Книговод

От редактора Собрания сочинений К. С. Аксакова

Бессонов Петр Алексеевич


   

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
КОНСТАНТИНА СЕРГѢЕВИЧА АКСАКОВА.

ТОМЪ III.

МОСКВА.
Въ Университетской типографіи (Н. Катковъ), на Страстномъ бульварѣ.
1880.

СОЧИНЕНІЯ ФИЛОЛОГИЧЕСКІЯ.

   

ЧАСТЬ II.

ОПЫТЪ РУССКОЙ ГРАММАТИКИ.

   

ОТЪ РЕДАКТОРА.

   Принявши на себя трудъ отпечатать Граматику покойнаго Константина Сергѣевича Аксакова, въ ея законченномъ отдѣлѣ объ Имени, мы вовсе не думали ограничиваться одною корректурой. Корректура могла бы обойтись и безъ насъ, если бы въ ней состояла вся задача печатанія.
   Обратившись къ труду, весьма значительному и по цѣли, и по объему, сочинитель, раньше еще второй половины, началъ уже спѣшить, чтобы успѣть докончить; онъ многое не досказывалъ, не дописывалъ, успѣвалъ лишь намѣчать и набрасывать. Передъ самымъ уже концомъ, онъ увидалъ необходимость ввести въ сравненіе съ Русскимъ языкомъ живыя Славянскія нарѣчія и сдѣлалъ изъ нихъ дополненіе: но это возвращало порою снова къ Русскому языку и отчасти видоизмѣняло выводы; вмѣсто того, чтобы завершить Русскимъ языкомъ, показавши путь, которымъ "ручьи сливались въ одномъ морѣ," выходило на оборотъ,-- море расплывалось ручьями. Еще не довольно было издано произведеній живаго, устнаго, народнаго, творческаго Славянскаго слова: первыя руководства давали сухой, не всегда безошибочный и чаще сбивчивый матеріалъ; древнѣйшіе памятники самого языка Церковно-Славянскаго открывались постепенно, на глазахъ автора, въ теченіе его изслѣдованій. Покончивши съ Именемъ, онъ обернулся назадъ, еще разъ пересмотрѣлъ, увидалъ недостатки и передержки, многое перемѣстилъ и, въ заключеніе, прибавилъ замѣтки о томъ, что предстояло еще доработать или переработать: но это сдѣлано уже карандашомъ, въ наброскахъ еще болѣе летучихъ. Между тѣмъ физическія силы его часъ отъ часу слабѣли; жизнь быстро подтачивалась смертельнымъ недугомъ, который вполнѣ сознавалъ онъ: онъ поспѣшилъ издать при себѣ хоть первые, наиболѣе законченные листы своей Граматики, -- и скончался черезъ нѣсколько мѣсяцевъ по изданіи перваго "Выпуска."
   Печатавшему продолженіе Граматики предстояло прочесть полустертое и набросанное, иное отгадать, другое дописать, многое по указаніямъ разставить и размѣстить, не только въ крупныхъ отдѣлахъ, но и въ параграфахъ, въ самыхъ примѣрахъ и буквахъ: это далеко уже дѣло не корректуры, это трудъ редакціи.
   Тѣмъ не менѣе, если бы здѣсь отъ редактора требовалось одно только знаніе предмета, это поле на вѣрное уступили бы другимъ: при всякой редакціи, мало-мальски знающей, при всѣхъ недосмотрахъ рукописи и даже недостаткахъ, столь свойственныхъ каждому труду, не вездѣ устраненныхъ и теперь, Граматика сохранила бы высокую свою цѣну вообще, въ глазахъ безпристрастной науки. Но сюда присоединились еще личныя отношенія и временныя обстоятельства. Когда авторъ созрѣлъ и самъ по себѣ, и въ трудѣ языкознанія, ему подросъ сотоварищъ и соучастникъ, если и не доросъ ему въ сверстники: началось личное сближеніе, укрѣпленное общими интересами къ языкознанію; частыя и долгія бесѣды, обмѣнъ выводовъ, особая "филологическая" переписка, -- все это ввело младшаго въ кругъ воззрѣній старшаго, въ особенности его взглядовъ и убѣжденій. Послѣ этого, покинуть на произволъ судьбы трудъ, какъ онъ покинутъ въ рукописи умершимъ, становилось вопросомъ совѣсти. Возстановить любимый трудъ Аксакова -- не столько въ правильной печати, сколько въ истинномъ свѣтѣ его достоинствъ, указавъ и по возможности растолковавши главнѣйшее, хотя и не безъ новыхъ погрѣшностей преемника,-- это было долгомъ любви -- и къ автору, и къ его задачамъ. Тутъ некѣмъ было замѣниться кромѣ насъ и едва ли кто другой вѣрнѣе передалъ бы свѣту завѣщанное.

