"...Живая жизнь есть нѣчто до того прямое и простое, до того прямо на васъ смотрящее, что именно изъ-за этой то прямоты и ясности и невозможно повѣрить, чтобы это было именно то самое, чего мы всю жизнь съ такимъ трудомъ ищемъ"... Достоевскій. "Подростокъ". Ч. II, гл. V, II.
Это было въ іюнѣ. Въ корридорѣ семинаріи стояла жара и духота. Въ классахъ на окнахъ, выходившихъ на улицу, были спущены зеленыя сторы. Уже недѣли три, какъ прекратилось ученье. Происходили годичные экзамены. Воспитанники были одѣты странно и если бы кто-нибудь невзначай вошелъ въ классъ и увидѣлъ картину, которая представилась бы его глазамъ, то подумалъ бы, что это -- домъ умалишенныхъ. Ни сюртуковъ, ни пиджаковъ, ни какихъ-либо верхнихъ одеждъ,-- цвѣтныя, ситцевыя рубахи на выпускъ, безъ поясовъ, на ногахъ туфли, старыя галоши, а иные -- просто босикомъ.
Вотъ строгая фигура, какъ маятникъ, равномѣрно, не двигая ни однимъ мускуломъ лица, вперивъ глаза въ какую-то точку въ пространствѣ, ходитъ изъ угла въ уголъ и бормочетъ что-то себѣ подъ носъ, по временамъ заглядывая въ книжку, которую держитъ въ рукѣ. На лицѣ -- никакого выраженія, кромѣ общаго невѣроятнаго напряженія. Кажется, что всѣ силы его души, всѣ органы его чувствъ, все, что есть у него въ распоряженіи, направлено къ тому, чтобы припомнить въ извѣстномъ порядкѣ какія-то буквы, какія-то слова, какія-то цифры. Онъ не слышитъ шума, наполняющаго классъ, не видитъ передъ собой движущихся товарищей, шкафовъ, скамеекъ. Завтра или сегодня у него экзаменъ, и онъ весь поглощенъ приготовленіемъ къ нему. Въ разныхъ углахъ класса -- немногочисленныя группы: у окна за скамьями, у классной доски; у всѣхъ крайне внимательныя лица, преобладаютъ блѣдные профили, истомленные, заморенные, и на всѣхъ этихъ лицахъ какъ-то неестественно горятъ глаза.
Въ небольшомъ семинарскомъ саду, отдѣленномъ отъ улицы высокимъ зданіемъ съ одной стороны, съ другой -- внушительной каменной стѣной, дѣлавшей это обиталище похожимъ на тюрьму, не видно играющихъ въ свайку, чехарду, березовую вашу, въ мячъ. Высокій, тонкій столбъ съ лѣсенкой, и разнообразными приспособленіями для гимнастики -- пустъ, вокругъ него не видно ни души. Только одинокая фигура полусогнувшись сидитъ на скамьѣ, держа въ рукѣ затасканный, засаленный учебникъ. Сидитъ она неподвижно и ее можно принять за каменную. Она зубритъ.
Въ рекреаціонномъ залѣ чрезвычайно торжественная обстановка. По срединѣ столъ, накрытый синимъ сукномъ, на немъ массивная, хорошо вычищенная чернильница, вокругъ нея множество очиненныхъ карандашей и перьевъ. Стоятъ стулья, на которыхъ сидятъ люди въ черныхъ сюртукахъ, вицъ-мундирахъ и въ длинныхъ рясахъ. Это -- коммиссія, собравшаяся сюда для изслѣдованія познаній молодыхъ умовъ. А передъ столомъ стоятъ два молодыхъ ума -- въ черныхъ сюртукахъ, съ блѣдными лицами, съ выраженіемъ испуга въ глазахъ. Одинъ что-то отвѣчаетъ, другой -- готовится. Выходящіе изъ этого зала идутъ осторожно, на цыпочкахъ. Лица ихъ крайне блѣдны или, наоборотъ, неестественно румяны,-- и то и другое свидѣтельствуетъ о невѣроятномъ волненіи.
Въ то время, какъ во всѣхъ классахъ происходило усиленное, загадочное галдѣніе, въ которомъ сливались десятки, сотни голосовъ, громко повторявшихъ каждый свой предметъ, каждый свое слабое мѣсто -- вслухъ, не обращая вниманія на другихъ, по корридору, какъ вихорь, стремительно промчался инспекторъ. Полы его рясы развѣвались отъ вѣтра, который онъ производилъ самъ своимъ движеніемъ. На бѣгу онъ заглядывалъ въ классы, на секунду останавливался на порогѣ и произносилъ: "шш" и дѣлалъ онъ это такъ выразительно, что всѣ въ тотъ же мигъ замолкали:
-- Шш... Владыка пріѣхалъ... Сейчасъ идетъ...
И всѣ понимали, что это очень важно. И дѣйствительно, пріѣхалъ архіерей для присутствованія на экзаменѣ. Карета его уже стояла на дворѣ. Ректоръ ввелъ его въ корридоръ, и началось торжественное шествіе. Въ классахъ въ это время было глубокое молчаніе, какъ будто все въ нихъ вымерло или окаменѣло. Странно одѣтые обитатели попрятались въ глубину комнатъ, стараясь занять такое положеніе, чтобы ихъ ни въ какомъ случаѣ не было видно въ стеклянную дверь. Воздухъ былъ какъ бы пропитанъ трепетомъ.
Какъ разъ въ это время алфавитъ, начатый съ конца, дошелъ до буквы Щ. Щедротовъ, сидѣвшій на второй скамейкѣ, до этого времени все рылся въ лежавшей передъ нимъ книжкѣ, повторяя то, что, какъ ему казалось, онъ меньше зналъ. Теперь, когда съ минуты на минуту должны были произнести его фамилію, онъ, какъ бы отдавшись на волю судьбы, закрылъ книжку и сидѣлъ неподвижно. Въ лицѣ его не было ни робости, ни особеннаго волненія. Нѣкоторая блѣдность и нервный блескъ въ темныхъ глазахъ, которые смотрѣли прямо и твердо изъ своихъ глубокихъ впадинъ,-- вотъ все, что служило внѣшнимъ признакомъ его волненія. Какъ разъ въ это время въ залу вошелъ архіерей и, едва только занялъ мѣсто, какъ было произнесено имя Щедротова.
Онъ вышелъ, взялъ билетъ и, заглянувъ въ него, тотчасъ понялъ, что ему страшно повезло. Въ билетѣ былъ отмѣченъ вопросъ, который онъ зналъ лучше всего. Онъ даже не далъ себѣ труда подумать, возобновить въ своей памяти программу вопроса, а когда его стали спрашивать, то смотрѣлъ на членовъ коммиссіи увѣренно и бойко.
-- Прекрасно, прекрасно!-- замѣтилъ архіерей по поводу его отвѣтовъ.-- Отличный отвѣтъ. Видно, что ты разумный и старательный ученикъ.
И Щедротовъ видѣлъ, какъ на лицѣ учителя послѣ этихъ словъ заиграло удовольствіе, и ему пріятно было сознавать, что онъ въ эту минуту былъ гордостью учителя, а, можетъ, и всей коммиссіи. Онъ кончилъ, поклонился, сѣлъ на мѣсто съ полной увѣренностью, что получилъ пять, а посидѣвъ съ минуту, вышелъ въ корридоръ, а оттуда въ садъ.
Здѣсь онъ встрѣтилъ нѣсколькихъ товарищей, которые тоже уже успѣли выдержать экзаменъ.
-- Ну, слава Богу,-- сказалъ одинъ изъ нихъ, фамилія котораго была Лозовскій, -- теперь остались самые пустяки. Я больше всего боялся догматическаго богословія...
-- И не столько богословія, сколько ректора,-- замѣтилъ другой.
-- Пожалуй, что и такъ!
Догматическое богословіе читалъ самъ ректоръ,-- очень, строгій протоіерей, говорившій обыкновенно, что, такъ какъ онъ въ семинаріи первое лицо, то и его предметъ воспитанники должны знать лучше, чѣмъ всѣ другіе предметы.
-- А что же у васъ еще осталось?-- спросилъ бывшій здѣсь случайно ученикъ пятаго класса,-- всѣ остальные принадлежали къ шестому, то есть, къ послѣднему классу и, значитъ, кончали курсъ.
-- Остались гомилетика и греческій языкъ. Самые пустяки.
Сѣли на скамейкѣ, и разговоръ продолжался уже исключительно между шестиклассниками.
-- Ну, кто куда? Теперь ужъ, я думаю, у каждаго есть свои опредѣленные планы!-- промолвилъ высокій брюнетъ съ чрезвычайно смуглымъ лицомъ, съ густой, короткой бородкой.
И каждый началъ сообщать свои планы. Одинъ шелъ въ академію. Это былъ именно Лозовскій. Онъ объявилъ.
-- Если не пошлютъ на казенный счетъ, самъ поѣду.
-- А на какія средства?-- спросили его, такъ какъ извѣстно было, что у Лозовскаго не было никакихъ средствъ.
-- Пѣшкомъ пойду. Вѣдь богомольцы ходятъ же пѣшкомъ въ Кіевъ, отчего же мнѣ не пойти?
Другой собирался учительствовать въ духовномъ училищѣ, если только не подгадитъ ему экзаменъ по греческому языку. Вѣдь для того, чтобы получить право учительствовать, необходимо быть въ первомъ разрядѣ. Третій объявилъ, что сейчасъ же женится и возьметъ приходъ.
-- А невѣста есть?-- спросили его.
-- Ну, вотъ еще! найдется ихъ, сколько угодно. Мало ли поповенъ въ губерніи?
Щедротовъ молчалъ и не высказывалъ своихъ взглядовъ и намѣреній.
-- А ты?-- спросили его.-- Ты что намѣренъ дѣлать?
-- Не знаю,-- отвѣтилъ тотъ, и тонъ, которымъ онъ говорилъ, явно показывалъ, что у него нѣтъ охоты объяснять свои планы.
-- А развѣ вы не знаете, господа,-- замѣтилъ одинъ изъ товарищей:-- онъ мечтаетъ объ ученой карьерѣ.
-- Мечтать не возбраняется,-- промолвилъ Щедротовъ.
-- Это правда! Отчего не помечтать?-- насмѣшливо замѣтилъ тотъ же товарищъ.
-- Ну, вотъ, я и мечтаю!-- сказалъ Щедротовъ.
Въ это время изъ двора въ садъ поспѣшно вбѣжалъ мальчуганъ, второклассникъ, и направился прямо къ группѣ, сидѣвшей на скамейкѣ.
-- Васъ спрашиваютъ, Щедротовъ,-- сказалъ онъ.
-- Меня?-- съ удивленіемъ и недовѣріемъ спросилъ Щедротовъ:-- кто?
-- Какая-то дѣвушка...
-- Дѣвушка?
-- Да, молодая... лицо блѣдное, глаза, кажется, заплаканы...
-- Странно!-- пробормоталъ Щедротовъ и направился къ выходу изъ сада. Блѣдная дѣвушка могла быть только его сестра. Никого больше у него не было знакомыхъ. Но почему у нея заплаканы глаза? Почему она такъ блѣдна, что это даже бросилось въ глаза мальчугану?
Онъ прошелъ дворъ и дошелъ до подворотни. Здѣсь онъ встрѣтилъ высокую, нѣсколько полную дѣвушку, и въ первый моментъ не узналъ ея. Ея щеки были безкровны. На ней была шляпка, окутанная чернымъ крепомъ.
-- Что случилось, Груня?-- съ тревогой спросилъ онъ, подойдя въ ней и взявъ ее за руки.
Она заплакала и вытерла слезы.
-- Случилось то... случилось то...-- невнятно произнесла она:-- что... отецъ умеръ...
Щедротовъ сперва не понялъ. Ему казалось, что она сообщаетъ о комъ-то другомъ. До такой степени это было неожиданно и невѣроятно. Отецъ умеръ! Онъ былъ такой здоровый. Никогда не могло придти въ голову, что онъ боленъ и можетъ умереть.
-- Отчего? почему?-- спрашивалъ онъ.
-- Отъ сердца. Докторъ сказалъ, что отъ сердца,-- продолжая плакать, отвѣчала Груня.
-- Когда же? какъ? Какъ это могло случиться?
Сестра въ отрывочныхъ фразахъ старалась разсказать, какъ это было. Это произошло сегодня ночью. Никто ничего не ожидалъ. Отецъ пошелъ спать въ хорошемъ настроеніи, совсѣмъ бодрый и здоровый, вдругъ изъ кабинета раздался крикъ, прибѣжали туда и его уже не было.
-- Какъ это ужасно, Глѣбъ!-- воскликнула Груня.-- Что мы теперь будемъ дѣлать? Что мы только будемъ дѣлать? У насъ ничего нѣтъ, ровно ничего!
-- Ахъ, послѣ... Это потомъ...
Но какъ быть? У него черезъ три дня новый экзаменъ. Въ головѣ его вихремъ проносились мысли, и все такія практическія, что ему даже стало стыдно. Неужели пропустить экзаменъ, не выдержать его? Вѣдь это значитъ -- потерять лѣто, а тамъ и цѣлый годъ...
-- Погоди... Ты съ лошадьми?
-- Да, конечно, я пріѣхала за тобой.
Онъ поспѣшно направился въ зданіе семинаріи, разыскать инспектора, который сидѣлъ въ залѣ. Тамъ была торжественная тишина. Нѣсколько воспитанниковъ стояли у экзаменаціоннаго стола, одинъ отвѣчалъ, все вниманіе было поглощено этой работой. Какъ быть? Инспекторъ сидѣлъ почти рядомъ съ архіереемъ. Нельзя же ворваться въ залъ и пройти прямо къ столу.
Въ то время, какъ онъ стоялъ у стеклянной двери и обдумывалъ свое затруднительное положеніе, раздались чуть слышно приближающіеся шаги. Онъ оглянулся. Это былъ помощникъ инспектора,-- маленькій человѣкъ, съ такимъ унылымъ, подавленнымъ видомъ, что при взглядѣ на него становилось какъ-то скучно жить на свѣтѣ.
-- Что вы здѣсь стоите?-- шепотомъ спросилъ его помощникъ инспектора.-- Развѣ можно? Вѣдь тутъ преосвященный.
-- Иванъ Павловичъ,-- промолвилъ Щедротовъ нѣсколько громче, чѣмъ это допускалось обстановкой.-- Мнѣ необходимо говорить съ отцомъ инспекторомъ.
-- Что значитъ -- необходимо, когда тамъ архіерей?
-- У меня умеръ отецъ. Вотъ сейчасъ сестра пріѣхала; надо ѣхать въ деревню. Необходимо отпроситься у отца инспектора.
-- Но развѣ это возможно, когда тамъ преосвященный?
-- Но у меня отецъ умеръ, Иванъ Павловичъ,-- умеръ отецъ!
-- Такъ невозможно же... Подождать надо... Нельзя же ворваться, когда тамъ самъ владыка.
Но на Щедротова напала какая-то рѣшимость. Онъ отворилъ дверь и, въ ужасу Ивана Павловича, соблюдая, впрочемъ, всевозможную осторожность, на цыпочкахъ вошелъ въ залъ и, обойдя экзаменаціонный столъ съ коммиссіей, чуть-чуть позади, подошелъ къ инспектору.
Инспекторъ съ удивленіемъ поднялъ голову и прошепталъ:
-- Что вамъ?
-- Отецъ инспекторъ, -- тихо объяснилъ ему Щедротовъ: -- я сейчасъ получилъ извѣстіе... у меня умеръ отецъ... разрѣшите съѣздить въ деревню.
-- Ну, поѣзжайте, Щедротовъ. Только это помѣшаетъ вамъ выдержать экзаменъ.
-- Нѣтъ, я успѣю; я непремѣнно успѣю. Я завтра же вернусь.
-- Конечно, вы должны ѣхать; поѣзжайте.
Весь этотъ разговоръ произошелъ такъ быстро и тихо, что никто не обратилъ на нихъ вниманія. Щедротовъ вышелъ. Помощникъ инспектора посмотрѣлъ на него почти съ какимъ-то опасеніемъ и даже слегка отстранился, давая ему дорогу. Въ концѣ корридора его встрѣтилъ Лозовскій.
-- Куда это ты спѣшишь?-- спросилъ онъ.
-- Ѣду въ деревню,-- отвѣтилъ на ходу Щедротовъ.
-- Ты съ ума сошелъ! А экзаменъ?
-- У меня умеръ отецъ.
-- Фу, ты Господи! Вотъ некстати!
-- Да, очень некстати. А развѣ это когда-нибудь бываетъ кстати?
И Щедротовъ, не дождавшись отвѣта, быстро спустился по гранитной лѣсенкѣ внизъ.
Груня продолжала стоять въ подъѣздѣ. Во время отсутствія Глѣба, нѣсколько семинаристовъ составили уже группу и, стоя въ нѣкоторомъ отдаленіи, наблюдали, стараясь заглянуть подъ концы чернаго крепа, свѣшивавшагося надъ ея лбомъ. Какіе у нея глаза? брюнетка или блондинка? хороша или дурна? Женщина, прилично одѣтая, была рѣдкимъ явленіемъ среди этихъ стѣнъ. Когда появился Щедротовъ, его тотчасъ осыпали вопросами:
-- Это твоя сестра? Ты уѣзжаешь? На долго?
Но онъ никому ничего не отвѣтилъ... За воротами стоялъ экипажъ страннаго устройства. Ни одному городскому обывателю не пришло бы въ голову ѣздить въ такомъ экипажѣ. Не въ мѣру растянутый въ длину, съ высочайшими колесами, безъ рессоръ, съ высокимъ клеенчатымъ верхомъ, онъ представлялся сооруженіемъ столь же сомнительной прочности, какъ и удобства для ѣзды. Менѣе всего онъ удовлетворялъ той цѣли, для которой былъ предназначенъ. Онъ годился для чего угодно: для перевозки мѣшковъ съ хлѣбомъ, для ночевки куръ, даже, можетъ быть, для временнаго жилья, но не для ѣзды въ немъ. Во время движенія, колеса издавали трескъ и стукъ, и сѣдока все такъ и тянуло вывалиться наружу.
Щедротовъ узналъ сидѣвшаго на высокихъ козлахъ кучера Стратона и поздоровался съ нимъ.
-- Вотъ, панычу, бѣду какую Господь послалъ!-- промолвилъ Стратонъ;-- не ждали и не гадали!
Щедротовъ ничего не отвѣтилъ на это печальное привѣтствіе. Экипажъ двинулся и колеса застучали по граниту городской улицы.
-- Намъ надо торопиться,-- сказала Груня,-- нужно еще заѣхать къ дядѣ. Они уже знаютъ... Дядя тоже ѣдетъ къ намъ. Потомъ еще въ лавку...
-- Зачѣмъ въ лавку?
-- А какъ же? Надо купить рису для кутьи, изюму, муки и грибовъ для пироговъ. Тоже вина какого-нибудь. Вотъ сорокъ семь рублей, это всѣ деньги, какія нашлись въ домѣ. Говорили, что у папаши были деньги въ банкѣ. Оказалось, что ничего нѣтъ. Дядя такъ и сказалъ, что все это враки, никакихъ денегъ нѣтъ, ни копѣйки. А дядя знаетъ; папаша отъ него ничего не скрывалъ. Только дядя ему долженъ тысячу рублей. На сохраненіе взялъ...
-- А что мать?-- спросилъ Щедротовъ,-- какъ она?
-- Что жъ мама! Убивается, конечно... Такое горе!.. Пріѣхалъ отецъ Амвросій изъ Гусаковки и сказалъ, что ей пенсіи дадутъ сто съ чѣмъ-то рублей. Развѣ на эти деньги проживешь? На эти деньги даже въ деревнѣ прожить нельзя, а не то, что въ городѣ, а въ деревнѣ намъ жить негдѣ. Изъ дома скоро погонятъ, потому что домъ не нашъ, а общественный. Мама говоритъ, что одна надежда на тебя. Мама говоритъ: "Глѣбъ кончаетъ курсъ и будетъ жить на приходѣ, а мы около него... Глѣбъ добрый!" Такъ мама говоритъ.
-- Я не возьму прихода!-- глухо промолвилъ Глѣбъ.
У Груни сдѣлались большіе глаза.
-- А что же ты будешь дѣлать?
-- Не знаю...
-- Какъ странно!
Груня была оскорблена его отвѣтомъ. Въ особенности обидно ей было, что братъ не хочетъ объяснить ей своихъ намѣреній, которыя такъ не похожи на то, чего отъ него ждали.
У дяди, отца Лаврентія, передъ воротами стояла городская коляска. Очевидно, онъ уже собрался ѣхать и извозчикъ былъ нанятъ. Въ домѣ дяди Глѣбъ бывалъ не часто, но запросто, и чувствовалъ себя въ немъ, какъ родной. Правда, ему казались странными нѣкоторыя черты въ характерѣ дяди и его жены, и образъ ихъ жизни, но все же онъ считалъ ихъ хорошими, добрыми людьми и питалъ къ нимъ расположеніе. Его встрѣтили соболѣзнованіями. Собирались ѣхать самъ дядя, тетка и ихъ дочка, девятилѣтняя дѣвочка.
Послѣ нѣсколькихъ общихъ фразъ, отецъ Лаврентій отвелъ Глѣба въ сторону и тихо, таинственно сообщилъ ему:
-- Я хотѣлъ сказать тебѣ, Глѣбъ... Я твоему отцу остался долженъ тысячу рублей, это ты долженъ знать. Я, конечно, взялъ ихъ на сохраненіе, но, какъ онъ мнѣ братъ, то я позволилъ себѣ распорядиться... Но это все равно, я ихъ отдамъ. Сейчасъ не могу, но ты не бойся, отдамъ по частямъ. Это я тебѣ, какъ старшему сыну, говорю. Вѣдь ты меня знаешь, я не мошенникъ какой-нибудь.
Глѣбъ очень хорошо зналъ, что отецъ Лаврентій не мошенникъ, но понималъ онъ также, что ему не легко будетъ отдать тысячу рублей. Зарабатывая на городскомъ приходѣ много, отецъ Лаврентій вмѣстѣ со своей веселой матушкой, проживали все до копѣйки и дѣлали еще долги. Оба они были веселые люди, въ характерѣ обоихъ было много беззаботности; любили они хорошо поѣсть, попить, зазывали множество гостей и самымъ высшимъ наслажденіемъ для нихъ было получше угостить ихъ.
Отецъ Лаврентій съ своимъ семействомъ сѣли въ коляску и уѣхали въ деревню, а Глѣбъ съ Груней заѣхали еще въ лавку и забрали все, что было нужно для поминокъ. Ѣзды предстояло добрыхъ двадцать пять верстъ. Груня всю дорогу плакала и повторяла:
-- Что мы теперь будемъ дѣлать? Теперь мнѣ и замужъ никогда не выйти... А ты еще все какъ-то молчишь и слова отъ тебя не добьешься, и Богъ тебя знаетъ, что ты тамъ себѣ думаешь...
-- Эхъ, Груня,-- воскликнулъ Глѣбъ,-- еслибъ ты только знала, какія у меня тяжелыя мысли!
-- Какія же это мысли?
-- Э, да ты, все равно, не поймешь...
-- Нѣтъ, ужъ ты, пожалуйста, скажи. Что-жъ такъ-то, начать и не договорить! Это хуже всего.
-- Да я не таю. Ну, вотъ, сказалъ я тебѣ, что прихода не возьму, и теперь повторяю: не возьму.
-- Да какъ же не возьмешь? Что же ты будешь дѣлать?
-- Ну, что? Буду учителемъ въ духовномъ училищѣ.
-- Учителемъ? Какая же это жизнь? Развѣ можно жить на это жалованье? Тамъ что-то пятьсотъ слишкомъ рублей въ годъ платятъ.
-- А ты хорошо умѣешь считать деньги, Груня!
-- Еще бы я не умѣла! Развѣ я дура какая-нибудь? Кажется, это и не трудно -- считать деньги. Только были бы онѣ, а ужъ, чтобъ считать, это дѣло послѣднее. Ну, хорошо, учителемъ будешь, а потомъ что?
-- Потомъ? Ну, ужъ объ этомъ мы поговоримъ послѣ. Это разговоръ длинный, Груня.
-- Нѣтъ, нѣтъ, Глѣбъ, ужъ началъ, такъ договаривай.
-- Да, вѣдь, я знаю все, что ты скажешь. Ты не можешь мнѣ сочувствовать.
-- Почему же такъ? Вѣдь я тебѣ не чужая.
-- Да, въ томъ то и дѣло, что не чужая. Чужой бы скорѣй понялъ, а ты... я знаю, что этимъ, можетъ быть, обижаю тебя. При томъ же, это все еще одни только мечтанія и удастся ли, неизвѣстно. Хочу я продолжать учиться, Груня, вотъ что!
-- Какъ это учиться?
-- Да, такъ, учиться и только. Развѣ ты не знаешь, что значитъ учиться?
-- Да, вѣдь, ты, кажется, и такъ учился.
-- Это не то, Груня. Учился я, да ничему не научился. Это ученье формальное, чтобъ получить аттестатъ, а потомъ приходъ. А я хочу учиться по настоящему. Понимаешь ли ты это, Груня? Меня влечетъ къ себѣ наука, мнѣ хочется расширить свой умъ, развить его, хочется знать много-много, хочется понимать все, что дѣлается въ природѣ и среди людей.
Груня смотрѣла на него недоумѣвающими глазами.
-- Нѣтъ, это что-то странное, Глѣбъ. Это для богатыхъ хорошо,-- то, что ты говоришь.
-- Почему же для богатыхъ?
-- Потому что у нихъ есть деньги, а бѣдному человѣку надо зарабатывать. Когда же онъ будетъ зарабатывать, если все будетъ учиться и учиться?
-- Оставимъ это, Груня!-- съ грустью промолвилъ Глѣбъ. Онъ смотрѣлъ на нее и изумлялся, что у нея, такой молодой, такія опредѣленныя понятія. Груня надулась. Она въ одно и тоже время и плакала, и сердилась.
Пріѣхали въ деревню. Около дома, который, хотя и назывался церковнымъ, но, въ сущности, принадлежалъ сельскому обществу и отдавался только для жилья священнику, были налицо всѣ признаки печальнаго событія. Стояло нѣсколько повозокъ, бричекъ и возовъ, народъ безъ толку бродилъ и толпился. А въ самомъ дворѣ негдѣ было проѣхать и пройти.
Пришлось остановить экипажъ около воротъ. Они сошли на землю и вошли во дворъ. Народъ передъ ними разступился. Груня тотчасъ же куда-то юркнула и исчезла. Едва Глѣбъ переступилъ черезъ порогъ сѣней, его встрѣтила мать. Увидѣвъ его, она ахнула и упала въ его объятія съ истерическимъ плачемъ.
-- Одинъ ты у насъ!-- захлебываясь отъ слезъ, восклицала она:-- одна ты у насъ надежда.
При этихъ словахъ у Глѣба болѣзненно сжалось сердце. Онъ бережно повелъ мать въ комнату и старался успокоить ее.
-- Вѣдь, это неустранимо, мамаша, -- говорилъ онъ:-- противъ этого нельзя спорить.
Тутъ онъ видѣлъ, какъ Груня смотрѣла на него изподлобья. Едва онъ отошелъ отъ нихъ, какъ сестра уже успѣла сообщить что-то матери таинственнымъ шопотомъ. Но онъ не былъ расположенъ сейчасъ же вступать въ подробныя объясненія и поскорѣе нашелъ поводъ уйти отъ нихъ.
Кое-какъ успокоивъ мать, онъ скинулъ запыленное пальто и пошелъ въ большую комнату, откуда раздавался непрерывный, плачевный голосъ дьячка, читавшаго надъ покойникомъ Евангеліе. Комната была полна женщинъ, большею частью деревенскихъ бабъ. Похороны и свадьбы удивительно привлекаютъ къ себѣ женщинъ. Онѣ толпятся на тѣхъ и другихъ съ одинаковымъ любопытствомъ. Но Глѣбъ мелькомъ успѣлъ замѣтить здѣсь и нѣкоторыхъ попадей и поповенъ, а также и дьяконскихъ женъ изъ сосѣднихъ селъ. Лица у всѣхъ были холодно-печальны. Передъ нимъ внимательно разступились и дали ему дорогу. Вокругъ стола было пустое разстояніе, никѣмъ не занятое, очевидно, изъ почтительности въ покойнику. На столѣ, прикрытый парчей, лежалъ отецъ; тѣло его было очень длинно и худо, выраженіе лица строго а серьезно.
"Теперь онъ гораздо красивѣе, чѣмъ былъ въ жизни", мелькнуло въ головѣ у Глѣба.
Онъ перекрестился, сдѣлалъ поясной поклонъ и приложился въ холодной щекѣ покойника, а потомъ сталъ неподалеку и оставался въ неподвижномъ молчаніи.
Никакихъ философскихъ мыслей не вызывала въ немъ эта картина. Смерть казалась ему простой вещью, которая рано или поздно придетъ ко всѣмъ. Отцу было больше пятидесяти лѣтъ. Многіе ли доживаютъ до этого возраста?
Между тѣмъ, среди глубокаго молчанія можно было разслышать глухо раздававшійся сдержанный плачъ въ сосѣдней комнатѣ. Это плакала мать. Дьячокъ тянулъ свое чтеніе трогательнымъ голосомъ, какъ бы стараясь разжалобить слушателей и вызвать ихъ сочувствіе въ судьбѣ бездыханнаго тѣла. Небольшое зеркало, висѣвшее на стѣнѣ, какъ разъ надъ столомъ, на которомъ лежалъ покойникъ, было прикрыто чернымъ крепомъ. Толстыя свѣчи у изголовья горѣли жирнымъ пламенемъ. Онъ узналъ эти массивные подсвѣчники, которые были принесены сюда изъ церкви. Онъ такъ хорошо зналъ каждую вещь въ ихъ маленькой, деревенской церкви. Фономъ для всей этой печальной обстановки служилъ дымъ ладона и тотъ особенный ароматъ его, который напоминаетъ о смерти. А тѣло отца, кажется, совсѣмъ не издавало никакого запаха, не смотря на іюньскую жару.
Вдругъ само собою раскрылось окно, и въ него ворвалась струя свѣжаго воздуха вмѣстѣ съ ароматомъ цвѣтовъ, которые росли въ палисадникѣ. Но ароматъ ихъ смѣшался съ запахомъ ладона и исчезъ въ немъ.
Появились и духовныя лица; они крестились, били поклоны и тотчасъ же усваивали выраженіе печали. Все это были причетники изъ сосѣднихъ селъ. Глѣбъ зналъ ихъ всѣхъ. Съ нѣкоторыми онъ поздоровался, съ иными завязался короткій разговоръ.
-- Когда располагаете хоронить?-- спрашивали они, считая его, очевидно, хозяиномъ положенія.
-- Сегодня!-- отвѣчалъ Глѣбъ.
-- Не скоро ли? Это дли простого человѣка ничего, а для священника, -- надо бы полежать ему денька три.
-- Развѣ есть такое правило?-- съ удивленіемъ спрашивалъ Глѣбъ.
-- Нѣтъ, правила нѣтъ, а такъ... Слѣдовало бы.
-- Я не знаю, какъ мать и сестра, а у меня есть причина,-- старался объяснить Глѣбъ.-- У меня черезъ три дня экзаменъ.
-- А, это важно, это другое дѣло.
Къ нимъ, съ взволнованымъ видомъ протискалась горничная и шепнула Глѣбу:
-- Васъ матушка кличетъ, панычъ!
Онъ повернулся и вышелъ въ сѣни, а оттуда прошелъ въ спальню. Здѣсь онъ нашелъ мать въ припадкѣ слезъ. Дѣло разъяснилось. Груня подробно разсказала матери ихъ разговоръ во время путешествія. Глѣбъ не пытался даже отрицать.
-- Такъ вотъ оно, вотъ оно что: А я-то думала, я-то мечтала! Я тебѣ уже невѣсту нашла... Отца Серафима, что въ Кочедаровкѣ, знаешь, дочь... Красавица-дѣвица, съ образованіемъ, епархіальное училище кончила и еще тамъ какой-то классъ особенный проходитъ, и на фортепьянахъ играетъ. И отецъ Серафимъ, человѣкъ богатый. Онъ одной земли засѣваетъ десятинъ двѣсти. У него въ банкѣ тысячъ тридцать денегъ лежитъ. Помѣщикъ, настоящій помѣщикъ. И ты могъ бы за нею тысячъ десять требовать, да... Она у него одна и самъ онъ вдовый, никого у него нѣту... Чего же тебѣ еще?
Глѣбъ смотрѣлъ на нее странными глазами, какъ человѣкъ, слушающій рѣчи на непонятномъ языкѣ.
-- Но я ее совсѣмъ не знаю, мамаша,-- тихо, стараясь не возвышать голоса, возражалъ онъ.-- Я никогда даже не видалъ ее...
-- Узнаешь, долго ли узнать?
-- Но я учиться хочу...
-- Какого тебѣ еще ученья? Одиннадцать лѣтъ корпѣлъ ты надъ книжкой и еще тебѣ не надоѣло... Какъ же ты рѣшаешься мать и сестру оставить нищими? Не ждала а, и не гадала, что сынъ такъ отблагодаритъ меня за всѣ мои заботы, за болѣзни и страданія. Вотъ онъ, какой вѣкъ насталъ! Нѣтъ больше благодарности на свѣтѣ, нѣтъ, нѣтъ!
И новый приливъ рыданій превращалъ потокъ жалобъ.
-- Мамаша, мы объ этомъ поговоримъ потомъ, у насъ еще много времени, -- подавленнымъ голосомъ говорилъ Глѣбъ:-- а, вотъ, какъ вы на счетъ похоронъ? Когда вы думаете хоронить отца?
-- А когда же?
-- Я хотѣлъ бы сегодня. У меня на-дняхъ предстоитъ экзаменъ.
-- Но отца Лаврентія еще нѣтъ, нельзя же безъ него.
-- Отецъ Лаврентій сейчасъ пріѣдетъ; онъ выѣхалъ раньше насъ; должно быть, гдѣ-нибудь остановился на дорогѣ лошадей попоить...
-- Много народу съѣхалось. Я думала, къ завтрему еще больше понаѣдетъ; все-таки какъ-то виднѣе было бы, почтеннѣе...
-- Завтра мнѣ надо быть въ городѣ, мамаша! Я долженъ еще приготовиться...
-- Ахъ, дѣлай какъ хочешь!
Этимъ и закончился разговоръ. Очевидно, мать приняла во вниманіе необходимость выдержать экзаменъ. Можетъ быть, у нея даже мелькнула мысль, что задержка можетъ помѣшать Глѣбу своевременно кончить курсъ. Все-таки она еще лелѣяла надежду, что онъ перемѣнитъ свое рѣшеніе. Да и было ли это еще рѣшеніе? Можетъ быть, такъ, ребяческій бредъ. Какой-нибудь разумный, положительный человѣкъ поговоритъ съ нимъ, повліяетъ на него, и онъ станетъ думать иначе.
Пріѣхалъ дядя, отецъ Лаврентій. Тетка съ дѣвочкой тотчасъ прошли въ спальню и начали утѣшать плачущихъ дамъ, а отецъ Лаврентій двинулся прямо къ покойнику.
-- Эхъ-эхъ, Назаръ!-- молвилъ онъ, остановившись передъ тѣломъ брата:-- придумалъ же ты штуку, нечего сказать!
Послѣ этихъ словъ онъ ударилъ поклонъ и приложился ко лбу умершаго. Затѣмъ онъ тоже прошёлъ къ дамамъ. Начались семейные разговоры. Матушка вздыхала и плакала,-- а отецъ Лаврентій и тетка, желая утѣшить ее, въ противность очевидности, завѣряли, что ничего особеннаго не случилось, что все въ порядкѣ вещей, и что, собственно, даже не о чемъ печалиться...
-- Все уладится, все уладится!-- говорилъ отецъ Лаврентій.-- Вотъ, похоронимъ брата, а тамъ все обсудимъ и примемъ рѣшеніе. Вѣдь, всякій человѣкъ умираетъ, безъ этого никакъ нельзя; такой законъ, его же не прейдеши...
Но это, разумѣется, очень мало утѣшало вдову. Гостиная наполнилась народомъ,-- это были ближайшіе знакомые. Среди нихъ слышались и обыкновенные житейскіе разговоры, и вздохи, и слезы. Плакали не только родственники, но и совершенно посторонніе люди, которымъ какъ-то было неловко на похоронахъ имѣть сухіе глаза. Тутъ же сновала горничная и разносила гостямъ чай.
Матушка отозвала въ сторону отца Лаврентія и сообщила ему:
-- Вотъ, братецъ, какое мнѣ утѣшеніе на старости лѣтъ. Сынъ мой, Глѣбъ, на котораго я надѣялась, задумалъ учиться. Не хочу, говоритъ, приходъ брать и жениться, говоритъ, не хочу, а хочу учиться. Какое это тамъ будетъ ученіе, Господь его знаетъ, а только надежда моя на него рухнула.
Отецъ Лаврентій внимательно выслушалъ ее, задумался, а потомъ сказалъ:
-- Угу! Ну, хорошо, я поговорю съ нимъ. А только, знаете, сестрица, оно нельзя такъ, зря... Съ этой самой науки большіе люди выходили... Вотъ, напримѣръ, Сперанскій, -- изъ простыхъ людей, изъ духовнаго званія вышелъ, а былъ первымъ министромъ и даже графомъ сдѣлался... По чемъ знать, можетъ, и Глѣбу на роду написано... Ну, да ладно,-- перебилъ онъ самъ себя,-- я поговорю съ нимъ. А я, вотъ что,-- прибавилъ онъ, понизивъ голосъ,-- я хотѣлъ съ вами поговорить, сестрица. Покойный братъ, какъ вы знаете, далъ мнѣ тысячу рублей на сохраненіе. Ну, само собою разумѣется, я распорядился ими, потому, какъ онъ мнѣ братъ, то между своими это ничего. Но только я вамъ отдамъ, сестрица, все сполна. Разумѣется, по частямъ...
-- Эхъ, братецъ, что тамъ считаться!-- воскликнула матушка.-- Теперь, ежели и сынъ оставитъ меня съ дочкой, такъ на васъ на одного только и надежда.
-- Что-жъ, я всегда готовъ, всегда готовъ, сестрица!-- отвѣтилъ съ чувствомъ отецъ Лаврентій.
Въ большой комнатѣ, между тѣмъ, началась служба. Отпѣвали четыре священника и это было очень торжественно. Потомъ тѣло понесли въ церковь, тамъ тоже была длинная служба, а затѣмъ пошли на кладбище.
Матушку вели подъ руки отецъ Лаврентій и его жена. Она громко рыдала и чувствовала полное изнеможеніе. Груня шла тутъ же рядомъ и плакала тихо и какъ-то глухо. Быть можетъ, ея отчаяніе было больше, чѣмъ горе матери. Вѣдь, она еще только разсчитывала начать жизнь и теперь всѣ надежды ея были потеряны.
Глѣбъ шелъ одинъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ нихъ. Онъ былъ блѣденъ, смотрѣлъ сосредоточенно внизъ и ни съ кѣмъ не разговаривалъ. Но онъ и не плакалъ. Ему было жаль отца, онъ любилъ его искренно, и отецъ хорошо къ нему относился, безъ особенной строгости, скорѣе по дружески, чѣмъ по отечески. Но плакать онъ не умѣлъ. При томъ же, голова его была полна мыслей, которыя не имѣли прямого отношенія къ тому, что происходило передъ его глазами. Онъ гораздо больше думалъ о послѣдствіяхъ, чѣмъ о самомъ горѣ, и всюду видѣлъ себя отвѣтственнымъ лицомъ, виновникомъ чужого несчастія, не оправдавшимъ надеждъ, почти преступникомъ. Похороны тянулись слишкомъ долго, его нервы утомились и онъ жаждалъ только одного, чтобы все это поскорѣй кончилось.
Потомъ были поминки. Солнце уже спустилось довольно низко, когда въ той самой большой комнатѣ, гдѣ только что лежалъ покойникъ, за длиннымъ столомъ, духовныя особы поминали отца Назарія пирогами, рыбой, кутьей, запивая все это виномъ. А во дворѣ простому народу раздавались пироги съ рисомъ и съ грибами, и тѣ ѣли ихъ, просто стоя и ходя, но съ не меньшимъ чувствомъ поминали покойника.
Дядя не могъ остаться ночевать; въ городѣ у него были дѣла, да и кромѣ того, ни онъ, ни жена его не могли долго выносить печальныхъ зрѣлищъ.
-- Пройдемся, Глѣбъ, немного!-- сказалъ отецъ Лаврентій, взялъ молодого человѣка подъ руку и повелъ его въ садикъ. Здѣсь они начали ходить взадъ и впередъ, и отецъ Лаврентій, тихимъ, ласковымъ голосомъ держалъ рѣчь племяннику:
-- Вотъ, видишь ли, Глѣбъ, твоя мать сказала мнѣ, будто ты рѣшился не идти по духовной дорогѣ и, слѣдственно, не брать прихода, а направить себя по свѣтскому пути. Правда ли это?
-- Я только мечтаю объ этомъ, дядя,-- отвѣтилъ Глѣбъ:-- я не могу сказать, чтобы это было рѣшеніе. Но желаю я этого сильно.
-- Какія же твои соображенія?
-- Да, просто хочу учиться еще!
-- Такъ; учиться, конечно, это хорошо. Но что же ты имѣешь въ виду, какой конецъ?
-- Я не думаю о концѣ, дядя. Меня привлекаетъ наука. Отчего другимъ можно знать то и другое, а мнѣ нельзя? почему я долженъ оставаться при тѣхъ скудныхъ познаніяхъ, какія намъ даетъ семинарія? Вѣдь, сознайтесь, дядя, что въ сущности ничего мы не знаемъ; такъ, кое-что, обрывки какіе-то...
-- Такъ, такъ, я понимаю!-- молвилъ отецъ Лаврентій: -- стремленіе къ наукѣ! Понятно. Это бываетъ, что иногда большіе получаются результаты. Вотъ, напримѣръ, я говорю, Сперанскій -- я и матери твоей это говорилъ -- онъ изъ духовнаго званія происходилъ, а сдѣлался первымъ министромъ и графомъ. Положимъ, онъ потомъ и въ опалу попалъ, но это оттого, что онъ зазнался, возмечталъ о себѣ... Но все же, говорю, великіе бываютъ результаты, хотя и не для всякаго. Гм! такъ, ты, значитъ, учиться хочешь! Это гдѣ же, въ университетѣ, что ли?
-- Да, я хотѣлъ бы въ университетъ.
-- Такъ. Ну, что-жъ, я готовъ сдѣлать тебѣ всякое облегченіе. Напримѣръ, мать твоя и сестра могутъ жить у меня. Мѣста у насъ, слава Богу, довольно, а жильцовъ -- я, да жена, да дѣвочка. Люди мы мирные, ссориться не будемъ. Груня дѣвица хозяйственная; она можетъ помогать моей женѣ по хозяйственной части. Это одно, а другое -- такъ это ей даже на пользу будетъ. Можетъ, и замужъ скорѣе выйдетъ, потому въ городѣ все-жъ таки дѣвица на виду. Не то что въ деревнѣ. Все-жъ таки больше на глаза попадается. Можетъ, и семинариста какого-нибудь подцѣпитъ. Но мнѣ говорила мать, будто ты учителемъ въ духовномъ училищѣ хочешь быть,-- это зачѣмъ же?
-- Да, вѣдь, у меня ничего нѣтъ, дядя. Мнѣ нужно сперва собрать денегъ и тоже въ экзамену на аттестатъ зрѣлости приготовиться. Вѣдь, теперь семинаристовъ безъ экзамена не принимаютъ,-- эти времена уже прошли. Я уже давно готовлюсь, дядя, да еще не совсѣмъ успѣлъ. А мнѣ отецъ-ректоръ обѣщалъ выхлопотать мѣсто здѣсь же, въ нашемъ городѣ, въ духовномъ училищѣ. Я все время хорошо шелъ, и окончу въ первомъ разрядѣ. Я хорошо знаю географію и исторію, такъ эти предметы и буду преподавать. Тутъ есть учитель этихъ предметовъ, онъ въ священники идетъ, недавно женился и ему даютъ приходъ хорошій. Эхъ, дядя, еслибъ вы знали, какъ мнѣ хочется учиться, чтобы у меня умъ сдѣлался широкимъ-широкимъ, и чтобъ я понималъ ясно жизнь!
-- Ну, такъ что-жъ! Это мы какъ-нибудь устроимъ. А только ты, знаешь, не очень увлекайся, Глѣбъ, потому, бываетъ, что и опасность отъ широкаго ума получается. Бываетъ, что умъ за разумъ заходитъ. Я тебѣ даже примѣръ приведу. У меня былъ одинъ товарищъ, очень умный молодой человѣкъ,-- давно это было, еще когда я семинаристомъ состоялъ,-- все книжки читалъ. Бывало, никакой игрой его не соблазнишь, ни съ кѣмъ не разговаривалъ, а только все книжки да книжки. Одну проглотилъ, сейчасъ за другую взялся. И первымъ ученикомъ былъ. Въ академію его послали, и оттуда лестный отзывъ отецъ ректоръ получилъ; анъ, года черезъ два подучили извѣстіе: съ ума спятилъ. Значитъ, черезчуръ хватилъ образованія. Ну, и не вынесъ. Вотъ оно что. Во всемъ мѣра должна быть, Глѣбушка, во всемъ мѣра. Даже и умнымъ надо въ мѣру быть. Иному хорошо дуракомъ быть въ мѣру, а другому умникомъ. Потому, я тебѣ скажу, Глѣбушка, что отъ большого ума бываетъ такое же страданіе, какъ и отъ большой глупости. Человѣкъ видитъ все насквозь, а что тутъ хорошаго, а? Всякая вещь, -- она съ виду ничего, -- и блеститъ, и все такое, а раскопай ее, внутри одна гадость. Такъ лучше въ нее и не проникать. Такъ-то, Глѣбушка. А во мнѣ ты всегда найдешь поощреніе, потому, я люблю все молодое, хотя бы оно было и глупое,-- такой характеръ. Только съ матерью ты будь поосторожнѣй, не говори ты ей ничего объ ученіи. Это ее болѣе всего пугаетъ.
Онъ помолчалъ съ минуту, а потомъ, вдругъ, перемѣнивъ тонъ, промолвилъ:
-- А то, можетъ, не жениться ли тебѣ на дочери отца Серафима, а? Можетъ, передумаешь? Вѣдь, правда, хорошее приданое можно взять!
Этотъ переходъ крайне удивилъ Глѣба, который уже склоненъ былъ думать, что дядя его понимаетъ. Онъ даже ничего не возразилъ, а только съ изумленіемъ поднялъ на него глаза. Отецъ Лаврентій понялъ, что попалъ не въ тонъ, и поспѣшно прибавилъ:
-- Ну, ну, ладно, это я такъ.
Потомъ отецъ Лаврентій пошелъ къ матушкѣ и объяснилъ ей.
-- Ну, сестрица, я съ нимъ переговорилъ. Это ничего, блажь одна, повѣрьте мнѣ. Что-жъ такое, что онъ учиться хочетъ? Вѣдь, не сейчасъ поѣдетъ онъ, а много еще времени пройдетъ. Вотъ, онъ учительствовать хочетъ въ духовномъ училищѣ. Такъ, это что-жъ, это хорошо. Пусть годикъ поучительствуетъ и, повѣрьте вы мнѣ, что ему такъ надоѣстъ, что онъ броситъ всякія фантазіи и скорѣй за приходъ ухватится, а объ наукѣ и думать забудетъ.
-- Охъ-охъ-охъ!-- вздохнула матушка,-- а отецъ Серафимъ дочку-то замужъ выдастъ за кого-нибудь другого. А ужъ такую партію не найдешь.
-- Не выдастъ. Эти дѣла не такъ просто дѣлаются. Ну, а коли и выдастъ, мы другую найдемъ,-- еще почище. Да, когда онъ будетъ учителемъ, мы его въ городѣ женимъ. А у насъ въ городѣ духовныя невѣсты всѣ на подборъ. Ну, устраивайтесь себѣ, устраивайтесь,-- прибавилъ онъ съ очевиднымъ намѣреніемъ поскорѣе уѣхать.-- Обдумывайте свое положеніе, а я, денька черезъ два пріѣду, и деньжонокъ привезу. Кстати узнаю у преосвященнаго, когда назначуть сюда новаго священника, потому вамъ придется домъ освободить. Ну, и тогда поговоримъ обо всемъ. А теперь, прощайте, сестрица. Главное, не надо печалиться. Все придетъ въ порядокъ...
Дядя съ теткой и дѣвочкой уѣхали. Глѣбу стало еще тяжелѣе. Никогда ему прежде не было тяжело проводить время съ матерью и сестрой, но сегодня онъ чувствовалъ себя такъ, какъ будто между ними что-то порвалось.
Между тѣмъ, надо было провести вмѣстѣ еще цѣлый вечеръ. Въ домѣ чувствовалась какая-то пустота. Никакихъ перемѣнъ въ немъ не произошло, всѣ предметы были на своихъ мѣстахъ. Все было по старому, какъ въ теченіе многихъ лѣтъ, а между тѣмъ, было такое ощущеніе, что не достаетъ самаго главнаго. Машина сдѣлана образцово и собрана во всѣхъ своихъ частяхъ до послѣдняго винтика. Все прилажено, примѣрено и пристроено, но нѣтъ котла -- и машина не можетъ дѣйствовать.
У матери и сестры все время вздрагивали рѣсницы, каждое мгновеніе по самому ничтожному поводу онѣ готовы были заплакать. Онъ смотрѣлъ на нихъ, и ему становилось жалко. Онѣ привыкли жить въ довольствѣ; мать еще могла какъ-нибудь устроиться, она прожила свою жизнь и ей немного нужно. Для себя лично она не лелѣяла уже никакихъ надеждъ. Но сестра -- совсѣмъ другое дѣло. Она была какъ разъ въ той порѣ, когда дѣвица начинаетъ мечтать во что бы то ни стало о замужествѣ, но это сдѣлать не такъ легко. Она не кончила ученья, и образованіе ея было самое скудное. Приданаго отецъ не оставилъ ей никакого. Между тѣмъ, духовные женихи очень цѣнятъ приданое. Помощи ждать имъ было не откуда, и положеніе ея было печально. Собственно говоря, это была его обязанность -- работать, чтобы дать ей возможность добыть приданое и выйти замужъ. И она, навѣрно, тоже такъ думала, оттого она смотрѣла на него такъ, какъ, будто онъ ее ограбилъ или отнялъ у нея самую дорогую надежду.
Уже смеркалось, когда къ воротамъ подъѣхала кибитка. Мать и Груня вышли. Странно было принимать гостей въ такой день, когда похоронили отца. Глѣбъ оставался въ кабинетѣ. Вдругъ къ нему шумно вбѣжала Груня, и съ такимъ оживленіемъ, какъ будто горя вовсе и не было.
-- Знаешь, кто пріѣхалъ, Глѣбъ?-- съ блестящими глазами и радостнымъ голосомъ промолвила она: -- отецъ Серафимъ съ дочкой. Они опоздали. Только въ городѣ узнали отъ кого-то о смерти папаши. Должно быть, будутъ ночевать у насъ... Выйди, пожалуйста, къ нимъ.
-- Но я не знаю отца Серафима; я съ нимъ никогда не видался,-- возразилъ Глѣбъ.
-- Господи! Познакомишься! Его дочь была вмѣстѣ со мной въ епархіальномъ училищѣ. Мы подруги. Только она кончила, а я изъ четвертаго класса ушла. Неужели ты не выйдешь?-- почти съ отчаяніемъ спросила Груня.
-- Хорошо, я выйду. Только не сейчасъ. Иди къ нимъ, Груня!-- сказалъ Глѣбъ.
Въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ всего лишь нѣсколько часовъ, тому назадъ лежалъ повойникъ и гдѣ еще пахло ладономъ, зажгли свѣчи и послышались оживленные человѣческіе голоса. Глѣбъ легко различилъ голоса матушки и Груни, а у отца Серафима былъ густой, но легкій басокъ, и говорилъ онъ отрывисто, какъ будто слегка сердился. Но четвертаго голоса, онъ еще не слышалъ.
-- Боже мой!-- говорилъ отецъ Серафимъ,-- какъ же это случилось? А я, знаете, зашелъ къ отцу благочинному, а онъ мнѣ и говоритъ:-- знаете, говоритъ, вѣдь, отецъ Назарій Щедротовъ скончался! Я такъ и замеръ. Какъ, говорю? Можетъ ли это быть? Да, ужъ, это повѣрьте, что такъ,-- отвѣчаетъ отецъ благочинный,-- я даже оффиціальное извѣстіе получилъ. Вотъ, говорю, несчастіе! Ну, вижу, опоздалъ, и думаю: такъ, по крайности, на обратномъ пути вдову провѣдаю... Вотъ и дочку съ собой везу домой...
-- Кончила?-- спросила матушка.
-- Она еще въ прошломъ году кончила...
-- Такъ что же?
-- А тамъ еще у нихъ какой-то классъ особенный завелся, такъ, вотъ, она пожелала и въ немъ поучиться! Какъ называется этотъ классъ, Варенька?
-- Педагогическій!-- отвѣтилъ мягкій голосъ, отъ котораго вѣяло удивительной молодостью.
-- Ну, да, да, педагогическій... Гм... такъ съ чего же это отецъ Назарій вздумалъ этакъ жестоко съ нами поступить?
Въ то время, какъ завязался дальнѣйшій разговоръ, дѣвушки вышли. Ихъ голоса слышались въ сѣняхъ, въ столовой, а дотомъ и совсѣмъ замолкли. Матушка разсказывала отцу Серафиму, какъ было дѣло, потомъ принялась жаловаться на судьбу.
-- Но у васъ же сынъ кончаетъ курсъ, чего-же вамъ особенно скорбѣть?-- сказалъ отецъ Серафимъ.
-- Охъ, и не говорите. Кончаетъ-то онъ, кончаетъ, да только пользы отъ этого мало.
-- Какъ же такъ?
-- А такъ, отецъ Серафимъ: придумалъ мой Глѣбъ что-то необыкновенное. Не хочу, говоритъ, приходъ брать, а хочу еще учиться.
-- Ну-у? это онъ отъ молодости. У молодыхъ людей это, знаете, бываетъ,-- этакій кавардакъ въ головѣ. Они сами не знаютъ, чего хотятъ. А сколько лѣтъ вашему сыну?
-- Двадцать второй годъ пошелъ.
-- Ну, вотъ, самая настоящая пора женить его... А я, хе-хе, думалъ... Вотъ бы хорошо намъ породниться съ отцомъ Назаріемъ, хе-хе!.. Знаете, я всегда питалъ особое расположеніе къ покойному...
-- Господи! А я-то, отецъ Серафимъ, какъ на духу вамъ скажу,-- только объ этомъ и мечтала; да, видно, другая линія выходитъ.
-- А покажите, покажите мнѣ его, вашего молодого философа! Вотъ, я съ нимъ поговорю, наставлю его...
-- Глѣбъ!
Дверь въ кабинетъ растворилась, мать подошла поближе и звала его. Глѣбу оставалось одно -- выйти. Онъ это сдѣлалъ и, по обыкновенію, взялъ у отца Серафима благословеніе.
-- Эхъ, какъ же онъ у васъ молодъ, непростительно молодъ! И какой, красивый!-- говорилъ отецъ Серафимъ, шутливымъ голосомъ,-- такъ, какъ же, молодой человѣкъ, отъ родительскаго званія отрекаетесь? Нѣтъ, я шучу, шучу. Вотъ, мамаша ваша говоритъ, что вы учиться собираетесь, -- да, неужто вамъ не надоѣло?
-- Я самъ еще ничего не знаю!-- сильно смущаясь, отвѣтилъ Глѣбъ.-- Прежде всего надо курсъ кончить, а тамъ посмотримъ.
-- А я вамъ скажу,-- наставительно произнесъ отецъ Серефимъ:-- это отъ молодости; вы слишкомъ еще молоды, оттого и сами не знаете, чего хотите, а какъ станете постарше, такъ все это у васъ перемѣнится.
-- Садитесь, пожалуйста, отецъ Серафимъ!-- сказала матушка:-- у меня ныньче отъ горя и голова какая-то путанная стала... Садитесь. Чайку покушали бы, да, должно быть, и переночуете у насъ! Куда вамъ ночью такую даль ѣхать?
-- Да, ужъ, и не знаю. Хотѣлось бы поскорѣй домой,-- вѣдь, два дня уже я странствую. Оно, знаете, какъ-то и неловко, да и прихожане ждутъ; я думаю, и требъ уже накопилось... А кромѣ того, у меня и хозяйство большое, хотя я самъ и не хозяинъ, и не распорядитель...
Отецъ Серафимъ сѣлъ. Глѣбъ тоже помѣстился на стулѣ, на порядочномъ разстояніи отъ него. Матушка вышла хлопотать.
-- Я, конечно, не имѣю права, не мое это дѣло!-- началъ отецъ Серафимъ,-- а все же скажу вамъ, молодой человѣкъ, рискованное это дѣло, мѣнять призваніе. Многіе это дѣлали и иные, правда, достигали. Но большею частью отставали. Натура не выносила. Все равно, я вамъ скажу для примѣра, какъ монахъ, который за много лѣтъ монашества привыкъ пищу употреблять постную и на постномъ маслѣ, и ежели бы ему пришлось вдругъ, по необходимости, скоромнаго поѣсть, ну, скажемъ, мясного... Такъ, оно хотя и питательное, а для его желудка невыносимо. Да. Оно, конечно, похвально; не надо взвѣшивать силы... Вы меня извините, но, вы человѣкъ молодой, а я старикъ. Моя обязанность сказать вамъ правду, а ваша, выслушать меня. Къ тому же, у васъ и положеніе особенное, -- вашего родителя сегодня только опустили въ землю; у васъ мать, сестра. Это обязываетъ, молодой человѣкъ, обязываетъ. Вы меня извините,-- только я говорю правду.
Послышался звонъ посуды, явилась горничная со скатертью, потомъ появился самоваръ, и своимъ оживленнымъ, видомъ освѣжилъ атмосферу. Глѣбъ, отъ этихъ рѣчей отца Серафима, ощущалъ какую-то затхлость; въ нихъ было что-то такое, что напоминало ему о стоячей водѣ. Самоваръ, шипящій, съ движущимся надъ нимъ паромъ, внесъ съ собою какъ бы жизнь въ эту атмосферу. Потомъ принесли водку, закуску. Вернулась матушка, и любезно приглашала отца Серафима.
-- Пожалуйста, откушайте! Навѣрно съ дороги проголодались.
Вошли дѣвушки.
-- А вотъ, позвольте васъ познакомить!-- промолвилъ отецъ Серафимъ:-- моя дочь, Варвара. А это -- сынъ покойнаго отца Назарія, Глѣбъ Назарычъ. Вотъ, тоже,-- продолжалъ онъ, обращаясь къ Глѣбу,-- какъ и вы, любительница ученья. Кончила курсъ и, кажись бы, рада была отдохнуть, анъ, нѣтъ, еще какой-то тамъ педагогическій классъ захотѣла проходить. Я говорю, молодые люди ныньче странные пошли. Самые годы, чтобы жить весело, да радостно, а они убиваютъ ихъ на ученье.
Варя посмотрѣла на Глѣба въ упоръ смѣлымъ, проницательнымъ взглядомъ, потомъ слегка наклонила голову и, не подавъ руки, отошла къ окну. Матушка повторила свое приглашеніе и отецъ Серафимъ присѣлъ къ столу.
-- Ну-съ,-- продолжалъ онъ, обращаясь все-таки къ Глѣбу,-- ежели, допустимъ, ваше намѣреніе осуществится,-- какого же рода науку желали бы избрать?
Глѣбъ не сразу отвѣтилъ, а послѣ порядочной паузы. У него мелькнула мысль, не уклониться ли вообще отъ объясненія? Вѣдь, это пустой разговоръ, который ни къ чему не можетъ привести. Какъ бы онъ ни отвѣтилъ, все равно, ему скажутъ: "молодой человѣкъ, вы заблуждаетесь, потому что вы молоды, а когда станете старше, то образумитесь".
И, можетъ быть, онъ и уклонился бы, но у него явилось странное чувство, будто онъ отвѣчаетъ не отцу Серафиму, а кому-то другому, и этому-то другому ему хотѣлось непремѣнно отвѣтить правду. Почему? Но, вѣдь, это было смутное, мимолетное ощущеніе. Ему казалось, что кто-то будетъ о немъ дурного мнѣнія, если онъ промолчитъ или отвѣтитъ уклончиво, а, можетъ быть, ему даже хотѣлось, хотя и безсознательно, чтобы кто-то былъ хорошаго мнѣнія о немъ. Все это промелькнуло въ его головѣ въ продолженіе какой-нибудь секунды, и затѣмъ, онъ отвѣтилъ:
-- Меня интересуютъ естественныя науки.
-- Ага, изученіе натуры! Такъ, такъ. Многихъ это увлекало. И, что-жъ, собственно медициной займетесь?