Книговод

Записки слобожанина

Воронов Михаил Алексеевич


   

ЗАПИСКИ СЛОБОЖАНИНА.

(Матеріалы для характеристики одной подмосковной слободы.)

ВСТУПЛЕНІЕ.

   Боже, какъ года-то идутъ! Вотъ смотрю въ окно черезъ улицу да и думаю: "давно-ли, кажется, вонъ подъ тѣмъ заборомъ, въ одну превосходнѣйшую лѣтнюю ночь, пономарь нашъ Климъ Миронычъ прежестоко высѣкъ меня, десяти-одинадцатилѣтняго мальчишку за кражу цвѣтовъ изъ его палисадника?" Право, какъ сейчасъ вижу передъ собою гнѣвное лицо Мироныча и слышу собственный визгъ и суровый голосъ отца: "Эхъ, Климъ,-- слышу ворчитъ отецъ,-- не дѣло ты, братецъ, дѣлаешь, что въ свѣтскіе порядки путаешься! Развѣ-бы я не раздѣлался самъ?" продолжаетъ ворчать онъ, увлекая меня за чубъ домой, причемъ я хотя и съ ревомъ, но покорно слѣдую за родителемъ, спотыкаясь на каждомъ шагу и путаясь въ собственныхъ спустившихся панталонахъ. Да, легко сказать: "недавно"... Сорокъ слишкомъ лѣтъ прошло со времени этой траги-комической исторіи! Я думаю, ужъ лѣтъ тридцать, побольше, протекло со смерти отца, а третьяго года, волею божію, умеръ и самъ Миронычъ, на восемьдесятъ восьмомъ году отъ рожденія. Но что-же это, въ самомъ дѣлѣ, за превосходный былъ старикъ, -- упокой Господи его душу! Бывало, какъ ходитъ онъ по приходу, съ батюшкой и отцомъ дьякономъ, преподавая прихожанамъ благодѣтельные дары освященія, нарядный, да бодрый, съ умащенной головою и въ большихъ мѣдныхъ очкахъ на носу, право, не нарадуемся мы, прихожане, на него глядючи. А какой хозяинъ былъ; сколько ума, сколько вкуса было въ этомъ человѣкѣ! Помню, расписалъ онъ свой флигелекъ кубовой краской съ палевыми разводами, рамы отдѣлалъ чистѣйшимъ баканомъ и ярью-мѣдянкой, -- ну, просто заглядѣнье! Или этотъ его, такъ памятный мнѣ, палисадникъ, этотъ постоянный соблазнъ всѣхъ слободскихъ дѣтей... У другихъ, бывало, еще стебли растеній чуть повылѣзутъ изъ земли, чуть одѣнутся тощею зеленью -- глядишь, у Мироныча они уже цвѣтутъ, потому-что Миронычъ, недолго думая, тотчасъ-же насадитъ всюду на такихъ растеніяхъ вырѣзанныхъ изъ разноцвѣтной бумаги цвѣтовъ. Въ послѣднее время, правда, старикъ сталъ немножко припадать на голову и иногда слишкомъ ужь разукрашивалъ свой цвѣтникъ во вредъ всякому вкусу, -- ну, да о послѣднемъ времени я и не говорю: въ послѣднее-то время, пожалуй, онъ вонъ и рыбу ловилъ прямо на улицѣ, въ колдобинахъ, которыя образуются послѣ дождя... хворый человѣкъ, кто его судить будетъ! Но здоровый-то, что это былъ за золото-старикъ! Вонъ и теперешній нашъ пономарь, пожалуй, человѣкъ не дурной; но куда-же противъ Клима покойника: ума такого нѣтъ; а ужь политики въ приходскихъ дѣлахъ такъ и не ищи -- ни капли. А сколько подобныхъ Миронычу хорошихъ людей довременно, вотъ ужь на моихъ глазахъ, сошли въ могилу? Какъ воскъ отъ лица огня, ежегодно, ежемѣсячно, ежедневно таетъ и таетъ число близкихъ и знаемыхъ отъ лица времени. Истинно -- говоря устами стихотворца,-- только и видишь окрестъ себя, что
   
   Гдѣ столъ былъ яствъ, тамъ гробъ стоитъ.
   Гдѣ пиршествъ раздавались клики,
   Надгробныя тамъ воютъ лики,--
   И грозно смерть на всѣхъ глядитѣ...
   
   Эти-то скорбныя мысли о тлѣнности и непрочности всего земного я навели меня, на склонѣ дней, на мысль -- собрать поскорѣе и, какъ съумѣю, изложить въ видѣ "Записокъ" все, что уцѣлѣло еще отъ разрушенія и смерти. Пусть, думаю, знаетъ потомство, что вотъ въ такомъ-то, молъ, мѣстѣ, тогда-то жили такіе-то и такіе-то люди и творили такія-то и такія-то дѣла. Разумѣется, какъ люди, мы не безгрѣшны, а потому и дѣла наши не всегда правы,-- ну, да объ этомъ пусть судятъ тѣ, кому судить придется, намъ же впору-бы только изложить событія въ ихъ неприкосновенной правдивости и ничего больше.
   Итакъ, приступаемъ къ разрѣшенію этой скромной нашей задачи.
   

I.
Общій обзоръ слободы и слобожанъ.

   Слобода наша лежитъ всего на какихъ-нибудь полчаса хода отъ Москвы. Съ одной стороны она граничитъ пустырями далекихъ городскихъ окраинъ, предназначенныхъ для свалки нечистотъ, съ другой -- кладбищемъ, съ третьей -- огородами, оврагами и лѣсомъ и, наконецъ, съ четвертой -- широкой и вольной степью, по которой узкой лентой вьется пренесчастное шоссе въ недалекій уѣздный городъ. Времена года имѣютъ самое существенное значеніе для нашей слободы, такъ-какъ этими временами обусловливается сообщеніе ея съ Москвою, откуда мы получаемъ жизненные припасы, колоніальные товары, пожалуй, сплетни и повѣсти; въ Москвѣ-же моемся въ баняхъ, стрижемся и брѣемся мы -- мужчины, и справляютъ многія свои потребности и дѣлаютъ разныя хозяйственныя закупки онѣ -- бабы. Въ виду подобныхъ-то требъ, исправляемыхъ нами въ столицѣ, для насъ было-бы очень желательно, чтобы на землѣ постоянно господствовали или крутая зима или знойное лѣто, такъ-какъ осень и весна, разводя вокругъ слободы болото, почасту совершенно отрѣзываютъ насъ отъ первопрестольной. Да, осень и весна самые тяжелые сезоны въ нашей слободской жизни. Идутъ, идутъ эти сезоны; мѣряемъ, мѣряемъ мы ихъ, сначала днями, потомъ недѣлями, потомъ мѣсяцами; -- просто, и конца нѣтъ! Думаемъ мы тутъ, слобожане, и такъ и этакъ, и въ одиночку, и всѣми слободскими умами заразъ,-- все ничего не придумаемъ все: нѣтъ выхода изъ нашего печальнаго положенія. Дѣло-то оно, видите, тутъ главнѣйше вотъ въ чемъ... Уже нѣсколько лѣтъ мѣстность, въ которой лежитъ наша слобода, составляетъ предметъ спора между двумя обществами, городскимъ и уѣзднымъ. Споръ этотъ,-- Господь его вѣдаетъ, изъ-за чего онъ пошелъ въ началѣ,-- въ основѣ своей, какъ мы смекаемъ, имѣетъ ту противуистину, что съ каждаго вола непремѣнно слѣдуетъ драть двѣ шкуры; такъ, по крайней мѣрѣ, вышло съ нами. Именно... Въ былые годы нашу слободу считали Москвою, почему и брали съ насъ, заурядъ съ другими плательщиками, подати на то, на другое и на третье, но, разумѣется, ни того, ни другого, ни третьяго для насъ не дѣлали; потомъ вдругъ почему-то порѣшили, что мы не Москва, а уѣздъ, и передали насъ соотвѣтствующимъ властямъ для взиманія податей на указанныя то, другое и третье. Новыя власти тотчасъ и охотно принялись взимать, а такъ-какъ и онѣ опять ни того, ни другого, ни третьяго для насъ не дѣлали, то, спустя сколько-то времени, снова рѣшено было поворотить насъ назадъ, опять подъ Москву. Завязалась тяжба. Уѣздъ упирался, Москва настаивала; почему, въ концѣ-то концовъ, и вышло то, что мы оказались, какъ говоритъ пословица, "ни въ городѣ Семенъ, ни въ деревнѣ Агафонъ". ни за Москвой, ни за уѣздомъ, а въ тоже время и за Москвой и за уѣздомъ, такъ-какъ одинаково несемъ подати и на ту и на другой и одинаково не получаемъ ни отъ той, ни отъ другого ни того, ни другого, ни третьяго. "Но что-же это за таинственныя такія то, другое и третье?" быть можетъ спроситъ любопытный. А это -- огонь, земля и вода -- три стихіи, за пользованіе которыми мы совершенно напрасно несемъ налоги; напрасно потому, что, съ одной стороны, мы тонемъ въ болотѣ (съ насъ берутся мостовыя подати), съ другой, наши доморощенные колодцы даютъ намъ такую воду, отъ которой сторонняго человѣка сразу-же забираютъ самые злѣйшіе холерные припадки (мы платимъ водопроводные налоги), и, съ третьей, мы бродимъ во тьмѣ кромѣшной (ergo -- акуратно взносимъ за освѣщеніе). Одинъ только воздухъ и остается неоплаченнымъ нами; но зато-же и наполненъ онъ нашими -- тоже, безплатными -- проклятіями, стонами и рыданіями, особенно въ раннюю весну и позднюю осень, когда, отправившись водой, мы бродимъ по колѣно въ грязи и смаху расшибаемъ лбы объ разные попадающіеся на пути предметы!
   Впрочемъ, опустимъ завѣсу на эту мрачную сторону нашей слободской жизни.
   Населеніе слободы, какъ и надлежитъ, дѣлится на полъ мужской и полъ женскій (своего рода амазонки, какъ увидимъ сейчасъ). Подъ женскій имѣетъ у насъ преимущество передъ мужскимъ такъ-какъ послѣдній составляютъ большею частію, отставныя гражданскіе и военные чины самыхъ маленькихъ классовъ, купцы "не у дѣлъ", отставные-же нижніе воинскіе чины и прочіе свободные отъ всякихъ занятій люди, покинувшіе міръ съ его треволненіями и добровольно удалившіеся на покой. При такомъ положеніи дѣлъ, разумѣется, женщины, несущія всю тяготу хлопотъ по хозяйству, остаются единственнымъ дѣятельнымъ элементомъ и невольно получаютъ значеніе и первенство какъ въ частной, такъ и въ общественной жизни нашей слободы... о чемъ, впрочемъ, болѣе обстоятельно будетъ сказано ниже. Теперь же, прежде чѣмъ входить въ разныя подробности, попробуемъ представить нѣсколько общихъ размышленій.
   Сами себя слобожане, и на этотъ разъ безъ всякаго различія половъ, дѣлятъ на двѣ рѣзкія половины -- на крѣпкихъ и на турмановъ или перекувырдышей. Основу такому различію вліятельные здѣшніе умы полагаютъ въ большей или меньшей степени привержности того или другого лица въ общепринятымъ слободскимъ нравамъ, обычаямъ, преданьямъ, повѣрьямъ и вѣрованіямъ,-- словомъ, ко всему тому, что составляетъ кодексъ нашей хотя и микроскопичестой, но тѣмъ не менѣе самостоятельной и своеобразной жизни. Каждый изъ такихъ отдѣловъ, кромѣ того, имѣетъ еще нѣсколько подраздѣленій: недовертыши (въ праздникъ пироговъ не пекутъ), вертохвосты (и нашимъ и вашимъ: то въ постъ грибовъ не ѣстъ, то, прости Господи, скоромное лопаетъ) и проч., причемъ прозвище означаетъ или имѣетъ претензію означать весь складъ мышленія соотвѣтствующихъ дѣяній прозываемаго.
   Въ матерьяльномъ отношеніи слобожане также распадаются на двѣ рѣзко-противоположныя части -- на голь и на темныхъ богачей. Разумѣется, и тутъ опять существуетъ нѣсколько самыхъ прихотливыхъ отдѣловъ, такъ напримѣръ: голь перекатная (она-же нерѣдко называется: голо, голо -- даже сине), голь, голь -- а луковку во щи (что уже означаетъ, если не нѣкоторый достатокъ, то, по крайней мѣрѣ, претензію на него), ничего-себѣ (характеристика людей достаточныхъ, ѣдящихъ говядину въ скоромные дни и рыбу или грибы въ постъ), что и говорить (эти уже имѣютъ возможность иногда ѣздить на извощикахъ, тулупъ крытъ нанкой, къ блинамъ икра паюсная... "котора подешевле") и т. д.
   Наконецъ, существуетъ еще нѣсколько раздѣловъ, принимаемыхъ одними изъ слобожанъ и отвергаемыхъ другими,-- такъ сказать, раздѣловъ спорныхъ, напримѣръ: по отношенію къ здоровью -- въ чемъ душа, мурластый, выкинь собакамъ -- жрать не станутъ, чиненый или латаный; по отношенію къ трезвости -- не пролей капельки, красна дѣвица, горегорькій, штофъ въ сапогахъ; по отношенію къ красотѣ или безобразію, также одеждѣ, ловкости, характеру и проч.-- куриный подкладышь, голопятый или голопятая, щипанный, въ ротъ съ лаптями лѣзетъ, изъ подъ тишки бьетъ шишки; по отношенію къ скупости или добротѣ -- прижимистый, жида пережидилъ, рубаха-человѣкъ, по отношенію къ нравственности -- дѣвища въ четыре полотнища, несмышленокъ-кобылятникъ, гнилой, святѣе святого,-- и т. д. и т. д. Но, повторяю, всѣ эти раздѣлы еще составляютъ предметъ спора, или лучше, точнѣе выражаясь, не могутъ послужить предлогомъ къ такому столкновенію, положимъ, между латанымъ и голопятымъ, или между штофомъ въ сапогахъ и куринымъ подкладышемъ, какое неминуемо происходитъ, когда сойдутся крѣпкій и перекувырдышь или голь съ темнымъ богачомъ: тутъ ужь рознь до того велика, до того всецѣло поглощаетъ она и физическую и нравственную природу сошедшихся, что остается одно -- въѣсться зубами другъ въ друга и замереть!..
   По одеждѣ жители слободы раздѣляются на одѣвающихся по нѣмецки и на ходящихъ покупечески или порусски, при этомъ, разумѣется, слѣдуетъ всегда брать въ соображеніе извѣстный (болѣе условный, чѣмъ дѣйствительный) покрой платья, а не ту массу грязи, сала и масла, которая всегда покрываетъ это платье, ибо въ послѣднемъ-бы случаѣ пришлось всѣхъ слобожанъ заурядъ считать обряженными порусски, что для многихъ изъ нихъ, пожалуй, было-бы крайне обидно.
   По отношенію къ сословнымъ и различнымъ ранговымъ отличіямъ слобожане издавна распадаются тоже на нѣсколько своеобразныхъ категорій. Прежде всего, на вы (гражданскіе и военные чиновники и купцы) и на ты (солдаты, мѣщане, крестьяне, разночинцы и пр.) затѣмъ: имяотечествуемыхъ (Провъ Псоичъ, Нилъ Маркичъ, Марфа Фортунатовна), на отечествуемыхъ (Калининъ, Кузьмичъ, Дорофеичъ), на именуемыхъ (Данило, Кузьма, Ерофей), на уменѣтительно-именуемыхъ (Танька, Сиклетка, Лушка, Евдошка) и, наконецъ, на безыменныхъ ("дѣвка съ того двора", "парнишко изъ-подъ церкви", "вонъ та -- рыло дуломъ", "культяпый мужичонко").
   Въ пищѣ слобожанинъ неприхотливъ и, по собственному сознанію, "что въ ротъ, то и мнетъ", строго различая, впрочемъ, мясоястіе отъ сыропуста и сыропустъ отъ поста. Лучшими блюдами считаются на слободѣ щи съ свининой или говядиной отъ края, пироги, жареный гусь, каша съ свинымъ саломъ, сальникъ и блины; послѣдніе, мало того что служатъ сытнымъ и вкуснымъ блюдомъ вообще (блины на масляной -- блины такъ-себѣ), но даже какъ-бы утѣхой въ горестяхъ и лютыхъ печаляхъ (блины на поминкахъ, блины въ родительскія субботы и проч.). Кромѣ блиновъ существуютъ еще блинцы... впрочемъ, эти по легкости своей едвали заслуживаютъ серьезнаго вниманія... Изъ постныхъ блюдъ первое мѣсто занимаютъ опять-же щи, но на этотъ разъ съ грибами или съ головизной хорошей коренной рыбы, горохъ, каша и тѣ-же блины, какъ пирожное, на свѣжемъ конопляномъ или льняномъ маслѣ и съ медовой сытой: бывали случаи, что такихъ блиновъ, изготовленныхъ мастерицами-хозяйками, нѣкоторые изъ слобожанъ легко скушивали, за одинъ присѣстъ, до полусотни, что, конечно, далеко не можетъ быть поставлено въ осужденіе сему блюду.
   Зданія слободскія бываютъ троякаго рода: дома въ собственномъ смыслѣ; флигеля, флигельки и флигелечки и хибарки или лачужки.
   Дома принадлежатъ темнымъ богачамъ и строятся изъ лѣса (каменныхъ домовъ въ слободѣ нѣтъ), нерѣдко въ два этажа, до пяти оконъ включительно и заключаютъ въ себѣ кромѣ просторныхъ сѣней и разныхъ лѣстницъ прихожую, залу, гостиную, спальню, темненькую и, наконецъ, кухню, въ которыхъ семейство располагается такъ: спальня и кухня служатъ собственно для жилья, темненькая для склада всякаго хлама ("папашины голенищи", "мамашины юбки", "Колинькины пеленки" и проч.), зала же и гостиная для пріема гостей. "Намъ что... говоритъ обыкновенно слобожанинъ, -- было-бы гдѣ принять человѣка, а ужъ мы сами какъ-нибудь". Потому весьма часто случается видѣть, какъ семья, состоящая изъ пары родителей и шести, семи человѣкъ дѣтей, въ постоянномъ ожиданіи этого "человѣка" жмется то на кухнѣ, то въ спальнѣ, жужжа и тѣснясь, точно рой пчелъ въ ульѣ, и нужна особенная привычка, чтобы свѣжему человѣку болѣе или менѣе долго слушать гомонъ осьми, девяти ртовъ или видѣть суетню и бѣготню болѣе-чѣмъ дюжины рѣзвыхъ дѣтскихъ ногъ.
   Флигеля, флигельки и флигелечки выстраиваются людьми достаточными, но не настолько богатыми, какъ владѣльцы домовъ. Это одноэтажныя, по большей части трехоконныя зданія, въ двѣ комнаты каждое, съ прихожей, кухней и сѣнями. Въ большинствѣ случаевъ хозяйская семья, какъ-бы она велика ни была, помѣщается въ одной комнатѣ флигеля, другой же покой, а нерѣдко и кухня сдаются жильцамъ. Хозяйство и стряпня въ такихъ флигелькахъ производится совмѣстно и хотя столкновенія, неминуемыя въ подобныхъ случаяхъ, и бываютъ нерѣдки между хозяйками и жиличками, однако до сихъ поръ, сколько я помню, не было еще примѣровъ, гдѣ-бы такія столкновенія, къ стыду столкнувшихся, оканчивались катастрофами; напротивъ, къ чести нашего женскаго пола слѣдуетъ заявить, что зачастую сразившіяся на ухватахъ или наплевавшія другъ другу въ лицо героини черезъ минуту уже отвѣдываютъ одна у другой вкусную похлебку, взаимно превозносятъ умъ и искуство одна другой, или-же угощаются мастерки свареннымъ ароматнымъ цикорнымъ кофе.
   Хибарки и лачужки -- маленькія одно- и двухоконныя постройки, снаружи обмазанныя глиной и вплоть до оконъ заваленные навозомъ, составляютъ третій рязрядъ слободскихъ построекъ. Внутри подобныя зданія состоятъ изъ сѣней, покоя и кухни. Въ такихъ помѣщеніяхъ хозяева и жильцы живутъ смѣшанно, и чѣмъ большее количество народа можетъ завлечь себѣ въ жильцы хозяинъ подобной хибарки, тѣмъ большимъ пользуется онъ достаткомъ, собирая большее число квартирныхъ денегъ. Бывали примѣры, гдѣ подобные оборотливые хозяева, сбереженіемъ и привлеченіемъ огромныхъ массъ жильцовъ втеченіи нѣсколькихъ десятковъ лѣтъ, умѣли въ глубокой старости пользоваться уже такимъ достаткомъ, что выстраивали себѣ флигелекъ; а одинъ изъ такихъ комерсантовъ, при особенно счастливой долговѣчности (онъ прожилъ сто тридцать лѣтъ), къ концу жизни попалъ даже въ темные богачи и выстроилъ себѣ домъ, въ которомъ и скончался, окруженный осчастливленнымъ имъ семействомъ.-- При этомъ спѣшу добавить, что привлеченіе жильцовъ въ хибарки, помимо взиманія съ этихъ жильцовъ квартирныхъ денегъ, имѣетъ еще для хозяевъ хибарокъ и ту выгоду, что въ студеныя зимы въ значительной степени сокращаетъ трату на дрова, ибо при сильномъ скопленіи квартирантовъ квартира, такъ-сказать, нагрѣвается сама собою -- народомъ.
   Праздники въ слободѣ существуютъ тѣ-же, какъ и у другихъ православныхъ христіанъ всѣхъ вообще слободъ и городовъ; потому, думаю, будетъ излишне распространяться здѣсь объ этотъ предметѣ. Но кромѣ праздниковъ я долженъ замѣтить, что въ слободѣ чествуются -- преимущественно между женскимъ поломъ -- еще особые дни, которые хотя и не имѣютъ надлежащаго значенія праздниковъ въ прямомъ смыслѣ, тѣмъ не меньше выдвигаются изъ общаго ряда дней. Къ подобнымъ особеннымъ днямъ принадлежатъ дни мытья половъ и дни стирки; къ послѣднимъ заправскія хозяйки готовятся заранѣе, заранѣе предвкушая сладость варки щелока, бученья, полосканья, подсиниванья, сушки бѣлья и прочихъ удовольствій. Особенно такіе дни радуютъ женъ темныхъ богачей, ибо, съ одной стороны, даютъ имъ возможность выказать передъ прачкой и кухаркой все свое знаніе въ столь важномъ дѣлѣ, съ другой -- выказываютъ ихъ самихъ въ наилучшемъ свѣтѣ передо всей слободой, наперебой спѣшащей къ богачихамъ задаромъ перевести въ обмылочкахъ разныя тряпки, на что богачихи любезно изъявляютъ полное свое согласіе. Другое событіе -- мытье половъ, хотя и совершается съ меньшей торжественностью, однако также происходитъ гласно, на всю слободу, принуждая мужскую половину населенія на нѣкоторое время оставлять свое жилище и втеченіи извѣстного срока или безцѣльно бродить взадъ и впередъ, по улицѣ, или заходить то туда, то сюда въ гости, съ стереотипной для такихъ случаевъ фразой: "А я къ вамъ... У насъ полы..."
   Время слобожанина идетъ, примѣрно, такимъ порядкомъ.
   Встаютъ, вообще, рано,-- такъ часовъ въ пять-шесть утра, причемъ женщины, особенно хозяйки, встаютъ и того раньше. Суетня и возня этихъ хозяекъ на кухнѣ, всегда находящейся о-бокъ съ спальней, невольно будятъ остальную семью. Чѣмъ лучше, домовитѣе хозяйка, тѣмъ раньше она обыкновенно подымается съ постели, будить и муштруетъ прислугу (гдѣ, разумѣется, такая есть), затопляетъ печь и грѣетъ самоваръ, такъ-что, когда проснется глава дома и разная живая мелочь, самоваръ уже бушуетъ на столѣ, а мало-мальски нерасторопная прислуга уже давно успѣетъ получить -- какъ-будто мимоходомъ -- пару, другую подзатыльниковъ или такое количество всяческихъ обидныхъ словъ, какое иному суконному языку и въ день не перебрать. Вставши, умываются. Послѣ умыванья и утреннихъ молитвъ, садятся за чай. Хорошая мать семейства въ это время, пользуясь досугомъ, перетираетъ уже давно надѣтымъ на ней фартукомъ загноившіеся дѣтскіе глаза, лазаетъ уховерткой или шпилькой въ дѣтскія уши и высмаркиваетъ въ тотъ-же неизмѣнный фартукъ дѣтскіе носы. "Ты-бы, старый, щетину свою побрилъ", заурядъ съ дѣтьми дѣлаетъ она замѣчаніе мужу. Если мужъ человѣкъ тихій, сговорчивый, то онъ коротко бурчитъ: "погоди, вотъ ужо"; еслиже замѣчаніе относится къ озорнику, то такой на подобный резонъ бухнетъ: "Ну тебя къ чорту!" или, пожалуй, еще и того хуже, на что кроткая супруга помотаетъ только головой и обиженно пробормочетъ: "Подлецъ ты, подлецъ! хоть-бы при дѣтяхъ-то при малыхъ постыдился". Послѣ чая супруга отправляется по хозяйству; дѣтей высылаютъ на дворъ "играть" или скучиваютъ ихъ въ спальню тоже "играть, но не шумѣть", супругъ же -- если онъ коренной слобожанинъ и службой или занятіями какими-нибудь не занять -- выходитъ въ залъ, осматриваетъ его, затѣмъ осматриваетъ гостиную, поправляетъ скатерти на столахъ, тыкаетъ пальцемъ въ стѣны, переставляетъ съ мѣста на мѣсто различныя вещицы и проч. Затѣмъ, отъ нечего дѣлать, онъ смотритъ долго и упорно въ одно окно, въ другое, въ третье, смотритъ на улицу, на дворъ, размышляетъ самъ съ собой и дѣлаетъ разныя замѣтки обо всемъ, что видитъ на улицѣ или дворѣ, въ родѣ: "Эка, шельма, какъ возъ-то навалилъ!" когда усматриваетъ выбивающуюся изъ силъ лошадь, или: "Вал-ляй! вал-ляй его распротоканалью!" поощряя такимъ образомъ двухъ дерущихся пѣтуховъ. Такъ убивается слобожаниномъ время часовъ до десяти съ половиной, пожалуй, до одинадцати; но къ этому сроку наблюдатель нашъ окончательно ошалѣваетъ, такъ-какъ не находитъ болѣе ни единой точки ни на улицѣ, ни на дворѣ, которой-бы онъ не осмотрѣлъ и не обсудилъ со всѣхъ сторонъ, ни одного явленія и тамъ и тамъ, къ которому онѣ не прибралъ-бы десятковъ варіантовъ и не обнялъ-бы всего этого своимъ обширнымъ умомъ. И ужь чего-чего, кажется, онъ не придумывалъ! Онъ мысленно заставлялъ, напримѣръ, вонъ тотъ голубой домъ, что стоитъ напротивъ, двигаться вдоль улицы, рядилъ колокольню въ бабью юбку и представлялъ ее пляшущею и поющею "во саду-ли, въ огородѣ", припоминалъ, какого вкуса бываетъ хорошо засоленый груздь, ѣлъ (мысленно-же) жареные опенки, игралъ въ шашки съ турецкимъ султаномъ, запиралъ ему нѣсколько "висячихъ" и, наконецъ, выигрывалъ у него Константинополь, -- словомъ, задавалъ мозгу самыя разнообразныя, самыя прихотливыя работы, отъ которыхъ совершенно расхлябалась и изнемогла его головная механика и теперь вяло лепечетъ только одно: "водки! водки!" Отъ этихъ словъ слобожанинъ вдругъ какъ-бы оживаетъ; но на первыхъ порахъ даже самый бойкій непремѣнно нерѣшительно мнется на одномъ мѣстѣ, словно совѣстясь кого-то.
   -- Старушка! наконецъ сладко вопіетъ слобожанинъ, обращаясь къ женѣ, туда куда-то, вдаль, на кухню.
   Старушка, которая въ это время только-что показывала кухаркѣ, какъ зажаривать рыбу на скоромномъ маслѣ, или что-нибудь въ подобномъ родѣ и которая отлично-хорошо знаетъ, что значитъ такой возгласъ супруга и что подобаетъ ей дѣлать въ такихъ случаяхъ,-- никогда, однако-же, не обойдется безъ того, чтобы, заслышавъ такія отрывающія ее отъ дѣла рѣчи, не поднять тотчасъ-же цѣлую бурю.
   -- Ну, что еще? гнѣвно спрашиваетъ она, съ пылающимъ лицомъ и засученными рукавами появляясь на порогѣ.
   -- Да вотъ... ужь тово... одинадцать, робко бормочетъ супругъ, глядя куда-то въ сторону.
   -- Ну такъ чтожъ, что одиннадцать? Насосаться, что-ли? Успѣешь еще! Давно-ли бѣльмы-то продралъ?
   И пойдетъ, и пойдетъ, все въ такомъ родѣ. Если слобожанинъ человѣкъ семейный, то при этомъ его попрекнутъ семьей, которую, дескать, слѣдуетъ одѣвать, обувать, учить, а не о бражничествѣ думать: если же дѣтей нѣтъ -- несчастному слобожанину достанется и-того больше: онъ окажется наказаннымъ бездѣтностью именно за свое пьянство и распутную жизнь. Словомъ, и въ томъ и въ другомъ случаѣ онъ окажется вполнѣ виноватымъ. Вообще адмиральскій часъ слобожанина (у него онъ наступаетъ нѣсколько раньше обыкновеннаго) -- самый адскій, самый мучительный часъ! И я знаю нѣсколько случаевъ, гдѣ часъ этотъ бывалъ началомъ цѣлаго ряда кровопролитныхъ битвъ, длившихся по нѣскольку дней съ перемѣннымъ счастіемъ, и гдѣ упорный супругъ хотя и добивался, наконецъ, своего и, торжествуя, глоталъ рюмку за рюмкой изъ силой отбитаго графина, -- но нерѣдко глоталъ онъ эти рюмки, украшенный такими фонарями, какія могутъ и умѣютъ ставить, кажется, однѣ только наши слободскія дамы, ой-ой, тяжелыя на руку!
   Но зато если слобожанину удалось счастливо перешагнуть черезъ его отвратительный адмиральскій часъ, тогда ужь онъ не робѣетъ, потому-что въ половинѣ двѣнадцатаго накрывается столъ, а лишь бьетъ двѣнадцать -- подается обѣдъ, причемъ даже самая грубая слобожанка непремѣнно смягчается, улегается, добрѣетъ и ласково смотритъ въ глаза мужу, ожидая похвалъ своей стряпнѣ.
   -- Ну, какъ щи? ласково спрашиваетъ хозяйка, спуская съ ложки вкусную жижу въ тарелку.
   -- Ничего, коротко бормочетъ хозяинъ, успѣвшій ужь ошпарить ротъ горячими, какъ варъ, щами.
   -- Да что ты, путемъ-то развѣ не умѣешь сказать? " Ничего...".эка вывезъ отъ ума-то!
   -- Ничего, молъ, хороши, поправляется слобожанинъ.
   Тутъ хозяйка хлебнетъ ложку, другую и заведетъ рѣчь о достоинствѣ изготовленнаго ею кушанья.
   -- Ужь еще-бы не быть хорошимъ: прѣли, прѣли, кажется, и сказать не умѣю, какъ напрѣли,-- страсти!
   Хлебнетъ еще ложку... Ужели-же отказаться отъ случая поговорить о своемъ искуствѣ, -- кто самъ себѣ врагъ? Она кладетъ ложку и начинаетъ:
   -- Намедни мнѣ Авдотья Мироновна говорила: "Удивляюсь, говоритъ,-- клянусь Богомъ, удивляюсь, Анна Провна, какія у васъ всегда щи преотмѣнныя! Я у генераловъ, говоритъ, обѣдаю, у статскихъ совѣтниковъ, у купцовъ милліонеровъ, но такихъ щей -- вотъ провалиться!-- нигдѣ не ѣдала'" А я ей и говорю: "Ахъ, Авдотья Мироновна! Да вѣдь у генераловъ повара, у статскихъ совѣтниковъ тоже, у милліонеровъ тоже; а поваръ, извѣстно, объ своемъ карманѣ думаетъ. Развѣ онъ возьметъ для горячаго первый сортъ говядины, развѣ дастъ онъ горячему такъ накипать, какъ это мы съ вами дѣлаемъ, -- ну посудите вы сами." А Авдотья-то Мироновна вздохнула такъ глубоко, да на это мнѣ: "Нѣтъ ужь, говоритъ, Анна Провна, ужь если Господь таланта не далъ человѣку, такъ и поваръ ничего не сдѣлаетъ".
   Но бываетъ и такъ, что какое-нибудь блюдо слобожанкѣ не вполнѣ удастся: внѣсто щей, положимъ, или супа выйдутъ у нея такъ -- какія-нибудь попои; жаркое, что называется на слободскомъ языкѣ, немножко "перейдетъ" и сдѣлается похожимъ на подошву, или что-нибудь въ такомъ незначительномъ родѣ; тогда разговоръ уже ведется нѣсколько иначе.
   -- Ты что-же водки не выпьешь, Василій Федулычъ? заискиваетъ проштрафившаяся хозяйка.
   -- Я ужь пилъ.
   -- Ты-бы еще.-- Ну, что горячее-то сегодня? Кажется, не особенно хорошо?
   Василій Федулычъ въ отвѣтъ посмакуетъ и скажетъ:
   -- Да... тово...
   -- Ужь я и сама вижу, что не совсѣмъ-то. А это отчего, поясняетъ супруга, у которой сердце разрывается на части отъ такой неудачи.-- Встрѣтила я, видишь-ли, Марью Поликарповну -- изъ бани идетъ, вѣникъ подъ мышкой держитъ; вотъ разговорились мы объ томъ, объ другомъ; Марья-то Поликарповна и говоритъ мнѣ: "Да развѣ, говоритъ, можно горячее изъ парной говядины стряпать, когда нынче, вонъ, мороженая, самая лучшая, семь копеекъ?" Я, сдуру-то, и послушайся; а теперь, видишь-ли, что вышло... Правду говоритъ пословица: "дурака послушаешь, самъ дуракъ будешь".
   -- Изъ мороженой ужь какая варка, равнодушно бормочетъ супругъ.
   -- Вижу, вижу... сама, Василій Федулычъ, вижу. Да ужь такъ думаю: "ничего, молъ, плевать: одинъ-то разъ -- съѣстся!"
   Послѣ обѣда -- чинъ по чину, рядъ по ряду,-- слѣдуетъ сонъ, такъ -- примѣрно, часовъ до шести вечера. Въ пять часовъ подается чай; за чаемъ сидятъ долго, калякая объ разныхъ слободскихъ новостяхъ (кто изъ сосѣдей что ѣлъ въ этотъ день, или кто что и гдѣ купилъ; если кто-нибудь былъ въ Москвѣ, то что тамъ замѣтилъ или слышалъ, или видѣлъ). Ну, а послѣ чая. тутъ ужь и невидно, какъ оно, время-то, летитъ. Не успѣютъ наши слобожане путемъ размяться отъ недавняго послѣобѣденнаго сна, какъ, глядь, ужь часы хрипятъ и сопятъ "девять" -- время ужинать, а тамъ и на боковую вплоть до слѣдующаго утра.
   Такимъ-то манеромъ изо-дня въ день, тихо да смирно, и течетъ наша жизнь: такъ, по капелькѣ да по капелькѣ, капъ да капъ... анъ, посмотришь, современемъ въ сосудъ-то жизни и накаляетъ ни много, ни мало -- вплоть до самаго до-верху. Накаляетъ да и прольется, наконецъ... смерть пришла! Хватимся тутъ мы, близкіе люди, возьмемъ щеты, да какъ начнемъ складывать эти капли, эти дни, и выйдетъ, что другому-то накапало цѣлую сотню лѣтъ, а другому и того больше. Вотъ она что значитъ, благость-то божія!
   

II.
Слобожане-мужчины.

   Еслибы кому захотѣлось увидѣть нашъ слободской мужской персоналъ въ полномъ его составѣ и блескѣ, ничего-бы онъ не могъ лучшаго придумать, какъ придти въ нашъ храмъ къ обѣднѣ въ любой воскресный день. Обѣдня у насъ обыкновенно бываетъ одна, средняя между ранней и поздней, и начинается въ половинѣ девятаго часа, на что, впрочемъ, слобожане въ большой претензіи, такъ-какъ это время какъ-разъ совпадаетъ съ самымъ разгаромъ стряпни, именно съ тѣми горячими минутами, когда высоко взлетаютъ ухваты и сковородники, цѣпляясь то на горшки и сковороды, то за неповинныя спины кухарокъ, когда въ хорошихъ хозяйствахъ бѣлымъ ключомъ кипитъ и клокочетъ разная жидкость и рвется изъ дежи съ вечера затѣянное тѣсто. Итакъ женскій полъ, въ лицѣ лучшихъ его представительницъ, за недосугомъ, не бываетъ въ воскресные дни въ церкви -- тамъ можно любоваться одними мужчинами.
   Вотъ что такой любопытный увидѣлъ-бы тамъ.
   Впереди стоятъ именитѣйшіе изъ гражданъ слободы -- темные богачи; за ними стройными рядами выстроились что и говоритъ; за что и говорить, какъ и слѣдуетъ, полные смиренія и любви въ порядкѣ красуются ничего себѣ; за этими, тоже въ порядкѣ, видны слобожане изъ категоріи голь, голь, а луковку во щи, за которыми густой массой, точно стѣна какая движущаяся, то наклоняются, то поднимаются сотни русыхъ, черныхъ и сѣдыхъ головъ, принадлежащихъ голи перекатной; и наконецъ за перекатными уже слѣдуютъ нищіе всѣхъ половъ и возрастовъ,-- такъ и безъ конца, кажется,-- словно песку морского!...
   Я не скажу, чтобы мы, слобожане, отличались какимъ-нибудь щегольствомъ особеннымъ при посѣщеніи храма, какъ это дѣлается въ другихъ мѣстахъ, хотя не скажу также, чтобы, наоборотъ, мы были неопрятны въ это время или являлись туда подомашнему, -- избави насъ Боже отъ такого небреженія; но я съ гордостью долженъ занести въ мои записки, что рѣдко гдѣ можно встрѣтить столько искренно, безгрѣховно настроенныхъ душъ, сколько вы встрѣтите у насъ во время обѣдни. Умиленные, отрѣшившіеся отъ всякихъ сквернъ и соблазновъ мірскихъ, мы стоимъ въ храмѣ, думая и совершая лишь то, что прилично такому высокому мѣсту. И сохрани васъ Богъ, если вы вздумаете оборачиваться въ церкви, ломаться, кривляться, являться, что называется, "къ шапочному разбору", перешептываться или раскланиваться то.съ тѣмъ, то съ другимъ,-- о! вы тужъ минуту упали въ нашемъ общественномъ мнѣніи! А общественнымъ нашимъ мнѣніемъ шутить не легко: оно можетъ столько-же уронить васъ, сколько и отпустить вамъ.
   Для примѣра приведу здѣсь одинъ такой случай, характеризующій силу нашего общественнаго мнѣнія и къ тому-же вполнѣ подтверждающій только-что сказанныя мною слова. Вотъ послушайте!
   Былъ у насъ, на слободѣ, темный богачъ, купецъ Василій Дмитричъ Меделянскій. Купецъ-то онъ, признаться, былъ не гораздый... изъ этихъ, изъ несчастныхъ... изъ банкротовъ. Хотя пословица и говоритъ, что "чужой ротъ не огородъ -- не загородишь". и хотя люди и говорили, что Меделянскій, молъ, не несчастный, а злостный, -- да вѣдь люди мало-ли чего не говорятъ... всего не переслушаешь. Но надо отдать ежу справедливость -- былъ Василій Дмитричъ человѣкъ набожный, богобоязливый, къ храму прилежный,-- словомъ, поискать другого такого человѣка. Такъ жилъ у насъ Василій Дмитричъ не годъ, не два, а можетъ десятокъ лѣтъ, побольше. Только разъ, по осени, надумалъ Василій Дмитричъ посѣтить святыя мѣста,-- въ Воронежѣ побывать, въ Кіевѣ, Саровской пустынѣ,:-- вездѣ, гдѣ Господь укажетъ. Сдалъ онъ первымъ дѣломъ свой домъ въ надежныя руки, устроилъ все, какъ слѣдуетъ, да чтобы дѣло-то еще прочнѣе было, приставилъ вмѣсто дворника бабку Катерину... такъ, бѣдненькую старушку. А объ бабкѣ Катеринѣ скажу, что у насъ ее каждый, и старый, и малый знаетъ, только спроси: "гдѣ живетъ бабка Катерина?" каждый ребенокъ укажетъ. Ужь старуха, сказать -- одно слово... вотъ и все. При этомъ добавлю, что у бабки была корова, и отъ нея-то бабка и кормилась: только и богатства бабкинаго было, что эта самая корова. Вотъ, хорошо-съ. Уѣхалъ Василій Дмитричъ по-добру по-здорову, и перебралась Катерина къ нему въ домъ -- дворничаетъ. Дворничаетъ мѣсяцъ, другой, дворничаетъ третій, четвертый; до самой Пасхи прожила у купца бабка -- не ѣдетъ, да не ѣдетъ нашъ Василій Дмитріевичъ. Наконецъ, ужь послѣ Пасхи пріѣхалъ. Осмотрѣлъ домъ -- все въ порядкѣ. Пробыла тутъ у него бабка можетъ дней пятокъ, да и съѣхала. Только немного этакъ изгодя, слышимъ-послышимъ, болтаютъ наши бабенки промежду себя, что, молъ, Меделянскій Катерину грабитъ: въ. судъ просьбу подалъ, послѣднюю коровенку отнять стращаетъ. Такъ-какъ всего бабьяго вранья не переслушаешь, то, признаться, и не обратили мы тогда никакого вниманія на эти рѣчи; особенно знаемъ, что человѣкъ, молъ, набожный, богобоязливый, къ храму приверженный, Иверскую-матушку каждый годъ подымаетъ: можетъ-ли, думаемъ, подобный человѣкъ на какое-нибудь этакое низкое дѣло рѣшиться. Однако, бабы мололи не пустое. Прошло сколько-то тамъ времени, слышимъ, присудилъ судъ бабку Катерину за проживанье у Меделянскаго, за пять-ли, за шесть-ли мѣсяцевъ уплатить ему тридцать рублей; а такъ-какъ у бабки денегъ столько-же, сколько у любого нищаго -- дѣло голое -- такъ и взялъ у нея Василій Дмитріевичъ послѣднюю корову. Еще и то слава Богу -- далъ бабкѣ-то рубль серебра, ея слезы видючи: "на, говоритъ, молись за меня! Другой-бы, говоритъ, и этого не далъ". Какъ услышали мы про все это, -- ну, ужь и расходились-же, слобожане, на первыхъ порахъ! Поднялось наше общественное мнѣніе -- и-и! Хуже грязи мы тутъ Василія-то Дмитріевича сдѣлали; хоть носа никуда не показывай!, Ну, а потомъ, видимъ, человѣкъ богобоязливый, первый придетъ, послѣдній выйдетъ изъ церкви, молится все на колѣнкахъ, свѣчи ставитъ: какъ, молъ, такого человѣка судить? Можетъ, сколько онъ нагрѣшилъ, бабку обидѣвши, такъ сколько ужь, а-то, пожалуй, и больше того замолилъ. Думали, думали мы, судили, рядили да наконецъ и порѣшили оставить все это дѣло втунѣ; особливоже -- пришлось такъ -- Господь прибралъ бабку-то. До суда-ли ужь тутъ?..
   Такъ вотъ оно каково, государи мои, наше общественное мнѣніе: тоже имъ шутить не приходится!
   Однако, вернемся къ нашему разсказу.
   Сейчасъ вы видѣли насъ молящимися; но чтобы видѣть насъ, мужчинъ, въ полномъ сіяніи нашего ума и доблестей, вы потрудитесь какъ-нибудь, подъ-вечеръ такъ, заглянуть къ Поликарпу Ивановичу, -- онъ у насъ на слободѣ вотъ ужь тридцать лѣтъ держитъ все одинъ и тотъ-же трактиръ подъ вывѣской "Куликово поле";-- право, загляните: не раскаетесь...
   Поликарпу Ивановичу теперь лѣтъ за пятьдесятъ. Я знаю Поликарпа Ивановича съ первыхъ дней его торговли, съ тѣхъ поръ, когда черная голова его, клокастая и курчавая, не имѣла еще ни одного изъ тѣхъ сѣдыхъ волосъ, которыми теперь такъ обильно усѣяны виски и чубъ этого лучшаго нашего слобожанина. Характеръ Поликарпа за всѣ тѣ тридцать лѣтъ, втеченіе которыхъ я его знаю, не измѣнился ни на іоту: та-же сдержанность, холодность въ обращеніи съ кѣмъ-бы то ни было, тѣ-же короткія фразы, но фразы всегда незвучныя,-- кстати, во время, безъ запальчивости, съ вѣрой въ силу и значеніе того, что говорится. На первый взглядъ Поликарпъ Ивановичъ вамъ покажется, пожалуй, сухимъ и черствымъ мужикомъ, человѣкомъ, что называется, себѣ на умѣ; но это только на первый взглядъ, потому-что когда вы сравните сухость Поликарпа съ распоясанностью и излишнею сообщительностью людей, его окружающихъ, вы непремѣнно станете на его сторону. Подмосковный мужикъ ближайшаго къ намъ уѣзда разнесъ молву о трактирщикѣ "Куликова поля" верстъ на шестьдесятъ, на семьдесятъ; почему Поликарпъ не отобьется, такъ-какъ каждый крестьянинъ, ѣдущій въ Москву съ какою-нибудь кладью или изъ Москвы порожнемъ, считаетъ какъ-бы непремѣнною своею обязанностью сдѣлать станцію въ "Куликовомъ полѣ". А нельзя сказать, чтобы Поликарпъ былъ особенно любезенъ съ этимъ заѣзжимъ народомъ, чтобы онъ точилъ лясы или скалилъ зубы, завлекалъ, заманивалъ, какъ дѣлаютъ другіе, такъ-называемые ловкіе трактирщики,-- напротивъ, Поликарпъ своей тяжеловѣсной солидностью и привлекаетъ подобную публику; именно тѣмъ онъ, кажется, и беретъ, что каждое слово его вѣско, каждый поступокъ обдуманъ и изворота или увертки тутъ ужь не жди. Даже самая доброта Поликарпа Ивановича (порой онъ охотно выручаетъ хорошо знакомыхъ ему мужичковъ изъ бѣды, ссужая рублемъ, другимъ, а-то и десяткомъ... разумѣется, за хорошій процентъ) идетъ у него не отъ сердца, а есть исходъ того-же размышленія, какимъ проникнуты всѣ слова его и поступки. "Онъ мой покупатель, говоритъ Поликарпъ:-- я ему копейкой угодилъ; онъ мнѣ рублемъ отвѣтитъ, когда дѣло къ тому пойдетъ". Поликарпъ Ивановичъ -- золотой человѣкъ еще потому, что онъ знаетъ всякую штуку. Знаетъ, напримѣръ, дни торга и подторжья на всѣхъ московскихъ рынкахъ; отлично знаетъ цѣны продуктовъ на тѣхъ-же рынкахъ, куда и направляетъ желающихъ для продажи или купли; смышленъ въ судейской части и безошибочно укажетъ каждому, въ полицію-ли, къ мировому или въ иное какое мѣсто слѣдуетъ обратиться въ томъ или другомъ случаѣ: немного маракуетъ и въ медицинѣ, по крайней мѣрѣ, мнѣ самому неразъ доводилось слышатъ, какъ Поликарпъ толковалъ болящему, что это въ немъ "кровь ходитъ" и что надо ее "выметать", или, что отъ живота "нѣтъ того лучше, какъ угодить имъ въ горячее мѣсто". А случалось даже и такъ, что врачеваніе происходило тутъ-же: напримѣръ, мужику отпускалось изъ устъ врача три плевка въ больной глазъ, затѣмъ тотъ-же глазъ трижды обводился вокругъ какимъ-нибудь деликатнымъ методическимъ предметомъ -- кольцомъ, часовымъ ключикомъ, уховерткой -- и дѣло въ шляпѣ: болѣзнь непремѣнно должна прекратиться отъ такого лечепья.
   Таковъ-то Поликарпъ Ивановичъ съ заѣзжими. Для. насъ, слобожанъ, Поликарпъ просто золото и его "Куликово поле" служитъ какъ-бы клубомъ, въ который мы ежедневно бѣжимъ убить свой досугъ; а такъ-какъ досуга этого у насъ цѣлыя сутки, то многіе почти цѣлыя сутки и проводятъ въ "Куликовомъ полѣ".
   Вотъ какъ, по порядку, слѣдуетъ смотрѣть на насъ, какъ на данниковъ Поликарпа.
   Одинъ изъ постояннѣйшихъ и неизмѣнннѣйшихъ посѣтителей Поликарпа Иваныча -- отставной ассесоръ Андрей Антонычъ Гущинъ. Когда ни завернете вы въ "Куликово поле", особенно зимой, весной или осенью, вы непремѣнно найдете тамъ ассесора; лѣтомъ-же ассесоръ не такъ часто посѣщаетъ нашъ слободской клубъ, потому-что, какъ большой любитель рыбной ловли, лѣтомъ онъ предпочитаетъ сидѣть на рѣкѣ съ удочкой, откуда, впрочемъ, домочадцы нерѣдко приносятъ его безъ языка и движенія... Таково ужь должно быть свойство нашей воды. Поликарпъ не особенно жалуетъ ассесора за то, что онъ "хмѣльный-безобразенъ", а такъ-какъ ассесоръ трезвымъ никогда не бываетъ, стало-быть безобразенъ онъ постоянно. По состоянію своему ассесоръ относится слободскимъ міромъ къ разряду что и говорить, но по общему отзыву легко могъ-бы стоять на одной доскѣ съ темными богачами, еслибы ежемѣсячно, въ первый-же день полученія, не пропивалъ до тла весь свой пансіонъ. Такое непроизводительное потребленіе средствъ къ жизни часто приводитъ нашего ассесора къ тому, что онъ сидитъ по цѣлымъ недѣлямъ безъ гроша,-- "дуетъ въ кулакъ" по его-же выраженію, -- перебиваясь лишь милостями трактирщика "Куликова поля", ссужающаго его, впредь до полученія, небольшими деньжонками на прокормъ и водкой по благоусмотрѣнію. Въ одеждѣ и обуви ассесоръ непривередливъ; такъ лѣтомъ зачастую вы встрѣтите его идущимъ на рыбную ловлю въ форменномъ вицъ-мундирѣ, калошахъ и соломенномъ картузѣ или въ трехугольной шляпѣ (послѣдняяя означаетъ, что ассесоръ "подъ мухой"), и больше ничего; зимою-же за излишествомъ, не надѣвается даже и вицъ-мундиръ, а, просто, полушубокъ и шляпа, на ногахъ валенки или подобная покойная и теплая обувь. Въ жильѣ Андрей Антонычъ и того меньше взыскателенъ: "Еслибы мнѣ Поликарпъ Иванычъ отвелъ уголокъ возлѣ буфета, я-бы, кажется, за него.вѣкъ-бы Бога молилъ", часто говоритъ ассесоръ; но Поликарпъ Иванычъ согласія на подобное занятіе не даетъ, потому Андрей Антонычъ зиму и жмется вмѣстѣ съ своей полуголодной семьей въ какой-нибудь каморкѣ, на лѣто же уходитъ отъ нея и проживаетъ тамъ, гдѣ Господь укажетъ: большею частію въ шалашахъ на томъ или другомъ огородѣ. А разъ такъ Андрей Антонычъ ухитрился даже слишкомъ полмѣсяца прожить на постояломъ дворѣ подъ опрокинутой старой телѣгой: "Еслибы не дождь проклятый, такъ, кажется, и не вышелъ-бы оттуда", съ грустью вспоминалъ онъ объ этомъ импровизированномъ жилищѣ. Діогенъ да и только!
   За ассесоромъ лучшимъ посѣтителемъ Поликарпа долженъ считаться Шкуринъ, Тимофей Федорычъ. Шкуринъ человѣкъ вполнѣ почтенный и хотя чинъ на немъ самый пустяшный, но виды на своемъ вѣку видывалъ. Онъ прошелъ, кажется, всѣ службы, какія только существуютъ на Руси для маленькихъ людей, подобныхъ ему: служилъ въ разныхъ судахъ, совѣстныхъ, сиротскихъ, земскихъ и уѣздныхъ, былъ управляющимъ разными маленькими имѣніями, несъ какія-то служебныя обязанности при винныхъ заводахъ, писарствовалъ и потомъ письмоводительствовалъ при полиціи, былъ неразъ подъ судомъ и слѣдствіемъ, -- ну, словомъ, прошелъ всѣ мытарства! Шкуринъ имѣетъ въ слободѣ флигелекъ,-- какъ говорятъ, имѣетъ деньжонки и могъ-бы считаться, по слободскимъ разсужденіямъ, темнымъ богачемъ, еслибы врожденная скаредность не мѣшала ему жить пошире. Костюмъ Тимофея Федорыча очень прость: халатъ, подпоясанный полонтенцемъ, высокіе сапоги и шапка съ кокардой (онъ одѣвается по-нѣмецки); зимой для защиты отъ стужи на эту неприхотливую амуницію надѣвается шинель на ватѣ съ собачьимъ подъ боберъ воротникомъ. Поликарпъ Иванычъ смотритъ на Тимофея Федорыча одобрительно и считаетъ его человѣкомъ "умственнымъ": "кабы хмѣлины добре не пущалъ въ голову, говоритъ трактирщикъ, кажется, цѣны-бы не было этому человѣку".
   Ипатъ Черезсѣдельниковъ долженъ по справедливости стоять третьимъ въ ряду постоянныхъ посѣтителей "Куликова поля". Это человѣкъ колоссальнаго роста, вершковъ четырнадцати, широкоплечій, широкогорлый и непомѣрной силищи, за которую онъ особенно и почитается въ нашемъ клубѣ. Ипатъ простой крестьянинъ. мусорщикъ по ремеслу и перехувырдышъ по отчужденности отъ исконныхъ слободскихъ обычаевъ и нравовъ. Еслибы Ипатъ не обладалъ непомѣрной физической силой, позволяющей ему въ случаѣ схватки разметывать людей, какъ щепки, мы-бы ни за что не согласились имѣть его членомъ нашего клуба. Черезсѣдельниковъ посѣщаетъ Поликарпа Иваныча довольно часто и считается однимъ изъ наивыгоднѣйшихъ гостей, такъ-какъ при всякомъ такомъ посѣщеніи онъ непремѣнно истребляетъ и съѣстного и питейнаго за двоихъ или троихъ другихъ посѣтителей. Поликарпъ лично всегда относится къ Ипату съ полнымъ почтеніемъ и уваженіемъ, хотя за глаза и соглашается, что Черезсѣдельниковъ "мужикъ сѣрый и политики въ немъ ни шиша". По богатству Ипатъ ставится слобожанами далеко выше даже темныхъ, такъ что еслибы вамъ случилось кого-нибудь спросить: какъ, молъ, Ипатъ? есть что-ли у него деньжонки?-- въ отвѣтъ вы увидите у вопрошаемаго лишь зажмуренные глаза, выразительное покачиваніе головой и такой вздохъ, который можетъ вылетать лишь изъ груди нищаго, внезапно очутившагося между горами золота и серебра. Одѣвается Ипатъ порусски, а живетъ въ ямѣ, называющейся "сторожкой" и выкопанной о-бокъ съ кучами самаго разнообразнаго мусора, который, вѣроятно, изъ этой ямы и предназначается стеречь отъ расхищенія.
   Однако всѣ наши сборища были-бы положительно скучны и однообразны, еслибы ихъ не освѣжалъ своимъ частымъ присутствіемъ еще одинъ слобожанинъ; я говорю объ Авдѣѣ Петровичѣ Доброгораздовѣ.
   Авдѣй Петровичъ принадлежитъ къ классу слобожанъ, извѣстному подъ названіемъ голь, голь, а луковку во щи; по рожденью онъ сынъ просвирни, по занятіямъ -- все: онъ писецъ и пѣвчій на клиросѣ, и ходатай по дѣламъ, и читальщикъ по умершимъ, маклачитъ и въ торговлѣ, звонитъ въ праздники на колокольнѣ, занимается рыболовствомъ, ловомъ и продажею пѣвчихъ птицъ,-- короче, куда ни поверни Авдѣя, Авдѣй нигдѣ себя не уронитъ. Когда я смотрю на кудрявую, невычесанную голову Авдѣя Петровича, я всегда думаю: "эхъ, еслибъ этой головѣ да удержность отъ хмѣльного -- міръ-бы, кажется, она поворотила!" Я не люблю Авдѣя Петровича только, когда онъ нѣсколько переложитъ, за его сквернословіе; но когда онъ, что называется "пропуститъ" лишь да возьмется спорить съ Тимофеемъ Федорычемъ объ умственныхъ мы житейскихъ предметахъ,-- ахъ, сколько тутъ сыплется мудрости и съ той и съ другой стороны! Ужь Поликарпъ Иванычъ, на-что, кажется, скупъ на похвалы, но и тотъ неразъ говаривалъ: "Много, говоритъ, по моей грѣховности этому Авдюшкѣ отъ меня затрещинъ влетѣло, оченно много по времени я изъ него волосьевъ надралъ -- но только всегда, вотъ какъ передъ смертью, скажу: уменъ, стервецъ, вотъ-какъ песъ!.."
   Пересчитывать дальше всѣхъ посѣтителей "Куликова поля" было-бы, пожалуй, слишкомъ долго и утомительно, такъ-какъ пришлось-бы перебрать поименно чуть не всю слободу; довольно коротко сказать, что Поликарпъ, какъ магнитъ, притягиваетъ къ себѣ все взрослое населеніе слободы въ возрастѣ между 20-ю и 70-ю годами; и если и бываетъ разница въ томъ, что нѣкоторые посѣщаютъ его чаще, другіе рѣже, то зато никакой нѣтъ разницы въ сердечномъ влеченіи, какое каждый ощущаетъ при одномъ лишь имени этого волшебника-трактирщика.
   Засидки обыкновенно начинаются у насъ въ "Куликовомъ полѣ" часовъ съ шести вечера; къ этому времени, по крайней мѣрѣ зимой, коренные посѣтители. "Куликова поля" непремѣнно всѣ на лицо и размѣщаются вокругъ буфета, въ сторонѣ противоположной входу. Поликарпъ, въ свѣжей ситцевой рубашкѣ навыпускъ, въ шелковомъ жилетѣ, скрестивъ руки на груди, величественно красуется за прилавкомъ, жмурясь отъ удовольствія, какъ сытый, холеный котъ.
   -- Нонѣ погодкой-то Господь благословилъ, заводитъ рѣчь въ такихъ случаяхъ Поликарпъ, поглаживая свою густую бороду.
   -- Да, полегче стало, отзывается ассесоръ, который въ началѣ вечера еще можетъ поддерживать разговоръ, такъ-какъ пропустилъ всего какихъ-нибудь рюмку, другую: въ одной рукѣ ассесора красуется кусокъ рубца, въ другой краюшка хлѣба, обычная его закуска въ скоромные дни.
   -- Полегче, полегче, соглашается Поликарпъ.
   Проходитъ минута, другая въ молчаніи: мы ждемъ, потому что знаемъ, что у Поликарпа Иваныча непремѣнно ужь заготовлена какая-нибудь тема для разговора.
   -- Нѣтъ, какой случай утре мнѣ верхоборскій мужикъ разсказывалъ, обращается къ честной компаніи трактирщикъ.
   У честной компаніи ужь и ушки на макушкѣ.
   -- Мужикъ-то вѣрный, слова вкривь не скажетъ, томитъ насъ Поликарпъ.
   -- Да въ чемъ дѣло-то! перебиваетъ его Тимофей Федорычъ.
   -- А вотъ слушайте... "Ѣду я,-- разсказываетъ мужикъ-то,-- намедни отъ Верхоборъ къ Забирайлову, заѣхалъ, говоритъ, за болото-то; можетъ, говоритъ, верста какая до Забирайлова-то осталась; а лошаденка у меня, говоритъ, меринишко такой-то-ли лѣнивый -- страсть! Вотъ и свернулъ я съ дороги въ кустарничекъ, такъ подлѣ самой дороги: "дай, думаю, хлыстину какую отломлю". Только, говоритъ, пробираюсь а этто промежду кустовъ; глядь: въ сторонѣ ровно-бы человѣкъ показался. Я нагнулся этакъ, смотрю сквозь кусты -- и-то человѣкъ ровно-бы сидитъ. Я, говорить, окликнулъ. Молчитъ. Въ другорядь окликнулъ. Молчитъ опять. Остановилъ, говоритъ, я меринка, перекрестился да къ нему. Гляжу, говоритъ, и въ самомъ дѣлѣ сидитъ человѣкъ; дубленка на немъ, шапка на головѣ, въ рукѣ кнутъ. Пощупалъ, пощупалъ, говоритъ, я его, а онъ ровно каменный -- замерзъ: должно, говоритъ, какой хмѣльной присѣлъ да тутъ-же и застылъ. Подумалъ, подумалъ, говоритъ мужичокъ, надъ нимъ, надъ сердечнымъ, да и пошёлъ: "сиди, молъ, парень, пока на надлежащаго человѣка попадешь"; только, говоритъ, кнутъ, грѣшнымъ дѣломъ, отъ него взялъ, потому онъ ему ни къ чему, а мнѣ, молъ, все для меринка острастка".
   Слобожане единодушно испускаютъ ропотъ изумленія, выслушавъ до конца такую правдивую и печальную исторію; даже ассесоръ на нѣкоторое время перестаетъ жевать свой рубецъ и, глубоко тронутый, сразу выпиваетъ двѣ рюмки водки.
   Общее смущеніе опять перебиваетъ все тотъ-же Поликарпъ.
   -- Такъ теперь объясните мнѣ, господа: можетъ-ли что быть за это мужичку-то?
   -- Какому? спрашивалъ просвирникъ сынъ.
   -- Обыкновенно какому... Ужели-жь мертвому?-- эхъ, ты, голова!
   -- Нѣтъ, позвольте, Поликарпъ Иванычъ, вступается за себя Авдѣй Петровичъ.-- Такъ-какъ при дѣлѣ имѣются два мужика, два подсудимыхъ: одинъ мерзлый...
   -- Ну тебя, съ твоими умными рѣчами! обрываетъ оратора Поликарпъ.-- Ты вотъ лучше объясни мнѣ: можетъ, молъ, что быть тому мужику, который видѣлъ другого-то, замерзшаго, или ничего ему за это не будетъ?
   -- Можетъ.
   -- За что?
   -- За укрывательство мертваго тѣла, бойко отвѣтствуетъ просвирникъ сынъ,-- а равно я за ограбленіе таковаго кнутомъ.
   -- Ну, вотъ это дѣло. А-то понесъ ни вѣсть что: "такъ-какъ при дѣлѣ имѣется..."
   -- Ничего этому мужику быть не можетъ, вступаетъ въ разговоръ долго молчавшій Тимофей Федорычъ, который всегда имѣетъ зубъ противъ Авдѣя Петровича и особенно досадуетъ, когда этотъ послѣдній обсудитъ что-нибудь надлежаще хорошо.
   -- Какъ-такъ? припрыгиваетъ на стулѣ Авдѣй: досадно, знаете, ему станетъ.
   -- Ничего этому мужику быть не можетъ, троститъ свое упорный Тимофей Федорычъ.
   -- Но вѣдь онъ видѣлъ замерзшаго на самомъ мѣстѣ преступленія? добивается Авдѣй.
   -- На самомъ.
   -- И воспользовался отъ сего послѣдняго кнутомъ?
   -- Воспользовался.
   -- Слѣдовательно, по закону, онъ дважды виновенъ: какъ въ недонесеніи имъ по подлежащему, начальству о видѣнномъ имъ неизвѣстно-кому принадлежащемъ мертвомъ тѣлѣ, такъ равно и во взятіи принадлежащаго сему тѣлу кнута.
   -- Ничего этому мужику быть не можетъ, какъ заладилъ, такъ и стоитъ на своемъ противникъ.
   Мы всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдимъ за спорящими.
   -- Одначе, позвольте, Тимофей Федорычъ, вступается ужь тутъ Поликарпъ Иванычъ.-- Ежели теперь отъ васъ идетъ сумнѣніе насчетъ правильности Авдѣй Петровичевыхъ словъ, такъ вы должны умственно разрѣшить, почему, молъ, не такъ слѣдоваетъ, а вотъ этакъ, а не стоять на своемъ: "ничего не будетъ" да "ничего не будетъ".
   -- Извольте, извольте, Поликарпъ Иванычъ, съ достоинствомъ соглашается лютый спорщикъ.
   "Ну, теперь ума положатъ!" радостно думаемъ мы и навостряемъ уши.
   -- Мужикъ гдѣ ѣхалъ? строго спрашиваетъ Тимофей Федорычъ.
   -- Отъ Верхоборъ къ Забирайлову, отвѣчаетъ Поликарпъ Иванычъ.
   -- Онъ ѣхалъ по дорогѣ?
   -- По дорогѣ.
   -- Затѣмъ свернулъ въ кустарникъ?
   -- Въ кустарникъ.
   -- Не можете-ли вы мнѣ объяснить, съ какою цѣлью онъ направился въ сторону отъ дороги?
   -- Съ цѣлью выломать хворостину для мерина, разомъ отвѣчаютъ Поликарпъ и Авдѣй.
   -- И тамъ онъ увидѣлъ неизвѣстное мертвое тѣло, сидящее -- на снѣгу! И сіе тѣло было имъ пощупано?
   -- Пощупано.
   -- А послѣ щупанія взятъ отъ онаго кнутъ?
   -- Кнутъ.
   -- Но кто, спрошу, былъ свидѣтелемъ, какъ видѣнія указаннымъ выше мужикомъ вышеупомянутаго тѣла, такъ равно щупанія и взятія тѣмъ-же мужикомъ кнута отъ того-же тѣла?
   На нѣсколько минутъ наступаетъ гробовое молчаніе: мы всѣ какъ громомъ поражены такимъ изумительнымъ выводомъ.
   -- Это ловко! Вотъ это ловко! трагически шепчетъ Поликарпъ Иванычъ.-- Именно: кто былъ свидѣтелемъ? наконецъ, громко спрашиваетъ онъ.
   Тутъ, я вамъ скажу, пошло такое препирательство между просвирнинымъ сыномъ и побѣдителемъ, -- страсть! Начали они законы другъ другу приводить, ссылаться то на то, то на другое,-- ну, да ужь забилъ Шкуринъ, всѣмъ видимо. А нерѣдко бываетъ и такъ, что Авдѣй-то Петровичъ вотъ какъ бѣсъ вывернется: засыплетъ, засыплетъ словами, хоть пардону проси.-- Хорошо быть, умнымъ да еще законникомъ, -- ей Богу хорошо!
   Разъ, напримѣръ,-- это было въ глубокую, глубокую осень,-- болѣли у меня зубы; а грязища на дворѣ выше колѣна стоитъ, небо черное, пречерное, вотъ что твой чугунъ. Сидѣлъ, сидѣлъ я дома-то, маялся, маялся съ зубами, наконецъ, думаю: "ну васъ къ шуту -- пойду!" Былъ ужь часъ седьмой на исходѣ. Пошелъ. Прихожу. Смотрю, все наше общество въ полномъ сборѣ. Спросили объ здоровьѣ; говорю: "зубы замучили". Еще Поликарпъ-то Иванычъ, помню, въ то время далъ мнѣ средство какое-то... Впрочемъ, не въ томъ дѣло.
   Когда я пришелъ, клубисты наши уже порядочно-таки подвыпили; но что особенно меня поразило, такъ это то, что за однимъ столомъ съ ними сидѣлъ итбражничалъ мусорщикъ Ипатъ Черезсѣдельниковъ перекувырдышъ, однимъ словомъ, человѣкъ столькоже ненавидѣвшій всѣхъ посѣтителей "Куликова поля", сколько и эти посѣтители ненавидѣли его самого.
   Я присѣлъ. Слово за слово; Поликарпъ Иванычъ и говоритъ мнѣ:
   -- А не находите-ли, говоритъ, чего-нибудь особеннаго?
   Я усмѣхнулся и шутя кивнулъ на Черезсѣдельникова.
   -- Въ горѣ онъ нынче, пояснилъ Поликарпъ,-- только въ какомъ, не говоритъ. Ужь девятый графинъ затребовалъ...
   Ипатъ -- онъ былъ порядочно въ куражѣ -- вскинулъ на меня глазами...
   -- Пей! мгновенно приставилъ онъ къ самому моему носу стаканъ.
   -- Зубы болятъ, говорю.
   -- Пей! еще настоятельнѣе заревѣлъ Черезсѣдельниковъ.
   Я посмотрѣлъ на кулакъ Ипата: какъ-есть въ хорошую голову... и выпилъ.
   -- Теперь будемъ горе дѣлить, сквозь зубы процѣдилъ Чрезсѣдельниковъ, тяжело опуская могучую руку на столъ.
   Настурила мертвая тишина. Даже самъ ассесоръ, ухватившій было подъ шумокъ просвирнина сына за волосы, невольно высвободилъ пятерню изъ густой Авдѣевой гривы и весь обратился въ слухъ... насколько, разумѣется, могъ.
   -- Есть-ли на землѣ судъ? спустилъ, минуту спустя, Черезсѣдельниковъ.
   Я молчалъ.
   -- Къ вамъ обращаюсь, повелъ Черезсѣдельниковъ рукою на клубистовъ.
   -- Есть, бойко отозвался просвирнинъ сынъ.
   -- Кое мѣсто?
   -- Мало-ли судовъ... судовъ много. Хоть милліонъ народу нагони -- всѣхъ пересудятъ.
   -- Отчего-же я въ своемъ дѣлѣ никакой управы не нашелъ?
   -- Надобно сперва дѣло знать, а ужь потомъ его умомъ обслѣдовать, умно такъ да бойко отвѣчаетъ ему Авдѣй Петровичъ (такая-ли собака -- совсѣмъ безстрашный!).
   Черезсѣдельниковъ помолчалъ немного, да ему:
   -- Можно-ли испортить человѣка? спрашиваетъ.
   Мы такъ и разинули рты: "не съ-ума-ли, молъ, перекувырдышь-то нашъ спятилъ? Спрашиваетъ про такое дѣло, которое каждый день у насъ передъ глазами".
   -- Можно-ли испортить человѣка? опять спрашиваетъ Черезсѣдельниковъ.
   -- Извѣстное дѣло... Чего-же тутъ спрашивать, отвѣчаютъ нѣкоторые.
   -- Такъ-какъ-же онъ мнѣ сказалъ: стыдно тебѣ такимъ вздоромъ заниматься?
   -- Кто сказалъ? въ одинъ голосъ спрашиваемъ всѣ.
   Черезсѣдѣльниковъ обвелъ глазами присутствующихъ, желая, вѣроятно, удостовѣриться, не смѣемся-ли мы надъ нимъ; но надобно думать, что вмѣсто предполагаемаго смѣха онъ встрѣтилъ столько участія и искренности въ нашихъ лицахъ, вопросительно обращенныхъ къ нему, что ни на минуту не усомнился въ нашемъ глубокомъ сочувствіи его горю.
   -- Дѣло вотъ въ чемъ, довѣрчиво заговорилъ Черезсѣдельниковъ.-- Была у меня картошка... такъ можетъ пудовъ двадцать, двадцать пять. Намедни вонъ, по осени, купилъ. И блюлъ я эту картошку пуще своего глаза, знаю, что на дѣло уйдетъ. только, съ мѣсяцъ тому назадъ, работникъ мой Игнашка разсорившись со мною и говоритъ мнѣ: "ну, говоритъ, попомнишь ты меня, дяденька Ипатъ!" Я, ухватимшись за такія его слова, сразу его по этому мѣсту и вдарилъ (Ипатъ показалъ на правую скулу). Ну, такъ дѣло на сей разъ на томъ и покончилось. Только, изгодя недѣлю, что-ли, какую, пошла моя баба на погребъ, видитъ -- картошка вся солью посыпана; пришла да и говоритъ мнѣ: такъ, говоритъ, и такъ. Я сейчасъ и домекнулъ: окромя Игнашки ничье, молъ, это дѣло. А говорено было мнѣ отъ многихъ еще прежде того, что Игнашка, пьяный, хвасталъ въ кабакѣ извести не токма меня, а и всѣхъ сродственниковъ моихъ даже до во-какихъ (Ипатъ показалъ рукою на четверть отъ пола), и было все это, говорено при людяхъ, при вѣрныхъ. Тутъ, извѣстно, мѣшкать нечего -- подалъ я просьбу мировому, обозначилъ свидѣтелей, которые эти Игнашкины слова слышали.-- Такъ вотъ-какъ разбирательство намъ съ Игнашкой было сдѣлано, со вздохомъ заключилъ Черезсѣдельниковъ.
   -- Ну, такъ что-же? съ нетерпѣніемъ спросили мы.
   Ипатъ плюнулъ и опрокинулъ въ себя здоровенный стаканище.
   Мы ждали.
   -- Стыдно тебѣ такимъ вздоромъ заниматься! вотъ какія были его слова.-- Нонѣ, говоритъ, ни чертей, ни колдуновъ нѣтъ. "Какъ-такъ, спрашиваю, ваше превосходительство? Развѣ, говорю, позволительно ему этакъ-то меня пужать?" -- Полно, полно, говоритъ. "Развѣ, говорю, я не крещеный человѣкъ, чтобы можно было на меня этакую погань нагонять?" Такъ и куда тебѣ. "Ступай, ступай, говоритъ, и выкинь, братецъ, эту чепуху изъ головы".
   Мы было бросились это дѣло и такъ и такъ вертѣть, но Авдѣй Петровичъ (сейчасъ умнаго человѣка видно) прямо Ипату:
   -- А былъ-ли, говоритъ, составленъ узаконенный протоколъ?
   -- Какой такой? спрашиваетъ.
   -- Актъ на мѣстѣ преступленія? Отъ полиціи бумага такая?...
   -- Ничего, говоритъ, этого не было. А просто, значитъ, ходитъ тутъ ко мнѣ одинъ приказный-запивошка: онъ прошеніе и написалъ.
   -- Ну, то-то и есть: самъ дѣло-то проспалъ, выразительно кивнулъ головой просвирникъ сынъ.
   -- Надлежащій-то протоколъ, вмѣшался Тимофей Федорычъ, тоже безъ ума не составить.
   -- Эка, невидаль какая! на это ему просвирникъ сынъ.
   -- А ну-ка, ну-ка, поддерживаетъ Шкуринъ.
   Ни слова не говоря, Авдѣй Петровичъ полѣзъ тутъ въ карманъ, вынулъ оттуда бумажку и карандашъ, въ минуту, какъ бисерокъ, унизалъ весь лоскутокъ да и подалъ Тимофею Федорычу; тотъ пробѣжалъ глазами первыя пять строчекъ, затѣмъ остановился и, подавая листокъ Авдѣю, коротко проговорилъ:
   -- Не такъ!
   -- Это почему?
   -- А потому, что послѣ словъ "такой-то" пропущено "не принадлежащій къ разнымъ тайнымъ обществамъ и масонскимъ ложамъ".
   -- Ну-съ, извините: это вовсе не въ протоколѣ, а въ присягахъ означается, срѣзалъ его Авдѣй.
   Шкуринъ даже въ лицѣ измѣнился: такъ ловко на этотъ разъ попалъ Авдюшка.
   -- Да, въ самомъ, дѣлѣ, въ присягахъ, поправился Тимофей Федоровичъ, то блѣднѣя, то краснѣя, то зеленѣя отъ злости.
   Но все-таки, чтобы сбить одолѣвшаго его противника, слышимъ, загибаетъ нашъ злецъ такой канальскій вопросецъ:
   -- А что, говоритъ, такое означаетъ эта самая "ложа"?
   -- Она въ театрѣ, отвѣтилъ-было ассесоръ, но его никто не слушалъ.
   -- Должно быть земля такая, скромно замѣтилъ Поликарпъ Ивановичъ: -- потому какъ всегда говорится "не принадлежу" значитъ, яко-бы въ своемъ царствіи проживаю... осѣдлость имѣю.
   -- А-то такъ болѣзнь какая... дурная, вставилъ и отъ себя слово просвирнинъ сынъ.
   -- Ну, братцы, попали пальцемъ въ небо, обрѣзалъ, да ужь двухъ заразъ, ловкачъ нашъ Тимофей Федоровичъ. А, впрочемъ самъ такъ-таки и не объяснилъ, что такое значитъ эта "ложа": какъ ни добивались мы, такъ-таки и не объяснилъ. Однако, и безъ этого объясненія мно'го мы въ тотъ вечеръ смѣху положилнь особенно когда ассесоръ снова ухватилъ Авдѣя за волосы, а Авдюшка его, и пошли они полоскаться тутъ промежду себя. Куда и зубы мои тогда прошли.
   Таковъ-то, закончу, характеръ нашихъ засидокъ въ слободскомъ клубѣ, въ "куликовомъ полѣ". И, право, если говорить по совѣсти, такъ мы вполнѣ довольны судьбою, пославшею намъ этотъ тихій, укромный уголокъ. Мы не богачи; нѣтъ у насъ ни милліоновъ, ни селъ, ни пажитей, нѣтъ ни прихотей, ни желаній какихъ-нибудь особенныхъ,-- чего-же намъ еще? Слава тебѣ, Господи!
   

III.
СЛОБОЖАНКИ.

   Когда-бы я былъ художникъ, я-бы такъ нарисовалъ портретъ истой слобожанки: она стоитъ, опершись на ухватъ, у чела раскаленной кухонной печи; рукава ея платья засучены по локоть; мыслящій взоръ ея блуждаетъ отъ горшка къ горшку, то останавливаясь на кипящей жидкости, то быстро скользя отъ одного пылающаго полѣна къ другому. Съ одной стороны героини -- кухарка, съ другой -- нѣсколько любопытствующихъ дѣтскихъ головокъ; на заднемъ планѣ,-- такъ совершенно эскизно,-- мужъ, робко выглядывающій въ дверь; вся фигура его говоритъ одно: "водки!" И, повѣрьте, это былъ-бы настоящій, дѣйствительный, заправскій портретъ; это была-бы именно -- она, наша слобожанка, а не та накрахмаленная, жеманная барыня, какихъ умышленно пишутъ вмѣсто нея, коверкая и искажая эту прекрасную своеобразную натуру.
   Тотъ, кто сталъ-бы искать слобожанку внѣ ея хлопотной, домашней жизни, жестоко-бы ошибся въ своихъ соображеніяхъ я всѣ поиски его оказались-бы напрасными, потому-что хотя скромная наша общественная жизнь и заправляется все тою-же слобожанкой, но личнаго въ ней участія, за недосугомъ, она не принимаетъ. Для большей вразумительности, слова наши мы пояснимъ сейчасъ примѣрами.
   Идете вы, положимъ, по главной нашей слободской улицѣ и вдругъ, къ изумленію своему, слышите вы звонъ колокола, какъ-бы бьющій набатъ, и ревъ сотенъ голосовъ, раздающихся гдѣ-то невдалекѣ... тутъ гдѣ-то позади васъ. Вы невольно останавливаетесь;. ревъ и звонъ близятся и близятся и, наконецъ, на поворотѣ улицы, вы, дѣйствительно, усматриваете массу мужского населенія слободы, припрягшуюся къ нѣсколькимъ тройкамъ и съ гикомъ подвигающуюся впередъ, утопая по колѣно въ грязи (если дѣло случится весной или осенью) или въ снѣговыхъ сугробахъ (зимою): -- они везутъ что-то. Вы всматриваетесь пристальнѣе и видите на громадныхъ сапахъ или телѣгѣ колоколъ въ нѣсколько сотенъ пудовъ, впереди котораго тяжело движется десятка полтора лошадей, запряженныхъ тройками, и сотни двѣ и стараго и малаго мужского слободскаго люда; позади-же звоня въ другой, малый колоколъ, стоитъ староста, причитывая неизмѣнное "пожертвуйте, господа, православные" и принимая даянія отъ доброхотныхъ дателей.
   Вотъ общественное событіе, въ которомъ, повидимому, нѣтъ и помина о слобожанкахъ; а между тѣмъ, если вы посмотрите въ корень событія, вы увидите слѣдующее:
   Еще за нѣсколько дней до самаго событія по слободѣ проносится "молва" о немъ. "Молва" эта заносится изъ Москвы какимъ-нибудь прохожимъ, или получается тамъ и доставляется въ слободу кѣмъ-либо изъ слобожанокъ, бывшихъ въ городѣ по разнымъ хозяйственнымъ дѣламъ,-- за покупками, въ банѣ, у швеи и проч. Черезъ часъ по полученіи тѣмъ или другимъ путемъ "молвы", она сдается на руки вѣстовщицамъ, то-есть "всюду вхожимъ" слобожанкамъ, которыя уже и доставляютъ ее по принадлежности въ каждый домъ; а черезъ два-три часа уже вся слобода галдитъ... "молва" облетѣла.
   -- Иванъ Кузьмичъ, обращается слобожанка Захлестова (темная богачиха) къ своему супругу, намѣревающемуся отправиться въ "Куликово поле":-- ты-бы не ходилъ.
   -- А что такъ?
   -- Утре колоколъ...
   -- Что ты?!
   -- Ей-Богу! Вотъ какъ ты спалъ послѣ обѣда, такъ приходила Лукинишна, говоритъ: "такъ и такъ, съ Балкана ему, батюшкѣ, по нашу слободу назначено..."
   -- Что-же, я готовъ.
   -- Готовъ, готовъ, а самъ къ этому треклятому Поликарпу норовишь. Развѣ такъ-то хорошо?
   -- Я только однимъ глазомъ взгляну... на минуточку.
   -- Ну, что это, Иванъ Кузьмичъ? Точно ты ребенокъ какой, никогда съ тобой не сговоришь, обижается супруга.-- Люди не ѣдятъ, не пьютъ передъ такимъ благоугоднымъ дѣломъ, а тебѣ-бы къ Поликарпу твоему, -- чтобъ ему сдохнуть! Мало, что-ли, грѣховъ-то на душѣ? Да; право! То-ли-бы дѣло: завтра исправилъ все, какъ слѣдуетъ, да ужь тогда...
   И нерѣдко случается такъ, что супругъ послушается супруги и, боясь грѣха, хоть и неохотно, но останется дома, гдѣ тотчасъ-же начнутся всевозможныя приготовленія къ предстоящей возкѣ колокола: примѣриваются сапоги, которые покрѣпче и у которыхъ голенища повыше, дѣлаются соображенія, въ какомъ платьѣ будетъ способнѣе везти и чѣмъ лучше подпоясаться -- полотенцемъ, ремнемъ или кушакомъ. Если въ семьѣ есть подростающее мужское поколѣніе, то оно тоже обряжается и высылается на возку , "ради спасенія души", какъ говорятъ слобожанки. Словомъ, хотя слобожанка и не принимаетъ личнаго, прямого участія въ этомъ общественномъ дѣлѣ, тѣмъ не меньше она главный двигатель, главный возбудитель, и безъ нея-бы слобожанинъ даже и пальцемъ не ворохнулъ.
   Или, возьмемъ другой примѣръ.
   Приходите вы, положимъ, въ Поликарпу Иванычу въ "Куликово поле" и наталкиваетесь тамъ на такое общественное событіе:
   Сдвинуто вмѣстѣ два стола, на которыхъ нагромождено нѣсколько графиновъ водки, нѣсколько бутылокъ пива, валяются объѣдки хлѣба, огурцовъ и еще чего-то, извѣстнаго подъ общимъ именемъ "закуски". Ассессоръ лежитъ на полу, подложивъ подъ голову хорошо знакомую всей свободѣ трехугольную шляпу; Тимофѣй Федорычъ и просвирнинъ сынъ ведутъ оживленный споръ, не слушая одинъ другого и представляя доводы оба вразъ, отчего весь разговоръ ихъ превращается въ какой-то безразличный гулъ; Черезсѣдельниковъ молчитъ и время отъ времени плюетъ съ озлобленіемъ; еще два слобожанина, нѣкто отставной протоколистъ Шкваловъ и бывшій почтальонъ Орлищевъ, лежатъ въ объятіяхъ другъ друга въ состояніи полнѣйшей невмѣняемости.
   -- У васъ нынче праздникъ? обращаетесь вы къ Поликарпу.
   -- Невѣсту пропиваютъ, либо жениха -- не разберешь.
   -- Кто?
   -- Орлищевъ Шквалову, указываетъ трактирщикъ на обнимающихся.
   Однако, вы жестоко ошибетесь, если подумаете, что Орлищевъ и Шкваловъ тутъ главныя дѣйствующія лица и что "пропой невѣсты" дѣло ихъ ума,-- совсѣмъ нѣтъ; и тутъ точно также, какъ и во всѣхъ слободскихъ событіяхъ, первая роль принадлежитъ слобожанкѣ, Орлищевъ же или Шкваловъ ни больше, ни меньше, какъ слѣпыя орудія въ рукахъ своихъ женъ. Для большей очевидности я приглашу васъ заглянуть въ квартиру Шквалова, тутъ недалеко-же отъ, "Куликова поля..." наперекоски, желтенькій флигелекъ.
   Въ то время какъ пріятели наши бражничаютъ у Поликарпа, вотъ что совершается въ желтенькомъ флигелькѣ.
   На кухнѣ сидятъ за самоваромъ сама слобожанка Шквалова и еще гостья какая-то, должно быть не изъ коренныхъ жительницъ свободы. Ошпариваясь кипяткомъ и громоносно разгрызая сахаръ, онѣ ведутъ между собою такую бесѣду:
   -- Да вѣдь, голубушка Дарья Петровна! съ глубокимъ вздохомъ вопіетъ Шквалова:-- вѣдь мною и домъ-то держится! Онъ что?.. расточитель, одно слово. Стыдно сказать, а грѣхъ утаить: вѣдь такъ-таки у Поликарпа живмя и живетъ. Ну, думала, думала, вижу и Ванюшка-то, на него глядючи, свихиваться сталъ, надумала -- женить. А вѣдь мой-то, сахаръ, какой: ни съ нимъ посовѣтоваться, ни съ нимъ поговорить объ дѣлѣ какомъ... Вотъ, третьевось, безъ долгихъ размышленій, взяла я, благословимшись, Ивана-то съ собой да и махъ къ Орлищевымъ; ужь и ему-то дорогой, признаться, сказала, зачѣмъ веду. Ну, онъ-то, благодаря Бога, и не перечилъ много. Пришли, дѣвушка-то ихняя вотъ ужь двадцать девятый годъ намъ коротко извѣстна; стало, разговаривать тутъ нечего. Посидѣли. Тутъ встала я да и поманила Ивана-то въ сѣни -- не ловко при нихъ-то... "Ну, какъ, молъ?" спрашиваю. "Ваша, говоритъ, есть воля, маменька". "То-то, говорю, смотри: тебѣ вѣдь съ ней жить, не мнѣ". Такъ, некрасива, вишь. "Дурацкая, говорю, твоя голова! не съ красотой вѣдь живутъ, съ сердцемъ". Не такъ-ли?
   -- Что и говорить, матушка. Кто противъ такихъ словъ, соглашается пріятельница.
   -- Вижу, мнется. "Ну, такъ какже?" спрашиваю опять. Молчитъ. "Да ты дуракъ али нѣтъ? спрашиваю. Заморозить, что-ли, меня хочешь здѣсь?" "Дѣлайте, говоритъ, что хотите". "Вотъ такъ-то лучше", подумала я да опять въ горницу. Говорю тутъ Орлищевымъ: такъ, молъ, и такъ. Ну, тутъ поцѣловались, какъ водится, похристіанскому, -- вотъ и всего нашего сватовства было...
   -- Никто, какъ Богъ! вздыхаетъ гостья.
   -- Разумѣется, матушка Дарья Петровна, разумѣется.-- Такъ вотъ мой-то, какъ узналъ сегодня, просто отдыху не далъ; еще съ утра все тростилъ: "надо, говоритъ, дѣло форменно сдѣлать". Ну, что съ нимъ... дала три серебра -- пусть оформитъ. Вѣдь и то подумала, Дарья Петровна: какой ни-на-есть, все-же отецъ...
   -- Какже, какже, матушка: тоже сердце болитъ...
   Разумѣется, если-бы мы заглянули въ хибарку Орлищевыхъ, и тамъ мы увидѣли-бы подтвержденіе нашихъ словъ, что слобожанка есть глава и начало всѣхъ слободскихъ событій и что безъ ея воли и участія ничто не можетъ совершиться у насъ на слободѣ.
   Чтобы ознакомиться возможно-полно съ дѣятельностью слобожанки, я совѣтую посѣтить кого-либо изъ богачей въ то время, когда у него собираются гости: когда освѣщены парадныя его комнаты; когда самъ хозяинъ, облаченный въ лучшія одежды, довольный и улыбающійся, сіяя, сидитъ за чайныхъ столомъ; когда, вычищенныя и выхоленныя, весело лепечутъ на просторѣ маленькія хозяйскія дѣти, и когда, наконецъ, она, пышная и убранная, подобно ручью журчащему, гладко, ровно, музыкально излагаетъ дивную повѣсть своихъ ежедневныхъ дѣяній. Какой-бы вы ни были тонкій наблюдатель, до какихъ-бы мелочей вы ни дошли,-- вы никогда и половины не узнаете того, что разскажетъ сама слобожанка о своей жизни; и чѣмъ хозяйка умнѣе, любезнѣе, тѣмъ разсказъ ея полнѣе, разностороннѣе, тѣмъ большее число разныхъ предметовъ захватываетъ онъ,-- разныхъ сковородниковъ, ухватовъ, корчагъ, жбановъ, "чистыхъ" и "поганыхъ" ведеръ, дѣтскихъ пеленокъ, мужниныхъ сапогъ, самоваровъ, варенья, печенья, соленья, квасу, рѣпы, луку и пр. и пр. Есть такія замѣчательныя хозяйки-слобожанки, такіе ораторы своего рода, что нерѣдко можно видѣть, какъ разсказъ ихъ,-- положимъ, о сгнившемъ картофелѣ или заплеснѣвѣвшей капустѣ,-- исторгаетъ у гостей -- слушателей непритворныя слезы, а повѣствованіе объ искуствѣ приготовлять то или другое хитрое кушанье заставляетъ тѣхъ-же слушателей нелицемѣрно восклицать: "Да вѣдь, милая Дарья Діомидовна! да вѣдь это что-же! да вѣдь за это мало зацѣловать васъ, до смерти!"
   Такіе разсказы и разговоры обыкновенно начинаются послѣ чая, когда мужчины останутся въ залѣ и засядутъ за карты или дуются въ шашки, подкрѣпляя себя пуншемъ, а дамы переберутся въ гостиную и лакомятся пряниками, яблоками, орѣхами, рожками и прочими сластями. Дѣтей къ этому времени опытная мать старается "заманить" въ спальню, "уговорить" и уложить въ постели, "чтобы не хватали со стола*; если-же молодое поколѣніе оказываетъ упорство и вопіетъ, что оно хочетъ "гостинцевъ", то ему сначала грозятъ розгой, а въ случаѣ дальнѣйшаго упорства -- "нашлепываютъ" (особый родъ наказанія, состоящій въ быстромъ, повторительномъ дѣйствіи ладонью). Съ гостями позволяется оставаться такимъ только дѣтямъ, которыя достигли уже надлежащаго возраста и которыя "со стола не хватаютъ", потому что если-бы хватили,-- такъ "все сразу",-- наконецъ, которыхъ "нашлепать" рѣшительно невозможно, потому-что отецъ "съ плетью, и-то едва можетъ сладить".
   Управившись съ малютками, слобожанка возвращается въ гостиную, поправитъ скатерть на столѣ, сдуетъ въ одномъ, въ другомъ мѣстѣ пыль, окинетъ пристальнымъ взглядомъ комнату, освѣдомляясь, нѣтъ-ли гдѣ какого-нибудь непорядка, и тогда уже удостовѣрившись, что все обстоитъ благополучно, садится на мѣсто, всегда подбирая платье такъ, чтобы оно не мялось.
   -- Уложили?
   -- Уложила.
   -- Какія у васъ рѣдкія, послушныя дѣти.
   -- Благодарю Бога, жаловаться не могу (изъ шести человѣкъ она только пятерыхъ "нашлепала" въ этотъ вечеръ).
   -- А вѣдь трудно съ дѣтьми, голубчикъ Дарья Діомидовна? заводитъ разговоръ все та-же гостья.
   -- Да вѣдь что-же дѣлать, Анна Михайловна!
   -- Подумайте только: вѣдь каждаго одѣть, обуть, присмотрѣть іа нимъ, чтобы не разбился, не обварился, не выкололъ себѣ глазъ,-- и-и-и!
   -- Какже, какже. Долго-ли до грѣха? Вотъ тутъ у насъ на слободѣ, у Живорыбовыхъ дѣвочка, ужь такое-ли, кажется, дите было ко всему пріученное: и она по улицѣ одна ходитъ, и на дворѣ вездѣ одна, около печи -- ли, около самовара -- вездѣ одна: такъ случись-же такой грѣхъ: упала намедни съ лѣстницы да хребетокъ себѣ и переломила...
   -- Ай, батюшки!
   -- Ну, помучилась, помучилась съ недѣлю да и умерла.
   -- Тссъ! А большой ребенокъ-то?
   -- Какой! Такъ крошечка: года три, что-ли, съ чѣмъ-то было.-- но какъ зато, голубушка Анна Михайловна, они ее хоронили,-- ужь, кажется, и сказать я вамъ не могу! Гробикъ глазетовый бѣлый; на ней платьице бухмуслиновое, тоже бѣлое, съ басочкой, знаете, и въ три оборочки, съ кружевцами, розовыми ленточками все отдѣлано; на головкѣ чепчикъ тоже съ розовымъ бантомъ -- большой такой бантъ, розочкой. Въ ручкахъ у мертвенькой, знаете, букетикъ цвѣтовъ...
   -- Живыхъ?
   -- Живыхъ, живыхъ. Три рубля, говорятъ, за букетъ-то дали.
   -- Ну, ужь это, знаете, Дарья Діомидовна, много для малютки. Еще большому покойнику -- ну, такъ; а малютка развѣ она понимаетъ... или, не то что "понимаетъ" -- поправляется Анна Михайловна -- а такъ, знаете, все какъ-будто она не то ужь, что большой человѣкъ...
   -- Разумѣется, разумѣется.
   -- И обѣдъ, поди, былъ?
   -- Какже, какже... какже безъ обѣда?! Обѣдъ былъ тамъ-же, на кладбищѣ,-- кондитера готовили. Отличный обѣдъ былъ! Супъ подавали съ этими... съ катышками такими, кутья, холодное -- поросенокъ подъ хрѣномъ, гусь жареный да телятина жареная, блины съ медомъ, потомъ этотъ... дрожащій такой, сладкій, въ формѣ... Ну, разумѣется, вино, пиво, медъ -- хоть облейся! Ужь что и говорить: ужь такой-то-ли былъ обѣдъ, такъ я вамъ и сказать не могу! Клянусь Богомъ!
   -- Скажите, пожалуйста! И все это для дитяти...
   -- Да вѣдь ужь и любили они ее, Анна Михайловна. Ужь такъ любили, такъ любили, что, право, и сказать даже нельзя, какъ любили!
   Ораторъ-хозяйка навремя прекращаетъ разговоръ и потчуетъ гостей разными лакомствами.
   -- Марья Федоровна! Анна Михайловна! Устинья Емельяновна! Пожалуйста, покушайте.
   -- Какіе у васъ орѣхи преотмѣнные, Дарья Діомидовна:-- просто, удивляться надо!
   -- Кушайте, кушайте. Пожалуйста, безъ церемоніи.
   И на нѣсколько минутъ наступаетъ тишина, прерываемая лишь звучнымъ щелканьемъ разгрызаемыхъ орѣховъ да отрывочными фразами, долетающими изъ зала: "заперъ", "пять сухарей и одинъ висячій...", "тузъ, король самъ шестъ", "нажгли" и проч.
   -- Какъ у васъ, Дарья Діомидовна, капуста нынче? заводитъ разговоръ другая гостья, Устинья Емельяновна, разгрызшая, къ несчастью, пустой орѣхъ и потому хоть разговоромъ желающая разбить горечь во рту.
   -- Здорова, слава Богу... Охъ, то-бишь-хороша! поправляется хозяйка, сбившаяся въ отвѣтѣ, потому-что думала въ это время совсѣмъ о другомъ.
   -- Вы вѣдь мастерица, Дарья Діомидовна.
   -- Да какъ вамъ сказать, Устинья Емельяновна... Мастерица, мастерица, а какъ не задастся, такъ ничего не подѣлаешь. У меня, я вамъ скажу, какой былъ случай... Это было должно быть лѣтъ двѣнадцать тому назадъ... да, такъ: лѣтъ двѣнадцать -- еще, помню, тогда какой-то царь изъ татаръ пріѣзжалъ къ намъ въ Москву... вотъ котораго на Кавказѣ, что-ли, въ полонъ взяли... Такъ, нарубила я этакъ-же капусты, посолила да и поставила на погребъ. А жила у меня тогда кухарка Дашка-лопоухая... Еще, помните Марья Федоровна, у которой любовникъ-то кучеръ былъ? обращается хозяйка къ одной изъ гостей.
   -- Какже, какже... Солдатка...
   -- Ну да, да, солдатка. Вотъ поставила я кадку-то съ капустой на погребъ да гдѣ-бы самой поглядывать, а я все свою лопоухую-то: посмотри, молъ, Даша. Та, какъ, ни придетъ, спрашиваю: ну что, молъ? "Хорошо", говоритъ. Разъ, другой, третій, можетъ быть, разъ пятнадцать, двадцать посылала -- все "хорошо", отвѣчаетъ. Только, наконецъ, надумалась я сама пойти. Прихожу -- такъ сердце у меня и оторвалось! Ужь не говорю про кружки, камень-то, который наваленъ былъ сверху, такъ и тотъ весь мохомъ заросъ. А взглянула въ кадку.-- Боже ты мой! То есть черная-то она пречерная вся даже съ зеленью какой-то. "Да ты обмывала-ли кружки-то?" спрашиваю свою.
   -- На что ихъ, говоритъ, мыть, когда они и такъ "чисты". Ну, вотъ и сговорите съ ней.
   -- Что-же капуста?
   -- Разумѣется, не бросать: поѣли кое-какъ, съ грѣхомъ пополамъ. Но вѣдь развѣ это не обидно, Устинья Емельяновна, спрошу я васъ?
   -- Еще какъ обидно-то.
   -- Да какъ-же. Я и говорила тогда Дашкѣ; "Лучше-бы, говорю, завела-бы ты меня въ какое темное мѣсто да оплеуху дала, чѣмъ этакъ ты меня оскорбила".
   -- Лучше, лучше...
   -- Право, лучше... по крайней мѣрѣ никто не видалъ.-- Ахъ! спохватывается вдругъ хозяйка: -- забыла вамъ показать картофель, прибавляетъ она и на секунду выходитъ на кухню, откуда является съ горшкомъ чахлой зелени.-- Видите?
   Всѣ гостьи привстаютъ съ мѣстъ и съ любопытствомъ разсматриваютъ нѣсколько зелено-желтыхъ листковъ, торчащихъ изъ земли.
   -- А это я что, объясняетъ хозяйка.-- Проросъ у меня немножко картофель, такъ я и посадила его, а онъ вонъ какой пышный сталъ: можетъ еще своего свѣжаго, думаю, дождемся. А не дождемся, такъ и то не убытокъ: чѣмъ окну-то на кухнѣ голому стоять, все-же какъ-будто украшенье. Не правда-ли?
   -- Да вы, просто, геній, Дарья Діомидовна!
   -- Вотъ догадлмвая-то!
   -- То-есть какъ есть на удивленье! какъ есть на удивленье!
   -- Вы покажите, Дарья Діомидовна, Петру Гаврилычу: онъ всякія такія хитрости очень любитъ.
   Дарья Діомидовна выноситъ горшокъ въ залъ, откуда послѣ того долго несутся несмолкаемые клики: "восторгъ!" "изумительно!" и "надо-же было этакую штуку придумать!" и т. д. и т. д.
   -- О! Дарья Діомидовна изумительная хозяйка! превозноситъ Устинья Емельяновна.
   -- У ней однихъ самоваровъ -- пять, прибавляетъ Анна Михайловна.
   -- Семь, поправляетъ ее Марья Федоровна.
   -- Охъ, пять!
   -- Клянусь Богомъ, семь! подтверждаетъ божбою Марья Федоровна.
   -- Да вотъ и она сама, обрадовавшись, обращается къ вошедшей хозяйкѣ Анна Михайловна.-- Пожалуйста, разрѣшите, Дарья Діомидовна, тотъ маленькій споръ, который у насъ вышелъ. Сколько у васъ самоваровъ?
   -- Семь.
   -- Ну, вотъ видите, торжествуетъ Марья Федоровна.
   -- Какже мнѣ показалось, что будто-бы пять.
   -- Нѣтъ, что вы, что вы -- семь. Да вотъ всѣ они по порядку, выкладываетъ на пальцахъ Дарья Діомидовна: -- капелечный, маленькій, побольшенькій, пузастенькій, средненькій, большой и ведерный. А это вы, Анна Михайловна, вѣроятно, съ утюгами смѣшали -- тѣхъ, дѣйствительно, пять.
   -- Ахъ, такъ виновата, это я съ утюгами!..
   -- Тѣхъ пять, пять: дѣтскій, карнаухій, коробочка, бѣльевый и тюлевый; а самоваровъ семь. Ужь насчетъ чего другого, а насчетъ самоваровъ я люблю, чтобы у меня ихъ какъ можно больше было: тогда и пьется-то какъ-то, знаете, этакъ... вольготнѣе: изъ одного надоѣло -- изъ другого пьешь, изъ другого надоѣло -- изъ третьяго... Не правда-ли?
   -- Что и говорить...
   -- Да какже. Бываетъ такъ, что чай-то тебѣ и въ душу ужь нейдетъ, потому.что пила ты его разъ десять, а какъ вздумаешь, что давно изъ пузастенькаго тамъ, что-ли, или изъ средненькаго не пила, такъ какъ-будто и разманитъ.
   -- Разманитъ, разманитъ.
   -- Вонъ тутъ у насъ на слободѣ Вихровы -- богачи темные, ужь и говорить нечего; а я все-таки скажу по совѣсти, что мнѣ у Жмырихи чай во сто разъ пріятнѣе: ужь голь, голь, а все луковку во щи наровитъ, хоть, займетъ, да щегольнетъ; тѣже, какъ сычи, прости Господи, все изъ одного да изъ одного самовара дуютъ! У меня, кажется, Иванъ Сидорычъ ужь совсѣмъ человѣкъ не примѣчательный, но и тотъ не разъ мнѣ говорилъ: "даже со стороны совѣстно", говоритъ.
   Отъ самоваровъ разговоръ перейдетъ на обновы, на слободскія и городскія новости, коснется то той, то другой стороны хозяйства,-- просто, обворожитъ своихъ гостей хорошая хозяйка: все-то она знаетъ, все-то у ней есть, все-то она умѣетъ сдѣлать. И не замѣтишь, какъ просидишь у такой хозяйки часовъ до двѣнадцати, до часа, перелушивая исполненные величайшаго интереса разсказы. Послѣ двѣнадцати гости расходятся по домамъ, наградивъ хлѣбосоловъ-хозяевъ тысячами разныхъ пожеланій счастья, здоровья, успѣховъ въ дѣлахъ и т. д. к т. д.; хлѣбосолы ложатся спать, и миръ и тишина воцаряются въ ихъ домѣ. Не спитъ только душа хозяйки; одна только бодрствуетъ и витаетъ то тамъ, то тамъ, по хозяйству: заглянетъ въ потребъ -- тамъ облетитъ все, пронесется надъ семью самоварами и пятью утюгами, воспаритъ къ проростающему картофелю, сквось заоконъ заглянетъ въ печь, гдѣ сушатся на утро дрова и, наконецъ, усмотрѣвши, что всюду господствуетъ полный порядокъ и благоустройство, опустится на полдюжину дѣтишекъ малъ-мала меньше -- опустятся и затоскуетъ горькая душа...
   Прозираетъ она, горькая, въ даль временъ и видитъ она всѣхъ, и Ваничьку, и Дашеньку, и Пашеньку, и Машеньку, и Любочку, и Провочку взрослыми. Видитъ она, какъ время извратило мѣ слободскія распорядки, какъ хозяйки живутъ объ одномъ самоварѣ, хлѣбъ покупаютъ въ пекарнѣ, квасу не варятъ, погребъ въ запустѣніи держатъ; видитъ, какъ дѣтишки по всѣмъ комнатамъ шляются, со столовъ все хватаютъ, нашлепываній не боятся, безъ няньки шага ступить не хотятъ; видитъ она похороны безъ обѣдовъ, мертвецовъ безъ наряда роскошнаго, родительскіе дни безъ кутьи, масляницу безъ блиновъ, посты оскверненными мясоястіемъ. Мучится несчастная душа и, прозирая все дальше и дальше, видитъ, какъ дѣти уинѣе своихъ родителей быть хотятъ, какъ отецъ сыну говоритъ: "ты", а сынъ отцу тѣмъ-же манеромъ, какъ дочь мать въ рѣчахъ перебиваетъ, родители съ дѣтьми въ игрушки играютъ, дѣти на родителяхъ, словно на лошадяхъ, верхомъ ѣздятъ. Хочетъ душа отвернуться отъ такихъ возмутительныхъ картинъ, да какъ отвернешься?-- родное; и вотъ она смотритъ, и смотритъ... Боже правый! Кухня загнана куда-то на дворъ, а не стоитъ тутъ-же, о-бокъ, подъ рукою; хозяйки сами ни къ чему не притрогиваются даже -- вездѣ кухарки, вездѣ чужой глазъ, чужая рука; помои таскаютъ куда-то на задній дворъ, въ яму, а не валятъ тутъ-же, за дверьми; бѣлье отдаютъ стирать на сторону, а не дома; что можно-бы было "перевести въ обмылочкахъ", за то ворихамъ-прачкамъ, большіе деньги платятъ; половъ не моютъ, а натирають ихъ какой-то мазью, по которой ходить приходится, какъ по гололедицѣ... Смотрѣла, смотрѣла горегорькая душа, да какъ заплачетъ: такъ въ три ручья и покатились у ней слезы изъ глазъ!
   -- Ахъ! вскрикнула Дарья Діомидовна и проснулась.
   Сквозь незавѣшанное окно, чуть брезжа, пробивались первые, слабые лучи разсвѣта. Подумала, подумала Дарья Діомидовна о своемъ страшномъ снѣ, вздохнула глубоко и поднялась съ постели чтобы приниматься за свою обычную работу.
   Таково-то положеніе нашей слобожанки, этой трудолюбивой пчелы, рядомъ съ неустанной работой которой постоянно встрѣтите вы ко всему равнодушнаго трутня-мужа. Даже въ тѣхъ семействахъ, гдѣ мужья имѣютъ занятія, и тамъ слобожанка непремѣнно глава въ домѣ, потому что сколько, съ одной стороны, нужно умѣнья, настойчивости и хитрости, чтобы заставить такого мужа-добычника приносить свою добычу въ домъ, а не въ "Куликово поле", столько-же, съ другой, нужно настерства, чтобы умѣть прокормиться, одѣться, обуться и проч. на эту добычу, непревышающую часто стоимости одного обѣда въ хорошемъ московскомъ трактирѣ.
   Бѣдность, бѣдность слободская! какая ты жестокая иногда бываешь!
   Не сказку хочу я разсказать здѣсь, а быль.
   Въ прошломъ году померла въ больницѣ старушка Лукьяновна, наша самая коренная слобожанка, которую даже слободскіе старики, сколько поинятъ, всегда помнятъ такою-же старою, какою она скончалась. Словомъ, какъ надо догадываться, прожила Лукьяновна на божіемъ свѣтѣ ни много, ни мало, лѣтъ подъ полтораста... И была Лукьяновна въ послѣднее время, что твой малый ребенокъ: ходитъ -- съ ножонокъ валится, говоритъ -- пустыя слова говорить, заплачетъ -- безъ гостинца не уймешь. Не было у Лукьяновны давно ужь (мой отецъ, покойникъ, и тотъ говорилъ, что не запомнитъ) ни кола, ни двора, и жила она по добрымъ людямъ, гдѣ день, гдѣ ночь, не было у ней ни одежонки въ стужу прикрыться, ни обуви ноженьки защитить. Вотъ изъ дома-то въ домъ ходючи, должно быть разсердилась на кого-нибудь Лукьяновна -- не ласково приняли или чего просила не дали, Богъ ее знаетъ!-- разсердилась да и пропала безъ вѣсти. День прошелъ -- нѣтъ Лукьяновны, другой прошелъ -- нѣту старенькой, третій, четвертый, да никакъ ужь и съ недѣлю, наконецъ, этакъ-то минуло -- все нѣтъ нашего божьяго человѣка! Спохватились тутъ слобожане, пошли искать, спрашивать. У того спросятъ -- не видѣлъ, у другого -- тоже, у третьяго -- тотъ-же отвѣтъ,-- всю слободу перебрали, никто путнаго слова не сказалъ. А было дѣло осенью: вѣтеръ такъ и рветъ, да холодный такой, съ изморозцемъ, Богъ съ нимъ! Только ходимъ мы это по слободѣ, ищемъ, чуть не. плачемъ, и вздумалъ заглянуть кто-то на Кошкинъ дворъ; Кошкинымъ-же дворомъ называется у насъ такъ пустое мѣсто и на немъ, на пустырѣ-то, развалющая хибарка такая, такъ безъ оконъ, безъ дверей. Вотъ подошелъ этотъ кто-то къ хибаркѣ-то и слышитъ, ровно-бы стонетъ въ ней человѣкъ. Окликнулъ -- никто не отвѣчаетъ. Онъ къ намъ. Пришли мы съ фонаремъ -- уму помраченье!-- видимъ -- лежитъ Лукьяновна посередь избушки, разутая, раздѣтая, чуть такъ вздыхаетъ: "охъ, охъ!" Взяли мы ее оттуда, обогрѣли, обсушили, нарядили кто во что ногъ -- отошла наша старуха, да и такъ, знаете, добре отошла, что годовъ никакъ десятокъ послѣ того еще на свѣтѣ промаялась.
   Да, взыскалъ Господь рабу свою долголѣтіемъ да не взыскалъ богатствомъ: сама себѣ въ тягость жила, вѣчная ей память!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-----

   Этими точками и оканчивается одна тетрадь "Записокъ слобожанина". Другая тетрадь, заключающая въ себѣ рядъ отдѣльныхъ картинъ и очерковъ слободской жизни, будетъ разобрана и приведена нами въ порядокъ какъ только досугъ и время позволятъ намъ это сдѣлать, а, главное, какъ только мы извѣстимся, что читатель не особенно скучалъ, пробѣгая эту первую тетрадь.

Михаилъ Вороновъ.

"Дѣло", No 3, 1871

   
Ко всем произведениям автора К списку авторов