-----

   Сколько ни продолжаемъ мы "учиться чему ни будь и какъ ни будь," какъ ни слаба Славянская наша наука вообще и какъ ни дѣтски наши опыты въ изслѣдованіи собственнаго языка по памятникамъ или живымъ нарѣчіямъ: мы спѣшно усвоиваемъ себѣ взрослую солидность и самодовольно поглаживаемъ пробивающійся усъ, какъ только поступаемъ въ подмастерья къ зрѣлымъ собратьямъ изъ Западной Европы, то прикрываясь плащемъ ихъ, то отважно выглядывая изъ подъ плаща. Такія свѣтила современной нашей науки, какъ г. Миклошичь въ данномъ случаѣ, освѣщаютъ безъ устали закоулки полной сравнительной граматики по всѣмъ Славянскимъ нарѣчіямъ, не исключая Русскаго; маленькія свѣтила, занимая блескъ свой отъ сего же крупнаго, мерцаютъ въ областяхъ Чешской, Хорватской, Княжеско-Сербской; отчасти къ тому же источнику свѣта поворачиваются иные, стороною науки, и изъ Русскаго полушарія. Ихъ Описательная Анатомія языка, разсѣкая трупъ Церковно-Славянскій, удачно чертитъ рисунки его членовъ и сочлененій, ревностно выписываетъ и сводитъ тысячи примѣровъ, копошится въ номенклатурѣ; снимая съ умершаго сѣть внѣшнихъ признаковъ существованія, счастливо открываетъ иногда уклоненія организма въ Патологіи нѣкоторыхъ ослабшихъ или слабѣющихъ нарѣчій; подводитъ подъ тѣ же признаки и формы жизнь здороваго человѣка между Славянствомъ, а зная порядочно его письменные памятники, въ. послѣднее время не чуждается отчасти и Народнаго языка, устнаго и творческаго, находя въ немъ "подкрѣпленіе" своимъ анатомическимъ аппаратамъ. Труды Добровскаго, Линде, Юнгмана, Калайдовича, Востокова, Ганки, Караджича, Шафарика, Даля, Бодянскаго, Срезневскаго, Буслаева -- стоятъ собственно въ сторонѣ отъ помянутаго движенія, особнякомъ на пути Славянскаго языкознанія: они или отражаютъ въ себѣ насущные вопросы дня, удовлетворяя первымъ потребностямъ возрождающагося Славянства, или вмѣщаютъ богатый матеріалъ для "развитія филологіи нашей въ будущемъ. Юное движеніе Славянства съ ними справляется какъ съ письменнымъ памятникомъ прошлаго, оглядываясь назадъ по собственной дорогѣ впередъ, либо даже ихъ игнорируетъ, по очереди, одинъ одного, другой другаго. Но по крайней мѣрѣ присутствіе ихъ въ области языкознанія нашего вѣка неотвратимо чувствуется: ихъ числятъ и даже по временамъ на нихъ ссылаются. Представители новой, болѣе суетливой, Славянской филологіи гораздо неумолимѣе другъ ко другу, а если пріобрѣтаютъ себѣ какую ни будь главу, въ родѣ, на примѣръ, г. Миклошича, то безпощадно караютъ все, къ нему и къ ихней группѣ не подходящее. Такъ, Славяне-языковѣды разныхъ вѣтвей, касаясь Русскихъ соратниковъ, по большей части, и очень справедливо, упрекаюіъ ихъ въ маломъ знакомствѣ съ нарѣчіями Славянскими, подсмѣиваясь вмѣстѣ, какъ варварству, недостатку нашихъ ссылокъ на книги Вѣны, Лейпцига и Берлина; наши домашніе сверстники сихъ дѣятелей, имѣя полное право уличить ихъ въ самомъ широкѣмъ невѣдѣніи языка Русскаго, съ своей стороны оправдываютъ упреки, за послѣдніе годы все слабѣя и слабѣя, знаніемъ Славянскихъ нарѣчій, не возмѣщая сего углубленіемъ въ собственный языкъ, напротивъ вдаваясь поперемѣнно то въ Скаидинавію, то къ Туркменамъ и Монголамъ. Такое положеніе науки всего менѣе дозволяло бы общіе выводы о цѣломъ Славянскомъ языкѣ въ его законахъ, ни объ языкѣ вообще: скорѣе нужно бы каждому, и такъ поступилъ бы истинный Европеецъ въ наукѣ,-- ограничиться ближе своей собственной отраслью языка, изслѣдовать ее и по письму, и по народному творчеству, и по устному живому говору, отсюда извлекать общіе законы, свойственные природѣ всякого языка, отсюда прямо восходить къ старшимъ языкамъ нашей Индоевропейской семьи, а тамъ -- самому изучать подлинникъ, осторожно и критически относясь къ ученымъ авторитетамъ, по праву повѣряя ихъ собстьенными подручными данными. Такимъ именно путемъ въ предѣлахъ науки шелъ сочинитель предлежащей Граматикц, не измѣняя строгому направленію, развѣ гдѣ измѣняли силы, и платясь недостатками только тамъ, гдѣ захваты окружающаго движенія побуждали невольно уклоняться въ сторону: къ "соблазнамъ" сею послѣдняго рода можно отнести прямо помянутыя прибавки въ концѣ о нѣсколькихъ Славянскихъ нарѣчіяхъ, для которыхъ авторъ не имѣлъ достаточно хорошихъ данныхъ въ свою эпоху; сюда же относится, можетъ быть, и слишкомъ длинное прѣніе съ Бонномъ, тамъ, гдѣ, принявши Боппа въ соображеніе, слѣдовало бы прямо перешагнуть къ подлинному тексту нашихъ Арійскихъ братій.
   Однако, помянутые сейчасъ недостатки нашего автора совершенно блѣднѣютъ въ виду блестящаго положенія современной Славянской филологіи. Здѣсь, на оборотъ, углубленіе въ собственный языкъ выражается выпискою примѣровъ, хотя бы изъ разныхъ временъ и сферъ, безъ исторической и логической связи; въ выводахъ, законы общіе замѣняются готовыми законами языка Церковно-Славянскаго, списанными по буквамъ памятника; языкъ Древлеболгарскій, либо переставшій жить, либо живущій въ видоизмѣненіяхъ, представляется не иначе, какъ въ формахъ, отпечатанныхъ г. Миклошичемъ; дума о старшемъ языкѣ и первобытной эпохѣ упирается -- много если въ граматику Латинскую и Греческую, безпрерывное обращеніе къ Санскриту и Зенду не только не привлекаетъ къ ихъ тексту, не только не заохочиваетъ къ спору съ Боппомъ, какъ нашего автора, а напротивъ ограничивается самодовольно цитатами изъ Нѣмецкихъ книгъ; не Боппа, хоть одного, прочитать да сообразить, -- прогрессъ побуждаетъ набавить именъ -- Гримма, Бюрнуфа, М. Мюллера; если достигается таковая апогея, то на рубежѣ ея для мысли не остается уже никакой работы, все порѣшено и закончено. Тутъ говорится о любомъ Славянскомъ нарѣчіи, иногда и спеціально, смотря по массѣ " выписокъ " изъ языка; рѣшается о "цѣломъ" Славянскомъ языкѣ -- "начиная" съ Древлеболгарскаго, не раньше IX вѣка по P. X., ибо выше не хватаютъ Ц.Славянскіе памятники; проповѣдуется о первобытномъ языкѣ, который иначе не представляется, какъ Санскритомъ и Зендомъ; предлагаются общіе законы языка -- со словъ послѣдней книжки; не мыслится ни о чемъ изъ всего этого ряда, ибо все уже промышлено до основы стараніемъ Мюллера и Гельмгоіьца. Глядя на все это, столь юное и наивное, возможное лишь у младенчествующихъ народовъ, никому не приходитъ въ голову -- ни подшутить надъ ребячествомъ, ни серьезно попросить логическаго отчета. Не напрашиваются, хотя столь естественные, вопросы въ родѣ слѣдующихъ:
   Какимъ образомъ языкъ, называемый Ц.-Славянскимъ, могъ быть нѣкогда общимъ языкомъ Славянъ, когда нѣтъ его въ живой, устной и народной, рѣчи ни у кого изъ Славянъ, древнихъ, послѣдующихъ и нынѣшнихъ, ни въ самобытномъ, хотя какомъ либо, произведеніи творчества народнаго, а въ памятникахъ письменныхъ языкъ сей тотчасъ видоизмѣняется самобытной рѣчью каждой Славянской отрасли, какъ только она появляется въ исторіи, до того, что пресловутый великанъ, собственно говоря, умираетъ при самомъ появленіи на свѣтъ Божій? Какъ могъ быть сей же языкъ старшимъ во всѣхъ, или хотя преимущественныхъ и многихъ, отношеніяхъ, когда въ немъ всюду вѣетъ письменностью, книжностью и искусственностью, когда въ немъ царитъ на всѣхъ ступеняхъ правильность однообразія, добываемая сравнительно цозже черезъ науку и грамотность? Когда въ немъ развиты звуки, во всякомъ языкѣ сравнительно новые, а потому и не принятые или вовсе не существовавшіе у другихъ, у большинства Славянъ, на примѣръ "носовые;" когда въ немъ потрясена, если не совсѣмъ исчезла, древняя "долгота" гласныхъ, а на мѣсто того водворилось разнообразное "удареніе" или вступили звуки "двоегласные;" когда древняя "гласность" вообще уступила здѣсь господствующимъ "полугласнымъ," но изъ сихъ послѣднихъ возстановлены часто гласные не первобытные, не старшіе, а "бѣглые, вторичные и производные," тогда какъ, въ сихъ же случаяхъ, у нѣкоторыхъ живыхъ Славянскихъ языковъ, сохранена порою и долгота съ краткостію, подчиняющая себѣ удареніе, и въ замѣнъ полугласныхъ возстановлена, если не цѣликомъ удержана, гласность старшая?-- Какой человѣческій языкъ и какія живыя уста могли выговорить сочетанія въ родѣ "кръвьнъ, съмрьтьнъ, цьркъвь, слъньчьнъ, сльзъ" и т. п.?-- Если же онъ не былъ ни общимъ, ни старшимъ, ни живымъ: почему же и гдѣ право брать его нормою для всѣхъ остальныхъ Славянскихъ языковъ и нарѣчій, объясняя ихъ особенности лишь "уклоненіемъ" отъ Ц.-Славянскаго или "новымъ0 шагомъ далѣе, преимущественно къ порчѣ и во всякомъ случаѣ зависимо отъ Ц.-Славянской мѣрки? Не значитъ ли это принимать основою любую граматику и весь " остальной0 языкъ объяснять "отношеніемъ0 къ печатнымъ ея параграфамъ? Какая эта норма, если ея не держится ни одинъ Славянинъ въ живой рѣчи, какъ только появляется съ языкомъ въ исторіи, а на самомъ письмѣ, завися конечно отъ грамотности "церковной," двоитъ, разнообразитъ, видоизмѣняетъ ея правильность, и ни одинъ въ семъ случаѣ съ другимъ не сходится до единства? Какая это норма, по которой Церковно-Славянское слово списывается прямо съ древняго памятника нашимъ аккуратнѣйшимъ Востоковымъ въ одномъ начертаніи, а у г. Миклошича, стража Ц.-Славянской письменности, по всѣмъ словарямъ, граматикамъ, хрестоматіямъ и изданіямъ, то же самое является въ начертаніи другомъ (особенно при звукахъ р и л, ъ и ь)? Конечно, г. Миклошичь повинуется соображенію съ "прочими" языками живыхъ Славянъ, смотря потому, у кого писано, дѣлаетъ отсюда выводъ и, сколько "самъ понимаетъ" особенность Ц.-Славянскую, устанавливаетъ для нея начертаніе, а вмѣстѣ и форму, каковыя "должны были существовать" и "должны быть," а сочинителю не возражаютъ и у него также "списываютъ:" но вѣдь это значитъ за норму брать предположеніе, а взглядъ языковѣда за самый языкъ? Не отрицаемъ ни ученыхъ достоинствъ сего писатели, ни граматичной правильности самого Ц.-Славянскаго языка, гдѣ онъ проходитъ на письмо черезъ школу, ни того, что въ немъ естественно блеститъ "иногда* "сравнительная" древность или даже первобытность, ибо его памятники, какъ памятники языка "письменнаго," записаны "старше," чѣмъ живой языкъ самихъ древнихъ Болгаръ и всѣхъ ихнихъ братій; болѣе, допускаемъ здѣсь въ основѣ и началѣ "нѣкоторое" присутствіе языка живаго, "матеріалъ," взятый изъ устнаго говора: по скольку здѣсь участвуетъ народный языкъ древнихъ Болгаръ и современныхъ имъ Славянъ, "писавшихъ" болѣе или менѣе сходно, кто же на минуту могъ бы усумниться, что здѣсь мы имѣемъ такое же "нарѣчіе," возникшее изъ общаго праязыка Славянства, изъ былаго Славянскаго единства, такое же точно нарѣчіе и съ такими же правами, какъ всѣ "прочія" Славянскія нарѣчія, постепенно развившіяся особыми языками? Съ тѣмъ при томъ отличіемъ, что прочія нарѣчія поднялись каждое почти, по крайности многія, до самостоятельнаго, полнаго языка, развивши основы живымъ употребленіемъ въ бытіи народномъ: а нарѣчіе, послужившее матеріаломъ письменному Церковному языку Славянства, или расплылось по нарѣчіямъ остальнымъ, употреблявшимъ ту же письменность, или ограничилось созданіемъ одного языка "письменнаго" и нигдѣ не доросло въ исторіи послѣдующей до "живаго, существующаго языка," такъ что нынѣшніе Болгаре, наслѣдники старины Ц.-Славянской по одному имени, мѣсту жительства и связи преданій, либо извратили означенный языкъ до нельзя, либо удалились отъ старшаго нарѣчія дальше остальныхъ. При такомъ положеніи дѣла, отъ чего на столько же, даже больше не брать нормою единства, первобытности и старшинства для Славянъ древній языкъ Чешскій, когда его "Любушинъ Судъ" съ ближайшими Былинами и записаны не позже многихъ памятниковъ, именуемыхъ Ц.-Славянскими, и по содержанію принадлежатъ эпохѣ старшей, и представляютъ собою народное творчество, неизмѣнно повторявшее древность, и поютъ, и говорятъ живымъ языкомъ народа, а языкъ сей многими звуками, формами и строемъ явно старше и первобытнѣе соотвѣтственныхъ явленій Ц.-Славянскихъ?-- Если этому языку даютъ свои предѣлы или не обобщаютъ его въ обязательную норму для всего старшаго и послѣдующаго Славянства, то именно благодаря тому, что при естественной народной гордости Чехи столь же могутъ гордиться солидными и безпристрастными филологами въ своемъ прошедшемъ; если подобнаго притязанія не заявляютъ и Сербы, хотя могли бы сослаться на свои древнія Сербскія стихіи въ такъ называемыхъ Ц.-Славянскихъ произведеніяхъ и опереться на богатѣйшее народное творчество, то потому, что у нихъ вовсе нѣтъ еще знаменитыхъ граматиковъ, а длится собираніе матеріала.
