Книговод

Ганзейцы

Геккер Оскар


Оскар Геккер

Ганзейцы

I. За кружкой эля

   Лондон праздновал день нового, 1361 года. Мрачные времена сурового пуританства в ту пору еще не наступили для Ла, и дух игривой веселости, свойственной быту Старой Англии, живой струей, кипучим ключом бил в сердце королевства, в Лондоне - в центре богатой торговой и промышленной страны. Предки нынешних, сухих и скучных, сынов Альбиона пользовались каждым праздником, чтобы предаться веселью и утехам всякого рода, и вот почему в описываемый нами день Нового года толпы разряженных и веселых горожан всюду бродили по улицам обширного города и внутри, и вне городских стен, некогда воздвигнутых римлянами. На льду городских рвов и пригородных прудов резвилось на коньках юношество; более взрослые молодые люди забавлялись примерным боем на копьях, и около бойцов стена стеной теснилась толпа зрителей, состоявшая из почтеннейших граждан, их жен и дочерей. Но более всего тесноты и давки было на площади перед Вестминстерским дворцом, где выжидали обратного проезда лорд-мэра, с его придворным штатом: согласно давнему обычаю, лорд-мэр отправился поздравить короля с наступившим Новым годом, и король Эдуард III должен был пригласить его к своему обеденному столу. Да и стоило посмотреть на этот торжественный поезд лорд-мэра! Было там чему подивиться! Свита его состояла из камергеров и маршалов, из меченосцев и архивариусов, из капелланов и егермейстеров, из множества пажей и ольдерменов, разодетых в богатые наряды.
   Но лорд-мэра на этот раз пришлось подождать, а потому и неудивительно, что некоторые менее терпеливые отделились от ожидавшей его толпы, утешая себя тем, что еще увидят главу города Лондона в тот же вечер на улице Темзы, через которую лорд-мэр неизбежно должен был проехать, направляясь к торговому двору остерлингов (так обыкновенно исстари называли англичане нижненемецких купцов, проживавших в Лондоне).
   Более всего оживлены были пивные и таверны, которых в то время было в Лондоне великое множество. Со времени установления торговых сношений Англии с югом Европы, с тех пор как произведения Испании, Италии и даже Греции стали провозиться в Англию морем, вино стало быстро вводиться в общее употребление и явилось мощным соперником элю, любимому исконному напитку англичан. Даже и благороднейший рейнвейн проник в Лондон с тех пор, как Генрих II даровал право ввоза этого вина осевшим в Лондоне кёльнским купцам. Однако же рейнвейн можно было достать только в некоторых лучших тавернах, к которым принадлежала и таверна "Вепрь", впоследствии прославленная Шекспиром, избравшим ее для подвигов Фальстафа и других своих героев.
   Но и не только в лучших, а и в самых плохеньких тавернах в описываемый нами день Нового года едва можно было протолкнуться, так что двое иноземных гостей едва-едва могли найти себе местечко в одной из таких таверн, в улочке Всех Святых. Двое моряков и несколько ломовых извозчиков оказали, однако же, иностранцам столько внимания, что потеснились на лавке, очищая место, причем один из них воскликнул, обращаясь к тому из двух пришельцев, который был пониже ростом:
   - Ба! Мейстер Нильс! Как же это вы в Лондон прибыли и не сочли нужным разыскать здесь вашего старого приятеля?
   - Вы укоряете меня напрасно, Бен! - отвечал мейстер Нильс. - Я всего только несколько часов назад прибыл в Лондон на готландской шнеке "Святой Фома".
   - А! Славное судно! - заметил тоном знатока один из присутствующих моряков. - Киль - пятьдесят пять локтей, а длина палубы - двадцать три сажени.
   - И корма на носу двухъярусная, - добавил другой моряк.
   - Ну, значит, вам было сюда удобно плыть, - сказал Бен, который и сам владел маленьким грузовым суденышком, и частенько бывал в Визби, где и познакомился с датчанином Нильсом, золотых дел мастером. - А как поживает ваша стройная красавица дочка, Христина? Небось все еще по-прежнему с пренебрежением отказывает всем своим женихам.
   - Что будешь делать! Такой уж упрямицей уродилась, - проворчал Нильс, чокаясь своей глиняной кружкой с кружкой соседа. Потом, отхлебнув пива, он поморщился и сказал:
   - Ну, уж и пиво! Одна только слава!.. Такое жидкое, что его хоть бочку вытяни - не захмелеешь!
   - В этом никто другой не виноват, как лорд-мэр и его ольдермены! - воскликнул один из ломовиков. - Это им, видите ли, неугодно, чтобы нам варили пиво получше да покрепче этого!
   - Боятся нас споить! - смеясь, заметил старый моряк. - А ведь и при этом дрянном пиве пьянство ничуть не меньше: ночная стража не успевает подбирать всех пьяниц, которые валяются по улицам и под воротами домов!
   - По-моему, - сказал Бен, - для праздника следовало бы потешить душу, пойти в винный погребок да винца хорошенького испить!..
   - Черт бы их побрал - все эти погребки! - раздалось несколько голосов разом. - Эти погребки - тоже новинка, которой мы немецкой Ганзе обязаны. Кабы не она ввезла к нам вино, так нам не посмели бы давать такого пива!
   - Что верно, то верно! - заметил старый моряк. - Им-то - барыш, а нам - все убыток.
   И все разразились бранью в адрес нижненемецких купцов, возбуждавших в Лондоне всеобщую зависть и нерасположение к себе своим процветанием и богатством.
   - Вашему сотоварищу, кажется, не очень по вкусу пришлась наша брань против немцев! - сказал старый моряк, указывая на спутника Нильса, который опустил голову на руки, грустно наморщил лоб и тяжело вздохнул.
   - Ошибаетесь, почтенный друг, - перебил моряка золотых дел мастер. - Уж если кто имеет право поносить ганзейцев, так уж, конечно, мой сотоварищ, потому что эти немецкие вороны отняли у него все, и он теперь нищий!
   Это заявление вызвало в присутствующих большое участие к иноземцу, и вскоре вокруг обоих датчан образовался тесный кружок.
   - Мой друг, которого вы здесь видите, был богачом! - продолжал Нильс. - И много кораблей плавало по морям от его торговой фирмы! Кто не знал большого торгового дома, принадлежавшего Кнуту Торсену?
   - Так это и есть господин Торсен? - воскликнули многие из присутствовавших моряков, поспешно снимая с головы свои матросские шапки (всем им доводилось перевозить грузы этой фирмы), и Бен еще сильнее подействовал на них, добавив:
   - Да! Теперь я понимаю, что господину Торсену не могло прийтись по вкусу наше жиденькое пиво. Клянусь святым Георгом! Здешней таверне никогда еще не случалось принимать у себя более почетного гостя!
   Сумрачное выражение несколько прояснело на лице Торсена. Он пожал руку ближайшим из своих соседей по лавке и сказал:
   - Спасибо вам за доброе обо мне мнение! Мейстер Нильс не преувеличил ничего, говоря вам, что меня Ганзейский союз вконец загубил...
   - И вы не единственная жертва этих хищных гильдейцев! - перебил Торсена старый моряк. - И тем более стыдно нам, независимым англичанам, что наши короли дают больше прав и привилегий этим немецким проходимцам, нежели своим собственным подданным.
   - Выгнать бы их всех отсюда! - закричали многие.
   - Пусть нам господин Кнут Торсен расскажет о себе, как это с ним случилось, - требовали другие.
   Только по прошествии некоторого времени шум и гам приутихли, и все собрались в кружок около датчан, желая услышать то, что мог им рассказать разорившийся купец.
   Он рассказывал долго, много и подробно, и когда, наконец, смолк, то шум поднялся снова. Еще бы немного, и все бывшие в таверне готовы были гурьбой двинуться к близлежащему торговому двору ганзейцев и потребовать отчета от их здешнего главы и представителя. Лондонская чернь радешенька была каждой возможности выказать ненавистным ганзейцам свое недовольство.
   - Я человек миролюбивый! - сказал Кнут Торсен, стараясь успокоить присутствующих. - Я вот и приехал в Лондон, чтобы вступить в переговоры с ольдерменом здешнего торгового двора. Господин Тидеман фон Лимберг - высокоуважаемый и богатейший купец, и я надеюсь, что он поможет мне возвратить мое утраченное достояние.
   - Да, коли он этого захочет! - проворчал старый моряк. - Но ведь он такой упрямец, что осмеливается идти наперекор даже и нашему доброму королю Эдуарду.
   - Ну, что за диво - король! - вступился один из ломовиков. - Король безгласен перед Тидеманом, от которого он зависит, хотя еще и неизвестно, будут ли ганзейцы и впредь ссужать короля деньгами. Я слышал от своих приятелей кёльнских корабельщиков, что еще намедни король давал секретно аудиенцию их землякам и совещался с ними, потому никак не мог выкупить своих клейнодов, заложенных кельнским купцам. Эти торгаши не соглашались более ждать и грозились, что пустят в оборот свой драгоценный залог... Ну так вот, Тидеману и удалось их как-то образумить. Вот-то Эдуард был этому радешенек и ольдермену Ганзейского торгового дома, вероятно, поднесет за услугу недурной подарочек!
   - Да! Да! - подтвердил Бен. - Тидеман человек умный, и с тех пор, как он здесь от Ганзы поставлен ольдерменом, он не потратил времени даром. Ведь вот уж нынче кончился срок контракта, по которому сын нашего короля Черный Принц предоставил ему разработку свинцовых руд, и никто не думал, что король решится возобновить этот невыгодный для него контракт... Однако господин Тидеман сумел так его обойти!
   В ответ на эти слова послышался и смех, и ропот. Когда голоса стихли, Кнут Торсен сказал:
   - Быть может, я застану ольдермена в благоприятном для меня настроении, во всяком случае, хочу попытать у него счастья...
   Все в один голос крикнули: "Конечно! Попытаться следует!" Бен с удовольствием потер руки и сказал:
   - Я всегда бываю рад, когда что-нибудь против ганзейцев затевается. Сегодня было бы это как раз кстати!
   - Ну, вот еще! - зашумели многие. - Разве не все дни равны?
   - Конечно, не все! - возразил Бен. - Сегодня вечером в большой зале торгового двора ганзейцев соберется купеческий совет, и на это торжественное заседание обычно приезжает и сам лорд-мэр; а затем ганзейцы должны будут открыть настежь средние ворота своего торгового двора, а эти ворота только раз в году и открываются...
   - Еще бы они их чаще открывали! Они ведь наших кулаков порядочно побаиваются...
   - Вот в том-то и дело! - заметил Бен. - А ведь в эти большие ворота мы могли бы целой гурьбой ввалиться...
   - Дайте мне сначала попытаться добром поправить мое дело, - сказал Торсен, - а если меня примут на торговом дворе неласково, так тогда я прибегну к вашей помощи.
   - Что ж, попытайтесь! - крикнули ему с разных сторон и с почетом проводили обоих датчан до дверей таверны.

II.На торговом дворе ганзейцев

   Кнут Торсен был не пара своему сотоварищу, так как Нильс был низкого происхождения и очень плохо образован, между тем как Торсен и родом был знатен, и образование получил по тому времени превосходное. Это можно было видеть и по всем внешним его приемам. Кнут Торсен мог бы, пожалуй, прослыть и очень красивым человеком, тем более что имел благородную осанку и умное выражение лица; но выражение его голубых глаз было весьма неприятно. В его глазах светилось коварство, и то невыгодное впечатление, которое производил этот взгляд, еще усиливалось противной улыбкой, беспрестанно появлявшейся у него на лице.
   Нильс был очень невелик ростом. Длинные белокурые волосы почти прикрывали весь его низкий лоб и отдельными прядями падали на глаза. Красное, лоснящееся лицо его слишком ясно указывало на то, что золотых дел мастер был большим любителем всяких спиртных напитков.
   Оба датчанина направились к Ганзейскому торговому двору, расположенному повыше Лондонского моста, который, как известно, долгое время был единственным мостом, соединявшим оба берега Темзы. Обширные верфи торгового двора простирались вверх по берегу до самой южной оконечности улицы Темзы; с западной стороны двор примыкал к улице Даугэт, получившей свое прозвание от древних ворот в римской стене Лондона; с восточной - двор огибала улочка Всех Святых. Первоначально двор, заложенный кёльнскими купцами, был очень мал и всей своей постройкой напоминал подобные же дворы, уцелевшие и доселе в Германии. Но с самого своего основания этот двор был для немцев местом, в котором они могли чинить суд и расправу по своим законам. Двор, собственно говоря, состоял из ряда домов, амбаров и лавок, окружавших довольно обширное пустое пространство; на этом пространстве помещались огороды, площадь для игр и воинских упражнений ганзейцев; на ней же происходили и всякие общие торговые собрания. И в других городах Европы торговые дворы ганзейцев устраивались на тот же лад, и внутренние площадки их служили как для торговых целей, так и для сходок ганзейцев. Сверх всего, упомянутого нами, внутри лондонского двора находилось еще обширное крытое помещение, или зала, для сношений с местными купцами и для собраний купеческого совета.
   Одним словом, лондонский двор, построенный кёльнскими купцами по образцу всех остальных ганзейских дворов, представлял собой клочок земли, окруженный высокими стенами, и на этом клочке немец не только находил верное убежище себе и безопасный склад своему товару, но и такое место, в которое он переносил свои обычаи и где чувствовал себя как дома. Когда торговые дела лондонского двора начали расширяться, то и сам двор стал возрастать в объеме, и уже в правление Ричарда II ганзейцы приобрели громадный соседний дом, примыкавший к их двору. В XVIII веке были прикуплены еще другие соседние постройки; между ними находился и очень красивый дом, который почему-то носил название Стил-хауза (Steel-house) или Стил-ярда (Steel-yard) ["Стальной дом" или "Стальной двор". Название это истолковывали различно и, главным образом, производили от того, будто бы ганзейцы, купив дом, нашли в подвалах его массу стальных и железных изделий].
   По окончании всех этих прикупок, округлив свои владения, ганзейцы (к кёльнским купцам примкнули впоследствии и другие нижненемецкие) возвели на своем участке крепкий замок, соответствовавший по устройству своему потребностям богатого средневекового торгового учреждения.
   Особенно красив был фасад этого здания, выходивший с северной стороны на берег Темзы; оно состояло из нескольких этажей, и здесь-то и находились трое ворот с округлыми сводами, крепко-накрепко притворенные и обитые толстыми полосами кованого железа. Над каждыми из ворот стояла своя, особая надпись. Одна из них указывала на то, что вступающему в Ганзейский двор хозяева его предлагают "радость и довольство, мир, спокойствие и честное веселье"; другая гласила, что "золото должно порождать искусства и само должно быть плодом трудолюбия"; третья, наконец, угрожала карой тому, кто осмелится нарушить обычаи ганзейцев. Под самой крышей красовался на доме двуглавый орел - герб Германской империи. Крепкие, неприступные стены окружали "Стальной двор", захватывая в свою ограду и древнюю, круглую башню, которая принадлежала еще к римским постройкам, ограждавшим вход в лондонскую гавань. В этой башне, примыкавшей к большому залу, главному месту действия всех празднеств и публичных собраний, хранилась казна ганзейцев - их харатейные [Харатейные - писаные на харатье, или пергамене] торговые книги и важнейшие драгоценности. Внутри стен двора находилось "особое государство в государстве" - особый мир, в котором жизнь текла на свой, особый лад, подчиняясь строжайшему, почти монастырскому уставу и проявляя значительный оттенок религиозности.
   В описываемый нами праздничный день все на "Стальном дворе" было приведено в такой порядок, так прибрано и подчищено, что иноземные гости, когда привратник впустил их в ворота, не заметили внутри даже и признаков того суетливого движения, которое здесь кипело с утра до вечера в будни. Нельзя было даже и предположить, что, вступая на тот клочок земли, на котором постоянно толклись купцы и приказчики из шестидесяти с лишком ганзейских городов, ворочая и громоздя тюки товаров, длинными рядами поваленных и внутри двора и на берегу, или перебегая от одной лавки к другой. Об этом обычном торговом движении можно составить себе некоторое понятие только потому, что через Ганзейский лондонский двор ввозились в Англию все известные тогда в Европе предметы торга и промысла, какие были доступны европейской торговле! Такая же тишина, как и во дворе, господствовала и на громадных верфях Ганзейского двора, окруженных высоким молом, о который во время прилива шумно плескались волны Темзы и к которому свободно причаливали тяжело нагруженные большие морские суда.
   Привратник отвел Торсена к главному сторожу дома, который принял его в своей холостяцкой каморке (по строгому обычаю ганзейского двора все служащие в нем не имели права жениться, о чем немало горевал этот старый сторож, ощущавший большой недостаток в женском уходе).
   - Вы желаете, чтобы я свел вас к нашему господину ольдермену? - спросил сторож у чужеземного гостя. - Если вы пришли по торговому делу, то вам придется обождать до завтра, потому - сегодня праздник и, сверх того, наш господин Тидеман занят по горло, так как сегодня вечером предстоит ему председательствовать в большом купеческом совете.
   - Я желаю быть принят в состав здешнего Ганзейского двора, а следовательно, и в состав Ганзейского союза, - отвечал Торсен.
   - В качестве хозяина или в качестве приказчика? - переспросил осторожный сторож.
   - Я думаю, вы об этом можете и сами судить по моим летам и по внешности, - обидчиво возразил Кнут.
   - Ну, нет! - с улыбкой ответил сторож. - У нас и приказчики бывают постарше вас; а впрочем, я о вас доложу господину ольдермену, который теперь изволит быть в комнате совета.
   Когда немного спустя домовый сторож вернулся с известием, что господин Тидеман готов принять иноземного гостя, Торсен заметил, что сторож зорко его осматривает.
   - Меча при вас нет, - пояснил сторож, - а только кинжал за поясом. Только уж будьте добры, пожалуйте мне его сюда.
   - Разве у вас ношение оружия воспрещено? - спросил Торсен, вручая сторожу свой кинжал. - А мне говорили, что каждый купец на вашем дворе должен иметь и шлем, и броню, и все необходимое оружие.
   - Совершенно верно! - подтвердил домовый сторож. - Все живущие на здешнем дворе должны быть, действительно, во всякое время готовы к борьбе с оружием в руках, не только ради собственной безопасности, но и ради выполнения старинного обязательства, которое мы на себя приняли по отношению к городу Лондону, гостеприимно приютившему нас в своих стенах. Мы, ганзейцы, обязаны принимать участие в защите города и ввиду этого обязательства должны не только поддерживать самое здание Епископских ворот, выходящих на северную сторону города, но, если бы того потребовали обстоятельства, мы обязаны даже содержать на этих воротах стражу и заботиться об их защите.
   - Тогда и я, значит, мог бы оставить при себе оружие, - сказал датчанин.
   - Если бы вы были ганзейцем, то вы бы могли его сохранить у себя, в вашей каморке. А так как вы еще не ганзеец, то находящееся при вас острое оружие должно храниться у меня до самого вашего ухода. А теперь пожалуйте наверх: господин ольдермен ждет вас там.
   Домовый сторож вывел Торсена из здания, в котором находилась зала собраний, провел его через небольшой садик, в котором немцы посадили несколько вывезенных из Германии лоз и фруктовых деревьев, и привел его в другой дом, поменьше первого, в котором собиралась купеческая дума. Там, за громадным прилавком, на высоком помосте, сидел за своей конторкой ольдермен.
   То был человек худощавый, с седеющими волосами и резкими чертами лица. Во всей осанке его было нечто аристократическое, нечто приобретенное путем частых сношений с "великими мира сего" - с королями и князьями. Он говорил тихо и сдержанно, время от времени покашливая, и лишь очень редко позволял себе дополнить речь небольшим движением руки.
   Датчанин невольно поклонился ольдермену ниже, нежели вообще имел привычку кланяться, и Тидеман ответил ему легким кивком головы. При этом он указал на один из стульев с высокой спинкой и спросил гостя о цели его прихода.
   - Я желаю здесь, в Лондоне, поселиться, - отвечал Торсен, - и желал бы поступить в число членов вашего здешнего торгового двора.
   Ольдермен кивнул головой и, немного помолчав, снова спросил:
   - А знакомы ли вы с обычаями нашего двора? Они ведь очень суровы. Все преступающие положенные нами правила подлежат тяжкому взысканию.
   - Как обойтись без порядка там, где должны господствовать мир и спокойствие? - отвечал датчанин. - А ведь все суровые предписания вашего общежития только к этой цели и направлены. Насколько мне известно, на ганзейских торговых дворах высокими денежными пенями наказывается лишь тот, кто дерзнет произнести бранное слово или дозволит себе ручную расправу; такие же точно пени положены за игру в кости, пьянство и другие подобные проступки. Все это такие постановления, которым охотно подчиняется всякий благовоспитанный человек.
   Ольдермен опять кивнул головой.
   - А как вас зовут? - спросил он после минутного молчания.
   - Кнут Торсен.
   Ольдермен поднял сначала глаза кверху, как бы о чем-то размышляя, потом перевел их на Торсена и продолжал свой допрос:
   - Откуда вы родом?
   - Из Визби.
   - Визби? - переспросил Тидеман с некоторым удивлением. - Судя по имени, вы как будто датчанин?
   - Я и действительно родился в Дании, но уже в юности переселился на Готланд.
   - И вы занимались торговлей?
   Торсен отвечал утвердительно.
   - И ваше имя - Кнут Торсен?.. Гм, где же это я его как будто уже слышал?
   Ольдермен приложил левую руку ко лбу и стал припоминать. Не ускользнуло при этом от его внимания и то, что датчанином при последних словах овладело некоторое беспокойство, которое еще более возросло, когда ольдермен подозвал к себе одного из сидевших в стороне писцов и приказал ему принести книгу постановлений Ганзы.
   Прошло довольно много времени, прежде нежели посланный вернулся с громадным фолиантом, переплетенным в кожу и окованным железными скобами. Торжественно возложил он фолиант на конторку перед господином ольдерменом. В течение всего этого времени Тидеман не проронил ни единого слова. Он был до такой степени глубоко погружен в размышление, что даже не расслышал, что именно говорил датчанин, старавшийся скрыть свое смущение.
   - Кнут Торсен, - бормотал про себя ольдермен, разворачивая фолиант и пробегая алфавитный список имен, упоминаемых в нем; затем быстро стал перелистывать книгу, пока, наконец, указательный палец его не остановился на одной из страниц... - Вот оно! - воскликнул ольдермен, сверкнув глазами. - "Кнут Торсен" - так и есть! - здесь-то я и вычитал это имя. Да, да, память мне не изменяет! "Кнут Торсен, купец в Визби, вследствие непорядочного способа действий и нарушения постановлений Ганзейского союза из состава членов его исключен..." Ах, милостивый государь! И вы после этого еще изъявили желание вступить в наш торговый двор? Вы преднамеренно умалчиваете о вашем прошлом, чтобы меня провести, - да! Чтобы меня провести! - повторял он, повышая голос, так как он видел, что датчанин желает перебить его. - И если бы я не обладал такой отличной памятью, то ваш обман вам бы и удался! Тогда уж я оказался бы виноват перед моими сотоварищами. Ну, сударь, надо сказать правду: это с вашей стороны было не похвально!
   - Вы иначе взглянете на дело, если узнаете те поводы, которые привели к моему исключению из союза, - возразил ольдермену Торсен.
   - Вы думаете? Действительно вы так думаете? - спросил ольдермен с оттенком сомнения в голосе. Затем он покачал головой, опять заглянул в фолиант и стал читать вслух следующее: - "В январе тысяча триста пятьдесят восьмого года воспоследовало в высшей купеческой думе, в Любеке, по поводу несправедливости, оказанной немецкому купцу во Фландрии, постановление: прервать всякие торговые сношения с вышепоименованной страной и приказать всем ганзейцам, дабы они не продавали там своих товаров и не получали таковые ни от фламандцев, ни от брабантцев. А кто из членов Ганзейского союза, - так написано далее в постановлении, - преступит это наше решение, тот будет лишен всего своего имущества, которое отчисляется в пользу его родного города, а он сам навсегда изгоняется из состава немецкого Ганзейского союза". А так как проживающий в Визби ганзеец Кнут Торсен не только не соблюл выданного нами постановления, но и после вступления его в законную силу продолжал, как и прежде, свои торговые сношения с Фландрией, то он признан виновным в неповиновении и нарушении верности союзу, и потому вышеупомянутое в постановлении наказание применено по отношению к нему и к его имуществу".
   Ольдермен захлопнул фолиант, откинулся на спинку своего стула и зорко глянул в лицо датчанину. Суровое выражение его лица ясно говорило датчанину, что ольдермен вполне разделяет приговор, произнесенный Ганзой.
   - Я вовсе и не пытаюсь обелить перед вами мой проступок, - начал Торсен не совсем уверенным голосом (и только уже при дальнейшей речи его голос стал несколько более твердым), - не стану в извинение своей вины ссылаться и на то, что транспорт фламандских и брабантских товаров уже находился в пути и был направлен ко мне в то время, когда последовало постановление любекской думы; всякий беспристрастный человек и без моих оправданий поймет, что обрушившееся на меня наказание не состоит ни в каком соотношении с совершенным мною проступком. Я был более чем зажиточным человеком и мог с истинной гордостью взирать на плоды моих трудов. И вдруг у меня отнимают все, что добыто было мной путем многолетних, тяжких усилий, - делают меня бедняком!.. Мало того, я даже не смею помышлять о том, чтобы вновь начать торговлю! Я исключен из ганзейцев, я - отверженный, с которым каждый должен поневоле избегать всяких деловых сношений из опасения, что и его может постигнуть такой же суровый приговор Ганзы. Что же мне теперь делать? Как могу я теперь пропитать себя честным путем, когда мне ниоткуда нельзя ждать помощи, когда я напрасно стал бы молить даже о сострадании к себе!
   Торсен умолк и выжидал ответа на свою речь. Он надеялся, что слова его побудят ольдермена к снисхождению, однако же суровое выражение лица того нимало не изменилось, и он отвечал Торсену очень резко:
   - Вы бы должны были обдумать все это прежде, нежели совершили ваш проступок; тогда и судьи ваши не произнесли бы над вами своего сурового приговора. Справедливость должна стоять выше всякого сострадания.
   Торсен почувствовал, что ему трудно сдержать себя. Взволнованным голосом отвечал он ольдермену:
   - Если уж так судить, господин ольдермен, то пусть же суд Ганзейского союза не останавливается на полпути, пусть он судит меня по всей справедливости! Ганзейцы четырнадцатого июня прошедшего года вновь заключили мир с жителями города Брюгге, что уже и заранее можно было предвидеть, так как фламандцы и немецкие купцы не могут долго жить в разрыве. Ганзейская складочная контора вновь вернулась в столицу Фландрии, и всякие враждебные отношения прекратились. Почему же я один исключен из этого примирения? Это ли пресловутая справедливость Ганзы?
   - Вы явились ко мне в качестве просителя, - произнес ольдермен спокойным и твердым голосом, - а просителю неприлично вести речь, подобную вашей. Ганза имеет полное право заключить мир с враждебной страной, не навязывая себе на руки обязательства уничтожить карательные постановления против своих членов, вызванные отношениями этих членов к враждебной стране до примирения с ней. Если бы мы так стали поступать, то наши законы потеряли бы всякое значение и явились бы пугалом, которым можно было бы разве что пугать детей, а уж никак не взрослых. Или вы думаете, что члены нашего союза стали бы относиться с уважением к нашим суровым законоположениям, если бы при каждой перемене обстоятельств могли рассчитывать на послабление или на отмену постановлений? Нет, господин Кнут Торсен, право должно оставаться правом, и, если бы вы даже были моим сыном, я не изменил бы ни одного слова в моей речи. Легко может быть, что Ганза вас и вновь примет в состав своих членов, если вы изволите обратиться к ней с нижайшей просьбой.
   - Я ничего не желаю более, как только получить обратно мое законное достояние, - гордо возразил датчанин. - Если бы я этого мог добиться, то просуществовал бы и без помощи Ганзы.
   - Вы вольны поступать, как вам вздумается, - сказал ольдермен тоном холодной учтивости, поднимаясь со своего места и тем самым указывая, что аудиенция окончена.
   - Одно слово, замолвленное вами в мою пользу, господин Тидеман, - решился добавить датчанин с волнением в голосе, - и Ганза, конечно, помилует меня.
   - Я тем менее чувствую в себе к этому склонности, - сказал ольдермен, - что и сам настаиваю на строгом применении наших законов. Вашим дурным положением вы обязаны себе самому; ведь что посеешь, то и пожнешь.
   - Хорошо вам это говорить, - злобно отвечал ему Торсен, - когда вы сумели прибрать к рукам такое поле, на котором каждое зерно дает всходы!
   Ольдермен слегка дрогнул, но тотчас овладел собой и замер на месте.
   - Всему свету известны, - горячо продолжал датчанин, - те великие заслуги, которыми вы сумели приобрести себе расположение короля Эдуарда. Вы пользуетесь затруднительными обстоятельствами бедного короля, чтобы обогащать себя различными способами! Уж, видно, плохи были его дела, когда он мог предоставить вам на откуп подать, которую нижненемецкие купцы должны платить за каждый тюк британской шерсти. Немудрено вам проповедовать о справедливости, когда вы так близко подсели к казенному пирогу! Но я вам попомню вашу суровость, да и не вам одному, а всей Ганзе; я...
   Резкий, дребезжащий звук звонка прервал плавную речь Торсена. По знаку, данному ольдерменом, несколько слуг разом явились в помещение думы. Тидеман повелительным жестом указал им на датчанина и на дверь. Несколько дюжих рук разом подхватили датчанина и повлекли его к выходу. Немного спустя он уж очутился за порогом одной из боковых калиток "Стального двора", и калитка тотчас за ним и захлопнулась.
   Торсен судорожно стиснул кулаки и произнес страшное проклятие. Затем он оглянулся кругом; переулок, в котором он очутился, был ему незнаком. Он подозвал к себе мальчика, который, судя по конькам из бычьей кости, возвращался с катанья на льду. От него узнал Торсен, что он находится в одной из улочек, примыкающих к Даугэтской улице. Добравшись до этой улицы, он уже без малейшего затруднения вышел к тому месту на улице Темзы, где ожидал его Нильс, невдалеке, от главного входа в Ганзейский двор.
   Несчастье сблизило этих двоих людей совершенно различного закала и сделало их неразлучными друзьями. Благодаря высокомерию своей дочери Христины Нильс должен был много переносить неприятностей в Визби. Большая часть его заказчиков покинула его, так что он, наконец, вынужден был отпустить всех своих рабочих. Несмотря на эти неудачи, Нильс все же обладал небольшим капиталом, половину которого он и ссудил находившемуся в тяжкой нужде Кнуту Торсену, в том твердом убеждении, что тот рано или поздно опять-таки будет принят ганзейцами в их торговую общину. Зная щедрость своего земляка, он рассчитывал получить от него богатое вознаграждение за оказанную ему услугу. Однако же Нильс совсем упал духом, услыхав от Торсена о печальном исходе его аудиенции на Ганзейском торговом дворе. Сообразно своему настроению, Нильс уже готов был обрушиться на Торсена со своими жалобами и упреками, но тот, как человек тонко воспитанный, сумел внушить ремесленнику должное уважение.
   Торсен хотел было направиться к той таверне, в которую они заходили с Нильсом, но Нильс сказал:
   - Наши молодцы отправились далее, к Ньюгейту, хлебнуть сладенького винца в одной тамошней таверне, потому их в нынешний праздник жиденьким пивцом не удовольствуешь. Они приказали мне сказать вам, чтобы мы их там разыскали. В Ньюгейте всего-то и есть один винный погреб, который нетрудно узнать по длинному железному шесту с зеленым кустом, который выдвигается чуть не на середину улицы. А вы разве хотите воспользоваться помощью этих ребят?
   - Во всяком случае, - мрачно отвечал Торсен, - я хочу отомстить и здешним ганзейцам, и тем, что в Визби и в Любеке, - добавил он, скрежеща зубами.
   И они пошли по лабиринту улиц и улочек, через обширную площадь, посреди которой возвышался готический собор Святого Павла, и затем свернули в улицу, которая вела к Ньюгейту, знаменитой тюрьме, построенной еще в XII веке. В задушевной и тайной беседе, которая, однако же, вследствие сильного их возбуждения нередко становилась и очень громкой, и очень внятной, Торсен и Нильс составили план своего мщения; то быстро шагая, то приостанавливаясь для своей беседы, они поравнялись, наконец, и с длинным монастырским зданием "серых братьев" францисканского ордена, который пользовался в Лондоне большим уважением и был в дружественных отношениях с остерлингами.
   - Прежде всего, мы здесь отомстим ганзейцам! - сказал Торсен, останавливаясь под одним из многочисленных окон обители и обращаясь к своему спутнику, - а там уж вы начнете ваше дело в Визби. Клянусь, что остерлинги будут обо мне помнить!
   Торсен поднял руку вверх, произнося это заклинание, и затем вместе с Нильсом быстро зашагал по улице, и вскоре после того они оба исчезли под сводом указанного им погребка.

III. Дядя и племянник

   Тайная беседа датчан не осталась без свидетелей.
   Монах-францисканец, сидевший у решетчатого окна своей кельи над какой-то старой рукописью, услышал под окном громкий разговор и осторожно приотворил свое маленькое оконце, так как лица говоривших не были ему видны сквозь оконницы из роговых пластинок. Быть может, отец Ансельм и не сделал бы этого, потому что мирское любопытство было ему чуждо; но до его слуха доносились слова "ганзейцы" и "остерлинги" - и слова эти были произнесены с особенной злобой, а потому и возбудили его пытливость. Он и сам был родом из Любека, и старший брат его, богатейший купец Госвин Стеен, принадлежал также к этому обширному северному торговому союзу. Потому и неудивительно, что отец Ансельм решился прислушаться к разговору, который вызвал гневный румянец на его бледных щеках.
   А так взволновать Ансельма было нелегко, при его добродушном характере, при его готовности все прощать и извинять! Без всякого прекословия покорился он некогда отцовскому приказанию и променял веселую мирскую жизнь на тишину одинокой кельи: любовь к отцу была в нем сильнее тяги ко всем тем наслаждениям, какие могла ему предоставить жизнь. Для того чтобы брат его мог расширить свои торговые обороты, Ансельм отказался от своей доли в отцовском наследстве: он ни в чем не нуждался, так как обитель принимала на себя заботу о его немногосложных потребностях. У него была только одна страсть - к ученым книгам, которыми он никогда не мог насытиться. И только эту страсть мог поставить ему в укор настоятель обители...
   Отец Ансельм тотчас после того, как оба иноземца удалились от его окна, решился действовать. Он испросил разрешения у настоятеля и направился к "Стальному двору" - известить господина Тидемана о нападении, угрожающем ему и ганзейцам. Каждый монах "серого братства" поступил бы точно так же на его месте, потому что весь их орден состоял в самых тесных дружественных отношениях с ганзейцами и шел по следам их в самые отдаленные местности, где только они основывали свои фактории. Весьма естественно в ганзейцах, вечно боровшихся с опасностями на море, развивалось глубокое сознание ничтожества всего человеческого и потребность в духовном руководстве; вот почему всюду, куда бы ни проникали корабли ганзейцев, они строили церкви во славу Божию, во славу Того, Кто столь милосердно указывал им путь по морям. И никто из ганзейцев не пускался в море иначе, как захватив с собою на корабль священника, обыкновенно из францисканского ордена. Так, постепенно, с течением времени, между немецкими купцами и монахами излюбленного ими ордена установилось нечто вроде братства, которое для отца Ансельма тем более имело значение, что он сам сопровождал когда-то своего "брата", господина Тидемана фон Лимберга, в его прежних дальних плаваниях.
   Снова раздался стук у ворот "Стального двора", и тотчас вслед за ним благочестивый францисканец появился в каморке домового сторожа. Но прежде чем он успел попросить о том, чтобы было доложено господину ольдермену о его приходе, словоохотливый старик уже успел сообщить ему, что сын Госвина Стеена прибыл из Любека.
   - Как, мой племянник Реймар? - воскликнул Ансельм с радостным изумлением. - Боже ты мой, сколько же лет минуло с тех пор, как я видел его еще мальчуганом! Теперь небось уж совсем взрослый мужчина? Так он, значит, переселился в Лондон, а о своем дяде и не вспомнил? Конечно, моя одинокая келья немного может иметь привлекательного для пылкого юноши. Ну а вы-то видели этого милого юношу? Каков он из себя, и неужели же ни словечка обо мне не спросил?
   Домовый сторож с досадой выслушивал эти вопросы, которые так и сыпал на него отец Ансельм, не давая ему возможности говорить.
   - Да позвольте же, святой отец! Вы мне и слова не даете сказать! Молодой господин Стеен и жив, и здоров, и вас бы, конечно, посетил в течение нынешнего же дня; но ведь сначала он должен был исполнить то поручение, ради которого он и прислан в Лондон. А поручение-то очень важное, - таинственно добавил сторож, понижая голос.
   - А в чем же дело-то? Говорите поскорее, - нетерпеливо торопил Ансельм старого сторожа, который замолк не вовремя.
   Сторож наклонился к уху францисканца и шепнул ему:
   - Он был сегодня там, в самом Вестминстере. - Монах боязливо покосился на сторожа. - Был принят самим королем и имел у него продолжительную аудиенцию, - продолжал шепотом сторож. - Добрый Ансельм должен был даже сесть от волнения. - И его величество, - вновь раздалось у него над ухом, - изволили быть к нему весьма милостивы и даже к столу его пригласили...
   Ансельм сложил руки. Сердце его ощутило великое счастье; когда еще сторож добавил к словам своим, что Реймар посажен был за столом против самого господина лорд-мэра, то Ансельму показалось, что сами ангелы вознесли его на седьмое небо.
   - Молодой господин Стеен всего с полчаса как вернулся из Вестминстера, - продолжал сторож. - Он будет радешенек вас повидать. Пожалуйте за мной в думскую палату. Там он изволит быть теперь с самим господином ольдерменом.
   Неожиданная радость так поразила отца Ансельма, что он совсем было позабыл о главной цели своего прихода. С сильным биением сердца последовал он за сторожем и несколько минут спустя уже держал в объятиях своего нежно любимого племянника.
   - Господи Боже! - воскликнул он, с гордостью оглядывая статного юношу. - Как же ты изменился с годами! Да, да, таков был и брат мой Госвин, когда был в твоих летах. Так же точно насмешливо выступала у него нижняя губа, так же пламенно горели его очи, и такая же добрая была у него улыбка! Быстро течет время, и вот мы, былые юноши, теперь уж все стали седыми стариками. Счастлив тот, кто может видеть в сыне отражение своей далекой, давно минувшей юности!
   Отец Ансельм все смотрел и смотрел на своего племянника, и действительно, молодец был этот Реймар Стеен, удивительно щедро наделен от природы и внешними, и внутренними качествами! Его немного старила густая темная борода, но зато она придавала некоторый мужественный оттенок всей его физиономии. Реймар и сложен был на славу; он скорее походил на храброго воина, нежели на мирного торговца - такой неустрашимой отвагой блистали его очи, такая мощь видна была в его руках, во всей его фигуре.
   Искренность, с которой он отвечал на приветствия и ласки дяди, выдавала в нем человека с добрым сердцем. Итак, дядя долгое время занят был беседой с племянником, и господин Тидеман не нарушал ее: присутствуя при ней, но не вступая в нее, он смотрел с участием на встречу родственников. В лице ольдермена вовсе не заметно было при этом даже и следов того официального, должностного характера, которое он умел придавать ему: он являлся простым и милым стариком, умеющим ценить семейное счастье.
   - Вы, видимо, гордитесь вашим племянником, почтеннейший отец Ансельм, - заметил ольдермен, - а потому вам лестно будет узнать, что и город Любек гордится им не менее, чем вы. Городской совет принял Реймара Стеена в число своих членов. Подумайте, как велика эта честь для вашего племянника, удостоенного ею в такие молодые лета!
   Взгляд Ансельма с неописуемой нежностью обратился на Реймара. "Как будет счастлив брат мой Госвин!" - прошептал он чуть слышно.
   - Спасибо тебе, дядя, что ты теперь вспомнил о моем добром отце! - воскликнул радостно Реймар. - Его похвала для меня выше всех отличий, какие могут выпасть на мою долю на чужбине. Мы ведем такую счастливую семейную жизнь, дядя: отец, мать и сестра составляют для меня целый мир.
   - Да хранит их Бог на многия лета! - набожно сказал Ансельм.
   - Следовало бы и тебе также принять участие в нашем счастье, дядя.
   Монах слегка покачал головой и, указывая на сердце, произнес:
   - Счастье мое погребено здесь, и весь мой мир - в стенах моей кельи.
   - Да нет же, дядя! - ласково возразил Реймар. - Ты должен хоть ненадолго приехать в Любек, хоть для того, чтобы быть на моем почетном празднестве.
   - На почетном празднестве? - переспросил Ансельм с недоумением. - Что ты этим хочешь сказать?
   - Ах да, да! - с улыбкой заметил племянник. - Ты ведь этого ничего не знаешь! На радостях я и позабыл сообщить тебе самое главное. Так слушай же, - промолвил он, помолчав и самодовольно поглаживая бороду. - На последнем заседании совета мне дано почетное поручение - провести через Зунд ожидаемую в июне Бойскую флотилию и беречь ее от всякого враждебного нападения. Мне поручают управление военным кораблем, и меня уже назначили главным его командиром.
   Ансельм не мог достаточно надивиться этим высокопочетным отличиям, так как он знал, что для жителей города Любека было в высшей степени важно благополучное возвращение их Бойской флотилии. Бойи, гавань в южной Бретани, лежавшая некогда в Бурнёфской бухте, была знаменитейшей гаванью для флотов всех северных наций; все они содержали там свои фактории и выменивали там на свои товары крупнозернистую бойскую соль, которая почиталась лучшей приправой при засоле рыбы. Но туда же заходили корабли и с юга Европы - из Испании и Средиземного моря, с вином, нежными плодами и шелковыми материями, так что в течение всех летних месяцев в Бойи шел оживленнейший торг. Любекские купцы через посредство хозяев-купцов и приказчиков, находившихся на судах Бойской флотилии, делали в Бойи значительные закупки, и груз флотилии, в то время когда она возвращалась на север, к родному городу, представлял собой капитал весьма значительный. Немудрено, что тот день, когда Бойская флотилия благополучно проходила через Зунд, составлял истинный праздник для всех ганзейцев, принимавших участие в барышах и убытках этого предприятия.
   - Уж я все силы употреблю в дело, - заключил Реймар свое объяснение, - чтобы добиться чести и славы в этом деле, и вот когда мы будем праздновать праздник счастливого возвращения Бойской флотилии, ты, дядя, непременно должен будешь принять участие в нашей общей радости.
   - Если на то будет воля Божия и если отец-настоятель мне дозволит пуститься в это странствование! Но я слышал, что на твою долю выпала еще большая честь, дорогой племянничек: ты был на аудиенции у короля Эдуарда?
   - Неужто сторож разболтал? - спросил с усмешкой Тидеман. - Он никакой тайны уберечь не может.
   - Да разве королевская аудиенция может быть тайной? - спросил добродушный Ансельм почти с испугом.
   - Конечно, нет! - отвечал ольдермен. - В особенности по отношению к нашим верным союзникам, "серым братьям". Так знайте же, почтенный отец, что вашему племяннику удалось добиться от короля того именно, к чему мы уже издавна и тщетно стремились, а именно: ему дозволено перевезти в Любек подлинники наших привилегий, дарованных нам английскими королями, а в здешнем нашем архиве сохранить только копии. Это для нас в высшей степени важно, так как это священное для нас сокровище подвергается здесь постоянной опасности благодаря всяким смутам и буйству лондонской черни...
   - Это совершенно верно, - заметил с живостью Ансельм, - и вот из-за этой самой черни, которую теперь опять стараются замутить разные иноземцы, - из-за нее-то я к вам и пришел сегодня...
   - Ты сейчас еще успеешь об этом рассказать нам, дорогой дядя, - перебил Реймар Ансельма, - но прежде позволь мне указать тебе на причину, по которой король соблаговолил дать свое согласие на мое представление: из слов господина ольдермена, который уж слишком дружественно ко мне относится, ты можешь получить о моих заслугах более выгодное мнение, нежели они того стоят. Король Эдуард заложил свою корону и царственный убор своей супруги-королевы городу Кёльну, и эти сокровища долгое время лежали у кёльнцев в залоге, и он ни теперь, ни в ближайшем будущем не имел бы возможности их выкупить. И вот балтийские ганзейцы сговорились с товариществом здешнего "Стального двора", выкупили бриллианты на свои собственные деньги, и мне на долю выпало счастье и честь возвратить сегодня королю его драгоценные клейноды. Понятно, что при таких обстоятельствах он не мог отказать нам в нашем ходатайстве относительно подлинных актов наших привилегий, а добиться этого было нетрудно: не было в том никакой заслуги!
   - Да, да! - подтвердил Ансельм. - Немецкому прилежанию и немецким деньгам английские монархи многим обязаны; только благодаря этой поддержке и мог вести борьбу Черный Принц и одержать свои блестящие победы при Креси и Пуатье. Тем более тяжело мне видеть, что здешние ганзейцы должны ежеминутно озираться и быть готовыми к отражению коварных нападений лондонской черни, и нельзя не признать величайшим злодейством то, что это пламя ненависти к немцам еще поддерживается и раздувается иноземцами!
   - Вы, кажется, хотели нам нечто сообщить по этому самому поводу, почтенный отец Ансельм? - сказал ольдермен.
   - Да, да! - подтвердил монах и передал дословно разговор, подслушанный им под окном его кельи.
   - Так вы думаете, что это были датчане - те, что затевали против нас нападение? - спросил ольдермен. - Не можете ли вы описать мне внешность этих обоих молодцов?
   Ансельм очень охотно исполнил его желание, и не только ольдермен узнал в описываемом лице Кнута Торсена, но даже и Реймар.
   - С этими обоими датчанами, - сказал Реймар, - я ехал сюда на одном корабле из Любека. Я знавал их обоих в Визби. Золотых дел мастер Нильс там пользуется очень дурной репутацией, и меня удивляет то, что Торсен мог с ним сойтись. Торсен ходатайствовал перед любекским советом об отмене произнесенного против него приговора, однако же его ходатайство встретило препятствие, сущность которого мне неизвестна. Во время всего плавания сюда Торсен постоянно смотрел на меня очень враждебно, хоть я не принимал никакого участия в решении его судьбы.
   - Он принадлежит к числу тех безумцев, которые непременно хотят головой пробить стену, - презрительно заметил ольдермен, лишь вскользь упомянув о своем свидании с Торсеном.
   - И он, и его сотоварищ задумали непременно вам отомстить, - начал было отец Ансельм, - а потому будьте, пожалуйста, осторожны, господин Тидеман, и обратите внимание на мое предупреждение.
   - Не боюсь я мщения этого датчанина, - перебил Ансельма Тидеман с гордым сознанием собственного достоинства. - Этот датчанин слишком слаб и ничтожен, чтобы повредить нашему союзу даже и здесь, на чужбине.
   - Да ведь лондонскую чернь немудрено поднять, - заметил Ансельм, - да притом же головы-то у всех подогреты излишними возлияниями по поводу сегодняшнего праздника.
   - У нас везде расставлены ведра с водой - вот мы им головы-то и остудим!
   Монах пожал плечами и сказал:
   - Никакой опасностью не следует пренебрегать! Иногда маленькая случайность способствует тому, чтобы от искры раздуть пожар.
   - Благодарю вас за ваше предупреждение, - сказал ольдермен, посмеиваясь, - но не могу, однако же, не высказать, что вы смотрите на дело уж слишком мрачно. Одиночество, среди которого вы проводите жизнь в вашей келье, населяет ваше воображение такими страшными видениями, каких в действительности вовсе не существует. А вы, господин Стеен, - добавил он, обращаясь к Реймару, - конечно, с удовольствием желали бы проводить вашего дядю, и я вам разрешаю эту отлучку. Но я прошу вас о своевременном возвращении, так как ровно в 9 часов вечера решетка перед воротами нашего двора опускается и никто уже не может быть впущен во двор ранее завтрашнего утра.
   - О! Я вернусь гораздо ранее! Как ревностный ганзеец, я ни в коем случае не опоздаю на сегодняшнее торжественное вечернее собрание.
   Ансельм хотел было еще распространиться о том же предмете, но Тидеман кивнул дружелюбно и дяде, и племяннику и вернулся к своим занятиям.

IV. Пиршество ганзейцев

   Неутомимо работал Тидеман до самого наступления сумерек; затем отложил перо в сторону, запер в стол бумаги и документы и пошел в большую залу собраний, где и должны были вечером собраться почетные гости. Зорким взглядом окинул он кругом себя, как бы желая убедиться, все ли находится там в надлежащем порядке.
   Вокруг высокого камина и вдоль по всему искусно разукрашенному деревянному карнизу тесным рядом были выставлены серебряные и оловянные сосуды, праздничная утварь торжественных собраний, на которые созывались почетные гости. Между этими сосудами было много всяких чужеземных диковинок, привезенных из-за моря. Ольдермен не нашел здесь ничего, требующего исправления, к великому удовольствию окружавшей его толпы слуг, и затем обратился к обзору стен, увешанных коврами. Здесь он сделал кое-какие изменения, потом осмотрел главный стол, стоявший на возвышении, предназначенный для хозяев и уставленный богато вызолоченными кубками. Потом обошел длинные столы, приготовленные для приказчиков; кстати, заглянул и в кладовую, смежную с залой, и, убедившись в том, что массивный железный сундук, служивший хранилищем харатейных грамот и важнейших драгоценностей, накрепко заперт, направился в кухню, где по стенам как жар горели ярко вычищенные кастрюли, блюда и сковороды, а около очага суетились повара, приготовляя к вечерней трапезе обычные рыбные блюда.
   Ольдермен, по-видимому, остался вполне доволен осмотром, и так как приближался час, назначенный для собрания, то он приказал слугам зажечь свечи в различных фигурных подсвечниках и люстрах, которые были привешены и к потолку, и к боковым колоннам залы и сделаны были в виде сирен, кораблей, оленьих рогов, венков и гирлянд.
   Господин Тидеман фон Лимберг принадлежал к числу тех деловых людей, лица которых редко освещаются лучом мимолетной улыбки, пока они заняты исполнением своих обязанностей. В этот вечер ольдермен казался еще серьезнее обыкновенного и даже с некоторой тоской обводил он глазами эту ярко освещенную залу, вспоминая, как часто он здесь обращался с речью к своим сотоварищам и как часто видел здесь изъявление уважения к себе не только со стороны ганзейцев, живших на лондонском дворе, но и со стороны местных городских властей, и со стороны иноземных депутаций.
   В нынешний вечер всем этим почестям наступал конец, так как он, по положениям "Стального двора", должен был сегодня, в определенный срок, сложить с себя обязанности ольдермена. Мало того, в ближайшие два года он не мог быть вновь избран. Тяжелая ответственность и масса труда выпадали на долю того, кто бывал избран на должность ольдермена лондонского торгового двора! Кроме внутреннего управления двором он должен был ведать и всей заграничной корреспонденцией и так пристально следить за ходом торговли, что каждая фактура выгружаемого во двор или вывозимого со двора товара должна была носить на себе его собственноручную подпись. Правда, у ольдермена было два помощника, которые значительно облегчали его труд; однако же главная доля работы и надзор за общим течением дел лежали все же на нем одном. Тидеман был педантически предан исполнению своих обязанностей, даже в воскресенье и праздники он до самого вечера работал в своей конторе, и все же он весьма неохотно слагал с себя свои обязанности и возвращался к своему собственному делу, которое между тем вели его сыновья. Жизнь казалась ему пустой без усиленной работы, а его богатство представлялось ему ничтожным без почестей, сопряженных с его положением. И в том, и в другом отношении его совершенно удовлетворяла занимаемая им должность, и он чувствовал себя здесь всесильным владыкой. Нелегко было ему со всем этим расставаться.
   Все гости, в полном составе, собрались к назначенному часу, и только знатнейший и почетнейший из них, лорд-мэр, заставил себя несколько подождать. Однако же и он наконец явился со всей своей свитой и был самым торжественным образом встречен ольдерменом и его сотоварищами по лондонскому двору. После обычных поклонов и приветствий господин Тидеман передал ему, согласно установленному обычаю, пару новых перчаток, в которые завернуты были пятьдесят розеноблей (равны 100 нынешним маркам), между тем как слуги ольдермена подносили ему другие новогодние подарки: бочонок лучшей икры и несколько бочонков сельдей. Кроме лорд-мэра подарки были поднесены, из числа гостей, почтовым чиновникам, представителям адмиралтейства и служащим в государственной канцелярии - всем по паре перчаток со вложенными внутрь их золотыми монетами; а таможенным надсмотрщикам роздано двадцать фунтов стерлингов, конечно, для того, чтобы они не слишком сурово исполняли по отношению к ганзейцам свою щекотливую обязанность.
   Когда все гости расселись по своим местам, господин Тидеман держал прощальную речь, в которой подчеркнул то обстоятельство, что король Эдуард соблаговолил наконец дать согласие на давнее ходатайство ганзейцев - дозволил перевезти подлинники привилегий "Стального двора" в Любек и объявил, что это дело возложено на господина Реймара Стеена, которого и представил собранию. Затем он высказал всем сотоварищам глубокую признательность за то повиновение, которое они ему оказывали постоянно в течение его трудного служения ольдерменом, и тотчас перешел к выборам новой купеческой думы, которая должна была состоять из двенадцати членов, двух товарищей ольдермена и девяти помощников.
   Выборы происходили в определенном порядке, при котором приняты были во внимание присутствовавшие на собрании лица различных ганзейских городов. Эти резиденты, точно так же как и все ганзейцы "Стального двора", разделялись на три части. Кёльн с городами, лежащими за Рейном, составлял одну треть; Вестфалия с нижнерейнскими, саксонскими и вендскими городами составляла другую треть; а прусские и лифляндские города с Готландом - третью. Новый состав думы образовался таким образом: присутствующие кёльнцы избрали четырех членов из второй трети; вестфальцы - столько же из прусской трети; а пруссаки и лифляндцы - столько же из первой, кёльнской трети. Затем тайной подачей голосов избран был из тех же двенадцати членов думы новый ольдермен. Преемником Тидемана на этот раз оказался кёльнский купец, пользовавшийся большой известностью между ганзейцами. Вслед за тем из числа избранных восьми сочленов второй и третьей групп были назначены двое товарищей ольдермена, и все эти новоизбранные, с новым ольдерменом во главе, выступили вперед и принесли старому ольдермену следующего рода клятву:
   "Обязуемся те купеческие права и вольности, которые составляют привилегию ганзейцев в Англии или где бы то ни было в других странах, охранять всеми силами и клянемся во всех торговых делах, без пристрастия и лукавства, соблюдать справедливость по отношению к каждому, кто бы он ни был - богач или бедняк. И в том да будет нам Бог помощник и все его святые!"
   Все собрание произнесло единогласно "аминь!", подтверждая тем самым, что все клятву слышали и приняли.
   Затем господин Тидеман вручил своему преемнику ключ от казны и от главного сундука, который двое слуг внесли в залу. Новый ольдермен должен был испытать замок его и заглянуть внутрь его, на содержимое, и объявить, что он все нашел в наилучшем порядке. Сундук после этой церемонии был унесен обратно в башню; избранные девять помощников и двое новоизбранных товарищей приведены были новым ольдерменом к присяге, и, наконец, присутствовавший на собрании священник местного прихода Всех Святых прочел заключительную молитву и отпуск.
   Этой молитвой закончилось обычное торжественное заседание думы, и начался пир. Музыканты разместились на эстраде, чтобы увеселять музыкой пирующих. Стали разносить вина в больших серебряных кружках, и разнообразные сорта вин ясно указывали на богатство погребов "Стального двора", точно так же как и разнообразие блюд красноречиво говорило о широко раскинутых связях ганзейского товарищества, потому что на этом пиршестве можно было ознакомиться с кулинарными диковинками и лакомствами чуть ли не всех стран света.
   Общее веселье овладело всеми гостями, и присутствовавшие на пиршестве многочисленные приказчики должны были проникаться гордым сознанием того, что и они также составляли известную единицу в среде обширного и могущественного Ганзейского союза. И как было не гордиться? Сам лорд-мэр поднялся со своего места и предложил самый лестный тост за процветание всего их сословия.
   И вдруг - нежданно-негаданно - какой-то странный, резкий звук нарушил общий гул веселья... и в зале, словно по мановению волшебного жезла, все стихло. Этот звук, так внезапно нарушивший пиршество, долетал откуда-то с улицы, издалека. Но он быстро возрастал и усиливался, и вскоре стало ясно, что это был рев и гул толпы, приближавшейся к "Стальному двору", как о том донесли перепуганный привратник и домовый сторож.
   - Ну, значит, дядя верно предсказал и не слишком преувеличил опасность, - заметил Реймар Тидеману, быстро поднявшемуся с места. Тот побледнел. Во время своего управления "Стальным двором" Тидеману однажды уже пришлось выдержать нападение разъяренной черни, и он уже знал, с какими это сопряжено опасностями.
   - Все к оружию! - раздался голос нового ольдермена, и все сидевшие за столом хозяева и приказчики бросились по своим каморкам - вооружаться.
   Когда они снова вернулись в залу в полном вооружении, лорд-мэр заявил следующее:
   - Я прошу вас всех о том, чтобы вы не спешили употребить в дело оружие, ибо я убежден, что вся эта смута в народе стихнет и народ спокойно разойдется по домам, как только узнает, что я сам присутствую здесь, на вашем "Стальном дворе".
   - Да будет исполнено по желанию вашему, уважаемый лорд, - отвечал ольдермен, и все гильдейцы в знак согласия своего ударили по мечам своим.
   А между тем долетавший с улицы шум все усиливался. Слышались даже дерзостные клики: "Давай нам сюда ганзейцев!"
   Несколько слуг разом вбежали в залу и доложили, что бунтовщики намереваются приставить к стенам и воротам лестницы и этим путем проникнуть внутрь "Стального двора". Крик негодования раздался в зале, и все ганзейцы, не дожидаясь дальнейших приказаний ольдермена, бросились во двор. За ними последовал и лорд-мэр, сопровождаемый Тидеманом и его преемником.

V. Подвиг Реймара

   Громко звучали удары топоров в крепко запертые ворота, и мрак ночи был зловеще освещен ярким пламенем смоляных факелов. Проклятия и угрозы слышались со всех сторон, пока наконец не раздался из-за ворот голос ольдермена:
   - Из-за чего вы шумите?
   Тогда вдруг все стихло на несколько мгновений, а затем несколько сотен голосов разом завопили:
   - Отворяйте ворота и впускайте нас!
   - Кто вы такие и чего вам нужно в такой поздний час на "Стальном дворе"? - переспросил ольдермен.
   - Сами узнаете, когда нас впустите! - воскликнул насмешливо один какой-то голос. Эти слова встречены были общим хохотом. Тотчас вслед за этим несколько голосов заревело из толпы:
   - Отворяйте, что ли, калитку, а не то мы подрубим у вас ворота!
   - Сначала скажите, чего вы желаете, - возразил ольдермен, - тогда мы вступим с вами в дальнейшие переговоры.
   - Где тут у вас Тидеман фон Лимберг? - заревели голоса. - Выдайте его нам, тогда мы вас оставим в покое.
   - Я здесь! - смело отозвался Тидеман. - Чего вы от меня хотите?
   - Вы должны перед нами быть в ответе! - послышалось опять из-за стены. - Вы сегодня прогнали с вашего двора одного честного малого, нашего товарища! Вы и со всеми нами поступаете так же высокомерно!
   - Давайте нам сюда Лимберга! - раздалось с разных сторон, и новые удары топоров посыпались на ворота.
   Тогда вдруг защелкали и зазвенели тяжелые замки и запоры ворот, и к великому удовольствию толпы, медленно стали поворачиваться на своих петлях обитые толстыми скобами половинки ворот. Передние крикуны из толпы готовы уже были ринуться во двор, когда сзади их схватили и заставили остановиться: перед изумленным народом явился сам лорд-мэр!
   - Его милость господин лорд-мэр!
   И действительно, глава города Лондона стоял у входа на "Стальной двор" среди своей многочисленной свиты. Гневно обратился он к толпе, в рядах которой сразу заметил много учеников и подмастерьев из ремесленного класса. Этих мальчишек прежде всего спросил лорд-мэр: не пожелают ли они отправиться в Ньюгейт, посидеть за решеткой?
   Слугам своим он приказал поймать нескольких из числа этих мальчишек; затем громко обратился к остальным:
   - Этих я выхватываю из вашей толпы, но и всем остальным заявляю, что ни с кого не будет взыскано, если вы теперь же и немедленно разойдетесь по домам. Иначе мы через захваченных нами узнаем имена главных зачинщиков смуты и применим к ним высшую меру наказания. Постыдно уже и то, что здесь, в толпе, я вижу такое множество людей зрелых и взрослых, которые настолько безнравственны, что завлекают с собою в смуту и несовершеннолетних ребят.
   Все мастеровые разом отхлынули в сторону, между тем как захваченные лорд-мэром ученики и подмастерья подняли громкий рев.
   В народе послышался ропот, но лорд-мэр, нимало не смущаясь, спросил:
   - Из-за чего вы бунтуете? Или вы с жиру беситесь? Может быть, вам еще налогов мало? - Ропот усилился. - Или вы все такие трусы, что передо мной и ответа держать не смеете?
   Тогда выступили из толпы Бен и тот старый моряк, с которыми мы уже утром познакомились в пивной.
   - Не в обиду будь вашей милости, - заговорил старый моряк, перебирая в руках свою шапку, - если мы в такой поздний час собрались и пришли сюда, то, право, только ради того, чтобы добиться справедливости...
   Багрово-красный цвет лица говорившего и маслянистый блеск его глаз слишком ясно указывали на то, что он сегодня хватил хмельного через край. То же самое можно было сказать и о Бене, и о прочих крикунах.
   - Лучше бы вы пошли домой да проспались бы хорошенько, чтобы хмель-то свой повыветрить, - сказал лорд-мэр. - А вы вместо того еще и другим спать не даете и нарушаете ночной покой города! Разве вы не знаете, чему вы подлежите по закону за подобный проступок?
   - Мы хотим только добиться правосудия, - отвечал старый моряк. - Ганзейцам следует задать порядочную трепку - и мы им трепку зададим; а потом преспокойно разойдемся по домам. - Новые крики и смех раздались из толпы. - Ганзейцы здешние, - продолжал, ободряясь, моряк, - уж слишком высоко нос дерут, и нам от них солоно приходится!
   - Так, так! - вторила толпа.
   - Ведь вот небось они нас на свои верфи не пускают! - заорали в толпе ломовые извозчики.
   - И нам тоже нет от них никакого заработка! - кричали в свою очередь корабельщики.
   - Небось все только немцам да англичанам ход дают! - вступился Бен. - И эти ганзейцы пользуются дружбой Англии, лопатой гребут здесь деньги и за все это у нас же, из-под носу, заработок наш отбивают.
   - Вон их из Лондона и из Англии! - ревела толпа.
   - Именно так! - подтвердил старый моряк. - И прежде всего следует в трубу выпустить Тидемана, потому что он хуже их всех!
   Лорд-мэр убедился в том, что без вооруженной силы ничего не поделаешь с пьяной толпой, а потому ограничился тем, что еще раз обратился к ней с увещеваниями и предостережениями.
   Он потребовал, чтобы толпа спокойно разошлась по домам и обратилась бы на следующий день с жалобой в его канцелярию. Затем его слуги очистили ему путь через толпу, которая очень охотно расступилась и молча дала дорогу лорд-мэру и его свите.
   Но едва только представитель города скрылся из виду, как шум поднялся снова и толпа стала ломиться в ворота

ГАНЗЕЙЦЫ

ИСТОРИЧЕСКІЙ РОМАНЪ
ОСКАРА ГЕКЕРА

СЪ ИЛЛЮСТРАЦІЯМИ

ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ "ИСТОРИЧЕСКОМУ ВѢСТНИКУ"

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 11--2
1888

I.
За кружкой элю.

   Лондонъ праздновалъ день новаго 1361 года. Мрачныя времена суроваго пуританства въ ту пору еще не наступили для Лондона и духъ игривой веселости, свойственной быту Старой Англіи, живою струею, кипучимъ ключемъ билъ въ сердцѣ королевства, въ Лондонѣ -- въ центрѣ богатой, торговой и промышленной страны. Предки нынѣшнихъ, сухихъ и скучныхъ, сыновъ Альбіона, пользовались каждымъ праздникомъ, чтобы предаться веселью и утѣхамъ всякаго рода, и вотъ почему, въ описываемый нами день Новаго года, толпы разряженныхъ и веселыхъ горожанъ всюду бродили по улицамъ обширнаго города и внутри, и внѣ городскихъ стѣнъ, нѣкогда воздвигнутыхъ римлянами. На льду городскихъ рвовъ и подгородныхъ прудовъ рѣзвилось на конькахъ юношество; болѣе взрослые молодые люди, забавлялись примѣрнымъ боемъ на копьяхъ, и около бойцовъ стѣнастѣной, тѣснилась толпа зрителей, состоявшая изъ почетнѣйшихъ гражданъ, ихъ женъ и дочерей. Но болѣе всего тѣсноты и давки было на площади, передъ Вестминстерскимъ дворцомъ, гдѣ выжидали обратнаго проѣзда лорда-мэра, съ его придворнымъ штатомъ: -- согласно давнему обычаю, лордъ-мэръ отправился поздравить короля съ наступившимъ новымъ годомъ, и король Эдуардъ III долженъ былъ пригласить его къ своему обѣденному столу. Да и стоило посмотрѣть на этотъ торжественный поѣздъ лорда-мэра! Было тамъ чему подивиться!-- Свита его состояла изъ каммергеровъ и маршаловъ, изъ меченосцевъ и архиваріусовъ, ихъ каппеллановъ и егермейстеровъ, изъ множества пажей и альдермэновъ разряженныхъ въ богатые наряды.
   Но лорда-мэра на этотъ разъ пришлось подождать; а потому и неудивительно, что нѣкоторые, менѣе терпѣливые, отдѣлились отъ ожидавшей его толпы, утѣшая себя тѣмъ, что еще увидятъ главу города Лондона въ тотъ же вечеръ на улицѣ Темзы, черезъ которую лордъ-мэръ неизбѣжно долженъ былъ проѣхать, направляясь къ торговому двору остерлинговъ (такъ обыкновенно изстари называли англичане нижне-нѣмецкихъ купцовъ, проживавшихъ въ Лондонѣ).
   Болѣе всего оживлены были пивныя и виноторговли, которыхъ въ то время было въ Лондонѣ великое множество. Со времени установленія торговыхъ сношеній Англіи съ югомъ Европы, съ тѣхъ поръ, какъ произведенія Испаніи, Италіи и даже Греціи стали провозиться въ Англію моремъ -- вино стало быстро вводиться въ общее употребленіе и явилось мощнымъ соперникомъ элю, любимому, исконному напитку англичанъ. Даже и благороднѣйшій рейнвейнъ проникъ въ Лондонъ съ тѣхъ поръ, какъ Генрихъ II даровалъ право ввоза этого вина осѣвшимъ въ Лондонѣ кёльнскимъ купцамъ. Однако же рейнвейнъ можно было достать только въ нѣкоторыхъ, лучшихъ тавернахъ, къ которымъ принадлежала и таверна "Вепря", впослѣдствіи прославленная Шекспиромъ, избравшимъ ее для подвиговъ Фальстафа и другихъ своихъ героевъ.
   Но и не только въ лучшихъ, а и въ самыхъ плохенькихъ тавернахъ въ описываемый нами день Новаго года едва можно было протолкаться, такъ что двое иноземныхъ гостей едва-едва могли найти себѣ мѣстечко въ одной изъ такихъ тавернъ, въ улочкѣ "Всѣхъ Святыхъ". Двое моряковъ и нѣсколько ломовыхъ извозчиковъ оказали, однако же, иностранцамъ столько вниманія, что потѣснились на лавкѣ, очищая мѣсто, при чемъ одинъ изъ нихъ воскликнулъ, обращаясь къ тому изъ двухъ пришельцевъ, который былъ пониже ростомъ:
   -- Ба! мейстръ Нильсъ! Какъ же это вы въ Лондонъ прибыли, и не сочли нужнымъ розыскать здѣсь вашего стараго пріятеля?
   -- Вы укоряете меня напрасно, Бенъ!-- отвѣчалъ мейстеръ Нильсъ.-- Я всего только нѣсколько часовъ назадъ прибылъ въ Лондонъ, на готландской шнекѣ "Св. Ѳомы".
   -- А! славное судно!-- замѣтилъ тономъ знатока одинъ изъ присутствующихъ моряковъ.-- Киль 55 локтей, а длина палубы 23 сажени.
   -- И камора на носу двухъ-ярусная,-- добавилъ другой морякъ.
   -- Ну, значитъ, вамъ было сюда удобно плыть,-- сказалъ Бенъ, который и самъ владѣлъ маленькимъ грузовымъ суденкомъ, и частенько бывалъ въ Визби, гдѣ и познакомился съ датчаниномъ Нильсомъ, золотыхъ дѣлъ мастеромъ.-- А какъ-то поживаетъ ваша стройная красавица донка, Христина? Небойсь все еще, попрежнему, съ пренебреженіемъ отказываетъ всѣмъ своимъ женихамъ.
   -- Что будешь дѣлать! Такой ужъ упрямицей уродилась,-- проворчалъ Нильсъ, чокаясь своей глиняной кружкой съ кружкою сосѣда. Потомъ, отхлебнувъ пива, онъ поморщился и сказалъ:-- Ну, ужъ и пиво! одна только слава!.. Такая-то жидель, что его хоть бочку вытяни -- не захмѣлѣешь!
   -- Въ этомъ никто другой не виноватъ, какъ лордъ-мэръ и его альдермэны!-- воскликнулъ одинъ изъ ломовиковъ.-- Это имъ, видите ли, неугодно, чтобы намъ варили пиво получше да покрѣпче этого!
   -- Боятся насъ споить!-- смѣясь, замѣтилъ старый морякъ.-- А вѣдь и при этомъ дрянномъ пивѣ пьянство ничуть не меньше: ночная стража не успѣваетъ подбирать всѣхъ пьяницъ, которые валяются по улицамъ и подъ воротами домовъ!
   -- По моему,-- сказалъ Бенъ,-- для праздника слѣдовало бы потѣшить душу, пойти въ винный погребокъ, да винца хорошенькаго испить!..
   -- Чортъ бы ихъ побралъ -- всѣ эти погребки!-- раздалось нѣсколько голосовъ разомъ.-- Эти погребки -- тоже новинка, которою мы нѣмецкой Ганзѣ обязаны. Кабы не она ввезла къ намъ вино, такъ намъ не посмѣли бы давать такого пива!
   -- Что вѣрно, то вѣрно!-- замѣтилъ старый морякъ.-- Имъ-то -- барышъ, а намъ -- все убытокъ.
   И всѣ разразились бранью противъ нижне-нѣмецкихъ купцовъ, возбуждавшихъ въ Лондонѣ всеобщую зависть и нерасположеніе къ себѣ своимъ процвѣтаніемъ и богатствомъ.
   -- Вашему сотоварищу, кажется, не очень по вкусу пришлась наша брань противъ нѣмцевъ!-- сказалъ старый морякъ, указывая на спутника Нильса, который опустилъ голову на руки, грустно поморщилъ лобъ и тяжело вздохнулъ.
   -- Ошибаетесь, почтенный другъ,-- перебилъ моряка золотыхъ дѣлъ мастеръ.-- Ужъ если кто имѣетъ право поносить ганзейцевъ, такъ ужъ, конечно, мой сотоварищъ, потому что эти нѣмецкіе вброны отняли у него все, и онъ теперь нищій!
   Это заявленіе вызвало въ присутствующихъ большое участіе къ иноземцу, и вскорѣ вокругъ обоихъ датчанъ образовался тѣсный кружбкъ.
   -- Мой другъ, котораго вы здѣсь видите, былъ богачемъ!-- продолжалъ Нильсъ,-- и много кораблей плавало по морямъ отъ его торговой фирмы! Кто-кто не зналъ большого торговаго дома, принадлежавшаго Кнуту Торсену?
   -- Такъ это и есть господинъ Торсенъ?-- воскликнули многіе изъ присутствовавшихъ моряковъ, поспѣшно снимая съ головы свои матросскія шапки (всѣмъ имъ приводилось перевозить грузы этой фирмы) и Бенъ еще сильнѣе воздѣйствовалъ на нихъ, добавивъ:
   -- Да! теперь я понимаю, что господину Торсену не могло прійтись по вкусу наше жиденькое пиво. Клянусь св. Георгомъ! Здѣшней тавернѣ никогда еще не случалось принимать у себя болѣе почетнаго гостя!
   Сумрачное выраженіе нѣсколько прояснѣло на лицѣ Торсена. Онъ пожалъ руку ближайшимъ изъ своихъ сосѣдей по лавкѣ и сказалъ:
   -- Спасибо вамъ за доброе обо мнѣ мнѣніе! Мейстеръ Нильсъ не преувеличилъ ничего, говоря вамъ, что меня Ганзейскій союзъ въ конецъ загубилъ...
   -- И вы не единственная жертва этихъ хищныхъ гильдейцевъ!-- перебилъ Торсена старый морякъ,-- и тѣмъ болѣе стыдно намъ, независимымъ англичанамъ, что наши короли даютъ больше правъ и привилегій этимъ нѣмецкимъ проходимцамъ, нежели своимъ собственнымъ подданнымъ.
   -- Выгнать бы ихъ всѣхъ отсюда!-- закричали многіе.
   -- Пусть намъ господинъ Кнутъ Торсенъ разскажетъ о себѣ, какъ это съ нимъ случилось?-- требовали другіе.
   Только по прошествіи нѣкотораго времени шумъ и гамъ пріутихъ, и всѣ собрались въ кружокъ около датчанъ, желая услышать то, что могъ имъ разсказать раззорившійся купецъ.
   Онъ разсказывалъ долго, много и подробно, и, когда, наконецъ, смолкъ, то шумъ поднялся снова. Еще бы немного, и всѣ бывшіе въ тавернѣ готовы были гурьбою двинуться къ близь лежащему торговому двору ганзейцевъ, и потребовать отчета отъ ихъ здѣшняго главы и представителя. Лондонская чернь радёшенька была каждой возможности выказать ненавистнымъ ганзейцамъ свое недовольство.
   -- Я человѣкъ миролюбивый!-- сказалъ Кнутъ Торсенъ, стараясь успокоить присутствующихъ,-- я вотъ и пріѣхалъ въ Лондонъ, чтобы вступить въ переговоры съ альдермэномъ здѣшняго торговаго двора. Господинъ Тидеманъ фонъ Лимбергъ -- высокоуважаемый и богатѣйшій купецъ, и я надѣюсь, что онъ поможетъ мнѣ возвратить мое утраченное достояніе.
   -- Да, коли онъ этого захочетъ!-- проворчалъ старый морякъ.-- Но вѣдь онъ такой упрямецъ, что осмѣливается идти на перекоръ даже и нашему доброму королю Эдуарду.
   -- Ну, что за диво -- король!-- вступился одинъ изъ ломовиковъ,-- король безгласенъ передъ Тидеманомъ, отъ котораго онъ зависитъ, хотя еще и не извѣстно, будутъ ли ганзейцы и впредь ссужать короля деньгами. Я слышалъ отъ своихъ пріятелей кёльнскихъ корабельщиковъ, что еще намедни король давалъ секретно аудіенцію ихъ землякамъ, и совѣщался съ ними, потому никакъ не могъ выкупить своихъ клейнодовъ, заложенныхъ кёльнскимъ купцамъ. Эти торгаши не соглашались болѣе ждать, и грозились, что пустятъ въ оборотъ свой драгоцѣнный залогъ... Ну, такъ вотъ Тидеману и удалось ихъ какъ-то образумить. Вотъ-то Эдуардъ былъ этому радёшенекъ и альдермэну ганзейскаго торговаго дома, вѣроятно, поднесетъ за услугу не дурной подарочекъ!

   -- Да! да!-- подтвердилъ Бенъ,-- Тидеманъ человѣкъ умный и съ тѣхъ поръ, какъ онъ здѣсь отъ Ганзы поставленъ альдермэномъ, онъ не потратилъ времени даромъ. Вѣдь вотъ ужъ ныньче кончился срокъ контракту, по которому сынъ нашего короля Черный Принцъ, предоставилъ ему разработку свинцовыхъ рудъ, и никто не думалъ, что король рѣшится возобновить этотъ невыгодный для него контрактъ... Однако, г. Тидеманъ съумѣлъ такъ его обойти!
   Въ отвѣтъ на эти слова послышался и смѣхъ, и ропотъ. Когда голоса стихли, Кнутъ Торсенъ сказалъ:
   -- Быть можетъ, я застану альдермэна въ благопріятномъ для меня настроеніи, и во всякомъ случаѣ хочу попытать у него счастья...
   Всѣ въ одинъ голосъ крикнули: "конечно! попытать слѣдуетъ"! Бенъ съ удовольствіемъ потеръ руки и сказалъ:
   -- Я всегда бываю радъ, когда что-нибудь противъ ганзейцевъ затѣвается. Сегодня было бы это какъ разъ кстати!
   -- Ну, вотъ еще!-- зашумѣли многіе,-- развѣ не всѣ дни равны?
   -- Конечно, не всѣ!-- возразилъ Бенъ.-- Сегодня вечеромъ въ большой залѣ торговаго двора ганзейцевъ соберется купеческій совѣтъ, и на это торжественное засѣданіе обычно пріѣзжаетъ и самъ лордъ-мэръ; а затѣмъ, ганзейцы должны будутъ открыть настежъ среднія ворота своего торговаго двора, а эти ворота только разъ въ году и открываются...
   -- Еще бы они ихъ чаще открывали! они вѣдь нашихъ кулаковъ порядочно побаиваются...
   -- Вотъ въ томъ-то и дѣло!-- замѣтилъ Бенъ.-- А вѣдь въ эти большія ворота мы могли бы туда цѣлой гурьбой ввалиться...
   -- Дайте мнѣ сначала попытаться добромъ поправить мое дѣло,-- сказалъ Торсенъ,-- а если меня примутъ на торговомъ дворѣ неласково, такъ тогда я прибѣгну къ вашей помощи.
   -- Чтожъ, попытайтесь!-- крикнули ему съ разныхъ сторонъ, и съ почетомъ проводили обоихъ датчанъ до дверей таверы.
   

II.
На торговомъ дворѣ ганзейцевъ.

   Кнутъ Торсенъ былъ не пара своему сотоварищу, такъ какъ Нильсъ былъ низкаго происхожденія и очень плохо образованъ, между тѣмъ, какъ Торсенъ и родомъ былъ знатенъ, и образованіе получилъ, по тому времени превосходное. Это можно было видѣть и по всѣмъ внѣшнимъ его пріемамъ. Кнутъ Торсенъ могъ бы пожалуй прослыть и очень красивымъ человѣкомъ, тѣмъ болѣе, что имѣлъ благородную осанку и умное выраженіе лица; но выраженіе его голубыхъ глазъ было весьма непріятно. Въ его глазахъ свѣтилось коварство, и то невыгодное впечатлѣніе, которое производилъ этотъ взглядъ, еще усиливалось противной улыбкой, безпрестанно появлявшейся у него на лицѣ.
   Нильсъ былъ очень не великъ ростомъ. Длинные бѣлокурые волосы почти прикрывали весь его низкій лобъ и отдѣльными прядями падали на глаза. Красное, лоснящееся лицо его слишкомъ ясно указывало на то, что золотыхъ дѣлъ мастеръ былъ большимъ любителемъ всякихъ спиртныхъ напитковъ.
   Оба датчанина направились къ Ганзейскому торговому двору, расположенному повыше Лондонскаго моста, который, какъ извѣстно, долгое время былъ единственнымъ мостомъ, соединявшимъ оба берега Темзы. Обширныя верфи торговаго двора простирались вверхъ по берегу до самой южной оконечности улицы Темзы; съ западной стороны дворъ примыкалъ къ улицѣ Даугэтъ, получившей свое прозваніе отъ древнихъ воротъ въ римской стѣнѣ Лондона; съ восточной -- дворъ огибала улочка "Всѣхъ Святыхъ". Первоначально, дворъ, заложенный кёльнскими купцами, былъ очень малъ, и всею своею постройкою напоминалъ подобные же дворы, уцѣлѣвшіе и доселѣ въ Германіи. Но съ самаго своего основанія, этотъ дворъ былъ для нѣмцевъ мѣстностью, въ которой они могли чинить судъ и расправу по своимъ законамъ. Дворъ, собственно говоря, состоялъ изъ ряда домовъ, амбаровъ и лавокъ, окружавшихъ довольно обширное пустое пространство; на этомъ пространствѣ помѣщались огороды, площадь для игръ и воинскихъ упражненій ганзейцевъ; на ней же происходили и всякія общія торговыя собранія. И въ другихъ городахъ Европы торговые дворы ганзейцевъ устраивались на тотъ же ладъ, и внутреннія площадки ихъ служили какъ для торговыхъ цѣлей, такъ и для сходокъ ганзейцевъ. Сверхъ всего, упомянутаго нами, внутри лондонскаго двора находилось еще обширное врытое помѣщеніе или зала для сношеній съ мѣстными купцами и для собраній купеческаго совѣта.
   Однимъ словомъ, лондонскій дворъ, построенный кёльнскими купцами по образцу всѣхъ остальныхъ ганзейскихъ дворовъ, представлялъ собою клочекъ земли, окруженный высокими стѣнами, и на этомъ клочкѣ нѣмецъ не только находилъ вѣрное убѣжище себѣ и безопасный складъ своему товару, но и такое мѣсто, въ которое онъ переносилъ свои обычаи, и гдѣ чувствовалъ себя, какъ дома. Когда торговыя дѣла лондонскаго двора начали расширяться, то и самъ дворъ сталъ возрастать въ объемѣ и уже въ правленіе Ричарда II ганзейцы пріобрѣли громадный сосѣдній домъ, примыкавшій къ ихъ двору. Въ XVIII вѣкѣ были прикуплены еще другія сосѣднія постройки; между ними находился и очень красивый домъ, который почему-то носилъ названіе Стыллъ-хауза (Stealhouse) или Стыллъ-ярда Steal-yard) {"Стальной домъ" или "Стальной дворъ". Названіе это истолковывали различно, и, главнымъ образомъ производили отъ того, будто бы ганзейцы, купивъ домъ, нашли въ подвалахъ его массу стальныхъ и желѣзныхъ издѣлій.}.
   По окончаніи всѣхъ этихъ прикупокъ, округливъ свои владѣнія, ганзейцы (къ кёльнскимъ купцамъ примкнули впослѣдствіи и другіе нижне-нѣмецкіе) возвели на своемъ участкѣ крѣпкій замокъ, соотвѣтствовавшій, по устройству своему, потребностямъ богатаго средневѣкового торговаго учрежденія.
   Особенно красивъ былъ фасадъ этого зданія, выходившій, съ сѣверной стороны, на берегъ Темзы; оно состояло изъ нѣсколькихъ этажей, и здѣсь-то и находились трои ворота, съ округлыми сводами, крѣпко-на-крѣпко притворенныя и обитыя толстыми полосами кованнаго желѣза. Надъ каждыми изъ воротъ стояла своя, особая надпись. Одна изъ нихъ указывала на то, что вступающему въ ганзейскій дворъ хозяева его предлагаютъ ? радость и довольство, миръ, спокойствіе и честное веселье"; другая гласила, что "золото должно порождать искусства и само должно быть плодомъ трудолюбія"; третья, наконецъ, угрожала карою тому, кто осмѣлится нарушить обычаи ганзейцевъ. Подъ самою крышею, широко размахнувъ крыльями, красовался на домѣ двуглавый орелъ -- гербъ Германской имперіи. Крѣпкія, неприступныя стѣны окружали "Стальной дворъ", захватывая въ свою ограду и древнюю, круглую башню, которая принадлежала еще къ римскимъ постройкамъ, ограждавшимъ входъ въ лондонскую гавань. Въ этой башнѣ, примыкавшей къ большому залу, главному мѣсту дѣйствія всѣхъ празднествъ и публичныхъ собраній, хранилась казна ганзейцевъ -- ихъ харатейныя {Харатейныя -- писанныя на харатьѣ или пергаменѣ.} торговыя книги и важнѣйшія драгоцѣнности. Внутри стѣнъ двора заключалось "особое государство въ государствѣ" -- особый міръ, въ которомъ жизнь текла на свой, особый ладъ, подчиняясь стражайшему, почти монастырскому уставу и проявляя значительный оттѣнокъ религіозности.
   Въ описываемый нами праздничный день все на "Стальномъ дворѣ" было приведено въ такой порядокъ, такъ прибрано и подчищено, что иноземные гости, когда привратникъ впустилъ ихъ въ ворота, не замѣтили внутри даже и признаковъ того суетливаго движенія, которое здѣсь кипѣло съ утра до вечера въ будни. Нельзя было даже и предположить, что вступая на тотъ клочекъ земли, на которомъ постоянно толклись купцы и приказчики изъ шестидесяти слишкомъ ганзейскихъ городовъ, ворочая и громоздя тюки товаровъ, длинными рядами поваленныхъ и внутри двора, и на берегу, или перебѣгая отъ одной лавки къ другой. Объ этомъ обычномъ торговомъ движеніи можно составить себѣ нѣкоторое понятіе только потому, что черезъ ганзейскій лондонскій дворъ ввозились въ Англію всѣ извѣстныя тогда въ Европѣ предметы торга и промысла, какіе были доступнны европейской торговлѣ! Такая же тишина, какъ и на дворѣ, господствовала и на громадныхъ верфяхъ ганзейскаго двора, окруженныхъ высокимъ моломъ о который, во время прилива шумно плескались волны Темзы, и къ которому свободно причаливали тяжело нагруженныя большія морскія суда.
   Привратникъ отвелъ Торсена къ главному сторожу дома, который принялъ его въ своей холостой каморкѣ (по строгому обычаю ганзейскаго двора всѣ служащіе въ немъ не (имѣли права жениться, о чемъ не мало горевалъ этотъ старый сторожъ, ощущавшій большой недостатокъ въ женскомъ уходѣ).
   -- Вы желаете, чтобы я свелъ васъ къ нашему господину альдермэну?-- спросилъ сторожъ у чужеземнаго гостя.-- Если вы пришли по торговому дѣлу, то вамъ прійдется обождать до завтра, потому -- сегодня праздникъ и, сверхъ того, нашъ г. Тидеманъ занятъ по горло, такъ какъ сегодня вечеромъ предстоитъ ему предсѣдательствовать въ большомъ купеческомъ совѣтѣ.
   -- Я желаю быть принятъ въ составъ здѣшняго ганзейскаго двора, а слѣдовательно и въ составъ Ганзейскаго союза,-- отвѣчалъ Торсенъ.
   -- Въ качествѣ хозяина или въ качествѣ приказчика?-- переспросилъ осторожный сторожъ.
   -- Я думаю, вы объ этомъ можете и сами посудить, по моимъ лѣтамъ и по внѣшности?-- обидчиво возразилъ Кнутъ.
   -- Ну, нѣтъ!-- съ улыбкой отвѣтилъ сторожъ,-- у насъ и приказчики бываютъ постарше васъ; а впрочемъ, я о васъ доложу господину альдермэну, который теперь изволитъ быть въ совѣтской комнатѣ.
   Когда немного спустя домовый сторожъ вернулся съ извѣстіемъ, что г. Тидеманъ готовъ принять иноземнаго гостя, Торсенъ замѣтилъ, что сторожъ зорко его осматриваетъ.
   -- Меча при васъ нѣтъ,-- пояснилъ сторожъ,-- а только кинжалъ за поясомъ. Только ужъ будьте добры, пожалуйте мнѣ его сюда.
   -- Развѣ у васъ ношеніе оружія воспрещено?-- спросилъ Торсенъ, вручая сторожу свой кинжалъ.-- А мнѣ говорили, что каждый купецъ на вашемъ дворѣ долженъ имѣть и шлемъ, и броню, и все необходимое оружіе?
   -- Совершенно вѣрно!-- подтвердилъ домовый сторожъ.-- Всѣ живущіе на зднѣшнемъ дворѣ должны быть, дѣйствительно, во всякое время готовы къ борьбѣ съ оружіемъ въ рукахъ, не только ради собственной безопасности, но и ради выполненія стариннаго обязательства, которое мы на себя приняли по отношенію къ городу Лондону, гостепріимно пріютившему насъ въ своихъ стѣнахъ. Мы, ганзейцы, обязаны принимать участіе въ защитѣ города, и, въ виду этого обязательства, должны не только поддерживать самое зданіе Епископскихъ воротъ, выходящихъ на сѣверную сторону города, но, если бы того потребовали обстоятельства, мы обязаны даже содержать на этихъ воротахъ стражу и озаботиться о ихъ защитѣ.
   -- Тогда и я, значитъ, могъ бы оставить при себѣ оружіе,-- сказалъ датчанинъ.
   -- Если бы вы были ганзейцомъ, то вы бы могли его сохранить у себя, въ вашей каморкѣ. А такъ какъ вы еще не ганзеецъ, то находящееся при васъ острое оружіе должно храниться у меня, до самаго вашего ухода. А теперь, пожалуйте наверхъ: господинъ альдернэнъ ждетъ васъ тамъ.
   Домовый сторожъ вывелъ Торсена изъ зданія, въ которомъ находилась гало собраній, провелъ его черезъ небольшой садикъ, въ которомъ нѣмцы посадили нѣсколько вывезенныхъ изъ Германіи лозъ и фруктовыхъ деревьевъ, и привелъ его въ другой домъ, поменьше перваго, въ которомъ собиралась купеческая дума. Тамъ, за громаднымъ прилавкомъ, на возвышенномъ помостѣ, сидѣлъ за своею конторкою альдермэнъ.
   То былъ человѣкъ худощавый, съ сѣдѣющими волосами, и рѣзкими, опредѣленными чертами лица. Во всей осанкѣ его было нѣчто аристократическое, нѣчто пріобрѣтенное путемъ частыхъ сношеній съ "великими міра сего" -- съ королями и князьями. Онъ говорилъ тихо и сдержанно, отъ времени до времени покашливая, и лишь очень рѣдко дозволялъ себѣ дополнить рѣчь небольшимъ движеніемъ руки.
   Датчанинъ невольно поклонился альдермэну ниже, нежели вообще имѣлъ привычку кланяться, и Тидеманъ отвѣтилъ ему легкимъ кивкомъ головы. При этомъ онъ указалъ на одинъ изъ стульевъ съ высокою спинкою и спросилъ гостя о цѣли его прихода.
   -- Я желаю здѣсь, въ Лондонѣ, поселиться,-- отвѣчалъ Торсенъ,-- и желалъ бы поступить въ число членовъ вашего здѣшняго торговаго двора.
   Альдермэнъ кивнулъ головою, и, не много помолчавъ, снова спросилъ:
   -- А знакомы ли вы съ обычаями нашего двора? Они вѣдь очень суровы. Всѣ преступающіе положенныя нами правила подлежатъ тяжкому взысканію.
   -- Какъ обойтись безъ порядка тамъ, гдѣ должны господствовать миръ и спокойствіе?-- отвѣчалъ датчанинъ,-- а вѣдь всѣ суровыя предписанія вашего общежитія только къ этой цѣли и направлены. Сколько мнѣ извѣстно, на ганзейскихъ торговыхъ дворахъ высокими денежными пенями наказуется лишь тотъ, кто дерзнетъ произнести бранное слово или дозволитъ себѣ ручную расправу; такія же точно пени положены за игру въ кости, пьянство и другіе подобные проступки. Все это такія постановленія, которымъ охотно подчиняется всякій благовоспитанный человѣкъ.
   Альдермэнъ опять кивнулъ головой.
   -- А какъ васъ зовутъ?-- спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія.
   -- Кнутъ Торсенъ.
   Альдерманъ поднялъ сначала глаза къ верху, какъ бы о чемъ-то размышляя, потомъ перевелъ ихъ на Торсена и продолжалъ свой допросъ:
   -- Откуда вы родомъ?
   -- Изъ Визби.
   -- Визби?-- переспросилъ Тиденанъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ.-- Судя по имени, вы, какъ будто датчанинъ?
   -- Я и дѣйствительно родился въ Даніи, но уже въ юности переселился на Готландъ.
   -- И вы занимались торговлей?
   Торсенъ отвѣчалъ утвердительно.
   -- И ваше имя -- Кнутъ Торсенъ?.. Гы, гдѣ же это я его, какъ будто, ужъ слышалъ?
   Альдерманъ приложилъ лѣвую руку ко лбу, и сталъ припоминать. Не ускользнуло при этомъ отъ его вниманія и то, что датчаниномъ, при послѣднихъ словахъ овладѣло нѣкоторое безпокойство, которое еще болѣе возросло, когда альдернэнъ подозвалъ къ себѣ одного изъ сидѣвшихъ въ сторонѣ писцовъ и приказалъ ему принеети книгу постановленій Ганзы.
   Прошло довольно много времени, прежде нежели посланный вернулся съ громаднымъ фоліантомъ, переплетеннымъ въ кожу и окованнымъ желѣзными скобами. Торжественно возложилъ онъ фоліантъ на конторку предъ г. альдермэномъ. Въ теченіе всего этого времени Тядеманъ не проронилъ ни единаго слова. Онъ былъ до такой степени глубоко погруженъ въ размышленіе, что даже не разслышалъ, что именно говорилъ датчанинъ, старавшійся скрыть свое смущеніе.
   -- Кнутъ Торсенъ,-- бормоталъ про себя альдермэнъ, разворачивая фоліантъ и пробѣгая алфавитный списокъ именъ, упоминаемыхъ въ немъ; затѣмъ быстро сталъ перелистывать книгу, пока, наконецъ, указательный палецъ его не остановился на одной изъ страницъ...
   -- Вотъоно!-- воскликнулъ альдермэнъ, сверкнувъ глазами.-- "Кнутъ Торсенъ" -- такъ и есть!-- здѣсь-то я и вычиталъ это имя. Да, да, память мнѣ не измѣняетъ! "Кнутъ Торсенъ, купецъ въ Визби, вслѣдствіе непорядочнаго способа дѣйствій и нарушенія постановленій Ганзейскаго союза изъ состава членовъ его исключенъ"... Ахъ, милостивый государь! и вы, послѣ этого, еще изъявили желаніе вступить въ нашъ торговый дворъ? Вы преднамѣренно умалчиваете о вашемъ прошломъ, чтобы меня провести -- да! чтобы меня провести!-- повторилъ онъ, возвышая голосъ, такъ какъ онъ видѣлъ, что датчанинъ желаетъ перебить его рѣчь.-- И если бы я не обладалъ такою отличною памятью, то вашъ обманъ вамъ бы и удался! Тогда ужъ я оказался бы виноватъ передъ моими сотоварищами. Ну, сударь, надо сказать правду: это съ вашей стороны было не похвально!
   -- Вы иначе взглянете на дѣло, если узнаете тѣ поводы, которые привели къ исключенію моему изъ союза,-- возразилъ альдермэну Торсенъ.
   -- Вы думаете? Дѣйствительно, вы такъ думаете?-- спросилъ альдермэнъ съ оттѣнкомъ сомнѣнія въ голосѣ. Затѣмъ онъ покачалъ головою, опять заглянулъ въ фоліантъ и сталъ читать вслухъ слѣдующее:
   "Въ январѣ 1358 года воспослѣдовало въ высшей купеческой думѣ, въ Любекѣ, по поводу несправедливости, оказанной нѣмецкому купцу во Фландріи -- постановленіе: прервать всякія торговыя сношенія съ вышепоименованною страной и приказать всѣмъ ганзейцамъ, дабы они не продавали тамъ своихъ товаровъ, и не получали таковые ни отъ фламандцевъ, ни отъ брабантцевъ. А кто изъ членовъ Ганзейскаго союза",-- такъ написано далѣе въ постановленіи -- "преступитъ это наше рѣшеніе, тотъ будетъ лишенъ всего своего имущества, которое отчисляется въ пользу его родного города, а онъ самъ навсегда изгоняется изъ состава нѣмецкаго Ганзейскаго союза".-- А такъ какъ проживающій въ Визби ганзеецъ, Кнутъ Торсенъ, не только не соблюлъ выданнаго нами постановленія, но, и послѣ вступленія его въ законную силу, продолжалъ, какъ и прежде, свои торговыя сношенія съ Фландріей, то онъ признанъ виновнымъ въ неповиновеніи и нарушеніи вѣрности союзу, и потому вышепомянутое въ постановленіи наказаніе примѣнено по отношенію къ нему и къ его имуществу".
   Альдермэнъ захлопнулъ фоліантъ, откинулся на спинку своего стула и зорко глянулъ въ лицо датчанину. Суровое выраженіе его лица ясно говорило датчанину, что альдермэнъ вполнѣ раздѣляетъ приговоръ, произнесенный Ганзою.
   -- Я вовсе и не попытаюсь обѣлить передъ вами мой проступокъ,-- началъ Торсенъ не совсѣмъ увѣреннымъ голосомъ (и только уже при дальнѣйшей рѣчи его голосъ сталъ нѣсколько болѣе твердымъ),-- не стану, въ извиненіе своей вины ссылаться и на то, что транспортъ фламандскихъ и брабантскихъ товаровъ уже находился въ пути и былъ направленъ ко мнѣ въ то время, когда послѣдовало постановленіе любекской думы; всякій безпристрастный человѣкъ и безъ моихъ оправданій пойметъ, что обрушившееся на меня наказаніе не состоитъ ни въ какомъ соотношеніи съ совершеннымъ мною проступкомъ. Я былъ болѣе чѣмъ зажиточнымъ человѣкомъ, и могъ съ истинною гордостью взирать на плоды моихъ трудовъ. И вдругъ, у меня отнимаютъ все, что добыто было мною путемъ многолѣтнихъ, тяжкихъ усилій,-- дѣлаютъ меня бѣднякомъ!.. Мало того, я даже не смѣю помышлять о томъ, чтобы вновь начать торговлю! Я исключенъ изъ ганзейцевъ, я -- отверженецъ, съ которымъ каждый долженъ поневолѣ избѣгать всякихъ дѣловыхъ сношеній, изъ опасенія, что и его можетъ постигнуть такой же суровый приговоръ Ганзы. Что же мнѣ теперь дѣлать? Какъ могу я теперь пропитать себя честнымъ путемъ, когда мнѣ ни откуда нельзя ждать помощи, когда я напрасно сталъ бы молить даже о состраданіи къ себѣ!
   Торсенъ умолкъ и выжидалъ отвѣта на свою рѣчь. Онъ надѣялся, что слова его побудятъ альдермэна къ снисхожденію, однако же, суровое выраженіе лица его ни мало не измѣнилось, и онъ отвѣчалъ Торсену очень рѣзко:
   -- Вы бы должны были обдумать все это прежде, нежели совершили вашъ проступокъ; тогда и судьи ваши не произнесли бы надъ вами своего суроваго приговора. Справедливость должна стоять выше всякаго состраданія.
   Торсенъ почувствовалъ, что ему трудно сдержать себя. Взволнованнымъ голосомъ отвѣчалъ онъ альдермэну:
   -- Если ужъ такъ судитъ господинъ альдермэнъ, то пусть же судъ Ганзейскаго союза не останавливается на полупути, пусть онъ судитъ меня по всей справедливости! Ганзейцы 14-го іюня прошедшаго года вновь заключили миръ съ жителями города Брюгге, что уже и заранѣе можно было предвидѣть, такъ какъ фламандцы и нѣмецкіе купцы не могутъ долго жить въ разрывѣ. Ганзейская складочная контора вновь вернулась въ столицу Фландріи и всякія враждебныя отношенія прекратились. Почему же я одинъ исключенъ изъ этого примиренія? Это ли пресловутая справедливость Ганзы?
   -- Вы явились ко мнѣ въ качествѣ просителя,-- произнесъ альдермэнъ, спокойнымъ и твердымъ голосомъ,-- а просителю не прилично вести рѣчь, подобную вашей. Ганза имѣетъ полное право заключить миръ съ враждебной страной, не навязывая себѣ на руки обязательства -- уничтожить карательныя постановленія противъ своихъ членовъ, вызванныя отношеніями этихъ членовъ къ враждебной странѣ до примиренія съ нею. Если бы мы такъ стали поступать, то наши законы потеряли бы всякое значеніе, и явились бы пугаломъ, которымъ можно было бы развѣ пугать дѣтей, а ужъ никакъ не взрослыхъ. Или вы думаете, что сочлены наши по союзу стали бы относиться съ уваженіемъ къ нашимъ суровымъ законоположеніямъ, если бы, при каждой перемѣнѣ обстоятельствъ, могли разсчитывать на послабленіе или на отмѣну постановленій? Нѣтъ, господинъ Кнутъ Торсенъ, право должно оставаться правомъ, и если бы вы даже были моимъ сыномъ, я не измѣнилъ бы ни одного слова въ моей рѣчи. Легко можетъ быть, что Ганза васъ и вновь приметъ въ составъ своихъ членовъ, если вы изволите обратиться къ ней съ нижайшею просьбою.
   -- Я ничего не желаю иного, какъ только получить обратно мое законное достояніе,-- гордо возразилъ датчанинъ.-- Если бы я этого могъ добиться, то просуществовалъ бы и безъ помощи Ганзы.
   -- Вы вольны поступать, какъ вамъ вздумается,-- сказалъ альдермэнъ тономъ холодной учтивости, поднимаясь со своего мѣста и тѣмъ самымъ указывая, что аудіенція окончена.
   -- Одно слово, замолиленное вами въ мою пользу, г. Тидеманъ,-- рѣшился добавить датчанинъ съ волненіемъ въ голосѣ,-- и Ганза, конечно, помилуетъ меня.
   -- Я тѣмъ менѣе чувствую въ себѣ къ этому склонности,-- сказалъ альдермэнъ,-- что и самъ настаиваю на строгомъ примѣненіи нашихъ законовъ. Вашимъ дурнымъ положеніемъ вы обязаны себѣ самому; вѣдь -- "что посѣешь, то и пожнешь".
   -- Хорошо вамъ это говорить,-- злобно отвѣчалъ ему Торсенъ,-- когда вы съумѣли прибрать къ рукамъ такое поле, на которомъ всякій посѣвъ оказывается всхожимъ!
   Альдермэнъ слегка дрогнулъ, но тотчасъ овладѣлъ собою и замеръ на мѣстѣ.
   -- Всему свѣту извѣстны,-- горячо продолжалъ датчанинъ,-- тѣ великія заслуги, которыми вы съумѣли пріобрѣсти себѣ расположеніе короля Эдуарда. Вы пользуетесь затруднительными обстоятельствами бѣднаго короля, чтобы обогащать себя различными способами! Ужъ видно плохи были его дѣла, когда онъ могъ предоставить вамъ на откупъ подать, которую нижне-мѣмецкіе купцы должны платить за каждый тюкъ британской шерсти. Не мудрено вамъ проповѣдывать о справедливости, когда вы такъ близко подсѣли къ казенному пирогу! Но я вамъ попомню вашу суровость, да и не вамъ однимъ, а и всей Ганзѣ; я...
   Рѣзкій, дребезжащій звукъ звонка перервалъ плавную рѣчь Торсена. По знаку, данному альдермэномъ, нѣсколько слугъ разомъ явилось въ помѣщеніе думы. Тидеманъ повелительнымъ жестомъ указалъ имъ на датчанина и на дверь. Нѣсколько дюжихъ рукъ разомъ подхватили датчанина и повлекли его къ выходу. Немного спустя, онъ ужъ очутился за порогомъ одной изъ боковыхъ калитокъ "Стального двора", и калитка тотчасъ за нимъ и захлопнулась.
   Торсенъ судорожно стиснулъ кулаки и произнесъ страшное проклятіе. Затѣмъ, онъ оглянулся кругомъ; переулокъ, въ которомъ онъ очутился, былъ ему незнакомъ. Онъ подозвалъ къ себѣ мальчика, который, судя по конькамъ изъ бычьей кости, возвращался съ катанья на льду. Отъ него узналъ Торсенъ, что онъ находится въ одной изъ улочекъ, примыкающихъ къ Даугэтской улицѣ. Добравшись до этой улицы, онъ уже безъ малѣйшаго затрудненія вышелъ къ тому мѣсту на улицѣ Темзы, гдѣ ожидалъ его Нильсъ, невдалекѣ отъ главнаго входа въ ганзейскій дворъ.
   Несчастіе сблизило этихъ двоихъ людей, совершенно различнаго завала, и сдѣлало ихъ неразрывными друзьями. Благодаря высокомѣрію своей дочери Христины, Нильсъ долженъ былъ много переносить непріятностей въ Визби. Большая часть его заказчиковъ покинула его, такъ что онъ, наконецъ, увидѣлъ себя вынужденнымъ отпустить всѣхъ своихъ рабочихъ. Не смотря на эти неудачи, Нильсъ все же обладалъ небольшимъ капиталомъ, половину котораго онъ и ссудилъ находившемуся въ тяжкой нуждѣ Кнуту Торсену, въ томъ твердомъ убѣжденіи, что тотъ, рано или поздно, опять-таки будетъ принятъ ганзейцами въ ихъ торговую общину. Зная щедрость своего земляка, онъ разсчитывалъ получить отъ него богатое вознагражденіе за оказанную ему услугу. Однако же, Нильсъ совсѣмъ упалъ духомъ, услыхавъ отъ Торсена о печальномъ исходѣ его аудіенціи на Ганзейскомъ торговомъ дворѣ. Сообразно своему настроенію, Нильсъ уже готовъ былъ обрушиться на Торсена со своими жалобами и упреками; но тотъ, какъ человѣкъ тонко-воспитанный, съумѣлъ внушить ремесленнику должное уваженіе.
   Торсенъ хотѣлъ было направиться къ той тавернѣ, въ которую они заходили съ Нильсомъ; но Нильсъ сказалъ:
   -- Наши молодцы отправились далѣе, къ Ньюгэту, хлебнуть сладенькаго винца въ одной тамошней тавернѣ, потому ихъ въ нынѣшній праздникъ жиденькимъ пивцомъ не удовольствуешь. Они приказали мнѣ сказать вамъ, чтобы мы ихъ тамъ розыскали. Въ Ньюгэтѣ всего-то и есть одинъ винный погребъ, который не трудно узнать по длинному желѣзному шесту съ зеленымъ кустомъ, который выдвигается чуть не на середину улицы. А вы развѣ хотите воспользоваться помощью этихъ ребятъ?
   -- Во всякомъ случаѣ,-- мрачно отвѣчалъ Торсенъ,-- я хочу отмстить и здѣшнимъ ганзейцамъ, и тѣмъ, что въ Визби и въ Любекѣ,-- добавилъ онъ, скрежеща зубами.
   И они пошли по лабиринту улицъ и улочекъ, черезъ обширную площадь, среди которой возвышался готическій соборъ св. Павла, и затѣмъ, свернули въ улицу, которая вела къ Ньюгэту, знаменитой тюрьмѣ, построенной еще въ XII вѣкѣ. Въ задушевной и тайной бесѣдѣ, которая, однако же, вслѣдствіе сильнаго ихъ возбужденія, нерѣдко становилась и очень громкою, и очень внятною, Торсенъ и Нильсъ составили планъ своего мщенія; то быстро шагая, то пріостанавливаясь для своей бесѣды, они поравнялись, наконецъ, и съ длиннымъ монастырскимъ зданіемъ "сѣрыхъ братьевъ* францисканскаго ордена, который пользовался въ Лондонѣ большимъ уваженіемъ и стоялъ въ дружественныхъ отношеніяхъ къ "остерлингамъ".
   -- Прежде всего, мы здѣсь отомстимъ ганзейцамъ!-- сказалъ Торсенъ, останавливаясь подъ однимъ изъ многочисленныхъ оконъ обители, и обращаясь къ своему спутнику,-- а тамъ ужъ вы начнете ваше дѣло въ Визби. Клянусь, что остерлинги будутъ обо мнѣ помнить!
   Торсенъ поднялъ руку вверхъ, произнося это заклинаніе, и затѣмъ, вмѣстѣ съ Нильсомъ, быстро зашагалъ по улицѣ и, вскорѣ послѣ того, они оба исчезли подъ сводомъ указаннаго имъ погребка.
   

III.
Дядя и племянникъ.

   Тайная бесѣда датчанъ не осталась безъ свидѣтелей.
   Монахъ-францисканецъ, сидѣвшій у рѣшетчатаго окна своей кельи надъ какою-то старою рукописью, услышалъ подъ окномъ громкій разговоръ и осторожно пріотворилъ свое маленькое оконце, такъ какъ лица говорившихъ не были ему видны сквозь оконницы изъ роговыхъ пластинокъ. Быть можетъ, отецъ Ансельмъ и не сдѣлалъ бы этого, потому что мірское любопытство было ему чуждо; но до его слуха доносились слова "гайзецы" и "остерлинги" -- и слова эти были произнесены съ особенною злобою, а потому и возбудили его пытливость. Онъ и самъ былъ родомъ изъ Любека, и старшій братъ его, богатѣйшій купецъ Госвинъ Стеенъ, принадлежалъ также къ этому обширному сѣверному торговому союзу. Потому и не удивительно, что отецъ Ансельмъ рѣшился прислушаться къ разговору, который вызвалъ гнѣвный румянецъ на его блѣдныя щеки.
   А такъ взволновать Ансельма было не легко, при его добродушномъ характерѣ, при его готовности все прощать и извинять! Безъ всякаго прекословія покорился онъ нѣкогда отцовскому приказанію и промѣнялъ веселую мірскую жизнь на тишину одинокой кельи: -- любовь къ отцу была въ немъ сильнѣе вліянія ко всѣмъ тѣмъ наслажденіямъ, какія могла ему представить жизнь. Для того, чтобы братъ его могъ расширить свои торговые обороты, Ансельмъ отказался отъ своей доли въ отцовскомъ наслѣдствѣ:-- онъ ни въ чемъ не нуждался, такъ какъ обитель принимала на себя заботу о его немногосложныхъ потребностяхъ. У него была только одна страсть къ ученымъ книгамъ, которыми онъ никогда не могъ насытиться. И только эту страсть могъ поставить ему въ укоръ настоятель обители...
   Отецъ Ансельмъ, тотчасъ послѣ того, какъ оба иноземца удалились отъ его окна, рѣшился дѣйствовать. Онъ испросилъ разрѣшеніе у настоятеля и направился къ "Стальному двору" -- извѣстить г. Тидемана о нападеніи, угрожающемъ ему и ганзейцамъ. Каждый монахъ "Сѣраго братства" поступилъ бы точно также на его мѣстѣ, потому что весь ихъ орденъ стоялъ въ самыхъ тѣсныхъ дружественныхъ отношеніяхъ къ ганзейцамъ и шелъ по слѣдамъ ихъ въ самыя отдаленныя мѣстности, гдѣ только они основывали свои факторіи. Весьма естественно, въ ганзейцахъ, вѣчно боровшихся съ опасностями на морѣ, развивалось глубокое сознаніе ничтожества всего человѣческаго и потребность въ духовномъ руководительствѣ:-- вотъ почему всюду, куда бы ни проникали корабли ганзейцевъ, они строили церкви во славу Божію, во славу Того, кто столь милосердо указывалъ имъ путь по морямъ. И никто изъ ганзейцевъ не пускался въ море иначе, какъ захвативъ съ собою на корабль священника, обыкновенно, изъ францисканскаго ордена. Такъ, постепенно, съ теченіемъ времени, между нѣмецкими купцами и монахами излюбленнаго ими ордена, установилось нѣчто въ родѣ братства, которое для отца Ансельма тѣмъ болѣе имѣло значеніе, что онъ самъ сопровождалъ когда-то своего брата, "господина Тидемана-фонъ-Лимбергъ", въ его прежнихъ, дальнихъ плаваніяхъ.
   Снова раздался стукъ у воротъ "Стального двора" и тотчасъ вслѣдъ за нимъ благочестивый францисканецъ явился въ каморкѣ домоваго сторожа. Но прежде, чѣмъ онъ успѣлъ попросить о томъ, чтобы было доложено господину альдермэну о его приходѣ, словохотливый старикъ уже успѣлъ сообщить ему, что сынъ Госвина Стеена прибылъ изъ Любека.
   -- Какъ, мой племянникъ Реймаръ?-- воскликнулъ Ансельмъ съ радостнымъ изумленіемъ.-- Боже ты мой, сколько же лѣтъ минуло съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ его,-- еще мальчуганомъ! Теперь небось ужъ совсѣмъ взрослый мужчина? Такъ онъ, значитъ, переселился въ Лондонъ, а о своемъ дядѣ и не вспомнилъ? Конечно, моя одинокая келья немного можетъ имѣть привлекательнаго для пылкаго юноши. Ну, а вы-то -- видѣли этого милаго юношу?-- каковъ онъ изъ себя -- и неужели же ни словечка обо мнѣ не спросилъ?
   Домовой сторожъ съ досадою выслушивалъ этотъ рядъ вопросовъ, которые такъ и сыпалъ на него отецъ Ансельмъ, не давая ему возможности говорить:
   -- Да позвольте же, святой отецъ! Вы мнѣ и слова не даете сказать! Молодой г. Стеенъ и живъ, и здоровъ, и васъ бы, конечно, посѣтилъ въ теченіе нынѣшняго же дня; но вѣдь сначала онъ долженъ былъ исполнить то порученіе, ради котораго онъ и присланъ въ Лондонъ. А порученіе-то очень важное,-- таинственно добавилъ сторожъ, понижая голосъ.
   -- А въ чемъ же дѣло-то? говорите поскорѣе,-- нетерпѣливо торопилъ Ансельмъ стараго сторожа, который замолкъ не вовремя.
   Сторожъ наклонился къ уху францисканца и шепнулъ ему:
   -- Онъ былъ сегодня тамъ,-- въ самомъ Вестминстерѣ.
   Монахъ боязливо покосился на сторожа.
   -- Былъ принятъ самимъ королемъ, и имѣлъ у него продолжительную аудіенцію,-- продолжалъ шопотомъ сторожъ.
   Добрый Ансельмъ долженъ былъ даже сѣсть отъ волненія.
   -- И его величество,-- вновь раздалось у него надъ ухомъ,-- изволили быть къ нему весьма милостивы и даже къ столу его пригласили...
   Ансельмъ сложилъ руки. Сердце его ощутило великое счастье; когда еще сторожъ добавилъ къ словамъ своимъ, что Реймаръ посаженъ былъ за столомъ противъ самого господина лорда-мэра, то Ансельму показалось, что сами ангелы вознесли его на седьмое небо.
   -- Молодой г. Стеенъ всего съ полчаса какъ вернулся изъ Вестминстера,-- продолжалъ сторожъ.-- Онъ будетъ радёшенекъ васъ повидать. Пожалуйте за мною въ думскую палату. Тамъ онъ изволитъ быть теперь съ самимъ господиномъ альдермэномъ.
   Неожиданная радость такъ поразила отца Ансельма, что онъ совсѣмъ было позабылъ о главной цѣли своего прихода. Съ сильнымъ біеніемъ сердца послѣдовалъ онъ за сторожемъ и нѣсколько минутъ спустя уже держалъ въ объятіяхъ своего нѣжно-любимаго племянника.
   -- Господи Боже!-- воскликнулъ онъ, съ гордостью оглядывая статнаго юношу -- какъ же ты измѣнился съ годами! Да, да, таковъ былъ и братъ мой Госвинъ, когда былъ въ твоихъ лѣтахъ. Также точно насмѣшливо выставлялась у него нижняя губа, также пламенно горѣли его очи, и такая же добрая была у него улыбка! Быстро течетъ время,-- и вотъ мы, былые юноши, теперь ужъ всѣ стали сѣдыми стариками. Счастливъ тотъ, кто можетъ видѣть въ сынѣ отраженіе своей далекой, давно-минувшей юности!
   Отецъ Ансельмъ все смотрѣлъ и смотрѣлъ на своего племянника, и, дѣйствительно -- молодецъ былъ этотъ Реймаръ Стеенъ, и удивительно щедро надѣленъ отъ природы и внѣшними, и внутренними качествами! Его немного старила густая темная борода, но за то она придавала нѣкоторый мужественный оттѣнокъ всей его физіономіи. Реймаръ и сложенъ былъ на славу; онъ скорѣе походилъ на храбраго воина, нежели на мирнаго торговца -- такою неустрашимою отвагою блистали его очи, такая мощь видна была въ его рукахъ, во всей его фигурѣ.
   Искренность, съ которою онъ отвѣчалъ на привѣтствія и ласки дяди, выказывала въ немъ человѣка съ теплымъ сердцемъ -- и такъ дядя долгое время занятъ былъ бесѣдою съ племянникомъ, и г. Тидеманъ не нарушалъ ее: присутствуя при ней, но не вступая въ нее, онъ смотрѣлъ съ участіемъ на родственную встрѣчу. Въ лицѣ альдермэна вовсе не замѣтно было при этомъ даже и слѣдовъ того оффиціальнаго, должностнаго характера, которое онъ умѣлъ придавать ему: онъ являлся простымъ и малымъ старикомъ, умѣющимъ цѣнить семейное счастье.
   -- Вы, видимо, гордитесь вашимъ племянникомъ, почтеннѣйшій отецъ Ансельмъ,-- замѣтилъ альдермэнъ,-- а потому вамъ лестно будетъ узнать, что и городъ Любекъ гордится имъ не менѣе, чѣмъ вы. Городской совѣтъ принялъ Реймара Стеена въ число своихъ сочленовъ. Подумайте, какъ велика эта честь для вашего племянника, удостоеннаго ею въ такія молодыя лѣта!
   Взглядъ Ансельма съ неописанною нѣжностью обратился на Реймара. "Какъ будетъ счастливъ братъ мой Госвинъ!" -- прошепталъ онъ чуть слышно.
   -- Спасибо тебѣ, дядя, что ты теперь вспомнилъ о моемъ добромъ отцѣ!-- воскликнулъ радостно Реймаръ.-- Его похвала для меня выше всѣхъ отличій, какія могутъ выпасть на мою долю на чужбинѣ. Мы ведемъ такую счастливую семейную жизнь, дядя:-- отецъ, мать и сестра составляютъ для меня цѣлый міръ.
   -- Да хранитъ ихъ Богъ на многія лѣта!-- набожно сказалъ Ансельмъ.
   -- Слѣдовало бы и тебѣ также принять участіе въ нашемъ счастіи, дядя.
   Монахъ слегка покачалъ головою и, указывая на сердце, произнесъ:
   -- Счастье мое погребено здѣсь, и весь мой міръ -- въ стѣнахъ моей кельи.
   -- Да нѣтъ же, дядя!-- ласково возразилъ Реймаръ.-- Ты долженъ хоть ненадолго пріѣхать въ Любекъ, хоть для того, чтобы быть на моемъ почетномъ празднествѣ.
   -- На почетномъ празднествѣ?-- переспросилъ Ансельмъ съ недоумѣніемъ.-- Что ты этимъ хочешь сказать?
   -- Ахъ, да, да!-- съ улыбкою замѣтилъ племянникъ,-- ты вѣдь этого ничего не знаешь! На радостяхъ нашего свиданія я и позабылъ сообщить тебѣ самое главное. Такъ слушай же,-- промолвилъ онъ, помолчавъ и самодовольно поглаживая бороду:-- Въ послѣднемъ засѣданіи совѣта мнѣ дано почетное порученіе -- провести черезъ Зундъ ожидаемую въ іюнѣ Бойскую флотилію и оберечь ее отъ всякаго враждебнаго нападенія. Мнѣ поручаютъ управленіе военнымъ кораблемъ, и меня уже наименовали главнымъ его командиромъ.
   Ансельмъ не могъ достаточно надивиться этимъ высоко-почетнымъ отличіямъ, такъ какъ онъ зналъ, что для жителей города Любека было въ высшей степени важно благополучное возвращеніе ихъ Бойской флотиліи. Бой и, гавань въ южной Бретани, лежавшая нѣкогда въ Бургнёфской бухтѣ,-- была знаменитѣйшею гаванью для флотовъ всѣхъ сѣверныхъ націй; всѣ онѣ содержали тамъ свои факторіи и вымѣнивали тамъ на свои товары крупнозернистую Бойскую соль, которая почиталась лучшею приправою при засолѣ рыбы. Но туда же заходили корабли и съ юга Европы -- изъ Испаніи и Средиземнаго моря, съ виномъ, нѣжными плодами и шелковыми матеріями, такъ что въ теченіе всѣхъ лѣтнихъ мѣсяцевъ, въ Бойяхъ шелъ оживленнѣйшій торгъ. Любекскіе купцы, черезъ посредство хозяевъ-купцовъ и приказчиковъ, находившихся на судахъ бойской флотиліи, дѣлали въ Бойяхъ значительныя закупки, и грузъ флотиліи, въ то время когда она возвращалась на Сѣверъ, къ родному городу, представлялъ собою капиталъ весьма значительный. Немудрено, что тотъ день, когда бойская флотилія благополучно проходила черезъ Зундъ, составлялъ истинный праздникъ для всѣхъ ганзейцевъ, принимавшихъ участіе въ барышахъ и убыткахъ этого предпріятія.
   -- Ужъ я всѣ силы употреблю въ дѣло,-- такъ заключилъ Реймаръ свое объясненіе,-- чтобы добиться чести и славы въ этомъ дѣлѣ, и вотъ, когда мы будемъ праздновать праздникъ счастливаго возвращенія Бойской флотиліи, ты, дядя, непремѣнно долженъ будешь принять участіе въ нашей общей радости.
   -- Если на то будетъ воля Божія, и если отецъ настоятель мнѣ дозволитъ пуститься въ это странствованье! Но я слышалъ, что на твою долю выпала еще большая честь, дорогой племянничекъ: ты былъ на аудіенціи у короля Эдуарда?
   -- Неужто сторожъ разболталъ?-- спросилъ съ усмѣшкой Тидеманъ.-- Онъ никакой тайны уберечь не можетъ.
   -- Да развѣ королевская аудіенція можетъ быть тайной?-- спросилъ добродушный Ансельмъ почти съ испугомъ.
   -- Конечно, нѣтъ!-- отвѣчалъ альдермэнъ,-- въ особенности по отношенію къ нашимъ вѣрнымъ союзникамъ, "сѣрымъ братьямъ".Такъ знайте же, почтенный отецъ, что вашему племяннику удалось добиться отъ короля того именно, къ чему мы уже издавна и тщетно стремились, а именно: ему дозволено перевезти въ Любекъ подлинники нашихъ привиллегій, дарованныхъ намъ англійскими королями, а въ здѣшнемъ нашемъ архивѣ сохранить только копіи. Это для насъ въ высшей степени важно, такъ какъ это священное для насъ сокровище подвергается здѣсь постоянной опасности, благодаря всякимъ смутамъ и буйству лондонской черни...
   -- Это совершенно вѣрно,-- замѣтилъ съ живостью Ансельмъ,-- и вотъ изъ-за этой самой черни, которую теперь опять стараются замутить разные иноземцы -- изъ-за нея-то я къ вамъ и пришелъ сегодня...
   -- Ты сейчасъ еще успѣешь объ этомъ разсказать намъ, дорогой дядя,-- перебилъ Реймаръ Ансельма,-- но прежде позволь мнѣ указать тебѣ на причину, по которой король соблаговолилъ дать свое согласіе на мое представленіе: изъ словъ г. альдермэна, который ужъ слишкомъ дружественно ко мнѣ относится, ты можешь получить о моихъ заслугахъ болѣе выгодное мнѣніе, нежели они того стоютъ. Король Эдуардъ заложилъ свою корону и царственный уборъ своей супруги-королевы городу Кёльну, и эти сокровища долгое время лежали у кёльнцевъ въ залогѣ, и онъ ни теперь, ни въ ближайшемъ будущемъ не имѣлъ бы возможности ихъ выкупить. И вотъ Балтійскіе Ганзейцы сговорились съ товариществомъ здѣшняго сСтальнаго двора", выкупили коронные брилліанты на свои собственныя деньги, и мнѣ на долю выпало счастье и честь -- возвратить сегодня королю его драгоцѣнные клейноды. Понятно, что при такихъ обстоятельствахъ, онъ не могъ отказать намъ въ нашемъ ходатайствѣ относительно подлиныхъ актовъ нашихъ привиллегій, а добиться этого было не трудно:-- не было въ томъ никакой заслуги!
   -- Да, да!-- подтвердилъ Ансельмъ,-- нѣмецкому прилежанію и нѣмецкимъ деньгамъ англійскіе монархи многимъ обязаны; только благодаря этой поддержкѣ и могъ вести борьбу Черный принцъ и одержать свои блестящія побѣды при Креси и Пуатье. Тѣмъ болѣе тяжело мнѣ видѣть, что здѣшніе ганзейцы должны ежеминутно озираться и быть готовыми къ отраженію коварныхъ нападеній лондонской черни, и нельзя не признать величайшимъ злодѣйствомъ то, что это пламя ненависти къ нѣмцамъ еще поддерживается и раздувается иноземцами!
   -- Вы, кажется, хотѣли намъ нѣчто сообщить по этому самому поводу, почтенный отецъ Ансельмъ?-- сказалъ альдермэнъ.
   -- Да, да!-- подтвердилъ монахъ и передалъ дословно разговоръ, подслушенный имъ подъ окномъ его кельи.
   -- Такъ вы думаете, что это были датчане -- тѣ, что затѣвали противъ насъ нападеніе?-- спросилъ альдермэнъ.-- Не можете ли вы описать мнѣ внѣшность этихъ обоихъ молодцовъ?
   Ансельмъ очень охотно исполнилъ его желаніе, и не только альдермэнъ узналъ въ описываемомъ лицѣ Кнута Торсена, но даже и Реймаръ.
   -- Съ этими обоими датчанами,-- сказалъ Реймаръ,-- я ѣхалъ сюда на одномъ кораблѣ изъ Любека. Я знавалъ ихъ обоихъ въ Визби. Золотыхъ дѣлъ мастеръ Нильсъ тамъ пользуется очень дурной репутаціей, и меня удивляетъ то, что Торсенъ могъ съ нимъ сойтись. Торсенъ ходатайствовалъ передъ любекскимъ совѣтомъ объ отмѣнѣ произнесеннаго противъ него приговора, однако же, его ходатайство встрѣтило препятствіе, сущность котораго мнѣ неизвѣстна. Во время всего плаванія сюда, Торсенъ постоянно смотрѣлъ на меня очень враждебно, хоть я не принималъ никакаго участія въ рѣшеніи его судьбы.
   -- Онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ безумцевъ, которые непремѣнно хотятъ головою пробить стѣну,-- презрительно замѣтилъ альдермэнъ, лишь вскользь упомянувъ о своемъ свиданіи съ Торсеномъ.
   -- И онъ, и его сотоварищъ задумали непремѣнно вамъ отомстить,-- началъ было отецъ Ансельмъ,-- а потому будьте пожалуйста осторожны, г. Тидеманъ, и обратите вниманіе на мое предупрежденіе.
   -- Не боюсь я мщенія этого датчанина,-- перебилъ Ансельма Тидеманъ, съ гордымъ сознаніемъ собственнаго достоинства.-- Этотъ датчанинъ слитномъ слабъ и ничтоженъ, чтобы повредить нашему союзу даже и здѣсь, на чужбинѣ.
   -- Да вѣдь лондонскую чернь не мудрено поднять,-- замѣтилъ Ансельмъ,-- да при томъ же, головы-то у всѣхъ подогрѣты излишними возліяніями по поводу сегодняшняго праздника.
   -- У насъ вездѣ разставлены ведра съ водой -- вотъ мы имъ головы-то и остудимъ!
   Монахъ пожалъ плечами и сказалъ:
   -- Никакой опасностью не слѣдуетъ пренебрегать! иногда маленькая случайность способствуетъ тому, чтобы отъ искры раздуть пожаръ.
   -- Благодарю васъ за ваше предупрежденіе,-- сказалъ альдермэнъ, посмѣиваясь,-- но не могу, однако же, не высказать, что вы смотрите на дѣло ужъ слишкомъ мрачно. Одиночество, среди котораго вы проводите жизнь въ вашей кельѣ, населяетъ ваше воображеніе такими страшными видѣніями, какихъ въ дѣйствительности вовсе не существуетъ. А вы, г. Стеенъ,-- добавилъ онъ, обращаясь къ Реймару,-- конечно, съ удовольствіемъ желали бы проводить вашего дядю, и я вамъ разрѣшаю эту отлучку. Но я прошу васъ о своевременномъ возвращеніи, такъ какъ ровно въ 9 часовъ вечера опускная рѣшетка передъ воротами нашего двора замыкается и никто уже не можетъ быть впущенъ во дворъ ранѣе завтрашняго утра.
   -- О! я вернусь гораздо ранѣе! Какъ ревностный ганзеецъ, я ни въ какомъ случаѣ не опоздаю на сегодняшнее торжественное вечернее собраніе.
   Ансельмъ хотѣлъ было еще распространиться о томъ же предметѣ, но Тидеманъ кивнулъ дружелюбно и дядѣ, и племяннику, и вернулся къ своимъ занятіямъ.
   

IV.
Пиршество ганзейцевъ.

   Неутомимо работалъ Тидеманъ до самого наступленія сумерекъ; затѣмъ, отложилъ перо въ сторону, заперъ въ столъ бумаги и документы и пошелъ въ большую залу собраній, гдѣ и должны были вечеромъ собраться почетные гости. Зоркимъ взглядомъ окинулъ онъ кругомъ себя, какъ бы желая убѣдиться, все ли находится тамъ въ надлежащемъ порядкѣ.
   Кругомъ высокаго камина и вдоль по всему искусно разукрашенному деревянному карнизу тѣснымъ рядомъ были уставлены серебрянные и оловянные сосуды, праздничная утварь торжественныхъ собраній, на которыя сзывались почетные гости. Между этими сосудами было много всякихъ чужеземныхъ диковинокъ, привезенныхъ изъ-за моря. Альдермэнъ не нашелъ здѣсь ничего, требующаго исправленія, къ великому удовольствію окружавшей его толпы слугъ и затѣмъ обратился къ обзору стѣнъ, увѣшанныхъ коврами. Здѣсь онъ сдѣлалъ кое-какія измѣненія,-- потомъ осмотрѣлъ главный столъ, стоявшій на возвышеніи, предназначенный для хозяевъ и уставленный богато-вызолоченными кубками. Потомъ обошелъ длинные столы, приготовленные для приказчиковъ; кстати заглянулъ и въ кладовую, смежную съ залой, и убѣдившись въ томъ, что массивный желѣзный сундукъ, служившій хранилищемъ харатейныхъ грамотъ и важнѣйшихъ драгоцѣнностей -- накрѣпко запертъ, направился въ кухню, гдѣ по стѣнамъ какъ жаръ горѣли ярко вычищенныя кострюли, блюда и сковороды, а около очага суетились повара, приготовляя къ вечерней трапезѣ обычныя рыбныя блюда.
   Альдермэнъ, повидимому, остался вполнѣ доволенъ осмотромъ, и такъ какъ приближался часъ, назначенный для собранія, то онъ приказалъ слугамъ -- зажечь свѣчи въ различныхъ фигурныхъ подсвѣчникахъ и люстрахъ, которыя были привѣшены и къ потолку, и къ боковымъ колонванъ залы и сдѣланы были въ видѣ сиренъ, кораблей, оленьихъ роговъ, вѣнковъ и гирляндъ.
   Г. Тидеманъ-фонъ-Лимбергъ, принадлежалъ къ числу тѣхъ дѣловыхъ людей, которыхъ лица рѣдко освѣщаются лучемъ мимолетной улыбки, пока они заняты исполненіемъ своей обязанности. Въ этотъ вечеръ альдермэнъ казался еще серьезнѣе обыкновеннаго и даже съ нѣкоторою тоскою обводилъ онъ глазами эту ярко-освѣщенную залу, вспоминая, какъ часто онъ здѣсь обращался съ рѣчью къ своимъ сотоварищамъ, и какъ часто видѣлъ здѣсь изъявленіе уваженія къ себѣ не только со стороны ганзейцевъ, жившихъ на лондонскомъ дворѣ, но и со стороны мѣстныхъ городскихъ властей, и со стороны иноземныхъ депутацій.
   Въ нынѣшній вечеръ всѣмъ этимъ почестямъ наступалъ конецъ, такъ какъ онъ, по положеніямъ "Стального двора", долженъ былъ сегодня, въ опредѣленный срокъ, сложить съ себя обязанность альдермэна. Мало того: въ ближайшіе два года онъ не могъ еще подлежать выборамъ. Тяжелая отвѣтственность и масса труда выпадала на долю того, кто бывалъ избранъ въ должность альдермэна лондонскаго торговаго двора! Кромѣ внутренняго управленія дворомъ, онъ должелъ былъ вѣдать и всю заграничную корреспонденцію, и такъ пристально слѣдить за ходомъ торговли, что каждая фактура выгружаемаго во дворъ или вывозимаго со двора товара должна была носить на себѣ его собственноручную подпись. Правда, у альдернэна было два помощника, которые значительно облегчали его трудъ; однако же главная доля работы и надзоръ за общимъ теченіемъ дѣлъ лежали все же на немъ одномъ. Тидеманъ былъ педантически-преданъ исполненію своихъ обязанностей; даже въ воскресенье и праздники онъ до самаго вечера работалъ въ своей конторѣ -- и все же онъ весьма неохотно слагалъ съ себя свою обязанность и возвращался къ своему собственному дѣлу, которое, между тѣмъ, вели его сыновья. Жизнь казалась ему пустою безъ усиленной работы, а его богатство представлялось ему ничтожнымъ -- безъ почестей, сопряженныхъ съ его положеніемъ. И въ томъ, и въ другомъ отношеніи его совершенно удовлетворяла занимаемая имъ должность, и онъ чувствовалъ себя здѣсь всесильнымъ владыкой. Нелегко было ему со всѣмъ этимъ разставаться.
   Всѣ гости, въ полномъ составѣ, собрались къ назначенному часу, и только знатнѣйшій и почетнѣйшій изъ нихъ, лордъ-мэръ, заставилъ себя нѣсколько подождать. Однако же и онъ наконецъ явился со всею своею свитою и былъ самымъ торжественнымъ образомъ встрѣченъ альдермэномъ и его сотоварищами по лондонскому двору. Послѣ обычныхъ поклоновъ и привѣтствій, г. Тидеманъ передалъ ему, согласно установленному обычаю, пару новыхъ перчатокъ, въ которыя завернуты были пятьдесятъ розенобіей (=100 нынѣшнимъ маркамъ), между тѣмъ, какъ слуги альдернэна подносили ему другіе новогодніе подарки,-- боченокъ лучшей икры и нѣсколько бочонковъ сельдей. Кронѣ лорда-мэра, подарки были поднесены, изъ числа гостей, почтовымъ чиновникамъ, представителямъ адмиралтейства и служащимъ въ государственной канцеляріи -- всѣмъ по парѣ перчатокъ, со вложенными внутрь ихъ золотыми монетами; а таможеннымъ надсмотрщикамъ -- роздано двадцать фунтовъ стерлинговъ, конечно, въ тѣхъ видахъ, чтобы они не слишкомъ сурово исполняли по отношенію къ ганзейцамъ свою щекотливую обязанность.
   Когда всѣ гости разсѣлись по своимъ мѣстамъ, г. Тидеманъ держалъ къ нимъ прощальную рѣчь, въ которой выставилъ на видъ то обстоятельство, что король Эдуардъ соблаговолилъ, наконецъ, дать согласіе на давнее ходатайство ганзійцевъ -- дозволилъ перевести подлинники привиллегій "Стального двора" въ Любекъ, и объявилъ, что это дѣло возложено на г. Рейнара Стеена, котораго и представилъ собранію. Затѣмъ, онъ высказалъ всѣмъ сотоварищамъ глубокую признательность за то повиновеніе, которое они ему оказывали постоянно, въ теченіе его труднаго служенія альдермэномъ и тотчасъ перешелъ къ выборамъ новой купеческой луны, которая должна была состоять изъ двѣнадцати сочленовъ альдермэна, двухъ его товарищей и девяти помощниковъ.
   Выборы происходили въ опредѣленномъ порядкѣ, при которомъ приняты были въ соображеніе присутствовавшія на собраніи лица различныхъ ганзейскихъ городовъ. Эти резиденты, точно также, какъ и всѣ ганзейцы "Стального двора" раздѣлялись на три части. Кёльнъ, съ городами лежащими за Рейномъ, составлялъ одну треть; Вестфалія съ нижнерейнскими, саксонскими и вендскими городами составляла другую треть; а прусскіе и лифляндскіе города съ Готландомъ -- третью. Новый составъ думы образовался такимъ образомъ: присутствующіе кёльнцы избрали четырехъ членовъ изъ второй трети; вестфальцы -- столько же изъ прусской трети; а пруссаки и лифляндцы -- столько же изъ первой, кельнской трети. Затѣмъ, тайною подачею голосовъ избранъ былъ изъ тѣхъ же двѣнадцати членовъ думы новый альдёрмэнъ. Преемникомъ Тидемана, на этотъ разъ, оказался кёльнскій купецъ, пользовавшійся большою извѣстностью между ганзейцами. Вслѣдъ затѣмъ, изъ числа избранныхъ восьми сочленовъ второй и третьей группы были назначены двое товарищей альдермэна,-- и всѣ эти новоизбранные, съ новымъ альдермэномъ во главѣ, выступили впередъ и принесли старому альдермэну слѣдующаго рода клятву:
   "Обязуемся тѣ купеческія права и вольности, которыя составляютъ привиллегію ганзейцевъ въ Англіи или гдѣ бы то ни были въ другихъ странахъ -- охранять всѣми силами, и клянемся во всѣхъ торговыхъ дѣлахъ, безъ пристрастія и лукавства, соблюдать справедливость по отношенію къ каждому, кто бы онъ ни былъ -- богачъ или бѣднякъ. И въ томъ да будетъ намъ Богъ помощникъ и всѣ его святые"!
   Все собраніе произнесло единогласно: "аминь"!-- подтверждая тѣмъ самымъ, что всѣ клятвы слышали и приняли.
   Затѣмъ г. Тидеманъ вручилъ своему преемнику ключъ отъ казны и отъ главнаго сундука, который двое слугъ внесли въ залу. Новый альдермэнъ долженъ былъ испытать замокъ его и заглянуть внутрь его, на содержимое, и объявить, что онъ все нашелъ въ наилучшемъ порядкѣ. Сундукъ, послѣ этой церемоніи, былъ унесенъ обратно въ башню; избранные девять помощниковъ и двое новоизбранныхъ товарищей приведены были новымъ альдермэномъ въ присягѣ, и, наконецъ, присутствовавшій на собраніи священникъ мѣстнаго прихода "Всѣхъ Святыхъ" прочелъ заключительную молитву и отпускъ.
   Этой молитвой закончилось обычное торжественное засѣданіе думы, и начался пиръ. Музыканты помѣстились на эстрадѣ, чтобы увеселять музыкою пирующихъ. Стали разносить вина въ большихъ серебряныхъ кружкахъ, и разнообразные сорта винъ ясно указывали на богатство погребовъ "Стального двора", точно также какъ и разнообразіе блюдъ краснорѣчиво говорило о широко-раскинутыхъ связяхъ ганзейскаго товарищества, потому что на этомъ пиршествѣ можно было ознакомиться съ кулинарными диковинками и лакомствами чуть ли не всѣхъ странъ свѣта.
   Общее веселіе овладѣло всѣми гостями, и присутствовавшіе на пиршествѣ многочисленные приказчики должны были проникаться гордымъ сознаніемъ того, что и они также составляли извѣстную единицу въ средѣ обширнаго и могущественнаго Ганзейскаго союза. И какъ было не гордиться? Самъ лордъ-мэръ поднялся со своего мѣста и предложилъ самый лестный тостъ за процвѣтаніе всего ихъ сословія.
   И вдругъ -- нежданно-негаданно,-- какой-то странный, рѣзкій звукъ нарушилъ общій гулъ веселья... и въ залѣ, словно по мановенію волшебнаго жезла, все стихло. Этотъ звукъ, такъ внезапно нарушившій пиршество, долеталъ откуда-то съ улицы, издалека. Но онъ быстро возрасталъ и усиливался, и вскорѣ стало ясно, что это былъ ревъ и гулъ толпы, приближавшейся въ "Стальному двору", какъ о томъ донесли перепуганный привратникъ и домовый сторожъ.
   -- Ну, значитъ, дядя вѣрно предсказалъ и не слишкомъ преувеличилъ опасность,-- замѣтилъ Реймаръ Тидеману, быстро поднявшемуся съ мѣста. Тотъ поблѣднѣлъ. Во время своего управленія "Стольнымъ дворомъ" Тидеману, однажды, уже пришлось выдержать нападеніе разъяренной черни, и онъ уже зналъ, съ какими это сопряжено опасностями.
   -- Всѣ къ оружію!-- раздался голосъ новаго альдермэна, и всѣ сидѣвшіе за столомъ хозяева и приказчики бросились по своимъ каморкамъ -- вооружаться.
   Когда они снова вернулись въ залу, въ полномъ вооруженіи, лордъ-мэръ заявилъ слѣдующее:
   -- Я прошу васъ всѣхъ о томъ, чтобы вы не спѣшили употребить въ дѣло оружіе, ибо я убѣжденъ, что вся эта смута въ народѣ стихнетъ, и народъ спокойно разойдется по домамъ, какъ только узнаетъ, что я самъ присутствую здѣсь, на вашемъ "Стальномъ дворѣ".
   -- Да будетъ исполнено по желанію вашему, уважаемый лордъ,-- отвѣчалъ альдермэнъ, и всѣ гильдейцы, въ знакъ согласія своего, ударили по мечамъ своимъ.
   А между тѣмъ, долетавшій съ улицы шумъ все усиливался. Слышались даже дерзостные клики: "Давай намъ сюда ганзейцевъ"!
   Нѣсколько слугъ разомъ вбѣжали въ залу и доложили, что бунтовщики намѣриваются приставить въ стѣнамъ и воротамъ лѣстницы и этимъ путемъ проникнуть внутрь "Стального двора". Кривъ неголованія раздался въ залѣ, и всѣ ганзейцы, не дожидаясь дальнѣйшихъ приказаній альдермэна бросились во дворъ. За ними послѣдовалъ и лордъ-мэръ, сопровождаемый Тидеманомъ и его преемникомъ.
   

V.
Подвигъ Реймара.

   Громко звучали удары топоровъ въ крѣпко-запертыя ворота и мракъ ночи былъ зловѣще освѣщенъ яркимъ пламенемъ смоляныхъ факеловъ. Проклятія и угрозы слышались со всѣхъ сторонъ, пока наконецъ не раздался изъ-за воротъ голосъ альдермэна:
   -- Изъ-за чего вы шумите?
   Тогда вдругъ все стихло на нѣсколько мгновеній, а затѣмъ нѣсколько сотъ голосовъ разомъ завопили:
   -- Отворяйте ворота и впускайте насъ!
   -- Кто вы такіе и чего вамъ нужно въ такой поздній часъ на Стальномъ дворѣ?-- переспросилъ альдермэнъ.
   -- Сами узнаете, когда насъ впустите!-- воскликнулъ насмѣшливо одинъ какой-то голосъ. Эти слова встрѣчены были общимъ хохотомъ. Тотчасъ вслѣдъ за этимъ нѣсколько голосовъ заревѣло изъ толпы:
   -- Отворяйте, что ли, калитку, а не то мы подрубимъ у васъ ворота!
   -- Сначала скажите, чего вы желаете,-- возразилъ альдермэнъ,-- тогда мы вступимъ съ вами въ дальнѣйшіе переговоры.
   -- Гдѣ тутъ у васъ Тидеманъ-фонъ-Лимбергъ!-- заревѣли голоса.-- Выдайте его намъ, тогда мы васъ оставимъ въ покоѣ.
   -- Я здѣсь!-- смѣло отозирался Тидеманъ.-- Чего вы отъ меня хотите?
   -- Вы должны передъ нами быть въ отвѣтѣ!-- послышалось опять изъ-за стѣны.-- Вы сегодня прогнали съ вашего двора одного честнаго малаго, нашего товарища! Вы и со всѣми нами поступаете также высокомѣрно!
   -- Давайте намъ сюда Лимберга!-- раздалось съ разныхъ сторонъ, и новые удары топоровъ посыпались на ворота.
   Тогда вдругъ защелкали и зазвенѣли тяжелые замки и запоры воротъ и къ великому удовольствію толпы медленно стали поворачиваться на своихъ петляхъ обитыя толстыми скобами половинки воротъ. Передніе крик , вновь захлопнувшиеся за лорд-мэром.
   Между тем как часть нападающих изо всех сил, всеми возможными инструментами и орудиями старалась открыть или пробить ворота, другая часть толпы приготовилась лезть на стены по приставленным лестницам. Третьи, наконец, раскручивая смоляные факелы, старались осветить как можно ярче стены и ворота двора и потрясали ими с диким, неистовым криком.
   Первые из мятежников, взобравшиеся на стены, были встречены градом мелких булыжников, которыми ганзейцы угостили их из своих самострелов. Рев и крики тех, кому пришлось отведать этого угощения, еще увеличили ярость нападающих, которые начали бросать через стену горящие головни и тем вынудили ганзейцев сойти со стены.
   Как раз в эту критическую минуту с западной стороны двора раздались пронзительный крик и громкие возгласы победы, и вслед за тем несколько ганзейцев разом закричали: "Боковая калитка с Даугэтского переулка взломана, и вооруженная толпа ворвалась оттуда".
   - Сюда!! На помощь!!! - раздались крики изнутри здания, в котором помещалась ратуша, и поспешно бросившиеся туда ганзейцы уже издали услыхали звонкий стук мечей.
   И действительно, там кипела настоящая битва, и бились не на живот, а на смерть.
   После ухода лорд-мэра Тидеман и Реймар поспешили в контору, чтобы там собрать и припрятать важнейшие письменные документы. Исполнивши это, они направились в залу заседаний, чтобы позаботиться о важных документах, хранившихся в главном сундуке кладовой. В это самое время вооруженные люди ворвались на боковую лестницу, которая вела в здание со стороны Даугэтского переулка. Во главе ворвавшихся были Торсен и Нильс. Первому из них пришла в голову счастливая мысль повести своих пособников в обход к той маленькой калиточке, из которой его сегодня утром выпроводили со двора. Замок у калитки оказался не особенно крепким, и какой-то слесарь сумел его взломать без особого труда.
   По счастью, ворвавшиеся на лестницу люди не могли ни окружить, ни обезоружить Тидемана и Реймара, потому что лестница была узенькая и двое людей с трудом могли по ней взбираться рядом. Таким образом, обоим ганзейцам пришлось биться только против Торсена и Нильса, хотя толпа и сильно напирала сзади.
   Тидеман плохо владел мечом - его дело было писать бумаги и сводить счеты; а потому судьба обоих ганзейцев зависела исключительно от силы и ловкости Реймара, который в данную минуту вдвойне возблагодарил отца своего за то, что тот обучил его и воинскому искусству.
   Реймар действительно оказался превосходным бойцом, который не только сумел отражать удары, наносимые обоими противниками, но еще и сам нападал на них энергично и сильно.
   - Подите прочь, Реймар Стеен, - закричал ему Торсен, - нам не до вас нужно добраться! Пусть Тидеман фон Лимберг сам попробует защититься!
   - Один - против целой шайки! - гневно отвечал Реймар, нанося жестокий удар Нильсу, который между тем собирался проколоть кинжалом левую ногу мужественного бойца.
   С криком рванулся Нильс назад, и на место его выступил какой-то рыжий моряк.
   - Еще раз, Реймар Стеен, - продолжал Торсен, которому вся кровь бросилась в голову, - знайте, что я ничего против вас не имею, хотя ваш отец и враг мне! Отстранитесь от борьбы!
   - Нет! Против людей, врывающихся с улицы, буду биться до последнего! - закричал Реймар. - Стыдно вам, что вы, некогда принимавший участие в нашем общем союзе, вы, некогда бывший таким честным и почтенным купцом, позволяете себе принять участие в таком темном деле! - И вновь скрестились мечи и раздался их стук.
   - Убирайтесь с вашими укорами! - кричал Торсен. - Что я делаю, за то я и отвечаю!
   - Ха, ха, ха! Вот как! Потому-то вы и приходите сюда, "как тать во нощи"!
   - Ты мне заплатишь за это, - кричал датчанин, потому не я вор, а вы, ганзейцы, - вы все воры, вы украли у меня все мое состояние. Ну вас всех к черту - в пекло!
   И с неистовой яростью он устремился на Реймара. Тот должен был подняться еще на две ступеньки. Датчанин последовал за ним, совершенно ослепленный бешенством и нанося удар за ударом. Реймар видел, что с этим безумцем борьба становится невозможной, и отступал шаг за шагом, пока наконец не очутился на самом верху лестницы. А толпа все лезла и лезла наверх и через несколько минут заняла площадку, с которой несколько дверей вели в ратушу. Реймар и Тидеман с большим трудом могли отбиться от нападающих настолько, что им удалось проскользнуть в дверь конторы. Но и сюда рвались Торсен и сопровождавшая его толпа. Когда Реймар увидел, что только мечом он может спасти своего старшего товарища, он с такой непреодолимой силой набросился на разъяренного датчанина, что тот не выдержал натиска, поскользнулся и при падении выронил из рук оружие. Тогда Реймар наступил ему своей мощной ногой на грудь и, взмахнув мечом, крикнул толпе:
   - Или вы все сейчас же уберетесь отсюда, или я проколю датчанину его коварное сердце!
   С изумлением взглянули бунтовщики на храброго ганзейца - и вдруг услыхали недоброе... По главной лестнице, которая вела в залу из садика, поспешно бежали на помощь Тидеману и Реймару вооруженные ганзейцы, в шлемах и доспехах. Толпа сразу дрогнула и побежала. Торсен рванулся с земли, с отчаянным усилием поднялся на ноги и бросился вслед за своими пособниками. "Тебе еще это припомнится!" - крикнул он Реймару, убегая.
   Молодой любечанин только с презрением посмотрел ему вслед и поспешил обратиться к ослабевшему от испуга Тидеману, утешая его тем, что опасность уже миновала.
   Подоспевшие молодцы бросились вниз по лестнице вслед за убегавшими бунтовщиками, которые, однако же, успели удалиться через открытую калитку и вновь направились на улицу Темзы, на соединение с главной толпой черни.
   Но уже издали слышались крики: "Городская стража приближается!" Толпа заколебалась... Крики стали ближе и слышнее, а в то же время с северной стороны показался вдали свет фонарей и факелов, освещавших путь подходившей городской страже. Тут уж все кинулись врассыпную, кто куда! Давай только бог ноги!
   Но толпе, бушевавшей перед главным входом в "Стальной двор", было нелегко разбежаться и ускользнуть от рук стражи, которая сильными отрядами наступала изо всех улиц, выходивших на берег Темзы, и приближалась к "Стальному двору" с двух противоположных сторон, освещая себе путь ярко пылавшими небольшими котелками со смолой, вздетыми на длинные шесты. Лорд-мэр еще вовремя успел отправить стражу на помощь ганзейцам! И лишь очень немногим из бунтовщиков удалось попрятаться и притаиться в излучинах берега Темзы: большинство захвачено было стражей и отведено в тюрьму, где и подверглось тяжким наказаниям.

VI. Сельдяная ярмарка в Шонене[*]

   [*] -- Шонен - современное написание: Шаннон.
   
   Июльское солнце палящими лучами освещало эфирно-голубое Балтийское море, сверкавшее тысячами огней, словно поверхность громадного граненого сапфира. Теплый, мягкий ветерок порхал над морем, по волнам которого двигалась масса кораблей.
   Подобно лебедям-великанам, они неслись к берегам Шонена, и цель их плавания была самая мирная - лов сельдей.
   В то время Балтийское море составляло главный рыбный запас Европы. Рыбы водилось и ловилось в нем великое множество; устья рек кишмя кишели форелями и разными породами лососей; киты, пугавшие мореходов, были в Балтике не диковинкой; а около побережья ловилась в огромном количестве камбала.
   Но главную добычу остерлингов составляли несметные косяки сельдей, периодически появлявшиеся в Балтийском море. До самого конца XII века сельди постоянно водились у Померанского берега, и такими густыми массами, что в период времени между днем Святого Якова и Святого Мартина их можно было ловить с берега и руками, и корзинами. Сельдь очень скоро сделалась любимым постным блюдом на всем севере Европы и стала доставлять вендским приморским городам - Любеку, Висмару, Ростоку, Штральзунду и Грейфсвальду - огромный доход и даже сделалась главным источником их благосостояния. Но ведь сельдь прихотлива и переменчива, а потому в XIII веке она вдруг изменила направление своих странствований и пошла вдоль низменных берегов Шонена. Ганзейцы тотчас поспешили за нею следом со своими кораблями и только тогда успокоились, когда получили в Швеции на лов сельдей привилегию и дозволение основать свои колонии.
   С тех пор ко времени лова сельдей стали к Шоненскому берегу приплывать сотни ганзейских кораблей. Они обыкновенно совершали свои плавания по нескольку вместе, потому что в то время редкий корабль решался пускаться в море в одиночку: на море ему всегда грозила встреча с морскими разбойниками.
   Корабли, в которых ганзейцы совершали свои морские путешествия, носили особое название - когге (а русские называли их обыкновенно шнеками). Они отличались всем своим складом от образца древних классических галер, по которому еще продолжали строиться суда на Средиземном море: им придавался своеобразный вид более округлыми очертаниями корпуса, высокими бортами, мощным и резко выдающимся килем и толстой высокой мачтой, на верху которой помещалась округлая сторожевая будка с зубцами.
   Между теми шнеками, которые в описываемый нами июльский день направлялись к Шоненскому берегу, одна, принадлежавшая любекскому купцу Госвину Стеену, была особенно красива. Он и сам плыл на ней, и управлял ею, так как ганзейский купец, вообще, не только руководил торговлей из своей уютной конторы, он умел владеть не только пером, но и кораблем, и мечом. Ему постоянно приходилось опасаться врагов в открытом море, и уже смолоду он закалялся в борьбе с опасностями и невзгодами всякого рода. В мелких стычках с пиратами образовались те герои, которые впоследствии, становясь бюргермейстерами, умели вести своих сограждан к победам на суше и на море.
   Однако же тот, кто бы теперь увидал господина Госвина Стеена на борту его шнеки, едва ли узнал бы в нем богатого и высокоуважаемого купца, так как он, по обычаю всех северных моряков, одет был в грубую фрисландскую куртку, поверх которой носил кольчужную рубашку. С уверенностью старого мореплавателя отдавал он нужные приказания, и его "ребята" выполняли все его указания самым тщательным образом, слишком хорошо зная неумолимую строгость своего хозяина. Даже те распущенные, своевольные молодцы, которые были приняты Госвином Стееном только на одно плавание, для обороны от нападения морских разбойников на обратном пути, - даже и эти морские ландскнехты выказывали ему большое уважение.
   Кто видел Реймара, тот уже мог составить себе полное понятие о его отце: вся разница была только в том, что борода у Госвина была седая и в глазах его уже не было того пламенного блеска - взгляд их был спокойнее и строже. Неутомимо ходил Госвин взад и вперед по палубе своего корабля, отдавая приказания короткими, отрывистыми фразами и покрикивая на отсталых и ленивых в работе матросов. А если случалось, что Госвин останавливался на минуту и устремлял свой взгляд в синюю даль, тогда на лице его можно было ясно прочесть глубокое раздумье, даже беспокойство и волнение.
   От такого именно раздумья отвлек его рыжебородый рыбак, у которого светло-голубые глаза светились добродушием. Насупив брови и почесывая в затылке, он спросил:
   - А что, господин Стеен, не начать ли мне понемножку сети-то из трюма на палубу выгружать? Скоро ведь и якорь бросить придется, потому вон уж и Фальстербо вдали показываться стал.
   Купец глянул вдаль, на выходивший из-за моря остров и отвечал:
   - Что ж, выгружай, Ганнеке. Только смотри, как будешь причаливать, чтобы наши люди не затевали никакой ссоры с датчанами. Мир и спокойствие - прежде всего.
   - Ну, господин Стеен, - простодушно ответил Ганнеке, - ведь уж вы меня знаете. Посмеют ли наши ребята завести какую ссору в моем-то присутствии! Хотя, правду сказать, иногда и кипит на сердце против этих датчан, потому самому, что они... они... как бы это сказать? Ну, одно слово - датчане, и, значит, народ этакий неподходящий... А уж в особенности теперь, как они себе Шонен-то присвоили... Однако вы будьте спокойны, господин Стеен, это ведь они только касательно сельдей.
   Хозяин машинально кивнул головой в знак согласия, потому что его собственные мысли носились где-то очень далеко, хотя его дурное настроение духа вызывалось отчасти и неожиданным захватом Шонена датским королем Вольдемаром IV.
   Шонен в былые годы принадлежал Дании вместе с Готландом и Блекингеленом, но был заложен Голштинии и в двадцатых годах XIV века добровольно подчинился Швеции, выплатившей за него всю сумму долга. Шведский король Магнус II, возбудивший против себя ненависть в народе своим дурным управлением страной, в 1360 году уступил, однако же, Шонен, Готланд и Блекингелен Вольдемару Датскому, по договору, которым Вольдемар обещался помогать Магнусу датским войском в случае междоусобной войны внутри государства. Стремление датского короля к завоеваниям тем более должно было тревожить ганзейцев, что они уже исстари должны были опасаться могущества этой страны, много раз угрожавшего великим ущербом их торговым интересам. Правда, Вольдемар уважал привилегии, выданные ганзейцам на Шонен; но надолго ли? Это было бы трудно сказать утвердительно при его характере. Недаром его в народе называли аттердагом (завтрашником), так как он любил всегда обдумывать каждый свой шаг и откладывать решение каждого дела на завтра.
   Но Госвин Стеен, наконец, совладал со своим настроением и опять стал ходить взад и вперед по палубе. Тогда Ганнеке опять подошел к нему:
   - Я передал ваше желание ребятам, господин Стеен, и очень это было кстати, потому они все чертовски против датчан злы; они, видите ли, полагают, что это датские каперы гнались за нашей Бойской флотилией и ее...
   - Молчать! - гневно крикнул хозяин, топнув ногой.
   Ганнеке с испугом посмотрел в искаженное гневом лицо хозяина; он видел, что Стеен вдруг весь затрясся от злобы... Рыбак отошел в сторону, глубоко опечаленный, бормоча про себя:
   - Таким мне его еще не случалось видеть - со мной он бывал всегда такой обходительный... А всему эти проклятые датчане виной!
   И снова взгляд Стеена углубился в синюю даль. Последние недели было нелегко ему пережить и много пришлось вынести огорчений. Он был недоволен и собой, и всем миром, и всем, что когда-либо казалось ему дорогим и милым. Одного дня - да! - одного удара было достаточно для того, чтобы уничтожить, разрушить все его планы.
   Госвин Стеен всегда, "от младых ногтей" был человеком осторожным, принимавшимся за дело лишь тогда, когда он мог быть твердо уверен в его счастливом исходе. Этой мудрой предусмотрительностью он сумел добиться уважения и почтения со стороны всех своих сограждан; все искали его советов и принимали эти советы за решения оракула. Никогда еще ему не случалось ошибаться, никогда еще ни одно из его прорицаний не оставалось неисполненным. Много раз совет города Любека обращался к нему с просьбой принять на себя звание и должность бюргермейстера, и Госвин Стеен не изъявлял на то согласия, так как он отлично знал пределы своих возможностей и говорил себе, что предлагаемая ему должность слишком затруднительна и что, занимая ее, мудрено на всех угодить. А ему хотелось среди всех своих сограждан оставаться единым непогрешимым и безупречным; ему любо было слышать, как почитатели его, вздыхая, говорили:
   - Да! Вот если бы Госвин Стеен был у нас бюргермейстером, так в городе-то все бы на иной лад пошло!
   Когда зимой происходили совещания о том, кому поручить командование главным военным кораблем, который должен был благополучно провести через Зунд Бойскую флотилию, и при этих совещаниях члены магистрата не могли прийти ни к какому решению, тем более что бюргермейстер Иоганн Виттенборг в течение лета должен был вести переговоры в Брюгге и потому не мог принять на себя командование кораблем, тогда вдруг поднялся со своего места Госвин Стеен и сказал:
   - Доверьте командование кораблем самому юному из наших членов, назначьте его командиром сына моего Реймара, и я надеюсь, что вы в этом не раскаетесь.
   Господа члены магистрата, услышав эту речь, молча обменялись между собой удивленными взглядами; но та уверенность, с какой Госвин Стеен говорил, показалась им вполне убедительной, и они единогласно возложили на Реймара эту трудную обязанность. На большом корабле, с сильным, многочисленным и хорошо вооруженным экипажем в четыреста человек, с разным воинским снаряжением и запасом на носу и корме судна, Реймар вышел в начале июня из гавани Травемюнде и направился смело к Норезунду. Четыре недели спустя тот же военный корабль возвратился в ту же гавань один - и при нем не было Бойской флотилии. Вся флотилия, с богатейшим грузом товаров, который ценили в 400 тысяч марок, попала в руки пиратов, от которых Реймар Стеен не сумел защитить флотилию. Кто были эти морские разбойники - датчане ли, норвежцы ли, финны или русские, - этого никто определенно сказать не мог, потому что, пока они грабили флотилию, Реймар Стеен должен был выдерживать упорную битву с каким-то сильным иноземным кораблем. Какой-то странный туман покрывал все это дело, и никто не мог в этот туман проникнуть, так как весь экипаж Бойской флотилии был захвачен в плен, а все люди, находившиеся с Реймаром на военном корабле, хранили мрачное и глубокое молчание. Пострадавшие любекские купцы подняли было крик и в своем кругу стали между собой поговаривать, что Бойскую флотилию можно было бы, конечно, спасти, если бы командиром ганзейского военного корабля был человек более опытный, однако же Реймар, после того как он отдал отчет совету обо всем ходе дела, не был привлечен ни к какой дальнейшей ответственности. Где нет истца, там и судье делать нечего; а для того чтобы затеять какое-нибудь дело против Реймара, не было необходимых улик, и потому именно любекский городской совет, против всякого ожидания, выказал себя в данном случае чрезвычайно снисходительным. В городе ходили слухи, объяснявшие эту снисходительность довольно своеобразно; говорили, что Госвин Стеен принял на себя все убытки, понесенные отдельными членами совета вследствие гибели Бойской флотилии... Сумма, уплаченная им, по слухам, равнялась 150 тысяч марок.
   Так и уладилось дело. Реймар был послан отцом в Визби, чтобы отныне заведовать его тамошними делами, и вся эта неприятная история забылась и быльем поросла.
   Но в сердце Госвина Стеена осталось больное место, которое ныло при малейшем прикосновении. Часто достаточно было одного нечаянно вырвавшегося слова, даже взгляда, для того чтобы задеть за живое проницательного купца. Но более всего угнетало, давило его то, что он видел, как всеобщее слепое доверие к нему его сограждан, их вера в то, что Госвин Стеен не может ошибаться, разлетелась прахом. И его честолюбию был этим нанесен жестокий удар!
   Друзья и ближайшие знакомые не без участия смотрели на внутренние страдания этого всеми уважаемого человека, и даже большинство его служащих понимали его горе. Беззаветно преданный ему Ганнеке понимал это лучше многих других и старался всеми силами развлечь и рассеять своего любимого хозяина. Как только, бывало, Госвин задумается и углубится в свои грустные размышления, Ганнеке уж непременно окажется около него и найдет какой-нибудь повод, чтобы с ним заговорить.
   Так поступил он и в ту минуту, о которой мы теперь рассказываем читателю. Он повел опять речь о сетях.
   - Теперь, господин Стеен, все сети у нас наверху и сельдям зададим гонку. Полагаю, нынче улов-то недурен будет.
   Хозяин не отвечал ни слова и продолжал смотреть вдаль.
   - Жаль только одного, - продолжал добродушный Ганнеке, - что вот нынче с засолом будет вам поруха, потому не будет у нас этой самой крупнозернистой бойской соли и...
   Суровый взгляд хозяина заставил Ганнеке перервать речь на полуслове; но он постарался загладить свою ошибку и продолжал:
   - Вот теперь, как едем-то на лов сельдей, так и вспоминается мне мой сын Ян; года два тому назад я брал его тоже с собой на Шонен... Там ведь у меня шурин есть - сторожем приставлен... Так это к нему погостить мы ездили...
   Хозяин глянул в сторону Ганнеке, нетерпеливо ожидая окончания его бессвязной речи.
   - Это об Яне-то мне вспомнилось, и я хотел вам сказать, что он меня не на шутку радует, господин Стеен, и старуху мою тоже. И уж так-то мы господину Реймару благодарны, что он взял Яна с собой в Визби и определил при деле, ведь вот уж скоро этому два года минет! Намедни приехал из Визби мой родственник, Бульмеринг, бочар, - сдавал там бочки, - ну, и Яна видел. Говорит, совсем приказчиком смотрит.
   Счастливый и довольный отец при этих словах так широко и радостно улыбался, что луч его радости запал и в сердце Госвина Стеена. Он, конечно, вскоре снова впал бы в раздумье, но Шонен был уже близко, работы предстояло на корабле много, и Ганнеке мог быть уверен, что его хозяину теперь будет некогда задумываться.
   Юго-западная оконечность Шонена представляет собой безотрадный, плоский и низменный песчаный откос, далеко вдающийся в море; но во время лова сельдей этот откос бывал так оживлен, так полон шума и движения, что это обыкновенно столь скучное и угрюмое побережье становилось просто неузнаваемым. Тысячи рыбачьих барок были разбросаны в открытом море, около расставленных ими сетей, и подходящие большие суда должны были принимать всякие меры предосторожности и лавировать очень искусно, чтобы никому не причинить тем ущерба. На берегу тоже кипела своеобразная деятельность: множество бондарей работали над бочками, в которые складывались соленые сельди.
   На пространстве между замками Скалёр и Фальстербо главным образом и толпился народ; там-то и происходила главная сельдяная ярмарка немецкой Ганзы. Место, на котором ганзейцы имели право торга и над которым развевался флаг их городов, они окопали глубоким рвом и отделили валом и частоколом от остального острова, составлявшего ныне датское владение. Каждому отдельному городу на этом клочке земли принадлежали особые поселения, называвшиеся виттами и, в свою очередь, отделявшиеся одно от другого тыном, на котором прибит был герб города. В каждой витте были свои особые каменные дома для копчения и соления сельдей, и деревянные таверны, и лавки для рыбаков и ремесленников, равно как и амбары, и склады для всякого рода товаров.
   Витта любечан на Шонене была одной из самых главных; даже управление ею было поручено особому фогту (управляющему) из членов любекского магистрата. К любекской витте с одной стороны примыкала витта прусских городов, а с другой - ростокская, штральзундская и висмаркская витты.
   Среди рыбного товара, наваленного среди груд соли и всякой копченой снеди, в особых лавках выставлены были напоказ драгоценнейшие европейские товары - шелковые материи и нидерландские сукна, южные вина и восточные пряности, так как ганзейские корабли никогда не приходили на сельдяную ловлю пустыми, а постоянно привозили с собой груз товаров. На пустынном полуостровке мало-помалу развилась ярмарка, которая могла смело соперничать с самыми крупными ярмарками в больших и многолюдных городах. Таким образом ганзейцы достигали разом двух целей: беспошлинно вывозили с Шонена богатейший запас сельдей (с каждого корабля взималась лишь самая ничтожная подать), который продавали у себя дома с большой выгодой, и при этом беспошлинно же ввозили на Шонен свои и чужие товары, доставляя постоянный заработок своим кораблям. На ганзейских виттах не дозволялось жить никакому иноземцу, и даже сам датский фогт, управлявший Шоненом, мог на основании установившегося обычая оставаться здесь только один день для посола сельди, выловленной на долю датского короля. Вообще, только ганзейским рыбакам было предоставлено право производить рыбную ловлю, точно так же как и соление рыбы могло производиться только при помощи рабочих-ганзейцев. Вследствие этого немецким купцам исключительно принадлежали все выгоды торга, снабжавшего сельдями не одну только Германию, но и Англию, и Нидерланды, и Швецию, и Россию с Польшей.
   На Шонене, как и вообще во всех остальных ганзейских поселениях, все было подчинено строжайшей дисциплине, и за соблюдением всяких законоположений, касающихся рыбной ловли, торговли вообще и рыночного торга в частности, следили очень зорко. Богобоязненные ганзейцы позаботились и о том, чтобы там же воздвигнута была немецкая церковь, в которой богослужение совершалось монахом. Рядом с церковью находилась и обычная в то время оружейная палата, в которой все, собиравшиеся переступить порог церкви, должны были складывать оружие. Предосторожность далеко не излишняя: в Средние века кровь билась в жилах не по-нашему и рука слишком поспешно хваталась за меч и за нож!

VII. Загадочный незнакомец

   Было уже далеко за полдень, когда Госвин Стеен причалил на своей шнеке к Шонену. Словно из раскаленной печи повеяло с берега на него и на весь его экипаж; прибрежный песок жег им ноги. Июльское солнце палило так сильно, что смола, которой были обмазаны суда, таяла и наполняла воздух своим острым ароматом.
   Госвин Стеен был встречен с большой радостью. Хотя его приветствовали и принимали люди, большей частью ему подчиненные и состоявшие на службе у него и прибывшие сюда ранее его на легких рыболовных судах, однако же при его нынешнем грустном настроении и этот радушный прием был ему очень приятен.
   Какой-то иноземец, стоявший в стороне на берегу (Стеену никогда еще не случалось видеть его на Шонене), по-видимому, смотрел с завистью на почетный прием, оказанный Госвину, и не сводил с него своих недобрых глаз. Госвин повернулся в его сторону и не мог отвести глаз от иноземца, который привлекал его к себе словно какими-то чарами. Вглядываясь в этого иноземца, Стеен стал припоминать, и ему показалось, что он его уже где-то видел. Но, как он ни напрягал своей памяти, он никак не мог себе уяснить, где и когда это было.
   Тогда он снова сосредоточил все свое внимание на своих служащих и подчиненных и спросил их, хорошо ли они без него работали.
   - А вот сами изволите увидеть, господин Стеен, - весело крикнули ему все в один голос, - как пожалуете к нам, в нашу витту.
   В этой витте была такая суматоха, что она представляла собой сущий муравейник. Но как в муравейнике, так и здесь, в этой любекской витте, все происходило на основании твердо установившихся правил. Многие сотни рук заняты были в соляных амбарах солением рыбы, между тем как другие укладывали рыбу в бочки и их устанавливали на повозки для перевозки на берег, где, еще в тот же вечер, готовы были к отплытию в Любек тридцать легких судов, постоянно поддерживавших связь с Шоненом до самого октября месяца, когда всякая деятельность на Шонене прекращалась до следующего года.
   Улов рыбы в этом году был настолько изобилен, что ганзейцы не могли быть им недовольны. Если при этом в среде ганзейцев и заметно было некоторое сумрачное настроение, то это главным образом следовало приписать тем тревожным известиям, которые доходили на Шонен о новых мероприятиях короля Вольдемара. Он почему-то суетливо разъезжал по всей своей стране и явно избегал встречи с теми послами Ганзейского союза, которым было поручено к нему явиться и просить его об утверждении различных обещанных им привилегий. Осторожный и хитрый аттердаг находил тысячи извинений для замедления дела и показывался то здесь, то там, очевидно, занятый приведением в исполнение каких-то таинственных замыслов и возможностью их осуществления в ближайшем будущем.
   Огненно-красный шар солнца медленно погружался в морские волны, покрывая их ослепительно-красным отблеском. Госвин Стеен, распорядившись выгрузкой товаров из шнеки в магазин любекской витты, отправился на берег, чтобы там взглянуть на снаряжение рыбачьих судов, готовившихся к отплытию. Множество рыбачьих барок подплывали в это время к берегу, доверху нагруженные своим богатым уловом; другие же отплывали от берега в море, на ночной лов. Вдоль всего берега на ночь обыкновенно зажигались факелы, и береговые сторожа были заняты именно тем, что расставляли их.
   Тут опять попался на глаза Госвину тот же иноземец и опять посмотрел на него так же враждебно. Близкое присутствие его до такой степени неприятно влияло на Госвина, что он не остался на берегу, а вернулся в ганзейскую витту.
   - Сановитый господин! - заметил иноземец одному из береговых сторожей, кивая в сторону удалявшегося Стеена.
   - Еще бы! - сказал сторож и подмигнул одному из стоявших около него рыбаков.
   - Этого господина не на всяких весах и взвесить-то можно.
   - А разве знаешь, кто это такой?
   - Коли не ошибаюсь, должно быть, господин Госвин Стеен из Любека.
   - Да! Да! - подтвердил сторож, посмеиваясь. - А мы его по-здешнему еще иначе называем.
   - А как?
   - Зовем его сельдяным рыцарем, потому, видите ли, что он на сельдях и разбогател, и теперь такую силу забрал в руки - что твой барон!
   - Не одной сельдью он разбогател, шурин, - вступился рыбак, - ты небось забыл, каков он в работе-то да какова у него голова-то!..
   - Так-то так, - продолжал подшучивать сторож Шрётер, - голова головой, а разбогатеть помогли ему и те золотые лисички, которые его супруга принесла с собой в приданое.
   - Да разве супруга Стеена происходит из такого богатого дома? - спросил иноземец.
   - Полагаю, - сухо отрезал Ганнеке. - Ведь наш-то господин взял за себя дочь богача Вульфа фон Вульфманна из Штральзунда, о котором рассказывают, что он даже и сидел не иначе, как на серебряной лавке. Мой родственник, бочар Бульмеринг, который поставляет ему бочки для погреба, рассказывал мне, что все стены в его доме увешаны драгоценными коврами. Так-то! А как он свою свадьбу праздновал, то приказал - словно король в коронованье - всю улицу от своего дома до церкви выстлать лундским сукном да музыкантов герцогских нанял и играть заставил. Одних блюд за свадебным обедом было восемьдесят! - заключил не без некоторой гордости Ганнеке.
   - Господи боже мой! - сказал сторож с глубоким вздохом. - Как подумаешь! Когда я женился на моей Дороте, так мы с ней были рады-радёшеньки, что у нас хоть селедки-то были.
   - Почем знать? Вам, может быть, ваши селедки вкуснее казались, нежели Вульфу весь его роскошный свадебный пир. Он и при всем своем богатстве ничем не был доволен, потому что у него не хватало именно той теплоты сердечной, которой в такой высокой степени обладает наш господин Стеен. Это, точно, такой человек, которого нельзя не уважать.
   - Он значит не очень строг? - спросил иноземец.
   - Строгонек таки он, но зато и добр при этом, - сказал Ганнеке.
   - Ведь у него, кажется, и сын есть? - продолжал расспрашивать иноземец.
   - Как же! Господин Реймар - и тоже славный господин.
   - Тот, верно, теперь заведует делами отца в Любеке?
   - Нет, он нынче живет в Визби, потому...
   - А почему бы это?
   - Ах! - с досадой сказал Ганнеке, почесывая за ухом. - Вышла тут одна история... Я, право, и сам не знаю, как это случилось... Мало ли там что злые языки болтают...
   - А скажите, пожалуйста, могу ли я сегодня еще переговорить с господином Госвином Стееном? - спросил иноземец после некоторого молчания.
   - О да, я полагаю, - сказал Ганнеке. - Сельдяные суда уже нагружены. Не хотите ли, чтобы я свел вас в нашу витту?
   Иноземец охотно согласился на это предложение и направился вслед за старым рыбаком.
   Ганзейские купцы бывали замечательно невзыскательны в своих житейских потребностях. В этом можно было убедиться и по убранству той маленькой комнатки, в которой жил Госвин Стеен на любекской витте. Жесткая койка, стул да рабочий стол составляли всю мебель в комнатке. Хозяин был занят вычислением прибылей, которые должен был ему принести улов сельдей за нынешний год, когда его занятия были прерваны приходом Ганнеке и другого, не известного ему лица, в котором Госвин тотчас признал странного незнакомца. Несмотря на то что лицо незнакомца теперь не носило на себе ни малейшего признака враждебности, Госвин все же почувствовал в душе своей при входе его нечто вроде внутреннего трепета или замирания сердца.
   - Что вам угодно? - спросил его Стеен очень неприветливо.
   - Извините, господин Стеен, - вступился Ганнеке, - этот господин желает с вами переговорить, так вот я его сюда и привел, потому, как вы знаете, никакой иноземец не имеет права входа в наши витты.
   - Чего же вам от меня нужно? - переспросил Стеен тем же сухим тоном у незнакомца.
   - Мне нужно бы с вами сладить небольшое дельце, - очень вкрадчиво заговорил незнакомец.
   Госвин Стеен пристально посмотрел на него и после некоторого молчания сказал:
   - Должно быть, я уже встречал вас где-нибудь прежде?
   - Легко может быть. Быть может, вы находились в числе членов того общего собрания любекской думы, в которое я вносил свою просьбу об изменении произнесенного против меня тяжкого приговора.
   - А! Теперь признаю вас! - воскликнул Стеен. - Вы тот самый датчанин, которого мы исключили из Ганзейского союза.
   - Родом я действительно датчанин, - отвечал Кнут Торсен, - однако же я в Визби приобрел права немецкого гражданства. Иначе я бы не мог попасть в состав Ганзейского союза.
   - Не затем ли вы пришли сюда, чтобы вновь повторить вашу просьбу? - спросил Стеен, на которого по-прежнему присутствие датчанина действовало чрезвычайно неприятно. - В таком случае знайте заранее, что я тут ничего не могу сделать.
   - Само собой разумеется. Так всегда и отвечают в подобных случаях.
   Стеен быстро глянул на говорившего и добавил:
   - Да если бы я даже и мог что-нибудь сделать, то и тогда бы не сделал, потому что ваш проступок принадлежит к числу наиболее важных. Нарушение доверия между нами, ганзейцами, наказуется очень строго...
   - Ну, положим, что не для всех бывают наказания равны! - заметил Торсен, злобно и лукаво искривив губы в подобие улыбки.
   - Что вы этим хотите сказать? - резко спросил Стеен.
   - А то и хочу сказать, что иному и нарушение доверия легко сходит с рук, потому что его судьям глаза червонцами прикрывают.
   Оба собеседника взглянули друг на друга взглядом смертельной ненависти: оба отлично понимали тайный смысл произнесенных слов; и Стеен теперь стал догадываться, зачем именно к нему Кнут Торсен пожаловал.
   - Ну, что же далее? Говорите! - почти повелительно обратился он к датчанину.
   Торсен указал на стоявшего у входа Ганнеке и, пожав плечами, отвечал:
   - Если вас не стеснит его присутствие, то я могу сейчас перейти к главной сути нашего дела.
   - Ступай, - обратился Госвин к Ганнеке, - но будь под рукой. Может быть, ты мне понадобишься.
   И при этом он подозрительно окинул взглядом Кнута Торсена, который ответил на этот взгляд словами:
   - Не беспокойтесь, я не причиню вам никакого вреда.
   Стеен не удостоил его ответом, а только выпрямился во весь рост и опустил левую руку на рукоять меча.
   Ганнеке невольно улыбнулся, выходя из комнатки. Невзрачная, приземистая фигура датчанина, в сравнении с рослым и плечистым старым купцом, представлялась просто ничтожеством, и потому его последние, успокоительные слова представлялись в устах его чем-то вроде неуместной похвальбы...
   "Кабы я мог предвидеть, - думал про себя Ганнеке, - что посещение этого иноземца причинит такую неприятность доброму господину Стеену, я бы его вовсе и не привел сюда. И ведь тоже - датчанин! Волк его заешь! Однако говорит-то он по-немецки настолько хорошо, что и не разберешь, откуда он родом".
   Ганнеке и еще некоторое время продолжал что-то бормотать себе под нос: у него была эта привычка, тем более что и вообще молчать был он не охотник.
   Сначала он было присел на скамейку в витте, но посидел на ней недолго. Гневный голос Стеена громко раздавался в маленьком домике, и до слуха Ганнеке донеслись среди вечерней тишины резкие звуки спора или перебранки, в которой и голос датчанина не уступал по силе голосу Стеена. Но когда Ганнеке подошел к дверям домика - в комнатке все опять стихло: оба собеседника, очевидно, смолкли на мгновение.
   Рыбак, покачав головой, вернулся опять на свою скамью и опять что-то стал бормотать себе под нос, выражая разные догадки и предположения.
   Во всей витте царствовала полнейшая тишина: рыбаки, ремесленники и работники отдыхали от своего тяжкого дневного труда, который должен был опять начаться с восходом солнца.
   Только в таверне по берегу еще слышалось некоторое движение, так как там обыкновенно толкались иноземные корабельщики, зафрахтованные ганзейцами и наутро уже готовившиеся к отплытию.
   Темнота быстро возрастала. На берегу и по взморью тускло мерцали смоленые факелы и смоляные бочки, то есть плавучие бочонки с горящей смолой, цепями прикрепленные к берегу и поставленные на мелях и вблизи подводных камней для охраны подходящих кораблей от опасности.
   Эти огни напомнили Ганнеке о его шурине, который должен был всю ночь бродить вдоль по берегу. Охотно пошел бы Ганнеке с ним поболтать и побеседовать о своей почтенной супруге Марике и о своем возлюбленном сыне Яне, который подавал такие большие надежды. Но нельзя было сойти с места: приказано было быть под рукой.
   Датчанин долго засиделся у Госвина Стеена. Уж все звезды засветились на небосклоне, уж холодным ночным ветром потянуло с моря, так что Ганнеке, привычный к стуже, нашел нужным натянуть себе на плечи какой-то старый брезент... А датчанин все не выходил от Стеена. Царившая кругом тишина и сырой холод, пронизывавший человека насквозь, - все это напоминало Ганнеке, что он на чужбине, да еще на какой неприветной чужбине, где и климат, и море, и люди одинаково хмуры и пасмурны. А добродушному Ганнеке в этом холоде и тишине было не по нутру. Привычный к городскому шуму и движению, он только там себя хорошо и чувствовал, где около него текла жизнь деятельная, веселая, пестрая, как на торговой площади в Любеке. Он рад был радешенек, когда, наконец, раздался в темноте голос его господина и он был призван в его комнатку.
   В комнате царила такая тьма, что хоть глаз выколи. Стеен среди своей важной и таинственной беседы с незнакомцем совсем позабыл об освещении и только теперь приказал Ганнеке принести огня.
   Верному слуге показалось, что голос его господина звучит как-то странно. Он вышел за огнем и внес в комнату светец, который и поставил на полочку около двери. Только тут успел он рассмотреть лицо Стеена и просто в ужас пришел! Смертельная бледность покрывала его щеки, и странное смущение было написано во всех чертах. Кнут Торсен, напротив, преспокойно осматривал все углы комнаты, как будто ничего особенного между ним и Госвином не произошло.
   - Теперь вы позволите мне удалиться, - сказал он, обращаясь к Госвину, который тяжело дышал и был страшно взволнован. - Я проведу ночь в прибрежной таверне, а завтра через Мальмё возвращусь в Копенгаген.
   Сказав это, он слегка поклонился и направился к выходу.
   - Проводи его из нашей витты, - приказал Госвин рыбаку, ожидавшему распоряжения. Тот, испуганный выражением лица своего господина, хотел было к нему обратиться с вопросом участия; но Госвин так нетерпеливо и повелительно махнул рукой, указывая на двери, что Ганнеке должен был повиноваться и вышел из комнаты вместе с датчанином, к которому почувствовал еще более отвращения.

VIII. Датчане в Визби

   Когда Стеен остался один в комнате, он в страшном волнении бросился на стул и закрыл себе лицо руками. В таком положении он и оставался несколько минут. Тяжело он дышал, казалось даже, как будто среди его вздохов слышались рыдания. Но когда он отнял руки от лица и мощной рукой оперся о стол, то в глазах его не видно было слез: в них скорее выражалась какая-то дикая решимость. Губы были плотно сжаты, а вздутые на лбу жилы свидетельствовали о страшном гневе, кипевшем в сердце Стеена.
   Он злобно засмеялся, но тотчас после того прижал обе руки к сердцу, как бы ощущая в нем жестокую боль, вскочил со стула и поспешно открыл маленькое окошечко. Прохладный ночной ветерок освежил его и на минуту оказал благодатное влияние на его сильно возбужденные нервы.
   Но, видимо, новый порыв отчаяния овладел им вскоре после того, и он опять опустился на стул, закрыв лицо обеими руками.
   В таком положении застал его Ганнеке по возвращении. Перепуганный, подошел он к хозяину и воскликнул:
   - Добрый вы мой, бедный господин Стеен, что с вами такое?
   Госвин не мог выговорить ни слова. Он только покачал головой.
   - Нет, уж нет, - продолжал Ганнеке в большом волнении, - вы уж, пожалуйста, теперь от меня не укрывайтесь, хоть я и бедный, и простой человек, и вам не ровня! Поверьте, что наш брат иногда вас, господ, лучше понимает, нежели и вы-то сами себя понимаете!
   Купец мотнул головой и крепко пожал мозолистую руку честного рыбака.
   - Вы мне дороги, господин Стеен, - продолжал Ганнеке (и две крупные слезы текли по щекам его), - так дороги, как если бы вы мне братом были родным, не в обиду вам будь сказано. Ах, господин Стеен, ведь мы-то все только у одного Господа, Спасителя нашего, и находим себе утешение в печалях: он тоже ведь был простой человек. И уж вы не побрезгуйте моей к вам преданностью и привязанностью. Как бы вы были теперь дома, в кругу вашего семейства, так я бы не посмел к вам навязываться с моим участием; ну, а ведь здесь-то вы одиноки, и мне сдается, что вам было бы полегче, как бы вы немножко порассказали.
   Госвин Стеен прижал руку рыбака к своему сердцу.
   - Ты - добрый, дорогой, преданный мне человек, - сказал он дрожащим голосом, который невольно выдавал его внутреннее волнение, - и, поверь мне, я высоко ценю твои заботы обо мне. Но тебе нечего обо мне тревожиться. Мы все - люди. Все поддаемся иногда тяжелому настроению, но ведь это проходит, минует... Я вот и теперь уже чувствую себя гораздо тверже...
   Ганнеке взглянул на говорившего испытующим оком.
   - Полно, так ли, господин Стеен? - спросил он с некоторым недоверием.
   Купец не ответил. Взор его, выражавший отчаяние, блуждал по стенам маленькой комнатки, руки судорожно сжимались - и вдруг неудержимый стон вырвался из груди его.
   - Ой, ой, ой! - вскрикнул перепуганный Ганнеке. - Что же это с вами, господин Стеен! Да ответьте же, Христа ради! - умолял он хозяина, который сидел перед ним как окаменелый. - Ответьте, коли у вас язык не отнялся! Хоть словечко вымолвите!
   И он старался растереть руки своего господина, холодные как лед.
   Через минуту Госвин Стеен вздохнул глубоко, всей грудью. Лицо его оживилось, и он с удивлением огляделся кругом, а потом взглянул на стоявшего перед ним на коленях Ганнеке и как будто пришел в себя.
   - Должно быть, в этот раз поездка по морю меня так растревожила, - проговорил он, стараясь усмехнуться. - Я постараюсь уснуть... Но постой, постой, что бы это могло быть? - быстро добавил он, указывая рукой по направлению к берегу и как будто прислушиваясь.
   На берегу слышны были глухой шум и жалобные вопли.
   - Верно, какой-нибудь корабль наткнулся на берег? - сказал Стеен. - Или не завязалась ли там какая-нибудь ссора с датчанами?
   - Только уж, наверно, наших людей там нет, - заметил Ганнеке, очень обрадовавшись тому, что его хозяин опять оживился. - Наши все мне поклялись, что они будут соблюдать тишину, а на их слово можно положиться.
   - А все же этот шум меня тревожит! - сказал Госвин. - И он не стихает, а все усиливается.
   - Может быть, там в таверне на берегу завязалась драка?
   - Нет, нет, - возразил хозяин, - не похоже на это! Скорее, может быть, не пришли ли сюда какие дурные вести? Посмотри, что там такое?
   - Не хотелось бы мне оставлять вас одного, господин Стеен, - тревожно заметил Ганнеке.
   - Ну, так я пойду с тобой вместе, - решил купец и добавил, когда они оба вышли на воздух: - Смотри-ка, смотри - не одних нас поднял на ноги этот шум: все проснулись в нашей витте.
   И он указал на массу рыбаков и работников, выбежавших из-под тех навесов, которые служили им прибежищем для ночлега.
   В это время к воротам витты подбежало разом несколько человек, разгоряченных и запыхавшихся от поспешного бега. Они еще издали кричали:
   - Датчане вторглись на Готланд! Они взяли Визби!
   Крик ужаса раздался им в ответ.
   Госвин Стеен едва удержался на ногах. Он ухватился за руку Ганнеке и едва мог выговорить:
   - Кто... кто привез эту весть?
   - Сейчас корабль пришел, - заговорили в один голос прибежавшие (это и были те самые рыбаки, которые выехали в море на ночной лов). - С этим кораблем и весть пришла. Некоторые из жителей Визби, которым удалось оттуда убежать, приплыли сюда на этом корабле. Да вот и все они сюда идут; мы только их бегом обогнали.
   Страшная весть быстро облетела все витты. Поспешно собрались все хозяева, чтобы заодно выслушать рассказ беглецов и затем между собой посоветоваться.
   Все уже давно смутно предвидели, что король Вольдемар затевает нечто неожиданное. Все как бы давно уже ожидали этой дурной вести; и все же весть о захвате Визби оказалась для всех такой неожиданностью, что во всех виттах произвела ужас и смущение. Никому и в голову не приходило, что хитрый аттердаг дерзнет наложить руку и на Визби, главный и старейший центр немецкой торговли и мореплавания, город, в котором немцев было так много, что они не только пользовались такими же правами, как и сами готландцы, но и принимали участие в самом управлении городом.
   - Как хотите, а мне все еще не верится, чтобы можно было решиться на такое безбожное дело! - воскликнул штральзундский купец Эвергард фон Мор, когда вступил в кружок ганзейцев, собравшихся около Госвина Стеена, почти потерявшего сознание.
   - Как же не верить, когда это уже совершилось? - спросил другой.
   - Да ведь это же оплеуха, которую всем нам, ганзейцам, дает датский король! - горячо воскликнул фон Мор. - Ведь это насмешка над всем нашим союзом, которая должна непременно быть отмщена.
   - Госвин Стеен, кажется, чувствует себя получше? - заговорили в толпе, видя, что Стеен медленно подымается, опираясь на своего верного Ганнеке.
   - Вам бы следовало прилечь, успокоиться, - сказал Стеену штральзундец. - Прикажите отвести вас в вашу комнату.
   - Не надо, - сказал купец, - теперь я себя опять чувствую крепким. Я хотел бы знать подробности, как было дело?
   По-видимому, он говорил правду: на лице его появился румянец, лихорадочная дрожь не пробегала более по его членам. И он уже спокойно взглянул на подходившую толпу новоприбывших, сопровождаемых рыбаками, ремесленниками и работниками; эта толпа заняла всю площадку перед любекской виттой, и начался подробный и печальный рассказ.
   Первым выступил из толпы седой старик штурман, который был лично известен большинству присутствовавших любекских купцов, так как он из года в год постоянно плавал между Ревелем и Висмаром, своей родиной.
   - Мы уже плыли обратно, - так повел он свой рассказ, - и свежий норд-ост крепко сбивал нас в сторону от нашего курса, так что нам поневоле пришлось пройти у самого берега Готланда. На берегу, близ Форёзунда, видим большую толпу людей: и руками нам машут, и всяческие знаки делают. Мы подплыли к берегу, но должны были принять меры предосторожности против устремившейся к нам толпы, так как все лезли к нам на корабль и все кричали: "Спасите нас от датчан - они у нас перебили отцов наших и братьев!" Только тут заметили мы, что толпа главным образом состояла из женщин и девушек.
   - Так, значит, действительно аттердаг осмелился отнять у нас Визби? - воскликнул Эвергард фон Мор.
   - Датчанин не станет спрашивать, - отвечал с усмешкой старый штурман. - Ведь вот хоть бы и Эланд - пришел да и взял.
   Известие о захвате и этого шведского острова, лежащего на юго-востоке от Готланда, вызвало изумление у слушателей; но ганзейцы заставили старика продолжать рассказ о виденном на Готланде.
   - Немудрено сообщить вам то, что мы слышали от удрученных горем жителей Готланда. Только что с Эланда пришла весть о том, что аттердаг занял Боргхольм, как уж в Визби стало известно, что он высадился со своими войсками в Эйст-Закене. Тщетно пытались готландцы оказать ему сопротивление: в двух стычках они были разбиты. Однако же они еще раз собрались с силами, чтобы дать ему отпор под стенами Визби. Перепуганные граждане, вместо того чтобы выжидать врага за своими стенами, вздумали также соединиться с готландцами и сражаться против датчан, однако же те их одолели, и восемьсот готландцев полегли в этой битве.
   - Вот и у меня эти датские псы растерзали отца и троих братьев, - воскликнул находившийся среди матросов юный готландец, проливая горькие слезы. - Но я им это попомню и отомщу - видит Бог!
   Все с участием посмотрели на юношу, который произнес клятву, подняв к небу правую руку.
   После краткого молчания штурман продолжал:
   - После этого поражения аттердагу были открыты ворота Визби. Но он не пожелал войти в город через ворота, а велел разбить и повалить часть стены и въехал в город как победитель. Самого-то города враги не грабили, но зато церквам и монастырям от них не было пощады: им должны были выдать все церковные сокровища. Даже из мраморных изваяний святых датские воины не постыдились выломать драгоценные камни.
   - О, да разве одни только церкви и монастыри пострадали от них! - перебил старика один из граждан Визби, спасшийся на висмарском корабле вместе с женой и ребенком. - Досталось порядком и купеческим конторам! Небось тоже взвыли! Там воины аттердага хорошо похозяйничали. Недаром король обещал им, что сведет их в страну, где и свиней из серебряных корыт кормят, а бабы лен на золотых прялках прядут.
   - Это, верно, кто-нибудь другой королю в уши напел, - заметил второй из бежавших визблян, - и я даже знаю, кто именно! Верно, золотых дел мастер Нильс и его гордая доченька, которой все женихи не по плечу казались, так что, наконец, все ее на смех поднимать стали. Она на это озлилась, и когда ее отец возвратился из Англии, то и он, и дочка его вскоре после того покинули Визби и отбыли в Копенгаген. Там Нильс сумел втереться в доверие к королю Вольдемару, расписал ему неслыханные богатства Готланда и тем самым возбудил алчность аттердага до высшей степени. Он рассказал ему о литых медных дверях, о золоченых оконных решетках, о залах с колоннами, о мраморных каминах, о богатстве монастырей и церквей и о неслыханном высокомерии купцов!
   - Вот почему, - продолжал первый гражданин, - тотчас по вступлении в Визби аттердаг приказал выставить на торговой площади три самые большие пивные бочки и объявить во всеуслышание, что наш город сохранит свои старые права и вольности только в том случае, если эти бочки в течение трех часов будут наполнены золотом и серебром. Само собой разумеется, что мы с перепугу стали откапывать все, что у нас было подороже, и наполнили бочки. А так как и при всем нашем старании они все же оставались не полны, то я вместе с другими земляками и решился искать спасения на чужбине.
   - В то самое время, - начал опять свой рассказ старый штурман, - как я принимал на борт этих несчастных готландцев, и аттердаг тоже стал собираться в обратный путь, в Данию, и нагрузил свои корабли всеми похищенными им драгоценностями. И мы сами были свидетелями того, как корабль, нагруженный самыми большими сокровищами, - корабль, на котором плыл сам король Вольдемар, затонул вблизи острова Карло, и аттердаг лишь с трудом смог избежать гибели.
   - Это уж, видимо, была Божья воля! - воскликнули в один голос визбляне. - Но Бог пошлет ему наказание еще не такое в будущем!
   - Он нашей рукой его накажет! - сказал Эвергард фон Мор. - Потому что это было бы неизгладимым пятном для всего нашего союза, если бы мы не отомстили за неповинные страдания несчастного родственного нам города. Наглый датчанин оскорбил нас в наших старейших правах и, ограбив Визби, нанес прямой ущерб многим из наших сотоварищей.
   - Он нам за это дорого заплатит! - в один голос воскликнули присутствующие ганзейцы; и тотчас же было решено ярмарку на Шонене немедленно закрыть и на следующий же день покинуть полуостров; а уж там, в родных своих городах, сообща посовещаться о том, какие следует в ближайшем будущем принять меры против аттердага. Госвин Стеен как в то время, когда визбляне рассказывали об ограблении Визби, так и при дальнейшем совещании держал себя в высшей степени спокойно. Только тогда, когда он обратился к готландцам с вопросом, не знают ли они чего-нибудь о судьбе, постигшей его торговый дом в Визби, - только тогда его голос дрогнул. Но никто не мог ему сообщить ничего определенного. Все только знали вообще, что датские воины бродили по всем важнейшим купеческим конторам и по всем товарным складам и шарили всюду.
   - Ну, значит, и моего дома не обошли! - мрачно произнес Госвин.
   - Однако же людей-то не убивали при конторах и складах? - осведомился Ганнеке, который, конечно, тревожился о судьбе своего сына Яна.
   - А разве же это не люди были те восемьсот граждан, которые пали под стенами города Визби? - возразили рыбаку готландцы.
   - Что и говорить! Страшно подумать даже! - отозвался Ганнеке. - Но я, собственно, говорю о том, не убивали ли и потом, когда аттердаг уже вступил в город?
   Ему отвечали только неопределенным пожатием плеч.
   - Мы были настолько озабочены нашей безопасностью, что уж ни о чем другом и помышлять не могли. Ну, на сегодня спокойной вам ночи желаем - пойдем на корабль к своим дочерям и женам.
   И готландцы удалились.
   Ганнеке посмотрел им вслед, качая головой. Он никак не мог понять ни равнодушия, ни спокойствия этих шведов, точно так же, как не мог привыкнуть к скучному однообразию их природы.
   - Не остаться ли мне у вас сегодня на ночь? - спросил рыбак своего хозяина, проводив его до дверей комнатки.
   - Нет! - отвечал Стеен. - Мы оба сегодня слишком многое пережили, и тебе так же нужен покой, как и мне. Будем спать; да, спать!.. И счастлив тот, кому не придется вовсе проснуться назавтра!
   Печально удалился Ганнеке под навес, где и выискал себе местечко на соломе и уснул среди толков и тревожных разговоров того рабочего люда, с которым он разделял ложе труда, достаточно покойное для труженика.
   Немного часов пришлось спать ганзейцам и рабочему люду. Вместе с зарей жизнь закипела в виттах, и закипела шумнее обыкновенного, потому что почти все население собиралось в обратный путь на родину. Ночной улов сельдей был посолен и уложен в бочки, а затем движение, шум и говор в виттах стали заметно слабеть.
   Длинные ряды возов двинулись с рыбной кладью к берегу, у которого в несколько рядов стояли тысячи кораблей и мелких судов.
   Датский фогт в этот день не показывался. Но Кнут Торсен стоял на берегу во время погрузки судов, и странная, почти сатанинская улыбка змеилась на его губах.
   Один за другим корабли подымали якоря и распускали паруса. Когда, наконец, и шнека Госвина Стеена была готова к отплытию, Ганнеке стал прощаться с своим шурином.
   - Дай Боже, - сказал честный береговой сторож, - увидеться подобру-поздорову!
   - Бог даст, - сказал со вздохом Ганнеке, утирая глаза широкой ладонью, - авось и увидимся, если только мой сыночек-то, Ян...
   Он дальше и говорить не мог; только пожал еще раз руку шурину и затем поскорее вступил на борт шнеки.
   Легкий бриз вздул паруса кораблей, которые величаво стали удаляться от берега по морским волнам. Любекская шнека отваливала от берега в числе самых последних. Госвин Стеен стоял на палубе и твердым голосом отдавал приказания матросам. Но его брови мрачно насупились, когда он увидел там на берегу вдвойне ему ненавистного датчанина, который осмелился ему поклониться полуприниженно, полунасмешливо.
   Гневным движением отвернулся от него Госвин Стеен и только тогда вздохнул свободно, когда исчез вдали берег Шонена, теперь опустевший... Там только и остались что вооруженные сторожа и их злые собаки. Жизнь и движение, еще вчера так пестро и шумно оживлявшие берег, исчезли как сновидение.

IX. Фирма "Госвин Стеен и сын"

   Та тесная внутренняя связь, которая существовала между всеми немецкими купцами уже в течение целого столетия, выражалась отчасти и в одинаковом устройстве городов и городского быта, напоминающих в значительной степени американские и австралийские города, выстроенные как будто по одному общему образцу и плану. И дома, и улицы ганзейских городов поразительно были схожи между собой, как это можно и теперь еще видеть, в старых кварталах Любека, Страсбурга и Данцига.
   Все они были обнесены толстыми стенами с зубцами и башнями, обведены глубоким рвом и за стенами вмещали в себе целый лабиринт узких улиц, обстроенных домами из обожженного кирпича, высокими, мрачными, с высокой кровлей. На всех углах и перекрестках можно было наткнуться либо на часовню, либо на больницу, либо на карантин для зачумленных, и над всей путаницей улиц и домов возвышались стройные, тонкие, островерхие башенки множества церквей, возносивших к небу свои кресты и колоколенки. И улицы, и торговые площади ганзейских городов были куда как некрасивы и бедны на взгляд: не было в них ничего похожего, ничего напоминающего роскошь и богатство южных и средненемецких городов, в которых все площади были украшены изящными водоемами и фонтанами, то мраморными, то бронзовыми и по работе принадлежавшими лучшим современным мастерам. Одним словом, немецкому северу был вовсе чужд тот тонкий художественный вкус, который развился в южной Германии вследствие частых сношений с Италией.
   Но зато улицы ганзейских городов были постоянно полны шума и движения, в особенности в тех кварталах, которые были населены ремесленниками. Пока благоприятное время года давало к тому какую-нибудь возможность, они обыкновенно переносили свои мастерские из душных и тесных помещений на улицу: и медник, и сапожник, и даже портной - все работали на открытом воздухе с утра и до вечера. Только сукновальщики должны были продолжать под крышей свою тяжелую, но прибыльную работу.
   Если мы себе представим эти узкие, извилистые улицы, еще более стесненные различными выступами, входами в погреба, навесами и лавчонками всякого рода, да притом еще припомним ту деятельность, которой постоянно кипели эти улицы, то мы должны будем прийти к тому убеждению, что картина уличной жизни того времени хотя и не согласовалась с нашими нынешними полицейскими правилами благоустройства и благочиния, однако же представляла собой очень живую, пеструю и яркую картину жизни тогдашнего вольного бюргерства. Среди маленьких, узких домишек ремесленников и рабочего люда очень гордо возвышались высокие и обширные каменные здания, принадлежавшие именитым ганзейским купцам. Украшенные по фасаду цветными поливными кирпичами, эти дома и внешней постройкой своей, и внутренним устройством напоминали вестфальские крестьянские избы, с которых и был заимствован первоначальный образец их постройки.
   В таком же точно доме помещалась и контора, и жилые комнаты торговой фирмы "Госвин Стеен и сын", принадлежавшей к старейшим в городе: она вела свое начало от XI столетия. Этот торговый дом счастливо пережил все невзгоды, постигавшие город в течение почти двух веков. Только в 1138 году глава этой фирмы перенес свое местопребывание (после всеобщего опустошения города) из старого Любека в новый Любек. Затем, в середине XII века, помещение торгового дома "Госвин и сын" еще раз потерпело от пожара, дотла уничтожившего весь новый Любек. Но любекские купцы не потерялись от этой беды: они только решили на месте деревянных воздвигнуть каменные постройки. И с той поры город пошел богатеть и процветать и стал во главе постепенно складывавшегося союза нижненемецких купцов.
   Богатства частных лиц возрастали и возрастали, и вместе с тем все более и более возрастало число железных сундуков, которые должны были служить хранилищем денег и сокровищ для местных богачей купцов. Граждане ганзейских городов были очень умеренны в своих потребностях; им некогда было и думать о наслаждениях, так как вся жизнь их складывалась из одного нескончаемого труда. Так копили они постепенно богатства свои, большей частью переходившие от отца к старшему сыну, который, в свою очередь, также почитал своей священной обязанностью увеличить во чтобы то ни стало основной капитал своего дома.
   Целые поколения Стеенов начали и окончили свое земное существование в нижнем этаже своего обширного дома (расположенного невдалеке от городской ратуши), работая в тесной конторе, при скудном освещении, проникавшем внутрь ее сквозь толстые круглые стеклянные оконницы. А рядом с конторой помещалась та обширная общая зала, или главный склад торгового дома, в которую свободно могла бы въехать и повернуть карета, запряженная четверкой лошадей. Там, на стене, вблизи громадных входных дверей, висели шлем, меч и воинские доспехи хозяина дома, рядом с запасами сушеной трески, наваленными грудой, рядом с сельдяными бочонками, с бочками пива и с целыми горами любекских сукон. Недаром же Госвина Стеена звали сельдяным рыцарем!
   Яркое августовское солнце освещало улицы славного города Любека, и один из его лучей, словно нечаянно, заглянул и в мрачную контору известного нам любекского купца, который сидел за своим письменным столом и с неудовольствием подвигал в сторону свои бумаги и счетные книги, чтобы избежать докучавшего ему солнечного луча. И, удаляясь от этого светлого случайного гостя, он ворчал про себя: "Не так ли точно преследует нас и судьба, упорная и безжалостная, вплоть до последнего нашего часа?"
   Госвин Стеен, который сегодня в своей конторе предавался таким мрачным мыслям, вовсе не напоминал своей внешностью того Госвина, которого мы несколько дней тому назад видели на палубе шнеки, твердо и спокойно отдававшего приказания матросам. Вместо фрисландской куртки корабельщика на нем была надета богатая, опушенная мехом одежда, а на его богато украшенном купеческом поясе висела красивая денежная сумка с перстнем и вырезанною на перстне печатью - маркою торгового дома, которая выжигалась на бочках, выставлялась на тюках с товарами, отпечатывалась на деловых бумагах и актах. Но богатство одежды не могло заменить той свежести и силы, которыми еще недавно отличалась вся внешность Госвина, производившая на всех такое внушающее впечатление. Его спина сгорбилась, выражение лица его было печально и озабоченно, и в глазах его не было прежнего огня и блеска.
   Из Визби все еще не приходило никаких вестей, и это еще более убеждало купца в том предположении, что датчане, вероятно, хорошо похозяйничали там в его конторе.
   Когда Ганнеке, в последнее время постоянно занятый на складе, помещавшемся под крышей дома, или старый верный слуга Даниэль входили в течение дня в контору Госвина, то они обыкновенно заставали своего господина около открытых сундуков: он все как-то тревожно пересчитывал находившиеся там деньги.
   И очень он изменился за последнее время - этот богатейший именитый купец. Это более всего ощущали жена его и дочь, которые теперь с грустью должны были сознавать, что веселая и приятная семейная жизнь, еще так недавно оживлявшая весь дом, разлетелась прахом. С тех пор как Реймар Стеен не сумел защитить Бойской флотилии от нападения морских разбойников, счастье отлетело от богатого дома Стеенов. Отношение отца к сыну сделалось натянутым, и эта натянутость еще возрастала постоянно от разных недоразумений. С обеих сторон проявлялась какая-то странная обидчивость, так что самого ничтожного слова было достаточно, чтобы раздуть тлевшую под пеплом искру в сильное пламя. Место прежнего мира и счастья заступил раздор, и ни госпожа Мехтильда, ни ее дочь Гильдегарда никак не могли примирить отца с сыном. Несмотря на всю свою любовь к Реймару, они обе вздохнули свободно, когда он покинул дом отцовский и отправился в Визби, чтобы там принять в свое управление местную контору Стеенов. Они надеялись, что время примирит их, зная притом, до какой степени отец был привязан к сыну. Такая связь беззаветной любви и преданности может временно ослабевать, но не может оборваться.
   Между тем настроение главы дома и после отъезда Реймара нисколько не изменилось, а со времени его возвращения с Шонена оно даже в значительной степени ухудшилось. Обыкновенно столь спокойный, Госвин стал тревожным и лихорадочно беспокойным. Чуть где-нибудь дверью хлопнут, он уже пугается. Когда ему случалось выходить из дома, то он постоянно по возвращении справлялся с какой-то особенной поспешностью, не заходил ли к нему какой-то иноземец.
   Любящая супруга с волнением следила за Госвином; ей было слишком ясно, что какая-то тяжелая забота угнетала его душу. Но как ни приступала к нему фрау Мехтильда, как ни упрашив уны изъ толпы готовы уже были ринуться во дворъ, когда сзади ихъ ухватила толпа и заставила остановиться:-- передъ изумленнымъ народомъ явился самъ лордъ-мэръ!
   -- Его милость, господинъ лордъ-мэръ!
   И дѣйствительно, глаза города Лондона, стоялъ у входа на "Стальной дворъ", среди своей многочисленной свиты. Гнѣвно обратился онъ къ толпѣ, въ рядахъ которой сразу замѣтилъ ивого учениковъ и подмастерьевъ изъ ремесленнаго класса. Этихъ мальчишекъ прежде всего спросилъ лордъ-мэръ -- не пожелаютъ ли они отправиться въ Ньюгэтъ, посидѣть за рѣшеткой?
   Слугамъ своимъ онъ приказалъ переловить нѣсколькихъ изъ числа этихъ мальчишекъ; затѣмъ, громко обратился къ остальнымъ: "Этихъ я выхватываю изъ вашей толпы, но и всѣмъ остальнымъ заявляю, что ни съ кого не будетъ взыскано, если вы теперь же и немедленно разойдетесь по домамъ. Иначе, мы, черезъ захваченныхъ нами, узнаемъ имена главныхъ зачинщиковъ смуты и примѣнимъ къ нимъ высшую мѣру наказанія. Постыдно уже и то, что здѣсь, въ толпѣ, я вижу такое множество людей зрѣлыхъ и взрослыхъ, которые настолько безнравственны, что завлекаютъ съ собою въ смуту и несовершеннолѣтнихъ ребятъ".
   Вся мастеровщина разомъ отхлынула въ сторону, между тѣмъ, какъ захваченные лордомъ-мэромъ ученики и подмастерья подняли громкій ревъ.
   Въ народѣ послышался ропотъ, но лордъ-мэръ, нимало не смущаясь, спросилъ:
   -- Изъ-за чего вы бунтуете? Или вы съ жиру бѣситесь? Можетъ быть вамъ еще налоговъ мало?
   Ропотъ усилился.
   -- Или вы всѣ такіе трусы, что передъ мною и отвѣта держать не смѣете?
   Тогда выступилъ изъ толпы Бенъ и тотъ старый морякъ, съ которыми мы уже утромъ познакомились въ пивной.
   -- Не въ обиду будь вашей милости -- заговорилъ старый морякъ, перебирая въ рукахъ свою шапку,-- если мы въ такой поздній часъ собрались и пришли сюда, то, право, только ради того, чтобы добиться справедливости...
   Багрово-красный цвѣтъ лица говорившаго и маслянистый блескъ его глазъ слишкомъ ясно указывали на то, что онъ сегодня хватилъ хмѣльнаго черезъ край. Тоже самое можно было сказать и о Бенѣ, и о прочихъ крикунахъ.
   -- Лучше бы вы пошли домой, да проспались бы хорошенько, чтобы хмѣль-то свой повывѣтрить,-- сказалъ -- лордъ-мэръ.-- А вы, вмѣсто того, еще и другимъ спать не даете, и нарушаете ночной покой города! Развѣ вы не знаете, чему вы подлежите, по закону, за подобный проступокъ?
   -- Мы хотимъ только добиться правосудія,-- отвѣчалъ старый морякъ.-- Ганзейцамъ слѣдуетъ задать порядочную трепку -- и мы имъ трепку зададимъ; а потомъ преспокойно разойдемся по домамъ.
   Новые крики и смѣхъ раздались изъ толпы.
   -- Ганзейцы здѣшніе,-- продолжалъ, ободряясь, морякъ,-- ужъ слишкомъ высоко носъ дерутъ, и намъ отъ нихъ солоно приходится!

   -- Такъ, такъ! вторила толпа, вѣдь вотъ, небось, они насъ на свои верфи не пускаютъ?-- заорали въ толпѣ ломовые извозчики.
   -- И намъ тоже нѣтъ отъ нихъ никакого заработка!-- кричали въ свою очередь коробельщики.
   -- Небось все только нѣмцамъ да англичанамъ ходъ даютъ! вступился Бенъ, и эти ганзейцы пользуются дружбой Англіи, лопатой гребутъ здѣсь деньги, и за все это у насъ же, изъ-подъ носу, заработокъ нашъ отбиваютъ.
   -- Вонъ ихъ изъ Лондона и изъ Англіи!-- ревѣла толпа.
   -- Именно такъ!-- подтвердилъ старый морякъ,-- и прежде всего слѣдуетъ въ трубу выпустить Тидемана, потому что онъ хуже ихъ всѣхъ!
   Лордъ-мэръ убѣдился въ томъ, что безъ вооруженной силы ничего не подѣлаешь съ пьяною толпою, а потому ограничился тѣмъ, что еще разъ обратился къ ней съ увѣщаніями и предостереженіями.
   Онъ потребовалъ, чтобы толпа спокойно разошлась по домамъ и обратилась бы на слѣдующій день съ жалобой въ его канцелярію. Затѣмъ его слуги очистили ему путь черезъ толпу, которая очень охотно разступилась и молча дала дорогу лорду-мэру и его свитѣ.
   Но едва только представитель города скрылся изъ вида, какъ шумъ поднялся снова, и толпа стала ломиться въ ворота вновь захлопнувшіяся за лордомъ-мэромъ.
   Между тѣмъ, какъ часть нападающихъ изо всѣхъ силъ, всѣми возможными инструментами и орудіями, старалась подломить или пробить ворота, другая часть толпы приготовилась лѣвть на стѣны по приставленнымъ лѣстницамъ. Третьи, наконецъ, раскручивая смоляныя факелы, старались освѣтить какъ можно ярче стѣны и ворота двора и потрясали ими съ дикимъ, неистовымъ крикомъ.
   Первые изъ мятежниковъ, взобравшіеся на стѣны, были встрѣчены градомъ мелкихъ булыжниковъ, которыми ганзейцы угостили ихъ изъ своихъ самострѣловъ. Ревъ и крики тѣхъ, кому пришлось отвѣдать этого угощенія, еще увеличили ярость нападающихъ, которые начали бросать черезъ стѣну горящія головни и тѣмъ вынудили ганзейцевъ сойти со стѣны.
   Какъ разъ въ эту критическую минуту съ западной стороны двора раздался пронзительный крикъ и громкіе возгласы побѣды, и вслѣдъ за тѣмъ нѣсколько ганзейцевъ разомъ закричали: "боковая калитка съ Даугэтскаго переулка взломана, и вооруженная толпа ворвалась оттуда".
   -- Сюда!! на помощь!!.-- раздались крики извнутри зданія, въ которомъ помѣщалась ратуша, и поспѣшно бросившіеся туда ганзейцы уже издали услыхали звонкій стукъ мечей.
   И дѣйствительно -- тамъ кипѣла настоящая битва, и бились не на животъ, а на смерть.
   По удаленіи лорда-мэра Тидеманъ и Реймаръ поспѣшили въ контору, чтобы танъ собрать и припрятать важнѣйшіе письменные документы. Исполнивши это, они направились въ залу засѣданій, чтобы озаботиться о важныхъ документахъ, хранившихся въ главномъ сундукѣ кладовой. Въ это самое время вооруженные люди ворвались на боковую лѣстницу, которая вела въ зданіе со стороны Доугэтскаго переулка. Во главѣ ворвавшихся были -- Торсенъ и Нильсъ. Первому изъ нихъ пришла въ голову счастливая мысль, повести своихъ пособниковъ въ обходъ къ той маленькой калиточкѣ, изъ которой его сегодня утромъ выпроводили со двора. Замокъ у калитки оказался не особенно крѣпкимъ я какой-то слесарь съумѣлъ его взломать безъ особеннаго труда.
   По счастью, ворвавшіеся на лѣстницу люди не могли ни окружить, ни обезоружить Тидемана и Реймара, потому, что лѣстница была узенькая и двое людей съ трудомъ могли по ней взбираться рядомъ. Такимъ образомъ обоимъ ганзейцамъ пришлось биться только противъ Торсена и Нильса, хотя толпа и сильно напирала сзади.
   Тидеманъ плохо владѣлъ мечемъ,-- его дѣло было писать бумаги и сводить счеты; а потому судьба обоихъ ганзейцевъ зависѣла исключительно отъ силы и ловкости Реймара, который, въ данную минуту вдвойнѣ возблагодарилъ отца своего за то, что тотъ обучилъ его и воинскому искусству.
   Реймаръ, дѣйствительно, оказался превосходнымъ бойцомъ, который не только съумѣлъ отражать удары, наносимые обоими противниками, но еще и санъ нападалъ на нихъ энергично и сильно.
   -- Пойдите прочь, Реймаръ Стеенъ -- закричалъ ему Торсенъ -- намъ не до васъ нужно добраться! Пусть Тидеманъ-фонъ-Лимбергъ самъ попробуетъ защититься!
   -- Одинъ -- противъ цѣлой шайки!-- гнѣвно отвѣчалъ Реймаръ, нанося жестокій ударъ Нильсу, который, между тѣмъ собирался проколоть кинжаломъ лѣвую ногу мужественнаго бойца.
   Съ крикомъ рванулся Нильсъ назадъ, и на мѣсто его выступилъ какой-то рыжій морякъ.
   -- Еще разъ, Реймаръ Стеенъ,-- продолжалъ Торсенъ, которому вся кровь бросилась въ голову,-- знайте, что я ничего противъ васъ не имѣю, хотя вашъ отецъ и врагъ мнѣ! Отстранитесь отъ борьбы!
   -- Нѣтъ! противъ людей, врывающихся съ улицы, буду биться до послѣдняго!-- закричалъ Реймаръ.-- Стыдно вамъ, что вы, нѣкогда принимавшій участіе въ нашемъ общемъ союзѣ, вы, нѣкогда бывшій такимъ честнымъ и почтеннымъ купцомъ, позволяете себѣ принять участіе въ такомъ темномъ дѣлѣ! И вновь скрестились мечи и раздался ихъ стукъ.
   -- Убирайтесь съ вашими укорами!-- кричалъ Торсенъ,-- что я дѣлаю, за то я и отвѣчаю!
   -- Ха! ха! ха! вотъ какъ! Потому-то вы и приходите сюда, "какъ тать во нощи!"
   -- Ты мнѣ заплатишь за это,-- кричалъ датчанинъ, потому не я воръ, а вы, ганзейцы -- вы всѣ воры, вы украли у меня все мое состояніе. Ну васъ всѣхъ къ чорту -- въ пекло!
   И съ неистовой яростью онъ устремился на Реймара. Тотъ долженъ былъ подняться еще на двѣ ступеньки. Датчанинъ послѣдовалъ за нимъ, совершенно ослѣпленный бѣшенствомъ и нанося ударъ за ударомъ. Реймаръ видѣлъ, что съ этимъ безумцемъ борьба становится ему невозможною, и отступалъ шагъ за шагомъ, пока наконецъ не очутился на самомъ верху лѣстницы. А толпа все лѣзла и лѣзла наверхъ, и черезъ нѣсколько минутъ заняла площадку, съ которой нѣсколько дверей вели въ ратушу. Реймаръ и Тидеманъ, съ большимъ трудомъ могли отбиться отъ нападающихъ на столько, что имъ удалось проскользнуть въ дверь конторы. Но и сюда рвался Торсенъ и сопровождавшая его толпа. Когда Реймаръ увидѣлъ, что только мечемъ онъ можетъ спасти своего старшаго товарища, онъ съ такою непреодолимою силою набросился на разъяреннаго датчанина, что тотъ невыдержалъ натиска, поскользнулся и при паденіи выронилъ изъ рукъ оружіе. Тогда Реймаръ сталъ ему своею мощною ногою на грудь, и, взмахнувъ мечемъ, крикнулъ толпѣ:
   -- Или вы всѣ сейчасъ же уберетесь отсюда, или я проколю датчанину его коварное сердце!
   Съ изумленіемъ взглянули бунтовщики на храбраго ганзейца -- и вдругъ услыхали недоброе... По главной лѣстницѣ, которая вела въ залу изъ садика, поспѣшно бѣжали на помощь Тидеману и Реймару вооруженные ганзейцы, въ шлемахъ и доспѣхахъ. Толпа сразу дрогнула и побѣжала. Торсенъ рванулся съ земли, съ отчаяннымъ усиліемъ поднялся на ноги и бросился вслѣдъ за своими пособниками. "Тебѣ еще это припомнится!" -- крикнулъ онъ Реймару, убѣгая.
   Молодой любчанинъ только съ презрѣніемъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ, и поспѣшилъ обратиться къ ослабѣвшему отъ испуга Тидеману, утѣшая его тѣмъ, что опасность уже миновала.
   Подоспѣвшіе молодцы бросились внизъ по лѣстницѣ вслѣдъ за убѣгавшими бунтовщиками, которые однако, же успѣли удалиться черезъ открытую калитку и вновь направились на улицу Темзы, на соединеніе съ главною толпою черни.
   Но уже издали слышались криви: "Городская стража приближается!"... Толпа заколебалась... Крики стали ближе и слышнѣе,-- а въ то же время съ сѣверной стороны показался вдали свѣтъ фонарей и факеловъ, освѣщавшихъ путь подходившей городской стражи. Тутъ ужъ всѣ кинулись въ разсыпную,-- кто куда! Давай только Богъ ноги!
   Но толпѣ, бушевавшей передъ главнымъ входомъ въ "Стальной дворъ" было не легко разбѣжаться и ускользнуть отъ рукъ стражи, которая сильными отрядами наступала изо всѣхъ улицъ, выходившихъ на берегъ Темзы и приближалась къ Стальному двору съ двухъ противуположныхъ сторонъ, освѣщая себѣ путь ярко-пылавшими небольшими котелками со смолой, вздѣтыми на длинные шесты. Лордъ-мэръ еще во-время успѣлъ отправить стражу на помощь ганзейцамъ! И лишь очень немногимъ изъ бунтовщиковъ удалось попрятаться и притаиться въ излучинахъ берега Темзы: большинство захвачено было стражей и отведено въ тюрьму, гдѣ и подверглось тяжкимъ наказаніямъ.
   

VI.
Сельдяная ярмарка въ Шоненѣ.

   Іюльское солнце палящими лучами освѣщало эѳирно-голубое Балтійское море, сверкавшее тысячами огней, словно поверхность громаднаго, граненаго сапфира. Теплый, мягкій вѣтерокъ порхалъ надъ моремъ, по волнамъ котораго двигалось масса кораблей.
   Подобно лебедямъ-великанамъ они неслись къ берегамъ Шонена, и цѣль ихъ плаванія была самая мирная,-- ловъ сельдей.
   Въ то время, Балтійское море составляло главный рыбный запасъ Европы. Рыбы водилось и ловилось въ немъ великое множество; устья рѣкъ кишмя кишѣли форелями и разными породами лососей; киты, пугавшіе мореходовъ, были въ Балтикѣ не диковинкой; а около прибрежья ловилась въ огромномъ количествѣ камбала.
   Но главную добычу остерлинговъ составляли несмѣтныя стада сельдей, періодически появлявшіяся въ Балтійскомъ морѣ. До самаго конца XII вѣка сельди постоянно водились у Померанскаго берега и такими густыми массами, что, въ періодъ времени между днемъ св. Якова и св. Мартина, ихъ можно было ловить съ берега и руками, и корзинами. Сельдь очень скоро сдѣлалась любимымъ постнымъ блюдомъ на всемъ сѣверѣ Европы и стала доставлять вендскимъ приморскимъ городамъ -- Любеку, Висмару, Роштоку, Стральзунду и Грейфсвальде -- огромный доходъ, и даже сдѣлалась главнымъ источникомъ ихъ благосостоянія. Но вѣдь сельдь прихотлива и перемѣнчива, а потому, въ XIII вѣкѣ, она вдругъ измѣнила направленіе своихъ странствованій и пошла вдоль низменныхъ береговъ Шонена. Ганзейцы тотчасъ поспѣшили за нею слѣдомъ со своими кораблями, и только тогда успокоились, когда получили въ Швеціи на ловъ сельдей привилегію и дозволеніе основать свои колоніи.
   Съ тѣхъ поръ, ко времени лова сельдей стали къ Шоненскому берегу приплывать сотни ганзейскихъ кораблей. Они обыкновенно совершали свои плаванія по нѣскольку вмѣстѣ, потому что, въ то время рѣдкій корабль рѣшался пускаться въ море въ одиночку:-- на морѣ ему всегда грозила встрѣча съ морскими разбойниками.
   Корабли, въ которыхъ ганзейцы совершали свои морскія путешествія, носили особое названіе -- когге (а русскіе называли ихъ обыкновенно шнеками). Они отличались всѣмъ своимъ складомъ отъ образца древнихъ классическихъ галеръ, по которому еще продолжали строиться суда на Средиземномъ морѣ: имъ придавался своеобразный видъ болѣе округлыми очертаніями корпуса, высокими бортами, мощнымъ и рѣзко-выдающимся килемъ и толстою высокою мачтою, на верху которой помѣщалась округлая сторожевая будка съ зубцами.
   Между тѣми шнеками, которыя въ описываемый нами іюльскій день направлялись къ Шоненскому берегу, одна, принадлежавшая любекскому купцу Госвину Стеену, была особенно красива. Онъ и самъ плылъ на ней, и управлялъ ею, такъ какъ ганзейскій купецъ, вообще, не только руководилъ торговлею изъ своей уютной конторы,-- онъ умѣлъ владѣть не только перомъ, но и кораблемъ, и мечемъ. Ему постоянно приходилось опасаться враговъ въ открытомъ морѣ, и ужъ смолоду онъ закалялся въ борьбѣ съ опасностями и невзгодами всякаго рода. Въ мелкихъ стычкахъ съ пиратами образовались тѣ герои, которые впослѣдствіи, становясь бургмейстерами, умѣли водить своихъ согражданъ въ побѣдамъ на сушѣ и на морѣ.
   Однако же, тотъ, кто бы теперь увидалъ г. Госвина Стеена на бортѣ его шнеки, едва ли узналъ бы въ немъ богатаго и высоко уважаемаго купца, такъ какъ онъ, по обычаю всѣхъ сѣверныхъ моряковъ одѣтъ былъ въ грубую фрисландскую куртку, поверхъ которой носилъ кольчужную рубашку. Съ увѣренностью стараго мореплавателя отдавалъ онъ нужныя приказанія и его "ребята" выполняли всѣ его указанія самымъ тщательнымъ образомъ, слишкомъ хорошо зная неумолимую строгость своего хозяина. Даже тѣ распущенные, своевольные молодцы, которые были приняты Госвиномъ Стееномъ только на одно плаванье, для обороны отъ нападенія морскихъ разбойниковъ на обратномъ пути,-- даже и эти морскіе ландскнехты выказывали ему большое уваженіе.
   Кто видѣлъ Реймара, тотъ уже могъ составить себѣ полное понятіе о его отцѣ: вся разница была только въ томъ, что борода у Госвина была сѣдая, и въ глазахъ его уже не было того пламеннаго блеска,-- взглядъ ихъ былъ спокойнѣе и строже. Неутомимо ходилъ Госвинъ взадъ и впередъ по палубѣ своего корабля, отдавая приказанія короткими, отрывистыми фразами, и покрикивая на отсталыхъ и лѣнивыхъ въ работѣ матросовъ. А если случалось, что Госвинъ останавливался на минуту и устремлялъ свой взглядъ въ синюю даль, тогда на лицѣ его можно было ясно прочесть глубое раздумье, даже безпокойство и волненіе.
   Отъ такого именно раздумья отвлекъ его рыжебородый рыбакъ, у котораго свѣтло-голубые глаза свѣтились добродушіемъ. Насупивъ брови и почесывая въ затылкѣ, онъ спросилъ:
   -- А что, г. Стеенъ, не начать ли мнѣ понемножку сѣти-то изъ трюма на палубу выгружать? Скоро вѣдь и якорь бросить придется, потому вонъ ужъ и Фальстербо вдали показываться сталъ.
   Купецъ глянулъ въ даль, на выходившій изъ-за моря островъ и отвѣчалъ:
   -- Чтожъ, выгружай, Ганнеке. Только смотри, какъ будешь причаливать, чтобы наши люди не затѣвали никакой ссоры съ датчанами. Миръ и спокойствіе -- прежде всего.
   -- Ну, г. Стеенъ,-- простодушно отвѣтилъ Ганнеке,-- вѣдь ужъ вы меня знаете. Посмѣютъ ли наши ребята завести какую ссору, въ моемъ-то присутствіи! Хотя, правду сказать, иногда и кипитъ на сердцѣ противъ этихъ датчанъ, потому самому, что они... они... какъ бы это сказать? Ну, одно слово -- датчане, и значитъ, народъ этакій неподходящій... А ужъ въ особенности теперь, какъ они себѣ Шоненъ-то присвоили... Однако, вы будьте спокойны, г. Стеенъ, это вѣдь они только касательно сельдей.
   Хозяинъ машинально кивнулъ головой въ знакъ согласія, потому что его собственныя мысли носились гдѣ-то очень далеко, хотя его дурное настроеніе духа вызывалось отчасти и неожиданнымъ захватомъ Шонена со стороны датскаго короля Вольдемара IV.
   Шоненъ, въ былые годы, принадлежалъ Даніи вмѣстѣ съ Готландомъ и Блекингомъ, но былъ заложенъ Голштиніи и въ двадцатыхъ годахъ XIV вѣка добровольно подчинился Швеціи, выплатившей за него всю сумму долга. Шведскій король, Магнусъ II, возбудившій противъ себя ненависть въ народѣ своимъ дурнымъ управленіемъ страною, въ 1360 году уступилъ однако же Шоненъ, Готландъ и Блекингененъ Вольдемару Датскому, по договору, которымъ Вольдемаръ обѣщался помогать Магнусу датскимъ войскомъ, въ случаѣ междоусобной войны внутри государства. Стремленія датскаго короля къ завоеваніямъ тѣмъ болѣе должно было тревожить ганзейцевъ, что они уже изстари должны были опасаться могущества этой страны, много разъ угрожавшаго великимъ ущербомъ ихъ торговымъ интересамъ. Правда, Вольдемаръ уважалъ привиллегіи, выданныя ганзейцамъ на Шоненъ; но на долго ли? это было бы трудно сказать утвердительно, при его характерѣ. Не даромъ его въ народѣ называли аттердагомъ (завтрашникомъ), такъ какъ онъ любилъ всегда обдумывать каждый свой шагъ и откладывать рѣшеніе каждаго дѣла на-завтра.
   Но Госвинъ Стеенъ, наконецъ, совладалъ со своимъ настроеніемъ и опять сталъ ходить взадъ и впередъ по палубѣ. Тогда Ганнеке опять подошелъ къ нему:
   -- Я передалъ ваше желаніе ребятамъ,-- г. Стеенъ,-- и очень это было кстати, потому они всѣ чертовски противъ датчанъ злы; они, видите ли, полагаютъ, что это датскіе каперы гнались за нашей Бойской флотиліей и ее...
   -- Молчать!-- гнѣвно крикнулъ хозяинъ, топнувъ ногою.
   Ганнеке съ испугомъ посмотрѣлъ въ искаженное гнѣвомъ лицо хозяина; онъ видѣлъ, что Стеенъ вдругъ весь затрясся отъ злобы... Рыбакъ отошелъ въ сторону, глубоко опечаленный, бормоча про себя:
   -- Такимъ мнѣ его еще не случалось видѣть -- со мной онъ бывалъ всегда такой обходительный... А всему эти проклятые датчане виной!
   И снова взглядъ Стеена углубился въ синюю даль. Послѣднія недѣли было не легко ему пережить и много пришлось вынести огорченій. Онъ былъ недоволенъ и собою, и всѣмъ міромъ, и всѣмъ, что когда-либо казалось ему дорогимъ и милымъ. Одного дня,-- да!-- одного удара было достаточно для того, чтобы уничтожить, разрушить всѣ его планы.
   Госвинъ Стеенъ всегда, "отъ младыхъ ногтей", былъ человѣкомъ осторожнымъ, принимавшимся за дѣло лишь тогда, когда онъ могъ быть твердо увѣренъ въ его счастливомъ исходѣ. Этою мудрою предусмотрительностью онъ съумѣлъ добиться уваженія и почтенія со стороны всѣхъ своихъ согражданъ; всѣ искали его совѣтовъ и принимали эти совѣты за рѣшенія оракула. Никогда еще ему не случалось ошибаться, никогда еще ни одно изъ его прорицаній не оставалось неисполненнымъ. Много разъ совѣтъ города Любека обращался къ нему съ просьбою -- принять на себя званіе и должность бургмейстера, и Госвинъ Стеенъ не изъявлялъ на то согласія, такъ какъ онъ отлично зналъ предѣлы своей возможности, и говорилъ себѣ, что предлагаемая ему должность слишкомъ затруднительна и, что, занимая ее, мудрено на всѣхъ угодить. А ему хотѣлось, среди всѣхъ своихъ согражданъ, оставаться единымъ непогрѣшимымъ и безупречнымъ; ему любо было слышать, какъ почитатели его, вздыхая, говорили:
   -- Да! вотъ если бы Госвинъ Стеенъ былъ у насъ бургмейстеромъ, такъ въ городѣ-то все бы на иной ладъ пошло!
   Когда, зимою, происходили совѣщанія о томъ, кому поручить командованіе главнымъ военнымъ кораблемъ, который долженъ былъ благополучно провести черезъ Зундъ Бойскую флотилію, и при этихъ совѣщаніяхъ члены магистрата не могли прійти ни къ какому рѣшенію, тѣмъ болѣе, что бургмейстеръ Іоганнъ Виттенбергъ въ теченіе лѣта долженъ былъ вести переговоры въ Брюгге и потому не могъ принять на себя командованіе кораблемъ,-- тогда вдругъ поднялся со своего мѣста Госвинъ Стеенъ и сказалъ:
   -- Довѣрьте командованіе кораблемъ юнѣйшему изъ нашихъ сочленовъ,-- назначьте командиромъ его сына моего Реймара, и я надѣюсь, что вы въ этомъ не раскаетесь.
   Господа члены магистрата, услышавъ эту рѣчь, молча обмѣнялись между собою удивленными взглядами; но та увѣренность, съ какой Госвинъ Стеенъ говорилъ, показалась имъ вполнѣ убѣдительною, и они единогласно возложили на Реймара эту трудную обязанность. На большомъ кораблѣ, съ сильнымъ, многочисленнымъ и хорошо вооруженнымъ экипажемъ въ 400 человѣкъ, съ разнымъ воинскимъ снарядомъ и запасомъ на носу и кормѣ судна, Реймаръ вышелъ въ началѣ іюня изъ гавани Травемюнде и направился смѣло къ Норезунду. Четыре недѣли спустя тотъ же военный корабль возвратился въ ту же гавань одинъ,-- и при немъ не было Бойской флотиліи. Вся флотилія, съ богатѣйшимъ грузомъ товаровъ, который цѣнили въ 400,000 марокъ, попала въ руки пиратовъ, отъ которыхъ Реймаръ Стеенъ не съумѣлъ оберечь флотилію. Кто были эти морскіе разбойники -- датчане ли, норвежцы ли, финны или русскіе -- этого никто опредѣленно сказать не могъ, потому что, пока они грабили флотилію, Реймаръ Стеенъ долженъ былъ выдерживать упорную битву съ какимъ-то сильнымъ иноземнымъ кораблемъ. Какой-то странный туманъ покрывалъ все это дѣло, и никто не могъ въ этотъ туманъ проникнуть, такъ какъ весь, экипажъ Бойской флотиліи былъ захваченъ въ плѣнъ, а всѣ люди, находившіеся съ Реймаромъ на военномъ кораблѣ хранили мрачное и глубокое молчаніе. Сильно-потерпѣвшіе любекскіе купцы подняли было крикъ и въ своемъ кругу стали между собою поговаривать, что Бойскую флотилію можно было бы, конечно, спасти, если бы командиромъ ганзейскаго военнаго корабля былъ человѣкъ болѣе опытный, однако же Реймаръ, послѣ того, какъ онъ отдалъ отчетъ совѣту обо всемъ ходѣ дѣла, не былъ привлеченъ ни къ какой дальнѣйшей отвѣтственности. Гдѣ нѣтъ истца, тамъ и судьѣ дѣлать нечего; а для того, чтобы затѣять какое-нибудь дѣло противъ Реймара -- не было необходимыхъ уликъ и потому именно любекскій городской совѣтъ, противъ всякаго ожиданія, выказалъ себя, въ данномъ случаѣ, чрезвычайно снисходительнымъ. Подъ рукою, въ городѣ ходили слухи, объяснявшіе эту снисходительность довольно своеобразно; говорили, что Госвинъ Стеенъ принялъ на себя всѣ убытки, понесенные отдѣльными членами совѣта вслѣдствіе гибели Бойской флотиліи... Сумма, уплаченная имъ, по слухамъ, равнялась 150,000 марокъ.
   Такъ и уладилось дѣло. Реймаръ былъ посланъ отцомъ въ Вивби чтобы отнынѣ завѣдывать его тамошними дѣлами, и вся эта непріятная исторія забылась и быльемъ поросла.
   Но въ сердцѣ Госвина Стеена осталось больное мѣсто, которое ныло при малѣйшемъ прикосновеніи. Часто достаточно было одного нечаянно-вырвавшагося слова, даже взгляда, для того, чтобы задѣть заживое проницательнаго купца. Но болѣе всего угнетало, давило его то, что онъ видѣлъ, какъ всеобщее, слѣпое довѣріе къ нему его согражданъ -- ихъ вѣра въ то, что Госвинъ Стеенъ не можетъ ошибаться -- разлетѣлась прахомъ. И его честолюбію былъ этимъ нанесенъ жестокій ударъ!
   Друзья и ближайшіе знакомые не безъ участія смотрѣли на внутреннія страданія этого, всѣми уважаемаго человѣка, и даже большинство его служащихъ понимали его горе. Беззавѣтно преданный ему Ганнеке понималъ это лучше многихъ другихъ и старался всѣми силами развлечь и разсѣять своего любимаго хозяина. Какъ только бывало Госвинъ задумается и углубится въ свои грустныя размышленія, Ганнеке ужъ непремѣнно окажется около него и найдетъ какой-нибудь поводъ, чтобы съ нимъ заговорить.
   Такъ поступилъ онъ и въ ту минуту, о которой мы теперь передаемъ читателю. Онъ повелъ опять рѣчь о сѣтяхъ.
   -- Теперь, г. Стеенъ, всѣ сѣти у насъ на верху и сельдямъ зададимъ гонку. Полагаю, ныньче уловъ-то не дуренъ будетъ.
   Хозяинъ не отвѣчалъ ни слова и продолжалъ смотрѣть вдаль.
   -- Жаль только одного,-- продолжалъ добродушный Ганнеке,-- что вотъ ныньче съ засоломъ будетъ намъ поруха, потому не будетъ у насъ этой самой крупнозернистой Бойской соли и...
   Суровый взглядъ хозяина заставилъ Ганнеке перервать рѣчь на полу-словѣ; но онъ постарался загладить свою ошибку, и продолжалъ:
   -- Вотъ теперь, какъ ѣдемъ-то на ловъ сельдей, такъ и вспоминается мнѣ мой сынъ, Янъ; года два тому назадъ я бралъ его тоже съ собою въ Шоненъ... Тамъ вѣдь у меня шуринъ есть -- сторожемъ приставленъ... Такъ это къ нему погостить мы ѣздили...
   Хозяинъ глянулъ въ сторону Ганнеке, нетерпѣливо ожидая окончанія его безсвязной рѣчи.
   -- Это объ Янѣ-то мнѣ вспомнилось, и я хотѣлъ вамъ сказать, что онъ меня не на шутку радуетъ, г. Стеенъ, и старуху мою тоже. И ужъ такъ-то мы г. Реймару благодарны, что онъ взялъ Яна съ собою въ Бизби и опредѣлилъ при дѣлѣ -- вѣдь вотъ ужъ скоро этому два года минетъ! Намедни пріѣхалъ изъ Бизби мой родственникъ, Бульмерингъ, бочаръ,-- сдавалъ тамъ бочки,-- ну, и Яна видѣлъ. Говоритъ, совсѣмъ приказчикомъ смотритъ.
   Счастливый и довольный отецъ, при этихъ словахъ такъ широко и радостно улыбался, что лучъ его радости запалъ и въ сердце Госвина Стеена. Онъ, конечно, вскорѣ снова впалъ [бы въ раздумье, но Шоненъ былъ уже близко, работы предстояло на кораблѣ много, и Ганнеке могъ быть увѣренъ, что его хозяину теперь будетъ некогда задумываться.
   Юго-западная оконечность Шонена представляетъ собою безотрадный, плоскій и низменный песчаный откосъ, далеко вдающійся въ море; но во время лова сельдей этотъ откосъ бывалъ такъ оживленъ, такъ полонъ шума и движенія, что это обыкновенно столь скучное и угрюмое прибрежье становилось просто неузнаваемымъ. Тысячи рыбачьихъ барокъ были разбросаны въ открытомъ морѣ, около разставленныхъ ими сѣтей, и подходящія большія суда должны были принимать всякія мѣры предосторожности и лавировать очень искусно, чтобы никому не причинить тѣмъ ущерба. На берегу тоже кипѣла своеобразная дѣятельность: множество бондарей и купорщиковъ работали надъ бочками, въ которыя складывались соленыя сельди.
   На пространствѣ между замками Скалёръ и Фальстербо главнымъ образомъ и толпился народъ; тамъ-то и происходила главная сельдяная ярмарка нѣмецкой Ганзы. Мѣсто, на которомъ ганзейцы имѣли право торга и надъ которымъ развѣвался флагъ ихъ городовъ, они окопали глубокимъ рвомъ и отдѣлили валомъ и частоколомъ отъ остального острова, составлявшаго нынѣ датское владѣніе. Каждому отдѣльному городу, на этомъ клочкѣ земли, принадлежали особыя поселенія, называвшіяся виттами, и, въ свою очередь, отдѣлявшіяся одно отъ другого тыномъ, на которомъ прибитъ былъ гербъ города. Въ каждой виттѣ были свои особые каменные дома для копченія и соленія сельдей и деревянныя таверны и лавки для рыбаковъ и ремесленниковъ, равно какъ и амбары, и склады для всякаго рода товаровъ.
   Витта любечанъ на Шоненѣ была одною изъ самыхъ главныхъ; даже управленіе ею было поручено особому фогту (управляющему) изъ членовъ любекскаго магистрата. Къ любекской виттѣ, съ одной стороны примыкали витта прусскихъ городовъ, а съ другой -- Роштокская, Стральзундская и Висмаркская витты.
   Среди рыбнаго товара наваленнаго горами, среди грудъ соли и всякой копченой снѣди, въ особыхъ лавкахъ выставлены были на показъ драгоцѣннѣйшіе европейскіе товары -- шелковыя матеріи и нидерландскія сукна, южныя вина и восточныя пряности -- такъ какъ ганзейскіе корабли никогда не приходили на сельдяную ловлю пустыми, а постоянно привозили съ собою грузъ товаровъ. На пустынномъ полуостровкѣ мало-по малу развилась ярмарка, которая могла смѣло соперничать съ самыми крупными ярмарками въ большихъ и многолюдныхъ городахъ. Такимъ образомъ ганзейцы достигали разомъ двухъ цѣлей: безпошлинно вывозили съ Шонена богатѣйшій запасъ сельдей (съ каждаго корабля взималась лишь самая ничтожная подать), который продавали у себя дома съ большою выгодою, и при этомъ безпошлинно же ввозили въ Шоненъ свои и чужіе товары, доставляя постоянный заработокъ своимъ кораблямъ. На ганзейскихъ виттахъ не дозволялось жить никакому иноземцу, и даже самъ датскій фогтъ, управлявшій Шоненомъ могъ, на основаніи установившагося обычая, оставаться здѣсь только одинъ день для посола сельди, выловленной на долю датскаго короля. Вообще, только ганзейскимъ рыбакамъ было предоставлено самое право производить рыбную ловлю, точно также, какъ и соленіе рыбы могло производиться только при помощи рабочихъ-ганзейцевъ. Вслѣдствіе этого нѣмецкимъ купцамъ исключительно принадлежали всѣ выгоды торга, снабжавшаго сельдями не одну только Германію, но и Англію, и Нидерланды, и Швецію, и Россію съ Польшею.
   На Шоненѣ, какъ и вообще во всѣхъ остальныхъ ганзейскихъ поселеніяхъ все было подчинено строжайшей дисциплинѣ, и за соблюденіемъ всякихъ законоположеній, касающихся рыбной ловли, торговли вообще и рыночнаго торга въ частности, слѣдили очень зорко. Богобоязенные ганзейцы озаботились и о томъ, чтобы тамъ же воздвигнута была нѣмецкая церковь, въ которой богослуженіе совершалось монахомъ. Рядомъ съ церковью находилась и обычная въ то время оружейная палата, въ которой всѣ, собиравшіеся переступить порогъ церкви, должны были складывать оружіе. Предосторожность далеко неизлишняя: въ средніе вѣка кровь билась въ жилахъ не по-нашему, и рука слишкомъ поспѣшно хваталась за мечъ и за ножъ!
   

VII.
Загадочный незнакомецъ.

   Было уже далеко за полдень, когда Госвинъ Стеенъ причалилъ на своей шнекѣ къ Шонену. Словно изъ раскаленной печи повѣяло съ берега на него и на весь его экипажъ; прибрежный песокъ жегъ имъ ноги. Іюльское солнце палило такъ сильно, что смола, которою были обмазаны суда, таяла и наполняла воздухъ своимъ острымъ ароматомъ.
   Госвинъ Стеенъ былъ встрѣченъ съ большою радостью. Хотя его привѣтствовали и принимали люди, большею частью ему подчиненные и состоявшіе на службѣ у него и прибывшіе сюда ранѣе его на легкихъ рыболовныхъ судахъ, однако же, при его нынѣшнемъ грустномъ настроеніи, и этотъ радушный пріемъ былъ ему очень пріятенъ.
   Какой-то иноземецъ, стоявшій въ сторонѣ на берегу (Стеену никогда еще не случалось видѣть его въ Шоненѣ), повидимому, смотрѣлъ съ завистью на почетный пріемъ, оказанный Госвину, и не сводилъ съ него своихъ недобрыхъ глазъ. Госвинъ повернулся въ его сторону и не могъ отвести глазъ отъ иноземца, который привлекалъ его къ себѣ словно какими-то чарами. Вглядываясь въ этого иноземца, Стеенъ сталъ припоминать, и ему показалось, что онъ его уже гдѣ-то видѣлъ. Но, какъ онъ ни напрягалъ своей памяти, онъ никакъ не могъ себѣ уяснить -- гдѣ и когда это было?

   Тогда онъ снова сосредоточилъ все свое вниманіе на своихъ служащихъ и подчиненныхъ и спросилъ ихъ, хорошо ли они безъ него работали.
   -- А вотъ сами изволите увидѣть, г. Стеенъ,-- весело крикнули ему всѣ въ одинъ голосъ,-- какъ пожалуете къ намъ въ нашу витту.
   Въ этой виттѣ происходила такая суматоха, что она представляла собою сущій муравейникъ. Но какъ въ муравейникѣ, такъ и здѣсь, въ этой любекской виттѣ, все происходило на основаніи твердо установившихся правилъ. Многія сотни рукъ заняты были въ соляныхъ амбарахъ соленіемъ рыбы, между тѣмъ, какъ другія укладывали рыбу въ бочки и устанавливали на повозки для перевозки на берегъ, гдѣ, еще въ тотъ же вечеръ, готовы были къ отплытію въ Любекъ тридцать легкихъ судовъ, постоянно поддерживавшихъ сношенія съ Шоненомъ, до самаго октября мѣсяца, когда всякая дѣятельность на Шоненѣ прекращалась до слѣдующаго года.
   Уловъ рыбы въ этомъ году былъ настолько изобиленъ, что ганзейцы не могли быть имъ недовольны. Если, при этомъ, въ средѣ ганзейцевъ и замѣтно было нѣкоторое сумрачное настроеніе, то это главнымъ образомъ слѣдовало приписать тѣмъ тревожнымъ извѣстіямъ, которыя доходили въ Шоненъ о новыхъ мѣропріятіяхъ короля Вольдемара. Онъ почему-то суетливо разъѣзжалъ по всей своей странѣ и явно избѣгалъ встрѣчи съ тѣми послами Ганзейскаго Союза, которымъ было поручено къ нему явиться, и просить его объ утвержденіи различныхъ обѣщанныхъ имъ привиллегій. Осторожный и хитрый аттердагъ находилъ тысячи извиненій для замедленія дѣла, и показывался то здѣсь, то тамъ, очевидно занятый приведеніемъ въ исполненіе какихъ-то таинственныхъ замысловъ и возможностью ихъ осуществленія въ ближайшемъ будущемъ.
   Огненно-красный шаръ солнца медленно погружался въ морскія волны, покрывая ихъ ослѣпительно-краснымъ отблескомъ. Госвинъ Стеенъ, распорядившись выгрузкою товаровъ изъ шнеки въ магазинъ любекской витты, отправился на берегъ, чтобы тамъ взглянуть на снаряженіе рыбачьихъ судовъ, готовившихся къ отплытію. Множество рыбачьихъ барокъ подплывали въ это время къ берегу, доверху нагруженныя своимъ богатымъ уловомъ; другія же отплывали отъ берега въ море, на ночной ловъ. Вдоль всего берега на ночь обыкновенно зажигались факелы и береговые сторожа были заняты именно тѣмъ, что разставляли ихъ на опредѣленныхъ разстояніяхъ.
   Тутъ опять попался на глаза Госвину тотъ же иноземецъ и опять посмотрѣлъ на него также враждебно. Близкое присутствіе его до такой степени непріятно вліяло на Госвина, что онъ не остался на берегу, а вернулся въ ганзейскую витту.
   -- Сановитый господинъ!-- замѣтилъ иноземецъ одному изъ береговыхъ сторожей, кивая въ сторону удалявшагося Стеена.
   -- Еще бы!-- сказалъ сторожъ и подмигнулъ одному изъ стоявшихъ около него рыбаковъ.-- Этого господина не на всякихъ вѣсахъ и взвѣсить-то можно.
   -- А развѣ знаешь, кто это такой?
   -- Коли не ошибаюсь, должно быть, господинъ Госвинъ Стеенъ изъ Любека.
   -- Да! да!-- подтвердилъ сторожъ, посмѣиваясь,-- а мы его, по здѣшнему, еще иначе называемъ.
   -- А какъ?
   -- Зовемъ его "сельдянымъ рыцаремъ", потому, видите ли, что онъ на сельдяхъ и разбогатѣлъ, и теперь такую силу забралъ въ руки -- что твой баронъ!
   -- Не одною сельдью онъ разбогатѣлъ, шуриновъ,-- вступился рыбакъ,-- ты небось забылъ, каковъ онъ въ работѣ-то, да какова у него голова-то!..
   -- Такъ-то такъ,-- продолжалъ подшучивать сторожъ Шрётеръ,-- голова головой, а разбогатѣть помогли ему и тѣ золотыя лисички, которыя его супруга принесла съ собою въ приданое.
   -- Да развѣ супруга Стеена происходитъ изъ такого богатаго дома?-- спросилъ иноземецъ.
   -- Полагаю,-- сухо отрѣзалъ Ганнеке.-- Вѣдь нашъ-то господинъ взялъ за себя дочь богача Вульфа Вульфляма изъ Стральзунда, о которомъ разсказываютъ, что онъ даже и сидѣлъ не иначе, какъ на серебряной лавкѣ. Мой родственникъ, бочаръ Бульмерингъ, который поставляетъ ему бочки для его погреба, разсказывалъ мнѣ, что всѣ стѣны въ его домѣ увѣшаны драгоцѣнными коврами. Такъ-то! А какъ онъ свою свадьбу праздновалъ, то приказалъ -- словно король въ коронованье -- всю улицу отъ своего дома до церкви выстлать лундскимъ сукномъ, да музыкантовъ герцогскихъ нанялъ и играть заставилъ. Однихъ блюдъ за свадебнымъ обѣдомъ было восемьдесятъ!-- заключилъ не безъ нѣкоторой гордости Ганнеке.
   -- Господи Боже мой!-- сказалъ сторожъ съ глубокимъ вздохомъ,-- какъ подумаешь! Когда я женился на моей Доротѣ, такъ мы съ ней были рады-радёшеныси, что у насъ хоть селедки-то были...
   -- Почемъ знать? Вамъ, можетъ быть, ваши селедки вкуснѣе казались, нежели Вульфу весь его роскошный свадебный пиръ. Онъ и при всемъ своемъ богатствѣ ничѣмъ не былъ доволенъ, потому что у него не хватало именно той теплоты сердечной, которою въ такой высокой степени обладаетъ нашъ г. Стеенъ. Это, точно, такой человѣкъ, котораго нельзя не уважать.
   -- Онъ, значитъ, не очень строгъ?-- спросилъ иноземецъ.
   -- Строгонекъ-таки онъ, но за то и добръ при этомъ,-- сказалъ Ганнеке.
   -- Вѣдь у него, кажется, и сынъ есть?-- продолжалъ разспрашивать иноземецъ.
   -- Какъ же! г. Реймаръ -- и тоже славный господинъ.
   -- Тотъ вѣрно теперь завѣдуетъ дѣлами отца въ Любекѣ?
   -- Нѣтъ, онъ ныньче живетъ въ Визби, потому...
   -- А почему бы это?
   -- Ахъ!-- съ досадою сказалъ Ганнеке, почесывая за ухомъ,-- вышла тутъ одна исторія... Я, право, и самъ не знаю, какъ это случилось... Мало ли танъ что злые языки болтаютъ...
   -- А скажите пожалуйста, могу ли я сегодня еще переговорить съ г. Госвинонъ Стееномъ?-- спросилъ иноземецъ, послѣ нѣкотораго молчанія.
   -- О, да, я полагаю,-- сказалъ Ганнеке.-- Сельдяные суда уже нагружены. Не хотите ли, чтобы я свелъ васъ въ нашу витту?
   Иноземецъ охотно согласился на это предложеніе и направился вслѣдъ за старымъ рыбакомъ.
   Ганзейскіе купцы бывали замѣчательно невзыскательны въ своихъ житейскихъ потребностяхъ. Въ этомъ можно было убѣдиться и по убранству той маленькой комнатки, въ которой жилъ Госвинъ Стеенъ на любекской виттѣ. Жесткая койка, стулъ да рабочій столъ -- составляли всю мебель Въ комнаткѣ. Хозяинъ былъ занятъ вычисленіемъ прибылей, которыя долженъ былъ ему принести уловъ сельдей за нынѣшній годъ, когда его занятія были прерваны приходомъ Ганнеке и другого неизвѣстнаго ему лица, въ которомъ Госвинъ тотчасъ призналъ страннаго незнакомца. Не смотря на то, что лицо незнакомца теперь не носило на себѣ ни малѣйшаго признака враждебности, Госвинъ все же почувствовалъ въ душѣ своей, при входѣ его, нѣчто въ родѣ внутренняго трепета или вамиранія сердца.
   -- Что вамъ угодно?-- спросилъ его Стеенъ очень непривѣтливо.
   -- Извините, г. Стеенъ,-- вступился Ганнеке,-- этотъ господинъ желаетъ съ вами переговорить, такъ вотъ я его сюда и привелъ, потому, какъ вы знаете, никакой иноземецъ не имѣетъ права входа въ наши витты.
   -- Чего же вамъ отъ меня нужно?-- переспросилъ Стеенъ тѣмъ же сухимъ тономъ у незнакомца.
   -- Мнѣ нужно бы съ вами сладить небольшое дѣльце,-- очень вкрадчиво заговорилъ незнакомецъ.
   Госвинъ Стеенъ пристально посмотрѣлъ на него, и послѣ нѣкотораго молчанія сказалъ:
   -- Должно быть, я уже встрѣчалъ васъ гдѣ-нибудь прежде?
   -- Легко можетъ быть. Быть можетъ, вы находились въ числѣ членовъ того общаго собранія Любекской думы, въ которое я вносилъ свою просьбу объ измѣненіи произнесеннаго противъ меня тяжкаго приговора.
   -- А! теперь признаю васъ,-- воскликнулъ Стеенъ.-- Вы тотъ самый датчанинъ, котораго мы исключили изъ Ганзейскаго Союза.
   -- Родомъ я, дѣйствительно, датчанинъ,-- отвѣчалъ Кнутъ Торсенъ,-- однако же я въ Визби пріобрѣлъ права нѣмецкаго гражданства. Иначе я бы не могъ попасть въ составъ Ганзейскаго Союза.
   -- Не затѣмъ ли вы пришли сюда, чтобы вновь повторить вашу просьбу?-- спросилъ Стеенъ, на котораго, попрежнему присутствіе датчанина дѣйствовало чрезвычайно непріятно.-- Въ такомъ случаѣ знайте заранѣе, что я тутъ ничего не могу сдѣлать.
   -- Само собою разумѣется. Такъ всегда и отвѣчаютъ въ подобныхъ случаяхъ.
   Стеенъ быстро глянулъ на говорившаго и добавилъ:
   -- Да если бы я даже и могъ что-нибудь сдѣлать, то и тогда бы не сдѣлалъ, потому что вашъ проступокъ принадлежитъ къ числу наиболѣе важныхъ. Нарушеніе довѣрія, между нами, ганзейцами, наказуется очень строго...
   -- Ну, положимъ, что не для всѣхъ бываютъ наказанія равны!-- замѣтилъ Торсенъ, злобно и лукаво искрививъ губы въ подобіе улыбки.
   -- Что вы этимъ хотите сказать?-- рѣзко спросилъ Стеенъ.
   -- А то и хочу сказать, что иному и нарушеніе довѣрія легко сходитъ съ рукъ, потому что его судьямъ глаза червонцами прикрываютъ.
   Оба собесѣдника взглянули другъ на друга взглядомъ смертельной ненависти: -- оба отлично понимали тайный смыслъ произнесенныхъ словъ; и Стеенъ теперь сталъ логадываться, зачѣмъ именно къ нему Кнутъ Торсенъ пожаловалъ.
   -- Ну, что же далѣе? Говорите!-- почти повелительно обратился онъ къ датчанину.
   Торсенъ указалъ на стоявшаго у входа Ганнеке и, пожавъ плечами, отвѣчалъ:
   -- Если васъ не стѣснитъ его присутствіе, то я могу сейчасъ перейти къ главной сути нашего дѣла.
   -- Ступай -- обратился Госвинъ къ Ганнеке,-- но будь подъ рукой. Можетъ быть ты мнѣ понадобишься.
   И при этомъ онъ подозрительно окинулъ взглядомъ Кнута Торсена, который отвѣтилъ на этотъ взглядъ словами:
   -- Не безпокойтесь, я не причиню вамъ никакого вреда.
   Стеенъ не удостоилъ его отвѣтомъ, а только выпрямился во весь ростъ и опустилъ лѣвую руку на рукоять меча.
   Ганнеке невольно улыбнулся, выходя изъ комнатки. Невзрачная, приземистая фигура датчанина, въ сравненіи съ рослымъ и плечистымъ старымъ купцомъ, представлялась просто ничтожествомъ, и потому его послѣднія, успокоительныя слова представлялись въ устахъ его чѣмъ-то въ родѣ неумѣстной похвальбы...
   -- Кабы я могъ предвидѣть,-- думалъ про себя Ганнеке,-- что посѣщеніе этого иноземца причинитъ такую непріятность доброму г. Стеену, я бы его вовсе и не привелъ сюда. И вѣдь тоже -- датчанинъ! Волкъ его заѣшь! Однако, говоритъ-то онъ понѣмецки настолько хорошо, что и не разберешь откуда онъ родомъ.
   Ганнеке и еще нѣкоторое время продолжалъ что-то бормотать себѣ подъ носъ: у него была эта привычка, тѣмъ болѣе, что, и вообще молчать былъ онъ не охотникъ.
   Сначала онъ было присѣлъ на скамейку въ виттѣ, но усидѣлъ на ней недолго. Гнѣвный голосъ Стеена громко раздавался въ маленькомъ домикѣ и до слуха Ганнеке донеслись среди вечерней тишины рѣзкіе звуки спора или перебранки, въ которой и голосъ датчанина не уступалъ по силѣ голосу Стеена. Но когда Ганнеке подошелъ къ дверямъ домика -- въ комнаткѣ все опять стихло: оба собесѣдника, очевидно, смолкли на мгновеніе.
   Рыбакъ, покачавъ головою, вернулся опять на свою скамью, и опять что-то сталъ бормотать себѣ подъ носъ, выражая равныя догадки и предположенія.
   Во всей виттѣ царствовала полнѣйшая тишина: рыбаки, ремесленники и работники отдыхали отъ своего тяжкаго дневного труда, который долженъ былъ опять начаться съ восходомъ солнца.
   Только въ тавернѣ по берегу еще слышалось нѣкоторое движеніе, такъ какъ тамъ обыкновенно толкались иноземные корабельщики, зафрахтованные ганзейцами и на утро уже готовившіеся къ отплытію.
   Темнота быстро возростала. На берегу и по ввморью тускло мерцали смоленые факелы и смоляныя бочки, т. е. плавучіе боченки съ горящею смолою, цѣпями прикрѣпленные къ берегу и поставленные на меляхъ и вблизи подводныхъ камней, для охраны подходящихъ кораблей отъ опасности.
   Эти огни напомнили Ганнеке о его шуринѣ, который долженъ былъ всю ночь бродить вдоль по берегу. Охотно пошелъ бы Ганнеке съ нимъ поболтать и побесѣдовать о своей почтенной супругѣ Марикѣ и о своемъ возлюбленномъ сынѣ Янѣ, который подавалъ такія большія надежды. Но нельзя было сойти съ мѣста: приказано было быть подъ рукой.
   Датчанинъ долго засидѣлся у Госвина Стеена. Ужъ всѣ звѣзды засвѣтились на небосклонѣ, ужъ холоднымъ ночнымъ вѣтромъ потянуло съ моря, такъ что Ганнеке, привычный къ стужѣ, нашелъ нужнымъ натянуть себѣ на плечи какой-то старый брезентъ... А датчанинъ все не выходилъ отъ Стеена. Царившая кругомъ тишина и сырой холодъ, пронизывавшій человѣка насквозь -- все это напоминало Ганнеке, что онъ на чужбинѣ, да еще на гіакой непривѣтной чужбинѣ, гдѣ и климатъ, и море, и люди -- одинаково хмуры и пасмурны. А добродушному Ганнеке въ этомъ холодѣ и тишинѣ было не понутру. Привычный къ городскому шуму и движенію, онъ только тамъ себя хорошо и чувствовалъ, гдѣ около него текла жизнь дѣятельная, веселая, пестрая -- какъ на торговой площади въ Любекѣ. Онъ радъ былъ радешенекъ, когда, наконецъ, раздался въ темнотѣ голосъ его господина, и онъ былъ призванъ въ его комнатку.
   Въ комнатѣ царила такая тьма, что хоть глазъ выколи. Стеенъ, среди своей важной и таинственной бесѣды съ незнакомцемъ совсѣмъ позабылъ объ освѣщеніи, и только теперь приказалъ Ганнеке вздуть огня.
   Вѣрному слугѣ показалось, что Голосъ его господина звучитъ какъ-то странно. Онъ вышелъ за огнемъ, и внесъ въ комнату свѣтецъ, который и поставилъ на полочку около двери. Только тутъ успѣлъ онъ разсмотрѣть лицо Стеена, и просто въ ужасъ пришелъ! Смертная блѣдность покрывала его щеки, и странное смущеніе было написано во всѣхъ чертахъ. Кнутъ Торсенъ, напротивъ, преспокойно осматривалъ всѣ углы комнаты, какъ будто ничего особеннаго между нимъ и Госвиномъ не произошло.
   -- Теперь вы позволите мнѣ удалиться,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Госвину, который тяжело дышалъ и былъ страшно взволнованъ.-- Я проведу ночь въ прибрежной тавернѣ, а завтра, черезъ Мальме возвращусь въ Копенгагенъ.
   Сказавъ это, онъ слегка поклонился и направился къ выходу.
   -- Проводи его изъ нашей витты,-- приказалъ Госвинъ рыбаку, ожидавшему распоряженія. Тотъ, испуганный выраженіемъ лица своего господина, хотѣлъ было къ нему обратиться съ вопросомъ участія; но Госвинъ такъ нетерпѣливо и повелительно махнулъ рукой, указывая на двери, что Ганнеке долженъ былъ повиноваться и вышелъ изъ комнаты вмѣстѣ съ датчаниномъ, къ которому почувствовалъ еще болѣе отвращенія.
   

VIII.
Датчане въ Визби.

   Когда Стеенъ остался одинъ въ комнатѣ, онъ, въ страшномъ волненіи, бросился на стулъ и закрылъ себѣ лицо руками. Въ этомъ положеніи онъ и оставался нѣсколько минутъ сряду. Тяжело онъ дышалъ, казалось даже, какъ будто среди его вздоховъ, слышались рыданія. Но когда онъ отнялъ руки отъ лица, и мощною рукою оперся о столъ, то въ глазахъ его не видно было слезъ: въ нихъ скорѣе выражалась какая-то дикая рѣшимость. Губы были тѣсно сжаты, а вздутыя на лбу жилы свидѣтельствовали о страшномъ гнѣвѣ, кипѣвшемъ въ сердцѣ Стеена.
   Онъ злобно засмѣялся, но тотчасъ послѣ того прижалъ обѣ руки къ сердцу, какъ бы ощущая въ немъ жестокую боль, вскочилъ со стула и поспѣшно открылъ маленькое окошечко. Прохладный ночной вѣтерокъ освѣжилъ его и на минуту оказалъ благодѣтельное вліяніе на его сильно возбужденные нервы.
   Но, видимо, новый порывъ отчаянія овладѣлъ имъ вскорѣ послѣ того, и онъ опять опустился на стулъ, закрывъ лицо обѣими руками.
   Въ такомъ положеніи засталъ его Ганнеке по возвращеніи. Перепуганный подошелъ онъ къ хозяину и воскликнулъ:
   -- Добрый вы мой, бѣдный г. Стеенъ, что съ вами такое?
   Госвинъ не могъ выговорить ни слова. Онъ только покачалъ головою.
   -- Нѣтъ, ужъ нѣтъ!-- продолжалъ Ганнеке, въ большомъ волненіи,-- вы ужъ, пожалуйста, теперь отъ меня не укрывайтесь, хоть я и бѣдный, и простой человѣкъ, и вамъ не пара! Повѣрьте, что нашъ братъ иногда васъ, господъ, лучше понимаетъ, нежели и вы-то сами себя понимаете!
   Купецъ мотнулъ головою и крѣпко пожалъ мозолистую руку честнаго рыбака.
   -- Вы мнѣ дороги, г. Стеенъ,-- продолжалъ Ганнеке (и двѣ крупныя слезы текли по щекамъ его),-- такъ дороги, какъ еслибы вы мнѣ братомъ были роднымъ, не въ обиду вамъ будь сказано. Ахъ, г. Стеенъ, вѣдь мы-то всѣ только у одного Господа, Спасителя нашего, и находимъ себѣ утѣшеніе въ печаляхъ: онъ тоже вѣдь былъ простой человѣкъ. И ужъ вы не побрезгуйте моею къ вамъ преданностью и привязаностью. Какъ бы вы были теперь дома, въ кругу вашего семейства, такъ я бы не посмѣлъ къ вамъ навязываться съ моимъ участіемъ; ну, а вѣдь здѣсь-то вы одиноки, и мнѣ сдается, что вамъ было бы полегче, какъ бы вы немножко повысказались.
   Госвинъ Стеенъ прижалъ руку рыбака къ своему сердцу.
   -- Ты -- добрый, дорогой, преданный мнѣ человѣкъ,-- сказалъ онъ дрожащимъ голосомъ, который невольно выдавалъ его внутреннее волненіе,-- и, повѣрь мнѣ, я высоко цѣню твои заботы обо мнѣ. Но тебѣ нечего обо мнѣ тревожиться. Мы всѣ -- люди. Всѣ поддаемся иногда тяжелому настроенію, но вѣдь это проходитъ, минуетъ... Я вотъ и теперь уже чувствую себя гораздо тверже...
   Ганнеке взглянулъ на говорившаго испытующимъ окомъ.
   -- Полно, такъ ли, г. Стеенъ?-- спросилъ онъ съ нѣкоторымъ недовѣріемъ.
   Купецъ не отвѣтилъ. Взоръ его, выражавшій отчаяніе, блуждалъ кругомъ по стѣнамъ маленькой комнатки, руки судорожно сжимались -- и вдругъ, неудержимый стонъ вырвался изъ груди его.
   -- Ой, ой, ой!-- вскрикнулъ перепуганный Ганнеке,-- что же это съ вами, г. Стеенъ! Да отвѣтьте же, Христа ради!-- умолялъ онъ хозяина, который сидѣлъ передъ нимъ, какъ окаменѣлый.-- Отвѣтьте, коли у васъ языкъ не отнялся! хоть словечко вымолвите!
   И онъ старался растереть руки своего господина, холодныя какъ ледъ.
   Черезъ минуту, Госвинъ Стеенъ вздохнулъ глубоко, всею грудью. Лицо его оживилось, и онъ съ удивленіемъ оглядѣлся кругомъ, а потомъ взглянулъ на стоявшаго передъ нимъ на колѣняхъ Ганнеке, и какъ будто пришелъ въ себя.
   -- Должно быть, въ этотъ разъ поѣздка по морю меня такъ растревожила,-- проговорилъ онъ, стараясь усмѣхнуться.-- Я постараюсь уснуть... Но, постой, постой, что бы это могло быть?-- быстро добавилъ онъ, указывая рукою по направленію въ берегу и какъ будто прислушиваясь.
   На берегу слышенъ былъ глухой шумъ и жалобные вопли.
   -- Вѣрно какой-нибудь корабль наткнулся на берегъ?-- сказалъ Стеенъ.-- Или не завязалась ли тамъ какая-нибудь ссора съ датчанами?
   -- Только ужъ навѣрно нашихъ людей тамъ нѣтъ,-- замѣтилъ Ганнеке, очень обрадовавшись тому, что его хозяинъ опять оживился.-- Наши всѣ мнѣ поклялись, что они будутъ соблюдать тишину, а на ихъ слово можно положиться.
   -- А все же этотъ шумъ меня тревожитъ!-- сказалъ Госвинъ.-- И онъ не стихаетъ, а все усиливается.
   -- Можетъ быть, тамъ въ тавернѣ на берегу завязалась драка?
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- возразилъ хозяинъ,-- не похоже на это! Скорѣе, можетъ быть, не пришли ли сюда какія дурныя вѣсти? Посмотри, что тамъ такое?
   -- Не хотѣлось бы мнѣ оставлять васъ одного, г. Стеенъ,-- тревожно замѣтилъ Ганнеке.
   -- Ну, такъ я пойду съ тобою вмѣстѣ,-- рѣшилъ купецъ и добавилъ, когда они оба вышли на воздухъ: -- Смотри-ка, смотри -- не однихъ насъ поднялъ на ноги этотъ шумъ: всѣ проснулись въ нашей виттѣ.
   И онъ указалъ на массу рыбаковъ и работниковъ, выбѣжавшихъ изъ-подъ тѣхъ навѣсовъ, которые служили имъ прибѣжищемъ для ночлега.
   Въ это время, къ воротамъ витты подбѣжало разомъ нѣсколько человѣкъ, разгоряченныхъ и запыхавшихся отъ поспѣшнаго бѣга. Они еще издали кричали:
   -- Датчане вторглись на Готландъ! Они взяли Визби!
   Крикъ ужаса раздался имъ въ отвѣтъ.
   Госвинъ Стеенъ едва удержался на ногахъ. Онъ ухватился за руку Ганнеке и едва могъ выговорить:
   -- Кто... кто привезъ эту вѣсть?
   -- Сейчасъ корабль пришелъ,-- заговорили въ одинъ голосъ прибѣжавшіе (это и были тѣ самые рыбаки, которые выѣхали въ море, на ночной ловъ).-- Съ этимъ кораблемъ и вѣсть пришла. Нѣкоторые изъ жителей Визби, которымъ удалось оттуда убѣжать, приплыли сюда на этомъ кораблѣ. Да вотъ и всѣ они сюда идутъ; мы только ихъ бѣгомъ обогнали.
   Страшная вѣсть быстро облетѣла всѣ витты. Поспѣшно собрались всѣ хозяева, чтобы за-одно выслушать разсказъ бѣглецовъ и затѣмъ между собою посовѣтоваться.
   Всѣ уже давно смутно предвидѣли, что король Вольдемаръ затѣваетъ нѣчто, ни для кого неожиданное. Всѣ какъ бы давно уже ожидали этой дурной вѣсти; и все же вѣсть о захватѣ Визби оказалась для всѣхъ такою неожиданностью, что во всѣхъ виттахъ произвела ужасъ и смущеніе. Никому и въ голову не приходило, что хитрый аттердагъ дерзнетъ наложить руку и на Визби, главный и старѣйшій центръ нѣмецкой торговли и мореплаванія, городъ, въ которомъ нѣмцевъ было такъ много, что они не только пользовались такими же правами, какъ и сами готландцы, но и принимали участіе въ самомъ управленіи городомъ.
   -- Какъ хотите, а мнѣ все еще не вѣрится, чтобы можно было рѣшиться на такое безбожное дѣло!-- воскликнулъ стральзунскій купецъ, Эвергардъ фонъ-Моръ, когда вступилъ въ кружокъ ганзейцевъ, собравшійся около Госвина Стеена, почти потерявшаго сознаніе.
   -- Какъ же не вѣрить, когда это уже совершилось?-- спросилъ другой.
   -- Да вѣдь это же оплеуха, которую всѣмъ намъ, ганзейцанъ, даетъ датскій король!-- горячо воскликнулъ фонъ-Моръ.-- Вѣдь это посмѣяніе надъ всѣмъ нашимъ союзомъ, которое должно непремѣнно быть отмщено.
   -- Госвинъ Стеенъ, кажется, чувствуетъ себя получше?-- заговорили въ толпѣ, видя, что Стеенъ медленно подымается, опираясь на своего вѣрнаго Ганнеке.
   -- Вамъ бы слѣдовало прилечь, успокоиться,-- сказалъ Стеену стральзундецъ.-- Прикажите отвести васъ въ вашу комнату.
   -- Не надо,-- сказалъ купецъ,-- теперь я себя опять чувствую крѣпкимъ. Я хотѣлъ бы знать подробности, какъ было дѣло?
   Повидимому, онъ говорилъ правду: на лицѣ его явился румянецъ, лихорадочная дрожь не пробѣгала болѣе по его членамъ. И онъ уже спокойно взглянулъ на подходившую толпу новоприбывшихъ, сопровождаемыхъ рыбаками, ремесленниками и работниками; эта толпа заняла всю площадку передъ любекской виттой, и начался подробный и печальный разсказъ.
   Первый выступилъ изъ толпы сѣдой старикъ-штурманъ, который былъ лично извѣстенъ большинству присутствовавшихъ любекскихъ купцовъ, такъ какъ онъ изъ года въ годъ постоянно плавалъ между Ревелемъ и Висмаромъ, своей родиной.
   -- Мы уже плыли обратно,-- такъ повелъ онъ свой разсказъ,-- и свѣжій нордъ-остъ крѣпко сбивалъ насъ въ сторону отъ нашего курса, такъ что намъ поневолѣ пришлось пройти у самаго берега Готланда. На берегу, близь Форёзунда, видимъ большую толпу людей: и руками намъ машутъ, и всячески знаки дѣлаютъ. Мы подплыли къ берегу, но должны были принять мѣры предосторожности противъ устремившейся къ намъ толпы, такъ какъ всѣ лѣзли къ намъ на корабль и всѣ, наперерывъ другъ передъ другомъ, кричали: "Спасите насъ отъ датчанъ -- они у насъ перебили отцовъ нашихъ и братьевъ"! Только тутъ замѣтили мы, что толпа, главнымъ образомъ, состояла изъ женщинъ и дѣвушекъ.
   -- Такъ, значитъ, дѣйствительно, аттердагъ осмѣлился отнять у насъ Визби?-- воскликнулъ Эвергардъ фонъ-Моръ.
   -- Датчанинъ не станетъ спрашиваться,-- отвѣчалъ съ усмѣшкой старый штурманъ.-- Вѣдь вотъ хоть бы и Аландъ -- пришелъ да и взялъ.
   Извѣстіе о захватѣ и этого шведскаго острова, лежащаго на юго-востокѣ отъ Готланда, вызвало новое изумленіе въ слушателяхъ; но ганзейцы побудили старика продолжать разсказъ о видѣнномъ на Готландѣ.
   -- Не мудрено сообщить вамъ то, что мы слышали отъ удрученныхъ горемъ жителей Готланда. Только что съ Аланда пришла вѣсть о томъ, что аттердагъ занялъ Боригольмъ, какъ ужъ въ Визби стало извѣстно, что онъ высадился со своими войсками въ Эйстъ-Закенѣ. Тщетно пытались готландцы оказать ему сопротивленіе: въ двухъ стычкахъ они были разбиты. Однако же, они еще разъ собрались съ силами, чтобы дать ему отпоръ подъ стѣнами Визби. Перепуганные граждане, вмѣсто того, чтобы выжидать врага за своими стѣнами, вздумали также соединиться съ готландцами и сражаться противъ датчанъ, однако же, тѣ ихъ одолѣли, и восемьсотъ готландцевъ полегли въ этой битвѣ.
   -- Вотъ и у меня эти датскіе псы растерзали отца и троихъ братьевъ,-- воскликнулъ находившійся среди матросовъ юный готландецъ, проливая горькія слезы.-- Но я имъ это попомню и отомщу -- видитъ Богъ!
   Всѣ съ участіемъ посмотрѣли на юношу, который произнесъ клятву, поднявъ къ небу правую руку.
   Послѣ краткаго молчанія, штурманъ продолжалъ:
   -- Послѣ этого пораженія, аттердагу были открыты ворота Визби. Но онъ не пожелалъ войти въ городъ воротами, а велѣлъ разбить и повалить часть стѣны, и въѣхалъ въ городъ, какъ побѣдитель. Самого-то города враги не грабили, но за то церквамъ и монастырямъ отъ нихъ не было пощады:-- имъ должны были выдать всѣ церковныя сокровища. Даже изъ мраморныхъ изваяній святыхъ, датскія воины не постыдились выломать драгоцѣнные камни.
   -- О, да развѣ однѣ только церкви и монастыри пострадали отъ нихъ!-- перебилъ старика одинъ изъ гражданъ Визби, спасшійся на виснаркскомъ кораблѣ, вмѣстѣ съ женою и ребенкомъ.-- Досталось порядкомъ и купеческимъ конторамъ! Небось тоже взвыли! Тамъ воины аттердага хорошо похозяйничали. Не даромъ король обѣщалъ имъ, что сведетъ ихъ въ страну, гдѣ и свиней изъ серебряныхъ корытъ кормятъ, а бабы ленъ на золотыхъ прялкахъ прядутъ.
   -- Это вѣрно кто-нибудь другой королю въ уши надулъ,-- замѣтилъ второй изъ бѣжавшихъ визблянъ,-- и я даже знаю, кто именно! Вѣрно золотыхъ дѣлъ мастеръ Нильсъ и его гордая доченька, которой всѣ женихи не по плечу казались, такъ что, наконецъ, всѣ ее на смѣхъ поднимать стали. Она на это озлилась, и когда ея отецъ возвратился изъ Англіи, то и онъ, и дочка его вскорѣ послѣ того покинули Визби и отпыли въ Копенгагенъ. Тамъ Нильсъ съумѣлъ втереться въ довѣренность короля Вольдемара, расписалъ ему неслыханныя богатства Готланда и тѣмъ самымъ возбудилъ алчность аттердага до высшей степени. Онъ насказалъ ему о литыхъ мѣдныхъ дверяхъ, о золоченныхъ оконныхъ рѣшеткахъ, о залахъ съ колоннами, о мраморныхъ каминахъ, о богатствѣ монастырей и церквей и о неслыханномъ высокомѣріи купцовъ!
   -- Вотъ почему,-- продолжалъ первый гражданинъ,-- тотчасъ по вступленіи въ Визби, аттердагъ приказалъ выставить на торговой площади три самыя большія пивныя бочки и объявить во всеуслышаніе, что нашъ городъ сохранитъ свои старыя права и вольности только въ томъ случаѣ, если эти бочки, въ теченіе трехъ часовъ будутъ наполнены золотомъ и серебромъ. Само собою разумѣется, что мы, съ перепугу, стали откапывать все, что у насъ было подороже и наполнили бочки. А такъ какъ и при всемъ нашемъ стараніи, онѣ все же оставались не полны, то я, вмѣстѣ съ другими земляками и рѣшился искать спасенія на чужбинѣ.
   -- Въ то самое время,-- началъ опять свой разсказъ старый штурманъ,-- какъ я принималъ на бортъ этихъ несчастныхъ готландцевъ, и аттердагъ тоже сталъ собираться въ обратный путь, въ Данію, и нагрузилъ свои корабли всѣми похищенными имъ драгоцѣнностями. И мы сами были свидѣтелями того, какъ корабль, нагруженный самыми большими сокровищами,-- корабль, на которомъ плылъ самъ король Вольдемаръ, затонулъ вблизи острова Карло, и аттердагъ лишь съ трудомъ могъ избѣгнуть гибели.
   -- Это ужъ, видимо, была Божья воля!-- воскликнули въ одинъ голосъ визбляне.-- Но Богъ пошлетъ ему наказанье еще не такое въ будущемъ!

   -- Онъ нашею рукою его накажетъ!-- сказалъ Эвергардъ-фонъМоръ,-- потому кто это было бы неизгладимымъ пятномъ для всего нашего Союза, если бы мы не отомстили за неповинныя страданія несчастнаго родственнаго намъ города. Наглый датчанинъ оскорбилъ насъ въ нашихъ старѣйшихъ правахъ и, ограбивъ Визби, нанесъ прямой ущербъ многимъ изъ нашихъ сотоварищей.
   -- Онъ намъ за это дорого поплатится!-- въ одинъ голосъ воскликнули присутствующіе ганзейцы; и тотчасъ же было порѣшено, ярмарку на Шоненѣ немедленно закрыть и на слѣдующій же день покинуть полуостровъ; а ужъ тамъ, въ родныхъ своихъ городахъ, сообща посовѣщаться о томъ, какія слѣдуетъ, въ ближайшемъ будущемъ, принять мѣры противъ аттердага. Госвинъ Стеенъ, какъ въ то время, когда визбляне разсказывали объ ограбленіи Визби, такъ и при дальнѣйшемъ совѣщаніи, держалъ себя въ высшей степени спокойно. Только тогда, когда онъ обратился къ готландцамъ съ вопросомъ, не знаютъ ли они чего-нибудь о судьбѣ, постигшей его торговый домъ въ Визби -- только тогда его голосъ дрогнулъ. Но никто не могъ ему сообщить ничего опредѣленнаго. Всѣ только знали вообще, что датскіе воины бродили по всѣмъ важнѣйшимъ купеческимъ конторамъ и по всѣмъ товарнымъ складамъ, и шарили всюду.
   -- Ну, значитъ, и моего дома не обошли!-- мрачно произнесъ Госвинъ.
   -- Однако же людей-то не убивали, при конторахъ и складахъ?-- освѣдомился Ганнеке, который, конечно, тревожился о судьбѣ своего сына Яна.
   -- А развѣ же это не люди были тѣ восемьсотъ гражданъ, которые пали подъ стѣнами города Визби?-- возразили рыбаку готландцы.
   -- Что и говорить! Страшно подумать даже! отозвался Ганнеке,-- но я, собственно, говорю о томъ, не убивали ли и потомъ, когда аттердагъ уже вступилъ въ городъ? Ему отвѣчали только неопредѣленнымъ пожатіемъ плечъ.
   -- Мы были настолько озабочены нашею безопасностью, что ужъ ни о чемъ другомъ и помышлять не могли. Ну, насегодня спокойной вамъ ночи желаемъ -- пойдемъ на корабль къ своимъ дочерямъ и женамъ.
   И готландцы удалились.
   Ганнеке посмотрѣлъ имъ вслѣдъ, качая головою. Онъ никакъ не могъ понять ни равнодушія, ни спокойствія этихъ шведовъ, точно также, какъ не могъ привыкнуть къ скучному однообразію ихъ природы.
   -- Не остаться ли мнѣ у васъ сегодня на ночь?-- спросилъ рыбакъ своего хозяина, проводивъ его до дверей комнатки.
   -- Нѣтъ!-- отвѣчалъ Стеенъ,-- мы оба сегодня слишкомъ многое пережили, и тебѣ также нуженъ покой, какъ и мнѣ. Будемъ спать; да! спать... И счастливъ тотъ, кому не прійдется вовсе проснуться на завтра!
   Печально удалился Ганнеке подъ навѣсъ, гдѣ и выискалъ себѣ мѣстечно на соломѣ, и уснулъ среди толковъ и тревожныхъ разговоровъ того рабочаго люда, съ которымъ онъ раздѣлялъ ложе труда, достаточно покойное для труженика.
   Немного часовъ пришлось спать ганзейцамъ и рабочему люду. Вмѣстѣ съ зарею жизнь закипѣла въ виттахъ, и закипѣла шумнѣе обыкновеннаго, потому что почти все населеніе собиралось въ обратный путь на родину. Ночной уловъ сельдей былъ посоленъ и уложенъ въ бочки, а затѣмъ движеніе, шумъ и говоръ въ виттахъ стали замѣтно слабѣть.
   Длинные ряды возовъ двинулись съ рыбною кладью къ берегу, у котораго въ нѣсколько рядовъ стояли тысячи кораблей и мелкихъ судовъ.
   Датскій фохтъ въ этотъ день не показывался. Но Кнутъ Торсенъ стоялъ на берегу, во время нагрузки судовъ, и странная, почти сатанинская улыбка змѣилась на его губахъ.
   Одинъ корабль за другимъ подымали якоря и распускали паруса. Когда, наконецъ, и шнека Госвина Стеена была готова къ отплытію, Ганнеке сталъ прощаться съ своимъ шуриномъ.
   -- Дай Боже!-- сказалъ честный береговой сторожъ,-- увидѣться по-добру, по-здорову!
   -- Богъ дастъ,-- сказалъ со вздохомъ Ганнеке, утирая себѣ глаза широкою ладонью,-- авось и увидимся, если только мой сыночекъ-то, Янъ...
   Онъ дальше и говорить не могъ; только пожалъ еще разъ руку шурину и затѣмъ поскорѣе вступилъ на бортъ шнеки.
   Легкая бриза вздула паруса кораблей, которые величаво стали удаляться отъ берега по морскимъ волнамъ. Любекская шнека отваливала отъ берега въ числѣ самыхъ послѣднихъ. Госвинъ Стеенъ стоялъ на палубѣ и твердымъ голосомъ отдавалъ приказанія матросамъ. Но его брови мрачно насупились, когда онъ увидѣлъ тамъ на берегу вдвойнѣ ему ненавистнаго датчанина, который осмѣлился ему поклониться полу-приниженно, полу-насмѣшливо.
   Гнѣвнымъ движеніемъ отвернулся отъ него Госвинъ Стеенъ и только тогда вздохнулъ свободно, когда исчезъ вдали берегъ Шонена, теперь опустѣвшій... Танъ только и остались, что вооруженные сторожа и ихъ злыя собаки. Жизнь и движеніе, еще вчера такъ пестро и шумно оживлявшія берегъ -- исчезли, какъ сновидѣніе.
   

IX.
Фирма Госвинъ Стеенъ и сынъ.

   Та тѣсная внутренняя связь, которая существовала между всѣми нѣмецкими купцами уже въ теченіе цѣлаго столѣтія, высказывалась отчасти и въ одинаковомъ устройствѣ городовъ и городского быта, напоминающихъ въ значительной степени американскіе и австралійскіе города, выстроенные какъ будто по одному общему образцу и плану. И дома, и улицы ганзейскихъ городовъ поразительно были схожи между собою, какъ это можно и теперь еще видѣть въ старыхъ кварталахъ Любека, Страсбурга и Данцига.
   Всѣ они были обнесены толстыми стѣнами, съ зубцами и башнями, обведены глубокимъ рвомъ, и за стѣнами вмѣщали въ себѣ цѣлый лабиринтъ узкихъ улицъ, обстроенныхъ домами изъ обожженнаго кирпича, высокими, мрачными, съ высокою кровлею. На всѣхъ углахъ и перекресткахъ можно было наткнуться либо на часовню, либо на больницу, либо на карантинъ для зачумленныхъ и надъ всею путаницею улицъ и домовъ возвышались стройныя, тонкія, островерхія башенки множества церквей, возносившихъ къ небу свои кресты и колоколенки. И улицы, и торговыя площади ганзейскихъ городовъ были куда-какъ некрасивы и бѣдны на взглядъ: не было въ нихъ ничего похожаго, ничего напоминающаго роскошь и богатство южныхъ и средне-нѣмецкихъ городовъ, въ которыхъ всѣ площади были украшены изящными водоемами и фонтанами, то мраморными, то бронзовыми, и по работѣ принадлежавшими лучшимъ современнымъ мастерамъ. Одни ала, чтобы он открыл ей свое сердце, он не проговаривался ни единым словом и по-прежнему был углублен в свои мрачные думы. Это было тем больнее переносить доброй жене, что она до того времени, в течение многих и многих лет, всегда делила с мужем все его радости и все печали. А теперь Госвин Стеен, очевидно, шел какой-то неведомой ей тропой и в груди скрывал от своей возлюбленной супруги какую-то страшную тайну.
   Сначала мать и дочь думали, что тяжелое настроение отца вызвано заботами о будущем, которое, во всяком случае, могло возбуждать различные опасения благодаря своевольному образу действий датского короля. Однако же они должны были прийти к убеждению, что их предположения были совершенно ошибочны, так как Госвин Стеен мало заботился о политических событиях и даже стал очень неаккуратно посещать общие собрания купцов в ратуше.
   Ганнеке, много и часто беседовавший со старым Даниэлем о душевном настроении хозяина, держался того взгляда на вещи, что настроение Госвина должно будет измениться, как только придут успокоительные известия из Визби. В этом толковании могла быть известная доля правды, так как фирмой на устройство и на быстрое возрастание готландской отрасли ее торговых дел были употреблены весьма значительные капиталы. Если бы оправдалось известие об ограблении купеческих контор датскими солдатами, то причиненные этим грабежом убытки могли бы наделать немало хлопот Госвину Стеену. С этим взглядом отчасти соглашались и мать, и дочь и потому с нетерпением ожидали возвращения Реймара, втайне надеясь на то, что благоприятные известия, привезенные им, быть может, поведут к новому сближению отца с сыном.
   Не менее их нетерпеливо ожидал и Ганнеке вестей из Визби, потому что очень тревожился о своем Яне. Дома он не смел даже и заикаться о своих тревогах, чтобы еще более не растравить горе жены, которая уже отчаялась увидеть своего сына в живых.
   Одинокий солнечный луч, который сегодня утром так докучал Госвину за его работой, уже значительно передвинулся и образовал длинную, резкую, светящуюся линию, диагонально пересекавшую темное пространство конторы. Миллионы мельчайших пылинок носились в этом солнечном луче... Госвин Стеен опять придвинул свой стул к окошку и все продолжал выписывать и подводить какие-то громадные итоги на отдельном листке бумаги. Задача, которую он решал, была, видимо, не из легких, и он с недовольным видом покачал головой, когда наконец закончил свои вычисления.

X. Недобрый гость

   И вдруг раздался стук дверного молотка в главную дверь и гулко отозвался во всех углах обширного дома. Госвин Стеен тревожно обернулся, судорожно сжал перо в руке и со страхом устремил неподвижный взгляд на входную дверь. На каменной лестнице, которая снизу вела в жилые комнаты верхних этажей, послышались медленные старческие шаги Даниэля. Он был послан сверху матерью и дочерью - посмотреть, кто пожаловал и желал войти в дом: они обе думали и надеялись, что это стучится Реймар.
   Но, отворив дверь, Даниэль увидел перед собой не милое, ласковое лицо своего молодого господина... Какой-то иноземец переступил порог дома, спросил о хозяине дома и просил, чтобы его к нему проводили.
   - Позвольте узнать ваше имя? - спросил Даниэль тоном учтивого слуги, который хорошо знает свои обязанности.
   - Скажите только господину Стеену, - отвечал иноземец, - что его знакомец с Шонена пожаловал.
   Даниэль поклонился и направился в контору своего господина, которая была значительно удалена от канцелярии его помощников.
   Стеен заранее уже знал, о ком станет ему докладывать Даниэль. Он слегка кивнул головой и только тогда, когда увидел, что Даниэль замялся и не спешит исполнить его приказание, спросил его резко:
   - Чего же ты ждешь?
   - Да вы, господин Стеен, очень уж изволите быть бледны, - озабоченно заметил старик, - так не приказать ли этому иноземцу попозже зайти?
   - Нет, - решительно отвечал хозяин. - Да смотри, чтобы никто нас не потревожил.
   Тотчас после того Даниэль ввел неизвестного гостя в контору. От его взгляда не ускользнуло то, что при входе гостя в контору хозяина передернуло и что они оба - и хозяин, и его гость - обменялись взглядами, полными ненависти и непримиримой вражды. Однако же старый слуга почтительно вышел из конторы и остановился за дверьми не для того, чтобы подслушать происходивший в конторе разговор, а потому что принимал самое искреннее участие в судьбе своего господина, с которым издавна привык связывать свою радость и горе.
   Но, как ни напрягал Даниэль свой старческий слух, до его ушей не долетало ни одно слово. Только уже много времени спустя различил он голос своего господина; но он долетал издали, и поэтому старик заключил, что Госвин Стеен увел своего посетителя в смежную комнату.
   Эта чрезвычайная предосторожность тем более поразила Даниэля, что хозяин обыкновенно делал все дела с знакомыми ему купцами при открытых дверях, между тем как на этот раз не только закрыл дверь в контору, но и запер ее задвижкой.
   Соображая все это и покачивая головой, Даниэль поднялся на лестницу, чтобы сообщить обо всем фрау Мехтильде, ожидавшей его возвращения.
   Супруга хозяина тяжело вздохнула.
   - Тут есть какая-то загадка, - сказала она многозначительно, - и я даже не решаюсь ее отгадывать...
   Даниэль тем временем опять спустился с лестницы и стоял внизу, ожидая приказаний.
   Спустя несколько времени задвижка, замыкавшая дверь в контору, щелкнула, и дверь отворилась. В дверях показался Госвин Стеен, еще бледнее прежнего. Он кликнул Ганнеке.
   - Ганнеке наверху, в пакгаузе, - сказал подоспевший на зов Даниэль.
   - Сию минуту послать его сюда! - приказал хозяин.
   - Сейчас! - отвечал старый слуга. Но прежде, нежели обернуться к лестнице, он осмелился спросить хозяина: - Не прикажете ли послать к вам супругу вашу? Мне сдается, что вы нездоровы.
   Госвин Стеен гневно свел брови, топнул ногой и крикнул:
   - Позови мне Ганнеке! И не заботься об остальном, что тебя не касается.
   И тотчас опять замкнул за собой дверь. Старику это было очень обидно. Так грубо и грозно с ним никогда еще не говаривали, с самого начала его долгой тридцатипятилетней службы в торговом доме "Госвин Стеен и сын". Он начинал чуять веяние иной наступающей эпохи - леденящее дыхание какого-то приближающегося страшного бедствия.
   Покорно исполнил он приказание и позвал Ганнеке из пакгауза.
   Старый слуга и рад был бы поделиться с рыбаком-приятелем своими взглядами и мнениями, но не успел ничего сказать, потому спешил скоротать свидание своего хозяина с этим чужим гостем, к которому он относился очень недоверчиво, хотя и сам не мог себе дать отчета, почему это происходило.
   Когда Ганнеке вошел в контору, Госвин Стеен вышел к нему из соседней комнаты.
   - Я приказал тебя позвать, - сказал он рыбаку, - потому что ты мне нужен как свидетель в одном деле, которое должно покамест оставаться в тайне. Ты много раз уже доказывал мне свою привязанность и преданность. Могу ли я и впредь на тебя положиться?
   - Я за вас, господин Стеен, пойду и в огонь, и в воду, если бы это было вам нужно.
   - Сегодня я хочу тебе дать весьма веское доказательство моего к тебе доверия, - продолжал хозяин.
   - Постараюсь оказаться достойным его, - подтвердил Ганнеке.
   - Верю, - сказал Госвин Стеен, медленно шагая взад и вперед по конторе. - Само собой разумеется, что я мог бы и без тебя обойтись, так как у меня довольно есть и друзей, и знакомых. Но я не могу поручиться за то, что они сумеют смолчать, тогда как ты...
   - Буду нем как могила, господин Стеен.
   - Мне этого достаточно, - с видимым удовольствием проговорил хозяин, - возьми свою шапку, и пойдем.
   Когда несколько минут спустя Ганнеке вернулся с шапкой, то увидел, что господин его уже не один: рядом с ним стоял тот датчанин, которого он видел на Шонене. С изумлением посмотрел он на своего господина и на датчанина, так как ему представлялось, что после той ужасной ночи эти два человека никогда в жизни не должны будут свидеться. Впрочем, ни хозяин, ни гость не обратили ни малейшего внимания на изумление рыбака, и все трое вышли молча из дома, между тем как старик Даниэль смотрел им вслед, покачивая головой.
   Госвин Стеен направился к лежавшей по соседству торговой площади, которая тогда была гораздо обширнее, нежели теперь, так как на ней стояла в ту пору высокая и прекрасная Мариинская церковь, почитавшаяся лучшим из Божьих храмов на севере Европы. На самой середине площади возвышалась городская ратуша, затейливо построенная из черных и красных цветных поливных кирпичей; к ратуше с одной стороны примыкал ряд лавок готового платья, в котором портные выставляли свой товар, а далее - кожевенный ряд. Кругом площади лепились лавчонки золотых дел мастеров, игольщиков, литейщиков и многих других ремесленников. Тут же сидели за своими столиками менялы и писцы с чернильницей и пером за поясом и ревностно были заняты удовлетворением толпившейся около них многочисленной и разнообразной публики.
   Через эту обычную рыночную толкотню и давку Госвин Стеен пробирался со своими спутниками, беспрестанно отвечая на глубокие и почтительные поклоны встречавшихся ему людей. Он направился прямо к высокому крытому крыльцу ратуши, которая своей стройной башенкой, своими легкими аркадами и всем характером своей изящной архитектуры напоминала роскошные итальянские постройки.
   Стеен не зашел в этот день в большую ганзейскую залу, в которой обычно происходили все важные совещания, и прямо прошел в так называемую аудиенц-залу, где совершались различные акты в присутствии старшего бюргермейстера.
   Госвин Стеен сначала приказал доложить о себе одном господину Иоганну Виттенборгу и сообщил ему о своем желании занести в книгу ратуши некое долговое обязательство. В тогдашнее время на кредит смотрели не так легко, как теперь; купцы очень редко решались давать друг другу деньги взаймы и в обеспечение подобных займов не только требовали нотариального документа с занесением всего дела в книгу городской ратуши, но еще брали с должника и залоги.
   Вот почему Виттенборг и был крайне изумлен, когда услышал от Стеена, что тот отказывается взять со своего должника надлежащий залог в обеспечение ссужаемой ему суммы, и это изумление возросло до крайних пределов, когда в лице должника Госвина Стеена Виттенборг узнал Кнута Торсена, недавно исключенного из общества ганзейских купцов. Стеен постарался избегнуть вопрошающих взглядов бюргермейстера, и потому тот должен был прямо перейти к исполнению обычных законных формальностей и к составлению актов, которые, по общему средневековому обычаю, велись на латинском языке. Все городские книги, все удостоверения и служебные отчеты, даже торговые книги купцов велись по-латыни, так как этот язык составлял общее достояние высших классов. Понимание латинского языка и умение говорить по-латыни было тем более необходимо для купца, что при сношениях с торговцами других стран ему необходим был один общий, всем известный язык, а таким универсальным языком в то время был только язык латинский.
   В акте, изготовленном стараниями бюргермейстера, Кнут Торсен утвердил своей подписью то, что он от любекского купца Госвина Стеена такую-то сумму денег взаймы получил и обязуется уплатить ему свой долг в течение нескольких следующих лет.
   Когда датчанин подписал этот документ, причем бюргермейстер и Ганнеке подписались свидетелями, Госвин Стеен передал Торсену означенную в документе сумму, а затем датчанин удалился в самом приятном настроении духа.
   Стеен, более чем когда-либо сумрачный, собирался уже за ним последовать вместе с Ганнеке, но Виттенборг удержал его, и он вынужден был отпустить Ганнеке одного.
   - Извините мне мою откровенность, - сказал Стеену бюргермейстер, - но я, право, не понимаю вашего сегодняшнего способа действий. Вы слишком хорошо знаете, с каким уважением я всегда на вас смотрел, и потому меня вдвойне удивляет, что такой человек, как вы, так хорошо знакомый и с нашим городом, и с важнейшими интересами ганзейской торговли, решаетесь давать взаймы человеку, исключенному из нашего общества, такую большую сумму, которая составляет чуть ли не целое состояние. Да еще такому человеку, который несомненно принадлежит к нации нам враждебной и королю которой мы собираемся объявить войну! Скажите, что вас к этому побуждает? Где же ваша прославляемая всеми осторожность и умелость в делах? Подумайте же, наконец, что ведь вы и сами можете очутиться в дурном положении, если этот Торсен не сдержит своего слова и не возвратит вам выданную вами сумму к определенному сроку.
   Во время этой речи бюргермейстера Госвин Стеен несколько раз менялся в лице. Жилы на лбу его вздулись; губы его подергивало, он, видимо, сильно гневался. Несколько раз собирался он возражать бюргермейстеру, но не в силах был выговорить ни слова. Наконец, он настолько овладел собой, что мог высказаться:
   - Мы все свободные граждане, господин Иоганн Виттенборг, и каждый из нас волен поступать, как ему угодно. Понимаете ли вы меня?
   - Я вовсе не хотел вас прогневать, - сказал бюргермейстер. - В качестве вашего сотоварища по ратуше и собрата по нашим отношениям к Ганзе я полагаю, что мы с вами довольно близки и я имею право высказать вам мое мнение. Извините меня, если я во всем этом ошибся.
   И затем Виттенборг очень ловко перевел разговор на политику, которая, конечно, была самым жгучим вопросом времени.
   - Все бюргермейстеры приморских городов, - сообщил Виттенборг, - съезжались в Грейфсвальде. Представителем нашего города был мой младший сотоварищ Бруно фон Варендорп. Прежде всего решено запретить всякий вывоз товаров в Данию и на Шонен под страхом лишения жизни и имущества. Сверх того, хотят хлопотать о заключении союза с Швецией и Норвегией.
   - Это для меня новость! - сказал Госвин Стеен.
   - Если бы вы пожаловали к нам во вчерашнее заседание совета, то вам бы это было известно, - возразил Виттенборг. - К сожалению, вы в последнее время вообще стали редким гостем на наших заседаниях, и ваше отсутствие вдвойне ощутительно, так как гибель нашей Бойской флотилии все еще кипятит многих.
   Госвин Стеен изо всей силы ударил кулаком о стол.
   - Да разве же я не сделал уже в этом деле гораздо более, нежели было нужно сделать! - гневно воскликнул он. - Разве господа члены городского совета не вознаграждены мной за все понесенные ими убытки, и все вместе, и каждый порознь? Или это благодарность мне за то, что я делал сверх сил своих?
   - На то была ваша добрая воля, - сказал бюргермейстер. - Вы, вероятно, по свойственной вам добросовестности и честности, почувствовали, что вам следует принести эту жертву.
   - Ну, так чего же еще от меня требуют? - вскипел опять Стеен.
   - Вы сегодня слишком раздражены, - возразил Виттенборг, покачивая головой, - сегодня никакое спокойное соглашение с вами не оказывается возможным. Я только одно могу вам сказать: вам бы следовало опять аккуратно посещать заседания совета, чтобы самому лично отражать всякие мелочные нападки. Если вы от них сами станете отбиваться, то они разлетятся прахом - и только; а в противном случае из этих мелочей может вырасти такая гора, что ее и сдвинуть будет трудно, даже человеку вашего ума и силы воли. Честь имею кланяться, господин Стеен, это я все вам на пользу говорю.
   Стеен ушел, даже не пожав руки бюргермейстеру. Слова его оскорбили Стеена, и он направился домой уже гневный и недовольный и другими, и собой. Настоящее представлялось ему в самом мрачном виде; да и от будущего он не ожидал ничего хорошего. И в таком настроении пошел он домой через торговую площадь, не отвечая ни на чьи поклоны и тем самым возбуждая в толпе неприязненное чувство к себе.

XI. Неправый суд...

   Когда он подошел к своему дому, ему случайно попалась на глаза высеченная на камне "марка" его торгового дома, окруженная священными эмблематическими изображениями. Его отец приказал высечь на камне, под этою маркой, свое любимое присловье: "Жив еще старый Бог!" И вспомнилось Стеену, как часто в детстве он стаивал перед этой надписью и читал ее по складам, слово за словом. По общедетскому обычаю, он, бывало, читывал ее нараспев, подлаживая к ней то веселую, то торжественную мелодию. Старое присловье глубоко пустило корни в его сердце; оно сопутствовало ему на всем долгом пути его жизни; оно вспоминалось ему постоянно во время его дальних и опасных странствований. И вот теперь, когда волосы его стали серебриться сединой и твердая опора религии стала ему особенно необходима, - теперь прекрасное присловье вдруг утратило для него всякий смысл, и он злобно засмеялся, когда прочел эти давно знакомые ему слова.
   Он хотел пройти в свою контору, но не мог! Он опасался, что увидит там тень того человека, по отношению к которому он сегодня выказал так много великодушия.
   "Великодушие!.." - Госвин Стеен захохотал громко при этой мысли, но его испугал отголосок его собственного хохота в пустых комнатах.
   Не заходя в контору, Госвин быстро пошел вверх по лестнице, и на верхней площадке к нему навстречу вышла Гильдегарда, светлая и радостная, и возвестила о счастливом возвращении своего возлюбленного брата.
   - Отец! Он привез добрые вести! - радостно сообщила она Стеену.
   Молодая девушка не получила от отца никакого ответа. Казалось, что Госвин Стеен даже и не замечает вовсе ее присутствия. Он прошел мимо нее и вступил в тот покой, в котором мать, обрадованная приездом сына, ходила с ним под руку взад и вперед.
   Реймар поспешил навстречу отцу, чтобы обнять его, но на полдороге остановился... Взгляд, которым встретил его отец, не выражал ни отеческой любви, ни приязни...
   Радостное настроение, господствовавшее в тесном семейном кружке до прихода Стеена, быстро исчезло, и мать с дочерью удивленно и боязливо устремили взоры на отца, который медленно спустил с головы куколь (пришитый к кафтану мешок, заменявший шляпу) и затем подошел к одному из окон.
   Реймар прижал руку к сердцу и глубоко вздохнул. Мать и сестра обняли его, и их умоляющие взоры говорили его сердцу красноречивее всяких слов. Реймар их понял, пожал их руки, а затем приблизился к окну, у которого стоял отец, и сказал:
   - Я привез из Визби благоприятные известия. Наша контора, конечно, так же как и другие, подверглась нашествию со стороны солдат аттердага, однако же нам удалось укрыть от неприятелей всю нашу наличность, причем особенно отличился сын Ганнеке, молодой Ян. Быстро сообразил он, что весь запас серебряных слитков вместе с наиболее ценными шкатулками и важнейшими долговыми обязательствами следует припрятать под запасом дров, сложенных среди двора. Едва успел он это выполнить, как нагрянули к нам солдаты; но на дрова они не обратили никакого внимания, и только некоторые незначительные запасы, находившиеся в нашем пакгаузе, попали к ним в руки; так что наш убыток весьма незначителен. А так как мы действительно многим обязаны находчивости Яна, то я бы просил тебя сократить годы его учения и выдать ему приказчичье свидетельство. Он этого вполне заслуживает.
   - Да, потому именно, что он не выказал себя трусом, - грубо и резко отозвался Госвин Стеен, делая особое ударение на одном слове.
   Реймар с удивлением взглянул на отца, и то же самое удивление отразилось на лицах матери и сестры его.
   - Ты, кажется, меня не понимаешь? - продолжал Госвин Стеен после некоторого молчания. - Или не желаешь понять?
   Реймар не знал, что ему следует сказать, и в нерешительности взглянул на мать и на сестру. Тон, которым отец говорил, звучал так грозно; в нем слышался страшный гнев, ежеминутно готовый разразиться, и потому одинаково пугавший всех присутствующих.
   Госвин Стеен скрестил руки на груди и, наклонив голову, подступил к сыну.
   - Благо тому отцу, - заговорил он, - у которого сын не трус. Я по крайней мере завидую ему. Теперь-то ты понимаешь ли меня?
   Грозно были устремлены очи Госвина на Реймара. На лице Реймара выступила легкая краска.
   - Видно, твоя совесть лучше меня понимает, нежели ты выказать хочешь! - воскликнул отец.
   Тогда Реймар отступил назад, положил руку на сердце и отвечал:
   - Клянусь Богом, что твои слова для меня загадка!..
   - В самом деле? - язвительно переспросил Госвин Стеен. - Ну, так я должен буду прийти на помощь твоему недогадливому уму! Я только что сказал, что завидую каждому отцу, у которого есть храбрый сын, - да, завидую, потому с сердечной болью вижу и убеждаюсь, что мой единственный сын - подлый трус!!
   - Отец! - вскрикнул Реймар в исступлении, поднимая вверх руки как бы для того, чтобы оборониться от удара...
   Мать и дочь побледнели как полотно.
   - Да, подлый трус, - повторил Госвин Стеен, не сдерживая более своей злобы, - трус, который бы заслуживал того, чтобы его отодрали розгами!..
   - Отец! - еще раз воскликнул Реймар, но уже голосом отчаянья.
   - Трус, который запятнал позором мой старый дом, - продолжал кричать в слепом порыве ярости отец, грубо отталкивая от себя бросившихся к нему жену и дочь. - Трус, который своей трусостью приводит теперь на край гибели все свое семейство, который...
   - Стой! - прервал Реймар гневный поток речей отца. - Ни слова более, отец, если ты хочешь, чтобы я не забыл моего сыновнего долга по отношению к тебе!..
   - И ты осмеливаешься грозить мне, несчастный!
   - И в мыслях у меня этого нет; но ведь в моих жилах, батюшка, течет твоя же огневая кровь, а потому - пощади меня, не позорь и не обвиняй напрасно.
   - Что же ты - к трусости хочешь еще и хвастовство приплести? - язвил отец.
   Реймар закрыл на миг глаза рукой, делая над собой страшные усилия.
   - Отец мой, - начал он, по видимости, спокойным голосом, но в котором слышалось внутреннее волнение, - если бы меня на улице вздумал оскорбить встречный человек из низшего сословия, то я бы просто пришиб его. Если бы оскорбил меня равный мне человек, я бы потребовал, чтобы он померялся со мной мечами. Но перед вами я бессилен и безоружен - не забывайте же этого! Отец, конечно, имеет право давать своему сыну всякие позорящие его честь названия, но, если только в его сердце есть хоть капля справедливости, тогда он скажет сыну, на чем основываются его жестокие слова, тогда он не скроет от сына и тот повод, по которому он решился назвать его унизительным именем труса.
   Слушая Реймара, Госвин Стеен дышал тяжело, потому что ярость его душила. Вот почему он и отвечал глухим, подавленным голосом:
   - Прекрасно! Ты во мне найдешь вполне справедливого отца. Но я не желаю, чтобы твоя мать и сестра могли видеть ту краску стыда, которая покроет твое лицо, если в твоем сердце уцелела еще хоть капля чувства чести. Оставьте нас одних! - обратился он к жене и дочери, которые очень неохотно вышли из комнаты.
   Госвин Стеен позаботился о том, чтобы они не остались и в соседней комнате, а потому они и не могли слышать ни слова из того горячего и громкого разговора, который начался между сыном и отцом. До их слуха долетел только один страшный, пронзительный возглас, заставивший их обеих вздрогнуть.
   Прошло ужасных полчаса - целая вечность для двух любящих сердец. Затем они услышали хлопанье дверей и шаги отца на лестнице. Слышно было, что он ушел к себе в контору.
   Минуту спустя явился Реймар с страшно искаженным лицом. Тот бодрый вид, который придавал такую прелесть его лицу, исчез бесследно и сменился выражением страдания и горечи. По глазам его видно было, что слезы его душили, но он делал над собой усилие, подавляя их. Его губы были сжаты - он старался казаться спокойным, между тем как сердце его разрывалось от порыва отчаяния. Всклокоченные волосы в беспорядке падали ему на лоб и виски...
   Мать и сестра схватили его за руки. Руки были холодны как лед, и так же холоден был тон его голоса, когда он заговорил:
   - Все кончено, и мы должны навсегда расстаться!
   - Реймар! - воскликнули в один голос обе женщины.
   Но он продолжал, качая головой:
   - Иначе и быть не может; я уже никогда более не войду в этот дом.
   - Нет, нет! - рыдая, стала ему говорить мать. - Это не может, не должно так быть! Бог этого не допустит!
   - Может ли Бог научить людей разуму! - сказал Реймар с горечью.
   - Ты не должен так близко к сердцу принимать слова отца! - доказывала ему мать, между тем как Гильдегарда нежно его обнимала. - С ним в последнее время что-то происходит странное. Его, бедного, тяготят какие-то большие невзгоды! Вот почему мы все и должны быть к нему снисходительны, ведь ты же знаешь, что любовью всего можно достигнуть; а ты, Реймар, я это знаю, ты ведь любишь отца всем сердцем.
   - О, матушка! - в отчаянии вскричал Реймар. - Зачем ты мне об этом напоминаешь! Вот, возьми мой кинжал, вонзи мне его в сердце да потом и уверяй меня в твоей любви. Нет, нет, - закончил он, дико оглядываясь кругом, - нельзя шутить с тем, что есть у человека самого святого!
   - Недобро звучат твои слова! - сказала Гильдегарда, боязливо отстраняясь от своего брата. - Дикой ненавистью горит твой взор. Боже ты мой! Да что же случилось?
   - Сын потерял отца! - с усилием проговорил Реймар и громко зарыдал, закрыв лицо обеими руками.
   - Царь мой небесный, - жалобно проговорила мать, - что же это творится на свете? Ярость во взорах - и потом слезы, жесткие, грубые речи - и такие трогательные слова...
   - Что же удивляет вас? Гнев разрывает мое сердце, и я все же не могу без слез помыслить о том, что у меня нет более отца.
   - Да скажи, по крайней мере, что произошло между тобой и отцом? - допрашивала мать. - Расскажи нам все, чтобы мы могли как-нибудь вас с отцом примирить!
   - Никакое примирение между нами невозможно!
   - Как? Почему же? - воскликнули почти одновременно и мать и дочь.
   - Потому что мне оно противно! - горячо воскликнул Реймар. - Потому что здесь у меня земля под ногами горит, потому что я должен стереть в своем сердце всякое воспоминание об этом доме, чтобы мне опять жизнь показалось мила, потому что...
   - Остановись, - сказала мать, - не бери греха на душу перед Богом и перед отцом своим!
   - Перед отцом! - с горькой усмешкой произнес Реймар. - Но зачем мы станем понапрасну тратить слова: мое решение принято твердо и бесповоротно... Иду по белу свету искать того, который...
   Он не кончил фразы, но поднял правую руку, как бы произнося какую-то страшную клятву, которую неслышно шептали его уста.
   - Так скажи же нам, пожалуйста, почему это между тобой и отцом твоим не может произойти примирения? - продолжала допрашивать сына фрау Мехтильда.
   Быстро откинул Реймар волосы, покрывавшие ему лоб, и, указывая рукой, проговорил:
   - Видишь ли ты здесь это жгучее красное пятно? Это удар отцовской руки, который горит у меня на лице и вечно будет гореть. Понимаете ли вы теперь, почему я навсегда покидаю этот дом? Я никогда не был о себе особенно высокого мнения. Виноват ли я в том, что отец преувеличивал мои достоинства? Я допускаю, что провинился в действии необдуманном; но этим я еще не заслуживал того, чтобы мой отец нанес мне такое страшное оскорбление! Будь я не плоть от плоти его, - видит Бог! - он дорого поплатился бы за это оскорбление! Ну, а так как он отец, то я должен стерпеть эту смертную обиду. Но всякая кровная связь отныне между нами порвана.
   На все это мать и дочь могли отвечать только слезами, а не словами. Они чувствовали, что счастливые семейные узы порваны и ангел мира отлетел от дома, в котором доселе царили любовь и преданность.
   Да! Счастье исчезло, как тот луч солнца, который сегодня утром так прихотливо играл и переливался в мрачной конторе богатого купца. Теперь он там стоял один-одинешенек у открытого окна; взгляд его был мрачен и лоб покрыт глубокими морщинами тяжкого раздумья. Вся длинная вереница прожитых им лет проходила перед ним в его воспоминаниях, со всеми ее печалями и радостями, какие Бог нам посылает, ибо "старый Бог еще жив"... Так гласит надпись на камне, вырезанная под торговой маркой Госвинов.
   "Но жив ли он еще в твоем сердце, Госвин Стеен?" - казалось, спрашивал купца какой-то внутренний голос.
   И вдруг он отпрянул от окна - тень, мелькнувшая мимо окна, его испугала. То был отлетавший его добрый ангел - его единственный сын, покидавший и дом отца, и родной город.

XII. Хищная морская птица

   Осенний день был сумрачен и наводил невыносимую тоску на душу. Нигде во всем ландшафте ни малейшего признака жизни. Даже море, охваченное с трех сторон далеко выступившими скалистыми и лесистыми вершинами северо-западной части Шонена, покоилось в своих берегах так неподвижно, как будто никогда ни одна волна не рябила его поверхности. Тростники и камыши у берега, не колеблемые никаким ветром, словно замерли около угрюмых и голых скал. На прибрежье лежал несчастный челнок - единственный признак близости жилья и присутствия человека среди этой мертвой природы. Изредка взмоет над морем чайка и сделает два-три круга над водой, либо ястреб спугнет диких уток и заставит их попрятаться в камыши. И вне этого - полное молчание, полное отсутствие жизни и в природе, и в этих скалах, покрытых жалким папоротником и вереском, поросших на вершине старым и мрачным лесом.
   По этому лесу бродил какой-то одинокий пришелец, нетерпеливо и беспокойно поглядывая на море.
   Судя по его одежде, он мог принадлежать и к высшему слою общества, хотя загрубелое лицо его несколько противоречило этому предположению.
   Он, очевидно, кого-то ожидал, потому что все кружил около одного места, с которого виден был Норезунд. Он поглядывал вдаль и видел, как многие корабли выходили из Копенгагенской гавани, но ни один из них не направлялся на Шонен.
   С досадой отворачивался он от моря, ходил некоторое время по лесной тропинке и проклинал тишину и одиночество, среди которых так громко говорит наш внутренний голос, напоминая все то, что заглушает в нас шум и плеск житейского моря.
   С удвоенным нетерпением возвращался он к прежнему месту своих наблюдений... Наконец-то показалось какое-то темное судно, которое направлялось на Шонен. Но оно выходило не из Копенгагена, а шло откуда-то с севера. Пониже Гельсингборга оно остановилось на самой середине течения, спустило лодку, и в ней отплыл от судна какой-то человек. Еще издали он махал рукой и кивал нетерпеливо ожидавшему на берегу человеку, наконец, подплыл к берегу и привязал челнок к старому пню.
   - Долгонько вы, - сказал ему ожидавший на берегу.
   - Немудрено. Далеко объезжать пришлось! - отвечал новоприбывший, человек очень неказистой и даже неприятной наружности. На его небольшом коротком теле неуклюже была посажена огромная голова. Низкий лоб, резкие скулы, плоский нос и узкие глаза придавали его лицу сходство с монгольским типом. Жидкая бородка и косматые черные волосы дополняли физиономию приезжего.
   - Я думал, что вы придете из Копенгагена, - сказал, помолчав, товарищ.
   - Нет, мейстер Нильс, - с усмешкой отвечал другой, видимо, смелый и бесстрашный искатель приключений, - я все держался в норвежской столице, в королевском городе Осло.
   - В Осло? - повторил Нильс, видимо, разочарованный. - Так разве вы не были в Любеке, не привезли мне необходимых вестей?
   - Привез вам и вести, - лукаво подмигнул морской коршун, - да еще почище и поподробнее тех, которые мог бы добыть в самом Любеке.
   - Да говорите же толком, Петер Скитте! - с досадой промолвил Нильс.
   - А вот вы потерпите немножко, - отвечал с усмешкой Скитте. - Прежде всего надобно бы нам здесь поудобнее усесться.
   - Так пойдем в лес, - сказал Нильс, между тем как финн зорко оглядывался кругом, - там найдется для нас довольно каменных лавок.
   Скитте поморщился и отрицательно помахал рукой.
   - Не люблю я здешнего леса, - сказал он сумрачно, - много там всякой нечисти живет: и леший, и русалки...
   - Пожалуй что и так, - заметил Нильс. - Я и сам до леса не охотник: тоска какая-то на меня в лесу нападает. Ну, так усядемся здесь, и расскажите все по порядку.
   - По порядку? - повторил финн, усаживаясь на песке. - Ну, так нам придется прежде всего свести наши счеты.
   Нильс с досадой глянул на сидевшего.
   - Вам бы все только деньги да деньги! - проворчал он. - Вот уж истинно ненасытная утроба!
   Собеседник его рассмеялся:
   - Что делать? Мне нужна еще кое-какая небольшая сумма денег, а то не придется мне купить мызу у себя на родине, ни хозяйством обзавестись! Ведь мне пора уж и на покой!
   - Вам? - спросил недоверчиво Нильс.
   - Да, мне, - подтвердил финн. - Мне эта разбойничья жизнь уж прискучила. Ведь на каждом корабле, который я с товарищами захватываю, жизнь моя подвергается опасности, да притом и ганзейские города положили за мою голову хорошую награду. Или вы думаете, что рано или поздно не сыщется охотник получить эту сумму?
   Нильс пожал плечами и сказал:
   - Желал бы я знать, как бы он это устроил. Как бы ухитрился захватить вас, предводителя целой флотилии вольных мореходов?
   - Да ведь не всегда же мои товарищи за мной по пятам ходят! - отозвался предводитель пиратов. - И я убежден, - добавил он, смеясь и в виде шутки сильно ударив Нильса по ногам, - что и вы сами не побрезгали бы денежками, если бы сумели меня захватить.
   Нильс быстро отскочил в сторону, а Скитте разразился громким хохотом.
   - Теперь вы уж знаете, почему я так ненасытен к серебру и золоту, - проговорил он, продолжая смеяться, - так уж не извольте медлить, а просто-напросто отсчитайте-ка мне заслуженную мной награду.
   - А я было думал, - возразил Нильс уклончиво, - что вы уже достаточную награду получили, ограбив этот корабль.
   Скитте вскочил в бешенстве.
   - Да разве мы с вами не делились добычей? - воскликнул он, отвратительно искривляя рот. - Разве вам-то из этой добычи ничего не досталось? Небось вот этот-то богатый наряд, что на вас теперь надет, вы трудом, что ли, заработали? Я требую обещанной мне суммы, а о добыче что нам толковать - она могла и ускользнуть из рук. Так слышишь ли ты, датская собака! - продолжал он угрожающим голосом. - Сейчас же выкладывай мне деньги, не то я дам свисток моим людям, и ты сегодня же отправишься к чертям!
   - Уж очень вы горячитесь! - сказал Нильс, стараясь прикинуться веселым и в то же время тревожно поглядывая на темное судно, которое стояло как раз посредине Норезунда. - Получите, получите вашу награду, только наберитесь на час терпения, пока придет сюда с полными карманами тот, для которого, собственно, вы и нападали-то на это судно.
   - А кто он таков? - спросил Скитте.
   - Это вас не касается.
   Пират помолчал с минуту, а затем снова спросил:
   - Да товарищ-то ваш сюда придет?
   - Да, сегодня обещал здесь быть, - отвечал Нильс. - Потому-то я и условился с вами, что мы здесь в лесу сойдемся. Ну, а уж вы-то не упрямьтесь, сообщите мне все, что знаете. Что там у них в ганзейских городах готовится и что намерены они предпринять против аттердага?
   - Или вы меня за дурака считаете? Думаете, что я вам хоть словом обмолвлюсь, прежде нежели вы мне старый долг уплатите? Нет-с, господин ювелир, мы, финны, не так еще глупы, как, может быть, вы предполагать изволите! И у нас ведь тоже есть такая поговорка: сначала деньги на стол, а потом и товар на воз!
   Нильс пробормотал что-то себе под нос и стал ходить взад и вперед, между тем как Скитте преспокойно продолжал сидеть на своем месте.
   Время тянулось невыносимо медленно, и прошло времени немало... Уже начинало вечереть, и туман стал легкой дымкой отделяться от воды, когда наконец в южном направлении показался парус небольшого одномачтового судна, которое и бросило якорь вблизи того места, где находились Нильс и Скитте.
   С этого судна сошел Кнут Торсен. Им было судно нанято специально для этой поездки.
   Нильс пошел навстречу подплывавшему Торсену, который прибыл прямо из Любека, в нескольких словах сообщил ему о происшедшем в доме Госвина Стеена и закончил словами:
   - Сын порвал всякие связи с отцом - и я, значит, отмщен!
   - Точно так же, как и я отплатил за себя на Визби! - сказал Нильс, посмеиваясь с торжествующим видом. А затем самым тихим шепотом добавил: - А что? Стеен выплатил вам деньги?
   Торсен утвердительно кивнул головой.
   - Ну, и прекрасно, потому Петер Скитте ожидает своей награды.
   Хотя финн никогда еще не видывал Торсена, но раскланялся с ним как со старым знакомым. Когда Торсен выплатил ему условленную сумму, то его рожа искривилась даже в какое-то подобие улыбки.
   Зоркий и сметливый Нильс тотчас заметил по выражению лица Кнута Торсена, что общество финна ему не особенно приятно. Поэтому он постарался отвлечь его внимание на другой предмет и обратился к Торсену с вопросом:
   - А как там вообще в Любеке?
   Бросив еще раз взгляд в сторону финна, который жадно пересчитывал полученные деньги, Торсен отвечал:
   - У меня не было ни времени, ни охоты исследовать настроение города, в котором, как вы знаете, после взятия Визби к нам, датчанам, никто особенно не расположен.
   - Ха! Ха! - отозвался Скитте, с величайшим удовольствием набивая карманы полученным золотом. - Вы не знаете? Так я вам могу сообщить все любекские новости.
   - Так говорите же! - подстрекал его Нильс.
   - Почему и не сказать, если вы не пожалеете за мой сказ заплатить как следует.
   - Ненасытная утроба!
   - Я ведь тоже кой-какого ума от ганзейцев понабрался: знаю, что товар следует продавать как можно дороже.
   - Да мы от вас никакого товара и не требуем! - с досадой огрызнулся Нильс.
   - Товара не требуете, а слова желаете услышать, которые для вас дороже всякого товара! Вы эти слова потом самому королю аттердагу на вес золота продадите! Знаю я, что вы его ищейки!
   Нильс вскипел, а финн продолжал, смеясь:
   - Вы ужасно как смешны, когда обозлитесь! Может быть, вы еще и шутом не служите ли при дворе-то?
   Нильс стиснул кулаки, но пират стал хохотать еще громче. Он поднялся с песка, потянулся и, ухмыляясь, заявил, что ему уж пора возвратиться на корабль.
   - Так повремените же еще немножко, - с досадой проговорил Нильс. - Сколько же, собственно, желаете вы получить за сообщение мне известий о положении дел в ганзейских городах?
   Скитте тотчас принял вид человека чрезвычайно равнодушного и заломил порядочную сумму. После некоторого торга Нильс сошелся с ним на какой-то сумме, и, когда он отсчитал финну определенное количество золотых, тот начал так:
   - Между шведским королем Магнусом, его сыном Ганоном Норвежским и ганзейскими городами решено заключить союз. Магнус и Ганон вчера только что вернулись из Грейфсвальда, где происходило большое совещание. Мой родственник состоит на службе при королевском дворе, и с его-то помощью мог я пробраться в замок и там, из-за двери, слышал, что в Грейфсвальде много было споров между посланцами различных городов прежде, нежели они пришли к соглашению. Затем решено было воевать.
   - Так неужели же ганзейцы дерзнут напасть на аттердага? - спросил Торсен с изумлением.
   - Ну, что же! И останутся с длинным носом, - посмеялся Нильс. - Рассказывайте дальше, Петер Скитте.
   - А вот тут-то и начинается самое любопытное, - заявил Скитте с таким хитрым выражением лица, что он действительно напоминал собой лисицу. - Недурно бы только, господин ювелир, получить с вас еще хоть червонец.
   Такой неожиданный переход ужасно взбесил Нильса, но его гнев очень скоро прошел, когда финн заявил, что это он пошутил, чтобы еще раз потешиться - посмотреть, как мейстер Нильс изволит гневаться.
   - Уж очень он смешон, когда сердится, - смеясь, заметил он Торсену и затем продолжал свой доклад: - Магнус и Ганон обязались еще до дня святого Мартина выставить две тысячи рыцарей и вооруженных кнехтов, с кораблями и всем воинским снаряжением, для борьбы против Вольдемара и морских разбойников на Шонене, Эланде и Готланде...
   - Неужели так и было сказано? - перебил его Нильс. - Или это уж вы от себя придумали?
   - Я повторяю только то, что я слышал своими ушами, - утверждал Скитте, - и я признаюсь, что мне трудно и неприятно произносить это слово: "разбойники"... Выражение глупое и несправедливое, которое так и напоминает о секире палача! - Он с отвращением поморщился и продолжал: - Короли на тот случай, если бы им не удалось собрать сумму, необходимую для покрытия военных издержек, заложили ганзейцам свои замки и даже обещали, что если Шонен будет освобожден от датского владычества, то они уже никогда более никому его не заложат без разрешения со стороны ганзейских городов.
   - Ого! - насмешливо заметил Нильс. - Да эти немецкие лавочники, кажется, уж хотят стать выше самих королей!
   - А какие же обязательства приняли на себя ганзейцы? - спросил Кнут Торсен.
   - Любек взялся снарядить двенадцать шнек с шестьюстами воинами, со всяким метательным снарядом и штурмовым материалом; остальные вендские города взялись поставить то же: Гамбург - две шнеки с двумястами воинами, Бремен - половину, а Киль, Кольберг, Щецин и Анклам обязались доставить судов и войска, сколько будет возможно. Ганзейцы надеются собрать войско тысячи в три человек, а если это им удастся, тогда, конечно, аттердагу несдобровать.
   - Да мы еще увидим, что это войско лавочников сможет сделать против панцирной рати короля Вольдемара! - заносчиво заявил Нильс.
   - И кто же берет на себя покрытие военных издержек? - осведомился Торсен.
   - Конечно, жители городов, - отвечал Скитте. - Любекский бюргермейстер Виттенборг даже и ввел уже новую пошлину, так называемую весовую, которую должны платить и иностранные купцы при ввозе своих товаров в ганзейские города и при вывозе из них ганзейских товаров.
   - Настоящие лавочники! - презрительно заметил Нильс.
   - Как бы там ни было, а это умно придумано! - сказал Торсен, которого втайне оскорбляло презрение, высказываемое Нильсом по отношению к купцам, еще недавним сотоварищам Торсена. - Виттенборг - умная голова. Я его терпеть не могу, так как он вместе с Госвином Стееном подал в совете голос за мое исключение из ганзейцев, но что правда, то правда, и аттердаг умно поступит, если не слишком станет пренебрегать этими "лавочниками", как вам угодно называть ганзейцев.
   Это замечание навело Нильса на раздумье. Когда после этого финн пронзительным свистком дал знать своему разбойничьему кораблю, чтобы тот готовился к отплытию, то Нильс сказал ему:
   - А не захотите ли вы с вашими ребятами оказать помощь аттердагу?
   - Нет, - отрезал Скитте, - я только того хочу, что приносит мне прямой барыш.
   - Не даром же твоих услуг требуют, финская лисица! - с досадой вскричал Нильс.
   - Опять горячится! - проговорил со смехом пират, толкая Торсена в бок. - Клянусь честью, до смерти он смешон, когда сердится, и я даже в заслугу себе ставлю, что так ловко умею его выводить из терпения: кабы не я, так никто бы не сумел расшевелить его желчи!
   И он опять рассыпался мелким, дрянным смехом и смеялся, пока Нильс не сказал ему грубо:
   - Ну, так и черт с тобой, если тебе заработок не нужен; а между тем тут мог бы ты зашибить порядочную сумму.
   Тогда финн перестал смеяться.
   - Ну, говорите скорей: чего от меня потребуют? - сказал он скороговоркой. - Я готов и способен на все, что может привести меня к прибытку.
   - Вот теперь вы говорите разумно, - заметил с удовольствием Нильс. - Если действительно ганзейцы дойдут до такой дерзости, что пойдут против аттердага, то они, конечно, должны будут войти со своим флотом в Норезунд. Ну, а вы в нем хозяйничаете, как у себя дома. Там вы ведь уж не один корабль сцапали!
   - Так-то так, да вот против военных-то кораблей еще никогда не случалось мне действовать, - заметил морской разбойник.
   - Ваши быстроходные суда могут сразиться с любым кораблем! Ну, так что же? Хотите помогать королю вашими судами и экипажами? Еще раз напоминаю вам, что вас ожидает большая награда.
   Финн кивнул головой и с удовольствием стал потирать руки.
   - Ну, и прекрасно! - сказал Нильс. - А теперь перевезите меня в Эльсинор, где, собственно, и находится аттердаг. Завтра здесь же опять сойдемся и обо всем переговорим подробно.
   - Тогда уже захватите с собой и ручательство в уплате обещанной мне награды, - сказал предусмотрительный пират.
   - Если Вольдемар даст вам свое королевское слово, то, я полагаю, вы будете достаточно обеспечены.
   - А почем я знаю, можно ли еще на него положиться! Ведь уж сколько же раз ваш аттердаг преступал клятвы, в которых клялся именем вашего христианского Бога.
   - Может быть, оно и так, - сказал Нильс. - Ну, а свое-то королевское слово он выше всякой клятвы ценит.
   - Прекрасно! Так я вас сейчас же перевезу к королевскому замку, - сказал финн, отвязывая от пня свой челн, в который и сел вместе с Нильсом.
   Торсен при расставании с Нильсом обменялся с ним несколькими тайными словами и также направился в челне на свою яхту, намереваясь немедленно отплыть в Визби.
   Оба судна разом снялись с якоря и вскоре исчезли из виду под нависшим пологом вечернего сумрака.

ХIII. Торг и промысел

   Немецкий средневековый купец в том, что касается своекорыстия и личной выгоды, ничуть не отличался от остальных сословий современного ему общества. Как мог он один занять особое, выдающееся положение там, где всем сословиям и всем владыкам, начиная с самого императора германского и кончая последним ремесленником, был так свойствен самый узкий эгоизм? Можно ли было при этом упрекнуть его за то, что он, беспрестанно подвергая опасности свою жизнь и свои товары на опасных путях и на бурных волнах моря, желал для себя одного - воспользоваться плодами своих тяжких трудов! Можно ли укорять его за то, что он старался их закрепить за собой или при помощи привилегий, которые покупал, или при помощи союзов, которые заключал с другими купцами?
   Он делал только то, чему его научили его личная опытность и современные условия жизни, и все же, следуя этому направлению, он распространял всюду, где появлялся, высшую культуру и блага просвещения. Купец в Средние века боролся и с пиратом на море, и с хищным разбойничьим бароном на суше, и с дикими нравами береговых жителей, и с дикой пустыней, среди которой он воздвигал цветущие города и богатые фактории, и даже с язычеством, так как повсюду по следам предприимчивого купца шли проповедники слова Христова. Мало того, купцу приходилось нередко защищать и отстаивать границы своей родины, поддерживать честь своей нации, тогда как это не всегда удавалось выполнить с успехом ни императору, ни князьям, ни благородному рыцарству.
   Однако же верхненемецкий и нижненемецкий купец не сообща выполняли свою работу. Они действовали врозь, и это отчасти вызывалось самими условиями торговли, среди которых они действовали. Здесь торговля велась морем, а там - сухопутная; здесь господствовала и преобладала простота нравов, там - утонченность, заимствованная южным германцем из Италии. Верхненемецкие города крепли только для себя, старались сплотиться в тесный союз против князей и вассалов, но не заключали между собой договоров для ведения торговли сообща. Совсем иначе шло дело в северной Германии, где сохранилось много старинных и грубых обычаев вследствие сношений с народами севера. Нижненемецкому купцу гораздо более выгодным представлялся ввоз съестных припасов, сырых продуктов и других чужеземных товаров, нежели вывоз предметов собственного изготовления, и только нижнерейнские купцы составляли в данном случае исключение.
   Но как ввоз, так и вывоз были одинаково сопряжены с большими опасностями. Разбойничьи суда всюду поджидали купцов в скрытных береговых засадах и действовали заодно с владельцами прибрежных разбойничьих замков, которые охотно переносили на море обычаи, господствовавшие в течение Средних веков на больших дорогах. Северные немецкие купцы должны были защищаться против всей этой массы грабителей, а это оказывалось возможно только потому, что они заключали между собой союзы. Редко случалось, чтобы корабли пускались в дальнее плавание в одиночку; большей частью бывало так, что корабли разных купцов соединялись в флотилии, причем экипажи отельных судов давали клятвенное обещание помогать друг другу во всех случайностях и опасностях плавания. Только при таком способе действий оказывалось возможно распространять торговлю и завязывать за границей выгодные торговые связи.
   Такие союзы "граждан моря" все более и более расширялись и крепли, пока, наконец, во второй половине XIV века не слились в один обширный Ганзейский союз [Ганза - слово по происхождению своему готское; первоначально обозначало толпу, сборище; позднее].
   Обороты торговли союза были весьма значительны и разнообразны. Из Скандинавии, Руси и владений гроссмейстера Тевтонского ордена (из нынешней Пруссии) нижненемецкие купцы вывозили железо, дерево, лен, сало, воск и пушной товар; с побережья Балтийского и Немецкого морей вывозили они сельдь и треску, обычное постное блюдо средневековой Европы. Нередко вывозились ганзейцами в Европу и белые кречеты из Норвегии или Лифляндии, так как за эту редкую птицу английские бароны, страстные охотники, платили сумасшедшие деньги. Прирейнские провинции доставляли благородные вина, Фландрия - сукна и полотна, Италия и Испания - всевозможные фабрикаты и лакомства, и даже восточные товары, составлявшие тогда еще диковинку в Европе, ганзейцы вносили в круг своей торговли и доставляли, например, в Лондон; а оттуда возвращались, нагрузив суда местными продуктами - кожами и шерстью. Последней ганзейцы вывозили в год около 450 тысяч центнеров. Таким же важным торговым пунктом, как Лондон, был для ганзейцев на северо-востоке Европы город Визби на острове Готланд. Этот пункт был особенно существен для поддержания сношений с Лифляндией и Русью. Жители города Визби (визбляне) владели в Новгороде конторой и торговым двором, на котором у них была выстроена исстари и своя церковь. Там-то и находился главный склад дорогих восточных товаров; оттуда-то и добывались превосходные и дорогие меха, которые в значительной степени способствовали быстрому обогащению Магдебурга, Брауншвейга и Кведлинбурга.
   При дальнейшем распространении торговых сношений Ганзы были основаны еще две важные фактории - одна в Норвегии, а другая во Фландрии. Норвежская фактория Берген была настолько же важна для рыбной торговли ганзейцев, насколько и выгодна в смысле доходности. Ежегодно сходились там в определенное время более двух тысяч ганзейских кораблей и вывозили оттуда рыбные запасы, которыми снабжали весь крещеный мир, конечно, кроме Руси. Еще более важной факторией был город Брюгге во Фландрии, служивший связующим звеном северной ганзейской торговли с южной всесветной торговлей венецианцев. Корабли венецианцев и генуэзцев свозили сюда товары со всего юга Европы и здесь меняли их на медь и другие товары севера. Как велики были торговые обороты Брюгге, можно судить уже по тому, что в главной конторе ганзейской, находившейся в близлежащем Антверпене, постоянно были заняты делом триста агентов и писцов.
   Во главе всего Ганзейского союза в самое цветущее время его существования стоял город Любек, постепенно поднявшийся до этого первостепенного значения в силу особых, благоприятных обстоятельств. Недаром все остальные ганзейцы звали Любек "умным городом"; недаром и в гербе этого города изображен был корабль, у которого на руле стоял старец, который указывал сидевшему на носу юноше на крест, водруженный на мачте. Любекские купцы отличались замечательной энергией, неутомимостью и смелостью в своих предприятиях, а главное - умели пользоваться теми громадными преимуществами, какие давало им приобретенное материальное благосостояние. Любечане сверх всяких иных торговых оборотов вели громадный торг деньгами, при помощи которых умели добиваться благорасположения князей и баронов, почти не выходивших из-под гнета нужды и из денежных затруднений. Благодаря этому мудрому умению ганзейцы, ни с кем не воюя открыто, все дальше и шире распространяли свои мирные завоевания в области торговли, пока завоевательные планы и корыстные цели датского короля Вольдемара IV и в особенности произведенные им захваты Шонена и Готланда не вынудили ганзейцев вступить с ними в серьезную и тяжелую борьбу.

XIV. Простота и лукавство

   С тех пор как ганзейцы стали готовиться к войне против аттердага, трудно было даже узнать улицы и площади Любека, всегда полные суеты и движения, - так изменился город под влиянием ожидавшихся грозных военных событий! От Гольстенских ворот и до самой Мариинской торговой площади толпилась сплошная масса народа, видимо чем-то возбужденная до крайности и занятая толками о современных событиях. Торговая и ремесленная деятельность совершенно прекратились - они никому и в голову не шли; теперь в гавань шли люди только затем, чтобы посмотреть, как продвигается постройка судов на верфях, да полюбоваться на работы блиденмейстера [Блидами, или баллистами, назывались метательные машины], который устанавливал на палубах судов тяжелые метательные машины и рядом с ними громоздил балки и камни, предназначенные для метания в стены неприятельских замков и в неприятельские суда.
   Во всех горожанах как-то разом проснулось стремление к войне, к кровавой борьбе с исконным врагом - датчанами. Всюду только и было разговоров, что о предстоящих битвах, и всюду громкими, восторженными криками встречал народ бюргермейстера Виттенборга, который, главным образом, побудил ганзейцев решиться на борьбу с аттердагом. И если при общем одушевлении союзные города все еще медлили вступать в борьбу, то виной этому, с одной стороны, было неблагоприятное для плавания осеннее ненастье, а еще более - раздоры, возникшие между главными союзниками Ганзы - королем шведским и сыном его, королем норвежским.
   Но даже и это досадное замедление не охлаждало воинственного пыла ганзейцев, которые всю зиму продолжали свои военные приготовления и занимались обучением навербованных ими солдат и матросов.
   Наступил, наконец, и май месяц, в течение которого решено было начать войну. Но прежде чем начать ее, пришлось, согласно старинному германскому обычаю, шумно и весело отпраздновать майский праздник, который и в этот год, как и в прошлые, сопровождался различными процессиями, символической борьбой весны против зимы, воинскими играми, стрельбой в цель из арбалетов и пляской мечей. Под вечер, когда пиво и вино щедро лились во всех погребах и пивных города Любека, в винном погребе ратуши, в особом укромном уголке, за занавесом, сошлись за бутылкой доброго вина двое старших представителей города.
   - Не празднуется нынче как-то! - сказал Иоганн Виттенборг своему сотоварищу Бруно фон Варендорпу. - Все нейдут у меня из головы приготовления к походу! Так и кажется, что не мешало бы нам майский-то праздник отложить до первой победы над аттердагом.
   - Вас не то тревожит! - смеясь, заметил Бруно фон Варендорп.
   - А что же? - спросил Виттенборг.
   - Да уж полноте, не прикидывайтесь! Или вы думаете, что я не знаю о ваших тайных испытаниях нового огневого зелья, которое теперь уже применено в Италии и в Испании к военным потребностям? Ведь стоит только постоять у Гольстенских ворот, чтобы услышать, как это зелье-то пощелкивает!
   - Так, так! Что же мне от вас-то скрываться, друг Варендорп, - сказал бюргермейстер, - я надеюсь этим новым зельем распугать грозных панцирников аттердага. Большая, я вам скажу, сила заключается в этом черном порошке. Я почти уверен в том, что нам вскоре придется совсем оставить наши блиды... Однако же я не решусь открыто заявить об этой новинке, прежде чем не буду вполне убежден в успешном действии этого зелья.
   - Особенно опасайтесь Госвина Стеена, - предостерегал Варендорп, - он ведь враг всякого нововведения...
   - Но его мнение уже не оказывает теперь такого решающего влияния на мнения остальных членов городского совета, как в былые годы. Да притом же он стал редким гостем на наших собраниях.
   - Откровенно говоря, - сказал Варендорп, по-приятельски положив свою руку на руку товарища, - я этого Стеена никак не пойму! Я все-таки еще предполагаю, что он человек честный; но если верить всем тем слухам, которые ходят по городу насчет его самого и его сына, то...
   - Мне кажется, что я тут понимаю главную суть дела, - сказал Виттенборг. - Разрыв Стеена с его сыном ясно доказывает, что последний виноват в гибели Бойской флотилии. И если что мне действительно темно и неясно в Стеене-отце, так это то загадочное долговое обязательство, о котором я еще недавно говорил вам.
   - Да если, зная это, - горячо заметил Варендорп, - сообразить, что Стеен дал в долг эту большую сумму датчанину, то, пожалуй, нетрудно уже будет уяснить себе и то, почему он выказывал такое отвращение к войне против датчан! Я доказать этого не могу, но мне сдается, что этот старик не более и не менее, как тайный сторонник наших врагов!
   - Ну, нет! Вы смотрите на это уж слишком мрачно, - заметил Виттенборг и вдруг оборвал речь на полуслове и спросил, указывая на один из соседних столиков: - Кто бы мог быть этот иноземец, которого привел с собой думский писарь Беер!
   Писарь Беер был высокий, худощавый малый лет тридцати, с весьма приятным лицом, которое, однако же, не располагало к доверию. И он, и чужой гость, введенный им, уселись рядом с мейстером Детмаром (одним из зажиточнейших ремесленников Любека), его женой и хорошенькой дочкой Елисаветой; а по другую сторону поместился наш старый знакомец Ганнеке, с женой и сыном Яном, высоким и красивым юношей.
   Ганнеке и вся окружавшая его компания были (после многократных возлияний вина и пива) более чем веселы. Честный рыбак даже начинал уже от веселья переходить к тому грустно-сентиментальному настроению, которым у него обыкновенно выражалась значительная степень опьянения.
   - Да, вот тут сидишь теперь, - заговорил он под влиянием этого настроения, обращаясь к собеседникам, - сидишь, а сам и не знаешь: приведет ли Бог еще когда-нибудь попраздновать в таком хорошем обществе! Кто знает, - продолжал он, разнеживаясь и поднимая кверху бокал рейнвейна, - увидят ли мои глаза...
   Голос его оборвался, а его нежнейшая половина уже стала всхлипывать.
   - Вот он все теперь так говорит! - шепнула она жене Детмара. - Кто знает, это, может быть, предчувствие?..
   Собеседница Марики, дама более или менее образованная и далекая от всяких предрассудков, заметила только довольно сухо, что "в предчувствие она не верит и полагает, что каждому следует заботиться о своей шкуре".
   Но грустное настроение Ганнеке только отчасти происходило от вина и от "всяких предчувствий" будущего: его гораздо более расстраивало то настоящее, которое происходило у него перед глазами, которое занимало его каждый день, с утра и до ночи. Несмотря на то что Ян - его возлюбленный сынок - был оставлен на службе при конторе Госвина Стеена в Любеке, жизнь в доме старого купца становилась для Ганнеке день ото дня более и более невыносимой. О Реймаре не было ни слуху ни духу, он словно погиб да пропал! Самое имя его никто в доме не смел произносить. А между тем Госвин Стеен с каждым днем становился все более и более желчным, раздражительным и придирчивым. Он совсем отдалился от семьи и большую часть дня и вечера проводил у себя в конторе, углубившись в мрачные размышления. Даже и неожиданный приезд его брата Ансельма не принес ему ни облегчения, ни рассеяния, так что Ансельм, пробыв несколько дней в семье Госвина, поспешил удалиться в Лондон, в свою мирную келью. Госвин, видимо, более и более приближался к тому мизантропическому настроению, которое так близко граничит с мрачной ипохондрией. Такое тяжкое душевное настроение хозяина при постоянной мертвенной тишине во всем доме, прерываемой только глубокими вздохами его жены и дочери, ужасно тяжело действовало на всех домашних. Ганнеке был даже рад военной тревоге, избавлявшей его от этого тяжкого гнета, и только мысль о разлуке с женой и сыном его несколько тревожила. Но зато тем сильнее, тем неудержимее и ярче горела в его груди ненависть к датчанам, в которых он видел не только врагов отечества, но и нарушителей счастья всей семьи Госвина Стеена.
   Чувствительному настроению Ганнеке положен был предел приходом думского писца и спутника его.
   - Извините, - поспешил заявить Беер, пожимая руку Детмара, - мы хотя и не приглашены к вашему столу, а все же надеемся, что вы нам позволите здесь присесть. Нам приятно будет провести часок в таком приятном обществе.
   И он усиленно изгибался и раскланивался на все стороны.
   - Что ж! Садитесь! Места хватит, - отвечал Бееру польщенный его любезностью мейстер Детмар, - да и в вине, и в пиве тоже недостатка не будет.
   - А! - продолжал с глубоким поклоном писец. - Тут и почтеннейшая супруга господина Детмара, и красавица дочка! Давно, давно не имел чести видеть, потому в последнее время уж очень много навалили мне, бедному писцу, всякой работы. Но если позволите, в первое же воскресенье непременно посещу...
   Фрау Детмар приняла эту цветистую речь весьма благосклонно; но фрейлейн Елисавета наморщила носик. Думский писец был ей очень противен, и она гораздо охотнее продолжала беседу со своим соседом Яном, любуясь его удивительными белокурыми кудрями. И Яну тоже очень было приятно и весело с хорошенькой дочкой мейстера Детмара, почему он и не обратил внимания ни на Беера, ни на пришедшего с ним чужого гостя.
   - Так, значит, у вас не на шутку затевается дело с аттердагом? - вступил в беседу этот гость.
   - Само собой! - утвердительно ответил мейстер Детмар, - еще несколько дней, и наш городской военный флот отплывет к Зунду.
   - Дело, конечно, рискованное, смелое, - заметил один из компании Детмара, - но так как наш бюргермейстер Виттенборг сам принимает главное начальство над флотом, то можно, конечно, надеяться на успех.
   - Вы, должно быть, тоже принадлежите к тем, - с досадой заметил говорившему Детмар, - которые не очень доверяют нам, горожанам. Так вот вы и увидите, как побегут датчане от немецкого-то кулака! Да, пускай бы вот они сегодня-то посмотрели бы, как наша молодежь отличалась в воинских упражнениях, как она с мечом-то обращаться умеет! Тогда бы, пожалуй, и не так бы заговорили о нас, горожанах...
   - Да я вовсе этого и не предполагал... - начал было отнекиваться собеседник.
   - Как не предполагал, когда сказал? - шумел Детмар. - Нет-с, мы, ремесленники, тоже помним, что мы граждане достославного города Любека и даже еженедельно упражняемся в стрельбе из арбалета, помним, что у нас на гербе гильдии написано: "Кто в Любеке быть хочет гражданином, тот знай и ремесло, и меч не забывай!.." Нет-с, извините, никому не позволю легкомысленно отзываться о нашем городском ополчении!
   Мейстер Детмар, произнося эту речь, так разгорячился, что вся кровь бросилась ему в голову.
   - Я, однако же, думаю, - вступился гость, пришедший с Беером, - что любечане этому от брюггенцев научились. Ополчение ополчением, а все же, я полагаю, что любой ландскнехт лучше может владеть оружием, нежели честный ремесленник.
   - Та-а-ак? В самом деле? - гневно крикнул Детмар, опираясь на стол обоими кулаками и наклонив вперед голову. - Это вы так решили? А позвольте-ка узнать, откуда вы такой умник выискались?
   - Помилуйте, да я не для спора это сказал, - заметил гость совершенно спокойно. - Я только насчет того хотел намекнуть, что нелегко будет любечанам и их союзникам управиться с Данией без помощи Швеции.
   - А я вам сейчас скажу, как мы с ними управимся, - горячо возразил мейстер Детмар, стараясь, сколько возможно, смягчить голос, так как он заметил обоих бюргермейстеров, сидевших неподалеку за своим столиком. - Я сегодня сам слышал на празднике, как наш Иоганн Виттенборг сказал Аттендорпу - прошлогоднему любекскому графу, - что наш военный флот вовсе не задержится под Копенгагеном, а прямехонько весь обратится к ихнему крепкому замку Гельсингборгу и им сначала овладеет. Вот тогда-то мы и посмотрим, что запоют господа датчане. Зададут им там перцу! Ха! Ха! Ха!
   Чужой гость усмехнулся с некоторым недоверием, чем еще более рассердил мейстера Детмара и еще более заставил его выболтаться. Дело дошло до того, что Детмар сообщил ему и о новоизобретенных орудиях, и о новом огневом зелье, которое цех стрелков собирался пустить в ход во время предстоящей кампании. А между тем гость все только слушал да улыбался и все так же сомнительно покачивал головой, так что, наконец, мейстер Детмар не выдержал - грохнул кулачищем о стол и заревел: мъ словомъ, нѣмецкому сѣверу былъ вовсе чуждъ тотъ тонкій художественный вкусъ, который развился въ южной Германіи вслѣдствіе частыхъ сношеній съ Италіею.
   Но за то улицы ганзейскихъ городовъ были постоянно полны шума и движенія, въ особенности въ тѣхъ кварталахъ, которые были населены ремесленниками. Пока благопріятное время года давало къ тому какую-нибудь возможность, они обыкновенно переносили свои мастерскія изъ душныхъ и тѣсныхъ помѣщеній на улицу: и мѣдникъ, и сапожникъ, и даже портной -- всѣ работали на открытомъ воздухѣ съ утра и до вечера. Только сукновальщики должны были продолжать подъ крышей свою тяжелую, но прибыльную работу.
   Если мы себѣ представимъ эти узкія, извилистыя улицы, еще болѣе стѣсненныя различными выступами, входами въ погреба, навѣсами и лавчонками всякаго рода, да при томъ еще припомнимъ ту дѣятельность, которою постоянно кипѣли эти улицы, то мы должны будемъ прійти къ тому убѣжденію, что картина уличной жизни того времени, хотя и не согласовалась съ нашими нынѣшними полицейскими правилами благоустройствъ и благочинія, однако же представляла собою очень живую, пеструю и яркую картину жизни тогдашняго вольнаго бюргерства. Среди маленькихъ, узкихъ домишекъ ремесленниковъ и рабочаго люда, очень гордо возвышались высокія и обширныя каменныя зданія, принадлежавшія именитымъ ганзейскимъ купцамъ. Украшенные по фасаду цвѣтными поливными кирпичами, эти дона, и внѣшнею постройкою своею, и внутреннимъ устройствомъ напоминали вестфальскія крестьянскія избы, съ которыхъ и былъ заимствованъ первоначальный образецъ ихъ постройки.
   Въ такомъ же точно домѣ помѣщалась и контора, и жилыя комнаты торговой фирмы Госвинъ Стеенъ и сынъ, принадлежавшей къ старѣйшимъ въ городѣ: она вела свое начало отъ XI столѣтія. Этотъ торговый домъ счастливо пережилъ всѣ невзгоды, постигавшія городъ въ теченіе почти двухъ вѣковъ. Только въ 1138 году глаза этой фирмы перенесъ свое мѣстопребываніе (послѣ всеобщаго опустошенія города) изъ стараго Любека -- въ новый Любекъ. Затѣмъ, въ половинѣ XII вѣка, помѣщеніе торговаго дома Гое винъ и сынъ еще разъ потерпѣло отъ пожара, до тла уничтожившаго весь новый Любекъ. Но любекскіе купцы не потерялись отъ этой бѣды: они только рѣшили, на мѣстѣ деревянныхъ, воздвигнуть каменныя постройки, болѣе безопасныя отъ огня. И съ той поры городъ пошелъ боготѣть, и процвѣтать, и сталъ во главѣ постепенно складывавшагося союза нижне-нѣмецкихъ купцовъ.
   Богатства частныхъ лицъ возростали и возростали, и вмѣстѣ съ тѣмъ, все болѣе и болѣе возростало число желѣзныхъ сундуковъ, которые должны были служить хранилищемъ денегъ и сокровищъ для мѣстныхъ богачей-купцовъ. Граждане ганзейскихъ городовъ были очень умѣренны въ своихъ потребностяхъ; имъ некогда было и думать о наслажденіяхъ, такъ какъ вся жизнь ихъ складывалась изъ одного, нескончаемаго труда. Такъ скопляли они постепенно богатства свои, большею частью переходившія отъ отца къ старшему сыну, который, въ свою очередь, также почиталъ своею священною обязанностью -- увеличить во чтобы то ни стало основной капиталъ своего дома.
   Цѣлыя поколѣнія Госвинъ Стееновъ начали и окончили свое земное существованіе въ нижнемъ этажѣ своего обширнаго дома (расположеннаго невдалекѣ отъ городской ратуши), работая въ тѣсной конторѣ, при скудномъ освѣщеніи, проникавшемъ внутрь ея сквозь толстыя круглыя стеклянныя оконницы. А рядомъ съ конторою помѣщалась та обширная общая зала или главный складъ торговаго дома, въ которую свободно могла бы въѣхать и повернуть карета, запряженная четверней лошадей. Тамъ, на стѣнѣ, вблизи громадныхъ входныхъ дверей, висѣлъ шлемъ, мечъ и весь воинскій доспѣхъ хозяина дома, рядомъ съ запасами сушеной трески, наваленными грудой, рядомъ съ сельдяными боченками, съ бочками пива и съ цѣлыми горами любекскихъ суконъ. Недаромъ же Госвина Стеена звали сельдинынъ рыцаремъ!
   Яркое августовское солнце освѣщало улицы славнаго города Любека и одинъ изъ его лучей, словно нечаянно, заронился и въ мрачную контору извѣстнаго намъ любекскаго купца, который сидѣлъ за своимъ письменнымъ столомъ и съ неудовольствіемъ подвигалъ въ сторону свои бумаги и счетныя книги, чтобы избѣжать докучавшаго ему солнечнаго луча. И удаляясь отъ этого свѣтлаго, случайнаго гостя, онъ ворчалъ про себя: "не такъ ли точно преслѣдуетъ насъ и судьба, упорная и безжалостная, вплоть до послѣдняго нашего часа?"
   Госвинъ Стеенъ, который сегодня въ своей конторѣ предавался такимъ мрачнымъ мыслямъ, вовсе не напоминалъ своею внѣшностью того Госвина, котораго мы, нѣсколько дней тому назадъ, видѣли на палубѣ шнеки, твердо и спокойно отдававшаго приказанія матросамъ. Вмѣсто фрисландской куртки карабельщика на немъ была надѣта богатая, опушенная мѣхомъ одежда, а на его богатоукрашенномъ купеческомъ поясѣ висѣла красивая денежная сумка съ перстнемъ и вырѣзанною на перстнѣ печатью,-- маркою торговаго дома, которая выжигалась на бочкахъ, выставлялась на тюкахъ съ товарами, вытѣснялась на дѣловыхъ бумагахъ и актахъ. Но богатство одежды не могло замѣнить той свѣжести и силы, которыми еще недавно отличалась вся внѣшность Госвина, производившая на всѣхъ такое внушающее впечатлѣніе. Его спина сгорбилась, выраженіе лица его было печально и озабоченно, и въ глазахъ его не было прежняго огня и блеска.
   Изъ Вивби все еще не приходило никакихъ вѣстей, и это еще болѣе убѣждало купца въ томъ предположеніи, что датчане вѣроятно хорошо похозяйничали тамъ въ его конторѣ.
   Когда Ганнеке, въ послѣднее время постоянно занятый въ складѣ, помѣщавшемся подъ крышею дома, или старый вѣрный слуга Даніэль -- входили въ теченіе дня въ контору Госвина, то они обыкновенно заставали своего господина около открытыхъ сундуковъ: онъ все какъ-то тревожно пересчитывалъ находившіяся тамъ деньги.
   И очень онъ измѣнился за послѣднее время -- этотъ богатѣйшій именитый купецъ. Это болѣе всего ощущали жена его и дочь, которыя теперь съ грустью должны были сознавать, что веселая и пріятная семейная жизнь, еще такъ не давно оживлявшая весь домъ, разлетѣлась прахомъ. Съ тѣхъ поръ какъ Реймаръ Стеенъ не съумѣлъ защитить Бойской флотиліи отъ нападенія морскихъ разбойниковъ -- счастіе отлетѣло отъ богатаго дома Госвиновъ. Отношеніе отца къ сыну сдѣлались натянутыми, и эта натянутость еще возростала постоянно отъ разныхъ недоразумѣній. Съ обѣихъ сторонъ проявлялась какая-то странная обидчивость, такъ что самаго ничтожнаго слова было достаточно, чтобы раздуть тлѣвшую подъ пепломъ искру въ сильное пламя. Мѣсто прежняго мира и счастья заступилъ раздоръ, и ни г-жа Мехтильда, ни ея дочь Гильдегарда никакъ не могли примирить отца съ сыномъ. Не смотря на всю свою любовь къ Реймару, онѣ обѣ вздохнули свободно, когда онъ покинулъ домъ отцовскій и отправился въ Визби, чтобы тамъ принять въ свое управленіе мѣстную контору Госвиновъ. Они надѣялись, что время примиритъ ихъ, зная при томъ, до какой степени отецъ былъ привязанъ къ сыну. Такая связь беззавѣтной любви и преданности можетъ временно ослабѣвать, но не можетъ порываться.
   Между тѣмъ настроеніе главы дома и послѣ отъѣзда Реймара нисколько не измѣнилось, а современи его возвращенія изъ Шонена, оно даже въ значительной степени ухудшилось. Обыкновенно столь спокойный, Госвинъ сталъ тревожнымъ и лихорадочно-безпокойнымъ. Чуть гдѣ-нибудь дверью хлопнутъ, ужъ онъ перепугается. Когда ему случалось выходить изъ дома, то онъ постоянно, по возвращеніи, справлялся съ какою-то особенною поспѣшностью, не заходилъ ли къ нему какой-то иноземецъ.
   Любящая супруга съ волненіемъ слѣдила за Госвиномъ; ей было слишкомъ ясно, что какая-то тяжелая забота угнетала его душу. Но какъ ни приступала къ нему фрау Мехтильда, какъ ни упрашивала, чтобы онъ открылъ ей свое сердце, онъ не проговаривался ни единымъ словомъ и попрежнему былъ углубленъ въ свои мрачныя думы. Это было тѣмъ больнѣе переносить доброй женѣ, что она, до того времени, въ теченіе многихъ и многихъ лѣтъ, всегда дѣлила съ мужемъ всѣ его радости и всѣ печали. А теперь Госвинъ Стеенъ, очевидно, шелъ какою-то невѣдомою ей тропою, и въ груди скрывалъ отъ своей возлюбленной супруги какую-то страшную тайну.
   Сначала мать и дочь думали, что тяжелое настроеніе отца вызывается заботами о будущемъ, которое во всякомъ случаѣ могло возбуждать различныя опасенія, благодаря своевольному образу дѣйствія датскаго короля. Однако же они должны были прійти къ убѣжденію, что ихъ предположенія были совершенно ошибочны, такъ какъ Госвинъ Стеенъ мало заботился о политическихъ событіяхъ и даже сталъ очень неакуратно посѣщать общія собранія купцовъ въ ратушѣ.
   Ганнеке, много и часто бесѣдовавшій съ старымъ Даніэлемъ о душевномъ настроеніи хозяина, держался того взгляда на вещи, что настроеніе Госвина должно будетъ измѣниться, какъ только придутъ успокоительныя извѣстія изъ Визби. Въ этомъ толкованіи могла быть извѣстная доля правды, такъ какъ фирмою на устройство и на быстрое возростаніе Готландской отрасли ея торговыхъ дѣлъ были употреблены весьма значительные капиталы. Если бы оправдалось извѣстіе объ ограбленіи купеческихъ конторъ датскими солдатами, то причиненные этимъ грабежемъ убытки могли бы надѣлать не мало хлопотъ Госвину Стеену. Съ этимъ взглядомъ отчасти соглашались и мать, и дочь, и потому именно съ нетерпѣніемъ ожидали возвращенія Реймара, втайнѣ надѣясь на то, что благопріятныя извѣстія, привезенныя имъ, быть можетъ, поведутъ къ новому сближенію отца съ сыномъ.
   Не менѣе ихъ нетерпѣливо ожидалъ и Ганнеке вѣстей изъ Визби, потому что очень тревожился о своемъ Янѣ. Дома онъ не смѣлъ даже и заикаться о своихъ тревогахъ, чтобы еще болѣе не растравить горе жены, которая уже отчаялась увидѣть своего сына въ живыхъ.
   Одинокій солнечный лучъ, который сегодня утромъ такъ докучалъ Госвину за его работой, уже значительно передвинулся и образовалъ длинную, рѣзкую, свѣтящую линію, діагонально пересѣкавшую темное пространство конторы. Милліоны мельчайшихъ былинокъ носились въ этомъ солнечномъ лучѣ... Госвинъ Стеенъ опять придвинулъ свой стулъ къ окошку и все продолжалъ выписывать и подводить какіе-то громадные итоги на отдѣльномъ листкѣ бумаги. Задача, которую онъ разрѣшалъ, была видимо не изъ легкихъ, и онъ съ недовольнымъ видомъ покачалъ головою, когда наконецъ закончилъ свои вычисленія.
   

X.
Недобрый гость.

   И вдругъ раздался стукъ двернаго молотка въ главную дверь и гулко отозвался во всѣхъ углахъ обширнаго дома. Госвинъ Стеенъ тревожно обернулся, судорожно сжалъ перо въ рукахъ и со страхомъ устремилъ неподвижный взглядъ на входную дверь. На каменной лѣстницѣ, которая снизу вела въ жилыя комнаты верхнихъ этажей, послышались медленные старческіе шаги Даніэля. Онъ былъ посланъ сверху матерью и дочерью -- посмотрѣть, кто пожаловалъ и желалъ войти въ домъ: они обѣ думали и надѣялись, что это стучится Реймаръ.
   Но, отворивъ дверь, Даніэль увидѣлъ передъ собою не милое, ласковое лицо своего молодого господина... Какой-то иноземецъ переступилъ порогъ дона, спросилъ о хозяинѣ дома и просилъ, чтобы его къ нему проводили.
   -- Позвольте узнать ваше имя? спросилъ Даніэль тономъ учтиваго слуги, который хорошо знаетъ свою обязанность.
   -- Скажите только г. Стеену,-- отвѣчалъ иноземецъ,-- что его знакомецъ изъ Шонена пожаловалъ.
   Даніэль поклонился и направился къ контору своего господина, которая была значительно удалена отъ канцеляріи его помощниковъ.
   Стеенъ заранѣе уже зналъ, о комъ станетъ ему докладывать Даніэль. Онъ слегка кивнулъ головою, и только тогда когда увидѣлъ, что Даніэль замялся и не спѣшитъ исполнить его приказаніе, спросилъ его рѣзко:
   -- Чего же ты ждешь?
   -- Да вы, г. Стеенъ, очень ужъ изволите быть блѣдны,-- озабоченно замѣтилъ старикъ,-- такъ не приказать ли этому иноземцу попозже зайти?
   -- Нѣтъ,-- рѣшительно отвѣчалъ хозяинъ.-- Да смотри, чтобы никто насъ не потревожилъ.
   Тотчасъ послѣ того, Даніэль ввелъ неизвѣстнаго гостя въ контору. Отъ его взгляда не ускользнуло то, что при входѣ гостя въ контору, хозяина передернуло, и что они оба -- и хозяинъ, и его гость -- обмѣнялись взглядами, полными ненависти и непримиримой вражды. Однако же старый слуга почтительно вышелъ изъ конторы, и остановился за дверьми не для того, чтобы подслушать происходившій въ конторѣ разговоръ, а потому что принималъ самое искреннее участіе въ судьбѣ своего господина, съ которымъ издавна привыкъ связывать свою радость и горе.
   Но, какъ ни напрягалъ Даніель своего старческаго слуха,-- до его ушей не долетало ни одно слово. Только уже много времени спустя различилъ онъ голосъ своего господина; но онъ долеталъ издали, и поэтому старикъ заключилъ, что Госвинъ Стеенъ увелъ своего посѣтителя въ смежную комнату.
   Эта чрезвычайная предосторожность тѣмъ болѣе поразила Даніэля, что хозяинъ обыкновенно дѣлалъ всѣ дѣла съ знакомыми ему купцами при открытыхъ дверяхъ, между тѣмъ какъ на этотъ разъ не только приперъ дверь въ контору, но и задвинулъ ее задвижкою.
   Соображая все это и покачивая головою, Даніэль поднялся на лѣстницу, чтобы сообщить обо всемъ фрау Мехтильдѣ, ожидавшей его возвращенія.
   Супруга хозяина тяжело вздохнула.
   -- Тутъ есть какая-то загадка,-- сказала она многозначительно,-- и я даже не рѣшаюсь ее отгадывать...
   Даніэль тѣмъ временемъ опять спустился съ лѣстницы, и стоялъ внизу, ожидая приказаній.
   Спустя нѣсколько времени, задвижка, замыкавшая дверь въ контору, щелкнула, и дверь отворилась. Въ дверяхъ показался Госвинъ Стеенъ, еще блѣднѣе прежняго. Оцъ кликнулъ Ганнеке.
   -- Ганнеке на верху, въ пакгаузѣ,-- сказалъ подоспѣвшій на зовъ Даніэль.
   -- Сію минуту послать его сюда!-- приказалъ хозяинъ.
   -- Сейчасъ!-- отвѣчалъ старый слуга. Но, прежде, нежели обернуться къ лѣстницѣ онъ осмѣлился спросить хозяина:
   -- Не прикажете ли послать къ вамъ супругу вашу? Мнѣ сдается, что вы нездоровы?
   Госвинъ Стеенъ гнѣвно свелъ брови, топнулъ ногою и крикнулъ:
   -- Позови мнѣ Ганнеке! И не заботься объ остальномъ, что тебя не касается.
   Й тотчасъ опять замкнулъ за собою дверь. Старику это было очень обидно. Такъ грубо и грозно съ нимъ никогда еще не говаривали, съ самаго начала его долгой, тридцатипятилѣтней службы въ торговомъ домѣ "Госвинъ и сынъ". Онъ начиналъ чуять вѣяніе иной наступающей эпохи -- леденящее дыханіе какого-то приближающагося страшнаго бѣдствія.
   Покорно исполнилъ онъ приказаніе и позвалъ Ганнеке изъ пакгауза.
   Старый слуга и радъ былъ бы подѣлиться съ рыбакомъ-пріятелемъ своими взглядами и мнѣніями, но не успѣлъ ничего сказать, потому спѣшилъ скоротать свиданіе своего хозяина съ этимъ чужимъ гостемъ, къ которому онъ относился очень недовѣрчиво, хотя и самъ не могъ себѣ дать отчета, почему это происходило?
   Когда Ганнеке вошелъ въ контору, Госвинъ Стеенъ вышелъ къ нему изъ сосѣдней комнаты.
   -- Я приказалъ тебя позвать,-- сказалъ онъ рыбаку,-- потому что ты мнѣ нуженъ какъ свидѣтель въ одномъ дѣлѣ, которое должно покамѣсть оставаться втайнѣ. Ты много разъ уже доказывалъ мнѣ свою привязанность и преданность. Могу ли я и впредь на тебя положиться?
   -- Я за васъ, г. Стеенъ, пойду и въ огонь, и въ воду, если бы это было вамъ нужно.
   -- Сегодня я хочу тебѣ дать весьма вѣское доказательство моего къ тебѣ довѣрія,-- продолжалъ хозяинъ.
   -- Постараюсь оказаться достойнымъ его,-- подтвердилъ Ганнеке.
   -- Вѣрю,-- сказалъ Госвинъ Стеенъ, медленно шагая взадъ и впередъ по конторѣ.-- Само собою разумѣется, что я могъ бы и безъ тебя обойтись, такъ какъ у меня довольно есть и друзей, и знакомыхъ. Но я не могу поручиться за то, что они съумѣютъ смолчать, тогда какъ ты...
   -- Буду нѣмъ, какъ могила, г. Стеенъ.
   -- Мнѣ этого достаточно,-- съ видимымъ удовольствіемъ проговорилъ хозяинъ,-- возьми свою шапку, и пойдемъ.
   Когда, нѣсколько минутъ спустя, Ганнеке вернулся съ шапкой, то увидѣлъ, что господинъ его уже не одинъ: рядомъ съ нимъ стоялъ тотъ датчанинъ, котораго онъ видѣлъ на Шоненѣ. Съ изумленіемъ посмотрѣлъ онъ на своего господина и на датчанина, такъ какъ ему представлялось, что, послѣ той ужасной ночи, эти два человѣка никогда въ жизни не должны будутъ свидѣться. Впрочемъ, ни хозяинъ, ни гость -- не обратили ни малѣйшаго вниманія на изумленіе рыбака, и всѣ трое вышли молча изъ дома, между тѣмъ какъ старикъ Даніэль смотрѣлъ имъ вслѣдъ, покачивая головою.
   Госвинъ Стеенъ направился въ лежавшей по сосѣдству торговой площади, которая тогда была гораздо обширнѣе, нежели теперь, такъ какъ на ней стояла въ ту пору высокая и прекрасная Маріинская церковь, въ ту пору почитавшаяся лучшимъ изъ Божіихъ храмовъ на Сѣверѣ Европы. На самой серединѣ площади возвышалась городская ратуша, затѣйливо построенная изъ черныхъ и красныхъ цвѣтныхъ поливныхъ кирпичей; въ ратушѣ съ одной стороны примыкалъ рядъ лавокъ готоваго платья, въ которомъ портные выставляли свой товаръ, а далѣе -- кожевенный рядъ. Кругомъ площади лѣпились лавченки золотыхъ дѣлъ мастеровъ, игольщиковъ, литейщиковъ и многихъ другихъ ремесленниковъ. Тутъ же сидѣли за своими столиками мѣнялы и писцы, съ чернильницей и перомъ за поясомъ и ревностно были заняты удовлетвореніемъ толпившейся около нихъ многочисленной и разнообразной публики.
   Черезъ эту обычную рыночную толкотню и давку Госвинъ Стеенъ пробирался со своими спутниками, безпрестанно отвѣчая на глубокіе и почтительные поклоны встрѣчныхъ ему людей. Онъ направился прямо къ высокому крытому крыльцу ратуши, которая, своей стройной башенкой, своими легкими аркадами и всѣмъ характеромъ своей изящной архитектуры напоминала роскошныя итальянскія постройки.
   Стеенъ не зашелъ въ этотъ день въ большую ганзейскую залу, въ которой, обычно, происходили всѣ важныя совѣщанія, и прямо прошелъ въ такъ называемую "аудіенцъ-залу", гдѣ совершались различные акты, въ присутствіи старшаго бюргермейстера.
   Госвинъ Стеенъ сначала приказалъ доложить о себѣ одномъ господину Іоганну Виттенборгу, и сообщилъ ему о своемъ желаніи занести въ книгу ратуши нѣкое долговое обязательство. Въ тогдашнее время на кредитъ смотрѣли не такъ легко, какъ теперь; купцы очень рѣдко рѣшались давать другъ другу деньги взаймы, и въ обезпеченіе подобныхъ займовъ не только требовали нотаріальнаго документа, съ занесеніемъ всего дѣла въ книгу городской ратуши, но еще брали съ должника и залоги.
   Вотъ почему Виттенборгъ и былъ крайне изумленъ, когда услышалъ отъ Стеена, что тотъ отказывается взять со своего должника надлежащій залогъ, въ обезпеченіе ссужаемой ему суммы, и это изумленіе возросло до крайнихъ предѣловъ, когда, въ лицѣ должника Госвина Стеена, Виттенборгъ узналъ Кнута Торсена, недавно исключеннаго изъ общества ганзейскихъ купцовъ. Стеенъ посторался избѣгнуть вопрошающихъ взглядовъ бюргермейстера, и потому тотъ долженъ былъ прямо перейти къ исполненію обычныхъ законныхъ формальностей и къ составленію актовъ, которые, по общему средневѣковому обычаю, велись на латинскомъ языкѣ. Всѣ городскія книги, всѣ удостовѣренія и служебные отчеты -- даже торговыя книги купцовъ велись полатини, такъ какъ этотъ языкъ составлялъ общее достояніе высшихъ классовъ. Пониманіе ялтинскаго языка и умѣнье имъ владѣть было тѣмъ болѣе необходимо для купца, что, при сношеніяхъ съ торговцами другихъ странъ, ему необходимъ былъ одинъ общій, всѣмъ извѣстный языкъ; а такимъ универсальнымъ языкомъ, въ то время, былъ только языкъ латинскій.
   Въ актѣ, изготовленномъ стараніями бюргермейстера, Кнутъ Topсенъ утвердилъ своею подписью то, что онъ отъ любекскаго купца Госвина Стеена такую-то сумму денегъ взаймы получилъ, и обязуется уплатить ему свой долгъ въ теченіе нѣсколькихъ слѣдующихъ лѣтъ.
   Когда датчанинъ подписалъ этотъ документъ, при чемъ бюргермейстеръ и Ганнеке подписались свидѣтелями, Госвинъ Стеенъ передалъ Торсену означенную въ документѣ сумму, а затѣмъ датчанинъ удалился въ самомъ пріятномъ настроеніи духа.
   Стеенъ, болѣе чѣмъ когда-либо сумрачный, собирался уже за нимъ послѣдовать, вмѣстѣ съ Ганнеке, но Вяттенброгъ удержалъ "то, и онъ вынужденъ былъ отпустить Ганнеке одного.
   -- Извините мнѣ мою откровенность,-- сказалъ Стеену бюргермейстеръ,-- но я, право, не постигаю вашего сегодняшняго способа дѣйствій. Вы слишкомъ хорошо знаете, съ какимъ уваженіемъ я всегда на васъ смотрѣлъ, и потому меня вдвойнѣ удивляетъ, что такой человѣкъ, какъ вы, такъ хорошо знакомый и съ нашимъ городомъ, и съ важнѣйшими интересами ганзейской торговли -- рѣшаетесь давать въ займы человѣку, исключенному изъ нашего общества, такую большую сумму, которая составляетъ чуть ли не цѣлое состояніе. Да еще такому человѣку, который несомнѣнно принадлежитъ къ націи намъ враждебной, и королю которой мы собираемся объявить войну! Скажите, что васъ къ этому побуждаетъ? Гдѣ же ваша прославляемая всѣми осторожность и умѣлость въ дѣлахъ? Подумайте же, наконецъ, что вѣдь вы и сами можете очутиться въ дурномъ положеніи, если этотъ Торсенъ не сдержитъ своего слова и не возвратитъ вамъ выданную вами сумму къ опредѣленному сроку?
   Во время этой рѣчи бюргермейстера, Госвинъ Стеенъ нѣсколько разъ мѣнялся въ лицѣ. Жилы на лбу его надулись; губы его подергивало,-- онъ, видимо, сильно гнѣвался. Нѣсколько разъ собирался онъ возражать бюргермейстеру, но не въ силахъ былъ выговорить ни слова. Наконецъ, онъ настолько овладѣлъ собою, что могъ высказаться:
   -- Мы всѣ свободные граждане, г. Іоганнъ Виттенбергъ, и каждый изъ насъ воленъ поступать, какъ ему угодно. Понимаете ли вы меня?
   -- Я вовсе не хотѣлъ васъ прогнѣвать,-- сказалъ бюргернейстеръ.-- Въ качествѣ вашего сотоварища по ратушѣ и собрата по нашимъ отношеніямъ къ Ганзѣ, я полагаю, что мы съ вами довольно близки, и я имѣю право высказать вамъ мое мнѣніе. Извините меня, если я во всемъ этомъ ошибся.
   И затѣмъ, Виттенборгъ очень ловко перевелъ разговоръ на политику, которая, конечно, была самымъ жгучимъ вопросомъ времени.
   -- Всѣ бюргермейстеры приморскихъ городовъ,-- сообщилъ Виттенбергъ,-- съѣзжались въ Грейфсвальдѣ. Представителемъ нашего города былъ мой младшій сотоварищъ Бруно-фонъ-Варендорпъ. Прежде всего, рѣшено воспретить всякій вывозъ товаровъ въ Данію и въ Шоненъ подъ страхомъ лишенія жизни и имущества. Сверхъ того, хотятъ хлопотать о заключеніи союза съ Швеціею и Норвегіею.
   -- Это для меня новость!-- сказалъ Госвинъ Стеенъ.
   -- Если бы вы пожаловали къ намъ, во вчерашнее засѣданіе совѣта, то вамъ бы это было извѣстно,-- возразилъ Виттенборгъ.-- Къ сожалѣнію, вы въ послѣднее время, вообще, стали рѣдкимъ гостемъ на нашихъ засѣданіяхъ, и ваше отсутствіе вдвойнѣ ощутительно, такъ какъ гибель нашей Бойской флотиліи все еще кипятитъ многихъ.
   Госвинъ Стеенъ изо всей силы ударилъ кулакомъ о столъ.
   -- Да развѣ же я не сдѣлалъ уже въ этомъ дѣлѣ гораздо бобѣе, нежели было нужно сдѣлать!-- гнѣвно воскликнулъ онъ.-- Развѣ господа члены городского совѣта не вознаграждены мною за всѣ, понесенные ими убытки, и всѣ вмѣстѣ, и каждый поровнь? Или это благодарность мнѣ за то, что я дѣлалъ сверхъ силъ своихъ?
   -- На то была ваша добрая воля,-- сказалъ бюргермейстеръ.-- Вы, вѣроятно, по свойственной вамъ добросовѣстности и честности, почувствовали, что вамъ слѣдуетъ принести эту жертву.
   -- Ну, такъ чего же еще отъ меня требуютъ?-- закипятился опять Стеенъ.
   -- Вы сегодня слишкомъ раздражены,-- возразилъ Виттенборгъ, покачивая головой,-- сегодня никакое спокойное соглашеніе съ вами не оказывается возможнымъ. Я только одно могу вамъ сказать: вамъ бы слѣдовало опять аккуратно посѣщать засѣданія совѣта, чтобы самому лично отражать всякія мелочныя нападки. Если вы отъ нихъ сами станете отбиваться, то они разлетятся прахомъ -- и только; а въ противномъ случаѣ, изъ этихъ мелочей можетъ вырости такая гора, что ее и сдвинуть будетъ трудно даже человѣку вашего ума и силы воли. Честь имѣю кланяться, г. Стеенъ, это я все вамъ на пользу говорю.
   Стеенъ ушелъ, даже не пожавъ руки бюргермейстеру. Слова его оскорбили Стеена и онъ направился домой уже гнѣвный и недовольный и другими, и собой. Настоящее представлялось ему въ самомъ мрачномъ видѣ; да и отъ будущаго онъ не ожидалъ ничего хорошаго. И въ такомъ настроеніи пошелъ онъ домой черезъ торговую площадь, не отвѣчая ни на чьи поклоны, и тѣмъ самымъ возбуждая въ толпѣ непріязненное чувство къ себѣ.
   

XI.
Неправый судъ.

   Когда онъ подошелъ къ своему дому, ему случайно попалась на глаза изсѣченная на камнѣ руками "марка" его торговаго дома, окруженная священными эмблематическими изображеніями. Его отецъ приказалъ изсѣчь на камнѣ, подъ этою маркою, свое любимое присловье: "Живъ еще старый Богъ!" И вспомнилось Стеену, какъ часто въ дѣтствѣ онъ стаивалъ передъ этою надписью и читалъ ее по складамъ, слово за словомъ. По обще-дѣтскому обычаю, онъ, бывало, читывалъ ее на-распѣвъ, подлаживая къ ней то веселую, то торжественную мелодію. Старое присловье глубоко пустило корви въ его сердцѣ; оно сопутствовало ему на всемъ долгомъ пути его жизни; оно вспоминалось ему постоянно во время его дальнихъ и опасныхъ странствованій. И вотъ теперь, когда волоса его стали серебриться сѣдиною, и твердая опора религіи стала ему особенно необходима -- теперь прекрасное присловіе вдругъ утратило для него всякій смыслъ, и онъ злобно засмѣялся, когда прочелъ эти давно знакомыя ему слова.
   Онъ хотѣлъ пройти въ свою контору, но не могъ! Онъ опасался, что увидитъ тамъ тѣнь того человѣка, по отношенію къ которому онъ сегодня выказалъ такъ много великодушія.
   -- "Великодушія!.." -- Госвинъ Стеенъ захохоталъ громко при этой мысли, но его испугалъ отголосокъ его собственнаго хохота въ пустыхъ комнатахъ.
   Не заходя въ контору, Госвинъ быстро пошелъ вверхъ по лѣстницѣ, и на верхней площадкѣ къ нему на встрѣчу вышла Гильдегарда, свѣтлая и радостная, и возвѣстила о счастливомъ возвращеніи своего возлюбленнаго брата.
   -- Отецъ! онъ привезъ добрыя вѣсти!-- радостно сообщила она Стеену.
   Молодая дѣвушка не получила отъ отца никакого отвѣта. Казалось, что Госвинъ Стеенъ даже и не замѣчаетъ вовсе ея присутствія. Онъ прошелъ мимо ея и вступилъ въ тотъ покой, въ которомъ мать, обрадованная пріѣздомъ сына, ходила съ нимъ подъ руку взадъ и впередъ.
   Реймаръ поспѣшилъ на встрѣчу отцу, чтобы обнять его, но на полдорогѣ остановился... Взглядъ, которымъ встрѣтилъ его отецъ, не выражалъ ни отеческой любви, ни пріязни...
   Радостное настроеніе, господствовавшее въ тѣсномъ семейномъ кружкѣ до прихода Стеена, быстро исчезло -- и мать съ дочерью удивленно и боязливо устремили взоры на отца, который медленно спустилъ съ головы куколь (пришитый къ кафтану мѣшокъ, замѣнявшій шляпу) и затѣмъ подошелъ къ одному изъ оконъ.
   Реймаръ прижалъ руку къ сердцу и глубоко вздохнулъ. Мать и сестра обняли его, и ихъ умоляющіе взоры говорили его сердцу краснорѣчивѣе всякихъ словъ. Реймаръ ихъ понялъ, пожалъ ихъ руки, а затѣмъ приблизился къ окну, у котораго стоялъ отецъ, и сказалъ:
   -- Я привезъ изъ Визби благопріятныя извѣстія. Наша контора, конечно, такъ же какъ и другія, подверглась нашествію со стороны солдатъ аттердага, однако же намъ удалось укрыть отъ непріятелей всю нашу наличность, при чемъ особенно отличился сынъ Ганнеке, молодой Янъ. Быстро сообразилъ онъ, что весь запасъ серебряныхъ слитковъ вмѣстѣ съ наиболѣе цѣнными шкатулками и важнѣйшими долговыми обязательствами, слѣдуетъ припрятать подъ запасомъ дровъ, сложенныхъ среди двора. Едва успѣлъ онъ это выполнить, какъ нагрянули къ намъ солдаты; но на дрова они не обратили никакого вниманія, и только нѣкоторые незначительные запасы, находившіеся въ нашемъ пакгаузѣ попали къ нимъ въ руки; такъ что нашъ убытокъ весьма незначителенъ. А такъ какъ мы, дѣйствительно, многимъ обязаны находчивости Яна, то я бы просилъ тебя -- сократить годы его ученья и выдать ему прикащичье свидѣтельство. Онъ этого вполнѣ заслуживаетъ.
   -- Да, потому именно, что онъ не выказалъ себя трусомъ,-- грубо и рѣзко отозвался Госвинъ Стеенъ, особенно ударяя на одномъ словѣ.
   Реймаръ съ удивленіемъ взглянулъ на отца, и то же самое удивленіе отразилось на лицахъ матери и сестры его.
   -- Ты, кажется, меня не понимаешь?-- продолжалъ Госвинъ Стеенъ послѣ нѣкотораго молчанія.-- Или не желаешь понять?
   Реймаръ не зналъ, что ему слѣдуетъ сказать, и въ нерѣшительности взглянулъ на мать и на сестру. Тонъ, которымъ отецъ говорилъ, звучалъ такъ грозно; въ немъ слышался страшный гнѣвъ, ежеминутно готовый разразиться, и потому одинаково пугавшій всѣхъ присутствующихъ.
   Госвинъ Стеенъ скрестилъ руки на груди, и, наклонивъ голову, подступилъ къ сыну.
   -- Благо тому отцу,-- заговорилъ онъ,-- у котораго сынъ не трусъ. Я, по крайней мѣрѣ, завидую ему. Теперь-то ты понимаешь ли меня?
   Грозно были устремлены они Госвина на Реймара. Въ лицѣ Реймара выступила легкая краска.
   -- Видно, твоя совѣсть лучше меня понимаетъ, нежели ты выказать хочешь!-- воскликнулъ отецъ.
   Тогда Реймаръ отступилъ шагъ назадъ, положилъ руку на сердце и отвѣчалъ:
   Клянусь Богомъ, что твои слова для меня загадка!..
   -- Въ самомъ дѣлѣ?-- язвительно переспросилъ Госвинъ Стеенъ, разводя правою рукою.-- Ну, такъ я долженъ буду прійти на помощь твоему недогадливому уму! Я только-что сказалъ, что завидую каждому отцу, у котораго есть храбрый сынъ,-- да, завидую, потому съ сердечной болью вижу и убѣждаюсь, что мой единственный сынъ -- подлый трусъ!!
   -- Отецъ!-- вскрикнулъ Реймаръ въ изступленіи, поднимая вверхъ руки какъ бы для того, чтобы оборониться отъ удара...
   Мать и дочь поблѣднѣли, какъ полотно.
   -- Да, подлый трусъ,-- повторилъ Госвинъ Стеенъ, не сдерживая болѣе своей злобы,-- трусъ, который бы заслуживалъ того, чтобы его отодрали розгами!..
   -- Отецъ!-- еще разъ воскликнулъ Реймаръ, но уже голосомъ отчаянья.
   -- Трусъ, который запятналъ позоромъ мой старый домъ,-- продолжалъ кричать въ слѣпомъ порывѣ ярости отецъ, грубо отталкивая отъ себя бросившихся къ нему жену и дочь.-- Трусъ, который своею трусостью приводитъ теперь на край гибели все свое семейство, который...
   -- Стой!-- прервалъ Реймаръ гнѣвный потокъ рѣчей отца.-- Ни слова болѣе отецъ, если ты хочешь, чтобы я не забылъ моего сыновняго долга по отношенію къ тебѣ!..
   -- И ты осмѣливаешься грозить мнѣ, несчастный!
   -- И въ мысляхъ у меня этого нѣтъ; но вѣдь въ моихъ жилахъ, батюшка, течетъ твоя же, огневая кровь, а потому -- пощади меня, не позорь и не обвиняй напрасно.
   -- Что же ты -- къ трусости хочешь еще и хвастовство приплести?-- язвилъ отецъ.
   Реймаръ закрылъ себѣ на мигъ глаза рукою, дѣлая надъ собою страшныя усилія.

   -- Отецъ мой,-- началъ онъ, повидимому, спокойнымъ голосомъ, но въ которомъ слышалось внутреннее волненіе,-- если бы меня на улицѣ вздумалъ оскорбить встрѣчный человѣкъ изъ низшаго сословія, то я бы просто пришибъ его. Если бы оскорбилъ меня равный мнѣ человѣкъ, я бы потребовалъ, чтобы онъ помѣрился со мною мечами. Но передъ вами я безсиленъ и безоруженъ -- не забывайте же этого! Отецъ, конечно, имѣетъ право давать своему сыну всякія позорящія его честь названія, но если только въ его сердцѣ; есть хоть капля справедливости, тогда онъ скажетъ сыну, на чемъ основываются, его жестокія слова, тогда онъ не скроетъ отъ сына и тотъ поводъ, по которому онъ рѣшился назвать его унизительнымъ именемъ труса.
   Слушая Рейнара, Госвинъ Стеенъ дышалъ тяжело, потому что ярость его душила. Вотъ почему онъ и отвѣчалъ глухимъ, подавленнымъ голосомъ:
   -- Прекрасно! Ты во мнѣ найдешь вполнѣ справедливаго отца. Но я не желаю, чтобы твоя мать и сестра могли видѣть ту краску стыда, которая покроетъ твое лицо, если въ твоемъ сердцѣ уцѣлѣла еще хоть капля чувства чести. Оставьте насъ однихъ!-- обратился онъ къ женѣ и дочери, которыя очень неохотно вышли изъ комнаты.
   Госвинъ Стеенъ позаботился о томъ, чтобы они не остались и въ сосѣдней комнатѣ, а потому онѣ и не могли слышать ни слова изъ того горячаго и громкаго разговора, который начался между сыномъ и отцомъ. До ихъ слуха долетѣлъ только одинъ страшный, пронзительный возгласъ, заставившій ихъ обѣихъ вздрогнуть.
   Прошло ужасныхъ полчаса -- цѣлая вѣчность для двухъ любящихъ сердецъ. Затѣмъ, они услышали хлопанье дверей и шаги отца на лѣстницѣ. Слышно было, что онъ ушелъ къ себѣ въ контору.
   Минуту спустя явился Реймаръ, съ страшно искаженнымъ лицомъ. Тотъ бодрый видъ, который придавалъ такую прелесть его лицу, исчезъ безслѣдно, и смѣнился въ немъ выраженіемъ страданія и горечи. Но глазамъ его видно было, что слезы его душили, но онъ дѣлалъ надъ собою усиліе, подавляя ихъ. Его губы были сжаты -- онъ старался казаться спокойнымъ, между тѣмъ, какъ сердце его разрывалось отъ порыва отчаянія. Всклоченные волосы въ безпорядкѣ падали ему на лобъ и виски...
   Мать и сестра схватили его за руки. Руки были холодны, какъ ледъ, и также холоденъ былъ тонъ его голоса, когда онъ заговорилъ:
   -- Все кончено, и мы должны навсегда разстаться!
   -- Реймаръ!-- воскликнули въ одинъ голосъ обѣ женщины.
   Но онъ продолжалъ, качая головою:
   -- Иначе и быть не можетъ; я уже никогда болѣе не вступлю въ этотъ домъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ!-- рыдая стала ему говорить мать,-- это не можетъ, не должно такъ быть! Богъ этого не попуститъ!
   -- Можетъ ли Богъ научить людей разуму!-- сказалъ Реймаръ съ горечью.
   -- Ты не долженъ такъ къ сердцу принимать слова отца!-- доказывала ему мать, между тѣмъ, какъ Гильдегарда нѣжно его обнимала.-- Съ нимъ, въ полѣднее время что-то происходитъ странное. Его бѣднаго тяготятъ какія-то большія невзгоды! Вотъ почему мы всѣ и должны быть къ нему снисходительны,-- вѣдь ты же знаешь, что любовью всего можно достигнуть; а ты, Реймаръ, я это знаю, ты вѣдь любишь отца всѣмъ сердцемъ.
   -- О, матушка!-- въ отчаяньи вскричалъ Реймаръ,-- зачѣмъ ты мнѣ объ этомъ напоминаешь! Вотъ, возьми мой кинжалъ, вонзи мнѣ его въ сердце, да потомъ и увѣряй меня въ твоей любви. Нѣтъ, нѣтъ,-- закончилъ онъ, дико оглядываясь кругомъ,-- нельзя шутить съ тѣмъ, что есть у человѣка самого святого!
   -- Не добрбмъ звучатъ твои слова!-- сказала Гильдегарда, боязливо отстраняясь отъ своего брата.-- Дикою ненавистью горитъ твой взоръ,-- Боже ты мой! Да что же случилось?
   -- Сынъ потерялъ отца!-- съ усиліемъ проговорилъ Реймаръ и громко зарыдалъ, закрывъ лицо обѣими руками.
   -- Царь мой небесный!-- жалобно проговорила мать,-- что же это творится на свѣтѣ? Ярость во взорахъ, и потомъ слезы,-- жесткія, грубыя рѣчи, и такія трогательныя слова...
   -- Что же удивляетъ васъ? Гнѣвъ разрываетъ мое сердце, и я все же не могу безъ слезъ помыслить о томъ, что у меня нѣтъ болѣе отца?
   -- Да скажи, по крайней мѣрѣ, что произошло между тобою и отцомъ?-- допрашивала мать.-- Разскажи намъ все, чтобы мы могли какъ-нибудь васъ съ отцомъ примирить!
   -- Никакое примиреніе между нами не возможно!
   -- Какъ? почему же?-- воскликнули почти одновременно и мать, и дочь.
   -- Потому что мнѣ оно противно!-- горячо воскликнулъ Реймаръ,-- потому что здѣсь у меня земля подъ ногами горитъ, потому что я долженъ стереть въ своемъ сердцѣ всякое воспоминаніе объ этомъ домѣ, чтобы мнѣ опять жизнь показалось мила, потому что...
   -- Остановись!-- сказала мать,-- не бери себѣ грѣха на душу передъ Богомъ и передъ отцомъ своимъ!
   -- Передъ отцомъ!-- съ горькой усмѣшкой произнесъ Реймаръ.-- Но зачѣмъ мы станемъ понапрасну тратить слова: мое рѣшеніе принято твердо и безповоротно... Иду по бѣлу свѣту искать того который...
   Онъ не кончилъ фразы, но поднялъ правую руку, какъ бы произнося какую-то страшную клятву, которую не слышно шептали его уста.
   -- Такъ скажи же намъ пожалуйста, почему это между тобою и отцомъ твоимъ не можетъ произойти примиренія?-- продолжала допрашивать сына фрау Мехтильда.
   Быстро откинулъ Реймаръ волосы, покрывавшіе ему лобъ, и указывая рукою, проговорилъ:
   -- Видишь ли ты здѣсь это жгучее красное пятно? Это ударъ отцовской руки, который горитъ у меня на лицѣ, и вѣчно будетъ горѣть. Понимаете ли вы теперь, почему я навсегда покидаю этотъ домъ? Я никогда не былъ о себѣ особенно высокаго мнѣнія. Виноватъ ли я въ томъ, что отецъ преувеличивалъ мои достоинства? Я допускаю, что провинился въ дѣйствіи необдуманномъ; но этимъ я еще не заслуживалъ того, чтобы мой отецъ нанесъ мнѣ такое страшное оскорбленіе! Будь я не "плоть отъ плоти" его,-- видитъ Богъ!-- онъ дорого поплатился бы мнѣ за это оскорбленіе! Ну, а такъ какъ онъ отецъ, то я долженъ стерпѣть эту смертную обиду. Но всякая кровная связь, отнынѣ, между нами порвана.
   На все это мать и дочь могли отвѣчать только слезами, а не словами. Онѣ чувствовали, что счастливыя семейныя уаы -- порваны, и ангелъ мира отлетѣлъ отъ дона, въ которомъ доселѣ царила любовь и преданность.
   Да! счастье исчезло, какъ тотъ лучъ солнца, который сегодня утромъ такъ прихотливо игралъ и переливался въ мрачной конторѣ богатаго купца. Теперь онъ тамъ стоялъ одинъ-одинешенекъ у открытаго окна; взглядъ его былъ омраченъ и лобъ покрытъ глубокими морщинами тяжкаго раздумья. Вся длинная вереница прожитыхъ имъ лѣтъ проходила передъ нимъ, въ его воспоминаніяхъ, со всѣми ея печалями и радостями, какія Богъ на насъ посылаетъ, ибо "старый Богъ еще живъ"... Такъ гласитъ надпись на камнѣ, вырѣзанная подъ торговою "маркою" Госвиновъ.
   -- Но живъ ли онъ еще въ твоемъ сердцѣ, Госвинъ Стеенъ?-- казалось, спрашивалъ купца какой-то внутренній голосъ.
   И вдругъ онъ откинулся отъ окна -- тѣнь, мелькнувшая мимо окна, его испугала. То былъ отлетавшій его добрый ангелъ -- его единственный сынъ, покидавшій и домъ отца, и родной городъ.
   

XII.
Хищная морская птица.

   Осенній день былъ сумраченъ и наводилъ невыносимую тоску на душу. Нигдѣ, во всемъ ландшафтѣ, ни малѣйшаго признака жизни. Даже море, охваченное съ трехъ сторонъ далеко выступившими скалистыми и лѣсистыми вершинами сѣверо-западной части Шонена, покоилось въ своихъ берегахъ такъ неподвижно, какъ будто никогда ни одна волна не рябила его поверхности. Тростники и камыши у берега, неколеблемые никакимъ вѣтромъ, словно замерли около угрюмыхъ и голыхъ скалъ. На прибрежья лежалъ несчастный челнокъ -- единственный признакъ близости жилья и присутствія человѣка среди этой мертвой природы. Изрѣдка взмоетъ надъ моремъ чайка и сдѣлаетъ два-три круга надъ водою, либо ястребъ спугнетъ дикихъ утокъ и заставитъ ихъ попрятаться въ камыши. И внѣ этого -- полное молчаніе, полное отсутствіе жизни и въ природѣ, и въ этихъ скалахъ, покрытыхъ жалкимъ папертникомъ и верескомъ, поросшихъ на вершинѣ старымъ и мрачнымъ лѣсомъ.
   По этому лѣсу бродилъ какой-то одинокій пришлецъ, нетерпѣливо и безпокойно поглядывая на море.
   Судя по его одеждѣ, онъ могъ принадлежать и къ высшему слою общества, хотя загрубѣлое лицо его нѣсколько противорѣчило этому предположенію.
   Онъ, очевидно, кого-то ожидалъ, потому что все кружилъ около одного мѣста, съ котораго виденъ былъ Норезундъ. Онъ поглядывалъ вдаль и видѣлъ, какъ многіе корабли выходили изъ Копенгагенской гавани, но ни одинъ изъ нихъ не направлялся въ Шоненъ.
   Съ досадой отворачивался онъ отъ моря, ходилъ нѣкоторое время по лѣсной тропинкѣ, и проклиналъ тишину и одиночество, среди которыхъ такъ громко говоритъ нашъ внутренній голосъ, напоминая все то, что заглушаетъ въ насъ шумъ и плескъ житейскаго моря.
   Съ удвоеннымъ нетерпѣніемъ возвращался онъ къ прежнему мѣсту своихъ наблюденій... Наконецъ-то показалось какое-то темное судно, которое направлялось на Шоненъ. Но оно выходило не изъ Копенгагена, а шло откуда-то съ сѣвера. Пониже Гельсингборга оно остановилось на самой срединѣ теченія, спустило лодку, и въ ней отплылъ отъ судна какой-то человѣкъ. Еще издали онъ махалъ рукою и кивалъ нетерпѣливо ожидавшему на берегу человѣку, и, наконецъ, подплылъ къ берегу и привязалъ челнокъ къ старому пню.
   -- Долгонько вы замѣшкались,-- сказалъ ему ожидавшій на берегу.
   -- Не мудрено. Далеко объѣзжать пришлось!-- отвѣчалъ новоприбывшій, человѣкъ очень неказистой и даже непріятной наружности. На его небольшомъ короткомъ тѣлѣ неуклюже была посажена огромная голова. Низкій лобъ, выдавшіяся скулы, плоскій носъ и узкіе глаза придавали его лицу сходство съ монгольскимъ типомъ. Жидкая бородка и косматые черные волосы, дополняли физіономію пріѣзжаго.
   -- Я думалъ, что вы прійдете изъ Копенгагена?-- спросилъ, помолчавъ, товарищъ.
   -- Нѣтъ, мейстеръ Нильсъ,-- съ усмѣшкою отвѣчалъ другой, видимо, смѣлый и безстрашный искатель приключеній,-- я все держался въ Норвежской столицѣ, въ королевскомъ городѣ Ослё {Древнее названіе Христіаніи -- главнаго города Норвегіи.}.
   -- Въ Ослё?-- повторилъ Нильсъ, видимо, разочарованный.-- Такъ развѣ вы не были въ Любекѣ, не привезли мнѣ необходимыхъ вѣстей?
   -- Привезъ вамъ и вѣсти,-- лукаво подмигнулъ морской коршунъ,-- да еще почище и поподробнѣе тѣй", которыя могъ бы добыть въ самомъ Любекѣ.
   -- Да говорите же толкомъ, Петеръ Скитте!-- съ досадой промолвилъ Нильсъ.
   -- А вотъ вы потерпите немножко,-- отвѣчалъ съ усмѣшкой Скитте.-- Прежде всего надобно бы намъ здѣсь поудобнѣе усѣсться.
   -- Такъ вотъ пойдемъ въ лѣсъ,-- сказалъ Нильсъ, между тѣмъ какъ финнъ зорко оглядывался кругомъ,-- тамъ найдется для насъ довольно каменныхъ лавокъ.
   Скитте поморщился и отрицательно помахалъ рукою.
   -- Не люблю я здѣшняго лѣса,-- сказалъ онъ сумрачно,-- много тамъ всякой нечисти живетъ: и лѣшій, и русалки...
   -- Пожалуй что и такъ,-- замѣтилъ Нильсъ.-- Я и самъ до лѣса неохотникъ: тоска какая-то на меня въ лѣсу нападаетъ. Ну, такъ усядемся здѣсь,-- и раскажите все по порядку.
   -- По порядку?-- повторилъ финнъ, усаживаясь на пескѣ.-- Ну, такъ намъ придется прежде всего свести наши счеты.
   Нильсъ съ досадою глянулъ на сидѣвшаго.
   -- Вамъ бы все только деньги да деньги!-- проворчалъ онъ,-- вотъ ужъ истинно ненасытная утроба!
   Собесѣдникъ его разсмѣялся.
   -- Что дѣлать? Мнѣ нужна еще кое-какая небольшая сумма денегъ -- а то не прійдется мнѣ купить мызу у себя на родинѣ, ни хозяйствомъ обзавестись! Вѣдь мнѣ пора ужъ и на покой!
   -- Вамъ?-- спросилъ недовѣрчиво Нильсъ.
   -- Да, мнѣ,-- подтвердилъ финнъ.-- Мнѣ эта разбойничья жизнь ужъ прискучила. Вѣдь при каждомъ кораблѣ, который я съ товарищами захватываю, жизнь моя подвергается опасности, да при томъ и ганзейскіе города положили за мою голову хорошую награду. Или вы думаете, что рано или поздно не сыщется охотникъ -- получить эту сумму?
   Нильсъ пожалъ плечами, и сказалъ:
   -- Желалъ бы я знать, какъ бы онъ это устроилъ. Какъ бы ухитрился захватить васъ, предводителя цѣлой флотиліи вольныхъ мореходовъ?
   -- Да вѣдь не всегда же мои товарищи за мною по пятамъ ходятъ!-- отозвался предводитель пиратовъ.-- И я убѣжденъ,-- добавилъ онъ смѣясь и, въ видѣ шутки, сильно ударивъ Нильса по ногамъ,-- что и вы сами не побрезгали бы денежками, если бы съумѣли меня захватить.
   Нильсъ быстро отскочилъ въ сторону, а Скитте разразился громкимъ хохотомъ.
   -- Теперь вы ужъ знаете, почему я такъ ненасытенъ къ серебру и золоту,-- проговорилъ онъ, продолжая смѣяться,-- такъ ужъ не извольте медлить, а просто-на-просто отсчитайте-ка мнѣ заслуженную мною награду.
   -- А я было думалъ,-- возразилъ Нильсъ уклончиво,-- что вы уже достаточную награду получили, ограбивъ этотъ корабль.
   Скитте вскочилъ въ бѣшенствѣ.
   -- Да развѣ мы съ вами не дѣлились добычей?-- воскликнулъ онъ, отвратительно искривляя ротъ.-- Развѣ вамъ-то изъ этой добычи ничего не досталось? Небось вотъ этотъ-то богатый нарядъ, что на васъ теперь надѣтъ -- вы трудомъ, что ли, заработали? Я требую обѣщанной мнѣ суммы, а о добычѣ, что намъ толковать -- она могла и ускользнуть изъ рукъ. Такъ слышишь ли ты, датская собака!-- продолжалъ онъ угрожающимъ голосомъ,-- сейчасъ же выкладывай мнѣ деньги, не то я дамъ свистокъ моимъ людямъ, и ты сегодня же отправишься къ чертямъ!
   -- Ужъ очень вы горячитесь!-- сказалъ Нильсъ, стараясь прикинуться веселымъ и въ то же время тревожно поглядывая на темное судно, которое стояло какъ разъ по срединѣ Норезунда.-- Получите, получите вашу награду, только возьмите на часъ терпѣнія, пока прійдетъ сюда съ полными карманами тотъ, для котораго собственно вы и нападали-то на это судно.
   -- А кто онъ таковъ?-- спросилъ Скитте.
   -- Это васъ не касается.
   Пиратъ помолчалъ съ минуту, а затѣмъ снова спросилъ:
   -- Да товарищъ-то вашъ сюда прійдетъ?
   -- Да, сегодня обѣщалъ сюда быть,-- отвѣчалъ Нильсъ.-- Потому-то я и условился съ вами, что мы здѣсь въ лѣсу сойдемся. Ну, а ужъ вы-то не упрямьтесь, сообщите мнѣ все, что знаете. Что тамъ у нихъ въ ганзейскихъ городахъ готовится, и что намѣрены они предпринять противъ аттердага?
   -- Или вы меня за дурака считаете? Думаете, что я вамъ хоть словомъ обмолилюсь, прежде нежели вы мнѣ старый долгъ уплатите. Нѣтъ-съ, господинъ ювелиръ, мы, финны не такъ еще глупы, какъ, можетъ быть, вы предполагать изволите! И у насъ вѣдь тоже есть такая поговорка: сначала деньги на столъ, а потомъ и товаръ на возъ!
   Нильсъ пробормоталъ что-то себѣ подъ носъ и сталъ ходить взадъ и впередъ, между тѣмъ какъ Скитте преспокойно продолжалъ сидѣть на своемъ мѣстѣ.
   Время тянулось невыносимо медленно, и прошло времени не мало... Уже начинало вечерѣть и туманъ сталъ легкой дымкой отдѣляться отъ воды, когда, наконецъ, въ южномъ направленіи, показался парусъ небольшого одномачтоваго судна, которое и бросало якорь вблизи того мѣста, гдѣ находились Нильсъ и Скитте.
   Съ этого судна сошелъ Кнутъ Торсенъ. Имъ было судно нанято спеціально для этой поѣздки.
   Нильсъ пошелъ на встрѣчу подплывавшему Торсену, который прибылъ прямо изъ Любека, въ нѣсколькихъ словахъ сообщилъ ему о происшедшемъ въ домѣ Госвина Стеена и заключилъ словами:
   -- Сынъ порвалъ всякія связи съ отцомъ -- и я, значитъ, отмщенъ!
   -- Точно такъ же, какъ и я отплатилъ за себя на Визби!-- сказалъ Нильсъ, посмѣиваясь съ торжествующимъ видомъ. А затѣмъ, самымъ тихимъ шопотомъ, добавилъ:-- А что? Стеенъ выплатилъ вамъ деньги?
   Торсенъ утвердительно кивнулъ головою.
   -- Ну, и прекрасно, потому Петеръ Скитте ожидаетъ своей награды.
   Хотя финнъ никогда еще не видывалъ Торсена, но раскланялся съ нимъ какъ со старымъ знакомымъ. Когда Торсенъ выплатилъ ему условную сумму, то его рожа искривилась даже въ какое-то подобіе улыбки.
   Зоркій и смѣтливый Нильсъ тотчасъ замѣтилъ по выраженію лица Кнута Торсена, что общество финна ему не особенно пріятно. Поэтому онъ постарался отвлечь его вниманіе на другой предметъ, и обратился къ Торсену съ вопросомъ:
   -- А какъ тамъ, вообще, въ Любекѣ?
   Бросивъ еще разъ взглядъ въ сторону финна, который жадно пересчитывалъ полученныя деньги, Торсенъ отвѣчалъ:
   -- У меня не было ни времени, ни охоты, изслѣдовать настроеніе города, въ которомъ, какъ вы знаете, послѣ взятія Визби, къ намъ, датчанамъ, никто собенно не расположенъ.
   -- Ха! ха!-- отозвался Скитте, съ величайшимъ удовольствіемъ набивая карманы полученнымъ золотомъ,-- вы не знаете? такъ я вамъ могу сообщить всѣ любекскія новости.
   -- Такъ говорите же!-- подстрекалъ его Нильсъ.
   -- Почему и не сказать, если вы не пожалѣете за мой сказъ заплатить какъ слѣдуетъ.
   -- Несытная утроба!
   -- Я вѣдь тоже кой-какого ума отъ ганзейцевъ понабрался: знаю, что товаръ слѣдуетъ продавать, какъ можно дороже.
   -- Да мы отъ васъ никакого товара и не требуемъ!-- съ досадою огрызнулся Нильсъ.

   -- Товара не требуете, а слова желаете услышать, которыя для васъ дороже всякаго товара! Вы эти слова потомъ самому королю аттердагу на вѣсъ золота продадите! Знаю я, что вы его ищейки!
   Нильсъ вскипѣлъ, а финнъ продолжалъ смѣясь:
   -- Вы ужасно какъ смѣшны, когда обозлитесь! Можетъ быть, вы еще и шутомъ не служите ли при дворѣ-то?
   Нильсъ стиснулъ кулаки, но пиратъ сталъ хохотать еще громче. Онъ поднялся съ песку, потянулся, и, ухмыляясь заявилъ, что ему ужъ пора возвратиться на корабль.
   -- Такъ повремените же ещё немножко,-- съ досадою проговорилъ Нильсъ.-- Сколько же собственно желаете вы получить за сообщеніе мнѣ извѣстій о положеніи дѣлъ въ ганзейскихъ городахъ?
   Скитте тотчасъ принялъ видъ человѣка чрезвычайно равнодушнаго и заломилъ порядочную сумму. Послѣ нѣкотораго торга, Нильсъ сошелся съ нимъ на какой-то суммѣ, и когда онъ отсчиталъ финну опредѣленное количество золотыхъ, тотъ началъ такъ:
   -- Между шведскимъ королемъ Магнусомъ, его сыномъ Ганономъ норвежскимъ и ганзейскими городами рѣшено заключить соювъ. Магнусъ и Ганонъ вчера только-что вернулись изъ Грейфсвальда, гдѣ происходило большое совѣщаніе. Мой родственникъ состоитъ на службѣ при королевскомъ дворѣ, и съ его-то помощью могъ я пробраться въ замокъ Ослё и тамъ, изъ-за двери, слышалъ, что въ Грейфсвальдѣ много было споровъ и перекоровъ между посланцами различныхъ городовъ прежде, нежели они пришли къ соглашенію. Затѣмъ рѣшено было воевать.
   -- Такъ неужели же ганзейцы дерзнутъ напасть на аттердага?-- спросилъ Торсенъ съ изумленіемъ.
   -- Ну, что же!-- и останутся съ длиннымъ носомъ, посмѣялся Нильсъ.-- Разсказывайте дальше, Петеръ Скитте.
   -- А вотъ тутъ-то и начинается самое любопытное,-- заявилъ Скитте, съ такимъ хитрымъ выраженіемъ лица, что онъ, дѣйствительно, напоминалъ собою лисицу.-- Недурно бы только, господинъ ювелиръ, получить съ васъ еще хоть червонецъ?
   Такой неожиданный переходъ ужасно взбѣсилъ Нильса, но его гнѣвъ очень скоро прошелъ, когда финнъ заявилъ, что это онъ подшутилъ, чтобы еще разъ потѣшиться -- посмотрѣть, какъ мейстеръ Нильсъ неволитъ гнѣваться.
   -- Ужъ очень онъ смѣшонъ, когда сердится,-- смѣясь замѣтилъ онъ Торсену, и затѣмъ продолжалъ свой докладъ:-- Магнусъ и Ганонъ обязались еще до дня св. Мартина выставить двѣ тысячи рыцарей и вооруженныхъ кнехтовъ, съ кораблями и всѣмъ воинскимъ снарядомъ, для борьбы противъ Вольдемара и морскихъ разбойниковъ на Шоненѣ, Оландѣ и Готландѣ...
   -- Неужели такъ и было сказано?-- перебилъ его Нильсъ,-- или это ужъ вы отъ себя придумали?
   -- Я повторяю только то, что я слышалъ своими ушами,-- утверждалъ Скитте,-- и я признаюсь, что мнѣ трудно и непріятно произносить это слово: "разбойники"... Выраженіе глупое и неосно* вательное, которое такъ и напоминаетъ о сѣкирѣ палача!
   Онъ съ отвращеніемъ поморщился и продолжалъ:
   -- Короли, на тотъ случай, если бы имъ не удалось собрать сумму, необходимую для покрытія военныхъ издержекъ, заложили ганзейцанъ свои замки и даже обѣщали, что если Шоненъ будетъ освобожденъ отъ датскаго владычества, то они уже никогда болѣе никому его не заложатъ, безъ разрѣшенія со стороны ганзейскихъ городовъ.
   -- Ого!-- насмѣшливо замѣтилъ Нильсъ,-- да эти нѣмецкіе лавочники, кажется, ужъ хотятъ стать выше самихъ королей!
   -- А какія же обязательства приняли на себя ганзейцы?-- спросилъ Кнутъ Торсенъ.
   -- Любекъ взялся снарядить двѣнадцать шнекъ съ шестью стами воиновъ, со всякимъ метательнымъ снарядомъ и штурмовымъ матеріаломъ; остальные вендскіе города взялись поставить то же: Гамбургъ -- двѣ шнеки съ двумя стами воиновъ, Бременъ половину, а Киль, Кольбергъ Штетинъ, и Анкламъ -- обивались доставить судовъ и войска, сколько будетъ возможно. Ганзейцы надѣются собрать войско тысячи въ три человѣкъ, а если это имъ удастся, тогда, конечно, аттердагу -- не сдобровать.
   -- Да мы еще увидимъ, что это лавочническое войско сможетъ сдѣлать противъ панцырной рати короля Вольдемара!-- заносчиво заявилъ Нильсъ.
   -- И кто же беретъ на себя покрытіе военныхъ издержекъ?-- освѣдомился Торсенъ.
   -- Конечно, жители городовъ,-- отвѣчалъ Скитте.-- Любекскій бюргермейстеръ Виттенборгъ даже и ввелъ уже новую пошлину, такъ называемую "вѣсовую", которую должны платить и иностранные купцы при ввозѣ своихъ товаровъ въ ганзейскіе города и при вывозѣ изъ нихъ ганзейскихъ товаровъ.
   -- Настоящіе лавочники!-- презрительно замѣтилъ Нильсъ.
   -- Какъ бы тамъ ни было, а это умно придумано!-- сказалъ Торсенъ, котораго втайнѣ оскорбляло презрѣніе, высказываемое Нильсомъ по отношенію къ купцамъ, еще недавнимъ сотбварищамъ Торсена.-- Виттенборгъ -- умная голова. Я его терпѣть не могу, такъ какъ онъ, вмѣстѣ съ Госвиномъ Стееномъ подалъ въ совѣтѣ голосъ за мое исключеніе изъ ганзейцевъ, но, что правда -- то правда, и аттердагъ умно поступитъ, если не слишкомъ станетъ пренебрегать этими "лавочниками", какъ вамъ угодно называть ганзейцевъ.
   Это замѣчаніе навело Нильса на раздумье. Когда послѣ этого финнъ, пронзительнымъ свисткомъ, далъ знать своему разбойничьему кораблю, чтобы тотъ готовился къ отплытію, то Нильсъ сказалъ ему:
   -- А не захотите ли вы, съ вашими ребятами, оказать помощь аттердагу?
   -- Нѣтъ,-- отрѣзалъ Скитте,-- я только того хочу, что приноситъ мнѣ прямой барышъ.
   -- Недаромъ же твоихъ услугъ требуютъ, финская лисица!-- съ досадою вскричалъ Нильсъ.
   -- Опять горячится!-- проговорилъ со смѣхомъ пиратъ, поталкивая Торсена въ бокъ.-- Клянусь честью, до смерти онъ смѣшонъ, когда сердится, и я даже въ заслугу себѣ ставлю, что такъ ловко умѣю его выводить изъ терпѣнія: -- кабы не я, такъ никто бы не съумѣлъ расшевелить его жёлчи!
   И онъ опять разсыпался мелкимъ, дряннымъ смѣхомъ и смѣялся, пока Нильсъ не сказалъ ему грубо:
   -- Ну, такъ и чортъ съ тобой, если тебѣ заработокъ не нуженъ; а между тѣмъ, тутъ могъ бы ты зашибить порядочную сумму.
   Тогда финнъ пересталъ смѣяться.
   -- Ну, говорите скорѣй, чего отъ меня потребуютъ?-- сказалъ онъ скороговоркой.-- Я готовъ и способенъ на все, что можетъ привести меня къ прибытку.
   -- Вотъ теперь вы говорите разумно,-- замѣтилъ съ удовольствіемъ Нильсъ.-- Если дѣйствительно ганзейцы дойдутъ до такой дерзости, что пойдутъ противъ аттердага, то они, конечно, должны будутъ войти со своимъ флотомъ въ Норезундъ. Ну, а вы въ немъ хозяйничаете, какъ у себя дома. Тамъ вы вѣдь ужъ не одинъ корабль сцапали!
   -- Такъ-то-такъ, да вотъ противъ военныхъ-то кораблей еще никогда не случалось мнѣ дѣйствовать,-- замѣтилъ морской разбойникъ.
   -- Ваши быстроходныя суда могутъ схватиться съ любымъ кораблемъ!-- Ну, такъ что же? хотите помогать королю вашими судами и экипажами? Еще разъ напоминаю вамъ, что васъ ожидаетъ большая награда.
   Финнъ кивнулъ головою и съ удовольствіемъ сталъ потирать руки.
   -- Ну, и прекрасно!-- сказалъ Нильсъ,-- а теперь перевезите меня въ Эльсиноръ, гдѣ собственно и находится аттердагъ. Завтра здѣсь же опять сойдемся, и обо всемъ переговоримъ подробно.
   -- Тогда уже захватите съ собою и ручательство въ уплатѣ обѣщанной мнѣ награды,-- сказалъ предусмотрительный пиратъ.
   -- Если Вольдемаръ дастъ вамъ свое королевское слово, то, я полагаю, вы будете достаточно обезпечены.
   -- А почемъ я знаю, можно ли еще на него положиться!-- Вѣдь ужъ сколько же разъ вашъ аттердагъ преступалъ клятвы, въ которыхъ клялся именемъ вашего христіанскаго Бога.
   -- Можетъ быть оно и такъ?-- сказалъ Нильсъ.-- Ну, а свое-то королевское слово онъ выше всякой клятвы цѣнитъ.
   -- Прекрасно!-- такъ я васъ сейчасъ же перевезу къ королевскому замку,-- сказалъ финнъ, отвязывая отъ пня свой челнъ, въ который и вступилъ вмѣстѣ съ Нильсомъ.
   Торсенъ, при разставаньи съ Нильсомъ обмѣнялся съ нимъ нѣсколькими тайными словами и также направился въ челнѣ на свою яхту, намѣреваясь немедленно отплыть въ Визби.
   Оба судна разомъ снялись съ якоря и вскорѣ исчезли изъ вида подъ нависшимъ пологомъ вечерняго сумерка.
   

XIII.
Торгъ и промыселъ.

   Нѣмецкій средневѣковый купецъ, въ томъ, что касается своекорыстія и личной выгоды, ничуть не отличался отъ остальныхъ сословій современнаго ему общества. Какъ могъ онъ одинъ занять особое, выдающееся положеніе тамъ, гдѣ всѣмъ сословіямъ и всѣмъ владыкамъ, начиная съ самого императора германскаго, и кончая послѣднимъ ремесленникомъ, былъ такъ свойственъ самый узкій эгоизмъ? Можно ли было при этомъ упрекнуть его за то, что онъ, безпрестанно подвергая опасности свою жизнь и свои товары на опасныхъ путяхъ и на бурныхъ волнахъ моря, желалъ для себя одного: воспользоваться плодами своихъ тяжкихъ трудовъ! Можно ли укорять его за то, что онъ старался ихъ закрѣпить за собою или при помощи привиллегій, которыя покупалъ, или при помощи союзовъ, которые заключалъ съ другими купцами?
   Онъ дѣлалъ только то, чему его научали -- его личная опытность и современныя условія жизни, и все же, слѣдуя этому направленію, онъ распространялъ всюду, гдѣ появлялся, высшую культуру и блага просвѣщенія. Купецъ, въ средніе вѣка, боролся и съ пиратомъ на морѣ, и съ хищнымъ разбойничьимъ барономъ на сушѣ, и съ дикими нравами береговыхъ жителей, и съ дикою пустынею, среди которой онъ воздвигалъ цвѣтущіе города и богатыя факторіи, и даже съ язычествомъ, такъ какъ повсюду, по слѣдамъ предпріимчиваго купца, шли проповѣдники слова Христова. Мало того, купцу приходилось нерѣдко защищать и отстаивать границы своей родины, поддерживать честь своей націи -- тогда какъ это не всегда удавалось выполнить съ успѣхомъ ни императору, ни князьямъ, ни благородному рыцарству.
   Однако жe, верхне-нѣмецкій и нижне-нѣмецкій купецъ не сообща выполняли свою работу. Они дѣйствовали врозь и это отчасти вызывалось самыми условіями торговли, среди которыхъ они дѣйствовали. Здѣсь торговля велась моремъ, а тамъ сухопутная; здѣсь господствовала и преобладала простота нравовъ, тамъ -- утонченность, заимствованная южнымъ германцемъ изъ Италіи. Верхненѣмецкіе города крѣпли только для себя, старались сплотиться въ тѣсный союзъ противъ князей и вассаловъ, но не заключали между собою договоровъ для веденія торговли сообща. Совсѣмъ иначе шло дѣло въ сѣверной Германіи, гдѣ сохранилось много старинныхъ и грубыхъ обычаевъ, вслѣдствіе сношеній съ народами сѣвера. Нижненѣмецкому купцу гораздо болѣе выгоднымъ представлялся ввозъ съѣствыхъ припасовъ, сырыхъ продуктовъ и другихъ чужеземныхъ товаровъ, нежели вывозъ предметовъ собственнаго изготовленія, и только нижне-рейнскіе купцы составляли, въ данномъ случаѣ, исключеніе.
   Но, какъ ввозъ, такъ и вывозъ были одинаково сопряжены съ большими опасностями. Разбойничьи суда всюду поджидали купцовъ въ скрытныхъ береговыхъ засадахъ и дѣйствовали за-одно съ владѣльцами прибрежныхъ разбойничьихъ замковъ, которые охотно переносили на море обычаи, господствовавшіе въ теченіе среднихъ вѣковъ на большихъ дорогахъ. Сѣверные нѣмецкіе купцы должны были защищаться противъ всей этой массы грабителей, а это оказывалось возможно только потому, что они заключали между собою споры. Рѣдко случалось, чтобы корабли пускались въ дальнее плаваніе въ одиночку; большею частью бывало такъ, что корабли разныхъ купцовъ соединялись въ флотиліи, при чемъ экипажи отдѣльныхъ судовъ давали клятвенное обѣщаніе помогать другъ другу во всѣхъ случайностяхъ и опасностяхъ плаванія. Только при такомъ способѣ дѣйствій оказывалось возможно распространять торговлю и завязывать за границею выгодныя торговыя связи.
   Такіе союзы "гражданъ моря", все болѣе и болѣе расширялись и крѣпли, пока, наконецъ, въ послѣдней половинѣ XIV вѣка, слились въ одинъ обширный "Ганзейскій Союзъ" {Ганза -- слово, по происхожденію своему, готское; первоначально обозначало толпу, сборище; позднѣе -- сообщество, сотоварищество.}.
   Обороты торговли Союза были весьма значительны и разнообразны. Изъ Скандинавіи, Руси и владѣній гроссмейстера Тевтонскаго Ордена (изъ нынѣшней Пруссіи) нижне-нѣмецкіе купцы вывозили желѣзо, дерево, ленъ, сало, воскъ и пушной товаръ; съ прибрежій Балтійскаго и Нѣмецкаго морей вывозили они сельдь и треску, обычное постное блюдо средневѣковой Европы. Нерѣдко вывозились ганзейцами въ Европу и бѣлые кречеты изъ Норвегіи или Лифляндіи, такъ какъ за эту рѣдкую птицу англійскіе бароны, страстные охотники, платили сумасшедшія деньги. Прирейнскія провинціи доставляли благородныя вина, Фландрія сукна и полотна, Италія и Испанія всевозможные фабрикаты и лакомства, и даже восточные товары, составлявшіе тогда еще диковинку въ Европѣ, ганзейцы вносили въ кругъ своей торговли и доставляли, напр., въ Лондонъ; а оттуда возвращались, нагрузивъ суда мѣстными продуктами -- кожами и шерстью. Послѣдней ганзейцы вывозили въ годъ около 450,000 центнеровъ {Центнеръ = 100 фунтамъ, т. е. 2 1/2 пудамъ.}. Такимъ же важнымъ торговымъ пунктомъ, какъ Лондонъ, былъ для ганзейцевъ на сѣверо-востокѣ Европы городъ Визби, на островѣ Готландѣ. Этотъ пунктъ былъ особенно существенъ для поддержанія сношеній съ Лифляндіей и Русью. Жители города Визби (висбляне) владѣли въ Новгородѣ конторою и торговымъ дворомъ, на которомъ у нихъ была выстроена изстари и своя церковь. Тамъ-то и находился главный складъ дорогихъ восточныхъ товаровъ; оттуда-то и добывались превосходные и дорогіе мѣха, которые въ значительной степени способствовали быстрому разбогатѣнію Магдебурга, Брауншвейга и Кведлинбурга.
   При дальнѣйшемъ распространеніи торговыхъ сношеній Ганвы, были основаны еще двѣ важныя факторіи -- одна въ Норвегіи, а другая въ Фландріи. Норвежская факторія, Бергенъ, была настолько же важна въ отношеніи къ рыбной торговлѣ ганзейцевъ, насколько и выгодна, въ смыслѣ доходности. Ежегодно сходились тамъ въ опредѣленное время болѣе двухъ тысячъ ганзейскихъ кораблей и вывозили оттуда рыбные запасы, которыми снабжали весь крещеный міръ, конечно, кромѣ Руси. Еще болѣе важною факторіей былъ городъ Брюгге, во Фландріи, служившій связующимъ звеномъ сѣверной ганзейской торговли съ южной всесвѣтной торговлей венеціанцевъ. Корабли венеціанцевъ и генуэзцевъ свозили сюда товары со всего юга Европы и здѣсь мѣняли ихъ на мѣдь и другія произведенія сѣвера. Какъ велики были торговые обороты Брюгге, можно судить уже потому, что въ главной конторѣ ганзейской, находившейся въ близь лежащемъ Антверпенѣ, постоянно были заняты дѣломъ 300 агентовъ и писцовъ.
   Во главѣ всего ганзейскаго союза, въ самое цвѣтущее время его существованія стоялъ городъ Любекъ, постепенно поднявшійся до этого первостепеннаго значенія въ силу особыхъ, благопріятныхъ обстоятельствъ. Недаромъ всѣ остальные ганзейцы звали Любекъ "умнымъ городомъ"; недаромъ и въ гербѣ этого города изображенъ былъ корабль, у котораго на рулѣ стоялъ старецъ, который указывалъ сидѣвшему на носу юношѣ на крестъ, водруженный на мачтѣ. Любекскіе купцы отличались замѣчательною энергіею, неутомимостью и смѣлостью въ своихъ предпріятіяхъ, а главное -- умѣли пользоваться тѣми громадными преимуществами, какія давало имъ раньше другихъ пріобрѣтенное матерьяльное благосостояніе. Любчане, сверхъ всякихъ иныхъ торговыхъ оборотовъ, вели громадный торгъ деньгами, при помощи которыхъ умѣли добиваться благорасположенія князей и бароновъ, почти не выходившихъ изъ-подъ гнета нужды и изъ денежныхъ затрудненій. Благодаря этому мудрому умѣнью, ганзейцы, ни съ кѣмъ не воюя открыто, все дальше и шире распространяли свои мирныя завоеванія въ области торговли, пока завоевательные планы и корыстные виды датскаго короля Вольдемара IV и въ особенности произведенные имъ захваты Шонена и Готланда не вынудили ганзейцевъ вступить съ ними въ серьезную и тяжелую борьбу.
   

XIV.
Простота и лукавство.

   Съ тѣхъ поръ, какъ ганзейцы стали готовиться къ войнѣ противъ аттердага, трудно было даже узнать улицы и площади Любека, всегда полныя суеты и движенія,-- такъ измѣнился городъ подъ вліяніемъ ожидавшихся грозныхъ военныхъ событій! Отъ Гольстенскихъ воротъ и до самой Маріинской торговой площади толпилась сплошная масса народа, видимо, чѣмъ-то возбужденная до крайности и занятая толками о современныхъ событіяхъ. Торговая и ремесленная дѣятельность совершенно превратились -- они никому и въ голову не шли; теперь въ гавань шли люди только затѣмъ, чтобы посмотрѣть, какъ подвигаются постройки судовъ на верфяхъ, да полюбоваться на работы блиденмейстера {Бандами или баллистами назывались метательныя машины.}, который устанавливалъ на палубахъ судовъ тяжелыя метательныя машины и рядомъ съ ними громоздилъ балки и камни, предназначенные для метанія въ стѣны непріятельскихъ замковъ и въ непріятельскія суда.
   Во всѣхъ горожанахъ какъ-то разомъ проснулось стремленіе въ войнѣ, въ кровавой борьбѣ съ исконнымъ врагомъ -- датчанами. Всюду только и было разговоровъ, что о предстоящихъ битвахъ, и всюду громкими, восторженными кликами встрѣчалъ народъ бюргермейстера Виттенборга, который, главнымъ образомъ, побудилъ ганзейцевъ рѣшиться на борьбу съ аттердагомъ. И если, при общемъ одушевленіи
   - Да что за черт! На смех, что ли, вы к нам пожаловали? Подумаешь - мудрец какой! Ничему верить не хочет! Откуда вас нелегкая к нам занесла?
   В это самое время кто-то коснулся плеча Детмара. Он оглянулся и увидел, что Ян наклоняется к нему и шепчет ему на ухо:
   - Господин Детмар! Да ведь я этого чужого-то гостя теперь узнал! Это золотых дел мастер Нильс, тот самый, что прежде был в Визби.
   У Детмара кровь в жилах застыла.
   - Да ты точно ли в этом уверен? - спросил он чуть слышным голосом.
   - Да ведь я же Нильса-то каждый день видел. Его и мастерская-то была близехонько от нашей конторы.
   - А! - громко вскричал Детмар. - Так я же теперь понимаю, почему этот господин старался задеть меня за живое своей недоверчивой улыбкой! Он хотел меня поддеть - заставить высказаться, чтобы потом все довести до сведения своего возлюбленного короля-аттердага, у которого он состоит на службе!.. Так вот это кто! Это шпион Нильс из Визби!
   Это имя, всем одинаково ненавистное, тотчас вызвало целую бурю. Виттенборг бросился из-за своего стола, чтобы захватить негодяя... Но тот был не промах: как только заметил, что Детмар шепчется с Яном (а Ян был хорошо известен Нильсу), как он уже поднялся со своего места и юркнул в толпу. Полумрак погреба ратуши оказался как нельзя более удобным для того, чтобы улизнуть незаметно; и в то время как все сидевшие за столиками разом поднялись и бестолково стали бросаться из стороны в сторону, Нильс уже успел взбежать вверх по лестнице и очутился на торговой площади, когда сзади него раздались голоса: "Стой! Стой! Держи шпиона!" Но было уже поздно: Нильс успел исчезнуть в лабиринте темных улочек.
   - Как вы осмелились, - строго заметил Виттенборг, обращаясь к Бееру, - привести сюда этого злого и опасного негодяя?
   Писец рассыпался в извинениях, уверял, что он сам не знает, как к нему этот неизвестный человек навязался в спутники; рассказал, что он с ним целый день ходил по городу и все благодарил его за то, что он не отказывается показывать ему городские диковинки...
   Виттенборг сурово глянул на него и добавил:
   - Будьте на будущее время осторожнее с иноземцами, а не то вы лишитесь вашего места.
   Беер низко-пренизко поклонился, а бюргермейстер повернулся к нему спиной и потому не мог видеть того взгляда глубочайшей ненависти, который послал ему вслед думский писец.
   Этот эпизод совершенно разрушил общее веселое настроение всех собравшихся в погребке. Детмар с своей компанией направился домой пасмурный и сердитый; и все разошлись по домам в невеселом и тяжелом настроении.
   Виттенборг принял все меры к отысканию шпиона, но напрасно. Нильс исчез бесследно, хотя никому не дозволено было в течение ночи проходить через городские ворота. Оставалось предположить, что у Нильса в самих стенах города Любека есть какой-нибудь укромный уголок, в котором он скрывается.
   На следующий день и писец Беер не явился на службу. Он прислал сказать, что извиняется, не может прийти по болезни - лежит, мол, в постели. Так сильно подействовал будто бы на него испуг, когда он узнал, что привел в думский погреб датского шпиона!

XV. "Война! Война!"

   Силы, находившиеся в распоряжении ганзейских городов, были далеко не достаточны для борьбы с такой грозной державой, какой была Дания в описываемое нами время. Не следует забывать, что и тактика морской войны в ту пору была совсем иная - нимало не похожая на тактику последующих столетий, в которую такие важные перемены были внесены введением огнестрельных орудий. В описываемое нами время нельзя было рассчитывать ни на быстрые повороты судов, ни на меткие действия артиллерии их - и вся борьба сводилась к единоборству одного судна с другим. Старались сцепиться корабль с кораблем, и экипажи сцепившихся судов дрались. Атака, производимая на неприятельский флот, только отчасти могла быть поддержана блидами, то есть тяжелыми метательными машинами, и стрелками, которые размещались на двух возвышенных палубах, расположенных в носовой и кормовой частях корабля или же в просторных крытых салингах (нечто вроде корзинок) наверху мачт. Оттуда могли они, уже на близком расстоянии, осыпать неприятеля градом стрел.
   При такой первобытной тактике морская война, как и сухопутная, главным образом сводилась к численному превосходству, и на чьей стороне это превосходство оказывалось, тот и брал верх в борьбе. Вот почему важнейшие приморские торговые города и старались собрать у себя как можно больше наемных солдат и ландскнехтов, принадлежавших в большей части случаев к обедневшему дворянству. Это войско стоило городам очень недешево. Но в описываемый нами поход, предпринятый ганзейцами против Дании, Иоганн Виттенборг вводил в первый раз в дело совершенно особый род войска, а именно команду огневых стрелков, вооруженных "диковинными огненными трубами", а также умевших метать в неприятеля каменные ядра из некоторого подобия морских орудий, вроде мортир и бомбард. На эту-то команду главным образом и возлагались ганзейцами все их надежды и расчеты на успех.
   Май месяц еще только подходил к концу, когда любекский военный флот поднял паруса и вышел из гавани на соединение с эскадрами других городов близ Норезунда.
   Настроение как у отплывавших на войну, так и у покидаемых ими было самое твердое, близкое к уверенности в неизбежном успехе. Конечно, дело не обошлось без слез, и, например, наш добрый приятель Ганнеке немало их пролил, прощаясь с своей Марикой и Яном; но всякие печали и страдания разлуки были разом забыты, когда толпа радостными и громкими криками приветствовала главного командира всей флотилии - Иоганна Виттенборга, отправлявшегося на свой корабль. Радостная надежда всех оживила, и все с гордостью взглянули на любекский флаг, развевавшийся на адмиральском корабле; с этим бодрым чувством и проводили любечане своих сограждан, смело выступавших на борьбу с грозным аттердагом.
   Небольшой эскадры, отделенной от главного флота ганзейцев, было достаточно, чтобы отнять у аттердага Эланд и Готланд и захватить врасплох датского фогта в Визби. Слухи об этих успехах могли достигнуть Любека прежде, нежели даже ганзейцы соединенными силами вошли в Норезунд.
   Плавание флота было не вполне благоприятное для намеченных ганзейцами целей. Почти все время плавания к Норезунду и даже после того, как они в него вступили, им мешали встречные ветры и сильное волнение, с которыми им приходилось бороться, что значительно замедляло их движение. Ни одно датское военное судно не смело показаться в море, и только издали видели ганзейцы те легкие суда, которые, укрываясь в бухтах и между островами, наблюдали за движением неприятеля и спешили улепетнуть от него на всех парусах для передачи вестей аттердагу.
   Когда ганзейский флот поравнялся с южной оконечностью острова Амагера, небольшое легкое судно отделилось от берегов Шонена и быстро стало приближаться к адмиральскому кораблю, выкинув белый флаг в знак мирных намерений экипажа. Через полчаса к адмиральскому кораблю подошла шлюпка; в ней сидел мужчина средних лет в шведской военной одежде; он изъявил желание быть представленным Иоганну Виттенборгу.
   Приезжий оказался посланцем короля Ганона и привез от него любекскому бюргермейстеру известие о том, что король уже выступил в поход со своим войском и думает присоединиться к ганзейцам под стенами Гельсингборга.
   Виттенборг принял это известие с великой радостью, приказал королю Ганону передать поклон и сказать, что от Копенгагена все ганзейские силы направятся к вышеупомянутой крепости. Тотчас после того швед раскланялся, сел в шлюпку и направился к своему легкому судну.
   Ганзейский адмирал собрал всех командиров судов и сообщил им неожиданное приятное известие, которое всех обрадовало несказанно.
   Только штральзундский ратсгер Эвергард фон Море покачал с некоторым сомнением головой и заявил:
   - Не очень-то я доверяю Ганоновой исправности и аккуратности. Вся их семья - люди переменчивые, прихотливые, и положиться на них нельзя. Он датчан боится и потому не слишком будет спешить вступить с ними в борьбу. Так не лучше ли будет, если мы не станем рассчитывать на чужую помощь, а более на свои собственные силы?
   - Я тоже держусь того же мнения! - воскликнул Готшальк фон Аттендорп, командовавший одним из самых больших и тяжелых любекских кораблей. - Главное, господин Виттенборг, не дайте себя отвлечь этим известием со шведской стороны от первоначального вашего военного плана, который всеми одобрен на общем собрании нашей думы.
   - Время покажет, как надобно будет действовать, - горделиво отвечал Виттенборг. - Если мне понадобится спросить вас о вашем мнении, то я, конечно, вас попрошу его высказать. Но прежде всего мы должны произвести высадку близ Копенгагена и этот датский город захватить и ограбить, в отмщение за Визби!
   - Да, да - месть за Визби! - воскликнуло большинство командиров судов, и на этот клич мести громко откликнулся весь экипаж адмиральского корабля, а затем и всех остальных судов.
   Но фон Море и Аттендорп не разделяли общего порыва и, весьма недовольные, возвратились на свои суда.
   Гордый военный флот ганзейцев поплыл далее. И нигде не видать было ни одного датского военного корабля, и весь берег неприятельской страны казался как бы вымершим: на нем не было заметно ни малейшего оживления.
   А между тем король-аттердаг, несомненно, подготовился к войне и даже собрал все свои силы для нее; но все эти силы (в особенности морские) оказались слишком ничтожными по сравнению с могущественным флотом, который ганзейцы нашли возможность против него выставить. Только теперь пришлось ему на опыте убедиться в том, как могуществен оказывался союз нижненемецких купцов, к которому князья и бароны относились вначале с таким пренебрежением! Союз оказывался силой, с которой даже и король датский был не способен бороться. Аттердаг удалился в свой крепкий замок Эльсинор, который был отчасти защищен собранными под Гельсингборгом военными силами, так как эта крепость была отделена от королевского замка только проливом версты в четыре шириной.
   "Месть за Визби!" С этим воинским кличем ганзейские суда причалили к датскому берегу и тотчас же повели атаку на Копенгаген. Датчане вдоль всего побережья копенгагенской гавани воздвигли много разных земляных окопов и укреплений и твердо выжидали за окопами нападения ганзейцев. Словно стена стоял строй закованных в железо ратников аттердага, готовясь до последней капли крови защищать лежавший у них в тылу замок и город. Однако же огонь, открытый ганзейцами из пищалей, каменные ядра, выбрасываемые их бомбардами, а главное, оглушительный, подобный грому гул выстрелов - все это подействовало самым сокрушительным образом на датское войско. Порох с его "таинственной" силой был им неизвестен, и ганзейцы, вооруженные бомбардами и пищалями, представлялись им чародеями, которые заключили союз с нечистой силой. И вот заколебались ряды датчан и показали спины ганзейцам! Некоторое время их еще сумел сдержать храбрый сын аттердага, принц Кристоф, принявший на себя начальствование одним из отрядов; но ненадолго... Едва только подошли ганзейцы на расстояние выстрела, едва успели сделать залп по укреплениям, как все наемное датское войско было охвачено новой паникой и снова побежало врассыпную, покинув принца на произвол судьбы. Насилу успел несчастный принц Кристоф, тяжело раненный камнем из бомбарды, избежать плена и спрятаться в каком-то скрытом убежище, в котором он чуть не истек кровью.
   Тогда уже неудержимо двинулись вперед победители, и грозно раздались их крики: "Месть за Визби!" - и они бурными потоками ворвались в улицы Копенгагена.
   Город был разграблен жестоко; все сокровища и все самое ценное движимое имущество было из города вывезено, и даже колокола с колоколен были сняты и свезены на корабль, специально приготовленный для добычи и в тот же день отплывший обратно в Любек.
   Теплая июньская ночь спустилась над городом, и широко кругом запылали по всему берегу огни победоносного войска ганзейцев. Все они веселились вокруг этих огней, между тем как наемные дружины ганзейцев угощались из награбленного в Копенгагене запаса вина и пива.
   Костры еще не совсем погасли, как уже отдан был приказ всем садиться на суда и готовиться к отплытию. Восходящее солнце застало уже ганзейский флот величаво направляющимся к Гельсингборгу.

XVI. Аттердаг

   Ветер был попутный, и потому немного времени спустя грозные башни датской крепости вскоре стали подниматься из воды, а затем и вся эта твердыня, унизанная по стенам и башням бойницами с большими стенными метательными орудиями, выступила во всей красе своих неприступных стен перед глазами ганзейцев.
   Готшальк фон Аттендорп, стоявший у руля своего корабля, мрачно смотрел на Гельсингборг, скрестив руки на груди.
   - Ну, покуда мы возьмем приступом эту твердыню, - сказал он нескольким стоявшим около него матросам, - наши волосы успеют поседеть. Кто знает, увидит ли хоть кто-нибудь из нас родину: наш адмирал решается на слишком смелое и рискованное дело.
   Эти слова, конечно, не способствовали тому, чтобы особенно возвысить дух экипажа, и Ганнеке, услышав их, вернулся на свой пост очень опечаленным. Смутные предчувствия закрались в душу честного рыбака, и он с щемящей сердечной болью вспомнил о своих дорогих и милых...
   В первое время осады датчане попытались сделать вылазку, которая, однако же, закончилась для них неблагоприятно, потому что и здесь датские войска дрогнули, перепугавшись необычайного действия пороха и огнестрельного оружия. В свою очередь и нападающие сделали несколько отчаянных, но тщетных попыток, так как стены Гельсингборга, чрезвычайно толстые и высокие, способны были выдержать какое угодно нападение. Однако же гарнизон Гельсингборга заметил, к крайнему своему изумлению, что снаряды, выпускаемые из ганзейских бомбард, ударялись в стены с такой силой, что даже дробили и разбивали камень и образовали трещины в каменной кладке.
   Не без тревоги смотрел из своей твердыни датский король-аттердаг на работы осаждающих и с беспокойством ожидал вестей, которые могли проникать в Гельсингборг лишь с величайшими затруднениями. К тому же и съестные припасы в Гельсингборге шли уже к концу, а вскоре в двух местах крепостных стен оказались большие бреши, которыми неприятель мог смело воспользоваться, чтобы штурмовать Гельсингборг. С другой стороны, пришла весть о том, что шведы уже готовятся к выступлению в поход и собираются напасть на датскую крепость с тыла. Дошли до Вольдемара известия и еще более тревожного свойства: многие из немецких князей, враждебных Дании, ободренные успехом ганзейцев, собирались также вооружиться и соединить свои войска с войсками ганзейских городов против Вольдемара.
   С лихорадочным беспокойством бродил аттердаг по саду своего замка, и невеселые мысли, одна другой чернее, носились в его голове. Он правил своей страной твердо и умно; он сумел подавить бессмысленную сумятицу, которую вызывала в Дании борьба враждебных партий; он отвоевал и вернул родному краю отторгнутые от него богатые области; он достиг славы и могущества, которые доставили ему громкую известность во всей Европе. И теперь все эти труды и усилия должны были разом потерять всякое значение. Он собрал все свои силы для борьбы с ганзейцами, но все его планы рушились в тот день, когда пал Копенгаген. Его единственная надежда в данную минуту - небольшая датская флотилия, которая могла врасплох напасть на корабли ганзейцев, и на то, что Гельсингборг выдержит осаду. Но и этим надеждам - увы! - грозила страшная опасность...
   - Так, значит, мне остается еще одно средство, - решил аттердаг мрачно и с выражением дикого отчаяния, - мне остается прибегнуть к помощи людей, которых я презираю до глубины души. Знаю, что собираюсь вызвать демонов, которые, подобно фуриям, будут меня преследовать по пятам и не перестанут меня мучить всю жизнь! Но не могу избежать этого. О! - воскликнул он с горечью. - Если бы только знали народы, к каким жертвам бывает иногда вынужден владыка страны из любви к своим подданным и в тяжкой тревоге о своей стране!
   Медленно, но твердо вернулся он в замок. Там позвал он к себе слугу и отдал ему какое-то приказание, а затем вошел в комнату, увешанную коврами, где на мягком пуховике лежал его раненый сын, незадолго перед тем перенесенный сострадательными людьми на носилках в Эльсинор.
   - Ты теперь скоро оправишься, - тихо сказал аттердаг принцу. - Этот противный гул, который доносится к нам из Зунда, вскоре должен будет смолкнуть.
   Бледный принц поднял голову с изголовья и вопросительно посмотрел на отца.
   - Удовольствуйся покамест тем, что я тебе говорю, - сказал отец и затем ушел в один из многочисленных и отдаленных покоев замка.
   Слуга между тем исполнил приказание короля, и тот уже нашел в этом отдаленном покое человека, с которым он желал переговорить.
   Вольдемар прошел мимо него, как бы его не заметив и в раздумье перебирая пальцами правой руки свою густую и длинную бороду. После некоторого молчания он сказал:
   - Твои ищейки, как я слышал, выследили, что уже в следующую ночь ганзейцы думают штурмовать Гельсингборг?
   Шпион Нильс наклоном головы выразил утверждение.
   - Что ж? Они надеются на успех? - продолжал расспрашивать монарх.
   - Их новый "огневой наряд" облегчает им многое, - отвечал Нильс.
   Аттердаг тяжело вздохнул. Он перешел к другому вопросу, но не решился высказать его вполне, а удовольствовался только намеком.
   - Ну, а те? Все еще выжидают со своими кораблями в Скельдервике?
   - Да, укрытые за лесистыми берегами, - отвечал Нильс, - на высшей точке этого берега они устроили сторожевой пост для наблюдения за ганзейцами. Как только они увидят оттуда условный знак на зубцах Эльсинорской башни, они снимутся с якоря.
   Последовало долгое молчание. Аттердаг переживал последнюю нравственную борьбу.
   - И они все же настаивают на своем прежнем требовании? - мрачно спросил он Нильса.
   Нильс отвечал утвердительно.
   Аттердаг сделал знак шпиону, чтобы тот удалился; затем он погрузился в глубокое и мрачное раздумье.
   Наступила знойная июльская ночь, и вместе с ночными облаками небо заволоклось тучами, в которых сверкали изредка отдаленные молнии. Ветер засвистал в снастях кораблей, и волны Зунда стали шумно плескаться...
   Густая тьма покрыла и море, и берега. Только на Эльсинорской башне мерцали красноватые огоньки смоляных факелов. Этот знак был замечен с борта небольшой датской флотилии, которая собралась у острова Амагера.
   Вдоль гельсингборгского берега собирались в это время штурмовые колонны, которые были предназначены Иоганном Виттенборгом для ночного нападения на Гельсингборг. На самих кораблях оставлены были только матросы, в том числе и Ганнеке. Он не ведал никакого страха и охотно бы пошел вместе с другими против ненавистных датчан, но мысль о Марике и Яне вынудила его остаться на корабле. А когда он о них в последнее время начинал думать, то забывал все, что его окружало. Так и теперь он не слыхал ни плеска волн, ни свиста ветра; не обратил даже внимания на те громкие голоса людей, очевидно о чем-то споривших, которые доносились с адмиральского корабля. Наконец, уж товарищ вывел его из задумчивости, рванул за рукав и сказал с досадой:
   - Да что же ты, оглох, что ли? Или тебе дела нет до того, что наши начальники между собою грызутся?
   И действительно, спор, происходивший в это время между Аттендорпом и Виттенборгом, грозил привести к очень дурным последствиям.
   - Вы должны исполнить то, что я вам прикажу! - гневно кричал Иоганн Виттенборг. - Не забывайте, что я ваш командир!
   - Не могу подчиниться и не подчинюсь приказанию бессмысленному, - резко отвечал Аттендорп. - А я не могу иначе, как бессмысленным, назвать ваше приказание идти на штурм Гельсингборга в такую ночь, когда мы можем ожидать, что на море разразится буря и разбросает наши корабли, как щепки.
   - Вы, вероятно, забыли, - горячо возразил главнокомандующий, - что шведы именно в нынешнюю ночь намеревались напасть с тыла на датский гарнизон. - Аттендорп ничего не мог возразить против этого, и Виттенборг продолжал: - Мы и без того уже достаточно долго простояли в бездействии под стенами этой крепости, и хотя можно действительно опасаться шторма, но мы все же можем до некоторой степени положиться на умение и расторопность наших корабельных экипажей. Когда возьмем Гельсингборг, тогда дадим нашему войску возможность отдохнуть. А мы должны воспользоваться благоприятной минутой, так как одновременное со шведами нападение одно только и может облегчить нам взятие Гельсингборга...
   - Ну, хорошо! - отвечал Аттендорп несколько более спокойным тоном. - В таком случае я готов не противоречить вам; однако же я считаю неизбежным условием наступления то, чтобы известная часть наших сил непременно осталась на судах. Счастье, а в особенности счастье военное, переменчиво, а потому каждый хороший полководец должен непременно озаботиться обеспечением на всякий случай своего тыла.
   - Да разве же флот наш не представляет сам по себе лучшее обеспечение нашего тыла? Корабли так плотно причалены к берегу, что мы во всякое время можем на них убраться. Зачем же мы будем излишней осторожностью уменьшать число наших военных сил?
   - Да вы разве не слышите, как начинает завывать ветер? - сказал внушительно Аттендорп. - Разве не слышите, какая бьет волна? Кто может знать, кто поручится, что в такую ночь наши корабли не отгонит далеко от берега? Да и помимо всего этого необходимо оставить охрану на судах уже потому, что этот сигнальный огонь недаром зажжен там, на Эльсинорской башне.
   - Смелым Бог владеет! - возразил Виттенборг. - Воину нельзя руководствоваться такою мелочной предусмотрительностью, какую вы теперь выказываете. Я от души желал бы, чтобы вы могли продолжать в настоящее время занятия в вашей конторе... И вам было бы лучше, и у меня руки не были бы связаны.
   Аттендорп с величайшим трудом воздержался от резкого возражения.
   - В таком случае, - сказал он после некоторого молчания, - поступайте по вашим соображениям; но зато уж извольте принять на себя и всю ответственность за дурные последствия.
   - Не беспокойтесь! - смеясь, сказал Виттенборг. - Любекский городской совет будет поставлен в известность о том, что вы совершенно непричастны к той победе, которую мы одержим нынешней ночью. И я надеюсь доставить вам возможность вскоре опять приняться за ваши книги и вычисления.
   Затем он обратился к начальникам отдельных судов и отдал им приказание предоставить охрану кораблей исключительно одним матросам, спустив все остальные команды с судов на берег.
   Вскоре после того все военные силы были высажены на берег, все блиды и "огневой наряд" направлены на стены Гельсингборга - и Виттенборг дал знак к атаке.

XVII. Гибельный приступ

   Грозно загремели бомбарды и затрещал частый пищальный огонь, освещая мрак ночи и вторя плеску волн и реву поднимавшейся бури. Ветер, правда, разогнал тучи, но зато молнии так и опоясывали весь горизонт. Волны стали усиленно биться и плескаться в суда ганзейцев, и матросам, оставшимся на судах, было весьма нелегко бороться с волнением, так как приходилось оберегать суда от прибоя, выкачивать заливавшуюся в них воду и охранять их от взаимных столкновений и ударов о берег.
   Мужественно бились ганзейцы под стенами крепости; но не меньше мужества выказывал и неприятель, защищавшийся отчаянно. Виттенборг вынужден был вводить в дело все новые и новые подкрепления, которые бились с датчанами в широких брешах, бились и умирали спокойно, но не могли сломить упорного врага.
   Главнокомандующий ежеминутно ожидал, что вот-вот в отдалении раздастся трубный звук подходящего свежего шведского войска. Но среди ночной темноты раздавались только возгласы сражающихся, треск и гул выстрелов, плеск разыгравшихся волн и рев все крепчавшей и возраставшей бури.
   Но вдруг ко всем этим звукам прибавился со стороны моря еще какой-то новый, странный шум. Шум одновременно послышался с северной и с южной стороны, а затем на волнах Норезунда замелькало и заколыхалось множество каких-то блуждающих огоньков. Напрасно старались матросы сообразить, какого рода опасность им угрожает, и только тогда, когда чуть-чуть стало брезжиться утро, на всех кораблях раздался один общий вопль ужаса: "Неприятель! Все к бою готовься!" Но сражавшиеся на суше не могли услышать этого крика, и только уже люди, бежавшие с кораблей, успели известить их о грозившей им опасности. Виттенборг тотчас же должен был прекратить наступление на Гельсингборг. Все команды в величайшем беспорядке бросились бежать к берегу и там, при первом свете зари, увидели горестную картину. Военный флот ганзейцев был с севера атакован значительной флотилией пиратских судов. Пираты успели уже овладеть семью самыми большими ганзейскими шнеками и поспешно уходили вместе с ними на всех парусах. В числе этих кораблей находился и тот, которым командовал Аттендорп, и громко раздавались на море вопли и стоны уводимых в плен матросов.
   - Горе тому, кто понесет ответственность за это страшное бедствие! - гневно закричал Аттендорп, быстро устремляясь со своей командой на палубу адмиральского корабля, которым тоже пытались овладеть шайки морских разбойников. Там уже работал мечом Виттенборг, окруженный отборным отрядом ганзейцев. Пираты были прогнаны с корабля, и большая часть их успела бежать на свои легкие суда.
   Невыразимая сумятица еще более увеличилась, когда гарнизон Гельсингборга сделал вылазку, овладел оставленными на берегу метательными снарядами ганзейцев и обратил их против ганзейского флота.
   Оставалось только одно: поскорее поднять паруса и удалиться от берега в южном направлении. Но тут еще раз ужас овладел ганзейцами, так как они увидали, что датские корабли, собравшиеся ночью близ острова Амагера, теперь заграждали им путь. Король Вольдемар самолично руководил нападением. В блистающем вооружении, на палубе самого большого из датских судов, с торжеством крикнул он Виттенборгу: "Кланяйтесь вашему городу и всему Ганзейскому союзу и скажите им, что король-аттердаг приказывает их благодарить за доставленную ему богатую добычу!"
   При той путанице и суматохе, которая господствовала на ганзейских кораблях, при том беспорядке, в котором они совершали свое отступление от берега, не трудно понять, что датчанам было очень легко окружить и отрезать от ганзейского флота пять больших судов и много мелких... Остальные с величайшим трудом избежали позора и плена.
   Тогда горе и отчаяние овладели сердцами ганзейцев, не ожидавших такого печального исхода своих подвигов, и Виттенборгу пришлось выслушать много тяжких упреков, а в лице Аттендорпа ему явился теперь мощный соперник, который относился к нему без малейшей пощады.
   Когда, наконец, под вечер ганзейские корабли собрались в открытом море, то им стал ясен страшный урон, который был понесен ганзейским военным флотом. Из большой и прекрасной эскадры возвращалась теперь на отчизну лишь небольшая и незначительная часть ее - и как возвращалась? Лишенной всех сил и средств, утратившей красу и силу своих защитников; да и в тех, которые не были пощажены смертью и избегли плена, не было ни мужества, ни бодрости духа...
   Иоганн Виттенборг неподвижно сидел на своем адмиральском корабле около руля. Взор его был недвижимо устремлен в одну точку, и лишь изредка тяжелый вздох вырывался из его глубоко взволнованной груди. Он даже не обратил внимания на то, что Аттендорп приказал одному из мелких судов, сопровождавших флот, идти вперед и заранее известить любечан о страшном поражении, постигнувшем их флот.
   Виттенборг делал все от него зависевшее, и если бы король Ганон сдержал свое слово, то, конечно, победа увенчала бы усилия ганзейцев. Но судьба решила иначе: вместо чести и славы она посылала ему позор и посрамление.
   - Ну, что ж! - бормотал про себя Виттенборг. - Я исполнил свои обязанности и надеюсь на то, что Бог в другой раз счастливее направит мою руку.
   При этих мыслях в нем вновь появилась бодрость духа; он поднялся с того места, на котором сидел, и обошел все свои команды. В самых теплых выражениях он старался их утешить, ободрить их, но все его старания были тщетны. Резкие порицания Аттендорпа все еще звучали у них в ушах, и все весьма подозрительно поглядывали на своего главнокомандующего.
   Общее настроение становилось все более и более тяжелым по мере приближения к Любеку, и, когда вдали показались стройные шпили башен Мариинской церкви, словно чугунная плита опустилась и придавила сердце всех возвращавшихся на родину участников жестокого поражения.
   И Иоганн Виттенборг опять смутился духом. Его воображению возвращение в Любек рисовалось иначе: не так, как оно теперь происходило в действительности. Он думал некогда, что войдет в гавань Любека при громе залпов из всех бывших на флоте бомбард, что этот гром будет возвещать всем согражданам одержанную им победу, а теперь у него в распоряжении оказывалась только одна бомбарда! Все остальные попали в руки датчан. Плавание продолжалось еще несколько времени, и вот, наконец, суда подплыли к городу. На набережной, около гавани, теснилась громадная толпа народа, и мрачно, грозно глядела она на корабли, бросавшие якорь. В особенности против того места, где должен был причалить адмиральский корабль, толпа народа сбилась в такую кучу, что городским стражникам пришлось усиленно разгонять зевак своими белыми тростями, чтобы очистить в толпе место для высаживавшихся на берег солдат и матросов.
   Виттенборг почувствовал легкий трепет, когда приготовился вступить на берег. Но он тотчас же оправился, так как сознание исполненного долга его поддерживало и ободряло. Эта бодрость духа не оставила его и тогда, когда тысячная толпа полезла к нему с кулаками и в один голос заревела ему навстречу:
   - Где наши мужья, наши сыновья, наши братья?
   Виттенборг не мог принимать на себя ответственность за вероломство шведов, а потому его не тревожили укоры и грозные речи толпы, призывавшей его к ответу. Спокойно шел он вперед. Но он вдруг побледнел, увидав, что к нему навстречу вышел его сотоварищ по городской думе Варендорп, коснулся его белым жезлом своим и произнес роковые слова:
   - От имени городского совета и всего города Любека я вас арестую и одновременно объявляю вас лишенным достоинства бюргермейстера!
   Тогда силы оставили мужественного Виттенборга, и двое стражников подхватили его под руки. Толпа заревела одобрительно; шапки полетели в воздух, и громко раздался один общий крик:
   - Так следует поступать со всеми изменниками! На плаху Иоганна Виттенборга, на плаху!

XVIII. Горькая разлука

   ...Простенькая комнатка, бедно обставленная, но такая же приветливая и светленькая, как то весеннее солнце, которое светит в открытое окошко этой комнатки. Чисто вымытый пол посыпан белым песком; на одной из стен - модель корабля, а рядом повешены сети. Около самого очага полка с ярко вычищенной блестящей кухонной посудой, а выше над нею медный, так же ярко блестящий котел для варки рыбы. В противоположном углу распятие и под ним небольшой сосуд со святой водой.
   На сундуке, выкрашенном синей краской, сидит маленькая, кругленькая женщина с заплаканными, опухшими от слез глазами.
   Это Марика, верная жена Ганнеке, а белокурый юноша, который печально и задумчиво стоит около нее, - это Ян, ее сын.
   - Так-то лучше, сынок, - сказала Марика, утирая глаза. - Прощаться, конечно, больно и разлучаться тяжело, да что делать-то? Мы все, люди, должны привыкать ко всему. Ведь вот пришлось же перенести такое горе - лишиться мужа, дорогого нашего Ганнеке! Ах, Ян, - с грустью воскликнула она, между тем как слезы так и текли у нее по щекам, - наша разлука даже и не тягостна, потому что с тобой-то мы ведь еще свидимся; а его-то, голубчика нашего, увидим разве уж на том свете!
   И Марика громко зарыдала.
   - Нет, матушка, - возразил Ян, стараясь всеми силами сдержать слезы, - мы с тобой не можем расстаться; ты вот и теперь совладать с собой не можешь; каково же это будет там-то, на пустынном Шонене?
   - Не обращай на это внимания, голубчик, - перебила Марика, стараясь улыбнуться сквозь слезы. - Когда я буду у брата, я уж наверно буду спокойнее, чем здесь! - А затем прибавила опять сквозь слезы: - Да там, мне кажется, и к дорогому нашему отцу все же буду поближе!..
   Ян старался утешить свою мать, возбудить в ее сердце надежду на то, что отец скоро вернется из плена, но она не слишком доверяла этим утешениям; она знала, что мало было надежды на выкуп пленников у датского короля. Города Ганзейского союза подсчитали свои убытки от поражения, нанесенного в Норезунде, и оказалось, что они равнялись 258 тысячам марок, из которых на долю одного Любека выпадало около 78 тысяч марок. Ганзейцы при этом должны были ограничиться только выкупом тех наемных воинов, которых доставили им немецкие князья, чтобы еще как-нибудь не впутаться в распрю с этими князьями.
   Благодаря подобному положению дел многие семейства рыбаков и корабельщиков впали в тяжкую нужду, и городской совет никак не мог им помочь, потому что и сам город находился в положении очень стесненном. Сверх всего этого прошел еще слух, что король Вольдемар намерен ввести новый и тяжкий налог на торговлю, так называемую зундскую пошлину, которую каждый немецкий купец-мореход, плывший от Каттегата, должен был платить в Норезунде.
   При таких грустных видах на будущее ничего более не оставалось семействам томившихся в плену отцов и сыновей, как из своих собственных средств хлопотать о выкупе их. Но это было нелегко, а для многих, лишившихся в пленнике главной поддержки семейства, даже и совсем невозможно.
   Марика перепробовала все средства для того, чтобы выкупить своего Ганнеке из плена. Она перебывала у всех членов городского совета и под конец у самого Госвина Стеена. Но всюду она встречала только сожаления: все пожимали плечами и говорили, что помочь ничем не могут. Госвин Стеен сказал ей:
   - Ваш муж был мне мил и дорог, как честный и надежный человек; будь теперь другое время, то я бы, конечно, ни на минуту не задумался над тем, чтобы ссудить вам сумму, необходимую для выкупа его. Но дело в том, что настоящее наше смутно, а будущее не обещает ничего хорошего. Я сам страдаю от тяжких потерь, а потому единственное, что я могу сделать, - это увеличить жалованье вашему сыну, служащему у меня в приказчиках.
   С тем он ее и отпустил. Тогда она решилась еще на одно, последнее средство: пошла к Детмару, другу своего мужа. Тот высоко поднял брови, почесал за ухом и сказал:
   - Поверьте мне, что я бы охотно уплатил вам сумму и вчетверо более той, которая для выкупа потребна, если бы это было в моей власти. Но теперь время очень тяжелое: торговля и промышленность в застое. У меня в подвале лежит более тысячи разных кож, а покупателя на них нет, потому что везде страшный недостаток в деньгах. До чего это еще дойдет - один Бог ведает! Но чтобы вы могли видеть, что я желаю вам помочь от души, то я вам сделаю такое предложение: отдайте ко мне вашего Яна на мое полное иждивение. Я с вас за это гроша не возьму, и если вы решитесь отправиться к вашему брату на Шонен, то можете уже отложить вполне все жалованье, какое Ян получает от своего хозяина. Вот так-то и соберется спустя некоторое время полностью вся сумма, потребная для выкупа бедного Ганнеке.
   Конечно, это был хоть какой-нибудь исход, пусть и весьма неутешительный, так как много лет должно было пройти прежде, нежели из сбереженных грошей образовалась бы необходимая для выкупа сумма. Однако человек так устроен Богом, что свыкается со всеми ударами судьбы и со всяким положением, а потому и Марика приняла предложение Детмара. Через одного рыбака-приятеля, ежемесячно посещавшего Шонен, она справилась у брата, согласится ли он принять ее к себе на житье. Получив от него утвердительный ответ, она быстро приняла окончательное решение: объявила о том, что отдает свою лачужку внаймы; и вот наступил день ее отъезда. Горе, с которым она храбро боролась, при укладке вещей несколько раз одолевало ее и приводило к тому, что она присаживалась на свой синий сундук и плакала. Мало-помалу и вся посуда со стены была снята и уложена в сундук, а за нею туда же был уложен и рыбный котел; а так как каждая вещь пробуждала в душе ее целый рой воспоминаний, то и слезы бедной женщины почти не просыхали.
   Наконец все уже было прибрано - оставалась только модель корабля, висевшая на стене.
   - Это уж ты возьми себе, - тихонько шепнула мать Яну. - Храни как святыню, потому ведь это он сам резал. Это был его первый подарок мне. Тогда я была еще молода и счастлива - невестой его была! Оба мы были бедны, но довольны своей судьбой; а главное - были вместе, тогда как теперь он так далеко, среди злых чужих людей, где он и доброго слова-то не услышит... Бедный, бедный Ганнеке!
   И опять лились слезы, те чистые, прекрасные слезы любящей души, которым, по народному поверью, Бог ведет счет на небе...
   А время между тем шло да шло, и наступила наконец такая минута, когда в маленькой комнатке появился сосед-рыбак, чтобы помочь перенести в гавань сундук и другие бедные пожитки Марики и ее дорогого Ганнеке. Но и с маленькой, бедной комнатой нелегко было расстаться: несколько раз возвращалась она в нее, и то в этом, то в том углу постоит, поплачет и руками разведет. Уж слишком тяжело было расставаться с многолетними, дорогими воспоминаниями, со своим прошлым...
   Яну немалого труда стоило оторвать добрую Марику от этих воспоминаний - увести ее наконец из ее бедной лачужки. И на пути к гавани она все еще оборачивалась, чтобы еще хоть разок взглянуть на свое пепелище... Так шла она рядом с сыном, пока домик не скрылся из глаз ее. Тогда она еще раз глубоко вздохнула, осушила слезы и мужественно пошла вперед. Придя на торговую площадь, она пожелала проститься с мейстером Детмаром.
   Она нашла Детмара в сообществе с думским писцом Беером. Тот уже давно успел оправиться от своего испуга и позабыл о выговоре, который был когда-то им получен от Иоганна Виттенборга. А теперь уж он и прямо мог относиться с пренебрежением к строгому бюргермейстеру, как к падшему величию.
   - Да, да! - сказал он, покачивая озабоченно головой, когда узнал от Детмара, по какому поводу фрау Ганнеке покидает Любек. - Да, много еще найдется добрых людей, которых высокоумный Виттенборг лишил отцов и супругов, и все они одинаково плачут теперь кровавыми слезами и терпят голод и всякие лишения. Но утешьтесь, моя дорогая фрау Ганнеке, - добавил он, понижая голос и дружелюбно похлопывая маленькую женщину по плечу, - вы скоро получите полное удовлетворение, потому, изволите ли вы видеть всех этих ратсгеров, которые спешат в думу в своих черных одеяниях?.. Они все идут туда, чтобы произнести приговор над Иоганном Виттенборгом, и весьма легко может быть, что он и...
   Он не окончил своей фразы и весьма выразительным жестом указал себе на шею.
   - Господи Боже мой! - печально вздохнула Марика. - Если даже и так дурно окончится дело с господином бюргермейстером, так какая же мне-то будет польза: мне ведь все же не вернут моего Ганнеке. Да притом чем же тут виноват господин Виттенборг, коли датчане его перехитрили? На то была, видно, Божья воля, и мы все должны ей подчиниться.
   Сказав эти слова, она коротко, но сердечно простилась с Детмаром, еще раз поручила его попечениям своего Яна и затем направилась с сыном в гавань.
   - Очень недалекая женщина, - сказал писец вслед уходившей Марике.
   - Ну, вот еще! - заметил Детмар. - Не всем же умными быть. Она по-своему совершенно права, а уж что она честная, славная женщина - это могу заверить.
   - Хе, хе, хе! Конечно, и это чего-нибудь стоит! - отозвался Беер, почесывая кончик своего носа, и, помолчав, вдруг спросил:
   - А тот? Мальчуган-то ее? У вас, что ли, будет жить?
   - Вы это о ком говорите? - отвечал мейстер Детмар.
   - О ком? Конечно, о Яне.
   - И о нем-то вы изволите отзываться с таким пренебрежением? Уж не потому ли, что отец его простой рыбак? Так не забывайте же, что и все ваши ратсгеры на том нажили свои богатства, что отцы их сельдей ловили!
   - Ах, я совсем не то хотел сказать! Вы не так меня поняли... Не сердитесь, пожалуйста, за это на меня, господин Детмар.
   - Что тут толковать! Ганнеке мне - друг; и кто смеет о нем или о его семействе отзываться непочтительно, тот меня оскорбляет!
   - Хорошо, хорошо! Так и буду знать и помнить. Только вы уж не сердитесь на меня, дорогой приятель! А то я, право, все об этом буду думать во время заседания суда да, пожалуй, еще и ошибок каких-нибудь в протоколе наделаю...
   - Ну, да уж ладно, ладно, - сухо отвечал Детмар. - Не смею вас теперь задерживать, потому вам в должность пора. А на прощанье должен вам сказать, что мне было бы очень больно, если бы на долю Виттенборга выпал строгий приговор, потому что это был все же человек вполне честный и городу нашему доброжелательный.
   Беер равнодушно посмотрел по сторонам, вертя в руках свою трость с большим набалдашником, потом раскланялся с Детмаром и вышел из его склада.
   - Ишь, какая, подумаешь, важная персона! - бормотал про себя писец, шагая по улице. - Я бы его давно отправил к черту, кабы у него не было столько денег да еще и... - и он не досказал своей мысли и только немного спустя продолжал говорить про себя: - А этот мальчуган поплатится мне за грубость своего хозяина! Погоди, дружок, недолго я тебе дам усидеть в твоем теплом гнездышке!
   И он ускорил шаги, видя, что уж тюремные сторожа ведут Виттенборга в ратушу.

XIX. Приговор

   И действительно, бывший бюргермейстер, закованный в цепи, как опасный преступник, шел по Гольстенской улице, сопровождаемый толпою черни.
   Эта замечательная грубость земного правосудия, которая до некоторой степени внушила народу страсть к кровавым и варварским зрелищам и шла наперекор всякому более утонченному нравственному чувству, составляла характерную особенность Средних веков. Уголовные суды вендских городов превосходили бесчеловечной жестокостью своих приговоров все остальные немецкие города, и так как смертная казнь назначалась даже и за весьма незначительные преступления, то должность палача и его помощников оказывалась здесь весьма доходной и прибыльной. Палач и его помощники работали очень усердно и мечом, и топором, вешали, жгли, колесовали, пытали и мучили несчастных преступников на все возможные лады. По старому любекскому обычаю, даже за ничтожное воровство девушка или женщина, совершившая его, закапывалась живьем в землю. Одним словом, в то самое время, когда наступление новой эры сказывалось всюду лучами света, проникавшими во мрак, сказывалось новыми и утешительными явлениями в области литературы и искусства, в торговле и промышленности, - сквозь новую жизнь осязательно и грубо проступала суровая основа диких нравов и варварских обычаев.
   Общее собрание городской думы, которому предстояло произнести приговор над Иоганном Виттенборгом, должно было проходить под председательством Варендорпа, назначенного старшим бюргермейстером.
   После того как узник занял место на скамье подсудимых, Аттендорп открыл заседание обвинительной речью против Виттенборга, на которого он сваливал всю вину поражения, понесенного ганзейцами в Норезунде. Оратор повторил в своей речи только то, что он уже много раз успел высказать на различных собраниях, при объезде Штральзунда, Ростока, Висмара, где обсуждался вопрос о норезундской неудаче. Тщетно старались его там убедить друзья Виттенборга в том, что главная вина неудачи падает на вероломного Ганона, а никак не на Виттенборга. Мало того, все ганзейские города, кроме Любека, пришли к тому решению, что Виттенборга вовсе даже не следует привлекать к судебной ответственности, а только сделать ему выговор. Но город Любек хотел именно на нем показать пример строгости своего правосудия и полного беспристрастия к своим гражданам, и потому именно подверг Виттенборга в качестве адмирала военного ганзейского флота уголовному процессу.
   Любекские ратсгеры были не слишком благосклонно расположены к несчастному Виттенборгу. Они забыли о многих его заслугах по отношению к городу; притом их озлобляла и двойная неудача, понесенная союзом в виде утраты Бойской флотилии и затем в несчастном исходе войны против Вольдемара.
   Иоганн Виттенборг защищался в блестящей речи, ясно указывавшей на его полную невиновность, и закончил эту речь словами: "Вы можете произнести надо мной какой угодно приговор: сознание, что я честно исполнил мой долг, не покинет меня до последней минуты. Знаю, что будущие граждане города Любека будут судить обо мне снисходительнее, нежели вы, для блага и процветания которых я пожертвовал собой. Я должен покориться вашему приговору, и, как бы он ни был жесток, знайте заранее - я вам его прощаю. Мы все люди - и все можем заблуждаться. На себе испытал я это, поверив на слово шведам. Да, это была с моей стороны большая ошибка, но никак не преступление. Прошу вас об этом именно подумать!"
   Шепот совещавшихся членов собрания послышался в зале ратуши. Аттендорп озабоченно перебегал от одного к другому, пока двое служителей не внесли урны для голосования и не роздали всем присутствующим членам черные и белые шары.
   Тогда наступило такое мучительное молчание, что, кажется, можно было слышать, как муха пролетит.
   Началось собирание голосов. Но один из ратсгеров, державший в руке белый шар (его поколебала речь Виттенборга), вдруг громко воскликнул:
   - Собрание не полно; между нами нет Госвина Стеена!
   Тогда все громко стали выражать свое недовольство. Никто и не заметил отсутствия Стеена, так как он в последнее время не баловал ратсгеров своим присутствием на их собраниях.
   - Это непростительное невнимание с его стороны! - закричали разом многие из членов совета.
   - Следовало бы подвергнуть его строгому взысканию! - заявили другие.
   Варендорп приказал одному из служителей ратуши немедленно отправиться к Стеену на дом и привести его в собрание.
   Около получаса спустя (а эти полчаса жестоко измучили того, кто ожидал своего приговора) этот член собрания думы вошел, наконец, в залу.
   Все члены собрания громко выразили ему неудовольствие, вызванное его способом действий, и Варендорп счел долгом сделать ему замечание.
   Он спокойно все это выслушал и сказал:
   - Мне было бы гораздо приятнее, если бы вы дозволили мне в настоящую минуту воздержаться от голосования.
   - Приговор только тогда приобретает законную силу, когда все члены совета участвуют в подаче голосов, - возразил Стеену Варендорп.
   Стеен тревожно потеребил себе бороду, беспомощно мотнул головой и сказал:
   - Так я должен покориться этой обязанности, как она ни тяжела мне. Дайте сюда шары.
   Служитель поднес ему шары. Стеен на глазах у всех схватил черный шар, и все слышали, как шар упал на дно урны.
   Варендорп высыпал все содержимое урны на серебряный поднос, причем ближайшие к нему сочлены отделили черные шары от белых. Варендорп пересчитал их дважды и затем произнес громким голосом:
   - Семнадцать шаров белых и восемнадцать черных. Следовательно, над Иоганном Виттенборгом мы должны произнести: виновен!
   Тогда все взоры обратились на обвиненного, который принял приговор с геройским мужеством. Он сказал:
   - Вы, конечно, в тесном кружке уже и до нынешнего собрания решили, какое наказание должен я буду понести в случае, если буду признан виновным. Теперь я виновным признан. Скажите же скорее, какому роду наказания я подлежу? - спокойно заключил Виттенборг.
   - Иоганн Виттенборг! - обратился к нему бюргермейстер. - Ты головой своей должен поплатиться за вину свою, и палач должен будет исполнить над тобой этот приговор на торговой площади, при всенародном множестве.
   - Слышите ли вы, господин Госвин Стеен? - воскликнул несчастный осужденный. - Вам стоило только опустить белый шар в урну, и жизнь моя была бы пощажена. Признаюсь, от вас-то именно я менее всего мог ожидать такой суровости! Подумайте, каково было бы вам, если бы после утраты Бойского флота здесь было бы так же строго поступлено с вашим сыном? А между тем я не виновнее его. И он также заблуждался, чересчур доверяясь своим воинским способностям. Вы очень хорошо знаете, господин Стеен, как все здесь в Любеке были возмущены в ту пору постигшей нас неудачей; известно вам также и то, как мне тогда было трудно избавить вашего сына от привлечения его к судебной ответственности. И вот теперь, когда я сам попал в такое же тяжелое положение и так же безвинно, как мог бы попасть и ваш сын, - у вас хватает духа бросить в урну черный шар и тем меня погубить. Не забудьте же этого часа, Госвин Стеен, и дай бог, чтобы это воспоминание не оказалось для вас слишком тягостным. Но я прощаю вам!
   После этой краткой речи обвиняемый отвернулся и вышел из залы вслед за окружавшей его стражей, которая отвела его обратно в тюрьму.
   А между тем в зале ратуши царило глубокое молчание.
   Госвин Стеен неподвижно стоял на том же месте, вперив взор в землю. Правая рука его все так же нервно теребила бороду, а левая - висела недвижимо и бессильно.
   Тогда раздался голос Варендорпа:
   - Считаете ли вы вашего сына также виновным, господин Стеен?
   Старый купец вздрогнул. Его чувство справедливости было задето в самом чувствительном месте - рана проникла в самую глубину сердца, где еще продолжало втайне тлеть отцовское чувство к сыну, несмотря на внешний разрыв всяких отношений с ним. Госвину Стеену в течение одного долгого мгновения пришлось выдержать страшную борьбу. Наконец он поднялся со своего места, подошел к зеленому столу, за которым сидел бюргермейстер, и, выпрямившись во весь рост, проговорил отчетливо и ясно:
   - Бывают такие вины и такие искупления их, которые не могут подлежать общественному мнению, потому что только отец может быть в данном случае судьею своего сына. Удовольствуйтесь этим! - Варендорп хотел что-то возразить, но купец продолжал: - Я положил черный шар против Иоганна Виттенборга. И если бы вы, господин бюргермейстер, мне задали бы тот вопрос прежде голосования, то я бы, конечно, воздержался от подачи моего голоса. Но теперь дело сделано, и суд должен свершиться. Но знайте, что я не буду присутствовать при этом кровавом зрелище, если бы даже мне самому пришлось за это отвечать головой. Так и знайте, и затем бог с вами!
   И, гордо выпрямившись, твердой поступью направился он из зала к выходу. Никто не осмелился произнести ни слова, и только тогда, когда дверь захлопнулась за Стееном, все заговорили разом, шумно выражая самые противоположные мнения и воззрения.
   В тот же самый день на любекской торговой площади воздвигнут был черный роковой помост, на котором несчастному Виттенборгу предстояло сложить голову. Когда на следующий день солнце стало клониться к западу, осужденный выведен был на казнь. Пестрая, разнообразная толпа заполняла все улицы, по которым следовало проходить печальному шествию...
   Немногие в этот день сидели дома. К числу этих немногих принадлежал и Госвин Стеен, который не двинулся из своей конторы. Но он не работал: он сидел за столом, подперев голову руками, и был погружен в глубокое раздумье.
   Вдруг раздался звон колоколов и загудел, печальный и унылый... Шум и говор на улице все возрастали; масса каких-то длинных и безобразных теней, отражаемых косыми лучами заходящего солнца на задней стене конторы, пронеслась спешно и трепетно, подобно привидениям. Шествие, сопровождавшее осужденного на казнь, проходило мимо, по улице. Затем шум и говор постепенно затихли - шествие достигло торговой площади. Госвину стало душно в комнате, он открыл окно и оперся о подоконник.
   И вот снова загудели колокола, резко и мерно отбивая похоронный звон... Земное правосудие было удовлетворено. Но Стеену слышался, в ушах его все еще раздавался голос, повторявший ему непрестанно: "Не забудьте же этого часа, Госвин Стеен, и дай бог, чтобы это воспоминание не оказалось для вас слишком тягостным. Но я прощаю вам!"
   И этот твердый, сильный мужчина затрепетал всем телом и в отчаянии стал ломать себе руки. И взор его еще раз упал на ярко освещаемый солнцем выступ входной двери. Было ли то утешение, посылаемое ему скорбной душой невинно казненного, или то был перст Божий, указывавший заблудшему путь спасения, но Госвин Стеен мог совершенно свободно прочесть на стене крупно высеченную надпись:
   "Жив еще старый Бог!"

XX. Бедствия любечан

   Суровый приговор, произнесенный любечанами над Иоганном Виттенборгом, как будто проклятием каким-нибудь тяготел над всем городом. Лето и осень были непогодливы и неурожайны; за неурожаями естественно наступила страшная дороговизна съестных припасов. Все дела были в застое после неудачного исхода войны с Вольдемаром, и масса рабочих, и в особенности рыбаков, была отпущена хозяевами. Страшный призрак голода явился на улицах города Любека, покрытых толстым слоем снега; следом за голодом пришли гибель и отчаяние. Сволочи всякого рода в большом городе всегда бывает довольно, а тут вдруг развелось ее в Любеке столько, что от воров честным людям житья не стало. Никакая стража, никакой дозор не могли от них уберечь, так что число торговцев на городской площади стало постепенно уменьшаться - никто не хотел выезжать для торга даже и на обычные еженедельные базары.
   Ко всему этому прибавилось еще дурное положение политических дел.
   Король Ганон Норвежский был обручен с принцессой Елисаветой, сестрой Генриха Железного, герцога Голштинского. Благодаря какой-то несчастной случайности невеста Ганона попала в плен к аттердагу, который так ловко сумел обойти Ганона, что тот решился избрать себе в супруги принцессу Маргариту, младшую дочь Вольдемара. Этим самым уже обеспечивался союз Дании с Норвегией. Ганзейцы оставались совершенно покинутыми, потому что и на шведов тоже нечего было рассчитывать, пока Швецией правил слабодушный Магнус. Правда, порвав связи со скандинавским государством, ганзейцы сблизились с их соперниками и противниками, Голштинским и Мекленбургским герцогами, и это сближение привело вскоре к прочному союзу; но тем не менее ганзейские города с великой тревогой ожидали конца перемирия с королем Вольдемаром и очень опасались того, что он, пожалуй, вздумает пойти против них войной в союзе с Норвегией и Швецией.
   В довершение бедствия появилась в Любеке опустошительная черная смерть, завезенная из Азии в Европу в 1348 году. Для страшной заразной болезни в Любеке нашлась благодатная почва, подготовленная нуждой, голодом и всякими лишениями, среди которых влачили свое бедственное существование низшие классы населения. Дикие, раздирающие сцены стали ежедневным обычным явлением любекской городской жизни. Бескормица и безработица вынуждали несчастных мастеровых и незанятых рабочих к тому, что они и последнее пропивали, стараясь хоть на минуту себя отуманить. Смерть пожинала обильную жатву и уносила жертву за жертвой, обозначая путь свой гробами, за которыми следом, вопя и ломая руки, шли брошенные на произвол судьбы сироты и бездомные. Голод, страшный, едва прикрытый лохмотьями, отражался на лицах всех несчастных, словно тени бродивших по улицам города. И только дерзкое преступление, не останавливавшееся ни перед грабежом, ни перед убийством, смело поднимало голову и всем глядело грозно в очи... Вот что представлял в описываемое нами время несчастный город Любек, недавно еще цветущий и богатый!
   И в доме мейстера Детмара тоже было мало утешительного. Плохое положение дел вынудило хозяина распустить всех своих рабочих, и там, где еще недавно жизнь текла так легко и весело, водворились мрак и тишина. Все со страхом и трепетом ежеминутно ожидали того, что вот-вот и к ним также заглянет страшная гостья, беспощадно вырвет одного из членов тесного семейного кружка.
   Самого мейстера Детмара, прежде столь веселого и бодрого, узнать было невозможно. Тревожный и праздный, он бродил из угла в угол по опустевшему дому, постоянно озираясь и пугаясь каждого шороха. Уже два дня его жена лежала в постели больная, а не далее как с нынешнего утра и дочь его Елисавета не могла встать с постели...
   Истинным благополучием для Детмара было то, что Ян жил у него в доме. Если он и не мог его надлежащим образом утешить и успокоить, зато он готов был на всякую помощь по хозяйству и управлению домашним порядком, так как все это обрушилось на Детмара. Последняя служанка сбежала из дома, когда увидела, что господа заболели. Весть, разнесенная ею в околотке о болезни фрау Детмар, побудила всех соседей даже не подходить к их дому: никто уже не сомневался в том, что они должны были ожидать посещения черной смерти.
   - Ну, и Бог с ними, - заявил Ян хозяину, - пусть обегают нас: я около вас останусь, и вы не будете нуждаться ни в чьей помощи.
   - Спасибо тебе, - отвечал ему Детмар плаксивым тоном, тревожно прислушиваясь у дверей жениной спальни. - Что это? Как будто чихнул кто-то из них? - боязливо спросил он (первым признаком заболевания черной смертью было усиленное чиханье).
   - Нет! Я ничего подобного не слышал, - сказал Ян. - Да и зачем вы это сейчас все дурное предполагаете?
   - Ах да, и то правда! Но ведь поневоле натерпишься страха! Ой, батюшки... Кажется, и у меня теперь начинается... Чхи!..
   Ян невольно рассмеялся; но Детмар не обратил на это никакого внимания и еще тревожнее прежнего спросил его:
   - А что? Посмотри-ка! Лицо-то у меня еще не почернело?
   Ян уверил его, что ничего подобного нет.
   Вскоре после того жена кликнула мейстера Детмара в спальню. Детмар ожидал всяких ужасов, не мог говорить от волнения - и как же был он удивлен, когда она ему заявила, что она чувствует себя гораздо лучше.
   - А наша Лизочка? - шепнул он ей.
   Фрау Детмар взглянула на дочь.
   - Она спит совершенно спокойно, - сказала она, - и я даже думаю, что мы все переболели только от страха.
   - Дай-то бог! - проговорил Детмар с глубоким вздохом.
   - А где же Ян? - спросила супруга.
   - А здесь же. Этот добрый малый - большая для меня подмога.
   - Но только ты распорядись, чтобы он не выходил на улицу, чтобы как-нибудь не занести к нам в дом эту страшную болезнь. Если мы сумеем оберечь себя от всех сношений с зараженными, то черная немочь, может быть, и не переступит нашего порога. По счастью, у нас в кладовой еще довольно есть запасов.
   Мейстер Детмар молчаливым кивком головы на все изъявил полнейшее согласие и еще раз порадовался тому, что жена у него такая умная да разумная.
   Когда в течение дня оказалось, что и фрейлейн Елисавета тоже оправилась от своего внезапного нездоровья, то Детмар даже перестал хмуриться и как будто повеселел.
   Мирно и тихо потекла после этого жизнь семьи, добровольно уединившейся от всяких сношений с внешним миром. И если на хозяев даже это уединение действовало иногда довольно неприятно, нагоняя на них тоску, то никак нельзя было сказать того же о Яне и Елисавете, которые умели разнообразить свое уединение нескончаемыми разговорами, шутками, рассказами и пересмешками. Их веселое настроение, конечно, действовало и на родителей, и в пустых комнатах чаще и чаще стал раздаваться звонкий, заливчатый смех молодежи, к которому часто примешивались густые басовые ноты смеха самого мейстера Детмара. Он теперь уж и сам начинал подтрунивать над своим страхом и опасениями, которые пережил в течение вышеописанного нами утра, и не знал, как возблагодарить Бога за то, что Он избавил его самого и семью его от страшной заразы.
   Когда дом мейстера Детмара опять прозрел, то есть вновь открылись его окна и двери и восстановились сношения с внешним миром, в окна уже светило первыми теплыми лучами весеннее солнце, еще раз одолевшее суровую зиму, а с нею вместе как бы разом изгнавшее из Любека все нахлынувшие на него беды. Зараза миновала. Городской совет позаботился об обильном подвозе зернового хлеба, причем и голоду в низших классах был положен предел; а там мало-помалу стала вновь оживляться и торговая, и промышленная деятельность города, и безработица тоже прекратилась.
   Когда Ян снова, после долгого отсутствия, явился в контору Госвина Стеена, тот не выказал никакого особенного изумления, никакой особенной приязни к юноше. Тяжелый период, в течение которого зараза свирепствовала в Любеке, удивительно притупил всякие чувства. Гораздо менее удивлялись тому, что сегодня видели в гробу человека, вчера еще живого и здорового, нежели тому, что человек успел ускользнуть из когтей злой судьбины. Яну даже не пришлось извиняться перед хозяином в своем долгом отсутствии, тем более что во время эпидемии и дел было немного.

XXI. Под личиной честности

   Первым посторонним посетителем дома Детмаров был думский писец Беер. Само собой разумеется, он весьма сожалел о том, что так долго лишен был возможности видеть почтенное семейство мейстера Детмара.
   - Пытался, многократно пытался, - уверял Беер, - даже в двери стучался как-то однажды. Но все совершенно напрасно... Мои опасения и беспокойство о вас доходили до предела. И как это вы, почтенная фрау Детмар, были в состоянии так надолго прервать всякие сношения с городом?
   - О! - отозвалась Елисавета вместо своей матери. - Это время не показалось нам таким долгим: мы умели себя и позабавить. Не правда ли, Ян? - добавила она, плутовски подмигивая юноше.
   - Ах да, да! Я было и забыл, - поддакнул Елисавете писец с злобной улыбкой, - ведь молодой Ганнеке был тут же, в доме с вами. Ну, понятное дело, что для веселой-то молодежи время пролетело, конечно, незаметно; а вот каково-то почтенным родителям было? Ну, да о них в нынешнее время, пожалуй, что никто и не спрашивает.
   - Ошибаетесь, господин Беер, - резко отозвалась Елисавета. - И отец и матушка принимали участие в нашем веселье и забавах.
   - Ну, уж, конечно, - добавила фрау Детмар примирительным тоном, - стараешься поневоле как-нибудь украсить свое существование. Жаль, что вот мужа-то моего нет дома, а то он бы, вероятно, был очень рад господину Бееру. Да не угодно ли вам будет присесть?
   И она при этом указала на один из стульев у стола.
   - Вы очень добры, почтеннейшая фрау Детмар, - с нижайшим поклоном проговорил думский писец, - но я долго не могу у вас остаться...
   - Разве у вас на руках такие спешные служебные занятия?
   - Не то, чтобы... - пробормотал писец, - но напала на меня такая тревога, что вот на месте усидеть не могу...
   - Так что же это с вами? Вроде нездоровья, что ли?
   - Да, я не очень-то расположен к веселью, фрау Детмар! И правду сказать, даже принял некоторое решение...
   - Уж вы не руки ли на себя наложить вздумали! - смеясь, подхватила Елисавета. - В таком случае вам мешать не следует. - И при этом шалунья ухватила Яна за руку и чуть не вприпрыжку пустилась с ним из комнаты, - Уж вы не прогневайтесь на шалунью, - заметила супруга Детмара. - Она ведь часто такое сболтнет, о чем и не думает...
   - Будто бы? - с язвительной усмешкой спросил Беер.
   - Само собой! Ведь она еще почти ребенок.
   - Ну, для ребенка-то она немножко уж перезрела. Но вы мне позволите опять вернуться к тому, что я уже говорил...
   - Да, да, конечно. Вы сказали, что приняли какое-то решение...
   - Да, точно так-с. Принял... - и, говоря это, он старательно рисовал палкой на полу какие-то иероглифы. - Я теперь, видите ли, мужчина в самых летах...
   - Да, конечно.
   - Место у меня доходное; вот я и задумал жениться.
   - Что ж! Весьма благоразумно с вашей стороны.
   - И я так же смотрю на это дело. Вопрос только в том, найду ли я жену по себе.
   - О, помилуйте! - воскликнула фрау Детмар. - Да ведь вы такой жених, что в любые двери постучаться можете.
   - Полно, так ли? - спросил с усмешкой Беер и начертил на полу тростью огромное Е, наклонил голову набок и продолжал вкрадчивым голосом: - А что, если бы я примерно за вашу дочку вздумал посвататься, хотя теперь-то я бы не решился...
   - Отчего же нет? - с удивлением спросила фрау Детмар.
   - А оттого, что она, по-видимому, собирается идти под венец с этим Яном.
   - Что такое?! - воскликнула в изумлении фрау Детмар. - С Яном, с этим бедным юношей, у которого ни положения нет никакого, ни гроша за душой не имеется? Вы изволите, конечно, шутить, господин Беер?
   - Ничуть не бывало. Я на этот счет очень приметлив, почтеннейшая фрау Детмар. Эти молодые люди, очевидно, нравятся друг друг , союзные города все еще медлили вступленіемъ въ борьбу, то виною этому, съ одной стороны, было неблагопріятное для плаванья осеннее ненастье, а еще болѣе -- раздоры, возникшіе между главными союзниками Ганзы,-- королемъ шведскимъ и сыномъ его, королемъ норвежскимъ.
   Но даже и эти досадныя замедленія не охлаждали воинственнаго пыла ганзейцевъ, которые всю эиму продолжали свои военныя приготовленія и занимались обученіемъ навербованныхъ ими солдатъ и матросовъ.
   Наступилъ, наконецъ, и май мѣсяцъ, въ теченіе котораго рѣшено было начать войну. Но, прежде чѣмъ начать ее, пришлось, согласно старинному германскому обычаю, шумно и весело отпраздновать майскій праздникъ, который и въ этотъ годъ, какъ и въ прошлые, сопровождался различными процессіями, символическою борьбою весны противъ зимы, воинскими играми, стрѣльбою въ цѣль изъ арбалетовъ и пляскою мечей. Подъ вечеръ, когда пиво и вино щедро лилось во всѣхъ погребахъ и пивныхъ города Любека, въ винномъ погребѣ ратуши, въ особомъ укромномъ уголкѣ, за занавѣсомъ, сошлись за бутылкою добраго вина двое старшихъ представителей города.
   -- Не празднуется ныньче какъ-то!-- сказалъ Іоганнъ Виттенборгъ своему сотоварищу Бруно-фонъ-Варендорпу.-- Все нейдутъ у меня изъ головы приготовленія къ походу! Такъ и кажется, что не мѣшало бы намъ майскій-то праздникъ отложить до первой побѣды надъ аттердагонъ.
   -- Васъ не то тревожитъ!-- смѣясь замѣтилъ Бруно-фонъ-Варендорпъ.
   -- А что же бы такое?-- спросилъ Виттенборгъ.
   -- Да ужъ полноте, не прикидывайтесь! Или вы думаете, что я не знаю о вашихъ тайныхъ испытаніяхъ надъ новымъ огневымъ зельемъ, которое теперь уже примѣнено въ Италіи и въ Испаніи къ военнымъ потребностямъ? Вѣдь стоитъ только постоять у Гольстенскихъ воротъ, такъ сейчасъ и услышишь, какъ это зелье-то пощелкиваетъ!
   -- Такъ, такъ! что же мнѣ отъ васъ-то скрываться, другъ Варендорпъ,-- сказалъ бюргермейстеръ,-- я надѣюсь этимъ новымъ зельемъ распугать грозныхъ панцерниковъ аттердага. Большая, я вамъ скажу, сила заключается въ этомъ черномъ порошкѣ. Я почти увѣренъ въ томъ, что намъ вскорѣ прійдется совсѣмъ оставить наши блиды... Однако же, я не рѣшусь открыто заявить объ этой новинкѣ, прежде чѣмъ не буду вполнѣ убѣжденъ въ успѣшномъ дѣйствіи этого зелья.
   -- Особенно опасайтесь Госвина Стеена,-- предостерегалъ Варендорпъ,-- онъ вѣдь врагъ всякаго нововведенія...
   -- Но его мнѣніе уже не оказываетъ теперь такого рѣшающаго вліянія на мнѣнія остальныхъ членовъ городского совѣта, какъ въ былые годы. Да при томъ же онъ сталъ рѣдкимъ гостемъ на нашихъ собраніяхъ.
   -- Откровенно говоря,-- сказалъ Варендорпъ, по-пріятельски положивъ свою руку на руку товарища,-- я этого Стеена никакъ въ толкъ не возьму! Я все-таки еще предполагаю, что онъ человѣкъ честный; но если вѣрить всѣмъ тѣмъ слухамъ, которые ходятъ по городу на счетъ его самого и его сына, то...
   -- Мнѣ кажется, что я тутъ понимаю главную суть дѣла,-- сказалъ Виттенборгъ.-- Разрывъ Стеена съ его сыномъ ясно доказываетъ, что послѣдній виноватъ въ гибели Бойской флотиліи. И если что мнѣ дѣйствительно темно и неясно въ Стеенѣ-отцѣ, такъ это то загадочное долговое обязательство, о которомъ я еще недавно говорилъ вамъ.
   -- Да если, зная это,-- горячо замѣтилъ Варендорпъ,-- сообразить, что Стеенъ далъ въ долгъ эту большую сумму датчанину, то, пожалуй, нетрудно уже будетъ уяснить себѣ и то, почему онъ выказывалъ такое отвращеніе къ войнѣ противъ датчанъ! Я доказать этого не могу, но мнѣ сдается, что этотъ старикъ не болѣе и не менѣе, какъ тайный сторонникъ нашихъ враговъ!
   -- Ну, нѣтъ! вы смотрите на это ужъ слишкомъ мрачно,-- замѣтилъ Виттенборгъ, и вдругъ оборвалъ рѣчь на полусловѣ и спросилъ, указывая на одинъ изъ сосѣднихъ столиковъ:-- кто бы могъ быть этотъ иноземецъ, котораго привелъ съ собою думскій писарь Бееръ!
   Писарь Бееръ былъ высокій, худощавый малый, лѣтъ тридцати, съ весьма пріятнымъ лицомъ, которое, однакоже, не распологало къ довѣрію. И онъ, и чужой гость, введенный имъ, усѣлись рядомъ съ мейстеромъ Детнаромъ (однимъ изъ зажиточнѣйшихъ ремесленниковъ Любека), его женой и хорошенькой дочкой Елизаветой; а по другую сторону помѣстился нашъ старый знакомецъ Ганнеке, съ женою и сыномъ Яномъ, высокимъ и красивымъ юношей.
   Ганнеке, какъ и вся окружавшая его компанія, были (послѣ многократныхъ возліяній вина и пива) болѣе чѣмъ веселы. Честный рыбакъ даже начиналъ уже отъ веселья переходить къ тому грустно-сентиментальному настроенію, которымъ у него обыкновенно выражалась значительная степень опьяненія.
   -- Да, вотъ тутъ сидишь теперь,-- заговорилъ онъ, подъ вліяніемъ этого настроенія, обращаясь къ собесѣдникамъ,-- сидишь, а самъ и не знаешь: приведетъ ли Богъ еще когда-нибудь попраздновать въ такомъ хорошемъ обществѣ! Кто знаетъ,-- продолжалъ онъ, разнѣживаясь и поднимая къ верху бокалъ рейнвейна,-- увидятъ ли мои глаза...
   Голосъ его оборвался, а его нѣжнѣйшая половина уже стала всхлипывать.
   -- Вотъ онъ все теперь такъ говоритъ!-- шепнула она женѣ Детмара.-- Кто знаетъ, это можетъ быть предчувствіе?..
   Собесѣдница Марики, дама болѣе или менѣе образованная и далекая отъ всякихъ предрасудковъ, замѣтила только довольно сухо, что "въ предчувствіе она не вѣритъ, и полагаетъ, что каждому слѣдуетъ заботиться о своей шкурѣ".

   Но грустное настроеніе Ганнеке только отчасти происходило отъ вина и отъ "всякихъ предчувствій" будущаго:-- его гораздо болѣе грусти настраивало то настоящее, которое происходило у него передъ глазами, которое занимало его каждый день, съ утра и до ночи. Не смотря на то, что Янъ -- его возлюбленный сынокъ -- былъ оставленъ на службѣ при конторѣ Госвина Стеена въ Любекѣ, жизнь въ домѣ стараго купца становилась для Ганнеке день это-дня болѣе и болѣе невыносимою. О Реймарѣ не было ни слуху, ни духу,-- онъ словно сгибъ да пропалъ! Самое имя его никто въ домѣ не смѣлъ произносить. А между тѣмъ, Госвинъ Стеенъ, съ каждымъ днемъ становился все болѣе и болѣе желчнымъ, раздражительнымъ и придирчивымъ. Онъ совсѣмъ отдалился отъ семьи, и большую часть дня и вечера проводилъ у себя въ конторѣ, углубившись въ мрачныя размышленія. Даже и неожиданный пріѣздъ его брата Ансельма не принесъ ему ни облегченія, ни разсѣянія, такъ что Ансельмъ, пробывъ нѣсколько дней въ семьѣ Госвина, поспѣшилъ удалиться въ Лондонъ, въ свою мирную келью. Госвинъ, видимо, болѣе и болѣе приближался къ тому мизантропическому настроенію, которое такъ близко граничитъ съ мрачною ипохондріею. Такое тяжкое душевное настроеніе хозяина, при постоянной мертвенной тишинѣ во всемъ домѣ, прерываемой только глубокими вздохами его жены и дочери -- ужасно тяжело дѣйствовало на всѣхъ домашнихъ. Ганнеке былъ даже радъ военной тревогѣ, избавлявшей его отъ этого тяжкаго гнета, и только мысль о разлукѣ съ женою и сыномъ его нѣсколько тревожила. Но за то тѣмъ сильнѣе, тѣмъ неудержимѣе и ярче горѣла въ его груди ненависть къ датчанамъ, въ которыхъ онъ видѣлъ не только враговъ отечества, но и нарушителей счастія всей семьи Госвина Стеена.
   Чувствительному настроенію Ганнеке положенъ былъ предѣлъ приходомъ думскаго писца и спутника его.
   -- Извините,-- поспѣшилъ заявить Бееръ, пожимая руку Детмара,-- мы хотя и не приглашены къ вашему столу, а все же надѣемся, что вы намъ позволите здѣсь присѣсть. Намъ пріятно будетъ провести часокъ въ такомъ пріятномъ обществѣ.
   И онъ усиленно изгибался и раскланивался на всѣ стороны.
   -- Чтожъ! садитесь! мѣста хватитъ,-- отвѣчалъ Бееру польщенный его любезностію мейстеръ Детнаръ,-- да и въ винѣ, и въ пивѣ тоже недостатка не будетъ.
   -- А!-- продолжалъ съ глубокимъ поклономъ писецъ,-- тутъ и почтеннѣйшая супруга г. Детмара, и красавица дочка! Давно, давно не имѣлъ чести видѣть, потому въ послѣднее время ужъ очень много навалили мнѣ, бѣдному писцу, всякой работы. Но, если позволите, въ первое же воскресенье, непремѣнно посѣщу...
   Фрау Детнаръ приняла эту цвѣтистую рѣчь весьма благосклонно; но фрейлейнъ Елизавета наморщила носикъ. Думскій писецъ былъ ей очень противенъ, и она гораздо охотнѣе продолжала бесѣду со своимъ сосѣдомъ Яномъ, любуясь его удивительными бѣлокурыми кудрями. И Яну тоже очень было пріятно и весело съ хорошенькою дочкой мейстера Детмара, почему онъ и не обратилъ вниманія ни на Беера, ни на пришедшаго съ нимъ чужого гостя.
   -- Такъ, значитъ, у васъ не на шутку затѣвается дѣло съ аттердагомъ?-- вступилъ въ бесѣду этотъ гость.
   -- Само собою!-- утвердительно отвѣтилъ мейстеръ Детмаръ,-- еще нѣсколько дней и нашъ городской военный флотъ отвалитъ къ Зунду.
   -- Дѣло, конечно, рискованное, смѣлое,-- замѣтилъ одинъ изъ компаніи Детмара,-- но такъ какъ нашъ бургмейстеръ Виттенбергъ самъ принимаетъ главное начальство надъ флотомъ, то можно, конечно, надѣяться на успѣхъ.
   -- Вы, должно быть, тоже принадлежите къ тѣмъ,-- съ досадою замѣтилъ говорившему Детмаръ,-- которые не очень довѣряютъ намъ, горожанамъ. Такъ вотъ вы и увидите, какъ побѣгутъ датчане отъ нѣмецкаго-то кулака! Да, пускай бы вотъ они, сегодня-то, посмотрѣли бы, какъ наша молодежь отличалась въ воинскихъ упражненіяхъ, какъ она съ мечемъ-то обращаться умѣетъ! Тогда бы, пожалуй, и не такъ бы заговорили о насъ, горожанахъ...
   -- Да я вовсе этого и не предполагалъ..?-- началъ было отнѣкиваться собесѣдникъ.
   -- Какъ не предполагалъ, когда сказалъ?-- шумѣлъ Детмаръ.-- Нѣтъ-съ, мы, ремесленники, тоже помнимъ, что мы граждане достославнаго города Любека и даже еженедѣльно упражняемся въ стрѣльбѣ изъ арбалета, помнимъ, что у насъ на гильдейскомъ гербѣ написано:
   
   "Кто въ Любекѣ быть хочетъ гражданиномъ,
   "Тотъ знай и ремесло, и мечъ не забывай!.."
   
   -- Нѣтъ-съ, извините, никому не позволю легкомысленно отзываться о нашемъ городскомъ ополченіи!
   Мейстеръ Детмаръ, признося эту рѣчь, такъ разгорячился, что вся кровь бросилась ему въ голову.
   -- Я, однако же, думаю,-- вступился гость, пришедшій съ Бееромъ,-- что любечане этому отъ брюггенцовъ научились. Ополченіе -- ополченіемъ, а все же, я полагаю, что любой ландскнехтъ лучше можетъ владѣть оружіемъ, нежели честный ремесленникъ.
   -- Та-а-къ? Въ самомъ дѣлѣ?-- гнѣвно крикнулъ Детмаръ, опираясь на столъ обоими кулаками и выставляя впередъ голову.-- Это вы такъ рѣшили? А позвольте-ка узнать, откуда вы такой умникъ выискались?
   -- Помилуйте, да я не для спора это сказалъ,-- замѣтилъ гость совершенно спокойно.-- Я только на счетъ того хотѣлъ намекнуть, что не легко будетъ любечанамъ и ихъ союзникамъ управиться съ Даніей безъ помощи Швеціи.
   -- А я вамъ сейчасъ скажу, какъ мы съ ними управимся,-- горячо возразилъ мейстеръ Детмаръ, стараясь, сколько возможно, смягчить голосъ, такъ какъ онъ замѣтилъ обоихъ бюргермейстеровъ, сидѣвшихъ неподалеку за своимъ столикомъ.-- Я сегодня самъ слышалъ, на праздникѣ, какъ нашъ Іоганнъ Виттенборгъ сказалъ Аттендорпу -- прошлогоднему любскому графу,-- что нашъ военный флотъ вовсе не задержится подъ Копенгагеномъ, а прямёхонько весь обратится къ ихнему крѣпкому эамку Гельсингборгу, и имъ сначала овладѣетъ. Вотъ тогда-то мы и посмотримъ, что запоютъ господа датчане? Зададутъ имъ тамъ перцу! Ха! ха! ха!
   Чужой гость усмѣхнулся съ нѣкоторымъ недовѣріемъ, чѣмъ еще болѣе раздражилъ мейстера Детмара, и еще болѣе заставилъ его выболтаться. Дѣло дошло до того, что Детмаръ сообщилъ ему и о новоизобрѣтенныхъ орудіяхъ и о новомъ огневомъ зельѣ, которое цехъ стрѣлковъ собирался пустить въ ходъ во время предстоящей кампаніи. А между тѣмъ, гость все только слушалъ да улыбался, и все также сомнительно покачивалъ головой, такъ что, наконбцъ, мейстеръ Детмаръ не выдержалъ -- грохнулъ кулачищемъ о столъ и заревѣлъ:
   -- Да что за чортъ! На смѣхъ что ли вы къ намъ пожаловали? Подумаешь -- мудрецъ какой! Ничему вѣрить не хочетъ! Откуда васъ нелегкая къ намъ занесла?
   Въ это самое время кто-то коснулся плеча Детмара. Онъ оглянулся и увидѣлъ, что Янъ наклоняется къ нему и шепчетъ ему на ухо:
   -- Г. Детмаръ! Да вѣдь я этого чужого-то гостя теперь узналъ! Это золотыхъ дѣлъ мастеръ Нильсъ, тотъ самый, что прежде былъ въ Внэби.
   У Детмара кровь въ жилахъ застыла.
   -- Да ты точно ли въ этомъ увѣренъ?-- спросилъ онъ чуть слышнымъ голосомъ.
   -- Да вѣдь я же Нильса-то каждый день видалъ. Его и мастерская-то была близёхонько отъ нашей конторы.
   -- А!-- громко вскричалъ Детмаръ,-- такъ я же теперь понимаю, почему этотъ господинъ старался задѣть меня заживое своей недовѣрчивой улыбкой! Онъ хотѣлъ меня поддѣть -- заставить высказаться, чтобы потомъ все довести до свѣдѣнья своего возлюбленнаго короля-аттердага, у котораго онъ состоитъ на службѣ!.. Такъ вотъ это кто! Это шпіонъ Нильсъ изъ Визби!
   Это имя, всѣмъ одинаково ненавистное, тотчасъ вызвало цѣлую бурю. Виттенборгъ бросился изъ-за своего стола, чтобы захватить негодяя... Но тотъ былъ не промахъ:-- какъ только замѣтилъ, что Детмаръ шепчется съ Яномъ (а Янъ былъ хорошо извѣстенъ Нильсу), какъ онъ уже поднялся со своего мѣста и юркнулъ въ толпу. Полумракъ погреба ратуши оказался какъ нельзя болѣе удобнымъ для того, чтобы улизнуть незамѣтно; и между тѣмъ какъ всѣ сидѣвшіе за столиками разомъ поднялись и безтолково стали бросаться изъ стороны въ сторону. Нильсъ уже успѣлъ взбѣжать на верхъ лѣстницы и очутился на торговой площади, когда сзади него раздались голоса: "Стой! стой! Держи шпіона!" Но было уже поздно: Нильсъ успѣлъ исчезнуть въ лабиринтѣ темныхъ улочекъ.
   -- Какъ вы осмѣлились,-- строго замѣтилъ Виттенборгъ, обращаясь къ Бееру,-- привести Х:юда этого злого и опаснаго негодяя?
   Писецъ разсыпался въ извиненіяхъ, увѣрялъ, что онъ самъ незнаетъ, какъ къ нему этотъ неизвѣстный человѣкъ навязался въ спутники; расказалъ, что онъ съ нимъ цѣлый день ходилъ по городу и все еще благодарилъ его за то, что онъ не отказывается показывать ему городскія диковинки...
   Виттенборгъ сурово глянулъ на него, и добавилъ:
   -- Будьте на будущее время осторожнѣе съ иноземцами, а не то вы лишитесь вашего мѣста.
   Бееръ низко-пренизко поклонился, а бюргермейстеръ повернулся къ нему спиною и потому не могъ видѣть того взгляда глубочайшей ненависти, который послалъ ему вслѣдъ думскій писецъ.
   Этотъ эпизодъ совершенно нарушилъ общее веселое настроеніе всѣхъ собравшихся въ погребкѣ. Детмаръ съ своей компаніей направился домой пасмурный и сердитый; и всѣ разошлись по домамъ въ невеселомъ и тяжеломъ настроеніи.
   Виттенборгъ принялъ всѣ мѣры къ отысканію шпіона -- но напрасно. Нильсъ исчезъ безслѣдно, хотя никому недозволено было въ теченіе ночи проходить черезъ городскія ворота. Приходилось предположить, что у Нильса, въ самыхъ стѣнкахъ города Любека, есть какой-нибудь укромный уголокъ, въ которомъ онъ скрывается.
   На слѣдующій день и писецъ Бееръ не явился въ должность. Онъ прислалъ сказать, что извиняется, не можетъ прійти по болѣзни -- "лежитъ молъ въ постели". Такъ сильно подѣйствовалъ будто бы на него испугъ, когда онъ угналъ, что привелъ въ думскій погребъ датскаго шпіона!
   

XV.
"Война! Война!"

   Силы, находившіяся въ распоряженіи ганзейскихъ городовъ, были далеко недостаточны для борьбы съ такою грозною державой, какою была Данія въ описываемое нами время. Не слѣдуетъ забывать, что и тактика морской войны, въ ту пору, была совсѣмъ иная -- ни мало не похожая на тактику послѣдующихъ столѣтій, въ которую такія важныя перемѣны были внесены введеніемъ огнестрѣльныхъ орудій. Въ описываемое нами время нельзя было расчитывать ни на быстрые повороты судовъ, ни на мѣткія дѣйствія артиллеріи ихъ -- и вся борьба сводилась къ единоборству одного судна съ другимъ. Старались сцѣпиться корабль съ кораблемъ, и экипажи сцѣпившихся судовъ дрались грудь съ грудью. Аттака, производимая на непріятельскій флотъ только отчасти могла быть поддержана блидами, т. е. тяжелыми метательными машинами, и стрѣлками, которые размѣщались на двухъ возвышенныхъ палубахъ, расположенныхъ въ носовой и KojfMofl частяхъ корабля, или же въ просторныхъ крытыхъ салингахъ (нѣчто въ родѣ корзинокъ) наверху мачтъ. Оттуда могли они, уже на близкомъ разстояніи, осыпать непріятеля градомъ стрѣлъ.
   При такой первобытной тактикѣ морская война, какъ и сухопутная, главнымъ образомъ, сводилась къ численному превосходству, и на чьей сторонѣ это превосходство оказывалось -- тотъ и бралъ верхъ въ борьбѣ. Вотъ почему важнѣйшіе приморскіе, торговые города и старались собрать у себя какъ можно болѣе наемныхъ солдатъ и ландскнехтовъ, принадлежавшихъ, въ большей части случаевъ, къ обѣднѣвшему дворянству. Это войско стоило городамъ очень недешево. Но въ описываемый нами походъ, предпринятый ганзейцами противъ Даніи, Іоганнъ Виттенборгъ вводилъ въ первый разъ въ дѣло совершенно особый родъ войска, а именно -- команду огневыхъ стрѣлковъ, вооруженныхъ "диковинными огненными трубами", а также умѣвшихъ метать въ непріятеля каменныя ядра изъ нѣкотораго подобія морскихъ орудій, въ родѣ мортиръ и бомбардъ. На эту-то команду, главнымъ образомъ, и возлагались ганзейцами всѣ ихъ надежды и расчеты на успѣхъ.
   Май мѣсяцъ еще только подходилъ къ концу, какъ уже любекскій военный флотъ поднялъ паруса и вышелъ изъ гавани на соединеніе съ эскадрами другихъ городовъ близь Норезунда.
   Настроеніе духа, какъ въ отплывавшихъ на войну, такъ и въ покидаемыхъ ими, было самое твердое, близкое къ увѣренности въ неизбѣжномъ успѣхѣ. Конечно, дѣло не обошлось безъ слезъ, и, напримѣръ, нашъ добрый; пріятель Ганнеке немало ихъ пролилъ, прощаясь съ своей Марикой и Яномъ; но всякія печали и страданія разлуки были разомъ забыты, когда толпа радостными и громкими кликами привѣтствовала главнаго командира всей флотиліи, Іоганна Виттенборга, отправлявшагося на свой корабль. Радостная надежда всѣхъ оживила и всѣ съ гордостью взглянули на любекскій флагъ, развивавшійся на адмиральскомъ кораблѣ; съ этимъ бодрымъ чувствомъ и проводили любечане своихъ согражданъ, смѣло выступавшихъ на борьбу съ грознымъ аттердагомъ.
   Небольшой эскадры, отдѣленной отъ главнаго флота ганзейцевъ было достаточно, чтобы отнять у аттердага Оландъ и Готландъ и захватить врасплохъ датскаго фохта въ Визби. Слухи объ этихъ успѣхахъ могли достигнуть Любека прежде, нежели даже ганзейцы соединенными силами вошли въ Норезундъ.
   Плаванье флота было не вполнѣ благопріятное для намѣченныхъ ганзейцами цѣлей. Почти все время плаванія къ Норезунду и даже послѣ того, какъ они въ него вступили, они встрѣчали противные вѣтры и сильное волненіе, съ которыми имъ приходилось бороться, что значительно замедляло ихъ движеніе. Ни одно датское военное судно не смѣло показаться въ морѣ и только издали вилѣли ганзейцы тѣ легкія суда, которыя, укрываясь въ бухтахъ и между островами, наблюдали за движеніемъ непріятеля и спѣшили улепетнуть отъ него на всѣхъ парусахъ, для передачи вѣстей аттердагу.
   Когда ганзейскій флотъ поравнялся съ южною оконечностью острова Амагера, небольшое легкое судно отдѣлилось отъ береговъ Шонена, и быстро стало приближаться къ адмиральскому кораблю, выкинувъ бѣлый флагъ въ знакъ мирныхъ намѣреній экипажа. Черезъ полчала къ адмиральскому кораблю подкатила шлюпка; въ ней сидѣлъ мужчина среднихъ лѣтъ, въ шведской военной одеждѣ; онъ изъявилъ желаніе быть представленнымъ Іоганну Виттенборгу.
   Пріѣзжій оказался посланцемъ короля Ганона и привезъ отъ него любекскому бюргермейстеру извѣстіе о томъ, что король уже выступилъ въ походъ со своимъ войскомъ и думаетъ присоединиться къ ганзейцанъ подъ стѣнами Гельсингборга.
   Виттенборгъ принялъ это извѣстіе съ великою радостью, приказалъ королю Ганону передать поклонъ и сказать, что отъ Копенгагена всѣ ганзейскія силы направятся къ вышепомянутой крѣпости. Тотчасъ послѣ того шведъ раскланялся, сѣлъ въ шлюпку и направился къ своему легкому судну.
   Ганзейскій адмиралъ собралъ всѣхъ подчиненныхъ командировъ отдѣльныхъ судовъ, и сообщилъ имъ неожиданное пріятное извѣстіе, которое всѣхъ обрадовало несказанно.
   Только стральзундскій ратсгеръ Эвергардъ фонъ-Море покачалъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ головою и заявилъ:
   -- Не очень-то я довѣряю Ганоновой исправности и аккуратности. Вся ихъ семья -- люди перемѣнчивые, прихотливые и положиться на нихъ мудрено. Онъ датчанъ боится, и потому не слишкомъ будетъ спѣшить вступить съ ними въ борьбу. Такъ нелучше ли будетъ, если мы не станемъ разсчитывать на чужую помощь -- а болѣе на свои собственныя силы.
   -- Я тоже держусь того же мнѣнія,-- воскликнулъ Готшалькъ фонъ-Аттендорпъ, начальствовавшій однимъ изъ самыхъ большихъ и тяжелыхъ любекскихъ кораблей.-- Главное, г. Виттенборгъ, не дайте себя отвлечь этимъ извѣстіемъ со шведской стороны отъ первоначальнаго вашего военнаго плана, который всѣми одобренъ въ общемъ собраніи нашей думы.
   -- Время покажетъ, какъ надобно будетъ дѣйствовать,-- горделиво отвѣчалъ Виттенборгъ.-- Если мнѣ понадобится спросить васъ о вашихъ мнѣніяхъ, то я, конечно, васъ попрошу ихъ высказать. Но, прежде всего, мы должны произвести высадку близь Копенгагена и этотъ датскій городъ захватить и ограбить, въ отмщеніе за Визби!
   -- Да, да -- месть за Визби!-- воскликнуло большинство командировъ судовъ, и на этотъ кликъ мести громко откликнулся весь экипажъ адмиральскаго корабля, а затѣмъ и всѣхъ остальныхъ судовъ.
   Но фонъ-Море и Аттендорпъ не раздѣляли общаго порыва и, весьма недовольные, возвратились на свои суда.
   Гордый военный флотъ ганзейцевъ поплылъ далѣе. И нигдѣ невидать было ни одного датскаго военнаго корабля, и весь берегъ непріятельской страны казался какъ бы вымершимъ:-- на немъ не было замѣтно ни малѣйшаго оживленія.
   А между тѣмъ, король-аттердагъ несомнѣнно снарядился въ войнѣ и даже собралъ всѣ свои силы для нея; но всѣ эти силы (въ особенности, морскія) оказались слишкомъ ничтожными сравнительно съ могущественнымъ флотомъ, который ганзейцы нашли возможность противъ него выставить. Только теперь пришлось ему на опытѣ убѣдиться въ томъ, какъ могущественъ оказывался союзъ нижне-нѣмецкихъ купцовъ, къ которому князья и бароны относились вначалѣ съ такимъ пренебреженіемъ! Союзъ оказывался силою, съ которою, какъ оказывалось, даже и король датскій не въ силахъ былъ бороться. Аттердагъ удалился въ свой крѣпкій замокъ Эльсиноръ, который былъ отчасти защищенъ собранными подъ Гельсингборгомъ военными силами, такъ какъ эта крѣпость была отдѣлена отъ королевскаго замка только проливомъ версты въ четыре шириною.
   "Месть за Визби!" -- Съ этимъ воинскимъ кривомъ ганзейскія суда подвалили къ датскому берегу, и тотчасъ же повели аттаку на Копенгагенъ. Датчане, вдоль всего прибрежья копенгагенской гавани воздвигли много разныхъ земляныхъ окоповъ и укрѣпленій и твердо выжидали за окопами нападенія ганзейцевъ. Словно стѣна стоялъ строй закованныхъ въ желѣзо ратниковъ аттердага, готовясь до послѣдней крайности защищать лежавшій у нихъ въ тылу замокъ и городъ. Однако же, огонь, открытый ганзейцами изъ пищалей, каменныя ядра, выбрасываемыя ихъ бомбардами, а главное, оглушительный, подобный грому гулъ выстрѣловъ -- все это подѣйствовало самымъ сокрушительнымъ образомъ на датское войско. Порохъ съ его "таинственною" силой -- былъ имъ неизвѣстенъ, и ганзейцы, вооруженныя бймнанннни и пищалями, представлялись имъ чародѣями, которые запаслись союзомъ съ нечистой силой. И вотъ, заколебались ряды датчанъ и обратили тылъ ганзейдамъ! Нѣкоторое время ихъ еще умѣлъ сдержать храбрый сынъ аттердага, принцъ Кристофъ, принявшій на себя начальствованіе однимъ изъ отрядовъ;-- но не надолго... Едва только подошли ганзейцы на разстояніе выстрѣла, едва успѣли сдѣлать залпъ по укрѣпленіямъ, какъ все наемное датское войско было охвачено новой паникой и снова побѣжало въ разсыпную, покинувъ королевскаго принца на произволъ судьбы. Насилу-насилу успѣлъ несчастный принцъ Кристофъ, тяжело раненый камнемъ изъ бомбарды, избѣжать плѣна и спрятаться въ какомъ-то скрытомъ убѣжищѣ, въ которомъ онъ чуть не истекъ кровью.
   Тогда уже неудержимо двинулись впередъ побѣдители, и грозно раздались ихъ крики: "Месть за Визби!" -- и они бурными потоками ворвались въ улицы Копенгагена.
   Городъ былъ разграбленъ жестоко; всѣ сокровища и все, самое цѣнное, движимое имущество было изъ города вывезено, и даже колокола съ колоколенъ были сняты и свезены на корабль, спеціально-приготовленный для нагрузки добычи, и въ тотъ же день отплывшій обратно въ Любекъ.
   Теплая іюньская ночь спустилась надъ городомъ и широко кругомъ запылали по всему берегу огни побѣдоноснаго войска ганзейцевъ. Всѣ они веселились кругомъ этихъ огней, между тѣмъ какъ наемныя дружины ганзейцевъ угощались изъ награбленнаго въ Копенгагенѣ запаса вина и пива.
   Костры еще не совсѣмъ погасли, какъ уже отданъ былъ приказъ всѣмъ садиться на суда и готовиться къ отплытію. Восходящее солнце застало уже ганзейскій флотъ величаво-направляющимся къ Гельсингборгу.
   

XVI.
Аттердагъ.

   Вѣтеръ былъ попутный и потому, немного времени спустя, грозныя башни датской крѣпости вскорѣ стали подниматься изъ воды, а затѣмъ и вся эта твердыня, унизанная по стѣнамъ и башнямъ бойницами и большими стѣнными метательными орудіями, выступила во всей красѣ своихъ неприступныхъ стѣнъ передъ глазами ганзейцевъ.
   Готшалькъ фонъ-Аттендорпъ, стоявшій на рулѣ своего корабля, мрачно смотрѣлъ на Гельсингборгъ, скрестивъ руки на груди:
   -- Ну, покуда мы возьмемъ приступомъ эту твердыню,-- сказалъ онъ нѣсколькимъ стоявшимъ около него матросамъ,-- наши волосы успѣютъ посѣдѣть. Кто знаетъ, увидитъ ли хоть кто-нибудь изъ насъ родину: -- нашъ адмиралъ рѣшается на слишкомъ смѣлое и рискованное дѣло.
   Эти слова, конечно, не способствовали тому, чтобы особенно возвысить духъ экипажа, и Ганнеке, услышавъ ихъ, вернулся на свой постъ очень опечаленнымъ. Смутныя предчувствія закрались въ душу честнаго рыбака, и онъ съ щемящею сердечною болью вспомнилъ о своихъ дорогихъ и милыхъ...
   Въ первое время осады, датчане попытались сдѣлать вылазку, которая, однако же, закончилась для нихъ неблагопріятно, потому что и здѣсь датскія войска дрогнули, перепугавшись необычайнаго дѣйствія пороха и огнестрѣльнаго оружія. Въ свою очередь и нападающіе сдѣлали нѣсколько отчаянныхъ, но тщетныхъ попытокъ, такъ какъ стѣны Гельсингборга, чрезвычайно толстыя и высокія, способны были выдержать какое угодно нападеніе. Однако же, гарнизонъ Гельсингборга замѣтилъ, къ крайнему своему изумленію, что снаряды, выпускаемые изъ ганзейскихъ бомбардъ, ударялись въ стѣны съ такой силой, что даже дробили и разбивали камень и образовали трещины въ каменной кладкѣ.
   Не безъ тревоги смотрѣлъ изъ своей твердыни датскій корольаттердагъ на работы осаждающихъ и съ безпокойствомъ ожидалъ вѣстей, которыя могли проникать въ Гельсингборгъ лишь съ величайшими затрудненіями. Къ тому же и съѣстные припасы въ Гельсигборгѣ шли уже къ концу, а вскорѣ въ двухъ мѣстахъ крѣпостныхъ стѣнъ оказались большія бреши, которыми непріятель могъ смѣло воспользоваться, чтобы штурмовать Гельсингборгъ. Съ другой стороны, пришла вѣсть о томъ, что шведы уже готовятся къ выступленію въ походъ и собираются напасть на датскую крѣпость съ тыла. Дошли до Вольдемара извѣстія и еще болѣе тревожнаго свойства: многіе изъ нѣмецкихъ князей, враждебныхъ Даніи, ободренные успѣхомъ ганзейцевъ, собирались также вооружиться и соединить свои войска съ войсками ганзейскихъ городовъ, противъ Вольдемара.
   Съ лихорадочнымъ безпокойствомъ бродилъ аттердагъ по саду своего замка, и невеселыя мысли, одна другой чернѣе, носились въ головѣ его. Онъ правилъ своею страною твердо и умно; онъ съумѣлъ подавить безсмысленную сумятицу, которую вызывала въ Даніи борьба враждебныхъ партій; онъ отвоевалъ и вернулъ родному краю отторгнутыя отъ него богатыя области; онъ достигъ славы и могущества, которыя доставили ему громкую извѣстность во всей Европѣ. И теперь, всѣ эти труды и усилія должны были разомъ потерять всякое значеніе. Онъ собралъ всѣ свои силы для борьбы съ ганзейцами, но всѣ его планы рушились въ тотъ день, когда палъ Копенгагенъ. Его единственная надежда, въ данную минуту, основывалась на небольшой датской флотиліи, которая могла врасплохъ напасть на корабли ганзейцевъ и на томъ, что Гельсингборгъ выдержитъ осаду. Но и этимъ надеждамъ -- увы!-- грозила страшная опасность...
   -- Такъ значитъ мнѣ остается еще одно средство,-- рѣшилъ аттердагъ мрачно и съ выраженіемъ дикаго отчаянія,-- мнѣ остается прибѣгнуть къ помощи людей, которыхъ я презираю отъ глубины души. Знаю, что собираюсь вызвать демоновъ, которые, подобно фуріямъ, будутъ меня преслѣдовать по пятамъ, и не перестанутъ меня мучить всю жизнь! Но -- не могу избѣжать этого. О!-- воскликнулъ онъ съ горечью,-- еслибы только знали народы къ какимъ жертвамъ бываетъ иногда вынужденъ владыка страны изъ любви къ своимъ подданнымъ и въ тяжкой тревогѣ о своей странѣ!
   Медленно, но твердо вернулся онъ въ замокъ. Тамъ позвалъ онъ къ себѣ слугу и отдалъ ему какое-то приказаніе, и затѣмъ вошелъ въ комнату, увѣшанную коврами, гдѣ на мягкомъ пуховикѣ лежалъ его раненый сынъ, незадолго передъ тѣмъ перенесенный сострадательными людьми на носилкахъ въ Эльсиноръ.
   -- Ты теперь скоро оправишься,-- тихо сказалъ аттердагъ принцу.-- Этотъ противный гулъ, который доносится къ намъ изъ Зунда, вскорѣ долженъ будетъ смолкнуть.
   Блѣдный принцъ поднялъ голову съ изголовья и вопросительно посмотрѣлъ на отца.
   -- Удовольствуйся покамѣстъ тѣмъ, что я тебѣ говорю,-- сказалъ отецъ и затѣмъ ушелъ въ одинъ изъ многочисленныхъ и отдаленныхъ покоевъ замка.
   Слуга, между тѣмъ, исполнилъ приказаніе короля, и тотъ уже нашелъ въ этомъ отдаленномъ покоѣ человѣка, съ которымъ онъ желалъ переговорить.
   Вольдемаръ прошелъ мимо него, какъ бы его не замѣтивъ и въ раздумьи перебирая пальцами правой руки свою густую и длинную бороду. Послѣ нѣкотораго молчанія онъ сказалъ:
   -- Твои ищейки, какъ я слышалъ, выслѣдили, что уже въ слѣдующую ночь ганзейцы думаютъ штурмовать Гельсинборгъ?
   Шпіонъ Нильсъ наклоненіемъ головы выразилъ утвержденіе.
   -- Чтожъ?-- они надѣются на успѣхъ?-- продолжалъ разспрашивать монархъ.
   -- Ихъ новый "огневой нарядъ" облегчаетъ имъ многое,-- отвѣчалъ Нильсъ.
   Аттердагъ тяжело вздохнулъ. Онъ перешелъ къ другому вопросу, но не рѣшился высказать его вполнѣ, а удовольствовался только намекомъ.
   -- Ну, а тѣ?-- все еще выжидаютъ со своими кораблями въ Скельдервикѣ?
   -- Да, укрытые за лѣсистыми берегами,-- отвѣчалъ Нильсъ,-- на высшемъ пунктѣ этого берега они устроили сторожевой постъ, для наблюденія за ганзейцами. Какъ только они увидятъ оттуда условленный знакъ на зубцахъ Эльсинорской башни, они снимутся съ якоря.
   Послѣдовало долгое молчаніе. Аттердагъ переживалъ послѣднюю нравственную борьбу.
   -- И они все же настаиваютъ на своемъ прежнемъ требованіи?-- мрачно спросилъ онъ Нильса.
   Нильсъ отвѣчалъ утвердительно.
   Аттердагъ сдѣлалъ знакъ шпіону, чтобы тотъ удалился; затѣмъ онъ погрузился въ глубокое и мрачное раздумье...
   Наступила знойная іюльская ночь, и, вмѣстѣ съ ночными облаками, небо заволоклось тучами, въ которыхъ сверкали изрѣдка отдаленныя молніи. Вѣтеръ засвисталъ въ снастяхъ кораблей и волны Зунда стали шумно плескаться...
   Густая тьма покрыла и море, и берега. Только на Эльсинорской башнѣ мерцалъ красноватый огонекъ смоляныхъ факеловъ. Этотъ знакъ былъ замѣченъ съ борта небольшой датской флотиліи, которая собралась у острова Амагера.
   Вдоль Гельсингборгскаго берега собирались въ это время штурмовыя колонны, которыя были предназначены Іоганномъ Виттенбергомъ для ночного нападенія на Гельсингборгъ. На самыхъ корабляхъ оставлены были только матросы -- въ томъ числѣ и Ганнеке. Онъ не вѣдалъ никакого страха, и охотно бы пошелъ вмѣстѣ съ другими противъ ненавистныхъ датчанъ, но мысль о Марикѣ и Янѣ вынудила его остаться на кораблѣ. А когда онъ о нихъ, въ послѣднее время начиналъ думать, то забывалъ все, что его окружало. Такъ и теперь -- онъ не слыхалъ ни плеска волнъ, ни свиста вѣтра; не обратилъ даже вниманія на тѣ громкіе голоса людей, очевидно о чемъ-то спорившихъ, которые доносились съ адмиральскаго корабля. Наконецъ, ужъ товарищъ вывелъ его изъ задумчивости, рванулъ за рукавъ и сказалъ съ досадой:
   -- Да что же ты, оглохъ, что ли? Или тебѣ дѣла нѣтъ до того, что наши начальники между собою грызутся? И дѣйствительно, споръ, происходившій въ это время между Аттендорпомъ и Виттенборгомъ, грозилъ привести къ очень дурнымъ послѣдствіямъ.
   -- Вы должны исполнить то, что я вамъ прикажу!-- гнѣвно кричалъ Іоганнъ Виттенборгъ.-- Не забывайте, что вы состоите у меня подъ командой!
   -- Не могу подчиниться и не подчинюсь приказанію безсмысленному,-- рѣзко отвѣчалъ Аттендорпъ.-- А я не могу иначе, какъ безсмысленнымъ, назвать ваше приказаніе идти на штурмъ Гельсингборна въ такую ночь, когда мы можемъ ожидать, что на морѣ разразится буря и разбросаетъ наши корабли, какъ щепки.
   -- Вы вѣроятно забыли,-- горячо возразилъ главнокомандующій,-- что шведы именно въ нынѣшнюю ночь намѣревались напасть съ тыла на датскій гарнизонъ.
   Аттендорпъ ничего не могъ возразить противъ этого, и Виттенборгъ продолжалъ:
   -- Мы и безъ того уже достаточно долго простояли въ бездѣйствіи подъ стѣнами этой крѣпости, и хотя можно дѣйствительно опасаться шторма, но мы все же можемъ до нѣкоторой степени положиться на умѣнье и расторопность нашихъ корабельныхъ экипажей. Когда возьмемъ Гельсингборгъ, тогда дадимъ нашему войску возможность отдохнуть. А мы должны воспользоваться благопріятной минутой, такъ какъ одновременное со шведами нападеніе одно только и можетъ облегчить намъ взятіе Гельсингборга...
   -- Ну, хорошо!-- отвѣчалъ Аттендорпъ, нѣсколько болѣе спокойнымъ тономъ,-- въ такомъ случаѣ, я готовъ не противорѣчить вамъ; однако же, я считаю неизбѣжнымъ условіемъ наступленія то, чтобы извѣстная часть нашихъ силъ непремѣнно осталась на судахъ. Счастье, а въ особенности счастье военное, перемѣнчиво, а потому, каждый хорошій полководецъ долженъ непремѣнно озаботиться обезпеченіемъ, на всякій случай, своего тыла.
   -- Да развѣ же флотъ нашъ не представляетъ самъ по себѣ лучшее обезпеченіе нашего тыла? Корабли такъ плотно причалены къ берегу, что мы во всякое время можемъ на нихъ убраться. За чѣмъ же мы будемъ излишнею осторожностью уменьшать число нашихъ военныхъ силъ?
   -- Да вы развѣ не слышите, какъ начинаетъ завывать вѣтеръ?-- сказалъ внушительно Аттендорпъ.-- Развѣ не слышите, какая бьетъ волна? Кто можетъ знать, кто поручится, что въ такую ночь наши корабли не отгонитъ далеко отъ берега? Да и помимо всего этого, необходимо оставить охрану на судахъ уже потому, что этотъ сигнальный огонь не даромъ зажженъ тамъ, на Эльсинорской башнѣ.
   -- Смѣлымъ Богъ владѣетъ!-- возразилъ Виттенбергъ.-- Воину нельзя руководствоваться такою мелочною предусмотрительностью, какую вы теперь высказываете. Я отъ души желалъ бы, чтобы вы могли продолжать въ настоящее время занятія въ вашей конторѣ... И вамъ было бы лучше, и у меня руки не были бы связаны.
   Аттендорпъ съ величайшимъ трудомъ воздержался отъ рѣзкаго возраженія.
   -- Въ такомъ случаѣ,-- сказалъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія,-- поступайте по вашимъ соображеніямъ; но за то ужъ извольте принять на себя и всю отвѣтственноть за дурныя послѣдствія.
   -- Не безпокойтесь!-- смѣясь сказалъ Виттенборгъ,-- любекскій городской совѣтъ будетъ поставленъ въ извѣстность о томъ, что вы совершенно непричастны къ той побѣдѣ, которую мы одержимъ нынѣшнею ночью. И я надѣюсь доставить вамъ возможность вскорѣ опять приняться за ваши книги и вычисленія.
   Затѣмъ онъ обратился къ начальникамъ отдѣльныхъ судовъ и отдалъ имъ приказаніе -- предоставить охрану кораблей исключительно однимъ матросамъ, спустивъ всѣ остальныя команды съ судовъ на берегъ.
   Вскорѣ послѣ того, всѣ военныя силы были высажены на берегъ, всѣ блиды и "огневый нарядъ" направлены на стѣны Гельсингборга -- и Виттенборгъ далъ знакъ къ аттакѣ.
   

XVII.
Гибельный приступъ.

   Грозно загремѣли бомбарды и затрещалъ частый пищальный огонь, освѣщая мракъ ночи и вторя плеску волнъ и реву поднимавшейся бури. Вѣтеръ, правда, разогналъ тучи, но за то молніи такъ и опоясывали весь горизонтъ. Волны стали усиленно биться и плескаться въ суда ганзейцевъ, и матросамъ, оставшимся на судахъ, было весьма не легко бороться съ волненіемъ, такъ какъ приходилось оберегать суда отъ прибоя, выкачивать заливавшуюся въ нихъ воду и охранять ихъ отъ взаимныхъ столкновеній и ударовъ о берегъ.
   Мужественно бились ганзейцы подъ стѣнами крѣпости; но не менѣе мужества выказывалъ и непріятель, защищавшійся отчаянно. Виттенборгъ вынужденъ былъ вводить въ дѣло все новыя и новыя подкрѣпленія, которыя бились съ датчанами на широкихъ брешахъ, бились и умирали спокойно, но не могли сломить упорнаго йрага.
   Главнокомандующій ежеминутно ожидалъ, что вотъ-вотъ въ отдаленіи раздастся трубный звукъ подходящаго свѣжаго шведскаго войска. Но среди ночной темноты раздавались только возгласы сражающихся, трескъ и гулъ выстрѣловъ, плескъ разъигравшихся волнъ и ревъ все крѣпчавшей и возраставшей бури.
   Но вдругъ, ко всѣмъ этимъ звукамъ прибавился со стороны моря еще какой-то новый, странный шумъ. Шумъ одновременно послышался съ сѣверной и съ южной стороны, а затѣмъ на волнахъ Норезунда замелькало и заколыхалось множество какихъ-то блуждающихъ огоньковъ. Напрасно старались матросы сообразить, какого рода опасность имъ угрожаетъ, и только тогда, когда чуть-чуть стало брежжиться утро, на всѣхъ корабляхъ раздался одинъ общій вопль ужаса: "Непріятель въ виду! Всѣ къ бою готовься!" Но сражавшіеся на сушѣ не могли услышать этого крика и только уже люди, бѣжавшіе съ кораблей, успѣли извѣстить ихъ о грозившей имъ опасности. Виттенборгъ тотчасъ же долженъ былъ прекратить наступленіе на Гельсингборгъ. Всѣ команды, въ величайшемъ безпорядкѣ бросились бѣжать къ берегу, и тамъ, при первомъ свѣтѣ зари, увидѣли горестную картину. Военный флотъ ганзейцевъ былъ съ сѣвера аттакованъ значительной флотиліей пиратскихъ судовъ. Пираты успѣли уже овладѣть семью самыми большими ганзейскими шнеками и поспѣшно уходили вмѣстѣ съ ними на всѣхъ парусахъ. Въ числѣ этихъ кораблей находился и тотъ, которымъ командовалъ Аттендорпъ, и громко раздавались на морѣ вопли и стоны уводимыхъ въ плѣнъ матросовъ.
   -- Горе тому, кто понесетъ на себѣ отвѣтственность за это страшное бѣдствіе!-- гнѣвно закричалъ Аттендорпъ, быстро устремляясь со своею командою на палубу адмиральскаго корабля, которымъ тоже пытались овладѣть шайки морскихъ разбойниковъ. Тамъ уже работалъ мечемъ Виттенборгъ, окруженный отборнымъ отрядомъ ганзейцевъ. Пираты были прогнаны съ корабля и большая часть ихъ успѣла бѣжать на свои легкія суда.
   Невыразимая сумятица еще болѣе увеличилась, когда гарнизонъ Гельсингборга сдѣлалъ вылазку, овладѣлъ оставленными на берегу метательными снарядами ганзейцевъ и обратилъ ихъ противъ ганзейскаго флота.
   Оставалось только одно: поскорѣе поднять паруса и удалиться отъ берега въ южномъ направленіи. Но тутъ еще разъ ужасъ овладѣлъ ганзейцами, такъ какъ они увидали, что датскіе корабли, собравшіеся ночью близь острова Амагера, теперь заграждали имъ путь. Король Вольдемаръ самолично руководилъ нападеніемъ. Въ блистающемъ вооруженіи, на палубѣ наибольшаго изъ датскихъ судовъ и съ торжествомъ крикнулъ онъ Виттенбергу: "Кланяйтесь вашему городу и всему ганзейскому союзу, и скажите имъ, что король-аттердагъ приказываетъ ихъ благодарить за доставленную ему богатую добычу"!
   При той путаницѣ и суматохѣ, которая господствовала на ганзейскихъ корабляхъ, при томъ безпорядкѣ, въ которомъ они совершали свое отступленіе отъ берега, не трудно понять, что датчанамъ было очень легко окружить и отрѣзать отъ ганзейскаго флота пять большихъ судовъ и много мелкихъ... Остальныя съ величайшимъ трудомъ избѣгли позора и плѣна.
   Тогда горе и отчаяніе овладѣли сердцами ганзейцевъ, неожидавшихъ такого печальнаго исхода своихъ подвиговъ, и Виттенборгу пришлось выслушать много тяжкихъ упрековъ, а въ лицѣ Аттендорпа ему явился теперь мощный соперникъ, который относился къ нему безъ малѣйшей пощады.
   Когда, наконецъ, подъ вечеръ, ганзейскіе корабли собрались въ открытомъ морѣ, то имъ выяснился вполнѣ тотъ страшный уронъ, который былъ понесенъ ганзейскимъ военнымъ флотомъ. Изъ большой и прекрасной эскадры возвращалась теперь въ отчизну лишь небольшая и незначительная часть ея,-- и какъ возвращалась? Лишенною всѣхъ силъ и средствъ, утратившею лучшую красу и силу своихъ защитниковъ; да и въ тѣхъ, которые не были пощажены смертью и избѣгли плѣна, не было ни мужества, ни бодрости духа...
   Іоганнъ Виттенборгъ неподвижно сидѣлъ на своемъ адмиральскомъ кораблѣ около руля. Взоръ его былъ недвижимо устремленъ въ одну точку и лишь изрѣдка тяжелый вздохъ вырывался изъ его глубоко-взволнованной груди. Онъ даже не обратилъ вниманія на то, что Аттендорпъ приказалъ одному изъ мелкихъ судовъ, сопровождавшихъ флотъ, идти впередъ и заранѣе извѣстить любечанъ о страшномъ пораженіи, постигнувшемъ ихъ флотъ.
   Виттенборгъ совершилъ все отъ него зависѣвшее, и если бы король Ганонъ сдержалъ свое слово, то, конечно, побѣда увѣнчала бы усилія ганзейцовъ. Но судьба рѣшила иначе:-- вмѣсто чести и славы она посылала ему позоръ и посрамленіе.
   -- Ну, что жъ!-- бормоталъ про себя Виттенборгъ,-- я исполнилъ свою обязанность, и надѣюсь на то, что Богъ, въ другой разъ, счастливѣе направитъ мою руку.
   При этихъ мысляхъ въ немъ вновь оживилась бодрость духа; онъ поднялся съ того мѣста, на которомъ сидѣлъ и обошелъ всѣ свои команды. Въ самыхъ теплыхъ выраженіяхъ, онъ старался ихъ утѣшить, ободрить ихъ,-- но всѣ его старанія были тщетны. Рѣзкія порицанія Аттендорпа все еще звучали у нихъ въ ушахъ, и всѣ весьма подозрительно поглядывали на своего главнокомандующаго.
   Общее настроеніе становилось все болѣе и болѣе тяжелымъ по мѣрѣ приближенія къ Любеку, и когда вдали показались стройные шпили башенъ Маріинской церкви, словно чугунная плита опустилась и придавила сердце всѣхъ, возвращавшихся на родину, участниковъ жестокаго пораженія.
   И Іоганнъ Виттенборгъ опять смутился духомъ. Его воображенію возвращеніе въ Любенъ рисовалось иначе: не такъ, какъ оно теперь происходило въ дѣйствительности. Онъ думалъ нѣкогда, что войдетъ въ гавань Любека при громѣ залповъ изъ всѣхъ бывшихъ на флотѣ бомбардъ, что этотъ громъ будетъ возвѣщать всѣмъ согражданамъ одержанную имъ побѣду,-- а теперь у него въ распоряженіи оказывалась только одна бомбарда! Всѣ остальныя достались въ руки датчанъ. Плаваніе продолжалось еще нѣсколько времени -- и вотъ, наконецъ, суда подплыли къ городу. На набережной, около гавани, тѣснилась громадная толпа народа, и мрачно, грозно глядѣла она на корабли, бросавшіе якорь. Въ особенности противъ того мѣста, гдѣ долженъ былъ причалить адмиральскій корабль, толпа народа сбилась въ такую кучу, что городскимъ стражникамъ пришлось усиленно разгонять зѣвакъ своими бѣлыми тростями, чтобы очистить въ толпѣ мѣсто для высаживавшихся на берегъ солдатъ и матросовъ.

   Виттенборгъ почувствовалъ легкій трепетъ, когда приготовился вступить на берегъ. Но онъ тотчасъ же оправился, такъ какъ сознаніе исполненнаго долга его поддерживало и ободряло. Эта бодрость духа не оставила его и тогда, когда тысячная толпа полѣзла къ нему съ кулаками и въ одинъ голосъ заревѣла ему на встрѣчу:
   -- Гдѣ наши мужья, наши сыновья, наши братья?
   Виттенборгъ не могъ принимать на себя отвѣтственнрсть за вѣроломство шведовъ, а потому его не тревожили укоры и грозныя рѣчи толпы, призывавшей его къ отвѣту. Спокойно шелъ онъ впередъ. Но онъ вдругъ поблѣднѣлъ, увидавъ, что къ нему на встрѣчу вышелъ его сотоварищъ по городской думѣ, Варендорпъ, коснулся его бѣлымъ жезломъ своимъ и произнесъ роковыя слова:
   -- Отъ имени городского совѣта и всего города Любека я васъ арестую и одновременно объявляю васъ лишеннымъ достоинства бургомистра!
   Тогда силы оставили мужественнаго Виттенборга, и двое стражниковъ подхватили его подъ руки. Толпа заревѣла одобрительно; шапки полетѣли на воздухъ и громко раздался одинъ общій крикъ:
   -- Такъ слѣдуетъ поступать со всѣми измѣнниками! На плаху Іоганна Виттенборга, на плаху!
   

XVIII.
Горькая разлука.

   ...Простенькая комнатка, бѣдно обставленная, но такая же привѣтливая и свѣтленькая, какъ то весеннее солнце, которое свѣтитъ въ открытое окошко этой комнатки. Чисто-вымытый полъ посыпанъ бѣлымъ пескомъ; на одной изъ стѣнъ -- модель корабля, а рядомъ повѣшены сѣти. Около самаго очага полка съ ярко-вычищенной блестящей кухонной посудой, а выше надъ нею мѣдный, также ярко-блестящій котелъ для варки рыбы. Въ противоположномъ углу распятіе и подъ нимъ небольшой сосудъ съ святою водою.
   На сундукѣ, выкрашенномъ синею краскою, сидитъ маленькая, кругленькая женщина, съ заплаканными, опухшими отъ слезъ глазами.
   Это -- Марика, вѣрная жена Ганнеке, а бѣлокурый юноша, который печально и задумчиво стоитъ около нея, это -- Янъ, ея сынъ.
   -- Такъ-то лучше, сынокъ,-- сказала Марика, утирая глаза.-- Прощаться, конечно, больно, и разлучаться тяжело, да что дѣлатьто? Мы всѣ, люди, должны привыкать ко всему. Вѣдь вотъ пришлось же перенести такое горе,-- лишиться мужа, дорогого нашего Ганнеке! Ахъ, Янъ,-- съ грустью воскликнула она, между тѣмъ, какъ слезы такъ и текли у нея по щекамъ,-- наша разлука даже и не тягостна, потому что съ тобою-то мы вѣдь еще свидимся; а его-то, голубчика нашего, увидимъ развѣ ужъ на томъ свѣтѣ!
   И Марика громко зарыдала.
   -- Нѣтъ, матушка,-- возразилъ Янъ, стараясь всѣми силами бороться противъ слезъ,-- мы съ тобою не можемъ разстаться; ты вотъ и теперь совладать съ собою не можешь; каково же это будетъ тамъ-то, на пустынномъ Шоненѣ?
   -- Не обращай на это вниманія, голубчикъ,-- перебила Марика, стараясь улыбнуться сквозь слезы.-- Когда я буду у брата, я ужъ навѣрно буду спокойнѣе, чѣмъ здѣсь!-- А затѣмъ прибавила опять сквозь слезы:-- Да тамъ, мнѣ кажется, и къ дорогому нашему отцу все же буду поближе!..
   Янъ старался утѣшить свою мать, возбудить въ ея сердцѣ надежду на то, что отецъ скоро вернется изъ плѣна, но она не слишкомъ довѣряла этимъ утѣшеніямъ; она знала, что мало было надежды на выкупъ плѣнниковъ у датскаго короля. Города Ганзейскаго союза подсчитали свои убытки отъ пораженія, нанесеннаго въ Норезундѣ, и оказалось, что они равнялись 258,000 марокъ, изъ которыхъ на долю одного Любека выпадало около 78,000 марокъ. Ганзейцы, при этомъ должны были ограничиться только выкупомъ тѣхъ наемныхъ воиновъ, которыхъ доставили имъ нѣмецкіе князья, чтобы еще какъ-нибудь не впутаться въ распрю съ этими князьями.
   Благодаря подобному положенію дѣлъ, многія семейства рыбаковъ и корабельщиковъ впали въ тяжкую нужду, и городской совѣтъ никакъ не могъ имъ помочь, потому что и самъ городъ находился въ положеніи очень стѣсненномъ. Сверхъ всего этого, прошелъ еще слухъ, что король Вольдемаръ намѣренъ ввести новый и тяжкій налогъ на торговлю, такъ называемую "зундскую пошлину", которую каждый нѣмецкій купецъ-мореходъ, плывшій отъ Каттегата, долженъ былъ платить въ Норезундѣ.
   При такихъ грустныхъ видахъ на будущее, ничего болѣе не оставалось семействамъ томившихся въ плѣну отцовъ и сыновей, какъ изъ своихъ собственныхъ средствъ хлопотать о выкупѣ ихъ. Но это было не легко, а для многихъ, лишившихся въ плѣнникѣ главной поддержки семейства, даже и совсѣмъ невозможно.
   Марика перепробовала всѣ средства для того, чтобы выкупить своего Ганнеке изъ плѣна. Она перебывала у всѣхъ членовъ городского совѣта, и подъ конецъ у самаго Госвина Стеена. Но всюду она встрѣчала только сожалѣнія: всѣ пожимали плечами и говорили, что помочь ничѣмъ не могутъ. Госвинъ Стеенъ сказалъ ей:
   -- Вашъ мужъ былъ мнѣ милъ и дорогъ, какъ честный и надежный человѣкъ; будь теперь другое время, то я бы, конечно, ни на минуту не задумался надъ тѣмъ, чтобы ссудить вамъ сумму, необходимую для выкупа его. Но, дѣло въ томъ, что настоящее наше смутно, а будущее -- не обѣщаетъ ничего хорошаго. Я самъ страдаю отъ тяжкихъ потерь, а потому, единственное, что я могу сдѣлать, это -- увеличить жалованье вашему сыну, служащему у меня въ приказчикахъ.
   Съ тѣмъ онъ ее и отпустилъ. Тогда она рѣшилась еще на одно, послѣднее средство: пошла къ Детмару, другу своего мужа. Тотъ высоко поднялъ брови, почесалъ за ухомъ и сказалъ:
   -- Повѣрьте мнѣ, что я бы охотно уплатилъ вамъ сумму и вчетверо болѣе той, которая для выкупа потребна -- еслибы это было въ моей власти. Но теперь время очень тяжелое: торговля и промышленность въ застоѣ. У меня въ подвалѣ лежитъ болѣе 1,000 разныхъ кожъ, а покупщика на нихъ нѣтъ, потому что вездѣ страшный недостатокъ въ деньгахъ. До чего это еще дойдетъ -- одинъ Богъ вѣдаетъ! Но чтобы вы могли видѣть, что я желаю вамъ помочь отъ души, то я вамъ сдѣлаю такое предложеніе: отдайте ко мнѣ вашего Яна на мое полное иждивеніе. Я съ васъ за это гроша не возьму, и если вы рѣшитесь отправиться къ вашему брату на Шоненъ, то можете уже отложить вполнѣ все жалованье, какое Янъ получаетъ отъ своего хозяина. Вотъ такъ-то и соберется, спустя нѣкоторое время, полностью, вся сумма, потребная для выкупа бѣднаго Ганнеке.
   Конечно, это былъ хоть какой-нибудь исходъ, хоть и весьма неутѣшительный, такъ какъ много лѣтъ должны были пройти прежде, нежели изъ сбереженныхъ грошей образовалась бы необходимая для выкупа сумма. Однако, человѣкъ такъ устроенъ Богомъ, что свыкается со всѣми ударами судьбы и со всякими положеніями, а потому и Марика приняла предложеніе Детмара. Черезъ одного рыбака-пріятеля, ежемѣсячно посѣщавшаго Шоненъ, она справилась у брата, согласится ли онъ принять ее къ себѣ на житье? Получивъ отъ него утвердительный отвѣтъ, она быстро приняла окончательное рѣшеніе: объявила о томъ, что отдаетъ свою лачужку въ наймы;-- и вотъ наступилъ день ея отъѣзда. Горе, съ которымъ она храбро боролась, при укладкѣ вещей, нѣсколько разъ одолѣвало ее и приводило къ тому, что она присаживалась на свой синій сундукъ и плакала. Мало-по-малу и вся посуда со стѣны была снята и уложена въ сундукъ, а за нею туда же былъ уложенъ и рыбный котелъ; а такъ какъ каждая вещь пробуждала въ душѣ ея цѣлый рой воспоминаній, то и слезы бѣдной женщины почти не просыхали.
   Наконецъ, все уже было прибрано -- оставалось только модель коробля, висѣвшая на стѣнѣ.
   -- Это ужъ ты возьми себѣ,-- тихонько шепнула мать Яну.-- Храни какъ святыню, потому вѣдь это онъ самъ рѣзалъ. Это былъ его первый подарокъ мнѣ. Тогда я была еще молода и счастлива -- невѣстой его была! Оба мы были бѣдны, но довольны своей судьбой; а главное -- были вмѣстѣ, тогда какъ теперь онъ такъ далеко, среди злыхъ чужихъ людей, гдѣ онъ и добраго слова-то не услышитъ... Бѣдный, бѣдный Ганнеке!
   И опять лились слезы, тѣ чистыя, прекрасныя слезы любящей души, которымъ, по народному повѣрью,-- Богъ ведетъ счетъ на небѣ...
   А время, между тѣмъ, шло да шло, и наступила, наконецъ, такая минута, когда въ маленькой комнаткѣ явился сосѣдъ-рыбакъ, чтобы помочь перенести въ гавань сундукъ и другіе бѣдные пожитки Марики и ея дорогого Ганнеке. Но и съ маленькой, бѣдной комнатой не легко было разстаться: нѣсколько разъ возвращалась она въ нее, и то въ этомъ, то въ томъ уголку -- постоитъ, поплачетъ и руками разведетъ. Ужъ слишкомъ тяжело было разставаться съ многолѣтними, дорогими воспоминаніями, со своимъ прошлымъ...
   Яну не малаго труда стоило оторвать добрую Марику отъ этихъ воспоминаній -- увести ее, наконецъ, изъ ея бѣдной лачужки. И на пути къ гавани, она все еще оборачивалась, чтобы еще хоть разокъ взглянуть на свое пепелище... Такъ шла она рядомъ съ сыномъ, пока домикъ не скрылся изъ глазъ ея. Тогда она еще разъ глубоко вздохнула, осушила слезы и мужественно пошла впередъ. Прійдя на торговую площадь, она пожелала проститься съ Мейстеромъ Детмаромъ.
   Она нашла Детмара въ сообществѣ съ думскимъ писцомъ Бееромъ. Тотъ уже давно успѣлъ оправиться отъ своего испуга и позабылъ о выговорѣ, который былъ когда-то имъ полученъ отъ Іоганна Виттенборга. А теперь ужъ онъ и прямо могъ относиться съ пренебреженіемъ къ строгому бюргермейстеру, какъ къ падшему величію.
   -- Да, да!-- сказалъ онъ, покачивая озабоченно головою, когда узналъ отъ Детмара, по какому поводу фрау Ганнеке покидаетъ Любекъ.-- Да, много еще найдется добрыхъ людей, которыхъ высокоумный Виттенборгъ лишилъ отцовъ и супруговъ, и всѣ они одинаково плачутъ теперь кровавыми слезами, и терпятъ голодъ и всякія лишенія. Но утѣштесь, моя дорогая фрау Ганнеке,-- добавилъ онъ, понижая голосъ и дружелюбно похлопывая маленькую женщину по плечу,-- вы скоро получите полное удовлетвореніе, потому,-- неволите ли вы видѣть всѣхъ этихъ ратсгеровъ, которые спѣшатъ въ думу, въ своихъ черныхъ одѣяніяхъ?.. Они всѣ идутъ туда, чтобы произнести приговоръ надъ Іоганномъ Виттенбергомъ, и весьма легко можетъ быть, что онъ и...
   Онъ не окончилъ своей фразы и весьма выразительнымъ жестомъ указалъ себѣ на шею.
   -- Господи Боже мой!-- печально вздохнула Марика,-- если даже и такъ дурно окончится дѣло съ г. бургмейстеромъ, такъ какая же мнѣ-то будетъ польза: мнѣ вѣдь все же не вернутъ моего Ганнеке. Да при томъ, чѣмъ же тутъ виноватъ г. Виттенборгъ, коли датчане его перехитрили? На то была, видно, Божья воля, и мы всѣ должны ей подчиниться.
   Сказавъ эти слова, она коротко, но сердечно простилась съ Детмаромъ, еще разъ поручила его попеченіямъ своего Яна и затѣмъ направилась съ сыномъ въ гавань.
   -- Очень недалекая женщина,-- сказалъ писецъ вслѣдъ уходившей Марикѣ.
   -- Ну, вотъ еще!-- замѣтилъ Детмаръ,-- не всѣмъ же умными быть. Она, по своему, совершенно права, а ужъ что она честная, славная женщина -- это могу завѣрить.
   -- Хе, хе, хе! Конечно, и это чего-нибудь стоитъ!-- отозвался Бееръ, почесывая кончикъ своего носа, и, помолчавши, вдругъ спросилъ:
   -- А тотъ? мальчуганъ-то ея? У васъ, что ли будетъ жить?
   -- Вы это о комъ говорите?-- отвѣчалъ мейстеръ Детмаръ.
   -- О комъ? Конечно, о Янѣ.
   -- И о немъ-то вы изволите отзываться съ такимъ пренебреженіемъ? Ужъ не потому ли, что отецъ его простой рыбакъ? Такъ не забывайте же, что и всѣ ваши ратсгеры на томъ нажили свои богатства, что отцы ихъ сельдей ловили!
   -- Ахъ, я совсѣмъ не то хотѣлъ сказать! Вы не такъ меня поняли... Не сердитесь, пожалуйста, за это на меня, г. Детмаръ.
   -- Что тутъ толковать! Ганнеке мнѣ -- другъ; и кто смѣетъ о немъ или о его семействѣ отзываться непочтительно, тотъ меня оскорбляетъ!
   -- Хорошо, хорошо! такъ и буду знать и помнить. Только вы ужъ не сердитесь на меня, дорогой пріятель! А то я, право, все объ этомъ буду думать во время засѣданія суда, да пожалуй еще и ошибокъ какихъ-нибудь въ протоколѣ надѣлаю...
   -- Ну, да ужъ ладно, ладно,-- сухо отвѣчалъ Детмаръ.-- Не смѣю васъ теперь задерживать, потому вамъ въ должность пора. А на прощанье долженъ вамъ сказать, что мнѣ было бы очень больно, если бы на долю Виттенборга выпалъ строгій приговоръ; потому что это былъ все же человѣкъ вполнѣ честный, и городу нашему доброжелательный.
   Бееръ равнодушно посмотрѣлъ по сторонамъ, вертя въ рукахъ свою трость съ большимъ наболдашникомъ, потомъ раскланялся съ Детмаромъ и вышелъ изъ его склада.
   -- Ишь, какая, подумаешь, важная персона!-- бормоталъ про себя писецъ, шагая по улицѣ.-- Я бы его давно отправилъ къ чорту, кабы у него не было столько денегъ да еще и...-- и онъ не досказалъ своей мысли, и только, немного спустя, продолжалъ говорить про себя:-- а этотъ мальчуганъ поплатится мнѣ за грубость своего хозяина! Погоди, дружокъ, не долго я тебѣ дамъ усидѣть въ твоемъ тепломъ гнѣздышкѣ!
   И онъ ускорилъ шаги, видя, что ужъ тюремные сторожа ведутъ Виттенберга въ ратушу.
   

XIX.
Приговоръ.

   И дѣйствительно, бывшій бюргермейстеръ, закованный въ цѣпи, какъ тяжкій преступникъ, шелъ по Гольстенской улицѣ, сопровождаемый толпою черни.
   Эта замѣчательная грубость земнаго правосудія, которая до нѣкоторой степени внушила народу страсть къ кровавымъ и варварскимъ зрѣлищамъ, и шла наперекоръ всякому болѣе утонченному нравственному чувству -- составляла характеристическую особенность среднихъ вѣковъ. Уголовные суды вендскихъ городовъ превосходили безчеловѣчною жестокостью своихъ приговоровъ всѣ остальные нѣмецкіе города, и такъ какъ смертная казнь назначалась даже и за весьма незначительныя преступленія, то должность палача и его помощниковъ оказывалась здѣсь весьма доходною и прибыльною. Палачъ и его помощники работали очень усердно и мечемъ и топоромъ, вѣшали, жгли, колесовали, пытали и мучали несчастныхъ преступниковъ на всѣ возможные лады. По старому любекскому обычаю, даже за ничтожное воровство, дѣвушка или женщина, совершившая его, закапывалась живьемъ въ землю. Однимъ словомъ, въ то самое время, когда наступленіе новой эры сказывалось всюду лучами свѣта, проникавшими во мракъ, сказывалось новыми и утѣшительными явленіями въ области литературы и искусства, въ торговлѣ и промышленности,-- сквозь новую жизнь, осязательно и грубо, проступала суровая основа дикихъ нравовъ и варварскихъ обычаевъ.
   Общее собраніе городской думы, которому предстояло произнести приговоръ надъ Іоганномъ Виттенборгомъ, должно было происходить подъ предсѣдательствомъ Варендорпа, назначеннаго старшимъ бюргермейстеромъ.
   Послѣ того, какъ узникъ занялъ мѣсто на скамьѣ подсудимыхъ, Аттендорпъ открылъ засѣданіе обвинительною рѣчью противъ Виттенборга, на котораго онъ сваливалъ всю вину пораженія, понесеннаго ганзейцами въ Норезундѣ. Ораторъ повторилъ въ своей рѣчи только то, что онъ уже много разъ успѣлъ высказать въ различныхъ собраніяхъ, при объѣздѣ Стральзунда, Роштока, Висмара, гдѣ обсуждался вопросъ о норезундской неудачѣ. Тщетно старались его тамъ убѣдить друзья Виттенберга въ томъ, что главная вина неудачи падаетъ на вѣроломнаго Ганона, а никакъ не на Виттенборга. Мало того: всѣ ганзейскія города, кромѣ Любека, пришли къ тому рѣшенію, что Виттенборга вовсе даже не слѣдуетъ привлекать къ судебной отвѣтственности, а только сдѣлать ему выговоръ. Но городъ Любекъ хотѣлъ именно на немъ показать примѣръ строгости своего правосудія и полнаго безпристрастія къ своимъ гражданамъ, и потому именно подвергъ Виттенборга, въ качествѣ адмирала военнаго ганзейскаго флота -- уголовному процессу.
   Любекскіе ратсгеры были не слишкомъ благосклонно расположены къ несчастному Виттенборгу. Они забыли о многихъ его заслугахъ по отношенію къ городу; при томъ ихъ озлобляла и двойная неудача, понесенная союзомъ въ видѣ утраты Бойской флотиліи и затѣмъ, въ несчастномъ исходѣ войны противъ Вольдемара.
   Іоганнъ Виттенборгъ защищался въ блестящей рѣчи, ясно указывавшей на его полную невиновность, и закончилъ эту рѣчь словами:
   "Вы можете произнести надо мною какой угодно приговоръ: сознаніе, что я честно исполнилъ мой долгъ, не покинетъ меня до послѣдней минуты. Знаю, что будущіе граждане города Любека будутъ судить обо мнѣ снисходительнѣе, нежели вы, для блага и процвѣтанія которыхъ я пожертвовалъ собою. Я долженъ покориться вашему приговору, и какъ бы онъ ни былъ жестокъ, знайте заранѣе -- я вамъ его прощаю. Мы всѣ люди -- и всѣ можемъ заблуждаться. На себѣ испыталъ я это, повѣривъ на слово шведамъ. Да, это была съ моей стороны большая ошибка, но никакъ не преступленіе. Прошу васъ объ этомъ именно подумать!"
   Шопотъ совѣщавшихся членовъ собранія послышался въ залѣ ратуши. Аттендорпъ озабоченно перебѣгалъ отъ одного къ другому, пока двое служителей не внесли урны для голосованія и не роздали всѣмъ присутствующимъ членамъ черные и бѣлые шары.
   Тогда наступило такое мучительное молчаніе, что, кажется, можно было слышать, какъ муха пролетитъ.
   Началось собираніе голосовъ. Но одинъ изъ ратсгеровъ, державшій въ рукѣ бѣлый шаръ (его поколебала рѣчь Виттенборга), вдругъ громко воскликнулъ:
   -- Собраніе не полно; между нами нѣтъ Госвина Стеена!
   Тогда всѣ громко стали выражать свое недовольство. Никто и не замѣтилъ отсутствія Стеена, такъ какъ онъ въ послѣднее время не баловалъ ратсгеровъ своимъ присутствіемъ на ихъ собраніяхъ.
   -- Это непростительное невниманіе съ его стороны!-- закричали разомъ многіе изъ членовъ совѣта.
   -- Слѣдовало бы подвергнуть его строгому взысканію!-- заявили другіе.
   Варендорпъ приказалъ одному изъ служителей ратуши немедленно отправиться къ Стеену на домъ и озаботиться о его приводѣ въ собраніе.
   Около получаса спустя (а эти полчаса жестоко измучили того, кто ожидалъ своего приговора), неисправный членъ собранія думы вошелъ, наконецъ, въ залу.
   Всѣ члены собранія громко выразили ему неудовольствіе, вызванное его способомъ дѣйствій, и Варендорнъ счелъ долгомъ сдѣлать ему замѣчаніе.
   Онъ спокойно все это выслушалъ, и сказалъ:
   -- Мнѣ было бы гораздо пріятнѣе, если бы вы дозволили мнѣ въ настоящую минуту воздержаться отъ голосованія.
   -- Приговоръ только тогда пріобрѣтаетъ законную силу, когда всѣ члены совѣта участвуютъ въ подачѣ голосовъ,-- возразилъ Стеену Варендорпъ.
   Стеенъ тревожно потеребилъ себѣ бороду, безпомощно мотнулъ головою и сказалъ:
   -- Такъ я долженъ покориться этой обязанности, какъ она ни тяжела мнѣ. Дайте сюда шары.
   Служитель поднесъ ему шары. Стеенъ на глазахъ у всѣхъ схватилъ черный шаръ и всѣ слышали, какъ шаръ упалъ на дно урны.
   Варендорпъ высыпалъ все содержимое урны на серебряный подносъ, при чемъ ближайшіе къ нему сочлены отдѣлили черные шары отъ бѣлыхъ. Варендорпъ пересчиталъ ихъ дважды, и затѣмъ произнесъ громкимъ голосомъ:
   -- Семнадцать шаровъ бѣлыхъ и восемнадцать черныхъ. Слѣдовательно, надъ Іоганномъ Виттенборгомъ мы должны произнести:-- виновенъ!
   Тогда всѣ взоры обратились на обвиненнаго, который принялъ приговоръ съ геройскимъ мужествомъ. Онъ сказалъ:
   -- Вы, конечно, въ тѣсномъ кружкѣ уже и до нынѣшняго собранія рѣшили, какое наказаніе долженъ я буду понести, въ случаѣ, если буду признанъ виновнымъ. Теперь я виновнымъ признанъ. Скажите же скорѣе, какому роду наказанія я подлежу?-- спокойно заключилъ Виттенборгъ.
   -- Іоганнъ Виттенборгъ!-- обратился къ нему бюргермейстеръ,-- ты головою своею долженъ попятиться за вину свою, и палачъ долженъ будетъ исполнить надъ тобою этотъ приговоръ на торговой площади, при всенародномъ множествѣ.
   -- Слышите ли вы, господинъ Госвинъ Стеенъ?-- воскликнулъ несчастный осужденный.-- Вамъ стоило только опустить бѣлый шаръ въ урну, и жизнь моя была бы пощажена. Признаюсь, отъ васъ-то именно я менѣе всего могъ ожидать такой суровости! Подумайте, каково было бы вамъ, если бы, послѣ утраты Бойскаго флота, здѣсь было бы также строго поступлено съ вашимъ сыномъ? А, между тѣмъ, я не виновнѣе его. И онъ также заблуждался, черезчуръ довѣряясь своимъ воинскимъ способностямъ. Вы очень хорошо знаете, г. Стеенъ, какъ всѣ здѣсь въ Любекѣ были возмущены въ ту пору постигнувшей насъ неудачей; извѣстно вамъ также и то, какъ мнѣ тогда было трудно избавить вашего сына отъ привлеченія его къ судебной отвѣтственности. И вотъ теперь, когда я самъ попалъ въ такое же дурное положеніе, и также безвинно, какъ могъ бы попасть и вашъ сынъ!-- у васъ хватаетъ духа бросить въ урну черный шаръ и тѣмъ меня погубить. Не забудьте же этого часа, Госвинъ Стеенъ, и дай Богъ, чтобы это воспоминаніе не оказалось для васъ слишкомъ тягостнымъ. Но я прощаю вамъ!
   Послѣ этой краткой рѣчи, обвиняемый отвернулся и вышелъ изъ залы, вслѣдъ за окружавшей его. стражей, которая отвела его обратно въ тюрьму.
   А, между тѣмъ, въ залѣ ратуши царило глубокое молчаніе.
   Госвинъ Стеенъ неподвижно стоялъ на томъ же мѣстѣ, вперивъ взоръ въ землю. Правая рука его все также нервно теребила бороду, а лѣвая -- висѣла недвижимо и безсильно.
   Тогда раздался голосъ Варендорпа.
   -- Считаете ли вы вашего сына также виновнымъ, г. Стеенъ?
   Старый купецъ дрогнулъ. Его чувство справедливости было задѣто въ самомъ чувствительномъ мѣстѣ -- рана проникла въ самую глубину сердца, гдѣ еще продолжало втайнѣ тлѣть отцовское чувство къ сыну, не смотря на внѣшній разрывъ всякихъ отношеній съ нимъ. Госвину Стеену въ теченіе одного долгаго мгновенія пришлось выдержать страшную борьбу. Наконецъ, онъ поднялся со своего мѣста, подошелъ къ зеленому столу, за которымъ сидѣлъ бюргермейстеръ, и, выпрямившись во весь ростъ, проговорилъ отчетливо и ясно:
   -- Бываютъ такія вины и такія искупленія ихъ, которыя не могутъ подлежать общественному мнѣнію, потому что только от у.
   - Ну, из этого еще, конечно, не следует, что они уж так непременно и повенчаются.
   Беер пожал плечами весьма выразительно.
   - Чего же вы тут сомневаетесь? - с нескрываемым волнением спросила фрау Детмар. - Ян - прекрасный юноша, но он нищий. Уже ради этого одного какое же может быть у него будущее? Как же это вы можете думать, чтобы я свою дочку решилась выдать за такого бедняка! Или вы думаете, что я ее не люблю? Ну так уж вы очень в таком случае ошибаетесь!
   - Посмотрим, посмотрим, - отвечал ей Беер, приподнимаясь, чтобы поклониться входившему мейстеру Детмару.
   Затем он посидел очень недолго и не возвращался к затронутому им вопросу, хотя фрау Детмар несколько раз давала ему повод к этому. По удалении его супруги о чем-то очень долго и серьезно судили и рядили, но содержание их беседы на первых порах осталось тайной для всех остальных членов семейства.
   Однако же Ян уже вскоре после того заметил, что его хозяева стали к нему далеко не так ласковы, как прежде. Они стали относиться к нему с некоторой сдержанностью. Елисавета очень часто выходила к нему с заплаканными глазами, и, как ни старался Ян развлечь ее, он ничего не мог добиться; он стал даже замечать, что она начала его избегать, и это его очень опечалило, потому что ему всегда было так приятно и весело с этой милой шалуньей.
   Думский писец стал чаще и чаще являться в дом Детмара. Он постоянно бывал очень любезен по отношению к Яну, но тот все же терпеть его не мог. Беер в своем черном служебном одеянии постоянно представлялся ему черным вороном, вещуном какого-то несчастья.
   Странно, что иногда нам случается чаще всего встречаться именно с тем, кого мы стараемся избегать. Как ни старался Ян избежать встречи с противным для него Беером, тот все же беспрестанно попадался ему навстречу. Так вот и в описываемый нами день, в то время как Ян направился из главной конторы Госвина Стеена в город для исполнения различных поручений, он носом к носу столкнулся с писцом у самого выхода из дома. Они повстречались в дверях, и Беер раскланялся с ним чрезвычайно любезно, а минуту спустя обратился к старому Даниэлю уже с покорнейшей просьбой доложить о себе господину Госвину Стеену.

XXII. Низкая клевета

   Думский писец застал Госвина Стеена в очень тревожном настроении. Срок, в который Кнут Торсен должен был вернуть ему полученные в ссуду деньги, давно уже истек, а между тем датчанин, видимо, и не думал о выполнении своего обязательства. Несколько раз письменно напоминал ему об этом Стеен; но никакого ответа на письма получено не было, так что оставалось только одно: начать против неисправного должника иск на основании долгового документа, записанного в книге ратуши. Стеен решался на это очень неохотно, зная заранее, что его жалоба опять поднимет старые дрязги. К тому же он с Варендорпом стоял не в слишком близких отношениях; а между тем именно бюргермейстеру и предстояло быть судьей в этом деле. Судебное разбирательство могло легко дать повод к неприятным расследованиям, которых Стеен, во всяком случае, желал бы избежать. Несмотря на все это, он должен был выступить с жалобой против Кнута Торсена, так как последние смутные времена и общий упадок дел отозвались на Госвине Стеене крупными убытками. К выплате крупной суммы в 150 тысяч марок, которую Госвин роздал сочленам своим по городскому совету, чтобы замять дело о гибели Бойского флота, прибавились убытки от потери той части товара, которая предназначалась на этом флоте торговому дому Стеена; а затем шли затраты на военные издержки, затраты очень значительные уже и потому, что фирма Госвина Стеена была одной из самых значительных в городе. И вот в первый раз в жизни богатому купцу пришлось испытать тягостные заботы о деньгах. Время было такое, что о доходах нечего было и думать, а расходов, да притом еще непредвиденных, было более чем достаточно. Оказывалось, что громадные сундуки, стоявшие в конторе, были совсем пусты и для некоторого пополнения их требовалась именно та сумма, которую Госвин Стеен ссудил Кнуту Торсену.
   Все утро Стеен занят был обдумыванием вопроса, как следует ему поступить - еще раз потребовать от датчанина немедленной уплаты или же прямо подать жалобу на неплатеж и начать формальный иск. Он не успел еще прийти ни к какому решению, когда Даниэль возвестил о приходе думского писца. Это посещение несколько удивило Стеена; так как он знал это лицо только по его присутствию на заседаниях совета и вне их никогда еще нигде с ним не встречался.
   Понятно, что купец принял нежданного посетителя весьма сдержанно. Тот, конечно, начал с тысячи всяких извинений и при этом выказал себя в такой степени способным унижаться, что Госвин Стеен сразу потерял к нему всякое уважение.
   - Пожалуйста, извиняйтесь покороче, - сухо заметил Стеен писцу, - ведь у нас, купцов, время подороже, нежели у вас, чиновников. Чего вы, собственно, от меня желаете?
   - Ничего решительно, - утверждал думский писец с противной своей улыбочкой. - Я, напротив того, имею в виду вам оказать некоторую услугу.
   Купец посмотрел на него и удивленно, и гневно.
   - Я, конечно, червяк в сравнении с вами, господин Стеен, - продолжал писец, - я, так сказать, былинка незаметная, а все же и "мое убожество" может быть вам до некоторой степени полезно.
   - Человек человеку помогать обязан, - проговорил Госвин Стеен. - Но, пожалуйста, к делу скорее...
   - Как прикажете, - униженно пояснил Беер. - Изволите, я полагаю, знать, как все в ганзейских городах дурно настроены по отношению к датчанам? Всюду ведь опять уж и о войне поговаривать начинают. К тому же и жалобы против аттердага и его насилий каждый день возрастают...
   - Позвольте, вы все рассказываете вещи давно уже мне известные, - с досадой перебил писца Госвин. - Не забывайте, пожалуйста, что я ведь тоже член городского совета и в последнее время всего этого наслушался на заседаниях.
   - Я позволил себе это маленькое предисловие только для того, чтобы на нем основать дальнейшую мою речь. Я вел к тому выводу, что нынешнее время менее, чем всякое другое, может благоприятствовать дружественным отношениям к датчанам.
   - Опять-таки вы все рассказываете мне такое, что само собой разумеется. Ни ганзейцу, ни кому бы то ни было из честных немецких граждан не подобает теперь заигрывать и дружить с общим врагом.
   - Весьма естественно, - подтвердил Беер с видимым удовольствием, - и уж, конечно, менее всего можно было бы ожидать чего-нибудь подобного от вас... Хе, хе, хе!.. Не так ли, господин Стеен?
   Купец бросил на говорившего очень проницательный взгляд, который говорил ясно: "Я, право, не понимаю, как это вы решаетесь говорить со мной о подобных вещах?"
   - Кто вас ближе знает, - продолжал, нимало не смущаясь, Беер, - тот, конечно, не поверит и, если даже ему это скажут, станет положительно отрицать. Но ведь здесь, в нашем добром городе Любеке, жителей много, и раны, нанесенные последней войной, не зажили и вскрываются легко при одном имени аттердага. Если поэтому пройдет по городу тот слух, что вы изволите дружить с датчанами, то ведь, согласитесь, это может сильно подорвать добрую славу вашей старой фирмы?
   Госвин Стеен поднялся со своего места. Он оперся рукой на стол и, мрачно взглянув на писца, сказал:
   - Господин секретарь, или ваша речь есть не более как пустая болтовня, которую я вас прошу прекратить, или вы подтвердите ваши слова существенными доказательствами.
   - Я бы, конечно, не осмелился беспокоить столь именитого и столь уважаемого всеми купца, если бы не имел в виду оказать ему действительную услугу. А потому-то я и позволю себе сообщить вам следующее.
   И секретарь думы, говоря это, также поднялся со своего места. Он оправился, откашлялся и, ударяя себя по ладони правой руки набалдашником трости, начал так:
   - Во всех здешних тавернах только и речи теперь, что об одном датчанине - чуть ли его не Кнутом Торсеном зовут, которого будто бы вы изволили снабдить весьма значительной суммой денег; и все, видите ли, говорят, что этот датчанин состоит в непосредственных связях с известным шпионом аттердага, ювелиром Нильсом. Головы-то, знаете ли, в низшем слое населения у всех очень разгорячены, а потому и неудивительно, что мне уже не раз приходилось слышать возгласы вроде того: "Госвин Стеен - предатель по отношению к своему родному городу и ко всему Ганзейскому союзу, а потому его бы следовало отдать под суд..." Подобные толки очень легко находят себе отголосок и могут быть весьма опасны для вас, господин Стеен; а потому я и счел своим долгом обратить на эти толки ваше внимание.
   Стеен, видимо, не знал, что следует ему отвечать. Он не мог никак решить даже и такого вопроса: благодарить ли ему господина секретаря за его сообщения или просто, без церемонии, немедленно выгнать из конторы? Только после довольно продолжительного молчания он сказал:
   - Если бы даже я и ссудил кого-нибудь деньгами, то это решительно никого не касается, хотя бы даже должник мой был и датчанин. Да притом же мне кажется очень странным, почему именно это дело проникает в публику. Это дело могло получить известность только благодаря кому-нибудь из лиц, близко стоящих к городскому совету. - И при этом купец пристально взглянул на своего гостя. Тот на мгновение принял равнодушный вид, взглянул в потолок, покачал головой и наконец сказал:
   - То есть как же это, господин Стеен? Я вас не совсем понимаю...
   - Не понимаете? - нетерпеливо перебил его купец. - Да как же могли узнать в городе, в народе о таком документе, который занесен в книгу городского совета?
   - А! Так, значит, такой документ точно имеется в книге городского совета?
   - Это вам лучше должно быть известно.
   - Не имею об этом никаких сведений, хотя господин бюргермейстер Варендорп изготовляет все подобные документы не иначе как при моем посредстве.
   - Тот документ, о котором идет речь, был написан еще при бюргермейстере Виттенборге, - мрачно произнес Стеен.
   - А! Если так, то я вовсе и не удивлюсь тому, что подобного документа не знаю. Когда поименованное вами лицо управляло городскими делами, нашего брата частенько обходили при подобных делах.
   - Я сам ходатайствовал о том, чтобы Виттенборг лично изготовил этот документ, - заявил Стеен, - а потому именно я еще вдвойне удивляюсь слухам, которые вы мне сообщаете.
   - Вы, может быть, еще более удивитесь, когда узнаете, кто именно является главным виновником распространения этих слухов, - сказал Беер с плутоватой улыбочкой.
   - Так он вам известен? - с изумлением вскричал Стеен. - Кто же это?
   Секретарь хихикнул...
   - Не велика птица! - сказал он, многозначительно помолчав и поигрывая с набалдашником своей трости.
   - Так назовите же мне его! - нетерпеливо крикнул купец.
   - Это один из ваших приказчиков, по имени Ян Ганнеке, кажется. Он утверждает, будто бы слышал это от своего отца, что уж, конечно, не более как наглая ложь... Потому как же мог бы простой рыбак узнать о таком важном и притом тайном деле?..
   Госвин Стеен так и замер, услыхав это; последний остаток веры в человека в это мгновение разлетелся в нем прахом. Как?! Ганнеке, которому он вполне доверился и благодаря этому доверию приблизил его к себе, - Ганнеке изменил своему слову! Все его клятвы оказывались детской ложью, потому что он способен был разболтать о деле и нарушить его тайну!..
   - Весьма сожалею, что привел вас в такое дурное настроение, - извинялся между тем секретарь, - но я, право, только из желания добра...
   - Примите мою благодарность, - сказал Госвин Стеен. - Я постараюсь воспользоваться вашим предостережением. Очень мало тревожусь о том, что станет говорить обо мне простонародье; но я обязан, во всяком случае, охранять честь моей старинной фирмы. А если вас станут спрашивать, господин секретарь, о моих политических убеждениях, то скажите всем только одно: Госвин Стеен - самый верный и самый преданный защитник Ганзы и ганзейских интересов, и если бы от него зависело дело, то он бы уж давно заставил аттердага поплатиться за тот вред, который он нанес Ганзе.
   - Будьте уверены, что всему городу это передам! - отвечал секретарь, низехонько раскланиваясь, и, не переставая кланяться, исчез за дверью конторы.
   Часа два спустя, когда Ян вернулся из города в контору, исполнив данные ему поручения и собирался занять свое обычное место, он увидел, что его товарищи посматривают на него как-то странно... Немного спустя к нему подошел старший приказчик, заведовавший конторой, и сказал:
   - Вы можете не начинать вашей работы, так как фирма не нуждается более в ваших услугах. - Ян не вполне расслышал то, что ему было сказано, но говоривший продолжал: - Мне поручено передать вам ваше жалованье за текущую четверть года. - И при этом он полностью отсчитал Яну на его столе следовавшую ему маленькую сумму.
   - Да что же я такое сделал? - сказал наконец Ян, который все еще никак не мог прийти в себя от изумления. - Чем я провинился, что господин Стеен так внезапно отказывает мне от места?
   - Этого я и сам не знаю и только выполняю по отношению к вам возложенное на меня поручение.
   - Так я пойду к самому господину Стеену, - воскликнул Ян, пораженный случившимся, - и спрошу у него, на каком основании...
   - Господин Стеен вовсе не желает с вами видеться, - отвечал старший приказчик. - И вы только напрасно потеряете время, если даже и повидаетесь с ним: он своего решения не изменит.
   - Да если бы я только мог узнать, что именно побуждает его к такому странному способу действий! Или, может быть, вы не были довольны мной? Может быть, вы жаловались на недостаток старания с моей стороны или на мое обхождение?
   - Никогда ни на что не жаловался.
   - Так, верно же, кто-нибудь оклеветал меня перед господином Стееном?
   - Кому это в голову придет? Все здесь - честные работники. Может быть, он вам отказывает просто так, потому что времена вообще тяжелые... Вы младший из нас, а ему вздумалось сократить число приказчиков; ну, вот он с младшего и начал.
   - Так почему же он не допускает меня к себе и даже не дозволяет с собой проститься?
   - Разве вы не знаете, как он ценит время и какой он враг всяких излишних формальностей? Полагаю, что и ему нелегко с вами расстаться, а потому он и желает как вас, так и себя оберечь от такого неприятного свидания.
   Тут уж потрясение, вызванное этим событием в душе Яна, разразилось слезами. Не в силах будучи удержаться, Ян разрыдался и, сунув деньги в карман, стал поочередно прощаться со своими товарищами. Затем он вышел на улицу, и ему все еще не верилось. Он оглянулся в последний раз на хозяйский дом и увидел самого хозяина у окна его конторы. Он готов был вернуться, подойти к нему и спросить: "Да что же я вам такое сделал, что вы так вдруг решились отпустить меня, бедняка, на все четыре стороны?!" Но мрачный и суровый взгляд, брошенный в его сторону хозяином, приковал его к месту. Минуту спустя Госвин Стеен уже отошел от окошка.

XXIII. Еще одно испытание

   Глубоко и тяжело вздыхая, направился бедный юноша к дому Детмара. "Что они обо мне подумают!" - вот что прежде всего вертелось у него в голове. Особенно мучило его то, что, пожалуй, фрейлейн Елисавета усомнится в его способности быть со временем толковым и дельным купцом и, пожалуй, подумает, что он какой-нибудь лентяй, которого прогнали со службы за ненадобностью!.. Несколько раз подходил он к дому Детмаров, но все не решался в него войти. Наконец, он задумал сначала попытаться поискать себе место у других хозяев, а потому принялся бродить по городу.
   А между тем в семье Детмаров уже давно знали о том, что от места ему отказано. Секретарь через одного из своих племянников, служившего в конторе Стеена, узнал о случившемся с Яном и уже успел довести это известие до сведения фрау Детмар и фрейлейн Елисаветы.
   Елисавета тотчас же вышла из комнаты, чтобы скрыть свои слезы. Ненавистный ей секретарь не должен был видеть, какое сердечное участие она принимала в несчастье, постигшем Яна.
   - Как же это так скоро могло случиться? - спросила Беера хозяйка дома.
   Тот только усмехался да плечами пожимал.
   - Да что же это? - с досадой проговорила фрау Детмар. - Не мучьте, пожалуйста, а просто скажите: что вам об этом известно?
   Секретарь многозначительно поднял брови и, наклонясь к уху почтенной женщины, произнес с расстановкой:
   - И знаю, а сказать не могу - это большая тайна!
   - А почему же не сказать? - возразила фрау Детмар, подстрекаемая любопытством. - Право, странно: сами называете себя нашим другом, собираетесь даже войти с нами в родственные отношения, а между тем отказываете мне в доверии?
   - Если бы я мог быть уверен в том, что вы никому не передадите... - с некоторой нерешительностью заявил секретарь, - тогда, конечно...
   - Помилуйте, да я вам слово даю! - поспешила сказать фрау Детмар. - Ну, говорите же скорее, что там за тайна?
   - А в том и тайна, - начал Беер, подвигаясь поближе к почтенной супруге мейстера Детмара, - что Госвин Стеен рассчитал молодого Ганнеке по особому соображению. Он положительно не желает иметь у себя на службе приказчиков, которые позволяют себе думать о женитьбе.
   Фрау Детмар только отскочила от секретаря и посмотрела на него во все глаза. Наконец она проговорила:
   - Так разве же Ян собирается на ком-нибудь жениться?
   Секретарь только откашлялся вместо ответа.
   - Да на ком же? На ком же?
   - На фрейлейн Елисавете Детмар.
   - Да кто же это осмелился сказать? - яростно вскрикнула фрау Детмар.
   - Кто же, как не он сам? - отвечал ей Беер совершенно спокойно, поглаживая набалдашник своей палки.
   - Как! Он позволил себе говорить такую бесстыжую ложь? - продолжала кричать почтенная дама. - Хорошо! Пусть придет теперь домой, так он у меня не порадуется!
   Секретарь вскочил с своего места.
   - Помилуйте, разве вы позабыли данное слово? Ведь вы же обещались мне, что никому не выдадите эту тайну. Нет, уж извините, если вы не сдержите вашего слова, так я вам ни в жизнь не поверю больше!
   - Помилуйте, так что же мне прикажете делать? - спросила фрау Детмар, растерявшись и вздыхая. - Ведь не могу же я этого допустить, чтобы какой-нибудь мальчишка, подобный Яну, осмелился распускать такие небылицы о нашей дочери Елисавете?
   - Само собой разумеется, что этого допустить и нельзя.
   - Это ведь бросает тень на все наше семейство!
   - Полагаю.
   - Ну, что о нас могут подумать!
   - Да, да, неладно!
   - Так как же тут быть? - обратилась уже плаксивым голосом фрау Детмар к своему собеседнику.
   - Вы женщина умная и радетельная хозяйка, - вкрадчиво отвечал ей Беер, - и уж, конечно, сумеете так обставить дельце, что вам не придется нарушить данное мне слово. Но только я должен вам сказать, что я теперь с вами распрощаюсь, и, вероятно, надолго, потому что я к вам больше не ходок.
   - Как!! - воскликнула фрау Детмар в величайшем изумлении, грузно опускаясь на стул.
   - ...А так, я ведь тоже обязан о своей репутации заботиться. Ну, а ведь вы знаете, сколько у нас в городе охотников до сплетен и пересудов? Так вот и мои частые посещения вашего дома, конечно, не остались незамеченными. Стали поговаривать и о том, что я посватался за вашу дочь, и о том, что даже я уже женихом ее состою... Ну, а я не желаю вовсе сделаться предметом насмешек для моих сограждан, что неминуемо должно случиться, если еще будут продолжаться все эти хвастливые россказни молодого Ганнеке. А потому, почтеннейшая фрау Детмар, пока этот молодец еще будет оставаться в вашем доме, я к вам - ни ногой, что, конечно - хе! хе! хе! - для вас не существенно важно. Честь имею вам откланяться.
   И он поспешно удалился, прежде нежели почтенная дама успела опомниться от изумления...
   В тот же день, вскоре после ухода секретаря, между мейстером Детмаром и его женой еще раз происходил длинный разговор наедине; судя по громким речам, долетавшим до слуха домашних, объяснение было очень бурное. Наконец, супруги, видимо, пришли к какому-то соглашению, которое в тот же вечер отразилось более чем осязательно на бедном Яне Ганнеке.
   Бедняк возвратился домой усталый и ослабевший. Все усилия его по части отыскания места, конечно, ни к чему не привели. С одной стороны, время было действительно не такое, чтобы хозяева могли увеличивать у себя количество приказчиков; с другой - Яну вредила внезапная потеря места в торговом доме Госвина Стеена и сына, который был известен тем, что вообще без крайней нужды не отпускал своих служащих.
   При том тяжелом настроении, в каком Ян возвратился домой, он очень был доволен, когда застал мейстера Детмара одного. Со слезами рассказал он ему о своей неудаче.
   Мейстер Детмар только затылок почесал. Он сначала посмотрел на Яна даже с некоторым участием; однако же было заметно, что в нем боролись какие-то совершенно противоположные чувства, с которыми он никак не мог совладать.
   - Да, да, конечно... - начал он весьма нерешительно, - это все весьма того... нехорошо... и уж не лучше ли будет тебе в таком случае... того... на Шонен отправиться... все же с матерью посоветуешься и выждешь там ярмарки. Туда много наезжает хозяев, так... там тебе будет легче отыскать себе место.
   - Это, конечно, верно, мейстер, - отвечал ему Ян, - но какой же купец примет меня без аттестата от прежнего хозяина?
   - Да... оно, конечно... только я все же думаю, что там, пожалуй, и подвернется место...
   - Ведь вот если бы я только мог узнать, за что меня так вдруг отпустил старый хозяин!..
   - Верно, ты болтал пустяки какие-нибудь? - добродушно заметил Детмар.
   - Я? Болтал пустяки? - с изумлением переспросил Ян. - Да я только и думал что о своей работе!
   Детмар очень тяжело вздохнул, явно подыскивая слова для продолжения разговора:
   - Гм! Да! Конечно... молодежь, точно, бывает иногда... неосторожна в словах, и стоит вот кому-нибудь приласкать немного... вашего брата, вот как Елисавета к тебе всегда... ну, и возмечтал!.. А потому самое лучшее тебе - отправиться к твоей матушке, на Шонен... Туда же, кстати, сегодня вечером отходит судно нашего здешнего корабельщика Берндта. Вот тебе бы и чудесно с ним отправиться...
   Ян пристально поглядел на Детмара, затем подошел к нему и, совершенно искренно вперив взор ему в самые очи, сказал:
   - Вы за что-то на меня сердиты, а то, вероятно, вы не старались бы так скоро от меня отделаться.
   - Ну, что ты там еще выдумываешь! - проворчал Детмар. - Я лично ничего против тебя не имею, даже и люблю тебя, и если бы это от меня одного зависело, то...
   Очень сильный и выразительный кашель раздался в соседней комнате. Должно быть, фрау Детмар недаром так раскашлялась... Мейстер Детмар, видимо, собрал весь запас своего мужества и поспешно проговорил:
   - Так поезжай, поезжай поскорее на Шонен, милый дружок, а уж там мы... посмотрим... посмотрим!
   И он старался отвернуться от Яна, делая ему и губами, и глазами какие-то многозначительные знаки, а затем вытащил из кошелька маленький сверточек денег и сунул их в руку удивленному и недоумевающему Яну.
   - Ступай, ступай скорее, - говорил он ему, - а то еще, пожалуй, не застанешь Берндта в гавани...
   С тяжелым впечатлением ушел Ян в свою комнату и тотчас уложил свои жалкие пожитки. Когда же он снова вышел к мейстеру Детмару и заявил ему, что желал бы проститься с его женой и дочкой, тот окончательно растерялся:
   - Ты уж, того... не беспокойся об этом, я передам им твои поклоны. Жены-то, видишь ли, теперь дома нет, да и Елисаветы... той... тоже теперь нет дома... Так с Богом, брат, и матушке своей от меня кланяйся... ну, и вот...
   В заключение этой необыкновенно ясной прощальной речи мейстер Детмар чмокнул Яна в губы и полегонечку выпроводил его за двери.
   Слезы до такой степени душили бедного юношу, до того переполнили его глаза, что все дома слились перед ним в какую-то неясную сплошную массу.
   Но он все же распознал ту молодую девушку, которая к нему подошла, подала ему на прощанье руку и сказала ему шепотом:
   - Мужайся, я знаю, что ты ни в чем не виноват.
   Ян хотел было что-то сказать - и не мог: до такой степени сердце у него было переполнено.
   - Полагайся на Бога, - продолжал шептать ему на ухо тот же милый и знакомый голос, - Он лучше нас знает, что нам, людям, нужно. И если на то будет Его воля, так мы еще свидимся... - И она не договорила и тоже зарыдала... а потом добавила чуть слышно: - А коли нам не суждено свидеться, так я в монастырь пойду.
   Милый образ исчез, и Ян, сам себе не отдавая полного отчета в том, что с ним происходило, направился к гавани.

XXIV. Коммерческие принципы

   Госвин Стеен облекся в свое ратсгерское платье, собираясь на чрезвычайное заседание совета для обсуждения важных сообщений из Данцига, пришедших от прусского гроссмейстера.
   Но прежде чем зайти в большую залу заседаний совета, он зашел в малую аудиенц-залу, в которой его уже ожидал Варендорп.
   На зеленом столе перед бюргермейстером лежал толстый том решений совета, заключавший в себе все акты, совершенные во время управления Виттенборга.
   Бюргермейстер встретил купца словами:
   - Я перелистал вместе с моим секретарем весь отдел книги, на который вы мне указали, но упоминаемого вами документа я не нашел.
   Госвин Стеен побледнел.
   - Не нашли?! - спросил он. - Да разве же из книги решений совета могут пропадать официальные акты?
   - Я и сам тоже думаю, что не могут; вот почему и я удивлен этой пропажей не менее, чем вы.
   - Иоганн Виттенборг изготовил это долговое обязательство собственноручно и на моих глазах, - сказал Стеен изменившимся голосом. - А он был честный человек!
   - И в этом я с вами совершенно согласен, - отвечал бюргермейстер. - Но, несмотря на все это, загадка остается загадкой.
   - Да вы, вероятно, как-нибудь проглядели этот документ, господин бюргермейстер, - продолжал утверждать купец, приближаясь к зеленому столу. - Мой глаз, может быть, будет более зорок; позвольте мне самому перелистать книгу.
   - Это, собственно говоря, не допускается законом, - сказал Варендорп, - но я, впрочем, готов сделать для вас в данном случае исключение, хотя и уверен, что ваши поиски тоже будут напрасны.
   Но Стеен уже не слушал его, а поспешно перелистывал толстый фолиант. Так как акты были расположены в хронологическом порядке, то ему было не трудно тотчас же отыскать и соответствующий год, и число, и месяц, под которым он просил изготовить долговое обязательство. Но как тщательно он ни рылся - документа не нашел!
   - Да что же это? Околдован я, что ли? - воскликнул он, наконец, в совершенном отчаянии. - Книга решений совета принадлежит к числу городских сокровищ и бережется как сокровище, хранится в архиве под десятью замками, никому не доступная, кроме высших чинов совета, - и все же документа в ней нет!
   - Признаюсь, - сказал Варендорп, - это случай из ряда вон выходящий.
   - Но, к сожалению, не единственный, - заметил секретарь. - Я уже указывал вам на другое денежное обязательство в сто семьдесят два гульдена золотом, которое во время бюргермейстерства Виттенборга моей рукой вписано было в книгу, - и тоже исчезло бесследно.
   - Да, да! Припоминаю, - сказал Варендорп, - и этот документ тоже пропал. Оба эти случая бросают очень странный свет на покойного.
   - Вы человек разумный, господин бюргермейстер, - сказал Госвин Стеен, - так посудите же сами, какую пользу могло привести Виттенборгу уничтожение этих двух документов?
   - Последний не имел для него положительно никакого значения, - сказал Варендорп, - ну, а что касается другого... - Он пожал плечами и замолк.
   - Извините, не могу вас понять! - отозвался Госвин Стеен.
   - А я понимаю, в чем дело! - заметил секретарь, усиленно моргая глазами. - Ведь если Виттенборг и укрыл ваш документ, господин Стеен, то это произошло во всяком случае только ради пользы вашего должника-датчанина, которому он этим оказывал большую услугу. Этот факт был бы только еще одним доказательством в пользу его благорасположения к датчанам вообще и до некоторой степени разъяснил бы нам ту непонятную темноту, которая все еще покрывает его медленные и странные военные действия против датчан.
   - Мертвые не могут себя защищать, - строго заметил Стеен секретарю. - Но я убежден, что вы, господин секретарь, не дерзнули бы при жизни Иоганна Виттенборга выразить такое позорящее его честь сомнение. Многое в действиях Виттенборга может нам казаться непонятным, но будем надеяться, что Высший Судья еще укажет нам виновного. Возвращаясь к своему делу, прошу вас сказать мне, господин бюргермейстер, нужно ли мне непосредственно иметь в руках этот долговой документ, если бы я захотел теперь же подать жалобу на моего неисправного должника?
   - О, нет! - отвечал Варендорп. - Достаточно будет и словесного заявления свидетелей, подписавшихся под документом вашего должника.
   Госвин Стеен ударил себя по лбу.
   - Свидетелей?! - повторил он с ужасом. - Боже ты мой! Да ведь это же были - Виттенборг и состоявший у меня на службе рыбак Ганнеке. Первый - умер; а второй - в плену.
   - Ну, это дело дрянь! - заметил бюргермейстер. - Ведь если ваш должник вздумает утверждать, что он никогда не получал от вас никакой ссуды, то ведь я тогда не могу вынести никакого судебного решения.
   Госвин Стеен опустился на стул в совершенном изнеможении.
   Бюргермейстер не без участия посмотрел на него. Затем он кивнул головой секретарю, чтобы тот удалился, и сказал, обращаясь к Стеену:
   - Я прихожу к тому убеждению, господин Стеен, что вас совершенно несправедливо обвиняли в дружественном расположении к Дании. Я полагаю, что у аттердага и его народа едва ли найдется враг злее вас. - Купец утвердительно кивнул головой. - Тем более странным, - продолжал Варендорп, - должно казаться то, что вы датчанину могли дать такую значительную ссуду. Мне было бы очень приятно способствовать возвращению вам этой суммы, а потому окажите мне некоторое доверие...
   Стеен задыхался.
   - Нет, не могу, не имею права! - простонал он.
   - По крайней мере сознайтесь, что датчанин вынудил вас дать ему эту сумму, потому что ему, вероятно, была известна вина человека, очень близкого вашему сердцу. Не так ли?
   Бюргермейстер ожидал ответа, но так и не дождался. Стеен только еще раз простонал.
   - Я говорю с вами не как должностное лицо, - сказал Варендорп после некоторого молчания, - но как ваш собрат-ганзеец, помнящий обязанности, налагаемые на нас клятвой нашего союза: мы должны быть друг другу верными и надежными помощниками во всех затруднениях и опасностях. А потому откройтесь мне, доверьтесь.
   И снова пришлось бюргермейстеру ожидать ответа. Но только спустя несколько минут Госвин Стеен поднял голову и отвечал:
   - Благодарю за братское слово. Оно оказало свое действие и убедило меня в том, что вы относитесь ко мне лучше, нежели я ожидал. Легко может быть, что я еще вернусь к этому нашему разговору и попрошу вас дать мне братский совет. Но теперь я этого сделать не в состоянии. Пойдемте в зал заседаний; назначенный срок уже наступил.
   Он произнес все это с большим волнением, но уже твердым голосом. И в то же время он поднялся с места и, выпрямившись во весь рост, направился в зал.
   Не без удивления посмотрел Варендорп на этого странного человека и почти в одно время с ним вошел в залу заседания, где уже успели собраться все члены.
   Твердыми шагами направился Госвин Стеен на свое место, и никому даже и в голову не приходило, какая буря бушевала в его душе. По-видимому, он с напряженным вниманием следил за начинавшимися прениями, а между тем на самом деле мысли его были заняты совсем иными предметами.
   Во всякое другое время Стеен, всей душой привязанный к Ганзейскому союзу, действительно должен был бы с величайшим интересом выслушать те сообщения и заключения описываемого нами заседания, так как они должны были иметь решающее историческое значение по отношению к будущему Ганзейского союза. Дело заключалось в том, что прусский рыцарский орден после долгих колебаний примкнул-таки к Ганзе со всеми своими городами и вошел в состав оборонительного и наступательного союза против Дании. Аттердаг вскоре должен был убедиться в том, что ему придется иметь дело не с одними вендскими приморскими городами. В нынешнем заседании городского совета посланцы гроссмейстера должны были заявить, что все прусские города согласились между собой оказать поддержку ганзейцам в их правах на свободное плавание через Норезунд, прервать всякие сношения с датским королем и его вассальными землями и не ранее с ним примириться, как добившись от него справедливого отношения к Ганзе и уважения к ее правам.
   - Гроссмейстер, - заключил свою речь посланец, - объявляет врагом общественного спокойствия каждого, кто станет держать сторону короля Вольдемара или доставлять ему оружие и доспехи; ибо настало уже время всем добрым людям, желающим мира и спокойствия и ненавидящим хищение, соединиться и восстать против притеснений со стороны корыстных владетельных князей.
   - Да будет благословен гроссмейстер прусского ордена за это смелое и мужественное слово! - раздался вдруг чей-то голос, который даже и Госвина Стеена, погруженного в глубокое раздумье, заставил очнуться и поднять голову. Он не ошибся - то был Тидеман фон Лимберг! Это он произнес! Это он - его старый друг и спутник многих его путешествий на далекую чужбину. Лицо Стеена вдруг необычайно просветлело, и выражение радостной надежды засветилось в его очах.
   Тидеман между тем продолжал:
   - Вижу, что взоры всего собрания с удивлением обращены на меня, не принадлежащего к членам любекского городского совета. Но, дорогие друзья мои, одна общая связь опутывает нас всех и крепкими узами связывает наши общие интересы. Несмотря на это, я, однако же, не решился бы проникнуть в ваше собрание и еще менее позволил бы себе на собрании повести речь, если бы и я тоже не явился сюда в качестве посла, уполномоченного вестерлингами заявить, что и они также желают присоединиться к остерлингам для борьбы против всех врагов Ганзейского союза.
   Эта неожиданная новость вызвала чрезвычайное изумление, тем более что отношения вестерлингов (жителей прирейнских и вестфальских городов) к остерлингам (ганзейцам Балтийского побережья) были довольно далекие и неопределенные.
   - На Бремен и Гамбург, - продолжал Тидеман, - в борьбе против аттердага нельзя рассчитывать. Они только что оправляются от внутренних неурядиц... Остается, следовательно, надежда только на вестерлингов. Они имеют полное основание выступать против Вольдемара Датского, потому что он наносит страшный ущерб их торговле с Бергеном и Шоненом и не уважает их торговых привилегий. И стоит только остерлингам протянуть руку - и тогда образуется могущественный союз для защиты и поддержки справедливых требований ганзейского купца против союза трех хищных северных королей.
   Эти слова были встречены громкими криками одобрения, и во всем собрании заметно было какое-то чрезвычайное оживление.
   - Мы, ганзейцы, должны сами себе помочь, - опять начал тот же оратор после краткого молчания, - потому что всюду в империи Германской видим одни раздоры. Богемский король, правящий нами под именем императора Карла IV, заботится очень мало о наших интересах, так как он считает близкими себе только богемские владения. Во всех областях империи заметно брожение, и мы живем накануне страшных междоусобиц, которые должны разразиться между рыцарством и бюргерством, между князьями и народом. Не один аттердаг пренебрегает писаными правами граждан; он нашел себе верного товарища и подражателя в лице графа Эбергарда Вюртембергского, который, не стесняясь, хозяйничает в вольных городах Швабии. Померанские князья наносят нашей торговле ущерб своими нескончаемыми раздорами с Мекленбургом. Вся Вестфалия представляет не более как поприще действий для бедного, разбойничьего рыцарства, не прекращающего борьбы с местными епископами. Верьте, что всем этим мелким раздорам и неурядицам может быть положен конец только учреждением обширного и прочного союза всех ганзейских городов; а потому сделайте первый шаг, протяните честно и прямо руку вестерлингам, соберитесь с ними на совещание в одном из рейнских городов и действуйте во славу Божию против произвола и насилия. Вспомните, что только соединенные и согласно действующие силы бывают несокрушимы. Соединимтесь же, братья, и, забыв обо всех наших частных и личных выгодах и расчетах, принесем все в жертву великому помыслу - показать свету, чего может достигнуть презираемый господами баронами купец, ничтожный лавочник! Пусть и внуки, и правнуки наши прославят нас, ганзейцев, за то, что мы сумели защитить мирные интересы торговли и общего благоденствия и отстояли их от сильных мира сего!
   Этими глубоко прочувствованными словами Тидеман фон Лимберг заключил свою прекрасную речь. Вся ратуша в ответ ему загремела радостными криками, и все старались протиснуться к почтенному старцу, чтобы крепко пожать его руку и выразить ему свое сочувствие.
   - Заодно будем действовать! - кричали все в один голос. - Отправим своих посланцев в Кёльн!
   И этот единодушный отзыв составлял лучшую награду для Тидемана, и, после того как его мысль поддержали своими речами и многие из членов городского совета, и посланные гроссмейстера прусского ордена, Варендорп перешел к общему голосованию. Собрание окончилось решением: в ноябре отправить послов в Кёльн.
   Все наперебой спешили пригласить к себе Тидемана, так что у него недостало бы ни сил, ни времени, если бы ему вздумалось удовлетворять общему порыву гостеприимства и любезности любечан.
   - Благодарю, благодарю всех, - отвечал он, - но прошу не сетовать, если я приму только одно приглашение - господина Госвина Стеена, старейшего из моих здешних друзей. Мы с ним сошлись еще в ранней молодости и вместе, рука об руку, совершили часть жизненного пути. Дальние странствования, предпринимаемые нами, скрепили наш союз, и с самым теплым одушевлением трудились мы над выработкой и созданием того великого целого, которое, в виде Ганзейского союза, теперь всех нас соединяет общими, неразрывными узами. Вы понимаете теперь, почему я именно Госвина Стеена предпочитаю всем остальным моим друзьям-ганзейцам?
   Члены совета отвечали на это глубокими поклонами, хотя и было заметно, что многие из них завидовали предпочтению, которое было оказано дорогим гостем Госвину Стеену.
   Зато старого купца невозможно было узнать - так он переменился при встрече со своим старым другом. К нему вернулся даже его старый юмор; он шутил и смеялся, к великому изумлению более молодых ратсгеров, не видавших улыбки на его лице, давно уже не слыхавших от него ни единого лишнего слова.
   Когда Госвин Стеен привел своего гостя к себе домой, то и все домашние, и в особенности фрау Мехтильда, изумились, услышав внизу давно позабытый ими ясный и звонкий смех сумрачного хозяина дома. Этот смех мужа показался жене отголоском минувших лет и минувшего счастья, и она вместе с дочерью своей Гильдегардой поспешила с лестницы ему навстречу и тотчас узнала господина Тидемана, который очень мало изменился в течение долгих лет их разлуки.
   - Да будет благословен ваш приход в наш дом! - воскликнула она радостно. - Вы вносите к нам луч солнца вашим присутствием и прогоняете мрачные тени. Скажите, каким волшебством сумели вы разгладить морщины на лбу моего сурового супруга? Право, право! - добавила она улыбаясь. - Посмотрите, как он смеется, как весело смотрит, а я уж давно не видала ясного выражения на его лице.
   - Дорогая моя супруга, - отвечал ей Госвин Стеен, между тем как фрау Мехтильда обменивалась с гостем дружеским рукопожатием, - ты совершенно права: старый друг вносит радость в наш дом; а потому изволь как можно тщательнее заняться обязанностью хозяйки дома и ознакомь его со всеми тонкостями нашей местной кухни.
   - Что с тобой! - с шутливой угрозой обратилась к Госвину жена. - С чего ты взял, что я могу сделать невозможное? Ты ставишь меня в крайнее затруднение! Не забудь же, что я даже и не думала не гадала о возможности посещения такого дорогого гостя. Так уж извините, господин Тидеман, вам придется за нашим столом удовольствоваться тем, что окажется возможным приготовить на скорую руку.
   - Не тревожьтесь напрасно, дорогая хозяюшка! - отвечал Тидеман. - Я надеюсь другой раз доставить вам случай выказать мне ваше знаменитое кулинарное искусство во всем его блеске.
   Друзья вместе с хозяйкой дома и с дочерью поднялись на лестницу, в жилые комнаты. Там гость взял Гильдегарду за руку и сказал:
   - Неужели это та самая маленькая девочка, которую я когда-то нянчил у себя на коленях?
   Гильдегарда раскраснелась, как маков цвет.
   - Но если я не ошибаюсь, - сказал Тидеман, оглядываясь кругом, - в то время как я держал на коленях эту маленькую девочку, около меня стоял еще и прелестный мальчик. Где же он теперь?
   Мать и дочь смущенно опустили глаза, а с лица хозяина дома разом слетело его радостное выражение.
   - Как должен я истолковать ваше молчание? - продолжал расспрашивать Тидеман. - Я впоследствии встретился с этим мальчиком, встретил его уже прекрасным юношей, на лондонском "Стальном дворе". Ведь он, надеюсь, не умер же?
   - Лучше бы умер... - отвечал мрачно Стеен.
   - Что вы хотите этим сказать? - удивился гость.
   - Я потерял моего сына, - отвечал Госвин Стеен после некоторого молчания, - потому что трус не может быть моим сыном!
   - Реймар - трус?! - повторил Тидеман с особенным ударением. - Я могу засвидетельствовать совсем противоположное, потому что именно его мужеству и его мощной руке обязан я тем, что вы еще видите меня в живых!
   Мать и дочь с удивлением посмотрели на говорившего, который, обратившись к ним, продолжал:
   - Да разве же он этого вам никогда не рассказывал?
   Те отрицательно покачали головами.
   - Ну, так я же вам расскажу, как это было.
   - Пожалуйста, приберегите этот рассказ до окончания обеда, - стал убедительно просить гостя Госвин Стеен, - ведь вы знаете, что в желчном настроении не следует садиться за стол.
   - Ваше отеческое сердце не может расстроить добрая весть о сыне, - возразил Тидеман.
   - У меня нет более сына, - продолжал настойчиво утверждать Стеен. - Я поступил с ним по глаголу Священного Писания: "Если рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, то отсеки ее и брось от себя".
   - Вы тверды в Библии, - сухо заметил ему Тидеман. - Если бы все мы вздумали поступать согласно приведенному вами тексту, то немногие бы из нас уцелели.
   Госвин Стеен строго посмотрел на говорившего, а тот на строгий взгляд отвечал улыбкой.
   Мать и дочь собирались было удалиться, но гость удержал Гильдегарду словами:
   - Побудьте еще немного с нами, Гильдегарда. Мне приятно видеть, что вы напоминаете вашего брата выражением глаз, тех прекрасных, честных глаз, в которые я так любил смотреть. Скажите мне, как переносит ваше сердце разлуку с Реймаром?
   Гильдегарда отвечала только слезами.
   - Вот, взгляните-ка, старый друг, эта бедняжка никак не может забыть той "руки", которую вы решились отсечь в гневе!
   - Перейдем к другому разговору; я не люблю вспоминать прошлое, - отвечал уклончиво Стеен.
   - И я понимаю почему: потому что ваше внутреннее сознание не могло бы оправдать вашей суровости.
   - Вот ведь я так радовался нашему свиданию, - сказал хозяин дома нерешительно, - а вы... вы непременно хотите возбудить во мне желчь даже и в этот хороший миг!
   Тидеман медленно покачал головой, а затем, положив руку на плечо Стеена, сказал:
   - Вы странный человек! Какой же отец не слышит с радостью добрые вести о сыне! Тучки набегают иногда во всякой семейной жизни. Так оно и должно быть; а то мы бы избаловались солнцем вечного, немеркнущего счастья. Но буря должна миновать, и небо должно опять проясниться. А вы все еще держите грозу в сердце, и даже голос ваш напоминает раскаты отдаленного грома.
   Госвин Стеен хотел что-то возразить, но гость продолжал:
   - Нет, нет, старый друг, вы должны подчиниться великой заповеди всепрощающей любви; вспомните: "Остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим!" Смотрите, я еще раз сегодня же возвращусь к этому предмету разговора, а теперь готов поступить по вашему желанию и перейти к другому.
   И почтенный Тидеман стал весело разговаривать с Гильдегардой, заставил ее забыть о слезах, заставил смеяться своим шуткам. И сам хозяин дома, невольно поддаваясь чужой веселости, несколько повеселел, а фрау Мехтильда, по временам заглядывавшая в комнату, принимая участие в общем разговоре, так и сияла счастьем, потому что не могла не заметить поразительную перемену, произведенную гостем в ее муже.
   Наконец, все ее занятия на кухне были окончены, и она весьма грациозно подала руку гостю, чтобы провести его в столовую, лучшую комнату дома, отличавшуюся от всех других своим пышным убранством. Это убранство могло действительно дать некоторое понятие о богатстве старинного торгового дома. Стены столовой были покрыты богатой резьбой, полы устланы пестрыми коврами, а высокие поставцы по углам гнулись под тяжестью прекрасных серебряных и золотых сосудов. Окна, с тонкими и узорчатыми свинцовыми оконницами, пропускали свет сквозь причудливо расписанные стекла, в то время составлявшие очень дорогую и редкую роскошь даже и в богатых бюргерских домах.
   Обширный дубовый стол был покрыт скатертью, спускавшейся почти до пола; на самой середине стола солонка, около которой положены были хлебы самых разнообразных форм. Столовый прибор состоял из глиняной расписной посуды, покрытой глазурью, из оловянных сосудов и серебряных ложек и ножей. Вилок за столом не полагалось: они вошли в употребление не ранее конца XVI века.
   Прежде чем вся семья села за стол, старик Даниэль принес обычные сосуды с водой для мытья рук и полотенца. А затем началось угощение гостя теми лакомыми блюдами, которые фрау Мехтильда успела изготовить, воспользовавшись коротким промежутком времени до обеда.
   Богатство дома ощущалось и в тех прекрасных винах, которые хранились в домашнем погребе, и Тидеман особенно охотно подливал себе старого красного вина, вскипяченного с какими-то специями. Вообще, заметно было, что гость любит покушать и выпить лишнюю чару, если его не отвлекали от этого удовольствия более важные дела. Но - при своей педантической преданности делу - он, конечно, мог сам себе позволить лишь очень редко это удовольствие, и тем более доставляло оно ему наслаждение. Для каждой хорошей хозяйки дома возможность угостить господина Тидемана была бы положительным счастьем! Он всего отведал и все умел похвалить. Но более всего удостоил похвалами тот ароматный напиток, который фрау Мехтильда поднесла своему гостю после обеда. Она особенно гордилась тем, что редкий рецепт, по которому этот напиток изготовлялся, происходил еще из римской древности и к ней самой перешел по наследству от отца, богатого Вульфа фон Вульфмана.
   - Воздай вам Бог за все то удовольствие, которое вы мне сегодня доставили! - сказал Тидеман, обращаясь к хозяйке дома. И с этими словами он осушил свой бокал и поднялся из-за стола. - В виде благодарности позвольте же мне исполнить обещание и рассказать вам о похвальном поступке вашего сына, который мужеством своим спас мне жизнь.
   Хозяин дома во время рассказа гостя с недовольным видом отвернулся в сторону; но зато в глазах жены его и дочери засветилась самая искренняя радость. Когда же дело дошло до упоминания имени Кнута Торсена, Госвин Стеен встрепенулся. Тидеман это заметил, хотя и не выказал этого, и, по-видимому, продолжал свой рассказ, только обращаясь к матери и дочери.
   - Ну, а теперь скажите же, старый друг, - сказал он по окончании рассказа Госвину Стеену, - разве в данном случае Реймар не поступил как истинно храбрый и благородный человек?
   - Это нимало не заглаживает той трусости, которую он позднее выказал, - резко отозвался Стеен. - Разве не бывает и того, что человек, удостоившись лавров за один из своих подвигов, потом умирает презренный и забытый всеми!
   - Так расскажите же по крайней мере, в чем именно заключается провинность Реймара! - добавил Тидеман.
   - Здесь не место говорить об этом, - отвечал Стеен, который, видимо, начинал выказывать сильное волнение. - Если вы хотите сойти со мной в мою контору, то я охотно готов отвечать вам на ваши вопросы.
   Тидеман согласился на предложение и стал прощаться с хозяйкой дома и ее дочерью.
   - Я надеюсь, - сказал он им с дружеской искренностью, - что увижусь с вами вскоре и час свидания, конечно, уже не будет более смущен никакими тяжелыми впечатлениями...
   При этом он взглянул в сторону хозяина дома, который нетерпеливо ожидал его на пороге столовой.
   Молча спустились друзья с лестницы вниз, и даже после того, как они пришли в контору и сели, ни один из них не решался начать речь первый.
   Наконец молчание прервал Госвин Стеен, сказав:
   - Хотя и неохотно возвращаюсь к этим воспоминаниям, однако же вы должны знать те основания, которые побудили меня к разрыву с сыном; потому что я желаю оправдаться перед вами.
   - Поверьте, что я все, что вы пожелаете сказать, выслушаю с величайшим участием, - отвечал Тидеман, внимательно вглядываясь в своего друга.
   Госвин сделал над собой усилие, чтобы овладеть собой, но это было нелегко. По крайней мере его голос дрожал, когда он заговорил:
   - Любекский военный корабль, высланный в Норезунт для защиты Бойской флотилии, стал на якорь близ лесистого берега, когда бойские корабли уже показались на горизонте, в Каттегате. В то же самое время из Скельтервига неожиданно явился разбойничий корабль, подошел к нашему военному кораблю, и капитан военного любекского корабля (я тогда еще называл его своим сыном!) так перепугался предстоявшей ему схватки, что поскорее поднял паруса и предался постыднейшему бегству, оставив несчастную Бойскую флотилию на произвол судьбы. Ну, что же вы скажете, дорогой друг? Разве же честный, уважающий себя человек, которому поручена охрана драгоценного груза на Бойском флоте, может поступить таким образом? Или, может быть, и вы тоже не откажетесь этот способ действия назвать не более как подлой трусостью?!
   Тидеман, по обычаю своему, сидел откинувшись на спинку стула и внимательно рассматривал свои ногти. Прошло несколько минут прежде, нежели он ответил:
   - Скажите, пожалуйста, от кого же вы получили такие подробные сведения об этом поступке вашего сына? Сколько я знаю, из всех бывших на Бойском флоте до сих пор никто еще не вернулся?
   - Я получил эти сведения от человека, который был очевидцем события! - с некоторым смущением отозвался Стеен.
   - Ну, а вы твердо убеждены в том, что этот свидетель - честный человек? - продолжал далее допрашивать Тидеман, все пристальнее вглядываясь в лицо Стеена.
   Стеен смутился еще более.
   - Легко может быть, что вы, - и Стеен несколько замялся, - что вы можете кое-что против него иметь, так как из вашего рассказа я вижу, что он грубо и дерзко поступил с вами там, в Лондоне...
   - Да уж вы не о Кнуте ли Торсене говорите? - воскликнул Тидеман, и взор его заблистал молнией.
   Стеен утвердительно кивнул головой.
   - Боже ты мой! - горячо продолжал гость. - И такому темному, подозрительному проходимцу вы оказываете доверие, придаете значение его свидетельству? Человеку, исключенному из нашего союза за нарушение доверия, проникнутому местью и злобой против вашего сына за то, что он защитил мою жизнь, - такому-то человеку вы поддались настолько, что решились отказаться от своей собственной плоти и крови!
   - Я не знал, что у Торсена есть повод для мести Реймару!
   - Это не может служить вам извинением, - резко заметил Тидеман. - Так мог бы поступить молодой сорвиголова, а никак не разумный отец, любящий своего сына! Можете ли вы быть уверенным в том, что этот Торсен сказал вам правду?
   - Да! - сказал Стеен, смущенно опустив глаза. - Тем более что он вызывался представить свидетельство всех экипажей, захваченных в плен вместе с судами Бойского флота. Он даже угрожал мне тем, что этих свидетелей представит в суд, и потому вы понимаете, что я был страшно встревожен, потому что мое честное имя было бы тогда опозорено, а сын мой беспощадно подвергнут тому же суду, который и Иоганна Виттенборга признал виновным.
   Госвин Стеен опустил голову и сложил руки на груди.
   - Ну, а что же датчанин Торсен? - продолжал расспрашивать Тидеман. - Я не слыхал о том, чтобы он привел свои угрозы в исполнение.
   - Полагаю, что он и не мог их выполнить, потому что я купил его молчание на вес золота.
   - Ага! - воскликнул Тидеман. - Так птичка-то попалась на приманку?
   Стеен отвечал вспыльчиво:
   - Вы странные употребляете выражения!
   - Старому другу не приходится взвешивать свои слова! - отвечал Тидеман. - Да сверх того это сущая правда. Датчанин, попросту говоря, вас надул. Он ни в каком случае и никого не мог представить в качестве свидетеля в подтверждение своего показания, потому что все экипажи судов, участвовавших в Бойской флотилии, были сброшены пиратами в море.
   - А вы-то откуда это знаете? - спросил с изумлением Стеен.
   - Это моя тайна! - сказал Тидеман. - Но только уж, конечно, моим словам в данном случае вы можете скорее поверить, нежели лживым уверениям этого негодяя Торсена. О, боже мой! - продолжал он гневно, шагая взад и вперед по комнате. - Как я подумаю, что отец, основываясь на показаниях мерзавца, порывает связи с единственным своим сыном, да еще с каким сыном-то, которым гордиться бы следовало!.. Да я бы не знаю что отдал, чтобы иметь право назвать его своим сыном! Нет, вы скажите, скажите мне, старый друг, должно быть, вы тогда совсем всякий рассудок потеряли, что могли так действовать? Знаете ли вы по крайней мере, где он теперь находится?
   Госвин Стеен мрачно и упорно старался от него отвернуться. Его голос звучал неприятно, когда он возразил:
   - Хорошо вам теперь мораль разводить! Будь вы на моем месте, так небось так же бы поступили.
   - Никогда!
   - Разве же я мог знать, что этот Торсен меня обманывает? - воскликнул Стеен. - Разве я не должен был опасаться того, что он действительно представит свидетелей? Не должен ли был ради себя самого и ради моего сына отклонить угрожавшую нам опасность?
   - Вы поступили неразумно, - возразил Тидеман, - вам бы следовало сначала вынудить обманщика к тому, чтобы он представил свидетелей, и показания этих свидетелей вам следовало бы выслушать лично.
   - Да ведь они же находились в плену, - продолжал утверждать Стеен.
   - А если в плену, то как же он-то доставил бы их на суд в Любек! - с досадой сказал Тидеман.
   - Городской совет, пожалуй, и выплатил бы за них выкуп!.. К тому же мы тогда еще не были в открытой вражде с Данией. Пленники могли быть тогда и в плену допрошены под присягой.
   - Да! Воображаю, какой ценой куплено было вами молчание этого Торсена! - сказал немного спустя Тидеман.
   - Очень и очень дорогой! - подтвердил Стеен, снова впадая в тревожное состояние. - Жертва, принесенная мной тогда, отзывается еще и сегодня и возбуждает во мне самые тягостные опасения!.. Тидеман! - добавил он порывисто, понижая голос и судорожно хватая своего гостя за руку, - вы называете себя моим другом, и теперь, именно теперь вам представляется случай мне это доказать, потому что... я стою на краю ужасной пропасти!
   И он в тревожном ожидании смотрел на своего гостя, который принял очень равнодушный вид.
   - Вы должны все узнать, - продолжал Госвин Стеен боязливо, и он рассказал ему о всех тех пожертвованиях и убытках, какие в течение последних лет выпадали на его долю.
   - Каждый источник иссякает, - заключил он, наконец, со вздохом, - когда прекращается приток извне. Я твердо был уверен в том, что Торсен сдержит свое слово и возвратит мне мою ссуду в определенный срок. Он этого не сделал - ясно, что он мошенник!
   - Так заставьте его, - лаконично заметил Тидеман.
   - И этого не могу сделать, - проговорил окончательно растерявшийся Госвин Стеен. - Долговое обязательство его, занесенное в книгу городского совета, каким-то совершенно необъяснимым образом исчезло из книги, а свидетелей моих я не имею возможности представить в суд.
   - Это и очень странно, и очень дурно, - сказал Тидеман строгим тоном, пожимая плечами, - при сединах следовало бы действовать разумнее и не доверяться слепо каждому встречному негодяю!
   - Да разве же я не все сделал для обеспечения себя! - жалобно проговорил Стеен, снова хватая Тидемана за руку. - Вы видели меня сегодня спокойным и в хорошем расположении духа, но это была только личина, которую я на себя надел. В моем сердце - отчаянье, которое мне ни днем ни ночью не дает покоя. Все ближе и ближе подхожу я к зияющей пропасти, и недалек тот час, когда старая фирма моя будет опозорена, потому что ее нынешний владелец не в состоянии будет выполнить свои обязательства. Друг Тидеман, вы - единственный человек, которому я решился доверить эту страшную тайну. Сжальтесь же и спасите меня! Ведь вы человек богатый, - продолжал Стеен после некоторого молчания, в течение которого он напрасно ожидал ответа от своего гостя, - какие-нибудь сто тысяч марок еще не разорят вашу кассу, а мне они помогут выйти из моего положения. Вам известны мои коммерческие способности и мое рвение к делу - достаточно будет нескольких лет, чтобы опять восстановить все значение моей фирмы!
   - Так-то так, - холодно отвечал Тидеман, - восстановить значение фирмы нетрудно, но старый хозяин ее близится к краю гроба и не сегодня завтра может умереть. Кто же тогда принял бы на себя уплату данных мной денег?
   - Я чувствую себя еще сильным, - отвечал Стеен, быстро выпрямляясь, - и думаю еще не скоро умереть.
   - Человек предполагает, а Бог располагает, - спокойно отвечал гость. - Или вы думаете, что я настолько же легкомыслен, как и вы? Да притом мое богатство ведь не мне одному принадлежит, а также моим детям. Это было бы с моей стороны преступлением - отнимать у них часть их наследства; а потому первым условием моего согласия на ссуду должно быть прочное обеспечение. Несколько иначе обернулось бы дело, если бы ваш сын был совладельцем вашей фирмы. Тогда в случае вашей смерти я мог бы на него понадеяться. Притом же в сыне и его молодости уже заключается некоторого рода ручательство, которое мне не может представлять ваш преклонный возраст.
   - О, вы жестоки! Ужасно жестоки! - простонал Стеен.
   - Я только осторожен, как и следует быть при моих сединах. Помиритесь с вашим Реймаром. Вызовите его с чужбины, и тогда мы с вами можем подробнее поговорить об этом деле.
   - Этого я не могу - это не в силах моих! - с упрямой горячностью воскликнул Стеен. - Это походило бы на извинение; а какому же отцу пристойно извиняться перед сыном?
   - Все мы люди, и все способны заблуждаться, - возразил Тидеман. - Может и отец впасть в ошибку, и если этот отец свою ошибку сознает и вызовет с чужбины своего несправедливо отвергнутого сына, то, поверьте, и Бог, и ангелы возликуют в небесах. Опомнитесь, Госвин Стеен, ведь есть еще время!
   - Нет, нет, не могу - не смею! - вскричал Стеен с ужасным выражением лица.
   - Ну, так и бог с вами! - холодно произнес Тидеман. - В таком случае пусть сама судьба сломит вашу непомерную гордыню. Прощайте!
   И он удалился медленными шагами.
   С невыразимым отчаянием посмотрел ему вслед Госвин Стеен и смотрел до тех пор, пока не захлопнулась за ним входная дверь, тогда он в изнеможении опустился на стул...

XXV. Расчеты сердца

   Город Визби на острове Готланд, долгое время служивший главным передаточным пунктом торговли между русско-азиатским Востоком и европейским Западом, один из важнейших пунктов ганзейской торговли на Балтийском море, уже очень рано разбогател и приобрел весьма важное значение. Богатство города отразилось на внешнем его облике, и тесные, извилистые улицы Визби, застроенные уже в конце XIII века прекрасными домами, а также восемь церквей, воздвигнутых во славу Божию различными национальностями, стекавшимися в город Визби, не уступали в красоте постройки и в благолепии внутреннего убранства храмам, воздвигнутым в других важнейших ганзейских центрах.
   Первый удар по благосостоянию Визби был нанесен хищническим набегом аттердага; позднее, в течение четырех последующих веков, город много страдал от разных невзгод и разрушений. Но самым страшным ударом торговому значению города было, конечно, открытие морского пути в Индию, совершенно изменившее направление всех путей европейской торговли.
   Но в то время, которое мы описываем, город Визби был еще далек от упадка, и дворцы местных купцов еще гордо возвышались на тесных улицах, которые были несколько мрачны от этих высоких домов. Жители Визби уже успели несколько оправиться от датского набега, потому что их богатства действительно напоминали неистощимый рог изобилия, который, несмотря ни на какие удары и потрясения, постоянно продолжал пополняться.
   На улице, которая вела к гавани, только что отстроилось новое роскошное здание, такое громадное и прочное, как будто оно было построено на века. В нем помещалось множество обширных магазинов, наполненных драгоценнейшими товарами, привезенными из Руси и с далекого Востока. Сквозь толстые решетки в окнах нижнего этажа видно было множество работавших там писцов, приказчиков и мальчиков, между тем как в обширных складах и во дворе крючники были заняты погрузкой и выгрузкой возов с товаром и то вносили в магазины, то выносили из них громадные тюки.
   Под начертанной около дверей торговой маркой фирмы было высечено на камне имя ее владельца: "И. Л. Тидеман фон Лимберг". Однако же ни он сам, ни его сыновья не заведовали этой побочной отраслью его обширного торгового дела; управление ею главным образом лежало на ответственности Реймара Стеена. Старый хозяин лишь изредка наезжал в Визби, чтобы ознакомиться с положением дел, и каждый раз только пожимал руку своему доверенному и выражал ему свою признательность.
   Как раз накануне того дня, о котором теперь идет речь, Тидеман опять прибыл в Визби, и прибыл не один, а с дочкой своей Росвинтой, которая хотела ближе познакомиться с недавно основанным новым отделением торговой фирмы отца. Это желание было не простым любопытством, а следствием того, что Росвинта действительно интересовалась торговлей и у себя дома сама управляла маленькой конторой, с особым штатом приказчиков и мальчиков, которые исполняли поручения. А потому ничего не было удивительного в желании дочери Тидемана познакомиться с новой конторой в Визби. Но отец ее был человек весьма проницательный и хотя не показывал виду, однако же очень хорошо знал, что Росвинту привлекает в Визби совсем иной магнит.
   Росвинта много раз видела Реймара в доме отца своего, знала, что ему отец обязан спасением жизни, и хотя она никогда этого не высказывала, однако же от внимания старого Тидемана не ускользнуло то, что этот прекрасный юноша пришелся ей очень по сердцу. После его отъезда в Визби она не заговаривала о нем и только однажды сказала: "Он - хороший человек; и добродушие, и мужество так и светятся у него в глазах!" Этих немногих слов было достаточно для отца, которому хорошо была известна искренность Росвинты в проявлениях чувства. Отчасти это глубокое и теплое понимание чувств дочери происходило и оттого, что он всегда относился к ней как друг и, рано овдовев, перенес на нее всю любовь, которую питал к ее матери. Чем более подрастала его дочь, тем более он ее любил, тем искреннее и теснее становились их отношения. Недаром называл он дочь "своим драгоценным алмазом" - и он был прав, потому что Росвинта при всех своих внутренних качествах и внешне была прекрасна. И, несмотря на то что в чертах ее лица вовсе не было классической правильности, в ее темных глазах столько светилось ума и душевной красоты, что, уж раз увидев ее, не было возможности забыть эти чудные глаза. То же случилось и с Реймаром, который, пожив некоторое время в доме Тидемана и уезжая оттуда, с особенным чувством целовал руки Росвинты, которая... никогда не забывала вспомнить о Реймаре во время своей вечерней молитвы.
   И вот Тидеман с дочерью приехал в Визби. Реймар по долгу службы представил ему полный отчет о состоянии дел, и затем друзья сошлись за веселым обедом в одной из комнат верхнего этажа, убранной чрезвычайно роскошно.
   Тидеман выждал того момента, когда первые кубки вина ецъ можетъ быть, въ данномъ случаѣ, судьею своего сына. Удовольствуйтесь этимъ!
   Варендорпъ хотѣлъ что-то возразить, но купецъ продолжалъ:
   -- Я положилъ черный шаръ противъ Іоганна Виттенборга. И если бы вы, господинъ бюргермейстеръ, задумали мнѣ задать тотъ вопросъ прежде голосованія, то я бы, конечно, воздержался отъ подачи моего голоса. Но теперь дѣло сдѣлано, и судъ долженъ свершиться. Но знайте, что я не буду присутствовать при этомъ кровавомъ зрѣлищѣ, если бы даже мнѣ самому пришлось за это отвѣчать головою. Такъ и знайте, и затѣмъ, Богъ съ вами!
   И, гордо выпрямившись, твердою поступью направился онъ изъ зала къ выходу. Никто не осмѣлился произнести ни слова, и только тогда, когда дверь захлопнулась за Стееномъ, всѣ заговорили разомъ, шумно выражая самыя противоположныя мнѣнія и воззрѣнія.
   Въ тотъ же самый день, на любекской торговой площади воздвигнутъ былъ черный роковой помостъ, на которомъ несчастному

   Виттенборгу предстояло сложить голову. Когда, на слѣдующій день, солнце стало клониться къ западу, осужденный выведенъ былъ на казнь. Пестрая, разнообразная толпа заполняла всѣ улицы, по которымъ слѣдовало проходить печальному шествію...
   Немногіе въ этотъ день сидѣли дома. Къ числу этихъ немногихъ принадлежалъ и Госвинъ Стеенъ, который не двинулся изъ своей конторы. Но онъ не работалъ: онъ сидѣлъ за столомъ, опершись головою на руки, и былъ погруженъ въ глубокое раздумье.
   Вдругъ раздался звонъ колоколовъ и загудѣлъ, печальный и унылый... Шумъ и говоръ на улицѣ все возросталъ; масса какихъ-то длинныхъ и безобразныхъ тѣней, отражаемыхъ косыми лучами заходящаго солнца на задней стѣнѣ конторы, пронеслась, спѣшно и трепетно, подобно привидѣніямъ. Шествіе, сопровождавшее осужденнаго на казнь, проходило мимо, по улицѣ. Затѣмъ, шумъ и говоръ постепенно затихли: -- шествіе достигло торговой площади. Госвину стало душно въ комнатѣ, онъ открылъ окно и оперся о подоконникъ.
   И вотъ снова загудѣли колокола -- рѣзко и мѣрно отбивая похоронный звонъ... Земное правосудіе было удовлетворено. Но Стеену слышался -- въ ушахъ его все еще раздавался голосъ, повторявшій ему непрестанно: "Не забудьте же этого часа, Госвинъ Стеенъ, и дай Богъ, чтобы это воспоминаніе не оказалось для васъ слишкомъ тягостнымъ. Но я прощаю вамъ"!
   И этотъ твердый, сильный мужчина затрепеталъ всѣмъ тѣломъ и въ отчаяньи сталъ ломать себѣ руки. И взоръ его еще разъ упалъ на ярко освѣщаемый солнцемъ выступъ входной двери. Было ли то утѣшеніе, посылаемое ему скорбною душею невинноказненнаго, или то былъ перстъ Божій, указывавшій заблудшему путь спасенія,-- но Госвинъ Стеенъ могъ совершенно свободно прочесть на стѣнѣ крупно-изсѣченную надпись:
   "Живъ еще старый Богъ"!
   

XX.
Бѣдствія любечанъ.

   Суровый приговоръ, произносенный любечанами надъ Іоганномъ Виттенборгомъ, какъ будто проклятіемъ какимъ-нибудь тяготѣлъ надъ всѣмъ городомъ. Лѣто и осень были непогодливы и неурожайны; за неурожаями, естественно, наступила страшная дороговизна съѣстныхъ припасовъ. Всѣ дѣла были въ застоѣ торговли послѣ неудачнаго исхода войны съ Вольдемаромъ и масса рабочихъ, и въ особенности рыбаковъ, была отпущена хозяевами. Страшный призракъ голода явился на улицахъ города Любека, покрытыхъ толстымъ слоемъ снѣга; слѣдомъ за голодомъ пришли гибель и отчаянье. Сволочи всякаго рода въ большомъ городѣ всегда бываетъ довольно, а тутъ вдругъ развелось ея въ Любекѣ столько, что отъ воровъ честнымъ людямъ житья не стало. Ни какая стража, ни какой дозоръ не могли отъ нихъ уберечь, такъ что число торговцевъ на городской площади стало постепенно уменьшаться -- никто не хотѣлъ выѣзжать для торга даже и на обычные, еженедѣльные базары.
   Ко всему этому прибавилось еще дурное положеніе политическихъ дѣлъ.
   Король Ганонъ Норвежскій былъ обрученъ съ принцессой Елисаветой, сестрой Гейнриха Желѣзнаго, герцога Голштинскаго. Благодаря какой-то несчастной случайности невѣста Ганона попала въ плѣнъ къ аттердагу, который такъ ловко съумѣлъ обойти Ганона, что тотъ рѣшился избрать себѣ въ супруги принцессу Маргариту, младшую дочь Вольдемара. Этимъ самымъ уже обезпечивался союзъ Даніи съ Норвегіею. Ганзейцы оставались совершенно покинутыми, потому что и на шведовъ тоже нечего было расчитывать, пока Швеціею правилъ слабодушный Магнусъ. Правда, что порвавъ связи съ скандинавскимъ государствомъ, ганзейцы сблизились съ ихъ соперниками и противниками, Голштинскимъ и Мекленбургскимъ герцогами, и это сближеніе привело вскорѣ къ прочному союзу; но тѣмъ не менѣе ганзейскіе города съ великою тревогою ожидали конца перемирія съ королемъ Вольдемаромъ и очень опасались того, что онъ пожалуй вздумаетъ пойти противъ нихъ войною, въ союзѣ съ Норвегіей и Швеціей.
   Въ довершеніе бѣдствія появилась въ Любекѣ опустошительная черная смерть, завезенная изъ Азіи въ Европу въ 1348 году. Для страшной заразительной болѣзни въ Любекѣ нашлась удобная почва, подготовленная нуждою, голодомъ и всякими лишеніями, среди которыхъ влачили свое бѣдственное существованіе низшіе классы населенія. Дикія раздирающія сцены стали ежедневнымъ обычнымъ явленіемъ любекской городской жизни. Безкормица и беззработица вынуждала несчастныхъ мастеровыхъ и незанятыхъ рабочихъ къ тому, что они и послѣднее пропивали, стараясь хоть на минуту себя отуманить. Смерть пожинала обильную жатву и уносила жертву за жертвой, обозначая путь свой гробами, за которыми слѣдомъ, вопя и ломая руки, шли брошенные на произволъ судьбы сироты и бездомники. Голодъ -- страшный, едва прикрытый лохмотьями, выражался на лицахъ всѣхъ несчастныхъ, словно тѣни бродившихъ по улицамъ города. И только дерзкое преступленіе, неостанавливавшееся ни передъ грабежомъ, ни передъ убійствомъ -- смѣло поднимало голову и всѣмъ глядѣло грозно въ очи... Вотъ что представлялъ въ описываемое нами время несчастный городъ Любекъ, недавно еще цвѣтущій и богатый!
   И въ домѣ мейстера Детмара тоже было мало утѣшительнаго. Плохое положеніе дѣлъ вынудило хозяина распустить всѣхъ своихъ рабочихъ, и тамъ, гдѣ еще недавно жизнь текла такъ легко и весело -- водворились мракъ и тишина. Всѣ со страхомъ и трепетомъ ежеминутно ожидали того, что вотъ-вотъ и къ нимъ также заглянетъ страшная гостья безпощадно вырветъ одного изъ членовъ тѣснаго семейнаго кружка.
   Самого мейстера Детмара, прежде столь веселаго и бодраго,-- узнать было невозможно. Тревожный и праздный, онъ бродилъ изъ угла въ уголъ по опустѣлому дому, постоянно озираясь и пугаясь каждаго шороха. Уже два дня его жена лежала въ постели, больная, а не далѣе какъ съ нынѣшняго утра и дочь его Елисавета не могла встать съ постели...
   Истиннымъ благополучіемъ для Детмара было то, что Янъ жилъ у него въ домѣ. Если онъ и не могъ его надлежащимъ образомъ утѣшить и разсѣять, за то онъ готовъ былъ на всякую помощь по хозяйству и управленію домашнимъ порядкомъ, такъ какъ все это обрушилось на Детмара. Послѣдняя служанка сбѣжала изъ дома, когда увидила, что господа заболѣли. Вѣсть, разнесенная ею въ околодкѣ о болѣзни фрау Детмаръ, побудила всѣхъ сосѣдей даже не подходить къ ихъ дому: никто уже не сомнѣвался въ томъ, что они должны были ожидать къ себѣ посѣщенія черной смерти.
   -- Ну, и Богъ съ ними,-- заявилъ Янъ хозяину,-- пусть обѣгаютъ насъ: я около васъ останусь, и вы не будете нуждаться ни въ чьей помощи.
   -- Спасибо тебѣ,-- отвѣчалъ ему Детмаръ плаксивымъ тономъ, тревожно прислушиваясь у дверей жениной спальни.-- Что это? какъ будто чихнулъ кто-то изъ нихъ?-- боязливо спросилъ онъ (первымъ признакомъ заболѣванія черною смертью было усиленное чиханье).
   -- Нѣтъ! я ничего подобнаго не слышалъ,-- сказалъ Янъ.-- Да и зачѣмъ вы это сейчасъ все дурное предполагаете?
   -- Ахъ, да и то правда! Но вѣдь поневолѣ натерпишься страха! Ой, батюшки... Кажется, и у меня теперь начинается... Чхи!..
   Янъ невольно разсмѣялся; но Детмаръ не обратилъ на это никакого вниманія, и еще тревожнѣе прежняго спросилъ его:
   -- А что? посмотри-ка! Лицо-то у меня еще не почернѣло?
   Янъ увѣрилъ его, что ничего подобнаго нѣтъ.
   Вскорѣ послѣ того жена кликнула мейстера Детмара въ спальню. Детмаръ ожидалъ всякихъ ужасовъ, не могъ говорить отъ волненія -- и какъ же былъ онъ удивленъ, когда она ему заявила, что она чувствуетъ себя гораздо лучше.
   -- А наша Лизочка?-- шепнулъ онъ ей. Фрау Детмаръ взглянула на дочь.
   -- Она спитъ совершенно спокойно,-- сказала она,-- и я даже думаю, что мы всѣ переболѣли только отъ страха.
   -- Дай-то Богъ!-- проговорилъ Детмаръ съ глубокимъ вздохомъ.
   -- А гдѣ же Янъ?-- спросила супруга.
   -- А здѣсь же. Этотъ добрый малый большая для меня подмога.
   -- Но только ты распорядись, чтобы онъ не выходилъ на улицу, чтобы какъ-нибудь не занести къ намъ въ домъ эту страшную болѣзнь. Если мы съумѣемъ оберечь себя отъ всѣхъ сношеній съ зараженными, то черная немочь, можетъ быть и не переступитъ нашего порога. По счастью, у насъ въ кладовой еще довольно есть запасовъ.
   Мейстеръ Детмаръ молчаливымъ кивкомъ головы на все изъявилъ полнѣйшее согласіе, и еще разъ порадовался тому, что жена у него такая умная да разумная.
   Когда, въ теченіе дня, оказалось, что и фрейлейнъ Елисавета тоже оправилась отъ своего внезапнаго нездоровья, то Детмаръ даже расправилъ на лбу морщины и какъ будто повеселѣлъ.
   Мирно и тихо потекла послѣ этого жизнь семьи, добровольно уединившей себя отъ всякихъ сношеній съ внѣшнимъ міромъ. И если на хозяевъ даже это уединеніе дѣйствовало иногда довольно непріятно, нагоняя на нихъ тоску, то никакъ нельзя было сказать того же о Янѣ и Елисаветѣ, которые умѣли разнообразить свое уединеніе нескончаемыми разговорами, шутками, разсказами и пересмѣшками. Ихъ веселое настроеніе, конечно, воздѣйствовало и на родителей, и въ пустыхъ комнатахъ чаще и чаще сталъ раздаваться звонкій, заливчатый смѣхъ молодежи, къ которому часто примѣшивались густыя басовыя ноты смѣха самого мейстера Детмара. Онъ теперь ужъ и самъ начиналъ подтрунивать надъ своимъ страхомъ и опасеніями, которыя пережилъ въ теченіе вышеописаннаго нами утра, и не зналъ, какъ возблагодарить Бога за то, что Онъ избавилъ его самого и семью его отъ страшной заразы.
   Когда домъ мейстера Детмара опять прозрѣлъ, т. е. вновь открылись его окна и двери и возстановились сношенія съ внѣшнимъ міромъ, въ окна уже свѣтило первыми теплыми лучами весеннее солнце, еще разъ одолѣвшее суровую зиму, а съ нею вмѣстѣ какъ бы разомъ изгнавшее изъ Любека всѣ нахлынувшія на него бѣды. Зараза миновала. Городской совѣтъ озаботился объ обильномъ подвозѣ зернового хлѣба, при чемъ и голоду въ низшихъ классахъ былъ положенъ предѣлъ; а тамъ, мало-по-малу стала вновь оживляться и торговая, и промышленная дѣятельность города, и безработица тоже прекратилась.
   Когда Янъ снова, послѣ долгаго отсутствія, явился въ контору Госвина Стеена, тотъ не выказалъ никакого особеннаго изумленія, никакой особенной пріязни къ юношѣ. Тяжелый періодъ, въ теченіе котораго зараза свирѣпствовала въ Любекѣ, удивительно притупилъ всякія чувства. Гораздо менѣе удивлялись тому, что сегодня видѣли въ гробу человѣка, вчера еще свѣжаго, живого и здороваго, нежели тому, что человѣкъ успѣлъ ускользнуть изъ когтей злой судьбины. Яну даже не пришлось извиняться передъ хозяиномъ въ своемъ долгомъ отсутствіи, тѣмъ болѣе, что во время эпидеміи и дѣла было немного.
   

XXI.
Подъ личиною честности.

   Первымъ постороннимъ посѣтителемъ дома Детмаровъ былъ думскій писецъ Бееръ. Само собою разумѣется, онъ весьма сожалѣлъ о томъ, что такъ долго лишенъ былъ возможности видѣть почтенное семейство мейстера Детмара.
   -- Пытался, многократно пытался,-- увѣрялъ Бееръ,-- даже въ двери стучался какъ-то однажды. Но все совершенно напрасно... Мои опасенія и безпокойство о васъ -- доходили донельзя. И какъ это вы, почтенная фрау Детмаръ, были въ состояніи такъ надолго прервать всякія сношенія съ городомъ?
   -- О!-- отозвалась Елисавета, вмѣсто своей матери,-- это время не показалось намъ такимъ долгимъ: мы умѣли себя и позабавить Не правда ли, Янъ?-- добавила она, плутовски подмигивая юношѣ
   -- Ахъ, да, да! Я было и забылъ,-- поддакнулъ Елисаветѣ писецъ, съ злобной улыбкой,-- вѣдь молодой Ганнеке былъ тутъ же, въ домѣ съ вами. Ну, понятное дѣло, что для веселой-то молодежи время пролетѣло, конечно, незамѣтно; а вотъ каково-то почтеннымъ родителямъ было? Ну, да о нихъ въ нынѣшнее время, пожалуй, что никто и не спрашиваетъ.
   -- Ошибаетесь, г. Бееръ,-- рѣзко отозвалась Елисавета.-- И отецъ, и матушка принимали участіе въ нашемъ весельи и забавахъ.
   -- Ну, ужъ, конечно,-- добавила фрау Детмаръ въ примирительномъ тонѣ,-- стараешься, поневолѣ, какъ-нибудь украсить свое существованіе. Жаль, что вотъ мужа-то моего нѣтъ дома, а то онъ бы, вѣроятно, былъ очень радъ г. Бееру. Да неугодно ли вамъ будетъ присѣсть?
   И она при этомъ указала на одинъ изъ стульевъ у стола.
   -- Вы очень добры, почтеннѣйшая фрау Детмаръ,-- съ нижайшимъ поклономъ проговорилъ думскій писецъ,-- но я долго не могу у васъ остаться...
   -- Развѣ у васъ на рукахъ такія спѣшныя служебныя занятія?
   -- Не то, чтобы...-- пробормоталъ писецъ,-- но напала на меня такая тревога, что вотъ на мѣстѣ усидѣть не могу...
   -- Такъ что же это съ вами? Въ родѣ нездоровья, что ли?
   -- Да, я не очень-то расположенъ къ веселью, фрау Детмаръ! И, правду сказать, даже принялъ нѣкоторое рѣшеніе...
   -- Ужъ вы не руки ли на себя наложить вздумали!-- смѣясь, подхватила Елисавета.-- Въ такомъ случаѣ, вамъ мѣшать не слѣдуетъ.
   И при этомъ шалунья ухватила Яна за руку и чуть не въ припрыжку пустилась съ нимъ изъ комнаты.
   -- Ужъ вы не прогнѣвайтесь на шалунью,-- замѣтила супруга Детмара.-- Она вѣдь часто такое сболтнетъ, о чемъ и не думаетъ...
   -- Будто бы?-- съ язвительной усмѣшкой спросилъ Бееръ.
   -- Само собой! Вѣдь она еще почти ребенокъ.
   -- Ну, для ребенка-то она немножко ужъ перезрѣла. Но вы мнѣ позволите опять вернуться къ тому, что я уже говорилъ...
   -- Да, да, конечно. Вы сказали, что приняли какое-то рѣшеніе...
   -- Да, точно такъ-съ. Принялъ...-- и говоря это онъ старательно рисовалъ палкою на полу какіе-то гіероглифы.-- Я теперь, видите ли, мужчина въ самыхъ настоящихъ лѣтахъ...
   -- Да, конечно, въ самыхъ настоящихъ.
   -- Мѣсто у меня доходное; вотъ я и задумалъ жениться.
   -- Чтожъ? Весьма благоразумно съ вашей стороны.
   -- И я также смотрю на это дѣло. Вопросъ только въ томъ, найду ли я жену по себѣ?
   -- О, помилуйте!-- воскликнула фрау Детмаръ,-- да вѣдь вы такой женихъ, что въ любыя двери постучаться можете.
   -- Полно, такъ ли?-- спросилъ съ усмѣшкой Бееръ, и начертилъ на полу тростью огромное Е, наклонилъ голову на бокъ, и продолжалъ вкрадчивымъ голосомъ:-- А что, если бы я, примѣрно, за вашу дочку вздумалъ бы посвататься, хотя бы теперь-то я бы не рѣшился...
   -- Отчего же нѣтъ?-- съ удивленіемъ спросила фрау Детмаръ.
   -- А оттого, что она, повидимому, собирается идти подъ вѣнецъ съ этимъ Яномъ.
   -- Что такое!?-- воскликнула въ изумленіи фрау Детмаръ,-- съ Яномъ, съ этимъ бѣднымъ юношей, у котораго ни положенія нѣтъ никакого, ни гроша за душою не имѣется. Вы изволите, конечно, шутить, г. Бееръ?
   -- Ничуть не бывало. Я на этотъ счетъ очень примѣтливъ, почтеннѣйшая фрау Детмаръ. Эти молодые люди, очевидно, нравятся другъ другу.
   -- Ну, изъ этого еще, конечно, не слѣдуетъ, что они ужъ такъ непремѣнно и повѣнчаются.
   Бееръ пожалъ плечами весьма выразительно.
   -- Чего же вы тутъ сомнѣваетесь?-- съ нескрываемымъ волненьемъ спросила фрау Детмаръ.-- Янъ -- прекрасный юноша, но онъ нищій. Уже ради этого одного какое же можетъ быть у него будущее? Какъ же это вы можете думать, чтобы я свою дочку рѣшилась выдать за такого голяка! Или вы думаете, что я ее не люблю? Ну такъ ужъ вы очень, въ такомъ случаѣ, ошибаетесь!
   -- Посмотримъ, посмотримъ,-- отвѣчалъ ей Бееръ, приподнимаясь, чтобы поклониться входившему мейстеру Детмару.
   Затѣмъ, онъ посидѣлъ очень недолго и не возвращался къ затронутому имъ вопросу, хотя фрау Детмаръ нѣсколько разъ давала ему поводъ къ этому. По удаленіи его супруги о чемъ-то очень долго и серьезно судили и рядили, но сущность ихъ бесѣды, на первыхъ порахъ, осталась тайною для всѣхъ остальныхъ членовъ семейства.
   Однако же, Янъ уже вскорѣ послѣ того замѣтилъ, что его хозяева стали къ нему далеко не такъ ласковы, какъ прежде. Они стали относиться къ нему съ нѣкоторою сдержанностью. Елисавета очень часто выходила къ нему съ заплаканными глазами, и какъ ни старался Янъ развлечь ее, онъ ничего не могъ добиться; онъ сталъ даже замѣчать, что она начала его избѣгать, и это его очень опечалило, потому что ему всегда было такъ пріятно и весело съ этой милой шалуньей.
   Думскій писецъ сталъ чаще и чаще являться въ домъ Детмара. Онъ постоянно бывалъ очень любезенъ по отношенію къ Яну, но тотъ все же терпѣть его не могъ. Бееръ въ своемъ черномъ служебномъ одѣяніи постоянно представлялся ему чернымъ ворономъ, вѣщуномъ какого-то несчастія.
   Странно, что иногда намъ случается чаще всего встрѣчаться именно съ тѣмъ, кого мы стараемся избѣжать. Какъ ни старался Янъ избѣжать встрѣчи съ противнымъ для него Бееромъ,-- тотъ все же безпрестанно попадался ему на встрѣчу. Такъ вотъ и въ описываемый нами день, въ то время какъ Янъ направился изъ главной конторы Госвина Стеена въ городъ для исполненія различныхъ порученій,-- онъ носомъ къ носу повстрѣчался съ писцомъ у самаго выхода изъ дома. Они повстрѣчались въ самыхъ входныхъ дверяхъ, и Бееръ раскланялся съ нимъ чрезвычайно любезно, а минуту спустя обратился къ старому Даніэлю уже съ покорнѣйшею просьбою доложить о себѣ г. Госвину Стеену.
   

XXII.
Низкая клевета.

   Думскій писецъ засталъ Госвина Стеена въ очень тревожномъ настроеніи. Срокъ, въ который Кнутъ Торсенъ долженъ былъ вернуть ему полученныя въ ссуду деньги, давно уже истекъ, а между тѣмъ датчанинъ, видимо, и не думалъ о выполненіи своего обязательства. Нѣсколько разъ письменно напоминалъ ему объ этомъ Стеенъ; но никакого отвѣта на письма получено не было, такъ что оставалось только одно: -- начать противъ неисправнаго должника искъ, на основаніи долгового документа, записаннаго въ книгѣ ратуши. Стеенъ рѣшался на это очень неохотно, зная заранѣе, что его жалоба опять подниметъ старыя дрязги. Къ тому же онъ съ Варендорпомъ стоялъ не въ слишкомъ близкихъ отношеніяхъ; а между тѣмъ именно бюргермейстеру и предстояло быть судьею въ этомъ дѣлѣ. Судебное разбирательство могло легко дать поводъ къ непріятнымъ разслѣдованіямъ, которыхъ Стеенъ, во всякомъ случаѣ, желалъ бы избѣжать. Не смотря на все это, онъ долженъ былъ выступить съ жалобою противъ Кнута Торсена, такъ какъ послѣднія смутныя времена и общій упадокъ дѣлъ отозвались на Госвинѣ Стеенѣ крупными убытками. Къ выплатѣ крупной суммы въ 150,000 марокъ, которую Госвинъ роздалъ сочленамъ своимъ по городскому совѣту, чтобы замять дѣло о гибели Бойскаго флота, прибавились убытки въ смыслѣ потери той части товара, которая предназначалась на этомъ флотѣ торговому дому Стеена; а затѣмъ шли затраты на военныя издержки,-- затраты очень значительныя уже и потому, что самая фирма Госвина Стеена была одною изъ самыхъ значительныхъ въ городѣ. И вотъ, въ первый разъ въ жизни богатому купцу пришлось испытать тягостныя заботы о деньгахъ. Время было такое, что о доходахъ нечего было и думать, а расходовъ, да при томъ еще непредвидѣнныхъ, было болѣе, чѣмъ достаточно. Оказывалось, что громадные сундуки, стоявшіе въ конторѣ, были совсѣмъ пусты, и для нѣкотораго пополненія ихъ требовалась именно та сумма, которою Госвинъ Стеенъ ссудилъ Кнута Торсена.
   Все утро Стеенъ занятъ былъ обдумываньемъ вопроса, какъ слѣдуетъ ему поступить -- еще, разъ потребовать отъ датчанина немедленной уплаты, или же прямо подать жалобу на неплатежъ и начать формальный искъ. Онъ не успѣлъ еще прійти ни къ какому рѣшенію, когда Даніэль возвѣстилъ ему о приходѣ думскаго писца. Это посѣщеніе нѣсколько удивило Стеена, такъ какъ онъ зналъ это лицо только по его присутствію на совѣтскихъ засѣданіяхъ, и внѣ ихъ никогда еще нигдѣ съ нимъ не встрѣчался.
   Понятно, что купецъ принялъ нежданнаго посѣтителя весьма сдержанно. Тотъ, конечно, началъ съ тысячи всякихъ извиненій и при этомъ выказалъ себя въ такой степени способнымъ принижаться, что Госвинъ Стеенъ сразу потерялъ къ нему всякое уваженіе.
   -- Пожалуйста, извиняйтесь покороче,-- сухо замѣтилъ Стеенъ писцу,-- вѣдь у насъ, купцовъ, время подороже, нежели у васъ, чиновниковъ. Чего вы собственно отъ меня желаете?
   -- Ничего рѣшительно,-- утверждалъ думскій писецъ съ противной своей улыбочкой.-- Я, напротивъ того, имѣю въ виду вамъ оказать нѣкоторую услугу.
   Купецъ посмотрѣлъ на него и удивленно, и гнѣвно.
   -- Я, конечно, червякъ въ сравненіи съ вами, г. Стеенъ,-- продолжалъ писецъ,-- я, такъ сказать, былинка незамѣтная, а все же и "мое убожество" можетъ быть вамъ до нѣкоторой степени полезно.
   -- Человѣкъ человѣку помогать обязанъ,-- проговорилъ Госвинъ Стеенъ.-- Но, пожалуйста, къ дѣлу скорѣе...
   -- Какъ прикажете,-- униженно пояснилъ Бееръ.-- Изволите, я полагаю, знать, какъ всѣ въ ганзейскихъ городахъ дурно настроены по отношенію къ датчанамъ? Всюду вѣдь опять ужъ и объ войнѣ поговаривать начинаютъ. Къ тому же и жалобы противъ аттердага и его насилій каждый день возростаютъ...
   -- Позвольте, вы все мнѣ расказываете вещи давно уже мнѣ извѣстныя,-- съ досадою перебилъ писца Госвинъ.-- Не забывайте, пожалуйста, что я вѣдь тоже членъ городскаго совѣта и въ послѣднее время всего этого наслушался въ засѣданіяхъ.
   -- Я позволилъ себѣ это маленькое предисловіе только для того, чтобы на немъ основать дальнѣйшую мою рѣчь. Я велъ къ тому выводу, что нынѣшнее время, менѣе, чѣмъ всякое другое, можетъ благопріятствовать дружественнымъ отношеніямъ къ датчанамъ.
   -- Опять-таки вы все разсказываете мнѣ такое, что само собою разумѣется. Ни ганзейцу, ни кому бы то ни было изъ честныхъ нѣмецкихъ гражданъ не подобаетъ теперь заигрывать и дружить съ общимъ врагомъ.
   -- Весьма естественно,-- подтвердилъ Бееръ, съ видимымъ удовольствіемъ,-- и ужъ, конечно, менѣе всего можно было бы ожидать чего-нибудь подобнаго отъ васъ... Хе, хе, хе!.. Не такъ ли, г. Стеенъ?
   Купецъ бросилъ на говорившаго очень проницательный взглядъ, который говорилъ ясно: "Я, право, не понимаю, какъ это вы рѣшаетесь говорить со мною о подобныхъ вещахъ?"
   -- Кто васъ ближе знаетъ,-- продолжалъ, ни мало не смущаясь, Бееръ,-- тотъ, конечно, не повѣритъ, и если даже ему это скажутъ, станетъ положительно отрицать. Но вѣдь здѣсь, въ нашемъ добромъ городѣ Любекѣ, жителей много, и раны, нанесенныя послѣднею войною не зажили и вскрываются легко, при одномъ имени аттердага. Если, поэтому, пройдетъ по городу тотъ слухъ, что вы изволите дружить съ датчанами, то вѣдь, согласитесь, это можетъ сильно подорвать добрую славу вашей старой фирмы?
   Госвинъ Стеенъ поднялся со своего мѣста. Онъ оперся рукою на столъ и, мрачно взглянувъ на писца, сказалъ:
   -- Господинъ секретарь, или ваша рѣчь есть не болѣе, какъ пустая болтовня, которую я васъ прошу прекратить, или вы подтвердите ваши слова существенными доказательствами.
   -- Я бы, конечно, не осмѣлился безпокоить столь именитаго и столь уважаемаго всѣми купца, если бы не имѣлъ въ виду оказать ему дѣйствительную услугу. А потому-то я и позволю себѣ сообщить вамъ слѣдующее.
   И секретарь думы, говоря это, также поднялся со своего мѣста. Онъ оправился, откашлялся и, ударяя себя по ладони правой руки наболдашникомъ трости, началъ такъ:
   -- Во всѣхъ здѣшнихъ тавернахъ только и рѣчи теперь, что объ одномъ датчанинѣ -- чуть ли его не Кнутомъ Торсеномъ зовутъ -- котораго будто бы вы изволили снабдить весьма значительною суммою денегъ; и всѣ, видите ли, говорятъ, что этотъ датчанинъ состоитъ въ непосредственныхъ связяхъ съ извѣстнымъ шпіономъ аттердага, ювелиромъ Нильсомъ. Гбловы-то, знаете ли, въ низшемъ слоѣ населенія, у всѣхъ очень разгорячены, а потому и неудивительно, что мнѣ уже не разъ приходилось слышать возгласы въ родѣ того: "Госвинъ Стеенъ -- предатель по отношенію къ своему родному городу и ко всему Ганзейскому Союзу, а потому его бы слѣдовало отдать подъ судъ"... Подобные толки очень легко находятъ себѣ отголосокъ и могутъ быть весьма опасны для васъ, г. Стеенъ; а потому я и счелъ своимъ долгомъ обратить на эти толки ваше вниманіе.
   Стеенъ, видимо, не зналъ, что слѣдуетъ ему отвѣчать. Онъ не могъ никакъ рѣшить даже и такого вопроса: благодарить ли ему г. секретаря за его сообщенія, или просто, безъ церемоніи, немедленно выгнать изъ палаты? Только послѣ довольно продолжительнаго молчанія, онъ сказалъ:
   -- Если бы даже я и ссудилъ кого-нибудь деньгами, то это рѣшительно никого не касается, хотя бы даже должникъ мой былъ и датчанинъ. Да при томъ же мнѣ кажется очень страннымъ, почему именно это дѣло проникаетъ въ публику? Это дѣло могло получить извѣстность только благодаря кому-нибудь изъ лицъ, близко стоящихъ къ городскому совѣту.-- И при этомъ купецъ пронизалъ взглядомъ своего гостя. Тотъ на мгновенье принялъ равнодушный видъ, взглянулъ въ потолокъ, покачалъ головою и, наконецъ, сказалъ:
   -- То есть, какъ же это,-- г. Стеенъ?-- Я васъ не совсѣмъ понимаю...
   -- Не понимаете?-- нетерпѣливо перебилъ его купецъ.-- Да какъ же могли узнать въ городѣ? въ народѣ? о такомъ документѣ, который занесенъ въ книгу городского совѣта?
   -- А! такъ значитъ такой документъ точно имѣется въ книгѣ городского совѣта?
   -- Это вамъ лучше должно быть извѣстно.
   -- Не имѣю объ этомъ никакихъ свѣдѣній, хотя господинъ бургмейстеръ Варендорпъ изготовляетъ всѣ подобные документы не иначе какъ при моемъ посредствѣ.
   -- Тотъ документъ, о которомъ идетъ рѣчь, былъ написанъ еще при бургмейстерѣ Виттенборгѣ,-- мрачно произнесъ Стеенъ.
   -- А! если такъ, то я вовсе и не удивлюсь тому, что подобнаго документа не знаю. Когда поименованное вами лицо управляло городскими дѣлами, нашего брата частенько обходили при подобныхъ дѣлахъ.
   -- Я самъ ходотайствовалъ о томъ, чтобы Виттенборгъ лично изготовилъ этотъ документъ,-- заявилъ Стеенъ,-- а потому именно я еще вдвойнѣ удивляюсь слухамъ, которые вы мнѣ сообщаете.
   -- Вы, можетъ быть, еще болѣе удивитесь, когда узнаете, кто именно является главнымъ виновникомъ распространенія этихъ слуховъ?-- сказалъ Бееръ съ плутоватой улыбочкой.
   -- Такъ онъ вамъ извѣстенъ?-- съ изумленіемъ вскричалъ Стеенъ.-- Кто же это?
   Секретарь хихикнулъ...
   -- Не велика птица!-- Сказалъ онъ, многозначительно помолчавъ и поигрывая съ набалдашникомъ своей трости.
   -- Такъ назовите же мнѣ его!-- нетерпѣливо крикнулъ купецъ.
   -- Это одинъ изъ вашихъ приказчикъ, по имени Янъ Ганнеке, кажется. Онъ утверждаетъ, будто бы слышалъ это отъ своего отца, что ужъ, конечно, не болѣе, какъ наглая ложь... Потому, какъ же могъ бы простой рыбакъ узнать о такомъ важномъ и при томъ тайномъ дѣлѣ?..
   Госвинъ Стеенъ такъ и замеръ, услыхавъ это; послѣдній остатокъ вѣры въ человѣка, въ это мгновеніе, разлетѣлся въ немъ прахомъ. Какъ!? Ганнеке, которому онъ вполнѣ довѣрился и, благодаря этому довѣрію, приблизилъ его къ себѣ,-- Ганнеке измѣнилъ своему слову! Всѣ его клятвы оказывались дѣтскою ложью, потому что онъ способенъ былъ разболтать о дѣлѣ и нарушить его тайну!..
   -- Весьма сожалѣю, что навелъ на васъ такое дурное настроеніе,-- извинялся между тѣмъ секретарь,-- но я, право, только изъ желанія добра...
   -- Примите мою благодарность,-- сказалъ Госвинъ Стеенъ.-- Я постараюсь воспользоваться вашимъ предостереженіемъ. Очень мало тревожусь о томъ, что станетъ говорить обо мнѣ простонародье; но я обязанъ, во всякомъ случаѣ, охранять честь моей старинной фирмы. А если васъ станутъ спрашивать, г. секретарь, о моихъ политическихъ убѣжденіяхъ, то скажите всѣмъ только одно: Госвинъ Стеенъ -- самый вѣрный и самый преданный защитникъ Ганзы и ганзейскихъ интересовъ, и если бы отъ него зависѣло дѣло, то онъ бы ужъ давно заставилъ аттердага поплатиться за тотъ вредъ, который онъ Ганзѣ нанесъ.
   -- Будьте увѣрены, что всему городу это передамъ!-- отвѣчалъ секретарь, низёхонько раскланиваясь, и не переставая кланяться исчезъ за дверью конторы.
   Часа два спустя, когда Янъ вернулся изъ города въ контору, исполнивъ данныя ему порученія, и собирался занять свое обычное мѣсто, онъ увидилъ, что его товарищи посматриваютъ на него какъ-то странно... Немного спустя къ нему подошелъ старшій приказчикъ, завѣдывавшій конторой, и сказалъ:
   -- Вы можете не начинать вашей работы, такъ какъ фирма не нуждается болѣе въ вашихъ услугахъ.
   Янъ не вполнѣ разслышалъ то, что ему было сказано; но говорившій продолжалъ:
   -- Мнѣ поручено передать вамъ ваше жалованье за текущую четверть года.-- И при этомъ онъ полностью отсчиталъ Яну на его столѣ слѣдовавшую ему маленькую сумму.
   -- Да что же я такое сдѣлалъ?-- сказалъ, наконецъ, Янъ, который все еще никакъ не могъ прійти въ себя отъ изумленія.-- Чѣмъ я провинился, что г. Стеенъ такъ внезапно отказываетъ мнѣ отъ мѣста?
   -- Этого я и самъ не знаю, и только выполняю по отношенію къ вамъ возложенное на меня порученіе.
   -- Такъ я пойду къ самому г. Отеену,-- воскликнулъ Янъ, пораженный случившимся,-- и спрошу у него, на какомъ основаніи...
   -- Господинъ Стеенъ вовсе не желаетъ съ вами видѣться,-- отвѣчалъ старшій приказчикъ.-- И вы только напрасно потеряете время, если даже и повидаетесь съ нимъ:-- онъ своего рѣшенія не измѣнитъ.
   -- Да если бы я только могъ узнать, что именно побуждаетъ его къ такому странному способу дѣйствій? Или, можетъ быть, вы не были довольны мною? Можетъ быть, вы жаловались на недостатокъ старанія съ моей стороны или на мое обхожденіе?
   -- Никогда ни на что не жаловался.
   -- Такъ вѣрно же кто-нибудь оклеветалъ меня предъ г. Стееномъ?
   -- Кому это въ голову прійдетъ? Всѣ здѣсь -- честные работники. Можетъ быть, онъ вамъ отказываетъ просто такъ, потому что времена вообще тяжелыя... Вы младшій изъ насъ, а ему вздумалось сократить число приказчиковъ; ну, вотъ онъ съ младшаго и началъ.
   -- Такъ почему же онъ не допускаетъ меня къ себѣ и даже не дозволяетъ съ собою проститься.
   -- Развѣ вы не знаете, какъ онъ цѣнитъ время, и какой онъ врагъ всякихъ излишнихъ формальностей? Полагаю, что и ему не легко съ вами разстаться, а потому онъ и желаетъ, какъ васъ, такъ и себя оберечь отъ такого непріятнаго свиданія.
   Тутъ ужъ потрясеніе, вызванное этимъ событіемъ въ душѣ Яна, разразилось слезами. Не въ силахъ будучи удержаться, Янъ разрыдался, и, сунувъ деньги въ карманъ, сталъ поочередно прощаться со своими товарищами. Затѣмъ, онъ вышелъ на улицу, и ему все еще не вѣрилось. Онъ оглянулся въ послѣдній разъ на хозяйскій домъ и увидѣлъ самого хозяина у окна его конторы. Онъ готовъ былъ вернуться, подойти къ нему и спросить: "да что же я вамъ такое сдѣлалъ, что вы такъ вдругъ рѣшились отпустить меня, бѣдняка, на всѣ четыре стороны"?! Но мрачный и суровый взглядъ, брошенный въ, его сторону хозяиномъ, приковалъ его къ мѣсту. Минуту спустя, Госвинъ Стеенъ уже отошелъ отъ окошка.
   

XXIII.
Еще одно испытаніе.

   Глубоко и тяжело вздыхая, направился бѣдный юноша къ дому Детмара. "Что они обо мнѣ подумаютъ!" -- вотъ что прежде всего вертѣлось у него въ головѣ. Особенно мучило его то, что, пожалуй, фрейленъ Елисавета усомнится въ его способности быть со временемъ толковымъ и дѣльнымъ купцомъ, и, пожалуй, подумаетъ, что онъ какой-нибудь лѣнтяй, котораго прогнали со службы за ненадобностью!.. Нѣсколько разъ подходилъ онъ къ дому Детмуровъ, но все не рѣшался въ него войти. Наконецъ, онъ задумалъ сначала попытаться поискать себѣ мѣсто у другихъ хозяевъ, а потому принялся бродить по городу.
   А между тѣмъ, въ семьѣ Детмаровъ уже давно знали о томъ, что отъ мѣста ему отказано. Секретарь, черезъ одного изъ своихъ племянниковъ, служившаго въ конторѣ Стеена, узналъ о случившемся съ Яномъ и уже успѣлъ довести это извѣстіе до свѣдѣнія фрау Детмаръ и фрейлейнъ Елисаветы.
   Елисавета тотчасъ же вышла изъ комнаты, чтобы скрыть свои слезы. Ненавистный ей секретарь не долженъ былъ видѣть, какое сердечное участіе она принимала въ несчастій постигнувшемъ Яна.
   -- Какъ же это такъ скоро могло случиться?-- спросила Беера хозяйка дома.
   Тотъ только усмѣхался да плечами пожималъ.
   -- Да что же это?-- съ досадою проговорила фрау Детмаръ,-- не мучьте, пожалуйста, а просто скажите, что вамъ объ этомъ извѣстно?
   Секретарь многозначительно поднялъ брови и, наклонясь къ уху почтенной женщины, произнесъ съ разстановкой:
   -- И знаю; а сказать не могу -- это большая тайна!
   -- А почему же не сказать?-- возразила фрау Детмаръ, подстрекаемая любопытствомъ.-- Право, странно: сами называете себя нашимъ другомъ, собираетесь даже войти съ нами въ родственныя отношенія; а между тѣмъ отказываете мнѣ въ довѣріи?
   -- Если бы я могъ быть увѣренъ въ томъ, что вы никому не передадите...-- съ нѣкоторою нерѣшительностью заявилъ секретарь,-- тогда, конечно...
   -- Помилуйте, да я вамъ слово даю!-- поспѣшила сказать фрау Детмаръ.-- Ну, говорите же скорѣе, что тамъ за тайна?
   -- А въ томъ и тайна,-- началъ Бееръ, подвигаясь поближе къ почтенной супругѣ мейстера Детмара,-- что Госвинъ Стеенъ расчиталъ молодого Ганнеке по особому соображенію. Онъ положительно не желаетъ имѣть у себя на службѣ приказчиковъ, которые позволяютъ себѣ думать о женитьбѣ.
   Фрау Детмаръ только отскочила отъ секретаря и посмотрѣла на него во всѣ глаза. Наконецъ, она проговорила:
   -- Такъ развѣ же Янъ собирается на комъ-нибудь жениться?
   Секретарь только откашлялся въ видѣ отвѣта.
   -- Да на комъ же? На комъ же?
   -- На фрейлейнъ Елисаветѣ Детмаръ.
   -- Да кто же это осмѣлился сказать?-- яростно вскрикнула фрау Детмаръ.
   -- Кто же, какъ не онъ самъ?-- отвѣчалъ ей Бееръ совершенно спокойно, поглаживая набалдашникъ своей палки.
   -- Какъ! Онъ позволилъ себѣ распустить такую безстыжую ложь?-- продолжала кричать почтенная дама.-- Хорошо! пусть придетъ теперь домой, такъ онъ у меня не порадуется!
   Секретарь вскочилъ съ своего мѣста.
   -- Помилуйте, развѣ вы позабыли данное слово? Вѣдь вы же обѣщались мнѣ, что никому не выдадите эту тайну. Нѣтъ, ужъ извините, если вы не сдержите вашего слова, такъ я вамъ ни въ жизнь не повѣрю больше!
   -- Помилуйте, такъ что же мнѣ прикажете дѣлать?-- спросила фрау Детмаръ, растерявшись и вздыхая.-- Вѣдь не могу же я этого допустить, чтобы какой-нибудь мальчишка, подобный Яну, осмѣлился распускать такія небылицы о нашей дочери Елисаветѣ?
   -- Само собою разумѣется, что этого допустить и нельзя.
   -- Это вѣдь бросаетъ тѣнь на все наше семейство!
   -- Полагаю.
   -- Ну, что о насъ могутъ подумать!
   -- Да, да, неладно!
   -- Такъ какъ же тутъ быть?-- обратилась уже плаксивымъ голосомъ фрау Детмаръ къ своему собесѣднику.
   -- Вы женщина умная и радѣтельная хозяйка,-- вкрадчиво отвѣчалъ ей Бееръ,-- и ужъ, конечно, съумѣете такъ обставить дѣльце, что вамъ не прійдется нарушить данное мнѣ слово. Но только я долженъ вамъ сказать, что я теперь съ вами распрощусь и, вѣроятно, надолго, потому что я къ вамъ больше не ходокъ.
   -- Какъ!!-- воскликнула фрау Детмаръ въ величайшемъ изумленіи, грузно опускаясь на стулъ.
   -- ...А такъ, что я вѣдь тоже обязанъ о своей репутаціи озаботиться. Ну, а вѣдь вы знаете, сколько у насъ въ городѣ охотниковъ до сплетенъ и пересудовъ? Такъ вотъ и мои частыя посѣщенія вашего дома, конечно, не остались незамѣченными. Стали поговаривать и о томъ, что я посватался за вашу дочь, и о томъ, что даже я уже женихомъ ея состою... Ну, а я не желаю вовсе сдѣлаться предметомъ насмѣшекъ для моихъ согражданъ, что неминуемо должно случиться, если еще будутъ продолжаться всѣ эти хвастливыя росказни молодого Ганнеке. А потому, почтеннѣйшая фрау Детмаръ, пока этотъ молодецъ еще будетъ оставаться въ вашемъ домѣ, я къ вамъ -- ни ногой, что, конечно... Хе! хе! хе!-- для васъ не существенно важно. Честь имѣю вамъ раскланяться.
   И онъ поспѣшно удалился, прежде нежели почтенная дама успѣла опомниться, отъ изумленія...
   Въ тотъ же день, вскорѣ послѣ ухода секретаря, между Мейстеромъ Детмаромъ и его женою еще разъ происходилъ длинный разговоръ наединѣ; судя по громкимъ рѣчамъ, долетавшимъ до слуха домашнихъ, объясненіе было очень бурное. Наконецъ, супруги, видимо, пришли къ какому-то соглашенію, которое въ тотъ же вечеръ отразилось болѣе чѣмъ осязательно на бѣдномъ Янѣ Ганнеке.
   Бѣднякъ возвратился домой усталый и ослабѣвшій. Всѣ усилія его, по части отысканія мѣста, конечно, ни къ чему не привели. Съ одной стороны, время было дѣйствительно не такое, чтобы хозяева могли увеличивать у себя количество приказчиковъ; съ другой -- Яну вредила внезапная потеря мѣста въ торговомъ домѣ Госвина Стеена и сына, который былъ извѣстенъ тѣмъ, что, вообще, безъ крайней нужды, не отпускалъ своихъ служащихъ.
   При томъ тяжеломъ настроеніи, въ какомъ Янъ возвратился домой, онъ очень былъ доволенъ, когда засталъ мейстера Детмара одного. Со слезами разсказалъ онъ ему о своей неудачѣ.
   Мейстеръ Детмаръ только затылокъ почесалъ. Онъ сначала посмотрѣлъ на Яна даже съ нѣкоторымъ участіемъ; однако же было замѣтно, что въ немъ боролись какія-то совершенно противуположныя чувства, съ которыми онъ никакъ не могъ совладать.
   -- Да, да, конечно...-- началъ онъ весьма нерѣшительно,-- это все весьма того... не хорошо... и ужъ не лучше ли будетъ тебѣ, въ такомъ случаѣ... того... въ Шоненъ отправиться... все же съ матерью посовѣтуешься, и выждешь тамъ ярмарки. Туда много наѣзжаетъ хозяевъ, такъ... тамъ тебѣ будетъ легче отыскать себѣ мѣсто.
   -- Это, конечно, вѣрно, мейстеръ,-- отвѣчалъ ему Янъ,-- но какой же купецъ приметъ меня безъ аттестата отъ прежняго хозяина?
   -- Да... оно, конечно... только я все же думаю, что тамъ, пожалуй, и навернется мѣсто...
   -- Вѣдь вотъ если бы я только могъ узнать, за что меня такъ вдругъ отпустилъ старый хозяинъ!..
   -- Вѣрно ты болталъ пустяки какія-нибудь?-- добродушно замѣтилъ Детмаръ.
   -- Я? Болталъ пустяки?-- съ изумленіемъ переспросилъ Янъ.-- Да я только и думалъ что о своей работѣ!
   Детмаръ очень тяжело вздохнулъ, явно подъискивая слова для продолженія разговора:
   -- Гм! да! конечно... молодежь точно бываетъ иногда... неосторожна на словахъ и стоитъ вотъ кому-нибудь приласкать немного... вашего брата, вотъ какъ Елисавета къ тебѣ всегда... ну, и возмечталъ!.. А потому, самое лучшее тебѣ -- отправиться къ твоей матушкѣ, на Шоненъ... Туда же, кстати, сегодня вечеромъ отходитъ судно нашего здѣшняго корабельщика Беридта. Вотъ тебѣ бы и чудесно съ нимъ отправиться...
   Янъ пристально поглядѣлъ на Детмара, затѣмъ подошелъ къ нему и, совершенно искренно вперивъ взоръ ему въ самыя очи, сказалъ:
   -- Вы за что-то на меня сердиты; а то, вѣроятно, вы не старались бы такъ скоро отъ меня отдѣлаться?
   -- Ну, что ты тамъ еще выдумываешь!-- проворчалъ Детмаръ.-- Я, лично, ничего противъ тебя не имѣю, даже и люблю тебя, и если бы это отъ меня одного зависѣло, то...
   Очень сильный и выразительный кашель раздался въ сосѣдней комнатѣ. Должно быть фрау Детмаръ недаромъ такъ раскашлялась... Мейстеръ Детмаръ, видимо, собралъ весь, запасъ своего мужества, и поспѣшно проговорилъ:
   -- Такъ поѣзжай, поѣзжай поскорѣе въ Шоненъ, милый дружокъ, а ужъ тамъ мы... посмотримъ... посмотримъ!
   И онъ старался отвернуться отъ Яна, дѣлая ему и губами, и глазами какіе-то многозначительные знаки, а затѣмъ вытащилъ изъ кошелька маленькій сверточекъ денегъ, и сунулъ ихъ въ руку удивленному и недоумѣвающему Яну.
   -- Ступай, ступай скорѣе,-- говорилъ онъ ему,-- а то еще, пожалуй, не застанешь Беридта въ гавани...
   Съ тяжелымъ впечатлѣніемъ ушелъ Янъ въ свою комнату, и тотчасъ уложилъ свои жалкіе пожитки. Когда же онъ снова вышелъ къ мейстеру Детмару, и заявилъ ему, что желалъ бы проститься съ его женой и дочкой, тотъ окончательно растерялся:
   -- Ты ужъ, того... не безпокойся объ этомъ, я передамъ имъ твои поклоны. Жены-то, видишь ли, теперь дома нѣтъ, да и Елисаветы... той... тоже теперь нѣтъ дома... Такъ съ Богомъ, братъ, и матушкѣ своей отъ меня кланяйся... ну, и вотъ...
   Въ заключеніе этой необыкновенно ясной прощальной рѣчи, мейстеръ Детмаръ чмокнулъ Яна въ губы и полегонечку выпроводилъ его за двери.
   Слезы до такой степени душили бѣднаго юношу, до того переполнили его глаза, что всѣ дома слились передъ нимъ въ какую-то неясную сплошную массу.
   Но онъ все же распозналъ ту молодую дѣвушку, которая къ нему подошла, подала ему на прощанье руку, и сказала ему шопотомъ:
   -- Мужайся; я знаю, что ты ни въ чемъ не виноватъ.
   Янъ хотѣлъ было что-то сказать -- и не могъ; до такой степени сердце у него было переполнено.
   -- Полагайся на Бога,-- продолжалъ шептать ему на ухо тотъ же милый и знакомый голосъ,-- Онъ лучше насъ знаетъ, что намъ, людямъ, нужно. И если на то будетъ Его воля, такъ мы еще свидимся...
   И она не договорила, и тоже зарадыла... а потомъ добавила чуть слышно:
   -- А коли намъ не суждено свидѣться, такъ -- я въ монастырь пойду.
   Милый образъ исчезъ, и Янъ, самъ себѣ не отдавая полнаго отчета въ томъ, что съ нимъ происходило, направился къ гавани.
   

XXIV.
Коммерческіе принципы.

   Госвинъ Стеенъ облекся въ свое ратсгерское платье, собираясь на чрезвычайное засѣданіе совѣта, для выслушанія важныхъ сообщеній изъ Данцига, пришедшихъ отъ прусскаго гроссмейстера.
   Но прежде, чѣмъ зайти въ большую залу засѣданій совѣта, онъ зашелъ въ малую аудіенцъ-залу, въ которой его уже ожидалъ Варендорпъ.
   На зеленомъ столѣ, передъ бюргмейстеромъ лежалъ толстый томъ совѣтскихъ рѣшеній, заключавшій въ себѣ всѣ акты, совершенные во время управленія Виттенберга.
   Бюргермейстеръ встрѣтилъ купца словами:
   -- Я перелисталъ вмѣстѣ съ моимъ секретаремъ весь отдѣлъ книги, на который вы мнѣ указали, но упоминаемаго вами документа я не нашелъ.
   Госвинъ Стеенъ поблѣднѣлъ.
   -- Не нашли!?-- спросилъ онъ.-- Да развѣ же изъ книги совѣтскихъ рѣшеній могутъ пропадать оффиціальные акты?
   -- Я и самъ тоже думаю, что не могутъ; вотъ почему и я удивленъ этою пропажею не менѣе, чѣмъ вы.
   -- Іоганнъ Виттенборгъ изготовилъ это долговое обязателі.ство собственноручно и на моихъ глазахъ,-- сказалъ Стеенъ измѣнившимся голосомъ.-- А онъ былъ честный человѣкъ!
   -- И въ этомъ я съ вами совершенно согласенъ,-- отвѣчалъ бюргмейстеръ.-- Но, не смотря на все это, загадка остается загадкою.
   -- Да вы, вѣроятно, какъ-нибудь проглядѣли этотъ документъ, г. бюргермейстеръ,-- продолжалъ утверждать купецъ, приближаясь къ зеленому столу.-- Мой глазъ, можетъ быть, будетъ болѣе зорокъ; позвольте мнѣ самому перелистать книгу.
   -- Это, собственно говоря, не допускается закономъ,-- сказалъ Варендорпъ,-- но я, впрочемъ, готовъ сдѣлать для васъ въ данномъ случаѣ исключеніе, хотя и увѣренъ, что ваши поиски тоже будутъ напрасны.
   Но Стеенъ уже не слушалъ его, а поспѣшно перелистывалъ толстый фоліантъ. Такъ какъ акты были расположены въ хронологическомъ порядкѣ, то ему было не трудно тотчасъ же отыскать и соотвѣтствующій годъ, и число, и мѣсяцъ, подъ которымъ онъ просилъ изготовить долговое обязательство. Но какъ тщательно онъ ни рылся,-- документа не нашелъ!
   -- Да что же это? околдованъ я, что ли?-- воскликнулъ онъ, наконецъ, въ совершенномъ отчаяніи.-- Книга совѣтскихъ рѣшеній принадлежитъ къ числу городскихъ сокровищъ и бережется, какъ сокровище, хранится въ архивѣ подъ десятью замками, никому недоступная, кромѣ высшихъ чиновъ совѣта -- и все же документа въ ней нѣтъ!
   -- Признаюсь,-- сказалъ Варендорпъ,-- это случай изъ ряда вонъ выходящій.
   -- Но, къ сожалѣнію, не единственный,-- замѣтилъ секретарь.-- Я уже указывалъ вамъ на другое денежное обязательство въ 172 гульдена золотомъ, которое, во время бюргмейстерства Виттенборга, моею рукою вписано былъ въ книгу -- и тоже исчезло безслѣдно.
   -- Да, да! припоминаю,-- сказалъ Варендорпъ,-- и этотъ документъ тоже пропалъ. Оба эти случая бросаютъ очень странный свѣтъ на покойнаго.
   -- Вы человѣкъ разумный, г. бюргмейстеръ,-- сказалъ Госвинъ Стеенъ,-- такъ посудите же сами, какую пользу могло принести Виттенборгу уничтоженіе этихъ двухъ документовъ?
   -- Послѣдній не имѣлъ для него положительно никакого значенія,-- сказалъ Варендорпъ,-- ну, а что касается другого... Онъ пожалъ плечами и замолкъ.
   -- Извините, не могу васъ понять!-- отозвался Госвинъ Стеенъ.
   -- А я понимаю, въ чемъ дѣло!-- замѣтилъ секретарь, усиленно моргая глазами.-- Вѣдь если Виттенборгъ и укрылъ вашъ документъ, г. Стеенъ, то это произошло, во всякомъ случаѣ, только ради пользы вашего должника-датчанина, которому онъ этимъ оказывалъ большую услугу. Этотъ фактъ былъ бы только еще однимъ доказательствомъ въ пользу его благорасположенія къ датчанамъ вообще, и до нѣкоторой степени разъяснилъ бы намъ ту непонятную темноту, которая все еще покрываетъ его медленныя и странныя военныя дѣйствія противъ датчанъ.
   -- Мертвыя не могутъ себя защищать,-- строго замѣтилъ Стеенъ секретарю.-- Но я убѣжденъ, что вы, г. секретарь, не дерзнули бы при жизни Іоганна Виттенборга выразить такое позорящее его честь сомнѣніе. Многое въ дѣйствіяхъ Виттенборга можетъ намъ казаться непонятнымъ, но будемъ надѣяться, что Высшій Судья еще обнаружитъ намъ виновнаго. Возвращаясь къ своему дѣлу, прошу васъ сказать мнѣ, г. бюргмейстеръ, нужно ли мнѣ непосредственно имѣть въ рукахъ этотъ долговой документъ, если бы я захотѣлъ теперь же подать жалобу на моего неисправнаго должника?
   -- О, нѣтъ!-- отвѣчалъ Варендорпъ,-- достаточно будетъ и словеснаго заявленія свидѣтелей, подписавшихся подъ документомъ вашего должника.
   Госвинъ Стеенъ ударилъ себя по лбу.
   -- Свидѣтелей!?-- повторилъ онъ съ ужасомъ.-- Боже ты мой! Да вѣдь это же были -- Виттенборгъ и состоявшій у меня на службѣ рыбакъ Ганнеке. Первый -- умеръ; а второй -- въ плѣну.
   -- Ну, это дѣло дрянь!-- замѣтилъ бюргмейстеръ.-- Вѣдь если вашъ должникъ вздумаетъ утверждать, что онъ никогда не получалъ отъ васъ никакой ссуды, то вѣдь я тогда не могу положить никакого судебнаго рѣшенія.
   Госвинъ Стеенъ опустился на стулъ въ совершенномъ изнеможеніи.
   Бюргемейстеръ не безъ участія посмотрѣлъ на него. Затѣмъ, онъ кивнулъ головой секретарю, чтобы тотъ удалился, и сказалъ, обращаясь къ Стеену:
   -- Я прихожу къ тому убѣжденію, г. Стеенъ, что васъ совершенно несправедливо обвиняли въ дружественномъ расположеніи къ Даніи. Я полагаю, что у аттердага и его народа едва ли найдется врагъ, злѣе васъ.
   Купецъ утвердительно кивнулъ головою.
   -- Тѣмъ болѣе страннымъ,-- продолжалъ Варендорпъ,-- должно казаться то, что вы датчанину могли дать такую значительную ссуду. Мнѣ было бы очень пріятно способствовать возвращенію вамъ этой суммы, а потому окажите мнѣ нѣкоторое довѣріе...
   Стеенъ задыхался...
   -- Нѣтъ, не могу, не имѣю права!-- простоналъ онъ.
   -- По крайней мѣрѣ, сознайтесь, что датчанинъ вынудилъ васъ дать ему эту сумму, потому что ему, вѣроятно, была извѣстна вина человѣка, очень близкаго вашему сердцу. Не такъ ли?
   Бюргермейстеръ ожидалъ отвѣта, но такъ и не дождался. Стеенъ только еще разъ простоналъ...
   -- Я говорю съ вами не какъ должностное лицо,-- сказалъ Варендорнъ, послѣ нѣкотораго молчанія,-- но какъ вашъ собратъ-ганзеецъ, помнящій обязанности, налагаемыя на насъ клятвою нашего союза: мы должны быть другъ другу вѣрными и надежными помощниками во всѣхъ затрудненіяхъ и опасностяхъ. А потому -- откройтесь мнѣ, довѣрьтесь.
   И снова пришлось бюргермейстеру ожидать отвѣта. Но только спустя нѣсколько минутъ Госвинъ Стеенъ поднялъ голову и отвѣчалъ:
   -- Благодарю за братское слово. Оно оказало свое дѣйствіе и убѣдило меня въ томъ, что вы относитесь ко мнѣ лучше, нежели я ожидалъ. Легко, можетъ быть, что я еще вернусь къ этому нашему разговору, и попрошу васъ дать мнѣ братскій совѣтъ. Но теперь я этого сдѣлать не въ состояніи. Пойдемте въ залъ засѣданій; назначенный срокъ уже наступилъ.
   Онъ произнесъ все это съ большимъ волненіемъ, но уже твердымъ голосомъ. И въ то же время онъ поднялся съ мѣста, и, выпрямившись во весь ростъ, направился въ залу.
   Не безъ удивленія посмотрѣлъ Варендорпъ на этого страннаго человѣка, и почти въ одно время съ нимъ вошелъ въ залу засѣданія, гдѣ уже успѣли собраться всѣ члены.
   Твердыми шагами направился Госвинъ Стеенъ на свое мѣсто и никому даже и въ голову не приходило, какая буря бушевала въ его душѣ. Повидимому, онъ съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдилъ за начинавшимися преніями, а, между тѣмъ, на самомъ дѣлѣ, мысли его были заняты совсѣмъ иными предметами.
   Во всякое другое время Стеенъ, всею душею привязанный къ Ганзейскому союзу, дѣйствительно, долженъ былъ бы съ величайшимъ интересомъ выслушать тѣ сообщенія и заключенія описываемаго нами засѣданія, такъ какъ они должны были имѣть рѣшающее историческое значеніе по отношенію къ будущему Ганзейскаго Союза. Дѣло заключалось въ томъ, что прусскій рыцарскій орденъ, послѣ долгихъ колебаній, примкнулъ-таки къ Ганзѣ со всѣми своими городами и вошелъ въ составъ оборонительнаго и наступательнаго союза противъ Даніи. Аттердагъ вскорѣ долженъ былъ убѣдиться въ томъ, что ему придется имѣть дѣло не съ одними вендскими приморскими городами. Въ нынѣшнемъ засѣданіи городскаго совѣта, посланцы гроссмейстера должны были заявить, что всѣ прусскіе города согласились между собою -- оказать поддержку ганзейцамъ въ ихъ правахъ на свободное плаваніе черезъ Норезундъ, прервать всякія сношенія съ датскимъ королемъ и его вассальными землями, и не ранѣе съ нимъ примириться, какъ до бившись отъ него справедливаго отношенія къ Ганзѣ и уваженія къ ея правамъ.
   -- Гроссмейстеръ,-- такъ заключилъ свою рѣчь посланецъ,-- объявляетъ врагомъ общественнаго спокойствія каждаго, кто станетъ держать сторону короля Вольдемара или доставлять ему оружіе и доспѣхи; ибо настало уже время -- всѣмъ добрымъ людямъ, желающимъ мира и спокойствія и ненавидящимъ хищеніе -- соединиться и возстать противъ притѣсненій со стороны корыстныхъ владѣтельныхъ князей.
   -- Да будетъ благословенъ гроссмейстеръ прусскаго ордена за это смѣлое и мужественное слово!-- раздался вдругъ чей-то голосъ, который даже и Госвина Стеена, погруженнаго въ глубокое раздумье, заставилъ очнуться и поднять голову. Онъ не ошибся -- то былъ Тидеманъ фонъ-Лимбергъ! Это онъ произнесъ! Это онъ -- его старый другъ и спутникъ многихъ его путешествій на далекую чужбину. Лицо Стеена вдругъ необычайно просвѣтлѣло, и выраженіе радостной надежды засвѣтилось въ его очахъ.
   Тидеманъ, между тѣмъ, продолжалъ:
   -- Вижу, что взоры всего собранія съ удивленіемъ обращены на меня, не принадлежащаго къ сочленамъ Любекскаго городского совѣта. Но, дорогіе друзья мои, одна общая связь опутываетъ насъ всѣхъ и крѣпкими узами связываетъ наши общіе интересы. Не смотря на это, я, однако же, не рѣшился бы проникнуть въ ваше собраніе и еще менѣе позволилъ бы себѣ на собраніи повести рѣчь, еслибы и я тоже не явился сюда въ качествѣ посла, уполномоченнаго вестерлингами -- заявить, что и они также желаютъ присоединиться къ остерлингамъ для борьбы противъ всѣхъ враговъ Ганзейскаго союза.
   Эта неожиданная новость вызвала чрезвычайное изумленіе, тѣмъ болѣе, что отношенія вестерлинговъ (жителей прирейнскихъ и вестфальскихъ городовъ) къ остерлингамъ (ганзейцамъ Балтійскаго побережья) были довольно далекія и неопредѣленныя.
   -- На Бременъ и Гамбургъ,-- продолжалъ Тидеманъ,-- въ борьбѣ противъ аттердага нельзя разсчитывать. Они только-что оправляются отъ внутреннихъ неурядицъ... Остается, слѣдовательно, надежда только на вестерлинговъ. Они имѣютъ полное основаніе враждавать противъ Вольдемара Датскаго, потому что онъ наноситъ страшный ущербъ ихъ торговлѣ съ Бергеномъ и Шоненомъ, и не уважаетъ ихъ торговыхъ привиллегій. И стоитъ только остерлингамъ протянуть руку -- и тогда образуется могущественный союзъ для защиты и поддержки справедливыхъ требованій ганзейскаго купца противъ союза трехъ хищныхъ сѣверныхъ королей.
   Эти слова были привѣтствованы громкими криками одобренія, и во всемъ собраніи замѣтно было какое-то чрезвычайное оживленіе.
   -- Мы, ганзейцы, должны сами себѣ помочь,-- опять началъ тотъ же ораторъ послѣ краткаго молчанія,-- потому что всюду въ Имперіи Германской видимъ одни раздоры. Богемскій король, правящій нами подъ именемъ императора Карла IV, заботится очень мало о нашихъ интересахъ, такъ какъ онъ считаетъ близкими себѣ только богемскія коронныя владѣнія. Во всѣхъ областяхъ имперіи замѣтно броженіе, и мы живемъ наканунѣ страшныхъ междоусобій, которыя должны разразиться между рыцарствомъ и бюргерствомъ, между князьями и народомъ. Не одинъ аттердагъ пренебрегаетъ писанными правами гражданъ; онъ нашелъ себѣ вѣрнаго товарища и подражателя его дѣйствій въ графѣ Эбергардѣ Вюртенбергскомъ, который, не стѣсняясь, хозяйничаетъ въ вольныхъ городахъ Швабіи. Померанскіе князья наносятъ нашей торговлѣ ущербъ своими нескончаемыми раздорами съ Мекленбургомъ. Вся Вестфалія представляетъ не болѣе, какъ поприще дѣйствій для бѣднаго, разбойничьяго рыцарства, непрекращающаго борьбы съ мѣстными епископами. Вѣрьте, что всѣмъ этимъ мелкимъ раздорамъ и неурядицамъ можетъ быть положенъ конецъ только учрежденіемъ обширнаго и прочнаго союза всѣхъ ганзейскихъ городовъ; а потому, сдѣлайте первый шагъ, протяните честно и прямо руку вестерлингамъ, соберитесь съ ними на совѣщаніе въ одномъ изъ рейнскихъ городовъ и дѣйствуйте во славу Божію противъ произвола и насилія. Вспомните, что только соединенныя и согласнодѣйствующія силы бываютъ несокрушимы. Соединимтесь же, братья, и, забывъ обо всѣхъ нашихъ частныхъ и личныхъ выгодахъ и разсчетахъ, принесемъ все въ жертву великому помыслу -- показать свѣту, чего можетъ достигнуть презираемый господами баронами купецъ, ничтожный лавочникъ! Пусті. и самые внуки и правнуки наши прославятъ насъ, ганзейцевъ, за то, что мы съумѣли защитить мирные интересы торговли и общаго благоденствія, и отстояли ихъ отъ сильныхъ міра сего!
   Этими глубоко-прочувствованными словами Тидеманъ фонъ-Лимбергъ заключилъ свою прекрасную рѣчь. Вся ратуша, въ отвѣтъ ему загремѣла радостными кликами, и всѣ старались протѣсниться къ почтенному старцу, чтобы крѣпко пожать его руку и выразить ему свое сочувствіе.
   -- Заодно будемъ дѣйствовать!-- кричали всѣ въ одинъ голосъ.-- Пошлемъ своихъ посланцевъ въ Кёльнъ!
   И этотъ единодушный отзывъ составлялъ лучшую награду для Тидемана, и, послѣ того, какъ его мысль поддержали своими рѣчами и многіе изъ членовъ городского совѣта, и посланные гросе мейстера прусскаго ордена,-- Варендорпъ перешелъ къ общему голосованію. Собраніе окончилось рѣшеніемъ,-- въ ноябрѣ отправить пословъ въ Кёльнъ.
   Всѣ наперерывъ спѣшили пригласить къ себѣ Тидемана, такъ что у него не достало бы ни силъ, ни времени, еслибы ему вздумалось удовлетворять общему порыву гостепріимства и любезности любечанъ.
   -- Благодарю, благодарю всѣхъ,-- отвѣчалъ онъ,-- но прошу не сѣтовать, если я приму только одно приглашеніе г. Госвина Стеена, старѣйшаго изъ моихъ здѣшнихъ друзей. Мы съ нимъ сошлись еще въ ранней молодости, и вмѣстѣ, рука-объ-руку, совершили часть жизненнаго пути. Дальнія странствованія, предпринимаемыя нами, скрѣпили нашъ союзъ, и съ самымъ теплымъ одушевленіемъ трудились мы надъ выработкою и созданіемъ того великаго цѣлаго, которое, въ видѣ ганзейскаго союза, теперь всѣхъ насъ соединяетъ общими, неразрывными узами. Вы понимаете теперь, почему я именно Госвина Стеена предпочитаю всѣмъ остальнымъ моимъ друзьямъ-ганзейцамъ?
   Члены совѣта отвѣчали на это глубокими поклонами, хотя и было замѣтно, что многіе изъ нихъ завидовали предпочтенію, которое было оказано дорогимъ гостемъ Госвину Стеену.
   За то стараго купца невозможно было узнать -- такъ онъ перемѣнился при встрѣчѣ съ своимъ старымъ другомъ. Къ нему вернулся даже его старый юморъ; онъ шутилъ и смѣялся, къ великому изумленію болѣе молодыхъ ратсгеровъ, не видавшихъ улыбки на его лицѣ, давно уже не слыхавшихъ отъ него ни единаго лишняго слова.
   Когда Госвинъ Стеенъ привелъ своего гостя къ себѣ домой, то и всѣ домашнія, и въ особенности фрау Мехтильда -- изумились, услышавъ внизу давно-позабытый ими ясный и звонкій смѣхъ сумрачнаго хозяина дома. Этотъ смѣхъ мужа показался женѣ отголоскомъ минувшихъ лѣтъ и минувшаго счастья, и она, вмѣстѣ съ дочерью своею, Гильдегардою, поспѣшила съ лѣстницы ему навстрѣчу, и тотчасъ узнала г. Тидемана, который очень мало измѣнился въ теченіе долгихъ лѣтъ ихъ разлуки.
   -- Да будетъ благословенъ вашъ приходъ въ нашъ домъ!-- воскликнула она радостно.-- Вы вносите къ намъ лучъ солнца вашимъ присутствіемъ и прогоняете мрачныя тѣни. Скажите, какимъ волшебствомъ съумѣли вы разгладить морщины на лбу моего суроваго супруга? Право, право!-- добавила она улыбаясь,-- посмотрите какъ онъ смѣется, какъ весело смотритъ, а я ужъ давно не видала яснаго выраженія на его лицѣ.
   -- Дорогая моя супруга,-- отвѣчалъ ей Госвинъ Стеенъ, между тѣмъ какъ фрау Мехтильда обмѣнивалась съ гостемъ дружескимъ рукопожатіемъ,-- ты совершенно права: старый другъ вноситъ радость въ нашъ домъ; а потому неволь какъ можно тщательнѣе заняться обязанностью хозяйки дома, и ознакомь его со всѣми тонкостями нашей мѣстной кухни.
   -- Что съ тобой!-- съ шутливой угрозой обратилась къ Госвину жена,-- съ чего ты взялъ, что я могу сдѣлать невозможное? Ты ставишь меня въ крайнее затрудненіе! Ее забудь же, что я даже и не думала, не гадала о возможности посѣщенія такого дорогого гостя? Такъ ужъ извините, г. Тидеманъ, вамъ прійдется за нашимъ столомъ удовольствоваться тѣмъ, что окажется возможнымъ изготовить на скорую руку.
   -- Не тревожьтесь напрасно, дорогая хозяюшка!-- отвѣчалъ Тидеманъ,-- я надѣюсь другой разъ доставить вамъ случай выказать мнѣ ваше знаменитое кухонное искусство во всемъ его блескѣ.
   Друзья, вмѣстѣ съ хозяйкой дома и съ дочерью, поднялись на лѣстницу, въ домашнія комнаты. Тамъ гость взялъ Гильдегарду за руку и сказалъ:
   -- Неужели это та самая маленькая дѣвочка, которую я когда-то нянчилъ у себя на колѣняхъ?
   Гильдегарда раскраснѣлась, какъ маковъ цвѣтъ.
   -- Но, если я не ошибаюсь,-- сказалъ Тидеманъ, оглядываясь кругомъ,-- въ то время, какъ я держалъ на колѣняхъ эту маленькую дѣвочку, около меня стоялъ еще и прелестный мальчикъ. Гдѣ же онъ теперь?
   Мать и дочь смущенно опустили глаза, а съ лица хозяина дома разомъ слетѣло его радостное выраженіе.
   -- Какъ долженъ я себѣ истолковать ваше молчаніе?-- продолжалъ разспрашивать Тидеманъ.-- Я впослѣдствіи встрѣтился съ этимъ мальчикомъ, встрѣтилъ его уже прекраснымъ юношей, на Лондонскомъ Стальномъ Дворѣ. Вѣдь онъ, надѣюсь, не умеръ же?
   -- Лучше бы умеръ...-- отвѣчалъ мрачно Стеенъ.
   -- Что вы хотите этимъ сказать?-- добавилъ гость.
   -- Я потерялъ моего сына,-- отвѣчалъ Госвинъ Стеенъ послѣ нѣкотораго молчанія,-- потому что трусъ не можетъ быть моимъ сыномъ!
   -- Реймаръ -- трусъ?!-- повторилъ Тидеманъ съ особеннымъ удареніемъ.-- Я могу засвидѣтельствовать совсѣмъ противуположное, потому что именно его мужеству и его мощной рукѣ обязанъ я тѣмъ, что вы еще видите меня въ живыхъ!
   Мать и дочь съ удивленіемъ посмотрѣли на говорившаго, который, обратившись къ нимъ, продолжалъ:
   -- Да развѣ же онъ этого вамъ никогда не разсказывалъ?
   Тѣ отрицательно покачали головами.
   -- Ну, такъ я же вамъ разскажу, какъ это было.
   -- Пожалуйста, приберегите этотъ разсказъ до послѣ обѣда,-- сталъ убѣдительно просить гостя Госвинъ Стеенъ,-- вѣдь вы знаете, что въ жёлчномъ настроеніи не слѣдуетъ садиться за столъ.
   -- Вашего отеческаго сердца не можетъ раздражить добрая вѣсть о сынѣ,-- возразилъ Тидеманъ.
   -- У меня нѣтъ болѣе сына,-- продолжалъ настойчиво утверждать Стеенъ.-- Я поступилъ съ нимъ по глаголу Священнаго Писанія: "если рука твоя или нога твоя соблазняетъ тебя, то отсѣки ее и брось отъ себя".
   -- Вы тверды въ Библіи,-- сухо замѣтилъ ему Тидеманъ.-- Если бы всѣ мы вздумали поступать согласно приведенному вами тексту, то немногіе бы изъ насъ уцѣлѣли.
   Госвинъ Стеенъ строго посмотрѣлъ на говорившаго, а тотъ на строгій взглядъ отвѣчалъ улыбкой.
   Мать и дочь собирались было удалиться, но гость удержалъ Гильдегарду словами:
   -- Побудьте еще немного съ нами, Гильдегарда. Мнѣ пріятно видѣть, что вы напоминаете вашего брата выраженіемъ глазъ -- тѣхъ прекрасныхъ, честныхъ глазъ, въ которые я такъ любилъ смотрѣть. Скажите мнѣ, какъ переноситъ ваше сердце разлуку съ Реймаромъ?
   Гильдегарда отвѣчала только слезами.
   -- Вотъ, взгляните-ка, старый другъ, эта бѣдняжка никакъ не можетъ забыть той "руки", которую вы рѣшились отсѣчь въ гнѣвѣ!
   -- Перейдемъ къ другому разговору; я не люблю вспоминать прошлое,-- отвѣчалъ уклончиво Стеенъ.
   -- И я понимаю почему: потому что ваше внутреннее сознаніе не могло бы оправдать вашей суровости.
   -- Вотъ вѣдь я такъ радовался нашему свиданію,-- сказалъ хозяинъ дома нерѣшительно,-- а вы... вы непремѣнно хотите возбудить во мнѣ жёлчъ даже и въ этотъ хорошій мигъ!
   Тидеманъ медленно покачалъ головою, а затѣмъ, положивъ руку на плечо Стеена, сказалъ:
   -- Вы странный человѣкъ! Какой же отецъ не слышитъ съ радостью добрыя вѣсти о сынѣ! Тучки набѣгаютъ иногда во всякой семейной жизни. Такъ оно и должно быть; а то мы бы избаловались солнцемъ вѣчнаго, немеркнущаго счастья. Но буря должна миновать, и небо должно опять прояснить. А вы все еще держите грозу въ сердцѣ, и даже голосъ вашъ напоминаетъ раскаты отдаленнаго грома.
   Госвинъ Стеенъ хотѣлъ что-то возразить, но гость продолжалъ:
   -- Нѣтъ, нѣтъ, старый другъ, вы должны подчиниться великой заповѣди всепрощающей любви; вспомните: "остави намъ долги наши, якоже мы оставляемъ должникомъ нашимъ!" Смотрите, я еще разъ сегодня же возвращусь къ этому предмету разговора, а теперь готовъ поступить по вашему желанію и перейти къ другому.
   И почтенный Тидеманъ сталъ весело разговаривать съ Гильдегардой, заставилъ ее забыть о слезахъ, заставилъ смѣяться своимъ шуткамъ. И самъ хозяинъ дома, невольно поддаваясь чужой веселости, нѣсколько прояснѣлъ, а фрау Мехтильда, по временамъ заглядывавшая въ комнату, принимая участіе въ общемъ разговорѣ, такъ и сіяла счастіемъ, потому что не могла не замѣтить поразительную перемѣну, произведенную гостемъ въ ея мужѣ.
   Наконецъ, всѣ ея занятія въ кухнѣ были окончены, и она весьма граціозно подала руку гостю, чтобы провести его въ столовую, лучшую комнату дома, отличавшуюся отъ всѣхъ другихъ своимъ пышнымъ убранствомъ. Это убранство могло, дѣйствительно, дать нѣкоторое понятіе о богатствахъ стариннаго торговаго дома. Стѣны столовой были покрыты богатой рѣзьбою, полы устланы пестрыми коврами, а высокіе поставцы по угламъ гнулись подъ тяжестью прекрасныхъ серебряныхъ и золотыхъ сосудовъ. Окна, съ тонкими и узорчатыми свинцовыми оконницами, пропускали свѣтъ сквозь причудливо расписанныя стекла, въ то время составлявшія очень дорогую и рѣдкую роскошь даже и въ богатыхъ бюргерскихъ домахъ.
   Обширный дубовый столъ былъ покрытъ скатертью, висѣвшею почти до пола; на самой серединѣ стола солонка, около которой положены были хлѣбы самыхъ разнообразныхъ формъ. Столовый приборъ состоялъ изъ глиняной, росписной посуды, покрытой глазурью, изъ оловянныхъ сосудовъ и серебряныхъ ложекъ и ножей. Вилокъ за столомъ не полагалось: они вошли въ употребленіе не ранѣе конца XVI вѣка.
   Прежде, чѣмъ вся семья сѣла за столъ, старикъ Даніэль принесъ обычные сосуды съ водой для мытья рукъ и полотенца. А затѣмъ началось угощеніе гостя, тѣми лакомыми блюдами, которыя фрау Мехтильда успѣла изготовить, воспользовавшись короткимъ промежуткомъ времени до обѣда.
   Богатство дома выказывалось и въ тѣхъ прекрасныхъ винахъ, которыя хранились въ домашнемъ погребѣ, и Тидеманъ особенно охотно подливалъ себѣ стараго краснаго вина, вскипяченнаго съ какими-то спеціями. Вообще, замѣтно было, что гость любилъ покушать и выпить лишнюю чару, если его не отвлекали отъ этого удовольствія болѣе важныя дѣла. Но -- при своей педантической преданности къ дѣлу -- онъ. конечно, могъ самъ себѣ дозволить лишь очень рѣдко это удовольствіе, и тѣмъ болѣе доставляло оно ему наслажденіе. Для каждой хорошей хо внесли немного веселья в настроение Реймара, и только тогда решился сообщить ему, что был в Любеке. Зная благородное сердце Реймара, он не упомянул ни единым словом о дурном положении, в котором находится Госвин Стеен, и обратил внимание молодого человека на клевету Кнута Торсена.
   - Вы напоминаете мне о моей прежней обязанности, - отвечал Реймар, тотчас придавший серьезное выражение лицу своему, - а я, признаюсь, и позабыл о ней в заботах о моем новом деле. А между тем я только тогда могу вполне успокоиться, когда сорву личину с этого обманщика и потребую удовлетворения от этого похитителя моей чести.
   - Так за чем же дело стало? - отвечал ему Тидеман.
   - У Торсена нет теперь в Визби никаких торговых дел, - сказал Реймар. - Вероятно, он узнал о моем пребывании здесь и уже больше не возвращался сюда, а перевел все свои дела в Копенгаген.
   Тидеман немного подумал, а затем сказал:
   - Это дело нужно уладить; необходимо дать вашему отцу несомненные доказательства вашей невиновности. А потому лучше всего будет, если вы съездите в Копенгаген.
   - Да, конечно; но ведь здешнее наше дело нуждается в моем присутствии.
   - Будьте спокойны, - с усмешкой сказал старый купец, указывая на Росвинту, - здесь у нас будет такая заместительница, какой мы лучше и желать не можем.
   - Ну, ты уж преувеличиваешь мой небольшой талант, - сказала Росвинта отцу, краснея. - Я не желала бы заслужить порицания господина Стеена.
   - Как вы думаете, - сказал Тидеман с шутливой серьезностью, - справедливы ли ее опасения?
   - Мне сдается, напротив, что ваша дочь все может выполнить, за что бы она ни принялась. И если бы мне теперь сказали, что она пишет большую картину, то я был бы заранее уверен в том, что эта картина будет замечательным произведением искусства.
   - Скажите пожалуйста! Вы так ловко льстите, что я готов предположить даже - не служили ли вы где-нибудь при дворе, пажом у какого-нибудь принца!
   - Я говорю то, что у меня на сердце, - отвечал Тидеману Реймар, вперив взор в Росвинту. - Итак, пользуясь вашим разрешением, я с первым же отходящим кораблем отправлюсь в Копенгаген, хотя теперь я гораздо охотнее остался бы здесь.
   - Это почему? - спросил Тидеман.
   - Потому что присутствие вашей дочери украшает жизнь в этом доме.
   - Поет, как миннезингер, - заметил Тидеман, от души смеясь и забавляясь смущением дочери. - Но я могу вас утешить: поезжайте с Богом! Дочь моя и по возвращении вашем еще останется здесь.
   Луч радости промелькнул на лице Реймара.
   - Как я должен это истолковать? - спросил он.
   - А очень просто: главную часть моих дел я передал сыновьям своим и хочу оставить в своем распоряжении только здешнее дело.
   - Так, значит, вы здесь и поселитесь? - спросил Реймар с возрастающей радостью.
   - Несомненно. По крайней мере до тех пор, пока это будет возможно по политическим условиям. А разве это вас радует?
   - Не только радует, а это такое для меня счастье...
   - Ну да, да! Я всегда предполагал, что вы бы не прочь пожить со мной... Ну, вот и поживем. Так вы точно этому рады?
   - Очень рад, второй отец мой!
   - Собственно говоря, тебе бы тут вовсе и быть не следовало, Росвинта! - шутя обратился к дочери Тидеман. - Ты разве не слышишь, что для его счастья и меня одного довольно.
   - Отец сегодня в расположении всех дразнить, - сказала молодая девушка, обращаясь к Реймару. - Я полагаю, отец, что господин Стеен и со мной не прочь будет повстречаться время от времени.
   - Только время от времени? - повторил Тидеман с оттенком некоторого сомнения. - А может быть, не чаще ли? Ведь ты же, Росвинта, вероятно, обратишь внимание на это новое дело и частенько станешь заглядывать в контору...
   - Ежедневно! - быстро отозвалась Росвинта.
   - Не угодно ли послушать! - со смехом заметил купец. - Смотрите, Реймар, берегитесь, как бы еще она вас не оттеснила от занимаемой вами должности...
   - От подобной случайности ты смело можешь обезопасить господина Стеена, заключив с ним, пожалуй, хоть пожизненный контракт.
   - Ну, а если я умру?
   - Об этом нечего нам теперь и говорить! - нежно заметила Росвинта, ласкаясь к отцу.
   - Но все же: ведь когда-нибудь это должно же случиться!
   - Тогда я поступлю согласно твоей воле и оставлю контракт с господином Стееном в силе.
   - Так-таки на всю жизнь?.. - продолжал посмеиваться Тидеман и поднялся из-за стола в самом приятном настроении духа.

XXVI. Вордингборгская башня

   На следующий день Реймар отправился в Копенгаген.
   Он очень неохотно уезжал из Визби, и, погруженный в свои думы, он еще долго не мог оторвать взоров от исчезавшего в отдалении города и острова. Вот наконец город, со всеми своими башнями и остроконечными шпилями церквей, скрылся из виду за выступом высокого берега; вот виднеется уже только один скалистый мыс - крайняя оконечность острова Готланда - угрюмый утес, над которым плавают в воздухе коршуны и соколы. Наконец, и он погрузился в волны, ярко окрашенные последними лучами заката.
   Молодой человек увозил с собой из Визби чудные образы и светлые грезы, и они до такой степени наполняли его воображение в течение всего шестидневного плавания, что, только уже подъезжая к Копенгагену, он снова стал думать о цели своего путешествия.
   Общий вид датской столицы, плохо отстроенной, не украшенной ни роскошными храмами, ни причудливыми башенками городских зданий, произвел на пылкого Реймара самое охлаждающее впечатление. По сравнению с Любеком и Визби, дома и улицы Копенгагена казались совершенно ничтожными, не заслуживающими никакого внимания, несмотря на то что город был заведомо богат. Товару и запасов всякого рода скапливалось в нем великое множество, и достаток смотрел, так сказать, изо всех углов; но нигде не выказывалось ни малейшего знакомства с искусствами, ни малейшего чувства красоты и стремления к изящному.
   Как раз у самой гавани возвышалось мрачное здание - башня Вордингборгская, на шпиле которой был флюгер в виде огромного гуся. Реймар с удивлением посмотрел на этот странный флюгер: сколько ему помнилось, он его не заметил при последнем посещении Копенгагена.
   - Не правда ли, господин Стеен, - вдруг сказал кто-то за его спиной, - это всем нам на смех поставлено?
   С удивлением обернулся Реймар к говорившему.
   - Да разве вы меня знаете? - спросил он.
   - Полагаю, - отвечал тот. - Ведь вы не раз изволили бывать на Шонене во время сельдяного лова. Или вы меня забыли - берегового сторожа Шрёдера, шурина бедного Ганнеке?
   - А, вот оно что! - воскликнул Реймар. - Теперь признаю вас. Каким образом вы здесь?
   - Да вот, - печально отвечал Шрёдер, - все больше из-за сестры. Марика думает, что ее Ганнеке все же можно будет каким-нибудь образом освободить из плена, и потому время от времени она меня сюда и посылает. Я ей в этом не могу отказать, чтобы хоть как-нибудь утешить несчастную; да и отлучаться мне с Шонена теперь не трудно, потому, во-первых, что и делать там нечего, а во-вторых, и потому еще, что Марика там теперь не одна - при ней и сын ее Ян находится.
   - Как? Ян? - повторил Реймар. - Да разве же он уже не в Любеке, не при конторе моего отца?
   Шрёдер покачал головой и сообщил Реймару обо всем случившемся.
   - Все, что вы мне сообщаете, - для меня сущая загадка, - сказал Реймар, удивленно пожимая плечами. - Но за разъяснением дело не станет. Если бы только оказалась какая-нибудь возможность возвратить Ганнеке его семейству! Неужели же ничего нельзя сделать для спасения его?
   - Крепка эта башня, - сказал со вздохом Шрёдер. - Извольте-ка на нее посмотреть! Как вам кажется?
   - И в этой-то мрачной тюрьме томятся наши пленные земляки? - с ужасом воскликнул Реймар.
   - В этой самой, - подтвердил Шрёдер. - Они там еле перебиваются, в страшной нужде, а король-аттердаг в насмешку над ганзейцами велел еще вздеть на флюгер башни этого гуся [По-немецки гусь (Gans) - ганс; отсюда, от созвучия в выговоре слов Gans и Hansa (Ганза, Ганзейский союз), и происходило то, что враги ганзейцев дразнили их гусем].
   Реймар гневно топнул ногой.
   - Настанет время, - пробормотал он, - когда ганзейцы сумеют сломать спесь аттердага!.. Ей-богу, я готов рискнуть своей жизнью, лишь бы освободить этих бедняков из их тюрьмы.
   - Э-э, сударь, - таинственно шепнул ему Шрёдер, - это теперь, пожалуй, и возможно...
   Реймар взглянул на него вопросительно.
   - Да говорите же! - сказал Реймар Шрёдеру, видя, что тот молчит.
   - Здесь не место, - отвечал тот. - Днем тут толкается множество шпионов, и вот, - добавил он торопливо, - идет самый страшный из них, Нильс. Пойдем отсюда; лучше будет, если он нас не заметит.
   При этих словах добродушный Шрёдер подхватил под руку Реймара, гневно устремившего взоры на Нильса, и увел его на берег, где они притаились за грудой тюков, стеной наваленных на взморье.
   После того как они в этом укромном уголке поговорили и окончательно условились о том, где именно и в котором часу они должны сойтись, Реймар пошел в город и направился в ту часть его, где находился торговый дом Кнута Торсена.
   Сильно билось сердце Реймара, когда он вошел в контору и приказал о себе доложить. Как раз в это мгновение мимо него проскользнула какая-то фигура и быстро юркнула по лестнице в темные сени, но Реймар все же успел узнать в этой фигуре ювелира Нильса.
   Тот неласковый и недружелюбный прием, который был оказан Реймару со стороны приказчиков Торсена, слишком ясно указал ему, что Нильс недаром забежал в контору до его прихода. Потому он и не удивился, когда ему очень грубо ответили на его расспросы: "Господина Торсена дома нет!"
   Однако же Реймар не смутился и спросил очень спокойно:
   - А когда же мне можно будет переговорить с хозяином?
   - А вот месяца через два! - отвечали ему насмешливо. - Теперь его нет в городе. А там, может быть, он и сам к вам заглянет в Любек, вместе с военным флотом аттердага.
   Этого ответа было достаточно для Реймара. Он ясно понял из него, что Кнут Торсен дома, но, конечно, в ближайшую ночь попытается отсюда куда-нибудь тайно убраться, чтобы избежать встречи с Реймаром. И вот молодой купец решился во что бы то ни стало этому воспрепятствовать, потому что он должен же был, наконец, достигнуть своей цели. По особому уговору с Шрёдером он решился провести следующую ночь в гавани, и, таким образом, Торсен, если бы и вздумал бежать, не мог бы миновать его рук.
   Несколько часов спустя Реймар отправился в тот бедный и грязный квартал города, который служил главным местопребыванием матросов. Здесь, около покосившихся лачуг, приютились и жалкие харчевни. В одну из этих харчевен вошел молодой купец, потому что знал, что там уже ждет его Шрёдер.
   - Он скоро придет, - шепнул Реймару на ухо Шрёдер, одиноко сидевший в углу за одним из столиков. Шепот был совершенно излишней предосторожностью: в харчевне такой был шум и гам, что не было возможности расслышать и своих собственных слов.
   - Так он, значит, финн? - спросил Реймар.
   Шрёдер кивнул головой.
   - И прехитрая бестия, - добавил он, - даром что молод, ему едва ли минуло двадцать лет!
   - Да как же это могло случиться, - продолжал расспрашивать Реймар, - чтобы датчанин, заведующий гаванью, которому в то же время поручена и охрана этой башни, принял финна к себе на службу?
   - Торлен Скульсон, - отвечал Шрёдер, - так называется заведующий гаванью, и надо вам сказать, что это величайший скупец, какого только можно вообразить себе! Своим подчиненным и служащим он вообще старается вовсе не платить жалованья. Культа, тот молодой финн, о котором я вам говорил, служит ему, действительно, без всякого жалованья и довольствуется той дурной пищей, которая выдается пленным. Скульсон вследствие этого от него в восторге и готов все сделать для того, чтобы удержать его на службе.
   - Должно быть, этот финн очень беден, - заметил Реймар, - коли он может довольствоваться таким местом?
   - Конечно, беден и потому все готов сделать за золото, - отвечал Шрёдер. - Я совершенно уверен в том, что он согласится на наш план. Да вот он, кстати, и сам сюда идет, - добавил говоривший, указывая на входную дверь, на пороге которой появился черноволосый молодой парень, очень невзрачный на вид.
   - Смотрите, поосторожнее подходите к делу, - шепнул Реймар Шрёдеру, уже подзывавшему к себе финна.
   Молодой купец не без удивления посмотрел на Культу, так как черты его лица показались ему необыкновенно знакомыми. Он приказал подать финну кружку меду, за которую тот, конечно, сейчас же и принялся.
   - Это штука хорошая! - проговорил Культа, опорожняя кружку и облизываясь и в то же время с признательностью поглядывая на угостившего. - Тут не каждый день приходится этакую диковинку видеть.
   - Еще бы, у такого скряги, как твой хозяин! - сказал, смеясь, Шрёдер, а затем, указывая на Реймара, добавил: - Вот этот барин - совсем не такой; он и золота для тебя не пожалеет, если ты сумеешь ему угодить.
   Глаза молодого финна заблестели, когда он услышал о золоте.
   - Скажите мне, что я должен сделать, добрый господин, и я с удовольствием все выполню, - сказал финн, обращаясь к Реймару.
   - Кто знает, еще захочешь ли сделать? - осторожно намекнул ему Реймар. - Из-за услуги, оказанной мне, ты можешь, пожалуй, лишиться места!
   - Это было бы скверно, - отвечал Культа, проводя рукой по своим густым черным волосам.
   - Эх ты! - сказал Шрёдер. - Да ведь такое-то дрянное местишко тебе не трудно будет и опять найти.
   - Только не в здешней гавани, - отозвался финн, - а я именно здесь-то и должен остаться.
   - Почему?
   - Этого я не могу сказать. Довольно вам и то знать, что это я по примеру отца поступаю.
   - А отец-то у тебя жив? - быстро спросил его Реймар.
   - Жив, - подтвердил Культа, - жив - благодарение богам! А чуть-чуть было не отправился на тот свет...
   - Небось все через датчан же? - спросил Реймар.
   - А вы почем знаете? - с удивлением отозвался Культа.
   - Я так предполагаю, - смеясь, заметил Реймар. - Не правда ли, ведь Нильс был ему верным другом?
   - Другом? - злобно проговорил финн. - Негодяем, предателем - хотите вы сказать!
   И, помолчав немного, дрожащим голосом добавил:
   - Добрый господин, скажите, знакомы вы с моим отцом?
   Реймар шепнул ему на ухо:
   - Конечно, если только его зовут Петер Скитте.
   Культа чуть не вскрикнул от изумления.
   - Так вы, может быть, знаете, где он теперь находится? - спросил он после некоторого молчания.
   Реймар опять шепнул ему:
   - Он теперь служит шкипером на одном из грузовых судов, которые ходят между Новгородом и Ладогой, но теперь его зовут Фомою.
   Молодой финн схватил Реймара за руку, испытующим взором посмотрел ему в глаза и сказал:
   - Вы выглядите таким добрым и хорошим человеком, что, конечно, не выдадите моего отца?
   - Мне это и в голову не приходит, тем более что твой отец оказал мне очень важную услугу, и если он не на шутку думает сделаться честным человеком, то я очень охотно помогу ему в этом.
   Юноша горячо поцеловал руку Реймара, затем провел рукой по влажным глазам и сказал:
   - Говорите, что нужно сделать! Все выполню!
   - Ты это сейчас узнаешь, - сказал Реймар, - но сначала доверься мне и сообщи, почему ты поступил на службу среди народа, который так враждебно отнесся к отцу твоему.
   - Скажу, но только другой, кроме вас, не должен этого слышать! - шепнул Реймару Культа.
   Реймар сказал Шрёдеру:
   - Подождите нас у входа в харчевню, на улице. Мы недолго.
   - Понимаю, - кивнул Шрёдер с довольной улыбкой, опорожнил свою кружку меду и вышел.
   Тогда молодой финн близко пододвинулся к Реймару и начал так:
   - Я поступил на службу к Скульсону, чтобы отомстить за моего отца. Я ожидаю только благоприятной минуты, чтобы негодяю Нильсу воздать по заслугам.
   - А что тебе в том? Ведь это же нимало не улучшит положения твоего отца.
   - О! - проговорил финн, блистая очами. - Да ведь мщение-то очень сладко!
   - А плоды мщения часто бывают горьки, - заметил Реймар. - Нильс будет наказан за свои злодеяния - в этом будь уверен. Гораздо лучше было бы, если б ты с отцом (а ведь ты, кажется, его любишь?) поселился спокойно у себя на родине, между тем как при выполнении твоих планов мести весьма легко может быть, что ты будешь либо убит, либо захвачен и посажен в тюрьму.
   Культа задумался, но через минуту утвердительно кивнул головой; однако же добавил:
   - А чем же мы будем жить? То золото, которое отец добыл на море, ненадежно.
   - Так вот потому-то именно и начни лучшую жизнь, - сказал ему Реймар, - окажи мне сегодня ночью верную услугу, а я тебе, со своей стороны, помогу купить у тебя на родине маленький участок земли, на котором бы ты мог жить спокойно.
   Лицо Культы засияло от радости. Он протянул Реймару руку и сказал:
   - Я доверяю вашему слову. Так говорите же, что должен я сделать?
   - В Вордингборгской башне, - сказал Реймар, - изнывают в неволе много честных людей, моих земляков, и я хотел бы их освободить. Мне сказали, что охрана башни и пленников поручена твоему хозяину и что у него хранится ключ, которым отпирается тяжелая железная дверь.
   Культа кивнул головой и тотчас ответил:
   - Он только отворяет дверь и приходит туда с береговой стражей, которая и становится в дверях в то время, как я несу пищу пленникам.
   - А в какое время дня твой хозяин в последний раз посещает башню?
   - Тотчас после заката солнца.
   - А где ключи прячет?
   - На постели, под подушкой.
   - А в той ли комнате он спит, в которой и день проводит?
   - Нет, его спальня с той комнатой рядом.
   Реймар, ожидавший последнего ответа с большим нетерпением, вздохнул с видимым облегчением.
   - Ну, так если у твоего хозяина сегодня вечером соберется веселая компания, которая и его, и стражу щедро угостит вином и медом, решишься ли ты утащить у него на некоторое время ключи и передать их мне?
   Культа подумал, подумал - и быстро кивнул головой.
   - Ладно! - сказал тогда Реймар. - Так знай же, что я теперь же обещаю тебе позаботиться о твоем отце и о тебе. Та шнека, которая около гавани будет приготовлена для принятия пленников, примет на борт и тебя, так как тебе, конечно, уж ни минуты нельзя будет оставаться в Копенгагене после этого побега. От того, кто будет править кораблем, ты получишь кошелек с золотом и этим, на первое время, будешь избавлен от всяких забот. А затем отправишься на Ладогу и сообщишь своему отцу, чтобы он там ожидал моего ответа, а ждать ему долго не придется. Согласен ли ты на мое предложение?
   Культа снова пожал руку Реймару.
   - Ну, так пойдем и о дальнейшем переговорим с береговым сторожем, который ждет нас у выхода.
   И финн покорно пошел по пятам Реймара, как верный пес идет по следам своего господина...

* * *

   Ночная тишина в гавани. Береговая стража только что обошла берег и вернулась в свой, построенный на самом берегу, блокгауз, где собралась веселая компания. Кроме заведующего гаванью и его помощников компания состояла из иноземных корабельщиков, которые во время дня успели закончить загрузку своих судов, а на следующее утро собирались сниматься с якоря. Все они, по-видимому, были очень довольны своими делами, потому что выказывали себя накануне отъезда очень щедрыми, и, уплатив обычную пошлину, пригласили и управляющего гаванью, и других датских чиновников на попойку, которая и должна была происходить в блокгаузе. В запасах вина и меда не было недостатка. Особенно охотно угощались все испанским вином, густым, тяжелым и очень крепким, как могла это заметить и береговая стража, возвратившаяся из своего обхода. Но и та недолго занималась наблюдениями, потому что весьма охотно приняла участие в пирушке...
   И вдруг среди общего разгула и веселья раздался с улицы пронзительный крик:
   - Дверь Вордингборгской башни взломана! Все пленники бежали! Сюда, на помощь! Все сюда!
   Крики все приближались, а несколько мгновений спустя дверь в блокгаузе распахнулась настежь, и на пороге ее явились Кнут Торсен и Нильс.
   - Они хотят нас захватить с собой! - кричал Кнут. - Защитите нас, спасите нас!
   - Бейте в набат! - приказывал Нильс.
   Но обоим датчанам легко было приказывать... Хотя неожиданное известие об освобождении заключенных в башне пленников и быстро отрезвило пировавших дозорщиков, однако же прошло немало времени, пока они настоящим образом пришли в себя, собрались в полном составе и приготовились к исполнению своих обязанностей.
   Смотритель гавани бросился в соседнюю каморку, чтобы оттуда захватить ключи, и вдруг разразился целым потоком проклятий и ругательств. Он стал звать Культу, но напрасно: тот не откликался на его зов. Между тем некоторые из сторожей поспешили к набатному колоколу, но оказалось, что он не звонит, потому что язык у него был туго обмотан паклей. Пришлось поднять тревогу криком и громкими призывами на помощь; сбежалось множество народа, зажгли факелы и с ними быстро направились к башне. Взломанная дверь открыта была настежь, и множество следов на прибрежном песке ясно указывали направление, по которому бежали пленники. С ругательствами и проклятиями пошли датчане по этим следам, которые шли вдоль берега к гавани и терялись в прибрежной тине. Нигде никого не нашли и только тут заметили, что по волнам Норезунда на всех парусах удаляется от берега легкое судно, которое успело уже отойти по крайней мере на половину морской мили.
   - Это судно увозит пленников! - взревели датчане. - Скорее в погоню за ним!
   И все бросились врассыпную к гавани, где вскоре несколько шнек отчалили от берега.
   Но уходившее судно уже успело настолько выиграть во времени, что нагнать его было мудрено.
   Между тем как все население гавани отыскивало на берегу следы бежавших пленников, в самой гавани разыгралась очень курьезная ночная сцена.
   Кнут Торсен, который, опасаясь преследований Реймара, укрылся было в блокгаузе, оставшись в нем один, вдруг пришел в ужас... Он увидел, что Реймар, пользуясь отсутствием стражи, прямо вошел в блокгауз и с возгласом: "Наконец-то ты попался мне, негодяй!" - устремился на своего трепещущего врага. Но тот, не теряя ни минуты, распахнул окно, выскочил из него на берег и скрылся из глаз Реймара среди мрака. Однако же Реймар пустился за ним в погоню. Благодаря своему острому зрению он различил вдали фигуру Кнута, который поспешно отвязывал от берега одну из шлюпок, чтобы избегнуть погони. С тем проворством, которое придает человеку только отчаяние и угрожающая опасность, Торсен вскочил в утлый челн и направил его к острову Амагеру. Но тотчас после того он уже придал своему челну другое направление, увидав, что и Реймар также последовал его примеру и гонится за ним на челноке. Вследствие этого датчанину ничего не оставалось более, как пуститься наудачу в Норезунд в надежде на то, что там окажется возможность ускользнуть от врага, пользуясь темнотой ночи.
   Но осеннее небо, как на беду, было безоблачно, звезды мерцали на нем ярко, а из-за берега показался краешек месяца.
   - Врешь, не уйдешь! - кричал Реймар громовым голосом вслед Торсену, который греб изо всех сил.
   Но все его усилия к тому, чтобы скрыться от настигавшего врага, были тщетны. Уйти у него из виду он никак не мог, потому что вскоре месяц совсем поднялся над берегом и облил весь Норезунд своим серебристым светом.
   Остроносые челноки быстро скользили, разрезая волны, и Реймар радовался, видя, как расстояние между ними все более и более уменьшается; но радость его была несколько преждевременна. Торсен греб ровнее, нежели Реймар, а потому и силы Торсена не так быстро истощались. Большим счастьем для Реймара было уже и то, что на море не было большого ветра; а то он, пожалуй, недалеко бы уплыл по Норезунду.
   Оба челнока приближались к небольшой бухте, когда поперек их пути двинулся от берега купеческий корабль. Судя по флагу, по мачте, судно было английское. Торсен стал подавать отчаянные знаки экипажу судна и направил свой челнок прямо к нему.
   - Не примете ли вы меня на борт? - крикнул он кормчему. - За мной гонится какой-то негодяй.
   - Мы идем прямым курсом, нигде не останавливаясь, через Каттегат, прямо в Лондон, - отвечали ему с борта.
   - Все равно! - крикнул Торсен. - Хоть на край света готов с вами ехать! Что возьмете с меня за переезд?
   И он с ужасом ожидал ответа, цепляясь за судно, так как челн Реймара был уже очень недалеко. Капитан корабля назначил какую-то ничтожную сумму, и вскоре после того Торсен уже вскарабкался на борт судна, которое быстро двинулось по волнам мимо Реймара, напрасно просившего принять и его также пассажиром на корабль. Словно в насмешку Реймару, на корме корабля блеснула крупными буквами надпись: "Надежда".
   Да, надеждой окрылял этот корабль убегавшего врага! Но каково было положение, в котором очутился Реймар, об этом мы предоставляем судить читателю...

XXVII. Радость и горе

   Наступили рождественские праздники. И в Любеке, и в других ганзейских городах Святки в этом году встречены были очень тихо, так как всюду были заняты приготовлениями к новой войне с королем-аттердагом и его союзником, норвежским королем Ганоном.
   В день святого Мартина ганзейцы собрались в Кёльне для заключения общего оборонительного и наступательного союза и для совещания обо всем необходимом. Если уже и при первой войне с Вольдемаром ганзейский военный флот был весьма значителен, то ныне собранный ими флот как по численности судов, так и по численности экипажей далеко превосходил тот прежний. Совещания привели к тому, что решено было: вестерлингам выйти в море в Вербное воскресенье и собраться у входа в Норезунд, при Марстранде, одном из островков в шведских шхерах, против норвежского берега; остерлингам - выйти в море тотчас после Пасхи и собраться близ Геннека, узкого пролива, отделяющего Рюген от небольших островов, лежащих на западе. Оттуда уже вестерлинги должны были вступить в Норезунд на соединение с вестерлингами. На покрытие военных издержек открыта была общая подписка.
   Союз вестерлингов и остерлингов побудил и многие из приморских городов, не ганзейских и притом не занимавшихся морской торговлей, увлечься общим течением и пристать к ганзейцам. Не имея возможности оказать им в войне с аттердагом поддержку своими кораблями, эти города обязались доставить известное количество ратников. Союзниками ганзейцев, сверх того, явились: граф Голштинский, герцоги Мекленбургские и многие, недовольные Вольдемаром, ютландские бароны.
   Король Вольдемар через своих шпионов (среди которых Нильс по-прежнему занимал видное место) узнал о приготовлениях ганзейцев к войне, и, хотя ему даже в голову не приходило, что ему одновременно объявят войну семьдесят семь городов, в союзе с нижненемецкими купцами, однако же он ясно видел, что готовится что-то недоброе... Поэтому он отправил своего рейхсмаршала Геннинга фон Падебуска с двумя советниками в Любек, чтобы пригласить ганзейцев на съезд в Копенгаген, где он собирался уладить свои отношения с приморскими городами.
   Но переговоры не состоялись уже потому, что аттердаг отказался уплатить вознаграждение за все те ганзейские корабли, которые были захвачены по его приказу, несмотря на перемирие и на полное прекращение всяких военных действий со стороны Ганзы. Впрочем, даже и выказанное королем действительное миролюбие едва ли привело бы к каким-нибудь положительным результатам, так как воинственный пыл ганзейцев был возбужден в высшей степени. Когда Вольдемар узнал, что предполагаемый им съезд не состоится, то он пригрозил ганзейским городам, что будет на них жаловаться и папе, и императору германскому, и князьям, и баронам. Но и это ни к чему не привело, так как представители ганзейских городов отвечали ему: "И мы то же самое думаем сделать, да к жалобе нашей думаем еще добавить, что датский король захватывает у нас корабли и похищает наше имущество, несмотря на то что он клялся нам соблюдать мир".
   Аттердаг давно впал в большое заблуждение: он не умел оценить по достоинству возрастающее могущество Ганзейского союза. И вдруг он увидел себя вынужденным признать эту силу, так как известия, отовсюду доставляемые ему Нильсом и его сотоварищами, становились все более и более грозными. Он струсил, тем более что и недовольство готландской знати стало высказываться довольно резко. И вот, собрав все свои сокровища, он назначил своего маршала правителем королевства, снабдил его и остальных членов королевского совета полномочиями для ведения переговоров с ганзейскими городами, а сам, пользуясь покровительством померанских герцогов, ускользнул через Померанию к императору Карлу IV, чтобы молить его о помощи в настоящем своем безвыходном положении. Но и сам император в данном случае ничего иного не мог сделать, как выразить свое неодобрение против врагов аттердага и снабдить его письмами к различным германским князьям; в письмах этих император просил князей разобрать распрю "мятежных купцов" с королем Вольдемаром. Но что проку было в этих письмах аттердагу! Князья не имели никакой власти, и никто из них, конечно, и не шевельнулся бы из-за того, что императору было угодно написать в письме.
   А между тем настроение ганзейцев было очень спокойное и очень твердое. Они не предавались никакому воинственному шуму, потому что были уверены в своем успехе. В полнейшей тишине совершались все приготовления к важной борьбе, нимало не мешавшие даже обычному ходу торговых дел. Каждый город назначал от себя своих начальников на флот. В Любеке выбор пал на двоих: Бруно фон Варендорпа и Готшалька фон Аттендорна. Они значительно увеличили число ратников на судах и даже позаботились о том, чтобы иметь в запасе небольшую кавалерию на тот случай, если бы пришлось продолжать ведение войны на датском материке.
   Озлобление, давно уже питаемое любечанами по отношению к аттердагу, возросло еще более и достигло крайнего предела, после того как они узнали от возвратившихся из плена матросов, какое бедственное существование пришлось влачить этим несчастным в страшной Вордингборгской башне. Имена их избавителей произносились с восторгом, и Варендорп явился в дом Госвина Стеена, чтобы поздравить отца с новым подвигом его мужественного сына. Так как старый купец был не совсем здоров и никого не принимал, то Варендорп передал свое приветствие хозяйке дома и ее дочери. Такое утешение, видимо, было очень кстати, так как их лица выражали скорбь и печаль.
   В вечер Рождественского сочельника в богатом доме Госвина Стеена не была зажжена елка. Неприветливая темнота царила во всех его окнах... Но зато тем более ярко горели немногие восковые свечи на крошечной елочке, около которой в бедной комнатке собрались три счастливца. Все трое сидели вместе, обнявшись, и с удивительно искренним чувством пели: "Христос нарождается! Мир им спасается!"
   У них не было никакой способности к пению, голоса были самые обыкновенные, но они в свое пение вкладывали сердце и душу и глубоко чувствовали все значение слов рождественской песни. Они утратили все свое счастье, весь свой мир - злая судьбина их разлучила! И вот они снова сошлись все вместе, и снова вернулась к ним прежняя веселость, с которой они встречают Рождество Христово. Все эти три счастливца были очень бедны; они не могли друг друга ничем одарить, и елка их не была украшена и увешана никакими дорогими лакомствами, но им ничего не было и нужно: они были счастливы, как никогда, они были довольны уже тем, что опять сошлись вместе, могли друг другу смотреть в глаза, обниматься и пожимать друг другу руки. Глаза их были, правда, влажны от слез, но - то были слезы радости.
   - Неужели это я наяву тебя обнимаю? - спрашивала Марика, с любовью глядя в очи своему дорогому Ганнеке. - Иногда мне это счастье кажется сном...
   - Ах ты моя разлюбезная женушка! Не сон это, а сущая явь. Я теперь опять с вами и уж больше вас не покину!
   При этих словах он и Яна привлек в свои объятия, и жену обнял.
   Когда свечечки на елке догорели, Марика зажгла светильник и поставила его на стол. Затем она принесла две глиняные тарелки, на которые Ганнеке положил две большие селедки.
   - А вот и наш рождественский ужин! - сказал он с грустной усмешкой. - Разжиреть мы от него не разжиреем, а вкусен он нам все же покажется. Эх, други мои! В Вордингборге у нас частенько и того не бывало, а ведь вот выдержали же!
   Марика еще раз крепко поцеловала Ганнеке, и крупные слезы покатились по ее щекам.
   - И вы не тревожьтесь, други, - продолжал глава семейства, - эта наша нужда не долго продлится: и наш Ян, и я сам найдем себе скорехонько работу. Я-то, положим, думал, что мы сразу будем приняты на службу к нашему старому хозяину, однако...
   Он не договорил и печально замолк.
   - Ступайте завтра еще раз к господину Стеену, - сказала Марика, обращаясь и к мужу, и к сыну. - Авось вас к нему и допустят.
   И тот, и другой отрицательно потрясли головой.
   - И ходить не стоит, матушка моя, - сказал Ганнеке. - Не только сам господин Стеен на нас за что-то сердится; но даже и дочь, и жена его, которые всегда бывали к нам так добры. Я думал, что они подпрыгнут от радости, так неожиданно меня увидавши; но оказалось на деле, что и они не пожелали меня видеть, так что уж я должен был через Даниэля передать то, что приказал мне при последнем свидании господин Реймар, когда он меня из Вордингборгской башни-то освобождал.
   - А что же он тебе такое приказывал?
   - Да вот и немного сказал, да в слова-то свои много вложил. Приказал он своему отцу передать, что ему теперь вполне известно, как и в чем его проклятый датчанин оклеветал, и что, мол, он ранее не переступит порог своего дома, пока он похитителя своей чести (так и сказал, ей-богу!) не отыщет и не вынудит дать себе удовлетворение. Он бы, видишь ли, может быть, и больше приказал бы сказать, да времени-то не было у нас. Мы должны были спешить на шнеку, которая нас уже ожидала...
   - Ну, и что же ты, - перебила Марика своего супруга, - разве не сказал старику Даниэлю, что тебя очень это удивляет, почему тебя госпожа Стеен и дочка ихняя на глаза не пускают?
   - Само собой разумеется, тотчас и ему все это высказал; но в том-то и дело, что этот самый Даниэль, который, так сказать, близкий мне приятель был всегда, вдруг так ко мне как-то важно и гордо отнесся, так свысока на меня глянул, что я тотчас собрал паруса и даже совсем растерялся...
   - И так странно относятся к нам не одни Стеены, - вступился Ян. - Детмары поступили точно так же. Они тоже меня к себе не допустили; сам Детмар избегал меня при встрече на улице, супруга его на меня даже не смотрит, а Елисавета, - добавил юноша с глубоким вздохом, - ту я никак не могу повстречать, как ни стараюсь!
   - Да ты мне об этом ничего не говорил до сих пор, - с удивлением сказала Марика. - Ну, а с тобой как обошлись Детмары, муженек?
   - Эх, матушка! - сказал Ян с некоторым смущением. - Стоит ли этим огорчаться? Надо уживаться с людьми, каковы они есть, а не ждать от них чего-то чрезвычайного.
   - Да ты куда же это клонишь? - допрашивала Марика.
   - Куда? Куда? Ну, вот видишь ли, - начал Ганнеке, - я пошел было к мейстеру Детмару и толкнулся к нему в мастерскую... Так у него там дела, что ли, очень много было... ну, вот он и не мог со мной так долго прохлаждаться, как бывало прежде...
   - Да разве же ты в доме-то у них не был?
   - Как не быть? Был! И фрау Детмар точно, что приняла меня... этак, в сенях... да ведь ты знаешь, что она никогда не бывала ко мне особенно ласкова... А впрочем, она извинялась, что в дом ввести меня не может, потому, мол, у них там разные приготовления идут - приданое Елисавете готовят, которая скоро замуж выходит за господина секретаря...
   Ян вскрикнул. На лице его отразилось отчаяние.
   - Что сказал ты, батюшка? Неужели Елисавета согласилась быть женой секретаря? О, Боже мой, зачем должен был я и это узнать!
   С этими словами он выбежал из дома. Ганнеке опечалился, а Марика опустила глаза. Спустя некоторое время он толкнул жену локтем и сказал:
   - Что бы это значило? Я вижу, что Ян так же точно дурит, как и я сам дурил, когда, помнишь, распустили слух, будто ты замуж выходишь за кума Бульмеринга?
   - Да, и я то же самое подумала, - шепнула ему Марика.
   - Это, признаюсь, мне по сердцу, что он такой у нас горячий... Я люблю такую молодежь. Да, видно, ему и Елисавета уж очень полюбилась?
   Марика утвердительно кивнула головой. Ганнеке оперся локтями о стол и положил голову на руки и долго сидел он молча, пока не вернулся в комнату Ян. Глаза его были красны от слез... После долгого молчания Ганнеке протянул сыну руку и сказал ему теплым, задушевным голосом:
   - Сыночек, у тебя ведь еще мы остались!
   Ян закусил губу, чтобы не разрыдаться, и кивнул отцу головой; но две крупные слезы скатились по его щекам.
   Мать потрепала его ласково по его густым, белокурым волосам.
   - Христос нарождается и миру является! - запел Ганнеке густым басом. - И мир умиляется!
   Он, правду сказать, и сам не знал, следует ли ему теперь запеть, а потому и сказал:
   - Други мои, да ведь сегодня-то сочельник Рождества, а ведь это - из праздников праздник; следует нам быть веселыми и благодарить Господа Бога, что он еще раз привел нам свидеться.
   - Батюшка, батюшка мой! - воскликнул Ян радостно и крепко обнял отца.
   - Вот это так! - прошептала Марика и, набожно сложив руки, подняла глаза к небу.
   - Ха, ха, ха! - добродушно рассмеялся Ганнеке. - А ведь вы, други, самого лучшего-то и не замечаете: ведь вот мы сколько времени всякие пустяки болтали, а ужин-то, ужин-то наш ведь так-таки нисколько не простыл!
   И он со смехом указал на селедки, на хлеб - и жена, и сын от души стали вторить его веселому хохоту...

XXVIII. Неожиданный удар

   Отошли праздники, и на торговой площади опять закипела ежедневная будничная жизнь. В праздники подобрались из кладовых запасы, и множество женщин и девушек явились на рынок с своими корзинками - закупать новые запасы.
   Вместе с прочими явилась и Елисавета Детмар. Она как раз стояла у мясной лавки и обдумывала, какой бы кусок ей выбрать на жаркое, как вдруг чья-то рука легонько коснулась ее плеча. Она быстро обернулась и перепугалась, встретив обращенный на нее взор ее верного Яна.
   - Я не хотел тебя тревожить, прости! - сказал ей добродушный парень. - Я только хотел сказать тебе, что я опять в Любеке и что я не забыл тех добрых, ласковых слов, которые слышал от тебя при отъезде.
   Елисавета ничего ему не отвечала. Она стояла, опустив глаза, и Ян с сердечной тревогой смотрел на ее бледное личико, ясно выражавшее, что у нее на сердце было нелегко.
   - Ты вот собираешься вскоре замуж выходить, - продолжал Ян прерывающимся голосом, - и так как я знал, что твои родители не пригласят меня на свадьбу (да я и не желал бы этого вовсе!)... так вот я хотел тебя заранее поздравить и пожелать тебе...
   И он с горя не мог говорить более, и оба молча стояли потупившись и стараясь всеми силами сдержать слезы.
   Наконец Елисавета овладела собою и сказала:
   - Это хорошо, что мы с тобой встретились. Пусть уж мать побранит меня за это, а я все же должна с тобой поговорить. Но здесь, на виду у всех, говорить не место, пойдем со мной на Гольстенскую улицу.
   Ян последовал за ней.
   - Ты сам знаешь, - начала говорить Елисавета, - что доброе дитя должно повиноваться своим родителям, а потому и я, выходя замуж за секретаря, исполняю этим желание отца и матери. Они, конечно, не принудили бы меня к этому, если бы ты тогда был поосторожнее...
   - Что ты этим желаешь сказать? - спросил Ян с изумлением.
   - Ты очень хорошо меня понимаешь, - сказала Елисавета с ясно выраженным укором. - Это было очень глупо с твоей стороны, что ты раньше времени позволил себе об этом болтать с каждым встречным... Потому ведь молодому человеку следует сначала приобрести какое-нибудь положение да научиться чему-нибудь хорошенько, а уж потом думать о том, как свое гнездо свить... Вот эта твоя болтовня и вооружила против тебя моих родителей, и они были правы... А я вот за все это теперь в ответе, - добавила она слезливо, - и вот, чтобы загладить твою глупость, меня вынуждают выйти замуж за секретаря Беера.
   - Клянусь тебе всем святым, что из всего тобой сказанного я не могу понять ни единого слова! Поверь же ты мне, наконец!
   Елисавета утерла слезы и посмотрела в глаза Яну.
   - Ты никогда, кажется, не лгал, - сказала она, - и потому я должна верить твоим уверениям. Но ты, может быть, позабыл, что ты тогда говорил...
   - Ах, боже ты мой, да что же я говорил-то?
   Елисавета в недоумении покачала головой.
   - Да ведь ты за это же самое и у господина Стеена место потерял! - сказала она Яну даже с некоторой досадой.
   Ян из себя вышел:
   - Да пойми же ты, что я этого ничего не знаю! Ведь я как ни старался, не мог добиться, почему именно мне так неожиданно отказали от места! Скажи ради бога, почему это могло произойти?
   Елисавета глубоко вздохнула и потом сообщила Яну все, что секретарь Беер передал "под секретом" ее матери.
   Ян так и замер от изумления.
   - Да быть этого не может! - вскричал он после минутного молчания, - ведь этакий же негодяй! Да его убить мало! Ах, бог мой! Так вот почему меня и Стеен от себя прогнал, и родители твои поспешили от меня отделаться, и отец твой такие загадки мне загадывал при прощанье!.. Но только я никак в толк не возьму, Елисавета! Ты ведь знаешь, что я хоть и бедняк, да честный человек и что я всякой лжи боюсь как огня, - как же ты могла хоть на миг поверить клеветническим речам этого секретаря?
   - Да что же такое? - отвечала ему молодая девушка. - Ведь тут клеветы, собственно говоря, не было... И ты, и я - мы точно не были противны друг другу, и если бы ты добился какого-нибудь порядочного положения, так родители мои, конечно, не отказались бы назвать тебя своим сыном...
   - Да разве же из-за этого я мог позволить себе хвастать перед людьми...
   - Так это все неправда, что про тебя рассказывал секретарь? - спросила Елисавета с видимым удовольствием и сердечным облегчением.
   - Во всем этом нет ни крошечки правды! - воскликнул Ян. - В этом я тебе поклясться могу!
   - О господи! - произнесла Елисавета, с чувством поднимая глаза к небу. - Ну, так мы еще посмотрим, может быть, все и уладится!
   Она еще что-то хотела добавить, но их внимание было внезапно отвлечено.
   Невдалеке от того места, где Ян стоял с Елисаветой, собралась кучка народа, и оттуда вдруг послышались крики и возгласы, выражавшие изумление по поводу чего-то необычайного и недавно случившегося.
   - Что там такое? - сказал Ян, озираясь.
   Из кучки собравшихся людей в этот момент отделился толстенький, кругленький человечек, в котором Ян узнал "кума" Бульмеринга. Откуда повелось называть Бульмеринга кумом - этого никто сказать не мог, но только все и всегда называли этого толстяка не иначе как кумом. Вот почему и Ян обратился к нему с вопросом:
   - Да что же там случилось, господин кум?
   - А то случилось, что, кажется, свет весь переворачивается, - порывистым голосом стал говорить кум, вечно страдавший одышкой, - то есть не совсем еще перевернулся, но уж близко к тому подошло... Чего только не случается на белом свете! Просто удивительно! Кто бы мог это вообразить! - И он хлопнул Яна по плечу и посмотрел на него вопросительно.
   - Да я же ничего не знаю, господин кум! - заметил ему, смеясь, молодой человек.
   - Ничего не знаешь? - с изумлением воскликнул Бульмеринг. - Да, да, да! Ведь я же тебе и сказать не успел. Подумай-ка? Оно, впрочем, поверить трудно... Сказывают люди, будто бы старинная торговая фирма "Госвин Стеен и сын" приостановила платежи!!
   Ян не на шутку перепугался.
   - Этого быть не может! - воскликнул он, совершенно пораженный известием.
   - Вот и я то же самое говорил, - отвечал Бульмеринг. - Однако же ведь секретарь-то Беер должен же это доподлинно знать. Час тому назад старик Даниэль явился в ратушу, прошел в аудиенц-залу и передал бюргермейстеру записку от своего хозяина, и в той записке именно стояло, что Госвин Стеен не может более исполнить своих обязательств и должен приостановить свои платежи. Ну, как же? Не перевернулся разве свет-то?
   И с этими словами толстяк поспешно двинулся дальше, чтобы поскорее всюду сообщить эту интереснейшую новость. Другие усердствовали не менее его, и потому немного времени спустя чуть не весь Любек узнал об этом необычайном событии.
   Как велико было впечатление, произведенное неожиданным известием, - это можно было видеть по тем многочисленным группам и кучкам людей, которые собирались всюду, на улицах и на площадях, чтобы потолковать о поразительном банкротстве. При этом очень немногие высказывались против Госвина Стеена. Этим он обязан был отчасти бюргермейстеру Варендорпу, который всеми силами старался опровергнуть мнение, будто бы Госвин Стеен был втайне сторонником датчан; отчасти же многие заявляли себя сторонниками старой фирмы и потому, что Реймару удалось освободить из Вордингборга такое множество томившихся там пленников. И выходило на поверку, что большинство любечан искренно сожалели о падении старой и почтенной фирмы.
   Варендорп, посетивший Госвина Стеена в тот же день, с первого взгляда мог убедиться в том, какие ужасные мучения должен был пережить старый представитель фирмы прежде, нежели решился объявить себя несостоятельным. Волосы на голове и в бороде Госвина совсем поседели, черты лица заострились, и глаза утратили весь свой блеск; он выглядел разбитым, дряхлым стариком; при появлении бюргермейстера он едва поднял голову и заговорил с ним совершенно равнодушно.
   - Что же вы, пришли вести меня в долговую тюрьму? Извольте, я готов.
   - Это было бы позором для нашего города, - сказал Варендорп, - если бы мы лишили свободы собрата-ганзейца, который очутился в беде не по своей воле! Мы знаем вас как честного человека, которому Любек да и весь Ганзейский союз многим обязаны.
   - Так зачем же вы пожаловали? - снова спросил Стеен.
   - Чтобы переговорить с вами о мерах, какие следует принять в данном случае.
   - Никаких мер тут принять нельзя. Я просто разорен негодяем, не исполнившим своего обязательства.
   - Один из свидетелей, которых имена были подписаны под утраченным долговым обязательством, вернулся из плена, - сообщил бюргермейстер. - Когда я сегодня получил вашу записку, я тотчас же послал за Ганнеке, и тот подтвердил мне ваши показания.
   - Что же из того? Если бы мы даже могли и Иоганна Виттенборга вызвать из его могилы, - отвечал Стеен, покачивая головой, - это не поправило бы моего дела. Новая война с Данией разразится в ближайшем будущем, а этот Торсен покинул Визби и переселился в Копенгаген. Я не могу его засадить в тюрьму, и данные ему деньги потеряны безвозвратно.
   - Ничуть не бывало, если только Бог вознаградит нас победой, - возразил Стеену Варендорп. - Тогда, поверьте, этот Кнут Торсен не избегнет моей руки и будет освобожден не ранее, чем уплатит вам все до последнего гроша!
   Госвин Стеен засмеялся горько и злобно.
   - Да вы бы сначала справились, господин бюргермейстер, найдем ли у него грош-то за душой!
   Варендорп сел рядом с Госвином.
   - Не поддавайтесь мрачному настроению, - сказал он ему кротко. - Или вы действительно склонны думать, что ваши братья, ганзейцы, так вас и покинут на произвол судьбы и не помогут вам подняться? Что же это был бы за союз в таком случае? Звук пустой - не более.
   - Я не желаю чужой помощи! - угрюмо возразил Госвин Стеен.
   - Почему?
   - Не желаю и отвергаю ее, с тех пор как все мои просьбы были отвергнуты одним из лучших друзей моих, с тех пор... - Он сделал головой отрицательное движение. И тотчас после того продолжал мрачно: - Жизнь моя не удалась, и я утомлен ею. Мне хотелось бы ничего более не слышать о людях, даже в глаза их не видеть. Всего охотнее ушел бы я в могилу. А впрочем, законы у нас ведь строгие... и почему бы, господин бюргермейстер, не отрубать головы тем купцам-хозяевам, которые доводят свою фирму до банкротства? Ведь это для многих было бы благодеянием!
   - Повторяю вам, что вы поддаетесь ужасному настроению, - сказал Варендорп. - Я хотел облегчить вашу участь, и вы с таким упорством отвергаете мою помощь, что...
   - Мудрено было бы вам оказать мне помощь действительную, - возразил Госвин Стеен, опуская голову.
   Бюргермейстер взглянул на него вопросительно; но тот только после некоторого молчания продолжал:
   - Ведь вы только один и оказались бы моим доброжелателем. Друзей у меня нет!
   - А вот вы и ошибаетесь! - возразил Варендорп, возвышая голос. - Весь совет города Любека относится с почтением к вашему имени и даже с признательностью...
   Госвин Стеен приложил даже руку к уху, как бы желая показать этим, будто он чего-то не расслышал.
   - Да, да, я правду говорю вам, - утверждал Варендорп. - Ни мои сочлены по городскому совету, ни все общество любекских граждан не могут запятнать себя неблагодарностью по отношению к вам. Мужественный подвиг вашего сына всех нас воодушевил, и я должен вам сообщить, что за несколько часов в моих руках собралось уже несколько сотен тысяч марок для того, чтобы поддержать вас.
   - Так, значит, мой позор уж всем известен! - воскликнул Стеен, тяжело поднимаясь с места.
   - К сожалению, должен сознаться, - отвечал Варендорп, - что секретарь проболтался и выдал служебную тайну. Я привлеку его за это к надлежащей ответственности.
   - Так, значит, любечане хотят мне помочь снова подняться, хотят пополнить мои пустые сундуки, - продолжал купец с горькой иронией, - только потому, что сын мой избавил из плена столько-то и столько-то их сограждан? Ну, а если бы этого не случилось, - тогда они бы дали мне преспокойно погибнуть? Так этим состраданием сограждан я обязан моему сыну? Ха, ха, ха! Да это пресмешно. Фу! Я презираю весь свет!
   Бюргермейстер не знал, что и отвечать на это. С беспокойством посмотрел он на купца, начиная несколько сомневаться относительно его умственных способностей.
   - Я ухожу сегодня от вас, не получив никакого ответа, - сказал он, поднимаясь со стула. - Полагаю, что, если бы я сообщил вашим согражданам о нашей сегодняшней беседе, они были бы очень оскорблены известием, что вы отвергаете их помощь. И самое ваше заявление о банкротстве я в качестве должностного лица не принимаю к сведению. Если только моя просьба может иметь для вас какое-нибудь значение, то я прошу вас не отпускать ни ваших мальчиков, ни приказчиков. Пусть дело идет себе спокойно своим ходом, поддержите его ради вашего честного, мужественного сына.
   - Ради моего... сына, - повторил Госвин Стеен почти шепотом. И он зарыдал и закрыл лицо руками.
   Бюргермейстер отнесся с глубоким чувством уважения к этому приливу чувства, наконец растопившему ожесточенное сердце. Он знал, что слезы в данном случае были лучшим смягчающим бальзамом, и потому тихонько вышел из конторы.
   Но этот благородный человек не вышел из дома, а поднялся по лестнице в верхний этаж, чтобы по возможности утешить плачущих супругу и дочь и пролить луч надежды в их наболевшие сердца.

XXIX. Под монастырским кровом

   Отец Ансельм сидел в своей келье, а напротив него сидел Реймар, который только что успел пересказать ему длинную историю своих страданий и заключил ее следующими словами:
   - Когда английский корабль подхватил на борт к себе моего врага, я очутился в отчаянном положении. Непривычные к гребле руки мои были до такой степени утомлены, что я даже и думать не мог о возвращении в Копенгагенскую гавань. Сверх того, и самое возвращение туда могло быть для меня очень опасным, так как шпион Нильс, во всяком случае, знал, что я принимал деятельное участие в освобождении пленников. Месяц быстро склонялся к горизонту, и это еще более побуждало меня к тому, чтобы поспешить выбраться из течения и причалить где-нибудь поближе к датскому берегу. Там я преспокойно и стал ожидать рассвета. Много кораблей прошло мимо меня, но ни один из них не казался мне настолько надежным, чтобы я решился ему довериться. После долгого ожидания я завидел, наконец, вдали судно под флагом города Штральзунда. Я поскорее отвязал свой челн и выехал навстречу кораблю, еще издали делая знаки кормчему. Моя просьба о принятии меня на борт была услышана. Судно шло курсом на Эдинбург. Я заплатил за проезд, надеясь, что мне нетрудно будет из Шотландии пробраться в Лондон, где я предполагал повстречать моего врага, Кнута Торсена. После долгого плавания я, наконец, попал в Лондон и, прежде всего, бросился в гавань - отыскивать тот корабль "Надежда", который увез от меня проклятого датчанина. Нашел я корабль и обратился к кормщику с вопросом: куда девался датчанин, которого они подхватили к себе на борт в Норезунде? Тот не хотел было говорить, но золото открыло его уста, и я таким образом узнал, что Кнут Торсен еще находится в Лондоне и уже уплатил им за обратный свой путь, так как "Надежда" недель через шесть должна обратно идти с грузом в Копенгаген. Далее нечего и рассказывать, дорогой дядя!
   Монах взял племянника за руку, погладил его ласково по голове и сказал:
   - Много ты пережил тяжелых испытаний с того Нового года, который мы с тобой здесь вместе встретили. Но Бог милостив, он и тебе укажет, наконец, тихое и мирное пристанище, где и твое сердце успокоится.
   - Это будет только тогда возможно, - сказал Реймар, - когда будет восстановлена моя опозоренная честь.
   - Я слишком далек от мира, - отвечал отец Ансельм, - чтобы правильно судить об этом. Однако мне сдается, что брат мой Госвин должен был бы более придать веры твоим словам, нежели заявлениям этого датчанина. Тогда бы и всем было меньше горя и печали. Но что же ты теперь думаешь предпринять?
   - Думаю бродить взад и вперед по лондонским улицам с утра и до ночи, - отвечал Реймар, сверкая глазами, - пока не найду своего врага!
   - А тогда что же? - с напряженным вниманием допрашивал его монах.
   - Тогда... ну, да дальнейшее не надлежит слышать благочестивому иноку! Когда же честь моя будет удовлетворена, то я опять посещу тебя, дядя; а покамест найду себе приют на "Стальном дворе".
   Монах проводил своего племянника горячими пожеланиями успеха и благословениями, и Реймар с того дня неустанно принялся бродить по лондонским улицам, отыскивая Торсена.
   Столица Англии в ту пору, как мы уже упоминали выше, была не очень велика. Весь город помещался на пространстве, окруженном древними римскими стенами, а на правом берегу Темзы едва начинало застраиваться одно из старейших предместий - Соутверк. Всех жителей насчитывалось в Лондоне не более 35 000 человек, а потому Реймар рано или поздно должен был встретить датчанина.
   И действительно, как-то под вечер, в сумерки, и как раз напротив монастыря "серых братьев", они и столкнулись однажды нос к носу.
   Кнут Торсен слишком поздно спохватился, узнав своего врага: бежать и укрыться от него уже не было ни малейшей возможности. Они оба, не говоря ни слова, схватились за мечи и бросились друг на друга.
   Такой поединок на улице в то время не был диковинкой. Ночной страже нередко приходилось поднимать поутру тела несчастных, убитых во время уличной схватки, поединка или ночного грабежа. Грубые, низшие слои лондонского населения очень любили поглазеть на всякие кровавые уличные зрелища и побоища, и около того места, где они происходили, обыкновенно очень быстро собиралась толпа праздных зевак. Само собой разумеется, что и в данном случае собралось их множество: всех еще издали привлекал резкий стук мечей.
   Торсен по первой схватке с Реймаром уже знал, как искусно тот умеет владеть оружием, а потому и старался изо всех сил защититься от него частыми и ложными маневрами. Но Реймар вовремя успевал подметить его уловки и только все более и более кипел злобой против своего противника.
   В пылу битвы Реймар сообразил, что смерть противника не принесет ему никакой пользы; напротив, для него всего важнее было захватить Торсена живым. Вот почему, нападая на него, он всеми силами старался оттеснить его к монастырским воротам, настежь отворенным, потому что в это время совершалось вечернее богослужение, которое многими из лондонских жителей посещалось ежедневно.
   И Торсен, по-видимому, сообразил, чего именно добивается Реймар, а потому и бился отчаянно, нанося удар за ударом, так что Реймар едва успевал их отражать.
   Собравшаяся толпа зевак не трогалась с места и следила за побоищем весьма равнодушно; в ней образовались только две партии, из которых каждая билась об заклад за одного из бойцов и хвалила или осмеивала их удары.
   Одно мгновение Реймару грозила серьезная опасность, так как его противнику удалось припереть любечанина к стене. Молодой человек очень хорошо понял, что ему нельзя ждать пощады от Торсена, который имел явное намерение его смертельно ранить. Это, конечно, представлялось датчанину единственным способом избавления от преследований неотвязного врага.
   Вследствие этих соображений Реймару ничего более не оставалось делать, как воспользоваться первым удобным случаем, чтобы покончить битву одним ловким ударом. Сделав ложное движение корпусом вправо, он в один момент опустился на колено и нанес Торсену, не ожидавшему этой хитрости, такой жестокий удар в бок, что битва окончилась разом.
   Торсен грохнулся на землю с криком:
   - Я смертельно ранен! Хватайте убийцу!
   И кровь хлынула из его раны.
   Тут только толпа заволновалась. Крик павшего в поединке нашел дикий отголосок в собравшейся черни, которая заревела: "Хватайте убийцу! Убийство! Убийство"!
   Крики далеко разнеслись во все стороны среди вечерней тишины. На всех окрестных улицах поднялись шум, и гам, и топот, и бестолковая сумятица. Все бежали и спешили, все кричали, что в монастыре "серых братьев" произошло убийство. Толпа рвалась в узкие монастырские ворота, и несколько францисканцев, вышедших из монастыря с носилками, едва могли пробраться через толпу и дойти до Торсена, лежавшего без движения. Они положили его на носилки и с величайшим трудом, сквозь сплоченную массу народа, внесли его в монастырь.
   Реймар исчез бесследно.
   - Где же убийца? - раздавалось в толпе.
   - Он укрылся внутри монастыря! - отвечали многие очевидцы поединка. - Мы это сами видели!
   - Так пойдем добывать его у монахов! - заревели в ответ сотни голосов.
   - Монастырь пользуется правом своего собственного суда внутри монастырской ограды! - послышалось с разных сторон.
   - Чего там ждать?! Пусть выдадут убийцу, - вопила толпа, силой оттесняя внутрь ограды тех монахов, которые пытались было затворить монастырские ворота.
   Реймар, как только увидел, что его противник упал, тотчас же бросился в обитель. Из ярко освещенной церкви ему слышалось пение монастырского хора. Тогда он тотчас сообразил, что ему не следует идти в келью дяди, и он предпочел укрыться за колонной, в том темном коридоре, через который монахи должны были из церкви направиться к своим кельям. Богослужение вскоре прекратилось, потому что с улицы все громче и громче, резче и резче доносились крики яростной толпы. Монахи, перепуганные, поспешили разойтись по своим кельям. При бледном, мерцающем свете восковых свечей, которые монахи захватили с собой из церкви, Реймар едва мог узнать своего дядю. Он отвел его в сторону и быстро, в нескольких словах объяснил ему все случившееся.
   Отец Ансельм переменился в лице от страха. Он спрашивал у своей совести, может ли он, инок, дать прибежище в монастыре, укрыть от правосудия убийцу, хотя бы даже связанного с ним узами родства.
   В это время с улицы донеслись возгласы: "Он не убит! Давайте скорее его на перевязку!"
   Ансельм внутренне поблагодарил Бога за такое его милосердие и, взяв племянника за руку, повел его туда, где стоял настоятель, передававший распоряжение некоторым из братии.
   Седовласый настоятель выказал в данном случае свое великое милосердие. Он расспросил Реймара и, когда услыхал от него, что павший в поединке датчанин и есть тот самый, который несколько лет тому назад произвел нападение на "Стальной двор" и покушался на самую жизнь ольдермена, тогда он возложил руку на преклоненную главу молодого любечанина, и это должно было служить знаком того, что он согласен укрыть его в обители от ярости толпы. А между тем вслед за носилками с тяжело раненным датчанином вошла и толпа в монастырские ворота. Двор обители быстро наполнился народом - стали искать Реймара во всех закоулках. Некоторая часть уличной сволочи пробралась и к дверям монастырским, а тотчас вслед за ней толпа бурным потоком хлынула в ярко освещенную церковь.
   - Вот, вот он! Вот где убийца! - закричало разом несколько голосов, когда толпа увидела Реймара, быстро взбиравшегося в стороне по узкой лестнице, которая с церковных хоров вела в один из верхних монастырских тайников.
   - Бери его, лови его! - заревела толпа, волнуясь и устремляясь вперед. Но в то же мгновение и Реймар, и лестница, по которой он карабкался, исчезли из глаз изумленной толпы, которая даже и представить себе не могла, что незначительного прикосновения к тайной пружине было достаточно, чтобы закрыть стеной всякий доступ к тайникам. И в то же самое мгновение близ алтаря святого Франциска появился сам отец-настоятель с крестом в руках. Он высоко поднял его над толпой и произнес:
   - Удалитесь из монастырской ограды, которая самим Богом предназначена служить убежищем для всех несчастных и всех нуждающихся в помощи!
   Толпа не смела ему противоречить; однако же не спешила исполнять его приказание.
   Но вот она быстро раздалась: в церковь вошел шериф со своей стражей.
   - Прошу вас защитить нас от буйства толпы, - обратился к нему настоятель.
   - А где же убийца? - спросил в свою очередь шериф.
   - Я дал ему воспользоваться в нашей обители правом убежища, - отвечал настоятель, - так как я успел убедиться, что его проступок менее важен, нежели вина раненного им датчанина.
   - А, в таком случае это другое дело! К тому же ваше преподобие имеет право самосуда в пределах ограды вашей обители. - Затем он обратился к толпе, поднял вверх свой жезл и повелительно крикнул: - Все отсюда прочь!
   В то же время и стража шерифа стала напирать на толпу, и народ с ворчаньем и ропотом очистил церковь, очень недовольный тем, что его лишили возможности присутствовать при поимке преступника и расправе с ним. Затем и двор обители был точно так же, как и церковь, очищен шерифом и его стражей, и четверть часа спустя толпа опять уже очутилась на улице и могла утешать себя только тем, что в бессильной злобе стучалась в наглухо запертые крепкие монастырские ворота.

XXX. Суд совести

   А монахи между тем перенесли Торсена, все еще не приходившего в чувство, в больницу, где тотчас же ему была оказана необходимая помощь. Но вскоре оказалось, что помощь добрых братьев в такой же степени необходима и Реймару, так как у него после страшного напряжения наступил период сильнейшего упадка, почти полного истощения сил.
   Он лежал в келье своего дяди, который просил настоятеля, чтобы тот разрешил ему ухаживать за племянником. В продолжение всей ночи верный Ансельм не сомкнул над Реймаром глаз и был от души рад, когда под утро племянник очнулся, обвел келью мутным взором и спросил, как он сюда попал.
   Отец Ансельм поспешил удовлетворить его любопытство, и Реймар медленно опять сомкнул глаза, спросив:
   - Ну, а мой враг Торсен? Каково ему?
   - Он еще жив! - отвечал дядя со вздохом.
   - Моли Бога, чтобы он не сразу отправил его душу в преисподнюю, - добавил Реймар Стеен едва слышным голосом, - потому что я в таком случае могу быть навеки несчастным человеком!
   И минуту спустя молодой человек опять задремал.
   Много дней протекло прежде, нежели Реймар настолько окреп, что мог подолее сохранять полное сознание. Прекрасное монастырское вино в значительной степени способствовало подкреплению его сил, но здоровье его окончательно поправилось только тогда, когда Реймару донесли, что Кнут Торсен не умрет от нанесенной ему раны.
   Это известие удивительно благотворно на него подействовало. Тогда он подолгу стал беседовать с настоятелем, который принял живейшее участие в его судьбе и даже убедил зяйки дома -- возможность угостить г. Тидемана были бы положителі.нымъ счастьемъ! Онъ всего отвѣдалъ и все умѣлъ похвалить. Но болѣе всего удостоилъ похвалами тотъ ароматный напитокъ, который фрау Мехтильда поднесла своему гостю послѣ обѣда. Она особенно гордилась тѣмъ, что рѣдкій рецептъ, по которому этотъ напитокъ изготовлялся, происходилъ еще изъ римской древности, и къ ней самой перешелъ по наслѣдству отъ отца, богатаго Вульфа-фонъ-Вульфнама.
   -- Воздай вамъ Богъ за все то удовольствіе, которое вы мнѣ сегодня доставили!-- сказалъ Тидеманъ, обращаясь къ хозяйкѣ дома. И, съ этими словами, онъ осушилъ свой бокалъ и поднялся изъ-за стола.-- Въ видѣ благодарности, позвольте же мнѣ исполнить обѣщаніе, и разсказать вамъ о похвальномъ поступкѣ вашего сына, который мужествомъ своимъ спасъ мнѣ жизнь.
   Хозяинъ дома, во время разсказа гостя, съ недовольнымъ видомъ отвернулся въ сторону; но за то въ глазахъ жены его и дочери засвѣтилась самая искренняя радость. Когда же дѣло дошло до упоминанія имени Кнута Торсена, Госвинъ Стеенъ встрепенулся. Тидеманъ это замѣтилъ, хотя и не выказалъ этого, и, повидимому, продолжалъ свой разсказъ, только обращаясь къ матери и дочери.
   -- Ну, а теперь скажите же, старый другъ,-- сказалъ онъ, по окончаніи разсказа, Госвину Стеену,-- развѣ въ данномъ случаѣ Реймаръ не поступилъ какъ истинно-храбрый и благородный человѣкъ?
   -- Это нимало не заглаживаетъ той трусости, которую онъ позднѣе выказалъ,-- рѣзко отозвался Стеенъ.-- Развѣ не бываетъ и того, что человѣкъ, удостоившись лавровъ за одинъ изъ своихъ подвиговъ, потомъ умираетъ презрѣнный и забытый всѣми!
   -- Такъ разскажите же, по крайней мѣрѣ, въ чемъ именно заключается провинность Реймара!-- добавилъ Тидеманъ.
   -- Здѣсь не мѣсто говорить объ этомъ,-- отвѣчалъ Стеенъ, который, видимо, начиналъ выказывать сильное волненіе.-- Если вы хотите сойти со мною въ мою контору, то я охотно готовъ отвѣчать вамъ на ваши вопросы.
   Тидеманъ согласился на предложеніе и сталъ прощаться съ хозяйкой дома и ея дочерью.
   -- Я надѣюсь,-- сказалъ онъ имъ съ дружеской искренностью,-- что увижусь съ вами вскорѣ и часъ свиданія, конечно, уже не будетъ болѣе смущенъ никакими тяжелыми впечатлѣніями...
   При этомъ онъ взглянулъ въ сторону хозяина дома, который нетерпѣливо ожидалъ его на порогѣ столовой.
   Молча спустились друзья съ лѣстницы внизъ, и даже послѣ того, какъ они пришли въ контору и сѣли -- ни одинъ изъ нихъ не рѣшался начать рѣчь первый.
   Наконецъ, молчаніе прервалъ Госвинъ Стеенъ, сказавъ:
   -- Хотя и не охотно возвращаюсь къ этимъ воспоминаніямъ, однако же, вы должны знать тѣ основанія, которыя побудили меня къ разрыву съ сыномъ; потому что я желаю оправдаться передъ вами.
   -- Повѣрьте, что я все, что вы имѣете сказать, выслушаю съ величайшимъ участіемъ,-- отвѣчалъ Тидеманъ внимательно вглядываясь въ своего друга.
   Госвинъ сдѣлалъ надъ собою усилія, чтобы овладѣть собою,-- но это было не легко. По крайней мѣрѣ его голосъ дрожалъ, когда онъ заговоритъ: "Любекскій военный корабль, высланный въ Норезунтъ для защиты Бойской флотиліи, сталъ на якорь близь лѣсистаго берега, когда Бойскіе корабли уже показались на горизонтѣ, въ Каттегатѣ. Въ то же самое время, изъ Скельтервига, неожиданно явился разбойничій корабль, подошелъ къ нашему военному кораблю, и капитанъ военнаго Любекскаго корабля (я тогда еще называлъ его своимъ сыномъ!) такъ перепугался предстоявшей ему схватки, что поскорѣе поднялъ паруса, и предался постыднѣйшему бѣгству, предоставляя несчастную Бойскую флотилію на произволъ судьбы. Ну, что же вы скажете, дорогой другъ? Развѣ же честный, уважающій себя человѣкъ, которому поручена охрана драгоцѣннаго груза на Войскомъ флотѣ, можетъ поступить такимъ образомъ? Или, можетъ быть, и вы то же не откажетесь этотъ способъ дѣйствія назвать не болѣе, какъ подлою трусостью"!
   Тидеманъ, по обычаю своему, сидѣлъ откинувшись на спинку стула и внимательно разсматривалъ свои ногти. Прошло нѣсколько минутъ прежде, нежели онъ отвѣтилъ:
   -- Скажите пожалуйста, отъ кого же вы получили такія подробныя свѣдѣнія объ этомъ поступкѣ вашего сына? Сколько я знаю, изъ всѣхъ бывшихъ на Войскомъ флотѣ до сихъ поръ никто еще не вернулся?
   -- Я получилъ эти свѣдѣнія отъ человѣка, который былъ очевидцемъ событія!-- съ нѣкоторымъ смущеніемъ отозвался Стеенъ.
   -- Ну, а вы твердо убѣждены въ томъ, что этотъ свидѣтель -- честный человѣкъ?-- продолжалъ далѣе допрашивать Тидеманъ, все пристальнѣе вглядываясь въ лицо Стеена.
   Стеенъ смутился еще болѣе.
   -- Легко можетъ быть, что вы,-- и Стеенъ нѣсколько замялся,-- что вы, можете кое-что противъ него имѣть, такъ какъ, изъ вашего разсказа, я вижу, что онъ грубо и дерзко поступилъ съ вами тамъ, въ Лондонѣ...
   -- Да ужъ вы не о Кнутѣ ли Торсенѣ говорите?-- воскликнулъ Тидеманъ, и взоръ его заблисталъ молніей.
   Стеенъ утвердительно кивнулъ головой.
   -- Боже ты мой!-- горячо продолжалъ гость,-- и такому темному, подозрительному проходимцу вы оказываете довѣріе, придаете значеніе его свидѣтельству? Человѣку, исключенному изъ нашего союза за нарушенія довѣрія, проникнутому местью и злобой противъ вашего сына за то, что онъ защитилъ мою жизнь,-- такому-то человѣку вы поддались настолько, что рѣшились отказаться отъ своей собственной плоти и крови!
   -- Я не зналъ, что у Торсена есть поводы для мести противъ Реймара!
   -- Это не можетъ служить вамъ извиненіемъ,-- рѣзко замѣтилъ Тидеманъ.-- Такъ могъ бы поступить молодой сорви-голова, а никакъ не разумный отецъ, любящій своего сына! Можете ли вы, при этихъ условіяхъ, быть увѣренными въ томъ, что этотъ Торсенъ сказалъ вамъ правду?
   -- Да!-- сказалъ Стеенъ, смущенно опустивъ глаза,-- тѣмъ болѣе, что онъ вызывался представить свидѣтельство всѣхъ экипажей, захваченныхъ въ плѣнъ, вмѣстѣ съ судами Бойскаго флота. Онъ даже угрожалъ мнѣ тѣмъ, что этихъ свидѣтелей представитъ въ судъ, и потому вы понимаете, что я былъ страшно встревоженъ, потому что мое честное имя было бы тогда опозорено, а сынъ мой безпощадно подвергнутъ тому же суду, который и Іоанна Виттенборга призналъ виновнымъ.
   Госвинъ Стеенъ опустилъ голову и сложилъ руки на груди.
   -- Ну, а что же датчанинъ Торсенъ?-- продолжалъ разспрашивать Тидеманъ.-- Я не слыхалъ о томъ, чтобы онъ привелъ свои угрозы въ исполненіе.
   -- Полагаю, что онъ и не могъ ихъ выполнить, потому что я купилъ его молчаніе на вѣсъ золота.
   -- Ага!-- воскликнулъ Тидеманъ,-- такъ птичка-то попалась на приманку?
   Стеенъ отвѣчалъ вспыльчиво:
   -- Вы странныя употребляете выраженія!
   -- Старому другу не приходится взвѣшивать свои слова!-- отвѣчалъ Тидеманъ.-- Да сверхъ того -- это сущая правда. Датчанинъ, попросту говоря, васъ надулъ. Онъ ни въ какомъ случаѣ и никого не могъ представить, въ качествѣ свидѣтеля, въ подтвержденіе своего показанія, потому что всѣ экипажи судовъ, участвовавшихъ въ Бойской флотиліи, были сброшены пиратами въ море.
   -- А вы-то откуда же это знаете?-- спросилъ съ изумленіемъ Стеенъ.
   -- Это -- моя тайна!-- сказалъ Тидеманъ.-- Но только ужъ, конечно, моимъ словамъ, въ данномъ случаѣ вы можете скорѣе повѣрить, нежели лживымъ увѣреніямъ этого негодяя Торсена. О, Боже мой!-- продолжалъ онъ гнѣвно, шагая взадъ и впередъ по комнатѣ -- какъ я подумаю, что отецъ, основываясь на показаніяхъ мерзавца, порываетъ связи съ единственнымъ своимъ сыномъ, да еще съ какимъ сыномъ-то! которымъ гордиться бы слѣдовало!.. Да я бы не знаю что отдалъ, чтобы имѣть право назвать его своимъ сыномъ! Нѣтъ, вы скажите, скажите мнѣ, старый другъ -- должно быть вы тогда совсѣмъ всякій разсудокъ потеряли, что могли такъ дѣйствовать? Знаете ли вы, по крайней мѣрѣ, гдѣ онъ теперь находится?
   Госвинъ Стеенъ мрачно и упорно старался отъ него отвернуться. Его голосъ звучалъ непріятно, когда онъ возразилъ:
   -- Хорошо вамъ теперь мораль разводить! Будь вы на моемъ мѣстѣ, такъ небось также бы поступили.
   -- Никогда!
   -- Развѣ же я могъ знать, что этотъ Торсенъ меня обманываетъ?-- воскликнулъ Стеенъ.-- Развѣ я не долженъ былъ опасаться того, что онъ дѣйствительно представитъ свидѣтелей? Не долженъ ли былъ ради себя самого, и ради моего сыяа -- отклонить угрожавшую намъ опасность?
   -- Вы поступили неразумно,-- возразилъ Тидеманъ,-- вамъ бы слѣдовало сначала вынудить обманщика къ тому, чтобы онъ представилъ сюда свидѣтелей, и показанія этихъ свидѣтелей вамъ слѣдовало бы выслушать лично.
   -- Да вѣдь они же находились въ плѣну,-- продолжалъ утверждать Стеенъ.
   -- А если въ плѣну, то какъ же онъ-то доставилъ бы ихъ на судъ въ Любекъ!-- съ досадою сказалъ Тидеманъ.
   -- Городской совѣтъ, пожалуй, и выплатилъ бы за нихъ выкупъ!.. Къ тому же, мы тогда еще не были въ открытой враждѣ съ Даніей. Плѣнники могли быть тогда и въ плѣну допрошены подъ присягою.
   -- Да! воображаю какою цѣною куплено было вами молчаніе этого Торсена!-- сказалъ, немного спустя, Тидеманъ.
   -- Очень и очень дорогою!-- подтвердилъ Стеенъ, снова впадая въ тревожное состояніе.-- Жертва, принесенная мною тогда, отзывается еще и до сегодня, и возбуждаетъ во мнѣ самыя тягостныя опасенія!.. Тидеманъ!-- добавилъ онъ порывисто, понижая голосъ и судорожно хватая своего гостя за руку,-- вы называете себя моимъ другомъ, и теперь, именно теперь, вамъ представляется случай мнѣ это доказать, потому что... я стою на краю ужасной пропасти!
   И онъ въ тревожномъ ожиданіи смотрѣлъ на своего гостя, который принялъ очень равнодушный видъ.
   -- Вы должны все узнать,-- продолжалъ Госвинъ Стеенъ боязливо,-- и онъ разсказалъ ему о всѣхъ тѣхъ пожертвованіяхъ и убыткахъ, какіе въ теченіе послѣднихъ лѣтъ выпадали на его долю.
   -- Каждый источникъ изсякаетъ,-- заключилъ онъ, наконецъ, со вздохомъ,-- когда прекращается притокъ извнѣ. Я твердо былъ увѣренъ въ томъ, что Торсенъ сдержитъ свое слово и возвратитъ мнѣ мою ссуду въ опредѣленный срокъ. Онъ этого не сдѣлалъ -- ясно, что онъ мошенникъ!
   -- Такъ обжалуйте его,-- лаконически замѣтилъ Тидеманъ.
   -- И этого не могу сдѣлать,-- проговорилъ окончательно растерявшійся Госвинъ Стеенъ.-- Долговое обязательство его, занесенное въ книгу городского совѣта, какимъ-то, совершенно необъяснимымъ образомъ -- исчезло изъ книги, а свидѣтелей моихъ я не имѣю возможности представить въ судъ.
   -- Это и очень странно, и очень дурно,-- сказалъ Тидеманъ, пожимая плечами, и строгимъ тономъ,-- при сѣдинахъ, слѣдовало бы дѣйствовать разумнѣе и не довѣряться слѣпо каждому встрѣчному негодяю!
   -- Да развѣ же я не все сдѣлалъ для обезпеченія себя!-- жалобно проговорилъ Стеенъ, снова хватая Тидемана за руку.-- Вы видѣли меня сегодня спокойнымъ и въ хорошемъ расположеніи духа -- но это была только личина, которую я на себя надѣлъ. Въ моемъ сердцѣ -- отчаянье, которое мнѣ ни днемъ, ни ночью не даетъ покоя. Все ближе и ближе подхожу я къ зіяющей пропасти, и недалекъ тотъ часъ, когда старая фирма моя будетъ опозорена, потому что ея нынѣшній владѣлецъ не въ состояніи будетъ выполнить свои обязательства. Другъ Тидеманъ, вы -- единственный человѣкъ, которому я рѣшился довѣрить эту страшную тайну. Сжальтесь же и спасите меня! Вѣдь вы человѣкъ богатый,-- продолжалъ Стеенъ, послѣ нѣкотораго молчанія, въ теченіе котораго онъ напрасно ожидалъ отвѣта отъ своего гостя,-- какія-нибудь сто тысячъ марокъ еще не раззорятъ вашу кассу, а мнѣ они помогутъ выйти изъ моего положенія. Вамъ извѣстны мои коммерческія способности и мое рвеніе къ дѣлу -- достаточно будетъ нѣсколькихъ лѣтъ, чтобы опять возстановить все значеніе моей фирмы!
   -- Такъ-то такъ,-- холодно отвѣчалъ Тидеманъ,-- возстановить значеніе фирмы не трудно, но старый хозяинъ ея близится къ краю гроба, и не сегодня -- завтра можетъ умереть. Кто же тогда принялъ бы на себя уплату данныхъ мною денегъ?
   -- Я чувствую себя еще сильнымъ,-- отвѣчалъ Стеенъ, быстро выпрямляясь,-- и думаю еще не скоро умереть.
   -- Человѣкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ,-- спокойно отвѣчалъ гость.-- Или вы думаете, что я настолько же легкомысленъ, какъ и вы? Да при томъ же, мое богатство вѣдь не мнѣ одному принадлежитъ, а также и моимъ дѣтямъ. Это было бы съ моей стороны преступленіемъ -- отнимать у нихъ часть ихъ наслѣдства; а потому, первымъ условіемъ моего согласія на ссуду должно быть прочное обезпеченіе. Нѣсколько иначе обернулось бы дѣло, если бы вашъ сынъ былъ соучастникомъ вашей фирмы. Тогда, въ случаѣ вашей смерти, я могъ бы на него понадѣяться. При томъ же въ сынѣ и его молодости уже заключается нѣкотораго рода ручательство, которое мнѣ не можетъ представлять вашъ преклонный возрастъ.
   -- О, вы жестоки! ужасно жестоки!-- простоналъ Стеенъ.
   -- Я только остороженъ, какъ и слѣдуетъ быть при моихъ сѣдинахъ. Помиритесь съ вашимъ Реймаромъ. Вызовите его изъ чужбины, и тогда мы съ вами можемъ подробнѣе поговорить объ этомъ дѣлѣ.
   -- Этого я не могу -- это не въ силахъ моихъ!-- съ упрямою горячностью воскликнулъ Стеенъ.-- Это походило бы на извиненіе; а какому же отцу пристойно извиняться передъ сыномъ.
   -- Всѣ мы люди, и всѣ -- способны заблуждаться,-- возразилъ Тидеманъ.-- Можетъ и отецъ впасть въ ошибку, и если этотъ отецъ свою ошибку сознаетъ, и вызоветъ съ чужбины своего несправедливо-отвергнутаго сына, то повѣрьте, и Богъ и ангелы возликуютъ въ небесахъ. Опомнитесь, Госвинъ Стеенъ, вѣдь есть еще время!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, не могу -- не смѣю!-- вскричалъ Стеенъ, съ ужаснымъ выраженіемъ лица.
   -- Ну, такъ и Богъ съ вами!-- холодно произнесъ Тидеманъ:-- въ такомъ случаѣ, пусть сама судьба сломитъ вашу непомѣрную гордыню. Прощайте!
   И онъ удалился медленными шагами.
   Съ невыразимымъ отчаяніемъ посмотрѣлъ ему вслѣдъ Госвинъ Стеенъ, и смотрѣлъ до тѣхъ поръ, пока не захлопнулась за нимъ входная дверь,-- тогда онъ въ изнеможеніи опустился на стулъ...
   

XXV.
Расчеты сердца.

   Городъ Визби, на островѣ Готландѣ, долгое время служившій главнымъ передаточнымъ пунктомъ торговли между русско-азіатскимъ Востокомъ и европейскимъ Западомъ, одинъ изъ важнѣйшихъ пунктовъ ганзейской торговли на Балтійскомъ морѣ, уже очень рано разбогатѣлъ и пріобрѣлъ весьма важное значеніе. Богатство города отразилось на внѣшней его физіономіи, и тѣсныя, извилистыя улицы Визби застроились уже въ концѣ XIII вѣка прекрасными домами, а восемьнадцать церквей, воздвигнутыхъ во славу Божію различными національностями, стекавшимися въ городѣ Визби, не уступали въ красотѣ постройки и въ благолѣпіи внутренняго убранства храмамъ, воздвигнутымъ въ другихъ важнѣйшихъ ганзейскихъ центрахъ.
   Первый ударъ благосостоянія Визби былъ нанесенъ хищническимъ набѣгомъ аттердага; позднѣе, въ теченіе четырехъ послѣдующихъ вѣковъ городъ много потерпѣлъ отъ разныхъ невзгодъ и разрушеній. Но самымъ страшнымъ ударомъ торговому значенію города было, конечно, открытіе морского пути въ Индію, совершенно измѣнившее направленіе всѣхъ путей европейской торговли.
   Но въ то время, которое мы описываемъ, городъ Визби былъ еще далекъ отъ упадка, и дворцы мѣстныхъ купцовъ еще гордо возвышались въ тѣсныхъ улицахъ, которыя были нѣсколько мрачны отъ этихъ высокихъ домовъ. Жители Визби уже успѣли нѣсколько оправиться отъ датскаго набѣга, потому что ихъ богатства дѣйствительно напоминали неистощимый рогъ изобилія, который, не смотря ни на какія удары и потрясенія, постоянно продолжалъ пополняться.
   Въ улицѣ, которая вела къ гавани, только-что отстроилось новое роскошное зданіе, такое громадное и прочное, какъ будто оно было построено на вѣкъ. Въ немъ помѣщалось множество обширныхъ магазиновъ, наполненныхъ драгоцѣннѣйшими товарами, привезенными изъ Руси и съ далекаго Востока. Изъ-за толстыхъ рѣшетокъ въ окнахъ нижняго этажа видно было множество работавшихъ тамъ писцовъ, приказчиковъ и мальчиковъ, между тѣмъ, какъ въ обширныхъ складахъ и во дворѣ крючники были заняты нагрузкою и выгрузкою возовъ съ товаромъ, и то вносили въ магазины, то выносили изъ нихъ громадные тюки.
   Подъ начертанною около дверей торговою маркою фирмы было изсѣчено въ камнѣ имя ея владѣльца и представителя: "I. Л. Тидеманъ фонъ Лимбергъ". Однако же ни онъ самъ, ни его сыновья не завѣдывали этою побочною отраслью его обширнаго торговаго дѣла; управленіе ею, главнымъ образомъ, лежало на отвѣтственности Реймара Стеена. Старый хозяинъ лишь изрѣдка наѣзжалъ въ Визби, чтобы ознакомиться съ положеніемъ дѣлъ, и каждый разъ только пожималъ руку своему довѣренному и выражалъ ему свою признательность.
   Какъ разъ наканунѣ того дня, о которомъ теперь идетъ рѣчь, Тидеманъ опять прибылъ въ Визби, и прибылъ не одинъ, а съ дочкой своей Росвинтой, которая хотѣла ближе ознакомиться съ недавно-основаннымъ новымъ отдѣленіемъ торговой фирмы отца. Это желаніе было не простымъ любопытствомъ, а слѣдствіемъ того, что Росвинта дѣйствительно интересовалась торговлею, и у себя дома сама управляла маленькою конторою, съ особымъ штатомъ приказчиковъ и мальчиковъ, которые исполняли городскія порученія. А потому ничего не было удивительнаго въ желаніи дочери Тидемана ознакомиться съ новою конторою въ Визби. Но отецъ ея былъ человѣкъ весьма проницательный, и хотя не показывалъ виду, однако же очень хорошо зналъ, что Росвинту привлекаетъ въ Визби совсѣмъ иной магнитъ.
   Росвинта много разъ видѣла Реймара въ домѣ отца своего, знала, что ему отецъ обязанъ спасеніемъ жизни, и хотя она никогда этого не высказывала, однако же отъ вниманія стараго Тидемана не ускользнуло то, что этотъ прекрасный юноша пришелся ей очень по-сердцу. Послѣ его отъѣзда въ Визби, она не заговаривала о немъ, и только однажды сказала: "Онъ -- хорошій человѣкъ; и добродушіе, и мужество такъ и свѣтятся у него въ глазахъ"! Этихъ немногихъ словъ было достаточно для отца, которому хорошо была извѣстна искренность Росвинты въ проявленіяхъ чувства. Отчасти, это глубокое и теплое пониманіе чувствъ дочери происходило и отъ того, что онъ всегда относился къ ней, какъ другъ, и, рано овдовѣвъ, перенесъ на нее всю любовь, которую питалъ къ ея матери. Чѣмъ болѣе подростала его дочь, тѣмъ болѣе онъ ее любилъ,-- тѣмъ искреннѣе и тѣснѣе становились ихъ отношенія. Не даромъ называлъ онъ дочь "своимъ драгоцѣннымъ алмазомъ" -- и онъ былъ правъ, потому что Росвинта, при всѣхъ своихъ внутреннихъ качествахъ, и по внѣшности была прекрасна. И не смотря на то, что въ чертахъ ея лица вовсе не было классической правильности, въ ея темныхъ глазахъ столько свѣтилось ума и душевной красоты, что ужъ разъ увидавши ее, не было возможности забыть эти чудные глаза. То же случилось и съ Реймаромъ, который, поживъ нѣкоторое время въ домѣ Тидемана и уѣзжая оттуда, съ особеннымъ чувствомъ цѣловалъ руки Росвинты, которая... никогда не забывала вспомнить о Реймарѣ во время своей вечерней молитвы.
   И вотъ -- Тидеманъ съ дочерью пріѣхалъ въ Визби. Реймаръ, по долгу службы, представилъ ему полный отчетъ о состояніи дѣлъ, и затѣмъ друзья сошлись за веселымъ обѣдомъ въ одной изъ комнатъ верхняго этажа, убранной чрезвычайно роскошно.
   Тидеманъ выждалъ того момента, когда первые кубки вина внесли нѣсколько веселья въ настроеніе Реймара, и только тогда рѣшился сообщить ему, что былъ въ Любекѣ. Зная благородное сердце Реймара, онъ не упомянулъ ни единымъ словомъ о дурномъ положеніи, въ которомъ находится Госвинъ Стеенъ, и обратилъ вниманіе молодого человѣка на клеветы Кнута Topсена.
   -- Вы напонимаете мнѣ о моей прежней обязанности,-- отвѣчалъ Реймаръ, тотчасъ придавшій серьезное выраженіе лицу своему,-- а я, признаюсь, и позабылъ о ней въ заботахъ о моемъ новомъ дѣлѣ. А между тѣмъ, я только тогда могу вполнѣ успокоиться, когда я сорву личину съ этого обманщика и потребую удовлетворенія отъ этого похитителя моей чести.
   -- Такъ за чѣмъ же дѣло стало?-- отвѣчалъ ему Тидеманъ.
   -- У Торсена нѣтъ теперь въ Визби никакихъ торговыхъ дѣлъ,-- сказалъ Реймаръ.-- Вѣроятно, онъ узналъ о моемъ пребываніи здѣсь и уже болѣе не возвращался сюда, а перевелъ всѣ свои дѣла въ Копенгагенъ.
   Тидеманъ нѣсколько подумалъ, а затѣмъ сказалъ:
   -- Это дѣло нужно уладить; необходимо дать вашему отцу несомнѣнныя доказательства вашей невиновности. А потому, лучше всего будетъ, если вы съѣздите въ Копенгагенъ.
   -- Да, конечно; но вѣдь здѣшнее наше дѣло нуждается въ моемъ присутствіи.
   -- Будьте спокойны,-- съ усмѣшкой сказалъ старый купецъ, указывая на Росвинту,-- здѣсь у насъ будетъ такая замѣстительница, какой мы лучше и желать не можемъ.
   -- Ну, ты ужъ преувеличиваешь мой небольшой талантъ,-- сказала Росвинта отцу, краснѣя.-- Я не желала бы заслужить порицанія со стороны г. Стеена.
   -- Какъ вы думаете,-- сказалъ Тидеманъ, съ шутливой серьезностью,-- справедливы ли ея опасенія?
   -- Мнѣ сдается, напротивъ, что ваша дочь все можетъ выполнить, за чтобы она ни принялась -- и если бы мнѣ теперь сказали, что она пишетъ большую картину, то я былъ бы заранѣе увѣренъ въ томъ, что эта картина будетъ замѣчательнымъ произведеніемъ искусства.
   -- Скажите пожалуйста! Вы такъ ловко расписываете, что я готовъ предположить даже -- не служили ли вы гдѣ-нибудь при дворѣ, пажемъ у какого-нибудь принца!
   -- Я говорю то, что у меня на сердцѣ,-- отвѣчалъ Тидеману Реймаръ, вперивъ взоры въ Росвинту.-- И такъ, пользуясь вашимъ разрѣшеніемъ, я съ первымъ же отходящемъ кораблемъ отправлюсь въ Копенгагенъ, хотя теперь я гораздо охотнѣе остался бы здѣсь.
   -- Это почему?-- спросилъ Тидеманъ.
   -- Потому что присутствіе вашей дочери украшаетъ жизнь въ этомъ домѣ.
   -- Поетъ, какъ миннезэнгеръ,-- замѣтилъ Тидеманъ, отъ души смѣясь и забавляясь смущеніемъ дочери.-- Но я могу васъ утѣшить: поѣзжайте съ Богомъ! Дочь моя и по возвращеніи вашемъ еще останется здѣсь.
   Лучъ радости промелькнулъ на лицѣ Реймара.
   -- Какъ я долженъ себѣ это истолковать?-- спросилъ онъ.
   -- А очень просто: главную часть моихъ дѣлъ я передалъ сыновьямъ своимъ въ завѣдыванье, и хочу оставить въ своемъ распоряженіи только здѣшнее дѣло.
   -- Такъ, значитъ, вы здѣсь и поселитесь?-- спросилъ Реймаръ съ возрастающею радостью.
   -- Несомнѣнно. По крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока это будетъ возможно по политическимъ условіямъ. А развѣ это васъ радуетъ?
   -- Не только радуетъ, а это такое для меня счастье...
   -- Ну да, да! я всегда предполагалъ, что вы бы не прочь пожить со мною... Ну, вотъ и поживемъ. Такъ вы точно этому рады?
   -- Очень радъ, второй отецъ мой!
   -- Собственно говоря, тебѣ бы тутъ вовсе и быть не слѣдовало, Росвинта!-- шутя обратился къ дочери Тидеманъ.-- Ты развѣ не слышишь, что для его счастья и меня одного довольно.
   -- Отецъ сегодня въ расположеніи всѣхъ дразнить,-- сказала молодая дѣвушка, обращаясь Реймару.-- Я полагаю, отецъ, что г. Стеенъ и со мною не прочь будетъ повстрѣчаться отъ времени до времени.
   -- Только отъ времени до времени?-- повторилъ Тидеманъ, съ оттѣнкомъ нѣкотораго сомнѣнія.-- А можетъ быть не чаще ли? Вѣдь ты же, Росвинта, вѣроятно, обратишь особенное вниманіе на это новое дѣло, и частенько станешь заглядывать въ контору...
   -- Ежедневно!-- быстро отозвалась Росвинта.
   -- Неугодно ли послушать!-- со смѣхомъ замѣтилъ купецъ.-- Смотрите, Реймаръ, берегитесь, какъ бы еще она васъ не оттѣснила отъ занимаемой вами должности...
   -- Отъ подобной случайности ты смѣло можешь обезпечить г. Стеена, заключивъ съ нимъ, пожалуй, хоть пожизненный контрактъ.
   -- Ну, а если я умру.
   -- Объ этомъ нечего намъ теперь и говорить!-- нѣжно замѣтила Росвинта, ласкаясь къ отцу.
   -- Но все же: вѣдь когда-нибудь это должно же случиться!
   -- Тогда я поступлю согласно твоей волѣ и оставлю контрактъ съ г. Стееномъ въ полной силѣ.
   -- Такъ-таки на всю жизнь?..-- продолжалъ посмѣиваться Тидеманъ и поднялся изъ-за стола въ самомъ пріятномъ настроеніи духа.
   

XXVI.
Вордингборгская башня.

   На слѣдующій день Реймаръ отправился въ Копенгагенъ.
   Онъ очень не охотно уѣзжалъ изъ Визби, и, погруженный въ свои думы, онъ еще долго не могъ оторвать взоровъ отъ исчезавшаго въ отдаленіи города и острова. Вотъ наконецъ городъ, со всѣми своими башнями и остроконечными шпилями церквей скрылся изъ виду за выступомъ высокаго берега; вотъ виднѣлся уже только одинъ скалистый мысъ -- крайняя оконечность острова Готланда -- угрюмый утесъ надъ которымъ плавали въ воздухѣ коршуны и соколы. Наконецъ, и онъ погрузился въ волны, ярко окрашенныя послѣдними лучами заката.
   Молодой человѣкъ увозилъ съ собою изъ Визби чудные образы и свѣтлыя грезы, и они до такой степени наполняли его воображеніе, въ теченіе всего шестидневнаго плаванія, что только уже подъѣзжая къ Копенгагену, онъ снова сталъ думать о цѣли своего путешествія.
   Общій видъ датской столицы, плохо отстроенной, не украшенной ни роскошными храмами, ни причудливыми башенками городскихъ зданій, произвелъ на пылкаго Реймара самое охлаждающее впечатлѣніе. По сравненію съ Любекомъ и Визби, дома и улицы Копенгагена казались совершенно ничтожными, незаслуживающими никакого вниманія, не смотря на то, что городъ былъ завѣдомо богатъ. Товару и запасовъ всякаго рода скоплялось въ немъ великое множество и достатокъ смотрѣлъ, такъ сказать, изо всѣхъ угловъ; но нигдѣ не выказывалось ни малѣйшаго знакомства съ искусствами, ни малѣйшаго чувства красоты и стремленія къ изящному.
   Какъ разъ у самой гавани возвышалось мрачное зданіе -- башня Вордингборгская, на шпилѣ которой былъ вздѣтъ флюгеръ, въ видѣ огромнаго гуся. Реймаръ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на этотъ странный флюгеръ: сколько ему помнилось, онъ его не замѣтилъ, при послѣднемъ посѣщеніи Копенгагена.
   -- Не правда ли, г. Стеенъ,-- вдругъ сказалъ кто-то за его спиною,-- это всѣмъ намъ на-смѣхъ поставлено?
   Съ удивленіемъ обернулся Реймаръ къ говорившему:
   -- Да развѣ вы меня знаете?-- спросилъ онъ.
   -- Полагаю,-- отвѣчалъ тотъ.-- Вѣдь вы не разъ изволили бывать въ Шопенѣ во время сельдяного лова. Или вы меня забыли -- берегового сторожа Шрёдера, шурина бѣднаго Ганнеке?
   -- А, вотъ оно что!-- воскликнулъ Реймаръ,-- теперь признаю васъ. Какимъ образомъ вы здѣсь?
   -- Да вотъ,-- печально отвѣчалъ Шрёдеръ,-- все больше изъ-за сестры. Марика думаетъ, что ея Ганнеке все же можно будетъ какимъ-нибудь образомъ освободить изъ плѣна, и потому, отъ времени до времени, она меня сюда и посылаетъ. Я ей въ этомъ не могу отказать, чтобы хоть какъ-нибудь утѣшить несчастную; да и отлучаться мнѣ съ Шонена теперь не трудно, потому, во-первыхъ, что и дѣлать тамъ нечего, а во-вторыхъ и потому еще, что Марика тамъ теперь не одна -- при ней и сынъ ея, Янъ, находится.
   -- Какъ? Янъ?-- повторилъ Реймаръ.-- Да развѣ же онъ уже не въ Любекѣ, не при конторѣ моего отца?
   Шрёдеръ покачалъ головою и сообщилъ Реймару, въ краткихъ словахъ, обо всемъ случившемся.
   -- Все, что вы мнѣ сообщаете -- для меня сущая загадка,-- сказалъ Реймаръ, удивленно пожимая плечами.-- Но за разъясненіемъ дѣло не станетъ. Если бы только оказалась какая-нибудь возможность возвратить Ганнеке его семейству! Неужели же ничего нельзя сдѣлать для спасенія его?
   -- Крѣпка эта башня,-- сказалъ со вздохомъ Шрёдеръ.-- Извольте-ка на нее посмотрѣть! Какова вамъ кажется?
   -- И въ этой-то мрачной тюрьмѣ томятся наши плѣнные земляки?-- съ ужасомъ воскликнулъ Реймаръ.
   -- Въ этой самой,-- подтвердилъ Шрёдеръ.-- Они тамъ еле перебиваются, въ страшной нуждѣ, а король аттердагъ, въ насмѣшку надъ ганзейцами, велѣлъ еще вздѣть на флюгеръ башни этого гуся {Понѣмецки: гусь (Gans) -- Гансъ; отсюда, отъ созвучія въ выговорѣ словъ Gans и Hansa (Ганза, Ганзейскій союзъ) и происходило то, что враги ганзейцевъ дразнили ихъ гусемъ.}.
   Реймаръ гнѣвно топнулъ ногою.
   -- Настанетъ время,-- пробормоталъ онъ,-- когда ганзейцы съумѣютъ сломать спѣсь аттердога!.. Ей-Богу, я готовъ рискнуть своей жизнью, лишь бы освободить этихъ бѣдняковъ изъ ихъ тюрьмы.
   -- Э-э, сударь,-- таинственно шепнулъ ему Шрёдеръ,-- это теперь, пожалуй, и возможно...
   Реймаръ взглянулъ на него вопросительно.
   -- Да говорите же!-- приступилъ Реймаръ къ Шрёдеру, видя, что тотъ молчитъ.
   -- Здѣсь не мѣсто,-- отвѣчалъ тотъ.-- Днемъ тутъ толкается множество шпіоновъ, и вотъ,-- добавилъ онъ торопливо,-- идетъ самый страшный изъ нихъ, Нильсъ. Пойдемъ отсюда; лучше будетъ, если онъ насъ не замѣтитъ.
   При этихъ словахъ, добродушный Шрёдеръ подхватилъ подъ руку Реймара, гнѣвно устремившаго взоры на Нильса, и увелъ его на берегъ, гдѣ они притаились за грудою товарныхъ тюковъ, стѣною наваленныхъ на взморьѣ.
   Послѣ того, какъ они, въ этомъ укромномъ уголку, поговорили еще нѣсколько времени и окончательно условились о томъ, гдѣ именно и въ которомъ часу они должны сойтись, Реймаръ пошелъ въ городъ, и направился въ ту часть его, гдѣ находился торговый домъ Кнута Торсена.
   Сильно билось сердце Реймара, когда онъ вошелъ въ контору и приказалъ о себѣ доложить. Какъ разъ въ это мгновеніе мимо него проскользнула какая-то фигура и быстро юркнула по лѣстницѣ въ темныя сѣни; но Реймаръ все же успѣлъ узнать въ этой фигурѣ ювелира Пильса.
   Тотъ неласковый и недружелюбный пріемъ, который былъ оказанъ Реймару со стороны приказчиковъ Торсена, слишкомъ ясно указалъ ему, что Нильсъ недаромъ забѣжалъ въ контору прежде его. Потому, онъ и не удивился, когда ему очень грубо отвѣтили на его разспросы: "г. Торсена дома нѣтъ"!
   Однако же, Реймаръ не смутился, и спросилъ очень спокойно:
   -- А когда же мнѣ можно будетъ переговорить съ хозяиномъ?
   -- А вотъ мѣсяца черезъ два!-- отвѣчали ему насмѣшливо.-- Теперь его нѣтъ въ городѣ. А тамъ, можетъ быть, онъ и самъ къ вамъ заглянетъ въ Любекъ, вмѣстѣ съ военнымъ флотомъ аттердага.
   Этого отвѣта было достаточно для Реймара. Онъ ясно понялъ изъ него, что Кнутъ Торсенъ -- дома, но, конечно, въ ближайшую ночь попытается отсюда куда-нибудь тайно убраться, чтобы избѣжать встрѣчи съ Реймаромъ. И вотъ, молодой купецъ рѣшился во чтобы то ни стало этому воспрепятствовать, потому что онъ долженъ же былъ, наконецъ, достигнуть своей цѣли. По особому уговору съ Шрёдеромъ, онъ рѣшился провести слѣдующую ночь въ гавани, и, такимъ образомъ, Торсенъ, если бы и вздумалъ бѣжать, не могъ бы миновать его рукъ.
   Нѣсколько часовъ спустя, Реймаръ отправился въ тотъ бѣдный и грязный кварталъ города, который служилъ главнымъ мѣстопребываніемъ матросовъ. Здѣсь, около покривившихся на бокъ лачугъ, пріютились и жалкія харчевни. Въ одну изъ этихъ харчевенъ вошелъ молодой купецъ, потому что зналъ, что тамъ уже ждетъ его Шрёдеръ.
   -- Онъ скоро прійдетъ,-- шепнулъ Реймару на ухо Шрёдеръ, одиноко сидѣвшій въ углу за однимъ изъ столиковъ.
   Шопотъ былъ совершенно излишней предосторожностью: въ харчевнѣ такой былъ шутъ и гамъ, что не было возможности разслышать и своихъ собственныхъ словъ.
   -- Такъ онъ, значитъ, финнъ?-- спросилъ Реймаръ.
   Шрёдеръ кивнулъ головой.
   -- И прехитрая бестія,-- добавилъ онъ,-- даромъ, что молодъ, и ему едва ли минуло двадцать лѣтъ!
   -- Да какъ же это могло случиться,-- продолжалъ разспрашивать Реймаръ,-- чтобы датчанинъ, завѣдывающій гаванью, которому въ то же время поручена и охрана этой башни, принялъ финна къ себѣ на службу?
   -- Торленъ Скульсонъ,-- отвѣчалъ Шрёдеръ -- такъ называется завѣдывающій гаванью, и надо вамъ сказать, что это величайшій скупецъ какого только можно вообразить себѣ во всей подсолнечной! Своимъ подчиненнымъ и служащимъ онъ, вообще, старается вовсе не платить жалованья. Культа -- тотъ молодой финнъ, о которомъ я вамъ говорилъ -- служитъ ему, дѣйствительно, безъ всякаго жалованья и довольствуется тою дурною пищей, которая выдается плѣннымъ. Скульсонъ, вслѣдствіе этого, отъ него въ восторгѣ и готовъ все сдѣлать для того, чтобы удержать его на службѣ.
   -- Должно быть, этотъ финнъ очень бѣденъ,-- замѣтилъ Реймаръ,-- коли онъ можетъ довольствоваться такимъ мѣстомъ?
   -- Конечно, бѣденъ, и потому все готовъ сдѣлать изъ-за золота,-- отвѣчалъ Шрёдеръ.-- Я совершенно увѣренъ въ томъ, что онъ согласится на нашъ планъ. Да вотъ онъ, кстати, и самъ сюда идетъ,-- добавилъ говорившій, указывая на входную дверь, на порогѣ которой появился черноволосый молодой парень, очень невзрачный на видъ.
   -- Смотрите, поосторожнѣе подходите къ дѣлу,-- шепнулъ Реймаръ Шрёдеру, уже подзывавшему къ себѣ финна.
   Молодой купецъ не безъ удивленія посмотрѣлъ на Культу, такъ какъ черты его лица показались ему необыкновенно знакомыми. Онъ приказалъ подать финну кружку меду, за которую тотъ, конечно, сейчасъ же и принялся.
   -- Это штука хорошая!-- проговорилъ Культа, опорожняя кружку и облизываясь, и въ то же время съ признательностью поглядывая на угостившаго.-- Тутъ не каждый день приходится этакую диковинку видѣть.
   -- Еще бы, у такого скряги, какъ твой хозяинъ!-- сказалъ, смѣясь, Шрёдеръ; а затѣмъ указывая на Реймара, добавилъ:-- Вотъ этотъ баринъ -- совсѣмъ не такой; онъ и золота для тебя не пожалѣетъ, если ты съумѣешь ему угодить.
   Глаза молодого финна заблистали, когда онъ услышалъ о золотѣ.
   -- Скажите мнѣ, что я долженъ сдѣлать, добрый господинъ, и я съ удовольствіемъ все выполню,-- сказалъ финнъ, обращаясь къ Реймару.
   -- Кто знаетъ, еще захочешь ли сдѣлать?-- осторожно намекнулъ ему Реймаръ.-- Изъ-за услуги, оказанной мнѣ, ты можешь, пожалуй, лишиться мѣста!
   -- Это было бы не ладно,-- отвѣчалъ Культа, проводя рукою по своимъ густымъ чернымъ волосамъ.
   -- Эхъ, ты!-- сказалъ Шрёдеръ,-- да вѣдь такое-то дряннное мѣстишко тебѣ не трудно будетъ и опять найти.
   -- Только не въ здѣшней гавани,-- отозвался финнъ,-- а я именно здѣсь-то и долженъ остаться.
   -- Почему?
   -- Этого я не могу сказать. Довольно вамъ и то знать, что это я по примѣру отца поступаю.
   -- А отецъ-то у тебя живъ?-- быстро спросилъ его Реймаръ.
   -- Живъ,-- подвердилъ Культа,-- живъ!-- благодареніе богамъ! А чуть-чуть было не отправился на тотъ свѣтъ...
   -- Небось все черезъ датчанъ же?-- спросилъ Реймаръ.
   -- А вы почемъ знаете?-- съ удивленіемъ отозвался Культа.
   -- Я такъ предполагаю,-- смѣясь, замѣтилъ Реймаръ.-- Не правда ли, вѣдь Нильсъ былъ ему вѣрнымъ другомъ?
   -- Другомъ?-- злобно проговорилъ финнъ.-- Негодяемъ, предателемъ -- хотите вы сказать!
   И, помолчавъ немного, дрожащимъ голосомъ добавилъ:
   -- Добрый господинъ, скажите, знакомы- вы съ моимъ отцомъ?
   Реймаръ шепнулъ ему на ухо:
   -- Конечно, если только его зовутъ Петеръ Скитте?
   Культа чуть не вскрикнулъ отъ изумленія.
   -- Такъ вы, можетъ быть, знаете, гдѣ онъ теперь находится?-- спросилъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія.
   Реймаръ опять шепнулъ ему:
   -- Онъ теперь служитъ шкиперомъ на одномъ изъ грузовыхъ судовъ, которыя ходятъ между Новгородомъ и Ладогой -- но теперь его зовутъ Ѳомою.
   Молодой финнъ схватилъ Реймара за руку, испытующимъ взоромъ посмотрѣлъ ему въ глаза и сказалъ:
   -- Вы смотрите такимъ добрымъ и хорошимъ человѣкомъ, что, конечно, не выдадите моего отца?
   -- Мнѣ это и въ голову не приходитъ, тѣмъ болѣе, что твой отецъ оказалъ мнѣ очень важную услугу, и если онъ не на шутку думаетъ сдѣлаться честнымъ человѣкомъ, то я очень охотно помогу ему въ этомъ.
   Юноша горячо поцѣловалъ руку Реймара, затѣмъ провелъ рукою по влажнымъ глазамъ, и сказалъ:
   -- Говорите, что нужно сдѣлать!-- все выполню!
   -- Ты это сейчасъ узнаешь,-- сказалъ Реймаръ,-- но сначала довѣрься мнѣ, и сообщи мнѣ, почему ты поступилъ на службу среди народа, который такъ враждебно отнесся къ отцу твоему.
   -- Скажу -- но только другой, кромѣ васъ, не долженъ этого слышать!-- шепнулъ Реймару Культа.
   Реймаръ сказалъ Шрёдеру:
   -- Подождите насъ у входа харчевни, на улицѣ. Мы недолго промедлимъ.
   -- Понимаю,-- кивнулъ Шрёдеръ, съ довольной улыбкой, опорожнилъ свою кружку меду, и вышелъ.
   Тогда молодой финнъ близко пододвинулся къ Реймару и началъ такъ:
   -- Я поступилъ на службу къ Скульсону, чтобы отмстить за моего отца. Я ожидаю только благопріятной минуты, чтобы негодяю Нильсу воздать по его заслугамъ.
   -- А что тебѣ въ томъ? Вѣдь это же нимало не улучшитъ положенія твоего отца.
   -- О!-- проговорилъ финнъ, блистая очами,-- да вѣдь мщенье-то очень сладко!
   -- А плоды мщенія часто бываютъ горьки,-- замѣтилъ Реймаръ.-- Нильсъ будетъ наказанъ за свои злодѣянія -- въ этомъ будь увѣренъ. Гораздо лучше было бы, еслибъ ты съ отцомъ (а вѣдь ты, кажется, его любишь?) поселился спокойно у себя на родинѣ,-- между тѣмъ, какъ при выполненіи твоихъ плановъ о мести, весьма легко можетъ быть, что ты будешь либо убитъ, либо захваченъ и посаженъ въ тюрьму?
   Культа задумался, но черезъ минуту утвердительно кивнулъ головой; однако же добавилъ:
   -- А чѣмъ же мы будемъ жить? То золото, которое отецъ добылъ на морѣ, не надежно.
   -- Такъ вотъ потому-то именно и начни лучшую жизнь,-- сказалъ ему Реймаръ,-- окажи мнѣ сегодня ночью вѣрную услугу, а я тебѣ, со своей стороны, помогу купить у тебя на родинѣ маленькій участокъ земли, на которомъ бы ты могъ жить спокойно.
   Лицо Культы засіяло отъ радости. Онъ протянулъ Реймару руку и сказалъ:
   -- Я довѣряю вашему слову. Такъ говорите же, что долженъ я сдѣлать?
   -- Въ Вордингборгской башнѣ,-- сказалъ Реймаръ,-- изнываютъ въ неволѣ много честныхъ людей, моихъ земляковъ, и я хотѣлъ бы ихъ освободить. Мнѣ сказали, что охрана башни и плѣнниковъ поручена твоему хозяину, и что у него хранится ключъ, которымъ отпирается тяжелая желѣзная дверь.
   Культа кивнулъ головой и тотчасъ отвѣтилъ:
   -- Онъ только отворяетъ дверь и приходитъ туда съ береговой стражей, которая и становится въ дверяхъ въ то время, какъ я несу пищу плѣнникамъ.
   -- А въ какое время дня твой хозяинъ въ послѣдній разъ посѣщаетъ башню?
   -- Тотчасъ послѣ заката солнца.
   -- А гдѣ ключи прячетъ?
   -- На постели, подъ подушкой.
   -- А въ той ли комнатѣ онъ спитъ, въ которой и день проводитъ?
   -- Нѣтъ, его спальня съ той комнатой рядомъ.
   Реймаръ, ожидавшій послѣдняго отвѣта съ большимъ нетерпѣніемъ, вздохнулъ съ видимымъ облегченіемъ.
   -- Ну, такъ если у твоего хозяина сегодня вечеромъ соберется веселая компанія, которая и его, и стражу щедро угоститъ виномъ и медомъ, рѣшишься ли ты утащить у него на нѣкоторое время ключи и передать ихъ мнѣ?
   Культа подумалъ, подумалъ -- и быстро кивнулъ головой.
   -- Ладно!-- сказалъ тогда Реймаръ,-- такъ знай же, что я теперь же обѣщаю тебѣ озаботиться о твоемъ отцѣ и о тебѣ. Та шнека, которая около гавани будетъ приготовлена для принятія плѣнниковъ, приметъ на бортъ и тебя, такъ какъ тебѣ, конечно, ужъ ни минуты нельзя будетъ оставаться въ Копенгагенѣ послѣ этого побѣга. Отъ того, кто будетъ править кораблемъ, ты получишь кошелекъ съ золотомъ, и этимъ, на первое время, будешь избавленъ отъ всякихъ заботъ. А затѣмъ, отправишься въ Ладогу, и сообщишь своему отцу, чтобы онъ тамъ ожидалъ моего отвѣта, а ждать ему долго не придется. Согласенъ ли ты на мое предложеніе?
   Культа снова пожалъ руку Реймару.
   -- Ну, такъ пойдемъ и о дальнѣйшемъ переговоримъ съ береговымъ сторожемъ, который ждетъ насъ у выхода.
   И финнъ покорно пошелъ по пятамъ Реймара, какъ вѣрный песъ идетъ по слѣдамъ своего господина...

------

   Ночная тишина въ гавани. Береговая стража только-что обошла рундомъ берегъ и вернулась въ свой, построенный на самомъ берегу, блокгаузъ, гдѣ собралась веселая компанія. Кромѣ завѣдывающаго гаванью и его помощниковъ, компанія состояла изъ иноземныхъ корабельщиковъ, которыя во время дня успѣли покончить нагрузку своихъ судовъ, а на слѣдующее утро собирались сниматься съ якоря. Всѣ они, повидимому, были очень довольны своими дѣлами, потому что выказывали себя на отъѣздѣ очень щедрыми, и, уплативъ обычную пошлину, пригласили и управляющаго гаванью и другихъ датскихъ чиновниковъ на попойку, которая и должна была происходить въ блокгаузѣ. Въ запасахъ вина и меда не было недостатка. Особенно охотно угощались всѣ испанскимъ виномъ, густымъ, тяжелымъ и очень крѣпкимъ, какъ могла это замѣтить и береговая стража, возвратившаяся изъ своего обхода. Но и та недолго занималась наблюденіями, потому что весьма охотно приняла свою долю участія въ пирушкѣ...
   И вдругъ, среди общаго разгула и веселья, раздался съ надворья пронзительный крикъ:
   -- Дверь Вордингборской башни взломана! Всѣ плѣнники бѣжали! Сюда на помощь! всѣ сюда!
   Крики все приближались, а нѣсколько мгновеній спустя дверь въ блокгаузѣ распахнулась настежь, и на порогѣ ея явились Кнутъ Торсенъ и Нильсъ.
   -- Они хотятъ насъ захватить съ собою!-- кричалъ Кнутъ.-- Защитите насъ, спасите насъ!
   -- Бейте въ набатъ!-- приказывалъ Нильсъ.
   Но обоимъ датчанамъ легко было приказывать... Хотя неожиданное извѣстіе объ освобожденіи заключенныхъ въ башнѣ плѣнниковъ и быстро отрезвило пировавшихъ дозорщиковъ, однакоже, прошло не мало времени, пока они настоящимъ образомъ пришли въ себя, собрались въ полномъ составѣ и изготовились къ исполненію своихъ обязанностей.
   Смотритель гавани бросился въ сосѣднюю каморку, чтобы оттуда захватить ключи,-- и вдругъ разразился цѣлымъ потокомъ проклятій и ругательствъ. Онъ сталъ кликать Культу, но напрасно: тотъ не откликался на его зовъ. Между тѣмъ, нѣкоторые изъ сторожей поспѣшили къ набатному колоколу, но оказалось, что онъ не звонитъ, потому что языкъ у него былъ туго обмотанъ паклей. Пришлось поднять тревогу крикомъ и громкими призывами на помощь; сбѣжалось множество народа, зажгли факелы, и съ ними быстро направились къ башнѣ. Взломанная дверь открыта была настежь, и множество слѣдовъ на прибрежномъ пескѣ ясно указывали направленіе, по которому бѣжали плѣнники. Съ ругательствами и проклятіями пошли датчане по этимъ слѣдамъ, которые шли вдоль берега къ гавани и терялись въ прибрежной тинѣ. Нигдѣ никого не нашли, и только тутъ замѣтили, что по волнамъ Норезунда на всѣхъ парусахъ удаляется отъ берега легкое судно, которое успѣло уже отойти, по крайней мѣрѣ, на полморской мили.
   -- Это судно увозитъ отъ насъ плѣнниковъ!-- заревѣли датчане.-- Скорѣе въ погоню за нимъ!

   И всѣ бросились въ разсыпную къ гавани, гдѣ вскорѣ нѣсколько шнекъ отвалили отъ берега.
   Но уходившее судно уже успѣло настолько выиграть времени, что нагнать его было мудрено.
   Между тѣмъ, какъ все населеніе гавани отыскивало на берегу слѣды бѣжавшихъ плѣнниковъ, въ самой гавани разыгралась очень курьезная ночная сцена.
   Кнутъ Торсенъ, который, опасаясь преслѣдованій Реймара, укрылся было въ блокгаузѣ, оставшись въ немъ одинъ, вдругъ пришелъ въ ужасъ... Онъ увидѣлъ, что Реймаръ, пользуясь отсутствіемъ стражи, прямо вошелъ въ блокгаузъ, и съ возгласомъ: "Наконецъ-то ты попался мнѣ, негодяй!" -- устремился на своего трепещущаго врага. Но тотъ, не теряя ни минуты, распахнулъ окно, выскочилъ изъ него на берегъ и скрылся изъ глазъ Реймара среди мрака. Однакоже, Реймаръ пустился за нимъ въ погоню. Благодаря своему острому зрѣнію, онъ различилъ вдали фигуру Кнута, который поспѣшно отвязывалъ отъ берега одну изъ шлюпокъ, чтобы избѣгнуть погони. Съ тѣмъ проворствомъ, которое придаетъ человѣку только отчаяніе и угрожающая опасность, Торсенъ вскочилъ въ утлый челнъ и направилъ его къ острову Амагеру. Но тотчасъ послѣ того онъ уже придалъ своему челну другое направленіе, увидавъ, что и Реймаръ также послѣдовалъ его примѣру, и гонится за нимъ на челнокѣ. Вслѣдствіе этого датчанину ничего не оставалось болѣе, какъ пуститься наудачу въ Норезундъ, въ надеждѣ на то, что тамъ окажется возможность ускользнуть отъ врага, пользуясь темнотою ночи.
   Но осеннее небо, какъ на бѣду, было безоблачно, звѣзды мерцали на немъ ярко, а изъ-за окраины берега показался краешекъ мѣсяца.
   -- Врешь, не уйдешь!-- кричалъ Реймаръ громовымъ голосомъ вслѣдъ Торсену, который гребъ изо всѣхъ силъ.
   Но всѣ его усилія къ тому, чтобы скрыться отъ настигавшаго врага, были тщетны. Уйти у него изъ виду онъ никакъ не могъ, потому что вскорѣ мѣсяцъ совсѣмъ поднялся надъ берегомъ и облилъ весь Норезундъ своимъ серебристымъ свѣтомъ.
   Остроносые челноки быстро скользили, разрѣзая волны, и Реймаръ радовался, видя, какъ разстояніе между ними все болѣе и болѣе уменьшается; но радость его была нѣсколько преждевременна. Торсенъ гребъ ровнѣе, нежели Реймаръ, а потому и силы Торсена не такъ быстро истощались. Большимъ счастіемъ для Реймара было уже и то, что на морѣ не было большого вѣтра; а то онъ, пожалуй, недалеко бы уплылъ по Норезунду.
   Оба челнока приближались къ небольшой бухтѣ, когда поперекъ ихъ пути двинулся отъ берега купеческій корабль. Судя по флагу, по мачтѣ, судно было англійское. Торсенъ сталъ подавать отчаянные знаки экипажу судна и, что было мочи, направилъ свой челнокъ прямо на него.
   -- Не примете ли вы меня на бортъ?-- крикнулъ онъ кормчему.-- За мною гонится какой-то негодяй.
   -- Мы идемъ прямымъ курсомъ, нигдѣ не останавливаясь, черезъ Каттегатъ, прямо въ Лондонъ,-- отвѣчали ему съ борта.
   -- Все равно!-- крикнулъ Торсенъ,-- хоть на край свѣта готовъ съ вами ѣхать! Что возьмете съ меня за переѣздъ?
   И онъ съ ужасомъ ожидалъ отвѣта, цѣпляясь за судно, такъ какъ челнъ Реймара былъ уже очень недалеко. Капитанъ корабля назначилъ какую-то ничтожную сумму, и вскорѣ послѣ того Торсенъ уже вскарабкался на бортъ судна, которое быстро двинулось по волнамъ, мимо самаго Реймара, напрасно просившаго принять и его также пассажиромъ на корабль. Словно на смѣхъ Реймару, на кормѣ корабля блеснула крупными буквами выставленная надпись: "Надежда"...
   Да, надеждой окрылялъ этотъ корабль убѣгавшаго врага! Но каково было положеніе, въ которомъ очутился Реймаръ, объ этомъ мы предоставляемъ судить читателю...
   

XVII.
Радость и горе.

   Наступили рождественскіе праздники. И въ Любекѣ, и въ другихъ ганзейскихъ городахъ, святки въ этомъ году встрѣчены были очень тихо, такъ какъ всюду были заняты приготовленіями къ новой войнѣ съ королемъ аттердагомъ и его союзникомъ, норвежскимъ королемъ Ганономъ.
   Въ день святого Мартина, ганзейцы собрались въ Кёльнѣ для заключенія общаго оборонительнаго и наступательнаго союза и для совѣщанія обо всемъ необходимомъ. Если уже и при первой войнѣ съ Вольдемаромъ ганзейскій военный флотъ былъ весьма значителенъ, то нынѣ собранный ими флотъ, какъ по отношенію къ численности судовъ, такъ и по отношенію къ численности экипажей, далеко превосходилъ тотъ прежній флотъ. Совѣщанія привели къ тому, что рѣшено было: вестерлингамъ выйти въ море въ Вербное воскресенье и собраться у входа въ Норезундъ, при Марстрандѣ, одномъ изъ островковъ въ шведскихъ шхерахъ, противъ норвежскаго берега; остерлингамъ -- выйти въ море тотчасъ послѣ Пасхи, и собраться близь Геннека, узкаго пролива, отдѣляющаго Рюгенъ отъ небольшихъ острововъ, лежащихъ на западѣ. Оттуда уже вестерлинги должны были вступить въ Норезундъ, на соединеніе съ вестерлингами. На покрытіе военныхъ издержекъ открыта была общая подписка.
   Союзъ вестерлинговъ и остерлинговъ побудилъ и многіе изъ приморскихъ городовъ, не ганзейскихъ, и при томъ не производившихъ морской торговли на своихъ собственныхъ корабляхъ,-- увлечься общимъ теченіемъ и пристать къ ганзейдамъ. Не имѣя возможности оказать имъ въ войнѣ съ аттердагомъ поддержку своими кораблями, эти города обязались доставить извѣстное количество ратниковъ. Союзниками ганзейцевъ, сверхъ того, явились: графъ Голштинскій, герцоги Мекленбургскіе и многіе, недовольные Вольдемаромъ, ютландскіе бароны.
   Король Вольдемаръ, черезъ своихъ шпіоновъ (между которыми Нильсъ, попрежнему, занималъ видное мѣсто) узналъ о приготовленіяхъ ганзейцевъ къ войнѣ, и хотя ему даже въ голову не приходило, что ему одновременно объявятъ войну семьдесятъ семь городовъ, въ союзѣ съ нижне-нѣмецкими купцами, однакоже, онъ ясно видѣлъ, что готовится что-то недоброе... Въ этихъ видахъ, онъ отправилъ своего рейхсъ-маршала, Геннинга фонъ-Падебускъ, съ двумя совѣтниками, въ Любекъ, чтобы пригласить ганзейцевъ на съѣздъ въ Копенгагенъ, гдѣ онъ собирался уладить свои несогласія съ приморскими городами.
   Но переговоры не состоялись уже потому, что аттердагъ положительно отказался уплатить вознагражденіе за всѣ тѣ ганзейскіе корабли, которые были захвачены по его приказу, не смотря на перемиріе и на полное прекращеніе всякихъ военныхъ дѣйствій со стороны Ганзы. Впрочемъ, даже и выказанное королемъ дѣйствительное миролюбіе едва ли привело бы къ какимъ-нибудь положительнымъ результатамъ, такъ какъ воинственный пылъ ганзейцевъ былъ возбужденъ въ высшей степени. Когда Вольдемаръ узналъ, что предположенный имъ съѣздъ не состоится, то онъ пригрозилъ ганзейскимъ городамъ, что будетъ на нихъ жаловаться и папѣ, и императору германскому, и князьямъ, и баронамъ. Но и это ни къ чему не привело, такъ какъ представители ганзейскихъ городовъ отвѣчали ему: "И мы то же самое думаемъ сдѣлать, да къ жалобѣ нашей думаемъ еще добавить, что датскій король захватываетъ у насъ корабли и похищаетъ наше имущество, не смотря на то, что онъ клялся намъ соблюдать миръ".
   Аттердагъ издавна впалъ въ большое заблужденіе: онъ не умѣлъ оцѣнить по достоинству возростающее могущество ганзейскаго союза. И вдругъ, онъ видѣлъ себя вынужденнымъ признать эту силу, такъ какъ извѣстія, отовсюду доставляемыя ему Нильсомъ и его сотоварищами, становились все болѣе и болѣе грозными. Онъ струсилъ, тѣмъ болѣе, что и недовольство готландской знати стало высказываться довольно рѣзко. И вотъ, собравъ всѣ свои сокровища, онъ назначилъ своего маршала правителемъ королевства, снабдилъ его и остальныхъ членовъ королевскаго совѣта полномочіями для веденія переговоровъ съ ганзейскими городами, а самъ, пользуясь покровительствомъ померанскихъ герцоговъ, ускользнулъ черезъ Померанію къ императору Карлу IV, чтобы молить его о помощи въ настоящемъ своемъ безвыходномъ положеніи. Но и самъ императоръ, въ данномъ случаѣ, ничего иного не могъ сдѣлать, какъ выразить свое неодобреніе противъ враговъ аттердага и снабдить его письмами къ различнымъ германскимъ князьямъ; въ письмахъ этихъ императоръ просилъ князей разобрать распрю "мятежныхъ купцовъ" съ королемъ Вольдемаромъ. Но что проку было въ этихъ письмахъ аттердагу! Князья не имѣли никакой исполнительной власти, и никто изъ нихъ, конечно, и не шевельнулся бы изъ-за того, что императору было угодно написать въ письмѣ.
   А, между тѣмъ, настроеніе ганзейцевъ было очень спокойное и очень твердое. Они не предавались никакому воинственному шуму, потому что были увѣрены въ своемъ успѣхѣ. Въ полнѣйшей тишинѣ совершались всѣ приготовленія къ важной борьбѣ, ни мало не мѣшавшія даже обычному ходу торговыхъ дѣлъ. Каждый городъ назначалъ отъ себя своихъ начальниковъ во флотъ. Въ Любекѣ выборъ палъ на двоихъ: Бруно фонъ-Варендорпа и Готтшалька фонъ-Аттендорна. Они значительно увеличили число ратниковъ на судахъ и даже озаботились о томъ, чтобы имѣть въ запасѣ небольшую кавалерію на тотъ случай, если бы пришлось продолжать веденіе войны на датскомъ материкѣ.
   Озлобленіе, давно уже питаемое любечанами по отношенію къ аттердагу, возросло еще болѣе и достигло крайняго предѣла, послѣ того, какъ они узнали отъ возвратившихся изъ плѣна матросовъ, какое бѣдственное существованіе пришлось влачить этимъ несчастнымъ въ страшной Вордингборгской башнѣ. Имена ихъ избавителей произносились съ восторгомъ, и Варендорпъ явился на домъ къ Госвину Стеену, чтобы поздравить отца съ новымъ подвигомъ его мужественнаго сына. Такъ какъ старый купецъ былъ не совсѣмъ здоровъ и никого не принималъ, то Варендорпъ передалъ свое привѣтствіе хозяйкѣ дома и ея дочери. Такое утѣшеніе, видимо, было очень кстати, такъ какъ ихъ лица выражали скорбь и печаль.
   Въ вечеръ рождественскаго сочельника, въ богатомъ домѣ Госвина Стеена не была зажжена ёлка. Непривѣтная темнота царила во всѣхъ его окнахъ... Но зато, тѣмъ болѣе ярко горѣли немногія восковыя свѣчи на крошечной ёлочкѣ, около которой, въ бѣдной комнаткѣ собрались три счастливца. Всѣ трое сидѣли вмѣстѣ, обнявшись, и съ удивительно-искреннимъ чувствомъ пѣли:
   
   "Христосъ нарождается,--
   "Міръ имъ спасается!"
   
   У нихъ не было никакой способности къ пѣнію, голоса были самые обыкновенные, но они въ свое пѣніе влагали сердце и душу, и глубоко чувствовали все значеніе словъ рождественской пѣсни. Они утратили все свое счастье, весь свой міръ -- злая судьбина ихъ разлучила! И вотъ они снова сошлись всѣ вмѣстѣ, и снова вернулась къ нимъ прежняя веселость, съ которою они встрѣчаютъ Рождество Христово. Всѣ эти три счастливца были очень бѣдны; они не могли другъ друга ничѣмъ подарить, и ёлка ихъ не была украшена и увѣшена никакими дорогими лакомствами, но имъ ничего не было и нужно: они были счастливы, какъ никогда, они были довольны уже тѣмъ, что опять сошлись вмѣстѣ, могли другъ другу смотрѣть въ глаза, обниматься и пожимать другъ другу руки. Глаза ихъ были, правда, влажны отъ слезъ, но -- то были слезы радости.
   -- Неужли это я наяву тебя обнимаю?-- спрашивала Марика, съ любовью глядя въ очи своему дорогому Ганнеке.-- Иногда мнѣ это счастье кажется сномъ...
   -- Ахъ, ты моя разлюбезная женушка! Не сонъ это, а сущая явь. Я теперь опять съ вами, и ужъ больше васъ не покину!
   При этихъ словахъ онъ и Яна привлекъ въ свои объятія, и жену обнялъ.
   Когда свѣчечки на ёлкѣ догорѣли, Марика зажгла жирникъ и поставила его на столъ. Затѣмъ, она принесла двѣ глиняныхъ тарелки, на которыя Ганнеке положилъ двѣ большія селедки.
   -- А вотъ и нашъ рождественскій ужинъ!-- сказалъ онъ съ грустной усмѣшкой.-- Разжирѣть мы отъ него не разжирѣемъ, а вкусенъ онъ намъ все же покажется. Эхъ, други мои! Въ Вордингборгѣ у насъ частенько и того не бывало, а вѣдь вотъ выдержали же!
   Марика еще разъ крѣпко поцѣловала Ганнеке, и крупныя слезы покатились по ея щекамъ.
   -- И вы не тревожьтесь, други,-- продолжалъ глава семейства,-- эта наша нужда не долго продлится: и нашъ Янъ, и я самъ -- найдемъ себѣ скорёхонько работу. Я-то, положимъ, думалъ, что мы сразу будемъ приняты на службу къ нашему старому хозяину, однако...
   Онъ не договорилъ и печально замолкъ.
   -- Ступайте завтра еще разъ къ г. Стеену,-- сказала Марика, обращаясь и къ мужу, и къ сыну.-- Авось васъ къ нему и допустятъ?
   И тотъ, и другой отрицательно потрясли головою.
   -- И ходить не стоитъ, матушка моя,-- сказалъ Ганнеке.-- Не только самъ г. Стеенъ на насъ за что-то сердится; но даже и дочь, и жена его, которыя всегда бывали къ намъ такъ добры. Я думалъ, что онѣ подпрыгнутъ отъ радости, такъ неожиданно меня увидавши; но оказалось на дѣлѣ, что и онѣ не пожелали меня видѣть, такъ что ужъ я долженъ былъ черезъ Даніэля передать то, что приказалъ мнѣ при послѣднемъ свиданіи г. Реймаръ, когда онъ меня изъ Вордингборгской башни-то освобождалъ.
   -- А что же онъ тебѣ такое приказывалъ?
   -- Да, вотъ и немного сказалъ, да въ слова-то свои много вложилъ. Приказалъ онъ своему отцу передать, что ему теперь вполнѣ извѣстно, какъ и въ чемъ его проклятый датчанинъ оклеветалъ, и что, молъ, онъ ранѣе не переступитъ порогъ своего дома, пока онъ похитителя своей чести (такъ и сказалъ, ей-Богу!) не отыщетъ и не вынудитъ дать себѣ удовлетвореніе. Онъ бы, видишь ли, можетъ быть, и больше приказалъ бы сказать, да времени-то не было у насъ. Мы должны были спѣшить на шнеку, которая насъ уже ожидала...
   -- Ну, и что же ты,-- перебила Марика своего супруга,-- развѣ не сказалъ старику Даніэлю, что тебя очень это удивляетъ, почему тебя г-жа Стеенъ и дочка ихняя на глаза не пускаютъ?
   -- Само собою разумѣется, тотчасъ и ему все это высказалъ; но въ томъ-то и дѣло, что этотъ самый Даніэль, который, такъ сказать, близкій мнѣ пріятель былъ всегда,-- вдругъ такъ ко мнѣ какъ-то важно и гордо отнесся, такъ свысока на меня глянулъ, что я тотчасъ собралъ паруса и даже совсѣмъ растерялся...
   -- И такъ странно относятся къ намъ не однѣ Стеены,-- вступился Янъ.-- Детмары поступили точно также. Они тоже меня къ себѣ не допустили; самъ Детмаръ избѣгалъ меня при встрѣчѣ на улицѣ, супруга его на меня даже не смотритъ, а Елисавета,-- добавилъ юноша съ глубокимъ вздохомъ,-- той я никакъ не могу повстрѣчать, какъ ни стараюсь!
   -- Да ты мнѣ объ этомъ ничего не говорилъ до сихъ поръ,-- съ удивленіемъ сказала Марика.-- Ну, а съ тобою какъ обошлись Детмары, муженёкъ?
   -- Эхъ, матушка!-- сказалъ Янъ, съ нѣкоторымъ смущеніемъ,-- стоитъ ли этимъ огорчаться? Надо уживаться съ людьми, каковы они есть, а не ждать отъ нихъ чего-то чрезвычайнаго.
   -- Да ты куда же это рѣчь ведешь?-- допрашивала Марика.
   -- Куда? куда? Ну, вотъ, видишь ли,-- началъ Ганнеке,-- я пошелъ было къ мейстеру Детмару и толкнулся къ нему въ мастерскую... Такъ у него тамъ дѣла, что ли, очень много было... ну, вотъ онъ и не могъ со мною такъ долго прохлаждаться, какъ бывало прежде...
   -- Да развѣ же ты въ домѣ-то у нихъ не былъ?
   -- Какъ не быть? Былъ! И фрау Детмаръ, точно, что приняла меня... этакъ, въ сѣняхъ... да вѣдь ты знаешь, что она никогда не бывала ко мнѣ особенно ласкова... А, впрочемъ, она извинялась, что въ домъ ввести меня не можетъ потому, молъ, у нихъ тамъ разныя приготовленія идутъ -- приданое Елисаветѣ готовятъ, которая скоро замужъ выходитъ за господина секретаря...
   Янъ вскрикнулъ. На лицѣ его выразилось отчаянье.
   -- Что сказалъ ты, батюшка? Неужели Елисавета согласилась быть женою секретаря? О, Боже мой, зачѣмъ долженъ былъ я и это узнать!
   Съ этими словами онъ выбѣжалъ изъ дома. Ганнеке опечалился, а Марика опустила глаза. Спустя нѣсколько времени, онъ толкнулъ жену локтемъ и сказалъ:
   -- Что бы это значило? Я вижу, что Янъ также точно дуритъ, какъ и я самъ дурилъ, когда, помнишь, распустили слухъ, будто ты замужъ выходишь за кума Бульмеринга?
   -- Да, и я то же самое подумала,-- шепнула ему Марика.
   -- Это, признаюсь, мнѣ nц-сердцу, что онъ, такой у насъ горячій... Я люблю такую молодежь. Да видно ему и Елисавета ужъ очень полюбилась?
   Марика утвердительно кивнула головою. Ганнеке оперся локтями о столъ и положилъ голову на руки, и долго сидѣлъ онъ молча, пока не вернулся въ комнату Янъ. Глаза его были красны отъ слезъ... Послѣ долгаго молчанія, Ганнеке протянулъ сыну руку и сказалъ ему теплымъ, задушевнымъ голосомъ:
   -- Сыночекъ, у тебя вѣдь еще мы остались!
   Янъ закусилъ губу, чтобы не разрыдаться и кивнулъ отцу головою; но двѣ крупныя слезы скатились по его щекамъ.
   Мать потрепала его ласково по его густымъ, бѣлокурымъ волосамъ.
   -- Христосъ нарождается, и міру является!-- запѣлъ Ганнеке густымъ басомъ,-- и міръ умиляется!
   Онъ, правду сказать, и самъ не зналъ, слѣдуетъ ли ему теперь запѣть, а потому и сказалъ:
   -- Други мои, да вѣдь сегодня-то сочельникъ Рождества, а вѣдь это -- изъ праздниковъ праздникъ; слѣдуетъ намъ быть веселыми и благодарить Господа Бога, что онъ еще разъ привелъ намъ свидѣться.
   -- Батюшка, батюшка мой!-- воскликнулъ Янъ радостно, и крѣпко обнялъ отца.
   -- Вотъ это такъ!-- прошептала Марика и, набожно сложивъ руки, подняла глаза къ небу.
   -- Ха, ха, ха!-- добродушно разсмѣялся Ганнеке,-- а вѣдь вы, други, самаго лучшаго-то и не замѣчаете: вѣдь вотъ мы сколько времени всякіе пустяки болтали, а ужинъ-то, ужинъ-то нашъ -- вѣдь такъ-таки, нисколько не простылъ!
   И онъ со смѣхомъ указалъ на селедки, на хлѣбъ,-- и жена, и сынъ отъ души стали вторить его веселому хохоту...
   

XXVIII.
Неожиданный ударъ.

   Отошли праздники, и на торговой площади опять закипѣла ежедневная будничная жизнь. Въ праздники подобрались изъ кладовыхъ запасы, и множество женщинъ и дѣвушекъ явились на рынокъ съ своими ручными корзинками,-- закупать новые запасы.
   Вмѣстѣ съ прочими явилась и Елисавета Детмаръ. Она какъ разъ стояла у мясной лавки и обдумывала какой-бы кусокъ ей выбрать на жаркое, какъ вдругъ чья-то рука легонько коснулась ея плеча. Она быстро обернулась, и перепугалась, встрѣтивши обращенный на нее взоръ ея вѣрнаго Яна.
   -- Я не хотѣлъ тебя тревожить, прости!-- сказалъ ей добродушный парень.-- Я только хотѣлъ сказать тебѣ, что я опять въ Любекѣ, и что я не забылъ тѣхъ добрыхъ, ласковыхъ словъ, которыя слышалъ отъ тебя при отъѣздѣ.
   Елисавета ничего ему не отвѣчала. Она стояла, опустивъ глаза, и Янъ съ сердечною тревогою смотрѣлъ на ея блѣдное личико, ясно выражавшее, что у ней на сердцѣ было не легко.
   -- Ты вотъ собираешься вскорѣ замужъ выходить,-- продолжалъ Янъ прерывающимся голосомъ,-- и такъ какъ я зналъ, что твои родители не пригласятъ меня на свадьбу (да я и не желалъ бы этого вовсе!)... такъ вотъ я хотѣлъ тебя заранѣе поздравить и пожелать тебѣ...
   И онъ съ горя не могъ говорить болѣе, и оба молча стояли, потупившись и стараясь всѣми силами сдержать слезы.
   Наконецъ Елисавета овладѣла собою, и сказала:
   -- Это хорошо, что мы съ тобою встрѣтились. Пусть ужъ мать побранитъ меня за это, а я все же должна съ тобою поговорить. Но здѣсь, на виду у всѣхъ, говорить не мѣсто,-- пойдемъ со мною въ Гольстенскую улицу.
   Янъ послѣдовалъ за нею.
   -- Ты самъ знаешь,-- начала говорить Елисавета,-- что доброе дитя должно повиноваться своимъ родителямъ, а потому и я, выходя замужъ за секретаря, исполняю этимъ желаніе отца и матери. Они, конечно, не принудили бы меня къ этому, если бы ты тогда былъ поосторожнѣе...
   -- Что ты этимъ желаешь сказать?-- спросилъ Янъ съ изумленіемъ.
   -- Ты очень хорошо меня понимаешь,-- сказала Елисавета съ ясно-выраженнымъ укоромъ.-- Это было очень глупо съ твоей стороны, что ты, раньше времени позволилъ себѣ объ этомъ болтать съ каждымъ встрѣчнымъ... Потому вѣдь молодому человѣку слѣдуетъ сначала пріобрѣсть какое-нибудь положеніе, да научиться чему-нибудь хорошенько, а ужъ потомъ думать о томъ, какъ свое гнѣздно свить... Вотъ эта твоя болтовня и вооружила противъ тебя моихъ родителей, и они были правы... А я вотъ за все это теперь въ отвѣтѣ,-- добавила она слезливо,-- и вотъ, чтобы загладить твою глупость, меня вынуждаютъ выйти замужъ за секретаря Беера.
   -- Клянусь тебѣ всѣмъ святымъ, что изъ всего, тобою сказаннаго, я не могу понять ни единаго слова! Повѣрь же ты мнѣ, наконецъ!
   Елисавета утерла слезы и посмотрѣла въ глаза Яну.
   -- Ты никогда, кажется, не лгалъ,-- сказала она,-- и потому я должна вѣрить твоимъ увѣреніямъ. Но ты, можетъ быть, позабылъ, что ты тогда говорилъ...
   -- Ахъ, Боже ты мой, да что же я говорилъ-то?
   Елисавета, въ недоумѣніи, покачала головой.
   -- Да вѣдь ты за это же самое и у г. Стеена мѣсто потерялъ!-- сказала она Яну даже съ нѣкоторою досадою.
   Янъ изъ себя вышелъ.
   -- Да пойми же ты, что я этого ничего не знаю! Вѣдь я, какъ ни старался, не могъ добиться, почему именно мнѣ такъ неожиданно отказали отъ мѣста! Скажи ради Бога, почему это могло произойти?
   Елисавета глубоко вздохнула, и потомъ сообщила Яну все, что секретарь Бееръ передалъ "подъ секретомъ" ея матери.
   Янъ такъ и замеръ отъ изумленія.
   -- Да быть же не можетъ!-- вскричалъ онъ, послѣ минутнаго молчанія,-- вѣдь этакій же негодяй! Да его убить мало! Ахъ, Богъ мой! Такъ вотъ почему меня и Стеенъ отъ себя прогналъ, и родители твои поспѣшили отъ меня отдѣлаться,-- и отецъ твой такія загадки мнѣ загадывалъ, при прощаньѣ!.. Но только я никакъ въ толкъ не возьму, Елисавета! Ты вѣдь знаешь, что я хоть и бѣднякъ, да честный человѣкъ, и что я всякой лжи боюсь, какъ огня,-- какъ же ты могла хоть на мигъ повѣрить клеветническимъ рѣчамъ этого секретаря?
   -- Да что же такое?-- отвѣчала ему молодая дѣвушка,-- вѣдь тутъ клеветы, собственно говоря, не было... И ты, и я -- мы, точно, не были противны другъ другу и если бы ты добился какого-нибудь порядочнаго положенія, такъ родители мои, конечно, не отказались бы назвать тебя своимъ сыномъ...
   -- Да развѣ же изъ-за этого я могъ позволить себѣ хвастать передъ людьми...
   -- Такъ это все неправда, что про тебя разсказывалъ секретарь?-- спросила Елисавета съ видимымъ удовольствіемъ и сердечнымъ облегченіемъ.
   -- Во всемъ этомъ нѣтъ ни крошечки правды!-- воскликнулъ Янъ.-- Въ этомъ я тебѣ поклясться могу!
   -- О, Господи!-- произнесла Елисавета, съ чувствомъ, поднимая глаза къ небу.-- Ну, такъ мы еще посмотримъ, можетъ быть, все и уладится!
   Она еще что-то хотѣла добавить, но ихъ вниманіе было внезапно отвлечено въ сторону.
   Невдалекѣ отъ того мѣста, гдѣ Янъ стоялъ съ Елисаветой, собралась кучка народа, и оттуда вдругъ послышались крики и возгласы, выражавшіе изумленіе по поводу его до тех пор оставаться в обители, пока можно будет вступить в объяснение с датчанином. Но выздоровление его врага шло очень медленно, и в Лондон уже дошли новые вести о том, что ганзейский военный флот направляется в Норезунд, когда, наконец, Реймару было дозволено посетить больного.
   Кнут Торсен ужасно перепугался, увидав молодого любечанина. Боязливо ухватил он за руку того брата монаха, который за ним ухаживал, и шепнул ему:
   - Ради всего святого, не покидайте меня!
   - Вам нечего меня бояться, - сказал ему Реймар спокойно, - ваша кровь, пролитая мной, меня охладила. И я сегодня пришел, чтобы предоставить вам полную возможность загладить ту тяжкую вину, которую вы совершили по отношению ко мне и к моему отцу!
   Лицо датчанина выразило сильнейшее волнение.
   - Чего же вам от меня нужно? - спросил он мрачно и резко.
   - Прежде всего желаю, чтобы вы отказались от клеветы, позорящей мою честь! - отвечал Реймар. - Вы сообщили моему отцу в совершенно превратном виде о том несчастье, которое постигло наш Бойский флот в Каттегате. Благодаря этой вашей клевете я выставлен был в глазах моего отца подлым трусом, и родной отец от меня отказался!
   - Я повторил только то, что мне передавали другие, - уклончиво отвечал Торсен.
   - Этого я не могу допустить, тем более что вы отца моего уверили, будто бы вы были очевидцем моего бегства от нападавших морских разбойников. При этом вы даже стращали его тем, что можете представить и других свидетелей, которые готовы будто бы поддержать ваши показания. Зачем вы этой угрозы не выполнили?
   Торсен помолчал и потом ответил:
   - Я и сам потом не мог отыскать этих свидетелей.
   - Но скажите по крайней мере: кто же это были?
   - Они принадлежали к экипажу Бойского флота.
   - А! - с усмешкой сказал Реймар. - Уж не те ли самые, которые лежат на дне морском, потопленные пиратами, нанятыми королем-аттердагом?!
   Эти слова произвели сильное впечатление на Торсена. Он стал тревожно озираться и напрасно старался казаться спокойным.
   - Кто мог вам это сообщить? - спросил он едва слышно.
   - Да ваш же друг и приятель!
   - Нильс! - вскричал Кнут Торсен, позабывшись.
   - Нет - другой, Петер Скитте - главный начальник этих разбойников. Я встретился с ним в нашей ганзейской конторе в Новгороде и вынудил его дать мне правдивый отчет обо всех ваших темных делах.
   Эти слова привели датчанина в еще большее смущение.
   - Замысел, который вы придумали при помощи ваших сообщников и пособников, был поистине мастерски затеян и ловко приведен в исполнение. Я попался в вашу западню, потому что увлекся преследованием быстроходного судна, на котором находился Скитте. Но вам недостаточно было этого, чтобы отомстить мне за урок, который я вам дал мечом моим во время вашего нападения на "Стальной двор"! И вот вы постарались перед отцом моим выставить меня трусом, будто бы обратившимся в бегство при приближении разбойничьего корабля! Вы уверили его, что я предоставил весь наш Бойский флот на произвол судьбы... И эта ложь, эта клевета была тем более отвратительна, что соединялась с насилием и вымогательством у него денег на восстановление ваших расстроенных дел. Не говорю уже о том, сколько горя вы принесли, разорвав тесную связь между отцом и нежно любившим его сыном... Вам этого не понять!
   Торсен пристыженно опустил глаза.
   - Я требую от вас, прежде всего, восстановления чести и доброго имени моего, требую письменного заявления при свидетелях о том, что вы преднамеренно меня оклеветали, исказив истинное происшествие вашим вымыслом.
   - Этого я ни за что не сделаю! - воскликнул Торсен, приподнимаясь на постели.
   - Прекрасно! - отвечал ему с величайшим спокойствием Реймар. - В таком случае я передам вас в руки правосудия как клеветника, обманщика, как должника и нарушителя общественного спокойствия, руководившего несколько лет тому назад открытым нападением на "Стальной двор". Вы, кажется, слишком опытны в разных темных делах, чтобы не знать, какому наказанию вы должны подвергнуться по обвинению в таких тяжких преступлениях?
   Кнут Торсен тяжело вздохнул и опустил голову.
   Настоятель обители, вошедший в комнату больного вместе с отцом Ансельмом вслед за Реймаром, подтвердил слова молодого человека, заявив датчанину, что если он не согласится на все справедливые требования Реймара, то будет неминуемо передан в руки надлежащей власти.
   Итак, Кнуту Торсену осталось только одно - подписаться под свидетельством, которое возлагало на него весь позор, запятнавший имя Реймара.
   Реймар прижал к сердцу этот листок, на котором подпись Торсена была скреплена подписями настоятеля и отца Ансельма. Глаза юноши наполнились слезами, и он воскликнул:
   - Теперь я вновь могу переступить порог родного дома и взглянуть прямо в глаза моему отцу и обнять мою мать и сестру!
   Датчанин мрачно и упорно смотрел в сторону.
   - Теперь еще есть у меня до вас другое дело, - начал опять Реймар после некоторого молчания. - Мой отец дал вам известную сумму денег в долг, на срок, который вы давно уже пропустили, так как, видимо, желаете уклониться от исполнения ваших обязательств. Вы для этой цели переселились в Данию, сообразив, что вас невозможно будет преследовать там за долги при нынешних беспрестанных войнах немецких торговых городов с аттердагом. Так вот и это дело тоже должно быть теперь же улажено.
   Кнут Торсен, однако же, стал оспаривать размеры выданной ему суммы и, наконец, уличаемый Реймаром, насмешливо воскликнул:
   - Что же вы со мной спорите? Не хотите ли заглянуть в мое долговое обязательство в городской книге, что в Любеке?
   - Кнут Торсен! - сказал Реймар совершенно изменившимся голосом. - До сих пор я считал вас только злым и мстительным человеком, который не разбирает средств для удовлетворения своей страсти. Но ваше теперешнее насмешливое замечание выдает в вас просто негодяя!
   Торсен закричал от злобы и сжал кулаки.
   Молодой любечанин бесстрашно подошел к нему и сказал:
   - Я знаю, что это вы приказали выкрасть ваше обязательство из городской книги.
   Торсен содрогнулся, и его взор ясно изобразил полное признание виновности.
   - Я, право, ничего об этом не знаю, - поспешил он пробормотать. - Если этот документ и пропал, то я в этом нисколько не виноват. Могу присягнуть в том, что с того дня, как я в последний раз посетил вашего отца в его конторе, я ни разу не бывал в Любеке!
   - Вы приводите детские доводы, - сказал Реймар с величайшим пренебрежением. - Само собой разумеется, что не вы сами, а только по вашему поручению другое лицо похитило этот документ, точно так же, как по вашему наущению произведено было нападение и на Бойскую флотилию, хотя вы сами при этом и не были. Нет, нет, Торсен, поступайте, как подобает зрелому и разумному мужчине. Нам же с вами ни о чем более и говорить не придется, и я оставлю вас в покое, как только вы исполните ваши обязательства по отношению к моему отцу.
   - Да как же я их исполню! - насмешливо отозвался датчанин. - У меня ничего нет! Вон пойдите, обыщите меня!
   - Вы можете написать вашему торговому дому в Копенгаген, чтобы вам сюда была выслана соответствующая вашему обязательству сумма. Знайте, что до ее получения вы не выйдете отсюда.
   Торсен был вне себя от ярости.
   - Опомнитесь, - сказал ему под конец объяснения Реймар, - и подумайте о том, что вы неисполнением вашего обязательства можете довести старую, почтенную фирму до полной гибели. Не берите еще и этого греха на душу - сжальтесь над самим собой! Ведь было же время, когда и вы, Кнут Торсен, пользовались общим уважением. Постарайтесь возвратить себе это уважение - и прощайте!..
   И Реймар удалился, оставив датчанина в сильном волнении и в тяжкой борьбе с самим собой.

XXXI. Настойчивый друг

   В определенное договором время приморские города выпустили из своих гаваней суда, снаряженные к плаванию и к военным потребностям, и флоты их покрыли собой все море на север и юг от Норезунда, сбираясь на великую борьбу с соединенными силами Дании и Норвегии.
   Войну начали вестерлинги, набросившись со страшной яростью на южные берега Норвегии, где они стали огнем и мечом опустошать города Ганона, сожгли дотла около двухсот деревень и увели в плен все неприятельские корабли.
   Перепуганный король стал молить о перемирии, которое ему тотчас и было дано, так как он добровольно отказался от всяких притязаний на шведскую корону и признал шведским королем Альберта Мекленбургского.
   Такими же успехами и победами могли похвалиться и остерлинги, которые начали войну с нападения на Данию. Их военный флот не только опустошил часть датского побережья, но и захватил врасплох копенгагенский замок и самую столицу ограбил дочиста. На юге Дании ганзейцы овладели Никьобингом, крепким городом на острове Фальстер, а на севере - Эльсинором, ключом Норезунда. В то же время и новый шведский король, ревностный союзник ганзейцев, помог им в окончательном завоевании Шонена, где победители были с распростертыми объятиями приняты немецкими общинами. Не дремала и ютландская знать: соединившись с голштинцами, они захватили весь запад Дании. Из всех датских твердынь держалась только крепость Гельсингборг, как последний оплот некогда славного могущества аттердага.
   Немногих недель было достаточно для ганзейцев, чтобы одержать такую полную победу, которая превосходила все самые смелые их надежды, так как они оказались теперь полными хозяевами Норезунда и важнейших пунктов на полуострове Шонен, то есть таких владений, которые были всего важнее для их промыслов и торговли на севере.
   Все известия об этих блестящих успехах любечане принимали радостно, но избегали всякого торжества и всякой похвальбы. Проученные тяжелыми ударами судьбы, они научились быть скромными и были особенно довольны тем, что, несмотря на войну, торговля их не только не ослабевала, но вследствие известий о победах все более и более расширялась и возрастала.
   Этот благоприятный оборот дел отозвался и на почтенном, старинном торговом доме "Госвин Стеен и сын", который не только не оказался несостоятельным (как говорили о нем какие-то неблагонамеренные люди), но продолжал процветать и пользоваться прежним почетом.
   Распространитель ложной вести о банкротстве этой почтенной фирмы приобрел себе непримиримых врагов в тех именно людях, которые слишком поспешили ему поверить. Беера все стали считать лжецом, и был даже такой слух, что бюргермейстер Варендорп по возвращении из похода думает поднять в совете вопрос об отстранении Беера от его служебных обязанностей.
   Но слухи о банкротстве фирмы, однако ж, нимало не повредили Госвину Стеену. Владельцы богатейших торговых домов, в былое время относившиеся к нему весьма холодно, теперь изо всех сил, наперебой старались выказать ему свое почтение. Его чуть было не забытое имя разом приобрело очень большое значение, и как совет, так и все бюргерство обратились к нему с неотступными просьбами, чтобы он в отсутствие Варендорпа принял на себя председательство на общих заседаниях совета.
   Теперь, когда Госвин Стеен выходил из своего дома, то он часто искоса поглядывал на полустертую надпись у входной двери, гласившую: "Жив еще старый Бог!" И он, читая ее, уже не усмехался желчно и злобно, напротив, его губы тихо и спокойно шептали это древнее изречение, как бы стараясь закрепить его в памяти.
   И действительно, он имел полное основание за многое и многое благодарить Бога, и мрачное настроение его, видимо, стало несколько смягчаться и рассеиваться, к великой радости его жены и дочери. Его взор опять несколько просветлел, изредка на его устах стала даже появляться улыбка. Но и взор, и улыбка его выражали ту же неопределенную тоску. Фрау Мехтильда отлично понимала, что его сердце еще не вполне исцелилось, что в нем еще есть незажившая, наболевшая рана.
   И вот опять как-то раз солнце весело светило в конторе Госвина Стеена, но на этот раз оно не стесняло его, не докучало ему, он охотно видел около себя лучи света, после того как он так долго бродил среди неприветной ночи своего глубокого душевного недуга.
   И вот вошел в контору старик Даниэль, чтобы возвестить о приходе человека, имя которого вдруг заставило старого купца нахмуриться.
   Молча дал он знак слуге, чтобы тот попросил к нему гостя, и вскоре после того Тидеман фон Лимберг вошел в контору.
   Он по-приятельски кивнул головой хозяину дома и сказал громко:
   - Прихожу поздравить вас, старый друг.
   - С чем же это? - спросил Госвин Стеен, довольно холодно отвечая на его поклон.
   - Как с чем? Когда я здесь был последний раз, дела вашей фирмы были не блестящи; вы были этим крайне озабочены и даже близки к отчаянию. А ведь теперь, как кажется, вы благополучно избежали той пропасти, которая вас так пугала.
   - Да, благодарение Богу! - отвечал Стеен. - Он послал мне в помощь добрых, сострадательных людей, которые спасли меня от гибели.
   - Вот видите, - продолжал Тидеман, не обращая внимания на легкий укор, заключавшийся в словах Стеена. - Это ясно доказывает, что не надо спешить отчаиваться. Кто же это вам помог?
   - Я не спрашивал об именах... - резко отвечал Стеен.
   - Это, пожалуй, даже и очень умно с вашей стороны, потому что иначе вы, может быть, даже и не приняли бы помощи.
   - Что вы этим хотите сказать?
   - Да так, ведь у каждого свои взгляды.
   - В данном случае ваши - ошибочны! - с досадой воскликнул Стеен.
   Тидеман пожал плечами и усмехнулся; помолчав немного, он продолжал:
   - Я узнал, что вы теперь - председатель совета, и это тоже очень меня радует; это должно придавать вам много энергии. Ну, что же? Как? Теперь вы чувствуете себя вполне счастливым?
   И он как-то особенно проницательно посмотрел ему в глаза.
   - Вы показали себя по отношению ко мне не настолько хорошим приятелем, чтобы у меня была охота отвечать вам на этот вопрос! - возразил Тидеману Госвин Стеен.
   - Да мне ваш ответ и не нужен! - мягко заметил Тидеман. - Выражение вашего лица и ваших глаз объясняет мне все лучше всяких слов.
   Хозяин дома нахмурился.
   - Да, да, - продолжал настаивать Тидеман, - вы только тогда могли бы быть теперь счастливы, если бы к вам вернулся ваш Реймар!
   Госвин Стеен топнул ногой.
   - Не гневайтесь, старый друг, - продолжал Тидеман, касаясь рукой руки Стеена, - ведь этим вы мне ничего не докажете, потому что все, происходящее там (и он при этом указал на сердце), отражается и на лице, а я на вашем лице читаю ясно вопль вашего сердца, которое говорит вам: "О, если бы я мог еще раз прижать Реймара к моему сердцу! Какой бы я был счастливый человек!"
   Госвин Стеен отвернулся в сторону.
   - Зачем отвращаете вы от меня ваши взоры, старый друг? - допрашивал Тидеман Стеена (и у него самого голос дрожал!). - Да, я уверен, что у вас до тех пор камень будет лежать на сердце, пока он опять к вам не вернется.
   Госвин Стеен поднялся с своего места.
   - Скажите, пожалуйста, - воскликнул он гневно, - вы, должно быть, пришли ко мне, чтобы надо мной издеваться?!
   - Видит Бог, что мне это и в голову не приходило! Это могло бы случиться лишь тогда, если бы я вас не любил и не считал бы себя вашим другом...
   - Вы все толкуете мне о своей дружбе, - перебил гостя хозяин, - но вы мне не доказали ее на деле.
   Гость отвечал только грустной улыбкой. Затем, немного помолчав, спросил:
   - А вы ничего не знаете о Реймаре?
   - Нет, - отвечал он, тревожно поглядывая на гостя, и тотчас добавил: - Вы ко мне приходите точно филин - предвестник бед и несчастий! Говорите, если вам что-нибудь о нем известно!
   - Даю вам слово, что ничего не знаю о нем, не знаю даже, где он в настоящее время находится. Я, напротив, думал от вас что-нибудь узнать и должен сознаться, что я несколько тревожусь насчет Реймара.
   Сильное беспокойство отразилось на лице Стеена...
   - Прошло уж довольно много времени, - продолжал Тидеман, - с тех пор, как я получил от него последнее известие из Копенгагена. О мужественном подвиге освобождения пленных узнал я позже, и не от него. Надеюсь, что он сам не попался в руки врагов, но решительно не могу себе уяснить его слишком продолжительного молчания.
   - Нет, он избегнул плена, - отвечал Стеен, - и остался на свободе.
   - Откуда вы это знаете? - поспешно спросил Тидеман.
   - От одного из возвратившихся сюда пленников. Я, впрочем, знаю это через Даниэля, так как я не допустил этого человека до свидания со мной.
   - Как! Он принес вам известие о том, что сын ваш жив, - воскликнул Тидеман, - а вы даже и принять его не захотели?
   - Дело требует некоторого пояснения, - сказал Стеен. - Возвратившийся из плена принадлежал прежде к числу моих служащих. Я оказывал ему большое доверие, и он это доверие нарушил самым недостойным образом.
   - Если вы хотите оказать мне действительную услугу, - сказал Тидеман, - то прикажите позвать этого человека, я хотел бы из его собственных уст услышать то, что ему известно о Реймаре.
   Стеен выразил неудовольствие, однако же призвал Даниэля и приказал ему немедленно отыскать и позвать к нему Ганнеке.

XXXII. Правда и кривда

   Прошло немало времени, пока Даниэлю удалось отыскать Ганнеке.
   Рыбак был крайне удивлен, узнав, что его так спешно зовет к себе его старый хозяин, к которому он несколько раз приходил и каждый раз не бывал допущен. Но он по-прежнему был к нему привязан, а потому и весьма охотно последовал за стариком Даниэлем и, наконец, явился в контору.
   Госвин Стеен встретил его довольно сурово.
   - Я призвал вас только затем, - сказал он, - чтобы вы могли этому господину передать, что поручал вам мой сын в ту ночь, когда освободил вас из плена.
   Ганнеке удовлетворил его желание, но при этом очень печально посмотрел на своего хозяина.
   - Не знали ли вы, - спросил Тидеман, - об этом Торсене? Был ли он в ту пору в Копенгагене?
   - Да, он был там, - подтвердил Ганнеке, - я это узнал от моего шурина Шрёдера, который был с нами на одном корабле. Он же сказал мне, что господин Реймар не застал датчанина дома, так как тот был предупрежден о его приходе шпионом Нильсом. Господин Реймар даже опасался, что Торсен опять от него улизнет, а потому и сторожил его в ту ночь в гавани.
   - Легко может быть, - сказал Тидеман Госвину Стеену, - что Реймар погнался за этим негодяем по горячему следу, а потому и не имеет возможности дать о себе знать. Во всяком случае, спасибо вам за ваше сообщение, - добавил Тидеман, обращаясь к Ганнеке и суя ему в руку золотой.
   - Сударь, я бы от вас этого не принял, - сказал чистосердечно рыбак, - если бы уж дома-то у меня не было большой нужды. Ведь вот: и сын, и я - мы оба бьемся, ищем работу и никак сыскать не можем. Перебиваемся кое-как, а постоянного дела все нет как нет. Очень это чудно, а кажется, как будто все любекские хозяева к нам относятся с недоверием.
   - Верно, у них на это есть свои причины, - отозвался Госвин Стеен, равнодушно слушавший разговор.
   - Изволите говорить: "есть причины"? Да разве же я или мой Ян не всегда служили вам верой и правдой? Знаю, вы Яна потому от себя так вдруг отпустили, что вам на него секретарь Беер что-то наговорил!
   - Ну, а разве же то, что сообщил мне Беер, было несправедливо? - горячо обратился к нему Госвин.
   - То есть как вам сказать, и справедливо, и нет, смотря потому, как на это взглянете.
   - Вполне справедливо, потому что вы не сумели удержать языка за зубами!
   - Я?! - с изумлением спросил Ганнеке. - Помилуйте, господин Стеен, да я об этой самой истории-то только тогда и узнал, когда из плена вернулся!
   - Как! - гневно вскричал Стеен. - Так вы хотите отрицать, что вы об этом знали от меня самого, потому что я вам доверился? И знали прежде, нежели отправились в поход против аттердага?
   - Ей-же-ей, господин Стеен, - отвечал Ганнеке, совершенно сбитый с толку, - я как есть об этом ничего не знал! Так неужели же это у них еще с тех пор повелось? Да ведь тогда Ян еще почти не знал фрейлейн Елисаветы?
   - Чего вы там путаете имена, которые вовсе не относятся к делу! - крикнул Госвин Стеен.
   - Как не относятся к делу! Ведь вы же потому рассчитали Яна, что он хвастал, будто женится на Елисавете; но это все секретарь, поверьте, выдумал, и ничего подобного нет. Хоть Яну девушка и точно нравится, но до свадьбы - помилуйте! - далеко, а он бы даже очень спокойно мог у вас оставаться на службе.
   Стеен решительно ничего не мог понять в том, что говорил ему Ганнеке. Тогда он решил разом разрубить гордиев узел и сказал:
   - Я отпустил вашего сына потому, что он разболтал всем ту тайну, которую я вам когда-то доверил, призвав вас в свидетели при подписании одного долгового обязательства!
   Ганнеке не мог в себя прийти от изумления.
   - Ян мог это разболтать?! - воскликнул он. - Господи, да откуда же он это узнал?
   - Откуда, как не от вас? - строго заметил хозяин.
   - Добрый господин Стеен! - взмолился Ганнеке со слезами на глазах. - Разрази меня Бог на этом месте, если я хоть когда-нибудь кому бы то ни было сказал об этом хоть слово! Ваше доверие было для меня таким сокровищем, которое я хранил глубоко в сердце своем, и даже Марике об этом ни полслова не сказал... А уж это не шутка!
   Слова честного рыбака носили на себе такой отпечаток истины, что Стеен не мог в них усомниться.
   - Ну, так, значит, секретарь мне вас оклеветал! - прямо сказал он рыбаку и тотчас подробно сообщил ему обо всех плутнях секретаря. Ганнеке от изумления всплеснул руками.
   - Ведь вот надо же! Ведь этакий негодяй! - воскликнул Ганнеке. - Право, такого человека стоит живого за ноги повесить! Так вот из-за чего был вами прогнан мой бедный Ян, вот из-за чего вы и меня к себе на глаза не пускали! А этот негодяй еще везде болтал, будто бы мой сын хвастал, что на Елисавете женится! Нет уж... нет уж!.. - И он искал подходящего слова, и не мог его найти, и продолжал все понижать голос, почти до рыданий: - Я человек бедный, господин Стеен, но я горжусь своей честностью и своей прямотой, и Ян у меня, ни дать ни взять, такой же, как я и как жена моя, и хоть у нас ничего за душой нет, однако же мы бьемся и пробиваемся в жизни честным путем, а вот этакий негодяй секретарь осмеливается нас чернить!.. И хоть я не буян какой-нибудь, но я готов отодрать его, и драть его до тех пор, пока... Нет! Подумайте, каков негодяй!
   И Стеену, и Тидеману было очень нелегко успокоить бедного Ганнеке, который несколько раз принимался причитать и плакать, наконец, не слушая никаких уговоров, стремглав выбежал из конторы и пустился бежать к ратуше, чтобы тотчас же привлечь Беера к ответственности.
   Но Беер был в это время у Детмаров и должен был выдерживать в тот вечер не совсем приятный разговор, так как супруг не сходился во мнении с супругой, старавшейся оправдать секретаря в тех небылицах, которые он возвел на Яна.
   Елисавета, как оказывается, воспользовалась первым удобным случаем, чтобы очень горячо высказать в глаза клеветнику горькую правду.
   Он состроил очень кислую рожу, но стал говорить себе в оправдание какие-то весьма сладкие и жалкие слова.
   - Э-э, помилуйте, да если бы мы все из-за каждого слова, сказанного невпопад или даже на ветер, на основании слухов, должны были нести на себе ответственность, так ведь это, пожалуй, и жизнь не мила бы нам стала.
   - Это все так, господин секретарь, - стал выговаривать мейстер Детмар, несмотря на красноречивые взгляды своей супруги, - но дело в том, что уж вы слишком много лишнего говорите о добрых людях...
   - Друг мой! - вступилась фрау Детмар в виде напоминания мужу.
   - И лучшим доказательством моих слов, - продолжал мейстер Детмар, ничем не смущаясь, - должно служить то, что и сам господин бюргермейстер порядочно наказал вас за вашу излишнюю болтливость...
   - Детмар! - попыталась было еще раз вступиться супруга.
   - Ну, что там стесняться! Правда всегда правда, а клевета - позорное дело, и я признаюсь господину секретарю, что я потерял к нему всякое уважение с тех пор, как он решился набросить такую неблаговидную тень на старую и почтенную фирму "Госвин Стеен и сын"...
   - Да полно же, в самом деле, - перебила Детмара его супруга, - ты забываешь о том уважении, которое следует питать к гостю...
   - Ну да! Еще вопрос в том, каков этот гость, - проворчал про себя мейстер.
   - Я бы легко мог доказать вам, дорогой мой друг, - с улыбочкой отвечал секретарь, хотя лицо его во время всей речи Детмара становилось все бледнее и бледнее, - ясно мог бы доказать вам, что вы ко мне очень несправедливы, что я заявил вам о фирме "Госвин Стеен и сын" сущую правду. И если я действительно получил выговор от моего начальника, то исключительно за то, что нарушил служебную тайну. Это, конечно, было с моей стороны неразумно; но ведь я же, доверяя эту тайну вам, предполагал, что вы никому ее не выдадите, а потому только вам одному решился сообщить ее.
   Этот неожиданный поворот вынудил мейстера Детмара замолчать.
   - Вот это тебе поделом, - заметила супруга. - Что правда, то правда.
   - Ну, да мы все это оставим, - вкрадчиво сказал секретарь, - ведь все мы люди, "человеки, а не ангелы", а потому и должны обоюдно прощать друг другу.
   - Истинно так, господин Беер! - подтвердила фрау Детмар, тронутая христианской моралью лицемера.
   - А потому не лучше ли будет нам обратиться к более приятным предметам? - продолжал Беер с сладенькой улыбочкой. - Военные корабли ганзейских городов скоро вернутся из своего победоносного похода, и улицы Любека облекутся в свою праздничную одежду. Недурно было бы, знаете ли, если бы колокола нашей Мариинской церкви в ту пору стали звонить не только по поводу торжества заключения мира, но и по поводу некоего другого празднества?..
   Он приумолк в ожидании ответа.
   Мейстер Детмар, однако же, весьма равнодушно посматривал в потолок, а Елисавета быстро вскочила со своего места и выбежала из комнаты.
   - По-моему, это было бы прекрасно - заметила фрау Детмар. - А ты как об этом думаешь, мой друг?
   Мейстер Детмар обратился к гостю и спросил:
   - А вас, должно быть, уволят тотчас после заключения мира?
   Вопрос, очевидно, очень смутил секретаря.
   - Так вот, видите ли, - преспокойно продолжал Детмар, - нам обо всем об этом следует потолковать заранее. С тем ничтожным содержанием, какое получает отчисленный со службы секретарь, далеко не уедешь. Да и на те две тысячи марок, которые при жизни нашей будет получать Елисавета, тоже настоящего гнезда не совьешь. Так вот, господин секретарь, как вы предполагаете насчет презренного металла?
   - Ах, как ты это неделикатно все повернул, друг мой! - заметила ему супруга.
   - Я, матушка, так говорю, как должен говорить честный отец семейства, не желающий ставить дочь свою в стесненное положение. А потому я и полагал, что если у господина секретаря нет собственного хорошего состояния, то и женитьба его состояться не может.
   Из всей этой речи одно было ясно секретарю, что мейстер Детмар, очевидно, весьма желал его брак расстроить... Он был твердо уверен в том, что этим требованием отдалит от дочери неприятного ей жениха. Тем неприятнее было отцу услышать, когда секретарь ответил ему:
   - По счастью, я имею возможность удовлетворить ваше желание; я обладаю достаточным состоянием, которое дает мне возможность завести домик не хуже других и прожить безбедно даже и в том случае, если бы у меня было отнято мое секретарское жалованье.
   Мейстер Детмар едва мог подавить в себе досаду, однако же добавил:
   - Нынче, знаете ли, такие времена, что приходится быть со всеми осторожным; а потому я желал бы сначала собственными глазами видеть, что у вас есть, и тогда уже окончательно дать свое согласие на брак дочери.
   - Извольте, - сказал секретарь, - я и на это согласен. Сегодня же отпрошусь в отпуск у господина Стеена, как исправляющего должность бюргермейстера, так как все, что я имею, хранится у меня не здесь.
   - Хорошо, так и поступайте, - отвечал мейстер Детмар, которому слова секретаря не внушали особого доверия. На том он и распрощался с будущим зятем.

XXXIII. В западне

   Но мудрено было сказать - удастся ли этим путем мейстеру Детмару отделаться от неприятного ему претендента? Секретарь действительно взял краткосрочный отпуск, ссылаясь на то, что ему нужно было побывать в Фальстербо. Госвин Стеен разрешил ему отпуск, но при этом не упустил случая поставить ему на вид его клеветнические проделки по отношению к Яну и Ганнеке. Беер старался всеми способами себя извинить и оправдать, но при этом путался в таких противоречиях, что Стеен пришел к несомненному убеждению: "Этот плут должен был знать о существовании документа в книге!" Однако же он скрыл это подозрение в душе своей, и Беер, воображая себе, что старый купец поверил его оправданиям, направился к гавани.
   Там кипела такая деятельность, такое оживление, каких и прежде не видано было. Сверх множества купеческих судов, которые беспрестанно приходили и уходили, туда прибывали почти ежедневно различные суда, захваченные ганзейцами у неприятеля. Они прибывали не только с богатой добычей, но и с множеством пленных. Сверх всего этого, готовилось к отплытию множество рыболовных судов, спешивших к шоненским берегам на лов сельдей, так как сношения с Шоненом были снова восстановлены и новый шведский король Альбрехт щедрой рукой подтвердил и даже расширил для своих союзников-ганзейцев все их привилегии, которые были так недобросовестно нарушены хищническими захватами аттердага. Могущество Дании было не только там, но и всюду поколеблено, и оставалось только вопросом времени, когда удастся ганзейцам пожать плоды своих побед, заключив прочный и выгодный для них мир.
   Большие и малые суда почти ежечасно отбывали на Шонен; на одном из этих судов отправился туда секретарь Беер, а на другом отплыли наши приятели - Ганнеке и Ян. Оба отправлялись на Шонен, вновь принятые на службу фирмой "Госвин Стеен и сын", щедро награжденные хозяином и поставленные в очень выгодное положение на время шоненской сельдяной ярмарки, которая в нынешнем году, впервые после значительного перерыва, должна была открыться в обычное время и обещала быть необычайно оживленной. При этом Ганнеке и Яну дано было хозяином и тайное поручение - зорко наблюдать за секретарем и неотступно следить за каждым его шагом.
   При помощи шурина Шрёдера, который опять занял на Шонене свое прежнее положение, они, все трое, принялись за самое точное выполнение данного им тайного поручения. Днем следил за Беером береговой сторож, а ночью - отец и сын Ганнеке, между тем как почтенный секретарь даже и не подозревал о назначении за ним такого бдительного дозора.
   Чудесный июльский вечер, удивительно теплый и тихий, опустился над Шоненом. По ту сторону замка Фальстербо простирался обширный лес, манивший в прохладу своей темной зелени, которая очень красиво перемежалась большими серыми валунами, поросшими вековым мхом. Под тенью этого леса, в стороне от шума и движения, оживлявшего Шонен во время ярмарки, приютился какой-то одинокий и невзрачный домик. Туда, под покровом вечерней мглы, и направился секретарь Беер. Около изгороди, окружавшей дом, его уже ожидала какая-то женская фигура, и, когда он тихонько шепнул ей на ухо свое имя, она сказала:
   - Отец приехал. Ступайте в горницу.
   Беер последовал ее указаниям. Несколько мгновений спустя он был уже в горнице и беседовал с Нильсом.
   - Вы уж лучше и не оглядывайте моего здешнего помещения, - сказал шпион Бееру, который с некоторым любопытством оглядывал голые стены комнаты. - Здесь всюду такая бедность, что мне, право, даже совестно вас так принимать. Но мне только и осталось, что скрыться сюда, потому что ваши земляки всюду гнались за мной по пятам. Они заставили меня бежать и с Зеландии, и я только каким-то чудом спасся от плена.
   - Ну, а что же аттердаг? - спросил секретарь. - Разве у вас нет никаких о нем известий?
   - Сколько мне известно, он из Пруссии отправился в Прагу, - мрачно отвечал Нильс. - Император Карл вернулся туда из Италии, и Вольдемар возлагает надежды на его помощь именно теперь.
   Секретарь пожал плечами и взглянул на Христину, дочь Нильса, которая склонилась в стороне над ткацким станком.
   - Ну, а Торсен? - спросил Беер после некоторого молчания.
   - С той самой ночи, когда он так необъяснимо исчез, я о нем и не слыхивал.
   - Это весьма неприятно слышать, - отвечал Беер, - потому что мне необходимы обещанные деньги.
   Нильс в ответ на это только плечами пожал.
   - Надо же что-нибудь предпринять, - продолжал секретарь с досадой, - благодаря тем любезностям, которые я вам оказывал, я, кажется, должен буду лишиться моей должности.
   - А что? Разве премудрый любекский городской совет, наконец, добрался и до вашей проделки?
   - Не то чтобы добрался, а так, имеет в отношении меня некоторые подозрения, - отозвался Беер, придавая чертам лица своего выражение весьма хмурое и суровое.
   - Да, да! Так-то вот и все на свете! - заметил мимоходом Нильс. - Ведь если бы, например, все исполнилось по моему желанию, то я бы теперь был просто богачом. И ведь сколько я рисковал, а вот приходится и мне себя стеснять, как и всем другим.
   Глаза Беера загорелись ненавистью.
   - Если вы полагаете, - начал он слегка дрожащим голосом, - что вам будет легко от меня отделаться, то могу вас заверить, что вы очень ошибаетесь. Когда вы тогда приехали во время майского праздника в Любек и по поручению вашего сотоварища Торсена предложили мне известный вам документ выкрасть из книги и уничтожить, то...
   - То я, - перебил его Нильс, - вручил вам двести марок...
   - И обязались, - продолжал Беер, повышая голос, - выдать мне еще три тысячи марок, когда дело будет сделано. Я сдержал свое обещание и, для того чтобы отвести от себя всякое подозрение, уничтожил еще и другой документ, не имевший в данном случае никакого значения. Этим-то и ввел я своего начальника в заблуждение. Одним словом, я все сделал, что мне представлялось полезным для Торсена, а потому прошу и вас, наконец, сдержать ваше слово, потому что мне теперь существенно необходима эта сумма, заслуженная мной немалым трудом.
   Нильс протянул ему руку с грубым хохотом.
   - Вот, - сказал он, - возьмите нож да взрежьте мне кожу, так авось из-за нее посыплются три тысячи марок!
   - Да вы что же это! Смеяться, что ли, надо мной затеяли? - вскричал Беер.
   - А я так думаю, что это вы надо мной вздумали смеяться, - возразил Нильс, - потому что вы, кажется, считаете меня колдуном. Что же я-то могу сделать, коли этот Торсен исчез бесследно!
   - Вы поручились за него!
   - Ха-ха-ха! - продолжал смеяться Нильс. - Вон спросите-ка вы у Христины, куда я подевал свои сокровища! Я же вам не в шутку говорю, что иногда в доме корки хлеба нет. Собачья жизнь - да и только! Ведь с тех пор, как аттердаг уехал из Копенгагена, я не получаю от него ни шиллинга. Если мне не будет в скором времени оказана хоть какая-нибудь помощь, то мне просто с голоду придется с дочкой помирать, а вы вздумали в этакую-то пору требовать у меня тысячной уплаты!
   Бееру все еще не верилось, чтобы Нильс мог говорить правду, а потому он и решился на последнее средство и сказал:
   - Вы окружены теперь врагами, которые отлично знакомы со всеми вашими увертками и плутнями. Мне стоит сказать слово, вы будете схвачены. И вы, я полагаю, сами понимаете, что может вас ожидать в подобном случае?
   - Полагаю, что меня ожидает то же, что и вас! - совершенно спокойно отвечал Нильс. - Ведь если совет узнает, что вы выкрали из книги документы, то, я полагаю, вас не похвалят!
   - Так проваливай же ты к дьяволу, негодяй! - закричал Беер, бросаясь на шпиона с обнаженным мечом.
   В то самое мгновение, когда Христина бросилась на помощь отцу своему, дверь распахнулась и в комнату разом ворвались Ганнеке, Ян и еще несколько рыбаков.
   - Хватайте вора-секретаря! - кричал Ганнеке во все горло.
   Быстро обернувшись к нападающим, Беер вздумал было от них отбиваться мечом и даже тяжело ранил одного из рыбаков в плечо. Но вид крови только привел Ганнеке и его товарищей в еще большую ярость, и несколько минут спустя Беер лежал уже на полу, крепко связанный по рукам и. по ногам.
   Нильс и дочь его, воспользовавшись общей суматохой, исчезли бесследно.

XXXIV. "Жив еще старый Бог!"

   Немаловажные вести пришли в Любек с Шонена. Все вдруг прослышали, что секретарь Беер, обвиняемый в весьма тяжких преступлениях, схвачен на Шонене и привезен в Любек скованный и под стражей. При этом выяснилось, как мало было у Беера в городе друзей. Каждый спешил, наперебой, заявить, что уже исстари питал к "этому Бееру" некоторое недоверие. Рассказывались про него и были, и небылицы, и все любечане пришли наконец к тому убеждению, что даже, мол, странно, как этакого негодяя могли так долго терпеть на службе.
   Напротив того, к Яну и Ганнеке, недавним страдальцам, относились все с величайшей похвалой и ставили им в заслугу то, что они сорвали личину с наглого обманщика. Но особенно радовались мейстер Детмар и дочь его Елисавета, между тем как ее мать ужасно досадовала на себя, что могла довериться такому недостойному плуту, как "этот секретарь Беер". Но, впрочем, фрау Детмар была такая честная и правдивая женщина, что она тотчас же осознала всю степень несправедливости, оказанной Яну, и постаралась ее загладить: сама пошла к Марике и пригласила ее, ее мужа и сына к обеду в ближайшее воскресенье.
   В то самое время, когда оба снова примирившиеся и сблизившиеся семейства весьма дружелюбно уселись за одним столом и предались воспоминаниям и рассказам о том, что так недавно всеми ими было пережито, по городу Любеку, направляясь к торговой площади, тянулась довольно курьезная процессия, сопровождаемая криками и насмешками толпы. По улице двигалась кучка помощников палача, сопровождавшая секретаря Беера, посаженного верхом на осла, лицом к хвосту его... Его везли на площадь, чтобы привязать к позорному столбу, и бежавшая за ним толпа co свойственной ей жестокостью издевалась и глумилась беспощадно над бывшим "господином секретарем". На другой день предполагалось совершить публично смертную казнь. Но он избег ее, наложив на себя руки: он удавился в тюрьме...
   Елисавета затрепетала от ужаса, когда отец сообщил ей эту страшную новость. А мейстер Детмар глубокомысленно добавил:
   - Так-то лучше и для него, и для всего города Любека, потому что черный помост и палач с помощниками не подходили бы к тем праздничным и торжественным дням, которые предстоят теперь нашему городу. Должно быть, теперь уж и до заключения мира недалеко, судя по тому, что наш бюргермейстер Варендорп вместе с другими выборными ганзейских городов заседает теперь на съезде в Штральзунде, где они совещаются относительно условий мира, предложенных им Датским государственным советом.
   Эта новость не только в доме Детмаров, но и во всем городе вызвала живейшую радость. Этот съезд представлял уже много ручательств в пользу того, что заключен будет почетный мир и что следствием его будет увеличение и упрочение могущества Ганзы, для которой уже принесено было союзными городами так много жертв.
   Датский рейхсмаршал фон Падебуск показал себя гораздо более разумным, нежели скитавшийся по европейским дворам король Вольдемар, который нигде не мог найти поддержки и помощи своему сокрушенному могуществу. Рейхсмаршал очень хорошо понял, что следовало как можно скорее заключить мир с ганзейцами, так как в противном случае и будущность, и самостоятельное существование Дании подвергались большой опасности. Он начал мало-помалу вести переговоры с победителями, а так как постепенно весь датский рейхсрат сошелся с ним во взглядах на положение Дании, то он наконец и решился отправиться в Штральзунд в сопровождении архиепископа Лундского, датских епископов и баронов, заседавших в совете короля Вольдемара. И тяжело было этим гордым сановникам, представителям Дании, всегда попиравшей права Ганзы и с презрением относившейся к ее интересам и преимуществам, тяжело было им теперь явиться в Штральзундскую ратушу, где заседали представители ганзейских городов, к которым приходилось обращаться с униженной просьбой о мире и обсуждать его очень тягостные для Дании условия.
   Переговоры привели, однако же, к благоприятному результату, и заключен был мир, которым ганзейцы могли гордиться по праву. Дания не только предложила вознаградить Ганзу за весь тот ущерб, который был ей нанесен происками и произволом аттердага, но даже обязалась отныне защищать ганзейцев от всякого внешнего врага. Сверх того, союзные ганзейские города получали, на основании мирного договора, множество разных торговых привилегий в датских провинциях. Более выгодных условий мира невозможно было себе и представить. Победители могли смело радоваться своим лаврам, которые доставили им преобладание на всем Скандинавском полуострове, так как и король Ганон Норвежский должен был также подписать унизительный для себя мир с ганзейцами. Густав Ваза был прав, когда он впоследствии говаривал о Дании, Норвегии и Швеции, что эти три королевства Штральзундским миром подрядились служить Ганзе товарными складами.
   А когда наступил после заключения этого мира тот день, и бюргермейстер Варендорп возвратился в Любек с победоносными войсками и экипажами ганзейских кораблей, для Любека действительно настало такое торжество, какого город еще никогда не видывал. Праздники сменялись праздниками, дома обвешаны были коврами, флагами и гирляндами живых цветов и растений. Везде на улицах воздвигнуты были триумфальные арки, все дышало радостью и весельем. Среди торжеств и веселий благородный Варендорп не забыл на городском кладбище скромную могилу Иоганна Виттенборга, своего предшественника и собрата: он возложил венок на надгробную плиту этого несчастного, так несправедливо искупившего смертью на эшафоте свои увлечения и ошибки.
   На обратном пути с кладбища Варендорп остановился на Гольстенской улице, напротив дома с известным уже нам древним изречением около входной двери. Тихо поднялся он наверх по лестнице, сопровождаемый старым Даниэлем в покои фрау Мехтильды.
   В старом доме Стеенов сегодня вообще что-то такое готовилось, и притом под покровом величайшей тайны. На лестнице и по коридорам слышно было движение взад и вперед, все о чем-то шептались и совещались, всюду мелькали знакомые нам лица, и на всех написано было какое-то волнение и сосредоточенная озабоченность.
   Госвин Стеен в этот день был уже не в конторе своей, а в уютной комнатке верхнего этажа. Празднество и торжества последних дней сильно его утомили. Он от души был рад успехам ганзейцев, но на сердце его все же было невесело, там все ныла старая, незажившая рана, и он не мог спокойно видеть людей, наслаждавшихся семейным счастьем и согласием у своего домашнего очага. Он много думал теперь о прошедшем. Особенно живо представлялся в его памяти тот день, когда Мехтильда одарила его мальчиком, и он, счастливый отец, при виде этого ребенка и смеялся и плакал. Ему вспоминалось, как он впервые прижал малютку к своему отеческому сердцу и как оно тогда радостно билось. Вспомнились ему потом и всякие причуды подрастающего ребенка, и он при этих воспоминаниях улыбался сквозь слезы. А там и годы учения, в течение которых он частенько забегал к отцу в контору для решения какой-нибудь мудреной задачи. И все милее, все прекраснее вырастал и развивался мальчик и стал юношей, с которым отец тесно сдружился, потому что гордился им, и говорил себе, что этот юноша будет со временем достойным его преемником и владельцем старой фирмы. И Госвин Стеен вспоминал, как он был счастлив этой любовью к сыну и как ежедневно и ежечасно благодарил Бога за то, что ему дан был такой сын. Тревожно следил он за тем, чтобы Реймар не знал никаких лишений, и каждое маленькое нездоровье ребенка уже причиняло ему беспокойство. Добрые, честные глаза его сына были ему краше солнца, и кроткие лучи их проникали в самый тайник его души. Он с ужасом думал о том, что может потерять Реймара, и вот каждый вечер, отходя ко сну, и каждое утро, едва открыв глаза, он, становясь на молитву, обращался к Богу только с одной мольбой: "Боже, Царь Небесный, сохрани мне сына!" И что же?..
   Из-за юношеской необдуманности, за которую нельзя было даже привлечь Реймара ни к какой ответственности из-за того, что у него еще не хватало воинской опытности, он вдруг порвал все связи с нежно любимым сыном и без жалости оттолкнул его от себя!
   Где же была его отеческая любовь? О! Святая искра ее все еще продолжала гореть в его сердце, хотя его уста и произносили брань и хулу в адрес сына. И эта искра не могла вполне потухнуть, потому что она была частицей вечной, непреходящей любви. И по временам она таким огнем жгла его сердце, что он способен был утолить сердечную боль только слезами...
   А с улицы доносились крики веселой толпы; эти люди могли радоваться наступлению счастливого времени, потому что все они снова свиделись теперь со своими родными и близкими, между тем как он - владелец старой и богатой фирмы, устоявший против всех бурь и невзгод, - сидел в своей комнате одинокий, грустно опустив голову на руки...
   И вдруг кто-то постучал в его дверь, так нежно и тихо, словно не человек хотел войти в комнату, а мирный ангел. Госвин Стеен поспешил сказать "войдите", и в комнату вошла прекрасная девушка с такими добрыми, ласковыми глазами и такой чудной улыбкой, что старый купец невольно поднялся ей навстречу.
   Она несмело подошла к нему, взяла его за руку и сказала:
   - Я - дочь вашего старого друга Тидемана. Он, вероятно, не раз говорил вам о своей Росвинте?
   Госвин Стеен поклонился и глаз не мог оторвать от милого лица.
   - Я приношу вам от него поклон, - продолжала Росвинта, - и вот должна передать вам этот листок.
   Госвин взял листок из ее рук. Это была деловая бумага с датской печатью. С величайшим изумлением он прочел те немногие латинские строки документа, в котором значилось, что "уроженец города Копенгагена, некто Кнут Торсен, уступает фирме "Госвин Стеен и сын" в Любеке все находящиеся у него на складе в Лондоне товары, в уплату долга оной фирме, почему лорд-мэр города Лондона и просит для получения вышеозначенных товаров прислать доверенное и уполномоченное лицо".
   Госвин Стеен мог только после прочтения документа вопросительно взглянуть на Росвинту.
   - Как?! - сказал он наконец. - Неужели Кнут Торсен сам, по собственному почину и доброй воле решился на такую сделку?
   - Он решился на нее после того, как на его совесть и сознание подействовал человек, которого я считаю лучшим из людей! - произнесла с необыкновенным воодушевлением Росвинта. - А вот вам и еще два документа, которыми с чести и доброго имени этого человека стирается и последнее пятно!
   И она передала Стеену признание Торсена в клевете на Реймара и заявление пирата Петера Скитте, скрепленное подписью новгородского посадника и старшин Немецкого двора в Новгороде; в этом заявлении вполне выяснился весь эпизод разграбления Бойской флотилии и доказывалась полная невиновность Реймара.
   Тут уж Госвин Стеен едва мог дочитать это заявление до конца, потому что горячие слезы туманили ему глаза... Наконец с глухими рыданиями он опустился на стул, едва будучи в состоянии произнести:
   - И я осмелился называть своего Реймара трусом, я заставил его так страшно страдать - о господи, я не стою этого сына; но умилосердись, Господи, не дай мне впасть в бездну отчаяния, возврати мне сына в мои объятия!
   И он, говоря это, поднялся со своего места и поднял с мольбой руки к небу.
   В эту минуту дверь, уже заранее несколько приотворенная, распахнулась настежь, и Реймар бросился в объятия отца!
   Произошла сцена неописуемая... И отец и сын кричали, и смеялись, и плакали одновременно, и обнимались, и называли друг друга нежнейшими именами... Два любящих сердца слились в одном потоке слов, восклицаний, радости и восторга!..
   И мир воцарился в старом доме Госвина Стеена, и он засиял светом давно покинувшей его благодати.

XXXV. И порок наказан

   Госвин Стеен все еще обнимал своего дорогого Реймара левой рукой, все еще не мог выпустить его из своих объятий, а правой пожимал протянутые к нему руки тех лиц, которые переступили порог его комнаты вслед за Реймаром. То были - счастливая мать и дочь, старый Даниэль, бюргермейстер Варендорп и старый, добрый Тидеман. Позади всех вошел и Ганнеке, тоже обнявшись со своим Яном, как Госвин Стеен со своим, возвращенным ему сыном. И у всех на глазах видны были слезы, а среди общего молчания время от времени слышались и сдерживаемые рыдания... Все понимали, как торжественна и радостна была переживаемая минута.
   Когда, наконец, Госвин Стеен почувствовал себя в состоянии говорить, он обратился к Тидеману и сказал:
   - Спасибо, старый друг! Этим всем я тебе обязан! Да вознаградит тебя за это Бог!
   И оба старика обнялись крепко и радостно. А затем Тидеман сказал сухим, деловым тоном:
   - Теперь я просил бы всех вас пожаловать вместе со мной в залу, где нам придется присутствовать при обручении, если только, конечно, хозяин дома ничего не будет против этого иметь.
   - При обручении? - тревожно переспросил Госвин Стеен.
   Тидеман кивнул ему в ответ, а затем взял за руки Реймара и Росвинту, которые опустились на колени перед Госвином Стееном и просили благословить их.
   Госвин Стеен положил им руки на головы и невольно проговорил:
   - Видно, я для того только и обрел своего сына, чтобы вновь и навсегда его утратить!
   - Ничуть не бывало! - заметил весело Тидеман. - Если это вам будет угодно, то мы все станем жить вместе, не разлучаясь. Я учредил в Визби особое отделение своей торговой фирмы, которое при нынешнем повороте политических обстоятельств обещает принести большие выгоды. А потому не лучше ли будет нам соединить наши обе фирмы в одну общую? Тогда мы могли бы и поселиться в Любеке, и...
   - И тогда не нужно было бы фирме Госвина Стеена возвращать вам те капиталы, которыми вы ссудили ее в трудное время! - заметил Варендорп.
   Можно себе представить изумление старого Госвина Стеена при этих словах бюргермейстера! Только тут сообразил он и понял вполне все дивное благородство своего друга. В сильнейшем волнении он прижал руку Тидемана к своему сердцу и, подняв очи к небу, воскликнул:
   - Молю Бога, чтобы Он даровал нам еще хоть несколько лет невозмутимого счастья, дабы мы еще раз могли пережить всю прелесть юности в наших детях! И Он, Всеблагий и Милосердый, услышит молитву мою!
   - Он услышит и внемлет ей! - добавил Тидеман взволнованным голосом.
   А фрау Мехтильда ласково наклонилась к уху своего супруга и шепнула ему:
   - Ну, что же! Ведь "жив еще старый-то Бог". Не так ли?

* * *

   По странной игре случайностей, которую нередко допускает судьба, в тот самый день, когда эта трогательная сцена происходила в Любеке, в доме Госвина Стеена, иная, страшная, трагическая сцена разыгрывалась на Шонене, близ Фальстербо, в том лесу, который служил убежищем Нильсу.
   Всеми оставленный и забытый, от всех вынужденный скрываться, Нильс вдруг, во время одной из своих вечерних прогулок, лицом к лицу столкнулся с Петером Скитте...
   Прежний пират, обратившийся благодаря щедрости Реймара в мирного землевладельца, мог, конечно, с полной безопасностью появляться на Шонене. Прослышав о том, что его злейший враг Нильс скрывается где-то около Фальстербо, Петер Скитте не вытерпел и отправился выслеживать шпиона. Он не нуждался в тех деньгах, которых так коварно лишил его Нильс, он вовсе и не думал требовать от него обещанной ему награды - он просто не мог совладать с той жаждой мести, которую питал в душе своей, он не мог примириться с мыслью о том, что Нильс, так ловко его обманувший, остался безнаказанным, что он живет, существует!
   Как только Нильс взглянул в лицо Петера Скитте, словно из земли выросшего перед ним, так он прочел в его глазах свою смерть и гибель и пустился бежать... Скитте - за ним, неотступно, почти по пятам. Так добежали оба врага до края скалы, угрюмо нависшей над морем. Не видя людей, Нильс решился на последнюю, отчаянную борьбу и бросился на Петера Скитте. Они схватились, сплелись руками и ногами, слились в одну неразрывную массу, то изгибаясь, то колеблясь; они падали на землю, катались по ней в судорожных усилиях, напрягаясь и истощая последние силы, хрипя и проклиная друг друга. Так докатились они до края утеса... Еще одно безнадежное усилие, еще один порыв и напряжение - страшный, раздирающий крик, нарушивший вечернюю тишь, раздался и замер!.. Два тела, неразрывно сплетенные судорожно замершими руками и ногами, грузно рухнули с утеса в воду, и несытая морская пучина прикрыла своими волнами влажную могилу двух непримиримых врагов...

* * *

   Иная, лучшая доля постигла Кнута Торсена. Долгое вынужденное пребывание в обители "серых братьев", тяжкая болезнь, при которой он постоянно был окружен их уходом и нежными заботами, полная тишина и спокойствие, до тех пор недоступные его тревожному, беспокойному духу, - все это сильно подействовало на ожесточенное, закоренелое сердце датчанина. Он вдруг со страхом стал думать о том, что ему опять придется выйти из-под мирного крова и вновь окунуться в житейский омут!
   Долго боролся он с самим собой и, наконец, пришел к тому убеждению, что он может еще найти себе утешение в полном раскаянии и в умиротворении своей совести. Он отказался от своего неправедно нажитого имущества, уплатил свой долг Госвину Стеену, чистосердечно раскаялся во всех своих дурных деяниях и молил настоятеля о том, чтобы он дозволил ему остаться в обители, наложив на него строгий обет. Выдержав тяжелое испытание, Кнут Торсен был пострижен и со временем заслужил общее уважение братии, как один из усерднейших в среде ее.

* * *

   Само собой разумеется, что Ян вскоре после вышеописанных торжеств, происходивших в Любеке, был объявлен формальным женихом Елисаветы. Он теперь занимал хорошее место, стоял на хорошей дороге, но благоразумные родители все же решили, что следует молодым людям подождать еще два-три года, запастись житейской мудростью и поприкопить деньжонок...
   Впрочем, и Ян, и Елисавета, и Марика, и Ганнеке отчасти предвкушали свое будущее счастье, присутствуя на великолепной, шумной и радостной свадьбе Реймара и Росвинты, на которую созван был чуть не весь Любек, где за вечерним блестящим пиршеством рекой лилось дорогое старое вино и тяжелые серебряные кубки звонко чокались при звуках музыки, при общих криках, пожеланиях и поздравлениях.
   Пили на этом пиршестве и за молодых, и за старых, пили за дружбу и согласие, пили за славу и процветание могущественного Ганзейского союза!

* * *

   Да, могущественного в то время и долго еще сохранявшего свою силу и значение, до того исторического момента, когда открытие Америки и морской путь в Индию совершенно видоизменили все пути и обороты всемирной торговли. Но, и отживши свой век, и распавшись окончательно, и утратив всякое значение, Ганзейский союз оставил по себе глубокий след в истории североевропейской культуры, в истории общения народов и установления между ними правильных отношений. "Река времен", которая так безжалостно уносит "в пропасть забвения" так много всяких громких имен и дел, не стерла и до сих пор со скрижалей истории воспоминания о мирной, полезной и плодотворной деятельности Ганзейского союза!
   
   Первое издание перевода: Ганзейцы Ист. роман Оскара Гекера. -- Санкт-Петербург: тип. А. С. Суворина, 1888. -- 204 с.; ил.; 24 см.
   
   
   
   
чего-то необычайнаго и недавно случившагося.
   -- Что тамъ такое?-- сказалъ Янъ, озираясь.
   Изъ кучки собравшихся людей, въ этотъ моментъ, выдѣлился толстенькій, кругленькій человѣчекъ, въ которомъ Янъ узналъ "кума" Вульмеринга. Откуда повелось называть Бульмеринга кумомъ -- этого никто сказать не могъ, но только всѣ и всегда называли этого толстяка не иначе, какъ кумомъ. Вотъ почему и Янъ обратился къ нему съ вопросомъ:
   -- Да что же тамъ случилось, г. кумъ?
   -- А то случилось, что кажется свѣтъ весь переворачивается,-- порывистымъ голосомъ сталъ говорить кумъ, вѣчно страдавшій одышкой -- то есть, не совсѣмъ еще перевернулся, но ужъ близко къ тому подошло... Чего-то, чего не случается на бѣломъ свѣтѣ! Просто удивительно! Кто бы могъ это вообразить!-- И онъ хлопнулъ Яна по плечу и посмотрѣлъ на него вопросительно.
   -- Да я же ничего не знаю, г. кумъ!-- замѣтилъ ему смѣясь молодой человѣкъ.
   -- Ничего не знаешь?-- съ изумленіемъ воскликнулъ Бульмерингъ.-- Да, да, да! вѣдь я же тебѣ и сказать не успѣлъ. Подумайка?-- оно, впрочемъ, повѣрить трудно... Сказываютъ люди, будто бы старинная торговая фирма "Госвинъ Стеенъ и сынъ" пріостановила платежи!!
   Янъ не нашутку перепугался.
   -- Этого быть не можетъ!-- воскликнулъ онъ, совершенно пораженный извѣстіемъ.
   -- Вотъ и я то же самое говорилъ,-- отвѣчалъ Бульмерингъ.-- Однакоже вѣдь секретарь-то Бееръ долженъ же это доподленно знать. Часъ тому назадъ старикъ Даніэль явился въ ратушу, прошелъ въ аудіенцъ-залу, и передалъ бургмейстеру записку отъ своего хозяина и въ той запискѣ именно стояло, что Госвинъ Стеенъ не можетъ болѣе исполнить своихъ обязательствъ и долженъ пріостановить свои платежи. Ну, какъ же? не перевернулся развѣ свѣтъ-то?
   И съ этими словами толстякъ поспѣшно двинулся далѣе, чтобы поскорѣе всюду разславить эту интереснѣйшую новость. Другіе усердствовали не менѣе его, и потому, не много времени спустя, чуть не весь Любекъ узналъ объ этомъ необычайномъ событіи.
   Какъ велико было впечатлѣніе, произведенное неожиданнымъ извѣстіемъ -- это можно было видѣть по тѣмъ многочисленнымъ группамъ, и кучкамъ людей, которыя собирались всюду, на улицахъ и на площадяхъ, чтобы потолковать о поразительномъ банкротствѣ. При этомъ, очень немногіе высказывались противъ Госвина Стеена. Этимъ онъ обязанъ былъ, отчасти бюргермейстеру Варендорпу, который всѣми силами старался опровергнуть мнѣніе, будто бы Госвинъ Стеенъ былъ втайнѣ сторонникомъ датчанъ; отчасти же, многіе заявляли себя сторонниками старой фирмы и потому, что Реймару удалось освободить изъ Вордингборга такое множество томившихся тамъ плѣнниковъ. И выходило на повѣрку, что большинство любечанъ искренно сожалѣли о паденіи старой и почтенной фирмы.
   Варендорпъ, посѣтившій Госвина Стеена въ тотъ же день, съ перваго взгляда могъ убѣдиться въ томъ, какія ужасныя мученія долженъ былъ пережить старый представитель фирмы прежде, нежели рѣшился объявить себя несостоятельнымъ. Волосы на головѣ и въ бородѣ Госвина совсѣмъ посѣдѣли, черты лица опустились, и глаза утратили весь свой блескъ; онъ смотрѣлъ разбитымъ, дряхлымъ старикомъ; при появленіи бюргермейстера онъ едва поднялъ голову и заговорилъ съ нимъ совершенно равнодушно.
   -- Что же вы, пришли вести меня въ долговую тюрьму? Извольте, я готовъ.
   -- Это было бы позоромъ для нашего города,-- сказалъ Варендорпъ,-- если бы мы лишили свободы собрата-ганзейца, который очутился въ бѣдѣ не по своей волѣ! Мы знаемъ васъ за честнаго человѣка, которому Любекъ да и весь ганзейскій союзъ много обязаны.
   -- Такъ зачѣмъ же вы пожаловали?-- снова спросилъ Стеенъ.
   -- Чтобы переговорить съ вами о мѣрахъ, какія слѣдуетъ принять въ данномъ случаѣ.
   -- Никакихъ мѣръ тутъ принять нельзя. Я просто раззоренъ -- негодяемъ, не исполнившимъ своего обязательства.
   -- Одинъ изъ свидѣтелей, которыхъ имена были подписаны подъ утраченнымъ долговымъ обязательствомъ -- вернулся изъ плѣна,-- сообщилъ бюргермейстеръ.-- Когда я сегодня получилъ вашу записку, я тотчасъ же послалъ за Ганнеке, и тотъ подтвердилъ мнѣ ваше показаніе.
   -- Что же изъ того? Если бы мы даже могли и Іоганна Виттенборга вызвать изъ его могилы,-- отвѣчалъ Стеенъ, покачивая головою,-- это не поправило бы моего дѣла. Новая война съ Даніей разразится въ ближайшемъ будущемъ, а этотъ Торсенъ покинулъ Визби и переселился въ Копенгагенъ. Я не могу его засадить въ тюрьму, и данныя ему деньги потеряны безвозвратно.
   -- Ничуть не бывало, если только Богъ благословитъ насъ побѣдою,-- возразилъ Стеену Варендорпъ.-- Тогда повѣрьте, этотъ Кнутъ Торсенъ не избѣгнетъ моей руки, и будетъ освожденъ не ранѣе, пока не уплатитъ вамъ все до послѣдняго гроша!
   Госвинъ Стеенъ засмѣялся горько и злобно.
   -- Да вы бы сначала справились, господинъ бюргермейстеръ, найдемъ ли у него грошъ-то за душею!
   Варендорпъ сѣлъ рядомъ съ Госвиномъ.
   -- Не поддавайтесь мрачному настроенію вполнѣ,-- сказалъ онъ ему кротко.-- Или вы дѣйствительно склонны думать, что ваши братья, ганзейцы, такъ васъ и покинутъ на произволъ судьбы и не помогутъ вамъ подняться? Что же это былъ бы за союзъ, въ такомъ случаѣ? Звукъ пустой -- не болѣе.
   -- Я не желаю чужой помощи!-- угрюмо возразилъ Госвинъ Стеенъ.
   -- Почему?
   -- Не желаю и отвергаю ее, съ тѣхъ поръ, какъ всѣ мои просьбы были отвергнуты однимъ изъ лучшихъ друзей моихъ, съ тѣхъ поръ...
   Онъ сдѣлалъ головою отрицательное движеніе. И тотчасъ послѣ того продолжалъ мрачно:
   -- Жизнь моя не удалась, и я утомленъ ею. Мнѣ хотѣлось бы ничего болѣе не слыхать о людяхъ, и даже въ глаза ихъ не видѣть. Всего охотнѣе ушелъ бы я въ могилу. А впрочемъ, законы у насъ вѣдь строгіе... и почему бы, господинъ бюргермейстеръ, не отрубать головы тѣмъ купцамъ-хозяевамъ, которые доводятъ свою фирму до банкротства? Вѣдь это для многихъ было бы благодѣяніемъ!
   -- Повторяю вамъ, что вы поддаетесь ужасному настроенію,-- сказалъ Варендорпъ.-- Я хотѣлъ облегчить вашу участь, и вы съ такимъ упорствомъ отвергаете мою помощь, что...
   -- Мудрено было бы вамъ оказать мнѣ помощь дѣйствительную,-- возразилъ Госвинъ Стеенъ, опуская голову.
   Бюргермейстеръ взглянулъ на него вопросительно; но тотъ, только послѣ нѣкотораго молчанія, продолжалъ:
   -- Вѣдь вы только одни и оказались бы моимъ доброжелателемъ. Друзей у меня нѣтъ!
   А вотъ вы и ошибаетесь!-- возразилъ Варендорпъ, возвышая голосъ.-- Весь совѣтъ города Любека относится съ почтеніемъ къ вашему имени и даже съ признательностью...
   Госвинъ Стеенъ приложилъ даже руку къ уху, какъ бы жежая показать этимъ видъ, будто онъ чего-то не разслышалъ.
   -- Да, да, я правду говорю вамъ,-- утверждалъ Варендорпъ.-- Ни мои сочлены по городскому совѣту, ни все общество любекскихъ гражданъ -- не могутъ запятнать себя неблагодарностью по отношенію къ вамъ. Мужественный подвигъ вашего сына всѣхъ насъ воодушевилъ, и я долженъ вамъ сообщить, что въ нѣсколько часовъ въ моихъ рукахъ собралось уже нѣсколько сотъ тысячъ марокъ для того, чтобы поддержать васъ.
   -- Такъ, значитъ, мой позоръ ужъ всѣмъ извѣстенъ!-- воскликнулъ Стеенъ, тяжело подымаясь съ мѣста.
   -- Къ сожалѣнію, долженъ сознаться,-- отвѣчалъ Варендорпъ,-- что секретарь проболтался и выдалъ служебную тайну. Я привлеку его за это къ надлежащей отвѣтственности.
   -- Такъ, значитъ, любечане хотятъ мнѣ помочь снова подняться, хотятъ пополнить мои пустые сундуки,-- продолжалъ купецъ съ горькой ироніей,-- только потому, что сынъ мой избавилъ изъ плѣна столько-то и столько-то ихъ согражданъ? Ну, а если бы этого не случилось,-- тогда они бы дали мнѣ преспокойно погибнуть? Такъ этимъ состраданіемъ согражданъ я обязанъ моему сыну? Ха, ха, ха! Да это пресмѣшно. Фу!-- я презираю весь свѣтъ!
   Бюргермейстеръ не зналъ, что и отвѣчать на это. Съ безпокойствомъ посмотрѣлъ онъ на купца, начиная нѣсколько сомнѣваться, относительно порядка его умственныхъ способностей.
   -- Я ухожу сегодня отъ васъ, не получивъ никакого отвѣта,-- сказалъ онъ, поднимаясь со стула.-- Полагаю, что если бы я сообщилъ вашимъ согражданамъ о нашей сегодняшней бесѣдѣ, они были бы очень оскорблены извѣстіемъ, что вы отвергаете ихъ помощь. И самое ваше заявленіе о банкротствѣ, я, въ качествѣ должностнаго лица, не принимаю къ свѣдѣнію. Если только моя просьба можетъ имѣть для васъ какое-нибудь значеніе, то я прошу васъ не отпускать ни вашихъ мальчиковъ, ни приказчиковъ. Пусть дѣло идетъ себѣ спокойно своимъ ходомъ,-- поддержите его ради вашего честнаго, мужественнаго сына.
   -- Ради моего... сына,-- повторилъ Госвинъ Стеенъ почти шопотомъ. И онъ зарыдалъ, и закрылъ лицо руками.
   Бюргермейстеръ отнесся съ глубокимъ чувствомъ уваженія къ этому приливу чувства, наконецъ, растопившему ожесточенное сердце. Онъ зналъ, что слезы, въ данномъ случаѣ, были лучшимъ смягчающимъ бальзамомъ,-- и потому тихонько вышелъ изъ конторы.
   Но этотъ благородный человѣкъ не вышелъ изъ дома, а поднялся по лѣстницѣ въ верхній этажъ, чтобы, по возможности, утѣшить плачущихъ супругу и дочь, и пролить лучъ надежды въ ихъ наболѣвшія сердца.
   

XIX.
Подъ монастырскимъ кровомъ.

   Отецъ Ансельмъ сидѣлъ въ своей кельѣ, а противъ него сидѣлъ Реймаръ, который только-что успѣлъ пересказать ему длинную исторію своихъ страданій, и заключилъ ее слѣдующими словами:
   -- Когда англійскій корабль подхватилъ на бортъ къ себѣ моего врага, я очутился въ отчаянномъ положеніи. Непривычныя къ греблѣ руки мои были до такой степени утомлены, что я даже и думать не могъ о возвращеніи въ Копенгагенскую гавань. Сверхъ того, и самое возвращеніе туда могло быть для меня очень опаснымъ, такъ какъ шпіонъ Нильсъ, во всякомъ случаѣ, зналъ, что я принималъ дѣятельное участіе въ освобожденіи плѣнниковъ. Мѣсяцъ быстро склонялся къ горизонту и это еще болѣе побуждало меня къ тому, чтобы поспѣшить выбраться изъ теченія и причалить гдѣ-нибудь поближе къ датскому берегу. Тамъ я преспокойно и сталъ ожидать разсвѣта. Много кораблей прошло мимо меня, но ни одинъ изъ нихъ не казался мнѣ настолько надежнымъ, чтобы я рѣшился ему довѣриться. Послѣ долгаго ожиданія, я завидѣлъ, наконецъ, вдали, судно подъ флагомъ города Стральзунда. Я поскорѣе отвязалъ свой челнъ и выѣхалъ на встрѣчу кораблю, еще издали дѣлая знаки кормчему. Моя просьба о принятіи меня на бортъ была услышана. Судно шло курсомъ на Эдинбургъ. Я заплатилъ за проѣздъ, надѣясь, что мнѣ нетрудно будетъ изъ Шотландіи пробраться въ Лондонъ, гдѣ я предполагалъ повстрѣчать моего врага, Кнута Торсена. Послѣ долгаго плаванія, я, наконецъ, попалъ въ Лондонъ и, прежде всего, бросился въ гавань -- отыскивать тотъ корабль "Надежда", который увезъ отъ меня проклятаго датчанина. Нашелъ я корабль, и обратился къ кормщику съ вопросомъ,-- куда дѣвался датчанинъ, котораго они подхватили къ себѣ на бортъ въ Норезундѣ? Тотъ не хотѣлъ было говорить, но золото открыло его уста, и я, такимъ образомъ, узналъ, что Кнутъ Торсенъ еще находится въ Лондонѣ и уже уплатилъ имъ за обратный свой путь, такъ какъ "Надежда" недѣль черезъ шесть должна обратно идти съ грузомъ въ Копенгагенъ. Далѣе нечего и разсказывать, дорогой дядя!
   Монахъ взялъ племянника за руку, погладилъ его ласково по головѣ, и сказалъ:
   -- Много ты пережилъ тяжелыхъ испытаній съ того новаго года, который мы съ тобою здѣсь вмѣстѣ встрѣтили. Но, Богъ милостивъ, онъ и тебѣ укажетъ, наконецъ, тихое и мирное пристанище, гдѣ и твое сердце успокоится.
   -- Это будетъ только тогда возможно,-- сказалъ Реймаръ,-- когда будетъ возстановлена моя опозоренная честь.
   -- Я слишкомъ далекъ отъ міра,-- отвѣчалъ отецъ Ансельмъ,-- чтобы правильно судить объ этомъ. Однако мнѣ сдается, что братъ мой, Госвинъ, долженъ былъ бы болѣе придать вѣры твоимъ словамъ, нежели заявленіямъ этого датчанина. Тогда бы и всѣмъ было меньше горя и печали. Но что же ты теперь думаешь предпринять?
   -- Думаю бродить взадъ и впередъ по лондонскимъ улицамъ, съ утра и до ночи,-- отвѣчалъ Реймаръ, сверкая взорами,-- пока не найду своего врага!
   -- А тогда что же?-- съ напряженнымъ вниманіемъ допрашивалъ его монахъ.
   -- Тогда... ну, да дальнѣйшее не надлежитъ слышать благочестивому иноку! Когда же честь моя будетъ удовлетворена, то я опять посѣщу тебя, дядя; а покамѣстъ найду себѣ пріютъ на Стальномъ дворѣ.
   Монахъ проводилъ своего племянника горячими пожеланіями успѣха и благословеніями, и Реймаръ, съ того дня, неустанно принялся бродить по лондонскимъ улицамъ, отыскивая Торсена.
   Столица Англіи, въ ту пору, какъ мы уже упоминали выше, была очень не обширна. Весь городъ помѣщался на пространствѣ, обстроенномъ древними римскими стѣнами, а на правомъ берегу Темзы едва начинало застроиваться одно изъ старѣйшихъ предмѣстій -- Соутверкъ. Всѣхъ жителей насчитывалось въ Лондонѣ не болѣе 35,000 человѣкъ, а потому Реймаръ, рано или поздно, долженъ былъ встрѣтить датчанина.
   И дѣйствительно, какъ-то подъ вечеръ, въ сумерки, и какъ разъ противъ монастыря Сѣрыхъ братьевъ, они и столкнулись, однажды, носомъ къ носу.
   Кнутъ Торсенъ слишкомъ поздно спохватился, узнавъ своего врага: бѣжать и укрыться отъ него уже не оказывалось ни малѣйшей возможности. Они оба, не говоря ни слова, схватились за мечи и бросились другъ на друга.
   Такой поединокъ на улицѣ въ то время не былъ диковинкою. Ночной стражѣ нерѣдко приходилось поднимать по утру тѣла несчастныхъ, убитыхъ во время уличной схватки, поединка или ночного грабежа. Грубые, низшіе слои лондонскаго населенія очень любили поглазѣть на всякія кровавыя уличныя зрѣлища и побоища, и около того мѣста, гдѣ онѣ происходили, обыкновенно очень быстро собиралась толпа праздныхъ зѣвакъ. Само собою разумѣется, что и въ данномъ случаѣ собралось ихъ множество: всѣхъ, еще издали, привлекалъ рѣзкій стукъ мечей.
   Торсенъ, по первой схваткѣ съ Реймаромъ, уже зналъ, какъ искусно онъ умѣетъ владѣть оружіемъ, а потому и старался изо всѣхъ силъ защититься отъ него частыми и ложными маневрами. Но Рейнаръ во-время успѣвалъ подмѣтить его уловки, и только болѣе и болѣе кипѣлъ злобою противъ своего противника.
   Въ пылу битвы, Реймаръ сообразилъ, что смерть противника не принесетъ ему никакой пользы; напротивъ, для него всего важнѣе было -- захватить Торсена живьемъ. Вотъ почему, нападая на него, онъ всѣми силами старался оттѣснить его къ монастырскимъ воротамъ, настежь отвореннымъ, потому что въ это время совершалось вечернее богослуженіе, которое многими изъ лондонскихъ жителей посѣщалось ежедневно.
   И Торсенъ, повидимому, сообразилъ, чего именно добивается Реймаръ, а потому и бился отчаянно, нанося ударъ за ударомъ, такъ что Реймаръ едва успѣвалъ ихъ отражать.
   Собравшаяся кругомъ толпа зѣвакъ не трогалась съ мѣста и слѣдила за побоищемъ весьма равнодушно; въ ней образовались только двѣ партіи, изъ которыхъ каждая билась объ закладъ за одного изъ бойцовъ и хвалила или осмѣивала ихъ удары.
   Одно мгновеніе Реймару грозила серьезная опасность, такъ какъ его противнику удалось припереть любечанина къ стѣнѣ. Молодой человѣкъ очень хорошо понялъ, что ему нельзя ждать пощады отъ Торсена, который имѣлъ явное намѣреніе его ранить на-смерть. Это, конечно, представлялось дачанину единственнымъ способомъ избавленія отъ преслѣдованій неотвязнаго врага.
   Вслѣдствіе этихъ соображеній, Реймару ничего болѣе не оставалось дѣлать, какъ воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы покончить битву однимъ ловкимъ ударомъ. Сдѣлавъ ложное уклоненіе корпусомъ направо, онъ въ одинъ моментъ опустился на колѣно и нанесъ Торсену, неожидавшему этой хитрости, такой жестокій ударъ въ бокъ, что битва окончилась разомъ.
   Торсенъ грохнулся на землю съ крикомъ:
   -- Я раненъ На-смерть! Хватайте убійцу!
   И кровь хлынула изъ его раны.
   Тутъ только толпа заволновалась. Крикъ павшаго въ поединкѣ нашелъ себѣ дикій отголосокъ въ собравшейся черни, которая заревѣла: "Хватайте убійцу! Убійство! Убійство"!
   Крики далеко разнеслись во всѣ стороны среди вечерней тишины. Во всѣхъ окрестныхъ улицахъ поднялся шумъ и гамъ, и топотня шаговъ, и безтолковая сумятица. Всѣ бѣжали и спѣшили, всѣ кричали, что въ монастырѣ Сѣрыхъ братьевъ произошло убійство. Толпа рвалась въ узкія монастырскія ворота, и нѣсколько францисканцевъ, вышедшихъ изъ монастыря съ носилками, едва могли пробраться черезъ толпу и дойти до Торсена, лежавшаго безъ движенія. Они положили его на носилки и съ величайшимъ трудомъ, сквозь сплоченную массу народа, внесли его въ монастырь.
   Реймаръ исчезъ безслѣдно.
   -- Гдѣ же убійца?-- раздавалось въ толпѣ.
   -- Онъ укрылся внутри монастыря!-- отвѣчали многіе очевидцы поединка.-- Мы это сами видѣли!
   -- Такъ пойдемъ добывать его у монаховъ!-- заревѣли въ отвѣтъ сотни голосовъ.
   -- Монастырь пользуется правомъ своего собственнаго суда внутри монастырской ограды!-- послышалось съ разныхъ сторонъ.
   -- Чего тамъ ждать!? Пусть выдадутъ убійцу, вопила толпа, силою оттѣсняя внутрь ограды тѣхъ монаховъ, которыя пытались было затворить монастырскія ворота.
   Реймаръ, какъ только увидѣлъ, что его противникъ упалъ, тотчасъ же бросился въ обитель. Извнутри ярко освѣщенной церкви ему слышалось пѣніе монастырскаго хора. Тогда онъ тотчасъ сообразилъ, что ему не слѣдуетъ идти въ келью дяди, и онъ предпочелъ укрыться за колонной, въ томъ темномъ корридорѣ, черезъ который монахи должны были изъ церкви направиться къ своимъ кельямъ. Богослуженіе вскорѣ прекратилось, потому что съ улицы все громче и громче, рѣзче и рѣзче доносились крики яростной толпы. Монахи, перепуганные, поспѣшили разойтись по своимъ кельямъ. При блѣдномъ, мерцающемъ свѣтѣ восковыхъ свѣчей, которыя монахи захватили съ собою изъ церкви, Реймаръ едва могъ узнать своего дядю. Онъ отвелъ его въ сторону, и быстро, въ краткихъ словахъ, объяснилъ ему все случившееся.
   Отецъ Ансельмъ перемѣнился въ лицѣ отъ страха. Онъ спрашивалъ у своей совѣсти, можетъ ли онъ, инокъ, дать прибѣжище въ монастырѣ, укрыть отъ правосудія -- убійцу, хотя бы даже связаннаго съ нимъ узами родства.
   Въ это время съ улицы донеслись возгласы: -- "Онъ не убитъ! Давайте сюда скорѣе перевязку"!
   Ансельмъ внутренно поблагодарилъ Бога за такое его милосердіе, и взявъ племянника за руку повелъ его туда, гдѣ стоялъ настоятель, передававшій распоряженіе нѣкоторымъ изъ братіи.
   Сѣдовласый настоятель выказалъ въ данномъ случаѣ свое великое милосердіе. Онъ разспросилъ Реймара и когда услыхалъ отъ него, что павшій въ поединкѣ датчанинъ и есть тотъ самый, который, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, произвелъ нападеніе на Стальной дворъ и покушался на самую жизнь альдермэна -- тогда онъ возложилъ руку на преклоненную главу молодого любечанина, и это должно было служить знаменіемъ того, что онъ согласенъ укрыть его въ обители отъ ярости толпы. А, между тѣмъ, вслѣдъ за носилками съ тяжело-раненнымъ датчаниномъ, вошла и толпа въ монастырскія ворота. Дворъ обители быстро наполнился народомъ,-- стали искать Реймара во всѣхъ закоулкахъ. Нѣкоторая часть уличной сволочи пробралась и къ дверямъ монастырскимъ, а тотчасъ вслѣдъ за нею толпа бурнымъ потокомъ хлынула въ ярко-освѣщенную церковь.
   -- Вотъ, вотъ онъ! Вонъ, гдѣ у"5ійца!-- закричало разомъ нѣсколько голосовъ, когда толпа увидѣла Реймара, быстро взбиравшагося въ сторонѣ по узкой лѣстницѣ, которая съ церковныхъ хоръ вела въ одинъ изъ верхнихъ монастырскихъ тайниковъ.
   -- Бери его, лови его!-- заревѣла толпа, волнуясь и порываясь впередъ. Но, въ то же мгновеніе, и Реймаръ, и лѣстница, по которой онъ карабкался, исчезла изъ глазъ изумленной толпы, которая даже и представить себѣ не могла, что незначительнаго прикосновенія къ тайной пружинѣ было достаточно, чтобы задвинуть стѣною всякій доступъ къ тайникамъ. И въ то же самое мгновеніе, близь алтаря св. Франциска явился самъ отецъ настоятель, съ крестомъ въ рукахъ. Онъ высоко поднялъ его надъ толпою и произнесъ:
   -- Удалитесь изъ монастырской ограды, которая самимъ Богомъ предназначена служить убѣжищемъ для всѣхъ несчастныхъ и всѣхъ нуждающихся въ помощи!
   Толпа не смѣла ему противорѣчить; однако же не спѣшила исполнять его приказаніе.
   Но вотъ она быстро раздалась на обѣ стороны: въ церковь вошелъ шерифъ со своею стражею.
   -- Прошу васъ защитить насъ отъ буйствъ толпы,-- обратился къ нему настоятель.
   -- А гдѣ же убійца?-- спросилъ въ свою очередь шерифъ.
   -- Я далъ ему воспользоваться въ нашей обители правомъ убѣжища,-- отвѣчалъ настоятель,-- такъ какъ я успѣлъ убѣдиться, что его проступокъ менѣе важенъ, нежели вина пораненнаго имъ датчанина.
   -- А, въ такомъ случаѣ, это другое дѣло! Къ тому же, ваше преподобіе, имѣете право самосуда въ предѣлахъ ограды вашей обители.-- Затѣмъ онъ обратился къ толпѣ, поднялъ вверхъ свой жезлъ и повелительно крикнулъ ей:
   -- "Всѣ отсюда прочь!"
   Въ то же время и стража шерифа стала напирать на толпу, и народъ, съ ворчаньемъ и ропотомъ, очистилъ церковь, очень недовольный тѣмъ, что его лишили возможности присутствовать при поимкѣ преступника и расправѣ съ нимъ. Затѣмъ и дворъ обители былъ, точно такъ же, какъ и церковь, очищенъ шерифомъ и его стражей, и, четверть часа спустя, толпа опять уже очутилась на улицѣ, и могла утѣшать себя только тѣмъ, что въ безсильной злобѣ стучалась въ наглухо-запертыя крѣпкія монастырскія ворота.
   

XXX.
Судъ совѣсти.

   А монахи, между тѣмъ, перенесли Торсена, все еще неприходивщаго въ чувство, въ больницу, гдѣ тотчасъ же ему была подана необходимая помощь. Но вскорѣ оказалось, что помощь добрыхъ братьевъ, въ такой же степени, необходима и для Реймара, такъ какъ у него, послѣ страшнаго напряженія, наступилъ періодъ сильнѣйшаго упадка энергіи,-- почти полнаго истощенія силъ.
   Онъ лежалъ въ кельѣ своего дяди, который просилъ настоятеля, чтобы тотъ разрѣшилъ ему ухаживать за племянникомъ. Въ продолженіе всей ночи вѣрный Ансельмъ не сомкнулъ надъ Реймаромъ глазъ и былъ отъ души радъ, когда, подъ утро, племянникъ очнулся, обвелъ келью смутнымъ взоромъ, и спросилъ, какъ онъ сюда попалъ?
   Отецъ Ансельмъ поспѣшилъ удовлетворить его любопытству, и Реймаръ медленно опять сомкнулъ глаза, спросивъ:
   -- Ну, а мой врагъ Торсенъ?-- Каково ему?
   -- Онъ еще живъ!-- отвѣчалъ дядя со вздохомъ.
   -- Моли Бога, чтобы онъ не сразу отправилъ его душу въ преисподнюю,-- добавилъ Реймаръ Стеенъ едва слышнымъ голосомъ,-- потому что я, въ такомъ случаѣ, могу быть навѣки несчастнымъ человѣкомъ!
   И, минуту спустя, молодой человѣкъ опять задремалъ.
   Много дней протекло прежде, нежели Реймаръ настолько окрѣпъ, что могъ подолѣе сохранять полное сознаніе. Прекрасное монастырское вино, въ значительной степени способствовало подкрѣпленію его силъ, но здоровье его окончательно поправилось только тогда, когда Реймару донесли, что Кнутъ ТорСенъ не умретъ отъ нанесенной ему раны.
   Это извѣстіе удивительно благотворно на него подѣйствовало. Тогда онъ почасту сталъ бесѣдовать съ настоятелемъ, который принялъ живѣйшее участіе въ его судьбѣ и даже убѣдилъ его до тѣхъ поръ остаться въ обители, пока можно будетъ вступить въ объясненіе съ датчаниномъ. Но выздоровленіе его врага шло очень медленно, и въ Лондонъ уже дошли новыя вѣсти о томъ, что ганзейскій военный флотъ направляется въ Норезундъ, когда, наконецъ, Реймару было дозволено посѣтить больного.
   Кнутъ Торсенъ ужасно перепугался, увидавъ молодого любечанина. Боязливо ухватилъ онъ за руку того брата-монаха, который за нимъ ухаживалъ и шепнулъ ему:
   -- Ради всего святого, не покидайте меня!
   -- Вамъ нечего меня бояться,-- сказалъ ему Реймаръ спокойно,-- ваша кровь, пролитая мною, меня охладила. И я сегодня прихожу, чтобы доставить вамъ полную возможность загладить ту тяжкую вину, которую вы совершили по отношенію ко мнѣ и къ моему отцу!
   Лицо датчанина выразило сильнѣйшее волненіе.
   -- Чего же вамъ отъ меня нужно?-- спросилъ онъ мрачно и рѣзко.
   -- Прежде всего желаю, чтобы вы отказались отъ клеветы, позорящей мою честь!-- отвѣчалъ Реймаръ.-- Вы сообщили моему отцу, въ совершенно превратномъ видѣ, о томъ несчастій, которое постигло нашъ Бойскій флотъ въ Каттегатѣ. Благодаря этой вашей клеветѣ, я выставленъ былъ въ глазахъ моего отца подлымъ трусомъ и родной отецъ отъ меня отказался!
   -- Я повторилъ только то, что мнѣ передавали другіе,-- уклончиво отвѣчалъ Торсенъ.
   -- Этого я не могу допустить, тѣмъ болѣе, что вы отца моего увѣрили, будто бы вы были очевидцомъ моего бѣгства отъ нападавшихъ морскихъ разбойниковъ. При этомъ, вы даже стращали его тѣмъ, что можете представить и другихъ свидѣтелей, которые готовы будто бы поддержать ваше показаніе. Зачѣмъ вы этой угрозы не выполнили?
   Торсенъ помолчалъ, и потомъ отвѣтилъ:
   -- Я и самъ потомъ не могъ отыскать этихъ свидѣтелей.
   -- Но скажите, по крайней мѣрѣ, кто же это были?
   -- Они принадлежали къ экипажу Бойскаго флота.
   -- А!-- съ усмѣшкою сказалъ Реймаръ,-- ужъ не тѣ ли самые, которые лежатъ на днѣ морскомъ, потопленные пиратами, нанятыми королемъ аттердагомъ?!
   Эти слова произвели сильное впечатлѣніе на Торсена. Онъ сталъ тревожно озираться и напрасно старался казаться спокойнымъ.
   -- Кто могъ вамъ это сообщить?-- спросилъ онъ, едва слышно.
   -- Да вашъ же другъ и пріятель!
   -- Нильсъ!-- вскричалъ Кнутъ Торсенъ, позабывшись.
   -- Нѣтъ -- другой, Петеръ Скитте!-- главный начальникъ этихъ разбойниковъ. Я встрѣтился съ нимъ, въ нашей ганзейской конторѣ въ Новгородѣ, и вынудилъ его дать мнѣ правдивый отчетъ обо всѣхъ вашихъ темныхъ дѣлахъ.
   Эти слова привели датчанина въ еще большее смущеніе.
   -- Замыселъ, который вы придумали, при помощи вашихъ сообщниковъ и пособниковъ, былъ, по истинѣ, мастерски затѣянъ и ловко приведенъ въ исполненіе. Я попался въ вашу западню, потому что увлекся преслѣдованіемъ быстроходнаго судна, на которомъ находился Скитте. Но вамъ недостаточно было этого, чтобы отмстить мнѣ за урокъ, который я вамъ далъ мечемъ моимъ, во время вашего нападеніяна Стальной дворъ! И вотъ, вы постарались передъ отцомъ моимъ -- выставить меня трусомъ, будто бы обратившимся въ бѣгство при самомъ приближеніи разбойничьяго корабля! Вы увѣрили его, что я предоставилъ весь нашъ Бойскій флотъ на произволъ судьбы... И эта ложь, эта клевета была тѣмъ болѣе отвратительна, что соединялась съ насиліемъ и вымогательствомъ отъ него денегъ на возстановленіе вашихъ разстроенныхъ дѣлъ. Не говорю уже о томъ, сколько горя вы принесли, разорвавъ тѣсную связь между отцомъ и нѣжно-любившимъ его сыномъ... Вамъ этого не понять!
   Торсенъ пристыженно опустилъ глаза.
   -- Я требую отъ васъ, прежде всего, возстановленія чести и добраго имени моего,-- требую письменнаго заявленія при свидѣтеляхъ о томъ, что вы преднамѣренно меня оклеветали, исказивъ истинное происшествіе вашимъ вымысломъ.
   -- Этого я ни за что не сдѣлаю!-- воскликнулъ Торсенъ, приподымаясь на постели.
   -- Прекрасно!-- отвѣчалъ ему съ величайшимъ спокойствіемъ Реймаръ,-- въ такомъ случаѣ, я передамъ васъ въ руки правосудія, какъ клеветника, обманщика, какъ неисправнаго должника и нарушителя общественнаго спокойствія, руководившаго нѣсколько лѣтъ тому назадъ открытымъ нападеніемъ на Стальной Дворъ. Вы, кажется, слишкомъ опытны въ разныхъ темныхъ дѣлахъ, чтобы не знать, какой отвѣтственности вы должны подвергнуться по обвиненію въ такихъ тяжкихъ преступленіяхъ?
   Кнутъ Торсенъ тяжело вздохнулъ и опустилъ голову.
   Настоятель обители, вошедшій въ комнату больного, вмѣстѣ съ отцомъ Ансельмомъ, вслѣдъ за Реймаромъ, подтвердилъ слова молодого человѣка, заявивъ датчанину, что если онъ не согласится зa всѣ справедливыя требованія Реймара, то будетъ неминуемо переданъ въ руки надлежащей власти.
   И такъ Кнуту Торсену осталось только одно: -- подписаться подъ свидѣтельствомъ, которое возлагало на него весь позоръ, запятнавшій имя Реймара.
   Реймаръ прижалъ къ сердцу этотъ листокъ, на которымъ подпись Торсена была скрѣплена подписями настоятеля и отца Ансельма. Глаза юноши наполнились слезами, и онъ воскликнулъ:
   -- Теперь я вновь могу переступить порогъ родного дома и взглянуть прямо въ глаза моему отцу, и обнять мою мать и сестру!
   Датчанинъ мрачно и упорно смотрѣлъ въ сторону.
   -- Теперь еще есть у меня до васъ другое дѣло,-- началъ опять Реймаръ, послѣ нѣкотораго молчанія.-- Мой отецъ далъ вамъ извѣстную сумму денегъ въ долгъ, на срокъ, который вы давно уже пропустили, такъ какъ видимо желаете уклониться отъ исполненія вашихъ обязательствъ. Вы для этой цѣли переселились въ Данію, сообразивъ, что васъ невозможно будетъ преслѣдовать тамъ за долги, при нынѣшнихъ безпрестанныхъ войнахъ нѣмецкихъ торговыхъ городовъ съ аттердагомъ. Такъ вотъ и это дѣло тоже должно быть теперь же улажено.
   Кнутъ Торсенъ, однако же, сталъ оспаривать размѣры выданной ему суммы и, наконецъ, уличаемый Реймаромъ, насмѣшливо воскликнулъ:
   -- Что же вы со мной спорите? Не хотите ли заглянуть въ мое долговое обязательство въ городской книгѣ, что въ Любекѣ?
   -- Кнутъ Торсенъ!-- сказалъ Реймаръ совершенно измѣнившимся голосомъ,-- до сихъ поръ я считалъ васъ только злымъ и мстительнымъ человѣкомъ, который не разбираетъ средствъ для удовлетворенія своей страсти. Но ваше теперешнее насмѣшливое замѣчаніе выказываетъ мнѣ въ васъ просто негодяя!
   Торсенъ закричалъ отъ злобы и сжалъ кулаки.
   Молодой любечанинъ безстрашно подошелъ къ нему и сказалъ:
   -- Я знаю, что это вы приказали выкрасть ваше обязательство изъ городской книги?
   Торсенъ содрогнулся и его взоръ ясно изобразилъ полное сознаніе виновности.
   -- Я, право, ничего объ этомъ не знаю,-- поспѣшилъ онъ пробормотать.-- Если этотъ документъ и пропалъ, то я въ этомъ нисколько не виноватъ. Могу присягнуть въ томъ, что съ того дня, какъ я въ послѣдній разъ посѣтилъ вашего отца въ его конторѣ, я ни разу не бывалъ въ Любекѣ!
   -- Вы приводите ребяческіе доводы,-- сказалъ Реймаръ съ величайшимъ пренебреженіемъ.-- Само собою разумѣется, что не вы сами, а только по вашему порученію, другое лицо похитило этотъ документъ, точно такъ же, какъ по вашему наущенію произведено было нападеніе и на Бойскую флотилію, хотя вы самъ при этомъ и не были. Нѣтъ, нѣтъ, Торсенъ, поступайте, какъ подобаетъ зрѣлому и разумному мужчинѣ. Намъ же съ вами ни о чемъ болѣе и говорить не прійдется, и я оставлю васъ въ покоѣ, какъ только вы исполните ваши обязательства по отношенію къ моему отцу.
   -- Да какъ же я ихъ исполню!-- насмѣшливо отозвался датчанинъ.-- У меня ничего нѣтъ! Вонъ, пойдите, обыщите у меня всѣ карманы!
   -- Вы можете написать вашему торговому дому въ Копенгагенъ, чтобы вамъ сюда была выслана соотвѣтствующая вашему обязательству сумма. Знайте, что ранѣе ея полученія, вы не выйдете отсюда.
   Торсенъ былъ внѣ себя отъ ярости.
   -- Опомнитесь,-- сказалъ ему подъ конецъ объясненія Реймаръ,-- и подумайте о томъ, что вы, неисполненіемъ вашего обязательства, можете довести старую, почтенную фирму до полной гибели. Не берите еще и этого укора себѣ на совѣсть -- сжальтесь надъ самимъ собою! Вѣдь было же время, когда и вы, Кнутъ Торсенъ, пользовались общимъ уваженіемъ. Постарайтесь возвратить себѣ это уваженіе -- и прощайте!..
   И Реймаръ удалился, оставивъ датчанина въ сильномъ волненіи и въ тяжкой борьбѣ съ самимъ собою.
   

XXXI.
Настойчивый другъ.

   Въ опредѣленное договоромъ время, приморскіе города выпустили изъ своихъ гаваней суда, снаряженныя къ плаванію и къ военнымъ потребностямъ, и флоты ихъ покрыли собою все море на сѣверъ и югъ отъ Норезунда, сбираясь на великую борьбу съ соединенными силами Даніи и Норвегіи.
   Войну начали вестерлинги, набросившись съ страшною яростію на южныя берега Норвегіи, гдѣ они стали огнемъ и мечемъ опусташать города Ганона, сожгли до тла около двухъ сотъ деревень и увели въ плѣнъ всѣ непріятельскіе корабли.
   Перепуганный король сталъ молить о перемиріи, которое ему тотчасъ и было дано, такъ какъ онъ добровольно отказался отъ всякихъ притязаній на шведскую корону и призналъ шведскимъ королемъ Альберта Мекленбургскаго.
   Такими же успѣхами и побѣдами могли похвалиться и остерлинги, которые начали войну съ нападенія на Данію. Ихъ военный флотъ не только опустошилъ часть датскихъ прибрежій, но и захватилъ врасплохъ копенгагенскій замокъ и самую столицу ограбилъ дочиста. На югѣ Даніи ганзейцы овладѣли Никьобингомъ, крѣпкимъ городомъ на островѣ Фальстерѣ, а на сѣверѣ -- Эльсиноромъ, ключемъ Норезунда. Въ то же время и новый шведскій король, ревностный союзникъ ганзейцевъ, помогъ имъ въ окончательномъ завоеваніи Шонена, гдѣ побѣдители были съ распростертыми объятіями приняты нѣмецкими общинами. Не дремала и ютландская знать; соединившись съ голштинцами, они захватили весь Западъ Даніи. Изъ всѣхъ датскихъ твердынь держалась только крѣпость Гельсингборгъ, какъ послѣдній оплотъ нѣкогда славнаго могущества аттердага.
   Немногихъ недѣль было достаточно для ганзейцевъ, чтобы одержать такую полную побѣду, которая превосходила всѣ самыя смѣлыя ихъ надежды, такъ какъ они оказались теперь полными хозяевами Норезунда и важнѣйшихъ пунктовъ на полуостровѣ Шоненѣ, т. е. такихъ владѣній, которыя были всего важнѣе для ихъ промысловъ и торговли на сѣверѣ.
   Всѣ извѣстія объ этихъ блестящихъ успѣхахъ любечане принимали радостно, но избѣгали всякаго торжества и всякой похвальбы. Проученные тяжелыми ударами судьбы, они научились быть скромными и были особенно довольны тѣмъ, что, не смотря на войну, торговля ихъ не только не ослабѣвала, но, вслѣдствіе извѣстій о побѣдахъ, все болѣе и болѣе расширялась и возростала.
   Этотъ благопріятный оборотъ дѣлъ отозвался и на почтенномъ, старинномъ торговомъ домѣ Госвина Стеена и Сына, который не только не оказался несостоятельнымъ (какъ говорили о немъ какіе-то неблагонамѣренные люди), но продолжалъ процвѣтать и пользоваться прежнимъ нонетомъ.
   Распространитель ложной вѣсти о банкротствѣ этой почтенной фирмы пріобрѣлъ себѣ непримиримыхъ враговъ въ тѣхъ именно людяхъ, которые слишкомъ поспѣшили ему повѣрить. Беера всѣ стали считать лжецомъ, и былъ даже такой слухъ, что бюргермейстеръ Варендорпъ, по возвращеніи изъ похода, думаетъ поднять въ совѣтѣ вопросъ объ увольненіи Беера отъ его служебныхъ обязанностей.
   Но слухи о банкротствѣ фирмы, однакожъ, ни мало не повредили Госвину Стеену. Владѣльцы богатѣйшихъ торговыхъ домовъ, въ былое время относившіеся къ нему весьма холодно, теперь изъ всѣхъ силъ, наперерывъ, старались выказать ему свое участіе. Его чуть было не забытое имя разомъ пріобрѣло очень большое значеніе, и какъ совѣтъ, такъ и все бюргерство обратились къ нему съ неотступными просьбами, чтобы онъ, въ отсутствіи Варендорпа, принялъ на себя предсѣдательство въ общихъ засѣданіяхъ совѣта.
   Теперь, когда Госвинъ Стеенъ выходилъ изъ своего дома, то онъ часто искоса поглядывалъ на полустертую надпись у входной двери, гласившую: "Живъ еще старый Богъ!" И онъ, читая ее, уже не усмѣхался желчно и злобно; напротивъ, его губы тихо и спокойно шептали это древнее изреченіе, какъ бы стараясь закрѣпить его въ своей памяти.
   И дѣйствительно, онъ имѣлъ полное основаніе за многое и многое благодарить Бога, и мрачное настроеніе его, видимо, стало нѣсколько смягчаться и разсѣяваться, къ великой радости его жены и дочери. Его взоръ опять нѣсколько просвѣтлѣлъ; изрѣдка, на его устахъ стала даже появляться улыбка. Но и взоръ, и улыбка его выражали ту же, неопредѣленную тоску. Фрау Мехтильда отлично понимала, что его сердце еще не вполнѣ исцѣлилось, что въ немъ еще есть незажившее, наболѣвшее мѣсто.
   И вотъ опять какъ-то разъ солнце весело свѣтило въ конторѣ Госвина Стеена; но на этотъ разъ оно не стѣсняло его, не докучало ему,-- онъ охотно видѣлъ около себя лучи небеснаго свѣта, послѣ того, какъ онъ такъ долго бродилъ среди непривѣтной ночи своего глубокаго душевнаго недуга.
   И вотъ вошелъ въ контору старикъ Даніэль, чтобы возвѣстить о приходѣ человѣка, котораго имя вдругъ заставило стараго купца нахмуриться.
   Молча далъ онъ знакъ слугѣ, чтобы тотъ попросилъ къ нему гостя, и вскорѣ послѣ того Тидеманъ фонъ Лимбергъ вошелъ въ контору.
   Онъ попріятельски кивнулъ головою въ сторону хозяина дома и сказалъ громко:
   -- Прихожу поздравить васъ, старый другъ.
   -- Съ чѣмъ же это?-- спросилъ Госвинъ Стеенъ, довольно холодно отвѣчая на его поклонъ.
   -- Какъ съ чѣмъ? Когда я здѣсь былъ послѣдній разъ, дѣла вашей фирмы были не блестящи; вы были этимъ крайне озабочены и даже близки къ отчаянію. А вѣдь теперь, какъ кажется, вы благополучно избѣгли той пропасти, которая васъ такъ пугала.
   -- Да, благодареніе Богу!-- отвѣчалъ Стеенъ.-- Онъ послалъ мнѣ въ помощь добрыхъ, сострадательныхъ людей, которые спасли меня отъ гибели.
   -- Вотъ видите ли,-- продолжалъ Тидеманъ, не обращая вниманія на легкій укоръ, заключавшійся въ словахъ Стеена,-- это ясно доказываетъ, что не надо спѣшить отчаиваться. Кто же это вамъ помогъ?
   -- Я не спрашивалъ объ именахъ...-- рѣзко отвѣчалъ Стеенъ.
   -- Это, пожалуй, даже и очень умно съ вашей стороны, потому что иначе, вы, можетъ быть, даже и не приняли бы помощи.
   -- Что вы этимъ хотите сказать?
   -- Да такъ, вѣдь у каждаго свои взгляды.
   -- Въ данномъ случаѣ, ваши -- ошибочны!-- съ досадою воскликнулъ Стеенъ.
   Тидеманъ пожалъ плечами и усмѣхнулся; помолчавъ немного, онъ продолжалъ:
   -- Я узналъ, что вы теперь -- предсѣдатель совѣта, и это тоже очень меня радуетъ; это должно придавать вамъ много энергіи. Ну, что же? какъ? Теперь вы чувствуете себя вполнѣ счастливымъ?
   И онъ какъ-то особенно проницательно посмотрѣлъ ему въ глаза.
   -- Вы выказали себя по отношенію ко мнѣ не на столько хорошимъ пріятелемъ, чтобы у меня была охота отвѣчать вамъ на этотъ вопросъ!-- возразилъ Тидеману Госвинъ Стеенъ.
   -- Да мнѣ вашъ отвѣтъ и не нуженъ!-- мягко замѣтилъ Тидеманъ.-- Выраженіе вашего лица и вашихъ глазъ выясняетъ мнѣ все, лучше всякихъ словъ.
   Хозяинъ дома нахмурился.
   -- Да, да,-- продолжалъ настаивать Тидеманъ,-- вы только тогда могли бы быть теперь счастливы, если бы къ вамъ вернулся вашъ Реймаръ!
   Госвинъ Стеенъ топнулъ ногою.
   -- Не гнѣвайтесь, старый другъ,-- продолжалъ Тидеманъ, касаясь рукою руки Стеена,-- вѣдь этимъ вы мнѣ ничего не докажете, потому что все, происходящее тамъ (и онъ при этомъ указалъ на сердце), отражается и на лицѣ; а я на вашемъ лицѣ читаю ясно вопль вашего сердца, которое говоритъ вамъ: "о, если бы я могъ еще разъ прижать Реймара къ моему сердцу! Какой бы я былъ счастливый человѣкъ!"
   Госвинъ Стеенъ отвернулся въ сторону.
   -- Зачѣмъ отвращаете вы отъ меня ваши взоры, старый другъ?-- допрашивалъ Тидеманъ Стеена (и у него самого голосъ дрожалъ!).-- Да, я увѣренъ, что у васъ до тѣхъ поръ камень будетъ лежать на сердцѣ, пока онъ опять къ вамъ не вернется.
   Госвинъ Стеенъ поднялся съ своего мѣста.
   -- Скажите пожалуйста,-- воскликнулъ онъ гнѣвно,-- вы, должно быть, пришли ко мнѣ, чтобы надо мною издѣваться?!
   -- Видитъ Богъ, что мнѣ это и въ мысль не приходило! Это могло бы случиться лишь тогда, если бы я васъ не любилъ и не считалъ бы себя вашимъ другомъ...
   -- Вы все толкуете мнѣ о своей дружбѣ,-- перебилъ гостя хозяинъ,-- но вы мнѣ не доказали ея на дѣлѣ.
   Гость отвѣчалъ только грустною улыбкою. Затѣмъ, немного помолчавъ, спросилъ:
   -- А вы ничего не знаете о Реймарѣ?
   -- Нѣтъ,-- отвѣчалъ онъ, тревожно поглядывая на гостя, и тотчасъ добавилъ:-- Вы ко мнѣ приходите точно филинъ -- предвѣстникъ бѣдъ и несчастій! Говорите, если вамъ что-нибудь о немъ извѣстно!
   -- Даю вамъ слово, что ничего не знаю о немъ; не знаю даже, гдѣ онъ въ настоящее время находится. Я, напротивъ, думалъ отъ васъ что-нибудь узнать, и долженъ сознаться, что я нѣсколько тревожусь на счетъ Реймара.
   Еще болѣе безпокойства явилось на лицѣ Стеена...
   -- Прошло ужъ довольно много времени,-- продолжалъ Тидеманъ,-- съ тѣхъ поръ, какъ я получилъ отъ него послѣднее извѣстіе изъ Копенгагена. О мужественномъ подвигѣ освобожденія плѣнныхъ узналъ я позже, и не отъ него. Надѣюсь, что онъ самъ не попался въ руки враговъ, но рѣшительно не могу себѣ уяснить его слишкомъ продолжительнаго молчанія.
   -- Нѣтъ, онъ избѣгнулъ плѣна,-- отвѣчалъ Стеенъ,-- и остался на свободѣ.
   -- Откуда вы это знаете?-- поспѣшно спросилъ Тидеманъ.
   -- Отъ одного изъ возвратившихся сюда плѣнниковъ. Я, впрочемъ, знаю это черезъ Даніэля, такъ какъ я не допустилъ этого человѣка до свиданія со мною.
   -- Какъ! онъ принесъ вамъ извѣстіе о томъ, что сынъ вашъ живъ,-- воскликнулъ Тидеманъ,-- а вы даже и принять его не захотѣли?
   -- Дѣло требуетъ нѣкотораго поясненія,-- сказалъ Стеенъ.-- Возвратившійся изъ плѣна принадлежалъ прежде къ числу моихъ служащихъ. Я оказывалъ ему большое довѣріе, и онъ это довѣріе нарушилъ самымъ недостойнымъ образомъ.
   -- Если вы хотите оказать мнѣ дѣйствительную услугу,-- сказалъ Тидеманъ,-- то прикажите позвать этого человѣка; я хотѣлъ бы изъ его собственныхъ устъ услышать то, что ему извѣстно о Реймарѣ.
   Стеенъ выразилъ неудовольствіе на лицѣ, однако же призвалъ Даніэля и приказалъ ему немедленно отыскать и представить къ нему Ганнеке.
   

XXXII.
Правда и кривда.

   Прошло не мало времени, пока Даніэлю удалось отыскать Ганнеке. Рыбакъ былъ крайне удивленъ, узнавъ, что его такъ спѣшно зоветъ къ себѣ его старый хозяинъ, къ которому онъ нѣсколько разъ приходилъ и каждый разъ не бывалъ допущенъ. Но онъ попрежнему былъ къ нему привязанъ, а потому и весьма охотно послѣдовалъ за старикомъ Даніэлемъ и, наконецъ, явился въ конторѣ.
   Госвинъ Стеенъ встрѣтилъ его довольно сурово.
   -- Я призвалъ васъ только затѣмъ,-- сказалъ онъ,-- чтобы вы могли этому господину передать, что поручалъ вамъ мой сынъ въ ту ночь, когда освободилъ васъ изъ плѣна.
   Ганнеке удовлетворилъ желанію хозяина, но при этомъ очень печально посмотрѣлъ на своего хозяина.
   -- Не знали ли вы,-- спросилъ Тидеманъ,-- объ этомъ Торсенѣ? Былъ ли онъ въ ту пору въ Копенгагенѣ?
   -- Да, онъ былъ тамъ,-- подтвердилъ Ганнеке,-- я это узналъ отъ моего шурина Шрёдера, который былъ съ нами на одномъ кораблѣ. Онъ же сказалъ мнѣ, что господинъ Реймаръ не засталъ датчанина дома, такъ какъ тотъ былъ предупрежденъ о его приходѣ шпіономъ Нильсомъ. Господинъ Реймаръ даже опасался, что Торсенъ опять отъ него улизнетъ, а потому и сторожилъ его въ ту ночь въ гавани.
   -- Легко можетъ быть,-- сказалъ Тидеманъ Госвину Стеену,-- что Реймаръ погнался за этимъ негодяемъ по горячему слѣду, а потому и не имѣетъ возможности дать о себѣ вѣсточку. Во всякомъ случаѣ, спасибо вамъ за ваше сообщеніе,-- добавилъ Тидеманъ, обращаясь къ Ганнеке и суя ему въ руку золотой.
   -- Сударь, я бы отъ васъ этого не принялъ,-- сказалъ чистосердечно рыбакъ,-- если бы ужъ дома-то у меня не было большой нужды. Вѣдь вотъ: и сынъ, и я -- мы оба бьемся, ищемъ работы, и никакъ сыскать не можемъ. Перебиваемся кое-какъ, а постояннаго дѣла все нѣтъ, какъ нѣтъ. Очень это чудно, а кажется какъ будто всѣ любекскіе хозяева къ намъ относятся съ недовѣріемъ.
   -- Вѣрно у нихъ на это есть свои причины,-- отозвался Госвинъ Стеенъ, равнодушно слушавшій разговоръ.
   -- Изволите говорить: "есть причины"? Да развѣ же я или мой Янъ не всегда служили вамъ вѣрой и правдой? Знаю, вы Яна потому отъ себя такъ вдругъ отпустили, что вамъ на него секретарь Бееръ что-то наговорилъ!
   -- Ну, а развѣ же то, что сообщилъ мнѣ Бееръ, было несправедливо?-- горячо обратился къ нему Госвинъ.
   -- То есть, какъ вамъ сказать,-- и справедливо, и нѣтъ, смотря потому, какъ на это взглянете.
   -- Вполнѣ справедливо, потому что вы не съумѣли удержать языка за зубами!
   -- Я?!-- съ изумленіемъ спросилъ Ганнеке.-- Помилуйте, г. Стеенъ, да я объ этой самой исторіи-то только тогда и узналъ, когда изъ плѣна вернулся!
   -- Какъ!-- гнѣвно вскричалъ Стеенъ,-- такъ вы хотите отрицать, что вы объ этомъ знали отъ меня самого, потому что я вамъ довѣрился? И знали прежде, нежели отправились въ походъ противъ Аттердага?
   -- Ей же, ей, г. Стеенъ,-- отвѣчалъ Ганнеке, совершенно сбитый съ толку,-- я какъ есть объ этомъ ничего не зналъ! Такъ неужели же это у нихъ еще съ тѣхъ поръ повелось? Да вѣдь тогда Янъ еще почти не зналъ фрейлейнъ Елисаветы?
   -- Чего вы тамъ путаете имена, которыя вовсе не идутъ къ дѣлу!-- крикнулъ Госвинъ Стеенъ.
   -- Какъ не идутъ къ дѣлу! Вѣдь вы же потому расчитали Яна, что онъ хвасталъ, будто женится на Елисаветѣ; но это все секретарь, повѣрьте, выдумалъ, и ничего подобнаго нѣтъ. Хоть Яну дѣвушка и точно нравится, но до свадьбы -- помилуйте!-- далеко; а онъ бы даже очень спокойно могъ у васъ оставаться на службѣ.
   Стеенъ рѣшительно ничего не могъ понять въ томъ, что говорилъ ему Ганнеке. Тогда онъ рѣшилъ разомъ разрубить Гордіевъ узелъ и сказалъ:
   -- Я отпустилъ вашего сына потому, что онъ разболталъ всѣмъ ту тайну, которую я вамъ когда-то довѣрилъ, призвавъ васъ въ свидѣтели при подписаніи одного долгового обязательства!
   Ганнеке не могъ въ себя прійти отъ изумленія.
   -- Янъ могъ это разболтать!?-- воскликнулъ онъ.-- Господи, да откуда же онъ это узналъ?
   -- Откуда, какъ не отъ васъ?-- строго замѣтилъ хозяинъ.
   -- Добрый господинъ Стеенъ!-- взмолился Ганнеке со слезами на глазахъ,-- разрази меня Богъ на этомъ мѣстѣ, если я хоть когда-нибудь кому-бы-то ни было сказалъ объ этомъ хоть слово! Ваше довѣріе ко мнѣ было для меня такимъ сокровищемъ, которое я хранилъ глубоко въ сердцѣ своемъ и даже Марикѣ объ этомъ ни полслова не сказалъ... А ужъ это не шутка!
   Слова честнаго рыбака носили на себѣ такой отпечатокъ истины, что Стеенъ не могъ въ нихъ усомниться.
   -- Ну, такъ значитъ секретарь мнѣ на васъ налгалъ!-- прямо высказалъ онъ рыбаку и тотчасъ подробно сообщилъ ему обо всѣхъ плутняхъ секретаря. Ганнеке отъ изумленія всплеснулъ руками.
   -- Вѣдь вотъ подите же! вѣдь этакій негодяй!-- воскликнулъ Ганнеке.-- Право, такого человѣка стоитъ живого за ноги повѣсить! Такъ вотъ изъ-за чего былъ отъ васъ прогнанъ мой бѣдный Янъ; вотъ изъ-за чего вы и меня къ себѣ на глаза не пускали! А этотъ негодяй еще вездѣ разславлялъ, будто бы мой сынъ хвасталъ, что на Елисаветѣ женится! Нѣтъ, ужъ... нѣтъ, ужъ!..
   И онъ искалъ подходящаго слова, и не могъ его найти, и продолжалъ все понижать голосъ, почти до рыданій:
   -- Я человѣкъ бѣдный, г. Стеенъ, но я горжусь своею честностью и своею правотою, и Янъ у меня ни дать, ни взять такой же, какъ я, и какъ жена моя, и хоть у насъ ничего за душей нѣтъ, однако же мы бьемся и пробиваемся въ жизни честнымъ путемъ; а вотъ этакій негодяй секретарь осмѣливается насъ чернить!.. И хоть я не буянъ какой-нибудь, но я бы его готовъ отодрать, и драть его до тѣхъ поръ, пока... Нѣтъ! подумайте, каковъ негодяй!
   И Стеену, и Тидеману было очень не легко успокоить бѣднаго Ганнеке, который нѣсколько разъ принимался причитать и плакать, и наконецъ, не слушая никакихъ уговоровъ, стремглавъ выбѣжалъ изъ конторы и пустился бѣжать къ ратушѣ, чтобы тотчасъ же привлечь Беера къ отвѣтственности.
   Но Бееръ былъ въ это время у Детмаровъ, и долженъ былъ выдерживать въ тотъ вечеръ не совсѣмъ пріятный разговоръ, такъ какъ супругъ не сходился во мнѣніи съ супругою, которая все старалась оправдать секретаря въ тѣхъ небылицахъ, которыя онъ взвелъ на Яна.
   Елисавета, какъ оказывается, воспользовалась первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы очень горячо высказать въ глаза клеветнику горькую правду.
   Онъ скроилъ очень кислую рожу; но сталъ говорить себѣ въ оправданіе какія-то весьма сладкія и жалкія слова.
   -- Э-э, помилуйте, да если бы мы всѣ, изъ-за каждаго слова, сказаннаго не впопадъ, или даже на вѣтеръ, на основаніи слуховъ, должны были нести на себѣ отвѣтственность, такъ вѣдь это, пожалуй и жизнь не мила бы намъ стала.
   -- Это все такъ г. секретарь,-- сталъ выговаривать мейстеръ Детмаръ, не смотря на внушительные взгляды своей супруги,-- но дѣло въ томъ, что ужъ вы слишкомъ много лишняго говорите о добрыхъ людяхъ...
   -- Другъ мой!-- вступилась фрау Детмаръ въ видѣ напоминанія мужу.
   -- И лучшимъ доказательствомъ моихъ словъ,-- продолжалъ мейстеръ Детмаръ, ничѣмъ не смущаясь,-- должно служить то, что и самъ г. бюргермейстеръ порядочный носъ наклеилъ вамъ за вашу излишнюю болтливость...
   -- Детмаръ!-- попыталась было еще разъ вступиться супруга.
   -- Ну, что тамъ стѣсняться! Правда -- всегда правда, а клевета -- позорное дѣло, и я признаюсь господину секретарю, что я потерялъ къ нему всякое уваженіе, съ тѣхъ поръ, какъ онъ рѣшился набросить такую неблаговидную тѣнь на старую и почтенную фирму Госвинъ и Сынъ...
   -- Да полно же, въ самомъ дѣлѣ,-- перебила Детмара его супруга,-- ты забываешь о томъ уваженіи, которое слѣдуетъ питать къ гостю...
   -- Ну, да! Еще вопросъ въ томъ, каковъ этотъ гость?-- проворчалъ про себя мейстеръ.
   -- Я бы легко могъ доказать вамъ, дорогой мой другъ,-- съ улыбочкой отвѣчалъ секретарь, хотя лицо его, во время всей рѣчи Детмара становилось все блѣднѣе и блѣднѣе -- ясно могъ бы доказать вамъ, что вы ко мнѣ очень несправедливы, что я заявилъ вамъ о фирмѣ Госвинъ Стеенъ сущую правду. И если я дѣйствительно получилъ выговоръ отъ моего начальника, то исключительно за то, что нарушилъ служебную тайну. Это, конечно, было съ моей стороны не разумно; но вѣдь я же, довѣряя эту тайну вамъ, предполагалъ, что вы никому ее не выдадите, а потому только вамъ одному рѣшился сообщить ее.
   Этотъ неожиданный оборотъ рѣчи вынудилъ мейстера Детмара замолчать.
   -- Вотъ это тебѣ по-дѣломъ,-- замѣтила супруга.-- Что правда-то правда.
   -- Ну, да мы все это оставимъ,-- вкрадчиво сказалъ секретарь,-- вѣдь всѣ мы люди, "человѣки, а не ангелы"; а потому и должны обоюдно прощать другъ-другу.
   -- Истинно такъ, г. Бееръ!-- подтвердила фрау Детмаръ, тронутая христіанскою моралью лицемѣра.
   -- А потому не лучше ли будетъ намъ обратиться къ болѣе пріятнымъ предметамъ,-- продолжалъ Бееръ съ сладенькой улыбочкой.-- Военные корабли ганзейскихъ городовъ скоро вернутся изъ своего побѣдоноснаго похода, и улицы Любека облекутся въ свою праздничную одежду. Не дурно было бы, знаете ли, если бы колокола нашей Маріинской церкви въ ту пору стали звонить не только по поводу торжества заключенія міра, но и по поводу нѣкоего другого празднества?...
   Онъ пріумолкъ въ ожиданіи отвѣта.
   Мейстеръ Детмаръ, однако же, весьма равнодушно посматривалъ въ потолокъ, а Елисавета быстро вскочила со своего мѣста и выбѣжала изъ комнаты.
   -- По моему, это было бы прекрасно -- замѣтила фрау Детмаръ.-- А ты какъ объ этомъ думаешь, мой другъ?
   Мейстеръ Детмаръ обратился къ гостю и спросилъ:
   -- А васъ, должно быть, уволятъ тотчасъ послѣ заключенія мира?
   Вопросъ очевидно очень смутилъ секретаря.
   -- Такъ вотъ видите ли,-- преспокойно продолжалъ Детмаръ,-- намъ обо всемъ объ этомъ слѣдуетъ потолковать заранѣе. Съ тѣмъ ничтожнымъ содержаніемъ, какое получаетъ отчисленный отъ службы секретарь, далеко не уѣдешь. Да и на тѣ двѣ тысячи марокъ, которыя при жизни нашей будетъ получать Елисавета, тоже настоящаго гнѣзда не совьешь. Татъ вотъ, господинъ секретарь, какъ вы предполагаете на счетъ презрѣннаго металла?
   -- Ахъ, какъ ты это неделикатно обернулъ, другъ мой!-- замѣтила ему супруга.
   -- Я, матушка, такъ говорю, какъ долженъ говорить честный отецъ семейства, не желающій ставить дочь свою въ стѣсненное положеніе. А потому я и полагалъ, что если у господина секретаря нѣтъ собственнаго, хорошаго состоянія, то и женитьба его состояться не можетъ.
   Изъ всей этой рѣчи одно было ясно секретарю, что мейстеръ Детмаръ, очевидно, весьма желалъ его бракъ разстроить... Онъ былъ твердо увѣренъ въ томъ, что этимъ требованьемъ отдалитъ отъ дочери непріятнаго ей жениха. Тѣмъ непріятнѣе было отцу услышать, когда секретарь отвѣтилъ ему:
   -- По счастію, я имѣю возможность удовлетворить вашему желанію; я обладаю достаточнымъ состояніемъ, которое даетъ мнѣ возможность завести домокъ не хуже другихъ и прожить безбѣдно даже и въ томъ случаѣ, если бы у меня было отнято мое секретарское жалованье.
   Мейстеръ Детмаръ едва могъ подавить въ себѣ досаду, однако же добавилъ:
   -- Нынче, знаете ли, такія времена, что приходится быть со всѣми осторожнымъ; а потому, я желалъ бы сначала собственными глазами видѣть, что у васъ есть, и тогда уже окончательно дать свое согласіе на бракъ дочери.
   -- Извольте,-- сказалъ секретарь,-- я и на это согласенъ. Сегодня же отпрошусь въ отпускъ у г. Стеена, какъ исправляющаго должность бургмейстера, такъ какъ все, что я имѣю, хранится у меня не здѣсь.
   -- Хорошо, такъ и поступайте,-- отвѣчалъ мейстеръ Детмаръ, которому слова секретаря не внушали особеннаго довѣрія. На томъ онъ и распрощался съ будущимъ зятемъ.
   

XXXIII.
Въ западнѣ.

   Но мудрено было сказать -- удастся ли этимъ путемъ мейстеру Детмару отдѣлаться отъ непріятнаго ему претендента? Секретарь дѣйствительно взялъ краткосрочный отпускъ, ссылаясь на то, что ему нужно было побывать въ Фальстербо. Госвинъ Стеенъ разрѣшилъ ему отпускъ, но при этомъ не упустилъ случая поставить ему на видъ его клеветническія продѣлки по отношенію къ Яну и Ганнеке. Бееръ старался всѣми способами себя извинить и оправдать, но при этомъ путался въ такихъ противорѣчіяхъ, что Стеенъ пришелъ къ несомнѣнному убѣжденію: "этотъ плутъ долженъ былъ знать о существованіи документа въ книгѣ!" Однако же, онъ скрылъ это подозрѣніе въ душѣ своей, и Бееръ, воображая себѣ, что старый купецъ повѣрилъ его оправданіямъ, направился къ гавани.
   Тамъ кипѣла такая дѣятельность, такое оживленіе, какихъ и прежде не видано было. Сверхъ множества купеческихъ судовъ, которые безпрестанно приходили и уходили, то нагружаясь, то выгружаясь въ гавани, туда прибывали почти ежедневно различныя суда, захваченныя ганзейцами у непріятеля. Они не только прибывали съ богатою добычею, но и съ множествомъ плѣнныхъ. Сверхъ всего этого, готовилось къ отплытію множество рыболовныхъ судовъ, спѣшившихъ къ Шоненскимъ берегамъ на ловъ сельдей, такъ какъ сношенія съ Шоненомъ были снова возстановлены и новый шведскій король Альбрехтъ щедрою рукою подтвердилъ и даже расширилъ для своихъ союзниковъ ганзейцевъ всѣ ихъ привилегіи, которыя были такъ недобросовѣстно нарушены хищническими захватами аттердага. Могущество Даніи было не только тамъ, но и всюду поколеблено, и оставалось только вопросомъ времени, когда удастся ганзейцамъ пожать плоды своихъ побѣдъ, заключивъ прочный и выгодный для нихъ миръ.
   Большія и малыя суда почти ежечасно отбывали въ Шоненъ; на одномъ изъ этихъ судовъ отправился туда секретарь Бееръ, а на другомъ отплыли наши пріятели -- Ганнеке и Янъ. Оба отправлялись на Шопенъ, вновь принятые на службу фирмою Госвинъ Стеенъ и Сынъ, щедро награжденные хозяиномъ и поставленные въ очень выгодное положеніе на время шоненской сельдяной ярмарки, которая въ нынѣшнемъ году, впервые, послѣ значительнаго перерыва, должна была открыться въ обычное время и обѣщала быть необычайно оживленною. При этомъ, Ганнеке и Яну дано было хозяиномъ и тайное порученіе: зорко наблюдать за секретаремъ, и неотступно слѣдить за каждымъ его шагомъ.
   При помощи шурина Шрёдера, который опять занялъ на Шоненѣ свое прежнее положеніе, они, всѣ трое, принялись за самое точное выполненіе даннаго имъ тайнаго порученія. Днемъ слѣдилъ за Бееромъ береговой сторожъ, а ночью -- отецъ и сынъ Ганнеке, между тѣмъ какъ почтенный секретарь даже и не подозрѣвалъ о назначеніи за нимъ такого бдительнаго дозора.
   Чудесный іюльскій вечеръ, удивительно теплый и тихій, опустился надъ Шоненомъ. По ту сторону замка Фольстербо простирался обширный лѣсъ, манившій въ прохладу своей темной зелени, которая очень красиво перемежалась съ большими сѣрыми валунами, поросшими вѣковымъ мохомъ. Подъ тѣнью этого лѣса, въ сторонѣ отъ шума и движенія, оживлявшаго Шоненъ во время ярмарки, пріютился какой-то одинокій и невзрачный домикъ. Туда, подъ покровомъ вечерней мглы, и направился секретарь Бееръ. Около изгороди, окружавшей домъ, его уже ожидала какая-то женская фигура, и когда онъ тихонько шепнулъ ей на ухо свое имя, она сказала:
   -- Отецъ пріѣхалъ. Ступайте въ горницу.
   Бееръ послѣдовалъ ея указаніямъ. Нѣсколько мгновеній спустя, онъ былъ уже въ горницѣ и бесѣдовалъ съ Нильсомъ.
   -- Вы ужъ лучше и не оглядывайте моего здѣшняго помѣщенія,-- сказалъ шпіонъ Бееру, который съ нѣкоторымъ любопытствомъ оглядывалъ голыя стѣны комнаты.-- Здѣсь всюду такая бѣднота, что мнѣ, право, даже совѣстно васъ такъ принимать. Но мнѣ только и осталось, что укрыться сюда, потому что ваши земляки всюду гнались за мною по-пятамъ. Они заставили меня бѣжать и изъ Зеландіи, и я только какимъ-то чудомъ спасся отъ плѣна.
   -- Ну, а что же аттердагъ?-- спросилъ секретарь.-- Развѣ у васъ нѣтъ никакихъ о немъ извѣстій?
   -- Сколько мнѣ извѣстно, онъ изъ Пруссіи, отправился въ Прагу,-- мрачно отвѣчалъ Нильсъ.-- Императоръ Карлъ вернулся туда изъ Италіи, и Вольдемаръ возлагаетъ надежды на его помощь именно теперь.
   Секретарь пожалъ плечами и взглянулъ на Кристину, дочь Нильса, которая занята была въ сторонѣ надъ ткацкимъ станкомъ.
   -- Ну, а Торсенъ?-- спросилъ Бееръ послѣ нѣкотораго молчанія.
   -- Съ той самой ночи, когда онъ такъ необъяснимо исчезъ, я объ немъ и не слыхивалъ.
   -- Это весьма непріятно слышать,-- отвѣчалъ Бееръ,-- потому что мнѣ необходимы обѣщанныя деньги.
   Нильсъ, въ отвѣтъ на это, только плечами пожалъ.
   -- Надо же что-нибудь предпринять,-- продолжалъ секретарь съ досадой,-- благодаря тѣмъ любезностямъ, которыя я вамъ оказывалъ, я, кажется, долженъ буду лишиться моей должности.
   -- А что? Развѣ премудрый любекскій городской совѣтъ, наконецъ, добрался и до вашей продѣлки?
   -- Не то, чтобы добрался, а такъ имѣетъ на меня нѣкоторыя подозрѣнія,-- отозвался Бееръ, придавая чертамъ лица своего выраженіе весьма хмурое и суровое.
   -- Да, да! Такъ-то вотъ и все на свѣтѣ!-- замѣтилъ мимоходомъ Нильсъ.-- Вѣдь если бы, напримѣръ, все исполнилось по моему желанію, то я бы теперь былъ просто богачемъ. И вѣдь сколько я рисковалъ -- а вотъ приходится и мнѣ себя стѣснять, какъ и всѣмъ другимъ.
   Глаза Беера загорались ненавистью.
   -- Если вы полагаете,-- началъ онъ слегка дрожащимъ голосомъ,-- что вамъ будетъ легко отъ меня отдѣлаться, то, могу васъ увѣрить, что вы очень ошибаетесь. Когда вы тогда пріѣхали во время майскаго праздника въ Любекъ и, по порученію вашего сотоварища Торсена, предложили мнѣ извѣстный вамъ документъ выкрасть изъ книги и уничтожить, то...
   -- То я,-- перебилъ его Нильсъ,-- вручилъ вамъ двѣсти марокъ...
   -- И обязались,-- продолжалъ Бееръ, возвышая голосъ,-- выдать мнѣ еще три тысячи марокъ, когда дѣло будетъ сдѣлано. Я сдержалъ свое обѣщаніе, и для того, чтобы отклонить отъ себя всякое подозрѣніе, уничтожилъ еще и другой документъ, неимѣвшій въ данномъ случаѣ никакого значенія. Этимъ-то и ввелъ я своего начальника въ заблужденіе. Однимъ словомъ, я все то сдѣлалъ, что мнѣ представлялось полезнымъ для Торсена; а потому, прошу и васъ, наконецъ, сдержать ваше слово, потому что мнѣ теперь существенно необходима эта сумма, заслуженная мною не малымъ трудомъ.
   Нильсъ протянулъ ему руку съ грубымъ хохотомъ.
   -- Вотъ,-- сказалъ онъ,-- возьмите ножъ, да взрѣжьте мнѣ кожу, такъ авось изъ-за нея посыплются три тысячи марокъ!
   -- Да вы что же это! Смѣяться, что ли, надо мной затѣяли?-- вскричалъ Бееръ.
   -- А я такъ думаю, что это вы надо мною вздумали смѣяться,-- возразилъ Нильсъ,-- потому что вы, кажется, считаете меня за колдуна. Что же я то могу сдѣлать, коли этотъ Торсенъ исчезъ безслѣдно!
   -- Вы обязались мнѣ вашимъ словомъ за него!
   -- Ха! ха! ха!-- продолжалъ смѣяться Нильсъ.-- Вонъ, спросите-ка вы у Кристины, куда я подѣвалъ свои сокровища! Я же вамъ не на шутку говорю, что иногда въ домѣ корки хлѣба нѣтъ. Собачья жизнь -- да и только! Вѣдь съ тѣхъ поръ, какъ аттердагъ уѣхалъ изъ Копенгагена, я не получаю отъ него ни шелинга. Если мнѣ не будетъ, въ скоромъ времени, оказано хоть какая-нибудь помощь, то мнѣ просто съ голоду придется съ дочкой помирать; а вы вздумали, въ этакую-то пору, требовать отъ меня тысячной уплаты!
   Бееру все еще не вѣрилось, чтобы Нильсъ могъ говорить правду; а потому онъ и рѣшился на послѣднее средство, и сказалъ:
   -- Вы окружены теперь врагами, которые отлично знакомы со всѣми вашими увертками и плутнями. Мнѣ стоитъ сказать слово, вы будете схвачены. И вы, я полагаю, сами понимаете, что можетъ васъ ожидать въ подобномъ случаѣ?
   -- Полагаю, что меня ожидаетъ тоже, что и васъ!-- совершенно спокойно отвѣчалъ Нильсъ.-- Вѣдь если совѣтъ узнаетъ, что вы выкрали изъ книги документы, то, я полагаю, васъ не похвалитъ!
   -- Такъ проваливай же ты къ дьяволу, негодяй!-- закричалъ Бееръ, бросаясь на шпіона съ обнаженнымъ мечемъ.
   Въ то самое мгновеніе, когда Кристина бросилась на помощь къ отцу своему, дверь распахнулась и въ комнату разомъ ворвались Ганнеке, Янъ и еще нѣсколько рыбаковъ.
   -- Хватайте вора-секретаря!-- кричалъ Ганнеке во все горло.
   Быстро обернувшись къ нападающимъ, Бееръ вздумалъ было отъ нихъ отбиваться мечемъ и даже тяжело ранилъ одного изъ рыбаковъ въ плечо. Но видъ крови только привелъ Ганнеке и его товарищей въ еще большую ярость, и, нѣсколько минутъ спустя, Бееръ лежалъ уже на полу, крѣпко скрученный по рукамъ и по ногамъ.
   Нильсъ и дочь его, воспользовавшись общей суматохой, исчезли безслѣдно.
   

XXXIV.
"Живъ еще старый Богъ!"

   Немаловажныя вѣсти пришли въ Любекъ изъ Шонена. Всѣ вдругъ прослышали, что секретарь Бееръ, обвиняемый въ весьма тяжкихъ преступленіяхъ, схваченъ на Шоненѣ и привезенъ въ Любекъ скованный и подъ стражею. При этомъ случаѣ оказалось, какъ мало было у Веера въ городѣ друзей. Каждый спѣшилъ, наперерывъ, заявить, что уже изстари питалъ къ "этому Вееру" нѣкоторое недовѣріе. Разсказывались про него и были, и небылицы, и всѣ любечане пришли наконецъ къ тому убѣжденію, что даже, молъ, странно, какъ этакого негодяя могли такъ долго терпѣть на службѣ.
   Напротивъ того, къ Яну и Ганнеке, недавнимъ страдальцамъ, относились всѣ съ величайшею похвалою и ставили имъ въ заслугу то, что они сорвали личину съ наглаго обманщика. Но особенно радовались мейстеръ Детмаръ и дочь его Елисавета, между тѣмъ, какъ ея мать ужасно досадовала на себя, что могла довѣриться такому недостойному плуту, какъ "этотъ секретарь Бееръ". Но, впрочемъ, фрау Детмаръ была такая честная и правдивая женщина, что она тотчасъ же сознала всю степень несправедливости, оказанной Яну, и постаралась ее загладить: сама пошла къ Марикѣ и пригласила ее, ея мужа и сына къ обѣду въ ближайшее воскресенье.

   Въ то самое время, когда оба, снова примирившіяся и сблизившіяся семейства весьма дружелюбно усѣлись за однимъ столомъ и предались воспоминаніямъ и разсказамъ о томъ, что такъ недавно всѣми ими было пережито,-- по городу Любеку, направляясь къ торговой площади тянулась довольно курьезная процессія, сопровождаемая криками и насмѣшками толпы. По улицѣ двигалась кучка помощниковъ палача, сопровождавшая секретаря Беера, посаженнаго верхомъ на осла, лицомъ къ хвосту его... Его везли на площадь, чтобы привязать къ позорному столбу и бѣжавшая за нимъ толпа, со свойственною ей жестокостью, издѣвалась и глумилась безпощадно надъ бывшимъ "господиномъ секретаремъ". На другой день предположено было совершить надъ нимъ публично смертную казнь. Но онъ избѣгъ ея, наложивъ на себя руки: онъ удавился въ тюрьмѣ...
   Елисавета затрепетала отъ ужаса, когда отецъ сообщилъ ей эту страшную новость. А мейстеръ Детмаръ глубокомысленно добавилъ:
   -- Такъ-то лучше и для него, и для всего города Любека, потому что черный помостъ и палачъ съ помощниками не подходили бы къ тѣмъ праздничнымъ и торжественнымъ днямъ, которые предстоятъ теперь нашему городу. Должно быть, теперь ужъ и до заключенія мира не далеко, судя по тому, что нашъ бургмейстеръ Варендорпъ, вмѣстѣ съ другими выборными ганзейскихъ городовъ, засѣдаетъ теперь на съѣздѣ въ Стральзундѣ, гдѣ они совѣщаются относительно условій мира, предложенныхъ имъ со стороны датскаго государственнаго совѣта.
   Эта новость не только въ домѣ Детмаровъ, но и во всемъ городѣ вызвала живѣйшую радость. Этотъ съѣздъ представлялъ уже много ручательствъ въ пользу dd>
того, что заключенъ будетъ почетный миръ, и что слѣдствіемъ его будетъ увеличеніе и упроченіе могущества Ганзы, для которой уже принесено было союзными городами такъ много жертъ.
   Датскій рейхсъ-маршалъ фонъ-Падебускъ выказалъ себя гораздо болѣе разумнымъ, нежели скитавшійся по европейскимъ дворамъ король Вольдемаръ, который нигдѣ не могъ найти поддержки и помощи своему сокрушенному могуществу. Рейхсъ-маршалъ очень хорошо понялъ, что слѣдовало какъ можно скорѣе заключить миръ съ ганзейцами, такъ какъ въ противномъ случаѣ и будущность, и самостоятельное существованіе Даніи подвергались большой опасности. Онъ началъ мало-по-малу вести переговоры съ побѣдителями, а такъ какъ, постепенно, весь датскій рейхсратъ сошелся съ нимъ во взглядахъ на положеніе Даніи, то онъ наконецъ и рѣшился отправиться въ Стральзундъ, въ сопровожденіи архіепископа Лундскаго, датскихъ епископовъ и бароновъ, засѣдавшихъ въ совѣтѣ короля Вольдемара. И тяжело было этимъ гордымъ сановникамъ, представителямъ Даніи, всегда попиравшей права Ганзы и съ презрѣніемъ относившейся къ ея интересамъ и преимуществамъ -- тяжело было имъ теперь явиться въ Стральзундскую ратушу, гдѣ засѣдали представители ганзейскихъ городовъ, къ которымъ приходилось обращаться съ униженною просьбою о мирѣ и обсуждать его очень тягостныя для Даніи условія.
   Переговоры привели, однакоже, къ благопріятному результату, и заключенъ былъ миръ, которымъ ганзейцы могли гордиться по праву. Данія не только предложила вознаградить Ганзу за весь тотъ ущербъ, который былъ ей нанесенъ происками и произволомъ аттердага, но даже обязалась отнынѣ защищать ганзейцевъ отъ всякаго внѣшняго врага. Сверхъ того, союзныя ганзейскіе города получали, на основаніи мирнаго договора, множество разныхъ торговыхъ привиллегій въ датскихъ провинціяхъ. Болѣе выгодныхъ условій мира не возможно было себѣ и представить. Побѣдители могли смѣло радоваться своимъ лаврамъ, которые доставили имъ преобладаніе на всемъ Скандинавскомъ полуостровѣ, такъ какъ и король Ганонъ Норвежскій долженъ былъ также подписать унизительный для себя миръ съ ганзейцами. Густавъ Ваза былъ правъ, когда онъ впослѣдствіи говаривалъ о Даніи, Норвегіи и Швеціи, что эти три королевства Стральзундскимъ миромъ подрядились служить Ганзѣ товарными складами.
   И когда насталъ, послѣ заключенія этого мира, тотъ день, когда бюргермейстеръ Варендорпъ возвратился въ Любекъ съ побѣдоносными войсками и экипажами ганзейскихъ кораблей -- для Любека, дѣйствительно, настало такое торжество, какого городъ еще никогда не видывалъ. Праздники смѣнялись праздниками, дома обвѣшаны были коврами, флагами и гирляндами живыхъ цвѣтовъ и растеній. Вездѣ на улицахъ воздвигнуты были тріумфальныя арки,-- все дышало радостью и весельемъ. Среди торжествъ и веселій, благородный Варендорпъ не забылъ на городскомъ кладбищѣ скромную могилу Іоганна Виттенборга, своего предшественника и собрата: онъ возложилъ вѣнокъ на надгробную плиту этого несчастнаго, такъ несправедливо искупившаго смертію на эшафотѣ свои увлеченія и ошибки.
   На обратномъ пути съ кладбища, Варендорпъ остановился въ Гольстенской улицѣ противъ дома съ извѣстнымъ уже намъ древнимъ изреченіемъ около входной двери. Тихонько поднялся онъ на верхъ по лѣстницѣ, сопровождаемый старымъ Даніэлемъ въ покои фрау Мехтильды.
   Въ старомъ домѣ Госвиновъ сегодня вообще что-то такое подготовлялось, и при томъ подъ покровомъ величайшей тайны. На лѣстницѣ и по корридорамъ слышно было движете взадъ и впередъ, всѣ о чемъ-то шептались и совѣщались, всюду мелькали знакомыя намъ лица, и на всѣхъ написано было какое-то волненіе и сосредоточенная озабоченность.
   Госвинъ Стеенъ въ этотъ день былъ уже не въ конторѣ своей, а въ уютной комнаткѣ верхняго этажа. Празднество и торжество послѣднихъ дней сильно его поутомили. Онъ отъ души былъ радъ успѣхамъ ганзейцевъ; но на сердцѣ его все же было не весело,-- тамъ все ныла старая, незажившая рана, и онъ не могъ спокойно видѣть людей, наслаждавшихся семейнымъ счастіемъ и согласіемъ у своего домашняго очага. Онъ много думалъ теперь о прошедшемъ. Особенно живо представлялся въ его памяти тотъ день, когда Мехтрльда подарила его мальчикомъ, и онъ, счастливый отецъ, при видѣ этого ребенка и смѣялся, и плакалъ. Ему вспоминалось какъ онъ впервые прижалъ малютку къ своему отеческому сердцу, и какъ оно тогда радостно билось. Вспомнились ему потомъ и всякія причуды подростающаго ребенка, и онъ, при этихъ воспоминаніяхъ, улыбался сквозь слезы. А тамъ и годы ученія, въ теченіе которыхъ онъ частенько забѣгалъ къ отцу въ контору для рѣшенія какой-нибудь мудреной задачи. И все милѣе, все прекраснѣе выросталъ и развивался мальчикъ, и сталъ юношей, съ которымъ отецъ тѣсно сдружился, потому что гордился имъ, и говорилъ себѣ, что этотъ юноша будетъ современемъ достойнымъ его преемникомъ и владѣльцемъ старой фирмы. И Госвинъ Стеенъ вспоминалъ, какъ онъ былъ счастливъ этою любовью къ еыну, и какъ ежедневно и ежечасно благодарилъ Бога за то, что ему данъ былъ такой сынъ. Тревожно слѣдилъ онъ затѣмъ, чтобы Реймаръ не зналъ никакихъ лишеній, и каждое маленькое нездоровье ребенка уже причиняло ему безпокойство. Добрые, честные глаза его сына были ему краше солнца и кроткіе лучи ихъ проникали въ самый тайникъ его души. Онъ съ ужасомъ думалъ о томъ, что можетъ потерять Реймара, и вотъ, каждый вечеръ, отходя ко сну, и каждое утро, едва открывъ глаза, онъ, становясь на молитву, обращался къ Богу только съ одною мольбою: "Боже, Царь небесный, сохрани мнѣ сына"! И что же?..
   Изъ-за юношеской необдуманности, за которую нельзя было даже привлечь Реймара ни къ какой отвѣтственности, изъ-за того, что у него еще не хватало воинской опытности, онъ вдругъ порвалъ всѣ связи съ нѣжно-любимымъ сыномъ и безжалости оттолкнулъ его отъ себя!
   Гдѣ же была его отеческая любовь? О! Святая искра ея все еще продолжала горѣть въ его сердцѣ, хотя его уста и произносили брань и хуленія противъ сына. И эта искра не могла вполнѣ потухнуть, потому что она была частицею вѣчной, непреходящей любви. И по временамъ она такимъ огнемъ палила его сердце, что онъ способенъ былъ утолить сердечную боль только слезами...
   А съ надворья доносились крики веселой толпы; эти люди могли радоваться наступленію счастливаго времени, потому что всѣ они снова свидѣлись теперь со своими родными и близкими, между тѣмъ, какъ онъ,-- владѣлецъ старой и богатой фирмы, устоявшій противъ всѣхъ бурь и невзгодъ -- сидѣлъ въ своей комнатѣ одинокій, грустно опустивъ голову на руки...
   И вдругъ кто-то постучалъ въ его дверь, такъ нѣжно и тихо, словно не человѣкъ хотѣлъ войти въ комнату, а мирный ангелъ. Госвинъ Стеенъ поспѣшилъ сказать: "войдите",-- и въ комнату вошла прекрасная дѣвушка съ такими добрыми, ласковыми глазами и такою чудною улыбкою, что старый купецъ невольно поднялся ей на встрѣчу.
   Она не смѣло подошла къ нему, взяла его за руку и сказала:
   -- Я -- дочь вашего стараго друга Тидемана. Онъ, вѣроятно, не разъ говорилъ вамъ о своей Росвинтѣ?
   Госвинъ Стеенъ поклонился -- и глазъ не могъ оторвать отъ милаго образа.
   -- Я приношу вамъ отъ него поклонъ,-- продолжала Росвинта,-- и вотъ должна передать вамъ этотъ листокъ.
   Госвинъ взялъ листокъ изъ ея рукъ. Это была дѣловая бумага съ датскою печатью. Съ величайшимъ изумленіемъ, онъ прочелъ тѣ немногія латинскія строки документа, въ которой значилось, что "уроженецъ города Копенгагена, нѣкто Кнутъ Торсенъ, уступаетъ фирмѣ Госвинъ Стеенъ и Сынъ въ Любекѣ всѣ находящіеся у него на складѣ въ Лондонѣ товары, въ уплату долга оной фирмѣ, почему лордъ мэръ города Лондона и проситъ для полученія вышеозначенныхъ товаровъ прислать довѣренное и уполномоченное лицо".
   Госвинъ Стеенъ могъ только, послѣ прочтенія документа, вопросительно взглянуть на Росвинту.
   -- Какъ!?-- сказалъ онъ наконецъ,-- неужели Кнутъ Торсенъ самъ, по собственному почину и доброй волѣ рѣшился на такую сдѣлку?
   -- Онъ рѣшился на нее послѣ того, какъ, на его совѣсть и сознаніе подѣйствовалъ человѣкъ, котораго я считаю лучшимъ изъ людей!-- произнесла съ необыкновеннымъ одушевленіемъ Росвинта.-- А вотъ вамъ и еще два документа, которыми съ чести и добраго имени этого человѣка стирается и послѣднее пятно!
   И она передала Стеену сознаніе Торсена въ оклеветаніи Реймара и заявленіе пирата Петера Скитте, скрѣпленное подписью новгородскаго посадника и старшинъ нѣмецкаго двора въ Новгородѣ; въ этомъ заявленіи вполнѣ выяснился весь эпизодъ разграбленія Бойской флотиліи и доказывалась полная невиновность Реймара.

   Тутъ ужъ Госвинъ Стеенъ едва могъ дочитать это заявленіе до конца, потому что горячія слезы туманили ему глаза... Наконецъ, съ глухими рыданіями, онъ опустился на стулъ, едва будучи въ состояніи произнести:
   -- И я осмѣлился называть своего Реймара трусомъ, я заставилъ его такъ страшно страдать -- о, Господи, я не стою этого сына; но умилосердись, Господи, не дай мнѣ впасть въ бездну отчаянія, возврати мнѣ сына въ мои объятія!
   И онъ, говоря это, поднялся со своего мѣста и поднялъ съ мольбою руки къ небу.
   Въ эту минуту дверь, уже заранѣе нѣсколько пріотворенная, распахнулась настежь и Реймаръ бросился въ объятія отца!
   Произошла сцена неописуемая... И отецъ, и сынъ кричали, смѣялись и плакали одновременно, и обнимались, и называли другъ друга нѣжнѣйшими именами... Два любящихъ сердца слились въ одномъ потокѣ словъ, восклицаній, радости и восторга!..
   И миръ воцарился въ старомъ домѣ Госвина Стеена, и онъ засіялъ свѣтомъ давно-покинувшей его благодати.
   

XXXV.
И порокъ наказанъ.

   Госвинъ Стеенъ все еще обнималъ своего дорогого Реймара лѣвою рукою, все еще не могъ выпустить его изъ своихъ объятій, а правою пожималъ протянутыя къ нему руки тѣхъ лицъ, которые переступили порогъ его комнаты, вслѣдъ за Реймаромъ. То были -- счастливая мать и дочь, старый Даніэль, бюргермейстеръ Варендорпъ, и старый, добрый Тидеманъ. Позади всѣхъ вошелъ и Ганнеке, тоже обнявшись со своимъ Яномъ, какъ Госвинъ Стеенъ со своимъ, возвращеннымъ ему сыномъ. И во всѣхъ глазахъ видны были слезы, а среди общаго молчанія, отъ времени до времени, слышались и сдерживаемыя рыданія... Всѣ понимали какъ торжественна и радостна была переживаемая минута.
   Когда, наконецъ, Госвинъ Стеенъ почувствовалъ себя въ состояніи говорить, онъ обратился къ Тидеману и сказалъ:
   -- Спасибо, старый другъ! Этимъ всѣмъ я тебѣ обязанъ! Да вознаградитъ тебя за это Богъ!
   И оба старика обнялись крѣпко и радостно. А затѣмъ Тидеманъ сказалъ сухимъ, дѣловымъ тономъ:
   -- Теперь я просилъ бы всѣхъ васъ пожаловать вмѣстѣ со мною въ залу, гдѣ намъ прійдется присутствовать при обрученіи, если только, конечно, хозяинъ дома ничего не будетъ противъ этого имѣть.
   -- При обрученіи?-- тревожно переспросилъ Госвинъ Стеенъ.
   Тидеманъ кивнулъ ему въ отвѣтъ, а затѣмъ взялъ за руки Реймара и Росвинту, которые опустились на колѣни передъ Госвиномъ Стееномъ и просили благословить ихъ.
   Госвинъ Стеенъ положилъ имъ руки на головы, и невольно проговорилъ:
   -- Видно, я для того только и обрѣлъ своего сына, чтобы вновь и навсегда его утратить!
   -- Ничуть не бывало!-- замѣтилъ весело Тидеманъ.-- Если это вамъ будетъ угодно, то мы всѣ станемъ жить вмѣстѣ, неразлучаясь. Я учредилъ въ Визби особое отдѣленіе своей торговой фирмы, которое, при нынѣшнемъ оборотѣ политическихъ обстоятельствъ, обѣщаетъ принести большія выгоды. А потому не лучше ли будетъ наМъ соединить наши обѣ фирмы въ одну общую? Тогда мы могли бы и поселиться въ Любекѣ, и...
   -- И тогда не нужно было бы фирмѣ Госвина Стеена возвращать вамъ тѣ капиталы, которыми вы ссудили ее въ трудное время!-- замѣтилъ Варендорпъ.
   Можно себѣ представить изумленіе стараго Госвина Стеена при этихъ словахъ бюргермейстера! Только тутъ сообразилъ онъ и понялъ вполнѣ все дивное благородство своего друга. Въ сильнѣйшемъ волненіи онъ прижалъ руку Тидемана къ своему сердцу и, поднявъ очи къ небу, воскликнулъ:
   -- Молю Бога, чтобы Онъ даровалъ намъ еще хоть нѣсколько лѣтъ невозмутимаго счастья, дабы мы еще разъ могли пережить всю прелесть юности въ нашихъ дѣтяхъ! И Онъ, Всеблагій и Милосердый, услышитъ молитву мою!
   -- Онъ услышитъ и внемлетъ ей!-- добавилъ Тидеманъ взволнованнымъ голосомъ.
   А фрау Мехтильда ласково наклонилась къ уху своего супруга и шепнула ему:
   -- Ну, что же! Вѣдь "живъ еще старый-то Богъ". Не такъ ли?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-----

   По странной игрѣ случайностей, которую нерѣдко допускаетъ судьба, въ тотъ самый день, когда эта трогательная сцена происходила въ Любекѣ, въ домѣ Госвина Стеена, иная, страшная трагическая сцена разыгрывалась въ Шоненѣ, близь Фальстербо, въ томъ лѣсу, который служилъ убѣжищемъ Нильсу.
   Всѣми оставленный и забытый, отъ всѣхъ вынужденный скрываться, Нильсъ вдругъ, во время одной изъ своихъ вечернихъ прогулокъ, лицомъ къ лицу столкнулся съ Петеромъ Скитте...
   Прежній пиратъ, обратившійся, благодаря щедрости Реймара, въ достаточнаго и мирнаго землевладѣльца, могъ, конечно, съ полною безопасностью являться въ Шоненѣ. Прослышавъ о томъ, что его злѣйшій врагъ, Нильсъ, скрывается гдѣ-то около Фальстербо, Петеръ Скитте не вытерпѣлъ, и отправился выслѣживать шпіона. Онъ не нуждался въ тѣхъ деньгахъ, которыхъ такъ коварно лишилъ его Нильсъ, онъ вовсе и не думалъ требовать отъ него обѣщанной ему награды,-- онъ просто не могъ совладать съ тою жаждою мести, которую питалъ въ душѣ своей, онъ не могъ примириться съ мыслью о томъ, что Нильсъ, такъ ловко его обманувшій, остался безнаказаннымъ -- что онъ живетъ, существуетъ!
   Какъ только Нильсъ взглянулъ въ лицо Петера Скитте, словно изъ земли выросшаго передъ нимъ, такъ онъ прочелъ въ его глазахъ свою смерть и гибель, и пустился бѣжать... Скитте -- за нимъ, неотступно, почти по пятамъ. Такъ добѣжали оба врага до края скалы, угрюмо нависшей надъ моремъ. Не видя людей, Нильсъ рѣшился на послѣднюю, отчаянную борьбу, и бросился на Петера Скитте. Они схватились, сплелись руками и ногами, слились въ одну неразрывную массу, то изгибаясь, то колеблясь; они падали щі землю, катались по ней въ судорожныхъ усиліяхъ, напрягаясь и истощая послѣднія силы, хрипя и проклиная другъ друга. Такъ докатились они до края утеса... Еще одно безнадежное усиліе, еще одинъ порывъ и напряженіе -- страшный, раздирающій крикъ, нарушившій вечернюю тишь, раздался и замеръ!.. Два тѣла, неразрывносплетенныя судорожно-замершими руками и ногами, грузно рухнули съ утеса въ воду, и несытая морская пучина прикрыла своими волнами влажную могилу двухъ непримиримыхъ враговъ...

-----

   Иная, лучшая доля постигла Кнута Торсена. Долгое, вынужденное пребываніе въ обители Сѣрыхъ братьевъ, тяжкая болѣзнь, при которой онъ постоянно былъ окруженъ ихъ уходомъ и нѣжными заботами, полная тишина и спокойствіе, до тѣхъ поръ недоступныя его тревожному, безпокойному духу,-- все это сильно подѣйствовало на ожесточенное, закоренѣлое сердце датчанина. Онъ вдругъ со страхомъ сталъ думать о томъ, что ему опять прійдется выйти изъ-подъ мирнаго крова и вновь окунуться въ житейскій омутъ!
   Долго боролся онъ съ самимъ собою,-- и, наконецъ, пришелъ къ тому убѣжденію, что онъ можетъ еще найти себѣ утѣшеніе въ полномъ раскаяніи и въ умиротвореніи своей совѣсти. Онъ отказался отъ своего неправедно-нажитаго имущества, уплатилъ свой долгъ Госвину Стеену, чистосердечно раскаялся во всѣхъ своихъ дурныхъ дѣяніяхъ, и молилъ настоятеля о томъ, чтобы онъ дозволилъ ему остаться въ обители, наложивъ на него строгій искусъ. Выдержавъ тяжелое испытаніе, Кнутъ Торсенъ былъ постриженъ и со временемъ заслужилъ общее уваженіе братіи, какъ одинъ изъ усерднѣйшихъ въ средѣ ея.

------

   Само собою разумѣется, что Янъ вскорѣ послѣ вышеописанныхъ торжествъ, происходившихъ въ Любекѣ, былъ объявленъ формальнымъ женихомъ Елисаветы. Онъ теперь занималъ хорошее мѣсто, стоялъ на хорошей дорогѣ, но благоразумные родители все же рѣшили, что слѣдуетъ молодымъ людямъ подождать еще два-три года, позапастись житейскою мудростью и поприкопить деньжонокъ...
   Впрочемъ, и Янъ, и Елисавета, и Марика, и Ганнеке -- отчасти предвкушали свое будущее счастіе, присутствуя на великолѣпной, шумной и радостной свадьбѣ Реймара и Росвинты, на которую созванъ былъ чуть не весь Любекъ, гдѣ за вечернимъ, блестящимъ пиршествомъ рѣкою лилось дорогое старое вино, и тяжелые серебряные кубки звонко чокались при звукахъ музыки, при общихъ кликахъ, пожеланіяхъ и поздравленіяхъ.
   Пили на этомъ пиршествѣ, и за молодыхъ, и за старыхъ, пили за дружбу и согласіе, пили за славу и процвѣтаніе могущественнаго Ганзейскаго союза!

-----

   Да,-- могущественнаго въ то время, и долго еще сохранявшаго свою силу и значеніе, до того историческаго момента, когда открытіе Америки и морской путь въ Индію совершенно видоизмѣнили всѣ пути и обороты всемірной торговли. Но и отживши свой вѣкъ, и распавшись окончательно, и утративъ всякое значеніе, Ганзейскій союзъ оставилъ по себѣ глубокій слѣдъ въ исторіи сѣверноевропейской культуры, въ исторіи общенія народовъ и установленія между ними правильныхъ отношеній. "Рѣка временъ", которая такъ безжалостно уноситъ "въ пропасть забвенія", такъ много всякихъ громкихъ именъ и дѣлъ, не стерла и до сихъ поръ со скрижалей исторіи воспоминанія о мирной, полезной и плодотворной дѣятельности Ганзейскаго союза!

КОНЕЦЪ.

"Историческій Вѣстникъ", тт. 31--33, 1888

   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов