ нѣмецкихъ писателей. Я бы лучше позволилъ, чтобы меня, какъ школьника, били линейкой по рукамъ, чѣмъ согласился бы употребить эти руки на то, чтобы протягивать ихъ для выпрашиванія защиты моею и только моего права," говоритъ честный Берне. Вездѣ, гдѣ только представляется случай, Берне бьетъ Гете за его бездушность, объективность и равнодушіе. Для Гете точно нѣтъ окружающей его жизни, и онъ вѣчно замыкается въ холодный эгоизмъ, чтобы оттуда, какъ съ облаковъ, смотрѣть на кишащихъ людей, которые кажутся ему муравьями. Одинъ вѣнскій профессоръ писалъ Берне о Гете, что этотъ человѣкъ образецъ скверности во всемірной исторіи; нескоро найдешь ему равнаго и подобнаго. "Какъ справедливо, какъ справедливо все это, восклицаетъ Берне. Этотъ человѣкъ обладаетъ задерживающей силой въ громадной степени; онъ бѣльмо на нѣмецкомъ глазу; повидимому, это пустякъ, кусочекъ роговой оболочки небольше,-- а снимите его -- и цѣлый міръ откроется передъ вами во всей ясности. Съ тѣхъ торъ, какъ я началъ чувствовать, я ненавижу Гете; съ тѣхъ поръ, какъ я мыслю, мнѣ понятна причина этой ненависти."

Изъ всѣхъ произведеній Гете Берне признаетъ юнымъ, свѣжимъ, молодымъ только Вертера. Читать сердцемъ произведенія Гете нельзя, -- ихъ нужно читать разсудкомъ, говоритъ Берне, но это скучно. Вертера написалъ Гете для того, чтобы разъ навсегда отдѣлаться отъ осаждавшей его молодости. Не геній -- Гете, говоритъ Берне,-- это просто фальшивый монетчикъ. Какое безпримѣрное счастіе поддѣлываться весь свой вѣкъ подъ почеркъ генія и остаться неуличеннымъ! Гете -- рифмовашшй рабъ, какъ Гегель -- нерифмованный. Представителямъ русскаго элемента благоразумія рѣзкое слово Берне покажется непочтительнымъ и неблагопристойнымъ, потому что они еще въ школѣ заучили, что Гете былъ геній и великій поэтъ, о Берне же имъ въ школѣ никогда не говорили, и чувствъ, его одушевлявшихъ, они не видѣли даже близко. Но чтобы быть судьею Берне и опредѣлить, деликатенъ онъ или нѣтъ, нужно влѣзть въ его кожу, чувствовать то, что онъ чувствовалъ, и выстрадать то, что онъ выстрадалъ. Обыкновенные люди легче понимаютъ Гете, чѣмъ Берне. Эта мысль можетъ показаться парадоксомъ. Но дѣло въ томъ, что дѣйствительно умное и возвышенно-объективное въ произведеніяхъ Гете доступно вовсе не всѣмъ; что недоступно, то вовсе не возвышенно, а задерживаетъ или тянетъ назадъ. Гете, напр., называлъ современную ему первую французскую революцію дѣломъ, вызывающимъ досаду, дѣломъ, въ которомъ даже позорнымъ личностямъ позволяютъ играть замѣтную роль. Гете постоянно показывалъ отвращеніе къ политическимъ движеніямъ своего времени. Онъ не только не понималъ духа времени, но и не былъ въ состояніи прозрѣть въ будущее и въ кутерьмѣ французской революціи разсмотрѣть народившееся дитя новой свободы. Чтобы отвратить нѣмцевъ отъ французской революціи, Гете даже написалъ двѣ пошлыя піесы для веймарскаго театра. И даже далеко послѣ, когда плоды французской революціи были уже очевидны, когда духъ свободы и новаго патріотизма, спасшій Германію отъ наполеоновскаго гнета, перелетѣлъ въ Грецію, Гете также былъ мало способенъ понять его, какъ и въ годы своего юношескаго благоразумія. Подъ 1817 г. Гете писалъ въ своемъ дневникѣ: "Попандопулосъ, довольно часто посѣщавшій меня въ Зенѣ, разсказывалъ мнѣ однажды съ юношескимъ энтузіазмомъ о лекціяхъ, своего профессора философіи. "Такъ чудно -- восклицалъ онъ,-- такъ сладостно звучатъ слова этого превосходнаго человѣка о добродѣтели, свободѣ и отечествѣ." Когда же я спросилъ молодого грека, что собственно говоритъ о добродѣтели, свободѣ и отечествѣ этотъ превосходный профессоръ, то не получилъ никакого отвѣта; "этого я не могу вамъ съ точностію сказать, объяснилъ юноша, но въ душѣ моей ежеминутно звучатъ слова: свобода, добродѣтель и отечество и тонъ, которымъ онѣ произносятся." "О г. Гете, восклицаетъ Берне, какая остроумная насмѣшка! Греки вѣдь очень ясно показали, что они понимаютъ подъ этими тремя словами, хотя благородный юноша и не умѣлъ схематизировать добродѣтель, свободу и отечество но вашему филистерскому способу! "

И какая разница съ полнымъ жизни Берне! каждая жилка въ этомъ человѣкѣ бьется и дрожитъ, каждый нервъ злится. Обоимъ тонкимъ чутьемъ, своимъ нѣжнымъ любящимъ сердцемъ Берне чувствуетъ малѣйшую неправду, малѣйшій гнетъ, малѣйшую политическую ложь я не хоронитъ въ себѣ негодованія, не старается примирить его сознаніемъ своей безпомощности или безсилія, а стучитъ, стучитъ неутомимо, чтобы разбудить спящихъ и глухонѣмыхъ. "И такого человѣка почитать!? такого человѣка любить?! говоритъ Берне о Гете. Да я лучше повергнусь въ прахъ передъ Витцли-Путцли, лучше соглашусь пить слюну Далай-Ламы! "

VI.

Просить перчатку въ лицо Менцеля значило объявить войну всему чиновному нѣмецкому тупоумію, всѣмъ носителямъ "катомки покорности," всѣмъ, у кого въ сердцѣ сидѣло "собачье смиреніе." Ну а ихъ былъ легіонъ. Много смѣлости и отваги требовалось для этого и много силы, а еще больше -- негодованія. "Менцель французоѣдъ" одно изъ лучшихъ произведеній Берне. Безжалостность политическаго юмора и сатиры доведены въ немъ до высокаго совершенства. Послѣ такихъ побоевъ не встаютъ!

Менцель -- критикъ и писатель первой четверти нынѣшняго столѣтія. Онъ извѣстенъ не столько своею "Исторіей нѣмецкой литературы" и не столько тѣмъ, что принадлежалъ сначала къ либеральной партіи, сколько своими доносами на "молодую Германію". "Молодой Германіей" обозначалось извѣстное литературное движеніе, во главѣ котораго стояли Берне и Гете. Менцель доносилъ нѣмецкимъ правительствамъ, что "молодые германцы" -- источникъ всякой гнусности и всякаго разрушенія. Для нихъ нѣтъ ничего святого; о ни задумали перевернуть всю Германію вверхъ ногами и перемѣшать палкой мозги добродушнаго Михеля, чтобы заставить его дѣлать всякіе вздоры. Они задумали эманципировать плоть, разрушить бракъ, превратить всѣхъ цѣломудренныхъ и наивныхъ Гретхенъ и Анхенъ чуть по въ публичныхъ женщинъ, а почтенныхъ гофратовъ лишитъ ихъ мѣстъ и жалованья. Нѣмецкія правительства повѣрили доносамъ Менцеля, и начались преслѣдованія писателей "Молодой Германіи," -- преслѣдованія, которыя и тогда казались благоразумнымъ людямъ преувеличенными. Сочиненія "молодыхъ германцевъ" запрещались; самихъ ихъ заключали или изгоняли изъ Германіи. Дѣло раздули въ такой громадный пузырь, точно Германіи грозила всеобщая революція, точно надъ нею раскинулась гигантская сѣть всеобщаго заговора. И все это было гнусностію и пустою выдумкою своекорыстія, искавшаго выслуги. Какъ же было Берне молчать!

Все, что ни писалъ Менцель противъ Берне, было съ начала до конца,-- клеветой и ложью. Менцелю ли было понимать Берне! "И благородный человѣкъ можетъ быть рабомъ обстоятельствъ; но тотъ, кто становится лакеемъ обстоятельствъ,-- неблагородный человѣкъ. Менцель -- грязный прислужникъ, а "Allgemeine Zeitung, " -- повѣренный нѣмецкаго союзнаго правительства! Что онъ подарилъ себя ему, а не продалъ,-- положимъ это, такъ. Но развѣ продажа за деньги -- единственная продажа, обезчещивающая человѣка? Развѣ можетъ назваться честнымъ человѣкомъ тотъ, кто обмѣниваетъ свой образъ мыслей на австрійскую улыбку, прусскую лесть, баварское трепанье по плечу и іезуитскую похвалу? Такой человѣкъ, какъ Менцель, льстившій тиранніи изъ-за своего комфорта, былъ, конечно, не въ состояніи понять благородныхъ чувствъ Берне. Онъ приписывалъ всю жолчь и негодованіе Берне его жидовскому происхожденію. "Во Франкфуртѣ на Майнѣ, писалъ Менцель, гдѣ великаго Гете лелѣяли, какъ дитя патриціевъ, родился болѣзненный ребенокъ -- еврей Барухъ. Уже въ дѣтствѣ онъ подвергался насмѣшкамъ мальчиковъ-христіанъ. Каждый день видѣлъ онъ да саксонскомъ мосту постыдную статую, представляющую еврея рядомъ со свиньей. Проклятіе его народа лежало на немъ тяжелымъ гнетомъ. Когда онъ отправлялся путешествовать, въ паспортѣ его прописывали насмѣшливыя слова: Juif de Francfort. "Развѣ я не такой-же человѣкъ, какъ и всѣ вы? восклицалъ онъ. Развѣ Богъ не снабдилъ моего духа всевозможными силами? Какъ же вы можете презирать меня? Я отомщу вамъ самымъ благороднымъ образомъ; я буду помогать вамъ въ борьбѣ за вашу свободу." Все это было бы прекрасно, будь оно справедливо, отвѣчаетъ Берне -- и какъ же онъ отдѣлываетъ за то Менцеля! Слышите, Берне мститъ за жидовъ? да будь у меня даже тысячи кинжаловъ, и тысячи ядовъ, и тысячи проклятій, и сердце чорта для того, чтобы воспользоваться всѣмъ этимъ,-- могъ ли бы я причинить вредъ моимъ старымъ врагамъ? Да развѣ всѣ франкфуртцы не сдѣлались евреями? развѣ прусаки и австрійцы не стали теперь ихъ христіанами?."Если бы сердце мое чувствовало сожигающую жажду мщенія, оно именно теперь вполнѣ утолило бы эту жажду. Но оно не желаетъ мстить и только чувствуетъ скорбь своего отечества; а если оно чувствуетъ только ее изо всѣхъ, то въ этомъ вина не моя, а безчувственныхъ людей."

Но у Берне, но словамъ Менцеля, есть еще и другая болѣзнь. Маленькій, худенькій, больной человѣкъ страдаетъ сплиномъ. Пользуясь тѣмъ, что живетъ безопасно въ Парижѣ, онъ ругаетъ все и вся, и выступаетъ врагомъ нѣмецкаго народа. Какъ это остроумно и правдиво, а главное,-- умно и честно! "Пусть г. Менцель выпроситъ на нѣсколько дней свободу печати, говоритъ Берне, и окажется, что скорѣе г. Менцель и его партизаны исключительные враги нѣмецкаго народа. Онъ говоритъ о моемъ "безопасномъ убѣжищѣ" въ Парижѣ и даетъ себѣ излишній трудъ сдѣлать себя смѣшнымъ. Ужь не писать ли мнѣ во Франкфуртѣ? Тамъ меня спрятали бы лучше, чѣмъ въ Парижѣ. Если г. Менцель желаетъ лично поговорить со мною, то съѣздить въ Парижъ ему обошлось бы дешевле, чѣмъ подкупить моего тюремщика. И эти люди говорятъ объ укрывательствѣ! Не я, а вы говорили изъ безопаснаго убѣжища; вы никогда не посмѣли бы лаять на нѣмецкихъ бѣглецовъ, если бы не знали, что полицейская рѣшетка, за которой вы сидите, защищаетъ васъ отъ заслуженнаго наказанія. "

Но за этой рѣшеткой сидѣлъ не одинъ Менцель; Менцелей были тысячи, десятки тысячъ, сотни тысячъ; это была сплошная масса идіотствующаго своекорыстія, жесткаго, жестокосердаго, безпощаднаго и неумолимаго. Берне приводитъ изъ "документовъ нѣмецкаго союза" цѣлыя выписки, разоблачающія махинаціи этихъ скверныхъ людей, которые, подъ видомъ политической необходимости, цѣлой лукаво-измышленной системой внутренняго управленія думали удержать Германію на точкѣ невѣжества среднихъ вѣковъ и затушить искру гуманности и свободы, которую хотѣли раздуть лучшіе представители честныхъ нѣмецкихъ стремленій. Противъ этой силы могла стоять и устоять только необычайная сила. Все болѣе робкое и мягкое должно было погибнуть. И дѣйствительно, устояли не многіе. "Я остался неизмѣннымъ, когда другіе перемѣнились, говоритъ Берне. Время выдубило меня; я грубъ, но твердъ. Между тѣмъ какъ другіе, прежде бывшіе со мною одинаковаго образа мыслей, такъ размякли въ уксусѣ нѣмецкаго либерализма, въ которомъ пролежали нѣсколько времени, что въ нѣсколько минутъ сварились на слабомъ огнѣ высоко-милостивыхъ взоровъ." И Берне указываетъ на размякшихъ людей не изъ одной дряни. "Что было причиной того, говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, что въ прежнее время Гэрресъ Шлегель, Стеффенсъ, Захарій Вернеръ и многіе другіе благородные нѣмцы упали изъ царства солнечнаго свѣта и истины въ царство тьмы и безумія? Что сдѣлало ихъ изъ орловъ совами, изъ мыслителей -- мистиками? Отчаяніе въ самихъ себѣ, въ отечествѣ и въ мірѣ. Увидѣвъ себя въ невозможности пріобрѣсть свободу жизни, они бѣжали къ свободѣ смерти. Чтобы не оставаться долѣе узниками, они сдѣлались тюремщиками и начали такъ гордо побрякивать своими ключами, какъ будто ими они отворяли дверь истинѣ, а не затворяли ее; и тутъ пришли къ нимъ все лицемѣры и дураки и стали цѣловать ключи истины и чтить добродѣтельныхъ ключарей." И это были еще лучшіе люди! А что же сдѣлалось съ дрянью? Менцель нравъ, когда говоритъ, что подъ кокетливо наброшеннымъ плащемъ карбонарія у большей части представителей "Молодой Германіи" виднѣлся ливрейный фракъ чиновника. Но революціонный духъ жилъ въ этихъ людяхъ, а тщеславіе. Многіе изъ этихъ ярыхъ якобинцевъ, расписавшихъ себѣ лицо углемъ, чтобы внушить такимъ же, какъ они, дуракамъ ужасъ къ своей кровожадности и демонически революціонной силѣ, оказались потомъ очень скромными и добродѣтельными гофратами, очень угодливыми придворными и очень услужливыми полицейскими. Но Менцель не правъ, когда онъ лягаетъ своимъ грязнымъ копытомъ Берне. Менцель клеветалъ, и клевета его была орудіемъ пропаганды застоя; онъ пользовался ею для униженія либеральныхъ стремленій, для того, чтобы представить ихъ чѣмъ-то смѣтнымъ и ребячески глупымъ. Старая игра въ благоразуміе! И какъ будто Берне самъ не зналъ, что на свѣтѣ много всякой дряни и мало такихъ людей, какъ онъ. Но онъ также зналъ, что на свѣтѣ есть не мало и хорошихъ людей: съ этими-то хорошими людьми онъ и говорилъ. Въ нихъ старался онъ пробудить и поддержать энергію и хорошія честныя стремленія. Отъ дряни онъ отстранялся. "Кто въ этомъ позорномъ зачумленномъ свѣтѣ хочетъ не заразиться и остаться здоровымъ, тотъ долженъ купаться въ уксусѣ, чтобы держать въ далекомъ разстояніи отъ себя всѣ свинцово-сладкія сердца и изволочившіяся лавандныя души. Но на свѣтѣ есть еще довольно хорошихъ людей, которые всегда пожмутъ руку честнаго человѣка, будь она даже кисла отъ уксуса; эти-то люди понимаютъ меня и улыбаются мнѣ," Такъ кончаетъ Берне съ Менцелемъ. Прибавлять отъ себя мнѣ нечего.

VIII.

Когда Берне отдѣлываетъ Менцеля или Гете, онъ щедро надѣляетъ ихъ нецеремонными эпитетами. Еще щедрѣе онъ, когда обращается къ филистерамъ. Онъ говоритъ, что умѣреннаго и благоразумнаго филистера не пришибешь обыкновеннымъ словомъ. Филистеръ вѣчно будетъ торговаться и урѣзывать, и потому съ него нужно запрашивать вдвое, чтобы онъ согласился хоть на половину. Толстокожаго филистера нужно толкать бревномъ. Но когда тотъ же Берне обращается къ народу, вы чувствуете, что суровость у него только на языкѣ, а не въ сердцѣ. Въ рѣзкомъ, повидимому, словѣ вы слышите нѣжную досаду, зачѣмъ любимое существо хуже того, чѣмъ бы хотѣлось его видѣть. Берне въ разговорѣ съ добродушнымъ Михелемъ употребляетъ всегда сравнительный методъ. Онъ не говоритъ ему:-- дѣлай такъ и такъ, а говоритъ:-- посмотри, какъ у другихъ чисто, свѣтло и весело, а у тебя какъ грязно, темно и скучно! Посмотри на французовъ, развѣ у нихъ то, что у тебя. Французы -- народъ великій; народъ, который всегда шелъ впереди другихъ и всегда стоялъ на стражѣ свободы. Во время войны за освобожденіе и во время позора твоего угнетенія ты выучился негодовать на Наполеона; ты увѣрилъ себя, что это бичъ свободы. Но развѣ Наполеонъ похожъ на твоихъ королей? Развѣ твои микроскопическіе Генрихи LXXVII не въ тысячу разъ худшіе деспоты, да въ прибавку къ тому еще деспоты тупоумные? Развѣ кто нибудь изъ эльзасцевъ захочетъ сдѣлаться подданнымъ прусскаго короля? Развѣ твои лучшіе люди и патріоты не бѣгутъ во Францію, гдѣ имъ дышется свободнѣе, и развѣ это не служитъ доказательствомъ твоего собственнаго позора? И французскій деспотизмъ, конечно, тоже деспотизмъ, но развѣ это деспотизмъ грубаго нѣмецкаго кулака?

Мы всегда плелись за французами, говоритъ Берне, и не сдѣлали бы сами ничего безъ ихъ помощи. Кто уничтожилъ безчисленное множество злоупотребленій, которыми мы были богаты, какъ не французы? Франція до такой степени разшатала зданіе нѣмецкаго феодализма, что никакими столбами не удержать его отъ окончательнаго паденія. Франція сдѣлала нѣмецко-лютеранско-политическую мораль до того смѣшною, что ей ужь никогда не поднять головы и не выдти изъ собственнаго униженія. Не будь французовъ и ихъ подвиговъ; не стой французы неподвижно въ своемъ угрожающемъ положеніи; не составляй они тѣлохранительную стражу народовъ Европы, -- всѣ старыя злоупотребленія вернулись бы снова въ Германію. Скажите, что развивалось въ Германіи самодѣятельно и самостоятельно. Развѣ все не подвигалось впередъ только вслѣдствіе пинковъ? Развѣ ту дань, которую нѣмцы должны были платить духу времени, они платили не такъ, какъ платятся вообще всякія подати, т. е. сердито, неохотно, нерѣшительно? Развѣ заплатили они хоть одинъ разъ безъ принужденія, спрашиваетъ Берне. Франція, уже 50 лѣтъ погоняющая міръ, какъ какой нибудь кубарь, имѣетъ полное право спросить нѣмцевъ: что вы сдѣлали, какую пользу принесли вы гражданской свободѣ?-- Никакой. Сказать правду, Германія уже триста лѣтъ ничего не дѣлаетъ и терпѣливо переноситъ все, что дѣлаютъ съ ней другіе. Германія -- не проснувшаяся страна будущаго, и для этого будущаго ее нужно будить.

За то, что Берне указывалъ на французовъ, какъ на примѣръ для подражанія, я проводилъ параллели не особенно лестныя для нѣмецкаго самолюбія, нѣмецкіе Менцели укоряли его въ космополитизмѣ. Но космополитизмъ Берне есть именно тотъ истинный патріотизмъ, котораго филистеры, зашитые въ свиную кожу, понять не могли. "Я люблю Германію больше, чѣмъ Францію, потому что Германія несчастна, а Франція нѣтъ; въ остальномъ я столько же французъ, сколько нѣмецъ, отвѣчаетъ Берне, на дѣлаемыя ему обвиненія. Я, благодаря Бога, никогда не былъ чурбаномъ патріотизма; приманки честолюбія, съ какой бы стороны они ни являлись, -- королей ли, патриціевъ, или народовъ,-- никогда не дѣйствовали на меня. "Честь народа не въ томъ, въ чемъ вы понимаете ее, ярые поклонники національной чести." Быть покореннымъ чужеземнымъ народомъ -- несчастіе, но отнюдь не позоръ; это случалось со всѣми народами, даже съ самыми храбрыми; по быть рабомъ въ собственномъ отечествѣ -- позорно. Чужеземный побѣдитель, по крайней мѣрѣ, не отнимаетъ у насъ права ненавидѣть его и мстить ему; порабощая и угнетая насъ, онъ въ то же время не требуетъ отъ насъ любви и уваженія; но если въ собственномъ отечествѣ заводятся тиранны, то они заставляютъ насъ цѣловать руку, карающую насъ. Честь народа состоитъ въ томъ, чтобы онъ создавалъ себя свободнымъ; народъ-лакей не имѣетъ никакого права требовать уваженія къ себѣ. Для чего намъ возвращаться за два столѣтія назадъ, чтобы искать въ Эльзасѣ нашего національнаго посрамленія?" Все это было жестко, по справедливо и потому показалось нѣмецкимъ реакціонерамъ очень обиднымъ. Но развѣ Берне проповѣдовалъ тутъ какой нибудь возмутительный космополитизмъ и самоотреченіе? Берне только говоритъ: добрые мои соотечественники, не будьте лакеями. Берне говоритъ: не любите свою грязную и темную нору только за то, что она ваша, и вымойте и вычистите ее, и продѣлайте въ ней окна, чтобы солнечный свѣтъ игралъ въ ней весело и чтобы вамъ самимъ было весело. Берне чувство свободы ставитъ первою народною добродѣтелью. Въ чемъ величіе французовъ, спрашиваетъ Берне.-- Въ стойкости и мужествѣ. Вы думаете, что великодушіе побудило государей дать въ 1815 г. свободныя государственныя учрежденія побѣжденной Франціи? "Нѣтъ, тутъ дѣйствовало не великодушіе, отвѣчаетъ Берне, тутъ главную роль играло уваженіе, которое вынудилъ къ себѣ у побѣдителей мужественный, стойкій народъ; тутъ двигателемъ была и боязнь, которую разгнѣванный и угрожающій народъ вселилъ въ побѣдителей. Такимъ образомъ французы своимъ пораженіемъ пріобрѣли себѣ то, чего не могли пріобрѣсть себѣ нѣмцы своей побѣдой."

Не такъ понимали патріотизмъ Германія и Менцели, укорявшіе Берне: они доказали лишь своими нападками, что у нихъ изволочившіяся лавандныя души. Патріотизмъ, отечество! слова хорошія; хорошъ и вѣрный смыслъ, съ нихъ скрывающійся, но вѣдь ЭТОТъ смыслъ нужно еще найти. Что такое патріотизмъ, какое отечество нужно любить и что такое отечество для нѣмца? "Злые языки говорятъ, что наша добрая матушка была очень разсѣянна и что у насъ отъ этого было иного отцовъ. Какъ же прикажете намъ -- любить ихъ всѣхъ или какого нибудь одного? но какого именно? издѣвается Берне надъ филистерскимъ отчизнолюбіемъ, Я родился въ Майнцѣ; младенцу разсказывали, что его отецъ -- архіепископъ; любознательный мальчикъ узналъ, что онъ свободный французскій гражданинъ; у юноши высоко воздымалось сердце, когда войска его великаго императора проходили мимо его; а когда усталый отъ любви, зрѣлый мужъ замкнулъ свое сердце, раскрылъ разумъ и оглянулся,-- онъ увидѣлъ себя въ дармштадской землѣ. Когда же я прогуливаюсь по окопамъ, окружающимъ мой родной городъ, то справа я австріецъ, а слѣва прусакъ. Кого, что любить мнѣ? Долженъ ли я носить въ груди майнцское сердечко, ила я долженъ быть гордымъ республиканцемъ? Или слѣдуетъ мнѣ обращать взоры во Францію? Какой образъ мыслей прикажете мнѣ имѣть -- австрійскій или прусскій? Или наконецъ слѣдуетъ мнѣ имѣть нѣмецко-союзное сердце? Да союзное сердце слѣдовало бы мнѣ имѣть, если бы мнѣ велѣли почитать всѣхъ моихъ отцовъ, любить всѣ мои отечества!"

Но Берне не дожилъ до того времени, когда Пруссія всѣ нѣмецкія отечества пожелала соединить въ себѣ одной, когда ея идеальныя стремленія къ преобладанію надъ Германіей и, если угодно, надъ Европой перешли изъ мечты въ фактъ. Неужели и въ этомъ стремленіи руководитъ пруссаками патріотизмъ? Неужели ради нѣмецкой свободы они били австрійцевъ подъ Садовой и водрузили своего прусскаго орла въ Ганноверѣ и Саксоніи? Берне совершенно правъ, когда говоритъ, что каждый имѣетъ неоспоримое право быть дуракомъ, но что всякимъ правомъ нужно пользоваться скромно и умѣренно. Нѣмцы же злоупотребляютъ своимъ правомъ. О нѣмцы, нѣмцы! Когда же вы поймете, что стоять на караулѣ значитъ прежде всего держать самихъ себя подъ карауломъ! --Кто выиграетъ отъ успѣха прусскаго патріотизма, предвидѣть трудно, но народъ и нѣмецкая свобода проиграютъ несомнѣнно. Графъ Бисмаркъ никого не увѣритъ, что онъ снабдилъ прусскую армію игольчатыми ружьями и картечницами для завоеванія нѣмецкой свободы. "До такой степени давать водить себя за носъ, быть такими олухами -- это невѣроятно!" сказалъ 40 лѣтъ тому назадъ Берне и это же самое онъ могъ бы сказать нѣмцамъ нынче и былъ бы, можетъ быть, еще справедливѣе. "Въ томъ ли состоитъ прекрасное назначеніе благородной Германіи, говоритъ Берне, чтобы исполнять полицейскую должность во всей Европѣ и являться повсюду палачомъ свободы? До сихъ поръ еще нѣмецкое вліяніе повсюду защищаетъ насиліе, угрожаетъ свободѣ, нарушаетъ ее и не позволяетъ людямъ спокойно наслаждаться ею." О, какъ ты глупъ, благодушный Михель, воскликнулъ бы Берне, если бы онъ видѣлъ, что выдѣлывается теперь въ Германіи и орудіемъ чего и какихъ людей является честный нѣмецкій народъ! Изъ-за прусскаго патріотизма онъ самъ связываетъ себѣ руки, не понимая того, что онъ игрушка политическаго честолюбія... Но многое, что говорилъ Берне, можно бы повторить снова нѣмцамъ, и было бы оно для нихъ ново; ибо новое есть хорошо забытое старое.

VIII.

Какъ много еще нужно трудиться надъ Германіей, чтобы воспитать въ ней хорошія соціальныя чувства и хорошія соціальныя мысли. Ужь по истинѣ исторія приносила до сихъ поръ пользу только книгопродавцамъ! Вѣчное заглядываніе назадъ и вѣчное повтореніе именно того, чего бы повторять никогда не слѣдовало!.. Нѣмцы до сихъ поръ были похожи на русскую провинціяльную барышню тургеневскаго типа, являвшуюся первымъ врагомъ самой себя. Она, подобно китайцу, вытащенному изъ воды, готова была начать процессъ съ своимъ спасителемъ.

За то, что Берне молился только одному Богу -- свободѣ и хотѣлъ излечить нѣмцевъ отъ идолопоклонства, на него набросились сами тѣ, кого онъ хотѣлъ обратить къ единобожію. Желая быть благоразумными и основательными, нѣмцы требовали, чтобы имъ дали въ руку истину, точно на свѣтѣ есть она гдѣ нибудь въ готовомъ видѣ и точно ее можно завернуть въ бумажку и принести къ себѣ домой. Какіе же вы болваны, милые мои сограждане, если вы такъ думаете, сказалъ бы Берне. Менцель, нападая на отрицаніе Берне, спрашиваетъ, что онъ намѣренъ основать, когда все разрушитъ? "О птицеловы общественнаго мнѣнія, возражаетъ на это Берне. Заманивайте въ свои сѣти глупыхъ дроздовъ, чтобы не оставаться безъ пріятной компаніи, но не говорите съ людьми о свободѣ, которой вы не понимаете и не чувствуете. Свобода отнюдь не есть нѣчто положительное, она -- только отрицательное: именно отсутствіе неволи."

Но Менцели только притворялись, будто бы они не понимаютъ, что говорилъ Берне. Они очень хорошо его понимали и все-таки утверждали, "что человѣческое положеніе никогда нельзя измѣрять высшимъ масштабомъ идеала". Этой уловкой они усиливались выставить Берне юнымъ энтузіастомъ, мечтательнымъ гимназистомъ, легкомысленнымъ свистуномъ, на котораго благоразумные люди должны смотрѣть съ сожалительнымъ снисхожденіемъ. Но развѣ Берне предлагалъ когда нибудь прусскому правительству превратить Нѣмецкое море въ лимонадъ? "О небо! требовать для нѣмцевъ -- этого образованнѣйшаго, умнѣйшаго, здоровѣйшаго и добродѣтельнѣйшаго народа въ свѣтѣ то, что имѣетъ Португалія и Испанія, Франція и Англія, Бельгія, Голландія, Швейцарія и Греція, то, чѣмъ владѣютъ негры въ колоніяхъ Сіерро-Ліоны и Либеріи, именно: свободу печати, гласный судъ и присяжныхъ и всѣ тѣ остальныя учрежденія, которыя должны существовать у совершеннолѣтнихъ народовъ и отсутствіе которыхъ низводитъ народъ на степень презрѣнныхъ рабовъ и смѣшныхъ школьниковъ,-- требовать всего этого для нашего отечества значитъ, по мнѣнію Менцеля, мѣрять высшимъ масштабомъ идеала!" Чего же хотѣлъ Менцель? Онъ хотѣлъ, чтобы учили народъ терпѣнію и доказывалъ, что пропаганда Берне заключаетъ въ себѣ одни продерзости и неосуществимыя мечты. "Но пусть силезскій г. Менцель, виртембергскій г. Менцель и прусскій г. Фонъ-Раумеръ, которые въ случаѣ нужды всѣ вмѣстѣ могутъ составить изъ себя одного историка, пусть они совокупятъ воедино свою честность и свое остроуміе; чтобы опровергнуть паши нелѣпости." И Берне доказываетъ, что въ исторіи нѣтъ ни одного случая, когда бы народъ добился свободы благодаря терпѣливому перенесенію своего рабства и что, если нѣмецкіе ученые Менцели говорятъ противное, то дѣлаютъ это вовсе не потому, чтобы не знали исторіи; "но они знаютъ еще лучше, что между ложью и правдой возвышается непроходимый лѣсъ нѣмецкихъ штатовъ и что имъ, этимъ господамъ, рѣшительно нечего бояться людей, лучше думающихъ и больше свѣдущихъ. Подъ такимъ прикрытіемъ лгутъ они безбоязненно предъ лицомъ всего отечества".

Эти же храбрые нѣмецкіе публицисты, говорившіе о Берне, какъ о свистунѣ, находили, что въ его остроуміи нѣтъ никакой прочной содержательности и той солидности, которой отмѣчаются всегда положительныя и благоразумныя мысли. Они находили, что Берне своими летучими остротами никогда не засѣетъ германской почвы сѣменами будущихъ подвиговъ. "О, пощадите: со мною дѣлаются судороги, когда я слышу о засѣваніи сѣмянъ, отвѣчаетъ Берне. До сихъ поръ они толкуютъ о сѣяніи, толкуютъ теперь, когда ихъ хлѣбъ давно уже скошенъ и недостаетъ только цѣповъ, чтобы вымолотить его". И въ самомъ дѣлѣ недоумѣваешь, надъ кѣмъ смѣялись противники Берне Ужь, конечно, не надъ нимъ, а надъ лѣгковѣріемъ тѣхъ, кого они хотѣли вылечить отъ заразительнаго его вліянія. Они точно хотѣли, чтобы Берне писалъ трактаты гражданскаго и уголовнаго судопроизводства, о свободной торговлѣ, о прямыхъ и косвенныхъ налогахъ, объ осколкахъ глиняныхъ горшковъ, найденныхъ въ какихъ нибудь курганахъ и тому подобной ненужной дряни, о которой нѣмецкими учеными написаны уже сотни томовъ. Берне укоряли даже въ томъ, что у него нѣтъ новыхъ идей. "Подвергните пыткѣ всѣхъ вашихъ профессоровъ, говоритъ Берне на это, и если при третьей степени ея они сознаются, что нашли новую идею, то знайте, что это ложь, вызванная страшною физическою болью,-- ложь, отъ которой они отрекутся, какъ скоро вы освободите ихъ. "А что сдѣлали ваши ученые, ваши просвѣтители народа? какія новыя идеи они создали, чему они научили Германію? Какъ будто въ Германіи было мало учености, мало университетовъ? Чего она достигла съ ними и пошла ли она послѣ войны за освобожденіе впередъ или назадъ? "Противники Берне обходили этотъ вопросъ, потому что они знали, что они представители реакціи и гасильники свободы. Берне говоритъ, что если бы храбрый Блюхеръ дожилъ до того времени, когда Менцель выступилъ защитникомъ нѣмецкаго народа, то можетъ быть Блюхеру пришлось бы утѣшиться въ Магдебурской крѣпости участью Арминія, потому что хотя Блюхеръ и самъ былъ гусаромъ, но не сказалъ бы ни слова въ пользу нынѣшняго гусарскаго управленія Пруссіей." Въ Берлинѣ, напр., полиція конфисковала сочиненія Берне. "Какъ будто дождь можетъ прекратиться отъ того, что нѣсколько человѣкъ идутъ подъ зонтиками, говоритъ на это Берне!" Ботъ съ какой массой реакціонной лжи и тупоумія приходилось бороться Берне! Сколько нужно было силы, чтобы выступить въ полѣ одному противъ всей тяжелой кавалеріи нѣмецкой ученой неповоротливости и ученой основательности.

Но за-то съ какой тонкой ироніей Берне смѣется и трунитъ надъ трусливою ученостью нѣмцевъ, и какъ онъ ловко разоблачаетъ смѣшное буквоѣдство нѣмецкихъ ученыхъ, затупѣвшихъ отъ многочтенія и отъ отыскиванія философскаго камня безусловной истины до того, что у нихъ зашелъ умъ за разумъ и они превратились въ жалкую игрушку австрійско-прусской интриги. "Какую пользу приносятъ вамъ, господа профессоры и ученые, ваша кабинетная замкнутость, ваша основательная ученость, ваша объективность и разумность? Вы больше ничего, какъ шуты въ ученыхъ колпакахъ, непонимающіе, что вся ваша учоность не стоитъ и копейки, потому что отъ нея нѣтъ никакой пользы." Если разумъ хочетъ одержать побѣду надъ неразуміемъ, онъ самъ долженъ быть неразумнымъ съ обоихъ своихъ концовъ; будьте разумны только на серединѣ. "Дѣлайтесь жидкими, профессоры; отрекитесь отъ своей гордости; становитесь маленькими, о великіе умы; дробитесь на части и затѣмъ перемѣшивайтесь съ дѣлами и людьми нашей песчаной страны, поучаетъ Берне нѣмецкихъ профессоровъ и ученыхъ. Соедините вмѣстѣ науку, искуство, жизнь. Но развѣ вы это дѣлаете? Развѣ жизнь что либо выигрываетъ отъ вашего знанія? Неужели вы хотите вѣчно только стряпать и никогда не подавать на столъ. Развѣ д'Аламберъ, Дюкло, Рейналь, Кондорсе, Мабли были менѣе васъ основательны изъ-за того, что они пополняли свои стаканы изъ бутылокъ, а не изъ колодцевъ? Неужели вы не можете быть умны потому, что вы глубокомысленны? Дѣлать науку неуклюжею, брюзгливою -- развѣ это значитъ служитъ ей? Если мышленіе для васъ такая тяжелая работа, что послѣ него вы должны каждый разъ отдыхать,-- такъ ужь лучше перестаньте совсѣмъ думать. Для здороваго ума и духа работа составляетъ жизнь, а наука для него -- отдохновеніе." Но нѣмецкіе ученые своимъ тяжеловѣснымъ умомъ думали совсѣмъ иначе и поступали на выворотъ. Для нихъ паука не служила для жизни, а была какою то химической лабораторіей, въ которой они думали создать истину и отшлифовавъ и отдѣлавъ ее въ серебро и золото, приподнести въ подарокъ нѣмецкому человѣчеству. По справедливому выраженію Берне, они вѣчно стряпали и никогда не подавали на столъ. Вокругъ ихъ лабораторіи стоятъ голодныя толпы народа, а нѣмецкіе повара нѣмецкой науки, надѣвъ на себя бѣлые колпаки, стучатъ только поварскими ножами да дразнятъ голодныхъ запахомъ какого-то очень вкуснаго будущаго кушанья, котораго они однако никому не показываютъ. Вѣдь это очень скучно и нелюбезно. Такихъ людей, какъ Берне, ученые нѣмецкіе повара называли неразумными торопыгами за то, что они не хотятъ ждать терпѣливо рожденія какой-то новой истины. Но что такое нетипа, спрашиваетъ Берне? Что значитъ разумъ, которымъ гордятся лаборанты, считающіе только себя разсудительными и умными людьми? "Вашъ разумъ, отвѣчаетъ имъ Берне, есть безумный бредъ всѣхъ; разумъ же одного отдѣльнаго человѣка, который опередилъ васъ, вы называете безумнымъ бредомъ. Что по-вашему истина?-- Заблужденіе, имѣющее нѣсколько столѣтій отъ роду. Что по-вашему заблужденію?-- Истина, прожившая на свѣтѣ всего одну минуту. Не будьте такими умниками, а будьте живыми людьми; перестаньте быть взрослыми карликами и приносите пользу себѣ и другимъ. А это такъ легко. Вамъ стоитъ для этого сдѣлаться плутами и перестать быть честными." Берне, какъ пропагандистъ новой правды, хочетъ, чтобы и нѣмецкіе ученые явились такими же пропагандистами и популяризаторами. Это-то онъ и называетъ сдѣлаться плутами и перестать быть честными. "Одинъ дипломатъ, разсказываетъ Берне, обратился къ одному профессору съ письменною просьбою достать учителя для его дѣтей, но съ условіемъ, чтобы этотъ наставникъ былъ порядочный человѣкъ и не либералъ. Профессоръ отвѣчалъ, что къ сожалѣнію не можетъ исполнить этого желанія, потому что въ настоящее время всѣ порядочные люди либералы. Это былъ отвѣтъ честный и прямой. А будь нашъ философъ плутъ, какимъ ему слѣдовало бы быть, онъ отыскалъ бы архилиберальнаго молодого человѣка и отправилъ бы его къ дипломату, снабдивъ слѣдующею запискою: "При семъ прилагаю человѣка согласно вашему заказу; это образецъ молодыхъ людей, родственникъ господина фонъ-Галлера въ Бернѣ", и затѣмъ привезенный контрабандою наставникъ сталъ бы сѣять сѣмена добра въ сердцахъ своихъ высокоблагородныхъ питомцевъ, а можетъ быть даже преобразовалъ бы и самаго старика. Почему же нѣтъ? Развѣ это такъ невозможно? Развѣ дипломатъ не человѣкъ", спрашиваетъ Берне.

Мы пришли теперь къ самому щекотливому пункту -- къ теоріи политической нравственности Берне. Вопросъ этотъ спорный и до сихъ поръ, а тогда онъ былъ еще спорнѣе. Люди соглашаются быть всѣмъ и безъ обиды перенесутъ прозвище идіота, но никто не снесетъ когда его назовутъ безчестнымъ. Но честность и нравственность такой философскій камень, надъ составомъ котораго еще неусловилисъ алхимики. Ложь, конечно, скверная вещь. Несли вы спрашиваете вообще, то, конечно, не найдется ни одного человѣка, который бы сказалъ, что лгать похвально. Но развѣ былъ хотя одинъ человѣкъ, со временъ Адама, человѣкъ, даже выкованный изъ червоннаго золота правды, который бы не сказалъ никогда ни одной лжи? Я напомню читателю старый, употребленный уже у насъ примѣръ, потому что лучшаго и не придумаешь. Муцій Сцевола, когда сжегъ свою руку и когда Порсена спросилъ его: много ли у нихъ еще такихъ молодцовъ, отвѣтилъ: насъ триста, -- и солгалъ: онъ былъ одинъ. Что же, слѣдовало ему сказать правду, когда этимъ отвѣтомъ онъ могъ бы погубить свое отечество? Ученіе Берне нельзя мѣрять филистерскимъ аршиномъ изъ времени нѣмецкаго политическаго застоя. Берне не былъ холоднымъ проповѣдникомъ того повседневнаго благоразумія, съ которымъ люди рѣшаютъ ничтожныя дѣла и которое рѣшительно не годится, когда рѣшаются дѣла великія, когда вся сила заключается въ страсти и въ мужественномъ сердцѣ. Берне укоряетъ нѣмцевъ за то, что они въ состояніи быть мужественными только одну минуту. Будьте мужественны и страстны только годъ, и вы увидите, какъ у васъ сдѣлается хорошо, говоритъ онъ нѣмцамъ. Слушайтесь своего сердца, а не своего филистерскаго ума, ибо только голосъ сердца чаруетъ и увлекаетъ. "Какъ могущественно одинъ малѣйшій звукъ его побѣждаетъ и приводитъ въ смущеніе безчисленное множество лживыхъ выдумокъ даже самаго сильнаго дарованія! Даже заблужденія сердца... но заблужденій сердца не существуетъ. Заблужденіями эти движенія являются только тогда, когда ихъ оцѣниваютъ по правиламъ мошеннической таблицы умноженія торгашей, которые покупаютъ и продаютъ добродѣтель; но у неба совсѣмъ другого рода арифметика." Берне жилъ въ такое время, когда шла великая борьба политическихъ идей и когда каждый долженъ былъ отстаивать дѣло своей стороны. Еще бы воюющіе теперь французы и прусаки вздумали бы руководиться во взаимныхъ отношеніяхъ нравственными афоризмами прописей! Берне зналъ, что онъ воитель, и онъ велъ войну сознательную, думая только о томъ, чтобы доставить побѣду своему дѣлу. "Нѣмецъ думаетъ, говоритъ Берне, что и въ войнѣ за политическія убѣжденія главное дѣло -- сражаться за истину и говорить то, что считаешь справедливымъ и честнымъ. Нѣмецъ совершенно забываетъ, что это -- война, какъ и всякая другая, и что сражаться за доброе дѣло еще недостаточно, а нужно заботиться и о соратникахъ. Ихъ надо вербовать, собирать, вооружать, ободрять и награждать. Французъ хвалитъ и защищаетъ каждаго, стоящаго на его сторонѣ, и порицаетъ и причиняетъ вредъ каждому, дѣйствующему противъ него. Нѣмцы, отыскивающіе теоретическую правду и гоняющіеся за призракомъ честности, такъ поступать не умѣютъ, и оттого они всегда проигрываютъ." Считая себя воиномъ въ полѣ, Берне и держалъ себя такъ, какъ долженъ держать себя воюющій воинъ, а не какъ воинъ, живущій въ казармѣ на мирном ъ положеніи. Правда, пригодная для казармы, негодится въ полѣ. "Неужели, когда я выхожу въ битву, говоритъ Берне,-- и противъ меня стоитъ глупый обломъ, незнающій, гдѣ онъ находится, откуда пришелъ, куда идетъ, за кого и за что сражается -- вы мнѣ прикажете щадить его изъ-за того, что онъ глупъ? Но вѣдь это не мѣшаетъ ему дѣлать свое дѣло, и пуля его попадетъ такъ же хорошо, какъ попала бы, если бы онъ стрѣлялъ сознательно. Вотъ почему я и дерусь съ нимъ... Мы должны отречься отъ всякой умѣренности и въ словахъ, и въ дѣйствіяхъ... Пусть нѣмецкая свобода лежитъ въ непролазной грязи. Вѣдь только отъ того злоба и побѣждаетъ всюду, только отъ того пошлость и глупость всегда остаются въ выигрышѣ, что они идутъ къ цѣли кратчайшей дорогой, не заботясь о томъ, чиста она или грязна. Чистота не устрашаетъ ихъ; онѣ даже употребляютъ благородныя средства для достиженія скверныхъ цѣлей, а мы станемъ избѣгать грязи даже въ томъ случаѣ, когда по ней можно дойти до добра... Да, мечъ противъ меча, коварство противъ коварства, грязь противъ грязи, собачій лай противъ собачьяго лая. Гейне говоритъ, что и свобода должна имѣть своихъ іезуитовъ; я говорю то же самое. Но не только іезуитовъ,-- она должна имѣть все, чѣмъ обладаютъ ея враги... Намъ незачѣмъ противопоставлять коварству искренность, пороку -- добродѣтель, наглости -- кротость, грубости -- вѣжливость." Уроки политической честности, которые преподаетъ Берне своимъ соотечественникамъ, -- уроки честности военнаго времени. Берне именно жилъ въ такое военное время; Берне всю жизнь свою сражался и оцѣнятъ его политическую мораль съ иной точки зрѣнія и укорять за то, что онъ считалъ всѣ средства позволительными, лишь бы они достигали цѣли, едва ли будетъ справедливо. Берне не лукавитъ и не лжетъ; онъ прямо говоритъ, что онъ боецъ за нѣмецкую свободу, что ее никогда не добьешься церемонными средствами и что нѣмцы всегда оставались въ дуракахъ только потому, что хотѣли быть теоретически цѣломудренными, какъ старыя дѣвы. Надъ этими-то цѣломудренными дѣвами Берне и смѣется въ лицѣ осмѣиваемыхъ имъ нѣмецкихъ профессоровъ и называетъ ихъ невинность глупостью.-- Берне слѣдуетъ опредѣлять съ точки зрѣнія его времени, съ точки зрѣнія тогдашняго состоянія Германіи, а не съ точки зрѣнія отвлеченной морали въ ея философскомъ опредѣленіи. Берне хотѣлъ именно вывести нѣмцевъ изъ ихъ теоретическаго усыпленія, изъ ихъ туманныхъ стремленій къ воздушному идеалу человѣчества. Онъ хотѣлъ стащить ихъ на землю и показать, что въ средоточіи земной жизни стоитъ живой человѣкъ и что для этого-то живого человѣка и долженъ работать каждый. И этотъ живой человѣкъ не есть какая нибудь абстракція: онъ въ каждомъ нѣмцѣ; поэтому и каждый нѣмецъ долженъ, наконецъ, проснуться, понять самого себя и дѣйствовать, какъ слѣдуетъ живому человѣку. Берне хотѣлъ явиться будильникомъ личнаго гражданскаго сознанія, и въ тотъ моментъ, въ который онъ дѣйствовалъ, считалъ только одну дѣятельность единственно достойной -- пропагандировать между своими соотечественниками идею свободы и возбуждать ихъ энергію для ея завоеванія, ибо не вѣрилъ, чтобы прусское или австрійское правительство могли дать ее нѣмецкому народу, если онъ самъ ее не потребуетъ.

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 8, 1870