   Очевидно: норма всеобщности, старшинства и первобытности, искусственно присвоенная Ц.-Славянскому языку, до того сомнительна, до того слабы доказательства въ ея пользу, что одно только упрямство ее терпитъ, одна привычка поддерживаетъ, одинъ лѣнивый не спѣшитъ захватить себѣ первенства. И точно, любопытнѣе всего, что та самая школа, которая преувеличила до крайности нармальность Ц. Славянскую, она же спѣшитъ и разрушить. Едва только коснулась Хорватовъ юная филологія, какъ Ц. Славянскій языкъ оказался Хорватскимъ, и на оборотъ; самъ незабвенный Шафарикъ, на закатѣ дней, увлеченъ былъ симъ водоворотомъ: и разумѣется, чуть только поокрѣпнетъ Загребская Академія, не пройдетъ пяти лѣтъ, какъ филологія утвердитъ незыблемо, что почтенная, хотя грубая и безобразная, Хорватская Глаголица -- она-то и есть истинная Ц. Славянская грамота; что подъ ней-то и скрывается подлинный, старшій, первобытный, нормальный языкъ всего Славянства; что Церковное Славянство есть ничто иное, какъ Хорватское, а старшая Церковь Славянъ есть та самая, которая понынѣ у Хорватовъ.-- Но, пока этого еще не случилось съ Хорватами, ихъ перегоняютъ другіе: въ рядъ съ Чешскимъ и Сербскимъ выставился еще языкъ, не владѣющій пока равными правами ни съ тѣмъ, ни съ другимъ, ни по старшей письменности, ни по народному творчеству, это -- языкъ Словенскій (Крайни, Хорутанъ и Штыри). Въ его уцѣлѣвшемъ нарѣчіи, которое собственно и не доросло до языка въ смыслѣ полноты Чешской, Сербской или Польской, усматриваютъ прямаго "наслѣдника" Церковнославянскому, -- это утверждается съ гордостію: будто какая слава быть нарѣчіемъ другаго нарѣчія! Словенца приподнимаютъ на высоту, какъ у Русскихъ -- глядѣть Ивана Великаго, либо спускаютъ на самое дно, въ могилу Церковнославянскую: и на вершинѣ, и въ глубинѣ заставляя родниться съ отдаленной древностью; ищутъ тамъ слѣдовъ Словенца, Словенца нудятъ блуждать между памятниками Церковными; Церковно-славянскій языкъ оказывается уже Словенскимъ, Словенскій Церковнымъ, хотя Церкви Православной, Древнеславянской и Греческой, незамѣтно между Словенцами почти никакого слѣда. Цѣлая теорія созидается на этомъ, граматика счастливаго наслѣдника регулируется по дѣду, дѣдовскія формы одѣваются звуками и абецедой нынѣшнихъ Словенцевъ; работаетъ здѣсь могучій и отважный Копитаръ, вѣрно служитъ тому же трудолюбивый г. Миклошичь, -- руководятъ природные Словенцы, завоевывая себѣ сепаратную славу; прививаются и такія, внѣшнія языку, начала, какъ вопросъ о главенствѣ папы и Вѣны. И никто не возражаетъ симъ "открытіямъ," лишь немногіе сомнѣваются. Тѣ, которые отдѣлились сами и которыхъ потому же мы отдѣлили особняками въ сторону, молчатъ или продолжаютъ свое дѣло, понимая хорошо, что конечно во всякомъ Славянскомъ нарѣчіи порознь существуютъ слѣды отдаленной древности, и въ Ц. Славянскихъ памятникахъ обратно есть слѣды каждаго нарѣчія, къ кому только проникала Славянская первая церковь или письменность; да и каждое изъ нарѣчій, поднимаясь до развитаго языка, способно проявить въ.себѣ силы и мощь праязыка -- до извѣстной степени, воспоминаніемъ, возвращеніемъ, возсозданіемъ. Всего же больше молчатъ сами адепты современнаго движенія, уступая не этимъ здравымъ взглядамъ, а пассивно служа авторитету или собственному незнанію: молчатъ или слушаютъ и исполняютъ отъ того, что здѣсь Копитаръ и Миклошичь, не Калайдовичъ и Аксаковъ, Римъ и папа, а не Царь-градъ, Вѣна, а не Москва, Нѣмецкая школа, а не самобытное мышленіе.-- Мало по малу то же движеніе филологіи простирается и на прочіе языки: ту же абецеду проводятъ изъ Вѣны на языкъ Новоболгарскій, и его примучиваютъ, и всякій послѣдній слѣдъ "нормы" исчезаетъ въ немъ подъ Латинскими начертаніями г. Миклошича, и путается въ нихъ "другой" наслѣдникъ Церковной письменности какъ въ сѣтяхъ, и не узнаваемъ, и даже не произносимъ, ибо не зная подлиннаго нарѣчія нынѣшнихъ Болгаръ теряемъ всякую возможность выговорить гіероглифы, созданные десницею сихъ возстановителей "нормы." Между тѣмъ, не критикуя, способомъ г. Миклошича пишутъ и печатаютъ не только тѣ Болгаре, кои намѣренно притянуты къ Вѣнѣ, но, удивительно, пишутъ и печатаютъ "новые филологи" въ Прагѣ, въ Загребѣ.
   Не ходатайствуютъ только за Польскій языкъ, и это дѣлаетъ честь его ученымъ; нѣтъ на громкой сценѣ и языка Русскаго. Не завидуемъ, но безпристрастно спрашиваемъ: во всемъ нами очерченномъ, гдѣ тутъ послѣдовательность, хотя бы въ самой узкой колеѣ школы? Что эта за наука, есть ли тутъ что ни будь кромѣ увлеченія и не очутились ли мы съ этимъ движеніемъ внѣ всякой науки, на пути тенденцій, чуждыхъ знанію, языку, народу, Славянству, всякой истинной жизни?
   Въ то же самое время и въ разрѣзъ обрисованному движенію, выступаетъ Аксаковъ. Онъ далеко не отрицаетъ достоинствъ нормы Ц.-Славянской, какъ старшей письменности и какъ нарѣчія, подъ письмомъ граматикованнаі о въ кристаллизацію: онъ вѣритъ на примѣръ въ обязательность и нормальность Ц.-Славянскаго Двойственнаго числа; онъ не прочь даже въ нѣкоторыхъ случаяхъ Русскую древнюю письменность, по мѣрѣ ея сближенія съ Древлеболгарскою, считать старше живаго устнаго языка Русскихъ, по крайности во внѣшней исторической послѣдовательности, какъ на примѣръ въ формахъ Творительнаго съ ъ -- ь, о и е, передъ Русскими формами съ а и я; и это, съ нашей точки зрѣнія, есть уступка окружающей современности, есть шагъ въ рядъ съ другими, не совсѣмъ самобытный и отчетливый. Но, онъ слѣдуетъ Остроміру, конечно авторитетному больше многихъ другихъ; не знаетъ или не хочетъ знать Вѣнскихъ издателей; у себя дома изучаетъ ступени Ц.-Славянской письменности подъ вліяніемъ Русскимъ и, отдѣляя Ц.-Славянскій языкъ какъ письменность, хотя и старшую, какъ нарѣчіе въ ряду прочихъ нарѣчій Славянскихъ, не передѣлываетъ однако эту письменность на Русскій ладъ или въ гражданскую Русскую азбуку, -- хотя бы это дозволительнѣе было абецеды; тѣмъ паче не превращаетъ Ц.-Славянскій языкъ въ Русскій и не коронуетъ своего живаго языка вѣнцомъ Ц.-Славянскимъ, какъ дѣлали и дѣлаютъ это другіе, совершая подобную операцію съ языкомъ Словенскимъ или Хорватскимъ. Славянскія нарѣчія онъ не ставитъ во главѣ изслѣдованія: онъ занятъ Русскимъ. Мы опять, съ своей точки зрѣнія, повторяемъ, что легче и удобнѣе было бы ему по внѣшности метода начать съ сихъ нарѣчій, дабы дальше оставить ихъ въ покоѣ и, такъ сказать, развязавшись, развязнѣе итти по Русской дорогѣ; онъ напротивъ вернулся къ нимъ въ концѣ изслѣдованія и тѣмъ затруднилъ себѣ свободу: но -- онъ явно почтилъ ихъ подобающей честью, онъ разобралъ ихъ по средствамъ подручнымъ, онъ не подчинилъ ихъ никакой "нормѣ/ ни даже дорогой и любимой -- Русской, онъ не сдѣлалъ съ ними того, что дѣлаютъ изъ Вѣны, онъ цитовалъ ихъ, какъ сами мѣстные граматики, въ одеждѣ абецеды, изъ уваженія къ формамъ исторіи, хотя она вредитъ здѣсь Славянству, по правилу собственнаго народа -- не касаться дерзко укоренившихся обычаевъ другаго. Отдавъ должную дань тому и другому рубежу, и Церковнославянскому, и Общеславянскому современному, онъ не "увлекся" Русскимъ народомъ и языкомъ "какъ своимъ роднымъ, какъ иные Словенскимъ, другіе Хорватскимъ: онъ жилъ и стоялъ въ собственномъ народѣ и языкѣ, на немъ же утвердился и утвердилъ разысканія. Но, еслибы увлекаться, онъ имѣлъ право не меньше другихъ соплеменниковъ: онъ велъ дѣло съ языкомъ, народное творчество котораго несетъ въ себѣ громкіе отголоски самаго первобытнаго и самаго общаго Славянскаго, изъ союза съ античною Греціей, съ Чернаго Моря и съ Дуная, народное творчество, развитое въ богатый, долгій и еще продолжающійся эпосъ, творчество, раскинувшееся во всѣхъ родахъ творческихъ до поражающаго обилія и тончайшей красоты, творчество какъ былое, такъ и настоящее, и силами готовое къ будущему. Онъ имѣлъ передъ собою родную письменность, прямо соприкасавшуюся съ древнѣйшими основами Церковнаго Славянства, оттуда возжегшуюся -- безъ посредства Латыни и папы, оттуда широкимъ потокомъ разлившуюся въ средѣ Русскаго слова и Православной вѣры: письменность, которая по однимъ памятникамъ Церкви прошла на Руси исторію глубже, объемнѣе и дѣятельнѣе, чѣмъ всѣ прочіе памятники Церковнославянскіе у всѣхъ Славянъ вмѣстѣ; письменность, сколько Церковнославянскую, столько же Русскую, во взаимномъ общеніи и вліяніи: не умершую, не запечатанную въ гробѣ и не отпечатанную одними учеными только, но ту, которою во всей Церкви еще говорятъ, молятся и поютъ, которую въ слухъ произносятъ и устами читаютъ, съ выговоромъ, произношеніемъ, удареніемъ, распѣвомъ, болѣе поучительнымъ, болѣе убѣдительнымъ, болѣе связующимъ и свидѣтельствующимъ о древности или постепенномъ ея преданіи, чѣмъ всѣ вѣщанія по печатной книжкѣ съ каѳедръ Вѣны, Праги, Загреба и Люблинъ. Наконецъ, онъ имѣлъ передъ собою письменность, которая превратилась въ Русскую литературу, безъ всякого опять сторонняго посредства, безъ редакціи Латинской и Нѣмецкой, безъ реакціи въ отпоръ чужеземщинѣ, а самобытнымъ развитіемъ, породившимъ собою столько произведеній личнаго искусства и художества, сколько достаточно намъ, чтобы итти за старшею Европой, и сколько явится у Славянъ сообща не раньше ста лѣтъ впереди, чтобы уравняться съ Русскими: литературу, одухотворенную созданіями поэзіи и не меньше того спустившуюся въ обиходъ жизни, гдѣ снуетъ она свой "образованный языкъ", сочетая въ тѣсный союзъ и все то, что было или есть Церковнославянскаго и письменнаго, книжнаго и печатнаго, съ живимъ, устнымъ и народнымъ, подъ обоюднымъ воздѣйствіемъ. Такой "предметъ", если можно его назвать предметомъ, предстояло не сравнивать съ предметами, явно мелкими передъ нимъ, ибо тогда пришелъ бы наблюдатель скорѣе къ превосходству собственныхъ данныхъ и къ исключительной гордости; оговаривались изстари -- "si licet parua componere magnis," а magna componere parais вовсе не представлялось необходимымъ: достаточно было остановиться на своемъ и осмотрѣться въ области собственной, выводы и тогда на вѣрное должны были получиться крупные. Кто зналъ покойнаго автора Граматики, тотъ знаетъ, что ни въ комъ меньше его не было гордости, ни въ комъ больше его не было скромности и смиренія, по справедливости сужденныхъ нашему народу въ спутники дѣйствительной силы и существеннаго величія.-- Любопытно же послѣ этого, если бы кто подумалъ и сказалъ про Аксакова, читая его изслѣдованія объ языкѣ и Граматику: онъ унизилъ Ц.-славянскій языкъ (отринувъ обязательную исключительность, первобытность и старшинство его нормы); онъ пренебрегъ Славянскими нарѣчіями (не запутавшись въ нихъ и отведя ихъ къ концу разысканій); онъ увлекся значеніемъ языка Русскаго (черпая всѣ главныя соображенія изъ него самаго). А мы это слышали и еще слышимъ подобные отзывы вокругъ. Мы читали, и даже читаемъ у Славянъ. Не гоняемся за подробностями, ибо не видимъ нужды ихъ опровергать; ограничимся примѣромъ однимъ, указавъ на тотъ народъ и языкъ, гдѣ столь много сочувствія всему Славянскому и Русскому, гдѣ и наука дала плоды успѣшнѣе многихъ собратій, а изъ народа этого и изъ области его науки укажемъ на изслѣдователя, въ другихъ отношеніяхъ замѣчательнаго, между современными Славянами чуть ли не изъ лучшихъ. Это. Гаттала (Hattala). Уже по смерти Аксакова, въ 60-хъ годахъ, въ Часописи Чешскаго Музея и отдѣльныхъ книжкахъ, по разнымъ поводамъ ученый останавливается на изслѣдованіяхъ Аксакова. Замѣтивъ, что "научная цѣна критики" въ покойномъ "маловажна столько же, сколько бросается въ глаза растянутость," г. Гаттала прибавляетъ, что мы пріобрѣтаемъ отсюда "слишкомъ мало полезныхъ замѣчаній, и главнымъ образомъ потому, что рѣдко которое изъ нихъ доказано такъ, какъ требуетъ неотступно нынѣшнее состояніе языкознанія,." "Покойный, именно, рѣдко гдѣ подкрѣпляетъ свои взгляды примѣрами, почерпнутыми изъ письменныхъ и устныхъ памятниковъ языка Русскаго, напротивъ обычно ограничивается такими, которыхъ самъ себѣ понавыдумалъ (navymýšlel)..." "Къ остальнымъ же нарѣчіямъ Славянскимъ онъ не обращаетъ своего взора даже и тамъ, гдѣ бы мы по праву ожидали, на примѣръ во всѣхъ такихъ явленіяхъ Русскаго языка, какихъ изъ него одного совсѣмъ нельзя объяснить, либо трудно и недостаточно..." Заключеніямъ симъ послѣдуютъ, разумѣется, образцы "ошибочныхъ толкованій (lichých výkladu)," а на сколько авторъ самъ знакомъ съ "нынѣшнимъ состояніемъ языкознанія " у Славянъ, доказывается лучше всего его отзывомъ о составителяхъ "Русскаго Академическаго Словаря," которые, по его мнѣнію, должны "значительно превосходить Аксакова свѣдѣніями въ языкѣ Русскомъ;" это и разрѣшается наконецъ повѣркою Востокова Миклошичемъ. Inde ігае.
   Очевидно, что при такомъ высокомъ уровнѣ современной Славянской филологіи и на такіе пересуды мы не могли допустить Граматики Аксакова съ ея случайными недомолвками и вообще въ томъ видѣ рукописи, безъ свода объясненій и замѣтокъ, какой очертили мы выше. Тутъ дѣло не осущественномъ, не о крупномъ, которое остается цѣлымъ, прямо изъ мысли, устъ и рукъ писавшаго, и конечно не встрѣтитъ ни скорой оцѣнки, ни дѣльныхъ возраженій, а потому не требуетъ пока оговорокъ или толкованій. Тутъ весь вопросъ о крохоборств123; и щепетильности, для которыхъ нужно было прибавить примѣры, примѣры осмотрѣть или описку въ нихъ возстановить съ правильностію начертанія для печати, со ссылкою иногда на источникъ, съ провѣркою не столько по самимъ памятникамъ языка, сколько по простѣйшимъ руководствамъ, болѣе или менѣе извѣстнымъ и ходячимъ для Славянскихъ нарѣчій. Какъ ни была копотна для насъ такая работа, мы не придаемъ ей ровно ни какой существенной важности, хотя и теперь у автора Граматики, и у насъ самихъ въ редакціи остались бы нѣкоторыя мелкія погрѣшности: но, какъ это ни маловажно для автора и насъ самихъ, оказывается довольно важно для другихъ. По продолжающейся простотѣ Славянской природы, грубоватость въ отношеніяхъ съ живыми лицами простирается не рѣдко и за могилу на покой покойныхъ, которые и не захотѣли бы платить тѣмъ же, и не въ состояніи отвѣчать разъясненіемъ недоразумѣній: въ послѣднемъ случаѣ, не думая замѣнить покойныхъ, ставимъ себя въ ихъ положеніе и, какъ живые, предъявляемъ готовность принять на себя удары, принять отвѣтственность. Эту задачу мы и начинаемъ выполнять тотчасъ же.
   Такъ называемые примѣры, особенно со ссылками на источники, конечно необходимы и очень важны въ дѣлѣ языкознанія, въ трудѣ филологическомъ: если не по нимъ, а по самому языку и природѣ творится умственный процессъ языкознанія, если не на нихъ, а на цѣломъ знаніи опирается добываемый выводъ, то ими въ частности оправдываетъ себя авторъ, переходя къ печати, и черезъ нихъ же дѣлаетъ доступнымъ свой прожитой, продуманный матеріалъ для другихъ, толкуя данныя и руководя движеніемъ науки впередъ. Не скрываемъ недостатковъ нашего автора въ семъ отношеніи и если, при переходѣ сочиненія въ печать, мы сочли необходимымъ пополнять, корректировать и редактировать, значитъ признали недостатокъ недостаткомъ. Однако о степени недостатка и значеніи пополненій нужно еще объясниться.-- Есть счастливыя натуры по всѣмъ отраслямъ науки, имѣющей дѣло съ природою (такова природа и наука языка), которыя соединяютъ самыя мельчайшія подробности опыта и наблюденія, превращая ихъ въ свой матеріалъ, съ самыми глубокими соображеніями и высшими взглядами; они, въ ходѣ работъ, успѣваютъ даже записывать, чертить, рисовать, накоплять изъ этого многіе листы и тетради; преподованіе, профессура даютъ имъ случай передать другимъ до извѣстной степени массу мелочной обстановки, внѣшній перечень матеріала, какъ выраженіе данныхъ, какъ вѣхи для работъ и дальнѣйшихъ опытовъ; потребность руководить движеніемъ впередъ, переходъ къ печатному изданію открываютъ имъ и поле, и средства исчерпать по возможности запасъ матеріала, вновь его перебрать, перечертить, перепечатать: сквозь каждую мелочь, какъ данную и фактъ, свѣтитъ здѣсь высота мысли, каждый спускъ въ глубину вывода реализуется внѣшнимъ примѣромъ, образцомъ, начертаніемъ, буквою. Есть и другія, мыслящія натуры, которыя сами для себя или, лучше, для самаго дѣла проходятъ тотъ же длинный путь предварительныхъ работъ, основнаго опыта и наблюденія, но, по мѣрѣ движенія къ выводу, по мѣрѣ развитія выводовъ въ мысль и сознанный законъ, совлекаются внѣшней оболочки, не нуждаются пройденной и прожитой дробностью, даже отчасти пренебрегаютъ ею, какъ убранствомъ одежды, спѣшатъ впередъ, замѣняютъ минувшіе періоды бытія новымъ просвѣтленнымъ или, что тоже, забываютъ мелочь, нѣкогда крупную для нихъ самихъ, а теперь размельчавшую передъ цѣлостью взгляда; если же возвращаются къ сей прежней ступени, то берутъ съ ней первое, что вспомнилось или попало подъ руку, подобно какъ занятые серіозно люди неглижируютъ своимъ платьемъ, довольны простѣйшею пищей, случайнымъ часомъ сна и отдыха, первымъ словомъ для выраженія, первымъ средствомъ и орудіемъ для обмѣна мысли, der erste der beste; нѣтъ имъ повода, нѣтъ имъ вызова, какъ у другихъ, поступать иначе. Есть наконецъ и третьи, мелкія натуры, придвинутыя судьбою къ рубежу того же научнаго пути, для которыхъ "примѣры" въ нашемъ техническомъ или, лучше, ремеслсномъ смыслѣ образцовъ замѣняютъ и собственный опытъ, и наблюденіе, и творчество: отсюда, съ "примѣровъ," они начинаютъ, сей же матеріалъ плодятъ свойственнымъ способомъ, сюда же приписываютъ, его же перевертываютъ, пока -- создадутъ сами учебникъ, въ формѣ руководства или книжки, учебникъ, который скоро смѣнится другимъ и вовсе уже станетъ негоднымъ, вовсе забудется при другомъ. Не будь въ жизни и обществѣ вторыхъ, не народятся, а если и народятся, не созрѣютъ первые; не будь вторыхъ, "охъ" не молвятъ третьи, для нихъ "нужны" только первые; но, разъ появились первые, хотя бы не повторялись, всегда за ними будутъ третьи, всегда будутъ плодиться, пережовывать, переплавлять, разводить водою, приписывать и переписывать, занятое обращая въ занятіе, занятіемъ своимъ занимая пустое пространство и праздныхъ. Тѣ, и другія, и третьи натуры равно естественны, какъ явленія природы: Аксаковъ, человѣкъ мысли по преимуществу, разумѣется, не могъ принадлежать къ счастливымъ по смыслу обиходнаго языка; счастливыя натуры могутъ и должны быть послѣ него, и всѣ равно будутъ ему благодарны, какъ своему вызову и началу: но всего меньше Аксаковъ способенъ былъ сдѣлаться мелкимъ, мелкія натуры не поживутся отъ его трудовъ и безъ поживы конечно всегда будутъ имъ недовольны, жалуясь на обманъ своихъ надеждъ или игнорируя недоступное какъ безнадежное.
   Собраніе книгъ, по которымъ можно составить любую новую книгу въ области языкознанія Славянскихъ нарѣчій, за исключеніемъ лишь языка Русскаго, легко помѣщается у каждаго ученаго Славянина на нѣсколькихъ полкахъ, еслидаже поставить тутъ же изданія главныхъ памятниковъ и словари: каждому извѣстно, что эта скромная мѣрка не примѣнима къ нашей печатной литературѣ, ни даже къ изданіямъ старинной письменности, не говоря уже о рукописяхъ. Между тѣмъ, кто зналъ покойнаго или бесѣдовалъ съ нимъ, не только трудно было назвать, но даже смѣшно было себѣ представить какое ни будь сочиненіе, изданіе, памятникъ, имѣвшіе прямое отношеніе къ вопросамъ Русскаго языка, какъ матеріалъ или данныя для науки, чего не зналъ бы близко, не прочелъ и не сообразилъ бы Аксаковъ: его разсужденіе о Ломоносовѣ -- одна страничка подобныхъ занятій, при всемъ множествѣ тамошнихъ выписокъ и цитатъ, одинъ листокъ, вырванный изъ цѣлаго запаса работъ. Но работы эти и не выражались, и не сопровождались непремѣнно выписками пера: работавшій -- много если дѣлалъ замѣтки въ самихъ книгахъ, краткія, летучія. Вся эта бездна прочтеннаго филологическимъ взоромъ и передуманнаго языкознательнымъ умомъ -- скрывалась внутрь, слагая запасъ громаднѣйшей памяти, какую лишь удавалось намъ встрѣчать въ комъ либо: она пошла въ душѣ на созиданіе того величаваго, но невещественнаго, одухотвореннаго образа, какимъ представлялся Русскій языкъ Аксакову. Матеріалъ превращался въ живое существо, работа въ творчество; творчество въ самомъ языкѣ, создавшее языкъ силами народа, и творческій образъ самого языка, изъ языка схваченный взоромъ личнымъ, умомъ художественнымъ, сливались во едино. Мало было бы сказать, что Аксаковъ "носилъ" въ себѣ этотъ образъ, и существующій въ природѣ, и оттуда добытый, или что онъ "носился" съ этимъ образомъ, какъ роднымъ и все-таки "внѣшнимъ," какъ принятымъ внутрь и все-таки со стороны: Аксаковъ этимъ жилъ; вопросъ Русскаго языка былъ для него вопросомъ жизни собственной; жизнь личная, казалось иногда, располагалась по вопросамъ языка и имъ всего чаще отвѣчала. Странно было бы встрѣтить, что Аксаковъ "записываетъ," трудно было уловить мгновеніе его "справокъ по книгѣ." Послѣ философскихъ своихъ занятій, и отчасти параллельно имъ, какъ только обратился онъ къ памятникамъ древняго Русскаго языка, онъ непосредственно заговорилъ симъ языкомъ, онъ началъ писать имъ и нѣсколько лѣтъ существовала его переписка съ однимъ ученымъ Русскимъ историкомъ "на языкѣ лѣтописномъ." Русскій народъ въ исторіи сдѣлался скоро для Аксакова народомъ въ языкѣ; Русскій языкъ былъ для него живымъ народомъ еще ранѣе: явленіе, удивительное и для исторіи, и для физіологіи, ибо въ немъ повторилось совершенно то же, что въ эпоху, такъ называемую "доисторическую," когда народъ слагался творя языкъ и языкъ творился неразрывно съ народомъ; повторилось и осуществилось то самое, съ чего повело свою рѣчь старшее исторически Славянское слово и съ чего начата Лѣтопись нашего Нестора, -- языкъ неразрывный синонимъ народа. А всѣмъ извѣстно, какъ относился Аксаковъ къ Русскому народу. Образованіе средствами всемірной и Европейской науки, умъ, практикованный въ гимнастикѣ науки философской, изученіе памятниковъ внѣшней положительной исторіи и внѣшняго историческаго облика языку-народу, занятія народнымъ творчествомъ по собраніямъ и изданіямъ, все обращалось къ одному и тому же, все служило единому: но раньше, гораздо раньше, съ дѣтства и до гроба, младенческая вѣра соединяла душу Аксакова съ народной Русской Церковью, съ ея вѣрой и словомъ; отъ той же ранней поры и до поздней -- съ народнымъ творчествомъ, пѣе аю, сказкой, пословицей, съ живою устною рѣчью вокругъ, въ-средѣ народной. Если въ другомъ чемъ была послѣдовательность работъ, была степей и созрѣвавшаго ума, то здѣсь съ наша, до конца была одинакая, безграничная и безмѣрная, любовь къ языку-народу, съ ея неизмѣннымъ спутникомъ -- вѣрностью. Къ сожалѣнію или нѣтъ, только въ соотвѣтствіе всему сказанному, какъ не было дано Аксакову перо, чтобы "записывать", такъ "физически" не было дано ему голоса, чтобы пѣть въ церкви съ вѣрующими, въ народѣ съ поющими; "переносно," не давалось голоса, чтобы говорить, какъ самъ народъ Говоритъ, въ тогдашнемъ обществѣ; не было возможности ставить вопросы народа и языка, какъ ихъ ставилъ бы народъ прямо для самого себя и своего языка; приходилось только бесѣдовать " о народѣ " и " объ языкѣ " съ немногими близкими: все прожитое, сознанное и созданное, въ семъ отношеніи, также точно замыкалось внутрь, питая нравственное существо и безконечно пытливый, безъ того уже достаточно философскій умъ. Послѣдствіемъ сего у другихъ была бы крайняя отвлеченность вывода и туманность представленія; Аксакова спасло здѣсь живое отношеніе къ существу живому: но онъ не избѣгъ одиночества между современниками и ближайшими сверстниками; замкнутость одиночества оставила свой отпечатокъ на его любимомъ дѣлѣ. Какъ поэту, на все въ народѣ откликавшемуся, ему одному "не было отклика:" достойно отвѣчать могъ ему только самъ языкъ-народъ, а языкъ и народъ, особенно той поры, поставленъ былъ въ положеніе почти одинаковое съ положеніемъ лица, ему преданнаго. Понятно, что, черезъ лицо сознававшее, все сознанное возвращалось обратно тому же народу и языку, въ лицѣ Аксакова жившему, такому же -- не записанному, безгласному, среди громкой современности одному лишь молчаливому, безотвѣтному и одинокому, безъ письма и печати. " Сочинять " -- объ народѣ, " писать " -- объ языкѣ, " печатать " -- о творчествѣ, какъ несообразно казалось, такъ невозможно становилось, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше подъ вліяніемъ общественныхъ причинъ и физическихъ силъ съ лѣтами: все, что "появилось" въ этомъ родѣ, какъ обыкновенно выражаются, въ сочиненіяхъ, статьяхъ и изданіяхъ, все было вырвано изъ жизни Аксакова случаемъ, похищено настояніемъ какой либо внѣшней причины, вызвано убѣжденіемъ близкихъ. Въ 50-хъ годахъ возраста, столь зрѣлаго нравственно, когда другіе "счастливые", уже завершаютъ свое литературное и научное поприще, уже продолжаютъ давно начатое, уже ссылаются прямо на прежде сказанное и руководятъ полготовленныхъ слушателей или читателей, въ такую пору, уговоренной друзьями, дѣятель превращается въ автора, начинаетъ писать Граматику, готовитъ изданіе, пробуетъ корректуру... Возможно ли примѣнять къ нему мѣрку другихъ писателей? Ему приходилось и возвращаться къ прожитому, и принаравливаться къ средѣ, слишкомъ мало жившей въ его смыслѣ. Созданіе, законченное и готовое въ душѣ, при вопросѣ о матеріалѣ тяготилось массою и вопросами о подробностяхъ: если уже писать, нужно бы написать многіе томы, и тогда далеко не все бы высказалось. Запасъ памяти, на который была надежда и который дѣлалъ свое дѣло, оставаясь неистощимымъ, встрѣчался съ физическими силами и внѣшними средствами, подвластными истощенію: авторъ не истощается въ отвѣтахъ, но онъ еще больше прежняго замыкается молчаніемъ на тысячи вопросовъ, по видимому самыхъ легкихъ и мелкихъ. Рокогые "примѣры" требуются, "мелочь" ожидаетъ: для этого нужно "повторяться," возвращаться безпрерывно къ былому, а повторенію давать видъ "новизны" и совершенно особаго, непривычнаго "примѣненія" къ жизни "внѣшней." О послѣдствіяхъ, отразившихся на трудѣ при переходѣ къ изданію, мы говорили уже. Собравши послѣднія силы свои, авторъ остался вѣренъ имъ и себѣ самому: онъ соединилъ здѣсь все, что было создано творческаго и остался въ новомъ произведеніи, лежащемъ передъ нами, прежнимъ и всегдашнимъ творцомъ; остальное онъ предоставилъ на волю судьбы. Эти пренія съ Боппомъ, эти прибавки объ языкѣ Церковнославянскомъ, эти обращенія къ руководствамъ по разнимъ нарѣчіямъ Славянскимъ, эти уступки окружающему и будущему, можно сказать безъ парадокса, уже не принадлежатъ самому Аксакову: онѣ оставлены намъ, чтобы мы занялись ихъ порядкомъ и толкованіемъ, и мы не бросили брошеннаго вскользь авторомъ; онѣ предоставлены тѣмъ, кто со временемъ скажетъ объ нихъ полнѣе и лучше, соображаясь съ главною задачею цѣлаго произведенія, но -- предоставлены безъ всякого "разсчета" на наше и чье либо усвоеніе или содѣйствіе, безъ "внушенія" о тонѣ и типѣ, котораго слѣдуетъ держаться въ существенномъ. И самое существенное вовсе тутъ не разсчитано, не принаровлено въ руководство. Магистръ Московскаго Университета по Русской словесности, Аксаковъ всего меньше могъ быть и всего меньше дозволялъ себѣ становиться магистромъ или учителемъ: народъ поучаетъ исторію всѣхъ вѣковъ и человѣчество всего свѣта, самъ собою, никого не уча въ частности и не сажая на скамью съ указкой; языкъ отзывается всему и воплощаетъ все человѣческое, руководитъ всѣмъ личнымъ развитіемъ и правитъ всѣмъ будущимъ творчествомъ, оставаясь самъ творчествомъ, никому не даваясь въ руки и никого не держа за руки для внушенія; "не нарицайте себе учители," высокія слова Единаго въ свѣтѣ Учителя, слова, которыя вездѣ служили знаменемъ Аксакову и всего лучше запечатлѣлись бына его могилѣ. Онъ никому не поручалъ изданія и на вѣрное самъ никогда не издалъ бы его вполнѣ, при самой долголѣтней жизни и расцвѣтшемъ вновь здоровьѣ, какъ вѣрно не издалъ бы никогда П. В. Кирѣевскій своего Сборника, а Хомяковъ не напечаталъ бы своего Историческаго обзора: но это не снимаетъ, а усугубляетъ нравственную обязанность издателей и толкователей, къ тому способныхъ; это не убавляетъ, а увеличиваетъ цѣну произведенія, привлекая къ нему потомство, которое придетъ сюда несомнѣнно съ крайнимъ интересомъ, уваженіемъ и жаждою развитія. Греки, всегда столь сочувственные для Аксакова, не знали "школы" и "каѳедры" преподаванія въ нашемъ смыслѣ: и породили всю современную школу съ каѳедрами, давши имъ самое именованіе. Сократъ не записывалъ бесѣдъ своихъ, излагалъ ихъ Платонъ: но много еще осталось дѣла Аристотелю, а толкователи и издатели послѣдняго никогда не будутъ послѣдними, вызывая за собою безконечный рядъ послѣдователей. Ни самой практики внѣшней, ни разсчетовъ на нее не было и не могло быть у автора. Аксаковъ не имѣлъ намѣренія продать свой трудъ "братьямъ Салаевымъ," не разсчитывалъ на Министерство, чтобы оно приняло Граматику въ "руководство" по "заведеніямъ:" и конечно оно не приметъ, пока будетъ Министерствомъ, да и мы сами не совѣтуемъ обращаться сюда за свѣдѣніями никому изъ начинающихъ, никому за матеріаломъ изъ третьестепенныхъ крохосбирателей. Не "анатомическій путь " отрицаетъ самъ авторъ въ "Предисловіи:" онъ не допускалъ и не оставилъ намъ ни "анатомическаго воззрѣнія," ни "анатомической теоріи." Не предвидя къ труду своему влеченій школьнаго юношества, онъ явно отвращался отъ школьниковъ посѣдѣлыхъ и, можетъ быть невольно, по привычкѣ, но столь же упорно отказывалъ имъ въ "примѣрахъ" и въ "подробностяхъ цитатъ," даже тамъ, гдѣ бы могъ, еслибы захотѣлъ, сообщить ихъ. Какъ Илья Муромецъ, какъ богатырь, всего болѣе имъ чтимый, какъ самъ народъ въ семъ творческомъ образѣ, такъ обращался Аксаковъ къ разнаго рода филологическимъ "камышникамъ", покидая ихъ и отказываясь отъ ихъ общенія: "Кабы мнѣ брать вашу золоту казну, за мной бы рыли ямы глубокія; Кабы мнѣ брать ваше цвѣтно платье, за мной бы были горы высокія; Кабы мнѣ брать вашихъ добрыхъ коней, за мной бы гоняли табуны великіе; Не хочу я съ вами стада пасти!"
   "Безпримѣрное" твореніе Аксакова тѣмъ самымъ и сухо, не давая себя ни къ чему примѣривать и не даваясь въ руки отъявленнымъ примѣрникамъ школы: а между тѣмъ оно полно любви, которая дышетъ въ каждой строчкѣ и могущественно вызываетъ во всякомъ живѣйшую любовь къ тому же дѣлу. Хомяковъ говаривалъ шутя о трудахъ Аксакова надъ языкомъ-народомъ: "здѣсь онъ соединяетъ въ себѣ нѣмецкаго педагога, который, выхаживая ребенка, возводитъ порядокъ его поступковъ къ философской идеѣ развитія, а вмѣстѣ преданность русской няни, которая расточаетъ безграничное баловство въ увѣренности, что это дитя -- сынъ богатыря и самъ богатырь." Шутка мыслителя переводится на смыслъ серіозный. Лелѣя Русскій языкъ, Аксаковъ зналъ, изучалъ и воспроизводилъ его творческій образъ съ одинаковой увѣренностью -- и въ историческомъ старшинствѣ его, и въ задаткахъ на грядущее богатырство. Онъ такъ мыслилъ -- безъ намѣреннаго сближенія съ прошлымъ, само собою бывшимъ, безъ сопоставленія со сверстниками, изъ коихъ Русскій языкъ само собою выдавался: исторія языка вездѣ здѣсь присутствуетъ -- безъ исторической номенклатуры, безъ внѣшняго дѣленія на знаки и періоды; сравненію нѣтъ особой рубрики, хотя оно безпрерывно получаетъ себѣ указанія. Когда довелось считаться съ дѣйствительностью внѣшнею; когда этого потребовали пріемы ученаго изданія и предполагаемая послѣ письма печать; когда исторію понадобилось обозначить вѣхами, а къ сравненію подводить меньшихъ Славянскихъ братьевъ изъ "разсѣянія:" результатомъ было то, что самъ авторъ, въ "Предисловіи" отказался отъ задачи исторической, а сравненіе свое видимо завершилъ убѣжденіемъ въ достоинствѣ языка Русскаго -- какъ " несравненнаго." Между тѣмъ авторъ не отрицалъ же существованія исторіи Русскаго языка и самъ весьма часто оговаривался, что сравнительное значеніе и первобытность Славянскихъ нарѣчій Русскимъ языкомъ отнюдь не умаляются. Здѣсь какъ будто есть противорѣчіе: но только кажущееся. Какъ бы балуя свое дитя, Аксаковъ прощалъ Русскому языку уклоненія отъ первообраза, постигаемаго въ языкахъ однородной семьи чрезъ ихъ сравненіе: на мгновеніе, многіе выводы его о "тематичности," о "гласности," объ отвращеніи къ "суффиксамъ внѣшнимъ при склоненіи," о свободѣ "допускать суффиксы тамъ, гдѣ нужно для образованія склоненій, и вновь отбрасывать ихъ, замѣняя гласными флексіями," и т. п., все это, обусловленное или оговоренное нами въ примѣчаніяхъ, на мгновеніе и на объемъ извѣстнаго пункта дѣйствительно, говоримъ, заставляло бы упрекать автора въ пристрастіи, такъ сказать въ поблажкѣ дурнымъ или опаснымъ наклонностямъ ребенка,-- еслибы Русскій языкъ можно было признать за ребенка младенчествующаго или испорченнаго. Но, всматриваясь ближе, замѣчаемъ, какъ серіозно смотрѣлъ на это авторъ. Именно. Довѣряя природѣ, онъ не сомнѣвался, что явленія ея вездѣ законны и самыя кажущіяся уклоненія углубляютъ въ какое либо спеціальное требованіе законовъ, которое на глубочайшихъ ступеняхъ является уже не уклоненіемъ, по частностію, а всеобщностію и первобытностію. Изслѣдователь не пугался здѣсь ни исторіи, ни сравненія: онъ смѣло обращался къ тѣмъ языкамъ, гдѣ предполагались старшія и глубочайшія ступени, болѣе раннія фазы бытія. Собратія на Востокѣ, Санскритъ и Зендъ, вызванное къ отвѣту, не увлекли Аксакова за Бонномъ и предотвратили нареканіе, будто авторъ обязанъ всѣмъ нѣмецкому лингвисту. Удачно онъ выбралъ здѣсь лучшаго изъ ученыхъ, того, которымъ въ "Сравнительной Граматикѣ" нельзя довольно начитаться: чего конечно нельзя сказать объ его же " Словарѣ, " ни о тѣхъ, великихъ въ другомъ отношеніи филологахъ, которые всю исторію языка и весь сравни тельный методъ обратили, какъ Гриммъ, въ доказательство первобытности и безпредѣльной широты нѣмецкой. Ссылаясь на сихъ послѣднихъ, Аксаковъ легко оправдалъ бы собственное увлеченіе Русскимъ языкомъ, если бы* таковое существовало: напротивъ, онъ выбралъ болѣе безпристрастнаго, желая быть самъ таким^же, и онъ выразилъ полное уваженіе къ Боппу. Но, весьма часто критикуя его, хотя это показалось бы для иныхъ трусливыхъ слишкомъ дерзкимъ при матеріалѣ одного Русскаго языка, авторъ довѣрилъ, и не ошибся, Боппу объ Арійскихъ нашихъ братіяхъ на Востокѣ: что же вытекало изъ довѣрія? Сравненіе сколько возводитъ языки въ исторіи къ первообразу и старшей эпохѣ, столько же, разумѣется, и низводитъ ихъ при совпаденіи съ тѣми языками, кои развивались позже и въ формахъ своихъ обличили сравнительно позднѣйшія явленія. Тотъ же самый, безпрерывно встрѣчающійся, "услужливый" -- какъ прозванъ Аксаковымъ -- суффиксъ s, во флексіяхъ склоненія родня Санскритъ съ Греческимъ и Латинскимъ, а симъ классическимъ языкамъ обѣщая по видимому старшинство и первобытность, въ глазахъ автора -- сперва по одному лишь довѣрію къ натуральности Русскаго языка -- суффиксъ сей обратился въ обличеніе самому Санскриту. Съ поддержкою Зенда, который въ этомъ случаѣ ближе къ намъ, авторъ заподозрилъ первобытность Санскрита по настоящему вопросу и постепенно пришелъ къ убѣжденію, котораго нельзя не раздѣлить нынѣ каждому свѣдующему: что, по отбытіи Индоевропейскихъ сочленовъ въ Европу, собратья ихъ въ Азіи также точно сдвинулись со своего старшаго мѣста и съ прежней высшей ступени, ради хоть того, чтобы организоваться самобытнымъ народомъ, сдвинулись и, пока мы еще странствовали, пока не усѣлись, не сложились и не успѣли затерять первоосновъ въ дальнѣйшемъ опредѣленіи, Санскритъ съ ближайшими ему языками (по исторіи) уже подвинулся далеко, уже отбылъ первобытности и набилъ новизны. Когда вопросъ выигралъ такую постановку, въ сущности весьма простую, истекавшую сперва изъ одной вѣры, тогда философскій умъ автора пробудился со всею силою, тогда воспрянуло творчество его соображеній: вѣруя простосердечно и какъ вѣра ставитъ въ непосредственное отношеніе къ существу, авторъ тѣмъ же путемъ повелъ знаніе и науку; по довѣрію къ природѣ и явленіямъ, далась его постиженію прямая сущность, отражаемая въ человѣческой идеѣ. Если формы Русскаго языка соприкасались съ первоосновою всякого языка, минуя и оставляя за собою позднѣйшее развитіе, формальность и опредѣленность другихъ языковъ, то тѣмъ самымъ устранялась соблазнительная необходимость -- признавать Русскія формы за старшія по лѣтосчисленію, за первобытныя безъ пройденныхъ періодовъ: онѣ могли возвращаться къ сущности и первоосновѣ, и не но одному сокращенію или упрощенію, а въ силу свободы творческой, на каждой ступени -- хотя бы и позднѣйшей годами; онѣ пріобрѣтали способность возстановлять основной законъ, хотя бы изъ грубаго или даже испорченнаго и кристаллизованнаго матеріала, какъ высѣкается скрытый огонь изъ камня и окаменѣлости. Такія стадіи мысли, не рѣдко разбросанныя по труду Аксакова, искушаютъ порознь, какъ мы сказали, къ сомнѣнію и обличенію противорѣчій: по, единясь въ цѣломъ, онѣ крѣпнутъ до самаго твердаго и всеобщаго закона. Пройдя такой путь съ авторомъ, отрадно присутствовать при его выводахъ въ заключеніи: прочтите о сихъ вопросахъ истинно-золотыя строки въ "Предисловіи" на стран. IV--VIII; отрадно дополнять или истолковывать подобныя соображенія, которыя зрѣлостью философской устоятъ противу всякого возраженія со стороны матеріала, напротивъ всегда подчинятъ себѣ матеріалъ и одухотворять къ своему единству, какъ бы упоренъ, дробенъ или разсѣянъ онъ ни былъ. Въ такихъ случаяхъ авторъ подлинно не имѣетъ себѣ пока еще равнаго среди филологовъ между Славянами и ему не съ кѣмъ здѣсь верстаться, ни съ самыми "счастливцами," пока еще не народившимися. Тутъ останавливаетъ науку уже не одно ограниченіе нормы Церковнославянской, ни отважная правда въ лицо Арійскому Востоку: тутъ путь къ самому любопытному и почти никѣмъ еще, ни среди цѣлой Европы, достаточно не разъясненному, -- путь къ постиженію языка первобытнаго, нашего и общаго праязыка, все равно -- еще неподвижнаго ли на своей первоосновѣ, или вогсозидаемаго чрезъ вѣрность природѣ. Тутъ способъ -- распредѣлить самые періоды языковъ, отъ неуловимыхъ зачатковъ до самыхъ позднихъ и окрѣпшихъ формъ; тутъ возможность указать норму, съ которою можно сравнивать языки надежно, а не гадательно и тенденціозно. Въ виду такихъ, истиннограндіозныхъ выводовъ и указаній, еще ничтожнѣе оказываются въ Граматикѣ пробѣлы или недостатки цитатъ и примѣровъ: они могутъ быть и не быть, они могутъ еще мельчать, и разсыпаться осколками, и оказывать невѣрность, косность, неточность, -- эти дребезги матеріала окружаютъ зданіе, уже успѣвшее воздвигнуться, уже подъявшее главу свою въ изящныхъ очертаніяхъ. Только гг. Ягичи и Даничичи способны "изобличать" "Граматику" знаменитаго своего родича -- Крижанича, когда она, не точная мелочами, сближалась съ Русскимъ языкомъ и пыталась установить общую Граматику Славянамъ, для возвращенія имъ распавшагося единства: Аксаковъ своимъ путемъ приблизилъ языковѣдѣніе къ той нормѣ, которая обѣщаетъ всѣмъ Славянамъ общій типъ ихъ основнаго языка и объясненіе уклоненіямъ. Здѣсь-то мы еще охотнѣе комментируемъ Аксакова, уже не столько дополняя его, сколько ища себѣ самимъ руководной нити изъ его цѣльнаго воззрѣнія. Мы привели здѣсь лишь одинъ примѣръ, одно изъ направленій пути: ихъ много. "Безпримѣрность" автора обращается къ его славѣ: многимъ и многимъ даетъ она примѣръ, какъ размаивать руки и мысли свободою духа.
   Еще нѣсколько словъ. Длиннымъ процессомъ филологической работы и трудовой мысли достигши высоты свободнаго созерцанія, Аксаковъ не рѣдко, такъ сказать, возвращался съ этой вершины, чтобы раздроблять камни, составлявшіе для другихъ преткновеніе, чтобы разсѣкать Гордіевы узлы простотою разсужденія и порою, однимъ прикосновеніемъ, сметать паутину всякой хитрой запутанности. Тутъ уже не скажутъ, что онъ безъ примѣровъ или безъ матеріала, что онъ съ мыслію безъ звуковъ: самые тонкіе звуки, самыя сложныя сочетанія подвергаются его анализу и страницы пестрѣютъ, къ величайшему удовольствію многихъ, курсивными буквами, всевозможными значками. Приведемъ тому примѣры.-- Онъ замѣтилъ, что U, звукъ языка Арійскихъ вашихъ собратій на Востокѣ и вообще звукъ древнихъ языковъ (ихъ также заставили облечься въ Латинскую букву), помимо своей долготы, краткости и перехода въ в, имѣетъ весьма разнородное отношеніе къ Славянскимъ гласнымъ звукамъ, отвѣтствуя здѣсь двоегласному оу, чаще двоегласному ы, но также и загрубѣлому и, и полугласному ъ-ру.-- Послѣдній случай въ области языка Латинскаго, Греческаго υ Славянскаго, то есть прямое соотвѣтствіе и тѣснѣйшая связь Латинскаго краткаго и, Греческаго υ, съ нашимъ краткимъ у и полугласнымъ ъ-ромъ, -- для Славянскаго языковѣдѣнія далеко не новость {При всемъ томъ, что Славянская наука доказала и разъяснила это соотвѣтствіе, а вся письменная наша древность переводила не иначе Греческое υ, какъ Русскимъ краткимъ у, подъ бокомъ же собственныя наши нарѣчія, Малорусское и Бѣлорусское, извѣстны своимъ произношеніемъ оу, ау, еу, середнимъ между оу--ау--еу и между ов--ав--ев, да и сами Нѣмцы очень хорошо вѣдаютъ въ своемъ языкѣ тѣ же самые звуки: устарѣвшая Нѣмецкая школа заразила юныя наши училища, гдѣ по Гречески слышимъ нынѣ всюду вмѣсто подлиннаго υ либо Нѣмецкое ü, j, либо въ отпоръ грубое согласное в: гіопиос, базилейс, травма... Истиннымъ поклонникамъ благозвучнѣйшаго языка нѣтъ силъ равнодушно внимать такой какофоніи, противной всѣмъ сознаннымъ законамъ филологическимъ.}: но, придавая полугласнымъ ъ въ всю широту подобающаго имъ значенія (поглотившаго, увы, всю первобытную гласность на переходномъ пути Славянъ изъ общей Индоевропейской семьи къ обособленію, пока снова не воспрянула у нихъ гласность вторичная), прослѣдивши это значеніе повсюду, преимущественно въ сгибахъ или флексіяхъ склоненія, Аксаковъ разъяснилъ окончательно помянутое соотвѣтствіе звуковъ, въ длинномъ рядѣ образцовъ.-- Простирая значеніе того же г-ра еще глубже, внутрь слова и корня, авторъ имѣлъ возможность усмотрѣть, что въ извѣстную, весьма отдаленную пору языка, всякій согласный звукъ (почему онъ такъ и названъ) сопровождался непремѣнно у старшихъ народовъ звукомъ гласнымъ, хотя бы краткимъ, а у Славянъ нѣкогда звукомъ ъ-ра, у нихъ же послѣ гласностью вторичною, однимъ словомъ такъ, что каждый слой въ наслоеніи матеріи, каждый родъ въ нарожденіи плоти языка "прокладывался" извѣстнымъ гласнымъ элементомъ, одушевлявшимъ вещество согласное; движеніе жизни впередъ шло звеньями парными, четами, въ которыхъ роль посредства поперемѣнно играла то гласность или полугласность, то согласность; и только плодъ сего, само порожденное существо, слово ли, цѣлый ли языкъ, придали основному союзу третью ступень окончательнаго завершенія, на которой первенствуетъ то гласность, то за согласнымъ звукомъ краткій гласный или полугласный. Но у тѣхъ, кто сберегъ примѣненіе и самое начертаніе ъ-ра, какъ у Русскихъ, всего яснѣе подобный процессъ выразился въ случаѣ, спеціально отмѣченномъ пытливостью Аксакова: когда ъ дѣлается посредникомъ между согласностью и даже отвердѣвшею гласностью; оттуда всѣ наши об-ъ-емъ, с-ъ-ѣмъ, из-ъ-ятъ, и т. п.; оттуда объясненіе вторичнымъ, производнымъ двугласнымъ въ родѣ у-о, у-е и т. д.-- Благодаря сознанію сего процесса, у Аксакова -- въ обмѣнѣ съ нашимъ изслѣдованіемъ языка Новоболгарскаго -- истолковались сполна тѣ живыя, на глазахъ нашихъ совершающіяся, дѣянія языковаго творчества, когда согласный звукъ, вновь присоединяемый чисто внѣшнимъ способомъ къ рубежу опредѣлившагося слова, внезапно вызываетъ на семъ концѣ слова, въ силу одного соприкосновенія, скрытый и -- казалось -- исчезшій ъ: нарождаются не предвидѣнныя сочетанія въ родѣ вчер-ъ-сь, вечё-р-ъ-тъ, вол-ъ-тъ, раб-ъ-тъ, оглашаемыя скоро въ формы вчер-а-съ, вечёр-а-тъ, вол-а-тъ, раб-а-тъ, -- это извѣстное α-ς, ο-ς, υς и т. д., окрѣпшее въ склоненіи у многихъ древнихъ.-- Здѣсь мѣсто упомянуть кстати о знаменитомъ S. У многихъ древнихъ народовъ будучи рано принять во флексію склоненія или въ окончаніе падежей, черезъ склоненіе вросши въ нѣкоторыя старшія формы и отвердѣвши при нихъ суффиксомъ, сопровождая ихъ на дальнѣйшемъ пути движенія какъ часть слова и нерѣдко смѣшиваясь или совпадая съ самимъ корнемъ, а въ заключительномъ развитіи иныхъ языковъ повторившись съ качествомъ флексіи и здѣсь окрѣпши какъ непремѣнная норма, звукъ s естественно занялъ широкое мѣсто въ изслѣдованіи филологовъ. Безпрестанно съ нимъ встрѣчались, поминутно объ немъ твердили и -- простерли значеніе его до того, что признали въ немъ неизбѣжнаго спутника всякому подлинному Индоевропейскому склоненію, укрѣпили за нимъ значеніе абсолютнаго, истекавшаго изъ природы, закона, отождествили его со всякою древностью и первобытностью какъ ея символъ, всякое же прочее склоненіе, стоявшее внѣ сего процесса или дошедшее до половины его у всѣхъ остальныхъ языковъ, въ томъ числѣ у Славянъ и даже устами собственныхъ ихнихъ ученыхъ, назвали младшимъ, слабымъ, искаженнымъ, объясняя отсутствіе s его утратою и порчею языка. Каждому ученому по истинѣ могла надоѣсть такая теорія за одно съ синимъ звукомъ s: ревнуя о достоинствѣ языка Славянскаго, въ особенности Русскаго, Аксаковъ, быть можетъ въ началѣ ради этого одного, устремилъ всю силу знанія своего и таланта противу досаднаго явленія, неизвѣстнаго нашему родному языку и поставленнаго ему въ укоръ. Держа, какъ говорили мы, вопросъ языка вопросомъ народа и собственной жизни или обратно, держа это какъ знамя и какъ держали у насъ въ старину всякое высокое имя -- грозно и честно, Аксаковъ раздѣлялъ по частностямъ сего вопроса, особенно при "Имени Существительномъ," и собственныя чувства, любовь или отвращеніе, симпатіи и антипатіи. Такъ, сверхъ своего знанія, онъ особенно любилъ звукъ ъ, играющій столь видную роль у насъ и столь много способствующій разысканію филологическому: въ ту же мѣру, онъ возненавидѣлъ противника -- звукъ s, тою ненавистью, которую можетъ питать добрѣйшее сердце къ чему либо гнусному. Онъ расточалъ сему врагу прозвища "надоѣднаго," "назойливаго," "вторгавшагося пролазы," "услужливаго," "рабскаго," онъ перенесъ сюда смыслъ приторной угодливости, чуждый собственному его лицу и проникшій къ намъ въ видѣ поддакиванья, какъ рабское "да-съ нѣтъ-cъ:" потому, какъ самъ говорилъ обыкновенно съ твердостію "да " или "нѣтъ", такъ на вѣрное можно было считать признакомъ, что Аксаковъ недоволенъ или гнѣвенъ, когда онъ начиналъ употреблять " да-съ, нѣтъ-съ." Дѣло однако не въ этомъ, а въ томъ, что, безпрестанно возвращаясь къ сему вопросу, онъ рѣшительно ниспровергъ царившую у филологовъ теорію, доказавши стократно: что s есть суффиксъ изъ суффиксовъ, какъ всѣ прочіе, одинаково извѣстные; что это явленіе есть признакъ весьма далекой, вѣками добытой, сравнительно поздней опредѣленности, и признакъ злоупотребляемый, повторяемый, внѣшнимъ образомъ прирастающій; что мы не утратили его, а въ томъ видѣ, какъ имѣютъ другіе, вовсе не пріобрѣтали; что у кого онъ есть, это вовсе не символъ первобытности, ни какая ни будь норма, ни всеобщій законъ и т. д. Правда, здѣсь филологъ -- не то чтобы увлекся и преувеличилъ, -- а скорѣе не доглядѣлъ и не успѣлъ всмотрѣться глубже: онъ не обратилъ вниманія, что этотъ неоспоримый "суффиксъ" въ свое извѣстное, старшее время, у языка первобытнаго, древнѣйшаго чѣмъ Санскритъ и Зендъ, имѣлъ значеніе "флексіи" и, пройдя черезъ склоненіе, позже вросъ въ форму суффиксомъ, такъ что повтореніе его, у Санскрита и прочихъ древнихъ, безпорно позднѣйшее, есть однако повтореніе и возстановленіе эпохи предшествовавшей; онъ упустилъ изъ виду, что с, ставши у насъ самихъ суффиксомъ (гол-о-с-ъ, яр-у-с-ъ), вросши въ форму (неб-ec-, тѣл-ес-), воскресая порою на глазахъ нашихъ въ подобіе флексіи (вчер-а-с-ь), гораздо раньше того, у насъ же въ эпоху болѣе первичную, руководилъ самимъ склоненіемъ, составляя чистую согласную флексію, совпадавшую съ пріемомъ другихъ языковъ; при той разницѣ, что мы, опредѣлившись другими флексіями, уже не повторили у себя с позднѣе. Мы это и сочли долгомъ въ своемъ мѣстѣ съ подробностію дополнить: воображаемъ, какъ покойный "сердился" бы на насъ за это, будто за уступку и почти измѣну, хотя самъ же это вызвалъ въ насъ глубиною своихъ соображеній, хотя при жизни, въ отвѣтъ на первыя заявленія наши въ этомъ родѣ, самъ же поощрялъ ихъ и, думаемъ, въ концѣ концовъ непремѣнно теперь согласился бы съ нами, при взаимныхъ конечно ограниченіяхъ. Тѣмъ не менѣе, дополнять можно и должно, въ этомъ вся плодотворность Аксаковскихъ началъ: а теорію и теоретиковъ, выше помянутыхъ, филологъ нашъ ниспровергъ до основанія, имъ больше не возстать для науки.-- Разумѣется, съ этимъ же вопросомъ связаны положенія Аксакова о тематичности и гласности вашего склоненія: съ ними можно спорить и также вести изслѣдованіе дальше, но все, въ чемъ уклонялся авторъ при разысканіи, всѣ его недостатки или естественныя преувеличенія прикрылъ и совершенно исправилъ онъ выводами, о которыхъ говоритъ отчасти и самъ въ "Предисловіи" (стр. IV и дал.). Остается несомнѣннымъ, что это особенность наша, и прадревяяя, и первобытная по своему значенію: однако же филологъ успѣлъ согласиться, что она могла быть не остаткомъ, не слѣдомъ и не отсадкомъ нраязыка, а послѣдствіемъ реакціи, дѣломъ новѣйшаго и дальнѣйшаго нашего развитія, именно плодомъ нашего обособленія, "хронологически" позднѣйшаго, "качественно" законнаго и слѣдовательно вторившаго основамъ самымъ глубокимъ.-- Но такихъ положеній у нашего автора множество и пересчитывая ихъ мы вдались бы въ завоеванія, сдѣланныя скорѣе его философскимъ умомъ, чѣмъ трудомъ филологическимъ.-- По тому, возвращаясь, мы прибавимъ, что онъ же выставилъ ярко роль числа Двойственнаго, опредѣливши признаки, по которымъ склоненіе явно идетъ отъ Единственнаго ко Множественному "черезъ Двойственное," а падежи Множественнаго получаютъ лучшее разъясненіе только изъ сего пути и посредства.-- Въ частности о падежахъ, Аксакову принадлежитъ догадка, пріобрѣтающая самую прочную доказательность, что установившіяся флексіи падежа Дательнаго перенесены собственно съ Творительнаго, по крайней мѣрѣ прошли путь образованія черезъ Творительный, какъ яснѣе видно въ Двойственномъ и Множественномъ; Латинское bi-s (nobi-s и т. п.) онъ принималъ отсюда Творительнымъ (мы прибавили бы -- Соединительнымъ), и старшимъ, чѣмъ bu-s, хотя это окончаніе и усвоено въ установившейся Латыни одинаково Дательному.-- Впрочемъ довольно. Всѣмъ этимъ, и подобнымъ, авторъ нашъ внесъ драгоцѣннѣйшіе вклады въ науку языкознанія, не только въ будущую, идеальную или чаемую, но и въ предыдущую, и современную, самую точную и положительную, даже -- пожалуй -- узкую, анатомическую, "примѣрную" и "буквоѣдную".
   Не можемъ не замѣтить, какъ всѣ подобные вѣскіе выводы давались Аксакову легко и просто. Мы очертили отчасти его громадный приготовительный трудъ и говорили уже, что трудъ сей былъ не копотливый и крохоборный, не внѣшній и матеріальный, а трудъ истиннаго развитія, выразившійся не мозолями рукъ или истощеніемъ глазъ, а напряженіемъ ума, болью сердца, жертвами нравственными среди окружающей жизни и тогдашней общественной обстановки: но понятіе труда, каково бы ни было, простиралось лишь на процессъ или ходъ развитія, ни сколько не ложась отпечаткомъ ни на плодъ, ни на произведеніе и выводъ. На семъ послѣднемъ рубежѣ царило уже творчество со всею легкостію и свободою. Вы видите въ Граматикѣ, какова она по рукописи и какъ она есть по изданію, всѣ видимости работъ и затрудненій: эти видимости дѣйствительно возникли, но возникли именно при письмѣ, подъ перомъ, на бумагѣ, въ переходѣ къ изданію; на душу обратно онѣ не вліяли бременемъ или запутанностью, ни въ самомъ выводѣ, среди строкъ, не отзываются читателю чѣмъ либо тяжелымъ. Замѣчаете, что авторъ, какъ авторъ, какъ писатель и издатель, часто возится съ матеріаломъ, переходитъ отъ одной мелочи къ другой, повторяется, оговаривается, ищетъ и какъ будто хлопочетъ: и тутъ же, не взначай, тою "божественнаго" происхожденія отгадкой, которая и названа "дивинаціей," даритъ вамъ самое мѣткое и ясное положеніе, нерѣдко почти не оправданное мелочами, часто въ разрѣзъ съ аппаратомъ и работой. Встрѣчая почти на каждомъ шагу самыя тонкія философскія соображенія, вы приходите къ убѣжденію и говорите:, "Сколько онъ думалъ и продумалъ! Этотъ человѣкъ думалъ за другихъ, вовсе не думавшихъ о Русскомъ языкѣ, думалъ тамъ, гдѣ спеціалисты фаха работали безъ мысли, выписывая, списывая и прописывая!" Здѣсь правда, но только отчасти; будетъ не правда, если вы предположите, какъ бываетъ обыкновенно, думу тяжелую, способность, охоту и необходимость крѣпко "задумываться". Аксаковская дума была такою же творческою, какъ "дума" пѣснотворчества у Малоруссовъ, какъ "дума" въ нашей исторіи, но старшая и народная -- какъ "вѣче." Ни подготовки разсчитанной и намѣренности, ни усидчивости, ни регламентаціи занятій, ни уставной формы рѣшенія тутъ не было и не могло быть. И это всего ярче обнаруживалось при живомъ общеніи съ Аксаковымъ. Насъ всегда изумляло: въ самыхъ трудныхъ задачахъ, гдѣ мы и другіе "задумывались," хотѣли и просились "подумать", спѣшили къ матеріалу и даннымъ, пересматривали. провѣряли и т. д., Аксаковъ съ разу рѣшалъ, какъ будто что-то готовое; и точно, рѣшеніе слишкомъ хорошо было подготовлено у него всею жизнію, цѣлымъ существомъ и цѣльною природою. Онъ не разсматривалъ: онъ прямо и непосредственно "созерцалъ;" не изучалъ: а просто "вѣдалъ;" для него не было "предмета:" была сама жизнь и сущность живая.
   Сказавши о томъ, какъ относился Аксаковъ къ языку, мы почти сказали уже объ отношеніяхъ его къ народу, ибо для Аксакова было едино и цѣльно "языкъ -- народъ." Теперь, на оборотъ, дополнимъ о народѣ на столько, на сколько это относится къ языку. Русскій народъ, какъ и языкъ, вѣдалъ Аксаковъ существомъ живымъ и цѣлымъ, не анатомируя, не примѣривая, не разбивая по знакамъ и не расписывая исторически: обходясь съ живымъ человѣкомъ, вѣдь вы не станете его татуировать значками лѣтъ, мѣсторожденія, родственныхъ связей? Порядочный человѣкъ не станетъ въ живомъ разговорѣ учащать "превосходительствомъ," ни принимать въ разговорѣ подобныхъ титуловъ: Аксаковъ не заботился ни о превосходствѣ, ни о первобытности, ни объ историческихъ привилегіяхъ своего народа. Онъ могъ говорить, какъ самъ народъ, цѣльнымъ древнимъ, лѣтописнымъ, актовымъ, пѣсеннымъ языкомъ, могъ, мы видѣли, вести на семъ языкѣ дружескую переписку: между тѣмъ, какъ самъ же народъ, онъ писалъ языкомъ современности, не гнушаясь нисколько ни младшими, ходячими формами, ни даже иностранными оборотами и словами; Даль, другаго происхожденія и развитія, испугался бы этого какъ признака иностранной природы; современные Чехи гордятся, слѣпивши тысячи формъ на собственномъ нарѣчіи, съ нѣмецкихъ словъ и выраженій, для понятій Австрійской цивилизаціи. Все это, согласны, вредило отчасти писанной Граматикѣ и готовленному изданію, но, что дѣлать, это было такъ; Аксаковъ не допускалъ ни для познанія народа, ни для уразумѣнія языка никакой внѣшней цѣли. Хомяковъ логизировалъ въ языкѣ для шутки, для остроумнаго сближенія и прозелитизма адептамъ; Гильфердингъ, отсюда же начавши, штудировалъ въ языкѣ для исторіи: Аксаковъ не любилъ шутки, не подчинялъ ни языка, ни народа внѣшней исторіи, а зналъ и познавалъ языкъ или народъ для самого же языка и народа. "Въ народъ" онъ не ходилъ, имѣя его въ себѣ и въ общей жизни съ собою; " къ народу " не обращалъ, хотя первый же съ Хомяковымъ посѣщалъ въ извѣстную эмоху кружокъ Рыбникова и конечно однимъ своимъ "присутствіемъ" направилъ кружокъ къ той дѣятельности, которая оказала впослѣдствіи богатые плоды для открытія и собранія народныхъ памятниковъ. Ни благодѣтельствовать народу, ни превозносить и декорировать его, ни костюмироваться имъ, ни писать или издавать что ни будь " для народа/ ни выставлять народъ для завоеванія ему силы или славы, ничего этого не позволялъ себѣ Аксаковъ: и также точно обходился съ языкомъ. Не налагая на себя въ сихъ отношеніяхъ ни подвига, ни аскетизма, ни усилій жертвы, онъ жилъ, говорилъ и дѣйствовалъ какъ самъ народъ -- въ его теперешнемъ положеніи. Народная жизнь и жизнь личнаго бытія сливалась, представляя взаимное сходство и почти тождество: богата силами и творчествомъ, глубока мыслію, дѣйственна словомъ, проста, природна, существенна, замкнута въ себѣ -- по безучастію внѣшней исторіи, даже безъ голоса -- чтобы пѣть, какъ смолкаетъ нынѣ пѣсня въ самомъ народѣ, отчасти безъ письма и грамоты, и отсюда столько затрудненій автору при переходѣ къ написанію Граматики. Но, если въ какомъ лицѣ Русскій народъ сознавалъ себя, вѣдалъ законы, потребности и надежды своего бытія, росъ знаніемъ и зналъ всю творческую мѣру своего возраста, -- это въ Аксаковѣ. Мы бы не допустили его, еслибы сверхъ чаянія пожелалъ онъ "издавать" и "комментировать" текстъ народныхъ творческихъ произведеній: но имъ были мы поддержаны на семъ пути, съ нимъ послѣ Кирѣевскаго положили начало изданіямъ, ему мы обязаны истолкованіемъ высшаго богатырски-народнаго образа Ильи Муромца, и, послѣ смерти Аксакова, отпечатали первыми пѣсни объ этомъ первомъ богатырѣ, думая про себя, какъ будто мы водружаемъ памятникъ самому Константину Сергѣевичу Аксакову. Ни одинъ, кажется, комментарій къ тексту Былины не переняли мы у сего старшаго истолкователя Былинъ: и до сихъ поръ, въ каждомъ вопросѣ, вынуждающемъ задуматься, беремъ передъ взоры тѣ очерки, всматриваемся пристально въ тѣ рисунки богатырей, которые Аксаковъ, "не умѣя" рисовать, чертилъ про себя; эти безъискусственные образы, набросанные почти дѣтской рукою, такъ вѣрны со всѣмъ, что мы узнаемъ дальше и дальше, что посмотрѣвши на нихъ каждый разъ мы пріобрѣтаемъ поддержку правильному взгляду, разъясненіе всякому туману, насъ окружающему.
   Исчерпать разъясненіемъ всѣ отношенія Аксакова къ Русскому языку и народу нѣтъ никакой возможности: тутъ даже не было отношеній, какъ будто между двумя сторонами, тутъ была общая жизнь, какъ будто въ одномъ существѣ; а разъяснить вполнѣ жизнь цѣльнаго существа -- значило бы прожитъ ею. Довольно, если мы успѣли очертить хотя приблизительный обликъ сей жизни.
   Теперь, послѣ всего сказаннаго о Граматикѣ, объ авторѣ ея, корректурѣ и редакціи, понятны будутъ, кажется, наши Примѣчанія и Прибавленія въ ихъ истинномъ смыслѣ. Мы совершенно безпристрастны и къ недостаткамъ труда, и къ достоинствамъ автора, не скрывая первыхъ и не выставляя вторыхъ: но въ томъ и другомъ случаѣ мы нисколько не имѣемъ въ виду критики, замѣняя ее истолкованіемъ текста, развитіемъ началъ, въ немъ лежащихъ, и продолженіемъ работы, на него положенной. Все, что при этомъ оказалось бы прибавленнаго въ подробностяхъ, примѣрахъ и матеріальной обстановкѣ, все это, предназначенное въ отвращеніе заблужденій и неосторожныхъ нареканій произведенію, въ собственныхъ глазахъ нашихъ не имѣетъ большой цѣны: оно пособляетъ внѣшнему изданію, но не видоизмѣняетъ, не расширяетъ самаго дѣла и обязано только тому, что мы позже родились и послѣ автора остались въ живыхъ.-- Есть впрочемъ сторона и важнѣе. Сочинитель, человѣкъ неудержимой мысли, всего ближе подходилъ къ тому образу, который выраженъ словами Великаго Учителя "языковъ" о самомъ себѣ, -- "задняя забывая, въ предняя же простирайся:" особенность эту въ нашемъ авторѣ мы уже достаточно разъяснили. Тамъ, гдѣ онъ спѣшитъ впередъ и пытаетъ новыя данныя, оставляя часто позади неоднократныя и даже лучшія толкованія вопросу; тамъ, гдѣ набрасываетъ начала высшія, намѣчаетъ пути новые, которыхъ не успѣлъ уже ни развить, ни опредѣлить вполнѣ, тогда какъ они вяжутся тѣсно со всѣмъ предыдущимъ и вытекаютъ изъ цѣльнаго творческаго воззрѣнія: тамъ, если подстрочныя наши оговорки и ссылки уже недостаточны, если мало одной редакціи текста, мы дѣлаемъ обширнѣе сводъ всѣхъ положеній сочинителя по данному вопросу къ единству, тамъ мы сами вступаемъ на путъ его съ дальнѣйшимъ изслѣдованіемъ или выводомъ. И плодъ авторскаго творчества, и духъ его остаются во всей неприкосновенности, съ нихъ мы начинаемъ и къ нимъ возвращаемся: но здѣсь мы самостоятельны. По примѣру самого автора, мы чуждаемся склонности -- "jurare in verba magistri," и магистра столь не притязательнаго на учительство: мы не выписываемъ его словъ при нашихъ собственныхъ, не указываемъ на нихъ перстомъ; мы явно рознимся отъ него въ способѣ, пріемахъ, ходѣ изслѣдованія и не рѣдко даже въ часностяхъ вывода,-- это легка отличить каждому взору: а замѣтить единство нашихъ воззрѣній съ воззрѣніями автора въ ихъ сущности, оцѣнятъ, общую цѣлость и нашего, и авторскаго взгляда, -- предоставляемъ тому, кто внимательно будетъ читать обоихъ, занимаясь самъ тѣми же вопросами. Безъ сихъ послѣднихъ условій, -- мы и не просимъ,           не ожидаемъ читателей. По тому же самому? мы предполагаемъ въ нихъ непремѣнно интересъ и достаточно подготовительныхъ свѣдѣній: говоря, на примѣръ, что Именительный на us переносится въ 4-мъ Латинскомъ склоненіи съ Родительнаго, а отсюда us переходитъ на Именительный склоненія 2-го, возражая K. С. Аксакову, что при этомъ "полусуффиксъ" его обличаетъ въ себѣ слѣды старшаго склоненія, въ коемъ s игралъ роль "флексіи, " мы не цитуемъ ни страницъ Аксакова, ню прибавляемъ опредѣленія этихъ терминовъ и не воображаемъ, весьма впрочемъ возможнаго, читателя, который изумился бы, какимъ способомъ us можетъ перенестись съ 8-й страницы Латинской граматики на 4-ю, а съ 4-й, изъ напечатанныхъ примѣровъ Латинскаго классицизма, подняться въ эпоху за тысячи лѣтъ передъ P. X., когда еще не писали по Латыни и не было самого Рима. Равнымъ образомъ, какъ и Аксаковъ, мы своими указаніями никому не проповѣдуемъ, ни на чемъ не настаиваемъ и ни въ чемъ не силимся убѣдить: увѣренные, что со временемъ это настанетъ для иныхъ само собою, мы, въ тонѣ нашего автора, продолжаемъ здѣсь бесѣду съ нимъ, какъ вели ее часто и по долгу съ нимъ живымъ. Въ пятнадцать лѣтъ нашего печатнаго молчанія и объ. немъ, и объ его Граматикѣ, бесѣда эта однако же не прерывалась для нашего ума и сознанія: все, что мы ни изучали въ этотъ промежутокъ по вопросамъ языка, мы продолжали повѣрять мнѣніями K. С. Аксакова и, находя что либо новое, мысленно обращались къ нему. Пора же и у мѣста выразить теперь это словомъ, хотя отчасти.
   Особенно оказалась потребность "бесѣды" сего рода въ самомъ важномъ отдѣлѣ Граматики. Какъ есть въ самой жизни языка, лрошедши въ изложеніи труда своего чрезъ Двойственное число склоненія ко Множественному, авторъ достигъ до того рѣшительнаго рубежа, гдѣ не только выясняется, но даже "обнажается" флексія рода, числа и падежа; откуда, какъ съ вершины, раскрываются предъ взоромъ всѣ извилины пройденнаго языкомъ пути и начинается, съ сей же высшей ступени, обратное поступаніе: упраздняется Двойственное, какъ переходное, точнѣе опредѣляется Единственное; отвлеченный по происхожденію и задачѣ, Средній родъ крѣпнетъ видимо и вещественно, разоблачая, въ конфигураціи своихъ формъ, нити Женскаго и Мужскаго организма, а надъ ними старшаго Общаго; числовое и четное соединеніе роднится съ количествомъ и матеріаломъ стихійнымъ, съ собирательною массою; движеніе склоненія престаетъ, возвращаясь къ словообразованію, передавая туда свою подвижную флексію, въ качествѣ окрѣпшаго суффикса, для дальнѣйшей экономіи языка; изъ всего склоненія съ падежами возстановляется полное слово, имя, форма имени; качество звуковъ, сведя въ ходѣ склоненія свои счеты съ числомъ, съ количествомъ и суммою звуковъ, выигрываетъ новыя отличія и особенности, давая ими знать, каково оно и къ чему способно на дѣлѣ; долгота и краткость гласныхъ, попытавши разныя сочетанія, призвавши въ пособіе своему развитію и полугласные, и двоегласные разнаго разряда, выдвигаетъ за собою на сцену, для различенія падежей, чиселъ и родовъ, еще новое условіе -- удареніе, какъ нѣчто отдѣльное; удареніе, послѣ нѣсколькихъ варіацій, сдерживаетъ свою подвижность, получая опредѣленное мѣсто -- для одного рода, числа и падежа тутъ, для другаго тамъ и индѣ; съ пріостановкою движенія на его новомъ результатѣ, -- не само для себя, а для нашего взора и наблюденія, -- временно пріостанавливается творчество языка, покоится духъ и впереди готовится ему новый вопросъ матеріала на созиданіе. Все это, такъ или иначе, короче или подробнѣе, затронуто или разъяснено нашимъ авторомъ на разныхъ стадіяхъ пути при изложеніи "Граматики", но, когда дошло именно до числа Множественнаго въ сравнительномъ изученіи, когда предстояло дать рѣшительный выводъ и обратиться съ общимъ заключеніемъ къ предыдущему, когда, повинуясь сей задачѣ, авторъ началъ то "прибавлять" въ концѣ, то "пересматривать" съ начала,-- тогда, какъ мы говорили, физическія силы его начали ослабѣвать. И, подъ вліяніемъ обстоятельствъ, самый духъ организаціи готовился покинуть мощную натуру. Замолчать вмѣстѣ съ авторомъ на этомъ же пунктѣ -- значило бы покинуть его въ минуту самую важную: напротивъ, съ этого же именно пункта, сочли и мы обязанностью прибавить нѣсколько самостоятельныхъ замѣчаній. Не обѣщаемъ здѣсь ничего полнаго и законченнаго: сообщаемъ лишь въ той мѣрѣ, въ какой слѣдуемъ за K. С. Аксаковымъ.
   Такъ располагается въ концѣ Граматики наше "Особое Прибавленіе" всего болѣе о падежѣ Шестомъ, то есть Соединительномъ, Творительномъ и Относительномъ, -- въ этомъ все наше главное.
   При этомъ бросаемъ отчасти взглядъ и на другіе падежи, хотя въ подстрочной замѣткѣ при текстѣ сказали уже достаточно о Дательномъ.
   Съ той же точки зрѣнія и въ связи съ числомъ Множественнымъ, касаемся судебъ Двойственнаго, равно какъ основныхъ началъ Единственнаго.
   Данныя о родѣ, гласности и удареніи входятъ сюда или мимоходомъ, или какъ средство для главной цѣли.
   За всѣмъ этимъ останется безъ разъясненія одинъ еще, существенно важный, вопросъ языка: связь mjkcmu съ глаголомъ, склоненія со спряженіемъ. Уже А. Ст. Хомяковъ, давно въ живой бесѣдѣ, затрогивалъ своимъ пытливымъ умомъ эту любопытную задачу: наши виды, ближайшіе къ формѣ слова и къ имени, онъ спрягалъ по Латинскому спряженію временъ, а обратно Латинское спряженіе формировалъ нашими видами. Это послужило предметомъ дальнѣйшихъ нашихъ разговоровъ съ K. С. Аксаковымъ: мало по малу опредѣлились довольно яркія точки сближенія -- между лицами глагола и падежами, въ процессѣ спряженія и склоненія; а за тѣмъ располагались своими рядами и дальнѣйшія группы. Случай, какъ всегда бывало для обоихъ, -- при появленіи одного филологическаго опыта въ печати,-- вызвалъ къ изложенію взглядовъ и начало новаго труда выразилось взаимною нашею перепискою о видахъ Русскаго и Славянскаго глагола. Но обстоятельства и вскорѣ смерть K. С. Аксакова перервали начатое: а Издатель II-го тома Сочиненій покойнаго (стр. 652) наводитъ на мысль, что наша переписка гдѣ-то исчезла. Возобновлять такія начала уже поздно: а наше продолженіе, въ черновыхъ запискахъ и замѣткахъ, едва ли когда ни будь появится свѣту.

П. Безсоновъ.

   1875.
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов