Дробыш-Дробышевский Алексей Алексеевич - Адам Мицкевич

Адамъ Мицкевичъ.

(Его жизнь и произведенія до выѣзда за границу.)

Имя поэта, написанное нами въ заглавіи этой статьи, принадлежитъ къ числу именъ, которыя какъ бы воплощаютъ въ себѣ идеалы и стремленія цѣлыхъ народовъ. Для поляковъ Мицкевичъ не только великій поэтъ, какимъ онъ признается повсемѣстно, но еще и пророкъ, въ груди котораго кипѣли и вылились наружу стремленія и чаянія всего польскаго народа. Глава романтиковъ, совершившій рѣшительный переворотъ въ литературныхъ вкусахъ своей страны, Мицкевичъ не укладывается, однако, въ рамки своего времени и школы, переживаетъ создавшую его эпоху, чтобы неугасающею, яркою звѣздой свѣтить и текущимъ за нимъ поколѣніямъ. Какъ поэтъ, онъ создалъ неувядающей прелести шедёвры, какъ гражданинъ -- ярко воплотилъ въ себѣ чувство любви къ родинѣ; и въ томъ, и въ другомъ случаѣ онъ ничуть не утратилъ своего значенія и до сихъ поръ. Но, кромѣ этого безсмертнаго, непреходящаго значенія, Мицкевичъ заслуживаетъ вниманія и какъ человѣкъ своего времени, повліявшій сильно на побѣду въ литературѣ и жизни польскаго народа тамъ называемаго "романтизма", пониманіе котораго необходимо для всякаго, кто желаетъ изучить жизнь польскаго общества отъ 30-хъ годовъ до послѣдняго возстанія. Прибавимъ, что при всемъ этомъ великій польскій поэтъ былъ также прекраснымъ человѣкомъ, жизнь котораго можетъ служить примѣромъ добродѣтельнаго существованія, всецѣло посвященнаго благу людей.

Біографіи знаменитыхъ писателей въ значительной степени помогаютъ уясненію ихъ произведеній, придавая имъ при этомъ всю прелесть твореній близкихъ и дорогихъ намъ людей. О Мицкевичѣ много писалось въ польсной литературѣ, каждое его произведеніе подвергнуто всестороннему анализу и разсмотрѣнію, но долгое время не было вполнѣ удовлетворительнаго именовательнаго свода всѣхъ добытыхъ данныхъ о его жизни и произведеніяхъ. Послѣднему требованію въ значительной степени удовлетворила вышедшая четыре года тону назадъ большая, двухтомная біографія Мицкевича, написанная извѣстнымъ польскимъ критикомъ г. Хмѣлёвскимъ {Piotr Chmielowski: "Adam Mickiewicz, zarys biografïczno-literadri". Warszawa, 1886.}. Отмѣнный знатокъ литературы, воспитавшійся на художественно-научныхъ пріемахъ критики Тэна, г. Хмѣлёвскій съ большимъ трудолюбіемъ и искусствомъ постарался возстановить въ своемъ произведеніи дорогую для каждаго поляка личность поэта-пророка. Это рѣдкое біографическое произведете исполнено съ чрезвычайною тщательностью и, при большихъ достоинствахъ, заключаетъ въ себѣ мало недостатковъ. Къ послѣднимъ можно отнести развѣ только излишнюю растянутость труда въ первой части, гдѣ недостатокъ матеріаловъ о самомъ поэтѣ біографъ постарался замѣнить подробнымъ изображеніемъ его обстановки, причемъ, увлекшись, далъ слишкомъ много мѣста мелочамъ, вещамъ постороннимъ, которыя способны скорѣе затемнить, чѣмъ уяснить характеръ поэта.

Въ нашей статьѣ о жизни и произведеніяхъ Мицкевича біографическія подробности мы будемъ заимствовать изъ труда г. Хмѣлёвскаго, еще неизвѣстнаго русской публикѣ, кое въ чемъ, впрочемъ, отступая отъ сужденій критика-біографа о личности поэта и о его произведеніяхъ. Настоящая наша статья будетъ посвящена изображенію дѣтства, юности и первыхъ шаговъ поэтическаго творчества великаго польскаго поэта до выѣзда его за границу.

Адамъ Мицкевичъ родился въ 1798 г., 24 декабря, и провелъ годы дѣтства и отрочества въ мѣстечкѣ Новогрудкѣ, Минской губерніи. Здѣсь отецъ его Николай, по происхожденію бѣдный шляхтичъ, имѣлъ свой небольшой каменный домъ и занимался адвокатурой. Кромѣ Адама, у него было еще четверо сыновей. Въ Новогрудкѣ и въ его окрестностяхъ, а именно: въ околицѣ Заосьѣ (околицами назывались шляхетскія поселенія), гдѣ семья жила нѣкоторое время, имѣя тамъ небольшой кусокъ земли, Адамъ Мицкевичъ былъ окруженъ тою шляхетскою атмосферой, которую впослѣдствіи съ несравненнымъ реализмомъ воспроизвелъ въ Панѣ Тадеушѣ. Отецъ его, въ качествѣ домовладѣльца и адвоката, имѣлъ многочисленныя знакомства среди сосѣднихъ помѣщиковъ и среди шляхты околицъ, къ которой и самъ принадлежалъ по происхожденію. Тихая захолустная жизнь не способствовала преждевременной зрѣлости ребенка, ненормальному развитію его умственныхъ способностей, которое замѣчается въ дѣтствѣ двухъ другихъ знаменитыхъ польскихъ поэтовъ -- Словацкаго и Красиньскаго, но за то умственныя способности Мицкевича развивались постепеннѣе и нормальнѣе, и, быть можетъ, благодаря этому, онъ избѣгъ той болѣзненной нервной напряженности, которая звучитъ въ произведеніяхъ его сотоварищей. Новогрудокъ окруженъ прелестною холмистою мѣстностью, гдѣ глазъ не утомляется однообразіемъ равнинъ; въ самомъ городѣ, съ горы, гдѣ находятся развалины замка, взоръ теряется въ обширномъ пространствѣ, на которомъ виднѣются помѣщичьи усадьбы среди зелени деревьевъ, а горизонтъ замыкаютъ лежащіе за Нѣманомъ лѣса; съ другой стороны тоже видны поля, курганы, деревни, лѣса и большая дорога, льющаяся по холмамъ и долинамъ, окаймленная березами. "Виды эти,-- говоритъ біографъ Мицкевича,-- не поражаютъ зрителя, но занимаютъ глазъ "разнообразіемъ формъ и красокъ, не позволяя погрузиться въ тоскливую шли сонную задумчивость, они возбуждаютъ мысль къ болѣе живой и подвижной дѣятельности". Къ этимъ вліяніямъ природы и глухой старо-шляхетской жизни слѣдуетъ причислить еще вліяніе отца (о характерѣ матери поэта ничего опредѣленнаго неизвѣстно), который обладалъ нѣкоторымъ литературнымъ вкусомъ, любилъ читать поэтическія произведенія, преимущественно "золотой эпохи" польской литературы, эпохи Сигизмунда III, и самъ писалъ стихи, ходившіе въ рукописяхъ по рукамъ знакомыхъ. Съ отдаленнаго свѣта врывались при этомъ въ захолустную жизнь, хотя и ослабленныя пройденнымъ пространствомъ, вѣсти о чудесныхъ побѣдахъ Наполеона. Въ рядахъ французскихъ войскъ сражались и польскіе легіоны, и все общество съ мечтательнымъ ожиданіемъ слѣдило за полетомъ блестящей звѣзды французскаго Цезаря.

На девятомъ году жизни мальчикъ Мицкевичъ былъ отданъ въ ученье въ школу, находившуюся при монастырѣ доминиканскаго ордена. Школы эти замѣняли въ то время гимназіи, такъ какъ свѣтскія школы только еще возникали, наприм., во всей Виленской и Гродненской губерніяхъ было всего только двѣ свѣтскихъ школы. Благодаря стараніямъ ректора Виленскаго университета Яна Снядецкаго, извѣдывавшаго всѣми школами въ Литвѣ и Малороссіи, качество школъ начало улучшаться, но недостатокъ хорошихъ учителей, все-таки, оставлялъ ожидать еще многаго. Школа, гдѣ учился Мицкевичъ, раздѣлялась на шесть классовъ, а учителями были преимущественно духовныя лица, между которыми только изрѣдка попадались "свѣтскія. При недостаткахъ тогдашней системы образованія, направленной исключительно на упражненіе памяти, воспитаніе въ духовной школѣ имѣло и свою хорошую сторону, такъ какъ отношенія учителей къ ученикамъ носили здѣсь почти родственный характеръ. Учителя прекрасно знали каждаго ученика и не могли относиться къ своимъ воспитанникамъ съ оффиціальною холодностью, участвуя, наприм., вмѣстѣ съ ними въ рекреаціонныхъ забавахъ и прогулкахъ за городъ. Маленькій Мицкевичъ далеко не принадлежалъ къ числу лучшихъ учениковъ и въ двухъ классахъ просидѣлъ даже по два года. При этомъ нельзя было въ немъ замѣтить и особенной склонности къ какому-либо одному предмету: одно время онъ отличался въ алгебрѣ, въ другое -- въ латыни и краснорѣчіи польскомъ, потомъ въ физикѣ и естественной исторія. Какъ всѣ люди, одаренные живымъ воображеніемъ и не умѣющіе въ дѣтствѣ властвовать надъ нимъ, онъ не выказывалъ охоты къ регулярному, систематически веденному ученію. Отличаясь хорошею памятью, онъ легко схватывалъ верхушки заданнаго и этого ему было достаточно для полученія хорошей отмѣтки, что пріучало его неглижировать занятіями. Какъ разсказываетъ его братъ Францискъ,-- съ которымъ онъ учился вмѣстѣ, Адамъ обыкновенно былъ занятъ чтеніемъ постороннихъ книгъ, и, только ложась спать, просилъ брата прочесть ему громко заданный на-завтра урокъ.

Предметомъ чтенія Мицкевича были въ то время Иліада, Энеида, Освобожденный Іерусалимъ, романы Флоріана, Жанлисъ и разнообразныя книги, попадавшіяся ему подъ руку, въ которыхъ, но его словамъ, ему нравились преимущественно военныя сцены и геройскіе подвиги. Чтеніе поэмъ породило въ немъ желаніе испробовать и свои силы въ стихосложеніи, тѣмъ болѣе, что оно входило въ то время въ программу обученія,-- педагогическій обычай, объ исчезновеніи котораго можно пожалѣть. Стихосложеніе заставляло учениковъ перебирать въ памяти весь запахъ имѣющихся въ головѣ словъ, подыскивая риѳму, что способствуетъ практическому изученію языка. Первое самостоятельное стихотвореніе Мицкевича, о которомъ сохранилось воспоминаніе, было написано, когда автору было двѣнадцать лѣтъ: въ немъ заключалось описаніе пожара, зрѣлище котораго поразило мальчика. Стихотвореніе это очень понравилось учителю польскаго краснорѣчія и было прочтено имъ на публичномъ экзаменѣ.. Кромѣ того, въ памяти современниковъ сохранились еще отрывки изъ стихотворенія Мицкевича, написаннаго на именины директора школы, и изъ начатой передѣлки стихами прозаическаго романа Флоріана: Нума Помнилій. Впрочемъ, все это еще не свидѣтельствуетъ о раннемъ развитія. таланта поэта; многія дѣти въ то время писали стихи и написанныя Мицкевичемъ вовсе не отличаются чѣмъ-либо особенно яркимъ. Какъ въ школѣ, такъ и впослѣдствіи въ жизни Мицкевичъ начиналъ всегда несмѣло, съ вещей малозначущихъ и мелкихъ, но неуклонно шелъ впередъ, все совершенствуясь, когда другіе останавливались на полпути.

Когда Мицкевичъ былъ въ четвертомъ классѣ школы, онъ пережилъ горестную утрату -- смерть отца, а другое, всемірно-историческое событіе -- походъ Наполеона въ Россію -- поразило отроческій умъ его своею грандіозностью и оставило слѣды на всю его жизнь. Долгое время спустя, уже зрѣлымъ мужчиной, бѣднымъ изгнанникомъ въ великомъ французскомъ городѣ, Мицкевичъ поэтически вспоминалъ свое отроческое впечатлѣніе въ Панѣ Тадеушѣ: "urodzony w niewoli, okuty w powiciu,-- говоритъ онъ,-- ja tylko jednq taka wiosne mialem w zyciu" {Рожденный въ неволѣ, скованный еще въ пеленкахъ, я только одну такую весну пережилъ въ жизни.}. Черезъ Новогрудокъ проходили войска подъ начальствомъ короля вестфальскаго Іеронима Бонапарте, которому была отведена квартира въ домѣ родителей Мицкевича. Владѣльцы дома были на это время, конечно, удалены, и, забравшись тайкомъ въ садъ, Мицкевичъ подстерегалъ интересное зрѣлище прибытія короля. Звуки трубъ, барабановъ, литавръ, крики столпившагося народа, масса солдатъ, почтительно привѣтствовавшихъ короля, шитые золотомъ мундиры свиты,-- все это сильно поразило воображеніе отрока: "ангелъ, спускающійся съ неба,-- говорилъ онъ впослѣдствіи,-- не могъ бы произвести на меня большаго впечатлѣнія". Когда уѣхалъ изъ города король вестфальскій, въ домѣ Мицкевичей остался на квартирѣ старый служака, начальникъ эскадрона, имѣвшій привычку повторять при каждомъ удобномъ случаѣ: "клянусь именемъ великаго Наполеона". Величіе это приняло въ глазахъ отрока какой-то божественный оттѣнокъ, и, быть можетъ, въ этихъ отроческихъ впечатлѣніяхъ слѣдуетъ искать зародыша того поклоненія Наполеону, которое отличало Мицкевича въ теченіе всей его жизни, принявъ у впослѣдствіи характеръ религіознаго культа.

Въ 1815 г. Мицкевичъ, окончивъ доминиканскую школу, отправился въ Вильну для поступленія въ мѣстный университетъ. Тамъ онъ помѣстился въ домѣ своего родственника, декана физико-математическаго факультета, ксендза Іосифа Мицкевича. Не имѣя собственныхъ средствъ къ образованію, Мицкевичъ поступилъ въ учительскую семинарію, устроенную при университетѣ, воспитанники которой учились въ университетѣ безплатно и, кромѣ квартиры, получали еще 15 р. въ мѣсяцъ, съ обязательствомъ по окончаніи курса прослужить за это нѣсколько лѣтъ въ должности учителя въ мѣстности, какую укажетъ управленіе университета. Для поступленія въ семинарію требовался конкурсный экзаменъ, повторявшійся потомъ каждые полгода для казенно-коштныхъ студентовъ. Выдержавъ съ успѣхомъ экзаменъ, Мицкевичъ приступилъ къ занятіямъ въ физико-математическомъ факультетѣ, который избралъ не по личной склонности, но подъ вліяніемъ своего родственника; въ слѣдующемъ полугодіи мы видимъ его уже на факультетѣ литературы и свободныхъ искусствъ, гдѣ онъ и пробылъ до конца курса. Самою выдающеюся личностью изъ профессоровъ послѣдняго факультета былъ извѣстный филологъ-классикъ Готфридъ Эрнстъ Гроддекъ. Образовавшійся на нѣмецкой наукѣ, послѣдователь извѣстнаго Фридриха-Августа Вольфа, онъ подготовлялъ своими лекціями почву для новыхъ эстетическихъ взглядовъ. Гроддекъ училъ, что литература, а въ особенности поэзія каждаго народа должна быть самостоятельной и оригинальной, и, совѣтуя изученіе греческихъ и римскихъ произведеній, имѣлъ въ виду не развитіе подражательности, но чувства прекраснаго. Кромѣ него, особенно сильное вліяніе оказалъ на Мицкевича профессоръ "краснорѣчія и поэзіи" Леонъ Боровскій. Либералъ въ духѣ восемнадцатаго вѣка, въ литературныхъ своихъ взглядахъ Боровскій не былъ, однако, слѣпымъ послѣдователемъ французскаго классицизма. Знакомый съ трудами нѣмецкихъ эстетиковъ: Лессинга, Мендельсона, Гердера, Эшенбурга, Боровскій пользовался ими въ своихъ лекціяхъ и, протестуя громко противъ исключительнаго занятія французскою литературой, совѣтовалъ изученіе произведеній нѣмецкихъ, англійскихъ, итальянскихъ и испанскихъ. Кромѣ этого идейнаго вліянія, которое Боровскій несомнѣнно оказывалъ на Мицкевича, ему. какъ то признаетъ и самъ Мицкевичъ, послѣдній преимущественно былъ обязанъ склонностью къ сжатости и ясности выраженія. Поправляя сочиненія студентовъ, Боровскій неумолимо преслѣдовалъ всякую растянутость и неясность, всякое слово, употребленное неумѣло.

Университетскимъ вліяніямъ соотвѣтствовала и умственная атмосфера общества того времени. Въ ней все еще царилъ духъ восемнадцатаго вѣкъ съ его преобладаніемъ чистаго раціонализма, но уже выдѣлялись и другія, антираціоналистическія теченія девятнадцатаго вѣка, хотя пока еще слабо, и въ связи съ реакціоннымъ движеніемъ, мало симпатичнымъ молодежи. Въ довольно оживленной тогда виленской прессѣ преобладало либеральное направленіе. Въ духѣ философіи XVIII вѣка и псевдо-классицизма въ литературѣ издавались тогда въ Вильнѣ: Dzennik Wilenski, ежемѣсячное изданіе, и газеты: Tygodnik Wilenski, Kurjer Litowski и нѣсколько позднѣе, въ 1817 г.: Wiadomoéci Brukowe. Въ этихъ изданіяхъ струйка новыхъ теченій просачивалась съ трудомъ, хотя, все-таки, просачивалась; но впослѣдствіи всѣ они, за исключеніемъ Виленскаго Дневника, заняли по отношенію къ романтизму враждебную позицію. Совершенно противуположяо имъ было изданіе Pamiètnik Magnetyczny, издаваемое докторомъ философіи Ляхницкимъ. Въ этой газетѣ новый поворотъ человѣческой мысли представился публикѣ въ формѣ реакціоннаго обскурантизма. Изданіе это грубо выступило противъ философіи XVIII в., доказывая, будто математическія науки ведутъ къ матеріализму, занималось магнетизмомъ, не выключая ясновидѣнія и пророческаго дара, и славило знахаря Антоську изъ Гродненской губерніи, помѣстивъ даже его портретъ на своихъ страницахъ. Во всякомъ случаѣ, какова бы ни была его форма, это изданіе указывало на начавшійся въ обществѣ, усталомъ отъ сухаго раціонализма XVIII в., поворотъ къ другому міросозерцанію, проявившійся пока въ интересѣ ко всему сверхъестественному. Съ этимъ поворотомъ Мицкевичъ встрѣтился уже на первыхъ шагахъ своей университетской жизни, когда на университетскомъ актѣ профессоръ Еапелли, нападая на скептицизмъ и "негодную философію" XVIII в., цитировалъ въ подкрѣпленіе своихъ мнѣній краснорѣчивыя мѣста изъ Духа христіанства Шатобріана.

Товарищеская жизнь среди виленскихъ студентовъ была очень мало развита во время поступленія Мицкевича въ университетъ. Только землячество лежало въ основаніи студенческихъ отношеній: жмудины составляли одну группу, кременчане другую и т. д. Неоживленность студенческой жизни находилась въ связи съ наступившимъ къ тому времени общимъ затишьемъ общественнаго движенія. Хотя со вступленіемъ на престолъ Александра I общественное движеніе и стало проявляться нѣсколько сильнѣе, но военныя событія, если не прервали его, то дали ему другое, боевое направленіе, которое теперь потеряло весь смыслъ, когда наступила эпоха невозмутимаго мира. Впрочемъ, вскорѣ снова начали проявляться, попытки общественной дѣятельности мирнаго характера, направленной исключительно къ цѣлямъ образованія и поднятія общественной нравственности. Основаніе конституціоннаго королевства Польскаго, громкія обѣщанія, дѣлаемыя императоромъ польскому народу, возбуждали преувеличенныя, но мирныя ожиданія, и въ настроеніи польскаго общества не замѣчалось ничего враждебнаго русскому правительству, но, напротивъ, самое искреннее расположеніе къ великодушному монарху. Даже когда смерть Тадеуша Костюшки въ 1817 г. дала поводъ къ величественной демонстраціи во всѣхъ городахъ Литвы и Польши, къ похваленъ въ честь умершаго героя примѣшивались хвалы и въ честь императора, который, "уважая любовь къ отчизнѣ,-- какъ говорилось въ рѣчахъ,-- достоинъ быть отцомъ народа". Среди такого мирнаго, но возбужденнаго настроенія основалось, въ концѣ 1816 и началѣ 1817 г., среди профессоровъ университета товарищество такъ называемыхъ "мальчишекъ" (szubrawcòw), которое поставило себѣ цѣлью нравственное улучшеніе общества, служа какъ само, въ лицѣ своихъ членовъ, примѣромъ добродѣтельной жизни, такъ и "освѣщая мерзость тѣхъ недостатковъ и пороковъ, которые не преслѣдуются закономъ, но, тѣмъ не менѣе, чрезвычайно вредны обществу". Товарищество издавало сатирическую газету Wiadomosci Brukowe, а названіе "мальчишекъ" усвоило себѣ потому, что многіе, разгнѣванные его нападками, хотѣли унизить членовъ товарищества этимъ презрительнымъ названіемъ. Вскорѣ, быть можетъ, подъ вліяніемъ профессоровъ, а еще больше подъ вліяніемъ общаго духа времени и доносившихся вѣстей о славномъ нѣмецкомъ "тугендбундѣ", проявилось и среди виленскихъ студентовъ стремленіе внести въ товарищескую жизнь организаціонный элементъ.

Въ концѣ 1817 г., по иниціативѣ студента Зава, любимца всѣхъ товарищей, основалось студенческое общество такъ называемыхъ "филоматовъ", т.-е. любителей науки, имѣвшее цѣлью самообразованіе, какъ научное, такъ и нравственное. Къ числу первыхъ членовъ этого общества, кромѣ Зава, принадлежали Ежовскій, Малевскій, Чечотъ, Петрашкевичъ и Мицкевичъ, тогда еще девятнадцатилѣтній юноша. Выборъ новыхъ членовъ производился съ крайнею осмотрительностью и осторожностью, почему въ первые два года существованія общества число его членовъ увеличилось всего восемью новыми. Впослѣдствіи, въ 1819 г., тотъ же Занъ, съ согласія товарищей-филоматовъ, основалъ новое общество -- филаретовъ, т.-е. любителей добродѣтели, вступленіе въ которое не было такъ затруднительно, какъ въ общество филоматовъ, и которое должно было служить какъ бы подготовительною ступенью въ общество послѣднихъ. Новое общество поставило себѣ также цѣлью, какъ и филоматы, "развитіе любви къ отечеству, наукѣ и добродѣтели", приченъ этотъ лозунгъ не заключалъ въ себѣ еще ничего "неблагонадежнаго", несмотря на то, что горизонтъ общественной жизни уже значительно подернулся тучею реакціи. Слѣдуетъ при этомъ замѣтить, что до сихъ поръ старое поколѣніе, имѣвшее представителемъ общество "мальчишекъ", и молодое, выдвинувшее филоматовъ и филаретовъ, шли рука объ руку, не расходясь сильно въ своихъ направленіяхъ. Но это согласіе не могло быть продолжительно, и вскорѣ наступилъ разрывъ, какой всегда наступаетъ при рѣзкомъ измѣненіи общественной атмосферы, причемъ старики туго поддаются требованіямъ новыхъ вѣяній, а молодежь слишкомъ стремительна въ ихъ воспріятіи.

Мы не можемъ съ достаточною ясностью, по недостатку свидѣтельствъ, сказать, въ какой мѣрѣ всѣ эти разнообразныя вліянія отражались въ то время на Мицкевичѣ. У него, несмотря на легкость, съ какой онъ завязывалъ товарищескія отношенія, была натура сосредоточенная и долго перерабатывавшая втихомолку дѣйствовавшія на нее впечатлѣнія, прежде чѣмъ усвоить ихъ окончательно. Вслѣдствіе недостатка внѣшняго блеска и живости воспріятія, Мицкевичъ, несмотря на всю свою внутреннюю стоимость, не выдавался пока ничѣмъ изъ среды другихъ студентовъ. Оцѣнить тогда его достоинства могъ бы развѣ только проницательный взоръ опытнаго и умнаго наблюдателя, но такого не нашлось въ то время ни среди преподавателей, ни среди товарищей-студентовъ. Ни одно изъ сочиненій Мицкевича не было отличено на экзаменахъ и не было признано достойнымъ награды; только на третій годъ его университетскаго ученія приставленное имъ на конкурсъ сочиненіе хотя и не было признано достойнымъ награды, но получило accesit. Въ кругу товарищей Мицкевичъ пользовался уваженіемъ, но не игралъ роли иниціатора и заслонялся личностями далеко меньшаго калибра. Въ самомъ обществѣ филоматовъ, въ кругу близкихъ друзей, онъ только съ теченіемъ времени получилъ большое значеніе, когда передъ его сотоварищами раскрылась понемногу эта глубокая и сильная натура. Даже стихи Мицкевичъ началъ писать позже многихъ своихъ товарищей, хотя ихъ имена канули впослѣдствіи въ Лету, а если и сохранились, то лишь въ связи съ воспоминаніями о немъ. Изъ его товарищей выступали уже въ то время, какъ стихотворцы, Ежовскій, Петрашкевичъ, Александръ Ходько, Фреснеръ, Сенкевичъ и Занъ; послѣдній своихъ стиховъ не печаталъ, но былъ извѣстенъ, какъ поэтъ, въ кругу филоматовъ. Побороть въ себѣ робость, свойственную истинному таланту, заставили Мицкевича какъ успѣхи товарищей, такъ и зародившаяся въ его сердцѣ любовь къ молодой дѣвушкѣ, Маріи Верещака, съ которой онъ познакомился черезъ одного изъ друзей и которой суждено было сыграть важную роль въ исторіи его творчества.

Первое извѣстное стихотвореніе Мицкевича написано въ 1818 г. для прочтенія на засѣданіи филоматовъ и не предназначалось къ печати. Но вскорѣ послѣ того онъ помѣстилъ въ Виленскомъ Еженедѣльникѣ стихотвореніе Городская зима, чисто-описательнаго характера. Оба стихотворенія, а особенно послѣднее, не заключаютъ въ себѣ ничего яркаго и бросающагося въ глаза, никакого новаторства (писаны они въ классическомъ стилѣ), но, несомнѣнно, превосходили внѣшнимъ блескомъ и выработкой стиха большинство печатавшихся въ то время стихотвореній. Но будущій великій поэтъ, а въ то время еще двадцатилѣтній юноша, не избравшій дороги, не продолжалъ пока дальше своихъ стихотворныхъ попытокъ, пробуя свои силы въ прозѣ. Въ 1819 г. онъ напечаталъ въ Варшавскомъ Дневникѣ критическую статью (Uwagi nad Jagiellonida) по поводу вышедшей въ то время псевдо-классической поэмы нѣкоего Томашевскаго Ягеллонида, обратившей на себя общее вниманіе, но теперь забытой. Критика, написанная умно и обличавшая въ авторѣ большую начитанность, велась на почвѣ псевдо-классическихъ правилъ и ничуть еще не показывала въ Мицкевичѣ будущаго новатора. Въ томъ же году были имъ напечатаны въ Виленскомъ Еженедѣльникѣ повѣсти Живилля и Карилля; впрочемъ, въ принадлежности послѣдней Мицкевичу существуютъ до сихъ поръ сомнѣнія. Въ первой повѣсти, написанной въ тонѣ старо-шляхетскихъ хроникъ, разсказывается исторія геройской литвинки-принцессы, убивающей за измѣну отечеству своего собственнаго любовника, которой черты смутно предсказываютъ будущую Гражину. Въ Кириллѣ, написанной въ духѣ тогдашняго идеалистическаго сентиментализма, разсказана исторія пастушки, умирающей съ горя и печали по убитомъ любовникѣ. Въ послѣдней повѣсти, гдѣ пастушкѣ является привидѣніе ея убитаго любовника, хотя и во снѣ, а также и въ окончаніи повѣсти строфой изъ народной пѣсни, котовая должна указывать, будто содержаніе ея взято изъ народнаго преданія, уже отчасти намѣчается пока еще легкій и, быть можетъ, безсознательный поворотъ къ романтизму.

Польское общество по существу своему консервативно {Причины консерватизма польскаго общества мы подробно разсматривали въ "статьѣ: Роль шляхты въ польской исторіи (см. Cѣв. Вѣст. 1887 г., No IV). Прим. автора.}, а особенно въ сферѣ литературной, на которую потеря государственной самостоятельности заставила смотрѣть какъ на единственное убѣжище національнаго существованія. Не въ духѣ поэтому польскаго общества относиться къ именамъ, почему-либо увѣнчаннымъ ореоломъ, критически; поэтому и всякій литературный переворотъ совершается въ польскомъ обществѣ медленно, съ трудомъ, изъ опасенія разрушить національныя традиціи. Эта медленность проявилась и при переходѣ отъ псевдо-классицизма къ романтизму, который уже получилъ въ то время преобладаніе въ другихъ литературахъ, но въ польской еще не находился даже и въ колыбели. Французская классическая поэзія, въ которой разсудочность изгнала дѣйствительную поэзію, замѣнивъ ее версификаціонною эквилибристикой, представлялась въ глазахъ тогдашняго польскаго поколѣнія все еще единственнымъ достойнымъ образцомъ творчества. Между тѣмъ, волны иной поэзіи, въ которой преобладали фантазія и чувство,-- поэзіи романтиковъ, какъ тогда безразлично называли и нѣмецкихъ классиковъ, и нѣмецкихъ романтиковъ, и новыхъ англійскихъ поэтовъ, -- стали достигать и польской литературной нивы. Несмотря на неудовольствіе старшаго поколѣнія польскихъ литераторовъ, переводы новыхъ англійскихъ и нѣмецкихъ поэтовъ все чаще стали появляться на страницахъ польскихъ періодическихъ изданій. Время отъ времени слышались также голоса, осмѣлившіеся находить нѣчто хорошее въ этой, проклинаемой ареопагомъ польскихъ авторитетовъ, "романтической" поэзіи. Бродиньскій, поэтъ и критикъ, указывая на хорошія стороны романтизма, совѣтовалъ польской поэзіи, заимствуя ихъ съ осторожностью, чтобы съ хорошимъ не зачерпнуть и дурнаго, стараться ихъ согласить съ правилами классицизма. Многіе, сочувствовавшіе нѣмецкой поэзіи, но не смѣвшіе хвалить ее открыто, подставляли, вмѣсто слова "романтизмъ", слово "народность" и подъ его защитой, въ тонѣ патріотизма, нападали на французскую поэзію, какъ на лишенную характера народности. Во авторитеты почуяли скрытую опасность и обрушились на эти попытки съ порывистымъ гнѣвомъ угрожаемой власти. "Колдовства,-- писалъ, напримѣръ, Янъ Снядецкій, ученый и литераторъ,-- чары и упыри,-- все это не натура, но плоды оподленнаго, вслѣдствіе суевѣрія и невѣжества, разума; это не народность нѣмецкая, но глупости, свойственныя всѣмъ народамъ, погруженнымъ въ варварство и чуждымъ свѣта истинной религіи". Онъ. прибавлялъ къ этому, что романтизмъ бунтуетъ фантазію противъ разсудка, возбуждая домашнюю войну между различными способностями человѣка. Споръ, такимъ образомъ, свелся на значеніе въ поэзіи и жизни фантазіи и разсудка, причемъ нѣкоторые осмѣливались уже замѣчать, что "фантазія, которая, повидимому, влечетъ къ заблужденіямъ, открывала по временамъ дорогу самому разуму и служила средствомъ къ уясненію истины". Молодежь, по самой натурѣ своей склонная къ горячности, не было столь осторожна въ своихъ сужденіяхъ о новой поэзіи, которая пышными образами своими овладѣвала ея сердцемъ. Толчкомъ къ рѣзкому переходу молодежи на путь романтизма въ средѣ Виленскихъ студентовъ послужила извѣстная баллада Жуковскаго: Людмила, явившаяся передѣлкой баллады Бюргера: Ленора. Сынъ профессора исторіи и литературы русской, Черневскій прочиталъ разъ товарищамъ съ энтузіазмомъ, съ горячностью эту балладу, съ которой только что познакомился самъ. Энтузіазмъ его раздѣлили слушатели, и съ тѣхъ поръ баллады посыпались одна за другой.

Объ отношеніи Мицкевича къ романтизму въ то время нельзя сказать ничего достовѣрнаго. Повидимому, согласно со своимъ серьезнымъ характеромъ, онъ не бросился такъ легко на новую дорогу, какъ его товарищи. Ничто не указываетъ, чтобы онъ сдѣлался сразу горячимъ сторонникомъ романтизма; напротивъ, отсутствіе объ этомъ свидѣтельствъ современниковъ, указывающихъ, напримѣръ, на Зана, какъ на горячаго послѣдователя новаго направленія, говоритъ объ осторожности Мицкевича. Какъ всегда, для него нужно было нѣкоторое время, чтобы переварить и усвоить новые взгляды. Но разъ ихъ усвоивъ, онъ пошелъ по новой дорогѣ рѣшительно, ставъ во главѣ романтической школы. Наступило это, впрочемъ, позднѣе, послѣ окончанія имъ университетскаго курса въ 1819 г., когда онъ былъ уже учителемъ въ Еовно по назначенію университетскаго начальства. Замѣтимъ кстати, что уѣзжалъ онъ туда подъ впечатлѣніемъ грандіозной оваціи, устроенной престарѣлому писателю Юліану Нѣмцевичу, прибывшему въ Вильну въ концѣ учебнаго года. Несомнѣнно, что почести, оказанныя писателю, какихъ до тѣхъ поръ удостаивались только высокопоставленныя по рожденію или по мѣсту служенія лица, должны были произвести сильное впечатлѣніе на умъ Мицкевича. Уѣзжая въ Ковно, онъ, вѣроятно въ мечтахъ смутно предчувствовалъ въ будущемъ такую же славу, такія же почести.

II.

Едва я не каждый поэтъ имѣетъ свою Беатриче, дѣйствительную или воображаемую, которая направляетъ его по пути творчества, сіяя путеводною звѣздой. Такою Беатриче для польскаго поэта сдѣлалась нѣкто Марія Верещака, дочь богатыхъ помѣщиковъ, съ которою Мицкевичъ познакомился еще во время пребыванія въ университетѣ. По описаніямъ современниковъ, это была дѣвушка блиставшая не столько красотою, сколько симпатичнымъ, мягкимъ и мечтательнымъ характеромъ. Воспитанная на сантиментальной литературѣ того времени, она любила разсуждать о платонической любви, о тонкостяхъ чувства, чуждая, повидимому, житейской прозы. На Мицкевича она произвела впечатлѣніе тѣмъ болѣе сильное, что до тѣхъ поръ онъ мало бывалъ въ обществѣ и мало зналъ женщинъ. Это впечатлѣніе отразилось на первыхъ его повѣстяхъ Живилли и Карилли, гдѣ названіе героинь онъ риѳмуетъ съ именемъ "Мариля", а въ чертахъ ихъ -- одной героической, а другой чувствительной -- поэтъ рисовалъ идеально предметъ своей страсти. Окончивъ университетъ, Мицкевичъ бывалъ иногда въ имѣніи Верещаковъ, и эти посѣщенія еще больше усиливали его любовь. Между тѣмъ, черезъ три года послѣ начала знакомства съ Мицкевичемъ, Марія Верещака вышла за мужъ за богатаго помѣщика Путкамера, человѣка образованнаго и почтеннаго. Не ясно изъ книги г. Хмѣлёвскаго, что ее склонило къ этому, потому что она, какъ то можно видѣть изъ ея писемъ, отвѣчала Мицкевичу платоническою взаимностью. Быть можетъ, она не желала нарушить даннаго слова (она уже была обручена, когда познакомилась съ Мицкевичемъ), а, быть можетъ, какъ дѣвушка благоразумная, хотя и сантиментальная, предпочла бракъ съ богатымъ помѣщикомъ союзу съ бѣднымъ учителемъ-поэтомъ. Извѣстіе о ея бракѣ произвело на Мицкевича подавляющее впечатлѣніе, еще усиливъ, какъ это обыкновенно бываетъ, его любовь. Свою горесть онъ выразилъ въ цѣломъ рядѣ стихотвореній, начатыхъ балладой Лирникъ (Dudarz), въ которой пастушокъ умираетъ отъ любви къ измѣнившей ему пастушкѣ.

Въ Ковно Мицкевичъ ближе познакомился съ новою нѣмецкою поэзіей и сталъ рѣшительно на сторону романтизма. Въ это время имъ было написано много романсовъ и балладъ, начиная съ новаго подражанія Ленорѣ Бюргера (Ucieczka). Обыкновенно бываетъ, что въ новомъ направленія, поражающемъ наше воображеніе, насъ привлекаетъ не столько истинно-хорошее, заключающееся въ немъ, сколько болѣе яркое, болѣе крайнее, что можетъ рѣзче броситься намъ въ глаза. То же случилось и съ Мицкевичемъ въ первыхъ его произведеніяхъ. Онъ не усвоилъ себѣ сразу естественности и художества нѣмецкихъ мастеровъ, но увлекся разнузданною фантазіей и сентиментализмомъ романтиковъ худшаго сорта. Поэтому первыя его баллады хотя имѣли большое значеніе для своего времени и заключаютъ въ себѣ много отдѣльныхъ красотъ, какъ въ языкѣ, такъ и въ выраженіи чувства, въ общемъ уже не производятъ на насъ впечатлѣнія. Заимствуя ихъ содержаніе изъ народныхъ преданій, поэтъ не придать суевѣрнымъ вѣрованіямъ народа болѣе глубокаго значенія, которое могло бы занять не только современныхъ ему читателей. Не служа естественнымъ выраженіемъ человѣческаго сердца, а скорѣе преходящаго настроенія общества, эти продукты молодой музы Мицкевича состарилась вмѣстѣ съ временемъ, которое ихъ породило. Если они могутъ занимать насъ к до сихъ поръ, то лишь исторически, вслѣдствіе того значенія, которое они имѣли въ свое время, и потому еще, что въ нихъ выразилась личная жизнь великаго поэта, хотя выразилась въ фальшивой для нашего времени и подражательной формѣ. Многіе изъ нихъ, прямо или косвенно, связаны съ исторіей его любви. Дѣйствіе большинства изъ нихъ происходить около озера Свитезь, гдѣ находилось имѣніе Верещаковъ. Въ нѣкоторыхъ поэтъ выразилъ свое личное чувство, какъ, наприм., въ Курганѣ Марили, гдѣ, воображая Марилю умершей, онъ рисуетъ въ пастушкѣ Ясѣ горесть влюбленнаго. Въ Лирникѣ, о чемъ мы упоминали выше, онъ изобразилъ свое отчаяніе по поводу выхода Марили замужъ. Но и здѣсь, въ выраженіи своихъ собственныхъ чувствъ, Мицкевичъ прибѣгъ къ условной формѣ, заставляя пастушковъ выражаться несвойственнымъ имъ языкомъ, сантиментально и слезливо.

Отношенія Мицкевича съ Марилей не прекратились и послѣ выхода ея замужъ. Мужъ ея, человѣкъ въ высшей степени терпимый и поклонникъ поэтическаго таланта Мицкевича, относился къ нему съ истинно-дружескимъ участіемъ. Между тѣмъ, поэтъ сильно страдалъ отъ несчастной любви, почему занятія учителя, и безъ того непріятныя, были для него невыносимы въ его настоящемъ положеніи. Насколько сильно развилось въ немъ чувство любви, можно видѣть изъ сосредоточенія всѣхъ его помысловъ на любимой особѣ, что отравилось на его произведеніяхъ того времени. Продолжая знакомиться съ нѣмецкими поэтами, онъ со вниманіемъ перечелъ Вертера и даже хотѣлъ сдѣлать вторичный его переводъ, хотя знаменитый романъ былъ уже переведенъ на польскій языкъ. Тогда же онъ познакомился и съ произведеніями Байрона, мрачная муза котораго начала проникать уже и въ Польшу. "Читаю только Байрона,-- писалъ онъ одному пріятелю, -- книжку, написанную въ иномъ духѣ, бросаю, потому что не выношу лжи. Раздражаютъ меня также и такія, въ которыхъ находится "писаніе семейнаго счастья, какъ и видъ супружескихъ паръ; дѣти -- моя единственная антипатія". Вертери, отношенія героя котораго къ Лоттѣ и ея мужу такъ похожи на отношенія Мицкевича къ Марклѣ к Путіамеру, произвелъ на него особенно сильное впечатлѣніе, равно какъ я страстная исповѣдь несчастной любви въ Гяурѣ. Но если личная жизнь заставляла его съ особеннымъ интересомъ относиться къ описаніямъ несчастной любви, то чтеніе ихъ дѣйствовало на него, въ свою очередь увеличивая его страданія. нервная система его была сильно потрясена, общеесостояніе здоровья возбуждало опасенія. Подъ вліяніемъ этихъ страданій, ему приходила даже въ голову мысль покончить съ жизнью, какъ то сдѣлалъ Вертеръ. О намѣреніи Мицкевича свидѣтельствуетъ одно стихотвореніе изъ этого періода, озаглавленное Пловецъ, въ которомъ звучатъ уже могучіе звуки истиннаго чувства. Описывая бурю въ своемъ сердцѣ, поэтъ говоритъ: "Нельзя плыть и нельзя поворотить обратно, и такъ -- не покинуть ли корабль жизни?" Предчувствуя, что товарищи его, филоматы, отнесутся съ порицаніемъ къ сыноубійству, онъ старается оправдаться въ ихъ главахъ слѣдующими могучими словами:

"... razem ze mną pod strzałami gromu,

Co czuję, inni uczuć chcieliby daremniel

Sąd nasz, prócz Boga, nie dany nikomu;

Chcąc mnie sądzić, nie ze mną trzeba być, a we mnie.

Ja płynę dalej -- wy idźcie do domu" *).

*) Вмѣстѣ со мною подъ ударами грома, что чувствую я, другіе старались бы почувствовать напрасно. Судить, кромѣ Бога, не можетъ никто. Желая судить меня, нужнобитъ не со мною, а во мнѣ. Я поплыву дальше, вы же отправляйтесь домой.

Болѣе глубокое изученіе иностраннымъ шедёвровъ и поступательный ростъ его собственнаго ума и таланта заставили Мицкевича попытаться выразить въ какомъ-либо, большомъ оригинальномъ произведеніи пережитыя имъ страданія несчастной любви. Ища формы для своего произведенія, онъ остановился на свободной формѣ фантастической драмы, которую ввелъ въ литературу Гёте своимъ Фаустомъ. Форма эта больше всего притягивала Мицкевича, какъ дающая значительную свободу писателю въ выраженіи различныхъ ощущеній и оттѣнковъ мысли. Слѣдуя также примѣру Гёте, онъ хотѣлъ основать свое произведеніе на народныхъ преданіяхъ, выразивъ въ ихъ фантастической формѣ свои собственныя мысли и чувства, все пережитое имъ и рвавшееся наружу. Кромѣ Фауста, на произведеніе Мицкевича имѣли сильное вліяніе Вертеръ и любовный романъ извѣстной религіозной энтузіастки Крюденеръ Валерія; изъ послѣдняго польскій поэтъ заимствовалъ даже имя своего героя -- Густавъ, Заимствуя изъ Вертера много внѣшнихъ подробностей, характеру своего героя Мицкевичъ придалъ скорѣе черты, взятыя изъ романа Крюденеръ, который Поминки (Dziady) напоминаютъ и своимъ идеалистическимъ тономъ. Валерію по достоинству нельзя, конечно, и сравнивать съ романомъ Зевса нѣмецкихъ поэтовъ, на она больше, по своему платонически-сантиментальному настроенію, подходила къ настроенію того времени. Разумѣется, Мицкевичъ вовсе не думалъ подражать этой мистически-любовной книгѣ, но только взялъ изъ нея нѣкоторыя черты, придавъ имъ естественность и блескъ своего таланта.

Поминки, по первоначальному замыслу автора, должны были состоятъ изъ нѣсколькихъ частей, выражающихъ послѣдовательно фазы развитія любовнаго чувства Густава. Въ настоящее время трудно по изданнымъ частямъ опредѣлить композицію всего произведенія, которое осталось неоконченнымъ, такъ какъ молодой авторъ не могъ еще совладать вполнѣ съ техникой такого большаго произведенія. Въ сохранившихся отрывкахъ первой части выступаетъ молодая дѣвушка, мечтающая надъ романомъ Крюденеръ о томъ, что есть, навѣрное, въ свѣтѣ родственная ей душа, которая "стремится къ ней и по ней тоскуетъ, не зная ея. Одновременно съ этикъ мечтательный юноша Густавъ тоскуетъ въ одиночествѣ, стремясь мыслю къ идеальной дѣвушкѣ, созданной его воображеніемъ, но которой онъ во находитъ въ дѣйствительности. Въ этихъ образахъ авторъ прекрасно выразилъ безпредметные и безцѣльные порывы молодой души къ созданному фантазіей идеалу, какіе характеризуютъ наступленіе возмужалости, придаю жмъ свойственный эпохѣ характеръ стремленія къ платонической любви. По всей вѣроятности, въ нанѣреніи автора было свести эти двѣ родственныхъ души, чтобы потомъ разлучить ихъ враждебными обстоятельствамъ Отъ третьей части Поминокъ не осталось никакихъ слѣдовъ, да едва я Мицкевичъ и принимался писать ее; написанная позднѣе третья часть не имѣетъ почти ничего общаго съ первоначальнымъ замысломъ произведешь Равно чисто-внѣшнимъ образомъ связаны и двѣ вышедшія въ свѣтъ части Поминокъ -- 2 и 4. Въ первой изъ нихъ авторъ изобразилъ народный обычай Поминокъ, преслѣдуемый церковью. Въ часовнѣ на кладбищѣ собрались крестьяне, чтобы, при помощи знахаря, вызывать блуждающихъ въ чистилищѣ духовъ, предлагая имъ, по обычаю сѣдой старины, жертвы въ видѣ напитковъ и яствъ, которыя должны облегчить ихъ страданія. Хотя въ описаніи обрядовъ поэтъ остается вѣренъ дѣйствительности, но въ образахъ крестьянъ и вызываемыхъ духовъ не избѣгъ сентиментализма и идиллическаго оттѣнка. Среди туманныхъ образовъ дѣтей, не знавшихъ никакой заботы, ни горя въ жизни, за что они должны пострадать помѣ смерти, дѣвушки, оставшейся холодной къ страданіямъ влюбленныхъ въ нее, -- только разъ слышатся болѣе сильные звуки, когда авторъ изображаетъ безчеловѣчнаго помѣщика, которому собравшіеся на поминки крестьяне отказываютъ въ помощи, потому что "тому, кто ни разу не былъ человѣкомъ, не въ силахъ помочь человѣкъ". Въ концѣ сцены, когда знахарь вызываетъ всѣхъ духовъ вообще, появляется самоубійца и среди толпы перепуганныхъ крестьянъ направляется прямо къ дѣвушкѣ-пастушкѣ, которая была причиною его смерти. Въ IV части передъ нами проходитъ исторія любовныхъ страданій, которую разыгрываетъ въ домѣ ксендза призракъ самоубійцы, осужденнаго на повтореніе своихъ страданій въ наказаніе за самоубійство. Такимъ образомъ, весь интересъ сосредоточивается на четвертой части, а вторая представляетъ только аксессуары къ ней, нельзя сказать, чтобы неизбѣжные и не всегда удачные.

Содержаніе четвертой части слѣдующее: въ поминальный день къ ксендзу, собирающемуся ужинать съ дѣтьми, входитъ пустынникъ, одѣтый въ лохмотья, съ кинжаломъ за поясомъ. Онъ начинаетъ разсказывать ксендзу исторію своей жизни, и изъ этого разсказа, безпорядочнаго, прерываемаго безпрестанными отступленіями, мы узнаемъ причину его несчастія. Бѣдный мечтатель, начитавшійся увлекательныхъ обмановъ поэзіи, онъ искалъ возлюбленной, какой не было въ подлунномъ мірѣ. Наконецъ, ему стало казаться, что онъ нашелъ такую родственную себѣ душу. Они любили другъ друга, но должны были разстаться, быть можетъ, потому, что онъ былъ бѣденъ. "Прости и забудь",-- сказала она ему на прощанье и много еще надавала благоразумныхъ совѣтовъ, говоря о его способностяхъ, о безуміи сосредоточивать всю жизнь на одномъ чувствѣ, о томъ, что его ждетъ въ будущемъ слава и труды на пользу людей. Но всѣ эти совѣты были безполезны, потому что она сама, по его словамъ, "превратила его въ комара". Въ прекрасномъ монологѣ, желая обрисовать свое положеніе, онъ-говоритъ, что одна только есть искра въ человѣкѣ и разъ только зажигается она, -- въ юношескомъ возрастѣ. Если ее превратитъ въ пламень дыханіе Минервы, выходитъ мудрецъ, свѣтящій яркою звѣздой многимъ поколѣніямъ; если гордость зажжетъ ее, загремитъ въ свѣтѣ богатырь, добивающійся пурпура великими подвигами, а чаще великими преступленіями;, "если же эту искру зажжетъ взоръ дѣвицы, она свѣтитъ только сама себѣ, какъ лампада въ римской гробницѣ. Уйдя отъ возлюбленной, Густавъ долго блуждалъ безъ цѣли, несчастный и потерянный среди людской толпы, а когда воротился на родину, его встрѣтили тамъ ударъ за ударомъ. Жилище его умершихъ родителей оказалось въ развалинахъ, его возлюбленная выходила замужъ. Онъ пошелъ подъ окна дома, гдѣ праздновали ея свадьбу, и тайкомъ смотрѣлъ на роскошный пиръ. Тысячи предположеній страшнаго мщенія промелькнули въ его головѣ и теперь молніей сверкаютъ въ гнѣвныхъ словахъ; но онъ не въ силахъ былъ привести ихъ въ исполненіе, вспомнивъ, что она была такъ добра, такъ нѣжна къ нему; притомъ, развѣ она давала ему какую-либо надежду, развѣ кокетничала съ нимъ? Нѣтъ, всѣ его страданія исходили изъ него самого, онъ самъ создалъ въ душѣ своей адъ и населилъ его фуріями. Но, вѣдь, онъ и не желалъ бы "отъ нея многаго: хоть бы только разъ въ день сказать ей привѣтствіе, хоть изрѣдка увидѣть ее... Умирая, онъ хотѣлъ бы, чтобы она въ память его страданій хоть разъ въ году ходила съ приколотой къ платью траурною лентой. Но это желаніе только на минуту мелькаетъ въ его головѣ, подавленное мужскою гордостью: "Живой я никогда ни о чемъ не просилъ и не желаю молить состраданія по смерти". Пронзая себя кинжаломъ, Густавъ проситъ ксендза передать дѣвушкѣ, которую онъ любилъ при жизни, что онъ передъ смертью "пилъ и гулялъ и въ безумной пляскѣ сломалъ себѣ ноту". Послѣ этого онъ открываетъ ксендзу, что самоубійство совершено имъ уже давно, что онъ только призракъ, продѣлывающій трагедію самоубійства въ назиданіе людямъ. Онъ обращается къ священнику, прося его не преслѣдовать добродушныхъ поселянъ за обычай "поминокъ", который приноситъ облегченіе грѣшникамъ.

Сдѣлавъ своего Густава призракомъ, повторяющимъ лишь содѣянное при жизни въ назиданіе людямъ, поэтъ связалъ этимъ способомъ четвертую часть своего произведенія со второй. Такой способъ развитія идеи не вполнѣ удался поэту, и, только забывъ призрачное значеніе героя, мы переживаемъ вмѣстѣ съ нимъ муки любви, приведшія его къ самоубійству. Изображеніе этихъ мукъ рѣзко отличается отъ изображенія таковыхъ же въ Вертерѣ, гдѣ мы видимъ поступательное, Медленное развитіе страсть Мицкевичъ какъ бы сконцентрировалъ страданія несчастнаго любовника п. одинъ фокусъ, взявъ моментъ величайшаго напряженія его чувствъ. Быстрые переходы отъ одного настроенія къ другому, отъ любви къ ненависти, отъ гнѣва къ слезамъ переданы съ неподражаемымъ совершенство". У Гёте эта внутренняя борьба чувствъ, это хаотическое состояніе разстроенной мысли должны были если не исчезнуть, то ослабѣть, вслѣдствіе самой формы романа, такъ какъ чувства его героя, проходя сквозь процессъ письма, поневолѣ выразились въ болѣе стройной формѣ и потеряли иногіе мелкіе оттѣнки; воспроизвести эти оттѣнки съ полною правдой поставилъ себѣ задачей Мицкевичъ. Задача эта пришлась ему вполнѣ по плечу, благодаря его характеру. Не склонный къ внѣшнихъ проявленіямъ чувства, привыкшій все сосредоточивать въ своемъ сердцѣ, онъ былъ страстенъ по натурѣ; страсти, сдерживаемыя насильно въ груди, проявлялись потокъ съ тѣмъ большею силой. Это свойство его натуры -- долго перерабатывать въ себѣ свои чувства -- позволяло имъ проходить всѣ фазы развитія отъ сравнительно слабыхъ до безумно-страстныхъ. Такимъ образомъ, ему удалось въ этотъ ранній періодъ своего творчества, хотя въ формѣ не вездѣ совершенной, создать произведеніе, которое по значенію и по силѣ можетъ стоять на ряду съ лучшими произведеніями того же рода въ европейской литературѣ. При этомъ, подобно Новой Элоизѣ и Вертеру, произведеніе Мицкевича не только реформировало изображеніе любви въ польской литературѣ, но повліяло и на идеализированіе страсти въ савой іюни польскаго общества.

Одновременно съ этимъ страстнымъ произведеніемъ, Мицкевичъ создалъ прелестную историческую повѣсть въ стихахъ: Гражина. Въ ней онъ желалъ представить идеалъ литвинки-гражданки, придавъ новую форну своимъ прежнимъ попыткамъ. Такой идеалъ онъ старался сначала воплотить въ Живиллѣ, своей студенческой повѣсти, а потомъ въ балладѣ гдѣ дочь князя Тугана проситъ у Бога смерти, чтобы избѣгнуть рукъ враговъ. Въ повѣсти Гражина князь литовскій Литаворъ, изъ ненависти къ Витольду, призываетъ для нападенія на него крестоносцевъ, но проекту соединенія съ ними мѣшаетъ его жена Гражина. Желая спасти край отъ братоубійственной войны, она во время сна своего мужа отказывается принять пословъ крестоносцевъ, а когда тѣ, оскорбленные, идутъ на замокъ приступомъ, сама становится въ костюмѣ мужа во главѣ войска и погибаетъ въ битвѣ. Повѣсть заключаетъ въ себѣ много недостатковъ въ развитіи фабулы (наприм., чрезмѣрно сильный сонъ Литавора и т. п.), обличающихъ не вполнѣ еще опытную руку, но рисовка характеровъ, описаніе внѣшности и даже жестовъ выводимыхъ лицъ отличаются замѣчательною пластичностью. Во внѣшности исполненія есть тоже недостатки: авторъ не съумѣлъ достаточно индивидуализировать разговоровъ и, не освободившись еще вполнѣ отъ вліянія псевдо-классической литературы, придалъ имъ слишкомъ риторическій характеръ. Но эти недостатки съ излишкомъ выкупаются могучимъ выраженіемъ мысли и прекрасно исполненнымъ историческимъ фономъ. Въ повѣсти своей авторъ иного заимствовалъ, какъ въ отдѣльныхъ выраженіяхъ, такъ особенно въ описаніи наружности и характера героини, изъ Освобожденнаго Іерусалима въ переводѣ Петра Кохановскаго. Въ этомъ случаѣ онъ слѣдовалъ правилу Расина, что поэтъ въ правѣ брать свое добро всюду, гдѣ находитъ его.

Первый томъ произведеній Мицкевича вышелъ въ 1822 г., а вскорѣ за винъ вышелъ и второй въ 1823 г. Появленіе на литературномъ горизонтѣ новаго свѣтила произвело сильное впечатлѣніе: молодежь восторгалась имъ громко и энтузіастически, старое же поколѣніе видѣло въ поэтѣ "патріарха испорченнаго вкуса". Идеалы поэта, пришедшіеся столь по сердцу молодежи, казались крайне вредными старому поколѣнію, причемъ въ различномъ отношеніи къ поэзіи молодаго автора рѣзко обрисовалась пропасть, которая отдѣляла уже взгляды отцовъ и дѣтей. Отцы, воспитанные на раціоналистической, свободомыслящей философіи XVIII в., съ преувеличенною тревогой смотрѣли на вздымающіяся волны необузданной фантазіи, на переполненіе поэзіи суевѣрными вѣрованіями, искоренить которыя ставила себѣ задачей раціоналистическая философія. Нельзя было, конечно, обвинить самого поэта въ довѣрчивомъ отношеніи къ суевѣрнымъ взглядамъ толпы, которые онъ, въ примѣчаніяхъ къ балладамъ, объяснялъ согласно съ требованіями тогдашней науки. Но въ его стихотвореніяхъ скрывалась тенденція, которая не могла ускользнуть отъ взоровъ стараго поколѣнія,-- тенденція поколебать господство разума въ литературѣ, поставивъ на его мѣсто воображеніе, чувство. Если классики слишкомъ безусловно прославляли разсудокъ, считая его основною пружиной человѣческихъ дѣйствій, то романтики начали столь же безусловно проявлять воображеніе и чувство. Въ стихотвореніи Романтизмъ, которое сдѣлалось лозунговъ новаго направленія, Мицкевичъ высказалъ "credo" своихъ взглядовъ: "чувство и вѣра,-- писалъ онъ,-- больше говорятъ мнѣ, чѣмъ стеклышко и глазъ мудреца".Въ другомъ мѣстѣ того же стихотворенія поэтъ обращается къ ученому со словами: "хотя ты знаешь мертвыя истины, хотя видишь міръ въ пылинкѣ, въ каждой искоркѣ звѣздъ; но если не знаешь живыхъ истинъ, то не увидишь чуда; имѣй сердце и смотри въ сердце". Въ этомъ противупоставленіи чувства разуму классики вполнѣ основательно увидѣли опасность для своихъ воззрѣній, потому что все міросозерцаніе ихъ покоилось на убѣжденіи въ безсмысліи того, чего не можетъ объяснить чистый разсудокъ.

Оба эти направленія, классическое и романтическое, заключали въ себѣ черты истинныя, но оба были несправедливы въ своей односторонности. Относясь недовѣрчиво ко всему неопредѣленному и трудно объяснимому, классицизмъ слишкомъ механически понималъ свѣтъ; въ его глазахъ исчезли разнообразіе и сложность міровыхъ явленій. Благодаря этому, несмотря на гордо провозглашаемое владычество разума, онъ былъ въ основаніи своемъ неразуменъ, не видя реальной дѣйствительности и желая на ея мѣсто поставить свои логически выведенныя формулы объ абстрактномъ человѣкѣ. Какъ реакція по отношенію къ нему, явился романтизмъ, отмѣтившій значеніе воображенія и чувства въ пониманіи міровой жизни. При посредствѣ блестящихъ произведеній, онъ практически завоевалъ признаніе значенія за этими свойствами человѣческой души во всѣхъ областяхъ жизни и знанія, поставивъ ихъ наравнѣ съ разумомъ и разсудкомъ. Съ разрушеніемъ классической разсудочности, для человѣческой любознательности открылись цѣлыя новыя области изслѣдованій, до тѣхъ поръ презрительно отвергаемыя разсудочнымъ классицизмомъ. Но могъ ли романтизмъ удержать равновѣсіе въ своихъ воззрѣніяхъ? Къ сожалѣнію, это возможно только для людей совершенно исключительныхъ, вродѣ Гёте, да и то лишь относительно; масса же неизбѣжно увлекается, въ односторонность, колеблемая точно вѣтромъ то въ ту, то въ другую сторону. И романтизмъ не избѣгъ общей участи: въ сферѣ философской, противупоставляя чувство разуму, онъ склонялся къ мистицизму; въ сферѣ политической, кладя въ основу дѣятельности энтузіазмъ, онъ поставилъ задачи, не считавшіяся съ реальною дѣйствительностью и подчасъ въ высшей степени химерическія. Его лозунгомъ сдѣлалось не только въ жизни личной, но и въ общественной измѣрять не замыслы силами, но силы замыслами, какъ то высказалъ Мицкевичъ въ одномъ стихотвореніи. Такимъ образомъ, въ сферѣ политической романтизмъ выразился полнымъ отсутствіемъ критицизма, увѣренностью въ томъ, что ему нашептывала необузданная фантазія, почему совершилъ много большихъ, но безплодныхъ подвиговъ.

Оканчивая этотъ очеркъ перваго періода творчества Мицкевича, прибавимъ, что въ это время оно отличалось исключительно индивидуальнымъ характеромъ. Общественные мотивы, которые впослѣдствіи получили рѣшительное преобладаніе въ его поэзіи, въ этомъ первомъ періодѣ почти не слышатся. Преобладающею нотой его творчества было любовное чувство, любовныя страданія, овладѣвшія всѣмъ существомъ молодаго поэта. Четвертая часть Поминокъ представляетъ лучшее выраженіе, кульминаціонный пунктъ этого періода его творчества. Выше этого произведенія можетъ быть поставлено развѣ только одно стихотвореніе: Ода къ молодости, блещущее могучимъ энтузіазмомъ и силою выраженія. Это стихотвореніе представляетъ прелестный гимнѣ въ честь смѣлости мысли, дѣйствія, стремленія ко благу людей и къ прогрессу. Возставая противъ самолюбцевъ, поэтъ говорить, что только въ счастіи всѣхъ должны быть цѣли молодежи. "Это,-- говоритъ онъ,-- еще дитятею въ колыбели сорвалъ голову гидрѣ, тотъ юношею побѣдитъ центавровъ, вырветъ жертву изъ ада и отправится на небо искать лавровъ. Стремись туда, куда не достигаетъ глазъ твой, старайся согнуть то, чего не можетъ согнуть твой разумъ". На этомъ пути стремленія къ добру, правдѣ и истинѣ, по словамъ поэта, счастливъ и тотъ уже, кто падетъ среди стремленія, если онъ можетъ послужить для другихъ ступенью въ городъ славы.

Въ Одѣ къ молодости выступили ярко лучшія черты романтической эпохи, которыя навсегда останутся симпатичными людямъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ, въ ней выразился личный характеръ самого поэта, который никогда въ своей жизни не отдѣлялъ слова отъ дѣла. Съ лѣтами онъ все больше и больше проникался стремленіемъ къ общему благу, стараясь иногда осуществить даже невозможные планы съ удивительнымъ самоотверженіемъ и нисколько не останавливаемый мыслью о неисполнимости ихъ.

III.

Въ 1823 г. случилось съ Мицкевичемъ событіе, произведшее цѣлый переворотъ въ его жизни. По внѣшности это было событіе печальное -- арестъ и ссылка, но результаты его были благотворны: оно поставило поэта въ новыя условія существованія, вырвавъ его изъ прежней среды, чѣмъ способствовало исцѣленію его отъ невыносимыхъ страданій несчастной любви, въ которыя онъ погружался все больше и больше. Всецѣло занятый ими, Мицкевичъ становился чуждъ внѣшнему міру, нервы его были до такой степени напряжены, что малѣйшее волненіе сильно отзывалось на всемъ его организмѣ. Что хуже, никакіе совѣты въ то время не дѣйствовали на него, потому что, какъ онъ выразился въ одномъ изъ своихъ писемъ, для него нужны были тогда "не пріятели, а льстецы". И вотъ арестъ сразу какъ бы преобразилъ его, поставивъ на мѣсто индивидуальныхъ, эгоистическихъ страданій любви другія страданія, которыя напомнили ему о широкомъ свѣтѣ, о волненіяхъ и страстяхъ, которыя этимъ свѣтомъ движутъ и направляютъ его. Эти новыя чувства, которыя тюрьма оживила въ Мицкевичѣ, послужили прекраснымъ противовѣсомъ прежнимъ нравственнымъ страданіямъ, укрѣпили его душу, указывая для жизни другія, возвышенныя цѣли. "Я сталъ веселымъ у отцовъ базильяновъ (монастырь, служившій тюрьмою для арестованныхъ),-- писалъ Мицкевичъ изъ Москвы,-- а спокойнымъ и почти разумнымъ въ Москвѣ".

Арестъ Мицкевича и многихъ его товарищей находился въ связи съ общимъ реакціоннымъ настроеніемъ, которое охватило въ то время всѣ правительства Европы и поддерживалось преимущественно Меттернихомъ. Это настроеніе отразилось и на Россіи, гдѣ нашлись люди, желавшіе извлечь изъ него выгоды, для чего постарались представить университеты гнѣздомъ неблагонадежности. Магницкій и Руничъ, какъ извѣстно, совершали свои подвиги въ русскихъ университетахъ, Новосильцевъ же избралъ полемъ дѣятельности университетъ Виленскій. Давно уже этотъ коммиссаръ въ Варшавѣ обращалъ вниманіе правительства на опасное будто бы для государства направленіе виленскихъ студентовъ, но долго его представленія оставались безъ результатовъ. Только въ 1823 г. шалость учениковъ 5-го класса виленской гимназіи послужила какъ бы подтвержденіемъ его донесеній. Одинъ изъ учениковъ написалъ на классной доскѣ въ день 3 мая: "виватъ конституція 3 мая!", чему было придано серьезное политическое значеніе. Одновременно съ этимъ было открыто существованіе среди и студентовъ тайнаго общества филаретовъ, почему и были произведены многочисленные аресты. Назначенная по этому поводу слѣдственная коммиссія" подъ предсѣдательствомъ Новосильцева, на основаніи показаній одного изъ арестованныхъ, Янковскаго, прослѣдила всю организацію филаретовъ. Въ цѣляхъ общества не было открыто ничего неблагонадежнаго, за исключеніемъ развѣ "распространенія безсмысленной народности польской", какъ гласилъ приговоръ, постановленный комитетомъ изъ трехъ лицъ -- Аракчеева, Новосильцева и Шишкова. Трое изъ арестованныхъ были приговорены къ сравнительно отдаленной ссылкѣ, въ Оренбургъ (Запъ, Чечотъ и Сувинъ), а Мицкевичъ съ семнадцатью другими во внутреннія губернія Россіи. Такъ окончился этотъ печальный эпизодъ въ Вильнѣ, надѣлавшій въ свое время не мало шуму и оставившій въ обществѣ непріятное и тяжелое впечатлѣніе.

Мицкевичъ провелъ около трехъ мѣсяцевъ въ монастырѣ базильяновъ, который былъ превращенъ временно въ тюрьму. Заключеніе не было тяжелое: заключенные имѣли возможность по ночамъ собираться вмѣстѣ и довольно весело проводили время. Здѣсь молодой поэтъ началъ впервые импровизировать подъ звуки флейты, а впослѣдствіи этотъ импровизаторскій талантъ развился въ немъ сильно. Выпущенный въ февралѣ 1824 г. изъ тюрьмы и проживая въ Вильнѣ, въ ожиданіи ссылки, Мицкевичъ много импровизировалъ въ гостяхъ, особенно у адвоката Голицкаго. Между прочимъ, на предложеніе одного изъ товарищей представить себя въ положеніи ренегата въ Турціи, куда онъ можетъ попасть изъ ссылки, встрѣчающимся съ Марилей, которую приводятъ къ нему въ качествѣ плѣнной" Мицкевичъ импровизировалъ балладу Паша-ренегатъ. Въ ней, увидѣвъ плѣнницей нѣкогда любимую дѣвушку, трехбунчужный наша умираетъ, пораженный какъ громомъ. Рѣдкія изъ импровизацій Мицкевича сохранилисьдля потомства, потому что поэтъ не любилъ, чтобы ихъ записывали въ его присутствіи, говоря, что это мѣшаетъ ему импровизировать съ полною свободой. Впослѣдствіи, въ Петербургѣ, онъ импровизировалъ очень много, даже разъ цѣлую драму въ стихахъ подъ заглавіемъ Самуилъ Саровскій, которую слушавшіе сравнивали съ драмами Шекспира по силѣ чувства и выраженія. Вообще на слушателей, находившихся въ возбужденномъ состояніи отъ звуковъ музыки, отъ атмосферы собравшагося общества, импровизаціи Мицкевича производили сильное впечатлѣніе; но тѣ изъ нихъ, которыя удалось записать, въ чтеніи такого впечатлѣнія не производятъ и далеко уступаютъ его писаннымъ произведеніямъ. Впрочемъ, импровизаторскій талантъ Мицкевича развился впослѣдствіи сильно, а оставшіяся записанными импровизаціи по большей части принадлежатъ къ первому періоду его импровизаторскаго творчества и, притонъ, не къ числу лучшихъ.

Въ Петербургѣ, куда Мицкевичъ прибылъ 6 октября 1824 г., ему предложено было, какъ и другимъ его то вари щамъ-учителямъ, избрать себѣ мѣсто въ какой-либо изъ русскихъ гимназій. Тогдашній министръ народнаго просвѣщенія Шишковъ, отъ котораго зависѣла судьба изгнанниковъ, несмотря на свой консервативный образъ мыслей, отнесся къ нимъ съ полною любезностью и доброжелательствомъ. Мицкевичъ и его товарищъ Ежовскій подали прошенія о мѣстахъ въ Одессѣ, въ лицеѣ Ришелье. Получивъ на дорогу подъемныхъ денегъ по 300 р., они отправились въ далекое тогда странствіе, въ почтовыхъ кибиткахъ, по широкому пространству Бѣлой и Малой Россіи. Несомнѣнно, что это странствіе, въ которомъ Мицкевичъ могъ присмотрѣться, хотя слегка и поверхностно, къ громадному количеству типовъ, къ разнообразію мѣстностей и жизни, было для его впечатлительнаго и наблюдательнаго ума полезнѣе, чѣмъ чтеніе многихъ книгъ. Въ Одессѣ, однако, не оказалось вакантныхъ, мѣстъ, а вскорѣ потомъ пришло распоряженіе, запрещающее Мицкевичу и его товарищамъ (Ежовскому и прибывшему послѣ Maлевскому) пребываніе въ этомъ городѣ,-- вслѣдствіе, по всей вѣроятности, получившихся свѣдѣній о распространенномъ въ южныхъ губерніяхъ тайномъ обществѣ военныхъ, во главѣ котораго стояли Муравьевъ и Бестужевъ. Мицкевичъ и Малевскій избрали мѣстомъ своего пребыванія Москву, причемъ Мицкевичъ просилъ принять его въ архивъ коллегіи внутреннихъ дѣлъ. Пока же, такъ какъ отвѣтъ долго не приходилъ, онъ продолжалъ жить, и довольно весело, въ Одессѣ, гдѣ онъ былъ принятъ въ самыхъ лучшихъ, самыхъ аристократическихъ семействахъ. Въ качествѣ молодаго и образованнаго человѣка и, притомъ, еще извѣстнаго поэта и изгнанника, онъ возбуждалъ къ себѣ общій интересъ. Въ Одессѣ проживало тогда большое и богатое польское общество, состоявшее изъ помѣщиковъ Подоліи и Украйны, между которыми особенно блистало семейство Собаньскихъ, гдѣ поэтъ часто бывалъ, привлекаемый прелестями молодой хозяйки. Женщины говорили о немъ какъ объ очень красивомъ мужчинѣ, но находили его слишкомъ неловкимъ я мрачнымъ. Впрочемъ, эти недостатки, къ которымъ слѣдуетъ прибавить еще и крайнюю разсѣянность, при его репутаціи поэта, охотно прощались ему. Самъ Мицкевичъ, подъ вліяніемъ общаго вниманія, его окружавшаго, все больше и больше входилъ во вкусъ свѣтской, беззаботной жизни.

Къ этому періоду его жизни относятся, тѣсно съ нимъ связанные, сонеты, написанные въ подражаніе Петраркѣ. Написаны они подъ вліяніемъ, какъ предполагаютъ, любви поэта къ Каролинѣ Собаньской, замужней женщинѣ, которая въ сонетахъ обозначена буквами Д. Д. Въ противуположность его прежней идеальной любви на родинѣ, эта новая любовь отличалась въ высшей степени чувственнымъ характеромъ, какъ это обыкновенно бываетъ, когда въ человѣкѣ наступаетъ передомъ. Въ сонетахъ мы не встрѣчаемъ уже прежняго мечтательнаго юношу съ чистымъ взглядомъ, съ идеальными стремленіями; предъ нами молодой мужчина, упоенный красотою тѣла, жгучими ласками одесскихъ сиренъ. Онъ выражаетъ въ одномъ сонетѣ желаніе въ безуміи чувственнаго опьяненія напиться яду изъ устъ милой и заснуть въ ея объятіяхъ, чтобы потомъ, послѣ многихъ дней или лѣтъ, проснуться въ тѣхъ же объятіяхъ, думая, что топко минутку продремалъ, цѣлуя ея уста, смотря въ ея очи. Въ другомъ онъ изображаетъ свое внутренне состояніе, когда страсть затуманила его душу, въ мысляхъ были муки, а въ сердцѣ буря чувствъ: "то гнѣвъ потрясаетъ мое сердце и туманить чело, то печаль повергаетъ въ пасмурную задумчивость, то внезапно слеза досады затмить мнѣ очи". Среди этой бури страстей, необходимость сдерживать себя, хранить равнодушіе въ лцѣ была для него невыносима. Онъ охотно, какъ онъ говоритъ въ одномъ "стихотвореніи, окружилъ бы жилще милой лисьими западнями, глубокій окопами, чтобы избѣгнуть нахаловъ, разсказывающихъ пустыя городскія сплетни и толки въ то время, когда его душа пола любовнымъ жароп. Какъ для всѣхъ, которые любятъ другъ друга, но должны скрывать свою любовь, для него были самыми пріятными минуты вечерняго сумрака, скрывавшія выраженіе ихъ лицъ. Чѣмъ сильнѣе была его чувственная страсть, тѣмъ большій гнѣвъ овладѣвалъ его сердцемъ, когда интриги другой женщины, заинтересованной имъ тоже, графини Гурьевой, жены губернатора, представили въ его глазахъ Собаньскую какъ бездушную кокетку, которая играла не однимъ его сердцемъ, но сердцами многихъ. Тогда-то поэтъ написалъ негодующій сонетъ подъ заглавіемъ Прощаніе, въ которомъ бросаетъ въ глаза недавно обожаемой женщинѣ страшныя оскорбленія и сарказмы. "Отталкиваешь меня?-- спрашиваетъ онъ въ немъ.-- Развѣ я утратилъ уже твое сердце? Но, вѣдь, я и не владѣлъ имъ нг когда! Или же возмущается твоя добродѣтель? Но, вѣдь, ты ласкаешь же другихъ. Быть можетъ, ты досадуешь на то, что я не далъ тебѣ золота? Но, вѣдь, и прежде я не давалъ его, но обладалъ тобою". Приписывая ея любовь лишь желанію похвальныхъ стиховъ, поэтъ замѣчаетъ, что нельзя купить музы, и что когда онъ шелъ на Парнассъ, чтобы вѣнчать ея чело, то спотыкался на каждой риѳмѣ. "И этотъ стихъ, -- прибавляетъ онъ, -- сдѣлался твердымъ, какъ только я вспомнилъ твое имя".

Жизнь, полная любовныхъ приключеній, свѣтскаго блеска и шума баловъ, если и могла увлечь Мицкевича временно, то на самомъ дѣлѣ совершенно не соотвѣтствовала его серьезной и глубокой натурѣ. Вскорѣ онъ почувствовалъ поэтому пустоту своей жизни и даже пустоту своихъ чувствъ, главнымъ источникомъ которыхъ были только горячая кровь и страстный темпераментъ. Подъ вліяніемъ этого грустнаго сознанія, поэтъ впалъ въ тоску, цѣлый міръ ему представился пустымъ и безцѣльнымъ, и ему казалось, что онъ "снялъ одежду лицемѣрія" со всего, что окружало его, и не вѣритъ уже ни въ какія чуда -- ни въ небесныя, ни въ земныя. Когда пришло время разстаться съ Одессой, онъ разстался съ нею спокойно, жалѣя не о людямъ, но о нѣмыхъ, пріятельскихъ стѣнахъ своей одинокой комнатки. Говоря о своей жизни въ Одессѣ въ стихотвореніи, написанномъ въ день выѣзда изъ города, 29 ноября 1825 г., поэтъ замѣчаетъ, что онъ служилъ приманкой на чужбинѣ для толпы красивыхъ женщинъ, которыя хотѣли узнать его лишь какъ пришельца, какъ новинку. "Такъ,-- говоритъ поэтъ,-- дѣти гонятся за пролетающимъ мотылькомъ, ловятъ его и бросаютъ опять въ пространство: пускай летитъ дальше"... "Полетимъ же,-- заключаетъ онъ,-- къ счастію, еще остались крылья, чтобы воротиться; полетимъ же, но только никогда больше не будемъ опускаться въ полетѣ". Такъ оцѣнилъ, въ концѣ-концовъ, Мицкевичъ свою одесскую жизнь и такую мораль выне съ изъ нея въ своемъ нравственномъ сознаніи.

Но, прежде чѣмъ покинуть Одессу, поэтъ совершилъ еще съ знакомыми поѣздку въ Крымъ -- на пароходѣ отъ Одессы до Севастополя, а потомъ сухимъ путемъ до Евпаторіи, откуда дѣлалъ поѣздки внутрь Крыма. Въ первый разъ въ своей жизни онъ видѣлъ море, то спокойное, то бурливое, видѣлъ горы, высоко вздымавшіяся снѣжными вершинами, видѣлъ прелестные крымскіе пейзажи. Крымъ представился ему какъ бы Востокомъ въ миніатюрѣ, тѣмъ поэтическимъ Востокомъ, о которомъ мечтали, вздыхая, романтическіе поэты. На каждомъ шагу встрѣчаются здѣсь остатки славнаго прошлаго, развалины дворцовъ, гаремовъ, мечетей, и впечатлительный поэтъ преисполнялся грусти при видѣ непрочности человѣческихъ дѣлъ и величія. Подъ вліяніемъ этихъ впечатлѣній были написаны имъ прелестные Крымскіе сонеты, изданные впослѣдствіи въ Москвѣ. По своей чудесной формѣ, по богатству Красокъ, по искусному сочетанію описаній видовъ природы съ чувствами, волновавшими поэта, эти сонеты представляютъ столько притягательной прелести, что смѣло могутъ быть поставлены наравнѣ съ лучшими изъ произведеній Мицкевича.

Всѣ восемнадцать сонетовъ, несмотря на ихъ разнообразіе, представляютъ единство, какъ послѣдовательное изображеніе чувствъ, волновав" тихъ поэта. Въ первомъ сонетѣ онъ "вплываетъ въ просторъ зеленаго океана". Настала вечерняя тишина и въ вышинѣ слышенъ лишь полетъ журавлей, да ужъ, шурша, пробирается въ травѣ. И въ тоскливой душѣ изгнанника подымается мысль о родинѣ, ему кажется, что онъ могъ бы услышать зовъ съ отдаленной Литвы; но только "нѣтъ, никто не позоветъ". Среди тиши морской, во власти тоскливыхъ воспоминаній, онъ сравниваетъ память съ моремъ, на днѣ котораго таится полипъ, который сжимается въ бурю, а въ тиши протягиваетъ свои вѣтви -- ноги. "О, память! на днѣ твоемъ гидра есть злая: подъ бурей страстей она спитъ отдыхая и жало вонзаетъ въ спокойную грудь". Иногда у него было легко и весело на душѣ, когда корабль летѣлъ быстро отъ свѣжаго вѣтра, но вскорѣ потомъ, среди поднявшейся бури, когда всѣ пассажиры метались въ страхѣ, поэтъ сидѣлъ равнодушно, думая съ горечью: "счастливъ, кто можетъ молиться на смертномъ пути или имѣетъ кому хоть промолвить: прости!" Онъ присматривался къ грознымъ, величественнымъ видамъ природы, снѣжному Чатырдагу, находя успокоеніе душевныхъ мукъ въ этомъ созерцаніи. Въ Бахчисараѣ предъ нимъ предстало ничтожество человѣческаго величія въ развалинахъ гарема и дворца, ничтожество человѣческихъ жукъ и страданія, давая этимъ ему самому горькое утѣшеніе. "Гдѣ роскошь и любовь?-- потокъ вашъ бурно мчался, но вы минули здѣсь, а водный токъ остался". И поэтъ, какъ бы подкрѣпленный этою мыслью, въ резигнаціи наслаждается зрѣлищемъ Бахчисарая ночью, чуднымъ видомъ природы, которая на все бросаетъ свой вѣчно-неизмѣнный и чарующій отблескъ. У гробницы Потоцкой въ немъ подымаются опять горькія мысли о далекой родинѣ; онъ думаетъ: "и мой здѣсь грустный вѣкъ въ уединеньи минетъ". Онъ бродитъ среди могилъ гарема и, хотя чужеземецъ, съ умиленіемъ вспоминаетъ о молодыхъ розахъ, которыя отцвѣли здѣсь, едва развившись. Въ Байдарской долинѣ поэтъ мчится на конѣ, желая разогнать свои печальныя мысли,-- и долины, скалы, лѣсъ мелькаютъ передъ его измученнымъ взоромъ. Далѣе въ сонетахъ встрѣчается рядъ чудныхъ описаній крымскихъ видовъ -- Алушта днемъ, Алушта ночью, Чатырдагъ, Дорога въ Чуфутъ-Кале, Гора Кикинейсъ -- и всегда природа, то величественно-прекрасная, то грозная, служитъ контрастомъ съ безпокойствомъ и волненіями человѣческаго сердца, проливая бальзамъ на его страданія. Только въ Пилигримѣ поэтъ еще разъ возвращается къ тоскливымъ мыслямъ о родинѣ, о той, которую онъ любилъ въ дни юности: "тамъ,-- говоритъ онъ,-- слѣдъ мой, обо мнѣ мечтаешь ли порою?" Зрѣлище видовъ природы, размышленія надъ гибелью цѣлыхъ народовъ, оставившихъ по себѣ лишь рѣдкіе слѣды въ этомъ краю, въ которомъ смѣнялись греки, латины, татары, умиротворяютъ его собственныя страданія; при этомъ зрѣлищѣ они кажутся ему маленькими и ничтожными.

Въ послѣднемъ крымскомъ сонетѣ: Аюдагъ поэтъ смотритъ, облокотясь о скалы, какъ волны бросаются свирѣпо на берегъ и возвращаются вспять, оставляя на пути своемъ "хоралы яркіе и жемчугъ дорогой". Подобны этимъ волнамъ теперь, въ его глазахъ, и его прошедшія страсти: на душу поэта онѣ бросаются свирѣпо, но бѣгутъ, лишь только онъ возьметъ лиру, оставляя въ своемъ побѣгѣ дивныя пѣсни, изъ которыхъ вѣка сплетутъ ему вѣнецъ. Въ общей картинѣ крымскіе сонеты представляютъ, такимъ образомъ, какъ бы картину, въ которой наглядно и послѣдовательно представлено вліяніе природы на успокоеніе сердечныхъ ранъ поэта.

IV.

Покинувъ Одессу въ концѣ 1825 г., Мицкевичъ переѣхалъ въ Москву, гдѣ получилъ занятія въ канцеляріи генералъ-губернатора Голицына. Жизнь въ Москвѣ показалась ему спокойной и тихой послѣ веселой и блестящей жизни въ Одессѣ. Первое время онъ вращался исключительно въ кружкѣ нѣсколькихъ университетскихъ товарищей, проживавшихъ въ старой русской столицѣ. Чуждый развлеченій, онъ имѣлъ время опять войти въ себя и усиленно приняться за литературную дѣятельность. Съ живымъ интересомъ онъ сталъ слѣдить изъ далекаго изгнанія за прогрессивнымъ ходомъ новаго движенія въ польской литературѣ, гдѣ заблистала яркимъ свѣтомъ новая звѣзда поэзіи въ лицѣ Богдана Залѣскаго. Вмѣстѣ съ тѣмъ, Мицкевичъ приготовилъ къ изданію сонеты, которые вышли въ Москвѣ въ 1826 г. Вскорѣ послѣ этого знакомства его расширились, но эти знакомства были уже совсѣмъ другаго характера, чѣмъ прежнія, одесскія. Познакомившись съ Николаемъ Полевымъ, извѣстнымъ писателемъ и издателемъ Телеграфа, Мицкевичъ завязалъ черезъ него знакомства и съ другими литераторами. Въ числѣ его новыхъ знакомыхъ были такія почтенныя имена, какъ Дмитріевъ, извѣстный поэтъ князь Вяземскій, поэтъ s критикъ, и, наконецъ, Пушкинъ, съ которымъ Мицкевичъ былъ равенъ по лѣтамъ и по таланту и съ которымъ сошелся очень близко и скоро. Въ это время Мицкевичъ особенно, часто посѣщалъ салонъ княгини Зинаиды Волконской, любившей собирать вокругъ себя литераторовъ и артистовъ, которая очень дружески относилась къ польскому изгнаннику-поэту.

Русскія знакомства навлекли было на Мицкевича нареканія его товарищей по изгнанію, которые съ узко-націоналистической точки зрѣнія видѣли въ нихъ политическую слабохарактерность. На упреки эти Мицкевичъ отвѣтилъ съ свойственными ему широтою и свободой ума. "Нашу любовь къ отечеству,-- писалъ онъ Чечоту,-- мы не должны проявлять какъ донъ-Кихотъ, стоя на столбовой дорогѣ и вызывая всѣхъ на бой, и не сидя также въ пустынѣ Черной Горы, а такъ, какъ Карлъ Великій совѣтовалъ своимъ рыцарямъ искать любви Анжелики. Развѣ можно съ этимъ возвышеннымъ и благороднымъ чувствомъ связывать подробности столь незначительныя?... Развѣ ты, со своими нападками, не похожъ на столовицкихъ парней, которые, колотя всякаго жида, хотѣли мстить за распятіе Христа, и развѣ не хорошо сказалъ имъ одинъ жидъ, что это не онъ, а кагалъ совершилъ это преступленіе?... Неужели ты желаешь, какъ жидъ стараго закона, мстить первороднымъ дѣтямъ, псамъ даже, потому что, какъ вижу, мышей не щадишь? Такъ какъ пошло на цитаты изъ Библіи, то скажу тебѣ еще искренно, что я готовъ не только ѣсть трефной бифштексъ моабитовъ, но даже, въ случаѣ голода, протянуть руку къ алтарю Дагона и Ваала, и, все-таки, полагаю, останусь хорошимъ христіаниномъ". Нужно прибавить къ этому, что своими знакомствами въ русскихъ административныхъ и аристократическихъ сферахъ Мицкевичъ пользовался, между прочимъ, для облегченія участи своихъ товарищей, поставленныхъ въ худшія, чѣмъ онъ, условія. При этомъ въ его поэтической головѣ зарождались грандіозные планы воспользоваться ими и для блага отчизны, насколько это можно видѣть изъ написанной имъ въ то время поэмы Конрадъ Валленродъ и изъ приписки къ письму, цитированному выше. "Читаю,-- писалъ онъ въ ней,-- Фіэско Шиллера и исторію Макіавелли",-- а характеръ всего письма не позволяетъ въ этой припискѣ видѣть простое сообщеніе. Но, конечно, мысли о дѣятельности à la Конрадъ Валленродъ были лишь поэтическими мечтаніями его пылкаго воображенія.

Среди разнообразныхъ знакомствъ, среди общества даровитыхъ и интеллигентныхъ людей, талантъ Мицкевича созрѣлъ окончательно, а мысль, возбуждаемая средою, направилась на серьезные общественные вопросы. Плодомъ его московской жизни и его серьезнаго настроенія явилась поэма Конрадъ Валленродъ, написанная во время пребыванія Мицкевича въ Москвѣ. Поэма эта утвердила славу его на прочныхъ основаніяхъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, послужила какъ бы политическимъ памфлетомъ, разжигавшимъ патріотическія страсти. Въ этой поэмѣ представлена борьба литовцевъ съ тевтонскимъ орденомъ,-- борьба, въ которой первые не погибаютъ благодаря лишь измѣннической тактикѣ одного изъ своихъ соотечественниковъ -- Альфа. Взятый ребенкомъ въ неволю, Альфъ выросъ среди нѣмцевъ, подъ именемъ Вальтера, но съ самаго дѣтства питалъ къ нимъ непріязненныя чувства. При первой встрѣчѣ съ литовцами онъ покидаетъ нѣмцевъ и бѣжитъ къ своимъ соплеменникамъ. Въ Литвѣ онъ дѣлается зятемъ Кейстута, женясь на его дочери Альдонѣ, и дѣятельно занимается съ нимъ защитою родины отъ нападеній тевтоновъ. По, знакомый съ вилами ордена, которому вся Европа шлетъ подкрѣпленія, онъ лучше Кейстута сознаетъ безрезультатность борьбы и, въ порывѣ отчаянія и любви къ родинѣ, замышляетъ погубить орденъ измѣною. Овладѣвъ съ этою цѣлью посредствомъ убійства чужимъ именемъ, онъ дѣлается гроссмейстеромъ ордена и губитъ все его войско въ неудачной войнѣ. Такова основа этой знаменитой поэмы, которая съ лирической стороны, по глубокому энтузіазму, по силѣ чувствъ, въ ней заключенныхъ, почти не имѣетъ равныхъ себѣ, но которая какъ въ развитіи характера героя, такъ я въ развитіи подробностей заключаетъ не мало недостатковъ.

Дѣйствіе поэмы развивается скачками, много встрѣчается подробностей неестественныхъ, напримѣръ, длинная пѣсня переодѣтаго Гальбана, долженствующая познакомить насъ съ прошлою жизнью Конрада, а особенно неудачно связана любовь уже старика Конрада къ женѣ, заключенной монахинею въ башнѣ, съ его политическою задачей. На грозномъ и мрачномъ фонѣ поэмы для современнаго читателя непріятно и фальшиво звучать многія мѣста изъ ихъ разговоровъ, какъ нѣкоторыя страницы изъ романовъ Виктора Гюго. По все, въ кобцѣ концовъ, выкупаетъ сила чувства, глубокая любовь къ родинѣ, звучащая въ словахъ Конрада, а особенно эта удивительно прекрасная сцена, когда его приходятъ убить по приговору тайнаго судилища, а онъ хвалится своею измѣной, какъ подвигомъ, окончательно сбросивъ маску. Основная идея поэмы, которую, между прочимъ, оттѣняетъ и эпиграфъ, взятый изъ Макіавелли: "вы должны знать, какъ двумъ племенамъ надлежитъ сражаться: надо быть лисицей и львомъ",-- заключаетъ въ себѣ очень опасную въ общественной жизни этику. Измѣна и вѣроломство настолько вредны въ человѣческомъ обществѣ, такую деморализацію влекутъ за собою, съ какою бы цѣлью ни употреблялись они, что, конечно, всегда останутся ненавистными порядочнымъ людямъ. Въ одномъ только случаѣ мы можемъ если не оправдать, то хотя до извѣстной степени извинять измѣну, а именно, если она выступаетъ въ защиту дѣла, которое совершенно немыслимо защищать никакими иными средствами и которое находится на краю гибели. Чувствуя это, Мицкевичъ постарался нарисовать положеніе Литвы времени Конрада Валленрода самыми темными красками, хотя исторически это и невѣрно. Съ другой стороны, будучи по натурѣ далекъ отъ вѣроломства, онъ не могъ объективно представить души своего героя, и, самъ колеблясь въ безусловномъ сочувствіи его поступку, заставилъ его при самомъ концѣ дѣла колебаться въ исполненіи и представилъ его во власти противорѣчивыхъ чувствъ. Въ этомъ, намъ кажется, слѣдуетъ видѣть разгадку неясности выраженія основной идеи поэмы, несмотря на предшедствующій ей эпиграфъ изъ Макіавелли. Эта неясность содѣйствовала, впрочемъ, успѣху произведенія, такъ какъ каждый старался найти свое объясненіе, что, вѣроятно, доставляло больше удовольствія, чѣмъ доставило бы ясное выраженіе мысли.

Теперь, сильный общею любовью читателей, чувствуя за собою славу и успѣхъ, которые не ограничивались уже одною польскою литературой, поэтъ, высказалъ съ полною свободой и пренебрежительною ироніей, въ предисловіи къ третьему изданію своихъ произведеній, свое мнѣніе о классическомъ Парнассѣ, который еще господствовалъ въ польской литературѣ. Самъ Мицкевичъ по натурѣ своей былъ чуждъ узко-сектантскаго отношенія къ романтизму. Въ письмахъ своихъ къ пріятелямъ онъ нерѣдко неблагосклонно отзывался объ органѣ романтиковъ, издававшемся въ Варшавѣ, предпочитая ему даже классиковъ за хорошій, по крайней мѣрѣ, языкъ и большую осторожность въ сужденіяхъ. Но впослѣдствіи онъ сильно измѣнилъ свое мнѣніе о классикахъ, чему много способствовали нападки ихъ на его собственныя произведенія, раздражавшія его нерѣдко своею явною безсмысленностью, которая особенно рѣзко бросалась ему въ глаза въ Россіи, внѣ литературныхъ предразсудковъ, господствовавшихъ въ Варшавѣ. Въ одномъ письмѣ, по поводу многочисленныхъ разборовъ его сонетовъ, онъ писалъ, что "и похвалы, и критика одна другой глупѣе". Особенно раздражила его рецензія классика Дмоховскаго на крымскіе сонеты, который если и хвалилъ ихъ, то на манеръ извѣстнаго осла въ баснѣ Крылова, совѣтовавшаго соловью поучиться у пѣтуха. Противупоставляя вычурности крымскихъ сонетовъ обычную простоту и умѣренность польской поэзіи, Дмоховскій выражалъ мнѣніе, что лучшимъ плодомъ этой поэзіи останется всегда Ziemianstwo Козмяна (довольно посредственнаго классическаго поэта). Общее состояніе критики и литературы въ Варшавѣ, продолжавшихъ питаться плодами творчества послѣднихъ эпигоновъ классицизма во Франціи, возбуждало въ Мицкевичѣ безотрадныя мысли. "Ради Бога, бросьте переводить поэтовъ втораго разряда,-- писалъ онъ въ одномъ письмѣ.-- Гдѣ же теперь, кромѣ Варшавы, переводятъ Легуве, Делиля, а что еще хуже -- Мильвуа и т. д.? Русскіе качаютъ головами отъ жалости и удивленія; мы отстали на цѣлый вѣкъ въ литературѣ".

Раздраженный этою отсталостью польской литературы, поэтъ написалъ, наконецъ, извѣстную свою статью: О варшавскихъ рецензентахъ и критикахъ, въ которой цѣлому лагерю классиковъ былъ нанесенъ смертельный ударъ. Высказывая невѣжество классиковъ даже въ пониманіи классической литературы, на которую они постоянно ссылались, Мицкевичъ говоритъ: "Одни смѣются надъ Гёте, произведенія котораго переводились и цѣнились во всемъ цивилизованномъ мірѣ, до заставъ варшавскихъ; другіе утѣшаются тѣмъ" что не знаютъ по-голландски и не читаютъ Лессинга; третьи совѣтуютъ даже протянуть санитарный кордонъ, чтобы науки какъ-нибудь случайно не прокрались изъ-за границы. Однако, этой блокады разума, хотя и необходимой для удержанія въ цѣнѣ варшавскихъ продуктовъ, не признаетъ публика". Свое разсужденіе Мицкевичъ заключилъ слѣдующими уничтожающими словами: "Классическіе варшавскіе рецензенты, судящіе смѣло и самоувѣренно о важныхъ вопросахъ литературы, похои на тѣхъ провинціальныхъ политиковъ, которые, не читая даже заграничныхъ газетъ, судятъ о тайнахъ кабинетовъ и дѣяніяхъ вождей. Счастливцы!" Великъ былъ, конечно, переполохъ варшавской критики, которая выступила противъ Мицкевича во всеоружіи общихъ мѣстъ и криковъ безсильнаго негодованія. Но дѣло было сдѣлано, ударъ нанесенъ, и съ тѣхъ поръ классическій лагерь началъ быстро клониться къ упадку.

Статью свою О варшавскихъ критикахъ и рецензентахъ поэтъ издалъ уже въ Петербургѣ, куда переѣхалъ въ началѣ 1828 г. Московскіе литераторы, во главѣ съ Николаемъ Полевымъ, проводили его прощальнымъ вечеромъ. На память они поднесли Мицкевичу серебряный кубовъ съ именами присутствовавшихъ на вечерѣ, а Иванъ Кирѣевскій, впослѣдствіи извѣстный славянофилъ, прочелъ въ честь уѣзжающаго поэта стніи. На этотъ разъ, пріѣхавъ въ Петербургъ, Мицкевичъ уже былъ человѣкомъ извѣстнымъ русской читающей публикѣ, почему вездѣ принимали его съ восторгомъ. "Пріѣздъего въ Петербургъ,-- писалъ одинъ изъ его друзей,-- вызвалъ небывалую сенсацію. Русскіе и поляки наперерывъ спѣшатъ проявить ему свое уваженіе. У насъ здѣсь постоянная масляница: обѣды, продолжающіеся за полночь, слѣдуютъ одинъ за другимъ, и принимать всѣ приглашенія Мицкевичъ не успѣваетъ". Среди такой разсѣянной жизни ему не удавалось много писать, хотя все написанное имъ въ это время носитъ уже слѣды полной зрѣлости таланта. Здѣсь онъ написалъ двѣ баллады -- Czaty (по-русски переведено Пушкинымъ Воевода) и Будрысѣ и его сыновья, въ которыхъ уже нѣтъ прежняго фантастическаго элемента, дѣйствіе взято изъ дѣйствительности, а чудная, сжатая форма, прелестный стиль, исполненный глубокой силы, ставятъ ихъ выше всѣхъ предшествующихъ балладъ. Здѣсь же поэтъ написалъ своего Фариса, несомнѣнно лучшее произведеніе этого періода своего творчества.

Прежде чѣмъ написать Фариса, Мицкевичъ перевелъ съ французскаго двѣ арабскихъ поэмы: Альматанадби и Шанфари, какъ бы стараясь войти въ духъ арабскаго творчества. О зарожденіи въ себѣ идеи Фариса самъ Мицкевичъ разсказываетъ слѣдующее. Разъ выйдя изъ гостей вечеромъ, онъ замѣтилъ, что приближается буря. Вскочивъ на извозчика, онъ приказалъ гнать возможно скорѣе лошадь, и эта быстрая скачка, шумъ колесъ, свистъ вѣтра, грохотъ грома, быстрое мельканіе всего по дорогѣ и опасеніе дождя оставили въ немъ впечатлѣніе, которое онъ постарался выразить ночью въ поэмѣ. Любопытно видѣть, какъ это маленькое, ничтожное событіе преобразилось въ его душѣ. Въ поэмѣ представленъ неустрашимый арабскій всадникъ, который мчится по степи, преодолѣвая тысячи препятствій, и подъ конецъ уже близокъ къ желанной цѣли, къ которой съ любовью и надеждой простираетъ руки. Въ образѣ этого арабскаго всадника заключенъ болѣе глубокій смыслъ -- чувства самого поэта. Какъ Ода къ молодости служила выраженіемъ юношескаго энтузіазма, такъ Фарисъ можетъ служить выраженіемъ зрѣлаго уже стремленія къ добру и правдѣ, которое ничто ne можетъ остановить. Сила стремленія ко всему прекрасному не уменьшилась въ поэтѣ съ годами, но онъ знаетъ, что на пути лежать тысячи препятствій, и, тѣмъ не менѣе, съ неудержимою силой устремляется впередъ, чтобы преодолѣть ихъ одно за другимъ.

Такимъ образомъ, пребываніе въ Россіи только ускорило нравственный ростъ Мицкевича. Оно вырвало его изъ окружавшей его на родинѣ обстановки и поставило въ среду, способствовавшую развитію его ума и таланта, откуда онъ могъ посмотрѣть со стороны, безпристрастнымъ взглядомъ, на процессъ развитія, совершавшійся въ его родинѣ. Оно придало его взглядамъ широкій размахъ, чуждый націоналистической исключительности, хотя, вмѣстѣ съ тѣмъ, укрѣпило въ немъ чувства любви къ родинѣ, но въ широкихъ формахъ стремленія къ общему благу. Поэтъ Козловъ, искренно любившій Мицкевича, не безъ основаніи поэтому говорилъ Одыньцу (поэту и товарищу Мицкевича): "Vous nous Paver donneé fort et nous tous le rendons puissant". Постороннія вліянія не могли, однако, уничтожить въ Мицкевичѣ его оригинальности, а только содѣйствовали его развитію на тѣхъ началахъ, которыя были заложены въ немъ наслѣдственностью и первоначальною средой. По основамъ своего характера, Мицкевичъ остался глубоко оригиналенъ, и между нимъ и общимъ направленіемъ русской интеллигенціи лежала цѣлая пропасть. Онъ остался чуждъ положительнаго и скептически-матеріалистическаго мышленія, которое имѣло въ Россіи преобладаніе. Уже въ Петербургѣ онъ высказывалъ мысли, которыя впослѣдствіи составляли оригинальную суть его воззрѣній и вытекали изъ общаго характера развитія польскаго общества въ теченіе тысячелѣтія. Наприм., онъ писалъ въ то время оставшуюся неоконченной Исторію будущаго, въ которой старался изобразить будущую судьбу человѣчества, какою она представлялась ему. Нападая на эгоистическій раціонализмъ и на матеріализмъ, онъ видѣлъ въ общемъ направленіи нашей цивилизаціи гибельный элементъ стремленія къ исключительно матеріальному благу и рисовалъ величайшій упадокъ чувства и вѣры, когда эта цивилизація достигнетъ вершины своего развитія.

Здѣсь мы закончимъ свою статью о Мицкевичѣ, такъ какъ покончили уже съ тѣми вліяніями, которыя отражались на немъ въ первый, подготовительный, если можно такъ выразиться, періодъ его жизни. Съ выѣздомъ его 15 мая 1829 г. за границу, откуда ему уже никогда не суждено было возвратиться, начинается новый періодъ его жизни и творчества, сдѣлавшій его любимцемъ всего польскаго народа, воплощеніемъ его идеаловъ.

А. Уманьскій.

"Русская Мысль", кн.VIII, 1891