СОНЪ
по случаю одной комедіи.
Драматическая фантазія, съ отвлеченными разсужденіями, патетическими мѣстами, хорами, танцами, торжествомъ добродѣтели, наказаніемъ порока, бенгальскимъ опіемъ и великолѣпнымъ спектаклемъ.
Я видѣлъ сонъ, но не все въ томъ снѣ было сномъ.
(Байронъ).
И баютъ ему сонъ въ нощи.
(Москвитянинъ N 6, 1850),
Онъ заснулъ....
(Эпиграфѣ одной современной повѣсти).
Считаю за нужное предупредить читателей, что я очень странный человѣкъ. Это знаетъ всякій, кто меня знаетъ. Къ счастію, меня почти никто не знаетъ. Къ числу людей, наслаждающихся счастьемъ не знать меня, принадлежите, безъ сомнѣнія, и вы, любезный мой читатель, вслѣдствіе чего я осмѣливаюсь предложить вамъ нѣкоторыя свѣдѣнія по части этого предмета. Безъ нихъ вамъ покажутся странными, и даже дикими, и заглавіе, и слогъ, и даже самый предметъ моего сочиненія.
И такъ я, какъ уже сказано выше, очень странный человѣкъ. Странность моя главнѣйшимъ образомъ состоитъ въ томъ, что я отсталъ отъ вѣха и современныхъ интересовъ, короче, что я не современенъ. Нашъ XIX вѣкъ нѣкоторые современные Русскіе ученые и литераторы весьма справедливо и остроумно называютъ вѣкомъ новѣйшимъ, а иностранные писатели -- вѣкомъ разумно-дѣятельнымъ, вѣкомъ практическимъ, дѣльнымъ, дѣловымъ. Въ вѣкѣ, снабженномъ такими эпитетами, живетъ человѣкъ (и надо сознаться, что этотъ человѣкъ я), человѣкъ, который подверженъ разнымъ несовременнымъ добродѣтелямъ. Я очень склоненъ, напримѣръ, къ чувствительности и мечтательности, а чувствительность и мечтательность въ настоящее время больше не употребляются въ нашемъ обществѣ: чувствительность и мечтательность въ немъ выведены изъ употребленія стараньями новѣйшей журнальной литературы.
Человѣчество очень многимъ обязано этой литературѣ; оно ей обязано, между прочимъ, своимъ спасеніемъ; она исправила и отучила его отъ многаго. До нея человѣкъ ничего не дѣлалъ, спеціально занимался любовью, предавался мечтательности, писалъ стихи, чуждался общества и глубоко страдалъ. Новая журнальная литература сказала ему, что это не хорошо, и наказала его посредствомъ новаго поэта. Она отсовѣтовала ему писать стихи, запретила слишкомъ сильно любить, и строжайше предписала не страдать, убѣдивъ его, что этого отнюдь не долженъ себѣ позволять человѣкъ хорошаго тона. Въ замѣнъ всего этого, она ему рекомендовала практическую жизнь, танцы, карты и въ особенности шахматы. Она присадила его за дѣло, выучила тайнѣ одѣваться къ лицу" {См. въ Современникъ великосвѣтскій романъ: Великая тайна одѣваться къ лицу.} и сдѣлала человѣка -- порядочнымъ человѣкомъ.
Новѣйшая литература имѣла и на меня сильное вліяніе. Внявъ ея увѣщаніямъ и угрозамъ, я пересталъ писать стихи, сшилъ себѣ, рекомендованный ею въ стихахъ, бархатный коричневый жилетъ {Ibidem.}, нашилъ великолѣпнаго голландскаго бѣлья, накупилъ французскихъ перчатокъ, и сшилъ исподнее платье съ лампасами, которые тогда были въ модѣ. Такимъ образомъ новѣйшая журнальная литература принудила меня экипироваться. Это мнѣ стоило довольно дорого {Если новѣйшей журнальной литературѣ угодно, а ей поданъ счетецъ.}, но я бы не пожалѣлъ денегъ, еслибъ только эта экипировка послужила мнѣ къ достиженію и моей высокой цѣли. Но эта экипировка оказалась тщетною: прежде нежели приступить къ ней, т. е., прежде нежели начать одѣваться къ лицу, мнѣ бы слѣдовало приступить къ выполненію другихъ, болѣе трудныхъ для выполненія, предписаній новѣйшей журнальной литературы. Мнѣ слѣдовало бы отучиться слишкомъ сильно чувствовать вообще, и слишкомъ сильно любить, и очень свободно страдать въ особенности. Но какъ я усердно ни старался отстать отъ этой дурной привычки и хорошенько заняться "практической жизнью", я все-таки не отсталъ отъ нея, и все-таки "практическая жизнь" мнѣ не далась. И какъ могла она мнѣ даться!!' Развѣ человѣку, одержимому сильною чувствительностью, можно хорошо вести себя въ практической жизни? нельзя. Чувство вещь очень неудобная, человѣку снабженному чувствомъ бываетъ съ нимъ очень неудобно и неловко въ обществѣ.
Вслѣдствіе такого неудобства чувства человѣческаго, я не могъ исполнить предписанія новѣйшей журнальной литературы. Но я старался исполнять ихъ, и старанія эти очень дорого мнѣ стоили; они мнѣ стоили 1000 руб. сереб., не говоря уже о внутреннихъ страданіяхъ, о внутренней борьбѣ и разныхъ нравственныхъ лишеніяхъ, которыя я испыталъ въ большомъ количествѣ, стараясь сдѣлаться практическимъ, порядочнымъ человѣкомъ, и тамъ удовлетворить требованіямъ вѣка, прекрасно выраженнымъ новѣйшей журнальной литературой. Для ясности разскажу вамъ здѣсь въ краткихъ, но точныхъ словахъ, исторію моего волокитства за практической жизнью.
Насъ было трое -- я, да еще двое другихъ, изъ которыхъ одного мы назовемъ x, а другаго y. Мы были знакомы съ дѣтства, учились въ одномъ пансіонѣ, спали въ одномъ дортуарѣ, сидѣли въ классъ на одной лавкѣ, и были до невѣроятности дружны между собою. Но не смотря на то, что мы были самыми отчаянными друзьями, въ характерахъ вашихъ было очень мало общаго. Я былъ очень чувствителенъ, очень мечтателенъ и очень впечатлителенъ, и часто и быстро переходилъ отъ одного расположенія духа къ другому, совершенно противному; x былъ постоянно веселъ и беззаботенъ, y -- всегда важенъ и серьезенъ. Я любилъ читать Шиллера, x -- романы Дюма и Французскіе водевили, y -- древнихъ классиковъ. Я любилъ тихую семейную жизнь, x свѣтское общество и комaортъ, y -- древнихъ классиковъ. Я любилъ прогулки при свѣтѣ лупы, любилъ прокатиться въ саняхъ по скрипучему снѣгу при звѣздномъ небѣ, послушать пѣніе соловья; x любилъ танцы и верховую ѣзду y Фрейтага въ манежѣ, при многочисленной публикѣ; y любилъ древнихъ классиковъ. Я любилъ блондинокъ, x -- брюнетокъ, y -- древнихъ классиковъ. Я любилъ деревню, x -- столицу; для у было все равно, гдѣ бы ни жить; ему вездѣ было хорошо, гдѣ только были древніе классики и лексиконъ Кронеберга. Я любилъ пищу простую, солидную и питательную; x -- утонченную и изысканную; для y было все равно, что бы ни ѣсть, только бы наѣсться. Я любилъ говорить по-Русски, х -- по-Французски, y -- по-Латыни. Я былъ очень влюбчивъ. Влюбившись, я всей душой предавался любимой женщинѣ, и изъ всѣхъ женщинъ думалъ только о ней одной; x никогда не влюблялся, за то любилъ любезничать, волочиться и говорить съ дамами о миломъ вздорѣ; во всемъ этомъ онъ былъ очень искусенъ. Онъ особенно не любилъ ни одной женщины, но у него была страсть до всѣхъ женщинъ, и не влюблялся въ женщинъ, не волочился за ними онъ занимался древними массами. Между x и y было одно общее: оба они были крайне не впечатлительны и отличались ровностью въ характерѣ. Я имъ въ этомъ всегда завидовалъ. Ихъ могла развеселять или разстроить только такія обстоятельства, которыя до нихъ лично касались. На расположеніе ихъ духа не дѣйствовали непосредственно на печальныя зрѣлища, ни дурная погода, на человѣческіе пороки.-- Бывало имъ стоило только увидать ночью какой-нибудь замѣчательный сонъ, и я ужъ весь день находился подъ вліяніемъ грёзъ: но могъ готовить урока и не слушалъ учителя; x и y даже никогда не видали cновъ, никогда не живали во снѣ; х постоянно жилъ въ дѣйствительноой жизни, а у -- въ древнемъ Римъ и древней Греціи. На меня производило необыкновенно сильное впечатлѣніе приближеніе и появленіе весны. Пахнётъ бывало на меня первымъ весеннимъ вѣтромъ, услышу голоса весеннихъ птичекъ, увижу на Москвѣ рѣкѣ первое движеніе льда -- и я самъ не свой. На душѣ дѣлается такъ неизъяснимо-сладко, и въ тоже время такъ неизъяснимо-грустно: и хочется любить, и хочется бѣжать въ лѣсъ, и мл ждешь дѣятельности, и чувствуешь лѣнь, словомъ, совершенно теряешься отъ полноты силы и разнообразія ощущеніи. Въ то же время я становился еще безпечнѣе и разсѣяннѣе обыкновеннаго; сны имъ снились чаще и живѣе, чѣмъ въ прочія времена года. Потому, но утрамъ я бывалъ подъ вліяніемъ недавнихъ грёзъ, думалъ о томъ, что мнѣ свелось, и чувствовалъ необыкновенную лѣнь и распущенность. Тогда мнѣ бывало какъ-то противно заняться своимъ туалетомъ. Я кое-какъ причесывался, кое-какъ завязывалъ на шеѣ платокъ, а весь день ходилъ растрепанный и раздерганный. Въ классѣ к присутствовалъ только тѣломъ, но не душой. Я уносился воображеніемъ въ деревню: передо мною разстилались веселыя поля съ зеленѣющей озимью, шумѣлъ густой сосновый боръ, сверкалъ прозрачный ручей, катя своя струи по желтому песку, усѣянному блестящими раковинами; на душѣ у меня было такъ торжественно и такъ тоскливо! Мнѣ видѣлась подруга дѣтства; мнѣ казалось, что я сижу съ ней на берегу того ручья, подъ столѣтнимъ дубомъ, что мы съ какой-то тяжелой, грустью любуемся темнымъ лѣсомъ, грознымъ напѣвомъ вѣтра, весеннимъ небомъ, и слушаемъ жаворонковъ, что я съ какимъ-то болѣзненно сильнымъ чувствомъ и тоскою прижимаюсь къ ея груди, что мнѣ грустно, что я плачу -- и я плачу въ самомъ дѣлѣ, и учитель ставитъ меня на колѣна, за сдѣланный въ классѣ безпорядокъ. Ибо смѣхъ, слезы и вообще обнаруженіе всякаго душевнаго движенія во время класса у насъ строго воспрещалось: для этого была рекреація. Но на x и y приближеніе весны не производило никакого особеннаго впечатлѣнія. X какъ и всегда, необыкновенно тщательно, обдуманно и изыскано-изящно одѣвался, старательно причесывался и даже завивался; по прежнему прилежно изучалъ древнихъ классиковъ, и тѣмъ справедливо заслуживалъ благосклонное вниманіе старшихъ. Красы природы на вить тоже не сильно дѣйствовали. Когда случаюсь намъ въ воскресные дни гулять за городомъ, и меня поражалъ какой-нибудь красивый видъ, я съ удивленіемъ замечалъ, что x и y смотрѣли на него совершенію равнодушно. Какъ теперь помню -- мы разъ гуляли пѣшкомъ за городомъ. Y впродолженіе всей дороги, разсказывалъ намъ о домашнемъ бытѣ Рима. Вдругъ передъ нами открылся такой великолѣпный пейзажъ, какого нельзя ни вообразить, ни описать. При видѣ его я вскрикнулъ отъ восторга и предложилъ моимъ спутникамъ остановиться и полюбоваться имъ. Они остановились Около пяти минутъ мы стояли на одномъ мѣстѣ; я любовался видомъ, безсмысленно смотрѣлъ на него, а y продолжалъ разсказывать намъ о домашнемъ бытѣ древняго Рима. Вдругъ сталъ накрапывалъ дождикъ. X испугался и отчаяннымъ голосомъ закричалъ, что намъ надо спѣшить куда-нибудь подъ навѣсъ, если мы не холимъ своихъ костюмовъ предать на жертву дождю. Сказавши это, онъ пустился почти бѣгомъ по направленію къ виднѣвшейся въ дали деревнѣ. Я и y пошли вслѣдъ за нимъ. X шелъ неохотно и поминутно Оглядывался на видъ, произведшій на меня такое сильное впечатлѣніе, я всю дорогу сердился и ворчалъ, что ничего но можетъ быть глупѣе, какъ ходить такъ далеко пѣшкомъ за городъ, за тѣмъ только, чтобъ любоваться природой; что въ этихъ прогулкахъ ужасно пылится платье; что эти прогулки можетъ дѣлать только человѣкъ дурнаго тона, который не имѣетъ обыкновенія хорошо сдаваться; что въ настоящую минуту онъ, т. е. x, рискуетъ испортить ни дождѣ свою новую Парижскую шляпу, свои легкіе, модные сапоги. Но на y ни пейзажъ, ни дождь не произвели никакого дѣйствія, онъ все время продолжалъ очень спокойно, подробно и обстоятельно описывать домашній бытъ древняго Рима.
И такъ вы видите, что мы были очень не похожи другъ на друга. Была только одна общая черта, всѣ мы любили правду, ненавидѣли подлость и криводушіе, и сами не были способны ни къ подлости, ни къ криводушію.
Окончивши курсъ ученія, мы разстались. Я остался въ Москвѣ, x поѣхалъ въ Петербургъ, y ушелъ пѣшкомъ въ Германію.
Долго я не имјлъ извѣстія ни объ x ни объ y. Наконецъ узналъ я отъ моихъ людей, что x пишетъ натуральныя повести и пріобрѣлъ громкую извѣстность. Повѣсти его отличались легкостью слога и легкостью содержанія. Въ нихъ не было ни идеи, ни глубоко-задуманныхъ характеровъ, ни драматическаго движенія; не было ничего цѣлаго и законченнаго. Въ нихъ описывались самыя извѣстныя и обыкновенныя происшествія, приводились самые будничные, не характеристическіе разговоры, выводились давно всѣмъ извѣстныя и истертыя во всѣхъ романахъ лица. И потому Петербургская публика находила, что повѣсти х чрезвычайно натуральны, потому что въ нихъ нѣтъ ничего необыкновеннаго и рѣзкаго. Особенно читателямъ нравились въ его повѣстяхъ разговоры въ родѣ слѣдующаго?
-- Bonjour, madame.
"Bonjour, monsieur"
-- Comment va votre santé?
"Très-bien. Et la votre?"
-- Très-bien.
"Dien merèil... Je vous prie de vous asseoir."
-- Je trouve, madame, qu'il fait mauvais temps aujourd'hui."
" Vous avez raison, monsieur."
-- Et il pleut
"C'est bien vrai"
-- J aime beaucoup quand il fait beau.
"Et moi de même."
Какъ это натурально, какъ это вѣрно," восклицали читатели, прочитавши такой разговоръ. "Вотъ еслибъ намъ всегда такъ описывали высшее общество! Во-первыхъ здѣсь разговоръ идетъ на Французскомъ языкѣ и дѣйствующія лица говорятъ такъ натурально, что подумаешь, что авторъ подслушалъ гдѣ-нибудь этотъ разговоръ и записалъ."
Направленіе повѣстей х было сатирическое. Онъ въ нихъ безпощадно казнилъ людскіе пороки, воздвигалъ гоненіе на чувствительность и мечтательность, на дурную кухню, Москву, провинцію, неумѣнье одѣваться къ лицу, и т. д. Сюжеты всѣхъ его повѣстей были одинаковы; они были ничто иное, какъ варіаціи на двѣ темы. Первая тема. Выводится молодой человѣкъ. Онъ изображается такимъ идеалистомъ, романтикомъ и мечтателемъ, какихъ никогда не бывало и быть не можетъ. Онъ влюбляется самымъ неестественнымъ образомъ, мечтаетъ такъ сильно, что по цѣлымъ мѣсяцамъ ничего не ѣстъ; а когда принимается ѣсть, то вслѣдствіе своей наклонности къ романтизму, онъ ѣсть булыжникъ и запиваетъ чернилами. Онъ большею частію ходитъ безъ шапки по улицѣ, дерется съ вѣтреными мельницами, и при всякомъ удобномъ случаѣ обнаруживаетъ такой романтическій и рыцарскій образъ мыслей, какого вѣрно не могли имѣть и современники перваго крестоваго похода. Въ продолженіе всей повѣсти онъ дѣлаетъ выходки одну глупѣе другой. Его хотятъ поставить на путь истины, посредствомъ мудрыхъ совѣтовъ, но ничего не помогаетъ. Оканчивается такая повѣсть обыкновенно тѣмъ, что молодой человѣкъ, вдругъ ни съ того ни съ сего, по щучью велѣнью, дѣлается практическимъ порядочнымъ человѣкомъ или спивается съ кругу и начинаетъ красть. Разумѣется, авторъ утрируетъ своего героя не отъ неумѣнья создать художественный характеръ, не отъ отсутствія въ немъ художественной способности, но отъ сильной ненависти къ пороку. И потому онъ обыкновенно беретъ для повѣсти эпиграмы такого ролд:
lе cynisme de moeurs doit sâlir la parole
Et la haine du mal enfante l'hyperbole,
или: Si natura negat, facit indignantia verbum и проч.
Да, авторъ сильно ненавидитъ пороки: у него такая же сильная ненависть къ порокамъ и такая же сильная натура, какъ у Ювенала и Тацита! Вторая тема. Изображается молодая дѣвушка, только что выпущенная изъ пансіона на свѣтъ Божій. Она влюблена или въ учителя Русской словесности или въ учителя музыки. Предметъ ея любви очень мечтателенъ, очень худъ и блѣденъ и очень пишешь стихи или сочиняетъ ноктюрны. Онъ бѣденъ. Родители молодой дѣвушки не соглашаются на ея бракъ съ бѣднымъ человѣкомъ, а предлагаютъ ей въ женихи богатаго помѣщика, вдовца, который ей противенъ. Она непремѣнно хочетъ выйдти замужъ за того, кого любить; ей не позволяютъ. Она лѣзетъ на стѣну, хочетъ съ отчаянія утопиться, сохнетъ и страдаетъ, и наконецъ вдругъ, ни съ того, ни съ сего, по щучью велѣнью и по собственному желанію, съ большимъ удовольствіемъ, выходитъ замужъ за того жениха, котораго предлагали ей родители, -- дѣлается провинціальной барыней, солитъ грибы, варитъ варенье, спитъ по 20 часовъ, ѣстъ по 15 разъ въ сутки, и толстѣетъ самымъ безобразнымъ манеромъ. Въ заключеніе своей повѣсти авторъ восклицаетъ: "и могъ до этого унизиться человѣкъ!" Авторъ удивляется превращенію своей героини, между тамъ, какъ онъ самъ его нарочно сдѣлалъ.
X составлялъ тоже и критическія статьѣ которыя были также прекрасны, какъ и его повѣсти. Въ нихъ онъ дѣлалъ иногда маленькіе промахи, обнаруживавшіе въ авторъ плохаго знатока исторіи, географіи, и вообще человѣка безъ солиднаго образованія. Такъ онъ иногда въ статьяхъ своихъ смѣшивалъ Тибулла съ Катуломъ, аневризмъ съ гекзаметромъ, говорилъ, что книга De viris illustribue написана Тацитомъ, не зналъ, что существовало два Плинія, и думалъ, что битва при Акціумѣ произошла 30 лѣтъ спустя послѣ Рождества Христова. Такого рода ошибки съ избыткомъ выкупались направленіемъ и богатствомъ содержанія статьи и новостью взгляда автора на вселенную.
Русская литература обязана ему многими, такъ сказать, реформами. Я упомяну только объ одной. Библіографическую хронику своего журнала онъ раздѣлилъ на три отдѣла -- на литературу Московскую, литературу Петербургскую и литературу провинціальную. Московскую литературу онъ подраздѣляетъ ни Мясницкую, Арбатскую и Прѣсненскую.
Между тѣмъ какъ х со славой подвизался на поприщѣ легкой литературы, еще съ большимъ успѣхомъ и славой подвизался на поприщѣ историко-филологическихъ изслѣдованій. Онъ ужъ былъ докторомъ. Двѣ его диссертаціи -- магистерская: "О Греческихъ монетахъ, существовавшихъ до повода Аргонавтовъ," и докторская: "Взглядъ на юридическій бытъ Италійскихъ народовъ, до прибытія въ Италію Энея", прогремѣли по всей Европѣ и взволновали весь ученый міръ. Самый большой успѣхъ эти диссертаціи имѣли въ Германіи: онѣ произведи тамъ такое сильное впечатлѣніе, что двое молодыхъ людей отъ нихъ застрѣлились.
Вотъ какъ отличались мои друзья!
Но что же сталось ее мной? Въ то время, капъ и старательно занимались прославленіемъ своихъ именъ, незнаемый молвою, не заклейменный славою, не украшенный ни прозвищемъ литератора, ни ученаго, и въ совершенной неизвѣстности, въ чистой совѣсти, проводилъ дни свои. По большой части я жилъ въ деревнѣ, занимался тамъ хозяйствомъ и садоводствомъ, читалъ, любилъ, ходилъ на посидѣлки, водилъ хороводы -- и былъ счастливъ. Въ такой жизни я находилъ много поэзіи, иного свѣжести; не было въ ней ничего принужденнаго, ничего напыщеннаго, ничего напряженнаго, ничего пряннаго. Когда я проводилъ день полно и благополучно, т. е., если находилъ сельскія работы въ исправности, прочитывалъ съ удовольствіемъ нѣсколько словъ изъ Тацита или другаго какого вѣчнаго писателя, испытывалъ какое-нибудь сильное лирическое ощущеніе, досыта заработывался въ саду -- то, ложась спать, восклицалъ довольный собою:
Beatus ille, qui procul negotiis,
Ut prisca gens mortalium,
Patema rura exercet bobus suis,
Solutus omni foenore;
Ne que excitur classico milesita race,
Ne que horret iratum mare
Forum que vitat et superba civium
Potemtiorum limina....
Конечно, и такая идилическая жизнь бывай подъ часъ омрачаема кой-какими непріятными событіями и несчастіями. Такъ напримѣръ случалось, что сгоритъ овинъ, прочтешь какую-нибудь статью въ Русскомъ журналъ, переломитъ кто-нибудь изъ моихъ домочадцевъ ногу, и т. п. Конечно, такія событія приключались, благодаря Бога, очень рѣдко, но все-таки приключались. Вѣдь человѣкъ не можетъ быть постоянно счастливъ!
Впрочемъ я не безвыѣздно жилъ въ деревнѣ. Я почти всякую зиму, скопивши въ деревнѣ денегъ, уѣзжалъ въ Москву. Тамъ я ѣздилъ въ театръ, посѣщалъ ученые диспуты и лекція замѣчательныхъ профессоровъ, но тщательно избѣгалъ балагановъ, литературныхъ и танцевальныхъ вечеровъ и травли за Рогожской заставой. Я видался только съ самыми короткими знакомыми, съ которыми могъ безъ грѣха провести время. Читалъ я много, и чтеніе мое было разнообразно. Я занимался многими науками, занимался серьезно и основательно, но не могъ ни одной заняться спеціально, т. е. посвятитъ себя одному какому-нибудь предмету исключительно. Сперва я занимался филологіей, въ обширномъ значеніи этого олова. Я было спеціально изучилъ исторію Англійской литературы; но посреди мокъ самыхъ жаркихъ занятій ея предметомъ, мнѣ случилось какъ-то услыхать лекцію о Римскомъ правѣ. Эта лекціи была такъ блистательна и привела меня въ такой восторгъ, что я бредилъ ею цѣлую недѣлю и рѣшайся прослушать цѣлый курсъ о Римскомъ правѣ. Прослушавши мотъ курвъ, я ударился поучать право вообще. Три года слишкомъ я занимался юриспруденціей, перечиталъ въ это время всѣ замѣчательныя сочиненія по части философіи права, прослѣдилъ его исторію у древнихъ и новыхъ народовъ, и уже принялся было за подробное изученіе восточныхъ законодательствъ, какъ пріѣхала въ Москву Италіянская опера. Сходилъ я на первое ея представленіе, услыхалъ Лукрецію Борджіа и погибъ невозвратно для юриспруденція. Я сдѣлался отчаяннымъ меломаномъ, не пропускать ни одного представленія Италіанской труппы, цѣлый день пѣлъ или игралъ на фортепьянахъ лучшія мѣста изъ Италіанскихъ оперъ. Когда первые порывы любви къ оперѣ прошли, страсть эта приняла болѣе солидный характеръ, слѣдствіемъ чего было то, что я занялся изученіемъ исторіи вокальной музыки. Но, разумѣется, я и на этомъ не остановился. Изъ всѣхъ моихъ недостатковъ и дурныхъ наклонностей, мѣшавшихъ мнѣ заняться чѣмъ-нибудь спеціально я пріобрѣсти литературную или ученую извѣстность, и чрезъ то выдти въ люди, главными были привычка заниматься только тѣмъ, что приноситъ удовольствіе, отсутствіе желанія прославиться и отсутствіе ремесленнаго духа.
Вы видите, что я человѣкъ, рожденный для тихой жизни, для неизвѣстности, а не для литературной общественной дѣятельности или свѣтской жизни. Я понималъ свое назначеніе я продолжалъ жить, какъ жилось. Но вотъ что вдругъ со мной случилось.
Сидѣлъ я разъ въ амфитеатрѣ Малаго театра; былъ антрактъ; я отъ нечего дѣлать дѣятельно лорнировалъ вокругъ себя. Вдругъ, вижу, что въ шагахъ десяти отъ меня стоятъ человѣкъ съ очень знакомой мнѣ физіономіей, -- всматриваюсь, и узнаю (кого бы вы думали?) моего пріятеля х. Какъ бы вы ни были жестокосерды, мой любезный читатель, но вы вѣрно можете себѣ представить, какъ сильно забилось мое сердце, когда я увядалъ такъ близко подлѣ себя друга моего дѣтства, друга дѣтскихъ, невинныхъ забавъ и чистыхъ замышленій, друга, съ которымъ я больше десяти лѣтъ не видался. Въ сладостномъ волненіи я бросится къ нему, хотѣлъ броситься ему на шею, но онъ чрезвычайно ловко высвободился изъ моихъ объятій, увернулся отъ поцѣлуя, и чрезвычайно бонтонно и умѣренно подалъ мнѣ руку. Такой поступокъ меня до крайности удивилъ и оскорбилъ. замѣтилъ это, и отозвавъ меня въ сторону, сказалъ: "послушай, тебя, кажется, смутила моя наружная холодность. Будь увѣренъ, что я тебя люблю по прежнему и даже больше прежняго; но человѣкъ обязанъ скрывать свои чувства. Я въ восторгѣ, что тебя встрѣтить, но обнять тебя, въ особенности публично, не могу: это противъ моей системы, противъ моихъ убѣжденій, противъ моей совѣсти. Порядочный человѣкъ долженъ скрывать свои чувства; высказывать ихъ могутъ только люди дурнаго тона и люди отсталые отъ вѣка. Что бы при тебѣ ни случилось, чтобы ты ли чувствовалъ, что бы съ тобой на дѣлалось -- ты всегда долженъ сохранять спокойный, холодный и благопристойный видъ. Зарѣжутъ ли при тебѣ 1,000 человѣкъ, умрутъ ли при тебѣ всѣ твои родители, женятъ ли тебя, сдѣлаютъ ли въ твоихъ глазахъ неслыханное благодѣяніе, родитъ ли твоя жена семь человѣкъ разокъ, провалится ли передъ тобой колокольня,-- ни выказывай ни радости, ни печали, ни ужаса, ни удивленія. Будь всегда человѣкомъ; ибо истиннымъ человѣкомъ можетъ назваться только человѣкъ цивилизованный; а цивилизованнымъ человѣкомъ обыкновенно бываетъ только такой человѣкъ, который не высказываетъ своихъ чувствъ, не носитъ на себѣ никакой особенности, не имѣетъ никакой личности: онъ гладокъ и безцвѣтенъ. Взгляни на Американскихъ дикарей и Готентотовъ: у нихъ сильно развита личность, они не скрываютъ своихъ чувствъ, отъ того они всѣ такіе mauvais genrd, и отъ того ихъ не принимаютъ ни въ одинъ порядочный домъ, ни въ какое хорошее общество. Въ настоящее время, въ нашей литературѣ постоянно развивали мысли о томъ, что человѣкъ не долженъ заботиться только о своемъ внутреннемъ развитіи, но долженъ непрестанно пещися о своей наружности, т. е. скрывать свои чувства, одѣваться по самой послѣдней модѣ, и быть достойнымъ своего великаго назначенія -- быть царемъ всѣхъ животныхъ. На эту тему въ одномъ моемъ журналѣ было написано пять романовъ, 13 повѣстей, 140 критическихъ статей на разныя изящныя произведенія и 80,000 писемъ изъ провинціи. Не знаю, какъ до тебя до сихъ поръ не дошли положенія новѣйшей философіи."
Я хотѣлъ кое-что возразить на монологъ моего друга, хотѣлъ спросить его, за что онъ такъ безпощадно лжетъ на новѣйшую философію, и что онъ вообще подъ философіей разумѣетъ? Но въ это самое время поднялась занавѣсь, и мы должны были разстаться.-- При выходѣ изъ театра, х сообщилъ мнѣ свой адресъ, и звалъ меня къ себѣ. На другой день, въ 9 часовъ, я къ нему явился. Онъ еще спалъ. Лакей меня просилъ подождать, пока баринъ проснется. Я прождалъ его до двухъ часовъ. Наконецъ х проснулся, и вышелъ изъ спальной въ кабинетъ, гдѣ я его дожидался. Костюмъ его былъ поразителенъ. На немъ быль драгоцѣнный халатъ, рубашка изъ самаго дорогаго батиста, съ большими золотыми запонками, шаровары изъ алаго атласа; на ногахъ его были туфли, нарочно имъ выписанныя изъ Китая; пальцы его была унизаны безцѣнными перстнями; на головѣ его -- зеленый колпакъ.
"А, ты, говорятъ, сказалъ онъ, дожидаешься меня здѣсь съ 9 часовъ!.. Да въ которомъ же часу ты самъ встаешь?
Часовъ въ 6, отвѣчалъ я.