Книговод

Квентин Дорвард

Скотт Вальтер


   

КВЕНТИНЪ ДОРВАРДЪ

соч.
ВАЛЬТЕРЪ СКОТТА.

Изданіе А. И. Мамонтова.

МОСКВА.
ТИПОГРАФІЯ ЛАЗАРЕВСКАГО ИНСТИТУТА (А. МАМОНТОВЪ).
1865

ВВЕДЕНІЕ къ "КВЕНТИНУ ДОРВАРДЪ".

   Дѣйствіе этого романа переноситъ насъ въ пятнадцатое столѣтіе. Феодальная система, составлявшая главную опору и силу національной независимости и, оживлявшій ее, рыцарскій духъ начали къ этому времени мало по малу упадать. Различныя нововведенія и перемѣны вносились въ жизнь тѣми мелкими характерами, которые полагали свое счастіе въ достиженіи личныхъ цѣлей, сосредоточивая исключительно на нихъ всѣ свои привязанности.
   Проявленіе такого эгоистическаго чувства мы, разумѣется, встрѣчаемъ и въ болѣе ранніе періоды; но никогда еще не являлось оно такъ открыто, никогда еще не было такъ явно признаваемо побудительной причиной всѣхъ дѣйствій и поступковъ. Рыцарство имѣло въ этомъ отношеніи то великое преимущество, что всѣ ученія его, несмотря на свою неестественность и туманность, были основаны на великодушіи и самоотверженіи, безъ которыхъ трудно себѣ представить существованіе добродѣтели въ человѣчествѣ.
   Людовикъ XI, король Французскій, одинъ изъ первыхъ, оставилъ и осмѣялъ всѣ полныя самоотверженія доктрины, которыя прежде такъ тщательно внушались молодымъ рыцарямъ. Король этотъ былъ слишкомъ себялюбивъ; всякое намѣреніе или желаніе, не имѣвшее прямаго отношенія къ его интересамъ, честолюбію, алчности, или жаждѣ личнаго наслажденія до такой степени противорѣчило общему складу его характера, что онъ по справедливости кажется намъ какимъ-то демонскимъ воплощеніемъ, назначеннымъ развратить всѣ понятія о чести въ самомъ ихъ источникѣ. Не надо забывать также, что язвительный умъ Людовика, склонный издѣваться надо всѣмъ, что человѣкъ предпринимаетъ для пользы другаго, а не для своей собственной, дѣлалъ его какъ нельзя болѣе способнымъ къ роли холоднаго, насмѣшливаго демона.
   Съ этой точки зрѣнія, изображенный въ причудливой драмѣ Гёте характеръ Мефистофеля, кажется намъ удачнѣе демоническихъ натуръ Байрона и даже "Сатаны" Мильтона. Эти великіе писатели придали началу зла нѣчто возвышающее и облагороживающее его злобу; непреклонное и непобѣдимое сопротивленіе всемогуществу, гордое презрѣніе къ страданію вмѣсто покорности и многія другія черты. Поэтому-то Бёрнсъ, и еще нѣкоторые писатели называютъ духа тьмы героемъ "Потеряннаго Рая".
   Великій германскій поэтъ представилъ, наоборотъ, духа искусителя существомъ недоступнымъ страсти. Единственная цѣль его состоитъ въ томъ, чтобы вліяніемъ своимъ увеличить массу нравственнаго зла. Обольстительной рѣчью вызываетъ онъ всѣ дремлющія въ душѣ человѣка страсти, которыя безъ такого вмѣшательства, можетъ быть, ни разу не смутили бы спокойнаго теченія его жизни. По этой же причинѣ Мефистофель, какъ и Людовикъ XI, былъ надѣленъ проницательнымъ, язвительнымъ умомъ, склоннымъ порицать и уничтожать всякій поступокъ, который не ведетъ къ прямому и вѣрному удовлетворенію собственныхъ, личныхъ стремленій.
   Авторъ произведеній, назначенныхъ единственно для легкаго чтенія, имѣетъ также право остановиться на минуту и сказать серьезно нѣсколько словъ въ порицаніе всякаго образа дѣйствія, какъ общественнаго, такъ и частнаго, основаннаго на принципахъ Макіавелли или на примѣрѣ Людовика XI.
   Грубое, унизительное суевѣріе этого государя ни мало не смягчало его жестокости, клятвопреступленій и подозрительности, а дѣлало ихъ, наоборотъ, еще отвратительнѣй. Набожность, которую онъ какъ-бы выставлялъ на показъ, вытекала изъ того же ничтожнаго побужденія, по которому какой нибудь чиновникъ осыпаетъ подарками людей, обязанныхъ слѣдить за его дѣйствіями. Онъ думаетъ прикрыть и загладить этимъ разные грѣшки, которые за собой чувствуетъ и, желая поддержать систему лжи, пытается подкупить неподкупное. Только съ этой точки зрѣнія, можемъ мы уяснить себѣ ту хитрость, съ которою онъ признавалъ обязательную силу только одного, или двухъ клятвенныхъ выраженій, отрицая ее, между тѣмъ по всѣхъ другихъ и тщательно скрывалъ, какъ какую нибудь важную, государственную тайну тотъ родъ клятвы, который онъ считалъ дѣйствительно обязательнымъ.
   Съ полнымъ отсутствіемъ совѣсти или, можно сказать, съ полнымъ отсутствіемъ сознанія нравственнаго долга, Людовикъ XI соединялъ много природной проницательности и твердости характера. Политическіе взгляды его отличались необыкновенной, для того времени, дальновидностью и самая эта дальновидность, далеко опередившая современный ему складъ общества, мѣшала иногда успѣху его предпріятій.
   Но какъ бы ни была мрачна картина, въ ней непремѣнно найдутся свѣтлыя тѣни. Людовикъ XI понималъ интересы Франціи и неуклонно стремился къ достиженію ихъ тамъ, гдѣ они совпадали съ его собственными. Онъ счастливо окончилъ опасную войну, извѣстную подъ именемъ войны "для общей пользы", успѣвъ разъединить и перессорить между собою могущественныхъ вассаловъ французской короны, составившихъ противъ него опасную и сильную лигу, а это едва ли удалось бы государю, менѣе осторожному и хитрому, хотя бы болѣе смѣлому и рѣшительному. Людовикъ обладалъ также нѣкоторыми личными качествами, вполнѣ согласными съ его общественнымъ положеніемъ. Онъ былъ веселъ, остроуменъ въ обществѣ и ласкалъ свою жертву, какъ кошка, которая ластится, нанося рану. Никто не умѣлъ лучше поддерживать и превозносить тѣ грубые, себялюбивые принципы, которыми онъ старался замѣнить болѣе благородныя побужденія, вытекавшія у его предковъ изъ возвышенныхъ рыцарскихъ ученій.
   Искуственность и туманность послѣднихъ, замѣтныя даже въ періодъ ихъ процвѣтанія, сдѣлались теперь, когда, подобно всѣмъ модамъ они начали упадать, предметомъ насмѣшекъ и порицаній. Насмѣшка бичевала ихъ, не возбуждая ни ужаса, ни негодованія и ужъ не казалась болѣе святотатствомъ.
   Въ четырнадцатомъ столѣтіи появились люди, желавшіе замѣнить другими двигателями все, что было хорошаго въ рыцарствѣ. Они представляли въ смѣшномъ видѣ всѣ крайніе и безразсудные принципы рыцарской чести и добродѣтели, открыто называя ихъ безумными истому именно, что идеалы эти были слишкомъ совершенны и недоступны для слабыхъ смертныхъ. Честный простодушный юноша, желавшій поступить согласно правиламъ чести своего отца, возбуждалъ теперь обыкновенно такія же насмѣшки, какъ если бы ему вздумалось принести на поле битвы дуриндартъ добраго, стараго рыцаря -- тяжелый длинный мечъ, старинная форма и работа котораго казались странными, хотя бы лезвіе было отмѣчено испанскимъ клймомъ, а ножны украшены чистымъ золотомъ.
   Рыцарскія правила были, такимъ образомъ, мало по малу оставлены и замѣнены другими, не столь возвышенными двигателями. Высокое чувство патріотизма, увлекавшее прежде всѣхъ французовъ на защиту отечества, было подавлено Людовикомъ. Онъ держалъ готовыя наемныя войска, убѣдивъ своихъ подданныхъ, между которыми начиналъ возвышаться торговый классъ, что для гражданъ будетъ гораздо полезнѣе и выгоднѣе не подвергаться опасности, защищая свое имущество, а предоставить охраненіе его наемникамъ, доставляя только коронѣ средства содержать ихъ.
   Доводы эти легко убѣдили торговыхъ людей, но Людовику не удалось совершенно изгнать изъ рядовъ арміи дворянство и знать, хотя онъ и положилъ основаніе той системѣ, благодаря которой, при его преемникахъ, вся военная сила государства перешла исключительно въ руки короны.
   Онъ старался также измѣнить существовавшія отношенія половъ. Рыцарское ученіе провозглашало красоту, по крайней мѣрѣ въ теоріи, божествомъ, управляющимъ и награждающимъ. Храбрость служила ей, почерпала силу и бодрость въ ея взорахъ и готова была жертвовать жизнью для малѣйшей услуги.
   Правда, и здѣсь, какъ во многихъ другихъ отношеніяхъ, рыцарство доходило до причудливаго безразсудства и нерѣдко подавало поводъ къ соблазнамъ. Но всѣ они принадлежали къ числу тѣхъ, о которыхъ Бёрке говоритъ, что "отсутствіе всякой грубости въ половину извиняетъ ихъ преступность". Людовикъ XI поступалъ совершенно иначе. Онъ былъ грязно сластолюбивъ, искалъ наслажденія безъ сочувствія и презиралъ полъ, доставлявшій ему это наслажденіе. Всѣ любовницы его были низкаго происхожденія и также мало походили на благородную, хотя легкомысленную Агнессу Сорель, какъ самъ Людовикъ на своего храбраго отца, освободившаго Францію отъ угрожавшаго ей англійскаго ига. Людовикъ оказывалъ также презрѣніе къ знатности рода и высокому положенію, выбирая своихъ любимцевъ и министровъ изъ низшихъ слоевъ народа. Это расположеніе могло быть не только извинительно, но даже похвально, если бы король имѣлъ въ виду поощреніе скромнаго достоинства и непризнаннаго таланта: но у Людовика дѣло это принимало другой оборотъ, такъ какъ любимыми собесѣдниками его были люди въ родѣ Тристана пустынника, начальника его полиціи или маршальзеи. Ясно, что такой государь не могъ быть "первымъ дворяниномъ своего королевства", какъ, любезно, называлъ себя одинъ изъ его преемниковъ, Францискъ I.
   Слова и поступки Людовика, какъ въ частной, такъ и въ общественной жизни, не могли искупить нѣкоторыхъ особенностей его характера, явно противорѣчившихъ всѣмъ понятіямъ о чести. Честное слово, которое обыкновенно считается пробнымъ камнемъ характера человѣка и малѣйшее нарушеніе котораго есть уже преступленіе противъ законовъ чести, нарушалось имъ безъ зазрѣнія совѣсти, при самомъ ничтожномъ поводѣ и сопровождалось, нерѣдко, самыми ужасными преступленіями. Измѣняя своимъ личнымъ обѣщаніямъ, Людовикъ также безцеремонно поступалъ и въ дѣлахъ общественныхъ. Онъ рѣшился, напримѣръ, послать къ Эдуарду IV человѣка низкаго происхожденія, переодѣтаго герольдомъ, и въ такое время, когда герольды считались священными залогами общественной вѣрности. Едва ли кто другой, кромѣ этого безсовѣстнаго государя, могъ рѣшиться на такой смѣлый обманъ {Замѣтка о переодѣтомъ герольдѣ, въ концѣ книги.}.
   Всѣ привычки, чувства и поступки Людовика ХІ-го были совершенно противоположны правиламъ рыцарства, а насмѣшливый умъ его охотно изображалъ въ забавномъ видѣ всю эту систему, основанную, по его мнѣнію, на величайшей нелѣпости, такъ какъ главное правило ея предписывало посвящать трудъ, способности и время на преслѣдованіе такихъ цѣлей, изъ которыхъ при настоящемъ порядкѣ вещей нельзя было извлечь никакихъ личныхъ выгодъ.
   Тѣмъ не менѣе достовѣрно, что Людовикъ, отрицая почти открыто всѣ требованія религіи, чести и нравственности, которыми люди обыкновенно руководятся, старался извлечь всевозможныя выгоды изъ своихъ сношеній съ тѣми изъ нихъ, которые подчинялись этимъ правиламъ, считая себя въ тоже время совершенно свободнымъ отъ нихъ. Выступая на арену, онъ думалъ выиграть призъ, сбросивъ съ себя всѣ оковы, тяготившія его противниковъ. Но провидѣніе, но видимому, всегда соединяетъ опасность съ какимъ нибудь обстоятельствомъ, которое заранѣе предвѣщаетъ ее тѣмъ, кому она угрожаетъ.
   Постоянное недовѣріе, съ которымъ люди обыкновенно относятся къ каждому общественному лицу, прославившемуся привычкой измѣнять своимъ обѣщаніямъ, вредитъ ему также, какъ вредитъ гремучей змѣѣ ея шумящій хвостъ. Люди, имѣющіе съ нимъ дѣло, разсчитываютъ обыкновенно не на то, что онъ обѣщаетъ, а на то, что онъ способенъ сдѣлать. Отсутствіе всякихъ сомнѣній совѣсти не столько помогаетъ его коварнымъ проискамъ, сколько вредитъ имъ такое общественное недовѣріе.
   Поступки Людовика возбуждали въ другихъ европейскихъ народахъ скорѣй отвращеніе и осторожность, чѣмъ желаніе подражать его примѣру; а такъ какъ ему неоднократно удавалось обманывать нѣкоторыхъ изъ своихъ современниковъ, то другіе стали гораздо осмотрительнѣе. Даже рыцарство пережило, хотя и въ меньшихъ противъ прежняго размѣрахъ, правленіе этого развратнаго государя, желавшаго помрачить его блескъ. Много времени спустя, послѣ его смерти, оно воодушевляло еще "рыцаря безъ страха и упрека" и доблестнаго Франциска 1-го.
   Хотя въ политическомъ отношеніи правленіе Людовика ХІ-го было какъ нельзя болѣе счастливо, но, тѣмъ не менѣе, послѣднія минуты его жизни могли удержать всякаго отъ желанія идти по его слѣдамъ. Подозрѣвая всѣхъ и каждаго, но, въ особенности, своего собственнаго сына, онъ заперся въ замкѣ Плесси, положившись исключительно на сомнительную вѣрность шотландскихъ наемниковъ.
   Онъ не выходилъ болѣе изъ своей комнаты, никого не допускалъ къ себѣ и утомлялъ молитвами небо и всѣхъ святыхъ, молясь не о прощеніи грѣховъ, а о продолженіи своей жизни. Съ непонятнымъ безразсудствомъ, которое рѣзко противорѣчило его обычной проницательности, надоѣдалъ онъ своимъ докторамъ и они наконецъ начали не только обирать, но даже оскорблять его. Желаніе продлить свою жизнь было въ немъ такъ сильно, что онъ посылалъ въ Италію за мнимыми мощами и, что еще страннѣе, выписалъ наконецъ какого-то сумасшедшаго мужика, который, вѣроятно отъ лѣности, поселившись въ пещерѣ, отказывался отъ мяса, рыбы, яицъ и даже всякой молочной пищи. Человѣка этого, не получившаго и тѣни образованія, не знавшаго даже грамоты, Людовикъ уважалъ, какъ самаго папу и основалъ два монастыря за тѣмъ только, чтобы пріобрѣсти его благоволеніе.
   Не менѣе странно и то, что суевѣріе его клонилось единственно къ достиженію здоровья и земнаго счастія. Было строго запрещено, въ молитвахъ о его здоровьи, упоминать о грѣхахъ, и когда, по его приказанію, священникъ читалъ молитву св. Евтропію, въ которой просилъ о тѣлесномъ и душевномъ здравіи короля, Людовикъ велѣлъ выпустить два послѣднія слова, говоря, что не слѣдуетъ утомлять блаженнаго слишкомъ многими просьбами заразъ. Быть можетъ, умалчивая о своихъ преступленіяхъ, онъ думалъ изгладить ихъ изъ памяти своихъ небесныхъ покровителей, которыхъ молилъ о дарованіи ему тѣлеснаго здоровья.
   Вполнѣ заслуженныя предсмертныя страданія этого тирана были такъ велики, что Филиппъ-де-Коминъ входитъ въ подробное ихъ описаніе. Проводя параллель между послѣдними муками Людовика XI и совершенными имъ жестокостями, историкъ замѣчаетъ, что испытанныя имъ страданія уравновѣшиваютъ всѣ его преступленія, и что, слѣдовательно, подвергнувъ Людовика непродолжительному карантину въ чистилищѣ, Божественная благость можетъ найти его вполнѣ достойнымъ высшаго блаженства.
   Фенелонъ также сказалъ свое слово противъ этого государя, жизнь и дѣла котораго онъ описалъ въ слѣдующихъ замѣчательныхъ строкахъ:
   "Мучимый ненасытной жаждой богатства, Пигмаліонъ становится съ каждымъ днемъ презрѣннѣе и ненавистнѣе въ глазахъ своихъ подданныхъ. Богатство въ Тирѣ считается преступленіемъ. Скупость дѣлаетъ Пигмаліона недовѣрчивымъ, подозрительнымъ, жестокимъ. Онъ преслѣдуетъ богатыхъ и боится бѣдныхъ."
   "Но добродѣтель въ Тирѣ -- еще большее преступленіе. Пигмаліонъ полагаетъ, что добрые не могутъ переносить его несправедливыхъ и постыдныхъ дѣлъ. Добродѣтель осуждаетъ его, -- онъ раздражается и возстаетъ противъ нея. Все тревожитъ, безпокоитъ, грызетъ его. Онъ боится своей собственной тѣни, не спитъ ни днемъ, ни ночью. Боги, чтобы смутить его, осыпаютъ его дарами, но онъ не смѣетъ пользоваться ими. То, именно, чего онъ ищетъ для своего счастія, и мѣшаетъ ему наслаждаться имъ. Онъ жалѣетъ о томъ, что даетъ; вѣчно боится потерять и томится жаждой пріобрѣтенія. Его почти не видно: угрюмый и мрачный, онъ всегда одинъ въ своемъ дворцѣ. Друзья не смѣютъ приступить къ нему, опасаясь навлечь на себя подозрѣніе. Сильная стража съ обнаженными мечами и поднятыми копьями окружаетъ его жилище. Тридцать комнатъ -- каждая съ желѣзной дверью о шести запорахъ -- служатъ ему убѣжищемъ. Никто не знаетъ, въ которой изъ нихъ онъ проводитъ ночь и, говорятъ, что, изъ опасенія быть убитымъ, онъ не остается двухъ ночей сряду въ одной и той же. Онъ не знаетъ тихихъ наслажденій и, еще менѣе, отрады дружбы. Совѣтуютъ-ли ему искать веселья -- онъ не можетъ нигдѣ и ни въ чемъ найти его, оно бѣжитъ его. Впалые глаза его сверкаютъ мрачно и дико. Онъ постоянно озирается, прислушивается къ малѣйшему шуму и трепещетъ. Онъ блѣденъ, изнеможенъ, черныя думы отразились на его морщинистомъ челѣ. Онъ молчитъ, и глубокіе стоны вырываются изъ его груди; онъ не можетъ скрыть угрызеній совѣсти. Самыя изысканныя яства противны ему. Дѣти не составляютъ его надеждъ и утѣшеній, а наводятъ на него ужасъ -- онъ видитъ въ нихъ самыхъ опасныхъ враговъ. Онъ не зналъ, въ теченіе всей жизни, ни одной спокойной минуты. Онъ думаетъ поддержать свою жизнь, проливая кровь тѣхъ, кого страшится. Безумецъ! онъ не видитъ, что жестокость, на которую онъ возлагаетъ свои надежды, погубитъ его. Кто нибудь изъ его слугъ, такой-же недовѣрчивый, какъ и онъ, постарается избавить міръ отъ такого чудовища."
   Наконецъ 30 августа, 1485 года, смерть прекратила поучительныя, но ужасныя страданія этого тирана.
   Авторъ значительно облегчилъ трудъ свой, избравъ эту замѣчательную личность главнымъ дѣйствующимъ лицемъ своего романа,-- читатель, разумѣется, пойметъ, что маленькая любовная интрига Квентина служитъ только средствомъ къ развитію хода дѣйствія. Раздоры, волновавшіе Европу впродолженіе пятнадцатаго вѣка происходили отъ такихъ различныхъ причинъ, что становится необходимымъ предпослать почти цѣлый историческій обзоръ для того, чтобы познакомить англичанина съ сущностію дѣлъ и подготовить умъ его къ возможности тѣхъ странныхъ сценъ, которыя онъ здѣсь встрѣтитъ.
   Во время Людовика ХІ-го, необычайныя волненія потрясали всю Европу; непродолжительное владычество іоркскаго дома только на время прекратило междуусобныя войны въ Англіи. Швейцарія только еще утверждала свою свободу, которую впослѣдствіи такъ храбро отстаивала. Въ Имперіи и во Франціи великіе коронные вассалы стремились къ независимости. Между тѣмъ Карлъ бургундскій силой, а хитрый Людовиы, XI разными уловками, старались удержать ихъ въ повиновеніи законнымъ властямъ. Но обманывая и усмиряя своихъ собственныхъ, непокорныхъ вассаловъ, Людовикъ, въ тоже время, тайно подавалъ помощь большимъ торговымъ городамъ Фландріи, возбуждая ихъ къ возмущенію противъ герцога бургундскаго, къ чему ихъ не мало располагало богатство и естественный духъ непокорности.
   Въ лѣсистыхъ мѣстностяхъ Фландріи герцогъ гельдернскій и Гильомъ-де-ла-Маркъ (котораго, за его необыкновенную жестокость, называли дикимъ арденскимъ кабаномъ), забывая обычаи рыцарей и дворянъ, совершали, какъ простые разбойники, всевозможныя насилія и преступленія.
   Сотни тайныхъ интригъ сплетались между различными провинціями Франціи и Фландріи. Безчисленное множество шпіоновъ безпокойнаго Людовика -- цыганъ, пилигримовъ, нищихъ или переодѣтыхъ такимъ образомъ агентовъ, распространяли во всей Бургундіи, выгодные для политическихъ цѣлей короля Французскаго, раздоры и недовольство.
   Трудно было изъ такого обилія матерьяловъ выбрать черты самыя интересныя и понятныя для читателя, и авторъ сожалѣетъ о томъ, что ему не удалось замкнуть свой разсказъ въ болѣе пріятную, сжатую и достаточно ясную форму, хотя онъ и пользовался правомъ романиста по временамъ уклоняться отъ исторической истины. Главная пружина завязки будетъ легко понятна каждому, кто сколько нибудь знакомъ съ феодальной системой, хотя всѣ факты совершенно вымышлены. ни одна прерогатива ленныхъ владѣтелей не считалась столь законною и естественною, какъ право ихъ выбирать супруга своимъ леннымъ вассаламъ женскаго пола. Обыкновеніе это повидимому противорѣчило всѣмъ гражданскимъ и церковнымъ законамъ, утверждающимъ свободу брака, а между тѣмъ феодальное и общинное законодательство признавало за государемъ право руководить выборомъ каждой владѣтельницы подвластнаго ему лена. Это объясняется въ нѣкоторой мѣрѣ тѣмъ, что личные интересы государя, который первоначально жаловалъ ленъ, могли страдать въ томъ случаѣ, если ленъ этотъ, вслѣдствіе брака наслѣдницы переходилъ въ руки ему враждебныя. Съ другой стороны, можно весьма логично возразить, что право руководить, въ извѣстной мѣрѣ, выборомъ ленницы, могло принадлежать только тому государю, который первоначально жаловалъ ленъ. Нѣтъ слѣдовательно ничего слишкомъ невѣроятнаго въ томъ, что ленница герцога бургундскаго, бывшаго въ свою очередь вассаломъ французской короны, ищетъ покровительства у Французскаго короля. Нельзя также назвать несбыточнымъ и то, что не слишкомъ совѣстливый Людовикъ XI, могъ имѣть намѣреніе обмануть ввѣрившуюся ему дѣвушку, принудивъ ее вступить въ бракъ непріятный, а можетъ быть даже и опасный для его сильнаго родственника и вассала, Карла бургундскаго.
   Я могу прибавить, что романъ Квентинъ Дорвардъ, принятый въ отечествѣ лучше многихъ своихъ предшественниковъ, имѣлъ также большой успѣхъ на материкѣ, гдѣ историческіе намеки пробудили болѣе родственныя воспоминанія.
   
   Абботсфордъ, 1 декабря, 1831 года.
   

ПРЕДИСЛОВІЕ 1).

1) Едва ли нужно говорить, что все слѣдующее вымышлено.

Да, кто также зналъ утраты -- продолжайте....
Много шуму изъ ничего.

   Когда честный Догберри вычисляетъ всѣ свои права на уваженіе, права, которыя по его мнѣнію должны бы были оградить его отъ оскорбительнаго прозвища, даннаго ему мастеромъ джентльмэномъ Конрадомъ {Догберри -- забавный полицейскій чиновникъ въ комедіи Шекспира, изъ которой взятъ предшествующій эпиграфъ, Конрадъ называетъ его осломъ, что сильно раздражаетъ этого господина.}, замѣчательно то, что онъ не говоритъ съ такимъ одушевленіемъ о своемъ двойномъ платьѣ -- обстоятельствѣ, имѣвшемъ вѣсъ въ нѣкой извѣстной мнѣ столицѣ -- и о томъ, "что онъ такой же славный кусокъ мяса, какъ всякой другой въ Мессинѣ"; не останавливается даже на заключительномъ аргументѣ "что онъ человѣкъ съ достаткомъ", а особенно выставляетъ на видъ то, что "онъ также зналъ утраты".
   Въ самомъ дѣлѣ я всегда замѣчалъ, что счастливые люди, эти баловни Фортуны, никогда не забываютъ сообщать вамъ "о всѣхъ неудачахъ, причиненныхъ имъ тяжелыми обстоятельствами". Зачѣмъ они говорятъ это?-- затѣмъ ли, чтобы скрыть всю полноту своего счастія отъ людей, съ которыми судьба обходится суровѣе, или потому, что эта одержанная надъ несчастіями побѣда кажется для нихъ такою же почетною, какъ для крѣпости -- выдержанная ею осада. Какъ бы то ни было, вамъ рѣдко удается обѣдать за обильнымъ столомъ, не выслушивая въ промежуткахъ между шампанскимъ, бургундскимъ и рейнвейномъ, различныхъ жалобъ на пониженіе процентовъ -- если хозяинъ вашъ капиталистъ,-- и на затрудненіе помѣщать деньги, которыя такимъ образомъ остаются на рукахъ, не принося пользы. Если же онъ владѣлецъ обширныхъ помѣстій, то вамъ сообщаются печальныя подробности о недоимкахъ и пониженіи рентъ. Все это производитъ свое дѣйствіе. Гости вздыхаютъ, покачивая головою въ тактъ хозяину; посматриваютъ на уставленный блюдами буфетъ и думаютъ, потягивая обильно льющіяся кругомъ дорогія вина, о неподдѣльномъ радушіи, которое, лишаясь части своихъ средствъ, жертвуетъ однако гостепріимству всѣмъ достояніемъ своимъ. А, что еще больше льститъ самолюбію, удивляются богатству, которое, не смотря на всѣ потери, продолжаетъ, подобно неисчерпаемому сокровищу великодушнаго Абуль назема, удовлетворять такимъ обильнымъ возліяніямъ.
   Но это печальное настроеніе имѣетъ однако свои границы, подобно жалобамъ больныхъ, которыя составляютъ, какъ всѣмъ извѣстно, самое пріятное препровожденіе времени -- покуда дѣло идетъ объ однихъ хроническихъ боляхъ. Я никогда не слыхалъ, чтобы человѣкъ, кредитъ котораго дѣйствительно падалъ, жаловался на пониженіе фондовъ, а добрый и искусный докторъ мой увѣряетъ, что люди въ горячкѣ или другой какой нибудь опасной болѣзни, рѣдко дѣлаютъ свои страданія предметомъ занимательнаго разговора.
   Разсмотрѣвъ внимательно всѣ эти обстоятельства, я долженъ объявить читателю, что, пользуясь нѣкоторою извѣстностью и обладая довольно порядочнымъ состояніемъ, я также несу извѣстную долю тѣхъ огорченій, которыя въ настоящее время сокрушаютъ всѣ денежные и поземельные интересы въ этомъ мірѣ. Ваши писатели, питающіеся бараньими котлетами, могутъ радоваться, когда баранина приходится имъ по три пенса за фунтъ; тѣ изъ нихъ, у которыхъ есть дѣти, могутъ радоваться, когда большіе хлѣбы продаются по шести пенсовъ; но мы, члены сословія, которое при постоянномъ довольствѣ и мирѣ должно было бы неминуемо разориться, -- мы владѣльцы помѣстій и быковъ, продавцы запасовъ, которые эти несчастные собиратели колосьевъ должны покупать, -- мы приходимъ въ отчаяніе отъ такихъ событій, которыя заставили бы обитателей Груб-стрита освѣтить всѣ свои чердаки, если бы только обитатели Груб-стрита имѣли возможность пожертвовать для подобной цѣли достаточное количество свѣчныхъ огарковъ. И такъ я съ гордостію предъявляю высокомѣрное притязаніе на право раздѣлять всѣ напасти, обурѣвающія людей богатыхъ и подписываюсь вмѣстѣ съ Догберри: "человѣкъ съ состояніемъ", но "который тоже зналъ утраты".
   Преисполненный благороднаго соревнованія, я прибѣгнулъ въ послѣднее время къ общепринятому отъ безденежья лекарству -- непродолжительному пребыванію въ болѣе тепломъ климатѣ. Путешествіе это, во первыхъ, сберегло нѣсколько возовъ каменнаго угля, а во вторыхъ, доставило мнѣ удовольствіе возбудить общую симпатію къ моимъ приходящимъ въ упадокъ дѣламъ. Симпатію эту почувствовали люди, которымъ было бы все равно если бы меня даже повѣсили, лишь бы только доходы мои продолжали тратиться среди ихъ. И такъ, пока я пью здѣсь свое vin ordinaire, пивоваръ мой находитъ, что требованіе на его полпиво уменьшилось. Пока расправляюсь тутъ съ своей пятифранковой бутылкой, малая толика портвейна, потреблявшагося мной въ Англіи, остается на рукахъ у виноторговца. Пока на тарелкѣ моей дымится côtelette à la Maintenon, здоровая филейная часть продолжаетъ висѣть на своемъ обычномъ гвоздѣ въ лавкѣ моего деревенскаго друга, облеченнаго въ синій фартукъ. Все, однимъ словомъ, что я ни трачу здѣсь, приноситъ убытокъ моей родинѣ. Не только гроши, получаемые отъ меня garèon perruquier, но и самая корка, которую я бросаю его маленькому, красноглазому пуделю съ голой спиной, будутъ уже, можно сказать, autant de perdu для моего стараго друга цирюльника и для честнаго Тресты, большой дворовой собаки.
   И такъ, я имѣю счастіе вѣдать, что отсутствіе мое производитъ нѣкоторое впечатлѣніе дома, что обо мнѣ жалѣютъ и вздыхаютъ люди, которые, получивъ практику моихъ душеприкащиковъ, не вспомнили бы даже, что я жилъ и умеръ.
   Изъ этого обвиненія въ себялюбіи и равнодушіи я торжественно исключаю Трёсти, дворовую собаку, имѣя основаніе думать, что любезность, которую она мнѣ оказывала, была безкорыстнѣе любезности особъ, помогавшихъ мнѣ расточать доходы, которыми я обязанъ щедротамъ почтенной публики.
   Увы! нельзя однако совершенно безнаказанно возбуждать такія общія симпатіи на родинѣ. "Ты долженъ самъ пролить слезы, если хочешь, чтобы я плакалъ", говоритъ Горацій, -- и я дѣйствительно иногда бываю готовъ плакать о томъ, что рѣшился, изъ любви къ разнообразію и изъ подражанія модѣ, промѣнять на чужеземные обычаи свои домашнія удобства, которыя привычка сдѣлала необходимыми. Къ стыду своему долженъ я признаться, что доморощенный желудокъ мой алчетъ куска мяса, приготовленнаго такъ, какъ его обыкновенно приготовляетъ Долли: горячаго, прямо съ вертела, поджареннаго съ верху и яркокраснаго подъ ножемъ; и что всѣ тонкости de la carte de Very, съ его сотнями орфографій Bifticks de Mouton, не могутъ пополнить этого недостатка. Далѣе, сыну моей матери пришлись не по вкусу жидкіе напитки. Къ тому же я увѣренъ, что при настоящей дешевизнѣ солода, двойная порція Джона-ячменное-зерно превратила въ совершенный нектаръ "бѣдное доморощеиное твореньице, полъ-пиво." Она сдѣлала его въ двадцать разъ благороднѣе того кислаго непитательнаго пойла, которое удостоиваютъ здѣсь почтеннымъ именемъ вина, хотя, по составу и качествамъ, оно болѣе похоже на сенскую воду. Здѣшнія дорогія вина дѣйствительно не дурны. Я ничего не могу сказать противъ шато-марго и силлери, но все-таки невольно вспоминаю о добрыхъ качествахъ своего вѣрнаго, стараго опорто.
   Нѣтъ, ничто здѣсь не выдержитъ сравненія, даже garèon perruquier и его пудель, хотя оба они презабавныя животныя и знаютъ тысячи смѣшныхъ штукъ. Одинъ взглядъ, съ которымъ нашъ деревенскій Паквудъ сообщалъ бывало свои утреннія новости, заключалъ въ себѣ болѣе юмора, чѣмъ сколько могутъ выразить его всѣ прыжки Антуана въ продолженіи цѣлой недѣли. А пуделю Туту едва ли удастся -- простой онъ цѣлый годъ на заднихъ лапахъ -- изобразить столько человѣческой и собачьей симпатіи, сколько ее заключалось въ одномъ мановеніи хвоста его соперника, стараго Трёсти.
   Эти признаки раскаянія являются, быть можетъ, немного поздно, и такъ какъ я долженъ быть вполнѣ откровененъ съ моимъ другомъ читателемъ, то и признаюсь, что созрѣли они именно вслѣдствіе двухъ посѣтившихъ меня горькихъ событій. Во первыхъ, племянница моя, Кристи, приняла старую папистскую вѣру, къ чему ее склонилъ сосѣдній хитрый попъ; во вторыхъ, тетушка Доротея вышла замужъ за нѣкоего отставнаго кавалера ордена почетнаго легіона и состоящаго на половинномъ жалованьи, кавалерійскаго капитана, который, какъ онъ самъ увѣряетъ, былъ бы теперь непремѣнно маршаломъ, если бы только жилъ и попрежнему благоденствовалъ нашъ старый другъ Бонапартъ.
   Что касается до Кристи, то единбургскіе рауты (по пяти каждую ночь!) совершенно вскружили ей голову, и хотя я не вполнѣ довѣрялъ средствамъ и способамъ ея обращенія, но, тѣмъ не менѣе, былъ доволенъ, что она хоть надъ чѣмъ нибудь серъозно задумалась. Притомъ же я тутъ ничего не потерялъ: монастырь взялъ ее съ моихъ рукъ, удовольствовавшись очень умѣренной пенсіей. Но земное замужество тётушки Доротеи, увы, далеко не похоже на небесное бракосочетаніе моей дорогой племянницы. Во первыхъ, семейство мое, совершенно неожиданно, потеряло при этомъ ровно двѣ тысячи фунтовъ, которые давали три на сто. Ну кому, чортъ возми, могло придти въ голову, что тетушка Доротея соберется когда нибудь замужъ? И какъ можно было подумать, что женщина съ пятидесятилѣтней опытностью, рѣшится вдругъ вступить въ законный бракъ съ какимъ то остовомъ французскаго капитана, верхніе и нижніе члены котораго имѣютъ видъ двухъ полуоткрытыхъ циркулей, поставленныхъ перпендикулярно одинъ надъ другимъ, а все туловище заключается въ томъ маленькомъ пространствѣ, гдѣ соединяются шалнеры? Все остальное скрыто подъ усами, шубой и миткалевыми штанами. Въ 1815 году она могла бы командовать цѣлымъ полкомъ настоящихъ казаковъ за половину тѣхъ денегъ, которыя отдала этому военному пугалѣ. Но, ну ихъ! не станемъ больше говорить объ этомъ, тѣмъ болѣе, что въ оправданіе своего чувства тётушка принялась наконецъ цитировать Руссо.
   Изливъ такимъ образомъ свою желчь противъ этой страны, (страны, надо признаться веселой, и обвинять которую я рѣшительно не имѣю права, потому что не она меня искала, а я искалъ ее) я приступаю къ непосредственной цѣли этого введенія. Если только я не напрасно полагаюсь на продолженіе твоихъ милостей, любезная публика -- хотя людямъ, которые принуждены ухаживать за тобой и не слѣдовало бы много полагаться на постоянство и однообразіе твоего вкуса,-- то могу надѣяться, что участіе твое вознаградитъ меня за всѣ огорченія и утраты, которыя я самъ причинялъ себѣ, вздумавъ вести тётушку Доротею въ страну нѣжныхъ чувствъ, тонкихъ ляшекъ, толстыхъ икоръ, черныхъ усовъ и безтѣлесныхъ членовъ. Увѣряю васъ, господинъ этотъ -- настоящій пирогъ изъ потроховъ, какъ говоритъ другъ мой, лордъ Л.... Все въ немъ крылья и ноги. Ну, выбери она изъ числа состоящихъ на половинномъ жалованьи, какого нибудь спѣсиваго обитателя горной Шотландіи или смѣлаго сына Ирландіи, я не сказалъ бы ни слова. Но вѣдь дѣло устроилось такъ, что невозможно удержаться отъ негодованія при видѣ того, какъ тетушка моя ограбила, безъ всякой причины, своихъ законныхъ наслѣдниковъ.
   Но довольно, "умолкни, мой мрачный духъ"! Пригласимъ лучше читателя перейти къ предмету болѣе пріятному для насъ и болѣе интересному для него.
   Я обязанъ сообщить почтеннѣйшей публикѣ, что прихлёбывая вышеупомянутый кислый напитокъ и покуривая сигару,-- искусство, въ которомъ я далеко не новичекъ,-- я мало по малу допился и докурился до нѣкотораго рода знакомства съ человѣкомъ comme il faut. Это былъ одинъ изъ немногихъ представителей стариннаго дворянства, которые еще попадаются кое-гдѣ во Франціи. Какъ разбитыя статуи, покинутые предметы древняго, обветшалаго поклоненія, они продолжаютъ внушать нѣкотораго рода почтеніе и уваженіе даже тѣмъ людямъ, которые вообще не любитъ оказывать ни того, ни другаго.
   Посѣщая деревенскую кофейню, я постоянно встрѣчалъ тамъ этого джентльмена. Меня сначала поразила необычайная сдержанность и достоинство его манеръ и явное презрѣніе къ полуботинкамъ и панталонамъ. Онъ постоянно являлся въ башмакахъ и чулкахъ, съ крестомъ св. Людовика въ петлицѣ и бѣлой кокардой на старомодномъ тако. Наружность его съ перваго взгляда возбуждала участіе и любопытство. Его сдержанность и сознаніе своего достоинства еще рѣзче выдавались среди окружавшей его веселой толпы и бросались въ глаза, какъ тѣнь развѣсистаго дерева, одиноко стоящаго на залитой солнечнымъ свѣтомъ полянѣ и интересующаго своимъ одиночествомъ. Стараясь сблизиться съ нимъ, на сколько позволяли обстановка и обычаи страны, я садился неподалеку отъ него, спокойно курилъ сигару, пуская по временамъ едва примѣтные струи дыма, и обращаясь къ нему изрѣдка съ тѣми вопросами, которые иностранцы вездѣ, и тѣмъ болѣе во Франціи, могутъ дѣлать, не навлекая на себя упрека въ нескромности. Маркизъ де-Гольё, таково было его званіе, отвѣчалъ на всѣ вопросы такъ коротко и отрывисто, какъ только позволяла французская вѣжливость, но самъ не предлагалъ вопросовъ и не поощрялъ дальнѣйшихъ разговоровъ.
   Несообщительный со всѣми, не только съ иностранцами, но и съ своими незнакомыми соотечественниками, маркизъ былъ особенно сдержанъ въ отношеніи англичанъ. Трудно отыскать настоящую причину такого поведенія. Было ли оно слѣдствіемъ старинныхъ національныхъ предразсудковъ, или просто маркизъ считалъ англичанъ людьми высокомѣрными, надутыми своимъ богатствомъ, людьми, въ которыхъ громкій титулъ, при стѣсненныхъ обстоятельствахъ, можетъ возбуждать только сожалѣніе или насмѣшку. Наконецъ, можетъ быть, разсуждая о событіяхъ послѣдняго времени, онъ, какъ французъ, оскорблялся даже тѣми успѣхами, которые возвратили его государю тронъ, а ему -- раззоренныя владѣнія и полуразвалившійся замокъ. Выраженіе его антипатій ограничивалось однако тѣмъ, что онъ по возможности уклонялся отъ общества англичанъ. Но если обстоятельства требовали его вмѣшательства въ дѣла иностранцевъ, онъ никогда не отказывался помогать имъ своимъ вліяніемъ, и дѣйствовалъ въ такихъ случаяхъ со всею любезностью французскаго джентльмена, который знаетъ, на что его обязываетъ его достоинство и національное гостепріимство.
   Случайно какъ-то, маркизъ узналъ, что новый посѣтитель общаго стола былъ шотландецъ; обстоятельство это тотчасъ расположило его въ мою пользу. Онъ сообщилъ мнѣ, что нѣкоторые изъ его предковъ были родомъ изъ Шотландіи, и что онъ до сихъ поръ имѣетъ еще родственниковъ въ провинціи "Гантсъ", какъ онъ называлъ ее. Что въ началѣ прошлаго столѣтія оба эти семейства признавали еще свои родственныя отношенія и что во время изгнанія своего, маркизъ (читатель вѣроятно догадался уже, что онъ стоялъ подъ знамёнами Конде и раздѣлялъ всѣ опасности и бѣдствія эмигрантовъ) намѣревался было отправиться къ своимъ шотландскимъ друзьямъ, просить ихъ покровительства. "Но обдумавъ хорошенько", сказалъ онъ, "я не очень спѣшилъ представиться имъ въ такомъ положеніи, которое не могло принести имъ много чести, и которое они могли считать для себя обременительнымъ, пожалуй даже постыднымъ." Потому онъ рѣшился лучше положиться на благость провидѣнія и выпутаться изъ бѣды собственными силами. Я никогда не могъ узнать какимъ образомъ это удалось ему, но вполнѣ увѣренъ, что почтенный старикъ не сдѣлалъ ничего предосудительнаго и, не смотря на всѣ перевороты судьбы, остался вѣренъ своимъ убѣжденіямъ и чести. Наконецъ судьба возвратила его, дряхлаго, неимущаго, нравственно разбитаго, смиреннаго опытомъ и годами, на родину, которую онъ нѣкогда покинулъ въ полномъ цвѣтѣ юности и силы, съ чувствомъ глубокой ненависти, обѣщавшей скорое отмщеніе, изгнавшимъ его врагамъ. Знай я маркиза въ болѣе счастливыхъ обстоятельствахъ, я сталъ бы, можетъ быть, смѣяться надъ нѣкоторыми чертами его характера; надъ его предразсудками, напримѣръ, особенно родовыми и политическими. Но, въ его положеніи, нельзя было не уважать его, какъ уважаемъ мы исповѣдниковъ и мучениковъ чуждой намъ религіи; даже и въ томъ случаѣ, если бы предразсудки его не были честны и благородны, и не. основаны на чистыхъ, безкорыстныхъ побужденіяхъ.
   Мы сдѣлались, мало по малу, короткими пріятелями и, въ продолженіе слишкомъ шести недѣль, пили вмѣстѣ кофе и баварское и покуривали наши сигары; занятія, какъ съ той, такъ и съ другой стороны, рѣдко препятствовали такому препровожденію времени. Напавъ, не безъ труда, на счастливую мысль, что провинція "Гантсъ" есть ничто иное, какъ наше графство Ангусъ, я былъ въ состояніи отвѣчать на его разспросы о Шотландіи. Я сообщилъ ему нѣсколько, болѣе или менѣе, удовлетворительныхъ свѣдѣній о его тамошнихъ родственникахъ и, къ удивленію своему, нашелъ, что маркизъ зналъ генеалогію многихъ знатныхъ родовъ этого графства гораздо лучше, чѣмъ я могъ ожидать.
   Онъ, съ своей стороны, былъ такъ доволенъ нашимъ знакомствомъ, что рѣшился наконецъ пригласить меня обѣдать въ замокъ Гольё, который вполнѣ заслуживалъ такое названіе, занимая самое возвышенное мѣсто на берегу Луары. Зданіе это находилось въ трехъ миляхъ отъ города, гдѣ я основалъ свое временное мѣстопребываніе. При видѣ его, я тотчасъ понялъ и извинилъ оскорбленное чувство, котораго старый владѣлецъ не могъ побѣдить, принимая гостя въ небольшомъ пріютѣ, устроенномъ среди развалинъ замка своихъ предковъ. Съ веселостью, скрывавшей однако болѣе глубокое чувство, маркизъ понемногу, знакомилъ меня съ своимъ жилищемъ, на что имѣлъ довольно времени пока мы съ нимъ ѣхали туда въ его маленькомъ кабріолетѣ, запряженномъ большой нормандской лошадью.
   Развалины замка Гольё тянулись вдоль живописнаго, высокаго берега Луары. Ряды широкихъ ступеней, великолѣпно убранныхъ статуями, рѣзьбой и другими искусственными украшеніями, вели когда-то съ одной террассы на другую, вплоть до самой рѣки. Всѣ эти архитектурныя украшенія, вмѣстѣ съ благоухающими цвѣтниками и группами экзотическихъ деревъ, давно уже исчезли, уступивъ мѣсто, болѣе выгодному, виноградному производству. Однако нѣкоторые остатки сохранились еще, благодаря своей массивности и, вмѣстѣ съ искусственными повышеніями и пониженіями высокаго берега, служили живымъ памятникомъ того, какъ дѣятельно искусство старалось украсить природу.
   Не много такихъ мѣстностей сохранилось до нашего времени въ своемъ первобытномъ видѣ. Во Франціи, большая часть замковъ, съ ихъ парками, заброшены и разрушились или пострадали отъ народной ярости; у насъ въ Англіи, непостоянство моды имѣло почти такое же дѣйствіе. Что касается до меня, то я вполнѣ согласенъ съ мнѣніемъ одного изъ самыхъ компетентныхъ современныхъ судей въ этомъ дѣлѣ {Смотри "Опытъ Прайса о Живописномъ". Въ особенности замѣчателенъ прекрасный, вполнѣ поэтическій разсказъ, гдѣ авторъ описываетъ чувство, съ которымъ онъ, по совѣту одного нововводителя, разрушалъ старый запущенный садъ съ его тиссовою изгородью, богато украшенными желѣзными воротами и съ его дикимъ уединеніемъ.}, который утверждаетъ, что расположеніе къ простотѣ доведено нами до крайности, и что окрестности роскошнаго жилища требуютъ болѣе изысканныхъ украшеній, чѣмъ тѣ, которыя представляютъ газоны и усыпанныя пескомъ дорожки. Романтическая мѣстность конечно пострадала бы отъ такой искусственности; но введеніе ихъ было бы весьма полезно у насъ, гдѣ они выкупали бы голое однообразіе большихъ домовъ, одиноко стоящихъ посреди полянъ, безъ всякой связи со всѣмъ окружающимъ. Взглянувъ на нихъ, кажется, что они только на время перебрались сюда изъ города за тѣмъ, чтобы подышать чистымъ воздухомъ.
   Удивительно, какъ могъ вкусъ такъ быстро и такъ рѣшительно измѣниться. Объяснить этотъ фактъ можно только по способу, принятому друзьями отца въ комедіи Мольера. Желая помочь своему другу вылечить дочь отъ. меланхоліи, всѣ они предлагаютъ различныя средства. Одинъ совѣтуетъ убрать комнату больной картинами, другой шпалерами, третій китайскимъ фарфоромъ, при чемъ каждый сообразуется съ родомъ своей торговли. Взглянувъ на дѣло съ этой точки, мы можетъ быть откроемъ, что встарину архитекторъ, разбивая вокругъ большихъ домовъ сады и парки, старался украсить ихъ произведеніями своего искусства, статуями, вазами, мощеными террассами, рядами ступеней и т. д. Подчиненный ему садовникъ, въ свою очередь старался, чтобы произведенія царства растительнаго соотвѣтствовали господствующему вкусу. Для этого онъ подрѣзывалъ вѣчно зеленыя тиссовыя изгороди въ видѣ стѣнъ съ башнями и зубцами, а отдѣльнымъ деревьямъ придавалъ форму статуй.
   Но колесо съ тѣхъ поръ перевернулось. Садовникъ пейзажистъ, какъ его называютъ, занялъ мѣсто почти на ряду съ архитекторомъ. Отсюда исключительное, можетъ быть неумѣстное употребленіе заступа и лопаты со стороны перваго; между тѣмъ, какъ второй ограничивается одной ferme ornée, безыскусственная простота которой очень мало отличается отъ простоты окружающихъ ее полей. Онъ дѣлаетъ только такія измѣненія въ мѣстности, которыя положительно необходимы вблизи роскошныхъ жилищъ, обитателямъ которыхъ нужны для прогулки удобныя, разчищенныя аллеи.
   Впродолженіе сдѣланнаго мною отступленія, кабріолетъ маркиза успѣлъ, по извилистой, мѣстами разрушенной насыпи, взобраться на самую вершину холма. Быстрота его движенія, я полагаю, сильно замедлялась полновѣсностью Жана-ростъ-бифа {Такъ французы называютъ англичанъ.}. Нормандская лошадь вѣроятно также усердно проклинала его, какъ во время оно ея соотечественники проклинали неповоротливость и тучность саксонскихъ невольниковъ. Передъ нашими глазами открылся длинный рядъ лишенныхъ кровли строеній, примыкавшихъ къ западному крылу замка, которое было совершенно разрушено. "Я долженъ, какъ англичанину, объяснить вамъ", сказалъ маркизъ, "почему предки мои вздумали соединить этотъ длинный рядъ конюшенъ съ самымъ замкомъ. У васъ, я знаю, эти хозяйственныя зданія обыкновенно отроются въ отдаленіи. Но мои предки были большими охотниками до лошадей... Страсть эта переходила какъ-то по наслѣдству... Они очень часто посѣщали конюшни, потому неудобно было относить ихъ далеко. Я самъ, до революціи, содержалъ въ этомъ развалившемся строеніи до тридцати прекрасныхъ лошадей".
   Это воспоминаніе о минувшемъ великолѣпіи вырвалось какъ-то нечаянно, потому что маркизъ вообще очень рѣдко говорилъ о своемъ прежнемъ богатствѣ. Онъ сказалъ эти слова просто, естественно, не придавая большаго значенія потерянному состоянію и не желая вызывать сожалѣнія. Тѣмъ не менѣе, воспоминаніе, это пробудило много непріятныхъ размышленій и мы оба смолкли. Когда мы подъѣзжали къ воротамъ замка, изъ небольшой, нѣсколько подновленной лачуги, служившей когда-то жилищемъ привратнику, вышла живая французская крестьянка съ черными, какъ уголь, и блестящими, какъ брилліанты, глазами. Она улыбаясь приняла вожжи изъ рукъ маркиза, при чемъ обнаружила рядъ ослѣпительно бѣлыхъ зубовъ, которымъ могла позавидовать любая герцогиня.
   "Маделона должна быть сегодня нашимъ грумомъ", замѣтилъ маркизъ, любезно отвѣчая на низкій реверансъ, которымъ она привѣтствовала monsieur, "потому что мужъ ея ушелъ на рынокъ а бѣдный ла-Жёнесъ и такъ едва не сходитъ съ ума отъ своихъ разнообразныхъ занятій. Маделона", прибавилъ онъ, когда мы проходили подъ аркой, украшенной полуразбитымъ гербомъ прежнихъ владѣльцевъ, заросшимъ травой и мохомъ, не говоря уже о множествѣ раскинувшихся вѣтвей неподстриженныхъ кустарниковъ, "Маделона -- крестница моей жены и мы думали сдѣлать ее горничной нашей дочери".
   Эти, мимоходомъ сказанныя слова о женѣ и дочери напомнили мнѣ, что маркизъ былъ бездѣтнымъ отцомъ и одинокимъ мужемъ. Уваженіе мое къ этому почтенному старику еще болѣе увеличилось, когда я подумалъ, что, въ его положеніи, каждая мелочь должна возбуждать тяжелыя воспоминанія и давать новую пищу грустнымъ размышленіямъ. Помолчавъ съ минуту, маркизъ заговорилъ болѣе веселымъ тономъ. "Васъ займётъ мой бѣдный ла-Жёнесъ", сказалъ онъ, "онъ, нужно вамъ замѣтить, десятью годами старше меня (маркизу за шестьдесятъ лѣтъ) и часто напоминаетъ мнѣ актёра въ Roman Comique, который исполняетъ одинъ всѣ роли. Онъ все, что хотите: мажордомъ, поваръ и камердинеръ. Мнѣ иногда кажется, что онъ чрезвычайно похожъ на одно лицо, выведенное въ Ламмермурской уздѣ {Bride -- значитъ невѣста, bridle -- узда. Маркизъ смѣшиваетъ эти слова.}. Вы, разумѣется, читали? Вѣдь это сочиненіе одного изъ вашихъ литераторовъ, котораго называютъ, кажется, шевалье Скотъ".
   "Сэръ Вальтеръ, хотите вы сказать"?
   "Да, да," отвѣчалъ маркизъ, "онъ самый".
   Это замѣчаніе отклонило насъ отъ грустныхъ воспоминаній и возбудило во мнѣ желаніе исправить ошибку любезнаго француза, по поводу двухъ пунктовъ. Въ первомъ случаѣ дѣло стоило большаго труда. Хотя маркизъ и не чувствовалъ большой симпатіи къ англичанамъ, но, проживши два мѣсяца въ Лондонѣ, онъ гордился знаніемъ англійскаго языка, воображая, что постигаетъ вполнѣ всѣ его запутанныя тонкости. Онъ ссылался на всевозможные диксіонеры, начиная отъ Флоріо до новѣйшихъ, стараясь съ помощію ихъ доказать мнѣ, что bride значитъ узда (bridle). Онъ выказалъ крайнее недовѣріе по поводу этого филологическаго вопроса и когда, я, съ цѣлію убѣдить его, рѣшился замѣтить, что во всей исторіи не было сказано двухъ словъ объ уздѣ, маркизъ, не подозрѣвая съ кѣмъ имѣетъ дѣло, преспокойно свалилъ всю вину на несчастнаго автора, обвиняя его въ непослѣдовательности. Тутъ я откровенно объяснилъ своему другу, ручаясь вполнѣ за достовѣрность этихъ, какъ нельзя ближе знакомыхъ мнѣ обстоятельствъ, что достойный соотечественникъ мой, о которомъ я всегда буду говорить съ должнымъ его талантамъ почтеніемъ, вовсе не обязанъ отвѣчать за всѣ легкія произведенія, которыя публикѣ угодно будетъ великодушно, но слишкомъ поспѣшно, приписать ему. Подъ вліяніемъ минуты, я готовъ былъ идти далѣе и подтвердить свое отрицаніе положительнымъ доказательствомъ, объявивъ маркизу, что никто не могъ написать сочиненій, которыхъ я былъ авторомъ. Къ счастію, спокойный отвѣтъ его во время остановилъ порывъ моей откровенности. "Я очень радъ", замѣтилъ онъ, "что всѣ эти пустяки написаны человѣкомъ не нашего круга. Мы, правда, читаемъ ихъ", прибавилъ онъ, "но съ такимъ же удовольствіемъ, какъ смотримъ на фарсы актёра, какъ предки наши слушали разсказы извѣстныхъ домашнихъ шутовъ. Но намъ конечно было бы непріятно слышать все это отъ людей, имѣющихъ больше правъ на наше общество".
   Отвѣтъ этотъ возвратилъ мнѣ мою врожденную осторожность, и, опасаясь еще разъ проговориться, я не рѣшился объяснять своему другу, что упомянутый джентельмэнъ обязанъ, какъ слышно, своей извѣстностью нѣкоторымъ небольшимъ сочиненіямъ, которыя, не оскорбляя никого, можно назвать романами въ стихахъ.
   Дѣло въ томъ, что вмѣстѣ со многими предразсудками, о которыхъ я говорилъ выше, маркизъ питалъ какой-то ужасъ, смѣшанный съ презрѣніемъ, ко всякого рода писательству, за исключеніемъ разумѣется объемистыхъ томовъ по части законовѣдѣнія и богословія. Онъ смотрѣлъ на автора романа, повѣсти, поэмы или какой нибудь библіографической статьи, какъ на ядовитое пресмыкающееся -- со страхомъ и отвращеніемъ. Злоупотребленія прессы, полагалъ онъ, которыя, особенно въ ея легкихъ произведеніяхъ, отравили въ Европѣ всѣ источники нравственности, смолкнувъ на время при громѣ побѣдъ, начинаютъ пріобрѣтать снова, еще большее вліяніе. Всѣ писатели, (исключая творцовъ тяжеловѣсныхъ и объемистыхъ томовъ) начиная съ Руссо и Вольтера и оканчивая Пиго-ле-Брёномъ, и сочинителемъ шотландскихъ повѣстей, служатъ по его мнѣнію, злому дѣлу. Хотя онъ и сознавался, что читаетъ ихъ pour passer le temps, но, какъ Пистоль поѣдавшій свой порей, онъ вѣроятно поглощалъ содержаніе, проклиная въ тоже время направленіе сочиненія.
   Слова эти остановили порывъ моей, возбужденной тщеславіемъ, откровенности, и я снова навелъ разговоръ на исторію замка. "Здѣсь", сказалъ маркизъ, "былъ театръ, на которомъ, по просьбѣ моего отца, игрывали главные артисты "Французской комедіи", когда король, вмѣстѣ съ мадамъ Помпадуръ, посѣщалъ нашъ замокъ. Тамъ, ближе къ серединѣ, была "баронская зала", гдѣ отправлялось феодальное судопроизводство, когда виновныхъ судилъ самъ господинъ или его приставъ. Мы, какъ и ваше шотландское дворянство, имѣли право суда и смерти, fossa cum furca, какъ говорятъ юристы. Подъ ней комната, гдѣ производились допросы и пытки. Признаюсь, я отъ души жалѣю, что это право, которымъ такъ легко злоупотреблять, было когда либо, кому бы то ннбыло, предоставлено. "Но", прибавилъ онъ съ достоинствомъ, какъ будто гордись тѣми ужасами, которые дѣлались за этимъ рѣшетчатымъ окномъ, "такова сила суевѣрія, что крестьяне до сихъ поръ не смѣютъ подходить къ этой темницѣ, гдѣ, говорятъ, въ былое время предки мои совершили много жестокостей".
   Подходя къ окну, я выразилъ желаніе поближе взглянуть на это жилище ужаса; но вдругъ, изъ подземелья послышался пронзительный взрывъ хохота. И мы, подъ его покинутыми сводами, увидали толпу дѣтей, весело игравшихъ въ жмурки.
   Маркизъ нѣсколько смутился и прибѣгъ къ помощи своей табакерки. "Это -- дѣти Маделоны", сказалъ онъ, оправившись. "Они совершенно освоились съ воображаемыми ужасами подземелья. Къ тому же, сказать правду, дѣти эти родились послѣ той эпохи мнимаго просвѣщенія, которое разсѣяло наши предразсудки, а съ ними вмѣстѣ уничтожило и религію. Это напоминаетъ мнѣ однако, что сегодня постный день. Кромѣ васъ обѣдаетъ у меня еще нашъ приходскій священникъ и мнѣ не хотѣлось бы неумышленно оскорбить его убѣжденія. Къ тому же", прибавилъ онъ рѣшительнѣе, "несчастіе внушило мнѣ иныя мысли, не тѣ, которыя рождались прежде, въ счастіи, и я, благодаря Бога, не стыжусь признаться, что слѣдую постановленіямъ своей церкви".
   Я поспѣшилъ отвѣтить, что, не смотря на ихъ различіе, я уважаю обряды всѣхъ христіанскихъ вѣроисповѣданій, признавая вполнѣ, что всѣ мы поклоняемся одному и тому же Божеству, что въ основаніи лежитъ одинъ и тотъ же великій догматъ искупленія, хотя формы различны. Если-бы Всемогущему не было угодно допустить такого разнообразія вѣроисповѣданій, то обязанности каждаго человѣка были бы предписаны ему также отчетливо, какъ нѣкогда излагались онѣ въ Моисеевомъ законѣ. Хотя маркизъ и не былъ охотникомъ до пожатія рукъ, но на этотъ разъ схватилъ мою руку и съ чувствомъ пожалъ ее. Это безмолвное согласіе было, можетъ быть, единственнымъ знакомъ одобренія, которое могъ дозволить себѣ ревностный католикъ.
   Занятые такого рода объясненіями и различными замѣчаніями, рождавшимися при видѣ обширныхъ развалинъ замка, мы прошлись два или три раза по длинной террассѣ, а потомъ провели около четверти часа въ небольшомъ павильонѣ, изъ плитняка, украшенномъ гербами маркизовъ де Гольё; разсѣвшіеся по угламъ своды его были еще однако довольно крѣпки. "Здѣсь", сказалъ маркизъ, продолжая въ тонѣ предъидущаго разговора, "здѣсь я люблю сидѣть и въ полдень, когда своды защищаютъ меня отъ жара, и вечеромъ, когда послѣдніе лучи заходящаго солнца тонутъ въ тихихъ струяхъ Луары. Здѣсь, говоря словами вашего великаго поэта, я люблю отдыхать.
   
   "Являя кодексъ то грустныхъ, то сладкихъ мечтаній" *)
   *) "Shewing the code of sveet and biller fancy" вмѣсто chewing the code, пережевывая жвачку....
   
   "Я, хоть и Французъ, а знаю Шекспира лучше, чѣмъ многіе англичане".
   Наученный опытомъ, я ужъ не возражалъ противъ этого искаженія извѣстнаго шекспировскаго стиха, подозрѣвая, что бѣдный поэтъ много пострадаетъ во мнѣніи такого тонкаго судьи, какъ маркизъ, если бы мнѣ удалось, на основаніи разныхъ авторитетовъ, доказать ему, что авторъ писалъ; пережевывая грустныя и сладкія мечтанія. Съ меня было довольно и перваго нашего спора. Сверхъ того, я былъ еще убѣжденъ (хотя убѣжденіе это явилось только десять лѣтъ послѣ моего выпуска изъ эдинбургской коллегіи), что искусство говорить состоитъ не въ томъ, чтобы выставлять на показъ свои глубокія познанія по поводу незначительныхъ предметовъ, а въ томъ, чтобы, выслушивая чужія мнѣнія, разширять, повѣрять и исправлять, сообразно съ ними, свои собственныя. По этому я не мѣшалъ маркизу являть кодексъ, сколько ему угодно и былъ за это награжденъ ученымъ и дѣльнымъ разсужденіемъ о цвѣтущемъ стилѣ архитектуры, введенномъ во Франціи въ семнадцатомъ столѣтіи.
   Маркизъ, съ замѣчательнымъ вкусомъ, указалъ нѣкоторые его достоинства и недостатки. Коснувшись предмета, о которомъ я выше распространялся, онъ привелъ въ защиту его доказательство иного рода, основанное на соединенныхъ съ нимъ воспоминаніяхъ. "Кто рѣшится", сказалъ онъ, "умышленно разрушить террассу замка Сюлли, если съ нею соединяется воспоминаніе объ этомъ великомъ государственномъ мужѣ, который также замѣчателенъ своею строгою честностію, какъ и глубокой, непогрѣшимой проницательностью? Будь она однимъ дюймомъ уже, одною тонною легче, измѣнись въ ней хоть одна незначительная черта, и обаяніе исчезнетъ -- трудно будетъ представить ее мѣстомъ его обычныхъ патріотическихъ размышленій. Есть ли возможность вообразить себѣ герцога на креслѣ и герцогиню на табуретѣ въ современной гостинной, дающихъ наставленія своимъ дѣтямъ, внушая сыновьямъ правила вѣрности и мужества, дочерямъ чувство скромности и покорности -- тѣмъ и другими, правила строгой нравственности, между тѣмъ, какъ юное поколѣніе слушаетъ внимательно, не шевелясь, не отвѣчая, не подымая глазъ, не смѣя сѣсть безъ особеннаго приказанія своего отца и государя? Нѣтъ, милостивый государь", продолжалъ онъ съ жаромъ, "отнимите у этой поучительной семейной сцены ея величественную обстановку и вы лишите все представленіе истины и правдоподобія. Ну, представьте себѣ этого достойнаго пэра и патріота, прогуливающимся въ нынѣшнемъ англійскомъ саду? Вамъ, право, будетъ также легко вообразить на немъ, вмѣсто кафтана à la Henri Quatre и chapeau à-plumes, новомодный голубой фракъ и бѣлый жилетъ. Какъ бы сталъ онъ двигаться въ извилистомъ лабиринтѣ нынѣшней ferme ornée, съ своей обычной свитой швейцарской стражи, которая шла двумя шеренгами впереди и позади его? Припомните его наружность -- его бороду, haut-de-chausses à canon, соединенные съ камзоломъ тысячью петель и бантовъ; вообразите его, одѣтаго такимъ образомъ, въ нашемъ англійскомъ саду и, согласитесь, вамъ трудно будетъ отличить эту картину отъ изображенія какого нибудь помѣшаннаго старика, которому пришла фантазія нарядиться, какъ одѣвался прапрадѣдушка его, два вѣка тому назадъ, и котораго отрядъ жандармовъ ведетъ въ домъ умалишенныхъ. Но взгляните на эту длинную, великолѣпную террассу, по которой, два раза въ день, одиноко прогуливался честный, великій Сюлли, размышляя о средствахъ увеличить славу Франціи, а потомъ, въ болѣе поздній и горній періодъ своей жизни, съ грустью воспоминая о погибшемъ государѣ и угнетенной родинѣ. Представьте себѣ, на заднемъ планѣ -- аркады, статуи, вазы, урны и всю благородную обстановку, напоминающую близость герцогскаго дворца, и вы получите вполнѣ доконченную картину. Часовые съ поднятыми аркебузами, по концамъ длинной и ровной террасы, возвѣщаютъ о присутствіи феодальнаго князя. Тоже самое, еще яснѣе, свидѣтельствуетъ почетная стража, впереди и позади его. Стройная и воинственная, съ поднятыми аллебардами, она движется какъ бы въ виду непріятеля, одушевлемая своимъ господиномъ. Она размѣряетъ свои шаги по его шагамъ -- стоитъ когда онъ останавливается -- идетъ, когда подвигается онъ, примѣняясь къ самой неровности его походки, по временамъ замедляемой глубокой думой. Съ военной точностію, движется она около своего повелителя, который, подобно сердцу -- источнику жизни и энергіи человѣческаго тѣла, кажется средоточіемъ ея и силой, одушевляющей ея вооруженные ряды. Быть можетъ, прогулка эта", продолжалъ маркизъ, недовѣрчиво посматривая мнѣ въ лице, "имѣющая такъ мало общаго съ легкостію современныхъ нравовъ, заставитъ васъ улыбнуться. Но неужели же у васъ достанетъ духу разрушить ту, другую террассу, которой нѣкогда касались ножки обворожительной маркизы де-Севинье, террассу, о которой такъ часто упоминается въ ея восхитительныхъ письмахъ?"
   Утомленный этимъ длиннымъ разсужденіемъ, на которомъ маркизъ останавливался, разумѣется, для того, чтобъ возвысить красоты своей собственной террассы, (въ чемъ послѣдняя, не смотря на полуразрушенное состояніе, вовсе не нуждалась) я сообщилъ своему спутнику, что недавно получилъ изъ Англіи путевыя записки моего друга и товарища по оксфордскому университету. Что, поэтъ, художникъ и ученый, онъ описываетъ свое путешествіе на югѣ Франціи и много говоритъ о замкѣ Гриньянъ, жилищѣ любимой дочери мадамъ де-Севинье, гдѣ и сама она часто живала; и описываетъ его такъ живо и увлекательно, что невозможно, прочитавъ эту книгу, проѣхать въ сорока миляхъ отъ замка, не посѣтивъ его. Маркизъ былъ, по видимому, очень доволенъ. Онъ улыбнулся, спросилъ заглавіе книги, и, съ моихъ словъ, записалъ: "Путеводитель въ Провансѣ и на берегу Роны, составленный въ 1819 году Джономъ Хёгесъ, магистромъ наукъ Оріельской коллегіи въ Оксфордѣ".
   "Я не могу теперь покупать книгъ для замка", замѣтилъ онъ, "но посовѣтую выписать "путеводителя" для библіотеки сосѣдняго города, гдѣ я абонерованъ".
   "А вотъ и кюре идетъ, положить конецъ нашимъ преніямъ", продолжалъ онъ. "А тамъ, я вижу, ла-Жёнесъ крадется, около стараго портика, на террассу звонить къ обѣду -- вещь совершенно лишняя, когда за столъ садятся только трое. Но, что вы хотите, отсутствіе этой церемоніи могло бы сильно огорчить бѣднаго старика. Не смотрите на него теперь, онъ желаетъ исполнять инкогнито должности низшаго департамента, и сію минуту явится къ намъ во всемъ блескѣ, въ качествѣ мажордома".
   Между тѣмъ, мы приблизились къ восточной оконечности замка, единственной, уцѣлѣвшей его части, въ которой еще можно было жить.
   "Черная банда", началъ маркизъ, "грабившая замокъ ради свинца, строеваго лѣса и другихъ матеріаловъ, неумышленно оказала мнѣ большую услугу, разрушивъ часть его; онъ сдѣлался теперь гораздо уютнѣе и болѣе соотвѣтствуетъ ограниченнымъ средствамъ своего владѣльца. Гусеница на одномъ листкѣ можетъ свить себѣ куколку и какое ей дѣло до того, что весь остальной кустъ обглоданъ пресмыкающимися".
   Говоря такимъ образомъ, мы приблизились къ двери, у которой почтительно дожидался насъ старый слуга.
   Лице его, изборожденное глубокими морщинами, готово было отвѣчать улыбкой на каждое ласковое слово господина и выказывало при этомъ рядъ бѣлыхъ зубовъ, совершенно твердыхъ, не смотря на лѣта и страданія. Чистые шелковые чулки, пожелтѣвшіе отъ частаго мытья; косичка, перевязанная бантомъ; жидкіе сѣдые локоны по обѣимъ сторонамъ худощаваго лица; перловаго цвѣта кафтанъ, безъ воротника; солитеръ, жабо, манжеты на рукахъ и треуголка -- все говорило, что старикъ считалъ присутствіе гостя въ замкѣ событіемъ необычайнымъ и желалъ, съ своей стороны, встрѣтить его со всею подобающей пышностью и великолѣпіемъ.
   Взглянувъ на этого вѣрнаго, хотя весьма страннаго спутника своего господина, который, безъ сомнѣнія, съ платьемъ касты наслѣдовалъ и всѣ ея предразсудки, я не могъ не признать въ душѣ, подмѣченнаго маркизомъ сходства между нимъ и моимъ Калебомъ, вѣрнымъ слугою мастэра Рэвенсвуда. Но французъ на все гораздъ. Ему легче, удобнѣе принаровиться къ различнымъ должностямъ и онъ съумѣетъ выполнить ихъ лучше нашего неповоротливаго, невозмутимаго шотландца. Превосходя Калеба, если не усердіемъ, то ловкостью, ла-Жёнесъ, казалось, помножался по мѣрѣ необходимости и выполнялъ всѣ свои разнообразныя обязанности съ такой быстротой и точностью, что не было никакой надобности въ другой прислугѣ.
   Обѣдъ былъ очень хорошъ. Не смотря на названіе, употребляемое англичанами въ насмѣшку, постный супъ былъ чрезвычайно вкусенъ, а мателотъ изъ щуки и угрей, не смотря на мое шотландское происхожденіе, совершенно примирилъ меня съ послѣдними. Приготовленный для еретика кусокъ мяса былъ какъ нельзя болѣе соченъ и нѣженъ. За нимъ слѣдовалъ potage, потомъ одно или два одинаково вкусныхъ кушанья. Наконецъ явилось блюдо, которое старый maître d'hôtel считалъ вѣнцомъ своего поварскаго искусства. Онъ самодовольно улыбался, ставя его на столъ и посматривалъ на меня, какъ бы наслаждаясь моимъ удивленіемъ. То была огромная тарелка шпината, который былъ не просто наложенъ, какъ обыкновенно дѣлаютъ наши непросвѣщенные повара по ту сторону канала, но представлялъ повышенія и пониженія въ видѣ холмовъ и долинъ. Тутъ мчался олень, за нимъ гналась свора собакъ и скакали всадники съ ножами, рогами и поднятыми бичами въ рукахъ. Собаки, олень и охотники были весьма искусно вырѣзаны изъ поджареннаго хлѣба. Наслаждаясь похвалами, которыми я, разумѣется, щедро осыпалъ его, добрый старикъ сознался, что chef d'oeuvre этотъ стоилъ ему двухъ дней работы. Но, воздавая честь кому слѣдуетъ, онъ прибавилъ, что блестящая идея эта не вполнѣ принадлежала ему, что Monsieur самъ былъ такъ добръ и далъ ему нѣсколько полезныхъ совѣтовъ. Monsieur согласился даже помочь ему при выполненіи нѣкоторыхъ главныхъ фигуръ. При этомъ объясненіи, которое онъ желалъ бы скрыть, маркизъ слегка покраснѣлъ, по признался однако, что хотѣлъ удивить меня сценою изъ нашей народной поэмы Миледи Лакъ. Я отвѣчалъ ему, что эта блистательная группа скорѣй напоминаетъ охоту временъ Людовика XIV, чѣмъ скромный дворъ шотландскаго короля, и что самая мѣстность болѣе похожа на Фонтенебло, чѣмъ на дикіе утесы Каллендера. Въ отвѣтъ на этотъ комплиментъ, маркизъ любезно поклонился и сознался, что воображеніе его дѣйствительно было увлечено воспоминаніемъ минувшаго блеска стараго французскаго двора. Затѣмъ разговоръ перешелъ, мало по малу, къ другимъ предметамъ.
   Не менѣе изысканный дессертъ состоялъ изъ сыра, плодовъ, салада, оливокъ, свѣжихъ орѣховъ и превосходнаго бѣлаго вина. Все, въ своемъ родѣ, было неподражаемо и добрый маркизъ искренно радовался, видя, что гость его отдаетъ всему должную честь. "Конечно", началъ онъ, "хоть это и глупая слабость, а все же я радъ, очень радъ, что имѣю еще средства предложить иностранцу гостепріимство, доставляющее ему, по видимому, удовольствіе. Напрасно говорятъ, будто мы, pauvres revenants, изъ гордости ведемъ уединенную жизнь и избѣгаемъ обязанностей гостепріимства. Правда, многіе изъ насъ бродятъ по заламъ своихъ отцевъ, скорѣе, какъ тѣни прежнихъ владѣльцевъ, чѣмъ какъ живые люди, вступившіе въ свои законные права. Но, избѣгая общества иностранцевъ, мы не столько щадимъ наши собственныя, сколько ихъ чувства. У насъ думаютъ, что ваша богатая нація особенно привязана къ роскоши и хорошему столу, что она любитъ удобства и всевозможныя удовольствія. А настоящія средства наши такъ незначительны, что мы поневолѣ должны воздержаться отъ всякихъ издержекъ. А кому же охота предлагать все, что у него есть лучшаго, зная, что это лучшее не доставитъ удовольствія. Но такъ какъ многіе путешественники печатаютъ свои путевыя замѣтки, то я долженъ васъ предупредить, что monsieur le marquis вовсе не будетъ доволенъ, если скромный обѣдъ, которымъ онъ угощалъ англійскаго лорда, попадетъ въ лѣтописи".
   Я перебилъ его, замѣтивъ, что если вздумаю когда нибудь напечатать разсказъ объ его угощеніи, то не иначе, какъ съ цѣлью сохранить воспоминаніе о самомъ вкусномъ обѣдѣ, который мнѣ когда либо случалось ѣсть. Онъ поклонился, говоря, что или вкусъ мой много отличается отъ вкуса моихъ соотечественниковъ, или свѣдѣнія, которыя здѣсь имѣютъ объ англичанахъ слишкомъ преувеличены. Но во всякомъ случаѣ онъ благодаренъ мнѣ за то, что я помогъ ему узнать настоящую цѣну его оставшихся владѣній.
   "Какъ и вездѣ", сказалъ онъ, "полезное пережило, у насъ въ Гольё, все пышное и роскошное. Гротты и статуи, оранжереи съ рѣдкими экзотическими растеніями, храмы и башни, все давно исчезло; а виноградникъ, огородъ и прудъ существуютъ до сихъ поръ. Я очень доволенъ, что они доставили все необходимое для обѣда, который даже британецъ нашелъ сноснымъ. Я надѣюсь, что оставаясь здѣсь въ нашемъ сосѣдствѣ, вы убѣдите меня въ искренности вашихъ словъ, пользуясь гостепріимствомъ Гольё какъ только вамъ позволятъ болѣе пріятныя приглашенія".
   Я охотно обѣщалъ часто пользоваться этимъ предложеніемъ, которое было сдѣлано такъ обязательно, что гость каза

   Вальтер Скотт

Квентин Дорвард

Перевод М. А. Шишмаревой

Глава I

КОНТРАСТ

  

Взгляните, вот портрет, и вот другой.

Искусные подобия двух братьев.

"Гамлет" [1]

  
   Вторая половина пятнадцатого столетия подготовила ряд событий, в итоге которых Франция достигла грозного могущества, с той поры не раз служившего предметом зависти для остальных европейских держав. До этой эпохи она была вынуждена отстаивать свое существование в борьбе с Англией, владевшей в то время лучшими ее провинциями, и только благодаря постоянным усилиям ее короля и беззаветной отваге народа ей удалось избежать окончательного подчинения иноземному игу. Но ей угрожала не только эта опасность. Ее могущественные вассалы,[2] в особенности герцоги Бургундский и Бретонский, стали так пренебрежительно относиться к своим обязанностям феодалов, что при малейшем поводе готовы были восстать против своего государя и сюзерена[3] французского короля. В мирное время они самовластно управляли своими провинциями, при этом Бургундский дом, владевший цветущей Бургундской провинцией и лучшей, богатейшей частью Фландрии, был сам по себе настолько богат и силен, что ни в могуществе, ни в великолепии не уступал французскому двору.
   Следуя примеру главнейших вассалов, каждый мелкий ленник[4] старался отстоять свою независимость, насколько это ему позволяли расстояние от королевского двора, размеры его владений и неприступность его замков и укреплений. Все эти мелкие деспоты, не считаясь с законом и пользуясь своей безнаказанностью, зверски угнетали своих подданных и расправлялись с ними с чудовищной жестокостью. В одной Оверни насчитывалось в то время более трехсот таких независимых дворян, для которых кровосмешение, грабеж и насилие были самым обычным делом.
   Кроме всех этих бед, другой, не менее страшный бич - последствия многолетних войн между Францией и Англией - терзал эту несчастную страну. Многочисленные выходцы из соседних государств, собираясь в вооруженные шайки под предводительством избранных ими смелых и ловких искателей приключений, наводняли Францию. Это продажное воинство предлагало на любой срок свои услуги тому, кто больше за них заплатит; а в тех случаях, когда на них не было спроса, воевало на собственный страх и риск, захватывая замки и крепости, которые использовались как убежища, забирая в плен людей, чтобы получать за них огромные выкупы, облагая данью беззащитные селения и прилегавшие к ним земли; словом, своим поведением они вполне оправдывали данные им прозвища tondeurs и еcorcheurs, то есть обирал и живодеров.
   Наряду со всеми ужасами и несчастьями, вызванными бедственным положением государства, среди мелкопоместных дворян царили безумное мотовство и роскошь, которыми они щеголяли в подражание крупным феодалам, выжимая последние соки из обнищавшего, разоренного народа.
   Отношение к женщине носило романтический, рыцарский характер, часто переходивший, однако, в полную разнузданность. Язык странствующего рыцарства еще не совсем вышел из употребления, внешние его приемы и формы еще сохранились, но чувство благородной, возвышенной любви и порожденная ею рыцарская доблесть почти исчезли и не скрашивали больше вычурности его оборотов.
   Поединки и турниры, празднества и пиры, которые устраивались каждым, даже самым маленьким, феодальным двором, привлекали толпы искателей приключений во Францию, представлявшую такое широкое поле для безрассудной отваги и предприимчивости, не находивших применения в более счастливом отечестве всех этих авантюристов.
   В ту эпоху, как будто для того, чтобы спасти прекрасную Францию от грозивших ей со всех сторон бед, на шаткий престол ее взошел Людовик XI, который, несмотря на свои отталкивающие личные качества, сумел понять и до некоторой степени пресечь и парализовать зло своего времени. Так иные яды, как говорится в старинных медицинских книгах, могут обезвреживать друг друга.
   Достаточно смелый, когда этого требовала выгода или политическая цель, Людовик не был романтичен по природе: в нем не было и искры той благородной рыцарской отваги, которая не столько гонится за пользой и успехом, сколько за славой и честью. Расчетливый и хитрый, он прежде всего ставил свои личные интересы и умел ради них жертвовать не только своей гордостью, но и своими страстями. Он тщательно скрывал истинные мысли, намерения и чувства даже от своих приближенных и нередко говаривал: "Кто не умеет притворяться - тот не умеет и царствовать; что касается меня, то узнай я, что моя шапка проведала мои тайны, я в ту же минуту бросил бы ее в огонь". Никто - ни до него, ни после - не умел лучше подмечать слабости ближних и пользоваться ими для своих выгод, в то же время ловко скрывая от всех собственные недостатки и слабости.
   Людовик был по природе мстителен и жесток до такой степени, что бесчисленные казни, совершавшиеся по его приказанию, доставляли ему истинное удовольствие. Он не знал ни милосердия, ни пощады в тех случаях, когда мог действовать безнаказанно; но вместе с тем никакая жажда мести не могла толкнуть его на безрассудный, необдуманный поступок. Он бросался на свою жертву только тогда, когда она была в полной его власти и не могла от него ускользнуть; и действовал всегда так осторожно, ловко и скрытно, что смысл его тайных происков становился понятен окружающим лишь после того, как он добивался своей цели.
   Прирожденная скупость Людовика не мешала ему, однако, быть щедрым до расточительности, когда дело шло о том, чтобы подкупить какого-нибудь фаворита или министра враждебного ему государя и этим предотвратить грозившее ему нападение или разрушить подготовляемый против него союз. Он любил чувственные наслаждения и всякие развлечения, но даже самые сильные его страсти - женщины и охота - не могли отвлечь его от строгого исполнения взятых им на себя обязанностей - от управления государством. Он был тонким знатоком человеческой природы, потому что никогда не чуждался частной жизни людей, к какому бы слою общества они ни принадлежали. И хотя он был высокомерен и заносчив, однако не признавал произвольного деления общества на высших и низших, чем вызывал глубокое возмущение знати, и не колеблясь доверял самые высокие посты людям, которых выбирал из самых низших слоев общества; правда, людей он умел выбирать и редко ошибался.
   Но цельные характеры - большая редкость, и в этом хитром и одаренном государе уживались странные противоречия. Несмотря на все свое лицемерие и лукавство, Людовик иногда слишком слепо и опрометчиво полагался на прямодушие и честность других. Подобные промахи имели, по-видимому, своим источником слишком тонкую игру, побуждавшую его иногда прикидываться и надевать личину неограниченного доверия к тем, кого он хотел обмануть; обычно же он бывал так недоверчив и подозрителен, как ни один из властителей того времени.
   Чтобы дополнить наш беглый набросок, укажем еще на две характерные черты этого страшного человека, сумевшего то ловкой политикой, то вовремя брошенной подачкой, то, наконец, жестокостью и крутыми мерами выдвинуться среди воинственных, суровых государей того времени и занять среди них место укротителя диких зверей, которые разорвали бы его на куски, если бы он не подчинил их своей власти.
   Первая из характерных черт Людовика - это крайнее суеверие, бич, при помощи которого провидение часто терзает людей, отказывающихся исполнять повеления религии. Людовик никогда не пытался успокоить преступную совесть, изменив хоть на волос свою макиавеллистскую политику,[5] но тщетно старался заглушить муки раскаяния исполнением суеверных обрядов, строгим покаянием и щедрыми дарами, расточаемыми духовенству. Второй его чертой, которая, как ни странно, часто бывает неразлучна с первой, была страсть к низменным удовольствиям и тайному разгулу. Самый умный, или, во всяком случае, самый хитрый из современных ему монархов, Людовик любил низменные наслаждения. Сам человек в высшей степени остроумный, он очень ценил находчивость и остроумие в своих собеседниках, что как будто плохо вяжется с его характером. Несмотря на крайнюю недоверчивость, он с удивительным легкомыслием пускался во всевозможные сомнительные похождения и любовные интриги. Страсть его к подобным развлечениям была так велика, что дала пищу для бесчисленных игривых и скандальных анекдотов, собранных и изданных отдельной книжкой, которая хорошо знакома библиофилам, в чьих глазах (ведь другие таких книг не читают) первое издание является наиболее ценным.
   Итак, при посредстве этого осторожного и ловкого, но очень непривлекательного государя провидению угодно было возвратить великой французской нации те блага государственного порядка, которые она почти утратила ко времени вступления Людовика на престол. Так часто провидение заставляет служить на пользу людям не только теплый летний дождик, но и грозную, разрушительную бурю.
   До своего вступления на престол Людовик успел обнаружить больше пороков, чем достоинств. Первая его жена, Маргарита Шотландская, пала жертвой клеветы придворных своего супруга; однако, если бы сам Людовик этого не поощрял, никто не осмелился бы сказать ни единого слова против доброй и несчастной государыни. Людовик был также неблагодарным и непокорным сыном: сначала он затеял тайный заговор против отца, а потом поднял против него открытое восстание. За первое из этих преступлений он был удален в собственное свое владение Дофине, где впервые показал себя искусным правителем, за второе - был окончательно изгнан за пределы государства и принужден чуть не из милости просить убежища у герцога Бургундского и его сына; он пользовался их гостеприимством до самой смерти отца, скончавшегося в 1461 году, и отплатил им впоследствии черной неблагодарностью.
   В самом начале своего царствования он едва не был свергнут с престола лигой, заключенной против него сильнейшими вассалами Франции, во главе которых стоял герцог Бургундский, или, вернее, сын его - граф де Шароле. Предводители этой лиги собрали многочисленное войско, осадили Париж и под стенами столицы дали решительное сражение, исход которого чуть не погубил французскую монархию. Но, как это обыкновенно бывает, более ловкий из противников сумел присвоить себе если не славу и честь, то все выгоды, какие можно было извлечь из этого спорного сражения. Людовик, показавший редкую личную храбрость в битве при Монлери,[6] сумел так ловко повернуть дело, что смело мог считать эту спорную битву своей победой. Он выждал время и, когда лига сложила оружие, стал так искусно сеять раздор между ее предводителями, называвшими себя Лигой всеобщего блага (хотя настоящей их целью было ниспровержение французской монархии), что лига распалась и никогда больше не возникала в прежних угрожающих размерах. С той поры Людовик, которому Англия не была больше страшна, потому что в ней самой шли в то время междоусобные войны между домами Йоркским и Ланкастерским,[7] занялся оздоровлением своего государства: он, как искусный, но безжалостный врач, то уговорами, то огнем и мечом многие годы старался остановить распространение смертельной болезни, разъедавшей и подтачивавшей политический организм Франции. Он стремился положить предел разбою вольных вооруженных шаек и беззаконному своеволию дворян, и мало-помалу благодаря выдержке и настойчивости ему удалось укрепить королевскую власть и если не подавить совсем, то значительно ослабить своих могущественных вассалов.
   Тем не менее французский король со всех сторон был окружен опасностями. Правда, членов Лиги всеобщего блага разъединяли раздоры, но она еще существовала и, как недобитая змея, могла ожить и сделаться по-прежнему опасной. Но наибольшая опасность грозила ему со стороны герцога Бургундского, одного из могущественнейших европейских государей, возраставшую силу и значение которого ничуть не умаляла его формальная зависимость от короля Франции.
   Карл, прозванный Смелым (вернее было бы назвать его Отчаянным, так как храбрость у него сочеталась с яростью и неистовством),[8] владел в то время Бургундским герцогством и горел одним желанием: сменить свою герцогскую корону на независимый королевский венец. По характеру герцог Карл представлял полную противоположность Людовику XI.
   Спокойный, рассудительный и хитрый Людовик никогда не пускался в рискованные предприятия, но зато и не отступал перед раз намеченной целью, если достижение ее было возможно хотя бы в самом отдаленном будущем. Герцог же, наоборот, очертя голову бросался в самые опасные предприятия, потому что любил опасность и не признавал никаких препятствий. Людовик никогда не жертвовал выгодой даже ради своих страстей; Карл ради выгоды не поступался не только своими страстями, но даже малейшей прихотью. Несмотря на узы близкого родства, несмотря на услуги, оказанные герцогом и его отцом Людовику, когда он был еще дофином[9] в изгнании, они презирали и ненавидели друг друга. Герцог Бургундский презирал осторожную политику короля, приписывая природной трусости Людовика его манеру добиваться своих целей хитрыми подходами, подкупом и другими окольными путями, тогда как сам он всегда шел к своей цели с оружием в руках. Он ненавидел короля не только за его неблагодарность, за личные оскорбления и постоянную клевету, которой послы Людовика старались очернить Карла еще при жизни его отца, но больше всего за тайную помощь, которую Людовик оказывал недовольным гражданам Гента, Льежа и других больших городов Фландрии. Эти беспокойные города, крепко державшиеся своих привилегий и гордые богатством, часто открыто восставали против своих властителей, герцогов Бургундских, и всегда находили поддержку при дворе Людовика, который не упускал удобного случая посеять смуту во владениях своего могущественного вассала.
   Людовик платил герцогу такой же ненавистью и презрением, но умел ловко скрывать свои чувства. Да и не мог такой глубоко проницательный человек, как Людовик, не презирать той упрямой настойчивости, с которой герцог стремился к достижению своих целей, как бы гибельны ни были для него последствия его упорства, точно так же как не мог не презирать его слепой и безрассудной отваги, не признававшей ни опасностей, ни преград. Впрочем, король не столько презирал, сколько ненавидел Карла, и его злоба и ненависть становились тем сильней, чем больший страх внушал ему этот опасный противник; Людовик хорошо понимал, что нападение бешеного быка, с которым он любил сравнивать герцога Бургундского, всегда опасно, хотя бы животное нападало с закрытыми глазами. Его страшили не только богатство и могущество Бургундии, не только многочисленность воинственного и дисциплинированного населения герцогских владений - сам герцог, по своим личным качествам, был для него опасным врагом. Храбрый до безрассудства, щедрый до расточительности, окруживший себя и свой двор роскошью и блеском, Карл Смелый привлекал к себе самых отважных, самых пылких людей того времени, которых неудержимо влекло к нему в силу сходства их характеров; и Людовик не мог не понимать, на что способны такие храбрецы под предводительством бесстрашного, неукротимого вожака.
   Было и еще одно обстоятельство, усиливавшее вражду Людовика к его могущественному вассалу: герцог оказал ему некогда услугу, за которую Людовик и не подумал с ним расплатиться; он чувствовал себя в долгу перед ним, и это заставляло его не только быть сдержанным с герцогом, но иногда даже сносить вспышки его необузданного гнева и дерзости, оскорбительные для его королевского достоинства, причем он не мог обращаться с ним иначе, как со своим "любезным кузеном Бургундским".
   Около 1468 года взаимная ненависть двух великих государей достигла крайних пределов вопреки заключенному ими между собой перемирию, правда временному и очень непрочному. Начало нашего рассказа относится именно к этой эпохе. Быть может, читатель найдет, что главное действующее лицо этой повести слишком незначительно по своему общественному положению и что для его характеристики не стоило выяснять взаимоотношения таких высоких и могущественных особ; но мы позволим себе напомнить, что нередко страсти, ссоры, вражда или мирные отношения великих мира сего сильно отражаются на участи окружающих людей, и надеемся, что из последующих глав каждому станет ясно, как важно все сказанное в этой первой, вступительной главе для правильного понимания многих событий в жизни нашего героя.
  
  

Глава II

ПУТНИК

  

Я мир, как устрицу, мечом своим

открою.

Лейтенант Пистоль

  
   В одно прелестное летнее утро, в тот час, когда солнце жжет еще не слишком сильно, а освеженный росой воздух наполнен благоуханием, молодой человек, державший путь с северо-востока, подошел к броду через небольшую речку, или, вернее, широкий ручей, впадающий в Шер, близ королевского замка Плесси-ле-Тур, многочисленные мрачные башни которого возвышались вдали над обступившим его густым лесом. В этой лесистой местности находился la noble chaise, или королевский охотничий парк, обнесенный оградой, называвшейся на средневековой латыни plexitium, от чего многие французские деревни получили название Плесси. В отличие от них замок и деревня, о которых здесь идет речь, назывались Плесси-ле-Тур, так как находились в двух милях к югу от большого красивого города Тура, столицы древней Турени, богатые равнины которой по праву назывались садом Франции.
   На противоположном берегу ручья, к которому приближался путник, стояли два человека; издали казалось, что они поглощены серьезным разговором, но на самом деле они следили за каждым движением приближавшегося юноши, которого давно уже заметили, ибо находились на более высоком берегу.
   Молодому путешественнику можно было дать не более девятнадцати-двадцати лет; его лицо и весь облик сразу располагали в его пользу, хотя и было видно, что он не местный житель, а чужестранец. Короткий серый камзол и штаны были скорее фламандского, чем французского покроя, а щегольская голубая шапочка, украшенная веткой остролиста и орлиным пером, была, несомненно, подлинно шотландской. Одет он был очень опрятно, с той тщательностью, с какой одевается молодость, сознающая свою красоту. За спиной у него висела дорожная сумка, по-видимому содержащая самые необходимые пожитки. На левой руке была надета перчатка для соколиной охоты, хотя сокола с ним и не было; в правой руке он держал крепкую палку. С левого плеча свешивался небольшой пунцового бархата мешочек нашитой перевязи, какие носили охотники с кормом для соколов и другими принадлежностями этой излюбленной в то время забавы. На груди его перевязь перекрещивалась ремнем, на котором сбоку висел охотничий нож. На ногах вместо сапог были башмаки из сыромятной оленьей кожи.
   Хотя юноша, очевидно, не достиг еще полного расцвета сил, тем не менее он был высок и статен, а легкость его походки доказывала, что путешествие пешком было для него скорее удовольствием, чем трудом. Его белое от природы лицо было покрыто легким загаром - может, под непривычным влиянием южного солнца, а может, и от постоянного пребывания на открытом воздухе у себя на родине.
   Черты его лица не отличались особой правильностью, но были очень приятны и внушали к нему доверие. Беззаботная молодая улыбка, блуждавшая на его свежих губах, открывала два ряда зубов, ровных и белых, как слоновая кость; веселый взгляд блестящих голубых глаз, внимательно останавливавшийся на окружавших предметах, был добродушен, беспечен и в то же время полон решимости.
   На поклоны и приветствия редких в то опасное время прохожих юноша отвечал сообразно достоинству каждого. Вооруженному бродяге, не то разбойнику, не то солдату, который внимательно разглядывал его, как бы взвешивая про себя, чего можно здесь ждать - богатой добычи или решительного отпора, - он отвечал таким бесстрашным и уверенным взглядом, что тот мигом оставлял злые умыслы и приветствовал его угрюмым: "Здорово, приятель!" - на что молодой шотландец отвечал столь же воинственным, хотя и менее суровым тоном. Пилигрима[11] и нищенствующего монаха он встречал почтительным приветствием и получал в ответ отеческое благословение; а с молодой черноглазой крестьянкой он обменивался таким веселым поклоном, что она долго еще оборачивалась и с улыбкой смотрела ему вслед. Словом, в юноше было что-то привлекавшее внимание: смелость, прямота в соединении с жизнерадостностью, ясным взглядом и приятной внешностью невольно располагали в его пользу. По его поведению чувствовалось, что это человек, бесстрашно вступающий в жизнь, полную неведомых ему зол и опасностей, для борьбы с которыми у него только и есть оружия, что живой ум и молодая отвага - черты, вызывающие симпатии людей молодых и участие поживших и опытных.
   Путник, которого мы сейчас описали, был давно замечен двумя собеседниками, остановившимися на том берегу речки, где стоял окруженный лесом замок; но когда юноша стал спускаться с крутого берега с легкостью бегущей к водопою лани, младший из собеседников сказал старшему:
   - А ведь это наш цыган! Если он пустится вброд, он пропал: вода сильно прибыла, речки не перейти.
   - Пусть попытается, - ответил старший, - и сам убедится в этом, куманек. Может быть, он подтвердит старую пословицу: "Кому повешену быть, тот не утонет".
   - Отсюда я не могу рассмотреть лица, но узнаю его по голубой шапке, - сказал первый. - Послушайте, вот он кричит: спрашивает, глубока ли вода.
   - Пусть сам попробует, - повторил старший собеседник, - в этом мире нет ничего лучше собственного опыта.
   Между тем юноша, видя, что двое людей на противоположном берегу спокойно смотрят, как он готовится перейти речку вброд, и даже не отвечают на вопрос, снял башмаки и недолго думая вошел в воду. Только в эту минуту старший из собеседников крикнул, чтоб он был осторожен, и, обратившись к своему спутнику, сказал:
   - Mortdieu,[12] куманек, опять ты дал маху - это вовсе не цыган.
   Но предупреждение опоздало: то ли юноша его не расслышал, то ли не успел им воспользоваться, так как сразу попал в быстрину. Для всякого менее искусного и ловкого пловца гибель казалась неизбежной: речка была очень глубока, а течение стремительно.
   - Клянусь святой Анной, он молодчина! - воскликнул старший незнакомец. - Беги-ка поскорей, приятель, да загладь свою вину: помоги ему, если можешь. Он, видно, все же достанется тебе и, если верить старой пословице, не должен утонуть.
   И правда, юноша с такой силою и ловкостью боролся с волнами, что, несмотря на бурное течение, выплыл на берег почти против того места, откуда вошел в воду.
   В то время как младший незнакомец бежал вниз к реке на помощь пловцу, старший не спеша следовал за ним, рассуждая сам с собой: "Клянусь небом, он уже вылез на берег и сразу схватился за палку! Если я не поспешу, он, чего доброго, отколотит моего приятеля за единственное доброе дело, которое тот собирался сделать за всю свою жизнь".
   Он не без основания предвидел такую развязку, потому что как раз и эту минуту отважный шотландец набросился на подбежавшего к нему самаритянина с сердитым окриком:
   - Ах ты собака! Ты почему не ответил, когда я спрашивал, можно ли пройти вброд? Черт меня побери, если я не научу тебя, как надо обходиться с чужестранцами!
   С этими словами юноша подбросил палку и, перехватив ее посередине, угрожающе завертел ею в воздухе. Этот прием назывался moulinet,[13] потому что вертящаяся палка напоминала вращение крыльев ветряной мельницы. Услышав эту угрозу, противник юноши, в свою очередь, схватился за меч: он, видно, был из тех, кто предпочитает действия разговорам. Но тут подоспел старший незнакомец; он приказал ему остановиться и, обратившись к молодому шотландцу, стал упрекать его за безрассудную поспешность, с которой тот бросился в воду, и за горячность, с какой он, не разобрав дела, накинулся на человека, спешившего ему на помощь.
   Выслушав это замечание от человека пожилого и по виду вполне почтенного, юноша сейчас же опустил свое оружие и ответил, что очень жалеет, если был к ним несправедлив; но и они, по его мнению, были не правы, заставив его рисковать жизнью, ни словом не предупредив об опасности. А такой поступок недостоин ни честных людей, ни добрых христиан, ни тем более уважаемых горожан, какими они кажутся.
   - Ну, сынок, - сказал старший незнакомец, - по твоей внешности и выговору я догадываюсь, что ты чужестранец, и, право, ты и сам мог бы сообразить, что нам не так-то легко тебя понимать, хоть ты и бойко болтаешь на чужом языке.
   - Ладно, отец, - ответил юноша. - Поверьте, мне это купание нипочем, и я охотно извиню вам, что вы были отчасти его причиной, если вы укажете местечко, где я мог бы обсушиться, потому что на мне единственное мое платье и мне хотелось бы сохранить его в приличном виде.
   - За кого же ты нас принимаешь, мой друг? - спросил старший незнакомец вместо ответа.
   - За зажиточных горожан, разумеется. За кого же еще? - ответил шотландец. - Или нет, постойте!.. Вы, сударь, должно быть, меняла или хлебный торговец, а ваш товарищ - барышник или мясник.
   - Не в бровь, а прямо в глаз, - заметил с улыбкой пожилой незнакомец. - Что правда, то правда! Я действительно по мере сил занимаюсь денежными делами; да и про моего товарища ты угадал: он по профессии и впрямь сродни мяснику. Оба мы рады тебе услужить, но только скажи нам, кто ты, куда и за каким делом идешь. Нынче ведь по дорогам рыщет много всяких бродяг, и пеших, и конных, у которых нет ни совести, ни страха господня.
   Юноша окинул своего собеседника и его молчаливого товарища быстрым проницательным взглядом, как бы желая убедиться, достойны ли они его доверия, и вот к чему свелись его наблюдения.
   Старший и более почтенный из этих двух людей, выделявшийся как наружностью, так и костюмом, смахивал больше всего на купца. Его камзол, штаны и плащ из одноцветной темной материи были донельзя потерты, и сметливый шотландец сейчас же решил, что носить такую одежду мог человек либо очень богатый, либо совсем бедный, вернее - первое. Узкий покрой его слишком короткого платья не был в то время в моде ни у дворян, ни у зажиточных горожан, носивших широкие и длинные камзолы, спускавшиеся ниже колен.
   В выражении лица этого человека было что-то одновременно привлекательное и отталкивающее; в его резких чертах, ввалившихся щеках и глубоко сидящих глазах сквозили лукавство и затаенный юмор, не чуждый и нашему юноше. И в то же время во взгляде этих впалых глаз, смотревших из-под густых, нависших черных бровей, было что-то зловещее и повелительное. Быть может, впечатление это усиливалось благодаря плоской меховой шапке, плотно надвинутой на лоб и еще больше оттенявшей глаза, но юношу поразил этот взгляд, плохо вязавшийся с заурядной внешностью незнакомца. Его шапка была особенно неказиста. Люди состоятельные украшали в то время свои шапки золотыми или серебряными пряжками; на его же головном уборе не было никаких украшений, кроме жалкой оловянной бляхи с изображением божьей матери, вроде тех, что приносят из Лорето беднейшие пилигримы.
   Его товарищ, лет на десять его моложе, был человек приземистый и коренастый. Угрюмое лицо его лишь изредка озарялось злобной усмешкой; впрочем, он улыбался только в тех случаях, когда старший незнакомец обращался к нему с какими-то таинственными знаками. Он был вооружен мечом и кинжалом, а под его скромной одеждой шотландец заметил тонкую кольчугу из мелких железных колец, какие в ту полную опасностей эпоху носили не только воины, но и мирные жители, занятия которых требовали частых отлучек из дому. Это обстоятельство еще больше убедило шотландца, что незнакомец был мясником, барышником или кем-нибудь в этом роде.
   Молодой чужеземец, с одного взгляда сделав наблюдения, на передачу которых мы потратили столько времени, после минутного молчания ответил с легким поклоном:
   - Не знаю, с кем имею честь говорить, но, кто бы вы ни были, я не стыжусь и не боюсь сказать вам, что я шотландец, младший сын в семье и, по обычаю моих земляков, иду попытать счастья во Франции или в какой-нибудь другой стране.
   - Чудесный обычай, черт возьми! Да и сам ты молодец хоть куда! В твои годы ты должен нравиться не только мужчинам, но и женщинам... Ну-с, так вот, видишь ли, я - купец, и мне нужен помощник. Что ты на это скажешь? Или, может быть, ты слишком благороден для такого низкого занятия?
   - Если вы делаете мне это предложение серьезно, в чем я очень сомневаюсь, я должен вас поблагодарить и благодарю вас, сударь; но, право, я боюсь, что не сумею быть вам полезным.
   - Еще бы! Ручаюсь, что ты искуснее стреляешь из лука, чем ведешь счета, а мечом владеешь лучше, чем пером. Ведь так?
   - Я горец, сударь, а следовательно, стрелок, как у нас говорят, - ответил юноша. - Но мне случилось жить в монастыре, и добрые монахи научили меня читать, писать и даже считать.
   - Черт возьми, это великолепно! - воскликнул купец. - Клянусь пречистой девой Эмбренской, ты просто чудо!
   - Веселитесь, сударь, если вам это нравится, - сказал шотландец, которому насмешливый тон нового знакомого, видимо, пришелся не по вкусу. - А мне нечего тут болтать с вами, когда вода бежит с меня в три ручья. Пойду поищу, где бы обсушиться.
   В ответ на эти слова купец только расхохотался.
   - Черт возьми, - сказал он, - недаром, видно, пословица говорит: "Fier comme un Ecossois"!..[14] Полно сердиться, приятель. Я знаю и люблю твою родину, потому что мне не раз приходилось иметь дело с шотландцами. Народ вы бедный, но честный... Пойдем-ка с нами в деревню; я угощу тебя славным завтраком и поднесу стаканчик доброго вина, чтобы вознаградить тебя за купание... А это еще что, черт возьми? Охотничья перчатка? Разве ты не знаешь, что соколиная охота в королевских владениях запрещена?
   - Не знал, да меня вразумил негодяй лесничий герцога Бургундского, - ответил юноша. - Дело было под Перонной: только я спустил было своего сокола на цаплю, как этот негодяй уложил его на месте своей проклятой стрелой. А я-то еще так на него надеялся и нес с собой от самой Шотландии!
   - Что же ты сделал ему за это? - спросил купец.
   - Я избил его, - сказал юноша, потрясая своей палкой, - так, как только может один христианин избить другого, не уложив его на месте и не беря греха на душу.
   - А знаешь ли ты, что, попадись ты в руки герцогу Бургундскому, он тут же вздернул бы тебя и ты болтался бы на дереве, как каштан?
   - Как не знать! Говорят, он на эти дела так же скор, как и французский король. Но так как это случилось под самой Перонной, то я махнул через границу и был таков! Кабы он не был так горяч, я, может быть, еще поступил бы к нему на службу.
   - Если перемирие будет нарушено, герцог горько пожалеет, что потерял такого молодца, - сказал насмешливо купец, бросив быстрый взгляд на своего молчаливого товарища, а тот ответил ему зловещей улыбкой, озарившей на мгновение его лицо, как промелькнувший метеор озаряет зимнее небо.
   Молодой шотландец резко остановился и, надвинув решительным жестом свою шапочку на правую бровь, сердито сказал:
   - Послушайте, господа, особенно вы, сэр, старший и как будто более разумный из двух: будьте осторожней! Я сумею вам доказать, что прохаживаться на мой счет небезопасно. Мне не нравится ваш тон. Я могу стерпеть шутку, а от старшего даже выговор и поблагодарю за него, если я его заслужил; но я не потерплю, чтобы со мной обращались как с мальчишкой, когда, бог свидетель, я чувствую в себе столько сил, что легко проучу вас обоих, если вы выведете меня из себя.
   Эти слова так рассмешили старшего незнакомца, что он чуть не задохнулся от хохота, а товарищ его схватился за меч; но шотландец ловким, сильным ударом по руке заставил его в тот же миг выпустить оружие, и эта выходка еще больше развеселила старого купца.
   - Стой, храбрый шотландец, стой! - закричал он. - Успокойся, хотя бы из любви к своей родине!.. Да и тебе, куманек, советую не кипятиться. Черт возьми! Люди торговые должны быть справедливыми, а его ловкий удар можно принять как расплату за холодное купание... А ты, приятель, слушай: перестань горячиться! - добавил он, обращаясь к шотландцу таким властным тоном, что тот невольно смутился. - Со мной шутки плохи, а с моего товарища хватит и того, что он получил. Как твое имя?
   - На вежливый вопрос у меня всегда есть учтивый ответ, - сказал юноша, - и я готов отнестись к вам с почтением, подобающим вашему возрасту, если вы не станете выводить меня из терпения насмешками. Во Франции и во Фландрии мне дали прозвище Паж с Бархатной Сумкой - из-за мешочка, который я всегда ношу на боку. Но мое настоящее имя, данное мне на родине, - Квентин Дорвард.
   - Дорвард? Это дворянское имя? - спросил незнакомец.
   - Надеюсь, - ответил шотландец. - Об этом свидетельствуют пятнадцать поколений моих предков. Это-то и заставило меня избрать именно военную, а не иную профессию.
   - Настоящий шотландец! Много предков, много гордости и, ручаюсь, очень мало денег в кармане!.. Послушай, куманек, - продолжал старый купец, обращаясь к своему мрачному товарищу, - ступай-ка вперед да прикажи приготовить нам завтрак в тутовой роще; я уверен, что этот молодец окажет ему такую же честь, как голодная мышь хозяйскому сыру. Что же касается цыгана... дай-ка я шепну тебе на ухо два слова...
   Выслушав товарища, мрачный незнакомец ответил ему многозначительной зловещей улыбкой и удалился крупным шагом, а старый купец, обратившись к Дорварду, сказал:
   - Пойдем-ка и мы помаленьку да завернем по дороге в часовню святого Губерта и прослушаем обедню, потому что не годится заботиться о потребностях тела больше, чем о спасении души.
   Как добрый католик, Дорвард ничего не мог возразить против этого предложения, хотя, по всей вероятности, ему прежде всего хотелось обсушиться и подкрепить свои силы. Между тем мрачный незнакомец скоро исчез из виду, и, следуя за ним той же дорогой, его товарищ с юношей вошли в густой лес, весь заросший мелким кустарником и перерезанный длинными и широкими просеками, по которым бродили вдалеке небольшие стада оленей, чувствовавших себя здесь, по-видимому, в полной безопасности.
   - Вы спрашивали меня, хороший ли я стрелок, - сказал юный шотландец. - Дайте мне лук да пару стрел, и я ручаюсь, что у вас будет оленина на обед.
   - Берегись, дружок! Советую тебе: будь осторожен. Куманек смотрит в оба за здешней дичью, на нем лежит надзор за нею; и поверь мне, он очень сердитый сторож.
   - А все-таки он больше смахивает на мясника, чем на веселого лесничего, - сказал Дорвард. - Трудно поверить, чтобы человек с рожей висельника имел что-нибудь общее с благородным искусством охоты.
   - Это правда, дружок; на первый взгляд физиономия у моего куманька не слишком-то привлекательна; однако никто из тех, кто сводил с ним знакомство покороче, никогда не жаловался на него.
   Квентину Дорварду послышалась какая-то странная, неприятная нотка в многозначительном тоне, каким были сказаны эти слова; он быстро взглянул на говорившего и в выражении его лица, в улыбке, змеившейся на его губах, в пронизывающем взгляде его черных прищуренных глаз уловил нечто такое, что еще усилило это неприятное впечатление.
   "Мне доводилось слышать о разбойниках, ловких плутах и обманщиках, - подумал он. - Может быть, тот негодяй - убийца, а этот старый плут - его правая рука и приспешник? Надо держать ухо востро... Впрочем, что с меня взять? Разве что несколько добрых шотландских тумаков!"
   Пока Дорвард был занят этими размышлениями, они вышли на прогалину, на которой кое-где росли старые большие деревья. Очищенная от мелкой заросли и хвороста, она была покрыта, точно ковром, свежей густой травой, разросшейся в тени деревьев, защищавших ее от лучей палящего южного солнца, и такой пышной и нежной, какая редко встречается во Франции. Кругом росли вековые буки и вязы, высоко возносившие к синему небу свои гигантские зеленые купола. Среди этих могучих детей природы, на самом открытом месте, невдалеке от быстрого ручья, стояла небольшая часовня простой, даже грубой архитектуры. Рядом лепилась убогая келья - жилище отшельника, исполнявшего при часовне обязанности священнослужителя. В небольшой нише над сводчатой дверью часовни виднелась маленькая статуя святого Губерта с охотничьим рогом через плечо и с двумя борзыми собаками у ног. Одинокая часовня, окруженная густым лесом, полным дичи, была посвящена покровителю охоты, святому Губерту.[15]
   Незнакомец в сопровождении Дорварда направился прямо к часовне. В ту минуту, когда они подходили к ней, из кельи вышел отшельник в священническом облачении и тоже направился к часовне, очевидно, чтобы служить обедню. При его приближении Дорвард, в знак почтения к его сану, отвесил низкий поклон; спутник же его с видом глубочайшей набожности преклонил колено и, приняв благословение святого отца, смиренно последовал за ним медленным шагом человека, полного благоговения.
   Внутреннее убранство часовни говорило о трудах и занятиях святого Губерта в его земной жизни. Все стены были увешаны ценными мехами всевозможных зверей, на каких охотятся в различных странах; из таких же мехов была и завеса у алтаря. Стенную живопись заменяли охотничьи рога, колчаны и самострелы, развешанные вперемежку с головами оленей, волков и других зверей; словом, все убранство носило вполне охотничий характер. Самую службу тоже можно было назвать "охотничьей обедней", так как она была сокращена и ее служили перед началом охоты на скорую руку, в угоду знатным господам, которые нетерпеливо ждали конца, чтобы предаться своей излюбленной забаве.
   Во время этой коротенькой службы спутник Дорварда был, казалось, всецело поглощен молитвой; сам же Дорвард, не особенно занятый религиозными мыслями, не переставал упрекать себя за то, что осмелился оскорбить низкими подозрениями такого хорошего и смиренного человека. Он не только не считал его теперь другом и сообщником разбойников, но готов был признать в нем почти святого.
   Когда обедня кончилась, они вместе вышли из часовни, и, обратившись к нему, старший сказал:
   - Теперь нам два шага до деревни, и ты с чистой совестью можешь наконец разрешить свой пост. Ступай за мной!
   Свернув направо на тропинку, которая отлого поднималась в гору, он посоветовал своему спутнику быть поосторожнее и ни в коем случае не сходить с тропинки, а стараться идти, держась ее середины. Дорвард не утерпел и спросил о причине такой предосторожности.
   - Видишь ли, молодой человек, мы теперь находимся в королевских владениях, - ответил его провожатый, - и ходить здесь, черт возьми, совсем не то, что бродить в ваших диких горах. Здесь каждая пядь земли, за исключением тропинки, по которой мы идем, грозит опасностями и почти непроходима, потому что на каждом шагу расставлены ловушки и западни с острыми ножами или секачами, которые так же ловко отрезают ноги неосторожному путнику, как кривой нож садовника - ветви боярышника; здесь есть такие капканы, что как раз пригвоздят тебя к земле; есть и волчьи ямы, такие глубокие, что могут заживо схоронить тебя. Словом, мы в самом сердце королевских владений и сейчас увидим замок.
   - Будь я королем Франции, - сказал юноша, - я не стал бы окружать себя ни ловушками, ни капканами, а постарался бы так управлять своим государством, чтобы никто не осмелился приблизиться ко мне с дурным умыслом. Тем же, кто приходил бы в мои владения с миром и дружбой, я был бы всегда рад, потому что, по-моему, чем больше друзей, тем лучше.
   Спутник Дорварда оглянулся кругом с притворным испугом:
   - Тише, тише, господин Паж с Бархатной Сумкой! Я и забыл тебя предупредить о самой большой опасности, подстерегающей тебя в здешних местах: у каждого листочка в этом лесу есть уши и каждое слово будет передано королю.
   - Что за беда! - ответил Квентин Дорвард. - Недаром же я шотландец: я всегда смело скажу, что думаю, даже в глаза королю Людовику, храни его господь! Что же касается ушей, о которых вы говорите, - хотел бы я их видеть, чтоб отрезать моим охотничьим ножом!
  
  

Глава III

ЗАМОК

  

Высокий замок впереди встает

С железными решетками ворот,

Которые вторжению врагов

Дадут отпор. Внизу - глубокий ров,

И медленно вокруг течет поток,

А в башне стражника мерцает огонек.

Неизвестный автор

  
   Продолжая разговаривать, Дорвард и его новый знакомый приблизились к замку Плесси-ле-Тур, который теперь весь открылся их взорам. Даже в ту полную опасностей эпоху, когда все знатные люди принуждены были жить под защитой надежных укреплений, охрана замка отличалась особенной строгостью.
   От опушки, где Дорвард и его спутник, выбравшись из чащи, остановились, чтоб поглядеть на замок, и до самых его стен расстилалась покатая к лесу, совершенно открытая площадь, на которой не было ни кустика, ни деревца - ничего, кроме единственного и наполовину засохшего векового громадного дуба. Эта площадь, согласно правилам обороны всех времен, была нарочно оставлена открытой, чтобы неприятель не мог спрятаться или приблизиться к замку не замеченным с высоты его укрепленных стен.
   Замок был обнесен тройной зубчатой стеной с укрепленными башнями по всей ее длине и по углам. Вторая стена была немного выше первой, а третья, внутренняя, выше второй, так что с внутренних стен можно было оборонять наружные, если бы неприятель завладел ими. Француз пояснил своему юному спутнику, что вокруг первой стены идет ров в двадцать футов глубиной (они не могли его видеть, потому что стояли в ложбине, ниже основания стен), наполнявшийся при помощи шлюзов водой из Шера, или, вернее, из его притока. Точно такие же глубокие рвы шли, по его словам, и вокруг двух внутренних стен. Как внутренние, так и наружные берега этого тройного ряда рвов были обнесены частоколом из толстых железных прутьев, расщепленных на концах в острые зубья, которые торчали во все стороны и делали эти рвы совершенно неприступными: попытка перелезть через них была бы равносильна самоубийству.
   В центре этого тройного кольца стен стоял самый замок, представлявший собой тесную группу зданий, построенных в различные эпохи и окружавших древнейшую из этих построек - старинную мрачную башню, возвышавшуюся над замком, точно черный эфиопский великан. Узенькие бойницы, пробитые там и сям вместо окон в толстых стенах башни для ее защиты, вызывали то же неприятное чувство, какое мы испытываем, глядя на слепца. Остальные постройки также мало походили на благоустроенное, удобное жилье: все их окна выходили на глухой внутренний двор, так что по своему внешнему виду замок напоминал скорее тюрьму, чем королевский дворец. Царствовавший в то время король еще усиливал это сходство тем, что все вновь возводимые здания приказывал строить так, чтобы их нельзя было отличить от старых, не желая обнаруживать сделанные им новые укрепления (как все подозрительные люди, он тщательно скрывал свою подозрительность). Для этой цели на постройки употребляли кирпич и камень самых темных оттенков, а в цемент примешивали сажу, так что, несмотря на новейшие пристройки, дворец носил отпечаток глубокой древности.
   В эту неприступную твердыню вел единственный вход - по крайней мере так показалось Дорварду, когда он разглядывал фасад замка, - то были ворота, пробитые в первой наружной стене, с обязательными в то время двумя высокими башнями по бокам, с опускавшейся решеткой и подъемным мостом; решетка была спущена, а мост поднят. Такие же точно ворота с башнями были видны и в двух внутренних стенах. Но все трое ворот не приходились друг против друга, потому что были расположены не по прямой линии; таким образом, их нельзя было пройти все насквозь, и, вступив в первые ворота, приходилось идти между двумя стенами ярдов тридцать в сторону, чтобы попасть во вторые. И вздумай забраться сюда неприятель - он очутился бы под перекрестным огнем, направленным на него с обеих стен. Та же участь ждала бы его, если бы ему удалось прорваться сквозь вторые ворота. Словом, для того, чтобы проникнуть во внутренний двор, где стоял замок, надо было миновать два опасных узких прохода, обстреливаемых с двух сторон, и завладеть тремя сильно укрепленными и тщательно оберегаемыми воротами.
   Дорвард родился в стране, которая не меньше Франции страдала и от внешних войн и от междоусобиц, в стране гористой, изрезанной вдоль и поперек пропастями и бурными потоками, представлявшими прекрасные естественные укрепления, и он был хорошо знаком с различными способами, при помощи которых люди в то суровое время старались обезопасить свои жилища; но он откровенно сознался своему спутнику, что никогда не представлял себе, как много может сделать искусство там, где природа сделала так мало. Действительно, как мы уже сказали, замок стоял почти на равнине, если не считать небольшого склона, который от стен его незаметно спускался к опушке леса.
   Желая окончательно поразить Дорварда, его спутник сообщил ему, что все окрестности замка, за исключением единственной тропинки, по которой он его вел, точно так же, как и лес, были усеяны ловушками, западнями и капканами, грозившими смертью тому несчастному, кто осмелился бы проникнуть сюда без провожатого; вдоль стен, по его словам, тянулся целый ряд железных сторожек, так называемых ласточкиных гнезд, где в полной безопасности сидели регулярно сменяемые часовые и откуда они могли незаметно прицелиться в каждого, кто отважился бы подойти к замку, не подав условного сигнала и не зная ежедневно менявшегося пароля; охрану замка, сказал незнакомец, день и ночь несли стрелки королевской гвардии, получавшие от короля Людовика за свою службу большое жалованье и богатую одежду, не считая почета и других милостей.
   - Ну-с, а теперь, молодой человек, - продолжал он, - скажи-ка мне: случалось ли тебе когда-нибудь видеть такую сильную крепость и считаешь ли ты, что ее можно взять приступом?
   Дорвард давно уже, не спуская глаз, рассматривал замок, который так сильно заинтересовал его, что в порыве юношеского любопытства он забыл и думать о своем промокшем платье. При этом вопросе глаза его сверкнули отвагой и лицо ярко вспыхнуло, точно он обдумывал про себя смелый подвиг; наконец он ответил:
   - Спору нет, крепость сильная, почти неприступная, но для храбрецов нет ничего невозможного.
   - И на твоей родине, конечно, водятся такие храбрецы? - спросил его спутник презрительным тоном.
   - Утверждать не берусь, - ответил юноша, - знаю только, что у меня на родине найдутся тысячи людей, готовых на смелый подвиг за правое дело.
   - Еще бы! - воскликнул незнакомец. - Может быть, и ты из их числа?
   - Не хочу хвастать без надобности, - ответил Дорвард. - Но мой отец славился храбростью, а я родной и законный его сын!
   - Что ж, - заметил незнакомец с улыбкой, - в таком случае тебе здесь есть с кем помериться силами. Королевская гвардия Людовика, охраняющая эти стены, вся состоит из твоих соотечественников - шотландских стрелков. В ней числится триста человек дворян из благороднейших домов твоей родины.
   - Так будь я на месте короля Людовика, - подхватил с живостью юноша, - я возложил бы свою охрану только на этих шотландцев! Я снес бы эти неприступные стены, засыпал бы рвы, призвал бы ко двору своих пэров и рыцарей и зажил бы в свое удовольствие, ломая копья на блестящих турнирах, задавая пиры своим приближенным и танцуя ночи напролет с красивыми женщинами! А о своих врагах думал бы не больше, чем о какой-нибудь мухе.
   Спутник Дорварда опять улыбнулся и, сказав, что они подошли слишком близко к замку, повернул назад и направился к лесу, но уже не прежней тропинкой, а другой, более широкой тропой.
   - Эта дорога ведет в деревню Плесси, где ты можешь найти удобное и недорогое пристанище, - пояснил незнакомец. - Милях в двух отсюда лежит красивый город Тур, по имени которого называется и все это богатое и цветущее графство. Но мне кажется, что тебе будет гораздо лучше остановиться не в городе, а в деревне Плесси, или Плесси при парке, как ее называют благодаря ее соседству с королевским охотничьим парком., если только в деревне Плесси - будь то Плесси при парке или Плесси у пруда - мне посчастливится найти кусок говядины да стаканчик чего-нибудь повкуснее воды, все мои дела с нею на этом и закончатся.
   - Вот как! А мне почему-то казалось, что у тебя здесь есть друзья, - сказал его спутник.
   - Это верно, у меня есть здесь родственник, брат моей матери, - ответил Дорвард. - В былое время в своем родном графстве он слыл молодцом и красавцем.
   - А как его зовут? - спросил незнакомец. - Я мог бы о нем справиться, потому что, видишь ли... тебе не совсем безопасно самому являться в замок, где тебя могут принять за шпиона.
   - Меня - за шпиона! - воскликнул Дорвард. - Клянусь богом, славно бы я отделал всякого, кто осмелился бы меня так назвать! Что касается дяди, у меня нет причин скрывать его имя. Его зовут Лесли; это честное и благородное имя.
   - Нисколько не сомневаюсь, но дело в том, что в шотландской гвардии трое носят эту фамилию.
   - Дядю зовут Людовик Лесли, - сказал юноша.
   - Но из троих Лесли двое Людовики.
   - Моего дядю прозвали Людовик со Шрамом, - сказал Дорвард. - В Шотландии так часто встречаются одинаковые имена и фамилии, что людям безземельным, которых нельзя отличать по названиям их поместий, дают обыкновенно какую-нибудь кличку.
   - То есть не кличку, a nomme de guerre,[16] хочешь ты сказать. Я, кажется, догадываюсь, о ком ты говоришь... Должно быть, о Людовике Меченом, как его у нас прозвали за его шрам... Он честный малый и добрый солдат. Мне бы очень хотелось устроить ваше свидание, но, видишь ли, это не так-то легко, потому что порядок у королевских гвардейцев строгий и они редко выходят из замка, кроме тех случаев, когда сопровождают самого короля. Но прежде, милый друг, ответь мне на один вопрос. Бьюсь об заклад, что ты хочешь поступить под начальство своего дяди в шотландскую гвардию? Если я угадал, то это очень смелый план при твоей молодости: подобная служба требует большого опыта.
   - Может быть, раньше я и помышлял о чем-нибудь в этом роде, - ответил беспечно Дорвард, - но теперь у меня пропала всякая охота.
   - Что так, любезный? - спросил француз, и в голосе его послышалась строгая нотка. - Почему ты так свысока отзываешься о службе, на которую стремятся попасть благороднейшие и знатнейшие из твоих соотечественников?
   - И пусть стремятся на здоровье, - ответил спокойно Дорвард. - Откровенно говоря, я был бы не прочь поступить на службу к французскому королю; но только, как он там меня роскошно ни корми и ни одевай, хоть всего озолоти, я не променяю своей свободы на его железные клетки, на "ласточкины гнезда", как вы зовете вон те проклятые каменные перечницы. Да и кроме того, - добавил Дорвард, понижая голос, - мне, сказать по правде, не особенно хочется жить в замке, вблизи которого растут дубы с такими желудями, как, например, вон тот.
   - Я, кажется, понял тебя, - сказал француз, - но все-таки выскажись ясней.
   - Извольте, могу и ясней. Вон там, на выстрел от замка, стоит прекрасный старый дуб, - сказал Дорвард, - а на нем висит человек в точно таком же сером камзоле, какой на мне. Теперь ясно?
   - А ведь и правда! Вот что значат молодые глаза, черт возьми! - заметил француз. - Я и сам вижу что-то меж ветвей, да только подумал, что это ворона. Впрочем, милый друг, что ж тут особенного? Лето перейдет в осень, лунные ночи станут длинней, а дороги опасней, и ты увидишь на этом дубе не один, а десяток и два таких желудей. Что за важность? Подобные знамена развешиваются на страх негодяям, и с каждым таким висельником во Франции становится меньше одним разбойником или мошенником, одним грабителем или притеснителем народа. Это только доказательство справедливости нашего государя, милый друг, вот и все.
   - Будь я королем Людовиком, я запретил бы вешать их так близко от своего замка, - сказал юноша. - У меня на родине мертвых ворон вешают обыкновенно в таких местах, где часто собираются живые вороны, но никак не в садах и не на голубятнях. Этот ужасный трупный запах... фу, гадость! Он даже сюда доходит.
   - Поживи-ка на свете да сделайся преданным, верным слугой своего государя, и ты узнаешь, дружок, что в мире ничто так приятно не пахнет, как труп врага, предателя или изменника, - заметил француз.
   - Упаси бог дожить до того, чтобы потерять обоняние, зрение или любое из пяти чувств, - сказал шотландец. - Поставьте меня лицом к лицу с живым врагом или предателем - и вот вам моя рука и мой меч; но я не знаю ни ненависти, ни вражды, которые пережили бы смерть... Однако вот мы добрались и до деревни. Надеюсь доказать вам на деле, что ни холодное купание, ни этот отвратительный запах ничуть не испортили мне аппетита. Теперь прежде всего в гостиницу, и чем скорее, тем лучше... Кстати, прежде чем я воспользуюсь вашим гостеприимством, позвольте узнать ваше имя.
   - Меня зовут дядюшка Пьер. За титулом я не гонюсь, потому что человек я простой и живу скромно, довольствуясь небольшим доходом.
   - Ну что ж, пусть будет дядюшка Пьер, - сказал Дорвард. - Как бы то ни было, я очень благодарен счастливому случаю, который свел меня с вами.
   Пока они вели эту беседу, из-за деревьев показались церковная колокольня и деревянное распятие, говорившие о близости селения. В эту минуту тропинка вывела путников на большую дорогу, но, вместо того чтобы идти по ней, дядюшка Пьер свернул в сторону, сказав своему товарищу, что гостиница, в которую они направляются и где останавливаются все порядочные люди, находится поодаль от деревни.
   - Если порядочными людьми вы называете тех, у кого тугой кошелек, - ответил шотландец, - то я не из их числа и скорее согласен встретиться с грабителем на большой дороге, чем где-нибудь в трактире.
   - Однако, черт побери, какой вы, шотландцы, расчетливый народ! Не чета англичанам: те очертя голову врываются в трактиры, пьют и едят все, что есть лучшего, а о цене спрашивают только тогда, когда хорошенько набьют живот. Но ты, кажется, забыл, мистер Квентин, - ведь твое имя Квентин? - что за мной завтрак, которым я должен расквитаться с тобой за хорошую ванну, принятую по моей вине. Пусть это будет расплатой за мою оплошность.
   - И правда, я ведь совсем забыл и о купании, и о вашей провинности, и об обещанной расплате, - сказал добродушно Дорвард. - Забыл потому, что платье на мне почти высохло на ходу. Тем не менее я не откажусь от вашего любезного предложения, так как вчера обед у меня был очень легкий, а ужина и вовсе не было... А вы мне кажетесь человеком таким почтенным, что я решительно не вижу причины отказываться.
   Француз незаметно улыбнулся. Он прекрасно видел, с каким трудом молодой шотландец, несмотря на то что умирает с голоду, мирится с мыслью поесть на чужой счет, и отлично понимал, что всеми этими рассуждениями он старается успокоить свою гордость и убедить себя в необходимости ответить любезностью на любезность и принять это небольшое одолжение.
   Между тем они прошли узкую аллею рослых вязов, которая вела к воротам гостиницы, и вошли во двор. Гостиница была поставлена на широкую ногу и предназначалась для благородных посетителей, имевших какое-нибудь дело в замке, где Людовик никому и ни под каким видом не позволял останавливаться, если только его не вынуждал к этому неизбежный долг гостеприимства. Над главным входом этого большого и неуклюжего здания красовался щит с изображением королевской лилии.[17] Ни во дворе, ни в доме, ни в прилегающих к нему службах не было заметно оживления и суеты, которые в те годы, когда и частные дома и общественные здания были полны слуг, указывали бы на обилие постояльцев и процветание дела. Казалось, суровый, мрачный характер соседнего замка наложил свою печать и на это место, предназначенное, по тогдашним обычаям, для шумных сборищ с обильной выпивкой и хорошим угощением.
   Миновав главный вход и ни с кем не заговаривая, дядюшка Пьер поднял щеколду одной из боковых дверей и ввел Дорварда в большую комнату, где ярко пылал огонь в камине и стоял стол, накрытый для обильного завтрака.
   - Мой куманек обо всем подумал, ничего не забыл, - сказал он, обращаясь к Дорварду. - Ты, наверно, продрог - вот тебе огонь, обсушись и погрейся; ты голоден - сейчас тебе будет и завтрак.
   Он свистнул, и в дверях показался хозяин гостиницы, ответивший на его приветствие низким поклоном и ничем не обнаруживший болтливости, столь свойственной французским трактирщикам всех времен.
   - Я посылал сюда джентльмена и велел заказать завтрак... Исполнено ли мое поручение?
   Хозяин ответил новым безмолвным поклоном и стал торопливо вносить и расставлять на столе разнообразные блюда прекрасного завтрака, ни единым словом не заикаясь об их необыкновенных достоинствах. А между тем этот завтрак, как читатель увидит из следующей главы, стоил похвал, на которые обыкновенно так щедры болтливые французские трактирщики.
  
  

Глава IV

ЗАВТРАК

  

Святые небеса! Какие челюсти!

И что за хлеб!

"Путешествия Йорика"

  
   Итак, на долю нашего юного чужестранца выпала такая удача, какой он еще не видывал с минуты вступления на землю древней Галлии.[18]
   Завтрак, как мы уже сказали в конце предыдущей главы, удался на славу. Был тут и знаменитый перигорский пирог, за который истинный любитель охотно положил бы свою жизнь, как те гомеровские герои, которые, отведав лотоса, забывали и родину, и близких, и свои общественные обязанности.[19] Его аппетитно подрумяненная корка вздымалась подобно крепостной стене вокруг богатого города, поставленной, чтобы охранять его несметные сокровища. Было тут и сочное рагу с чесночной приправой, любимое кушанье гасконцев, которое, однако, признают и шотландцы. Был великолепный окорок, еще недавно составлявший часть благородного вепря из соседнего Монришарского леса. Белые круглые булочки с румяной коркой были сами по себе так вкусны, что могли показаться лакомством, если бы даже их пришлось запивать простой водой. Но на столе, кроме воды, красовалась еще кожаная фляга почтенных размеров, так называемый сапожок, вмещавший около кварты превосходного вина. Такое обилие вкусных блюд способно было и в мертвом возбудить аппетит. Поэтому легко себе представить, какое действие они произвели на здорового двадцатилетнего молодца, который (уж если говорить правду) два последних дня питался только случайно попадавшимися ему по дороге недозрелыми плодами да небольшим куском ячменного хлеба. Теперь он первым делом набросился на рагу и живо очистил все блюдо; потом смело атаковал величественный пирог и, не теряя времени, врезался в самую его середину. Запивая каждую солидную порцию стаканчиком доброго вина, он несколько раз возобновлял свои нападения на блюдо с пирогом, к изумлению трактирщика и к удовольствию дядюшки Пьера.
   Этот последний (должно быть, от радости, что ему удалось нечаянно сделать доброе дело), казалось, от души восхищался аппетитом шотландца; заметив, что рвение его молодого друга стало наконец ослабевать, он приказал подать варенье, печенье и всевозможные тонкие лакомства, чтобы возбудить его угасающий аппетит. Пока Дорвард насыщался, лицо наблюдавшего за ним дядюшки Пьера приняло добродушное и даже благосклонное выражение, мало отвечавшее его обычно насмешливому и суровому виду. Люди пожилые всегда готовы сочувствовать радостям молодой жизни, если только зависть или бесплодное соперничество не нарушают их душевного равновесия.
   Как ни был Квентин Дорвард поглощен своим приятным занятием, он не мог не заметить, что лицо его нового знакомого, показавшееся ему вначале таким отталкивающим, теперь, под влиянием выпитого вина, стало казаться гораздо более привлекательным. Поэтому он обратился к дядюшке Пьеру и самым дружеским тоном стал упрекать его, что тот все время посмеивался над его аппетитом, а сам ни до чего не дотронулся.
   - Я исполняю епитимью,[20] - отвечал дядюшка Пьер, - и до самого полудня не могу есть ничего, кроме засахаренных фруктов и стакана воды... Скажи, кстати, той особе наверху, - добавил он, обращаясь к хозяину гостиницы, - чтоб она принесла мне закусить.
   Хозяин вышел, а дядюшка Пьер продолжал:
   - Ну, как же по-твоему, сдержал я свое обещание накормить тебя завтраком?
   - Я в первый раз так славно поел с тех пор, как покинул Глен-хулакин, - отвечал юноша.
   - Глен?.. Как ты сказал? Повтори-ка! Уж не собираешься ли ты вызвать дьявола своими колдовскими словами?
   - Глен-хулакин - название нашего старинного родового поместья, сударь, - добродушно ответил Дорвард, - и в переводе на ваш язык означает "Долина мошек". Но если вам нравится потешаться над этим названием - смейтесь сколько угодно: вы ведь купили себе это право.
   - У меня и в мыслях не было тебя обидеть, - сказал дядюшка Пьер. - Я просто хотел тебе объяснить, раз мой завтрак тебе понравился, что шотландские стрелки королевской гвардии всякий день завтракают так же, если не лучше.
   - Это меня не удивляет, - заметил Дорвард. - Воображаю, какой у них разыгрывается аппетит после ночи, проведенной взаперти в этих "ласточкиных гнездах"!
   - Зато они и удовлетворяют его с избытком, - сказал дядюшка Пьер. - Им не приходится, подобно бургундцам, выбирать между голой спиной и пустым желудком. Они одеваются как вельможи, а едят как аббаты.
   - Тем лучше для них, - заметил Дорвард.
   - Но почему бы тебе самому не стать в их ряды, молодой человек? Я уверен, что твой дядя мог бы легко тебя устроить на первое освободившееся место. Да и я сам, сказать по правде, имею кое-какие связи и мог бы быть тебе полезен. Надеюсь, ты ездишь верхом не хуже, чем стреляешь из лука?
   - Никто из Дорвардов не уступит любому наезднику, когда-либо ставившему кованый башмак в стальное стремя. Ваше любезное предложение, конечно, очень соблазнительно: пища и одежда - вещи, необходимые в жизни; но люди с моим характером мечтают, видите ли, о почестях, о славе и о военных подвигах. Ваш же король Людовик - да хранит его господь, ведь он друг и союзник Шотландии! - заперся в своем замке, на коня садится только затем, чтоб переехать из одной крепости в другую, а города и целые провинции приобретает не славными битвами, но переговорами да союзами. Ну и пусть... Только я придерживаюсь мнения Дугласов,[21] которые всегда предпочитали открытое поле, потому что больше любили пение жаворонков, чем писк мышей.
   - Не следует так дерзко судить о действиях государей, молодой человек! - строго заметил дядюшка Пьер. - Людовик не хочет зря проливать кровь своих подданных, но он не трус. Он доказал это в битве при Монлери.
   - Да, но ведь с тех пор прошло двенадцать лет, если не больше, - ответил юноша. - Нет, я охотнее служил бы государю, слава которого была бы так же блестяща, как его щит, и который был бы всегда первым на поле боя.
   - Почему же ты не остался в Брюсселе у герцога Бургундского? У него по крайней мере ты бы каждый день имел случай переломать себе кости, а если бы ты не сумел им воспользоваться, то герцог и сам позаботился бы об этом, особенно если б узнал, что ты отколотил его лесника.
   - Это правда. Что ж, видно, не судьба; этот путь навсегда закрыт для меня, - сказал Квентин.
   - Впрочем, на свете много одержимых, у которых молодые безумцы всегда найдут себе дело, - продолжал дядюшка Пьер. - Что ты скажешь, например, о Гийоме де ла Марке?
   - Как! Об Арденнском Бородатом Вепре? - воскликнул Дорвард. - Об этом атамане грабителей и убийц, готовых укокошить первого встречного, чтобы завладеть его плащом, убивающих безоружных священников и пилигримов так спокойно, как если б это были воины и стрелки? Нет, служить ему значило бы навеки запятнать герб моего отца!
   - Ну ладно, ладно, горячка, - сказал дядюшка Пьер. - Если уж ты так щепетилен, отчего бы тебе не попытать счастья у молодого герцога Гель лся лицемъ, оказывающимъ одолженіе.
   Разговоръ перешелъ къ исторіи замка и его окрестностей, которую маркизъ зналъ въ совершенствѣ, хотя вообще не былъ ни великимъ антикваріемъ, ни глубокомысленнымъ историкомъ. За то кюре былъ тѣмъ и другимъ, а сверхъ того предупредителенъ, любезенъ и сообщителенъ. Послѣднее качество составляетъ, какъ я замѣтилъ, отличительную черту католическихъ священниковъ, какова бы не была степень ихъ образованія. Отъ него узналъ я, что въ замкѣ Гольё, до сихъ поръ, существуютъ остатки славной библіотеки. Маркизъ пожалъ при этомъ плечами, посмотрѣлъ въ одну сторону, потомъ въ другую, и выказалъ признаки того же мелочнаго замѣшательства, которое не могъ подавить въ ту минуту, когда ла-Жёнесъ проболтался о его распоряженіяхъ по кухонной части. "Я охотно бы показалъ книги, но онѣ въ такомъ безпорядкѣ, томы такъ разрознены, что мнѣ право совѣстно", замѣтилъ онъ.
   "Извините, господинъ маркизъ", возразилъ кюре, "вы тогда позволили извѣстному англійскому библіофилу, доктору Диббинъ, пересмотрѣть ваши драгоцѣнные остатки и помните, съ какой похвалой онъ отзывался о нихъ".
   "Но что же мнѣ было дѣлать, другъ мой"? сказалъ маркизъ. "Любезный докторъ услыхалъ, гдѣ-то, преувеличенный разсказъ объ остаткахъ прежней библіотеки, поселился тамъ внизу, въ гостинницѣ, рѣшившись или побѣдить, или умереть подъ стѣнами. Я слышалъ даже, что онъ справлялся о высотѣ башни, желая запастись лѣстницами. Какъ же я могъ допустить почтеннаго служителя алтаря, хотя и чуждой мнѣ церкви, до такого отчаяннаго поступка? Послѣдствія легли бы на мою совѣсть".
   "Но вы знаете также, господинъ маркизъ", продолжалъ кюре, "что докторъ Диббинъ очень жалѣлъ объ раззореніи библіотеки. Онъ признался даже, что желалъ бы, въ этомъ случаѣ, имѣть власть нашей церкви, чтобы поразить виновниковъ проклятіемъ".
   "Я полагаю", замѣтилъ нашъ хозяинъ, "что негодованіе его было соразмѣрно разочарованію".
   "Вовсе нѣтъ", перебилъ кюре, "потому что онъ съ восторгомъ говорилъ о достоинствѣ уцѣлѣвшихъ книгъ. Я увѣренъ, что только ваша неотступная просьба помѣшала замку Гольё занять, по крайней мѣрѣ двадцать страницъ въ томъ превосходномъ сочиненіи, экземпляръ котораго докторъ прислалъ намъ. Сочиненіе это будетъ, разумѣется, служить прочнымъ памятникомъ его учености и трудолюбія".
   "Докторъ Диббинъ чрезвычайно любезенъ", отвѣчалъ маркизъ. "И когда мы выпьемъ нашъ кофе (а вотъ и онъ), мы отправимся въ башню. Милордъ не отказался отъ моего обѣда и, я надѣюсь, извинитъ безпорядокъ библіотеки. Я, съ своей стороны, буду чрезвычайно доволенъ, если тамъ что нибудь доставитъ ему хоть малѣйшее удовольствіе. А вы, любезный другъ мой", продолжалъ онъ, обращаясь къ кюре, "вы имѣете полное право на эти книги: безъ вашего вмѣшательства онѣ никогда не вернулись бы къ своему хозяину".
   Послѣдняя любезность была очевидно вынуждена неотвязчивостію кюре. Желаніе скрыть всю мѣру своего раззоренія и своихъ потерь, постоянно боролось въ маркизѣ съ его предупредительностію. Но я не чувствовалъ въ себѣ достаточно самоотверженія, чтобы добровольно отказаться отъ случая взглянуть на эту рѣдкую коллекцію, внушившую нашему любезному библіофилу отчаянное намѣреніе покончить дѣло приступомъ. Я не могъ не принять предложеніе хозяина, хотя, по законамъ строгой вѣжливости, мнѣ и слѣдовало, можетъ быть, отказаться. Между тѣмъ ла-Жёнесъ подалъ кофе, (какой можно пить только на материкѣ) на большомъ подносѣ, покрытомъ бѣлой салфеткой за тѣмъ, вѣроятно, чтобы можно было принять его за серебряный. За то маленькій подносъ, на которомъ подавался chasse-caffè изъ Мартиники, былъ дѣйствительно серебряный. По окончаніи обѣда маркизъ повелъ меня, черезъ потаенную лѣстницу, въ очень большую, хорошо расположенную залу, имѣвшую около ста футовъ длины. Зала эта была такъ опустошена и разрушена, что я невольно опустилъ глаза въ землю, опасаясь, чтобы хозяину не вздумалось извиниться по поводу запятнанныхъ картинъ, разорванныхъ обоевъ и, что еще хуже, выбитыхъ вѣтромъ стеколъ.
   "Намъ удалось устроить маленькую башню нѣсколько удобнѣе" говорилъ маркизъ, быстро проходя по этой опустошенной комнатѣ. "Здѣсь", продолжалъ онъ, "во время оно находилась картинная галлерея, а въ маленькомъ кабинетѣ, гдѣ теперь библіотека, хранилось нѣсколько миніатюрныхъ рисунковъ, которые можно было разсматривать только вблизи". Говоря это, онъ приподнялъ часть обоевъ и мы вошли въ упомянутый кабинетъ.
   Комната эта была осьмиугольная, какъ и самая башня, внутренность которой она занимала. Четыре рѣшетчатыхъ окна выходили на четыре противуположныя стороны, и отовсюду открывался прекрасный видъ на окрестную страну, по которой извивалась величественная Луара. Сквозь расписныя стекла двухъ оконъ, врывались въ комнату лучи заходящаго солнца и обливали нестерпимымъ для глазъ блескомъ, множество, украшавшихъ стекла, рыцарскихъ и религіозныхъ изображеній. За то удобнѣе было разсмотрѣть два другія окна, отъ которыхъ солнце уже отошло. Стекла въ рамахъ, какъ я послѣ узналъ, принадлежали поруганной и опустошенной капеллѣ замка. Маркизъ, съ удовольствіемъ, въ продолженіи цѣлыхъ мѣсяцевъ, занимался этимъ rifaciamento, съ помощію кюре и, на все способнаго, ла-Жёнесъ. Они только составили, чрезвычайно мелкіе въ нѣкоторыхъ мѣстахъ, обломки, но стекла вышли, тѣмъ не менѣе, чрезвычайно красивы, разумѣется издали и не для глазъ антикварія. Стѣны комнаты, не занятыя окнами были, за исключеніемъ небольшаго пространства, гдѣ находилась маленькая дверь, уставлены шкапами и полками изъ орѣховаго дерева, украшеннаго замѣчательной рѣзьбой. Отъ времени, орѣховое дерево потемнѣло и приняло цвѣтъ почти спѣлаго каштана, а пострадавшія отъ насилія и разрушенія мѣста были подновлены и подправлены простымъ сосновымъ. Здѣсь хранились обломки или, вѣрнѣе, драгоцѣнные останки нѣкогда роскошной библіотеки. Отецъ маркиза былъ человѣкъ образованный, а дѣдъ его славился своими познаніями даже при дворѣ Людовика XIV, гдѣ литература была вообще въ модѣ. Эти владѣльцы, располагавшіе огромными суммами, на щадили ничего для удовлетворенія своихъ склонностей и сдѣлали такія прибавленія къ старинной готической библіотекѣ, перешедшей къ нимъ отъ отцевъ, что коллекція Гольё стала одной изъ первыхъ во Франціи. Она была совершенно опустошена вслѣдствіе безразсудной попытки настоящаго маркиза защищать, въ 1790 году, свой замокъ отъ напора революціонной толпы. Къ счастію, кюре -- кротость, умѣренность и евангельскія добродѣтели котораго пріобрѣли ему расположеніе окрестныхъ поселянъ -- успѣлъ скупить нѣкоторыя изъ этихъ книгъ. За ничтожную сумму нѣсколькихъ су, а иногда просто за стаканъ водки, удавалось ему пріобрѣтать стоившіе огромныхъ денегъ томы, которые разбойники, грабившіе замокъ, унесли на-зло, не имѣя въ нихъ никакой надобности.
   Кюре, скупилъ такимъ образомъ столько книгъ, сколько ему позволяли его небольшія средства и самъ хлопотало, о томъ, чтобы возвратить ихъ въ маленькую башню, гдѣ мы ихъ нашли. Очень естественно, стало быть, что онъ гордился этой коллекціей и съ удовольствіемъ показывалъ ее посѣтителямъ заика.
   Несмотря на ветхость книгъ, ихъ разрозненность и другія недостатки, которые любитель непремѣнно встрѣчаетъ во всякой заброшенной библіотекѣ, въ Гольё находилось, однако, множество предметовъ, способныхъ, какъ говоритъ Кэйезъ, "восхитить и поразить библіофила", тамъ можно было встрѣтить, какъ говоритъ докторъ Феррье,
   
   "Томикъ маленькій и рѣдкій, съ почернѣвшей позолотой".
   
   Тутъ были рѣдкіе, богато раскрашенные требники, рукописи 1380 и 1320 годовъ и даже болѣе, древнія произведенія, напечатанныя готическими буквами въ пятнадцатомъ и шестнадцатомъ столѣтіяхъ.
   Но я со временемъ опишу все это гораздо подробнѣе, если получу на то разрѣшеніе господина маркиза.
   Теперь же скажу только, что, довольный днемъ, проведеннымъ въ Гольё, я часто повторялъ свои посѣщенія, и что ключъ отъ осьмиугольной башенки былъ въ полномъ моемъ распоряженіи. Посѣщая ее, я сильно полюбилъ одну часть французской исторіи, которой никогда достаточно не занимался, не смотря на ея общеевропейское значеніе и на талантъ ея неподражаемаго историка. Въ тоже время, желая доставить удовольствіе любезному хозяину, я иногда разсматривалъ, къ счастью уцѣлѣвшіе, семейные мемуары. Они заключали въ себѣ много весьма любопытныхъ подробностей относительно родства съ Шотландіею, которое съ самаго начала расположило ко мнѣ маркиза де-Гольё.

-----

   Я много размышляло, надъ этими предметами, more meo, до своего возвращенія въ Британію къ ростбифу и каменному углю, что свершилось около того времени, какъ мнѣ удалось привести въ порядокъ эти галльскія воспоминанія, Размышленія мои приняли наконецъ форму, съ которой читатель, если это предисловіе не слишкомъ напугало его, можетъ сейчасъ же познакомиться; а благосклонный пріемъ этого сочиненія заставитъ меня совершенно примириться съ моимъ кратковременнымъ отсутствіемъ.
   

КВЕНТИНЪ ДОРВАРДЪ.

ГЛАВА I.
КОНТРАСТЪ.

Взгляни сюда, за эти двѣ картины!
То вѣрное изображеніе двухъ братьевъ.
Гамлетъ.

   Вторая половина пятнадцатаго столѣтія приготовила мало по малу ходъ событій, возвысившихъ Францію на степень грознаго могущества, которое сдѣлало ее предметомъ зависти всѣхъ европейскихъ народовъ. До этого времени, она за самое существованіе свое должна была бороться съ Англіею, владѣвшей ея лучшими провинціями и только усилія короли и храбрость жителей могли спасти отъ чужеземнаго ига остальныя. Но не одна эта опасность грозила Франціи: князья -- владѣльцы большихъ коронныхъ леновъ и въ особенности герцоги бургундскій и бретанскій, начали слишкомъ легко смотрѣть на свои ленныя обязательства и, не колеблясь, готовы были при всякомъ малѣйшемъ поводѣ поднять оружіе противъ короля французскаго, своего леннаго государя. Въ мирное время они полновластно управляли своими провинціями, а бургундскій домъ, присоединившій къ своему небольшому владѣнію самыя богатыя и цвѣтущія провинціи Фландріи, не уступалъ французскому двору ни великолѣпіемъ, ни могуществомъ.
   Каждый незначительный ленникъ короны старался, по примѣру сильныхъ вассаловъ, пріобрѣсти на столько независимости, на сколько позволяли разстояніе отъ центральной власти, величина владѣній и большая или меньшая неприступность замка. Эти маленькіе тираны, сбросившіе узду, налагаемую законами, совершали безнаказанно самыя дикія насилія и жестокости. Въ одномъ Овернѣ, по тогдашнимъ извѣстіямъ, насчитывалось до трехъ сотъ такихъ независимыхъ дворянъ, для которыхъ кровосмѣшеніе, убійства, грабежъ были дѣломъ весьма обыкновеннымъ.
   Продолжительныя войны между Англіею и Франціею породили въ послѣдней, кромѣ этихъ бѣдствій, еще другое, не менѣе сильное зло. Многочисленные выходцы изъ сосѣднихъ земель собирались тамъ толпами, образовали шайки и выбирали себѣ предводителей изъ самыхъ отважныхъ и счастливыхъ искателей приключеній. Эти продажные воины обыкновенно предлагали свои услуги тому, кто дороже платилъ, и, не находя такой наемной работы, они воевали на свой собственный счетъ. Осаждали замки и башни, которые потомъ служили имъ убѣжищемъ, набирали плѣнниковъ, требовали за нихъ выкупа, облагали податями уединенныя деревни съ прилегавшими къ нимъ землями, и вообще грабежами своими вполнѣ оправдывали данный имъ эпитетъ tondeurs и écorcheurs, т. е. рѣзакъ и живодеровъ.
   Несмотря на всѣ ужасы и бѣдствія, вытекавшіе изъ жалкаго состоянія общественныхъ дѣлъ, дворы князей и даже простыхъ дворянъ отличались безразсудной роскошью; подчиненные, въ подражаніе имъ, также расточали въ грубомъ великолѣпіи богатство свое, насиліемъ вынужденное у народа. Отношенія половъ отличались рыцарской, романтической любезностью, каторая не рѣдко омрачалась проявленіями самой необузданной свободы. Языкъ странствующаго рыцарства не вышелъ еще изъ употребленія, самые обряды его находили еще послѣдователей, хотя духъ чистой, возвышенной любви и великодушной храбрости давно пересталъ выкупать и смягчать всѣ его несообразности и безразсудства. Поединки и турниры, празднества и роскошные пиры, неизбѣжные при дворѣ даже незначительныхъ владѣльцевъ, привлекали во Францію толпы искателей приключеній. Почти всѣ они находили тутъ возможность употребить въ дѣло свою необдуманную отвагу и безразсудную предпріимчивость, къ чему болѣе счастливыя родины ихъ не могли представить удобнаго случая. Прекрасная страна, страдавшая подъ гнетомъ всѣхъ этихъ бѣдствій, была наконецъ спасена Людовикомъ XI, который въ это время вступилъ на шаткій тронъ Французскій и, не смотря на всѣ пороки свои, умѣлъ противостоять всѣмъ бѣдствіямъ своего времени и, до нѣкоторой степени, сократилъ ихъ. Такъ, по сказаніямъ старыхъ медицинскихъ книгъ, различны яды могутъ служить противоядіями другъ другу.
   Довольно смѣлый для выполненія полезныхъ политическихъ предпріятій, Людовикъ не имѣлъ и искры той рыцарской доблести и соединенной съ ней гордости, которая не рѣдко продолжаетъ биться изъ за чести, когда цѣль уже давно достигнута. Спокойный и скрытный, глубоко бдительный въ отношеніи своихъ личныхъ выгодъ, онъ жертвовалъ имъ и гордостью, и страстью. Онъ тщательно скрывалъ отъ приближенныхъ свои истинные чувства и намѣренія и часто говаривалъ, что король, не умѣющій притворяться, не въ состояніи управлять; а что до него, знай шапка его мысли, онъ бросилъ бы ее въ огонь. Не было человѣка ни прежде, ни послѣ, который бы такъ хорошо умѣлъ понимать чужіе недостатки и пользоваться ими, и въ тоже время такъ искусно взбѣгать всякаго неумѣстнаго проявленія своихъ собственныхъ. Онъ былъ до того жестокъ и мстителенъ, что находилъ удовольствіе въ многочисленныхъ казняхъ. Никогда не проявлялось въ немъ чувство милосердія, которое побудило бы его пощадить тамъ, гдѣ онъ могъ безнаказанно уничтожить; но за то не было силы, которая подвинула бы его на слишкомъ поспѣшное, преждевременное мщеніе. Онъ только тогда бросался на свою добычу, когда она не могла болѣе ускользнуть и такъ скрывалъ свои дѣйствія, что только успѣхъ показывалъ людямъ настоящую цѣль ихъ.
   Скупой по природѣ, Людовикъ умѣлъ прикинуться щедрымъ, когда нужно было привлечь на свою сторону любимца или министра какого нибудь враждебнаго государя, чтобы отклонить грозящее нападеніе или разстроить опасный союзъ. Онъ любилъ веселую, разгульную жизнь; но даже самыя сильныя страсти его -- охота и женщины никогда не отвлекали его отъ занятія общественными дѣлами и отъ управленія государствомъ. Онъ глубоко зналъ людей и пріобрѣлъ знаніе это личнымъ участіемъ во всѣхъ сферахъ частной жизни. Высокомѣрный по природѣ, онъ однако пренебрегалъ произвольнымъ раздѣленіемъ общества, что считалось въ то время страшнымъ нарушеніемъ обычаевъ. Онъ часто поручалъ важныя обязанности людямъ, которыхъ выбиралъ изъ самаго низкаго класса и очень рѣдко ошибался въ ихъ качествахъ. Но человѣческая природа рѣдко бываетъ однообразна, и въ характерѣ этого хитраго и искуснаго государя было много противорѣчій. Человѣкъ въ высшей степени коварный и скрытный, онъ иногда слишкомъ опрометчиво полагался на честность и прямодушіе людей. Эти ошибки Людовика вытекали, по видимому, изъ его черезъ чуръ утонченной политической системы, побуждавшей его иногда принимать видъ полнаго, неограниченнаго довѣрія въ отношеніи людей, которыхъ намѣревался обмануть, тогда какъ вообще, во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, онъ былъ недовѣрчивъ и подозрителенъ, какъ никто изъ тирановъ. Для полноты картины слѣдуетъ упомянуть еще о двухъ замѣчательныхъ чертахъ этого человѣка, которому удалось, посредствомъ хитрости и ловкости, возвыситься между воинственными и безпокойными государями того времени на степень укротителя дикихъ звѣрей. То осторожностью и умѣньемъ, то во-время брошеннымъ кускомъ, то наконецъ строгостью и ударами, укротилъ онъ мало по малу этихъ дикихъ, но сильныхъ животныхъ, которыя иначе разорвали бы его на части. Первая характеристическая черта Людовика была -- крайнее суевѣріе, которое овладѣваетъ часто людьми, отвергающими внушенія религіи. Онъ никогда не отступалъ отъ своихъ макіавелевскихъ ухищреній, а старался, хотя и безуспѣшно, заглушать упреки совѣсти исполненіемъ суевѣрныхъ обрядовъ, строгимъ покаяніемъ и щедрыми дарами духовенству. Вторая черта, встрѣчающаяся иногда въ странномъ соединеніи съ первой, заключалась въ склонности къ грязнымъ удовольствіямъ и тайному разврату. Самый умный, или, по крайней мѣрѣ, самый хитрый государь своего времени, онъ любилъ однако частную жизнь; остроумный по природѣ, онъ наслаждался въ разговорѣ острыми шутками и быстрыми возраженіями, чего нельзя было ожидать, судя по другимъ чертамъ его характера. Трудно понять, какъ могъ онъ, при своей обычной осторожности и подозрительности, такъ смѣло пускаться въ тайныя интриги и забавныя приключенія. Расположеніе его къ этому тайному волокитству было такъ сильно, что подало поводъ ко множеству соблазнительныхъ анекдотовъ, давно изданныхъ и хорошо знакомыхъ любителямъ, въ глазахъ которыхъ (а изданіе только и годится для ихъ глазъ) настоящее изданіе, считается самымъ драгоцѣннымъ {Первое изданіе очень уважается знатоками, если хорошо сохранилось, и носитъ названіе: "Les Cent Nouvelles Nouvelles, contenant Cent Histoires Nouveaux, qui sont moult plaisans à raconter en toutes bonnes compagnies par manière de joyeuxetc". Paris, Antoine Vcrard. Sans date d'année d'impression; in folio gotique. Смотри Де Нюръ.}. Сильный и осторожный, хотя далеко не привлекательный, характеръ Людовика послужилъ, въ рукахъ все направалющей къ своимъ цѣлямъ судьбы, средствомъ къ возвращенію великой Французской націи всѣхъ выгодъ государственнаго устройства, которыя она почти совершенно утратила во время его вступленія на престолъ. При жизни своего отца, Людовикъ успѣлъ выказать болѣе недостатковъ, чѣмъ достоинствъ. Первую жену его, Маргариту шотландскую, ввели въ гробъ клеветы придворныхъ ея мужа, безъ вѣдома котораго никто не осмѣлился бы оскорбить словомъ эту добрую и несчастную государыню. Людовикъ былъ неблагодарнымъ и безпокойнымъ сыномъ: одинъ разъ составилъ заговоръ съ цѣлію схватить своего отца; въ другой, пошелъ противъ него открытой войной. За первое преступленіе онъ былъ удаленъ въ свои владѣнія въ Дофинэ, которыми управлялъ съ большимъ искусствомъ; за второе же, былъ совсѣмъ изгналъ изъ Франціи и принужденъ просить убѣжища, почти милостыни, у герцога бургундскаго и сына его. Здѣсь онъ нашелъ гостепріимство, пользовался имъ до смерти своего отца, въ 1461 году, и равнодушно отплатилъ за него впослѣдствіи.
   При самомъ началѣ своего царствованія, Людовикъ XI былъ почти уничтоженъ сильной лигой, которую составили противъ него могущественные вассалы Франціи и во главѣ ихъ герцогъ бургундскій, или вѣрнѣе, сынъ его, графъ де-Шароле. Предводители лиги собрали сильное войско, осадили Парижъ, дали подъ стѣнами его сраженіе, сомнительный исходъ котораго поставилъ Французскую монархію на край погибели. Но, какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, самый опытный и искусный предводитель воспользовался здѣсь если не воинской славой, то настоящими плодами дѣла. Людовикъ, выказавшій въ битвѣ при Монтлери замѣчательную личную храбрость, успѣлъ, благодаря своей осторожности, воспользоваться ея нерѣшительнымъ исходомъ, какъ своей побѣдой. Онъ выждалъ удобное время, успѣвъ искусно посѣять между предводителями союза несогласія и раздоры, такъ что лига "общественнаго блага" какъ ее называли, но въ сущности составленная съ цѣлію уничтожить Французскую монархію, оставивъ за ней только кажущееся существованіе, разстроилась и никогда болѣе не возникала въ такихъ значительныхъ размѣрахъ. Успокоенный со стороны Англіи, которую потрясали войны "алой и бѣлой розы", онъ посвятилъ нѣсколько лѣтъ внутреннему устройству своего государства, стараясь какъ искусный, но суровый медикъ, залечить многочиckенныя раны этого политическаго тѣла, или, скорѣе, то кроткими мѣрами, то огнемъ и мечемъ, остановить распространеніе опасной язвы. Не имѣя возможности совершенно прекратить разбои вооруженныхъ шаекъ и безнаказанное своеволіе дворянства, онъ старался, по крайней мѣрѣ, ограничить ихъ; пріобрѣтая, постоянной бдительностью, все болѣе и болѣе власти, онъ въ тоже время уменьшалъ силы своихъ противниковъ. Тѣмъ не менѣе, его все таки мучили сомнѣнія и окружали опасности. Члены лиги "общественнаго блага", раздѣленные несогласіемъ, все еще существовали и, какъ раздавленный змѣй, могли снова соединиться и сдѣлаться по прежнему опасными. Но для Людовика опаснѣе было могущество герцога бургундскаго, одного изъ самыхъ сильныхъ государей того времени, значеніе котораго нисколько не уменьшалось мнимой зависимостью его герцогства отъ французской короны.
   Карлъ Смѣлый или, лучше сказать, Отважный, потому что самая храбрость его носила отпечатокъ поспѣшности и безразсудства, горѣлъ нетерпѣніемъ превратить свою герцогскую корону Бургундіи въ независимый королевскій вѣнецъ. Характеръ этого герцога составлялъ рѣзкую противоположность съ характеромъ короля.
   Спокойный, разсудительный и хитрый, Людовикъ не преслѣдовалъ отчаянныхъ и не покидалъ могущихъ удасться, хотя бы и отдаленныхъ предпріятій. Герцогъ отличался совершенно иными свойствами. Онъ бросался въ опасности, потому что любилъ ихъ и презиралъ затрудненія. Людовикъ никогда не жертвовалъ страстямъ своими выгодами; Карлъ, на оборотъ, никогда не жертвовалъ выгодѣ страстью или даже капризомъ. Герцогъ и король взаимно ненавидѣли и презирали другъ друга, не смотря на свое близкое родство и на помощь, которую отецъ Карла и онъ самъ оказывали Людовику во время его изгнанія. Герцогъ бургундскій презиралъ осторожную политику короля, приписывая робости характера его привычку вести переговоры, заключать союзы и вообще добиваться своихъ цѣлей окольными путями, тогда какъ самъ Карлъ обыкновенно пытался достигать ихъ вооруженною рукой. Неблагодарность Людовика за прежнее расположеніе, и всѣ личныя клеветы и оскорбленія, которыми, при жизни стараго герцога, посланники короля осыпали Карла, безъ сомнѣнія имѣли также большое вліяніе на чувства послѣдняго. Непріязнь эта усилилась и превратилась въ открытую ненависть вслѣдствіе тайнаго содѣйствія, постоянно оказываемаго Людовикомъ недовольнымъ гражданамъ Гента, Люттиха и прочихъ большихъ городовъ Фландріи. Эти безпокойные города, привязанные къ своимъ привилегіямъ и гордые своимъ богатствомъ, часто возмущались противъ герцоговъ бургундскихъ, своихъ ленныхъ государей и всегда находили тайную помощь при дворѣ Людовика, который пользовался каждымъ удобнымъ случаемъ поселять неудовольствіе въ провинціяхъ своего слишкомъ могущественнаго вассала.-- Людовикъ платилъ герцогу такой же ненавистью и такимъ же презрѣніемъ, хотя глубже скрывалъ свои чувства. Глубоко проницательный, онъ не могъ не презирать упрямой настойчивости Карла, который никогда не отступался отъ своихъ намѣреній, какъ бы ни были опасны и вредны ихъ послѣдствія, и его безразсудной отваги, увлекавшей его въ дѣло, не смотря на могущія встрѣтиться затрудненія. Но Людовикъ не столько презиралъ, сколько ненавидѣлъ Карла. Ненависть и злоба его становились тѣмъ сильнѣе, чѣмъ сильнѣе былъ страхъ, внушаемый ему герцогомъ. Онъ очень хорошо понималъ, что нападеніе дикаго быка, съ которымъ онъ обыкновенно сравнивалъ Карла, не менѣе опасно и тогда, когда онъ бросается съ закрытыми глазами.
   Не одно богатство бургундскихъ провинцій и многочисленность ихъ воинственныхъ, привыкшихъ къ дисциплинѣ жителей, страшило короля французскаго, а также и личныя качества самого герцога. Храбрость его, которую онъ доводилъ до безразсудства, расточительный образъ жизни, роскошь двора и свиты, въ чемъ выказывалось наслѣдственное великолѣпіе бургундскаго дома, самая наружность Карла -- все привлекало къ нему пылкихъ людей того времени, характеры которыхъ соотвѣтствовали его собственному. Людовикъ ясно понималъ, на что были способны толпы такихъ рѣшительныхъ удальцевъ, подъ предводительствомъ человѣка, столь же неукротимаго, какъ и они сами.
   Но было еще одно обстоятельство, увеличившее его непріязнь къ сильному вассалу. Онъ былъ нѣкогда обязанъ Карлу и, не думая никогда платbть за оказанныя услуги, долженъ былъ постоянно щадить своего врага, переносить взрывы кипучей дерзости, оскорбительной для королевскаго достоинства и, не смотря на это, все таки обходиться съ нимъ не иначе, какъ съ своимъ "любезнымъ братомъ бургундскимъ".
   Настоящій разсказъ начинается около 1468 года, когда несогласія ихъ были въ полномъ разгарѣ, хотя, что часто случалось, и было заключено временное перемиріе. Званіе и положеніе перваго выведеннаго мною дѣйствующаго лица покажутся, можетъ быть, читателямъ слишкомъ незначительными, а все выше сказанное объ относительномъ положеніи двухъ государей -- неумѣстнымъ, но я попрошу читателя замѣтить, что страсти, вражда и миръ сильныхъ міра сего отражаются на всемъ окружающемъ. Въ слѣдующихъ главахъ разсказа мы увидимъ, что все сказанное было необходимо для уясненія всѣхъ событій въ жизни нашего героя.
   

ГЛАВА II.
ПУТЕШЕСТВЕННИКЪ.

Міръ для меня раковина и я открою ее мечемъ.
Пистоль.

   Въ одно прекрасное лѣтнее утро, когда ранніе лучи солнца только освѣщали, но еще не жгли землю, а роса освѣжала воздухъ, наполняя его ароматомъ, -- молодой человѣкъ, направляющійся съ сѣвера на востокъ, приближался къ берегу небольшой рѣчки, или, скорѣй, широкаго ручья, впадавшаго въ Шеръ, близь королевскаго замка Плесси-лэ-Туръ, темныя многочисленныя башни котораго возвышались надъ окружающимъ ихъ обширнымъ лѣсомъ. Лѣсъ этотъ, заключавшій въ себѣ королевскій паркъ, обильный дичью, былъ обнесенъ изгородью, носившей средневѣковое латинское названіе Plexitium, отъ котораго многія французскія деревни получили названіе Плесси. Но замокъ и деревня, о которыхъ мы здѣсь говоримъ, назывались въ отличіе отъ прочихъ -- Плесси-лэ-Туръ и находились въ двухъ миляхъ къ югу отъ Тура, главнаго города древней Турени, богатыя равнины которой справедливо считались садомъ Франціи.
   Молодой человѣкъ подходилъ къ ручью, не замѣчая двухъ незнакомцевъ, стоявшихъ на противоположной сторонѣ его. Занятые своимъ разговоромъ, они однако не выпускали путника изъ виду, слѣдя за всѣми его движеніями, что имъ было легко при возвышенности берега, на которомъ оyи находились. Юношѣ было около 19 или 20 лѣтъ. Лице и вообще вся наружность, тотчасъ располагавшія въ его пользу, ясно говорили однако, что онъ иностранецъ. Сѣрый, короткій плащъ и штаны были скорѣй фламандскаго, чѣмъ французскаго покроя, а красивый голубой токъ, украшенный вѣткой остролистника и орлинымъ перомъ, напоминалъ шотландскій костюмъ.
   Платье его было опрятно и надѣто съ ловкостью сознающаго свою привлекательность молодаго человѣка. За плечами у него была сумка, заключавшая по видимому необходимыя дорожныя принадлежности; на лѣвой рукѣ соколиная перчатка, хотя при немъ и не было птицы, а въ правой -- большая охотничья палка. Шитый, перекинутый черезъ плечо шарфъ, поддерживалъ маленькую сумку изъ краснаго бархата, въ какихъ знатные соколиные охотники того времени, обыкновенно держали кормъ для своихъ птицъ и разныя другія принадлежности этой любимой охоты. На другомъ ремнѣ, пересѣкавшемъ первый, висѣлъ небольшой охотничій ножъ или couteau de chasse. Вмѣсто обыкновенныхъ тогдашнихъ сапогъ, на немъ были маленькіе сапожки изъ полувыдѣланной оленьей кожи.
   Путникъ былъ высокъ и хорошо сложенъ, хотя члены его и не достигли еще свjего полнаго развитія, а легкость походки доказывала, что путешествіе пѣшкомъ было для него скорѣй удовольствіемъ, чѣмъ трудомъ. Легкій загаръ, покрывавшій его бѣлое лицо, былъ, казалось, вызванъ яркими лучами болѣе южнаго солнца, а можетъ быть и постояннымъ дѣйствіемъ воздуха въ родной странѣ.
   Несовсѣмъ правильныя черты лица были однако выразительны и пріятны; веселая беззаботность полной силъ молодости рождала полу-улыбку, которая по временамъ выказывала два ряда правильныхъ, какъ слоновая кость бѣлыхъ, зубовъ. Взглядъ ясныхъ голубыхъ глазъ его мѣнялся при встрѣчѣ съ каждымъ новымъ предметомъ, выражая то довольство, то безпечность, то смѣлость.
   На привѣтствія немногочисленныхъ, встрѣчавшихся ему въ то опасное время путниковъ, онъ отвѣчалъ сообразно званію каждаго изъ нихъ. Вооруженный бродяга, полу-солдатъ, полу-разбойникъ измѣрялъ юношу съ головы до ногъ, какъ бы взвѣшивая всѣ шансы добычи и отчаяннаго сопротивленія и, читая въ безстрашномъ взорѣ путника неминуемые признаки послѣдняго, оставлялъ свое коварное намѣреніе и угрюмо говорилъ: "здорово, товарищъ", на что шотландецъ отвѣчалъ ему не менѣе воинственнымъ, хотя и не столь суровымъ тономъ. И пилигримъ, и нищенствующій монахъ отвѣчали отеческимъ благословеніемъ на почтительное привѣтствіе юноши, а обмѣнявшаяся съ нимъ, при встрѣчѣ, улыбкой и привѣтливымъ словомъ черноглазая поселянка долго еще смотрѣла ему вслѣдъ. Вообще веселый видъ, красивая наружность, безстрашіе и живость, отражавшіяся во всѣхъ его чертахъ, придавали юношѣ много привлекательности и невольно останавливали на немъ вниманіе. Онъ, казалось, вступалъ въ жизнь безъ всякихъ опасеній, не имѣя для борьбы съ препятствіями иныхъ средствъ, кромѣ бойкаго ума, и природной смѣлости. Такіе характеры внушаютъ обыкновенно симпатію молодежи и возбуждаютъ теплое участіе въ людяхъ пожилыхъ и опытныхъ. Оба незнакомца, бродившіе на противоположномъ берегу рѣки, отдѣлявшей отъ нихъ молодаго человѣка, давно ужъ слѣдили за нимъ и когда, съ легкостью идущей на водопой лани, онъ началъ спускаться по крутому обрывистому берегу, младшій изъ нихъ сказалъ старшему: -- это онъ, это цыганъ; вода поднялась и онъ погибъ, если пустится въ бродъ.
   -- Пускай его попробуетъ, куманекъ, отвѣчалъ старшій, -- это, можетъ быть, сохранитъ веревку и докажетъ, что пословица вздоръ.
   -- Лица я не вижу, но узнаю его по голубой шапкѣ, продолжалъ первый.-- Ну, государь, онъ кричитъ, онъ спрашиваетъ глубока ли вода.
   -- Опытъ и опытъ въ здѣшнемъ мірѣ! отвѣчалъ второй, -- пусть попробуетъ.
   Между тѣмъ, не получая отвѣта, молодой человѣкъ принялъ молчаніе за поощреніе и, не размышляя долго, снялъ свои сапожки и пустился въ бродъ. Тогда старшій изъ незнакомцевъ закричалъ ему, чтобъ онъ остерегался, и, обращаясь къ своему товарищу, сказалъ: -- Mortdieu, куманекъ, ты опять ошибся: это не нашъ болтунъ цыганъ.
   Но предостереженіе явилось слишкомъ поздно. Молодой человѣкъ или не слыхалъ его, или не могъ имъ уже воспользоваться, попавъ въ самую быстроту теченія. Опасность была велика: глубокая, быстрая рѣчка грозила бы неизбѣжной смертью, будь пловецъ менѣе ловокъ и искусенъ.
   -- Славный малый, клянусь святой Анной! замѣтилъ старшій.-- Бѣги, куманекъ, поправь свою ошибку, помоги ему, если можешь. Онъ, вѣдь твоего поля ягода и не утонетъ, если пословица говоритъ правду.
   Въ самомъ дѣлѣ юноша быстро подвигался впередъ, сильно разсѣкая набѣгавшія волны и, не смотря на быстроту теченія, присталъ къ берегу почти противъ того самаго мѣста, отъ котораго поплылъ. Между тѣмъ младшій изъ незнакомцевъ спѣшилъ, по берегу, къ нему на помощь, а старшій медленно слѣдовалъ за нимъ, разсуждая самъ съ собою: "Я зналъ, что молодецъ не утонетъ. Клянусь честью, онъ уже на берегу и хватается за свою палку! Надо поторопиться, а то онъ поколотитъ куманька за единственное доброе дѣло въ своей жизни, которое онъ намѣревался сдѣлать". Онъ имѣлъ полное основаніе думать, что дѣло приметъ такой печальный оборотъ: нашъ честный шотландецъ успѣлъ уже напасть на младшаго самаритянина, спѣшившаго къ нему на помощь.-- Собака, говорилъ онъ съ досадою, -- за чѣмъ ты не отвѣчалъ мнѣ, когда я спрашивалъ, удобно-ли это мѣсто для переправы? Чортъ меня возьми, если я не научу васъ уважать чужеземцевъ!
   Слова эти сопровождались выразительнымъ взмахомъ палки, называемымъ moulinet, потому что онъ нѣсколько напоминаетъ движеніе крыльевъ вѣтряной мельницы (moulin). При видѣ этой угрозы, противникъ его, принадлежавшій къ разряду людей готовыхъ скорѣй дѣйствовать, чѣмъ говорить, схватился за свой мечъ. Но товарищъ, успѣвшій подойти къ этому времени, остановилъ эти непріязненныя дѣйствія и, обращаясь къ молодому человѣку, началъ въ свою очередь упрекать его въ поспѣшности, съ которою онъ бросился въ поднявшуюся воду и въ горячности, съ которою теперь, не разобравъ дѣла, нападаетъ на человѣка, желавшаго подать ему помощь.
   Слыша такіе упреки отъ человѣка почтеннаго и пожилаго, молодой человѣкъ тотчасъ опустилъ свое оружіе и сказалъ, что ему было бы очень жаль, если онъ дѣйствительно былъ къ нимъ несправедливъ; но, что ему казалось, будто они не хотѣли во-время сказать двухъ словъ въ предостереженіе и такимъ образомъ едва не допустили его утонуть, и что этотъ поступокъ недостоинъ честныхъ людей и истинныхъ христіанъ, а тѣмъ болѣе почтенныхъ гражданъ, какими они кажутся.
   -- Любезный сынъ, отвѣчалъ старшій, -- судя по выговору и цвѣту лица, ты иностранецъ и долженъ помнить, что намъ труднѣе понимать твой языкъ, чѣмъ тебѣ говорить на немъ.
   -- Хорошо, отецъ мой, я не гонюсь за своимъ купаньемъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ, -- и охотно прощаю вамъ его, только скажите мнѣ пожалуйста, гдѣ бы я могъ посушиться. Это мое единственное платье и я хочу сохранить его въ приличномъ видѣ.
   -- За кого же ты насъ принимаешь, сынъ мой, продолжалъ старшій, не отвѣчая на вопросъ,
   -- Вы зажиточные мѣщане, конечно, или, постойте -- вы, господинъ, должно быть маклеръ, или хлѣбный торговецъ, а товарищъ вашъ -- мясникъ или скотоводъ.
   -- Славно угадалъ, отвѣчалъ старшій, улыбаясь.-- Я, дѣйствительно занимаюсь денежными оборотами -- и чѣмъ больше денегъ, тѣмъ лучше -- а куманекъ немножко сродни мяснику. Ну, что касается до твоего помѣщенія, мы охотно поможемъ тебѣ, только прежде скажи намъ, кто ты и куда идешь: теперь на дорогахъ много путешественникъ и конныхъ и пѣшихъ, а кто знаетъ, что у нихъ на умѣ -- не всегда честь и страхъ Божій.
   Молодой человѣкъ бросилъ на своихъ новыхъ знакомыхъ другой проницательный взглядъ, какъ, бы сомнѣваясь въ томъ заслуживаютъ они довѣрія, котораго требуютъ, или нѣтъ, и сдѣлалъ слѣдующее заключеніе. Старшій и самый замѣчательный, напоминалъ, по наружности и костюму, купца или торговца того времени. Куртка, штаны и плащъ его были одного, темнаго цвѣта, но такъ сильно поношены, что проницательный шотландецъ тотчасъ заключилъ, что владѣлецъ ихъ долженъ быть или очень богатъ, или очень бѣденъ; вѣроятнѣе первое. Покрой его короткаго и узкаго платья считался непристойнымъ между тогдашнимъ дворянствомъ и даже высшимъ классомъ гражданъ, которые обыкновенно носили широкіе и длинные кафтаны, спускавшіеся до колѣнъ.
   Выраженіе лица его вмѣстѣ и привлекало и отталкивало. Крупныя черты, впалыя щеки и ввалившіеся глаза носили отпечатокъ проницательности и юмора, сроднаго характеру молодаго путника. Но въ тоже время, въ этихъ ввалившихся глазахъ, угрюмо смотрѣвшихъ изъ-подъ нависшихъ, густыхъ, черныхъ бровей, было что-то повелительное и зловѣщее. Можетъ быть, впечатлѣніе это усиливалось тѣнью, которую бросала на нихъ низкая, мѣховая, надвинутая на лобъ шапка; но вѣрно то, что молодой человѣкъ никакъ не могъ согласить этого взгляда съ незначительностью всей фигуры своего новаго знакомца. Шапка его, въ особенности, поражала своей простотой. Тогда какъ всѣ люди, сколько нибудь значительные, обыкновенно носили на нихъ золотыя или серебряныя пряжки, его шапка была украшена самымъ простымъ оловяннымъ изображеніемъ Богородицы, въ родѣ тѣхъ, какіе бѣдные пилигримы приносятъ изъ Лоретто.
   Другой былъ плотный, приземистый человѣкъ, годами десятью моложе своего товарища, съ мрачнымъ лицомъ и недоброй улыбкой, которая не часто показывалась и то какъ-бы въ отвѣтъ на замѣчанія и таинственные знаки старшаго. Онъ былъ вооруженъ мечемъ и кинжаломъ, а подъ скромнымъ платьемъ его шотландецъ замѣтилъ легкую кольчугу изъ самыхъ тонкихъ желѣзныхъ колецъ. Это обстоятельство еще болѣе утвердило его въ томъ мнѣніи, что новый знакомецъ его -- мясникъ, скотоводъ или вообще человѣкъ, занятіе котораго требуетъ частыхъ отлучекъ изъ дому, потому что въ то опасное время даже мирные граждане считали необходимымъ принимать такія предосторожности, если только обстоятельства и обязанности принуждали ихъ часто путешествовать.
   Молодому человѣку достаточно было одного взгляда для этихъ соображеній, тогда какъ намъ понадобилось нѣсколько минутъ.-- Я не знаю, съ кѣмъ имѣю честь говорить, сказалъ онъ, слегка кланяясь, -- но, кто бы вы не были, -- я шотландецъ, младшій сынъ и иду, по обычаю своихъ соотечественниковъ, во Францію или куда нибудь въ другую страну искать счастья.
   -- Pasques-dieu! славный обычай, отвѣчалъ старшій -- ты смотришь молодцемъ и тебѣ конечно посчастливится и у мущинъ и у женщинъ. Ну-ка, что ты скажешь? я купецъ, и мнѣ нуженъ помощникъ... Впрочемъ, ты пожалуй слишкомъ благороденъ для такого низкаго занятія.
   -- Любезный господинъ, сказалъ молодой человѣкъ, -- если вы говорите серьезно, въ чемъ я сомнѣваюсь, то я обязанъ поблагодарить васъ и я благодарю; но едва ли я гожусь для вашей службы.
   -- Да, я побьюсь объ закладъ, что ты лучше умѣешь натягивать лукъ, чѣмъ сводить счеты, отвѣтилъ старшій, -- лучше владѣть палашомъ, чѣмъ перомъ, а?
   -- Я житель горныхъ верещагъ, а стало быть и стрѣлокъ, какъ говорятъ у насъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ.-- Но я, сверхъ того, былъ въ монастырѣ и тамъ святые отцы научили меня читать, писать и даже считать.
   -- Pasques-dieu! это великолѣпно, сказалъ купецъ.-- Клянусь ембронской Богородицей, ты просто чудо изъ чудесъ!
   -- Потѣшайтесь, любезный господинъ, возразилъ юноша, которому не нравилась веселость старика, -- а мнѣ нечего стоять тутъ, отвѣчая на ваши разспросы, а надо идти, да обсушиться поскорѣй.
   Купецъ засмѣялся еще громче. Fier comme un écossais {Гордъ, какъ шотландецъ.}, сказалъ онъ, -- пословица права, Pasques-dieu! Ну довольно, молодецъ, я знаю и люблю твою родину, -- самъ въ былое время торговалъ тамъ. Славные, честные бѣдняки, эти шотландцы; и если хочешь пойти съ нами въ деревню, то я угощу тебя, въ вознагражденье за холодную баню, завтракомъ и стаканомъ хорошаго вина.-- Стой, зачѣмъ у тебя эта перчатка на рукѣ? Развѣ ты не знаешь, téte-bleu, что на королевской землѣ охотиться запрещено.
   -- Меня ужъ и такъ хорошо проучили, отвѣчалъ юноша.-- Негодяй лѣсникъ герцога бургундскаго подстрѣлилъ моего сокола. А я его принесъ нарочно изъ Шотландіи, надѣясь быть замѣченнымъ черезъ него, и только что спустилъ на кречета возлѣ Нероны, какъ вдругъ этотъ мерзавецъ поддѣлъ его стрѣлой.
   -- Что-же ты? спросилъ купецъ.
   -- Поколотилъ его, отвѣчалъ молодой человѣкъ, потрясая палкой, -- такъ славно, какъ только можетъ одинъ христіанинъ поколотить другаго. Я не хотѣлъ отвѣчать за его кровь.
   -- Знаешь-ли, замѣтилъ мѣщанинъ, -- попадись ты герцогу въ руки, онъ повѣсилъ бы тебя на первомъ каштанѣ.
   -- Еще-бы! онъ, говорятъ, такъ-же скоръ на эту работу, какъ и король французскій. Но такъ какъ дѣло было возлѣ Нероны, то я тотчасъ махнулъ за границу и оттуда посмѣялся надъ нимъ. Не будь онъ такъ горячъ, я поступилъ бы къ нему на службу.
   -- Герцогъ будетъ очень жалѣть о потерѣ такого героя, если война снова начнется, отвѣчалъ старшій, бросая украдкою взглядъ на своего товарища, на что послѣдній отвѣчалъ своей мрачной улыбкой, которая на минуту озарила его лице, какъ промчавшійся метеоръ озаряетъ иногда зимнее небо.
   Молодой шотландецъ вдругъ остановился.-- Что это значитъ господа? началъ онъ твердо, надвигая въ тоже время свою шапку на одну сторону, -- вы, кажется, смѣетесь надо мной. И въ особенности вы, хотя вамъ, какъ старшему, слѣдовало бы быть умнѣе; а то вѣдь можетъ и не поздоровиться отъ насмѣшекъ надо мной. Да и самый тонъ вашего разговора не нравится мнѣ. Я могу пошутить со всякимъ, и самъ понимаю шутку, охотно выслушаю наставленіе и даже поблагодарю за него; но вовсе не желаю, чтобы со мной обходились, какъ съ ребенкомъ, когда, Богъ видитъ, я чувствую довольно силы, чтобы порядкомъ отдѣлать васъ обоихъ.
   При этой выходкѣ, старшій чуть не захлебнулся отъ смѣха, а младшій схватился за рукоятку меча. Замѣтивъ это движеніе, молодой человѣкъ, быстрымъ ударомъ по рукѣ, заставилъ его выпустить мечъ. Обстоятельство это, казалось, удвоило веселость старшаго: -- стой, стой, доблестный шотландецъ, ради своей милой родины стой, а ты, куманекъ, оставь свой угрожающій видъ. Въ торговлѣ нужна справедливость, а холодная баня искупаетъ ударъ по рукѣ, нанесенный такъ ловко и живо. Слушай, ты, молодецъ, продолжалъ онъ строго, обращаясь къ юношѣ, при чемъ этотъ послѣдній невольно утихъ и смутился, -- безъ насилія! Со мной, это могло бы быть опасно для тебя, а съ куманька, какъ видишь, довольно. Какъ тебя зовутъ?
   -- Я умѣю вѣжливо отвѣчать на вѣжливый вопросъ, сказалъ молодой человѣкъ, -- и готовъ уважать васъ, какъ этого заслуживаютъ ваши лѣта, если вы только не станете раздражать меня насмѣшками.-- Съ тѣхъ поръ, какъ я пришелъ сюда, во Франціи и во Фландріи люди вздумали называть меня пажемъ съ бархатной сумкой по милости этого мѣшечка съ соколинымъ кормомъ, но настоящее имя мое Квентинъ Дорвардъ.
   -- Дорвардъ! сказалъ купецъ.-- Это дворянское имя?
   -- Еще-бы! Его носили пятнадцать поколѣній въ нашей семьѣ, отвѣчалъ молодой человѣкъ,-- потому-то именно я и не хочу быть ничѣмъ больше, какъ воиномъ.
   -- Чистый шотландецъ! много предковъ, много гордости -- и очень мало денегъ, я увѣренъ. Ну, куманекъ, продолжалъ онъ, -- ступай ты впередъ и скажи, тамъ въ тутовой рощѣ, чтобы они приготовили завтракъ: этотъ мальчикъ, я думаю, примется за него также охотно, какъ голодная мышь за хозяйскій сыръ. А объ цыганѣ, постой, я скажу тебѣ на ухо.
   Товарищъ его отвѣчалъ угрюмой, но смышленой улыбкой и отправился впередъ ровнымъ шагомъ; старшій, между тѣмъ, продолжалъ, обращаясь къ Дорварду: -- а мы пойдемъ за нимъ потихоньку. Зайдемъ, по дорогѣ, въ часовню св. Губерта и отслушаемъ тамъ обѣдню; прежде надо подумать о потребностяхъ души, а потомъ ужъ и о тѣлѣ.
   Какъ добрый католикъ, Дорвардъ не могъ ничего возразить на это предложеніе, хотя ему, вѣроятно, хотѣлось прежде посушить свое платье да подкрѣпить свои силы. Скоро они потеряли изъ виду своего товарища и, слѣдуя по той же дорогѣ, вошли наконецъ въ рощу изъ большихъ деревъ и мелколѣсья. Длинныя просѣки перерѣзали ее во всѣхъ направленіяхъ. Вдали показывались иногда небольшіе стада оленей, которые, казалось, бродили тутъ съ сознаніемъ полной безопасности.
   -- Вы спрашивали, хорошо ли я стрѣляю, сказалъ Дорвардъ,-- дайте мнѣ лукъ, да пару стрѣлъ и будете съ дичью сію минуту.
   -- Pasques-dieu! любезный другъ, возразилъ его товарищъ,-- совѣтую тебѣ поудержаться. Моему куманьку порученъ надзоръ за этими оленями, а онъ суровый стражъ.
   -- Онъ скорѣй похожъ на мясника, чѣмъ на веселаго лѣсничаго, отвѣчалъ шотландецъ.-- Никогда не повѣрю, чтобы такая висѣличная физіономія могла что нибудь смыслить въ благородномъ искусствѣ.
   -- Э, дружокъ, замѣтилъ его спутникъ, -- лице куманька дѣйствительно не располагаетъ въ его пользу, особенно съ перваго раза, а потомъ -- ничего. По крайней мѣрѣ, люди, хорошо съ нимъ знакомые, никогда на него не жаловались.
   Выраженіе, съ какимъ онъ произнесъ эти слова, непріятно поразило молодаго человѣка. Быстро взглянувъ на своего собесѣдника, онъ замѣтилъ въ его лицѣ, въ улыбкѣ, слегка подергивавшей его верхнюю губу и въ прищуреныхъ, темныхъ глазахъ что-то странное, подтверждавшее это непріятное впечатлѣніе. "Я слыхалъ о разбойникахъ", подумалъ онъ, "о хитрыхъ обманщикахъ и мошенникахъ. Что если тотъ -- убійца, а этотъ старый бездѣльникъ заманиваетъ ему добычу? Я буду остороженъ и они съ меня ничего не возмутъ, кромѣ, развѣ, хорошихъ шотландскихъ тумаковъ".
   Размышляя такимъ образомъ, молодой человѣкъ вышелъ, вслѣдъ за своимъ товарищемъ, на прогалину, гдѣ большія деревья становились рѣже. Земля, очищенная отъ хвороста и мелкаго кустарника и защищенная тѣнью деревъ отъ палящихъ лучей солнца, поросла зеленой густой какъ бархатъ, травой. Тутъ росли по преимуществу огромные вязы и березы, зеленыя вершины которыхъ холмами подымались въ воздухѣ. Посреди, на самомъ открытомъ мѣстѣ поляны, возвышалась небольшая часовня, архитектура которой отличалась самой безыскусственной простотой. По одну сторону ея струился маленькій ручеекъ, по другую стояла небольшая хижина, служившая жилищемъ одинокому пустыннику, исполнявшему въ часовнѣ обязанности священника. Въ небольшомъ углубленіи, надъ дверью со сводомъ, находилось каменное изображеніе святаго Губерта, съ парою борзыхъ собакъ у ногъ и охотничьимъ рогомъ на шеѣ. Это посвященіе часовни святому покровителю охоты, вполнѣ согласовалось съ ея положеніемъ среди парка, изобилующаго дичью {Примѣчаніе 1. Святой Губертъ.}.
   Старикъ, въ сопровожденіи Дорварда, направился къ этому маленькому строенію. Приближаясь къ нему, они увидѣли священника, идущаго въ полномъ облаченіи изъ своей хижины къ часовнѣ, вѣроятно для совершенія литургіи. Дорвардъ почтительно преклонился передъ нимъ, какъ того требовало уваженіе къ его священнымъ обязанностямъ, а товарищъ его съ большимъ, по видимому, смиреніемъ сталъ на колѣна, принимая благословеніе святаго человѣка и послѣдовалъ за нимъ въ церковь съ выраженіемъ самаго глубокаго сердечнаго сокрушенія и смиренія.
   Внутреннія украшенія часовни напоминали также обычныя занятія святаго, впродолженіе его земной жизни. Вмѣсто занавѣсъ, по стѣнамъ и вокругъ алтаря висѣли дорогіе мѣха животныхъ, которыя въ различныхъ странахъ составляютъ обыкновенно предметъ охоты. Повсюду виднѣлись эмблематическія изображенія изъ роговъ, луковъ, колчановъ и перемѣшивались съ головами оленей, волковъ и другихъ звѣрей. Всѣ украшенія носили соотвѣтствующій, лѣсной характеръ, и самая обѣдня, бывшая гораздо короче обыкновенной, оказалась охотничьей обѣдней, потому что совершались обыкновенно для знатныхъ и сильныхъ, нетерпѣливо ожидавшихъ конца ея и начала своей любимой забавы. Старикъ слушалъ эту непродолжительную литургію съ самымъ глубокимъ, невозмутимымъ вниманіемъ, между тѣмъ какъ юный товарищъ его, не очень занятый религіозными мыслями, втихомолку упрекалъ себя за всѣ подозрѣнія, которыми онъ мысленно оскорбилъ такого добраго и набожнаго человѣка. Онъ не только пересталъ считать его товарищемъ и сообщникомъ злодѣевъ, но готовъ былъ даже причислить къ лику святыхъ.
   По окончаніи обѣдни, они вмѣстѣ вышли изъ часовни и незнакомецъ сказалъ Дорварду: -- теперь ужъ недалеко до деревни, и ты можешь съ чистой совѣстью разговѣться. Иди за мной.
   Повернувъ на право, онъ продолжалъ путь по тропинкѣ, которая, казалось, все шла къ верху и предостерегъ своего товарища, чтобъ онъ не покидалъ ее, а старался, по возможности, держаться на самой серединѣ. Дорвардъ, разумѣется, спросилъ о причинѣ такой предосторожности.
   -- Ты теперь находишься вблизи двора, молодой человѣкъ, отвѣчалъ его спутникъ, -- а путешествовать въ здѣшнихъ мѣстахъ далеко не то, что бродить по вашимъ верещагамъ. Каждый локоть земли, за исключеніемъ этой тропы, опасенъ, непроходимъ даже. Всюду подѣланы западни и ловушки, вооруженные косами, которыя неосторожнымъ путникамъ отсѣкаютъ ноги также быстро, какъ кривой ножъ садовника срѣзаетъ сучки боярышника. Тутъ есть и капканы, готовые насквозь пронзить твою ногу, и западни, изъ которыхъ еще никто не выходилъ, -- однимъ словомъ мы вошли въ область королевскихъ владѣній и передъ нами скоро откроется фасадъ самаго замка.
   -- Будь я Французскимъ королемъ, замѣтилъ молодой человѣкъ -- я не сталъ бы окружать себя западнями и капканами, а постарался бы управлять такъ хорошо, что никому не пришла бы мысль подойти къ моему жилищу съ коварнымъ замысломъ; что-же касается до пріятелей -- то чѣмъ больше ихъ, тѣмъ веселѣе.
   -- Тише, тише, господинъ пажъ съ бархатною сумкой! произнесъ его товарищъ, осматриваясь со страхомъ.-- Я и забылъ предупредить васъ еще объ одной изъ главныхъ опасностей здѣшнихъ мѣстъ: всѣ листы на этихъ деревьяхъ имѣютъ уши и передаютъ все слышанное въ кабинетъ самого короля.
   -- Какое мнѣ дѣло до этого, возразилъ Квентинъ Дорвардъ.-- Мой шотландскій языкъ довольно смѣлъ, чтобы сказать все это въ глаза самому королю Людовику, дай Богъ ему здоровья, а что касается до такихъ ушей, то я обрубилъ бы ихъ своимъ ножомъ, еслибъ увидалъ на человѣческой головѣ.
   

ГЛАВА III.
ЗАМОКЪ.

Посрединѣ возвышался неприступный замокъ. Желѣзныя ворота
преграждали входъ. Крѣпкія стѣны съ башнями и бойницами
окружали его. Подъ ними лежалъ глубокій ровъ, и высоко
въ воздухѣ поднимались сторожевыя башни.
Анонимъ.

   Разсуждая такимъ образомъ, путешественники наши остановились въ виду самого Плесси-лэ-Туръ. Даже въ тѣ отдаленныя времена, когда знатные люди принуждены были жить въ укрѣпленныхъ мѣстахъ, замокъ этотъ отличался необыкновенно тщательнымъ вооруженіемъ и сильными укрѣпленіями.
   Начиная отъ опушки лѣса, у которой Квентинъ и товарищъ его остановились, чтобы издали окинуть взоромъ открывшееся передъ ними королевское жилище, разстилалась, или скорѣе возвышалась, хотя очень отлого, большая открытая площадь. На ней, кромѣ одного огромнаго, стараго, полузасохшаго дуба, не было видно никакой другой растительности.
   Зданіе было обнесено тремя стѣнами съ зубцами и башнями. Вторая стѣна подымалась надъ первой такъ, что могла обстрѣливать ее въ томъ случаѣ, если бы непріятель овладѣлъ ею и въ свою очередь обстрѣливалась третьей, составлявшей послѣднюю преграду.
   Французъ сообщилъ своему молодому спутнику, что кругомъ наружной стѣны шелъ ровъ, который они не могли видѣть потому что стояли гораздо ниже основанія стѣны. Ровъ этотъ, по словамъ старика, имѣлъ до двадцати футовъ глубины и посредствомъ шлюзъ наполнялся водою изъ Шера или, вѣрнѣе, одного изъ его притоковъ. Вторую и третью стѣну окружали такіе же широкіе рвы. Берега ихъ какъ снаружи, такъ и извнутри, были защищены крѣпкимъ, желѣзнымъ частоколомъ, замѣнявшимъ такъ называемыя chevaux-de-frise новѣйшихъ укрѣпленій. Колы оканчивались расходящимися, острыми зубцами, такъ что перелезть черезъ нихъ не было никакой возможности. Изъ-за внутренней стѣны подымался самый замокъ. Онъ состоялъ изъ множества зданій разныхъ временъ, соединенныхъ и сгрупированныхъ вокругъ старинной и мрачной башни, бывшей гораздо древнѣе прочихъ частей его. Какъ черный эфіопскій гигантъ, угрюмо подымалась она въ воздухѣ. Темныя стѣны ея, лишенныя всякихъ отверстій, за исключеніемъ небольшихъ, узкихъ оконъ въ родѣ бойницъ, неправильно расположенныхъ для защиты, производили на зрителя непріятное впечатлѣніе, подобное тому, которое мы испытываемъ при взглядѣ на слѣпаго. Прочія зданія были немногимъ удобнѣе башни. Окна ихъ выходили во внутренній, обнесенный стѣнами, дворъ, такъ что весь наружный фасадъ былъ больше похожъ на острогъ, чѣмъ на дворецъ. Царствующій король придалъ своему жилищу еще болѣе мрачный видъ. Не желая, чтобы укрѣпленія, которыми онъ окружалъ свой дворецъ, слишкомъ отдѣлялись отъ старыхъ зданій, (подобно многимъ ревнивымъ и подозрительнымъ людямъ, Людовикъ старался скрыть свою подозрительность) онъ приказывалъ для новыхъ построекъ употреблять кирпичъ и плитнякъ самыхъ темныхъ цвѣтовъ и извѣстку мѣшать съ сажей. Такимъ образомъ, всѣ части замка получили однообразный, темный цвѣтъ и носили, казалось, отпечатокъ самой глубокой и суровой древности.
   Это грозное зданіе имѣло, по видимому, только одинъ входъ. По крайней мѣрѣ на всемъ протяженіи огромнаго фасада наружной стѣны, Квентинъ могъ различить только одни среднія ворота, защищенныя, по обыкновенію, двумя башнями съ ихъ непремѣнными принадлежностями -- опускной рѣшеткой и подъёмнымъ мостомъ. Первая была спущена, второй поднятъ. Такія же башни виднѣлись и на обѣихъ внутреннихъ стѣнахъ, но не прямо противъ наружныхъ воротъ, потому что дорога къ нимъ шла не по прямой линіи. Направляясь отъ первыхъ воротъ ко вторымъ, непріятелю, если бы онъ пошелъ на приступъ, предстояло пройти около пятидесяти шаговъ между двумя стѣнами подъ градомъ пуль и стрѣлъ, которыми осажденные могли осыпать его съ обѣихъ сторонъ. Тоже самое предстояло ему при переходѣ отъ вторыхъ воротъ къ третьимъ. И такъ, чтобы достичь лежавшаго передъ замкомъ двора, слѣдовало, подъ перекрестнымъ огнемъ, миновать два узкихъ, опасныхъ прохода и, сверхъ того, овладѣть тремя воротами, защищенными со всѣмъ извѣстнымъ въ то время искусствомъ.
   Дорвардъ былъ уроженецъ страны, много страдавшей отъ нашествія чужеземцевъ и отъ внутреннихъ раздоровъ; ея гористая, неровная мѣстность, безчисленные потоки и пропасти представляютъ множество естественныхъ укрѣпленій и потому онъ былъ хорошо знакомъ со всѣми способами, къ которымъ прибѣгали люди въ то суровое время, стараясь обезопасить свои жилища. Но онъ откровенно сознался своему товарищу, что никогда не предполагалъ, чтобъ искусство могло сдѣлать для защиты крѣпости такъ много тамъ, гдѣ природа не сдѣлала почти ничего. Замокъ стоялъ, какъ мы говорили, на небольшой, очень отлогой возвышенности.-- Французъ, желая еще болѣе поразить молодаго человѣка, сообщилъ ему, что всѣ окрестности зданія, за исключеніемъ одной ведущей къ воротамъ извилистой тропинки, были наполнены, какъ и лѣсъ, которымъ они проходили, множествомъ всякаго рода ловушекъ, капкановъ и западней. Что всѣ они были устроены для бездѣльниковъ, которые рѣшились бы пуститься туда безъ проводника. Онъ разсказалъ ему также, что на стѣнахъ подѣланы мѣста въ родѣ желѣзныхъ люлекъ, называемыя "ласточкины гнѣзда", откуда часовые могутъ съ совершенной безопасностью для себя прицѣливаться во всякаго, кто рѣшился бы подойти къ воротамъ, не зная должнаго сигнала или лозунга; что стрѣлки изъ королевской гвардіи постоянно исполняютъ эту обязанность, и что за это они получаютъ отъ короля Людовика большое жалованье, дорогое платье, много почестей и подарковъ.
   -- А теперь молодой человѣкъ, прибавилъ онъ,-- скажи ка мнѣ, видалъ ли ты когда нибудь такую сильную крѣпость и есть ли смѣльчаки, которые отважились бы идти къ ней на приступъ?
   Долго и пристально смотрѣлъ Дорвардъ на возвышавшійся передъ нимъ замокъ, въ пылу юношескаго любопытства забывая даже свое мокрое платье.-- Крѣпость сильна, отвѣчалъ онъ наконецъ, -- и оборона надежна, но для храбрыхъ людей нѣтъ ничего невозможнаго.-- И при мысли о смѣломъ дѣлѣ глаза его заблистали, а щеки покрылись яркимъ румянцемъ отваги.
   -- Небось у васъ въ Шотландіи найдутся охотники на такой подвигъ? возразилъ старшій, почти съ досадой.
   -- Я утверждать не стану, отвѣчалъ юноша, -- но думаю, что тамъ найдется не одна тысяча людей, готовыхъ идти за правое дѣло на такую опасность.
   -- Вотъ какъ! ты, можетъ, и самъ изъ такихъ удальцевъ?
   -- Грѣшно хвалиться тамъ, гдѣ нѣтъ опасности, отвѣчалъ шотландецъ, -- но отецъ мой сдѣлалъ не одно такое дѣло; а я, кажется, его сынъ.
   -- Хорошо, хорошо, замѣтилъ его товарищъ, улыбаясь, -- ты нашелъ бы съ кѣмъ потягаться, даже соотечественниковъ: шотландскіе стрѣлки королевской гвардіи стоятъ на этѣхъ стѣнахъ -- триста джентельмэновъ самой лучшей крови.
   -- Будь я на мѣстѣ короля Людовика, отвѣчалъ юноша,-- я вполнѣ положился бы на честь трехъ сотъ шотландскихъ джентельмэновъ, срылъ бы стѣны, чтобы завалить ими рвы, собралъ бы вокругъ себя своихъ пэровъ и рыцарей, и зажилъ бы, какъ прилично королю, ломая копья на блестящихъ турнирахъ и задавая роскошные пиры своимъ рыцарямъ. Ночи проводилъ бы танцуя въ обществѣ дамъ, а враговъ боялся бы менѣе, чѣмъ мухъ.
   Товарищъ его опять улыбнулся и замѣтивъ, что они слишкомъ близко подошли къ замку, повернулся къ нему спиной и снова направилъ путь къ лѣсу, выбравъ на этотъ разъ болѣе широкую и горную тропинку.-- Мы придемъ къ деревнѣ Плесси, какъ ее называютъ, и ты, какъ чужестранецъ, найдешь тамъ недорогое и порядочное помѣщеніе. Славный городъ Туръ, давшій свое имя этому богатому и прекрасному графству, лежитъ только въ двухъ миляхъ отсюда, но тебѣ все-таки удобнѣе поселиться въ деревнѣ Плесси или Плесси-лё-паркъ, какъ называютъ ее отъ сосѣдства съ окружающимъ ее королевскимъ паркомъ.
   -- Благодарю васъ за свѣдѣнія, любезный господинъ, отвѣчалъ шотландецъ,-- но у меня немного дѣла въ Плесси,-- Плесси-лё-паркъ, Плесси въ прудѣ все равно; мнѣ тамъ ничего не надо, кромѣ куска мяса, да глотка чего нибудь получше воды.
   -- А я думалъ, возразилъ его спутникъ, -- что у тебя есть знакомые въ этой сторонѣ?
   -- Есть, родной братъ моей матери, отвѣчалъ Дорвардъ,-- самый красивый человѣкъ, когда либо бродившій по вересковымъ холмамъ Ангуса.
   -- Какъ его зовутъ? спросилъ старшій.-- Мы позаботимся отыскать его, а то тебѣ самому не слѣдуетъ ходить въ замокъ, гдѣ тебя могутъ принять за шпіона.
   -- Ну, клянусь рукой моего отца, возразилъ юноша, -- меня принять за шпіона! Клянусь небомъ, я полодчивалъ бы холодной сталью всякаго, кто осмѣлился бы такъ назвать меня. Что же касается до моего дяди, то я не имѣю никакой причины скрывать его имя. Его зовутъ Лесли. Это честное и благородное имя!
   -- Я въ этомъ не сомнѣваюсь, но въ королевской гвардіи кажется трое носятъ это имя.
   -- Дядю моего зовутъ Людовикъ Лесли.
   -- Да, но изъ трехъ Лесли, двое носятъ имя Людовика.
   -- Моего родственника называютъ "Людовикъ со шрамомъ", отвѣчалъ Квентинъ.-- У насъ въ Шотландіи, однѣ и тѣ же фамиліи встрѣчаются такъ часто, что безземельнымъ мы непремѣнно даемъ, для отличія, прозвища.
   -- Nom de guerre, хочешь ты сказать. Твоего родственника у насъ, кажется, зовутъ balafré, отъ этого большаго шрама на лицѣ. Славный человѣкъ и хорошій солдатъ! Я бы хотѣлъ пособить тебѣ увидаться съ нимъ. Дисциплина у нихъ очень строгая и они рѣдко выходятъ изъ замка, развѣ только, случится, провожая самого короля. А теперь, отвѣчай-ка мнѣ откровенно на одинъ вопросъ, любезный другъ, ты вѣрно хочешь поступить къ своему дядѣ въ шотландскую гвардію? Но это дѣло не легкое -- ты еще слишкомъ молодъ, чтобы занять такое важное мѣсто, надо повременить, да набраться побольше опыта.
   -- Прежде я, можетъ, и думалъ объ этомъ, отвѣчалъ небрежно Дорвардъ, -- но если и думалъ, то теперь такія мысли далеко.
   -- Какъ такъ, молодой человѣкъ? возразилъ французъ строго.-- Какъ можно такъ легко говорить о службѣ, которой самые благородные изъ твоихъ соотечественниковъ добиваются всѣми силами?
   -- Съ чѣмъ ихъ и поздравляю, спокойно отвѣчалъ Квентинъ.-- Говоря откровенно, я не прочь бы поступить на службу Французскаго короля, только, какъ тамъ не кормите, какъ не одѣвайте меня, а я все-таки не промѣняю чистаго воздуха на запертыя клѣтки или ласточкины гнѣзда, какъ вы называете эти перечницы съ желѣзными рѣшетками. Къ тому же, прибавилъ онъ, понижая голосъ, -- мнѣ было бы непріятно жить въ замкѣ, въ окрестностяхъ котораго на дубахъ висятъ такіе желуди, какъ вонъ тамъ.
   -- Я догадываюсь, въ чемъ дѣло. Но говори яснѣе, молодой человѣкъ.
   -- Говоря яснѣе, отвѣчалъ шотландецъ, -- вонъ видите, на выстрѣлъ, не дальше, отъ замка ростетъ славный дубъ, а на немъ виситъ человѣкъ въ сѣромъ кафтанѣ, точь въ точь какъ у меня.
   -- А и то правда, замѣтилъ Французъ.-- Вотъ что значатъ молодые то глаза, pasques-dieu! А мнѣ и видѣлось тамъ что-то, да я думалъ просто воронъ сидитъ. Да впрочемъ, что тутъ удивительнаго, любезный другъ? Тебѣ придется видѣть не то еще. Когда лѣто переходитъ въ осень, лунныя ночи становятся длиннѣе и на дорогахъ начинаютъ больше пошаливать, тогда на старомъ дубѣ болтается не одинъ, а десять, двадцать такихъ желудей. Но что же изъ этого? Только негодяи дрожатъ при видѣ ихъ, а честные люди, глядя на висящаго мошенника, знаютъ, что во Франціи стало меньше однимъ бездѣльникомъ, злодѣемъ, разбойникомъ, меньше однимъ грабителемъ, однимъ врагомъ и притѣснителемъ народа. Все это -- знаки правосудія нашего короля, молодой человѣкъ.
   -- Оно можетъ быть и такъ, но на мѣстѣ короля Людовика, я вѣшалъ бы ихъ подальше отъ своего дворца, отвѣчалъ Дорвардъ.-- Въ нашей сторонѣ, мы вѣшаемъ мертвыхъ вороновъ тамъ, гдѣ летаютъ живые, а не въ садахъ своихъ и голубятняхъ. Фи, мнѣ отсюда слышится противный запахъ падали.
   -- Сдѣлавшись вѣрнымъ и преданнымъ слугой своего господина, любезный другъ, ты поймешь, что ни какой ароматъ не сравнится съ запахомъ, который издаетъ тѣло мертваго злодѣя, возразилъ французъ,
   -- Ну, я вовсе не желаю дожить до потери обонянія, или зрѣнія, отвѣчалъ шотландецъ.-- Покажите мнѣ живаго злодѣя, моя рука и оружіе готовы поразить его, но передъ смертью ненависть умолкаетъ. Однако, вотъ и деревня, гдѣ я намѣренъ доказать вамъ, что ни купанье, ни отвращенье не отняли у меня аппетита. И такъ, пріятель, въ гостинницу и какъ можно скорѣе! Но, прежде чѣмъ я воспользуюсь вашимъ гостепріимствомъ, скажите мнѣ, какъ васъ зовутъ.
   -- Меня обыкновенно называютъ мэтръ Пьеръ, сказалъ старикъ,-- я не гонюсь за титуломъ. Я простой человѣкъ, живу своимъ добромъ -- вотъ и все.
   -- Пусть такъ! И такъ, мэтръ-Пьеръ, я очень радъ, что счастливый случай свелъ меня съ вами. Я нуждаюсь въ добромъ совѣтѣ, поданномъ во-время и съумѣю отблагодарить за него.
   Разсуждая такимъ образомъ, путешественники наши приблизились наконецъ къ деревнѣ и колольня, съ высокимъ деревяннымъ крестомъ, показалась изъ-за густой зелени лѣса.
   Мэтръ-Пьеръ своротилъ съ тропинки, которая вывела ихъ къ большой, проѣзжей дорогѣ, и замѣтилъ своему товарищу, что харчевня, куда онъ его ведетъ, стоитъ немного въ сторонѣ и посѣщается только порядочными путешественниками.
   -- Если порядочный значитъ богатый, то я не принадлежу къ числу ихъ, отвѣчалъ шотландецъ.-- Я готовъ скорѣй выдержать натискъ вашихъ живодеровъ на большой дорогѣ, чѣмъ въ гостиницѣ.
   -- Pasques-dieu! какъ однако вы, шотландцы, осторожны. Англичанинъ бросается опрометью за столъ, ѣстъ и пьетъ все, что ни подаютъ ему, не думая о расчетѣ, пока не набьетъ желудка. Но вы забываете, мастэръ Квентинъ, если таково ваше имя, что за мной остается завтракъ, который я обѣщалъ вамъ въ уплату за свою ошибку, стоившую вамъ холодной бани. Это мнѣ наказанье за мою вину.
   -- Право, весело отвѣчалъ молодой человѣкъ, -- я забылъ все, и баню, и обиду, и наказанье. Однако я не откажусь отъ вашего ласковаго приглашенія, тѣмъ болѣе, что пообѣдалъ вчера очень легко и вовсе не ужиналъ. Вы смотрите пожалуй и почтеннымъ человѣкомъ, и я вовсе не вижу причины отказываться отъ вашей любезности.
   Французъ слегка улыбнулся. Онъ ясно видѣлъ, что голодный мальчикъ неохотно примирялся съ мыслію обѣдать на чужой счетъ и старался всѣми силами побѣдить свою гордость, убѣждая себя, что принявъ такое одолженіе, онъ въ свою очередь обяжетъ одолжающаго.
   Между тѣмъ они спускались по узенькой, осѣненной большими вязами, дорогѣ, въ концѣ которой находились ворота. Войдя въ нихъ, путешественники очутились на дворѣ очень большой харчевни, приспособленной къ помѣщенію придворныхъ и просителей, имѣвшихъ дѣла въ окреспостяхъ замка. Людовикъ не позволялъ своимъ придворнымъ имѣть комнаты въ самомъ дворцѣ и отступалъ отъ этого правила, только въ крайнихъ случаяхъ, когда гостепріимство становилось необходимымъ.
   Надъ главной дверью этого большаго, уродливаго зданія, висѣлъ украшенный лиліями щитъ. Нигдѣ однако, ни на дворѣ, ни въ службахъ не было слышно шума, обыкновенно свидѣтельствующаго о живой дѣятельности и множествѣ посѣтителей. Это особенно поражало въ тѣ времена, когда вслѣдствіе многочисленности прислуги, какъ въ общественныхъ, такъ и въ частныхъ домахъ, шумъ и суета становились, и тамъ и тутъ, неизбѣжными. Казалось, близость мрачнаго дворца отчасти сообщала свой суровый и строгій характеръ даже этому зданію, которое должно было, по общепринятому обычаю служить пріютомъ веселья, удовольствія и хорошаго стола. Не обращаясь ни къ кому, не подходя даже къ главному входу, мэтръ-Пьеръ поднялъ щеколду боковой двери и ввелъ своего товарища въ большую комнату. Въ каминѣ пылалъ яркій огонь, а на столѣ были приготовлены всѣ необходимыя принадлежности сытнаго завтрака.
   -- Куманекъ позаботился, замѣтилъ французъ своему товарищу.-- Ты озябъ и вотъ огонь, голоденъ и сейчасъ явится завтракъ.
   По свистку мэтръ-Пьера, вошелъ въ комнату хозяинъ. Почтительнымъ поклономъ отвѣтивъ на его bon jour, онъ ни однимъ словомъ не выказалъ болтливости, свойственной французскимъ трактирщикамъ всѣхъ вѣковъ.
   -- Я поручилъ одному господину заказать здѣсь завтракъ, сказалъ мэтръ-Пьеръ.-- Былъ онъ?
   Въ отвѣтъ на это, хозяинъ только поклонился и, не распространяясь о достоинствахъ завтрака, при дернского?
   - Вы бы еще сказали - у самого черта! - воскликнул Дорвард. - И как только земля его носит, когда его ждут не дождутся в преисподней! Ведь говорят, он держит в тюрьме своего родного отца... и, верите ли, будто он даже осмелился поднять на него руку...
   Наивный ужас, с которым молодой шотландец отзывался о сыновней неблагодарности герцога Гельдернского, казалось, немного смутил его собеседника.
   - Ты еще, видно, не знаешь, юнец, как мало значат узы крови у знатных людей, - ответил он и, поспешно переходя из чувствительного тона в шутливый, добавил: - Впрочем, если даже допустить, что герцог ударил отца, то отец, я ручаюсь, столько раз колотил его в детстве, что они только свели старые счеты.
   - Как вы можете так говорить! - воскликнул шотландец, вспыхнув от негодования. - Стыдно, сударь, в ваши лета позволять себе подобные шутки! Если даже старый герцог и бил своего сына, так, значит, мало бил, потому что лучше бы этому сыну умереть под розгами, чем оставаться жить к стыду всего христианского мира!
   - Строго же ты, как я посмотрю, судишь государей и военачальников! По-моему, лучшее, что ты можешь сделать, - это поскорее стать самому полководцем: где уж такому мудрецу найти себе достойного вождя!
   - Вы смеетесь надо мной, дядюшка Пьер, - ответил юноша добродушно. - Может быть, вы и правы. Однако вы не назвали мне еще одного храброго предводителя, у которого под командой превосходное войско и кому можно служить с честью.
   - Я не понимаю, о ком ты говоришь.
   - Да о том, кто, подобно гробу Магомета - да будет проклят этот лжепророк! - находится меж двух магнитов, о том, кого нельзя причислить ни к французам, ни к бургундцам и кто, ловко удерживая равновесие между ними, сумел внушить страх двум великим государям и, несмотря на все их могущество, заставил служить себе.
   - И все-таки я не могу взять в толк, о ком ты говоришь, - проговорил задумчиво дядюшка Пьер.
   - Да о ком же, как не о благородном Людовике Люксембургском, графе де Сен-Поль, великом коннетабле Франции, который во главе небольшого войска сумел удержать свои владения и теперь так же высоко держит голову, как и сам король Людовик или герцог Карл! О ком же, как не о графе, который, словно мальчик в игре, твердо стоит на середине доски, тогда как два других качаются, стоя на ее концах![22]
   - Зато падение грозит ему гораздо большей опасностью, чем двум другим, - заметил дядюшка Пьер. - Но послушай, мой друг... Ты считаешь грабеж таким страшным преступлением, а известно ли тебе, что твой тонкий политик граф де Сен-Поль первый подал пример, совершая грабежи и поджоги в завоеванных провинциях, и что до совершенных им постыдных опустошений воевавшие стороны всегда щадили сдавшиеся без сопротивления или беззащитные города и селения?
   - Если так, то, клянусь честью, я начинаю думать, что все эти знатные господа стоят друг друга и что выбирать между ними - все равно что выбирать дерево, на котором тебя должны повесить! Но, видите ли, этот граф де Сен-Поль, коннетабль,[23] владеет городом, который носит имя моего покровителя, святого Квентина[24] (здесь шотландец перекрестился), и мне сдается, что, живи я в этом городе, мой святой, может быть, и обратил бы на меня свое милостивое внимание, потому что не так уж много носящих это имя, и у него досуга больше, чем у других ваших святых с известными именами. А теперь он и думать забыл о бедном Квентине Дорварде, своем духовном сыне, иначе не оставил бы его на целый день без пищи и на следующее утро не предоставил бы его покровительству святого Юлиана и случайной любезности чужестранца, купленной ценою холодного купания в вашем знаменитом Шере или в одном из его притоков.
   - Не богохульствуй, приятель, и никогда не делай святых предметом шутки! - строго сказал дядюшка Пьер. - Святой Юлиан - надежный покровитель всех странников, а святой Квентин сделал для тебя, быть может, больше, чем ты полагаешь.
   Пока он говорил, дверь отворилась и в комнату вошла девушка лет шестнадцати. Она несла покрытый узорчатой салфеткой поднос, на котором стояли небольшое блюдо с черносливом, которым всегда славился город Тур, и изящный серебряный кубок чеканной работы - произведение мастеров того же города, затмевавших в этом тонком искусстве мастеров не только других городов Франции, но даже и других стран. Дорвард невольно загляделся на прекрасный кубок, не думая о том, серебряный он или оловянный, как и та кружка, из которой он пил и которая была так хорошо отполирована, что казалась серебряной.
   Однако, случайно взглянув на прислуживавшую юную девушку, он сейчас же сосредоточил на ней все свое внимание.
   Его сразу поразило ее прелестное личико, обрамленное густыми черными волосами, заплетенными в мелкие косы и перевитыми гирляндой простого плюща, как носили шотландские девушки. Правильные черты, темные глаза и задумчивое выражение придавали ей сходство с Мельпоменой,[25] а вспыхивавший по временам на лице ее слабый румянец и беглая улыбка, порхавшая вокруг ее губ и мелькавшая во взгляде, позволяли предполагать, что ей не чуждо веселье, хотя, может быть, она и не часто бывает в веселом настроении. Квентину почудилось, что какое-то затаенное горе накладывает на это красивое юное лицо несвойственный молодости отпечаток серьезности; а так как юноша с романтическим воображением всегда скор на заключения, то он тут же решил, что жизнь прелестной незнакомки связана с какой-то тайной.
   - Это еще что? Что это значит, Жаклина? - сказал дядюшка Пьер, едва девушка успела войти. - Разве я не приказал, чтобы завтрак мне принесла госпожа Перетта? Черт возьми! Или она слишком хороша, чтобы служить мне?
   - Тетушка не совсем здорова, - ответила Жаклина торопливо, но почтительно. - Ей нездоровится, и она не выходит из своей комнаты.
   - Если она не выходит, то надеюсь, что она никого и не принимает, - сказал дядюшка Пьер, выразительно подчеркивая слова. - Я vieux routier,[26] и меня притворными болезнями не проведешь.
   Жаклина побледнела и задрожала, потому что, надо правду сказать, в тоне и во взгляде дядюшки Пьера, всегда суровом и насмешливом, было что-то зловещее и подавляющее, когда он загорался гневом или подозрением. Этого было достаточно, чтобы в Квентине тотчас же проснулась рыцарская любезность горца. Он поспешил подойти к Жаклине и взял из ее рук поднос, который она покорно ему отдала, не спуская робкого, тревожного взгляда с рассерженного старика. Трудно было устоять перед этим трогательным, молившим о пощаде взглядом - и дядюшка Пьер смягчился и заговорил не только с меньшим недовольством, но так приветливо, как только был способен:
   - Я не сержусь на тебя, Жаклина, ты еще слишком молода, чтобы быть вероломной и лживой, какой, к сожалению, ты станешь со временем, как вся ваша непостоянная порода. Каждый, кто хоть сколько-нибудь пожил на свете, не может не согласиться со мной.[27] Вот и господин шотландский рыцарь скажет тебе то же.
   Жаклина, как бы повинуясь дядюшке Пьеру, взглянула на молодого шотландца; но, как ни мимолетен был ее взгляд, Дорварду показалось, что он молил о помощи и сочувствии. Поддавшись молодому порыву и следуя с детства привитой привычке к рыцарскому преклонению перед женщиной, Квентин поспешил ответить, что он готов бросить перчатку любому человеку одного с ним звания и возраста, который осмелится утверждать, будто за такой прелестной внешностью может скрываться злое и порочное сердце.
   Молодая девушка побледнела как смерть и бросила испуганный взгляд на дядюшку Пьера, на лице которого выходка молодого человека вызвала только презрительную улыбку. Между тем Квентин, который частенько рубил сплеча, прежде чем успевал обдумать свои слова, спохватился и вспыхнул при мысли, что его ответ мог быть принят за желание поломаться перед мирным и безобидным стариком. Поняв свой промах, молодой человек решил в наказание себе спокойно вытерпеть смешное положение, в которое попал по заслугам. Покраснев еще больше, он смиренно подал дядюшке Пьеру поднос с кубком, стараясь улыбкой прикрыть свое замешательство.
   - Ты просто еще молод и глуп, - сказал ему дядюшка Пьер, - и так же плохо знаешь женщин, как и государей, о которых судишь вкривь и вкось, тогда как сердца их (тут он набожно перекрестился) - в руках божьих.
   - А в чьих же руках, по-вашему, сердца женщин? - спросил Квентин, стараясь не поддаваться невольному уважению, которое внушал ему этот странный человек, и стыдясь признать его превосходство, ибо тот подавлял его своим небрежно-высокомерным обращением.
   - Ну, уж об этом потрудись справиться у кого-нибудь другого, - невозмутимо ответил дядюшка Пьер.
   Этот новый отпор, однако, не очень смутил Квентина. "Ведь не в благодарность же за такое пустое одолжение, как завтрак, хоть он и был очень хорош, я против воли чувствую уважение к этому турскому горожанину! - подумал юноша. - Можно приручить сокола или собаку, накормив их, но для того, чтобы привязать к себе человека и заслужить его благодарность, надо еще иметь доброе сердце. Нет, в этом старике есть что-то необыкновенное... А эта девушка, промелькнувшая чудным видением, не может быть простой служанкой. Она чужая здесь, в этой захудалой гостинице... И этот богатый торгаш ей тоже чужой, хотя он и имеет над ней какую-то власть, как, впрочем, и над всеми, кто случайно приближается к нему. Это удивительно, как много значения фламандцы и французы придают богатству... Взять хотя бы этого купца: я уверен, что уважение, которое я оказываю его летам, он приписывает своему туго набитому кошельку. Это я-то, шотландский дворянин старинного рода, стану унижаться перед каким-то турским торгашом!"
   Эти мысли быстро мелькали в голове Дорварда, в то время как дядюшка Пьер, поглаживая Жаклину по головке, говорил ей с улыбкой:
   - Этот юноше сделает для меня все, что надо... Ты можешь идти, Жаклина. А уж твоей легкомысленной тетке я непременно скажу, чтобы она в другой раз не подвергала тебя понапрасну любопытным взглядам...
   - Но ведь она прислала меня только затем, чтобы прислуживать вам, - сказала девушка. - Я надеюсь, что вы не станете гневаться на тетушку за то, что...
   - Черт возьми! - перебил ее дядюшка Пьер, не особенно, впрочем, сердито. - Ты, кажется, намерена со мной спорить, малютка? Или, может быть, тебе хочется подольше полюбоваться на этого молодца? Ступай... Будь покойна: он дворянин, и мне не зазорно принимать от него услуги.
   Жаклина исчезла. Ушедшая девушка заняла все внимание Дорварда, прервав на время нить его мыслей, так что, когда дядюшка Пьер, небрежно развалясь в просторном кресле, сказал ему тоном человека, привыкшего повелевать: "Подай мне поднос", - Дорвард машинально повиновался.
   Купец сидел нахмурившись, так что его пронизывающих глаз почти не было видно. Только изредка его острый взгляд сверкал из-под черных нависших бровей, точно яркий луч солнца, прорвавшийся из-за темных туч.
   - Прелестная девушка, не правда ли? - сказал он наконец, подняв голову и устремив на Квентина твердый, пристальный взгляд. - Слишком хороша, чтобы быть служанкой в трактире! Она, конечно, могла бы украсить дом любого честного горожанина, да только невоспитанна и низкого рода.
   Бывает часто, что одно случайно брошенное слово разрушает построенный нами прекрасный воздушный замок, и нельзя сказать, чтобы мы всегда были благодарны за это слово, хотя бы оно было сказано и без злого умысла. Слова старика смутили Дорварда, и он, сам не зная почему, готов был рассердиться на него за сообщение, что эта прелестная девушка - простая трактирная служанка, как о том свидетельствовали и ее занятия. В лучшем случае она племянница или родственница трактирщика, но все-таки не более чем служанка, обязанная прислуживать посетителям, подчиняться их приказаниям, подлаживаться к их настроениям и угождать им, как она сейчас угождала дядюшке Пьеру, который был не без причуд и, по-видимому, достаточно богат, чтобы требовать исполнения своих прихотей.
   Уже не раз Дорварду приходило в голову, что следовало бы дать понять купцу разницу в их общественном положении и заставить его почувствовать, что при всем своем богатстве он не может быть ровней Дорварду из Глен-хулакина. Но странно: всякий раз, как молодой человек поднимал глаза на дядюшку Пьера, он замечал в нем, несмотря на его потупленный взгляд, худое лицо и жалкое, поношенное платье, что-то необычное, удерживавшее его от намерения дать почувствовать купцу свое превосходство. Чем больше, чем внимательнее всматривался в него Дорвард, тем сильнее охватывало его желание узнать, что он за человек, и ему казалось, что старик был по крайней мере синдиком или, возможно, членом магистрата[28] города Тура - во всяком случае, человеком, привыкшим пользоваться уважением и требовать его.
   Между тем купец о чем-то глубоко задумался. Очнувшись, он набожно перекрестился, потом съел несколько сушеных слив, закусил сухариком и сделал знак Квентину подать ему кубок. Когда молодой человек исполнил его приказание, он сказал:
   - Ты, кажется, говорил мне, что ты дворянин?
   - Без всякого сомнения, дворянин, если только для этого достаточно насчитывать пятнадцать поколений предков, как я уже говорил вам, - отвечал шотландец. - Но вы, пожалуйста, не стесняйтесь, дядюшка Пьер: мне с детства внушали, что младшие должны угождать старшим.
   - Прекрасное правило, - заметил невозмутимо купец, принимая кубок из его рук. И он не спеша наполнил его водой из серебряного кувшина, не обнаруживая при этом ни малейшего угрызения совести за свою бесцеремонность, как, может быть, ожидал Квентин.
   "Однако, черт возьми, что за развязный купчишка! - подумал юноша. - Заставляет прислуживать себе шотландского дворянина, точно это какой-нибудь мальчуган из Глена".
   Между тем купец осушил кубок и сказал:
   - Судя по тому, с каким рвением ты давеча приправлял свою пищу вином, я не думаю, чтоб ты пожелал выпить со мной за компанию чистой воды. Впрочем, я знаю способ превратить простую ключевую воду в самое тонкое вино.
   С этими словами он вытащил из-за пазухи объемистый кошелек из кожи морской выдры и наполнил кубок больше чем до половины мелкой серебряной монетой. Кубок, правда, был не особенно велик.
   - Итак, молодой человек, помни, что у тебя гораздо больше оснований быть признательным твоему покровителю святому Квентину и блаженному Юлиану, чем ты до сих пор полагал, - сказал дядюшка Пьер. - Советую тебе раздать во имя их милостыню. Оставайся здесь, пока не повидаешься с Меченым: после полудня он сменится с дежурства. А у меня дело в замке - вот я кстати и передам ему, что ты его ждешь.
   Квентин мысленно подыскивал, в каких бы выражениях повежливее отказаться от щедрого подарка, но дядюшка Пьер сердито насупил брови, выпрямился и, закинув голову с видом гордого достоинства, добавил повелительным тоном:
   - Без возражений, молодой человек! Делай, что тебе приказано.
   С этими словами он вышел из комнаты, сделав Квентину знак, чтобы тот его не провожал.
   Молодой шотландец был ошеломлен. Он терялся в догадках и не знал, что ему думать. Первым его движением (самым естественным, хотя, может быть, и не самым благородным) было заглянуть в кубок. Он был почти полон мелкими серебряными монетами. Денег было так много, что Квентин во всю свою жизнь, наверно, ни разу не имел и двадцатой доли такой суммы. Но мог ли он, не унижая своего дворянского достоинства, принять подарок от богатого горожанина? Это был трудный вопрос, ибо, хотя Квентину и удалось плотно позавтракать, ему, однако, не на что было добраться ни до Дижона (если бы, рискуя навлечь на себя гнев герцога Бургундского, он все-таки решился поступить к нему на службу), ни тем более до Сен-Кантена (если бы выбор его остановился на коннетабле де Сен-Поле). Дело в том, что у молодого шотландца было твердое намерение поступить на службу либо к французскому королю, либо к кому-нибудь из этих двух государей. Окончательное решение этого вопроса он собирался предоставить дяде, и в его положении это было самое разумное, что он мог придумать. А пока что он спрятал деньги в свою бархатную сумочку и позвал хозяина гостиницы, чтобы отдать ему серебряный кубок, а кстати и порасспросить об этом загадочном, щедром и в то же время надменном купце. Хозяин скоро явился и оказался на этот раз если и не очень общительным, то, во всяком случае, не таким скупым на слова, как раньше. Он наотрез отказался взять кубок, так как, сказал он, кубок не его, а дядюшки Пьера, и тот, надо думать, подарил его своему гостю. Правда, у него тоже есть четыре серебряных кубка, доставшихся ему по наследству от его покойной бабушки, но они так же похожи на эту изящную вещь, как репа на персик, потому что, видите ли, это турский кубок работы Мартина Доминика, художника, равного которому не найти и в Париже.
   - А кто же этот дядюшка Пьер, делающий такие подарки чужестранцам? - перебил его Дорвард.
   - Кто таков дядюшка Пьер? - повторил хозяин с расстановкой, точно процеживая каждое слово.
   - Ну да, дядюшка Пьер! Кто он и с какой стати швыряется такими дорогими подарками? - переспросил Дорвард нетерпеливо и настойчиво. - И кто тот, другой, похожий на мясника молодчик, которого он посылал сюда заказывать завтрак?
   - Клянусь честью, сударь, вы бы лучше справились у самого дядюшки Пьера, кто он таков. Что же касается человека, заказавшего завтрак, то да хранит вас бог от близкого с ним знакомства!
   - Здесь кроется какая-то тайна. Этот дядюшка Пьер сказал мне, что он купец.
   - Если сказал, значит, купец и есть, - ответил хозяин.
   - Какого же рода торговлю ведет он?
   - Как вам сказать... Всякую, сударь: есть у него здесь и шелковые мануфактуры,[29] изделия которых поспорят даже с теми тканями, что венецианцы привозят из Индии и Китая. Может быть, по дороге сюда вы заметили тутовую рощу? Ее посадили по приказу дядюшки Пьера для его шелковичных червей.
   - Ну, а молодая девушка, которая приносила ему завтрак, кто она, мой друг? - спросил юноша.
   - Моя жилица, сударь. Она живет со своей опекуншей - теткой или другой родственницей, этого уж я вам доподлинно сказать не могу, - ответил хозяин.
   - А разве у вас принято, чтобы постояльцы прислуживали друг другу? - спросил Дорвард. - Я заметил, что этот дядюшка Пьер не пожелал, чтобы ему прислуживали ни вы, ни ваши люди.
   - Богатый человек может иметь свои причуды, сударь, потому что у него есть чем за них заплатить, - сказал хозяин. - Эта девушка не первая и не последняя. Дядюшка Пьер умеет заставить прислуживать себе кое-кого и познатнее.
   Молодого шотландца покоробило от этого намека; однако он затаил досаду и спросил хозяина, нельзя ли отвести ему комнату на день, а может быть, и на более продолжительный срок.
   - Разумеется, сударь, - ответил хозяин, - и на столько времени, на сколько прикажете.
   - А нельзя ли мне засвидетельствовать почтение моим будущим соседкам, вашим жилицам? - спросил Дорвард.
   Хозяин замялся. Этого он не знает, потому что, "видите ли, дамы сами никуда не выходят и у себя никого не принимают".
   - За исключением дядюшки Пьера, надо думать? - осведомился Дорвард.
   - Не знаю, да и не имею права вмешиваться в чужие дела, - последовал почтительный, но твердый ответ.
   Квентин высоко ставил свое дворянское достоинство, хотя у него и не хватало средств с честью поддерживать его: поэтому ответ хозяина задел его за живое, и он решил немедленно придать себе весу в его глазах, показав, что знаком с принятым в то время обычаем вежливости.
   - Ступайте, - сказал он хозяину, - передайте дамам мой нижайший поклон вместе с этой фляжкой и скажите им, что Квентин Дорвард из Глен-хулакина, шотландский дворянин и их сосед, просит разрешения лично засвидетельствовать им свое почтение.
   Хозяин вышел, но очень скоро вернулся и сказал, что дамы благодарят шотландского кавалера и извиняются перед ним, так как не могут принять ни любезно предлагаемого им угощения, ни, к сожалению, его самого, ибо они вообще никого не принимают.
   Квентин закусил губу и выпил залпом стакан отвергнутого вина, поставленного хозяином возле него на столе. "Клянусь мессой, удивительная страна! - подумал он. - Купцы важничают и сорят деньгами, словно какие-нибудь вельможи, а путешествующие девицы, останавливающиеся в трактирах, держат себя так, точно они переодетые принцессы! Ну, да уж будь что будет, а я непременно увижу эту чернобровую красавицу!" И, приняв это утешительное решение, он попросил хозяина указать ему его комнату.
   Хозяин провел его по витой лестнице наверх, в длинный коридор, куда выходил целый ряд дверей, словно в монастыре; это сходство пришлось не особенно по душе Квентину, в памяти которого еще было свежо воспоминание о скучных днях, недавно проведенных им в стенах монастыря. Хозяин остановился в самом конце коридора и, выбрав ключ из связки, висевшей у него на поясе, отпер дверь и ввел Дорварда в комнату, помещавшуюся в небольшой башенке; комната была, правда, очень мала, но зато опрятна и расположена в стороне от других; в ней стояли небольшая кровать и чистенькая мебель, расставленная в полном порядке. Дорварду она показалась настоящим дворцом.
   - Надеюсь, сударь, что вам понравится ваше помещение, - сказал хозяин. - Я считаю своей обязанностью угождать гостям дядюшки Пьера.
   - И все это благодаря моему счастливому купанию! - с восторгом воскликнул Квентин Дорвард, как только хозяин вышел из комнаты, и даже подпрыгнул от удовольствия. - Никогда еще удача не была такой желанной, хоть она и явилась ко мне в мокром платье! Судьба положительно засыпала меня своими дарами!
   С этими словами он подошел к единственному окну в своей комнате. Башенка выступала вперед за линию фасада, и из ее окна был виден не только красивый, довольно большой сад, принадлежавший гостинице, но и примыкавшая к нему тутовая роща, которую, как говорили, дядюшка Пьер насадил для своих шелковичных червей. Кроме того, если смотреть из окна не вперед, а вдоль фасада, на другом конце здания была видна другая такая же башенка с точно таким же окном, как в комнате Дорварда. Человеку лет на двадцать постарше трудно было бы понять, почему это окно заинтересовало юношу больше, чем красивый сад и тутовая роща. Увы, глаза человека лет за сорок равнодушно смотрят на маленькое полуоткрытое для прохлады окно, наполовину завешенное шторой, даже когда это окно слегка защищено ставней от палящих лучей солнца (а может быть, и от нескромных взглядов) и даже тогда, когда на оконнице висит прикрытая легким зеленым шарфом лютня. Но в счастливом возрасте Дорварда такой необыкновенный случай, как непременно сказал бы поэт, является уже достаточным основанием для тысячи воздушных замков и таинственных догадок, при воспоминании о которых человек зрелых лет только улыбается и вздыхает, вздыхает и улыбается.
   Можно допустить, что нашему другу Квентину очень хотелось узнать кое-что о своей прекрасной соседке, обладательнице лютни и шарфа; можно даже предположить, что ему захотелось знать, не та ли эта молодая особа, которая с такой скромностью прислуживала дядюшке Пьеру; поэтому неудивительно, что он не стал открыто показывать в окно свое любопытное лицо. Дорвард был опытный птицелов: притаившись у окна, он стал наблюдать сквозь решетчатую ставню и скоро имел счастье увидеть, как прелестная белая ручка протянулась и сняла висевшую на оконнице лютню. Еще минута - и его слух также получил награду за эту уловку.
   Незнакомка из башни - обладательница лютни и шарфа - запела одну из тех старинных песенок, какие певали во времена рыцарства прелестные дамы своим воздыхателям - рыцарям и трубадурам. Слова этих песен не отличались ни умом, ни глубоким чувством, ни полетом фантазии и не могли заставить забыть о музыке, под которую они пелись, так же как и музыка не отличалась глубиной, способной отвлечь внимание от слов: они лишь дополняли друг друга. Ни музыка без слов, ни слова без музыки ничего не стоили, и мы, быть может, поступаем неправильно, приводя здесь слова песенки, которые не предназначались ни для чтения, ни для декламации, а исключительно для пения. Но старинная поэзия всегда имела для нас какую-то неотразимую прелесть, а так как мелодия песенки навсегда утрачена, то мы приводим целиком ее простые слова, хотя и рискуем уронить в глаза читателя и себя, и прелестную обладательницу лютни.
  
   О рыцарь мой! Все скрыто тьмой,
   Миг встречи недалек,
   И в час желанный благоуханный
   Повеял ветерок.
   Покой везде.
   В своем гнезде
   Умолк певец дневной.
   Я знаю, это - любви примета,
   Но где же рыцарь мой?
   Пастух поет. К нему идет
   Любимая тайком.
   Поет ночами о знатной даме
   Влюбленный под окном.
   Звезда любви! Лучи твои
   Над небом и землей.
   Ты все светила огнем затмила,
   Но где же рыцарь мой?
  
   Что бы ни думал читатель об этой песенке, она была очень трогательно спета, а нежный голос, сливавшийся с легким ветерком, приносившим в окно благоухание сада, произвел на Квентина чарующее впечатление; лица певицы почти не было видно, и это еще усиливало ее таинственное обаяние.
   Песня смолкла. Дорвард, горевший нетерпением разглядеть певицу, сделал неосторожное движение. Звуки лютни разом оборвались, окно захлопнулось, темная штора опустилась, и наблюдениям любопытного соседа был положен конец.
   Дорварда глубоко огорчило и удивило это неожиданное последствие его неосторожности, но он утешал себя надеждой, что Дева Лютни не может надолго отречься от своей лютни, которой она владела с таким совершенством, и не захочет быть столь жестокой, чтобы навсегда отказаться от удовольствия открыть окно и подышать чистым воздухом из одного желания лишить соседа своей чудесной музыки. Быть может, к этим утешительным мыслям примешивалась и некоторая доля тщеславия.
   Если в башенке напротив, как Дорвард сильно подозревал, обитала красавица с длинными черными косами, то в другой башенке - это он знал наверняка - жил молодой белокурый рыцарь, которого он считал и статным, и красивым, и смелым. А из романов - этих умудренных опытом наставников юношества - он знал, что ни робость, ни застенчивость не мешают молоденьким девушкам быть любопытными и интересоваться соседями и их делами.
   В то время как Квентин углубился в эти размышления, в комнату вошел слуга и доложил, что его желает видеть какой-то рыцарь.
  
  

Глава V

ВОИН

  

Проклятий полон он. Как леопард, космат,

В жерле орудия он ищет славу тщетно.

"Как вам это понравится"

   Рыцарь, ожидавший Квентина Дорварда в той комнате, где он недавно завтракал, был одним из тех людей, о которых Людовик XI любил говорить, что они держат в своих руках судьбу Франции; им была вверена защита и охрана его королевской особы.
   Знаменитый отряд стрелков так называемой шотландской гвардии был учрежден Карлом VI,[30] у которого были уважительные причины окружать свой престол чужими, наемными войсками. Постоянные смуты, лишившие Карла VI более чем половины Франции, и сомнительная преданность еще служившего ему дворянства привели к тому, что довериться своим подданным в таком деле, как личная охрана, было бы со стороны короля большой неосторожностью. Шотландцы, наследственные враги Англии, были старинными и, можно даже сказать, естественными друзьями и союзниками Франции. Народ бедный, но храбрый и верный, шотландцы благодаря своей многочисленности легко пополняли убывающие ряды своих воинов, и поэтому ни одна страна в Европе не поставляла столько смелых искателей приключений, как Шотландия. Знатность происхождения большинства шотландских дворян давала им право стоять ближе к особе государя, чем представителям других войск, а их относительная малочисленность не позволяла им поднять бунт и из слуг превратиться в господ.
   Помимо этого, и сами французские государи, как правило, старались упрочить преданность этих отборных чужеземных отрядов, оказывая им всякие почести и платя большие деньги, которые те тратили со свойственной воинам расточительностью, стараясь с честью поддержать свое высокое положение. Все шотландские стрелки пользовались дворянскими привилегиями, а близость к королю возвышала их в собственных глазах и поднимала их значение в глазах французов. Они были превосходно одеты и вооружены, у каждого была прекрасная лошадь, каждый имел право и возможность держать оруженосца, пажа, слугу и двух телохранителей. Один из телохранителей назывался "coutelier" - от большого ножа,[31] которым он был вооружен, чтобы приканчивать врагов, сраженных в битве его начальником. Окруженные блестящей свитой, шотландские стрелки считались людьми знатными и с большим весом, а так как освобождавшиеся места в их отрядах пополнялись обыкновенно теми, кто уже служил у них в качестве пажа или оруженосца, то и на эти должности часто стремились попасть (под начальство родственника или друга) младшие члены знатных шотландских фамилий в надежде на быстрое повышение.
   В телохранителях служили не дворяне; они набирались из людей более низкого происхождения и рассчитывать на повышение не могли, но им тоже выдавали прекрасное жалованье, и начальники, вербуя их, могли выбирать самых храбрых и сильных из своих же соотечественников, наводнявших в то время Францию.
   Людовик Лесли - или, как мы теперь чаще будем его называть, Людовик Меченый, потому что во Франции его больше знали под этим именем, - был здоровый, коренастый человек футов шести ростом, с суровым лицом; огромный шрам, шедший ото лба через правый уцелевший глаз и пересекавший обезображенную щеку до самого основания уха, придавал его лицу жестокое выражение. Этот ужасный шрам - то красный, то багровый, то синий, то почти черный, смотря по тому, в каком настроении находился Людовик Меченый: волновался или сердился, кипел страстью или был спокоен, - сразу бросался в глаза, резко выделяясь на его обветренном, покрытом темным загаром лице.
   Он был богато одет и прекрасно вооружен. Голову его прикрывала национальная шотландская шапочка, украшенная пучком перьев, прикрепленных серебряной пряжкой с изображением богоматери. Эти пряжки были пожалованы шотландской гвардии самим королем, который в один из припадков суеверной набожности посвятил пресвятой деве мечи своей гвардии; некоторые историки утверждают даже, что он пошел дальше и возвел богоматерь в звание шефа своих стрелков. Нашейник его лат, налокотники и нагрудники были из превосходной стали, искусно выложенной серебром, а его кольчуга сверкала, как иней ярким морозным утром на папоротнике или вереске. На нем был широкий камзол из дорогого голубого бархата с разрезами по бокам, как у герольдов,[32] и с вышитыми серебром на спине и на груди андреевскими крестами.[33] Наколенники и набедренники были из чешуйчатой стали; кованые стальные сапоги защищали ноги; на правом боку висел крепкий широкий кинжал (называвшийся "Милость божья"), а на левом, на богато расшитой перевязи, висел тяжелый двуручный меч.[34] Впрочем, в ту минуту, когда Дорвард увидел Людовика Меченого, тот, сняв для удобства громоздкий меч, держал его в руках, так как правила службы строго запрещали ему с ним расставаться.
   Хотя Дорвард, как и каждый шотландец той эпохи, был с детства знаком и с войной, и с военными доспехами, тем не менее он должен был признать, что никогда еще не видел такого мужественного и так хорошо вооруженного воина, как брат его матери, Людовик Лесли, по прозванию Меченый. Однако он невольно отступил перед таким свирепым с виду дядей, когда тот пожелал его обнять и, царапая ему щеки своими щетинистыми усами, поздравил с благополучным прибытием во Францию, после чего стал расспрашивать, какие новости племянник привез из Шотландии.
   - Мало хорошего, дядюшка, - ответил Дорвард. - Но как я рад, что вы меня так скоро узнали!
   - Я бы, кажется, узнал тебя, мальчуган, даже если б встретил на Бордоских ландах и если б ты, как журавль, разгуливал на ходулях...[35] Однако садись, садись, дружок! И если у тебя только печальные вести, мы поскорее запьем их добрым винцом... Эй, старый кремень, почтенный хозяин! Подай нам вина, да самого лучшего... живо!
   Французская речь с шотландским акцентом так же часто слышалась в те времена в тавернах подле Плесси, как в наши дни французский язык с швейцарским акцентом - в парижских кабачках. Хозяин повиновался с такой поспешностью, какую может вызвать только страх, и в один миг бутылка шампанского очутилась на столе. Дядюшка выпил полный стакан, племянник только пригубил, чтобы не обидеть любезно угощавшего его родственника. Он извинился, сказав, что уже немало выпил сегодня.
   - Это было бы прекрасным извинением в устах твоей сестры, милый племянник, - сказал Меченый, - тебе же не пристало бояться бутылки, если только ты хочешь носить бороду и намерен сделаться воином... Однако что же это ты, братец! Высыпай-ка свои шотландские новости... Что слышно в Глен-хулакине? Что поделывает моя сестра?
   - Она умерла, дядюшка, - печально ответил Квентин.
   - Умерла? - воскликнул Меченый, и в его тоне слышалось больше удивления, чем огорчения. - Но ведь она была на целых пять лет моложе меня, а я еще никогда, кажется, не был здоровее, чем теперь... Умерла, говоришь? Удивительно! А я так вот ни разу даже не болел - разве только голова иной раз трещит с похмелья после дружеской попойки... Так сестра, бедняжка, умерла! Ну, а отец твой, дружок, конечно, женился?
   Но, прежде чем Дорвард успел ответить, дядя, вообразив по изумленному выражению его лица, что угадал ответ, быстро продолжал:
   - Как, неужели еще не женился? Я готов был поклясться, что Аллан Дорвард не может обойтись без жены. Он любил порядок в доме и, хоть всегда был человеком строгих правил, иной раз поглядывал на хорошеньких женщин. В браке он нашел бы и то и другое. Я ему не чета: за таким счастьем не гонюсь и преспокойно могу смотреть на хорошенькую женщину, не смущаясь мыслью о браке. Я не такой святой.
   - Но, милый дядюшка, ведь мать моя овдовела больше чем за год до своей смерти, еще во время разгрома Глен-хулакина! Отец, два дяди, два старших брата, семеро других наших родственников, наш управляющий, менестрель[36] и шестеро слуг были убиты, защищая замок от нападения Огилви, и теперь в Глен-хулакине не осталось камня на камне.
   - Да это, что называется, настоящий разгром, клянусь крестом святого Андрея! Эти Огилви всегда были опасными соседями для Глен-хулакина. Какое несчастье! Впрочем, на то и война, братец, на то и война! Когда же стряслась эта беда, милый племянник?
   Задав этот вопрос, Людовик Лесли залпом опорожнил большой стакан вина и горестно покачал головой в ответ на сообщение племянника, что вся его семья была перебита в прошлом году, в день святого Иуды.
   - Вот видишь! - воскликнул старый воин. - Недаром я сказал: чья возьмет! Представь себе, что в этот же самый день я с двадцатью товарищами атаковал замок Черный Утес, принадлежавший Амори Железной Руке, вождю вольных стрелков,[37] о котором ты, вероятно, слыхал. Я раскроил ему голову на пороге его собственного дома и добыл столько золота, что из него вышла вот эта цепь, которая прежде была вдвое длиннее... Кстати, это навело меня на мысль употребить часть ее на богоугодное дело... Эндрю, эй, Эндрю!
   На зов в комнату вошел его телохранитель, одетый в форму шотландских стрелков, то есть почти так же, как и его начальник, но без набедренников и в панцире куда более грубой работы; на его шапочке не было перьев, и камзол был не бархатный, а суконный. Сняв с шеи толстую золотую цепь, Меченый оторвал от нее своими зубами кусок дюйма в четыре длиной и отдал его слуге.
   - Снеси это в монастырь святого Мартина, моему приятелю - веселому отцу Бонифацию, - сказал он. - Кланяйся ему от меня, передай, что я велел ему сказать: "Да благословит вас бог!" - он никак не мог этого выговорить, когда расставался со мной в последний раз ночью, - и скажи, что у меня умерли брат, сестра и еще несколько родственников и что я прошу его помолиться в церкви за упокой их душ столько раз, сколько он найдет возможным за этот обрывок цепи. Если же этого окажется мало, чтобы спасти их души из чистилища,[38] пусть еще помолится в долг. Прибавь, что родственники мои были все люди честные, не еретики, так что и без наших молитв могут скоро освободиться, а может быть, уже и освободились; в таком случае пусть отец Бонифаций хоть часть этого золота употребит на то, чтобы предать анафеме весь род по имени Огилви из графства Ангюс. Да попроси от меня святого отца не поскупиться на самые сильные проклятия, какие только есть у нашей церкви. Слышишь, Эндрю? Понял ты меня?
   Слуга кивнул головой.
   - Да смотри, брат, берегись, если хоть одно звено этой цепочки вместо рук монаха попадет в кабак! Я так отделаю тебя плетью, что на тебе останется не больше кожи, чем на святом Варфоломее...[39] Постой, брат, я вижу, что ты заришься на эту бутылку... На вот, выпей и отправляйся.
   С этими словами он наполнил стакан до краев и подал его слуге, а тот залпом выпил вино и пошел исполнять приказание своего господина.
   - Ну, племянник, рассказывай теперь, какой жребий выпал на твою долю в этой злосчастной схватке.
   - Я дрался, не отставая от тех, кто был старше и сильнее меня, пока все они не были перебиты, а я сам не потерял сознания от полученной страшной раны.
   - Однако не страшнее той, которую получил я десять лет назад, - сказал Людовик Меченый. - Взгляни-ка, племянник: я думаю, ни один Огилви никогда не проводил мечом такой глубокой борозды! - И он указал на шрам, обезобразивший его лицо.
   - В моей семье, однако, Огилви провели слишком глубокую борозду, - печально заметил Квентин. - Но наконец они утомились резней, и матушке, заметившей во мне признаки жизни, удалось упросить их пощадить хоть меня. Одному ученому монаху из Абербротока, который случайно был у нас в замке в тот роковой день и сам едва не погиб во время нападения, разрешили перевязать мою рану и перенести меня в более безопасное место. Но за это разрешение они принудили и его, и матушку дать обещание, что я пойду в монахи.
   - В монахи! - воскликнул Лесли. - Клянусь небом, ничего подобного никогда не случалось со мной! Никому с самого моего рождения и в голову не приходило сделать из меня монаха... Это даже странно, когда хорошенько подумаешь, потому что, если бы не эта проклятая грамота, которая мне никогда не давалась, не псалмы, которых я не перевариваю, да не одежда - вылитая смирительная рубаха, прости мне матерь божья (тут он перекрестился), а главное, не посты, с которыми не мирится мой аппетит, - из меня, право, вышел бы монах хоть куда; во всяком случае, не хуже моего весельчака приятеля из монастыря святого Мартина. Странно, как об этом никто не подумал! А тебя, племянник, оказывается, чуть-чуть не упекли в монахи? Но для чего это, хотел бы я знать?
   - Чтобы заставить род моего отца угаснуть вместе со мной в монастыре или в могиле, - ответил Дорвард с глубоким волнением.
   - Да, да, теперь понимаю. Ловко придумано! Ах они негодяи! Однако они могли и ошибиться в расчете, потому что, видишь ли, я сам знавал одного каноника, некоего Роберсарта, который был пострижен, а потом бежал из монастыря и сделался начальником отряда вольных стрелков. У него была подруга, красотка, каких мне редко приходилось видеть. Нет, племянник, на монахов никогда не следует полагаться, никогда: в любую минуту монах может превратиться в солдата. Так-то, дружок... Ну ладно, рассказывай дальше.
   - Больше почти нечего рассказывать. Остается только прибавить, что, желая избавить мою бедную мать от всякой ответственности за меня, я поступил в монастырь, надел рясу послушника и подчинился всем монастырским правилам. Тут-то я и научился грамоте.
   - Грамоте! - воскликнул с изумлением Меченый, которому всякие знания, превышавшие его собственные, казались чем-то сверхъестественным. - Значит, ты умеешь читать и писать? Это просто невероятно! Никто из Дорвардов, да и из Лесли, сколько я знаю, не умел подписать свое имя. По крайней мере за одного из Лесли я могу поручиться: для меня так же немыслимо писать, как летать. Но, клянусь святым Людовиком, как же они умудрились тебя научить?
   - Сначала, правда, было трудненько, ну а потом пошло легче. К тому же я так ослабел от ран и от потери крови, что ни на какое другое дело не был годен, да и хотелось мне угодить отцу Петру, моему избавителю. Тем временем, протосковав несколько месяцев, умерла моя бедная мать. И как только здоровье мое окончательно поправилось, я заявил моему покровителю отцу Петру - он был у нас помощником настоятеля, - что я не в силах стать монахом. Мы порешили, что, раз я не могу оставаться в монастыре, я должен уйти и поискать себе счастья в другом месте. Чтобы не навлечь на моего покровителя гнева Огилви, надо было придать моему уходу из монастыря вид побега, а чтобы мое бегство показалось правдоподобным, я унес с собой сокола нашего аббата. На самом же деле я покинул монастырь с его разрешения; у меня есть даже свидетельство за его подписью и печатью.
   - Это хорошо, это очень хорошо, - сказал Лесли. - Наш король смотрит сквозь пальцы на всевозможные проделки, но уж беглых монахов, можно сказать, не выносит. Ну, а как твой карман, племянник? Бьюсь об заклад, что он не слишком-то обременял тебя в пути.
   - Я буду откровенен с вами, дядя, - сказал Дорвард. - Горсть мелкого серебра - вот все мое богатство.
   - Это плохо, приятель! Я не люблю и не умею копить, да и к чему это по нынешним тревожным временам? Однако у меня всегда найдется в запасе какая-нибудь безделушка - не цепь, так браслет, не браслет, так ожерелье, - которую я ношу при себе и в случае надобности всегда могу пустить в оборот целиком или по частям. И тебе я советую следовать моему примеру. Может быть, ты меня спросишь, племянник, откуда я беру эти вещицы? - сказал Людовик Меченый, с самодовольным видом потряхивая своей золотой цепью. - Они, конечно, не растут на кустах или в поле, как златоцвет, из которого ребятишки делают себе ожерелья. Но что за беда! Ты можешь добывать их там же, где и я, - на службе у доброго короля французского. Вот где легко набрать много всякого добра, лишь бы хватило храбрости рисковать жизнью и не отступать перед опасностью!
   - Я слышал, однако... - сказал Дорвард, уклоняясь от прямого ответа, ибо он не принял еще окончательного решения, - я слышал, что двор герцога Бургундского гораздо пышней и богаче французского двора и что служить под знаменами герцога гораздо почетней: бургундцы - мастера драться, и у них есть чему поучиться, не то что у вашего христианнейшего короля, который все победы одерживает языками своих послов.
   - Ты рассуждаешь как легкомысленный мальчишка, милый племянник. Впрочем, я и сам, помнится, был так же прост, когда попал сюда в первый раз. Я представлял себе короля не иначе, как сидящим под балдахином с золотой короной на голове и пирующим со своими рыцарями и вассалами или скачущим во главе войска, как поют в романсах о Карле Великом[40] или как Роберт Брюс либо Уильям Уоллес[41] в наших правдивых историях Барбера и Минстрела. Я воображал, что короли не едят ничего, кроме бланманже... А хочешь, я тебе шепну на ушко: все это бредни, лунный свет на воде... Политика, братец, политика - вот в чем сила! Ты, может быть, спросишь меня, что такое политика? Это искусство, которое создал французский король, искусство сражаться чужим оружием и черпать деньги для уплаты своим войскам из чужого кармана. Да, это мудрейший из всех государей, когда-либо носивших пурпур, хоть он никогда его не носит и часто одевается проще, чем это подобает даже мне.
   - Но это не ответ на мой вопрос, дядюшка, - заметил Дорвард. - Понятно, что, если уж я вынужден служить на чужой стороне, мне хотелось бы устроиться на такую службу, где я мог бы при случае отличиться и прославить свое имя.
   - Я понимаю тебя, прекрасно понимаю, племянник, только ты-то сам мало еще смыслишь в этих делах. Герцог Бургундский - смельчак, человек горячий и вспыльчивый, отчаянная голова, что и говорить! Во всех схватках он всегда первый, всегда во главе своих рыцарей и вассалов из Артуа и Эно; но неужели ты думаешь, что, служа у него, ты или я могли бы выдвинуться перед герцогом и его храбрым дворянством? Отстань мы от них хоть на шаг, нас, не задумываясь, обвинили бы в нерадивости и предали бы в руки главного прево,[42] держись мы наравне с ними - это нашли бы только правильным и самое большее сказали бы, что мы честно зарабатываем свой хлеб; а если допустить, что нам удалось бы опередить других хотя бы на длину копья - что и трудно и очень опасно в схватках, где каждый спасает свою жизнь, - что ж, светлейший герцог сказал бы, наверно, на своем фламандском наречии,[43] как он всегда говорит, когда видит ловкий удар: "Gut getroffen![44] Молодчина шотландец! Дать ему флорин: пусть выпьет за наше здоровье!" - и больше ничего! Если ты чужестранец, ничего не жди на службе у герцога - ни высокого чина, ни земель, ни денег: все это достается только своим, только сынам родной земли.
   - А кому же еще оно может достаться, дядюшка? - воскликнул Дорвард.
   - Тем, кто защищает этих сынов! - ответил Меченый с гордостью, выпрямляя свой могучий стан. - Король Людовик рассуждает так: "Ты, простофиля Жак, добрый мой крестьянин, знай свое дело - свой плуг, свою борону, свою кирку или лопату, - а мои храбрые шотландцы будут сражаться за тебя. Твоя забота - заплатить за их труд из своего кармана, и только... А вы, мои светлейшие герцоги, благородные графы и могущественные маркизы, умерьте вашу храбрость, пока в ней нет нужды, потому что она может завести вас на ложный путь и повредить вашему государю. Вот мои наемные войска, вот моя гвардия, вот мои шотландские стрелки и с ними мой честный Людовик Меченый; они будут сражаться не хуже, если не лучше вас со всей вашей своевольной отвагой, погубившей ваших отцов в сражениях при Креси и Азенкуре".[45] Ну что, теперь тебе понятно, где лучше нашему брату, искателю счастья и славы, и где можно скорее рассчитывать на отличия и на высокие почести?
   - Понятно-то понятно, дядюшка, - ответил Дорвард, - только, на мой взгляд, нельзя отличиться там, где нет опасности. И вы меня, пожалуйста, извините, но, по-моему, караулить старика, на которого никто не нападает, проводить летние дни и зимние ночи на стенах крепости, в железной клетке, да еще на запоре, чтоб ты не сбежал, - это жизнь для лентяев... Эх, дядя, ведь это все равно что быть соколом, которого держат на насесте и никогда не берут на охоту!
   - Клянусь святым Мартином Турским, мальчик-то с огоньком! Сейчас видна кровь Лесли: ни дать ни взять, я сам в его годы, только у этого, пожалуй, еще больше безрассудства. Слушай же хорошенько, племянник, что я тебе скажу, - и да здравствует король Франции! Не проходит дня, чтобы нам не давали поручений, исполняя которые можно добыть и славу, и деньги. Не думай, что самые опасные и смелые подвиги делаются только при свете дня. Я мог бы тебе привести не один пример, вроде нападений на замки, захвата пленных и тому подобных дел, когда некто - я не стану называть его имени - подвергался страшной опасности и заслужил большие милости, чем самые бесстрашные головорезы бесстрашного герцога Бургундского. И если его величеству угодно при этом держаться в тени, тем беспристрастнее может он оценить смелые подвиги, в которых сам не принимает участия, и тем справедливее наградить отличившихся воинов. Да, это мудрый монарх и тонкий политик!
   Дорвард несколько минут хранил молчание и наконец тихо, но выразительно сказал:
   - Добрый отец Петр часто поучал меня, что подвиги, в которых нет славы, могут быть пагубны. Мне, конечно, нет надобности спрашивать вас, дядюшка, всегда ли согласны с правилами чести эти тайные поручения.
   - За кого ты меня принимаешь, племянник? - строго спросил Меченый. - Правда, я не воспитывался в монастыре и не умею ни читать, ни писать, но я - брат твоей матери, честный Лесли. Неужели ты думаешь, что я мог бы предложить тебе что-нибудь бесчестное? Сам Дюгеклен,[46] славнейший из рыцарей Франции, будь он жив, гордился бы моими подвигами.
   - Я верю вам, дядюшка, верю каждому вашему слову! - сказал юноша с жаром. - Ведь вы мой единственный родственник. Но правду ли рассказывают, будто у короля здесь, в Плесси, такой странный двор? Правда ли, что при нем нет ни рыцарей, ни дворян, никого из его славных вассалов? Что свои редкие развлечения он делит со слугами замка и держит тайные советы с самыми темными и неизвестными людьми? Правда ли, что он унижает дворян и покровительствует людям низкого происхождения? Все это странно и мало напоминает его отца, благородного Карла,[47] вырвавшего из когтей английского льва наполовину завоеванную им Францию.
   - Ты рассуждаешь как малый ребенок, - ответил Меченый, - и, как ребенок, поешь все ту же песню на новый лад. Посуди сам: если король даже и пользуется услугами своего цирюльника Оливье в таких делах, которые тот выполняет лучше всякого пэра, разве государство не выигрывает от этого? Если он поручает всесильному начальнику полиции Тристану арестовать такого-то мятежного горожанина или такого-то беспокойного дворянина, то он уж знает, что приказание его будет сейчас же исполнено, и делу конец. А попробуй-ка он дать подобное поручение какому-нибудь герцогу или пэру, так тот в ответ пришлет ему, пожалуй, вызов! И если опять-таки королю угодно возложить какое-нибудь дело на Людовика Меченого, который в точности все исполнит, а не на великого коннетабля, который может все провалить, разве, по-твоему, это не доказательство его мудрости? А главное, разве не такой именно господин и нужен нашему брату, искателям счастья, которые должны служить там, где их больше ценят и лучше вознаграждают за труды? Так-то, мой мальчик... Верь мне: Людовик, как никто, умеет выбирать своих приближенных и каждому, как говорится, давать ношу по плечу. Это не то что король Кастильский, погибший от жажды только потому, что возле него не случилось кравчего, чтобы вовремя подать ему напиться... Но что это? Кажется, звонят у святого Мартина! Я должен спешить в замок. Прощай! Желаю тебе веселиться, а завтра в восемь часов приходи к подъемному мосту и попроси часового, чтобы вызвал меня. Да смотри будь осторожен, держись середины дороги, не то как раз угодишь в капкан и останешься без руки или без ноги. А тогда жалей не жалей - уж будет поздно. Скоро ты увидишь короля, тогда и сам научишься ценить его по достоинству... Прощай!
   С этими словами Меченый поспешно вышел из комнаты, позабыв второпях расплатиться за выпитое вино - рассеянность, часто присущая людям такого склада. А сам хозяин, которого, вероятно, смутили перья, развевавшиеся на шляпе гостя, а может быть, его тяжелый меч, не осмелился напомнить о его забывчивости.
   Читатель, вероятно, думает, что, как только Дорвард остался один, он поспешил в свою башенку, в надежде еще раз насладиться звуками волшебной музыки, навеявшей на него поутру такие сладкие грезы. Но то была глава из поэмы, тогда как свидание с дядей открыло ему страницу действительной жизни, а жизнь подчас куда как не сладка! Размышления, вызванные разговором с дядей, так захватили юношу, что вытеснили из его головы все другие мысли, не говоря уж о нежных мечтах.
   Квентин решил пойти прогуляться по берегу быстрого Шера. Расспросив предварительно хозяина, по какой дороге можно пройти к речке, не боясь попасть невзначай в западню или в капкан, он отправился в путь, стараясь разобраться в путанице осаждавших его мыслей и остановиться на каком-нибудь решении, ибо свидание с дядей нисколько не рассеяло его сомнений.
  
  

Глава VI

ЦЫГАНЕ

  

Так весело,

Отчаянно

Шел к виселице он.

В последний час

В последний пляс

Пустился Макферсон.

Старинная песня

  
   Воспитание, полученное Квентином Дорвардом, не могло способствовать смягчению его сердца и развитию высоких нравственных чувств. Как и все в его семье, он считал охоту лучшим развлечением, а войну - единственным серьезным делом. Всем Дорвардам с детства внушали, что их первый долг - это стойко выносить несчастья и жестоко мстить врагам-феодалам, истребившим весь их род почти поголовно. Однако эта наследственная ненависть смягчалась в Дорвардах их рыцарским благородством и чувством справедливости: поэтому даже в деле мести, которую они считали правосудием, Дорварды отличались некоторой гуманностью и великодушием. Наставления старого монаха, которые Квентин выслушивал в дни своей болезни и несчастья, подействовали на юношу сильнее, чем можно было бы ожидать, будь он здоров и счастлив, и дали ему некоторое понятие об обязанностях человека по отношению к другим. Если же принять в расчет невежественность людей той эпохи, всеобщее преклонение перед военными подвигами и самое воспитание Дорварда, то окажется, что его представление о нравственном долге было значительно выше, чем у многих его современников.
   Свидание с дядей смутило и разочаровало его. А он так на него надеялся! В те времена, разумеется, не могло быть и речи о переписке, но часто случалось, что какой-нибудь пилигрим, странствующий купец или инвалид-воин приносил в Глен-хулакин вести о Людовике Лесли. И сколько раз, бывало, слушал маленький Дорвард рассказы о его удачах и несокрушимой храбрости! Воображение мальчика создало яркий образ этого далекого, смелого и славного дяди, чьи подвиги восхвалялись рассказчиками, и он представлял его себе одним из воспетых менестрелями славных рыцарей, которые мечом и копьем добывали себе короны и завоевывали королевских дочерей. И вот теперь ему пришлось развенчать этого прославленного дядю и усомниться в его рыцарском достоинстве. Однако все еще полный глубокого почтения, внушенного ему с детства к родственникам и ко всем старшим, ослепленный своим прежним чувством к дяде, к тому же молодой, неопытный и страстно преданный памяти горячо любимой матери, Дорвард не мог видеть в ее родном брате того, кем он был в действительности, то есть обыкновенного наемника, не хуже и не лучше большинства людей одной с ним профессии, наводнявших в то время Францию и составлявших одно из многих бедствий этой страны.
   Меченый не был жестоким от природы, но привык относиться равнодушно к человеческой жизни и страданиям. Глубоко невежественный, алчный к добыче и неразборчивый в средствах, он в то же время был крайне расточителен, когда дело шло об удовлетворении его страстей. Привычка думать только о себе, заботиться только о своих личных нуждах и интересах сделала его самым эгоистичным животным в мире. Он даже не в состоянии был (как, может быть, уже заметил читатель) говорить о каком-нибудь предмете, чтобы сейчас же не свернуть на себя и не припутать к делу собственную персону. К этому надо еще прибавить, что узкий круг его обязанностей и удовольствий мало-помалу так сильно сузил круг его мыслей, надежд и желаний, что в нем почти угасла жажда славы и подвигов, одушевлявшая его смолоду. Короче говоря, Меченый был самый заурядный, невежественный, грубый, себялюбивый солдат, смелый и решительный в исполнении своего дела, но не признававший ничего больше, кроме разве формального выполнения церковных обрядов, которое иногда разнообразилось веселыми попойками с отцом Бонифацием, первым его приятелем и духовником. Не будь Лесли человеком ограниченным, он мог бы далеко пойти по службе, потому что король, знавший лично каждого стрелка своей шотландской стражи, был вполне уверен в его отваге и преданности. Но, несмотря на некоторую долю природной хитрости и проницательности, благодаря которым Меченый до тонкости изучил характер своего государя и ловко умел к нему подлаживаться, он был так недалек, что никак не мог рассчитывать на повышение. Людовик был всегда особенно ласков и милостив к Меченому, но тот по-прежнему оставался только простым рядовым среди стрелков шотландской гвардии.
   Хотя Квентин и не успел еще как следует оценить характер своего дяди, но все же был сильно и неприятно поражен равнодушием, с которым тот отнесся к гибели семьи своего зятя; немало удивило его и то, что такому близкому родственнику не пришло даже в голову предложить ему денег, в которых он так сильно нуждался. Если б не великодушие дядюшки Пьера, он был бы вынужден обратиться за помощью к Лесли. Однако он был несправедлив к своему родственнику, принимая за жадность простой недостаток внимания с его стороны. Меченый не испытывал в ту минуту нужды в деньгах, и ему не пришло в голову, что в них может нуждаться Квентин; иначе он, как добрый родственник, конечно, позаботился бы о своем оставшемся в живых племяннике, как позаботился о спасении душ умершей сестры и зятя. Но каковы бы ни были причины такой невнимательности, Дорварду от этого было не легче, и он не раз пожалел, что не поступил на службу к герцогу Бургундскому, прежде чем успел поссориться с его лесником. "Что бы со мной там ни случилось, - думал Дорвард, - мне оставалось бы хоть утешение, что в случае нужды у меня есть верный друг - дядя. Теперь же, когда я его увидел, у меня нет и этого утешения; какой-то купец, человек совсем мне чужой, отнесся ко мне с большим участием, чем родной брат моей матери, мой земляк, и притом дворянин. Право, можно подумать, что этот удар, обезобразивший его лицо, выпустил из него всю благородную шотландскую кровь".
   Дорвард очень жалел, что ему не удалось расспросить своего родственника об этом таинственном дядюшке Пьере; но Меченый засыпал его разными вопросами, а большой колокол святого Мартина так неожиданно прервал их разговор, что молодой человек не выбрал для этого удобной минуты.
   "Тот старик с виду груб и суров, а язык у него острый и злой, но он великодушен и щедр, - думал Дорвард. - Такой человек стоит черствого и равнодушного родственника. "Лучше добрый чужой, чем свой, да чyжой", как говорит наша шотландская пословица. Непременно его разыщу; это будет нетрудно, если только он так богат, как говорит мой хозяин. По крайней мере он посоветует, как мне быть. А если ему, как купцу, приходится странствовать по чужим краям, отчего бы мне и не поступить к нему? У него на службе встретится не меньше приключений, чем на службе у короля Людовика".
   В то время как эти мысли пробегали в голове Квентина, какой-то тайный голос, который звучит порой в нашем сердце помимо нашей воли, нашептывал ему сладкую надежду, что... как знать?.. быть может, и обитательница башенки, незнакомка с лютней и шарфом, присоединится к ним в их интересных странствиях.
   В эту минуту Дорвард поравнялся с двумя прохожими почтенной наружности - очевидно, зажиточными турскими горожанами - и, почтительно раскланявшись с ними, вежливо спросил, как ему найти дом дядюшки Пьера.
   - Как ты сказал? Чей дом, дружок? - переспросил его один из незнакомцев.
   - Дядюшки Пьера, сударь, торговца шелком, который насадил вон ту рощу, - повторил Дорвард свой вопрос.
   - Рано же ты набрался нахальства, приятель! - строго заметил незнакомец, который был ближе к нему.
   - И плохо выбрал предмет для своих дурацких шуток! - еще строже добавил другой. - Турский синдик не привык к такому обращению заезжих бродяг.
   Квентин был до того удивлен, как такой простой и вежливый вопрос мог рассердить этих почтенных людей, что даже не обиделся на грубость их ответа и стоял молча, с изумлением глядя вслед удаляющимся незнакомцам, которые прибавили шагу и шли, беспрестанно оглядываясь на него, точно старались как можно скорее уйти подальше.
   Немного погодя Дорварду попались навстречу несколько крестьян-виноделов, и он обратился к ним с тем же вопросом. Они стали расспрашивать, какого дядюшку Пьера ему нужно: школьного учителя, церковного старосту или столяра; назвали еще с полдюжины других Пьеров, но ни один из них не походил по описанию на того, которого искал Дорвард. Это рассердило крестьян: им показалось, что молодой человек подшучивает над ними, и они накинулись на него с бранью, грозя от слов перейти к делу; но самый старший из них, пользовавшийся, по-видимому, некоторым влиянием у товарищей, остановил их.
   - Разве вы не видите по его говору и по дурацкому колпаку, что он за птица? - сказал старик. - Это какой-нибудь заезжий штукарь, фокусник или гадальщик... кто их там разберет, и почем знать, какую он может сыграть с нами штуку! Слыхал я об одном таком проходимце: он заплатил лиард[49] бедняку крестьянину, чтоб тот ему позволил поесть вволю винограду в своем саду. И что ж бы вы думали: он съел, не расстегнув ни одной пуговицы жилета, столько винограду, что можно было бы нагрузить целый воз... Ну его, пусть себе идет своей дорогой, а мы пойдем своей - так-то будет лучше!.. А ты, брат, коли не хочешь худа, ступай себе с богом и оставь нас в покое с твоим дядюшкой Пьером. Почем мы знаем - может быть, ты зовешь так самого черта!
   Видя, что сила не на его стороне, Дорвард счел за лучшее молча удалиться. Крестьяне, которые в ужасе попятились было от него при одном намеке, что он колдун, теперь, очутившись на почтительном расстоянии, набрались храбрости и стали кричать ему вслед всевозможные ругательства, а потом запустили в него целым градом камней, которые, впрочем, не могли причинить ему вреда, так как падали, не долетая до цели. Продолжая свой путь, Квентин стал думать, что либо он попал под власть каких-нибудь злых чар, либо жители Турени - самый глупый, грубый и негостеприимный народ во всей Франции. Случившееся вскоре событие не замедлило подтвердить его последнее предположение.
   На небольшом пригорке у самого берега быстрого, живописного Шера росло несколько каштанов, образуя отдельную, замечательно красивую группу. Под деревьями столпилась небольшая кучка крестьян, стоявших неподвижно и пристально глазевших вверх на какой-то предмет, скрытый в ветвях ближайшего к ним каштана. Юность редко умеет рассуждать и обыкновенно так же легко поддается малейшему толчку любопытства, как гладкая поверхность тихого пруда - случайно брошенному в него камешку. Квентин ускорил шаги и, легко взбежав на пригорок, увидел ужасное зрелище, привлекшее к себе внимание собравшихся зевак: на одном из деревьев в последних предсмертных судорогах раскачивался повешенный.
   - Отчего вы не перережете веревку? - воскликнул юноша, который был так же скор на помощь ближнему, как и на удар за оскорбление.
   Один из крестьян повернул к нему свое бледное как мел, искаженное страхом лицо и молча указал на вырезанный на коре дерева значок, имевший такое же отдаленное сходство с цветком лилии, как таинственные, хорошо известные нашим сборщикам податей зарубки - с "широкой стрелой". Ничего не понимая во всем этом и мало заботясь о значении этого символа, Дорвард с легкостью белки взобрался на дерево, вытащил из кармана свой верный "черный нож" - неизбежный спутник каждого горца и охотника - и, крикнув вниз, чтобы кто-нибудь поддержал тело, в один миг перерезал веревку.
   Но его человеколюбивый поступок произвел на зрителей совершенно неожиданное впечатление. Вместо того чтобы помочь ему, крестьяне были до того испуганы его смелостью, что все разбежались, словно по команде, как будто присутствие их здесь могло быть сочтено за сообщничество и грозило им опасностью. Тело, никем не поддержанное, тяжело рухнуло на землю, и Квентин, быстро спустившийся с дерева, к прискорбию своему убедился, что в этом человеке угасла последняя искра жизни. Тем не менее он все же попытался привести его в чувство: сняв петлю с шеи несчастного и расстегнув на нем платье, он брызгал водой ему в лицо и делал все, что обыкновенно делают, когда человек теряет сознание.
   Он так углубился в свое занятие, что забыл обо всем на свете. Громкие крики на непонятном для него языке скоро заставили его оглянуться, и не успел он опомниться, как уже был окружен какими-то странными людьми, женщинами и мужчинами, и почувствовал, что кто-то крепко держит его за руки. В тот же миг перед ним сверкнул нож.
   - Ах ты бледнолицый слуга дьявола! - воскликнул один из мужчин на ломаном французском языке. - Убил его и еще хочешь ограбить! Но ты у нас в руках и поплатишься за это!
   При этих словах со всех сторон засверкали ножи, и, оглянувшись, Дорвард увидел, что он окружен свирепыми людьми, уставившимися на него, как волки на добычу.
   Однако он не растерялся, и это его спасло.
   - Что вы, что вы, опомнитесь! - сказал нялся вносить и уставлять его. А между тѣмъ, изъ слѣдующей главы мы увидимъ, что завтракъ вполнѣ заслуживалъ всѣхъ похвалъ, на которыя такъ щедры французскіе повара.
   

ГЛАВА IV.
ЗАВТРАКЪ.

Боже правый! что за зубы!
Сколько хлѣба!
Путешествіе Іорика.

   Еще въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ молодой странникъ вступилъ на почву древней Галліи, выпала ему такая удача. Передъ нимъ, какъ мы замѣтили въ предъидущей главѣ, стоялъ по истинѣ великолѣпный завтракъ. Тутъ былъ и превосходный перигорскій пирогъ, за которымъ гастрономъ пожелалъ бы жить и умереть, подобно Гомеровымъ пожирателямъ лотоса, забывавшимъ за нимъ и ближнихъ, и родину, и всѣ общественныя обязанности. Высокія стѣны его, изъ великолѣпнаго тѣста, подымались какъ надежные оплоты богатой метрополіи, драгоцѣнности которой они должны были защищать. Во вкусномъ рагу слышалось именно ce petit point de l'ail, что любятъ гасконцы, но отъ котораго и шотландцы не прочь. Тутъ же стоялъ вкусный нѣжный окорокъ, нѣкогда составлявшій часть благороднаго вепря сосѣдняго Монришарскаго лѣса. Самый изысканный бѣлый хлѣбъ, въ формѣ маленькихъ круглыхъ хлѣбцевъ, boules (названіе, отъ котораго французскіе хлѣбники получили свое имя boulangers) такъ и манилъ къ себѣ и, казалось, долженъ былъ быть вкусенъ даже съ одной водой. Но на столѣ стояла не одна вода, а также кожаная фляжка, вмѣщавшая около кварты лучшаго vin de Beaulne. Такое множество превосходныхъ вещей могло возбудить аппетитъ полумертваго. Что же долженъ былъ ощущать молодой человѣкъ, не достигшій еще двадцатилѣтняго возраста и который, надо признаться, впродолженіи двухъ послѣднихъ дней ѣлъ очень мало, питаясь изрѣдка попадавшимися ему полуспѣлыми плодами и небольшимъ количествомъ ячменнаго хлѣба? Онъ принялся за вкусное рагу и блюдо живо опустѣло. Напалъ на могучій пирогъ, сразу добрался до самаго основанія и, орошая по временамъ свои громадныя порціи стаканами вина, снова и снова принимался за дѣло къ удивленію хозяина и удовольствію мэтръ-Пьера.
   Послѣдній былъ въ восторгѣ отъ аппетита молодаго шотландца, чувствуя вѣроятно, что ему совершенно неожиданно привелось сдѣлать болѣе доброе дѣло, чѣмъ онъ вначалѣ предполагалъ; замѣтивъ наконецъ, что дѣятельность юноши начинаетъ ослабѣвать, старикъ велѣлъ принести варенья, сливочныхъ пирожковъ и разныхъ другихъ лакомствъ, чтобы возбудить въ немъ желаніе продолжать свой завтракъ. Лице старика приняло веселое, добродушное выраженіе, весьма не сходное съ обычнымъ характеромъ его рѣзкой, насмѣшливой и строгой физіономіи. Старики всегда сочувствуютъ радостямъ и успѣхамъ молодежи, если только умъ ихъ не помраченъ скрытой завистью и нелѣпымъ соревнованіемъ.
   Занятый такимъ пріятнымъ образомъ, Квентинъ не могъ не замѣтить, что физіономія его знакомца, казавшаяся ему сначала непривлекательною, много выигрывала, когда на нее смотрѣли подъ вліяніемъ vin de Beaulne. Онъ почти ласково упрекнулъ мэтръ-Пьера за то, что онъ только смѣется надъ его аппетитомъ, не прикасаясь ни къ чему самъ.
   -- Я говѣю, отвѣчалъ этотъ, -- и до самаго полдня не могу ѣсть ничего, кромѣ кой какихъ плодовъ и стакана воды. Скажите той дамѣ, прибавилъ онъ, обращаясь къ трактирщику, -- чтобы она принесла мнѣ ихъ сюда.
   -- Что? продолжалъ мэтръ-Пьеръ, когда трактирщикъ оставилъ комнату -- сдержалъ я свое слово на счетъ завтрака?
   -- Да, я, признаюсь, не ѣдалъ такого съ тѣхъ поръ, какъ оставилъ Глен-гулакинъ, отвѣчалъ юноша.
   -- Гленъ -- что? остановилъ его мэтръ-Пьеръ.-- Чертей, что-ли, вы хотите заклинать такими длиннохвостыми словами?
   -- Глен-гулакинъ, мой любезный господинъ, отвѣчалъ Квентинъ весело.-- Это названіе нашей отчизны и значитъ долина мошекъ. Но вы купили право смѣяться, если вамъ угодно.
   -- Я вовсе не желалъ оскорбить тебя, замѣтилъ старикъ, -- я только хотѣлъ сказать, коли завтракъ этотъ тебѣ нравится, что шотландскіе стрѣлки завтракаютъ такъ каждый день, если не лучше еще.
   -- Что тутъ удивительнаго, отвѣчалъ Дорвардъ.-- Если они по цѣлымъ ночамъ сидятъ запертыми въ этихъ ласточкиныхъ гнѣздахъ, то къ утру у нихъ долженъ пробуждаться страшный аппетитъ.
   -- И они имѣютъ полную возможность удовлетворять его. Не то, что бургундцы, которымъ приходится выбирать между голой спиной и пустымъ желудкомъ -- они одѣваются, какъ князья и ѣдятъ, какъ аббаты.
   -- И благо имъ, сказалъ Дорвардъ.
   -- Почему же ты не хочешь вступить въ ихъ ряды, молодой человѣкъ? Дядя твой, смѣю сказать, могъ бы помѣстить тебя при первой открывшейся ваканціи, да и я самъ, говоря по секрету, имѣю кой-какія связи и могъ бы быть тебѣ полезенъ. Ты, я думаю, также хорошо ѣздишь верхомъ, какъ стрѣляешь?
   -- Дорварды не уступятъ въ этомъ ни одному наѣзднику, который когда либо вставлялъ кованый башмакъ въ стремя. Но я не знаю, слѣдуетъ ли мнѣ принимать ваше предложеніе? Пища и одежда -- вещи конечно необходимыя, но въ моемъ положеніи люди также думаютъ о чести, повышеніи и воинскихъ подвигахъ. А вашъ король Людовикъ, дай ему Богъ здоровья за то, что онъ другъ и союзникъ Шотландіи, постоянно живетъ въ этомъ замкѣ или переѣзжаетъ изъ одного укрѣпленія въ другое и переговорами, а не битвами, беретъ города и провинціи. Я же раздѣляю мнѣніе Дугласовъ, которые всегда держались поля, потому что пѣснь жаворонка любили больше, чѣмъ пискъ мышей.
   -- Молодой человѣкъ, не суди опрометчиво о поступкахъ государей. Людовикъ щадитъ кровь своихъ подданныхъ и не жалѣетъ своей собственной. Онъ показалъ свою храбрость при Монлери.
   -- Да, но тому ужъ есть лѣтъ двѣнадцать, а можетъ и больше, сказалъ юноша.-- Я бы хотѣлъ слѣдовать за государемъ, честь котораго всегда также ясна, какъ его щитъ; за государемъ, который всегда былъ бы впереди, въ самомъ пылу сраженія.
   -- Зачѣмъ же ты въ такомъ случаѣ не остался въ Брюсселѣ у герцога бургундскаго? Онъ каждый день доставлялъ бы тебѣ удобные случаи ломать кости, а за неимѣніемъ такихъ скорѣе изломалъ бы тебѣ ихъ самъ, особенно узнавъ о томъ, что ты побилъ его лѣсника.
   -- Правда, отвѣчалъ Квентинъ, -- несчастный случай заперъ для меня эту дверь.
   -- Такъ развѣ мало другихъ молодцовъ, которые чорта не боятся? безразсудные головорѣзы могутъ всегда найти у нихъ дѣло. Что ты думаешь, напримѣръ, объ Гильомѣ де-ла-Маркъ?
   -- Какъ! служить Гильому-длинной-бородѣ, этому дикому арденскому кабану, предводителю грабителей и убійцъ; разбойнику, который готовъ убить человѣка за тѣмъ, чтобы взять его плащъ; который рѣжетъ пилигримовъ и священниковъ, какъ будто бы то были рыцари и воины. Такого пятна ничто не смылобы съ герба моихъ предковъ.
   -- Ну, моя горячая голова, почему же тебѣ не отправиться къ молодому герцогу гельдернскому, если считаешь кабана слишкомъ безцеремоннымъ?
   -- Лучше отправиться къ чорту! Между нами будь сказано, земля ужъ не можетъ держать его, а адъ давно готовъ принять. Говорятъ, онъ держитъ въ тюрьмѣ своего отца и даже дерзнулъ бить его. Вѣрители вы этому?
   Наивный ужасъ, съ которымъ шотландецъ говорилъ о сыновней неблагодарности, по видимому, сконфузилъ старика.-- Ты знаешь молодой человѣкъ, сказалъ онъ, -- какъ слабы узы крови между знатными. Но преодолѣвъ смущеніе, весело прибавилъ.-- Къ тому же, если герцогъ и рѣшился ударить своего отца, то я ручаюсь тебѣ, что во время его молодости отецъ билъ его не одинъ разъ: они только свели старые счеты.
   -- Странно, какъ можете вы такъ легко судить, возразилъ Квентинъ краснѣя отъ негодованія.-- Въ ваши лѣта слѣдовало бы выбирать для шутокъ иные, предметы. Если старый герцогъ и билъ своего сына въ дѣтствѣ, то онъ билъ его слишкомъ мало. Лучше бы ему умереть подъ розгой, чѣмъ жить къ стыду христіанскаго міра, крестившаго такое чудовище.
   -- Разбирая такъ характеры всѣхъ государей и полководцевъ, такому мудрецу трудно будетъ выбрать себѣ достойнаго предводителя и лучше, думаю я, сдѣлаться предводителемъ самому.
   -- Вы смѣетесь надо мной, мэтръ-Пьеръ, весело сказалъ юноша, -- и, можетъ быть, вы правы; но вы забыли еще одного мужественнаго предводителя, который командуетъ храбрымъ войскомъ, гдѣ можно служить съ честью.
   -- Я не могу понять, о комъ ты говоришь.
   -- А вотъ о томъ, кто какъ гробъ Магомета (да будетъ проклятъ Магометъ!) стоитъ межъ двумя магнитами, кого нельзя назвать ни французомъ, ни бургундцемъ, кто ловко держится между ними и, не смотря на все могущество этихъ государей, заставляетъ ихъ бояться себя.
   -- А все таки, я не понимаю о комъ ты говоришь, сказалъ задумчиво мэтръ-Пьеръ.
   -- О комъ же, если не о благородномъ Людовикѣ люксембургскомъ, графѣ Сенъ-Поль, великомъ коннетаблѣ Франціи? Съ своей маленькой храброй арміей, онъ держитъ голову не ниже короля Людовика и герцога Карла. Онъ стоитъ между ними, какъ мальчикъ на серединѣ доски, тогда какъ товарищи его подпрыгиваютъ на концахъ ея.
   -- За то паденіе этого мальчика опаснѣе паденія двухъ другихъ, сказалъ мэтръ-Пьеръ.-- Ты, молодой другъ мой, считающій грабежъ такимъ преступленіемъ, развѣ не знаешь, что хитрый графъ Сенъ-Поль первый подалъ примѣръ жечь, въ военное время, деревни? До постыдныхъ опустошеній, совершенныхъ имъ, обѣ стороны обыкновенно щадили неукрѣпленные и неоказывавшіе, сопротивленія города и деревни.
   -- По чести, если это правда, то я начну скоро думать, что всѣ эти важные люди на одинъ покрой, и что выбирать между ними тоже, что выбирать дерево, на которомъ быть повѣшеннымъ. Но этотъ Сенъ-Поль, этотъ коннетабль, съумѣлъ овладѣть городомъ, который носитъ названіе моего покровителя, святаго Квентина (тутъ молодой человѣкъ перекрестился) и, живи я тамъ, мой патронъ вѣрно позаботился-бы обо мнѣ. У него меньше хлопотъ, чѣмъ у другихъ святыхъ, потому что имя его носятъ очень немногіе. Но онъ кажется совсѣмъ покинулъ бѣднаго Квентина Дорварда, своего духовнаго сына. Онъ допускаетъ его одинъ день бродить безъ пищи, а на слѣдующій предоставляетъ попеченію святаго Юліана и случайному гостепріимству чужестранца, купленному цѣною купанья въ прославленной рѣкѣ Шерѣ, или въ одномъ изъ его притоковъ.
   -- Не богохульствуй, юный другъ мой, замѣтилъ мэтръ-Пьеръ,-- святой Юліанъ вѣрный покровитель странниковъ, а святой Квентинъ сдѣлалъ, можетъ быть, для тебя гораздо больше, чѣмъ ты предполагаешь.
   Пока онъ говорилъ это, дверь отворилась и въ комнату вошла молодая дѣвушка лѣтъ шестнадцати, а можетъ быть и болѣе, съ подносомъ въ рукахъ, покрытымъ камчатною скатертью. На немъ стояло небольшое блюдечко сушеныхъ сливъ, которыми всегда славился Туръ, и кубокъ, украшенный богатой рѣзьбой, работы мастеровъ этого города, издѣлія котораго не уступали другимъ городамъ Франціи и даже самой столицѣ. Форма его была такъ изящна, что Дорварду не пришло въ голову внимательнѣе посмотрѣть на самый металъ,-- было ли то дѣйствительно серебро или, какъ его стаканъ, отлично выполированное олово, походившее на металъ, болѣе драгоцѣнный.
   Но державшая подносъ молодая дѣвушка привлекла вниманіе Дорварда гораздо болѣе всѣхъ стоявшихъ на немъ предметовъ. Онъ тотчасъ замѣтилъ множество черныхъ косъ, по обычаю дѣвушекъ его родины ничѣмъ не украшенныхъ, за исключеніемъ легкаго вѣночка изъ плюща. Правильныя черты ея лица, темные глаза и грустное выраженіе напоминали Мельпомену. Но легкій румянецъ щекъ и нѣкоторыя оттѣнки въ выраженіи глазъ и губъ, какъ бы говорили, что веселость не совершенно чужда этому выразительному личику, хотя и не составляетъ его обычной принадлежности. Квентину казалось даже, что онъ замѣтилъ слѣды тяжелыхъ обстоятельствъ, сдѣлавшихъ это молодое прекрасное лице серьезнымъ не по лѣтамъ; а такъ какъ воображеніе молодости обыкновенно скоро на заключенія при самыхъ ничтожныхъ данныхъ, то изъ слѣдующаго разговора онъ тотчасъ заключилъ, что судьба этого прекраснаго видѣнія покрыта тайной и мракомъ.
   -- Что это значитъ Жакелина, сказалъ мэтръ-Пьеръ, едва она вошла въ компоту, -- развѣ я не говорилъ, чтобы сама Перетта подавила мнѣ все, что я требую? Basques-Dieu! ужъ не считаетъ ли она себя слишкомъ знатной для того, чтобы прислуживать мнѣ?
   -- Моя родственница нездорова, отвѣчала Жакелина поспѣшно и робко, -- она нездорова и не выходитъ изъ комнаты.
   -- Я надѣюсь, что она тамъ одна по крайней мѣрѣ, выразительно сказалъ мэтръ-Пьеръ.-- Я старый воробей и меня не проведешь мнимой болѣзнью.
   При этихъ словахъ, Жакелина поблѣднѣла и задрожала. Надо признаться, что голосъ и взглядъ его, рѣзкій, насмѣшливый и непріятный во всякое время, становился особенно суровъ и страшенъ въ минуту гнѣва и подозрительности.
   Рыцарская любезность молодаго горца тотчасъ проснулась. Поспѣшно подошелъ онъ къ дѣвушкѣ и принялъ изъ ея рукъ подносъ, который она машинально передала ему, слѣдя въ тоже время испуганнымъ и робкимъ взоромъ за выраженіемъ лица разгнѣваннаго старика. Нельзя было противостоять выраженію этихъ томныхъ, умоляющихъ взоровъ и мэтръ-Пьеръ продолжалъ не только съ меньшимъ негодованіемъ, но даже со всей мягкостью, къ которой онъ былъ способенъ: -- Я не обвиняю тебя Жакелина, ты еще слишкомъ молода, чтобы быть тѣмъ, чѣмъ ты, грустно подумать, непремѣнно будешь со временемъ -- коварной и лживой, какъ вся остальная часть твоего легкомысленнаго пола. Нѣтъ человѣка, достигшаго до совершенныхъ лѣтъ, который не имѣлъ бы случая узнать васъ всѣхъ {Презрѣніе, съ которымъ Людовикъ относился въ умственнымъ и нравственнымъ качествамъ прекраснаго пола, составляло одну, и далеко не лучшую, изъ особенностей его характера.}. И вотъ этотъ шотландскій кавалеръ скажетъ тебѣ тоже самое.
   Какъ бы повинуясь старику, дѣвушка быстро взглянула на молодаго человѣка, но этотъ минутный взоръ показался ему трогательнымъ воззваніемъ къ его помощи и сочувствіи. Съ быстротою юношескихъ чувствъ и романтическимъ уваженіемъ къ женщинѣ,-- внушеннымъ воспитаніемъ, онъ поспѣшно отвѣчалъ, что готовъ бросить перчатку всякому, будь онъ съ нимъ однихъ лѣтъ и званія, кто осмѣлился бы утверждать, что такая прекрасная наружность можетъ скрывать дурное сердце.
   Лице дѣвушки покрылось смертной блѣдностью. Она бросила испуганный взглядъ на старика, въ которомъ выходка молодаго человѣка возбудила скорѣй улыбку презрѣнія, чѣмъ одобренія. Квентинъ, вторая мысль котораго обыкновенно исправляла первую, хотя и слишкомъ поздно, вспыхнулъ въ свою очередь, почувствовавъ, что слова его въ присутствіи пожилаго и мирнаго гражданина могутъ быть приняты за пустое хвастовство и рѣшился перенести навлеченную на себя насмѣшку, какъ справедливое и вполнѣ заслуженное наказаніе. Краснѣя, подалъ онъ кубокъ и подносъ старику, стараясь улыбкой прикрыть свое замѣшательство.
   -- Ты глупый мальчикъ, возразилъ мэтръ-Пьеръ, -- и женщинъ знаешь также мало, какъ государей, сердца которыхъ Господь, прибавилъ онъ набожно, -- хранитъ въ своей десницѣ.
   -- А кто же хранитъ сердца женщинъ? спросилъ шотландецъ, рѣшаясь, по возможности, не поддаваться превосходству этого необыкновеннаго человѣка, небрежное и высокомѣрное обхожденіе котораго нѣсколько оскорбляло его.
   -- Объ этомъ, я думаю, слѣдуетъ спросить кого нибудь другаго, отвѣчалъ мэтръ-Пьеръ совершенно спокойно.
   Озадаченный такимъ возраженіемъ, Квентинъ Дорвардъ все-таки не потерялся. "Ужъ конечно", думалъ онъ про себя, "не въ благодарность за какой нибудь завтракъ, какъ бы не былъ онъ сытенъ и хорошъ, оказываю я такое почтеніе этому турскому мѣщанину. Покормкой привязываютъ собакъ да соколовъ, а дружбу и расположеніе человѣка можно пріобрѣсти только лаской и добротой. Но онъ необыкновенный человѣкъ.-- А это чудное видѣніе, которое, скоро исчезнетъ.... конечно она не здѣшняго поля ягода. У нея нѣтъ ничего общаго съ этимъ богатымъ торгашемъ, хотя но видимому онъ и имѣетъ на нее какое-то вліяніе, какъ вообще на все, что судьба случайно заброситъ въ его узенькую сферу. Удивительно, какую важность эти фламандцы и французы придаютъ богатству! гораздо болѣе, чѣмъ оно заслуживаетъ. Пожалуй этотъ старый купецъ отнесетъ къ своимъ деньгамъ уваженіе, которое я оказываю его лѣтамъ. Я, кровный шотландскій дворянинъ, родовой рыцарь, а онъ -- турскій торгашъ"!
   Такія мысли быстро пробѣгали въ головѣ молодаго человѣка. Между тѣмъ мэтръ-Пьеръ обратился къ дѣвушкѣ и сказалъ, улыбаясь и гладя ее по головѣ, съ которой спускались длинныя косы: -- Ступай Жакелина, этотъ молодой человѣкъ прислужитъ мнѣ. Я скажу твоей легкомысленной родственницѣ, что она дурно дѣлаетъ, выставляя тебя на показъ безъ всякой надобности.
   -- Но вѣдь только за тѣмъ, чтобы услужить вамъ, отвѣчала дѣвушка, -- я надѣюсь, что вы не будете на нее сердиться, такъ какъ....
   -- Pasques-dieu! перебилъ ее купецъ быстро, но не сурово,-- что ты, хочешь поспорить со мной или посмотрѣть на этого молодца? Ступай. Онъ дворянинъ и мнѣ довольно его услугъ.
   Жакелина исчезла и быстрый уходъ ея такъ занялъ молодаго человѣка, что совершенно прервалъ нить его прежнихъ размышленій. Онъ машинально повиновался, когда мэтръ-Пьеръ, располагаясь небрежно въ большомъ, покойномъ креслѣ, сказалъ ему тономъ человѣка, привыкшаго повелѣвать, чтобъ онъ поставилъ подносъ возлѣ него.
   Темные глаза купца едва виднѣлись изъ-подъ черныхъ нахмуренныхъ бровей, сверкая по временамъ живымъ и быстрымъ огнемъ. Такъ заходящее солнце бросаетъ иногда сквозь черную тучу свой одинокій, мгновенный лучъ.
   -- Прекрасное созданье, промолвилъ онъ наконецъ, подымая голову и смотря пристально въ глаза Квентину, -- славная дѣвушка! слишкомъ хороша для того, чтобы быть служанкой въ гостинницѣ! Могла бы украсить столъ честнаго гражданина, но все это -- дурнаго воспитанія, низкаго происхожденія!
   Случайно брошенное слово иногда мгновенно разрушаетъ прекрасный воздушный замокъ, за что мечтатель рѣдко бываетъ благодаренъ, хотя бы слово это было сказано совершенно неумышленно. Слова старика огорчили юношу. Самъ не зная почему, онъ готовъ былъ сердиться на него за сообщенное извѣстіе, хотя самыя занятія прекрасной дѣвушки ясно говорили объ ея положеніи. Она служанка въ гостинницѣ, ни больше, ни меньше; даже конечно старшая служанка; быть можетъ -- племянница хозяина или что нибудь въ этомъ родѣ, но все-таки служанка, обязанная согласоваться съ настроеніемъ посѣтителей и въ особенности мэтръ-Пьера, который разумѣется, довольно капризенъ и такъ богатъ, что можетъ заставить исполнять свои прихоти.
   Тутъ снова вернулась къ нему неотступная мысль дать почувствовать старому господину равнину ихъ относительнаго положенія и напомнить ему, что онъ, не смотря на все свое богатство, все таки не ровня Дорварду изъ Глен-гулакина. Но всякій разъ, какъ онъ съ этимъ намѣреніемъ смотрѣлъ въ лице мэтръ-Пьера, онъ читалъ на немъ, не смотря на опущенные глаза, сморщенные черты и бѣдное платье, нѣчто такое, что не допускало его выказать свое предполагаемое преимущество. Напротивъ того, чѣмъ чаще и пристальнѣе вглядывался онъ, тѣмъ сильнѣе становилось его желаніе узнать кто и что такое этотъ человѣкъ. Онъ представлялъ его себѣ синдикомъ Тура или, покрайней мѣрѣ, однимъ изъ главныхъ сановниковъ, человѣкомъ, который, такъ или иначе, привыкъ требовать уваженія и пользоваться имъ.
   Между тѣмъ купецъ снова погрузился въ думу и прервалъ свои размышленія только для того, чтобы набожно перекреститься и съѣсть нѣсколько сухихъ плодовъ и кусокъ сухаря.
   Потомъ онъ сдѣлалъ молодому человѣку знакъ, чтобы онъ передалъ ему кубокъ и, когда тотъ подавалъ, спросилъ его: -- вы говорите, что вы дворянинъ?
   -- Безъ сомнѣнія, отвѣчалъ шотландецъ, -- если для этого достаточно пятнадцати поколѣній, какъ я уже вамъ говорилъ. Но не стѣсняйтесь, мэтръ-Пьеръ, мнѣ всегда внушали, что младшіе должны служить старшимъ.
   -- Хорошее правило, замѣтилъ купецъ, принимая свой серебряный кубокъ и наполняя его водой изъ кувшина, сдѣланнаго по видимому изъ того же металла, и ни мало не смущаясь намекомъ на неравенство ихъ положенія, какъ было ожидалъ молодой человѣкъ.
   -- Чортъ возьми спокойствіе и непринужденность этого стараго мѣщанина, сказалъ Дорвардъ про себя,-- онъ также безцеремонно пользуется услугами благороднаго шотландца, какъ бы я могъ только принимать ихъ отъ какого нибудь поденщика изъ Глен-или.
   Между тѣмъ, допивъ воду, купецъ сказалъ ему: -- судя по усердію, съ которымъ ты уничтожаешь vin de Beaulne, я думаю, ты бы не очень-то охотно выпилъ со мной этой водицы. Но у меня есть эликсиръ, который и простую воду обращаетъ въ самое дорогое вино.
   Говоря это, онъ вынулъ большой кошелекъ, сдѣланный изъ кожи морской выдры и насыпалъ мелкой серебряной монеты больше, чѣмъ до половины въ свой стаканъ, который впрочемъ былъ не изъ большихъ.
   -- Ты долженъ быть признательнѣе своимъ патронамъ, святому Квентину и Юліану. Я совѣтовалъ бы тебѣ раздать милостыню во имя ихъ. Оставайся здѣсь до прихода твоего родственника, который смѣнится съ дежурства сегодня вечеромъ. У меня есть дѣло въ замкѣ, и я скажу ему, что ты его ждешь.
   Квентинъ Дорвардъ хотѣлъ было возразить и отказаться отъ богатаго подарка своего новаго друга, но мэтръ-Пьеръ нахмурилъ свои густыя брови, и съ достоинствомъ выпрямляя сгорбленный станъ, сказалъ повелительно: -- безъ возраженій, молодой человѣкъ! дѣлай, что тебѣ велятъ.
   Съ этими словами, онъ вышелъ изъ комнаты, сдѣлавъ Квентину знакъ, чтобы онъ не слѣдовалъ за нимъ. Изумленный шотландецъ терялся въ догадкахъ, не зная, что и думать. Первое, самое естественное, хотя можетъ быть не самое благородное, побужденіе заставило его заглянуть въ стаканъ, больше, чѣмъ до половины наполненный серебряными монетами. Тутъ было ихъ нѣсколько десятковъ, а молодому человѣку въ теченіи всей его жизни едва ли случалось располагать и двадцатью. Но сообразно ли будетъ съ его дворянскимъ достоинствомъ взять деньги отъ этого богатаго плебея? Вопросъ былъ затруднителенъ. Хотя ему и удалось запастись хорошимъ завтракомъ, но запасъ все-таки былъ слишкомъ малъ, чтобы можно было вернуться съ нимъ въ Дижонъ, въ томъ случаѣ, если бы Квентинъ рѣшился встрѣтить гнѣвъ герцога бургундскаго и поступить къ нему на службу; или, наконецъ, чтобъ пробраться въ Сен-Квентинъ съ цѣлью остаться въ войскѣ коннетабля Сен-Поля,-- такъ какъ онъ рѣшился предложить свои услуги если не королю Францій, то одному изъ этихъ государей. Дорвардъ принялъ, можетъ быть самое благоразумное при такихъ обстоятельствахъ рѣшеніе:-- руководиться совѣтомъ дяди. Онъ спряталъ деньги въ бархатную сумку и позвалъ хозяина, чтобы возвратить ему серебряный кубокъ, и въ тоже время разспросить его о щедромъ и властолюбивомъ купцѣ.
   Хозяинъ немедленно явился и былъ, если не собщительнѣе, то по крайней мѣрѣ, разговорчивѣе прежняго. Онъ рѣшительно отказался отъ серебрянаго кубка: кубокъ по словамъ его принадлежалъ мэтръ-Пьеру и этотъ послѣдній подарилъ его своему гостю.
   У него, правда, было четыре серебряныхъ кубка, доставшихся ему отъ, блаженной памяти, покойной его бабушки, но всѣ они, по его мнѣнію, были также похожи на прекрасный кубокъ, который держалъ въ рукахъ его гость, какъ рѣпа -- на персикъ. Это быль одинъ изъ извѣстныхъ турскихъ кубковъ работы Мартына Доминика, художника, который могъ бы поспорить съ цѣлымъ Парижемъ.
   -- Скажите же мнѣ, пожалуйста, кто этотъ мэтръ-Пьеръ, дѣлающій незнакомцамъ такіе дорогіе подарки? спросилъ Дорвардъ, перебивая хозяина.
   -- Кто мэтръ-Пьеръ? переспросилъ послѣдній медленно, какъ бы процѣживая слова сквозь зубы.
   -- Ну да, отвѣчалъ нетерпѣливо и рѣзко Дорвардъ,-- кто мэтръПьеръ, и что это онъ такъ разбрасываетъ свое добро? И кто этотъ человѣкъ, похожій на мясника, котораго онъ послалъ къ вамъ, впередъ, заказать завтракъ?
   -- Что касается до званія мэтръ-Пьера, любезный господинъ, вамъ бы слѣдовало спросить объ этомъ его самого; а тотъ, что заказывалъ завтракъ -- Боже избави насъ отъ близкаго съ нимъ знакомства.
   -- Тутъ есть какая то тайна, замѣтилъ шотландецъ.-- Мэтръ-Пьеръ сказалъ мнѣ, что онъ купецъ.
   -- Если онъ сказалъ вамъ это, то значитъ, онъ дѣйствительно купецъ, отвѣчалъ хозяинъ.
   -- Чѣмъ же онъ торгуетъ?
   -- Мало ли чѣмъ? У него славная торговля. А главное, онъ завелъ тутъ шелковыя фабрики, и здѣшнія матеріи не уступаютъ тѣмъ, которыя венеціанцы привозятъ изъ Индіи и Катэ. Подходя сюда, вы вѣрно замѣтили ряды тутовыхъ деревьевъ? Это онъ велѣлъ насадить ихъ, чтобы разводить шелковичныхъ червей.
   -- А эта дѣвушка, приходившая мода съ подносомъ -- кто она, мой другъ?
   -- Моя жилица, сударь. Она, и съ нею какая то пожилая дама, что-то въ родѣ тетки или вообще родственницы, занимаютъ здѣсь комнаты, отвѣчалъ трактирщикъ.
   -- Развѣ вы заставляете вашихъ посѣтителей прислуживать другъ другу? спросилъ Дорвардъ, -- я замѣтилъ, что мэтръ-Пьеръ ничего не хотѣлъ брать изъ вашихъ рукъ или изъ рукъ вашей прислуги.
   -- Богатымъ людямъ можно имѣть свои фантазіи, потому что они въ состояніи платить за нихъ, отвѣчалъ хозяинъ, -- и это не въ первый разъ мэтръ-Пьеръ съумѣлъ заставить господъ служить себѣ.
   Послѣднее замѣчаніе оскорбило молодаго шотландца, но, скрывъ свое неудовольствіе, онъ спросилъ, можетъ-ли имѣть въ гостиницѣ комнату на день, а можетъ и болѣе.
   -- Конечно, отвѣчалъ трактирщикъ, -- на сколько угодно.
   -- А могу я, спросилъ далѣе молодой человѣкъ, -- засвидѣтельствовать мое почтеніе дамамъ, съ которыми буду жить подъ одной кровлей?
   -- Не могу вамъ ничего сказать, отвѣчалъ трактирщикъ, -- дамы эти никуда не выходятъ и никого не принимаютъ къ себѣ.
   -- Исключая мэтръ-Пьера конечно? сносилъ Дорвардъ.
   -- Я не имѣю права называть исключенія, отвѣчалъ хозяинъ твердо, но почтительно.
   Молодой человѣкъ имѣлъ очень высокое понятіе о своемъ достоинствѣ, не смотря на недостаточность средствъ, чтобы поддержать его, и, хотя отвѣтъ хозяина нѣсколько оскорбилъ его, онъ, тѣмъ не менѣе, рѣшился воспользоваться общепринятымъ въ то время обычаемъ.-- Отнесите дамамъ бутылку cernât съ моимъ глубокимъ почтеніемъ, сказалъ онъ, -- и скажите, что Квентинъ Дорвардъ, изъ рода Глен-гулакинъ, благородный шотландскій кавалеръ и ихъ сосѣдъ въ настоящее время, проситъ позволенія явиться къ нимъ, чтобы лично засвидѣтельствовать свое уваженіе.
   Посланный вышелъ, по возвратился почти тотчасъ же съ благодарностью дамъ, которыя отказывались отъ предлагаемаго напитка и поручали передать шотландскому кавалеру свое сожалѣніе о томъ, что, живя очень уединенно, окѣ не могутъ принять его посѣщенія.
   Юноша закусилъ губы, выпилъ стаканъ отвергнутаго vernât, которое хозяинъ поставилъ на столъ.-- Клянусь обѣдней, сказалъ онъ про себя, -- удивительная страна! купцы, мѣщане держатъ себя какъ господа, сорятъ деньгами какъ дворяне, а молодыя, путешествующія дѣвчонки живя въ харчевнѣ, важничаютъ точно какія нибудь переодѣтыя принцессы! Но я увижу еще разъ эту чернобровую красавицу, или ужъ это будетъ ни на что не похоже!-- Принявъ такое благоразумное, рѣшеніе, молодой человѣкъ попросилъ отвести его въ назначенную для него комнату.
   Хозяинъ тотчасъ повелъ его вверхъ, по витой лѣстницѣ, и они пришли въ длинную галлерею со множествомъ дверей, напоминавшихъ монашескія кельи. Сходство это непріятно поразило нашего героя, напомнивъ ему прошлую его жизнь въ скучныхъ монастырскихъ стѣнахъ. Они остановились въ самомъ концѣ галлереи передъ запертой дверью. Выбравъ ключъ изъ большой связки, висѣвшей на поясѣ, хозяинъ отперъ дверь и указалъ своему гостю комнату, занимавшую внутренность башенки. Комната была не велика; но, чистенькая и уединенная, съ занавѣсками у кровати и хорошей мебелью, какая не часто встрѣчается въ гостинницахъ, она показалась молодому человѣку настоящимъ дворцемъ.
   -- Надѣюсь, любезный господинъ, что комната понравится вамъ, сказалъ хозяинъ, -- я, съ своей стороны, считаю своей обязанностью услуживать всѣмъ друзьямъ мэтръ-Пьера.
   -- О блаженное купанье! воскликнулъ по уходѣ хозяина Квентинъ Дорвардъ, припрыгнувъ отъ удовольствіи.-- Никогда еще счастье не было такъ велико ни на землѣ, ни подъ водой. Оно просто затопило меня.
   Сказавъ это, онъ подошелъ къ окну. Башенка, которую онъ занималъ, значительно выдавалась впередъ и сквозь маленькое окно не только виднѣлся хорошенькій, довольно обширный садъ, принадлежавшій харчевнѣ, но видъ открывался также и на веселенькую рощицу тутовыхъ деревъ, позади сада, насаженную мэтръ-Пьеромъ для разведенія шелковичныхъ червей. Кромѣ того, Квентинъ увидалъ, что башенка его стояла прямо противъ другой такой же и маленькое окно его смотрѣло въ другое, такое же маленькое. Человѣку, двадцатью годами старше нашего героя трудно было бы опредѣлить, почему это окно заняло его болѣе, чѣмъ красивый садикъ и даже больше, чѣмъ тутовая рощица. Увы, глаза сорокъ лѣтъ смотрѣвшіе на свѣтъ божій, уже равнодушно останавливаются на окнахъ маленькихъ башенокъ, хотя бы они и были полуоткрыты для освѣженія воздуха, а шторы полуопущены для защиты отъ яркихъ лучей солнца, а можетъ быть и отъ любопытнаго взгляда, -- равнодушно глядятъ они даже и въ томъ случаѣ, когда у окна виднѣется лютня, полузакрытая легкой вуалью изъ свѣтло-зеленаго газа. Но въ счастливые лѣта нашего героя такія случайности, какъ назвалъ бы ихъ художникъ, служатъ достаточнымъ основаніемъ для тысячи воздушныхъ видѣній и таинственных заключеній, вспоминая которыя, зрѣлый человѣкъ вздыхаетъ улыбаясь и, улыбаясь, снова вздыхаетъ.
   Молодой человѣкъ, какъ мы легко можемъ предположить, желалъ узнать что нибудь поподробнѣе о своей прекрасной сосѣдкѣ, владѣтельницѣ вуали и лютни; онъ желалъ узнать, не ее ли онъ видѣлъ за скромнымъ занятіемъ служанки, но, хорошо зная правила птицеловства, не высунулся изъ окна, а спрятавшись осторожно выглядывалъ изъ-за ставни. Въ награду за такую осторожность, онъ имѣлъ удовольствіе видѣть бѣлую, пухленькую, прекрасную ручку, снимашую со стѣны лютню; уши его, вслѣдъ за глазами, получили свою долю награды. Обитательница башенки, дѣва вуали и лютни, пѣла именно одну изъ тѣхъ пѣсенъ, которыя мы привыкли воображать въ устахъ благородныхъ дамъ средневѣковаго періода, когда рыцари и трубадуры слушали ихъ и млѣли. Не отличаясь особеннымъ смысломъ, остротой или фантазіей, слова не отвлекали вниманія отъ музыки, а безыскусственность послѣдней не отнимала значенія у словъ. Музыка казалась созданною для словъ, а слова для музыки -- порознь они одинаково теряли свое достоинство. Не слѣдовало бы можетъ быть передавать эти строки, не назначенныя для чтенія, но такія отрывки старинной поэзіи производятъ на насъ всегда какое-то обаятельное впечатлѣніе. Хотя мелодія ихъ навсегда утрачена -- развѣ Бишопъ случайно отыщетъ потерянные звуки или жаворонокъ научитъ миссъ Стефенсъ напѣвать ихъ -- мы все-таки передадимъ стихи во всей ихъ безыскусственной простотѣ, рискуя навлечь подозрѣніе въ недостаткѣ вкуса какъ на себя, такъ и на прекрасную музыкантшу.
   
   "О графъ Витъ! пора настала,
   Близокъ ночи часъ,
   Рощи дышутъ ароматомъ,
   Солнца свѣтъ погасъ.
   И въ гнѣздѣ, склонясь къ подругѣ,
   Смолкнувъ, жаворонокъ спитъ.
   Все кругомъ такъ чутко дремлетъ,
   Наслажденье все объмлетъ.
   Гдѣ же, гдѣ графъ Вить?
   
   Въ рощу крадется, вздыхая,
   Поселянка молодая,
   Слушать клятвы пастуха;
   Сладко подъ окномъ прекрасной
   Льются звуки пѣсни страстной;
   Выше всѣхъ звѣзда любви
   На небѣ горитъ,
   И полно ея вліяньемъ,
   Все томится ожиданьемъ...
   Гдѣ-же ты, графъ Витъ?"
   
   Каково бы ни было мнѣніе читателя объ этой простой пѣснѣ, но, въ соединеніи съ мягкимъ и нѣжнымъ голосомъ, неподражаемые гармоническіе звуки котораго сливались съ тихимъ вѣтеркомъ, приносившимъ въ окно благоуханіе сада, пѣсня произвела на молодаго человѣка сильное впечатлѣніе; а неясно видимый образъ пѣвицы, остававшейся въ тѣни, придавалъ всему что-то таинственно обаятельное.
   При концѣ втораго куплета, Дорвардъ, желавшій поближе разглядѣть пѣвицу, сдѣлалъ неосторожное движеніе, открывшее его убѣжище. Пѣніе тотчасъ прекратилось. Окно захлопнулось, темный занавѣсъ опустился, прекративъ такимъ образомъ наблюденія нескромнаго сосѣда.
   Такія послѣдствія его собственной неосторожности оскорбили и удивили молодаго человѣка, но онъ однако утѣшалъ себя надеждою, что прекрасная владѣтельница лютни не рѣшится совершенно оставить инструментъ, которымъ такъ хорошо владѣетъ и не захочетъ отказать себѣ въ наслажденіи дышать свѣжимъ воздухомъ и сидѣть у открытаго окна, единственно изъ жестокаго желанія лишить другихъ возможности наслаждаться чудными звуками ея голоса. Къ этимъ утѣшительнымъ размышленіямъ примѣшивалась, можетъ быть, нѣкоторая доля личнаго тщеславія. Если, какъ онъ остроумно заключалъ, въ одной башнѣ обитала темно-кудрая красавица, то въ другой жилъ -- не могъ же онъ не знать этого -- молодой, красивый, смѣлый и пылкій кавалеръ; а романы, эти опытные наставники юношества, внушили ему, что красавицы, не смотря на свою робость и скромность, очень любопытны и не рѣдко интересуются дѣлами своихъ сосѣдей.
   Пока молодой человѣкъ такъ благоразумно разсуждалъ, въ комнату явился трактирный слуга и доложилъ, что какой-то господинъ дожидается его внизу.
   

ГЛАВА V.
ВОИНЪ.

Усастъ какъ тигръ, божится какъ дьяволъ и готовъ
въ жерлѣ пушки искать тотъ мыльный пузырь,
который люди называютъ славой.
Какъ вамъ угодно.

   Воинъ, дожидавшійся нашего шотландца въ той самой комнатѣ, гдѣ послѣдній завтракалъ, принадлежалъ къ числу людей, державшихъ, по словамъ Людовика XI, въ своихъ рукахъ судьбу всей Франціи, такъ какъ имъ непосредственно ввѣрялись защита и охраненіе королевской особы.
   Карлъ VI, основавшій знаменитый корпусъ стрѣлковъ или шотландской лейбъ-гвардіи, какъ ихъ называли, имѣлъ болѣе уважительныя причины, чѣмъ кто другой окружать свой тронъ наемными войсками. Раздоры, вырвавшіе изъ его рукъ большую половину Франціи, шаткая, колеблющаяся вѣрность остальныхъ дворянъ, хотя и признававшихъ еще его права, не позволяли ему полагаться на ихъ защиту въ дѣлѣ своей, личной безопасности. Бѣдные, храбрые и вѣрные шотландцы были наслѣдственными врагами англичанъ и старинными, естественными союзниками Франціи. Многолюдная родина ихъ, высылавшая, какъ никакая изъ другихъ странъ Европы, множество смѣлыхъ искателей приключеній, должна была постоянно пополнять убыль въ ихъ рядахъ. Притязанія на знатное происхожденіе давали имъ право стоять ближе другихъ войскъ къ особѣ монарха, а относительная малочисленность отвращала возможность мятежа, препятствуя имъ стать господами тамъ, гдѣ они были слугами.
   Съ другой стороны, французскіе государи, считая выгоднымъ привязать къ себѣ эту избранную толпу храбрыхъ чужеземцевъ, надѣлили ихъ почетными привилегіями и богатымъ жалованьемъ, которое большая часть изъ нихъ проживала съ военной расточительностью, для поддержанія своего званія. Каждый изъ нихъ пользовался правами дворянина, а близость къ особѣ государя придавала имъ важное значеніе, какъ въ ихъ собственныхъ глазахъ, такъ и въ глазахъ французовъ. Они были великолѣпно одѣты, вооружены и имѣли отличныхъ лошадей. Каждый изъ нихъ имѣлъ право держать оруженосца, пажа, слугу и двухъ тѣлохранителей, изъ которыхъ одинъ назывался coutelier, потому что былъ вооруженъ большимъ ножемъ и въ битвѣ долженъ былъ доканчивать сраженныхъ господиномъ. Съ подобной свитой, каждый стрѣлокъ шотландской гвардіи былъ лицемъ важнымъ и значительнымъ, а такъ какъ всѣ вакантныя мѣста обыкновенно замѣщались людьми, начавшими службу въ званіи пажей и оруженосцевъ, то случалось часто, что самыя знатныя шотландскія фамиліи присылали своихъ меньшихъ сыновей служить въ этихъ должностяхъ подъ начальствомъ какаго нибудь друга или родственника, пока не представится случай къ повышенію.
   Coutelier и товарищъ его, не будучи дворянами, не могли искать такого повышенія и набирались изъ низшаго класса общества; но такъ какъ они пользовались хорошимъ жалованьемъ, то господа ихъ, разумѣется, имѣли возможность выбирать для такой службы изъ множества своихъ странствующихъ соотечественниковъ, людей самыхъ сильныхъ и храбрыхъ.
   Людовикъ Лесли, извѣстный во Франціи подъ именемъ Balafré, (какъ и мы станемъ въ свою очередь называть его) былъ человѣкъ сильнаго и крѣпкаго сложенія, ростомъ выше шести футовъ; грубыя черты его, и безъ того, некрасиваго лица были еще изуродованы большимъ рубцемъ черезъ всю щеку. То красный, лиловый или синій, то почти черный, шрамъ этотъ рѣзко отличался отъ цвѣта его смуглой, загорѣлой кожи, какъ въ минуту волненья и гнѣва, такъ и во время обычнаго спокойнаго выраженія лица. Платье и оружіе его было великолѣпно. Національный токъ былъ украшенъ пукомъ перьевъ и массивной серебряной пряжкой съ изображеніемъ Богородицы. Пряжки эти Людовикъ XI пожаловалъ своей шотландской гвардіи въ порывѣ суевѣрной набожности, посвятивъ пресвятой дѣвѣ мечи своихъ тѣлохранителей; многіе говорятъ даже, что онъ подписалъ патентъ, назначавшій ее ихъ главнымъ предводителемъ. Латный нашейникъ, налокотники и поручи Лесли были украшены накладнымъ серебромъ, а панцырь или, скорѣе, кольчуга блистала, какъ утренняя изморозь на папортникѣ или терновникѣ. Широкое полукафтанье изъ дорогаго, голубаго бархата, было разрѣзано по бокамъ, какъ платье герольда и украшено, спереди и сзади, большими серебряными крестами святаго Андрея. Стальные набедренники, наколѣнники и такіе же башмаки защищали его ноги; справа, висѣлъ большой широкій кинжалъ, называемой "милость Божія", богато вышитая перевязь шла черезъ лѣвое плечо и поддерживала большой широкій мечъ, который шотландецъ въ настоящее время держалъ для большаго удобства въ рукахъ, такъ какъ правила службы не позволяли ему покидать это тяжелое оружіе.
   Квентину, хотя онъ, подобно всѣмъ молодымъ шотландцамъ того времени, съ дѣтства привыкъ къ войнѣ и оружію, казалось однако, что онъ въ первый разъ видѣлъ такого воинственнаго человѣка, въ такомъ блестящемъ вооруженіи. И этотъ воинъ былъ родной братъ его матери, Людовикъ Лесли, по прозванію Баляфре. Молодой человѣкъ даже невольно содрогнулся при видѣ суроваго лица, съ щетинистыми усами, которыми родственникъ оцарапалъ сначала одну, потомъ другую его щеку, поздравляя съ счастливымъ прибытіемъ во Францію и спрашивая въ тоже время о домашнихъ новостяхъ.
   -- Не много хорошаго, любезный дядюшка, отвѣчалъ молодой Дорвардъ.-- Но я очень радъ, что вы такъ скоро узнали меня.
   -- Я бы узналъ тебя, любезный, если бъ встрѣтилъ даже въ бордосскихъ ландахъ, какъ журавля на парѣ ходуль {Крестьяне, близь Бордо, ходятъ на ходуляхъ по степямъ сыпучаго песку, называемымъ ландами.}. Но садись, садись. Коли есть грустныя извѣстія, мы ихъ запьемъ виномъ. Ей, малая-мѣра, любезный хозяинъ, вина сюда, лучшаго и скорѣй!
   Звуки шотландско-французскаго нарѣчія были также знакомы въ тавернахъ близь Плесси, какъ знакомо швейцарско-французское въ нынѣшнихъ парижскихъ guinguettes. И быстро, со страхомъ и трепетомъ, исполнялись обыкновенно приказанія, данныя на этомъ нарѣчіи. Бутылка шампанскаго явилась передъ собесѣдниками. Дядя осушилъ большой стаканъ, между тѣмъ какъ племянникъ, въ отвѣтъ на его привѣтствіе, сдѣлалъ нѣсколько глотковъ, извиняясь тѣмъ, что уже пилъ въ это утро.
   -- Такое извиненіе было бы прилично твоей сестрѣ, любезный племянникъ, сказалъ Лесли.-- Ты не долженъ бояться бутылки, если хочешь носить бороду и быть солдатомъ. Но довольно, раскошеливайся скорѣй, да давай намъ шотландскихъ новостей. Каково идутъ дѣла въ Гленъ-гулакинѣ? здорова ли сестра?
   -- Скончалась, дядюшка, отвѣчалъ, молодой человѣкъ грустно.
   -- Скончалась? повторилъ дядя, скорѣй съ удивленіемъ, чѣмъ съ сожалѣніемъ.-- Какъ же это, чортъ возьми! она была пятью годами моложе меня, а я никогда еще не чувствовалъ себя лучше. Умерла!.. это невозможно. У меня развѣ голова поболитъ и то съ похмѣлья, послѣ двух-трехдневнаго отпуска, въ обществѣ веселыхъ собутыльниковъ, -- а бѣдная сестра умерла.... Ну, а отецъ твой, любезный племянникъ, женился опять?
   Но удивленіе, которое при этихъ словахъ изобразилось на лицѣ юноши, послужило отвѣтомъ и, не дожидаясь другаго, Баляфре продолжалъ.
   -- Какъ! нѣтъ? Я готовъ былъ побиться, что Алланъ Дорвардъ не можетъ жить безъ жены. Онъ любилъ порядокъ въ домѣ, любилъ также видѣть хорошенькую женщину, хотя былъ строгихъ правилъ. Женитьба доставляла ему все это. Я, напримѣръ, не хлопочу объ такихъ удобствахъ: я могу смотрѣть на хорошенькую женщину, не помышляя о священномъ таинствѣ брака. Я не довольно святъ для него.
   -- Увы, любезный дядя, матушка овдовѣла за годъ до своей смерти. Когда Ожильви напали на Гленъ-гулакинъ, батюшка, двое дядей, два старшихъ брата и еще шестеро или семеро изъ нашихъ родственниковъ, менестрель, смотритель за работами и еще нѣсколько человѣкъ изъ нашихъ, -- всѣ легли при защитѣ замка и въ Гленъ-гулакинѣ камня не осталось на камнѣ.
   -- Клянусь крестомъ св. Андрея, сказалъ Лесли, -- это называется приступомъ! Да, Ожильви всегда были опасными сосѣдями для Гленъ-гулакина. Непріятный случай! Но такова судьба войны. Когда же бѣда эта случилась, любезный племянникъ? прибавилъ онъ, выпивая снова стаканъ вина и торжественно качая головой. Дорвардъ отвѣчалъ, что семья его погибла въ прошедшій праздникъ св. Іуды.
   -- Ну не говорилъ ли я, что все дѣло случая, отвѣчалъ солдатъ.-- Въ этотъ самый день, я, съ двадцатью изъ своихъ товарищей, взялъ приступомъ замокъ "черную скалу" у Анори-желѣзная-рука, предводителя вольныхъ копейщиковъ, о которомъ ты, конечно, слыхалъ. Я убилъ его на порогѣ его собственнаго дома и мнѣ досталось при этомъ столько золота, что я сдѣлалъ вотъ эту славную цѣпь, -- она была еще вдвое длиннѣе прежде. Да, кстати, мнѣ пришло въ голову, что часть ея слѣдуетъ употребить на богоугодное дѣло. Андрей, ей Андрей, сюда!
   Оруженосецъ Андрей, явившійся въ комнату на зовъ, былъ одѣтъ и вооруженъ подобно своему господину, только кольчуга его отличалась меньшимъ изяществомъ, токъ не былъ украшенъ перьями, а вмѣсто дорогаго бархата, кафтанъ его былъ сдѣланъ изъ простаго сукна или саржи. Снявъ золотую цѣпь, Лесли отдѣлилъ отъ нея своими крѣпкими зубами, около четырехъ дюймовъ и сказалъ, обращаясь къ своему служителю: -- слушай Андрей, ты отнесешь это золото моему куманьку, отцу Бонифатію изъ монастыря св. Мартина. Поклонись ему отъ меня и напомни кстати, какъ онъ не могъ сказать "Богъ благословитъ васъ" въ послѣдній разъ, какъ мы съ нимъ раставались, ночью. Скажи ему потомъ, что у меня умерли братъ, сестра и еще кое кто изъ родныхъ, что всѣ они отправились на тотъ свѣтъ, и я прошу его отслужить столько обѣденъ за упокой ихъ души, насколько хватитъ этого золота. А если, для освобожденія изъ чистилища понадобится еще что нибудь, пускай онъ повѣритъ въ долгъ. Но дѣло въ томъ, что всѣ они были честные люди, неповинные ни въ какой ереси, и можетъ быть уже на полдорогѣ изъ чистилища; тогда пусть за оставшееся золото онъ произнесетъ проклятіе на родъ Ожильви изъ Ангусскаго графства, да самыя дѣйствительныя, какими только церковь можетъ покарать ихъ. Ты понимаешь все это, Андрей?
   Андрей утвердительно кивпулъ головой.
   -- Да смотри, если хоть одно кольцо отправится въ питейный домъ, не побывавъ въ рукахъ у монаха, я исполосую твою спину ремнями такъ, что на ней останется столько же кожи, какъ у святаго Варѳоломея. Но погоди, я вижу, ты смотришь на бутылку и не уйдешь, не попробовавъ того, что въ ней. Говоря это, Лесли налилъ стаканъ верхомъ; выпивъ его, Андрей отправился исполнять приказанія своего господина.
   -- А теперь, любезный племянникъ, разскажи-ка мнѣ, какъ ты велъ себя въ этомъ несчастномъ дѣлѣ?
   -- Я дрался, отвѣчалъ Дорвардъ -- на ряду со всѣми, кто былъ и старше и сильнѣе меня, пока ихъ всѣхъ не перебили, а я получилъ тяжелую рану.
   -- Не хуже той, что я получилъ десять лѣтъ тому назадъ, возразилъ дядя.-- Смотри сюда, племянникъ, продолжалъ онъ, указывая на красный рубецъ, пересѣкавшій его лице.-- Еще мечъ Ожильви никогда не проводилъ такихъ глубокихъ бороздъ
   -- На этотъ разъ они бороздили довольно глубоко, отвѣчалъ Квентинъ грустно.-- Но наконецъ они устали и матушка, открывъ во мнѣ признаки жизни, умолила ихъ пощадить меня. Они дозволили одному ученому монаху изъ Абербротика, гостившему у насъ въ это несчастное время и едва не погибшему въ свалкѣ, перевязать мнѣ раны и перенести меня въ безопасное мѣсто. Однако взяли обѣщаніе съ него и съ моей матери, что по выздоровленіи я сдѣлаюсь монахомъ.
   -- Монахомъ! воскликнулъ дядя.-- Пресвятой Андрей, этого со мной никогда не случалось. Никому, съ самаго дѣтства моего, во снѣ не снилось сдѣлать меня монахомъ. А это однако странно, согласись самъ: за исключеніемъ грамоты, которой я никогда не могъ выучиться, псалмопѣнія, котораго терпѣть не могъ, платья похожаго на платье помѣшаннаго нищаго, да проститъ меня Богородица! прибавилъ онъ крестясь, -- и постовъ, не согласныхъ съ моимъ аппетитомъ, я во всѣхъ отношеніяхъ былъ бы такимъ же славнымъ монахомъ, какъ и маленькій куманекъ мой отъ Сен-Мартмна. Но я не знаю только, отчего это никому не пришло въ голову даже предложить мнѣ это. И такъ, любезный племянникъ, ты долженъ былъ поступить въ монастырь, а зачѣмъ, желалъ бы я знать?
   -- За тѣмъ, чтобы родъ моего отца угасъ въ монастырѣ или въ могилѣ, отвѣчалъ Квентинъ Дорвардъ съ глубокимъ чувствомъ.
   -- Вижу, понимаю, замѣтилъ дядя,-- понимаю. Ахъ, они хитрые мошенники! но вѣдь они могли ошибиться въ разсчетѣ. Видишь ли племянникъ, я самъ помню каноника Роберсарта, -- тоже постригся, а потомъ вышелъ изъ монастыря, да и сдѣлался предводителемъ вольнаго отряда. У него была любовница, самая хорошенькая дѣвушка, какую я когда либо видалъ и трое славныхъ ребятишекъ. Не слѣдуетъ полагаться на монаховъ, любезный племянникъ, не слѣдуетъ. Они могутъ вдругъ сдѣлаться и отцами и воинами, когда вы этого всего меньше ожидаете. Но что-же дальше?
   -- Мнѣ не много остается разсказать вамъ, дядя, отвѣчалъ Дорвардъ, -- развѣ только то, что, считая матушку въ нѣкоторой степени залогомъ за себя, я принужденъ былъ надѣть одежду послушника, подчиниться монастырскимъ уставамъ и даже выучиться читать и писать.
   -- Читать и писать! воскликнулъ Баляфре, считавшій удивительнымъ всякое знаніе, превышавшее его собственное.-- Читать, говоришь ты, и даже писать! Я этому повѣрить не могу. Никто еще изъ Дорвардовъ не могъ никогда подписать своего имени, да и Лесли также. Я, по крайней мѣрѣ, отвѣчаю за одного изъ послѣднихъ. Я также не въ силахъ писать, какъ не въ силахъ летать. Но скажите мнѣ во имя святаго Людовика, какъ это имъ удалось научить тебя?
   -- Сперва трудно было, отвѣчалъ Дорвардъ, а потомъ все становилось легче и легче. Я очень ослабъ отъ ранъ и потери крови и занимался тѣмъ усерднѣе, что хотѣлъ угодить своему спасителю, отцу Петру. Добрая матушка моя между тѣмъ скончалась. Мое же здоровье въ это время поправилось, и, не имѣя склонности къ монастырской жизни, я сообщилъ объ этомъ отцу Петру, бывшему помощникомъ настоятеля; мы рѣшили, что я долженъ оставить монастырь и идти въ міръ искать себѣ счастья. Но, чтобы спасти отца Петра отъ мщенья Ожильви, отъѣздъ мой долженъ былъ имѣть видъ бѣгства и для большаго вѣроятія я унесъ съ собою сокола нашего аббата. Но, на самомъ дѣлѣ; я законно исключенъ изъ монастыря, о чемъ свидѣтельствуетъ подпись и печать самого аббата.
   -- Это хорошо, очень хорошо, отвѣчалъ дядя, -- король нашъ не станетъ хлопотать о твоемъ поведеніи, но онъ съ ужасомъ смотритъ на бѣгство изъ монастыря. Но, я готовъ побожиться, казна твоя не больно-то тебя тяготила.
   -- Съ вами я долженъ быть вполнѣ откровененъ, дядя, сказалъ юноша.-- У меня было всего нѣсколько серебряныхъ монетъ.
   -- Это плохо, замѣтилъ Лесли.-- Я, напримѣръ, хоть и не имѣю привычки беречь свое жалованье -- да въ настоящее опасное время и лучше не имѣть при себѣ денегъ -- но у меня за то всегда есть, и я совѣтую тебѣ слѣдовать моему примѣру, какая нибудь лишняя золотая цѣпь или браслетъ или ожерелье, отъ которыхъ въ случаѣ надобности можно всегда отнять одно или два кольца или какой нибудь лишній камень, и сейчасъ же продать. Но ты, можетъ, спросишь, любезный родственникъ, откуда мнѣ достаются такія бездѣлушки? прибавилъ онъ, самодовольно потряхивая своей золотой цѣпью.-- Онѣ, конечно, не висятъ на каждомъ кустарникѣ и не ростутъ въ полѣ, какъ зерна царскихъ кудрей, изъ которыхъ ребятишки нижутъ себѣ ожерелья. Но что-жъ изъ этого? Ты можешь найти ихъ тамъ же, гдѣ я нашелъ ихъ -- на службѣ добраго Французскаго короля. Тутъ можно заработать много добра, лишь бы хватало духу искать его, да не жалѣть своей жизни.
   -- Я слыхалъ, сказалъ Квентинъ, избѣгавшій рѣшительнаго отвѣта, котораго онъ въ настоящую минуту не былъ въ состояніи дать, -- я слыхалъ, что дворъ короля Людовика уступаетъ въ великолѣпіи двору герцога бургундскаго. Что подъ знаменами послѣдняго можно добиться большихъ почестей, и что только тамъ сыплются сильные удары и совершаются великіе подвиги. А христіаннѣйшій король, говорятъ, одерживаетъ свои побѣды языками своихъ посланниковъ.
   -- Ты говоришь какъ глупый мальчикъ, любезный племянникъ, отвѣчалъ Баляфре.-- А какъ подумаешь, такъ надо признаться, что въ твои годы и я былъ также простъ. Прибывъ сюда, я не могъ вообразить себѣ короля иначе, какъ подъ великолѣпнымъ балдахиномъ, съ большой золотой короной на головѣ, за веселымъ столомъ, кушающимъ blanc-manger съ своими вассалами и паладинами, или впереди ихъ въ пылу битвы, какъ пишется въ романахъ о Карлѣ великомъ, или какъ въ нашихъ правдивыхъ сказаніяхъ говорятся о Робертѣ Брюсѣ или Вильямѣ Валласѣ. Но, любезный другъ, между нами будь сказано, все это лунный свѣтъ на водѣ. Политика -- вездѣ политика. Ты, можетъ, спросишь, что такое политика? Это -- выдуманное нашимъ Французскимъ королемъ, искусство драться чужими мечами и платить своему войску изъ чужихъ кошельковъ. Да, это самый мудрый изъ всѣхъ государей, когда либо носившихъ пурпуръ, но и его то онъ не часто носитъ. Я бы не одѣлся такъ просто, какъ онъ иногда ходитъ.
   -- Но вы не отвѣчаете на мое возраженіе, любезный дядюшка.-- Я хочу служить, и такъ какъ уже долженъ служить въ чужой странѣ, то желалъ бы все-таки идти туда, гдѣ, если бы удалось мнѣ совершить храброе дѣло, я бы могъ составить себѣ имя.
   -- Я понимаю тебя, племянникъ, я совершенно понимаю тебя, по ты еще неопытенъ въ этихъ дѣлахъ. Герцогъ бургундскій отваженъ и смѣлъ, съ желѣзнымъ сердцемъ -- горячая голова. Онъ самъ сражается впереди своихъ дворянъ, рыцарей и ленныхъ людей изъ Артуа и Геію. Неужели же ты думаешь, что намъ удалось бы обогнать герцога и его храбрыхъ рыцарей, случись ты или даже я тамъ? Отстань мы отъ нихъ, насъ за медленность отдали бы въ руки военнаго суда. Иди мы рядомъ съ ними, они нашли бы, что мы сдѣлали свое дѣло и только заслужили жалованье. Но положилъ, что намъ удалось бы опередить ихъ на цѣлое копье, что очень трудно и опасно въ такой свалкѣ, гдѣ каждый работаетъ изо всѣхъ силъ. Ну, что-же? Милордъ герцогъ, при видѣ хорошихъ ударовъ, скажетъ на своемъ фламандскомъ нарѣчіи: "На, gut getroffen! славное копье, храбрый шотландецъ! Дать ему Флоринъ, пусть выпьетъ за наше здоровье". Но въ такой службѣ иностранецъ не получитъ ни чиновъ, ни земель, ни денегъ -- все это достается дѣтямъ своей земли.
   -- Да кому же, ради самого неба, и должно все это доставаться, любезный дядюшка? спросилъ Дорвардъ.
   -- Тому, кто ихъ защищаетъ, отвѣчалъ воинъ, выпрямляя свой гигантскій станъ.-- "Добрый мой французскій крестьянинъ, мой честный Жакъ-бономъ", говоритъ король Людовикъ, "береги ты свою соху, борону, свою лопату, свой кривой ножъ и не хлопочи объ остальномъ -- вотъ, мой храбрый шотландецъ, онъ пойдетъ сражаться за тебя, а ты только потрудись заплатить ему за это. А вы, мой свѣтлѣйшій герцогъ, благородный графъ и могущественный маркизъ, умѣрьте свою кипучую храбрость: пока она не нужна намъ, а то она какъ разъ собьется съ дороги и повредитъ вамъ самимъ. Вотъ мои наемные отряды, моя французская гвардія, вотъ наконецъ, лучше, мои шотландскіе, стрѣлки и мой честный Людовикъ Баляфре -- онъ станетъ драться не хуже, пожалуй и лучше вашего. Вспомните только необузданную отвагу вашихъ отцевъ, потерявшихъ сраженіе при Плесси и Азенкурѣ". Теперь, любезный племянникъ, рѣшай самъ, въ которомъ изъ этихъ государствъ нашъ братъ можетъ занять болѣе высокое мѣсто и пользоваться большимъ почетомъ?
   -- Я, кажется, понимаю васъ, дядюшка, отвѣчалъ племянникъ, -- но, по моему, почестей можно добиться только среди опасностей. Простите меня, но мнѣ право сдается, что вы ведете тутъ слишкомъ спокойную, почти лѣнивую жизнь, охраняя старика, которому никто не думаетъ вредить. Проводить за этими стѣнами лѣтніе дни и зимнія ночи, сидѣть въ желѣзныхъ клѣткахъ подъ замкомъ, чтобы не ушли! Дядя, дядя, вѣдь это соколъ на насѣстѣ, соколъ, котораго не пускаютъ въ поле!
   -- Клянусь святымъ Мартиномъ турскимъ, мальчикъ-то съ огонькомъ! Въ немъ видна кровь Лесли. Точь въ точь я, только съ примѣсью большаго безразсудства. Слушай, ты, юнецъ, -- да здравствуетъ король французскій!-- не проходитъ дня, чтобы кто нибудь изъ его сподвижниковъ не исполнилъ порученія, приносящаго и почести и деньги. Не думай, чтобы храбрые и самые опасные подвиги совершались непремѣнно днемъ. Я бы могъ поразсказать тебѣ кой-что о замкахъ, взятыхъ приступомъ, о плѣнникахъ и тому подобномъ, гдѣ нѣкто, кого я не назову, подвергался большой опасности и заслужилъ больше милостей, чѣмъ любой сорви-голова въ войскѣ отчаяннаго Карла бургундскаго. А если въ это время его величеству угодно оставаться въ тѣни, на заднемъ планѣ, такъ что жъ изъ этого? Ему тѣмъ удобнѣе оцѣнятъ тѣхъ, кто исполняетъ его порученія и потомъ достойно награждать ихъ. Да, король Людовикъ, безъ сомнѣнія, самый умный и самый политичный государь.
   Племянникъ его задумался и сказалъ потомъ тихо, но выразительно: -- добрый отецъ Петръ часто совѣтовалъ мнѣ остерегаться дѣлъ, не приносящихъ славы. Я конечно увѣренъ, дядя, нечего и говорить вамъ объ этомъ, что всѣ эти тайныя порученія не противны чести?
   -- За кого же ты принимаешь меня, племянникъ? сурово сказалъ Людовикъ Баляфре.-- Я не воспитывался въ монастырѣ, не умѣю ни читать, ни писать, по я братъ твоей матери и честный Лесли. Неужели ты думаешь, я могу предложить тебѣ что нибудь безчестное? Лучшій рыцарь Франціи, самъ Дюгескленъ, будь онъ живъ, гордился бы такими подвигами, какъ мои.
   -- Я не сомнѣваюсь въ справедливости вашихъ словъ, дядя, отвѣчалъ Дорвардъ.-- Вы единственный человѣкъ, къ которому я могу прибѣгнуть за совѣтомъ въ моемъ настоящемъ положеніи. Но слухи носятся, не знаю справедливы ли они, что король Людовикъ здѣсь, въ замкѣ Плесси, окруженъ плохимъ дворомъ; что вокругъ его нѣтъ ни дворянства, ни знати, ли великихъ вассаловъ, ни главныхъ сановниковъ государства. Что почти уединенныя забавы свои онъ раздѣляетъ только съ служителями своего дома. Разсказываютъ также о тайныхъ совѣтахъ, куда допускаются только люди самые ничтожные; говорятъ, что чины и дворянство удалены отъ трона, а расположеніемъ короля пользуются люди самаго низкаго происхожденія. Все это какъ то странно, какъ то непохоже на дѣйствія отца его, благороднаго Карла, который вырвалъ изъ когтей англійскаго льва больше, чѣмъ на половину покоренную Францію.
   -- Ты судишь, какъ безтолковый ребенокъ, отвѣчалъ Людовикъ Лесли, -- и какъ ребенокъ, повторяешь на новый ладъ старыя пѣсни. Но послушай, развѣ государство не выигрываетъ отъ того, что король поручаетъ дѣла не пэрамъ Франціи, а своему цирульнику Оливье, который съумѣетъ обдѣлать ихъ лучше любаго пэра? Если онъ приказываетъ начальнику своей полиціи, сильному Тристану, арестовать какого нибудь мятежнаго гражданина или безпокойнаго дворянина -- дѣло сдѣлано и концы въ воду. А поручи онъ это графу или пэру, тотъ пожалуй прислалъ бы ему вызовъ въ отвѣтъ. Развѣ это не доказываетъ наконецъ мудрости, что, обходя великаго коннетабля, который можетъ быть измѣнилъ бы ему, король употребляетъ въ дѣло скромнаго Лесли, который выполнитъ порученіе не хуже коннетабля. А главное, именно такой-то монархъ и нуженъ искателямъ счастья, которые должны постоянно выбирать такую службу, гдѣ услуги ихъ чаще требуются и дороже цѣнятся. Нѣтъ, дитя, Людовикъ Французскій умѣетъ выбирать своихъ довѣренныхъ. Онъ отличаетъ ихъ способности и даетъ всякому ношу по силамъ. Это не то, что король кастильскій, который задохся отъ жажды, потому что не было кравчія, чтобъ подать ему кубокъ. Но, чу! звонитъ колоколъ св. Мартина. Мнѣ надо спѣшить въ замокъ. До свиданія, желаю тебѣ веселиться. А завтра, въ восемь часовъ, приходи къ подъемному мосту и спроси обо мнѣ у часоваго. Да будь осторожнѣе, подходя къ воротамъ: держись середины торной дорожки, а то по сторонамъ ея надѣланы западни и капканы -- какъ разъ оставишь ногу или руку и самъ будешь послѣ жалѣть. Ты увидишь короля и научишься понимать его. Прощай.
   Говоря это, Лесли поспѣшно ушелъ, забывъ въ торопяхъ заплатить за выпитое имъ вино -- разсѣянность, весьма свойственная людямъ его характера -- а хозяинъ, вѣроятно смущенный развѣвавшимися перьями его тока и большимъ ообоюдоострымъ мечемъ, не рѣшился напомнить ему объ этомъ.
   Читатель можетъ быть подумаетъ, что Дорвардъ, по уходѣ дяди, тотчасъ отправился въ свою башню въ надеждѣ снова услышать восхитительные звуки, навѣявшіе на него, утромъ, сладкія мечты. Но, увы, то была глава изъ романа, а разговоръ съ дядей открылъ ему страницу изъ дѣйствительной исторіи жизни, страницу, далеко не радостную. Воспоминанія и размышленія, вызванныя ею, удалили всѣ другія, а тѣмъ болѣе, веселыя и нѣжныя.
   Онъ рѣшился пройтись по берегу быстраго Шера, разспросивъ предварительно хозяина о безопасной дорогѣ, гдѣ бы капканы и ловушки не мѣшали его прогулкѣ. Тамъ старался онъ успокоить свои взволнованныя мысли и обдумать будущій планъ дѣйствій. Свиданіе съ дядей породило въ немъ много сомнѣній.
   

ГЛАВА VI.
ЦЫГАНЕ.

Такъ беззаботно, такъ безстрашно и весело
шелъ онъ, что даже полъ висѣлицею затянулъ
пѣсню и принялся плясать.
Старинная пѣсня.

   Воспитаніе, полученное Квентиномъ Дорвардъ, не было въ состояніи смягчить его сердце и научить его правиламъ чистой нравственности. Ему, какъ и остальнымъ членамъ его семейства, съ дѣтства внушалось, что охота есть единственное приличное удовольствіе, а война -- единственное полезное занятіе, что главная задача ихъ жизни заключалась въ умѣньи все съ твердостью переносить и сторицею воздавать за зло феодальнымъ врагамъ, которые наконецъ почти совершенно истребили ихъ родъ. Но къ этой наслѣдственной враждѣ примѣшивались, смягчавшія ея силу, благородство и грубое великодушіе. По этому, самое мщеніе -- единственная знакомая имъ справедливость -- сопровождалось нѣкоторымъ человѣколюбіемъ и состраданіемъ. Уроки старика монаха, которые молодой человѣкъ во время болѣзни и въ несчастіи слушалъ можетъ быть внимательнѣе, чѣмъ при здоровьи и довольствѣ, внушили ему болѣе ясное понятіе объ обязанностяхъ человѣколюбія. Принимая въ разсчетъ невѣжество того времени, общіе предразсудки въ пользу военнаго званія и самое воспитаніе Дорварда, можно сказать, что онъ лучше многихъ современниковъ понималъ свои нравственныя обязанности.
   Съ грустью и смущеніемъ размышлялъ онъ о своемъ свиданіи съ дядей, такъ неожиданно разбившемъ его блестящія надежды. Хотя о перепискѣ въ ту пору не могло быть и рѣчи, но нерѣдко случалось, что пилигримъ, странствующій купецъ или изувѣченный солдатъ упоминали въ Глен-гулакинѣ имя Людовика Лесли, превознося въ одинъ голосъ его неукротимую храбрость и удачное выполненіе поручаемыхъ ему предпріятій. Фантазія молодаго человѣка дополнила изображеніе по своему: отважный и счастливый дядя казался ему чѣмъ-то въ родѣ тѣхъ странствующихъ рыцарей и воспѣваемыхъ менестрелями паладиновъ, которые силою меча и копья добывали царскія короны и царскихъ дочерей. Теперь ему приходилось свести своего родственника на нѣсколько ступеней ниже; но ослѣпленный глубокимъ почтеніемъ ко всѣмъ роднымъ и вообще къ старшимъ, увлеченный прежнимъ расположеніемъ къ дядѣ, неопытный, сверхъ того страстно привязанный къ памяти своей покойной матери, онъ не могъ сразу замѣтить, что дядя его простой наемный солдатъ, не хуже и не лучше прочихъ людей того же званія, увеличивавшихъ своимъ присутствіемъ бѣдствія Франціи.
   Лесли не былъ безразсудно жестокъ, но привычка сдѣлала его равнодушнымъ къ жизни и страданіямъ. Онъ былъ невѣжественъ, алченъ на добычу, неразборчивъ въ средствахъ ея прібрѣтенія и расточителенъ для удовлетворенія своихъ страстей. Привычка заботиться исключительно о своихъ потребностяхъ и интересахъ, сдѣлала его однимъ изъ самыхъ себялюбивыхъ людей въ мірѣ. Онъ, какъ читатель вѣроятно ужъ замѣтилъ, не могъ долго говорить о какомъ нибудь предметѣ, не разсматривая его со стороны своихъ личныхъ интересовъ; ко всякому дѣлу онъ обращался какъ къ своему личному, хотя и не въ смыслѣ золотаго правила, а въ совершенно противоположномъ. Къ этому должно прибавить, что тѣсный кругъ его обязанностей и удовольствій мало по малу ограничилъ самый кругъ его мыслей, надеждъ и желаній. Въ немъ почти заглохли чувства чести и нѣкогда одушевлявшая его неукротимая жажда славы и военныхъ отличій. Однимъ словомъ, Баляфре былъ смѣлый, жестокій, себялюбивый и ограниченный солдатъ. Дѣятельный и отважный въ исполненіи своихъ обязанностей, онъ за предѣлами ихъ не признавалъ ничего, исключая формальнаго отправленія нѣкоторыхъ обрядовъ, которые иногда разнообразились случайными пирушками съ братомъ Бонифаціемъ, его духовникомъ и пріятелемъ. Имѣй Лесли болѣе обширныя способности, онъ конечно достигъ бы значительнаго повышенія, потому что король, лично знавшій каждаго солдата своей шотландской гвардіи, вполнѣ полагался на его вѣрность и храбрость. Проницательному и хитрому шотландцу удалось притомъ подмѣтить нѣкоторыя особенности въ характерѣ своего государя и ловко поддѣлаться къ нимъ. Но ограниченность его способностей не допускала значительнаго повышенія. Не смотри на расположеніе и милости короля, Лесли по прежнему оставался рядовымъ въ его шотландской гвардіи.
   Не понимая вполнѣ характера своего дяди, Квентинъ былъ однако оскорбленъ равнодушіемъ, съ которымъ послѣдній принялъ извѣстіе о гибели семейства своего зятя. Его удивило также, что такой близкій родственникъ не предложилъ ему денежной помощи, за которой онъ, безъ великодушнаго поступка мэтръ-Пьера, долженъ бы былъ необходимо обратиться къ нему. Молодой человѣкъ былъ однако въ этомъ случаѣ несправедливъ къ своему дядѣ, предположивъ, что невниманіе его происходило отъ скупости. Не имѣя самъ въ настоящую минуту надобности въ деньгахъ, Лесли не догадался, что племянникъ могъ въ нихъ нуждаться. Въ противномъ случаѣ, считая каждаго близкаго родственника частью самого себя, онъ, разумѣется, позаботился бы о своемъ живомъ племянникѣ, какъ заботился объ усопшей сестрѣ и ея мужѣ. Но невнимательность эта, какова бы ни была ея причина, оказалась очень невыгодною для Дорварда. И онъ не одинъ разъ пожалѣлъ о томъ, что не остался на службѣ у герцога бургундскаго до своей ссоры съ его лѣсничимъ.-- Что-бы ни случилось тогда со мной, думалъ онъ, -- я все-таки могъ бы утѣшиться мыслію, что имѣю на случай бѣды надежную опору въ дядѣ. Но теперь, узнавъ его, я къ сожалѣнію встрѣтилъ больше участія въ чужомъ человѣкѣ, купцѣ, чѣмъ въ родномъ братѣ моей матери, соотечественникѣ и дворянинѣ. Можно подумать, что обезобразившій его лице ударъ выпустилъ изъ его жилъ всю благородную шотландскую кровь.
   Квентинъ жалѣлъ, что не успѣлъ разспросить своего дядю о мэтръ-Пьерѣ; онъ надѣялся узнать объ немъ что нибудь болѣе положительное, но вопросы Лесли сыпались слишкомъ скоро одни за другими, а призывъ большаго колокола св. Мартина слишкомъ внезапно прервалъ ихъ разговоръ.-- Не смотря на свою угрюмую и суровую наружность, рѣзкій, насмѣшливый языкъ, думалъ онъ, -- старикъ щедръ и великодушенъ, а такой чужой лучше роднаго, лучше добрый чужой, чѣмъ далекій свой, какъ говоритъ наша шотландская пословица. Я отыщу его, и если онъ такъ богатъ, какъ говоритъ хозяинъ, то это вовсе не трудно. Онъ посовѣтуетъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, что дѣлать. Если же, какъ многіе купцы, онъ ѣздитъ иногда въ чужія земли, то не знаю почему я не могъ бы у него на службѣ точно также встрѣтить приключенія, какъ и находясь въ гвардіи Людовика.
   Между тѣмъ, какъ въ умѣ молодаго человѣка пробѣгали такія мысли, голосъ въ глубинѣ его души, (гдѣ многое нерѣдко шевелится безъ нашего вѣдома и желанія) нашептывалъ ему что, можетъ быть, обитательница башни, владѣтельница лютни и вуали, раздѣлитъ съ нимъ это опасное путешествіе.
   Разсуждая такимъ образомъ, онъ встрѣтилъ двухъ важныхъ незнакомцевъ и поклонившись имъ почтительно, какъ слѣдуетъ молодому человѣку, спросилъ ихъ не знаютъ л он. - Если это ваш друг, так ведь я только что собственными руками перерезал петлю, в которой он висел, и вы гораздо лучше сделаете, если попытаетесь вернуть его к жизни, вместо того чтоб угрожать невинному человеку, которому он, может быть, обязан своим спасением.
   Между тем женщины окружили умершего и старались привести его в чувство теми же средствами, к каким раньше прибегал Дорвард. Убедившись наконец, что все их усилия бесплодны, они, по восточному обычаю, подняли отчаянный крик и принялись в знак печали рвать свои длинные черные волосы; мужчины же раздирали на себе платье и посыпали голову землей. Они так увлеклись этой церемонией оплакивания умершего, что совсем позабыли о Дорварде, в невинности которого их убедила перерезанная веревка. Самым благоразумным для него было бы, конечно, предоставить теперь этим дикарям предаваться на свободе своему горю и поскорей уйти от них, но Дорвард с детства привык презирать опасности, да и молодое любопытство было слишком задето.
   У всех этих странных людей, и женщин, и мужчин, были на головах тюрбаны и колпаки, напоминавшие скорее его собственный головной убор, чем шапки и шляпы, какие носили в то время во Франции. Все они были черны лицом, как африканцы. У многих мужчин были курчавые черные бороды. У двух-трех - по-видимому, начальников - развевались яркие красные, желтые и зеленые шарфы, а в ушах и на шее блестели серебряные украшения; руки и ноги у всех были голые, и все они были очень грязны и оборваны. Дорвард не заметил на них другого оружия, кроме длинных ножей, которыми они недавно ему угрожали, и только один юноша, очень живой и подвижный, горевавший больше всех и громче всех выражавший свою скорбь, был вооружен короткой кривой мавританской саблей, за рукоятку которой он беспрестанно хватался, бормоча невнятные угрозы.
   Весь этот беспорядочно столпившийся и предававшийся горю народ так мало походил на людей, которых Дорварду случалось видеть до сих пор, что он готов был принять их за "неверных собак", проклятых сарацин,[50] о которых он слышал и читал в романах как о заклятых врагах каждого благородного рыцаря и каждого христианского государя. Он собирался уже убраться подобру-поздорову подальше от этого опасного соседства, как вдруг послышался конский топот, и на людей, принятых им за сарацин, взваливших тем временем на плечи тело своего товарища, налетел отряд французских солдат.
   Это неожиданное появление мигом изменило всю картину: заунывные вопли перешли в дикие крики ужаса. Мгновенно мертвое тело оказалось на земле, а толпа бросилась врассыпную, со змеиной ловкостью и проворством ускользая под брюхом лошадей от направленных на нее копий.
   - Бей проклятых язычников!.. Хватай, коли, руби! Дави их как собак! - раздавались яростные крики.
   Но беглецы скрылись так быстро, да и самое место, поросшее молодым лесом и мелким кустарником, так затрудняло движения всадников, что им удалось свалить с ног и взять в плен только двоих. Один из пойманных был юноша с кривой саблей; он сдался только после отчаянного сопротивления. Квентина, на которого, казалось, в последнее время ополчилась сама судьба, тоже схватили и, несмотря на его горячий протест, тут же крепко связали, причем солдаты выказали такую ловкость и проворство, которые ясно доказывали, что подобные расправы были им не в новинку.
   Квентин с беспокойством взглянул на начальника отряда, от которого надеялся получить свободу, и, не зная, радоваться ему или бояться, узнал в нем угрюмого и молчаливого товарища дядюшки Пьера. Конечно, в каких бы преступлениях ни обвиняли этих людей, он не мог не знать из утреннего приключения, что Дорвард не имеет с ними ничего общего; однако трудно было сказать, захочет ли этот зловещий человек быть для него справедливым судьей и беспристрастным свидетелем, и Дорвард не был уверен, что он улучшит свое положение, если обратится к нему за помощью.
   Впрочем, ему не дали долго раздумывать.
   - Эй, Птит-Андре и Труазешель,[51] - сказал мрачный начальник отряда, обращаясь к двум своим подчиненным, - вот к вашим услугам подходящие деревья. Покажите-ка этим нехристям, этим колдунам и разбойникам, что значит мешать правосудию короля, когда оно наказывает кого-нибудь из их проклятого племени! Долой с коней, ребята, да живо за дело!
   В одну минуту Труазешель и Птит-Андре спешились, и Квентин заметил, что у каждого из них висело на седле по большой связке аккуратно смотанных веревок. Они их проворно размотали, и на каждой оказалась готовая петля. Кровь застыла в жилах Дорварда, когда он увидел, что они приготовили три петли, и понял, что одна из них предназначена для него. Тут он громко окликнул начальника отряда, напомнил ему об их утренней встрече, о правах свободного шотландца в дружественной союзной стране и стал уверять, что не только не имеет ничего общего с этими людьми, но даже не знает, в каких преступлениях их обвиняют.
   Но тот, к кому он взывал, едва удостоил его взглядом и, не обращая ни малейшего внимания на его слова, повернулся к кучке крестьян, сбежавшихся из любопытства или из желания свидетельствовать против пойманных, и строго спросил их, был ли этот молодец с теми бродягами.
   - Как же, был, не во гнев будь сказано вашей милости. Он-то и перерезал веревку, на которой по приказанию его величества вздернули того бездельника. И поделом ему, ваша милость! - поспешил ответить один из крестьян.
   - А я готов поклясться господом богом и святым Мартином Турским, что видел этого молодца, когда их шайка грабила нашу ферму, - добавил другой.
   - Что ты, отец! - сказал стоявший поблизости мальчуган. - Тот язычник был весь черный, а у этого лицо совсем белое; у того были короткие курчавые волосы, а у этого длинные русые кудри.
   - Эх, сынок, мало ли что! - ответил крестьянин. - Ты еще, пожалуй, скажешь, что у того была зеленая куртка, а у этого серая. Так ведь его милости господину прево известно, что все они так же легко меняют свою шкуру, как и платье. Нет, нет, это тот самый!
   - С меня довольно и того, что он, как вы сами видели, осмелился идти против повеления короля и пытался спасти приговоренного к смерти изменника, - сказал начальник отряда. - Эй, Труазешель, и ты, Птит-Андре, живо за дело!
   - Выслушайте меня, господин начальник! - в смертельном страхе воскликнул юноша. - Не дайте умереть невинному! Мои соотечественники этого так не оставят, они вам отомстят за мою смерть в этой жизни, а в будущей вы дадите ответ самому богу за напрасно пролитую кровь!
   - Я готов отвечать за свои поступки и в этой жизни, и в будущей, - холодно ответил прево и левой рукой сделал знак своим подчиненным; в то же время он со злобной, торжествующей улыбкой дотронулся указательным пальцем до своей правой руки, которая была у него на перевязи, вероятно, вследствие удара, полученного им утром от Дорварда.
   - Подлец! Ты мстишь, негодяй! - вне себя воскликнул Дорвард; теперь он понял, что жажда мести была единственной причиной этой жестокости и что ему нечего ждать пощады.
   - Бедняга бредит со страха, - сказал начальник отряда. - Скажи-ка ему напутственное слово, Труазешель, прежде чем спровадишь его на тот свет: ты хорошо справляешься с этим, когда под рукой нет духовника. Дай ему минуту на благочестивые размышления, но чтобы через минуту все было кончено, слышишь? Я должен продолжать объезд. За мной, ребята!
   Великий прево уехал в сопровождении своего отряда, оставив в помощь палачам только двух-трех солдат. Несчастный юноша с отчаянием смотрел вслед отъезжающим, и, когда топот копыт затих, постепенно замирая вдали, в душе его угас последний луч надежды. В смертельном страхе он оглянулся вокруг и, несмотря на весь ужас этой минуты, был поражен стоическим хладнокровием своих товарищей по несчастью. Сначала они были охвачены страхом и изо всех сил старались вырваться, но, когда их связали и они убедились, что смерть неизбежна, они стали ждать ее с невозмутимым спокойствием. Ожидание смерти придало, может быть, некоторую бледность их загорелым лицам, но страх не исказил в них ни одной черты и не погасил упорного высокомерия, горевшего в их глазах. Они напоминали пойманных лисиц, которые, пытаясь спастись, истощили весь запас своей хитрости и гордо умирают в мрачном молчании, на что не способны ни медведи, ни волки, эти страшные враги охотника.
   Они не дрогнули даже тогда, когда палачи приступили к делу, и, надо заметить, приступили с гораздо большей поспешностью, чем приказал их начальник; это, впрочем, можно было объяснить привычкой, благодаря которой они стали находить даже удовольствие в исполнении своих ужасных обязанностей.
   Здесь мы остановимся на минуту, чтобы набросать портреты этих людей, так как во время всякой тирании личность палача всегда получает важное значение.
   Эти два исполнителя закона представляли прямую противоположность друг другу как по приемам, так и по внешности. Людовик называл одного Демокритом, другого Гераклитом,[52] а их начальник, великий прево, окрестил одного "Жан-кисляй", а другого - "Жан-зубоскал"
   Труазешель был высок ростом и сухощав; он отличался степенностью и выражением какой-то особенной важности в лице. Он всегда носил на шее крупные четки, которые имел обыкновение набожно предлагать в пользование несчастным, попадавшим в его лапы. У него были всегда наготове два-три латинских изречения о тщете и ничтожестве земной жизни, и если б можно было допустить подобное сочетание, он мог бы соединить обязанности палача с обязанностями тюремного священника. Птит-Андре был, напротив, маленький, кругленький человечек, жизнерадостный и подвижный, исполнявший свои обязанности как самое веселое дело в мире. Казалось, он питал особенную, нежную привязанность к своим жертвам и обращался к ним не иначе, как с самыми приветливыми и ласковыми словами. Он называл их то "друг любезный", то "голубушка", то "старый приятель", то "папаша", в зависимости от их пола и возраста. В то время как Труазешель старался внушить несчастным осужденным философский и религиозный взгляд на ожидавшую их участь, Птит-Андре всегда пытался пустить в ход веселую шутку, чтоб облегчить их переход в лучший мир, и убеждал их, что земная жизнь - вещь низкая, презренная и ничего не стоящая.
   Не могу объяснить как и почему, но эти две красочные фигуры, несмотря на все разнообразие своих талантов, столь редких в людях их профессии, внушали всем такую безграничную ненависть, какой ни до, ни после них, наверно, не внушал никто из их братии; те, кто их знал, сомневались лишь в одном: который из двух - торжественный и степенный Труазешель или вертлявый и болтливый Птит-Андре - был отвратительнее и страшнее. Несомненно, что в этом отношении оба они по праву заслужили пальму первенства среди всех других палачей Франции, за исключением разве своего господина Тристана Отшельника - знаменитого великого прево, да его господина, Людовика XI.
   Нечего и говорить, что Квентина Дорварда в ту страшную минуту не занимали подобные соображения. Жизнь и смерть, время и вечность - вот что носилось перед его умственным взором; его слабая человеческая природа изнемогала перед этой ужасной перспективой, а возмущенная гордость восставала против этой слабости. Он обратился мысленно к богу своих отцов, и в памяти его в ту же минуту всплыла старая, полуразрушенная часовня, где покоился прах всех его близких и где не было только его. "Заклятые наши враги дали им по крайней мере могилу в родной земле; а я, словно отверженец, достанусь в добычу воронам и коршунам на чужбине!" Слезы невольно брызнули из его глаз. Труазешель легонько тронул его за плечо и торжественно одобрил его покорность судьбе. Затем, воскликнув: "Beati qui in Domino moriuntur!"[53] - он заметил, что блаженна душа, отлетающая от скорбящего человека.
   Птит-Андре дотронулся до другого его плеча и сказал:
   - Мужайся, сынок! Коли довелось поплясать - делать нечего, надо плясать веселей. Кстати, и скрипка настроена, - добавил он, помахивая веревкой, чтобы придать больше соли своей остроте.
   Юноша взглянул помутившимся взором сперва на одного, потом на другого. Видя, что он их плохо понимает, приятели стали легонько подталкивать его к роковому дереву, уговаривая не падать духом, потому что все будет кончено в один миг.
   В эту ужасную минуту несчастный еще раз растерянно огляделся вокруг и сказал:
   - Если здесь есть хоть одна добрая христианская душа, пусть передаст Людовику Лесли, стрелку шотландской гвардии, что его племянника подло убили!
   Эти слова были сказаны как нельзя более вовремя, потому что в эту минуту, привлеченный приготовлениями к казни, сюда подошел вместе с другими случайными прохожими один из стрелков шотландской гвардии.
   - Эй, вы, - крикнул он палачам. - Если этот юноша - шотландец, я не допущу, чтобы он был повешен!
   - Сохрани бог, господин рыцарь. Но мы должны выполнить приказ, - ответил Труазешель и потащил Дорварда за руку.
   - Чем комедия короче, тем она лучше, - добавил Птит-Андре и подхватил его с другой стороны.
   Но Квентин, услышав слова, окрылившие его надеждой, изо всех сил рванулся из рук исполнителей закона и в один миг очутился возле шотландского стрелка.
   - Спаси меня, земляк! - протягивая к нему связанные руки, воскликнул он на своем родном языке. - Именем Шотландии и святого Андрея молю тебя, заступись за меня! Я ни в чем не повинен! Ради спасения твоей души помоги мне!
   - Именем святого Андрея клянусь, что им удастся схватить тебя, только переступив через мой труп! - сказал стрелок, обнажая меч.
   - Перережь веревки, земляк, - воскликнул Дорвард, - и я сам еще постою за себя!
   Один взмах меча - и пленник очутился на свободе. Неожиданно бросившись на одного из солдат, оставленных в помощь палачам их начальником, он выхватил из его рук алебарду и крикнул:
   - Теперь подходите, если посмеете!
   Палачи начали перешептываться.
   - Скачи скорее за господином прево, - сказал Труазешель, - а я постараюсь их здесь задержать... Эй, стража, к оружию!
   Птит-Андре вскочил на лошадь и ускакал, а стража так заспешила исполнить приказание Труазешеля, что в суматохе упустила и двух оставшихся пленников. Возможно, что солдаты не очень-то старались их удержать, потому что были уже пресыщены кровью своих несчастных жертв: иной раз даже дикие, кровожадные звери пресыщаются убийствами. Однако в свое оправдание они стали уверять, что поспешили на помощь к Труазешелю, полагая, что жизни его грозит опасность. Надо сказать, что между шотландскими стрелками и стражей прево давно существовала вражда, которая часто приводила к открытым ссорам и стычкам.
   - Нас здесь довольно, чтобы наголову разбить этих гордых шотландцев, если вам угодно, - сказал один из солдат Труазешелю.
   Но осмотрительный исполнитель закона остановил его знаком и, обратившись к шотландскому стрелку, вежливо сказал:
   - Знаете ли вы, сударь, что вы наносите величайшее оскорбление господину прево, вмешиваясь в дело, порученное ему королем, и нарушая ход королевского правосудия? Я уж не говорю о несправедливости по отношению ко мне, в руки которого преступник отдан самим законом. Но и молодому человеку вы едва ли оказываете большую услугу, ибо из пятидесяти случаев быть повешенным, которые ему, вероятно, еще представятся в жизни, он вряд ли хоть раз будет так хорошо подготовлен к смерти, как это было за минуту до вашего необдуманного вмешательства.
   - Если мой соотечественник разделяет это мнение, я готов сейчас же, не говоря ни слова, отдать его вам, - ответил с улыбкой стрелок.
   - Нет, нет, ради бога, не слушайте его! - воскликнул Квентин. - Уж лучше отрубите мне голову вашим длинным мечом! Я охотнее умру от вашей руки, чем от руки этого негодяя.
   - Вы слышите, как он кощунствует? - сказал исполнитель закона. - Эх, как подумаешь, до чего изменчива человеческая натура! Всего какую-нибудь минуту назад он был совсем готов отправиться в неведомое путешествие, а теперь, глядите, не хочет и властей признавать!
   - Но скажите мне наконец, в чем провинился этот юноша? - спросил стрелок.
   - Он осмелился... - начал торжественно Труазешель, - он осмелился вынуть из петли тело преступника, несмотря на то что я собственноручно вырезал лилию на том дереве, где он висел!
   - Правда ли это, молодой человек? - строго спросил Дорварда стрелок. - И как ты мог решиться на такое преступление?
   - В ваших руках теперь мое спасение, - воскликнул Дорвард, - и я, как на духу, скажу вам сущую правду! Я увидел на дереве человека в предсмертных судорогах и из простого чувства сострадания перерезал веревку. В ту минуту я не думал ни о лилиях, ни о левкоях и так же мало собирался оскорбить французского короля, как и самого святейшего папу.
   - А за каким чертом тебе понадобилось трогать мертвое тело? - спросил стрелок. - Куда ни ступит этот благородный рыцарь прево, он всюду оставляет повешенных на своем пути: они здесь висят на каждом дереве, словно гроздья в винограднике, и у тебя будет много дела, если ты вздумаешь подбирать за ним его жатву. Ну да ладно, я все-таки помогу тебе, земляк, насколько буду в силах... Послушайте, господин исполнитель закона, вы же видите, что это ошибка. Надо быть снисходительнее к такому молоденькому мальчику, да еще чужестранцу. У себя на родине он не привык к такой быстрой расправе, какая принята у вас вашим начальником.
   - Это еще не значит, господин стрелок, что у вас на родине в ней не нуждаются, - сказал подоспевший в эту минуту Птит-Андре. - Не робей, Труазешель... Сейчас здесь будет сам господин прево, и мы еще посмотрим, захочет ли он выпустить из рук дело, не доведя его до конца.
   - В добрый час, - ответил стрелок. - А вот кстати и кое-кто из моих товарищей.
   Действительно, в то время как Тристан Отшельник со своим отрядом въезжал на пригорок с одной стороны, с другой подскакали галопом пять шотландских стрелков, и во главе их сам Людовик Меченый.
   На этот раз Лесли далеко не выказал того равнодушия к своему племяннику, в каком еще так недавно обвинял его Дорвард. Едва он увидел своего товарища и племянника в оборонительном положении, он крикнул:
   - Спасибо тебе, Каннингем!.. Джентльмены, товарищи, на помощь! Этот юноша - шотландский дворянин и мой племянник... Линдсей, Гутри, Тайри, мечи наголо, марш вперед!
   Между противниками готова была завязаться ожесточенная стычка, и, несмотря на сравнительную малочисленность стрелков, неизвестно, на чьей стороне остался бы перевес, так как шотландцы были прекрасно вооружены. Но тут великий прево - то ли потому, что он сомневался в исходе схватки, то ли потому, что боялся рассердить короля, - сделал знак своим солдатам, чтобы они не двигались, и, обратившись к Меченому, стоявшему во главе своего небольшого отряда, спросил, на каком основании он, стрелок королевской гвардии, противится приведению в исполнение приговора.
   - Ваше обвинение - чистейшая ложь, клянусь святым Мартином! - воскликнул взбешенный Лесли. - Разве казнь преступника и убийство моего племянника имеют что-нибудь общее?
   - Ваш племянник может быть таким же преступником, как и всякий другой, - ответил прево, - и каждого иностранца судят во Франции по французским законам.
   - Да, но ведь нам, шотландским стрелкам, даны привилегии, - возразил Меченый. - Правда, товарищи?
   - Правда, правда! - раздались крики. - Нам даны привилегии! Да здравствует король Людовик! Да здравствует храбрый Лесли! Да здравствует шотландская гвардия! Смерть тому, кто посягнет на наши привилегии!
   - Образумьтесь, господа, - сказал прево. - Не забывайте о моих полномочиях!
   - Не ваше дело нас учить! - воскликнул Каннингем. - На это у нас есть свое начальство, а судить нас может только король да еще наш капитан, пока великий коннетабль в отсутствии.
   - А вешать нас может только старый Сэнди Уилсон - собственный палач шотландских стрелков, - добавил Линдсей. - И дать это право другому значило бы кровно оскорбить Сэнди, честнейшего из всех палачей, когда-либо затягивавших петлю на шее у висельника.
   - По крайней мере, если бы меня должны были повесить, я никому другому не позволил бы надеть себе петлю на шею, - заключил Лесли.
   - Да послушайте вы наконец! Этот молодчик не состоит в стрелках и не имеет права пользоваться вашими привилегиями, как вы их называете, - сказал прево.
   - То, что мы называем нашими привилегиями, все должны признавать за нами! - воскликнул Каннингем.
   - Мы не допустим тут никаких споров! - закричали, как один человек, все стрелки.
   - Вы, кажется, рехнулись, господа, - сказал Тристан Отшельник. - Никто и не думает оспаривать ваших привилегий. Но ведь этот молодчик совсем не стрелок...
   - Он мой племянник! - сказал Меченый с торжествующим видом.
   - Но не стрелок гвардии, полагаю! - отрезал Тристан.
   Стрелки в смущении переглянулись.
   - Не сдавайся, товарищ! - шепнул Каннингем Меченому. - Скажи, что он завербован в наш отряд.
   - Клянусь святым Мартином, добрый совет! Спасибо, земляк, - ответил Лесли тоже шепотом и, возвысив голос, поклялся, что не дальше как сегодня он зачислил племянника в свою свиту.
   Это заявление дало делу решительный оборот.
   - Хорошо, господа, - сказал Тристан Отшельник, знавший, с какой болезненной тревогой относился Людовик к малейшему неудовольствию в рядах его гвардии. - Вы говорите, что хорошо знаете ваши так называемые привилегии, и мой долг велит мне избегать лишних ссор с королевской гвардией. Но все-таки я доложу его величеству обо всем. И позвольте вам заметить, что, поступая таким образом, я действую снисходительнее, чем, может быть, допускает мой долг.
   Сказав это, прево ускакал в сопровождении своего отряда, а стрелки остались на месте, чтобы наскоро обсудить, что им делать дальше.
   - Прежде всего мы должны доложить обо всем нашему начальнику лорду Кроуфорду и сейчас же внести молодца в наши списки.
   - Но послушайте, господа, мои достойные друзья и защитники, - сказал Квентин нерешительно, - ведь я еще не решил, поступать мне в королевскую гвардию или нет.
   - В таком случае, братец, решай уж заодно - быть тебе повешенным или нет, - сердито сказал его дядя, - потому что говорю тебе наперед: хоть ты мне и племянник, я решительно не вижу другого средства спасти тебя от виселицы!
   Против такого довода возражать было нечего, и Квентину оставалось только принять предложение, которое во всякое другое время было бы ему не совсем по сердцу. Но он еще так недавно в буквальном смысле этого слова выскользнул из петли, которую уже чувствовал на своей шее, что готов был примириться и с более плачевной участью, чем та, которую ему предлагали.
   - Он должен сейчас же ехать к нам в казармы, - сказал Каннингем, - только там он будет в безопасности, пока здесь рыщут эти ищейки.
   - Не могу ли я, дядюшка, хоть сегодня переночевать в гостинице, где я остановился? - спросил юноша, которому, как и всякому новобранцу, хотелось выиграть хоть одну, последнюю ночь свободы.
   - Отчего ж бы и нет, племянник, - ответил насмешливо Людовик Лесли, - особенно если ты хочешь доставить нам удовольствие выловить тебя завтра где-нибудь в канаве, в пруду или в одном из притоков Лауры зашитым в мешок, чтоб тебе удобнее было плавать. А дело, наверно, тем и кончится... Недаром прево улыбался, когда уезжал от нас, - добавил он, обращаясь к Каннингему. - Это плохой знак - у него что-то есть на уме.
   - Руки коротки! - сказал Каннингем. - Для его сетей мы слишком крупная дичь. Однако я все-таки советовал бы тебе сегодня же переговорить с этим чертом Оливье, который всегда был нам другом. Да, кстати, он раньше прево увидится с королем, потому что завтра он его бреет.
   - Так-то так, - сказал Меченый, - только к Оливье нечего и соваться с пустыми руками, а я, как на грех, гол, что твоя береза в декабре месяце.
   - Как и все мы, - сказал Каннингем. - Но неужто Оливье не поверит нам хоть раз на честное слово? За это мы могли бы посулить, что сделаем ему в складчину подарок при первой же получке жалованья. И поверьте, что, если он будет заинтересован в этом деле, наше жалованье не заставит себя долго ждать.
   - Ну, а теперь в замок! - сказал Меченый. - Мой племянник расскажет нам дорогой, как его угораздило навязать себе на шею прево, чтобы мы знали, что надо говорить Кроуфорду и Оливье.
  
  

Глава VII

СТРЕЛОК КОРОЛЕВСКОЙ ГВАРДИИ

  

Судья

Читай устав. Клянись на этой книге,

Подписывайся, становись героем.

За подвиги грядущие в награду

Бери общественных запасов долю --

Шесть пенсов в день, еду и снаряженье.

"Офицер-вербовщик"

  
   Одному из слуг велено было спешиться и передать свою лошадь Квентину Дорварду, который вместе со своими воинственными соотечественниками двинулся крупной рысью по направлению к замку Плесси, чтобы вопреки своему желанию сделаться обитателем мрачной крепости, так поразившей его в это утро.
   Дорогой, в ответ на расспросы дяди, Квентин подробно рассказал свое утреннее приключение, которое послужило причиной чуть было не постигшей его страшной беды, и, хотя сам он не видел в нем ничего смешного, рассказ его был встречен взрывом дружного хохота.
   - А все-таки дело дрянь, - сказал дядя. - Ну на кой черт понадобилось этому безмозглому мальчишке возиться с мертвецом, да еще с окаянным язычником!
   - Разумеется. Если б еще он поссорился с людьми прево из-за смазливой бабенки, как случилось с Майклом Моффэтом, в этом был бы хоть какой-нибудь смысл, - сказал Каннингем.
   - А по-моему, здесь дело касается нашей чести, - сказал Линдсей. - Черт бы побрал этого негодяя Тристана с его молодчиками! Как они смеют путать наши шотландские шапки с тюрбанами каких-то бродяг и грабителей! Это просто оскорбление. Если же у них такое плохое зрение, что они не видят разницы, так мы их полечим по-свойски. Но я убежден, что Тристан только притворяется, будто он ошибся, чтобы под этим предлогом хватать честных шотландцев, которые приходят повидаться со своими родственниками.
   - Дядя, могу я вас спросить, что это за люди, о которых вы сейчас говорили? - осведомился Квентин.
   - Разумеется, можешь, племянник, - ответил дядя, - только я не знаю, кто ответит тебе на этот вопрос. По крайней мере я не могу, хоть и знаю о них не меньше других. Они появились здесь... пожалуй, года два тому назад и налетели, как саранча.
   - Верно, - сказал Линдсей, - и наш простофиля Жак (так мы называем мужиков, молодой человек, да и ты скоро научишься выражаться по-нашему)... Жак-простофиля мало заботится о том, каким ветром принесло эту саранчу, лишь бы знать, что он ее опять унесет.
   - Они делают так много зла? - спросил юноша.
   - Вот вопрос! - сказал Каннингем. - Да ведь они язычники, мальчуган! Не то сарацины, не то магометане...[54] Они не признают ни божьей матери, ни святых (здесь он перекрестился), воруют все, что под руку попадет, и вдобавок колдуют и гадают.
   - А говорят, среди их женщин есть прехорошенькие, - заметил Гутри. - Впрочем, Каннингему это лучше знать.
   - Что? Что ты сказал? - вскипел Каннингем. - Ты хочешь меня оскорбить?
   - В моих словах не было ничего оскорбительного, - ответил Гутри.
   - Пусть нас рассудят товарищи, - сказал Каннингем. - Послушайте, он посмел намекнуть, что я, шотландский дворянин, верующий в нашу святую церковь, завожу себе подружек среди этих поганых язычниц!
   - Полно, полно, это была просто шутка, - вступился Меченый. - Что за счеты между товарищами!
   - Пусть в другой раз так глупо не шутит! - проворчал Каннингем себе под нос.
   - А водятся ли эти бродяги где-нибудь еще, кроме Франции? - спросил Линдсей.
   - Еще бы! В Германии, Испании и Англии они бродят целыми ордами, - ответил Меченый. - Только одна Шотландия, благодарение святому Андрею, еще свободна от них.
   - Шотландия слишком холодна для саранчи и слишком бедна для воров, - сказал Каннингем.
   - А может быть, и то, что наши горцы не потерпят других воров, кроме своих собственных, - заметил Гутри.
   - Эй, ты, - сказал Меченый, - не забывай, что я сам уроженец горного Ангюса и что почти все горцы Глена - мои благородные родственники! Я не потерплю, чтобы горцев поносили в моем присутствии!
   - Но не будешь же ты отрицать, что они воруют скот? - сказал Гутри.
   - Угнать стадо овец - еще не значит быть вором, - возразил Меченый. - Я готов утверждать это где угодно.
   - Стыдитесь, друзья! - сказал Каннингем. - Кто ссорится теперь? Подумайте, какой это дурной пример для молодого человека... Но вот и замок. Я закажу бочонок вина, и, чтобы скрепить нашу дружбу, мы выпьем за Шотландию - и горную и низинную, если вы согласны быть сегодня моими гостями.
   - Согласны, согласны! - закричал Меченый. - А я поставлю другой бочонок, чтобы залить нашу размолвку и спрыснуть вступление моего племянника в нашу дружину.
   Когда они подъехали к замку, решетка была немедленно поднята, мост спущен, и стрелки по одному въехали в ворота. Но, когда настала очередь Квентина, часовые скрестили перед ним копья и приказали ему остановиться. В ту же минуту со стен на него было направлено множество мушкетонов[55] и стрел. Эта предосторожность строго выполнялась даже в тех случаях, когда чужестранец являлся в сопровождении стрелков гарнизона, к которому принадлежала и стража, стоявшая у ворот.
   Людовик Меченый, нарочно оставшийся подле племянника, дал необходимые объяснения, и наконец, после долгих переговоров, Дорварда пропустили и повели под сильным конвоем в помещение лорда Кроуфорда.
   Этот шотландский дворянин был одним из последних уцелевших обломков доблестной дружины шотландских лордов и рыцарей, долго и верно служивших Карлу VI в его кровавых войнах, утвердивших независимость французской короны и изгнавших англичан из пределов Франции. Еще юношей он сражался под знаменами Жанны д'Арк[56] и был чуть ли не последним из шотландских рыцарей, так охотно обнажавших свой меч за лилию против общего старинного врага - Англии. Перемены, происшедшие в Шотландии, а может быть, и долгая привычка к французской жизни и обычаям заставили старого лорда окончательно оставить мысль о возвращении на родину, тем более что, занимая высокое место при дворе Людовика, он благодаря своему открытому, честному характеру приобрел огромное влияние на короля, который, хотя вообще и мало верил в человеческую добродетель и честь, питал неограниченное доверие к лорду Кроуфорду и охотно подчинялся его влиянию, ибо Кроуфорд никогда не вмешивался ни в какие дела, кроме тех, которые входили в его прямые обязанности.
    
   Людовик Меченый и Каннингем последовали за Дорвардом и его конвоем в помещение своего начальника. Благородная наружность старика и глубокое уважение, которое ему оказывали гордые, никого, казалось, не уважавшие шотландцы, произвели сильное впечатление на молодого человека.
   Лорд Кроуфорд был высокий, бодрый, худощавый старик, сохранивший еще всю свою силу, если не гибкость молодости; он так же легко мог вынести любой поход и тяжесть оружия, как самый молодой из его солдат. Его суровое загорелое лицо было все изрыто шрамами, а глаза, смотревшие смерти в лицо более чем в тридцати кровопролитных сражениях, выражали скорее спокойное презрение к опасности, чем необузданную отвагу. В ту минуту его высокая прямая фигура была укутана в просторный халат, подпоясанный ремнем, на котором висел кинжал в богатой оправе; на шее у него была лента с орденом святого Михаила. Он сидел на софе, покрытой оленьей шкурой, с очками на носу[57] (новейшим изобретением в то время) и читал объемистую рукопись под названием "Rosier de la Guerre",[58] составленную Людовиком в назидание своему сыну-дофину из свода военных и гражданских постановлений, о которой он хотел знать мнение опытного шотландского воина.
   При входе неожиданных посетителей лорд Кроуфорд с видимой досадой отложил в сторону рукопись и спросил на своем родном языке:
   - За каким чертом я опять понадобился?
   На это Меченый чуть ли не с большим почтением, чем он выказал бы самому Людовику, подробно объяснил ему затруднительное положение своего племянника, заключив рассказ просьбой о заступничестве. Лорд Кроуфорд внимательно его выслушал. Он добродушно улыбнулся наивности юноши, бросившегося на помощь повешенному, и озабоченно покачал головой, когда узнал о стычке шотландских стрелков со стражей прево.
   - Долго ли еще вы будете являться ко мне с такими историями и заставлять меня расхлебывать вашу кашу? - спросил он. - Сколько раз мне повторять - в особенности тебе, Людовик Лесли, и тебе, Арчи Каннингем, - что солдат на чужой стороне должен вести себя скромно и прилично, если не хочет переполошить собак со всех дворов? Впрочем, если вы не можете без ссор, то уж лучше поссориться с этим негодяем прево, чем с кем-нибудь другим. На этот раз я даже не стану бранить тебя, Людовик, как браню за твои всегдашние выходки, ибо с твоей стороны было вполне естественно вступиться за юного родственника. Мы не дадим молодца в обиду! Подайте-ка мне наши списки... вон с той полки... мы сейчас же впишем его имя, чтобы он мог пользоваться нашими привилегиями.
   - Позвольте вам сказать, ваша милость... - начал было Дорвард.
   - Да ты с ума спятил, братец! - перебил его дядя. - Как ты смеешь первый заговаривать с его милостью?
   - Не горячись, Людовик, - сказал лорд Кроуфорд. - Послушаем, что он нам скажет.
   - Всего два слова, не в обиду будь сказано вашей милости, - ответил Квентин. - Я уже говорил дяде, что сомневаюсь, поступать ли мне в здешнюю гвардию. Теперь я хотел только сказать, что, после того как я видел благородного и опытного начальника, под командой которого мне придется служить, у меня не осталось никаких сомнений. Я твердо решил стать в ряды шотландских стрелков, потому что вы внушили мне глубокое уважение.
   - Хорошо сказано, дружок, - ответил старый лорд, не совсем равнодушный к комплиментам. - Правда твоя: опыт у меня есть, и, слава богу, я, кажется, могу, не хвастаясь, сказать, что умел им пользоваться и как подчиненный и как начальник... Ну вот, Квентин, ты и внесен в списки почетной дружины шотландской королевской гвардии. Ты назначен оруженосцем к твоему дяде, теперь он твой прямой начальник. Надеюсь, ты будешь вести себя хорошо... Из тебя должен выйти славный солдат, если верить твоей наружности, притом же ты хорошего рода... А ты, Людовик, пригляди, чтобы твой племянник поусерднее занялся военными упражнениями, на днях нам, может быть, придется скрестить копья с врагом.
   - Клянусь мечом, славная весть, милорд! Долгий мир может всех нас сделать трусами. Я и сам чувствую, что совсем раскис в этой проклятой клетке на башне!
   - Ну уж, так и быть, слушай, что птичка недавно пропела мне на ухо: "Скоро в поле затрепещет наше знамя боевое".
   - За эту песенку я нынче же выпью лишнюю чарку, милорд, - сказал Меченый.
   - Кажется, ты не прочь выпить лишнюю чарку и без всякой песенки, братец, - заметил на это лорд Кроуфорд. - Берегись, Людовик: боюсь я, как бы тебе не пришлось когда-нибудь выпить горькую чашу твоей собственной стряпни!
   Несколько смущенный этим замечанием, Лесли ответил, что вот уже несколько дней, как он не притрагивался к вину, но что его милости известен обычай дружины спрыскивать вступление нового товарища в ее ряды.
   - Правда твоя, я об этом совсем позабыл, - сказал старый лорд. - Я сам пришлю вам несколько фляжек вина на подмогу. Но чтобы к закату все было кончено. Да смотрите: сегодня послать в караул людей понадежней и, во всяком случае, не участников вашей попойки.
   - Приказания вашей милости будут исполнены в точности, - ответил Лесли. - Не забудем выпить и за ваше здоровье, милорд.
   - Может быть, я и сам к вам зайду, - сказал лорд Кроуфорд, - посмотреть, все ли у вас в порядке.
   - Милорд для нас всегда желанный гость, - ответил Лесли.
   И вся компания вышла в самом веселом настроении и принялась за приготовления к предстоящей пирушке, на которую Лесли пригласил человек двадцать товарищей, обыкновенно обедавших с ним за одним столом.
   Солдатские пирушки незатейливы: было бы вдоволь выпивки да закуски, и больше ничего не нужно; но на этот раз Лесли позаботился раздобыть вина получше, пояснив товарищам, что старик - тоже не дурак выпить, хоть и любит проповедовать воздержание; сам он, говорят, здорово пьет за королевским столом да и ввечеру никогда не упустит случая побеседовать с бутылочкой. "Так вы, братцы, готовьтесь нынче слушать старые рассказы про битвы при Вернойле и Боже".[59]
   Готический зал, служивший столовой шотландским стрелкам, был наскоро приведен в порядок; разослали слуг за зеленым камышом, чтобы устлать пол, а стены и стол убрали старыми шотландскими флагами, видевшими немало битв, и знаменами, отбитыми у неприятеля.
   Следующей заботой было достать для молодого рекрута необходимую форму и вооружение, чтобы он мог явиться на пир в приличном виде, настоящим шотландским стрелком, достойным пользоваться дарованными его дружине привилегиями, благодаря которым теперь с помощью своих товарищей он мог открыто презирать могущество и злобу всесильного и неумолимого прево.
   Пир удался на славу; гости веселились от души; к обычному оживлению присоединилась еще радость свидания с земляком, так недавно покинувшим далекую, любимую родину. Стрелки распевали старые шотландские песни, рассказывали старинные предания о шотландских героях, о подвигах отцов и дедов и вспоминали места, где они были совершены, - словом, на время богатые туреньские равнины превратились для наших стрелков в их родную бесплодную, гористую Каледонию.[60]
   Когда веселье было в полном разгаре и каждый старался вставить словечко, вспоминая далекую милую Шотландию, явился наконец и лорд Кроуфорд, который, как предсказывал Меченый, сидел словно на иголках за столом короля и воспользовался первым предлогом, чтобы присоединиться к своим соотечественникам. Появление старого воина еще подогрело общее веселье. На верхнем конце стола для него заранее приготовили почетное место, так как обычаи того времени, да и самый состав шотландской дружины, все члены которой были дворянами, вполне дозволяли ее начальнику, несмотря на его высокое положение (выше его стояли лишь король и великий коннетабль), не только садиться за один стол со своими подчиненными, но и пировать с ними, нисколько не роняя своего достоинства.
   Однако на этот раз лорд Кроуфорд отказался занять приготовленное для него место и, попросив собравшихся "веселиться и не обращать на него внимания", отошел в сторонку и, по-видимому, с большим удовольствием стал смотреть на пирующих.
   - Оставь его, - шепнул Каннингем Линдсею, когда тот предложил было вина старому лорду. - Оставь его... Зачем погонять чужого вола? Погоди, он и сам повезет.
   И правда, лорд Кроуфорд, который сначала только улыбнулся, покачал головой и отставил в сторону кубок, предложенный ему Линдсеем, начал понемногу, будто в рассеянности, прихлебывать из него; потом вдруг вспомнил, что нельзя же не выпить за здоровье нового товарища, вступающего в их ряды, и предложил тост за Дорварда, встреченный, само собою разумеется, дружными и веселыми криками. Затем старый воин сообщил товарищам, что он уладил дело с Оливье.
   - А так как брадобрей, как вам известно, не очень-то долюбливает живодера, - прибавил он, - то он охотно помог мне добиться от короля предписания, чтобы прево прекратил на будущее время всякие преследования Квентина Дорварда и всегда уважал привилегии, дарованные шотландской гвардии королем.
   Эти слова были встречены новыми оглушительными криками восторга. Кубки были наполнены до краев, и все выпили за здоровье лорда Кроуфорда, благородного защитника прав и привилегий своих соотечественников. Разумеется, почтенный лорд не мог не ответить на учтивость такой же учтивостью, после чего, рассеянно опустившись в кресло, он подозвал к себе Квентина и засыпал его вопросами о Шотландии и о знатных шотландских семьях - вопросами, на которые Квентин часто не знал, что отвечать. В то же время старик продолжал частенько прикладываться к кубку, вставляя изредка замечания насчет того, что шотландский джентльмен должен быть общительным и не чуждаться веселой компании; однако молодым людям вроде Квентина следует в этом отношении соблюдать большую осторожность, чтобы не впасть в излишество. Старый лорд наговорил по этому поводу кучу прекрасных вещей и говорил так долго, что под конец его язык, усердно прославлявший воздержание, стал заметно тяжелеть и заплетаться. Между тем с каждой новой распитой флягой воинственный пыл веселой компании все возрастал, и наконец Каннингем предложил тост во славу Орифламмы - французского королевского знамени.
   - И за ветер из Бургундии, чтобы его развернуть! - подхватил Линдсей.
   - От всей души, уцелевшей в этом изношенном теле, принимаю ваш тост, дети мои, - тотчас откликнулся лорд Кроуфорд, - и, несмотря на свою старость, надеюсь еще увидеть, как развернется это знамя! Да что там! Слушайте, друзья, - добавил старик (вино сделало его болтливым), - все вы верные слуги французского короля, и я не вижу, почему бы мне не сказать вам, что сюда приехал посол от герцога Карла Бургундского с поручением далеко не миролюбивого свойства.
   - То-то, проходя мимо тутовой рощи, я видел там карету, лошадей и свиту графа де Кревкера, - заметил один из гостей. - Говорят, король отказался принять его в своем замке.
   - Хвала творцу! И да внушит он королю мужественный и твердый ответ! - добавил Гутри. - Но в чем же дело? Что послужило причиной неудовольствия герцога?
   - Множество всяких столкновений на границе, - ответил лорд Кроуфорд, - а главное, то, что король недавно принял под свое покровительство одну знатную даму, подданную герцога, молодую графиню, бежавшую из Дижона, потому что герцог, ее опекун, хотел выдать ее замуж за своего любимца Кампо-Бассо.
   - Она приехала сюда одна, милорд? - спросил Линдсей.
   - Нет, с какой-то старухой родственницей, тоже графиней, которая согласилась ее сопровождать.
   - Только захочет ли король вмешиваться в ссору между этой графиней и герцогом, ее опекуном, который имеет на нее такие же права, какие имел бы и сам король на бургундскую наследницу в случае смерти герцога? - заметил Каннингем. - Ведь король - сюзерен герцога Карла.
   - Король, по обыкновению, поступит так, как ему будет выгоднее, - сказал Кроуфорд. - То, что он принял дам неофициально и не поручил их покровительству своих дочерей - мадам де Боже[61] или принцессы Жанны, доказывает, что он намерен действовать в зависимости от обстоятельств. Он наш господин, но, я думаю, с моей стороны не будет изменой, если я скажу, что он всегда готов служить и нашим, и вашим.
   - Но герцог Бургундский не признает такой двуличной политики, - сказал Каннингем.
   - Разумеется, - отвечал Кроуфорд, - оттого-то и трудно рассчитывать, чтобы переговоры окончились мирно.
   - Да поможет им святой Андрей хорошенько подраться! - воскликнул Меченый. - Лет десять... нет, двадцать тому назад мне было предсказано, что я поправлю свои дела женитьбой. А как знать, что может случиться, если мы начнем драться за честь и любовь прекрасных дам, как бывало в старинных романах?
   - Это ты-то, с твоим шрамом, мечтаешь о любви прекрасных дам? - сказал Гутри.
   - Лучше совсем не знать любви, чем любить цыганку-язычницу! - отрезал Меченый.
   - Довольно, довольно, друзья, - сказал лорд Кроуфорд. - Не играйте острым оружием: насмешка - не шутка. Не надо ссориться. Что же касается этой молоденькой дамы, то она слишком богата для бедного шотландского дворянина, иначе я бы и сам был не прочь предложить ей руку и сердце... и мои восемьдесят лет в придачу. А теперь выпьем за ее здоровье, друзья, потому что она, говорят, изумительно хороша.
   - Должно быть, ее-то я и видел сегодня, когда стоял поутру на часах у внутренних ворот, - сказал один из стрелков. - Только вернее было бы назвать ее потайным фонариком, чем светочем, так как ее вместе с какой-то другой дамой внесли в замок в крытых носилках.
   - Стыдно, стыдно, Арно! - сказал лорд Кроуфорд. - Солдат никогда не должен рассказывать того, что он видел, стоя на часах... И кроме того, - добавил старый лорд, помолчав и уступая своему любопытству, после того как была отдана должная дань дисциплине, - отчего ты думаешь, что это была именно графиня Изабелла де Круа?
   - Я ничего не думаю, милорд, я знаю только, что мой конюх Стид, прогуливая лошадей по дороге к деревне, встретил Догина, погонщика мулов, который возвращался из замка, чтобы отдать носилки хозяину гостиницы - той, знаете, с лилиями на вывеске... Вот Догин и предложил Сондерсу Стиду распить с ним бутылочку, и, разумеется, тот охотно согласился...
   - Ну еще бы, как не согласиться! - перебил рассказчика старый лорд. - Я давно собирался сказать вам, друзья, что пора изменить ваши порядки. Все эти ваши конюхи да телохранители готовы пить со всяким встречным. Плохой обычай для военного времени, и с ним надо покончить... Однако, Эндрю Арно, я что-то не вижу конца твоей истории, так мы уж подкрепимся к середине - "Skeoch doch nan skial",[62] как говорят наши горцы. Пью за графиню Изабеллу де Круа и желаю ей лучшего мужа, чем этот трусливый итальянец Кампо-Бассо!.. Ну, а теперь рассказывай, Эндрю Арно, что же сказал погонщик твоему конюху?
   - Не в обиду будь сказано вашей милости, - продолжал Арно, - он сказал ему по секрету, что две дамы, которых они с товарищем только что отнесли в замок в крытых носилках, очень знатные леди. Они уже несколько дней скрываются у его хозяина, и сам король не раз тайно посещал их и оказывал им высокие почести. А теперь они скрылись в замке - должно быть, из боязни встретиться с графом де Кревкером, послом герцога Бургундского, приезд которого был заранее возвещен прискакавшим гонцом.
   - Так вот оно что! - заметил Гутри. - Ну, теперь я готов поклясться, что слышал, как пела графиня! Сегодня, когда я шел через внутренний двор, я слышал пение и звуки лютни из Дофиновой башни. Ничего подобного я еще не слыхивал в нашем замке... По чести, я подумал, уж не поет ли там сама волшебница Мелузина.[63] Я стоял и не мог сдвинуться с места, хоть и знал, что обед давно готов и что меня ждут, - стоял, как...
   - Как осел, Джонни Гутри, - перебил его начальник. - Твой длинный нос чуял обед, твои длинные уши слушали музыку, а твой короткий ум не мог решить, чему отдать предпочтение... Но что это? Уж не к вечерне ли благовестят? Не может быть, чтобы было так поздно! Верно, этот дурак пономарь зазвонил часом раньше.
   - Нет, пономарь не ошибся, - сказал Каннингем. - Вон и солнце садится на западе этой равнины.
   - И правда, - сказал лорд Кроуфорд. - Да неужели уж так поздно? Делать нечего, ребята, надо и честь знать. Пить - пей, да дело разумей... Умеренность - мать всех добродетелей; все это мудрые поговорки... Выпьем еще по чарочке за нашу старую Шотландию и вернемся каждый к своему делу.
   Собравшиеся осушили прощальные кубки и разошлись. Почтенный лорд с достоинством взял под руку Людовика Меченого, как будто для того, чтобы дать ему кое-какие наставления насчет его племянника, но, быть может, просто потому, что он боялся, как бы его походка не показалась подчиненным менее твердой и уверенной, чем это подобало его высокому сану. Торжественно прошел он таким образом оба двора, отделявшие его квартиру от зала, где происходило пиршество, внушительно наказывая по дороге Людовику, чтобы тот получше присматривал за племянником, особенно когда дело коснется вина и хорошеньких женщин.
   Между тем ни одно слово из того, что говорилось за столом о прекрасной графине Изабелле, не ускользнуло от молодого Дорварда, и, когда его привели в крошечную комнатку, которую он должен был занимать вместе с молоденьким пажом своего дяди, он весь отдался сладким мечтам. Что, если и обитательница башенки, прелестная певица, голосом которой он так восхищался, и служанка, прислуживавшая утром дядюшке Пьеру, и богатая, знатная графиня, спасающаяся бегством от ненавистного жениха и жестокого опекуна, злоупотребившего своей властью, - что, если все это одно и то же лицо?
   Читатель легко себе представит, какой прекрасный роман мог построить юный воин на такой основе.
   Грезы нашего героя не раз заслонялись таинственным образом дядюшки Пьера, имевшего, по-видимому, такую власть даже над тем страшным, могущественным человеком, из рук которого Квентину с таким трудом удалось сегодня вырваться. Наконец мечты юноши, которых не осмеливался тревожить его сожитель Уилл Харпер, были прерваны появлением дяди. Лесли посоветовал племяннику поскорее ложиться в постель, чтобы завтра встать пораньше, так как ему предстоит сопровождать дядю в приемную короля, куда он назначен на караул вместе с пятью товарищами.
  
  

Глава VIII

ПОСОЛ

  

В глазах французов молнией сверкни!

Едва о нашем возвестишь прибытье,

Моих орудий гром они услышат.

Иди и протруби о нашем гневе!

"Король Иоанн"

  
   Если бы лень была способна задержать Дорварда в постели, то шум, поднявшийся в казарме стрелков с первым ударом колокола к заутрене, без сомнения, не замедлил бы прогнать от него это искушение. Но дисциплина отцовского замка и монастыря в Абербротоке приучила его подниматься с зарей. Он вскочил с постели и стал проворно одеваться под веселые звуки рожков и громкий лязг оружия, возвещавший смену часовых. Одни из них возвращались в казарму с ночных караулов; другие отправлялись на утреннюю смену; третьи, наконец, и в их числе дядя Квентина, готовились нести службу при особе короля. С восторгом, вполне естественным в его годы, Квентин надел свою новую нарядную форму и блестящее вооружение, а дядя, внимательно и с большим интересом наблюдавший за процедурой его облачения, чтоб удостовериться, что все у него в порядке, не мог скрыть своего удовольствия при виде выгодной перемены в наружности своего племянника.
   - Если твоя храбрость и верность окажутся под стать твоей внешности, у меня будет самый красивый и самый доблестный оруженосец во всей нашей гвардии, что, конечно, сделает честь семье твоей матери. Иди за мной в аудиенц-зал, да смотри не отставай от меня ни на шаг!
   С этими словами Лесли взял огромный, тяжелый, роскошно разукрашенный бердыш и, вручив племяннику такое же оружие, только несколько меньших размеров, спустился с ним во внутренний двор замка, где его товарищи, назначенные вместе с ним нести караул в покоях короля, уже ждали его, выстроившись в ряд с оружием в руках. За спиной стрелков стояли их оруженосцы, образуя второй ряд. Тут же было несколько доезжачих с прекрасными собаками и красивыми, статными конями в поводу, на которых Квентин так засмотрелся, что дядя был принужден напомнить ему, что эти животные стоят тут совсем не для его удовольствия, а для королевской охоты... Король страстно любил эту забаву - она была одним из немногих развлечений, которые он себе позволял, даже в ущерб правильному течению государственных дел. Он так строго оберегал дичь в своих лесах, что, как говорили, там можно было с большей безнаказанностью убить человека, чем оленя.
   По данному сигналу стрелки двинулись вперед под начальством Меченого, назначенного в этот раз их командиром; и через несколько минут после тщательного выполнения многих формальностей, доказывавших, с какой исключительной точностью относятся стрелки к своим служебным обязанностям, они вошли в аудиенц-зал, где с минуты на минуту ожидали выхода короля.
   Несмотря на то что Квентин был здесь новичком и не имел представления о пышности и блеске королевского двора, то, что он теперь увидел, не оправдало его ожиданий. Были тут, правда, и придворные в роскошных костюмах, и телохранители в блестящих доспехах, и множество слуг, но Дорвард не видел ни старейших государственных сановников, ни самых знатных вельмож королевства и не слышал ни одного из имен, звучавших призывным набатом для рыцарства тех времен. Не было тут ни великих вождей, ни старых, заслуженных генералов, составлявших силу Франции, ни блестящей, жаждущей славы и подвигов молодежи, составлявшей ее гордость. Подозрительный, замкнутый характер Людовика и его вероломная политика отдалили блестящих царедворцев от его трона, вокруг которого они собирались только в редких официальных случаях, да и то весьма неохотно, с радостью покидая королевский дворец, как звери в басне, приходившие в пещеру ко льву.
   Несколько человек, присутствовавших здесь, очевидно, в качестве советников, были все люди весьма непривлекательной наружности. Правда, у некоторых лица выражали недюжинный ум, но их осанка и манеры показывали, что они попали в среду, для которой не были подготовлены воспитанием. Впрочем, двое или трое из них показались Дорварду по виду более благородными, а так как на этот раз служебные обязанности Лесли не мешали ему болтать, то Дорварду удалось узнать имена заинтересовавших его лиц.
   С лордом Кроуфордом, присутствовавшим здесь в полной парадной форме, с серебряным жезлом в руке, Квентин, как и читатель, был уже знаком. Из других обративших на себя его внимание самым замечательным был граф Дюнуа, сын знаменитого Дюнуа,[64] известного под именем Бастарда Орлеанского, который, сражаясь под знаменем Жанны д'Арк, сыграл такую видную роль в освобождении Франции из-под ига англичан. Сын его с честью носил славное имя отца и, несмотря на свое родство с королевским домом и на давнишнюю любовь к нему дворянства и народа, сумел благодаря своему честному, прямому и открытому характеру избежать подозрений даже со стороны недоверчивого Людовика, любившего видеть Дюнуа при себе и иногда даже призывавшего его для совета. Но, отличаясь храбростью, ловко владея оружием и обладая всеми качествами настоящего рыцаря, граф отнюдь не мог служить образцом красоты. Широкоплечий и коренастый, смуглый и черноволосый, с несоразмерно длинными мускулистыми руками, он был слишком мал ростом; к тому же у него были кривые ноги, что очень удобно для всадника, но не очень красиво для пешехода. Черты его лица были неправильны до безобразия, но в то же время в нем было столько достоинства и благородства, что с первого взгляда был виден мужественный дворянин и непобедимый воин. Смелая осанка, твердая, свободная поступь, орлиный взгляд и гордое выражение лица, когда он хмурил свои густые брови, искупали его безобразие. На нем был богатый, но не яркий охотничий костюм, так как он часто исполнял при короле обязанности главного ловчего, хотя, насколько нам известно, не занимал официально этой должности.
   Под руку с Дюнуа, словно нуждаясь в поддержке своего родственника, медленно и задумчиво шел Людовик, герцог Орлеанский, первый принц королевской крови (впоследствии король Людовик XII); стража отдала ему подобающую честь, а все присутствующие низко поклонились. Людовик относился с ревнивой подозрительностью к этому принцу, который должен был взойти на престол, если бы Людовик умер, не оставив наследника, и принц не смел отлучаться от королевского двора, при котором он не занимал никакой определенной должности и не пользовался ни популярностью, ни почетом. Такое унизительное положение, очень похожее на неволю, не могло не отразиться на характере несчастного принца, а в настоящее время привычная подавленность его усугублялась еще тем, что, как ему было известно, король замышлял против него величайшую несправедливость, какую только может совершить тиран: он хотел женить его силой на своей младшей дочери, принцессе Жанне, с которой принц с детства был обручен; но принцесса была так безобразна, что настойчивость короля была в данном случае возмутительной жестокостью.
   Внешность у этого злосчастного принца была самая заурядная, но видно было, что это человек добрый, кроткий и чистосердечный, несмотря на выражение уныния и отчаяния, постоянно омрачавшее его лицо. Квентин заметил, что принц старательно избегал смотреть на королевских стрелков, и, даже отвечая поклоном на отданную ему честь, он не поднял глаз, как будто боялся, что этот простой акт вежливости будет истолкован подозрительным королем как желание приобрести себе приверженцев среди его телохранителей.
   Совершенно иначе держал себя гордый кардинал и прелат Жан Балю,[65] в то время один из министров - любимцев Людовика, напоминавший своим быстрым возвышением и характером Уолси,[66] если только можно установить подобное сходство при полной противоположности хитрого, осторожного Людовика и пылкого, сумасбродного Генриха VIII Английского. Людовик взял своего служителя из самого низкого слоя общества и поднял его до высокого звания или по крайней мере до огромного оклада великого раздатчика милостыни Франции, осыпал бенефициями[67] и выхлопотал для него кардинальскую шапку; и хотя Людовик был слишком осторожен, чтобы облечь честолюбивого де Балю той неограниченной властью и доверием, какое Генрих питал к Уолси, тем не менее этот любимец Людовика имел на него такое влияние, каким не пользовался ни один из признанных его советников. Понятно после этого, что кардинал не избежал обычного заблуждения людей, неожиданно поднимающихся из самых низов к полноте власти. Ослепленный быстротой своего возвышения, он сразу уверовал в свою способность вести какие угодно дела, хотя бы даже такие, которые были ему совершенно чужды и непонятны. Высокий, на редкость неуклюжий, он преклонялся и рассыпался в любезностях перед прекрасным полом, что совсем не вязалось ни с его саном, ни с его манерами и фигурой. Какой-то льстец в недобрый час уверил его, что линии его огромных, толстых ног, унаследованных им от отца (по одним источникам - погонщика мулов из Лиможа, а по другим - мельника из Вердена), очень красивы. Кардинал до такой степени проникся этим убеждением, что постоянно приподнимал сбоку свою сутану, чтобы не лишать окружающих удовольствия лицезреть его объемистые ноги. Торжественно проходя по аудиенц-залу в своей пунцовой мантии и роскошной шапке, кардинал беспрестанно останавливался, чтобы взглянуть на вооружение шотландских стрелков, причем делал им замечания самым авторитетным тоном, а иногда даже распекал того или другого из них за то, что он называл отступлением от дисциплины, но в таких выражениях, что опытные воины, хоть и не смели ему возражать, слушали его с видимым презрением и досадой.
   - Известно ли королю, - спросил Дюнуа кардинала, - что бургундский посол требует немедленной аудиенции?
   - Как же, - ответил кардинал. - А вот, кажется, и сам всеведущий Оливье ле Дэн,[68] который, вероятно, не замедлит передать нам волю короля.
   И правда, не успел он договорить, как из внутренних королевских покоев вышел знаменитый Оливье, любимец Людовика, деливший его расположение с гордым кардиналом, но не имевший с ним ничего общего ни во внешности, ни в манере себя держать. В противоположность высокомерному и напыщенному прелату Оливье был маленький, худой человек с бледным лицом, в самом простом и скромном черном шелковом камзоле и таких же панталонах и чулках - костюме, который едва ли мог выставить в выгодном свете его заурядную фигуру. Серебряный таз, который он держал в руке, и перекинутое через плечо полотенце указывали на его скромную должность. Лицо его отличалось живостью и проницательностью, однако он старался скрыть это выражение и ходил, скромно опустив глаза, или, вернее, скользил неслышно, как кошка, словно стараясь прокрасться незамеченным. Но если скромность может скрыть добродетель, под этой личиной не укроется тот, кто осыпан королевскими милостями. Да и мог ли пройти незамеченным через приемный зал человек, который, как всем было известно, имел такое огромное влияние на короля, какого добился его знаменитый цирюльник и камердинер Оливье ле Дэн, или иначе - Оливье Негодяй, или еще - Оливье Дьявол! Эти прозвища были даны ему за ту чисто дьявольскую хитрость, с какой он помогал королю приводить в исполнение его вероломные замыслы. Озабоченно пошептавшись о чем-то с графом Дюнуа, который тотчас же вышел из зала, Оливье повернулся и направился опять во внутренние покои, причем все почтительно уступали ему дорогу. Отвечая на ходу униженными поклонами на эту учтивость, он раза два-три остановился, чтобы наскоро шепнуть несколько слов кое-кому из присутствующих, и этого мимолетного внимания было достаточно, чтобы возбудить тайную зависть остальных царедворцев; затем, отговариваясь своими обязанностями, он проворно шел дальше, не дожидаясь ответа и делая вид, что не замечает стараний некоторых из придворных обратить на себя его внимание. На этот раз Людовик Лесли оказался в числе счастливцев, удостоившихся беседы Оливье, который сообщил ему в двух словах, что его дело улажено.
   Вслед за тем явилось и другое подтверждение этого приятного известия. В зал вошел старый знакомый Квентина, Тристан Отшельник, великий прево, главный начальник королевской полиции, и направился прямо туда, где стоял Меченый. Блестящая парадная форма еще резче оттеняла его грубое лицо и зловещее выражение глаз, а приветливый тон, которым он старался говорить, больше всего напоминал рычание медведя. Однако смысл его речи был дружелюбнее тона, которым она была произнесена. Он очень сожалел о вчерашнем недоразумении, но произошло оно не по его вине, а по вине племянника господина Лесли, который был не в форме и ни словом не заикнулся о том, что служит в королевской гвардии. Это обстоятельство и было причиной ошибки, за которую он, Тристан, просит теперь его извинить.
   Людовик Лесли дал подобающий ответ, но, как только Тристан отошел, сказал племяннику, что теперь они нажили себе смертельного врага в лице этого человека.
   - Впрочем, мы для него дичь слишком высокого полета, - добавил он. - Солдат, добросовестно исполняющий свой долг, может не бояться даже великого прево.
   Нельзя сказать, что Квентин вполне разделял мнение своего дяди: он видел, какой злобный взгляд Тристан бросил на него, уходя; это был взгляд медведя, стоящего перед охотником, который его ранил. Надо, впрочем, заметить, что даже при обыкновенных обстоятельствах угрюмый взгляд этого страшного человека способен был каждого привести в трепет; понятно, какой ужас и отвращение испытал молодой шотландец, еще ощущавший на своих плечах прикосновение страшных когтей неумолимых помощников этого мрачного исполнителя закона.
   Между тем Оливье, обойдя зал так, как было описано выше, прошел опять во внутренние покои. Все, даже самые высшие придворные, расступались перед ним и приветствовали его самым почтительным образом, хотя он, как бы из скромности, делал вид, что весьма смущается этим. Вскоре дверь, за которой он скрылся, широко распахнулась, и в зал вошел Людовик.
   Взгляд Квентина, как и взгляды всех присутствующих, обратился в ту сторону, и он так сильно вздрогнул, что чуть не выронил оружия: во французском короле он узнал торговца шелком дядюшку Пьера, своего вчерашнего знакомого. Уже много раз после их встречи в уме его мелькали самые разнообразные догадки о том, кто этот таинственный человек, но действительность далеко превзошла самые смелые его предположения.
   Строгий взгляд Лесли, недовольного таким нарушением торжественной церемонии, заставил Квентина опомниться. Но каково же было его изумление, когда король, чьи быстрые глаза сейчас же отыскали его, направился прямо к нему, ни на кого не обращая внимания.
   - Итак, молодой человек, - сказал ему Людовик, - ты, говорят, в первый же день своего прибытия в Турень уже успел набедокурить. Но я прощаю тебя, потому что во всем виноват этот старый дурень купец, вообразивший, что твою шотландскую кровь нужно с утра подогревать добрым вином. Если мне удастся его разыскать, я примерно накажу его в острастку тем, кто вздумает развращать мою гвардию... Лесли, - продолжал король, обращаясь к Меченому, - твой родственник - славный юноша, только немного горяч. Впрочем, мне по душе такие молодцы, и сегодня я больше, чем когда-либо, готов ценить заслуги моих верных и храбрых стрелков. Прикажи записать год, день, час и минуту рождения твоего племянника и передай записку Оливье.
   Меченый поклонился до земли и сейчас же снова принял неподвижную позу солдата, как бы желая показать этим быстрым движением свою готовность броситься на защиту короля или действовать по первому его слову. Между те и они, гдѣ домъ мэтръ-Пьера.
   -- Чей домъ, любезный сынъ? переспросилъ одинъ изъ нихъ.
   -- Мэтръ-Пьера, богатаго торговца шелковыми матеріями, который насадилъ вотъ эти тутовыя деревья, отвѣчалъ Дорвардъ.
   -- Ты слишкомъ рано принялся за недоброе ремесло, молодой человѣкъ, отвѣчалъ стоявшій ближе къ нему незнакомецъ.
   -- И долженъ знать кому болтать свои глупости, сказалъ другой, еще суровѣе, -- турскій синдикъ не привыкъ, чтобы шатающіеся иностранцы такъ говорили съ нимъ.
   Квентинъ былъ такъ удивленъ, что простой и вѣжливый вопросъ его могъ обидѣть двухъ такихъ почтенныхъ особъ, что забылъ даже разсердиться на жесткость ихъ отвѣта. Съ недоумѣніемъ смотрѣлъ онъ, какъ они торопливо удалялись и оглядывались по временамъ назадъ, какъ бы желая поскорѣе уйти отъ него.
   Вслѣдъ за тѣмъ, онъ встрѣтилъ толпу вннодѣловъ и обратился къ нимъ съ тѣмъ же вопросомъ. Въ отвѣтъ они спрашивали, кого ему надо: мэтръ-Пьера школьнаго учителя, мэтръ-Пьера плотника, мэтръ-Пьера столяра и полдюжину другихъ мэтръ-Пьеровъ. Но ни одинъ изъ нихъ не походилъ по описанію на того, кого искалъ Дорвардъ. Крестьяне вообразили, что молодой человѣкъ нагло издѣвается надъ ними и грозились побить его. Но старшій, имѣвшій вліяніе на остальныхъ, остановилъ ихъ.
   -- Развѣ вы не видите по его выговору и дурацкому колпаку, сказалъ онъ, -- что это одинъ изъ тѣхъ заморскихъ шарлатановъ, которыхъ иные называютъ колдунами, другіе фокусниками или еще какъ нибудь въ родѣ этого. Кто знаетъ, какую штуку онъ можетъ съ нами съиграть? Я слышалъ объ одномъ, который, заплативъ ліардъ за позволеніе наѣсться досыта винограду въ саду одного бѣднаго человѣка, съѣлъ, не разстегнувши ни одной пуговицы, столько, что можно было бы нагрузить цѣлый возъ. Оставьте его въ покоѣ и пойдемъ каждый своей дорогой. А ты, другъ, чтобы не случилось чего хуже, ступай-ка съ міромъ, во имя Бога, пресвятой богородицы Мармутье и святаго Мартина турскаго, и не приставай къ намъ съ своимъ мэтръ-Пьеромъ -- можетъ статься у васъ такъ зовутъ чорта.
   Находя противную партію слишкомъ сильною, шотландецъ рѣшился благоразумно отступить, не отвѣчая; но крестьяне, съ ужасомъ отшатнувшіеся отъ него при славахъ о колдовствѣ и о такой способности къ пожиранію винограда, ободрились, когда онъ былъ уже довольно далеко; они начали кричать, ругаться и на Квентина посыпался цѣлый градъ камней, которые однако не могли уже сдѣлать ему вреда. Продолжая свою прогулку, онъ началъ думать, что дѣйствительно находится подъ вліяніемъ какихъ-то чаръ или, что турскіе крестьяне самый грубый, глупый и негостепріимный народъ во всей Франціи. Слѣдующее приключеніе почти убѣдило его въ этомъ.
   На небольшомъ возвышеніи, на берегу быстраго и красиваго Шера прямо на пути Дорварда росли, отдѣльно образуя цѣлую группу, два или три каштановыя дерева. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нихъ, цѣлая толпа крестьянъ стояла неподвижно, устремивъ глаза на ближайшее дерево.-- Размышленія юности рѣдко бываютъ такъ глубоки, чтобы не уступить первому побужденію любопытства также легко, какъ легко разступается гладкая поверхность воды отъ случайно упавшаго на нее камня. Квентинъ удвоилъ шаги и пришелъ къ мѣсту во-время, чтобы увидать страшную картину, привлекавшую вниманіе крестьянъ. На вѣтвяхъ каштана висѣлъ человѣкъ въ предсмертныхъ судорогахъ.
   -- Что же вы не перерѣжете веревки? спросилъ шотландецъ, рука котораго была также скора на помощь въ несчастій другаго, какъ на месть за личное оскорбленіе.
   Одинъ изъ крестьянъ, на которомъ не было лица отъ страха, обратился къ молодому человѣку и указалъ на знакъ, вырѣзанный на корѣ дерева. Знакъ имѣлъ такое же грубое сходство съ лиліей, какое, въ Англіи, имѣютъ нѣкоторыя таинственныя, хорошо знакомыя сборщикамъ податей, царапины, съ широкой стрѣлой {Broad arrow. Такъ называются въ Англія начальныя буквы H. M. (Нis Majesty, его величество), которыя пишутся на предметахъ, назначенныхъ для употребленія короля или для казны.}. Не понимая значенія этого знака и не обращая на него вниманія, Дорвардъ съ быстротою тигра взобрался на дерево, вынулъ изъ кармана свой вѣрный ножъ, неизбѣжный спутникъ каждаго горца и охотника, и вмигъ перерѣзалъ веревку, крикнувъ стоявшимъ внизу, чтобы они поддержали тѣло. Но крестьяне не приняли участія въ его человѣчномъ поступкѣ. Они не только не оказали ему помощи, а были, казалось, поражены его смѣлостью и всѣ мгновенно разбѣжались, какъ бы опасаясь, что самое присутствіе ихъ можетъ послужить обвиненіемъ въ соучастіи.
   Никѣмъ не поддержанное, тѣло тяжело упало на землю. Соскочивъ съ дерева, Квентинъ къ прискорбію увидѣлъ, что въ повѣшанномъ угасла послѣдняя искра жизни. Онъ однако не отказался отъ дальнѣйшихъ попытокъ. Снявъ петлю съ шеи несчастнаго, онъ разстегнулъ его верхнее платье, спрыснулъ водою лице и прибѣгъ къ помощи всѣхъ средствъ, обыкновенно употребляемыхъ для того, чтобы привести въ чувство.
   Пока шотландецъ занимался этимъ добрымъ дѣломъ, вдругъ дикіе возгласы, на незнакомомъ ему языкѣ, раздались вокругъ него. Онъ не успѣлъ оглянуться, какъ его обступило нѣсколько мущинъ и женщинъ странной наружности; въ одно мгновеніе они схватили его за обѣ руки, и ножъ сверкнулъ у его горла.-- Блѣдный рабъ эблиса! сказалъ одинъ изъ нихъ на ломаномъ французскомъ языкѣ, -- ты, кажется, обираешь того, кого убилъ? Но ты въ нашихъ рукахъ и поплатишься.
   При этихъ словахъ, со всѣхъ сторонъ заблистали ножи. Безобразныя и суровыя лица людей, окружившихъ молодаго человѣка, напоминали волковъ, готовыхъ броситься на свою добычу. Но храбрость и присутствіе духа не измѣнили ему.-- Что вы говорите, друзья, сказалъ онъ.-- Если это тѣло вашего друга, я снялъ его съ дерева изъ состраданія. Постарайтесь лучше привести его въ чувство, чѣмъ обижать невиннаго чужестранца, который хотѣлъ спасти вашего товарища.
   Между тѣмъ женщины, обступивъ мертвое тѣло, старались возвратить его къ жизни тѣми же средствами, какія уже употреблялъ Дорвардъ. Но, убѣдившись въ ихъ безполезности, онѣ принялись выражать свое горе по восточному обычаю, начали громко выть и рвать свои длинные, черные волосы. Мущины рвали на себѣ одежду, и посыпали головы прахомъ. Они такъ увлеклись исполненіемъ своихъ обрядовъ, что не обращали болѣе вниманія на Дорварда, признавъ его вѣроятно невиннымъ. Съ его стороны было бы конечно разсудительнѣе оставить этихъ дикарей, съ ихъ горемъ, но онъ съ дѣтства привыкъ презирать опасности; къ тому же, юношеское любопытство его было сильно возбуждено.
   На мущинахъ и женщинахъ этой пестрой толпы были тюрбаны и шапки, гораздо больше похожія на его токъ, чѣмъ на шляпы, которыя тогда носились во Франціи. У нѣкоторыхъ изъ мущинъ были черныя курчавыя бороды, а цвѣтъ лица у всѣхъ казался почти такимъ же чернымъ, какъ у африканцевъ. На двухъ, трехъ по видимому начальникахъ, развивались яркіе разноцвѣтные шарфы, а въ ушахъ и на шеѣ висѣли разныя серебряныя украшенія. Руки и ноги у всѣхъ были голы; вообще вся шайка была оборвана и грязна. Дорвардъ не замѣтилъ у нихъ другаго оружія, кромѣ длинныхъ ножей, которыми они ему угрожали. Только одинъ, чрезвычайно подвижной молодой человѣкъ, часто хватался за рукоять кривой мавританской сабли и превосходилъ всю шайку необузданными изъявленіями своего горя, къ которымъ примѣшивались угрозы.
   Безпорядочная и воющая толпа такъ отличалась отъ всего, когда либо видѣннаго Дорвардомъ, что онъ готовъ былъ принять ее за невѣрныхъ собакъ саррацинъ, которые во всѣхъ читанныхъ или слышанныхъ имъ разсказахъ выставлялись противниками благородныхъ рыцарей и христіанскихъ государей. Онъ уже собирался удалиться, какъ вдругъ послышался конскій топотъ и на мнимыхъ саррацинъ, поднявшихъ на плечи тѣло своего товарища, напалъ отрядъ французскихъ солдатъ.
   При этомъ внезапномъ появленіи, мѣрное завываніе превратилось въ порывистые крики ужаса. Тѣло, въ одно мгновеніе, очутилось на землѣ, а люди, его окружавшіе, выказали удивительную ловкость, разбѣгаясь во всѣ стороны и укрываясь между лошадьми отъ направленныхъ на нихъ ударовъ копій.-- Бейте окаянныхъ, вяжите разбойниковъ, какъ дикихъ звѣрей колите ихъ, какъ волковъ! кричали нападающіе; за криками послѣдовали удары. Но такова была ловкость бѣглецовъ, что всадники, которымъ неблагопріятствовала мѣстность, покрытая кустарниками, успѣли схватить только двухъ изъ нихъ, въ томъ числѣ и молодаго человѣка съ мечемъ, оказывавшаго сначала нѣкоторое сопротивленіе.
   Квентинъ, котораго судьба какъ бы избрала въ это время предметомъ своихъ преслѣдованій, былъ также схваченъ солдатами. Не смотря на всѣ его оправданія, ему связали руки веревкой. Быстрота, съ какой это было сдѣлано, доказывала, что люди эти далеко не новички въ полицейскихъ расправахъ. Взглянувъ съ безпокойствомъ на предводителя всадниковъ, отъ котораго онъ ждалъ освобожденія, Квентинъ не зналъ радоваться ему или нѣтъ, узнавъ въ немъ молчаливаго и мрачнаго товарища мэтръ-Пьера. Правда, въ какомъ бы преступленіи не обвиняли незнакомцевъ, этому человѣку могло быть извѣстно изъ утренней исторіи, что Дорвардъ не имѣлъ съ ними никакихъ сношеній. Но трудно было рѣшить, захочетъ ли этотъ суровый человѣкъ быть для него благосклоннымъ судьей и безпристрастнымъ свидѣтелемъ. Квентинъ сомнѣвался, поправитъ ли онъ дѣло, обратившись къ нему.
   Но колебаться было некогда, -- Труазешель и петит'Андре, сказалъ угрюмый предводитель; двумъ изъ своихъ подчиненныхъ, -- деревья стоятъ тутъ очень кстати. Я докажу этимъ невѣрнымъ мошенникамъ и чародѣямъ, что значитъ шутить съ королевскимъ правосудіемъ, когда оно осудило одного изъ ихъ проклятаго племени. Слѣзайте ребята и принимайтесь живѣе за дѣло!
   Въ одно мгновеніе Труазешель и петит'Андре очутились на ногахъ и Квентинъ замѣтилъ, что у каждаго изъ нихъ къ сѣдлу было прицѣплено по связкѣ, или по двѣ, веревокъ. Когда они ихъ распустили, то оказалось, что на каждой веревкѣ была петля и роковой узелъ, совсѣмъ приспособленные къ дѣлу.
   У Дорварда кровь застыла въ жилахъ, когда онъ увидѣлъ, что одна изъ трехъ распущенныхъ веревокъ предназначалась для него. Онъ обратился къ начальнику, напомнилъ ему объ утренней встрѣчѣ, о правахъ свободнаго шотландца въ союзномъ государствѣ и отрекался отъ всякаго знакомства съ пойманными злодѣями.
   Человѣкъ, къ которому отнесся Дорвардъ, едва удостоилъ его взглядомъ. Всѣ старанія молодаго шотландца напомнить ему о ихъ прежнемъ знакомствѣ остались безъ всякаго успѣха. Онъ только обратился къ двумъ крестьянамъ, подошедшимъ изъ любопытства или для того, чтобы сдѣлать показаніе противъ пойманныхъ, и спросилъ отрывисто: -- Былъ этотъ молодецъ съ бродягами?
   -- Былъ, господинъ превотъ, отвѣчалъ одинъ изъ нихъ, -- онъ первый подоспѣлъ и осмѣлился перерѣзать веревку, на которой, по приказанію его величества, былъ, какъ мы ему говорили, справедливо повѣшенъ этотъ негодяй.
   -- Клянусь Богомъ и св. Мартиномъ турскимъ, я видѣлъ его въ ихъ шайкѣ, когда они грабили нашу ферму, прибавилъ другой.
   -- Батюшка, сказалъ стоящій тутъ мальчикъ, -- вѣдь тотъ бусурманъ былъ черный, а этотъ бѣлый; у того были короткіе курчавые волосы, а у этого длинные свѣтлые локоны.
   -- Эхъ, дитя, ты пожалуй еще скажешь, что на томъ было зеленое платье, а на этомъ сѣрая куртка. Но его милость, г-нъ превотъ, знаетъ, что они также легко мѣняютъ кожу, какъ и платье. Я увѣренъ, что это тотъ самый.
   -- Довольно того, что онъ пошелъ противъ королевскаго правосудія, пытаясь спасти казненнаго измѣнника, сказалъ превотъ.
   -- Труазешель, петит'Андрб, дѣлайте ваше дѣло!
   -- Остановитесь, господинъ.... вскричалъ юноша, въ смертельномъ отчаяніи, -- выслушайте меня. Не дайте погибнуть невинному. Кровь моя взыщется на васъ моими соотечественниками въ этой жизни, а въ будущей, вы отвѣтите за нее предъ судомъ Божіимъ.
   -- Я отвѣчу за свои дѣла и здѣсь и тамъ, равнодушно отвѣчалъ превотъ и сдѣлалъ лѣвой рукою знакъ исполнителямъ своей воли. Потомъ съ улыбкой торжествующей злобы дотронулся указательнымъ пальцемъ до своей правой руки, которая была подвязана вѣроятно вслѣдствіе удара, нанесеннаго ему въ то утро Дорвардомъ.
   -- Подлецъ, мстительный негодяй! вскричалъ Квентинъ, догадавшись, что личное мщеніе было единственной причиной жестокости этого человѣка, и что напрасно было ждать отъ него помилованія.
   -- Бѣдняжка бредитъ отъ страха, замѣтилъ превотъ, -- скажи ему что нибудь успокоительное, Труазешель, прежде, чѣмъ отправишь на тотъ свѣтъ. Ты драгоцѣнный человѣкъ въ тѣхъ случаяхъ, когда нельзя достать духовника. Удѣли ему минутку утѣшенія и оканчивай скорѣе свое дѣло. Я буду продолжать объѣздъ. За мной, товарищи!
   Превотъ уѣхалъ въ сопровожденіи своей команды, оставивъ двухъ или трехъ людей на помощь палачамъ. Несчастный юноша бросилъ ему вслѣдъ омраченный отчаяніемъ взглядъ, и съ послѣднимъ звукомъ лошадиныхъ копытъ угасъ въ его душѣ послѣдній лучъ надежды на спасеніе. Въ мучительномъ безпокойствѣ онъ посмотрѣлъ вокругъ себя и не могъ не удивиться стоическому равнодушію своихъ товарищей. Сначала ими видимо овладѣлъ страхъ и они употребляли всѣ усилія, чтобъ освободиться, но теперь, видя, что смерть неизбѣжна, они ожидали ее съ невозмутимымъ спокойствіемъ. Роковое ожиданіе придавало можетъ быть еще большую желтизну ихъ смуглымъ лицамъ, не измѣняя однако ихъ спокойнаго выраженія и не смягчая упорной гордости взгляда. Ихъ можно было сравнить съ лисицами, которыя, истощивъ для своего спасенія весь запасъ хитрости, умираютъ безгласно и съ затаенной злобой, тогда какъ волки и медвѣди, охота на которыхъ гораздо опаснѣе, не выказываютъ ничего подобнаго.
   Они нимало не смутились, видя, что палачи принимаются за дѣло скорѣй, чѣмъ требовалъ ихъ начальникъ. Послѣдніе, торопились вѣроятно отъ того, что, вслѣдствіе долгой привычки, испытывали нѣкоторое удовольствіе при исполненіи своей ужасной обязанности.
   Мы остановимся на минуту, чтобъ описать этихъ людей, потому что при господствѣ тираніи одного лица или цѣлаго народа, личность палача пріобрѣтаетъ особенную важность.
   Эти два исполнителя приговоровъ были существенно различны между собой по наружности и пріемамъ. Людовикъ называлъ ихъ Демокритомъ и Гераклитомъ, а начальникъ: -- Jean qui pleure, el Jean qui rit.
   Труазешель былъ высокій, худощавый, безобразный человѣкъ съ особенно важнымъ лицомъ. Онъ носилъ крупныя четки на шеѣ и набожно предлагалъ ихъ несчастнымъ, попадавшимъ въ его руки. У него всегда было на готовѣ два, три латинскихъ текста о ничтожности и суетѣ человѣческой жизни, и если бъ можно было соединить его профессію съ обязанностію священника, то онъ могъ бы исполнять въ одно и тоже время должность палача и духовника при тюрьмѣ. Петит'-Андре, напротивъ, былъ веселый, полненькій, дѣятельный человѣчекъ, исполнявшій свою обязанность, какъ пріятнѣйшую въ мірѣ. Съ жертвами своими онъ употреблялъ всегда очень мягкія, ласковыя выраженія, какъ будто питая къ нимъ самыя нѣжныя чувства. Онъ называлъ ихъ добрыми пріятелями, милашками, куманьками, отцами родными, сообразно ихъ возрасту и полу. И если Труазешель старался внушать имъ философскій или религіозный взглядъ на будущую жизнь, петит'-Андре почти всегда имѣлъ въ запасѣ двѣ, три шуточки, которыми старался доказать осужденнымъ, что покидаемая ими жизнь такъ смѣшна и ничтожна, что не стоить и жалѣть о ней.
   Не знаю, какъ и почему, но эти двѣ почтенныя личности, не смотря на ихъ разнообразныя дорованія, весьма рѣдкія въ ихъ профессіи, были оба предметомъ ненависти, какой никогда еще не внушали подобныя имъ существа. Для тѣхъ, кто ихъ зналъ, вопросъ состоялъ только въ томъ который изъ нихъ отвратительнѣе -- серьозный и патетическій Труазешель, или живой и забавный петит'Андре; достовѣрно только то, что имъ въ обоихъ случаяхъ принадлежала пальма первенства передъ всѣми палачами Франціи, за исключеніемъ, можетъ быть, ихъ начальника Тристана-пустынника и его властелина, Людовика XI.
   Не слѣдуетъ предполагать, что подобныя размышленія рождались въ головѣ Квентина. Жизнь, смерть, время, вѣчность, мелькали передъ глазами его, какъ тяжелое, подавляющее зрѣлище, передъ которымъ изнемогаетъ слабая человѣческая природа, вопреки всѣмъ усиліямъ гордости поддержать ее. Онъ обратился къ Богу своихъ предковъ, и воображенію его представилась маленькая часовня безъ крыши, гдѣ покоились остатки почти всѣхъ его близкихъ.
   "Наслѣдственные враги наши вырыли моимъ родственникамъ могилы на родинѣ", подумалъ онъ, "а я, какъ отлученный, сдѣлаюсь добычей воронъ и коршуновъ чужой земли". Слезы невольно брызнули у него изъ глазъ. Труазешель, тронувъ его за плечо, поздравилъ съ благочестивымъ настроеніемъ и торжественно произнесъ: beali qui in Domino moriunler, прибавивъ, что душа должна быть счастлива, что покидаетъ тѣло, когда на глазахъ слезы.
   Петит'Андре ударилъ его по другому плечу и сказалъ: -- ободрись, дитя мое, если ужъ приходится плясать, такъ начинай веселѣй; инструменты всѣ настроены, добавилъ онъ, стягивая узелъ, чтобы придать шуткѣ своей надлежащую остроту. Когда юноша уныло взглянулъ сперва на одного, потомъ на другаго, они выразились яснѣе, уговаривая его подойти къ роковому дереву и не терять бодрости, потому что все кончится въ одно мгновеніе.
   Въ такомъ отчаянномъ положеніи юноша бросилъ растерянный взглядъ вокругъ себя.-- Не найдется ли здѣсь добраго христіанина, сказалъ онъ, -- который бы передалъ Людовику Лесли, стрѣлку шотландской гвардіи, по прозванью Баляфрёе что племянникъ его безсовѣстно умерщвленъ. Слова эти были сказаны кстати, потому что одинъ изъ стрѣлковъ шотландской гвардіи, привлеченный приготовленіями казни, остановился неподалеку, съ двумя или тремя прохожими, посмотрѣть на происходившее.-- Что вы дѣлаете? сказалъ онъ палачамъ, -- берегитесь, если этотъ молодой человѣкъ шотландецъ, я не позволю вамъ такъ обращаться съ нимъ.
   -- Боже сохрани, господинъ кавалеръ!, но мы должны повиноваться приказаніямъ, отвѣчалъ Труазешель, таща Дорварда за руку.
   -- Чѣмъ короче представленіе, тѣмъ лучше, сказалъ петит'Андре, схвативъ его за другую.
   Но Квентинъ, услыхавъ слова ободренія, собрался съ силами, оттолкнулъ отъ себя обоихъ исполнителей закона, и со связанными руками подбѣжалъ къ шотландскому стрѣлку.-- Заступись, землякъ, сказалъ онъ на родномъ языкѣ, -- ради Шотландіи и св. Андрея! Я невиненъ и Богъ тебя накажетъ, если не постоишь за меня.
   -- Клянусь св. Андреемъ! чтобъ достать тебя, имъ придется перешагнуть черезъ меня, отвѣчалъ стрѣлокъ, обнажая мечь.
   -- Обрѣжь веревки землякъ, сказалъ Квентинъ, -- я самъ за себя постою.
   Стрѣлокъ однимъ ударомъ меча перерѣзалъ ихъ, и освобожденный плѣнникъ бросился на одного изъ солдатъ и вырвалъ у него алебарду.-- Теперь, крикнулъ онъ, -- попробуйте подойти.
   Палачи начали перешептываться.-- Поѣзжай за г. превотомъ, сказалъ Труазешель, -- а я постараюсь ихъ здѣсь задержать, если можно. Солдаты превотской стражи, къ оружію!
   Петит'Андре сѣлъ на лошадь и ускакалъ, а солдаты такъ поспѣшили исполнить приказаніе, что упустили двухъ другихъ плѣнниковъ. Можетъ быть они и не желали удерживать ихъ, потому что уже пресытились кровью подобныхъ несчастныхъ и утомились рѣзней. Они оправдывались, говоря, что считали необходимымъ поспѣшить на помощь въ Труазешбль. Зависть полицейской стражи къ шотландскимъ стрѣлкамъ была такъ сильна, что не рѣдко подавала поводъ къ непріязненнымъ между ними столкновеніямъ.
   -- Мы на столько сильны, что можемъ дважды поколотить этихъ гордыхъ шотландцевъ, если будетъ угодно вашей милости, сказалъ одинъ изъ солдатъ. Но осторожный палачъ сдѣлалъ ему знакъ, чтобы онъ замолчалъ и, обратясь къ стрѣлку, вѣжливо сказалъ: -- вмѣшательство ваше наноситъ великое оскорбленіе господину превоту, которому самъ король предоставилъ отправленіе правосудія. Оно также очень несправедливо въ отношеніи ко мнѣ, потому что преступникъ закономъ отданъ въ мои руки. Да и молодому человѣку вы не оказываете особенной услуги, потому что изъ пятидесяти случаевъ быть повѣшаннымъ, которые ему могутъ представиться, вѣроятно ни одинъ не застанетъ его въ такомъ счастливомъ настроеніи, въ какомъ онъ находился до вашего неумѣстнаго вмѣшательства.
   -- Если молодой соотечественникъ мой, сказалъ шотландецъ, улыбаясь, -- раздѣляетъ ваше мнѣніе, то я оставляю его въ вашихъ рукахъ, не тратя лишнихъ словъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ! ради самого неба, нѣтъ! вскричалъ Квентинъ, -- лучше отрубите мнѣ голову своимъ длиннымъ мечемъ -- такая смерть приличнѣе моему происхожденію, чѣмъ смерть отъ руки такого подлеца.
   -- Слышите, какъ онъ кощунствуетъ, сказалъ исполнитель закона.-- Увы! какъ скоро исчезаютъ наши лучшія намѣренія! Минуту тому назадъ онъ былъ какъ нельзя лучше подготовленъ къ смерти, а теперь оскорбляетъ власти!
   -- Скажите не наконецъ, спросилъ стрѣлокъ, -- что сдѣлалъ этотъ молодой человѣкъ?
   -- Онъ осмѣлился, отвѣчалъ съ нѣкоторою важностью Труазешель, -- спять тѣло преступника съ дерева, на которомъ я собственноручно повѣсилъ его; дерево было отмѣчено королевской лиліей.
   -- Что же это значитъ, молодой человѣкъ, какъ могли вы сдѣлать такое преступленіе? сказалъ стрѣлокъ.
   -- Прибѣгая къ нашему покровительству, отвѣчалъ Дорвардъ, -- я скажу вамъ всю правду, какъ духовнику. Я увидѣлъ на деревѣ человѣка въ предсмертныхъ судорогахъ и обрѣзалъ веревку единственно изъ состраданія, нисколько не думая ни о лиліяхъ, ни о левкояхъ и также мало желалъ оскорбить Французскаго короля, какъ отца нашего папу.
   -- На кой чортъ вамъ было возиться съ этимъ мертвымъ тѣломъ? сказалъ стрѣлокъ.-- Они, какъ грозды висятъ на деревьяхъ по дорогѣ, гдѣ прошелъ этотъ господинъ. Въ здѣшней странѣ вамъ будетъ не мало дѣла, если вы вздумаете подбирать ихъ за всякимъ палачемъ. Но я не оставлю соотечественника, если могу помочь ему. Послушайте, господинъ исполнитель закона, вы видите, что это ошибка. Вамъ слѣдовало бы сжалиться надъ такимъ молодымъ путешественникомъ. Въ нашей странѣ онъ не привыкъ видѣть такой дѣятельной расправы, какая водится у васъ и вашего господина.
   -- Но не потому, чтобы тамъ въ ней не нуждались г-нъ стрѣлокъ, замѣтилъ возвратившійся петит'Андре.-- Не робѣй, Труазешель, вотъ и г-нъ превотъ. Посмотримъ, согласится ли онъ выпустить изъ рукъ дѣло, не окончивъ его.
   -- Въ добрый часъ, сказалъ стрѣлокъ, -- а вотъ подходятъ нѣкоторые изъ нашихъ товарищей.
   И въ самомъ дѣлѣ, пока Тристанъ съ своимъ отрядомъ взбирался по одной сторонѣ небольшаго холма, гдѣ происходила эта сцена, съ противоположной стороны поспѣшно подъѣзжали пять, шесть шотландскихъ стрѣлковъ и впереди ихъ самъ Баляфре. На этотъ разъ Лесли не выказалъ къ племяннику того равнодушія, за которое Квентинъ неоднократно упрекалъ его; едва увидѣлъ онъ своего товарища и Дорварда въ оборонительномъ положеніи, какъ закричалъ:-- спасибо Кеннингамъ! джентельмэны, товарищи, помогите! этотъ молодой человѣкъ -- шотландскій дворянинъ, мой племянникъ. Линдсэ, Гётри, Тайри, къ оружію, ударимъ на нихъ!
   Обѣ стороны взялись за оружія. Хотя силы и не были равны, но не настолько все-таки, чтобы хорошо вооруженные шотландцы не могли надѣяться на побѣду. Но превотъ, сомнѣваясь вѣроятно въ исходѣ свалки или опасаясь сдѣлать что нибудь непріятное королю, далъ знакъ своимъ подчиненнымъ воздержаться отъ всякого насилія и, обращаясь къ Баляфре, стоявшему въ главѣ противной партіи, спросилъ ого, почему онъ, служа въ королевской гвардіи, сопротивляется исполненію казни преступника.
   -- Я не согласенъ съ этимъ, отвѣчалъ Баляфре, -- кажется должна быть какая нибудь разница между казнью преступника и убійствомъ моего собственнаго племянника.
   -- Вашъ племянникъ можетъ быть преступникомъ точно также, какъ и всякій другой, сказалъ превотъ, -- а во Франціи всякій иностранецъ подлежитъ французскимъ законамъ.
   -- Такъ, но намъ, шотландцамъ, даны привилегіи. Не правда ли товарищи?
   -- Правда, правда, закричали всѣ вмѣстѣ.-- Привилегіи, привилегіи! Да здравствуетъ король Людовикъ! Да здравствуетъ Баляфре! Да здравствуетъ шотландская гвардія и да погибнетъ всякій, кто захочетъ отнять у насъ привилегіи!
   -- Но примите во вниманіе мою обязанность, сказалъ превотъ.
   -- Намъ нечего съ вами разсуждать, отвѣчалъ Кеннингамъ, -- не вамъ насъ судить: насъ судитъ самъ король или нашъ начальникъ, въ отсутствіе великаго конетабля.
   -- И никто не имѣетъ права вѣшать насъ, подхватилъ Линдсэ, -- кромѣ Санди Вильсона, стараго палача нашей дружины; это значило бы обокрасть Санди, самого честнаго изъ людей, когда либо затягивавшихъ узелъ на веревкѣ. Если мнѣ когда нибудь придется идти на висѣлицу, я ни кому, кромѣ его, не позволю затянуть петли на своей шеѣ.
   -- Но послушайте, сказалъ Тристанъ, -- этотъ молодецъ не принадлежитъ къ вашей дружинѣ и не можетъ пользоваться тѣмъ, что вы называете вашими привилегіями.
   -- То, что мы называемъ нашими привилегіями, всѣ ихъ такъ называютъ, отвѣчалъ Кеннингамъ.
   -- Мы не допустимъ и спора объ нихъ, закричали всѣ.
   -- Да вы съума сошли господа, сказалъ Тристанъ, -- никто не оспариваетъ вашихъ привилегій, но этотъ юноша не принадлежитъ къ вамъ.
   -- Онъ мой племянникъ, сказалъ Баляфре съ торжествующимъ видомъ.
   -- Но вѣдь, кажется, не стрѣлокъ королевской гвардіи возразилъ Тристанъ-пустынникъ.
   Стрѣлки переглянулись въ недоумѣніи.
   -- Не уступай, товарищъ, шепнулъ Кеннингамъ Людовику Лесли, -- скажите, что онъ завербованъ.
   -- Вотъ отлично придумано, землякъ, отвѣчалъ Лесли и, возвыся голосъ, поклялся, что утромъ еще завербовалъ своего родственника въ число людей своей свиты.
   Это объявленіе окончательно рѣшило споръ.
   -- Хорошо господа, сказалъ Тристанъ, знавшій почти болѣзненную боязнь короля, чтобъ въ гвардіи его не возникло какихъ нибудь неудовольствій.-- Вы знаете, какъ говорите, свои привилегіи, и я не долженъ заводить ссоръ съ королевской гвардіей, если можно избѣжать ихъ. Я доложу объ этомъ дѣлѣ самому королю. Но я долженъ замѣтить вамъ, что, поступивъ такимъ образомъ, я, можетъ быть, уклоняюсь отъ строгаго исполненія своихъ обязанностей.
   Сказавъ это, онъ уѣхалъ съ своей командой, а стрѣлки остались, чтобъ наскоро посовѣтываться между собою, что дѣлать.
   -- Во первыхъ, мы должны обратиться къ нашему начальнику, лорду Крауфорду и внести имя молодаго человѣка въ нашъ списокъ.
   -- Но господа, достойные мои друзья и защитники, сказалъ Квентинъ, нѣсколько нерѣшительно, -- я еще самъ не знаю поступать мнѣ къ вамъ или нѣтъ.
   -- Такъ выбирай, что лучше, сказалъ дядя, -- поступить къ намъ или быть повѣшаннымъ. Потому что, хотя ты и племянникъ мнѣ, но клянусь, я не вижу другаго средства спасти тебя отъ висѣлицы.
   Это доказательство было неопровержимо и заставило Квентина тотчасъ же согласиться на предложеніе, которое въ иномъ случаѣ показалось бы ему не совсѣмъ пріятнымъ. Но теперь, только что избавившись отъ петли, въ буквальномъ смыслѣ слова, онъ разумѣется помирился бы и съ менѣе утѣшительной будущностью.
   -- Онъ долженъ отправиться съ нами, въ наши казармы, сказалъ Кеннингамъ, -- только тамъ онъ можетъ быть въ безопасности, пока эти людоѣды рыскаютъ по окрестностямъ.
   -- Неужели же мнѣ нельзя переночевать въ гостинницѣ, гдѣ я сегодня завтракалъ, дядюшка, сказалъ юноша, желая, подобно всѣмъ рекрутамъ, выиграть еще одну свободную почъ.
   -- Пожалуй, племянничекъ, отвѣчалъ насмѣшливо дядя, -- если хочешь доставить намъ удовольствіе вытащить тебя изо рва или изъ какой нибудь канавы, а то и изъ притока Луары; да еще зашьютъ тебя въ мѣшокъ, чтобъ удобнѣе было плавать -- это очень легко можетъ случиться. Превотъ, уѣзжая, улыбался глядя на насъ, а это знакъ, что его надо опасаться.
   -- Есть, чего опасаться! сказалъ Кеннингамъ.-- Такая дичина, какъ мы, не скоро попадетъ въ его сѣти. Но, по моему, тебѣ слѣдовало бы разсказать всю эту исторію чорту Оливье, который всегда быль расположенъ къ шотландской гвардіи. Онъ прежде Тристана увидитъ отца Людовика: завтра утромъ, онъ будетъ брить его.
   -- Но послушайте, сказалъ Баляфре, -- не годится идти къ Оливеру съ пустыми руками, а я голъ, какъ береза зимой.
   -- И мы всѣ также, отвѣчалъ Кеннингамъ. Но Оливье не откажется принять на этотъ разъ наше шотландское слово. А при первой же раздачѣ жалованья, сложившись, намъ можно будетъ предложить ему порядочную сумму. Если онъ согласится, то повѣрьте, день платы настанетъ для насъ гораздо скорѣе.
   -- А теперь въ замокъ, сказалъ Баляфре, -- дорогой, племянникъ разскажетъ намъ, какъ это ему удалось навести на свой слѣдъ Тристана, чтобы мы знали, что сказать лорду Крауфорду и Оливеру.
   

ГЛАВА VII.
ВЕРБОВАНІЕ.

Мировой судья.-- Дайте мнѣ уставъ, читайте статьи,
присягайте, подписывайтесь и будьте героями.
За подвиги, которые совершите впослѣдствіи,
вы начнете теперь же получать по шести
пенсовъ въ день и сверхъ того продовольствіе.
Вербующій офицеръ.

   Стрѣлки снабдили Квентина лошадью, взятою у одного изъ слугъ, и молодой человѣкъ, въ обществѣ своихъ воинственныхъ земляковъ, поѣхалъ крупнымъ шагомъ къ замку Плесси, готовясь поступить, хотя неохотно, въ число жителей этой мрачной крѣпости, такъ поразившей его утромъ того же дня.
   Въ продолженіи пути, въ отвѣтъ на многочисленные разспросы своего дяди, онъ подробно разсказалъ ему приключеніе, подвергнувшее его такой опасности. И хотя въ разсказѣ, по его мнѣнію, не было ничего забавнаго, онъ былъ встрѣченъ громкимъ смѣхомъ спутниковъ.
   -- А все гаки это скверная шутка, сказалъ дядя.-- И что тебѣ, чортъ возьми, глупый мальчикъ, вздумалось возиться съ трупомъ окаяннаго маврскаго жида?
   -- Ну, куда ни шло, еслибъ онъ поссорился съ полицейской стражей за хорошенькую женщину, какъ Михель Моффэтъ, тутъ былобы больше смысла по крайней мѣрѣ, прибавилъ Кеннингамъ.
   -- Но мнѣ кажется, здѣсь дѣло идетъ о нашей чести, сказалъ Линдсэ.-- Какъ осмѣливается этотъ Тристанъ и его люди смѣшивать наши шотландскія шапки съ токами и тюрбанами этихъ грабителей. Если глаза ихъ не замѣчаютъ разницы, то ихъ слѣдуетъ протереть имъ руками. Но я увѣренъ, что Тристанъ прикидывается только за тѣмъ, чтобы имѣть предлогъ придраться ко всякому доброму шотландцу, который приходитъ повидаться съ своими родственниками.
   -- А позвольте спросить, дядя, что это за люди, о которыхъ вы говорите, спросилъ Квентинъ.
   -- Спросить ты можешь, отвѣчалъ дядя, -- но только не знаю, кто съумѣетъ тебѣ отвѣтить, но ужъ конечно не я, хотя знаю можетъ быть и не меньше другаго. Вотъ уже около двухъ лѣтъ, какъ они появились въ здѣшней сторонѣ, точно туча саранчи.
   -- Именно такъ, сказалъ Линдсэ, -- и Жакъ-бономъ -- мы такъ называемъ крестьянина, молодой человѣкъ, вы со временемъ выучитесь говорить по нашему -- честный Жакъ, говорю я, мало интересуется тѣмъ, какой вѣтеръ заноситъ ихъ или саранчу, а ждетъ, не дождется такого, который бы унесъ ихъ.
   -- Неужели они дѣлаютъ такъ много вреда? спросилъ Дорвардъ.
   -- Вреда! молодой человѣкъ, сказалъ Кеннингамъ, -- да вѣдь они язычники, жиды, или по крайней мѣрѣ магометане, не поклоняются ни Богородицѣ, ни святымъ, прибавилъ онъ крестясь, -- крадутъ, что попадется подъ руку, поютъ и ворожатъ.
   -- Говорятъ, будто между ихъ женщинами попадаются прехорошенькія, сказалъ Гётри, -- впрочемъ Кённингаму это лучше знать.
   -- Какъ, товарищъ, надѣюсь, что вы не хотѣли оскорбить меня?
   -- Нисколько, отвѣчалъ Гётри.
   -- Пусть товарищи разсудятъ, сказалъ Кённингамъ.-- Вы какъ будто хотѣли сказать, что у меня, шотландскаго дворянина, живущаго подъ сѣнію святой церкви, есть пріятельницы между этими исчадіями ада?
   -- Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ Баляфре,-- онъ только пошутилъ. Между товарищами не должно быть ссоръ.
   -- И не должно быть подобныхъ шутокъ, прибавилъ Кеннингамъ, какъ будто про себя.
   -- Встрѣчаются ли эти бродяги въ другихъ странахъ? спросилъ Линдсэ.
   -- Да, безъ сомнѣнія, отвѣчалъ Баляфре.-- Шайки ихъ появились въ Германіи, Испаніи и Англіи. Но; благодаря св. Андрею, Шотландія еще свободна отъ нихъ.
   -- Шотландія, замѣтилъ Кеннингамъ, -- слишкомъ холодна для саранчи и слишкомъ бѣдна для воровъ.
   -- Или можетъ быть, прибавилъ Гётри, -- Джонъ Гайлэндеръ не терпитъ тамъ другихъ воровъ, кромѣ своихъ.
   -- Позвольте вамъ всѣмъ замѣтить, сказалъ Баляфре, -- что я самъ родился на горахъ Ангуса, имѣю храбрыхъ родственниковъ въ Глен-илѣ и не потерплю, чтобъ оскорбляли горцевъ.
   -- Но вы однакожъ не станете отрицать, что они занимаются кражей скота? спросилъ Гётри.
   -- Угнать стадо не значитъ украсть, возразилъ Баляфре, -- это я готовъ подтвердить гдѣ и когда угодно.
   -- Полноте, сказалъ Кённвигамъ, -- что за ссоры теперь! Молодому человѣку не слѣдуетъ видѣть такихъ несогласій между нами. Но вотъ и замокъ. Я закажу боченокъ вина, чтобъ выпить за здоровье Шотландіи и горной и низменной, если вы захотите сегодня отобѣдать у меня.
   -- Согласны, согласны, подхватилъ Баляфре.-- А я закажу другой, чтобы залить всякое несогласіе и выпить за здоровье моего племянника, при его поступленіи въ нашу дружину.
   Когда они приблизились къ замку, калитка отворилась, подъёмный мостъ опустился и стрѣлки въѣхали по одиночкѣ. Но когда подъѣхалъ Квентинъ, часовые остановили его, скрестивъ копья, а караульные на стѣнахъ направили на него свои луки и мушкеты. Предосторожность эта была соблюдена, не смотря на то, что молодой незнакомецъ пріѣхалъ въ обществѣ составлявшихъ гарнизонъ солдатъ, къ отряду которыхъ принадлежали и самые часовые.
   Баляфре, съ намѣреніемъ оставшійся возлѣ племянника, далъ надлежащія объясненія, и, послѣ долгаго колебанія, молодаго человѣка проводили наконецъ подъ стражей въ комнаты лорда Крауфорда.
   Лордъ Крауфордъ былъ одинъ изъ послѣднихъ остатковъ доблестной дружины шотландскихъ лордовъ и рыцарей, такъ долго и вѣрно служившихъ Карлу VII въ кровавыхъ войнахъ, которыя упрочили независимость французской короны и изгнали англичанъ. Въ молодости, онъ сражался подъ знаменами орлеанской дѣвы, рядомъ съ Дугласомъ и Бёкканомъ и былъ, можетъ быть, послѣднимъ изъ шотландскихъ рыцарей, добровольно обнажившихъ мечъ за лилію противъ своихъ старинныхъ враговъ, англичанъ. Перемѣны, совершившіяся въ шотландскомъ королевствѣ, а можетъ быть, и привычка къ климату и обычаямъ Франціи, отняли у стараго барона желаніе возвратиться на родину.
   Занимая высокую должность при дворѣ Людовика, онъ, своимъ прямымъ и откровеннымъ характеромъ, пріобрѣлъ надъ нимъ значительное вліяніе. Король этотъ, вообще мало вѣрившій въ честь и добродѣтель, не сомнѣвался однако въ чести и добродѣтели лорда Крауфорда, и поддавался его вліянію тѣмъ болѣе, что старый воинъ пользовался имъ только въ дѣлахъ, касавшихся преимущественно его службы.
   Баляфре и Кённингамъ вошли, вслѣдъ за Дорвардомъ, въ комнату своего начальника. Благородная наружность старика и уваженіе, съ какимъ относились къ нему гордые, никого почти не уважавшіе стрѣлки, произвели сильное впечатлѣніе на молодаго человѣка.
   Лордъ Крауфордъ былъ высокъ ростомъ, худощавъ и, не смотря на преклонныя лѣта, сохранилъ въ мышцахъ силу, если не гибкость, юности и могъ не хуже всякаго молодаго солдата въ своемъ отрядѣ, выносить тяжесть оружія во время похода. Наружность его была довольно сурова. Загорѣлое лицо его было покрыто шрамами, а глаза, видѣвшіе смерть лицомъ къ лицу въ тридцати правильныхъ сраженіяхъ, выражали не свирѣпую храбрость наемника, а спокойное презрѣніе опасностей. Высокій и прямой станъ его былъ окутанъ въ широкій халатъ, подпоясанный ремнемъ, за которымъ былъ заткнутъ богато украшенный кинжалъ. На шеѣ висѣли знаки ордена св. Михаила.
   Съ очками на носу (они только что были тогда изобрѣтены), онъ сидѣлъ на диванѣ, покрытомъ оленьей шкурой, и трудился надъ чтеніемъ рукописи le Rosier de la Guerre -- то былъ военный и гражданскій уставъ, составленный Людовикомъ въ назиданіе дофина. Король желалъ узнать мнѣніе стараго воина объ своемъ сочиненіи.
   При входѣ неожиданныхъ гостей, лордъ Крауфордъ не безъ досады оставилъ книгу, и спросилъ ихъ на своемъ выразительномъ нарѣчіи, зачѣмъ ихъ принесъ сатана? Тогда Баляфре, съ уваженіемъ, какого можетъ быть не оказалъ бы самому Людовику, подробно изложилъ ему обстоятельства, въ которыхъ находился его племянникъ и смиренно просилъ покровительства. Лордъ Крауфордъ выслушалъ его очень внимательно. Онъ не могъ не улыбнуться при разсказѣ о наивности, съ какой юноша бросился спасать повѣшеннаго преступника, но покачалъ головой, услыхавъ о ссорѣ съ полицейской стражей {Примѣчаніе 5. Шотландскіе стрѣлки.}.
   -- Долго ли вы будете являться ко мнѣ съ такими запутанными исторіями? сказалъ онъ.-- Сколько разъ я говорилъ вамъ, Людовикъ Лесли, и вамъ, Арчи Кённингамъ, что иностранные солдаты должны вести себя скромно и прилично въ отношеніи къ туземцамъ, если не хотятъ накликать на свою шею всѣхъ городскихъ собакъ. Впрочемъ, если ужъ вы не можете жить безъ ссоры, то хорошо, что это случилось съ этимъ негодяемъ, а не съ кѣмъ другимъ. Вообще, эта ваша выходка извинительнѣе другихъ, Людовикъ, потому что было естественно съ вашей стороны, заступиться за родственника. Этотъ добрый малый не долженъ больше попадать въ просакъ. И такъ, подайте мнѣ нашъ списокъ съ той полки, и впишемъ его имя, чтобъ онъ могъ пользоваться нашими привилегіями.
   -- Если ваша милость позволитъ, сказалъ Дорвардъ, -- то...
   -- Что это? ты никакъ рехнулся, вскричалъ дядя, -- ты заговариваешь съ его милостью, не дожидаясь вопроса.
   -- Погодите, Людовикъ, остановилъ его лордъ Крауфордъ,-- посмотримъ, что онъ хочетъ сказать.
   -- Только одно слово, милордъ, началъ Квентинъ, -- Я сначала колебался, ле зная поступить мнѣ на эту службу или нѣтъ. Но теперь, когда я увидалъ благороднаго и опытнаго вождя, подъ начальствомъ котораго мнѣ придется служить, сомнѣнія мои совершенно исчезли. Взглядъ вашъ внушаетъ полное довѣріе.
   -- Хорошо сказано, молодой человѣкъ, замѣтилъ старый лордъ, довольный комплиментомъ.-- Мы не совсѣмъ безъ опытности и, благодаря Бога, умѣли пользоваться ею какъ подчиненный и какъ начальникъ. И такъ, Квентинъ, вы поступаете въ почетную дружину шотландскихъ тѣлохранителей и будете служить подъ начальствомъ вашего дяди. Надѣюсь, вы будете вести себя хорошо, потому что обѣщаете быть настоящимъ воиномъ, если ваше мужество соотвѣтствуетъ вашей наружности. Людовикъ, наблюдайте, чтобъ племянникъ вашъ прилежнѣе занимался военными упражненіями, потому что на дняхъ намъ предстоитъ обнажить мечи.
   -- Клянусь копьемъ, это пріятная новость, милордъ, миръ всѣхъ насъ сдѣлаетъ трусами. Я самъ упалъ духомъ съ тѣхъ поръ, какъ сижу въ заперти въ этой проклятой тюрьмѣ.
   -- Ну, продолжалъ лордъ Крауфордъ, -- птичка пропѣла мнѣ на ухо, что старое знамя скоро будетъ развиваться въ полѣ.
   -- Я сегодня вечеромъ выпью лишнюю чарку подъ эту пѣсню, сказалъ Баляфре.
   -- Ты готовъ выпить подъ всякую, замѣтилъ лордъ.-- Я очень боюсь, Людовикъ, что тебѣ придется когда нибудь пить горькій напитокъ своего собственнаго издѣлія.
   Лесли, нѣсколько смутившись, отвѣчалъ, что онъ давно не позволялъ сеоѣ излишествъ, но что его милости извѣстенъ обычай дружины устраивать пирушки въ честь новаго товарища.
   -- Правда, сказалъ старый вождь,-- я совсѣмъ забылъ объ этомъ. И я пришлю нѣсколько кружекъ вина, чтобы прибавить вамъ веселья. Но прошу кончить все до заката солнца. Смотрите, чтобъ въ караулъ на нынѣшнюю ночь были выбраны надежные солдаты, а главное, ни одинъ изъ нихъ не долженъ участвовать въ вашей пирушкѣ.
   -- Ваши приказанія будутъ исполнены въ точности, отвѣчалъ Лесли, -- а за здоровье вашей милости будетъ выпито усердно.
   -- Можетъ быть, сказалъ лордъ Крауфордъ,-- я самъ приду взглянуть на ваше веселье, только затѣмъ, чтобъ посмотрѣть все ли будетъ въ порядкѣ.
   -- Ваша милость, будете дорогимъ гостемъ, отвѣчалъ Лесли.
   Вся компанія вышла въ самомъ веселомъ расположеніи духа и отправилась хлопотать о приготовленіяхъ къ пирушкѣ, на которую Баляфре пригласилъ около двадцати товарищей, имѣвшихъ обыкновеніе обѣдать съ нимъ за однимъ столомъ.
   Солдатскія пирушки вообще весьма незатѣйливы: лишь бы было вдоволь попить и поѣсть, вотъ и все. Но на этотъ разъ Лесли постарался добыть вина лучшаго качества, замѣтивъ при этомъ, что старый лордъ самый надежный собутыльникъ.-- Хоть онъ и любитъ проповѣдывать воздержаніе, сказалъ онъ, -- но самъ, выпивъ за королевскимъ столомъ сколько можетъ выдержать его голова, никогда не пропуститъ удобнаго случая окончить вечеръ за бутылкой. И такъ, товарищи, добавилъ онъ, -- приготовьтесь выслушать старыя исторіи о битвахъ при Вернёль и Боже {Въ обоихъ этихъ сраженіяхъ шотландскіе союзники Франція отличилась подъ предводительствомъ Стюарта, графа Вёккава. При Боже они одержали верхъ, убили герцога Кларенскаго, брата Генриха I, и обратили въ бѣгство его войско. При Вернёлѣ они были разбиты и почти совершенно уничтожены.}.
   Готическая зала, служившая имъ столовой, была наскоро прибрана, слуги посланы за зелеными вѣтками, чтобъ устлать ими полъ. Надъ столами и по стѣнамъ, вмѣсто обоевъ, висѣли знамена, взятыя у непріятелей, и тѣ, подъ которыми не разъ сражалась шотландская гвардія. Они также позаботились, какъ можно скорѣе облечь молодаго рекрута въ доспѣхи гвардейцевъ, чтобъ онъ во всѣхъ отношеніяхъ раздѣлялъ ихъ важныя привилегіи, въ силу которыхъ могъ при помощи своихъ соотечественниковъ открыто пренебрегать грозной властію и неумолимымъ гнѣвомъ начальника полиціи.
   Пиръ былъ какъ нельзя болѣе оживленъ. Принимая въ свои ряды рекрута изъ любимой родины, собесѣдники вполнѣ отдались національному чувству. Они пѣли старыя шотландскія пѣсни, разсказывали старыя сказки о шотландскихъ герояхъ, вспоминали о подвигахъ своихъ отцовъ и называли мѣста, гдѣ они совершались. На это время богатыя равнины Турени, казалось, превратились для нихъ въ горы и утесы родной Каледоніи.
   Когда хнтузіазмъ былъ въ самомъ разгарѣ и каждый разсказами своими старался придать еще большую прелесть воспоминаніямъ о дорогой Шотландіи, появленіе лорда Крауфорда сообщило общей радости новый толчекъ. Старый лордъ, по предсказанію Лесли, сидѣлъ за королевскимъ столомъ какъ на иголкахъ, и при первомъ удобномъ случаѣ ускользнулъ, чтобы отправиться на пиръ къ своимъ соотечественникамъ. На верхнемъ концѣ стола было для него приготовлено почетное кресло. Обычаи того времени и составъ шотландской дружины, позволяли ея предводителю -- хотя по высокому значенію онъ не имѣлъ никого выше себя, кромѣ короля и великаго конетабля -- не унижая своего достоинства, садиться за одинъ столъ съ своими подчиненными и раздѣлять ихъ веселіе. Надо прибавить, что всѣ они, даже рядовые (какъ сказали бы въ наше время) были благороднаго происхожденія.
   На этотъ разъ, однако, лордъ Крауфордъ отказался отъ приготовленнаго мѣста. Онъ просилъ продолжать пирушку и смотрѣлъ на веселье съ видимымъ удовольствіемъ.
   -- Оставь его, шепнулъ Кённингамъ Линдсею, когда тотъ предлагалъ вина благородному начальнику, -- оставь его, не слѣдуетъ погонять чужаго вода противъ воли хозяина. Пусть самъ возметъ, когда захочетъ.
   Дѣйствительно, старый лордъ, который сначала улыбнулся, покачалъ головою и поставилъ передъ собой непочатой кубокъ, началъ черезъ нѣсколько времени, и какъ будто забывшись, понемногу прихлебывать; наконецъ очень кстати вспомнилъ, что нельзя не выпить за здоровье молодца, который въ этотъ день вступилъ въ ихъ ряды. Онъ предложилъ тоетъ, на него разумѣется всѣ отвѣчали радостными криками. Старый предводитель сообщилъ имъ, что онъ передалъ мастэру Оливеру объ утреннемъ приключеніи.-- А такъ какъ, продолжалъ онъ, -- бородобрей не питаетъ особеннаго расположенія къ горлодаву, онъ помогъ мнѣ выпросить у короля приказаніе начальнику полиціи ни подъ какимъ предлогомъ не продолжать дѣла Квентина, и, во всякомъ случаѣ, уважать привилегіи шотландской гвардіи.
   Раздались новые крики, кубки въ другой разъ наполнились до краевъ, и всѣ выпили за здоровье благороднаго лорда Крауфордъ, храбраго хранителя привилегій и правъ своихъ единоземцевъ. Добрый лордъ не могъ, изъ вѣжливости, не отвѣчать на этотъ тостъ. Почти безсознательно опустившись въ кресло, онъ подозвалъ къ себѣ Квентина и засыпалъ его разспросами о состояніи
   Шотландіи и о многихъ, знакомыхъ ему тамъ, знатныхъ семействахъ, такъ что Квентинъ не всегда былъ въ состояніи отвѣчать. Въ продолженіи этихъ разспросовъ, добродушный лордъ нерѣдко прикладывался къ своему кубку, замѣчая при этомъ, что общительность сродна шотландцамъ, но что такіе молодые, люди, какъ Квентинъ, не должны слишкомъ предаваться бражничеству. Онъ высказалъ по этому поводу еще много весьма полезныхъ вещей, до тѣхъ поръ, пока языкъ его, такъ много говорившій о воздержаніи, не оказался тяжеле обыкновеннаго.
   Воинственное настроеніе собесѣдниковъ возрастало съ каждой выпитой бутылкой, и Кеннингамъ предложилъ тостъ въ честь орифламы, королевскаго, французскаго знамени.
   -- И вѣтра со стороны Бургундіи, чтобъ развѣвать его! отозвался Линдсэ.
   -- Я всей душой сочувствую вамъ, дѣти мои, проговорилъ лордъ Крауфордъ.-- Какъ я ни старъ, а надѣюсь еще увидать ее развѣвающейся въ полѣ. Послушайте, товарищи, (вино сдѣлало его общительнѣе) вы вѣдь всѣ вѣрные слуги короля Франціи, такъ почему же вамъ не знать, что пріѣхалъ посолъ отъ герцога Карла бургундскаго, съ не очень мирными порученіями.
   -- Я видѣлъ экипажи, лошадей и свиту графа Крэвкёра, сказалъ кто то изъ гостей,-- тамъ у гостинницы въ тутовой рощѣ. Говорятъ, король не хочетъ принять его въ замокъ.
   -- Да внушитъ ему небо неблагопріятный отвѣтъ! перебилъ Гетри.-- На что же бургундецъ жалуется?
   -- На множество пограничныхъ столкновеній, отвѣчалъ лордъ Крауфордъ.-- А главное на то, что король принялъ подъ свое покровительство одну бургундскую даму, молодую графиню, которая убѣжала изъ Дижона, потому что герцогъ, какъ опекунъ, хотѣлъ выдать ее за своего любимца Кампо-бассо.
   -- И она пріѣхала сюда одна, милордъ? спросилъ Линдсэ.
   -- Нѣтъ, не совсѣмъ одна, а съ теткой своей, старой графиней, которая уступила желанію племянницы.
   -- А развѣ король, ленный государь герцога, сказалъ Кённингамъ,-- захочетъ стать между имъ и графиней, надъ которой Карлъ имѣетъ такое же право, какое въ случаѣ смерти герцога, Людовикъ имѣлъ бы надъ наслѣдницей Бургундіи.
   -- Король, по своему обыкновенію, поступитъ сообразпо съ политическими видами. Къ тому же вы знаете, продолжалъ Крауфордъ,-- что онъ не офиціально принялъ этихъ дамъ. Оіи. даже не поручилъ ихъ покровительству своихъ дочерей, мадамъ де Боже, и принцессы Жанны, и безъ сомнѣнія будетъ руководиться обстоятельствами. Конечно онъ нашъ государь, но, не нарушая вѣрности, можно сказать, что онъ способенъ гоняться за зайцемъ съ собаками всѣхъ христіанскихъ государей и въ тоже время удирать отъ нихъ, вмѣстѣ съ зайцемъ.
   -- Но герцогъ бургундскій не допуститъ такого двуличія, замѣтилъ Кённингамъ.
   -- Ну да, отвѣчалъ старый лордъ,-- и по этому надо думать, что между ними завяжется дѣло.
   -- Прекрасно! да устроитъ его Св. Андрей! подхватилъ Баляфре.-- Теперь я вспоминаю, что лѣтъ десять, двадцать тому назадъ, мнѣ предсказали, что я поправлю семейныя дѣла богатой женитьбой. Кто знаетъ, что можетъ случится, если мы будемъ сражаться за, честь и любовь, какъ пишется въ старинныхъ романахъ?
   -- Тебѣ-ли говорить о любви и женщинахъ съ такимъ шрамомъ на лицѣ! сказалъ Гётри.
   -- Лучше никого не любить, чѣмъ любить цыганку, язычницу, возразилъ Баляфре.
   -- Стойте товарищи, вступился лордъ Крауфордъ, -- не слѣдуетъ играть острымъ оружіемъ: насмѣшка не шутка. Живите дружно. Что же касается до дамы, то она слишкомъ богата, чтобы достаться бѣдному шотландскому дворянину, а то я самъ предложилъ бы ей свои восемьдесятъ съ небольшимъ лѣтъ. Тѣмъ не менѣе, выпьемъ за ея здоровье: она, говорятъ, свѣтило красоты.
   -- Мнѣ кажется, я видѣлъ ее, сказалъ другой солдатъ, -- когда стоялъ на часахъ сегодня утромъ у внутренней заставы; но тутъ она была больше похожа на потайной фонарь, чѣмъ на свѣтило, потому что ее, вмѣстѣ съ другой женщиной, несли въ закрытыхъ носилкахъ.
   -- Стыдно, стыдно, Арно, сказалъ лордъ Крауфордъ; -- часовой никогда не долженъ разсказывать того, что видѣлъ. Впрочемъ, прибавилъ онъ помолчавъ, (его любопытство взяло верхъ надъ дисциплиной, по поводу которой онъ счелъ за нужное сдѣлать замѣчаніе) -- почему же ты думаешь, что въ этихъ носилкахъ находилась графиня Изабелла-де-Круа?
   -- Я знаю только то, милордъ, отвѣчалъ Арно, -- что конюхъ мой, проводившій лошадей по дорогѣ къ деревнѣ, встрѣтилъ Догина, погонщика муловъ, который везъ носилки обратно въ гостинницу, потому что они принадлежатъ хозяину гостинницы въ тутовой рощѣ, т. е. подъ вывѣскою лилей, хочу я сказать. Догинъ предложилъ Соундерсъ Стиду выпить по знакомству скатанъ вина, на что тотъ, разумѣется, охотно согласился.
   -- Ужъ разумѣется согласился, сказалъ старый лордъ.-- Мнѣ бы очень хотѣлось вывести это, джеительмэны. Ваши грумы, слуги и джакмэны, какъ мы ихъ называемъ въ Шотландіи, готовы выпить со всякимъ. Эта привычка можетъ быть опасна въ военное время и должна быть оставлена. Но твой разсказъ дологъ и мы прервемъ его стаканомъ вина, Skeoch dock nan skiai, какъ говорится на старомъ гэльскомъ нарѣчіи нашихъ горцевъ. Выпьемъ же за здоровье графини Изабеллы и пожелаемъ ей мужа получше этого подлеца итальянца Кампо-бассо, Ну, Андрю Арно, что же погонщикъ муловъ разсказалъ твоему слугѣ?
   -- Онъ сказалъ ему по секрету, милордъ, продолжалъ Арно, -- что эти двѣ дамы, которыхъ онъ провожалъ въ замокъ въ закрытыхъ носилкахъ, были знатныя дамы. Что онѣ нѣсколько дней тайно проживали въ домѣ его хозяина, и что самъ король не разъ посѣщалъ ихъ и оказывалъ имъ большія почести. Онъ говорилъ, что, по его мнѣнію, онѣ укрылись въ замкѣ, изъ опасенія встрѣтиться съ графомъ Крэвкёромъ, посломъ герцога бургундскаго, о пріѣздѣ котораго заранѣе возвѣстилъ прибывшій курьеръ.
   -- Ну, Андрю, если такъ, подхватилъ Гётри, -- то я готовъ побожиться, что это именно графиня пѣла и играла на лютнѣ, когда я проходилъ черезъ внутренній дворъ. Звуки раздавались изъ боковыхъ оконъ дофиновой башни. Такой мелодіи никто никогда еще не слыхалъ въ замкѣ Плесси-дю-паркъ. Клянусь честью, я думалъ, что поетъ волшебница Мелюзина. Я стоялъ и слушалъ, хотя и зналъ, что обѣдъ готовъ, и меня ждутъ. Я стоялъ, какъ....
   -- Какъ оселъ, Джонни Гётри, прервалъ начальникъ.-- Твой длинный посъ чуялъ запахъ обѣда, твои длинныя уши вслушивались въ музыку, а короткой разумъ не съумѣлъ рѣшить, чему отдать предпочтеніе. Но чу, не соборный ли это колоколъ звонитъ къ вечернѣ? Не можетъ быть, чтобъ было такъ поздно! Старый дуракъ пономарь зазвонилъ часомъ раньше.
   -- Клянусь честью, сказалъ Кеннингамъ.-- пономарь исправенъ. Вотъ ужъ солнце садится за этой прекрасной долиной.
   -- Изъ самомъ дѣлѣ! спохватился лордъ Крауфордъ.-- Ну, друзья, мы не должны переходить границъ. Тише ѣдешь, дальше будешь -- на маленькомъ огнѣ и брага бываетъ слаще -- будь веселъ и разуменъ, хорошія пословицы. Еще кубокъ за благосостояніе старой Шотландіи и потомъ каждый къ своему дѣлу!
   Прощальный кубокъ былъ осушенъ и гости разошлись. Благородный баронъ взялъ подъ руку Баляфрбе подъ предлогомъ передать ему кой какія наставленія на счетъ племянника, въ сущности же, можетъ быть для того, чтобъ его величественная поступь не показалась менѣе твердой, чѣмъ подобало его высокому званію. Важно прошелъ онъ черезъ оба двора, отдѣлявшіе его жилище отъ залы, гдѣ происходила пирушка, и торжественнымъ тономъ человѣка, осушившаго нѣсколько бутылокъ, совѣтывалъ Людовику наблюдать за поведеніемъ своего племянника, преимущественно въ отношеніи женщинъ и вина.
   Ни одного слова изъ всего сказаннаго о прекрасной Изабеллѣ не ускользнуло отъ молодаго Дорварда. Когда его привели въ маленькую комнату, которую онъ долженъ былъ занимать вмѣстѣ съ пажемъ своего дяди, онъ въ своемъ новомъ и скромномъ жилищѣ предался на свободѣ самымъ плѣнительнымъ грёзамъ. Читатель легко догадается, что молодой воинъ построилъ прекрасный романъ, на предположеніи, что обитательница башни, пѣсню которой онъ слушалъ съ такимъ вниманіемъ, и прекрасная прислужница мэтръ-Пьера, была именно та знатная и богатая графиня, которая спасалась отъ преслѣдованій ненавистнаго жениха, любимца деспота опекуна, злоупотреблявшаго своей феодальной властью. Въ этихъ видѣніяхъ представился и образъ мэтръ-Пьера, который имѣлъ, повидимому, власть даже надъ тѣмъ суровымъ человѣкомъ, изъ рукъ котораго онъ съ такимъ трудомъ ускользнулъ въ это утро. Мечтанія эти, которые не смѣлъ нарушить его молодой сожитель Вильямъ Гарперъ, были прерваны возвращеніемъ дяди. Онъ посовѣтовалъ племяннику ложиться, чтобъ на другой день встать по раньше и сопровождать его въ переднюю короля, гдѣ Баляфре долженъ былъ занимать караулъ съ пятью изъ своихъ товарищей.
   

ГЛАВА VIII.
ПОСОЛЪ.

Поспѣши во Францію съ быстротою молніи, не
то прежде, чимъ ты явишься къ своему повелителю,
я буду уже тамъ, услышатъ громъ моихъ орудій.
Ступай! будь трубой нашего гнѣва.
Король Іоаннъ.

   Если бы лѣнь и была способна задержать Дорварда, то шумъ, раздавшійся въ казармахъ послѣ перваго удара къ заутрени, прогналъ бы эту сирену съ его ложа. Но обычаи родительскаго замка и строгая дисциплина абербротинскаго монастыря пріучили его вставать вмѣстѣ съ зарей. Онъ началъ весело одѣваться при звукѣ трубъ и шумѣ оружій, возвѣщавшихъ смѣну бдительныхъ стражей, изъ которыхъ одни возвращались въ казармы съ ночнаго караула, другіе отправлялись на утренній, а третьи, въ томъ числѣ и его дядя, приготовлялись къ службѣ близь особы короля.
   Квентинъ поспѣшно, съ чувствомъ весьма естественнымъ въ молодомъ человѣкѣ, надѣлъ дорогое платье и вооруженіе, принадлежавшія новому его званію. Дядя, внимательно слѣдившій за тѣмъ, чтобъ на племянникѣ все было безукоризненно во всѣхъ отношеніяхъ, не могъ скрыть своего удовольствія при видѣ перемѣны, совершившейся съ Дорвардомъ.-- Если храбрость и вѣрность твоя будутъ соотвѣтствовать твоей наружности, сказалъ онъ, -- ты будешь однимъ изъ лучшихъ оруженосцевъ во всей гвардіи, что доставитъ не мало чести семейству твоей матери. Ступай за мной въ пріемную залу, да смотри не отставай.
   Съ этими словами, онъ взялъ большой, тяжелый и богато украшенный бердышъ и, приказавъ племяннику взять такое же, только болѣе легкое оружіе, отправился вмѣстѣ съ нимъ во внутренній дворъ, гдѣ товарищи его, съ которыми онъ долженъ былъ занимать караулъ, стояли уже подъ ружьемъ; оруженосцы помѣщались за своими господами и образовали за ними второй рядъ. Тутъ было также нѣсколько доѣзжачихъ, державшихъ статныхъ лошадей и прекрасныхъ собакъ, на которыхъ Квентинъ засмотрѣлся съ такимъ любопытствомъ и наслажденіемъ что дядя принужденъ былъ не разъ напомнить ему, что животныя эти находятся тутъ не для его удовольствія, а для короля, страстно любившаго охоту. Это была одна изъ тѣхъ немногихъ забавъ, которыя дозволялъ себѣ Людовикъ среди другихъ, болѣе серьозныхъ занятій. Онъ такъ строго берегъ дичь въ своихъ королевскихъ лѣсахъ, что говорили, будто безопаснѣе убить человѣка, чѣмъ оленя.
   По данному знаку, стрѣлки двинулись подъ командой Баляфре, замѣнявшаго на этотъ разъ мѣсто офицера. Послѣ различныхъ упражненій и повтореній сигналовъ, служившихъ доказательствомъ съ какой точностью и бдительностью стрѣлки исполняли свою обязанность, они вышли въ пріемную залу, гдѣ ожидали выхода короля.
   Какъ ни ново было для Квентина всякое великолѣпіе, но то, что онъ увидалъ не удовлетворило даже и его скромнымъ ожиданіямъ. Тутъ, правда, были богато одѣтые придворные, блестяще вооруженные стрѣлки, слуги различныхъ степеней; но онъ не видалъ ни одного изъ государственныхъ сановниковъ, не слыхалъ ни одного изъ тѣхъ именъ, которыя, казалось, возвѣщали возрожденіе рыцарства; не видалъ ни одного изъ мужественныхъ полководцевъ, въ которыхъ Франція полагала всю свою силу. Тутъ не было юнаго и пылкаго, жаждущаго славы дворянства, составлявшаго гордость страны: подозрительность и несообщительность короля, его глубокая и хитрая политика отдалили отъ престола эту блестящую толпу, и она собиралась вокругъ него только въ извѣстныхъ случаяхъ, когда того требовалъ этикетъ. Дворяне являлись неохотно и уходили съ радостью, подобно тому, какъ звѣри, въ извѣстной басни, приходили въ пещеру льва и опрометью бѣжали изъ нея.
   Немногіе, присутствующіе здѣсь повидимому въ качествѣ совѣтниковъ, были почти всѣ весьма непредставительной наружности. Лица ихъ выражали иногда проницательность, но манеры обнаруживали, что они попали въ сферу, къ которой не были приготовлены ни воспитаніемъ, ни привычками. Только двое или трое отличались, какъ показалось Дорварду, болѣе благородной осанкою.
   Такъ какъ обязанности стрѣлковъ не были на этотъ разъ особенно важны, то Баляфре могъ сообщить племяннику имена интересовавшихъ его личностей. Квентинъ, также какъ и читатель, былъ уже знакомъ съ лордомъ Крауфордомъ, который стоялъ тутъ въ своей богатой формѣ, съ серебрянымъ жезломъ въ рукахъ. Изъ прочихъ, находившихся въ залѣ знатныхъ лицъ, замѣчательнѣе всѣхъ былъ графъ Дюнуа, сынъ знаменитаго Дюнуа, извѣстнаго подъ именемъ "батарда орлеанскаго", который сражался подъ знаменами орлеанской дѣвы и такъ много содѣйствовалъ освобожденію Франціи отъ англійскаго ига. Сынъ его съ честью носилъ славное имя отца. Не смотря на родство съ королевскимъ домомъ, на наслѣдственное расположеніе къ нему дворянства и народа, Дюнуа обнаруживалъ постоянно такой открытый характеръ и такую честность, что, казалось, избѣгъ всѣхъ подозрѣній, даже со стороны недовѣрчиваго Людовика. Король любилъ видѣть его возлѣ себя и даже иногда призывалъ на совѣтъ. Хотя графъ отличался искусствомъ и мужествомъ совершеннаго, по тогдашнимъ понятіямъ, рыцаря, но его далеко нельзя было назвать образцомъ романтической красоты. Онъ былъ ниже средняго роста, хотя очень крѣпко сложенъ. Ноги его, дугообразно выгнутыя, могли быть удобны для всадника, но были весьма некрасивы для пѣшаго. Плечи его были широки, волосы черны, цвѣтъ лица смуглъ, руки чрезмѣрно длинны и мускулисты, черты лица неправильны до безобразія. Но, несмотря на все это, на немъ лежалъ отпечатокъ достоинства и благородства, который съ перваго взгляда показывалъ человѣка высокаго происхожденія и неустрашимаго воина. Осанка его была мужественна и благородна, походка свободна и тверда, а суровость лица облагораживалась орлинымъ взглядомъ и движеніемъ бровей, напоминавшимъ льва. На немъ было скорѣе богатое, чѣмъ изящное охотничье платье. Графъ во многихъ случаяхъ исполнялъ обязанность главнаго ловчаго, хотя мы не думаемъ, чтобъ онъ дѣйствительно занималъ эту должность.
   Опираясь на руку родственника своего Дюнуа, какъ бы нуждаясь въ его помощи, медленно и задумчиво въ залу вышелъ Людовикъ, герцогъ орлеанскій, первый принцъ крови (впослѣдствіи король Людовикъ XII), и гвардія отдала ему должную честь. Предметъ ревнивыхъ подозрѣній короля, этотъ принцъ, который въ случаѣ смерти дофина долженъ былъ вступить на Французскій престолъ, не смѣлъ отлучаться отъ двора, гдѣ не имѣлъ ни должности, ни опредѣленнаго положенія. Уныніе, происходившее отъ этого унизительнаго состоянія, почти плѣна, еще увеличивалось при мысли, что король замышлялъ въ отношеніи къ нему одно изъ самыхъ жестокихъ и несправедливыхъ поступковъ, какой можетъ позволить себѣ тиранъ. Онъ хотѣлъ принудить герцога жениться на младшей дочери своей, Жаннѣ, съ которой его обручили еще въ дѣтствѣ; безобразіе ея придавало настойчивости короля видъ самой гнусной жестокости.
   Наружность этого несчастнаго принца не отличалась никакими внѣшними преимуществами. Кротость его характера и благодушіе проглядывали даже сквозь глубокую грусть, омрачавшую въ настоящее время его черты. Квентинъ замѣтилъ, что герцогъ тщательно избѣгалъ случая смотрѣть на королевскую гвардію. Онъ отвѣчалъ на отданную ему честь, опустивъ глаза въ землю, какъ будто опасаясь, чтобы подозрительность короля не перетолковала всякое изъявленіе вѣжливости -- въ желаніе найти себѣ приверженцевъ въ его гвардіи.
   Совершенно иначе держалъ себя гордый прелатъ и кардиналъ, Іоаннъ де-Валю, любимый въ то время министръ Людовика. Возвышеніе и характеръ кардинала напоминали возвышеніе Вольсея, на сколько такое сходство было возможно при различіи въ характерахъ ихъ государей -- лукаваго и осторожнаго Людовика и пылкаго, упрямаго Генриха VIII. Первый возвысилъ своего министра изъ самаго низкаго состоянія до званія или, по крайней мѣрѣ, до окладовъ великаго референдарія {Докладчикъ по дѣламъ церкви и, вмѣстѣ съ тѣмъ, раздаватель милостыни.} Франціи, надѣлилъ его доходами и выхлопоталъ кардинальскую шапку. Хотя недовѣрчивость Людовика и не позволяла ему облечь честолюбиваго де-Валю той безграничной властію, которую Генрихъ даровалъ Вольсею, онъ все же больше поддавался его вліянію, чѣмъ вліянію кого бы то ли было изъ прочихъ своихъ совѣтниковъ. Но кардиналъ не избѣгнулъ заблужденій, свойственныхъ всѣмъ людямъ низкаго происхожденія, неожиданно достигшимъ власти. Ослѣпленный вѣроятно быстротой своего возвышенія, онъ твердо вѣрилъ въ свою способность заниматься всякаго рода дѣлами, даже такими, которыя лежали совершенно внѣ сферы его понятій. Высокій, но некрасивый собою, онъ старался быть любезнымъ и ухаживалъ за прекраснымъ поломъ. Претензія эта, неприличная его сану, становилась еще смѣшнѣе отъ неловкости и дурныхъ манеру кардинала. Какой-то льстецъ, мужскаго или женскаго пола, въ недобрый часъ увѣрилъ его въ красотѣ его толстыхъ, неуклюжихъ ногъ, доставшихся ему по наслѣдству отъ отца, лиможскаго погоньщика или, по словамъ другихъ, верденскаго мельника. Онъ былъ такъ проникнутъ этимъ убѣжденіемъ, что всегда приподнималъ свою кардинальскую одежду, съ цѣлью показать свои неуклюжія ноги. Торжественно проходя черезъ парадныя комнаты въ своей красной мантіи и богатой шапкѣ, кардиналъ часто останавливался и осматривалъ одежду и вооруженіе часовыхъ. Онъ дѣлалъ имъ вопросы повелительнымъ тономъ и неоднократно порицалъ то, что по его мнѣнію было нарушеніемъ дисциплины, въ такихъ выраженіяхъ, на которыя эти опытные воины не смѣли отвѣчать, хотя ясно было, что они выслушивали ихъ съ досадой и презрѣніемъ.
   -- Извѣстно ли королю, сказалъ Дюнуа кардиналу, -- что бургундскій посолъ требуетъ немедленной аудіенціи?
   -- Извѣстно, отвѣчалъ кардиналъ, -- а вотъ, кажется, идетъ всевѣдущій Оливье-лань {Вмѣсто этого имени, всеобщая ненависть дала Оливье прозвище діавола. Онъ сначала былъ брадобреемъ короля, а потомъ сдѣлался это любимымъ совѣтникомъ.}, онъ намъ сообщитъ волю короля.
   Изъ внутреннихъ покоевъ вышелъ человѣкъ, замѣчательный, раздѣлявшій съ гордымъ кардиналомъ благосклонность короля. Онъ шелъ безъ всякаго проявленія той напыщенности, которая проглядывала во всѣхъ пріемахъ прелата. Это былъ маленькій, худенькій человѣчекъ; костюмъ его, состоявшій изъ чернаго шелковаго камзола и такихъ же штановъ, безъ плаща и верхней одежды, тоже не придавалъ никакого значенія его самой обыкновенной наружности.
   Серебряный тазъ въ рукахъ и салфетка, перекинутая черезъ плечо, доказывали незначительность его должности. Глаза его были проницательны и быстры; но онъ старался скрывать это выраженіе, держа ихъ постоянно опущенными. Осторожной и тихой поступью кошки, онъ скорѣе крался, чѣмъ шелъ по комнатѣ. Но если скромность можетъ прикрыть достоинство, подъ ней нельзя утаить королевской милости. Всѣ старанія ускользнуть незамѣченнымъ изъ пріемной комнаты остались тщетными со стороны человѣка, имѣвшаго, какъ было всѣмъ извѣстно, такой свободный доступъ до слуха короля, какой успѣлъ пріобрѣсти его знаменитый бродобрей и камердинеръ Оливье-лань, котораго называли иногда Оливье-злой, иногда Оливье-діаволъ. Прозвище это было ему дано за безсовѣстность и хитрость, съ какими онъ помогалъ своему господину приводить въ исполненіе его политическіе замыслы.
   Оливье, съ озабоченнымъ видомъ, сказалъ нѣсколько словъ графу Дюнуа, который тотчасъ же вышелъ изъ залы, а брадобрей спокойно направился опять въ королевскія комнаты. Каждый спѣшилъ дать ему дорогу и Оливье отвѣчалъ на эту вѣжливость самыми смиренными поклонами. Однако онъ успѣлъ возбудить зависть придворныхъ къ двумъ, тремъ особамъ, шепнувъ имъ по нѣскольку словъ на ухо. Отговариваясь своими обязанностями, онъ ускользалъ, не дожидаясь отвѣта и не выслушивая людей, желавшихъ обратить на себя его вниманіе. Людовикъ Лесли былъ, на этотъ разъ, однимъ изъ тѣхъ, кого бродобрей удостоилъ словомъ, сообщивъ ему, что дѣло его кончилось хорошо.
   Вслѣдъ за тѣмъ, Баляфре получилъ другое подтвержденіе этого пріятнаго извѣстія. Старый знакомый Квентина, Тристанъ-пустынникъ, начальникъ королевской полиціи, вошелъ въ залу и подошелъ прямо м Квентин, придя в себя после первой минуты изумления, принялся внимательно рассматривать короля и очень удивился, заметив, до какой степени его обращение и лицо изменились с их первой встречи.
   Правда, в одежде его не произошло почти никакой перемены. Людовик всегда презирал щегольство, и теперь на нем был довольно поношенный темно-синий охотничий костюм, лишь немногим получше его вчерашнего камзола. На груди висели крупные четки[69] черного дерева, присланные ему турецким султаном со свидетельством, что они принадлежали одному коптскому пустыннику с горы Ливан, известному своей святостью. На голове вместо вчерашней шапки с одним образком была шляпа, усаженная кругом простыми оловянными образками многих святых. Но глаза его, выражавшие, как казалось вчера Дорварду, только алчность и жажду наживы, сегодня блестели гордо и проницательно, как взгляд могущественного и мудрого властелина, а резкие морщины на лбу, которые вчера он приписывал действию многих лет, наполненных мелкими торговыми расчетами, сегодня казались ему бороздами, проведенными мыслью, следами глубоких размышлений о судьбах народов.
   Вслед за королем в зал вошли принцессы с дамами своей свиты. Старшая, вышедшая впоследствии замуж за Пьера де Бурбона и известная в истории Франции под именем мадам де Боже, имеет мало отношения к нашему рассказу. Она была высокого роста и довольно красива, обладала даром слова и унаследовала тонкий ум отца, питавшего к ней большое доверие и любившего ее, насколько он был способен любить.
   Младшая, несчастная Жанна, нареченная невеста герцога Орлеанского, робко шла рядом с сестрой. Она совершенно не имела тех внешних преимуществ, которыми обыкновенно так дорожат и которым так завидуют женщины. Болезненная с виду, она была худа, бледна и кривобока; у нее была такая неровная походка, что она казалась хромой. Прекрасные зубы, выразительный, нежный и грустный взгляд и густые русые волосы были единственными привлекательными качествами, о которых сама лесть едва ли осмелилась бы сказать, что они искупают ее безобразие. Чтобы закончить портрет, можно добавить, что небрежность туалета и робость манер принцессы доказывали, что она мучительно сознает всю свою непривлекательность и даже не делает ни малейшей попытки исправить при помощи искусства то, в чем отказала ей природа, или испробовать силу других чар.
   Король, не любивший младшую дочь, подошел к ней, как только она вошла.
   - А, дочь моя, презирающая свет... Куда это ты так нарядилась сегодня утром - на охоту или в монастырь? Отвечай!
   - Куда прикажете, государь, - еле слышно ответила принцесса.
   - Я знаю, Жанна, тебе хотелось бы уверить нас, что твое заветное желание - покинуть двор и отказаться от света и мирской суеты. Но неужели ты можешь думать, что мы, старший сын святой церкви, стали бы оспаривать у господа нашу дочь? Сохрани нас пресвятая дева и святой Мартин, чтобы мы отказались принести такую жертву, если бы она была достойна алтаря или если бы действительно таково было твое призвание.
   Сказав это, король набожно перекрестился и умолк, шепча молитву. В эту минуту Квентину показалось, что он очень похож на хитрого вассала, старающегося умалить достоинство вещи, которую он хочет сохранить для себя, и оправдывается перед своим господином в том, что он не предложил этой вещи ему. "Неужели он осмеливается лицемерить с самим небом? - подумал Дорвард. - Обманывать бога и святых, как он обманывает людей, которые не могут проникнуть в его душу?"
   Между тем Людовик продолжал:
   - Нет, любезная дочь, мне и еще кое-кому лучше известны твои настоящие мысли... Не правда ли, герцог? Подойдите, любезный наш брат, и предложите руку этой преданной весталке,[70] чтобы помочь ей сесть на коня.
   Герцог Орлеанский вздрогнул при этих словах и поспешил исполнить приказание короля, но сделал это так неловко и с таким смущением, что король не преминул ему заметить:
   - Потише, потише, любезный кузен! Умерьте свой пыл... Смотрите, что вы делаете. К каким сумасбродствам приводит иногда влюбленных их торопливость! Вы чуть было не спутали руку Анны с рукой ее сестры. Не прикажете ли мне самому подать вам руку Жанны?
   Несчастный принц поднял глаза и содрогнулся, как ребенок, которого заставляют дотронуться до предмета, внушающего ему инстинктивное отвращение. Однако, сделав над собой усилие, он взял безвольно опущенную руку принцессы. Когда эта молодая пара стояла потупившись, причем трепещущая рука жениха еле касалась холодных, влажных пальцев невесты, трудно было решить, кто из двоих несчастнее: герцог ли, чувствовавший себя связанным неразрывными узами с той, к кому он питал лишь отвращение, или бедняжка принцесса, вполне сознававшая, какое чувство она внушает тому, чью любовь она охотно купила бы ценой собственной жизни.
   - А теперь на коней, господа! - сказал король. - Мы сами будем сопровождать нашу дочь де Боже, и да благословят бог и святой Губерт нашу сегодняшнюю охоту!
   - Боюсь, что мне придется вас задержать, государь, - сказал вернувшийся тем временем граф Дюнуа. - Бургундский посол ждет у ворот. Он требует немедленной аудиенции.
   - Требует?- переспросил король. - Но разве ты не сказал ему, как я передал тебе через Оливье, что сегодня я принять его не могу, а завтра праздник святого Мартина, который мы, с помощью божьей, не желаем осквернять земными помыслами? Послезавтра же мы отправляемся в Амбуаз. Но, возвратившись оттуда, примем его, как только нам позволят другие неотложные дела.
   - Я все сказал ему, государь, - ответил Дюнуа, - но он все твердит...
   - Черт возьми! Друг мой, что у тебя застряло в горле? Видно, слова этого бургундца трудно проглотить?
   - Если бы меня не удерживали мой долг, приказания вашего величества и неприкосновенность личности посла, я бы заставил его самого проглотить эти слова, государь. Клянусь Орлеанской девой, я бы охотнее заставил его проглотить их. чем передавать вашему величеству!
   - Но, боже мой, Дюнуа, как странно, что ты, сам всегда такой горячий, так строг к тому же недостатку нашего взбалмошного и пылкого брата Карла Бургундского, - сказал король. - А я, право, друг мой, так же мало обращаю внимания на его дерзких послов, как башни этого замка - на северо-восточный ветер, который дует из Фландрии и принес нам этого нежданного гостя.
   - Так знайте же, государь, - ответил Дюнуа, - граф де Кревкер ждет у ворот с трубачами и со всей своей свитой. Он объявил, что, если ваше величество откажет ему в аудиенции, он будет ждать хоть до полуночи, ибо его господин приказал ему требовать немедленного свидания с французским королем и дело его не терпит ни малейшего отлагательства. Он сказал, что добьется своего и переговорит с вашим величеством в любой час, как только вы выйдете из замка и куда бы вы ни шли, государь: по делам, на прогулку или на молитву, - и что ничто, кроме грубой силы, не заставит его изменить свое решение.
   - Он дурак, - сказал невозмутимо король. - Неужели этот взбалмошный фламандец воображает, что разумному человеку трудно просидеть спокойно двадцать четыре часа в стенах своего замка, когда у него на руках дела целого государства? Сумасбродные головы! Они, кажется, думают, что все люди скроены по их образцу и каждый человек только тогда и счастлив, когда сидит в седле... Прикажите-ка убрать и накормить собак, друг Дюнуа. Вместо охоты мы сегодня назначим совет.
   - Государь, - возразил Дюнуа, - этим вы не отделаетесь от Кревкера. Он говорит, что если вы не дадите ему аудиенции, то, по приказу своего господина, он прибьет перчатку к ограде вашего замка в знак того, что герцог отказывается от верности Франции и немедленно объявляет ей войну.
   - Вот как! - сказал Людовик, не меняя тона, но его косматые брови так нахмурились, что на минуту почти совсем закрыли черные пронзительные глаза. - И так говорит с нами наш старинный вассал! Так обращается к нам наш любезный кузен!.. Ну что же, Дюнуа, придется нам развернуть наше боевое знамя и кликнуть: "Дени Монжуа!"[71]
   - В добрый час, государь, слава богу! - воскликнул воинственный Дюнуа.
   А королевские стрелки, не в силах обуздать охватившую их радость, зашевелились на своих постах, так что по залу пронесся негромкий, но отчетливый звон оружия. Король поднял голову и гордо посмотрел вокруг; в этот миг он выглядел и думал, как его герой отец.
   Но минутная вспышка уступила место политическим соображениям; при существующих условиях открытый разрыв с Бургундией был бы для Франции чрезвычайно опасен. В то время на английский престол взошел воинственный и храбрый король Эдуард IV,[72] лично участвовавший более чем в тридцати сражениях. Он был братом герцогини Бургундской и, весьма вероятно, ждал только явного разрыва между Людовиком и своим зятем, чтобы вторгнуться во Францию со своими войсками через всегда открытые ворота Кале.[73] Он одержал много блестящих побед в междоусобных войнах и теперь хотел самой популярной у англичан войной с Францией изгладить из народной памяти тяжелые воспоминания о внутренних распрях. К этому соображению у короля примешивались сомнения в верности герцога Бретонского[74] и другие не менее важные политические расчеты. Поэтому, когда Людовик после долгого молчания опять заговорил, хотя тон его голоса не изменился, смысл речи был уже совершенно иной.
   - Однако сохрани бог, - сказал он, - чтобы мы, христианнейший король, стали проливать французскую кровь без крайней необходимости, если мы можем избежать этого бедствия, не бесчестя нашего имени. Жизнь наших подданных мы ставим выше всех оскорблений, какие может нанести нашему достоинству какой-нибудь грубиян посол, который, быть может, даже преступил пределы своих полномочий. Впустить сюда бургундского посла!
   - Beati pacifici![75] - сказал кардинал де Балю.
   - Воистину! А те, кто смиряется, вознесутся - не так ли, ваше святейшество? - добавил король.
   - Аминь, - сказал кардинал.
   Но почти никто из присутствующих не повторил этого слова. Даже бледное лицо герцога Орлеанского вспыхнуло румянцем стыда, а Меченый не в состоянии был скрыть своих чувств: он чуть не выронил из рук бердыш, который глухо звякнул, задев концом об пол. За такую несдержанность ему пришлось выслушать строгий выговор от кардинала и наставление, как следует стоять на часах в присутствии государя. Сам король был, видимо, смущен воцарившимся кругом тяжелым молчанием.
   - Ты о чем-то задумался, Дюнуа, - сказал он, - или ты осуждаешь нас за уступчивость перед этим дерзким послом?
   - Нет, государь, - ответил Дюнуа, - я не вмешиваюсь в дела, которые не входят в круг моих обязанностей. Я просто думал попросить ваше величество об одной милости.
   - О милости, Дюнуа? Говори, что такое? Ты редко о чем-нибудь просишь и можешь заранее рассчитывать на наше согласие.
   - В таком случае я прошу вас, государь, послать меня в Эвре управлять тамошним духовенством, - сказал Дюнуа с истинно военной прямотой.
   - Вот действительно дело, которое не входит в круг твоих обязанностей, - с улыбкой заметил король.
   - Во всяком случае, - ответил граф, - я был бы не худшим командиром для попов, чем его святейшество епископ или, если ему больше нравится, его святейшество кардинал - для солдат гвардии вашего величества.
   Король опять загадочно улыбнулся и шепнул Дюнуа:
   - Может быть, придет скоро время, когда мы с тобой подтянем попов... А пока будем терпеть это самодовольное животное епископа. По теперешним временам и он годится... Ах, Дюнуа, это Рим взвалил нам на плечи и его, и другие тяжелые обузы! Но потерпим, мой друг: будем тасовать карты, пока не добьемся хорошей игры.
   В эту минуту звуки труб во дворе возвестили о прибытии бургундского посла. Все присутствующие поспешили разместиться по старшинству вокруг короля и его дочерей, как того требовал этикет.
   В зал вошел граф де Кревкер, известный своей храбростью. Вопреки обычаю, принятому у послов дружественных держав, он был в полном вооружении и только с непокрытой головой. На нем были великолепные стальные латы миланской работы, выложенные фантастическими золотыми узорами. С шеи, поверх блестящего панциря, спускался бургундский орден Золотого Руна - в то время один из почетнейших рыцарских орденов. Красивый паж нес за ним его шлем; впереди шел герольд с верительными грамотами, которые он, преклонив колено, протянул королю. Сам же посол остановился посреди зала, как будто для того, чтобы дать возможность присутствующим полюбоваться его величественной осанкой, решительным взглядом, гордыми манерами и спокойным лицом. Остальная свита стояла во дворе и в прихожей.
   - Подойдите, граф де Кревкер, - сказал Людовик, бросив мимолетный взгляд на поданные ему бумаги. - Мы не нуждаемся в верительных грамотах нашего кузена, чтобы принять столь славного воина, и не сомневаемся, что он вполне заслуживает доверия своего господина. Надеемся, что ваша прекрасная супруга, в жилах которой течет кровь наших предков, находится в добром здоровье. Если бы вы явились рука об руку с нею, граф, мы могли бы подумать, что вы надели ваши доспехи, чтобы отстаивать первенство ее красоты перед всеми влюбленными рыцарями Франции. Но сейчас мы положительно отказываемся понять, что означает ваш воинственный вид.
   - Государь, - ответил посол, - граф де Кревкер оплакивает свое несчастье и просит прощения у вашего величества, но в настоящем случае он не может отвечать вам с той смиренной почтительностью, с какой он обязан говорить с государем, удостоившим его своей королевской милости. Но Филипп Кревкер де Корде говорит не от своего имени: устами его говорит его доблестный государь и повелитель герцог Бургундский.
   - Что же скажет нам герцог Бургундский устами графа де Кревкера? - спросил Людовик с царственным достоинством. - Постой! Не забывай, что в эту минуту Филипп Кревкер де Корде говорит с государем своего государя.
   Кревкер поклонился и, гордо выпрямившись, проговорил громким голосом:
   - Король французский! Великий герцог Бургундский еще раз шлет вам письменный перечень обид и притеснений, совершенных на его границе чиновниками и гарнизонами вашего величества. Вот первый пункт, на который он требует ответа: намерены ли ваше величество дать ему удовлетворение за нанесенные ему оскорбления?
   Король мельком взглянул на бумаги, которые держал перед ним коленопреклоненный герольд, и сказал:
   - Это дело давно уже рассмотрено нашим советом. Некоторые из перечисленных здесь оскорблений были лишь возмездием за обиды, нанесенные моим французским подданным; другие ничем не доказаны, а третьи уже отомщены войсками и гарнизонами герцога. Если же найдутся еще и такие, которые не подойдут ни под одну из вышеуказанных рубрик, то, разумеется, мы, как христианский король, никогда не откажемся дать за них должное удовлетворение нашему соседу, хотя все незаконные поступки на нашей границе были сделаны не только без нашего ведома, но и вопреки нашим строжайшим повелениям.
   - Я передам ответ вашего величества моему благородному господину, - сказал посол, - но осмелюсь заметить, что так как ответ этот ничуть не отличается от прежних уклончивых ответов вашего величества на справедливые жалобы моего господина, то я не думаю, чтобы он удовлетворил моего государя и мог восстановить мир и согласие между Францией и Бургундией.
   - Да будет так, как угодно господу, - сказал король. - И если я даю столь сдержанный и умеренный ответ на дерзкие упреки, которые позволяет себе твой господин, то делаю это не из страха перед его оружием, а единственно из любви к миру. Продолжай!
   - Второе требование, на котором настаивает мой государь: чтобы ваше величество прекратили тайные сношения с его городами Гентом, Льежем и Малином; чтобы вы немедленно отозвали оттуда своих тайных агентов, сеющих смуту среди его добрых фламандских граждан; чтобы ваше величество изгнали из своих пределов или, вернее, отдали бы для заслуженного наказания в руки их законного государя тех изменников, которые бежали от него, совершив свои вероломные поступки, и нашли надежный приют в Париже, Орлеане, Туре и других французских городах.
   - Передай герцогу Бургундскому, - ответил король, - что я ничего не знаю о тех тайных кознях, в которых он так дерзко меня обвиняет; что мои французские подданные действительно находятся в постоянных сношениях со славными городами Фландрии, но сношения эти чисто торгового характера, и не только мне, но и самому герцогу было бы невыгодно их прерывать; что многие фламандцы живут в нашем государстве по тем же причинам и пользуются покровительством наших законов, но, насколько я знаю, между ними нет ни одного скрывающегося изменника или ослушника герцогской воли. Продолжай! Ты слышал мой ответ.
   - Как и первый, скажу с прискорбием, государь, - ответил граф де Кревкер, - он недостаточно ясен и прям, чтобы герцог, мой повелитель, счел его должным возмещением за целый ряд происков - тайных, но тем не менее существующих, хотя ваше величество и отказываетесь их признать. Но я продолжаю. Герцог Бургундский требует далее, чтобы король французский немедленно и под верной охраной выслал к нему Изабеллу, графиню де Круа, и ее родственницу графиню Амелину, той же фамилии.[76] Это последнее требование герцог основывает на том, что графиня Изабелла, состоящая под его опекой по законам страны и по положению своих феодальных владений, бежала из Бургундии и нашла тайный приют и покровительство у французского короля, который подстрекает ее к неповиновению герцогу, ее законному государю и опекуну, и тем нарушает все законы божеские и человеческие, признаваемые всей цивилизованной Европой. Еще раз жду ответа вашего величества.
   - Вы хорошо сделали, граф де Кревкер, - сказал Людовик презрительно, - что потребовали аудиенции с утра, потому что если вы намерены спрашивать у меня отчета за каждого вассала, бежавшего от гнева моего взбалмошного кузена герцога, то перечень грозит затянуться до самого заката. Кто смеет утверждать, что эти дамы находятся в моих владениях? А если бы даже и так, кто смеет сказать, что я содействовал их побегу или взял их под свое покровительство? Где доказательства, что они во Франции и что мне известно их убежище?
   - Государь, - сказал Кревкер, - вашему величеству известно, что у меня было это доказательство... был свидетель, видевший этих дам в гостинице под вывеской "Лилия", неподалеку от вашего замка; он видел их в вашем обществе, государь, хотя ваше величество и были переодеты в недостойный вашего звания костюм турского горожанина. В вашем присутствии, государь, этот свидетель получил от дам письма и устные поручения к их друзьям во Фландрию. То и другое было передано этим человеком герцогу Бургундскому.
   - Где же он, этот свидетель? - спросил король. - Приведите его сюда. Посмотрим, осмелится ли он повторить в нашем присутствии свою гнусную ложь.
   - Вы заранее торжествуете, государь, потому что знаете, что свидетеля этого больше нет в живых. Это был бродяга цыган по имени Замет Мограбин. Вчера, как я узнал, он был казнен людьми начальника полиции вашего величества... вероятно, затем, чтоб он не мог подтвердить здесь то, что сообщил герцогу Бургундскому в присутствии совета и моем - Филиппа Кревкера де Корде.
   - Клянусь пречистой девой Эмбренской, - воскликнул король, - это обвинение так нелепо и совесть моя в этом деле так чиста, что я готов скорее смеяться, чем сердиться! Мой прево казнит ежедневно воров и бродяг, и это его прямая обязанность, но неужели слова какого-нибудь вора и бродяги, хотя бы они были сказаны самому герцогу Бургундскому в присутствии его мудрого совета, могут запятнать мою королевскую честь? Пожалуйста, граф, передайте от меня любезному нашему кузену, что если он так любит общество подобных людей, то пусть держит их при себе, ибо у меня им, кроме самой короткой расправы да доброй веревки, не на что больше рассчитывать.
   - Мой повелитель не нуждается в таких подданных, ваше величество, - ответил граф таким непочтительным тоном, какого до сих пор еще себе не позволял, - ибо благородный герцог не имеет обыкновения гадать у колдунов и бродячих цыган о судьбе своих союзников и соседей...
   - Всякому терпению наступает конец, - перебил его король. - А так как, по-видимому, единственная твоя цель - оскорблять нас, то мы сами пришлем кого-нибудь к герцогу Бургундскому для окончания переговоров: мы твердо убеждены, что своим поведением ты превышаешь данные тебе полномочия, каковы бы они ни были.
   - Напротив, я далеко еще не выполнил их, - сказал Кревкер. - Слушай же, Людовик Валуа, король Франции!.. Слушайте, вельможи и дворяне, здесь присутствующие!.. Слушайте и вы все, честные и добрые люди!.. А ты, герольд Туасон д'Ор, повторяй за мной слова моего государя. Я, Филипп Кревкер де Корде, имперский граф[77] и рыцарь почетного ордена Золотого Руна, именем моего могущественного государя и повелителя Карла, - милостью божьей герцога Бургундии и Лотарингии, Брабанта и Лимбурга, Люксембурга и Гельдерна, графа Фландрии и Артуа, княжества Эно, Голландии, Зеландии, Намюра и Зутфена, маркиза Священной империи, владетеля Фрисланда, Салина и Малина, - во всеуслышание объявляю вам, Людовик, король Франции, что так как вы отказываетесь дать удовлетворение за все беззакония, обиды и вред, совершенные и нанесенные лично вами или при вашем содействии, с вашего ведома и по вашему подстрекательству, моему государю герцогу и его верным подданным, он, моими устами, отныне отказывается от всякого повиновения и подданства вашему престолу, объявляет вас вероломным лжецом и вызывает на бой как короля и человека! Вот вам залог и подтверждение того, что я сказал!
   С этими словами граф снял с правой руки латную перчатку и бросил ее на пол.
   До последней дерзкой выходки графа во время этой необычайной сцены в аудиенц-зале царило гробовое молчание. Но едва лишь раздался глухой стук ударившейся об пол тяжелой перчатки и вслед за тем громкий возглас Туасона д'Ор, герольда, "Да здравствует Бургундия!", как началось всеобщее смятение. В то время как Дюнуа, герцог Орлеанский, престарелый лорд Кроуфорд и еще двое-трое вельмож, которым их звание позволяло подобное вмешательство, спорили о том, кому поднять перчатку, все остальные кричали: "Бейте его! Рубите его! Он осмелился оскорбить короля в его собственном замке!"
   Но король разом восстановил тишину, воскликнув громовым голосом, покрывшим шум и крики:
   - Молчать! И чтобы ничья рука не смела прикоснуться ни к этому человеку, ни к брошенной им перчатке!.. А вы, граф... Чем обеспечена ваша жизнь? Или, быть может, вы считаете себя неуязвимым, что так опрометчиво рискуете собой? Да и ваш герцог, должно быть, сделан из какого-нибудь особого металла, если вздумал отстаивать свои воображаемые права таким необычайным способом!
   - Это правда, он создан из другого, более благородного металла, чем все остальные европейские государи, - ответил бесстрашный граф де Кревкер. - В то время как никто из них не осмеливался дать вам приют... да, вам, король Людовик!.. когда вы еще дофином были изгнаны из Франции, когда вы испытывали на себе всю горечь родительской мести и всю силу власти отца-короля, мой благородный государь принял вас и обласкал, как брата. И вот как вы отплатили ему за его великодушие! Прощайте, я кончил, ваше величество!
   И граф де Кревкер, даже не поклонившись, вышел из зала.
   - За ним! За ним! Поднимите перчатку и догоните его! - крикнул король. - Я говорю это не тебе, Дюнуа... И не вам, лорд Кроуфорд: вы слишком стары для такого дела... И не вам, кузен мой, герцог Орлеанский, вы для него слишком молоды... Ваше святейшество... господин епископ Оксерский, ваш прямой долг, ваша священная обязанность - мирить государей... Поднимите же перчатку и постарайтесь вразумить графа Кревкера, указав ему, какой страшный грех он совершил, оскорбив великого государя в его собственном замке и вынуждая его подвергнуть бедствиям войны свое и соседнее государство!
   Не осмеливаясь ослушаться этого прямого приказа, кардинал де Балю поднял перчатку с такой осторожностью, точно дотронулся до ядовитой змеи (так велико было, по-видимому, его отвращение к этой эмблеме войны), и поспешно вышел из зала, чтобы исполнить приказание короля.
   Людовик молча окинул взглядом собрание. За исключением тех, о ком мы уже упоминали, здесь были большей частью люди низкого звания, обязанные своим возвышением при королевском дворе отнюдь не доблестным подвигам на поле брани. Бледные от испуга после только что происшедшей сцены, они переглядывались в сильном смущении. Людовик презрительно посмотрел на них и сказал:
   - А все-таки нельзя не сознаться, что, несмотря на всю дерзость и самоуверенность графа де Кревкера, герцог Бургундский имеет в его лице отважного и верного слугу. Хотел бы я знать, где мне найти такого же верного посла, чтобы отвезти мой ответ?
   - Вы несправедливы к французскому дворянству, государь, - сказал Дюнуа. - Ни один из нас, я уверен, не откажется отвезти герцогу Бургундскому ваш вызов на конце своего меча.
   - Вы обижаете также и шотландских джентльменов, которые служат вам, государь, - прибавил старый Кроуфорд. - Ни я и ни один из моих подчиненных, достойных того по своему званию, ни на минуту не задумались бы проучить этого гордого графа за его дерзость. Моя рука еще достаточно тверда, государь, только бы ваше величество соизволили дать мне свое разрешение.
   - Но вашему величеству, - продолжал Дюнуа, - не угодно поручить нам такое дело, которое могло бы принести славу нам самим, нашему государю и Франции.
   - Лучше скажи, Дюнуа, - ответил король, - что я не хочу давать волю вашей безумной отваге, которая из-за какого-нибудь пустого вопроса рыцарской чести готова погубить вас самих, французский престол и всю страну. Все вы знаете, как дорог сейчас каждый час мира, чтобы залечить раны нашей истерзанной страны, а между тем каждый из вас готов очертя голову ринуться в бой из-за какой-нибудь выдумки бродячего цыгана или из-за бежавшей красавицы, которая, быть может, стоит немногим больше его... Но вот и кардинал - надеюсь, с мирными вестями... Ну что, ваше святейшество, удалось вам вразумить этого взбалмошного графа?
   - Государь, - сказал де Балю, - вы задали мне нелегкую задачу. Я объяснил этому гордому графу, какое оскорбление он нанес вашему величеству своим дерзким упреком, прервавшим аудиенцию; я сказал ему, что его повелитель, во всяком случае, не мог уполномочить его на столь наглый поступок, который был вызван лишь его собственным необузданным характером, и объявил ему, что такое поведение отдает его в руки вашего величества и что теперь в вашей власти наказать его, как вы найдете нужным.
   - Вы говорили правильно, - сказал король. - Что же он вам ответил?
   - В ту минуту, когда я подошел к нему, граф уже занес ногу в стремя, чтобы сесть на коня, - продолжал кардинал. - Он повернул ко мне голову, выслушал мою речь, не меняя позы, и ответил: "Если бы я был за пятьдесят лье отсюда и мне сказали бы, что король французский оскорбил моего государя, я, не задумываясь, вскочил бы на коня и прискакал сюда, чтоб облегчить свою душу ответом, который я только что ему дал".
   - Я говорил, господа... - сказал король, обращаясь к присутствующим без всяких признаков гнева или волнения, - я говорил, что в лице графа Филиппа де Кревкера герцог, наш кузен, имеет самого достойного слугу, когда-либо служившего государю... Но вы все-таки уговорили его подождать?
   - Только двадцать четыре часа, государь, и на это время взять обратно свой вызов, - ответил кардинал. - Он остановился в гостинице "Лилия".
   - Позаботьтесь о достойном для него приеме за наш счет, - сказал король. - Такой слуга - драгоценный камень в венце государя... Двадцать четыре часа? - прошептал он, глядя прямо перед собой задумчивым взором, словно старался заглянуть в будущее. - Двадцать четыре часа?.. Не много времени!.. Впрочем, за двадцать четыре часа, употребленные с умом, можно сделать больше, чем за целый год, проведенный беспечным бездельником... Но что же я!.. На охоту! В лес, в лес, господа! Любезный родич герцог Орлеанский, отбросьте вашу скромность, хотя она вам очень к лицу, и не обращайте внимания на застенчивость Жанны. Скорее Луара перестанет сливаться с Шером, чем Жанна откажется от вашей привязанности... а вы - от ее, - добавил Людовик вслед бедному принцу, который медленно побрел за своей нареченной. - Запасайтесь копьями, господа, потому что мой доезжачий Аллегр выследил нынче вепря, который задаст работу нам всем: и людям, и собакам... Дай мне твое копье, Дюнуа, и возьми мое: оно для меня тяжело, а ведь ты никогда еще не жаловался на тяжесть копья. На коней, на коней!
   И охотники поскакали.
  
  

Глава IX

ОХОТА НА ВЕПРЯ

  

А я с мальчишками и с дураками

Чугуннолобыми водиться буду.

На что нужны мне те,

кто с подозреньем

Следят за мной!

"Король Ричард"

  
   Несмотря на то что кардинал имел возможность прекрасно изучить характер своего государя, на этот раз он сделал непоправимую ошибку. Ослепленный тщеславием, он вообразил, что, уговорив графа де Кревкера отложить свой отъезд, оказал королю такую услугу, какую не сумел бы ему оказать никто другой. А так как кардиналу было известно, какое важное значение придавал Людовик отсрочке войны с герцогом Бургундским, то он невольно давал ему понять, что вполне понимает всю важность своей услуги. Он держался ближе обыкновенного к особе короля и все время старался наводить разговор на утренние события.
   Это было большой неосмотрительностью во многих отношениях: короли вообще не любят, чтобы подданные приближались к ним, всем своим видом показывая, что помнят об оказанных ими услугах и тем самым как бы требуют награды или благодарности. А Людовик, самый подозрительный из всех когда-либо живших монархов, положительно не выносил людей, ни слишком высоко ценивших свои услуги, ни пытавшихся проникнуть в его тайны.
   Но, ослепленный своим успехом, как это иногда случается и с самыми осторожными людьми, кардинал, вполне довольный собой, продолжал ехать рядом с королем, при каждом удобном случае заводя разговор о Кревкере и о его посольстве; и хотя очень возможно, что в ту минуту этот предмет больше всего занимал мысли Людовика, именно о нем-то он меньше всего желал говорить. Наконец король, долго и со вниманием слушавший кардинала, хотя ни одним словом не поддерживавший разговора, сделал знак Дюнуа, ехавшему немного поодаль, чтобы тот приблизился к нему с другой стороны.
   - Мы едем охотиться и развлекаться, - сказал он, - но его святейшеству очень хочется заставить нас начать совет о делах государства.
   - Надеюсь, ваше величество, избавите меня от участия в нем, - сказал Дюнуа. - Я рожден сражаться за Францию, мое сердце и рука к ее услугам, но голова моя не годится для советов.
   - А вот у кардинала голова точно нарочно создана для них, - ответил король. - Он исповедовал Кревкера у ворот нашего замка и передал нам всю его исповедь... Или, может быть, не всю? - добавил король с особым ударением на последнем слове и бросил на кардинала взгляд, сверкнувший из-под густых темных бровей, словно клинок обнаженного кинжала.
   Кардинал вздрогнул и, пытаясь попасть в тон королевской шутке, сказал:
   - Действительно, мой сан обязывает меня хранить тайны, открытые мне на исповеди, но нет sigillum confessionis,[78] которая не растаяла бы под дыханием вашего величества.
   - А так как его святейшество, - продолжал король, - готов поделиться с нами чужими тайнами, то он, естественно, ожидает от нас такой же откровенности и выражает вполне разумное желание, чтоб мы пошли ему навстречу и сообщили, действительно ли обе дамы де Круа находятся в наших владениях. К сожалению, мы не в силах удовлетворить его любопытство, так как нам неизвестно точное местопребывание странствующих красавиц, переодетых принцесс и оскорбленных графинь, могущих скрываться в пределах наших владений, которые, благодарение господу богу и пресвятой деве Эмбренской, слишком обширны для того, чтобы мы имели возможность ответить на этот вопрос его святейшества. Но предположим, что местопребывание этих дам мне известно. Что бы ответил ты, Дюнуа, на повелительное требование нашего кузена?
   - Я отвечу вам, государь, если вы откровенно скажете мне, чего вы желаете: войны или мира? - сказал Дюнуа с прямотой, свойственной его открытому, смелому характеру, благодаря которому он заслужил привязанность и доверие короля, ибо Людовик, как все коварные люди, настолько же любил читать в чужих сердцах, насколько не любил открывать свою душу.
   - Клянусь честью, я охотно ответил бы на твой вопрос, Дюнуа, если бы знал, чего я хочу, - сказал король. - Но допустим, что я решился на войну... Как же мне тогда поступить с этой красавицей и богатой наследницей, если предположить, что она находится здесь, у меня?
   - Выдать ее замуж за одного из ваших верных слуг, у которого есть сердце, чтобы любить, и рука, чтобы защищать ее, - ответил Дюнуа.
   - Например, за тебя! - сказал король. - Клянусь богом, ты со своей прямотой более тонкий политик, чем я тебя считал.
   - Все, что угодно, государь, только не политик, - ответил Дюнуа. - Клянусь Орлеанской девой, я так же прямо иду к своей цели, как смело сажусь на коня. Но ваше величество должны заплатить Орлеанскому дому хоть одним счастливым супружеством - вот что я хотел сказать.
   - И заплачу, граф, заплачу, черт возьми! Взгляни вон туда: чем не счастливая парочка?
   И король указал на несчастного герцога Орлеанского и принцессу Жанну. Не смея ни удалиться от короля, ни ехать порознь у него на глазах, они ехали рядом, но все-таки ярда на два друг от друга - расстояние, которое робость одной и отвращение другого не позволяли им уменьшить, а страх - увеличить.
   Дюнуа взглянул по указанному направлению, и положение несчастного жениха и его нареченной невесты невольно напомнило ему двух собак на одной сворке, которые тянут в разные стороны, насколько позволяет веревка, но не могут разойтись. Он только покачал головой, но не посмел возразить лицемерному тирану. Однако Людовик, по-видимому, угадал его мысли.
   - Прекрасная выйдет пара, мирный и спокойный брак, не обремененный детьми, я уверен.[79] Впрочем, не всегда дети бывают для нас утешением.
   Быть может, воспоминание о собственной сыновней неблагодарности заставило короля замолчать; на один миг дрожавшая на его губах злая усмешка сменилась новым выражением, похожим на раскаяние. Но через минуту он продолжал совсем другим тоном:
   - Откровенно говоря, Дюнуа, при всем моем уважении к святому таинству брака (тут он перекрестился), я бы предпочел, чтобы Орлеанский дом дарил нам таких доблестных воинов, как ты и твой отец, людей, в чьих жилах течет кровь французских королей, не давая им прав на французский престол, чем видеть нашу страну разорванной на клочки, как Англия, из-за междоусобных распрей законных претендентов на престол. Нет, льву никогда не следует иметь более одного детеныша!
   Дюнуа вздохнул и промолчал, зная, что всякое противоречие самовластному государю не только не улучшило бы, а могло лишь ухудшить положение его несчастного родственника. Однако он все же не выдержал и спустя минуту сказал:
   - Так как вы сами намекнули на происхождение моего отца, государь, то я осмелюсь заметить, что, откинув в сторону грех его родителей, мы можем назвать его счастливым, хотя он и родился от незаконной любви, а не от ненавистного законного брака.
   - Какой же ты, однако, безбожник, Дюнуа! Ну, можно ли так говорить о святом таинстве брака! - шутливо заметил король. - Но к черту разговоры!.. Вон там, кажется, подняли зверя... Спускайте собак! Спускайте собак, во имя святого Губерта! Ату, ату его!
   Веселые звуки королевского рога понеслись по лесу, и Людовик помчался вперед в сопровождении двух-трех стрелков своей гвардии, в числе которых был и наш друг Квентин Дорвард. Но замечательно, что даже в пылу увлечения любимой забавой король, уступая своему злорадному нраву, нашел время помучить кардинала Балю и поиздеваться над ним.
   Одной из слабостей этого государственного мужа, как мы уже упоминали выше, было убеждение, что, несмотря на свое низкое происхождение и скромное образование, он все же ловкий кавалер и настоящий придворный. Правда, он не выходил, как Бекет,[80] на турниры, не командовал войсками, как Уолси, но рыцарская галантность, не чуждая и этим двум государственным деятелям, была положительно слабым местом кардинала. Между прочим, он всегда уверял, что обожает воинственную забаву - охоту. Но, каков бы ни был его успех у некоторых дам, в глазах которых его могущество, богатство и влияние в государственных делах искупали его внешние недостатки, благородные кони, которых он приобретал за огромные деньги, оставались совершенно нечувствительными к чести носить на себе столь влиятельного седока и оказывали ему не больше уважения, чем оказали бы его отцу - погонщику, мельнику или портному, который мог бы соперничать с сыном в искусстве верховой езды. Король отлично это знал. И вот, то принимаясь горячить своего коня, то натягивая поводья, он привел лошадь кардинала, которого он не отпускал от себя, в состояние такого раздражения против седока, что близость их неизбежной разлуки сделалась для всех очевидной. И в то время как взбешенное животное делало отчаянные скачки, то взвиваясь на дыбы, то начиная бить задом, царственный мучитель, невзирая на бедственное положение кардинала, продолжал расспрашивать его о серьезных делах и делал вид, что желает сообщить ему одну из важных государственных тайн, к которым кардинал еще так недавно проявил столь неумеренное любопытство.
   Трудно представить себе что-либо нелепее положения государственного мужа, близкого советника короля, принужденного вести беседу со своим государем в то время, как каждый скачок его взбесившейся лошади грозит ему новой бедой. Фиолетовая ряса кардинала развевалась во все стороны, и лишь глубокое седло с высокой лукой спасало его от падения. Дюнуа хохотал как сумасшедший, а король, который по-своему наслаждался собственными шутками, сохраняя совершенно серьезный вид, мягко выговаривал своему служителю за его пылкую страсть к охоте, не позволяющую ему уделить даже нескольких минут для серьезного разговора.
   - Впрочем, так и быть, не стану больше мешать вашему удовольствию, - добавил король, обращаясь к обезумевшему от страха кардиналу, и дал поводья своему коню.
   Прежде чем Балю успел ответить хоть слово, его лошадь закусила удила и понеслась как вихрь, оставив далеко за собой короля и Дюнуа, которые ехали более умеренным галопом и весело смеялись над несчастным государственным мужем. Если кому-нибудь из наших читателей случалось кататься верхом (как случалось и нам в свое время), то он знает, что испытывает человек, которого понесла лошадь, и легко себе представит всю опасность, весь ужас и нелепость положения кардинала. Четыре ноги животного, над которыми часто не властен не только седок, но и сам скакун, несущиеся с такой быстротой, как будто задние хотят обогнать передние; две судорожно скорченные ноги всадника, которыми ему очень хотелось бы стоять на земле, но которые теперь только ухудшают его бедственное положение, стискивая бока лошади; руки, выпустившие узду и уцепившиеся за гриву; туловище, которое, вместо того чтобы держаться прямо, сохраняя центр тяжести (как советует старик Анджело[81]), или наклоняться вперед (как ездят ньюмаркетские жокеи), беспомощно лежит на шее у лошади, ежеминутно готовое свалиться, как куль с мукой, - все это вместе делает картину достаточно смешной для зрителей, однако далеко не приятной для исполнителя. Но прибавьте к этому какую-нибудь особенность в костюме или наружности бедного наездника - рясу священника или блестящий мундир, да вообразите, что действие происходит где-нибудь на скачках, на параде или во время какой-нибудь торжественной процессии, в присутствии толпы зрителей, - и тогда, если несчастный не хочет сделаться всеобщим посмешищем, ему остается только сломать себе руку или ногу либо, что будет еще вернее, разбиться до смерти; только такой ценой его падение может вызвать искреннее сочувствие. В настоящем случае коротенькая фиолетовая сутана кардинала (которую он надевал для верховой езды вместо своей обыкновенной длинной мантии), пунцовые чулки и такого же цвета шляпа с длинными развевающимися завязками, в сочетании с полной беспомощностью прелата, еще усиливали смехотворность его попыток овладеть кавалерийским искусством.
   Между тем конь, почувствовав себя полным господином своего хозяина, мчался во весь опор по длинной зеленой аллее и вскоре нагнал толпу охотников с собаками, которые неслись по следам вепря. Сбив с ног двух-трех ловчих, никак не ожидавших нападения с тыла, передавив нескольких псов и спутав всю травлю, бешеный скакун, еще более возбужденный криками испуганных охотников и лаем переполошившихся собак, вынес кардинала прямо на вепря. Рассвирепевший зверь, с клыками, покрытыми пеной, мчался как вихрь наперерез злополучному всаднику. Увидев себя в таком близком соседстве со страшным животным, Балю испустил громкий вопль о помощи. Этот ли крик или вид разъяренного зверя испугал его лошадь, но только она сделала неожиданный прыжок в сторону, и кардинал, державшийся раньше в седле только потому, что скакал все прямо, тяжело свалился на землю. Этот внезапный конец неудачной скачки произошел так близко от вепря, что, если бы животное не было в эту минуту поглощено своими собственными делами, его соседство могло бы иметь для упавшего гибельные последствия, как это произошло с Фавилой,[82] королем вестготов. Однако на этот раз могущественный прелат отделался только испугом; поднявшись на ноги, он поспешил убраться с дороги и видел, как вся охота пронеслась мимо, причем никто и не подумал оказать ему помощь. В те времена охотники были так же равнодушны к подобного рода несчастьям, как и в наши дни.
   Король, проезжая, сказал Дюнуа:
   - Вон где свалился его святейшество. Охотник он неважный, надо сознаться; зато как рыболов, когда надо выудить чужую тайну, мог бы поспорить с самим апостолом Петром.[83] Впрочем, сегодня он и на этом осекся.
   Кардинал не слышал этих слов, но насмешливый взгляд, которым они сопровождались, помог ему разгадать их смысл. Недаром говорят, что дьявол всегда пользуется минутами слабости, чтобы искушать человека. Случай был как раз подходящий, ибо в душе Балю поднялась буря негодования против короля. Как только кардинал убедился, что падение не причинило ему никакого вреда, страх его прошел, но не так-то легко могли успокоиться оскорбленное самолюбие и обида.
   Когда охота пронеслась мимо, к кардиналу подъехал всадник, который, по-видимому, был скорее зрителем этой забавы, чем ее участником. За ним ехали несколько слуг. Всадник был очень удивлен, что застал кардинала одного, без лошади, без свиты и вообще в таком положении, которое ясно показывало, что за происшествие с ним только что случилось. Спрыгнуть с седла, предложить свою помощь, приказать одному из слуг спешиться и отдать кардиналу свою смирную лошадь и высказать удивление по поводу обычаев французского двора, дозволяющих покинуть в таком критическом положении мудрейшего государственного сановника, - все это для Кревкера было делом одной минуты, ибо всадник, пришедший на помощь упавшему кардиналу, был не кто иной, как бургундский посол.
   Минута и настроение государственного мужа были как раз подходящими для того, чтобы испытать его верность или по крайней мере испробовать на нем действие тех соблазнов, к которым, как известно, Балю питал преступную слабость. Еще утром, как правильно заподозрил проницательный Людовик, между графом и кардиналом было сказано больше, чем его святейшество сообщил своему государю. Но, хотя Балю с удовольствием выслушал чрезвычайно лестное мнение герцога Бургундского о себе и о своих талантах, переданное ему графом де Кревкером, и не без зависти прислушивался к похвалам, с которыми граф отзывался о щедрости своего государя и о крупных доходах бенефиций во Фландрии, он все еще крепился до этого последнего случая на охоте, глубоко оскорбившего его. Теперь же, уязвленный в своем самолюбии, он в недобрую минуту решил доказать Людовику, что нет на свете опаснее врага, чем оскорбленный друг и поверенный.
   Но сейчас, боясь, как бы их не увидели вместе, он ограничился тем, что наскоро распростился с Кревкером, назначив ему свидание в Туре, в аббатстве святого Мартина, после вечерни: он сказал это таким тоном, который вполне убедил бургундца, что его государь сделал огромное приобретение, на какое вряд ли мог бы рассчитывать в другой, менее благоприятный момент.
   Тем временем Людовик, который, хотя и был самым тонким политиком своей эпохи, подчас предавался страстям в ущерб благоразумию, увлекся и в этот раз и весело несся на своем скакуне вслед за спущенной сворой, настигавшей зверя. В эту-то минуту, в самый разгар травли, случилось, что другой вепрь, подсвинок (как называли молодого, двухлетнего зверя) пересек дорогу первому и сбил со следа не только собак (кроме нескольких самых старых и опытных), но и почти всех охотников. Король с тайной радостью видел, как Дюнуа вместе с другими пустился по ложному следу, и заранее торжествовал победу над этим искусным охотником, ибо в то время охота считалась почти таким же доблестным занятием, как война. У Людовика была прекрасная лошадь, и он скакал, не отставая от собак, так что, когда измученный зверь остановился посреди небольшого болотца, готовясь к схватке с врагом, король оказался с ним один на один.
   Людовик показал себя опытным и смелым охотником. Презирая опасность, он подъехал к страшному зверю, свирепо защищавшемуся от собак, и ударил его копьем; но в эту самую минуту лошадь его, испугавшись, шарахнулась в сторону и тем ослабила силу удара, который не только не повалил вепря, но даже не ранил его. Король никак не мог заставить лошадь повторить нападение; ему пришлось спешиться и идти самому на разъяренного зверя с коротким прямым мечом, какие в то время употребляли охотники. Вепрь тотчас же бросил собак и кинулся на нового врага. Король остановился и спокойно ждал его приближения, упершись одной ногой в землю, наклонившись вперед и прицеливаясь, чтобы ударить его в горло или в грудь, под переднюю лопатку. В случае меткого удара быстрота разгона животного и сила его нападения только ускорили бы его гибель. Но как раз в тот момент, когда король собирался нанести этот тонко рассчитанный и опасный удар, нога его поскользнулась на мокрой земле и меч не вонзился в грудь зверя, а только слегка задел его плечо, коснувшись твердой щетины и не причинив ему ни малейшего вреда, и сам Людовик упал ничком на землю. Это падение его спасло, потому что вепрь, в свою очередь, промахнулся и, проскочив мимо короля, только разорвал клыком полу его охотничьего камзола, даже не задев бедра. Но, пробежав с разгону несколько шагов, зверь повернулся, собираясь повторить нападение. Жизнь короля, который в это время поднимался с земли, висела на волоске. В эту критическую минуту вдруг подоспел Квентин Дорвард, который отстал от остальных охотников по вине своей лошади, но ехал по следам короля, прислушиваясь к звукам его рога. Он подскакал к вепрю и пронзил его копьем.
   Людовик, успевший тем временем подняться, в свою очередь, бросился на помощь Дорварду и прикончил животное, погрузив ему в горло свой меч. Ни слова не сказав, он прежде всего тщательно измерил рост убитого зверя, потом обтер свой потный лоб и окровавленные руки, снял охотничью шапочку, повесил ее на куст, набожно помолился украшавшим ее оловянным образкам и наконец, взглянув на Дорварда, сказал:
   - Так это ты, мой юный шотландец? Ты недурно начинаешь свою карьеру. Придется, видно, дядюшке Пьеру угостить тебя таким же вкусным завтраком, как тот, каким он накормил тебя на днях в гостинице "Лилия"... Но что же ты молчишь? Или растерял свою развязность и пыл при дворе, где другие их набираются?
   Квентин, один из самых сметливых малых, какие когда-либо дышали воздухом Шотландии, давно уже понял, что с Людовиком, внушавшим ему больше страха, чем доверия, шутить нельзя, и теперь у него хватило благоразумия не позволить себе той вольности обращения, на которую король как будто сам его вызывал. В немногих, старательно обдуманных словах он ответил, что если бы и осмелился обратиться к его величеству, то разве лишь для того, чтобы испросить у него прощения за ту дерзость, с какой он вел себя, когда не знал, с кем он имеет честь говорить.
   - Ладно, приятель, - ответил король, - я прощаю тебе эту дерзость за твою храбрость и сообразительность. Мне очень понравилось, как ты почти угадал профессию моего куманька Тристана. С тех пор, я слышал, ты чуть было не отведал его мастерства. Советую тебе держать с ним ухо востро: у него короткая расправа - затянул узел, и готово... Помоги мне сесть на коня. Ты мне нравишься, и я хочу тебе добра. Рассчитывай на меня и ни на кого больше - ни на дядю, ни на лорда Кроуфорда... Да смотри, ни слова о том, что ты меня выручил из беды, потому что, если ты станешь хвастаться, что спас короля, это будет уже вполне достаточной наградой за твою услугу.
   И король затрубил в рог, на звуки которого вскоре прискакал Дюнуа с другими охотниками. Они рассыпались в поздравлениях его величеству с одержанной им блестящей победой над благородным животным, и король без всякого смущения выслушал их поздравления, даже не пытаясь объяснить, каково было его участие в этом подвиге. Правда, он упомянул о помощи Дорварда, но лишь мимоходом, как обыкновенно делают знатные охотники, которые, распространяясь о количестве убитой ими дичи, редко вспоминают о помощи, оказанной им на охоте ловчим. Король приказал Дюнуа присмотреть, чтобы туша убитого вепря была отослана братии аббатства святого Мартина Гурского в подспорье к их праздничной трапезе. "Пусть почаще поминают короля в своих молитвах", - добавил он.
   - Кстати, не видел ли кто его святейшество кардинала? - вскоре спросил Людовик. - Мне кажется, мы поступили бы невежливо по отношению к нему и проявили бы неуважение к святой церкви, оставив его одного в лесу, да еще без коня.
   - Осмелюсь доложить вашему величеству, - сказал Квентин, видя, что все молчат, - я видел, как его святейшество кардинал получил другую лошадь и выехал из лесу.
   - Небо печется о своих слугах, - заметил король. - А теперь в замок, господа! Охота кончена на сегодня... А ты, господин оруженосец, - обратился он к Квентину, - поищи-ка мой охотничий нож, который я обронил в этой схватке... Ступайте вперед, Дюнуа, я вас сейчас догоню.
   Таким образом, Людовик, малейшее движение которого было иной раз рассчитано не хуже маневров искусного стратега, выискал минуту, чтобы поговорить с Квентином наедине.
   - Я вижу, у тебя зоркие глаза, мой добрый шотландец, - заметил он ему. - Не можешь ли ты мне сказать, кто дал кардиналу коня? Должно быть, кто-нибудь из посторонних, потому что вряд ли кто из моей свиты поторопился бы оказать его святейшеству эту услугу, когда я проехал мимо, не остановившись.
   - Я только мельком видел этих людей, государь, - ответил Квентин, - потому что, к несчастью, я в ту минуту сбился со следа и торопился нагнать ваше величество. Но, кажется, это был бургундский посол со своей свитой.
   - Вот как! - воскликнул Людовик. - Ну что ж! Франция их не боится. Посмотрим, чья возьмет.
   Больше в тот день не случилось ничего замечательного, и король со своей свитой возвратился в замок.
  
  

Глава X

ЧАСОВОЙ

  

С земли иль с неба этот звук донесся?

"Буря"

Я превратился в слух,

Внимая звукам, что живую душу

Могли б и в тело мертвое вдохнуть.

"Комус"

   Едва Квентин вернулся в свою каморку, чтобы переменить платье, как туда явился его почтенный родственник и принялся расспрашивать обо всех подробностях происшествия на охоте.
   Юноша, давно уже смекнувший, что у дядюшки ум много слабее руки, дал ему самый обстоятельный отчет, причем постарался оставить всю славу победы за королем, который был, видимо, не прочь ее присвоить. Меченый пожурил племянника за то, что тот не поспешил на помощь королю, находившемуся в смертельной опасности, и не преминул распространиться о том, как поступил бы он сам на его месте. Но юноша был настолько благоразумен, что даже и тут не стал оправдываться, а только заметил, что, по правилам охоты, считается непорядочным перебегать дорогу охотнику и соваться со своей помощью туда, где ее не просят. Едва лишь кончился разгоревшийся было по этому поводу спор, как Дорварду представился случай убедиться на деле, что он поступил правильно, не посвятив своего родственника в подробности утреннего происшествия. Послышался легкий стук в дверь, и в комнату вошел новый гость. Это был не кто иной, как сам Оливье ле Дэн, иначе Оливье Негодяй, или Оливье Дьявол.
   Мы уже описывали наружность этого замечательного, но безнравственного человека. Все его движения напоминали домашнюю кошку, когда, свернувшись клубочком, она как будто дремлет или когда тихонько, бесшумно пробирается по комнате, но в то же время не сводит глаз с норы какой-нибудь несчастной мышки. То она так нежно, так доверчиво ластится к вам, то вдруг бросается на свою жертву или внезапно царапнет руку, которая ее ласкает и гладит.
   Оливье вошел сгорбившись, со смиренным, скромным видом и так почтительно раскланялся с "господином Лесли", что всякому постороннему свидетелю этой сцены невольно пришло бы в голову, что он явился просить шотландского стрелка о какой-нибудь милости. Он поздравил Лесли с прекрасным поведением его племянника на охоте и сказал, что юноша обратил на себя особое внимание короля. Сделав это сообщение, он умолк и стоял, смиренно потупившись в ожидании ответа, что, впрочем, не помешало ему раза два украдкой бросить взгляд на Квентина. Меченый выразил глубокое сожаление, что подле его величества случился в ту пору его племянник, а не он сам, потому что, уж разумеется, будь он на его месте, он пропорол бы насквозь негодного зверя, тогда как из рассказа Квентина видно, что этот молокосос предоставил покончить с вепрем самому королю.
   - Впрочем, это послужит уроком его величеству: не давать вперед таких кляч людям моего роста и сложения, - добавил стрелок. - Ну что я мог сделать, скажите на милость, с моим фламандским ломовиком? Мог ли я угнаться за нормандским скакуном его величества? Я так шпорил своего коня, что у него, наверно, теперь раны на боках... Нет, господин Оливье, таких вещей нельзя допускать. Вы непременно должны поговорить об этом с его величеством.
   В ответ на это заявление Оливье только бросил на смелого говоруна один из тех загадочных взглядов, которые, когда они сопровождаются легким движением руки или головы, могут одинаково сойти и за утвердительный ответ и за предостережение не касаться больше щекотливого вопроса. Гораздо выразительней был тот испытующий взгляд, которым он окинул Квентина, обратившись к нему с двусмысленной усмешкой:
   - Итак, молодой человек, у вас в Шотландии, как видно, в обычае оставлять своего государя без помощи даже в тех случаях, когда ему грозит такая опасность, как сегодня?
   - У нас в обычае, - ответил Квентин, решив больше не распространяться на эту тему, - не лезть со своими услугами туда, где в них не нуждаются. Мы считаем, что в отъезжем поле и король должен подвергаться опасности наравне с другими, затем он и ездит на охоту. А что же за охота без риска и усталости?
   - Нет, вы только послушайте этого сорванца! - воскликнул его дядя. - Вот он всегда так, у него на все готовый ответ и объяснение. Просто удивительно, где он так навострился! Я никогда в жизни не умел объяснить, почему я поступаю так, а не этак, кроме тех случаев, когда я ем, потому что голоден, или делаю перекличку, или выполняю другую служебную обязанность.
   - А позвольте вас спросить, почтеннейший господин Лесли, - сказал королевский брадобрей, бросив на стрелка взгляд из-под полуопущенных век, - чем вы объясняете свое поведение, когда, например, делаете перекличку?
   - Приказанием своего ближайшего начальника, - ответил Меченый. - Клянусь святым Эгидием, чем же еще прикажете мне руководствоваться? Получи это приказание Тайри или Каннингем, и они поступили бы точно так же.
   - Вполне разумное объяснение с военной точки зрения, - заметил Оливье. - Но, вероятно, вам будет приятно услышать, что его величество не только не осуждает поведение вашего племянника, но уже сегодня желает дать ему поручение.
   - Ему? - воскликнул Меченый в великом изумлении. - Вы, верно, хотели сказать - мне, господин Оливье?
   - Я хотел сказать именно то, что сказал, - ответил брадобрей кротким, но решительным тоном. - Король желает дать поручение вашему племяннику.
   - Как?.. Что?.. Почему? - вскричал Меченый. - Отчего он предпочел мне этого мальчишку?
   - Единственное объяснение, какое я могу вам привести, господин Лесли, то самое, которым и вы всегда руководствуетесь: таков приказ его величества. Но если бы мне было дозволено делать предположения, - добавил Оливье, - то я подумал бы, что государь выбрал его потому, что поручение, которое он намерен ему дать, более подходит такому юнцу, как ваш племянник, чем такому старому и опытному воину, как вы... Итак, молодой человек, берите ваше оружие и ступайте за мной, да захватите с собой мушкетон, так как вы будете стоять на часах.
   - На часах! - воскликнул Меченый. - Но уверены ли вы в том, что говорите, господин Оливье? Внутренние посты в замке доверяются людям, прослужившим, как я, не менее двенадцати лет в нашей почетной дружине.
   - Я совершенно уверен, что именно таково желание короля, - ответил Оливье, - и не могу дольше медлить с исполнением его приказания.
   - Но мой племянник еще даже не вольный стрелок, - продолжал Меченый, - он только оруженосец и служит под моим началом.
   - Простите, вы ошибаетесь, - возразил Оливье, - с полчаса назад его величество потребовал списки и изволил внести имя вашего племянника в число стрелков своей гвардии. Будьте же добры, помогите ему приготовиться к исполнению своих обязанностей.
   Меченый, который был по природе не зол и не завистлив, сейчас же принялся снаряжать племянника и читать ему наставления, как он должен вести себя на посту; однако он не мог удержаться, чтобы еще несколько раз не вернуться к прежней теме и не выразить удивления по поводу того, какое счастье вдруг привалило этому молокососу.
   - Такого никогда еще не случалось в шотландской гвардии, по крайней мере на моей памяти, - говорил он. - Впрочем, его, наверно, поставят сторожить попугаев и индийских павлинов, недавно присланных в подарок королю венецианским послом. Ну да, наверно так... Самое подходящее дело для такого безусого молодца... (Тут он гордо покрутил свой грозный ус.) От души радуюсь, что выбор пал на моего дорогого племянника!
   Но Квентин, одаренный быстрым умом и пылким воображением, придавал гораздо больше значения приказанию короля, и сердце его сильно билось при мысли об этом отличии, сулившем ему быстрое повышение в будущем. Он решил внимательно следить за каждым словом и движением своего провожатого, так как ему казалось, что действия этого человека часто следует понимать в обратном смысле, вроде того, как гадальщики толкуют сны. Не мог он также не порадоваться в душе, что никому не проболтался о приключении на охоте, и тут же принял твердое и весьма благоразумное для такого молодого человека решение - держать свои мысли при себе, а язык на привязи все время, пока он будет дышать воздухом этого мрачного, таинственного замка.
   Сборы его были скоро окончены, и с мушкетоном на плече (в шотландской гвардии было очень рано введено огнестрельное оружие вместо большого лука, которым шотландцы никогда не владели в совершенстве) он вышел вслед за Оливье из казармы.
   Дядя долго смотрел ему вслед с удивлением и любопытством; хотя мысли честного воина были свободны от зависти и всяких злобных чувств, однако в душе его все-таки было смутное ощущение обиды и задетого самолюбия, смущавшее его искреннюю радость по поводу столь благоприятного начала карьеры племянника.
   Но вот он многозначительно покачал головой, открыл потайной шкафчик, достал большую фляжку крепкого, старого вина, встряхнул ее, чтобы определить, насколько убавилось ее содержимое, налил полную чарку и выпил залпом; потом развалился в большом дубовом кресле, еще раз покачал головой и, видимо, получил от этого такое удовольствие, что продолжал сидеть, качая головой, как игрушечный мандарин, пока не погрузился в сладкий сон, из которого его вывел только сигнал к обеду.
   В то время как Меченый предавался своим размышлениям, Квентин Дорвард шел за Оливье, который повел его не обычной дорогой, через двор, а неизвестными ему внутренними ходами по сводчатым коридорам, галереям и лестницам, сообщавшимся между собой в самых неожиданных местах потайными дверями. Таким образом они добрались до широкой и длинной галереи, которая по своим размерам могла бы быть названа залом. Стены ее были сплошь увешаны коврами, замечательными скорее своей древностью, чем красотой; на них висело несколько холодных, сумрачных, похожих на призраки портретов того стиля, который предшествовал блестящей эпохе возрождения искусств. Портреты изображали рыцарей времен Карла Великого, игравшего такую видную роль в романтическую эпоху французской истории, а так как громадный портрет знаменитого Роланда[84] занимал здесь главное место и больше других бросался в глаза, то и комната эта получила название Роландовой галереи, или зала Роланда.
   - Вот здесь вы будете стоять на часах, - сказал Оливье шепотом, как будто боялся, что его голос потревожит суровых рыцарей на стенах или разбудит отголоски, дремавшие под высокими сводами и готическими украшениями этого огромного и мрачного покоя.
   - Какие будут приказания и пароль? - так же тихо спросил его Дорвард.
   - Заряжен ли ваш мушкетон? - спросил Оливье вместо ответа.
   - Сейчас заряжу - это минутное дело, - ответил Квентин, заряжая ружье и зажигая фитиль (который должен был быть всегда наготове на случай выстрела) у догоравшего огня в огромном камине, таком высоком, что он напоминал скорее комнату или готическую часовню, чем камин.
   Когда ружье было заряжено, Оливье сказал, что Дорварду еще неизвестна одна из важнейших привилегий его дружины, а именно: каждый ее член может получать приказания, помимо своего начальника, прямо от короля или от великого коннетабля Франции.
   - Вы здесь поставлены по приказанию его величества, - добавил Оливье, - и скоро узнаете, для какой цели. Можете пока прогуливаться вдоль галереи или стоять смирно, как вам будет угодно. Но вы не смеете ни садиться, ни выпускать из рук оружие. Ни в коем случае вы не должны ни петь, ни свистеть. Вы можете, если хотите, читать вполголоса молитвы или что-нибудь в этом роде, но только потише... Прощайте и хорошенько исполняйте ваш долг.
   "Хорошенько исполняйте ваш долг"! - подумал юный воин, когда его проводник отошел от него своей бесшумной, крадущейся походкой и исчез где-то в боковой двери, скрытой под коврами. - Хотел бы я знать, какой это долг? В чем он заключается? К кому и к чему относится? Здесь, кажется, нельзя ожидать никаких врагов, кроме крыс да летучих мышей, если только угрюмые представители отжившего человечества на этих стенах не вздумают вдруг воскреснуть и броситься на меня... Ну что ж, так или иначе, я исполню свой долг".
   Вооружившись этим благим намерением, Квентин, чтобы как-нибудь убить время, принялся тихонько напевать духовные гимны, которым он научился в том монастыре, где нашел приют после смерти отца. Тут ему невольно пришло в голову, что хотя он сменил рясу послушника на богатую военную форму, однако эта скучная прогулка по галерее французского дворца мало чем отличается от уединенных прогулок, которые так надоели ему в Абербротоке.
   Затем, как будто для того, чтобы убедиться, что теперь он принадлежит не церкви, а миру, он запел вполголоса, как ему было разрешено, одну из тех старинных баллад своей далекой родины, которым его научил их старый домашний арфист, знавший много старинных сказаний и легенд, особе къ его дядѣ. Богатое платье превота еще болѣе выставляло его зловѣщую наружность, а голосъ, не смотря на то, что онъ старался смягчить его, походилъ на рычаніе медвѣдя. Содержаніе его рѣчи было однако гораздо любезнѣе тона, которымъ она была произнесена. Тристанъ жалѣлъ о случившемся наканунѣ недоразумѣніи. Онъ увѣрялъ, что вся бѣда произошла отъ того, что на племянникѣ сэньера Баляфре не было мундира шотландскихъ стрѣлковъ, и что онъ ни слова не сказалъ о томъ, что принадлежитъ къ ихъ дружинѣ. Это ввело полицію въ заблужденіе, за что онъ теперь и проситъ извинить его.
   Людовикъ Лесли отвѣчалъ, какъ того требовали обстоятельства, и, когда Тристанъ отошедъ, замѣтилъ своему племяннику, что они теперь удостоились великой чести имѣть въ этомъ страшномъ человѣкѣ непримиримаго врага.-- Но мы выше его полета, прибавилъ онъ, -- солдату, честно исполняющему свою обязанность, нечего бояться полиціи.
   Квентинъ не могъ не раздѣлять мнѣнія дяди, потому что, уходя, Тристанъ подарилъ ихъ такимъ злобнымъ взглядомъ, какой бросаетъ медвѣдь на ранившаго его охотника. Даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ былъ менѣе озлобленъ, мрачный взглядъ Тристана выражалъ недоброжелательство, заставлявшее содрогаться при встрѣчѣ съ нимъ. Ужасъ и смущеніе молодаго шотландца были тѣмъ сильнѣе и глубже, что онъ до сихъ поръ какъ будто чувствовалъ на своихъ плечахъ прикосновеніе обоихъ исполнителей приговоровъ этого роковаго сановника.
   Между тѣмъ Оливье обошелъ всю комнату той осторожной походкой, которую мы старались уже описать. Всѣ, даже высшіе сановники, давали ему дорогу, осыпая его различными учтивостями, отъ которыхъ онъ казалось, изъ скромности, желалъ уклониться. Онъ скрылся во внутренніе покои, двери которыхъ вслѣдъ за нимъ съ шумомъ распахнулись и въ залу вошелъ король
   Квентинъ, какъ и всѣ прочіе, взглянулъ на него и вздрогнулъ такъ неожиданно, что едва не выронилъ изъ рукъ оружія, узнавъ въ королѣ Франціи торговца шелковыми издѣліями, мэтръ-Пьера, своего вчерашняго знакомца. Нѣкоторыя подозрѣнія относительно настоящаго званія этого человѣка и прежде приходили ему на умъ, но дѣйствительность оказалась выше всѣхъ его, самыхъ смѣлыхъ, предположеній.
   Строгій взглядъ дяди. недовольнаго нарушеніемъ дисциплины, привелъ его въ себя. Но молодой человѣка, былъ не мало пораженъ, когда король, зоркій глазъ котораго съ разу открылъ его, подошелъ прямо къ нему, не обращая вниманія ни на кого другаго.
   -- И такъ, молодой человѣкъ, сказалъ онъ,-- я узналъ, что ты повздорилъ въ первый же день своего прибытія въ Турень; но я тебя прощаю. Я знаю, что виной всему глупый старикъ купецъ, который вообразилъ себѣ, что твоя шотландская кровь нуждается, чуть свѣтъ, въ согрѣваніи больнскимъ виномъ. Если я отъищу его, то строго накажу въ примѣръ тѣмъ, кто развращаетъ мою гвардію. Баляфре, прибавилъ онъ, обращаясь къ Лесли, -- твой родственникъ славный малый, хотя немножко горячъ. Но мы любимъ такіе характеры и болѣе, чѣмъ когда нибудь расположены сдѣлать все, что можемъ для нашихъ храбрыхъ тѣлохранителей. Прикажи записать годъ, день, часъ и минуту рожденія твоего племянника и передай Оливье.
   Баляфре поклонился почти до земли и быстро принялъ свою прежнюю воинственную позу, какъ бы желая выразить этимъ движеніемъ готовность дѣйствовать для пользы и защиты короля. Квентинъ, между тѣмъ, оправившись отъ перваго удивленія, вглядывался съ большимъ вниманіемъ въ лице Людовика, и былъ пораженъ, замѣтивъ, что манеры и черты лица короля казались ему совсѣмъ не тѣми, какъ при первой встрѣчи. Костюмъ его мало измѣнился. Людовикъ, презиравшій всякого рода пышность, былъ одѣтъ въ старое темносинее охотничье платье, не многимъ лучше того простаго кафтана, который на немъ видѣлъ Квентинъ. На рукахъ у него были четки изъ чернаго дерева, присланныя ему самимъ великимъ султаномъ съ свидѣтельствомъ, что ихъ носилъ коптскій отшельникъ на Ливанской горѣ, извѣстный своей святостью. Вмѣсто шапки съ однимъ образкомъ, на немъ была другая, околышъ которой былъ украшенъ по крайней мѣрѣ дюжиной маленькихъ свинцовыхъ изображеній разныхъ святыхъ. Глаза его, въ которыхъ Дорвардъ читалъ прежде только алчность и любовь къ деньгамъ, показались ему теперь, когда онъ зналъ, что они принадлежатъ могущественному государю, проницательными и величественными. Въ морщинахъ на лбу, которыя онъ прежде считалъ слѣдствіемъ мелкихъ коммерческихъ соображеній, онъ видѣлъ теперь слѣды глубокомысленныхъ размышленій о судьбахъ народовъ.
   Вслѣдъ за королемъ, въ комнату вошли принцессы французскія въ сопровожденіи дамъ своей свиты. Старшая изъ нихъ была впослѣдствіи замужемъ за Петромъ бурбонскимъ и извѣстна въ исторіи Франціи подъ именемъ госпожи де-Боже, и имѣетъ мало отношенія къ нашему разсказу. Она была высока и довольно красива, обладала краснорѣчіемъ, проницательностью и въ нѣкоторой мѣрѣ способностями своего отца. Людовикъ довѣрялъ ей и любилъ ее, на сколько былъ въ состояніи кого нибудь любить.
   Рядомъ съ Анной де-Боже шла младшая ея сестра, злополучная Жанна, нарѣченная невѣста герцога орлеанскаго. Она, казалось, вполнѣ сознавала отсутствіе тѣхъ внѣшнихъ качествъ, которыми такъ дорожатъ женщины. Блѣдность и худоба ея обличали болѣзненное сложеніе; станъ замѣтно перекосился на одинъ бокъ, а походка была такъ неровна, что принцессу можно было назвать хромой. Рядъ прекрасныхъ зубовъ; глаза, выражавшіе грусть, кротость и покорность судьбѣ; густые, свѣтлые локоны -- вотъ единственныя черты, про которыя сама лесть могла только отважиться сказать, что онѣ въ нѣкоторой степени выкупали ея безобразіе. Но небрежному туалету и робкому обращенію принцессы было тотчасъ видно, что безотрадное сознаніе своей невзрачности удерживало се отъ всякой попытки исправить природные недостатки или найти другой способъ нравиться. Король, не любившій ее, немедленно подошелъ къ ней, когда она вошла.-- Что это, сказалъ онъ, -- наша свѣтъ презирающая дочь! Куда это вы собрались, на охоту или въ монастырь? Говорите, отвѣчайте!
   -- Куда угодно вашему величеству, отвѣчала принцесса чуть слышно.
   -- Да, Жанна, тебѣ я знаю хотѣлось бы увѣрить меня, что ты желаешь оставить дворъ, отказаться отъ свѣта я его суеты. Неужели ты думаешь, что я, старшій сынъ св. церкви, сталъ бы оспаривать у Бога свою дочь. Да сохранятъ меня св. Богородица и св. Мартинъ отъ такого поступка, будь только жертва достойна алтаря, или будь это настоящее твое призваніе!
   Сказавъ это, король набожно перекрестился, но въ тоже время, какъ показалось Квентину, онъ былъ похожъ на хитраго вассала, который, желая оставить у себя какую нибудь вещь, отъискиваетъ въ ней недостатки, чтобы оправдаться въ томъ, что не предлагаетъ ее своему господину. "Неужели онъ смѣетъ лицемѣрить передъ небомъ," подумалъ Дорвардъ, "и такъ издѣваться надъ Богомъ и святыми, какъ издѣвается надъ людьми, которые не смѣютъ проникать въ его мысли?"
   Между тѣмъ, пробормотавъ короткую молитву, Людовикъ продолжалъ.-- Нѣтъ, любезная дочь, я и кой-кто другой, мы лучше знаемъ настоящее ваше желаніе. Не такъ ли, любезный братъ? Подойдите, милостивый государь, проводите нашу набожную весталку до ея лошади.
   Герцогъ вздрогнулъ при этихъ словахъ и поспѣшилъ исполнить приказаніе короля, но съ такимъ смущеніемъ, что Людовикъ воскликнулъ: -- потише, милый герцогъ, умѣрьте вашу любезность и смотрите, что вы дѣлаете! Какъ влюбленные бываютъ иногда опрометчивы! Вы чуть было не взяли руку Анны вмѣсто руки сестры ея.-- Что же, ужъ не самому ли мнѣ подать вамъ руку Жанны?
   Несчастный принцъ поднялъ глаза и затрепеталъ какъ ребенокъ, котораго заставляютъ прикоснуться къ отвратительному для него предмету. Сдѣлавъ надъ собой усиліе, онъ взялъ руку, которую принцесса не подавала, но и не отнимала. Они стояли, опустивъ глаза въ землю. Дрожащая рука его сжимала ея холодные пальцы, и трудно было рѣшить, кто изъ этихъ двухъ молодыхъ существъ несчастнѣе -- герцогъ ли, сознававшій, что онъ связанъ съ предметомъ своей ненависти узами, которыя не смѣлъ разорвать, или бѣдная дѣвушка, слишкомъ ясно понимавшая, что внушаетъ отвращеніе тому, чью любовь готова была купить цѣною жизни.
   -- На коней, господа!-- Я самъ провожу Анну де-Боже, сказалъ король.-- Да благословятъ Богъ и св. Губертъ нашу утреннюю охоту!
   -- Мнѣ, должно быть, суждено помѣшать ей, сказалъ Дюнуа, -- бургундскій посолъ стоитъ у воротъ заика и требуетъ аудіенціи.
   -- Требуетъ аудіенціи, Дюнуа? возразилъ король.-- Развѣ ты не сказалъ ему, какъ я велѣлъ тебѣ черезъ Оливье, что сегодня намъ нѣкогда съ нимъ видѣться -- что завтра день св. Мартина, и мы не желаемъ нарушать его святости земными помыслами, что на слѣдующій день предназначили ѣхать въ Амбуазъ, но что по возвращеніи оттуда назначимъ ему аудіенцію какъ только позволятъ намъ многочисленныя наши дѣла.
   -- Я сказалъ ему все это, отвѣчалъ Дюнуа, -- но, государь....
   -- Basques Dieu! любезный, что это у тебя застряло въ горлѣ? спросилъ король.-- Должно быть выраженія этого бургундца трудно перевариваются.
   -- Если бъ не удерживалъ меня долгъ мой, приказанія вашего величества и священная особа посла, сказалъ Дюнуа, -- онъ попробовалъ бы самъ переварить ихъ. Клянусь дѣвой орлеанской, мнѣ пріятнѣе было бы заставить его подавиться его словами, нежели передавать ихъ вашему величеству.
   -- Однако Дюнуа, сказалъ король, -- странно, что ты, самый нетерпѣливый изъ смертныхъ, оказываешь такъ мало сочувствія подобному же недостатку нашего пылкаго брата, Карла бургундскаго. А меня, мой другъ, также мало тревожитъ его дерзкое посланіе, какъ мало тревожитъ башни этого замка свистъ сѣверо-восточнаго вѣтра, дующаго изъ Фландріи, или этотъ задорный посолъ.
   -- Знайте же, государь, возразилъ Дюнуа,-- что графъ Крэвкёръ стоитъ внизу со всей свитой и трубачами и говоритъ, что если ваше величество откажете ему въ свиданіи, которое господинъ его велѣлъ ему просить для переговоровъ объ очень нужномъ дѣлѣ, то онъ останется тутъ до полуночи и заговоритъ съ вашимъ величествомъ, какъ только вамъ угодно будетъ выѣхать изъ замка по дѣламъ, для прогулки или на молитву, и что никакіе доводы, а только насиліе заставитъ его отказаться отъ этого намѣренія.
   -- Онъ дуракъ, сказалъ король очень спокойно.-- Развѣ этотъ сумасбродный бургундецъ думаетъ, что трудно разсудительному человѣку просидѣть двадцать четыре часа за стѣнами замка, когда у него подъ руками дѣла цѣлаго государства? Эти нетерпѣливые хвастуны воображаютъ, что всѣ, какъ они сами, и счастливы только что на сѣдлѣ, да при шпорахъ.-- Велите отвести и накормить собакъ, милый Дюнуа -- мы сегодня соберемся на совѣтъ, вмѣсто охоты.
   -- Государь мой, отвѣчалъ Дюнуа,-- вы этимъ не избавитесь отъ Крэвкёра: приказанія его государя такого рода, что въ случаѣ вашего отказа, онъ прибьетъ свою перчатку къ стѣнамъ замка въ знакъ вызова на смертельный бой, отречется именемъ герцога отъ подданства Франціи и объявитъ войну.
   -- А! сказалъ Людовикъ безъ всякой перемѣны въ голосѣ, но насупивъ свои густыя брови, такъ что зоркіе глаза его почти скрылись подъ ними.-- Такъ вотъ до чего дошло! старый нашъ вассалъ заговорилъ тономъ господина, дорогой братъ нашъ обращается съ нами такъ нелюбезно! Видно, Дюнуа, намъ надобно распустить орифламму и воскликнуть Dennis Montjoye!
   -- Аминь! и въ добрый часъ! подхватилъ воинственный Дюнуа. Находившіеся въ залѣ гвардейцы, увлеченные этимъ воззваніемъ, не выдержали и зашевелились на своихъ мѣстахъ -- въ залѣ раздался непродолжительный, но внятный шумъ оружія. Король гордо взглянулъ вокругъ себя; и въ эту минуту онъ думалъ и смотрѣлъ какъ храбрый отецъ его. Но минутое увлеченіе смолкло передъ множествомъ политическихъ соображеній. При тогдашнихъ обстоятельствахъ разрывъ съ Бургундіей былъ дѣйствительно опасенъ. Храбрый и побѣдоносный король англійскій, Эдуардъ IV, участвовавшій лично въ 30 сраженіяхъ былъ братъ герцогини бургундской. Онъ, какъ легко себѣ представить, ждалъ только ссоры между своимъ близкимъ родственникомъ и Людовикомъ для того, чтобы внести во Францію, черезъ всегда открытыя ворота -- Калэ, оружіе, не разъ торжествовавшее въ междуусобныхъ войнахъ Англіи. Этимъ, самымъ популярнымъ въ англійскомъ народѣ, вторженіемъ въ предѣлы Франціи онъ надѣялся изгладить воспоминаніе о недавнихъ внутреннихъ раздорахъ. Сюда присоединились также сомнѣнія въ вѣрности герцога бретанскаго, и много другихъ важныхъ соображеній. Послѣ продолжительнаго молчанія, Людовикъ заговорилъ все тѣмъ же голосомъ, но въ другомъ духѣ.
   -- Но Боже избави, сказалъ онъ -- чтобы что нибудь, исключая крайней необходимости, заставило насъ, христіаннѣйшаго короля, проливать христіанскую кровь, если можно, безъ потери чести, предотвратить такое несчастіе. Мы цѣнимъ безопасность нашихъ подданныхъ дороже оскорбленія, которое могутъ нанести нашему достоинству грубыя выраженія неуча посланника, на которыя онъ можетъ быть и не былъ уполномоченъ.-- Введите къ намъ посла герцога бургундскаго!
   -- Beati pacifici, сказалъ кардиналъ Балю.
   -- Правда, и вашему святѣйшеству извѣстно, что смиряющіеся вознесутся, прибавилъ король.
   Кардиналъ проговорилъ аминь, на что отозвались немногіе. Даже блѣдныя щеки герцога орлеанскаго покрылись краской стыда, а Балафре такъ худо скрылъ свои чувства, что едва не выронилъ изъ рукъ своего бердыша, нижній конецъ котораго тяжело ударился объ полъ; за это Лесли подвергся строгому выговору отъ кардинала, съ наставленіемъ, какъ должно держать оружіе въ присутствіи государя. Самому королю сдѣлалось неловко отъ окружавшаго его молчанья.-- Ты задумался Дюнуа, сказалъ онъ, -- ты не одобряешь нашей уступчивости?
   -- Вовсе нѣтъ, отвѣчалъ Дюнуа.-- Я не вмѣшиваюсь въ дѣла, которыя выше моей сферы. Я только собирался просить милости у вашего величества.
   -- Милости, Дюнуа, объ чемъ это? Ты рѣдко просишь и можешь разсчитывать на нашу благосклонность.
   -- Я желалъ бы, чтобъ ваше величество отправили меня въ Эврё поучить дисциплинѣ тамошнее духовенство, сказалъ Дюнуа, съ военной откровенностью.
   -- Это было бы дѣйствительно внѣ твоей сферы, возразилъ король, улыбаясь.
   -- Я также хорошо съумѣю заправлять попами, сказалъ графъ,-- какъ его преосвященство, архіепископъ эвресскій или кардиналъ, если онъ предпочитаетъ этотъ титулъ, умѣетъ учить солдатъ гвардіи вашего величества.
   Король снова улыбнулся и съ таинственнымъ видомъ шепнулъ Дюнуа:-- можетъ быть придетъ время, когда мы съ тобой вмѣстѣ проучимъ поповъ. Но теперь уступимъ этому скоту прелату. Ахъ, Дюнуа! Римъ, Римъ не одно это бремя возлагаетъ на насъ. Терпѣнье, другъ! станемъ тасовать парты, пока не выпадетъ хорошая игра {Смотри примѣчаніе 6. Игра въ карты.}.
   Звуки трубъ, раздавшіеся во внутреннемъ дворѣ, возвѣстили о приближеніи бургундскаго вельможи. Всѣ въ пріемной залѣ поспѣшили занять свои мѣста вокругъ короля и его дочери.
   Графъ Крэвкёръ, извѣстный и храбрый воинъ, вошелъ въ комнату. Вопреки обычаю пословъ мирныхъ державъ, онъ явился въ полномъ вооруженіи, только съ открытой головой. На немъ былъ превосходный стальной панцырь, миланской работы, украшенный золотыми причудливыми арабесками. На шеѣ, поверхъ блестящихъ латъ, висѣлъ бургундскій орденъ золотаго рука, одинъ изъ самыхъ почетныхъ, извѣстныхъ тогда въ христіанскомъ мірѣ рыцарскихъ орденовъ. За нимъ красивый пажъ несъ его шлемъ. Впереди шелъ герольдъ съ вѣрительными грамотами, которыя онъ, преклонивъ колѣна, подалъ королю. Посланникъ остановился среди залы, какъ будто для того, чтобъ дать время всѣмъ присутствующимъ полюбоваться его благородной осанкой, величественнымъ ростомъ и гордымъ спокойствіемъ лица и движеній. Прочая свита осталась у входа или на дворѣ.
   -- Приблизьтесь, графъ Крэвкёръ, сказалъ Людовикъ, взглянувъ на грамоты.-- Намъ не нужно вѣрительныхъ писемъ нашего брата, чтобъ принять такого извѣстнаго воина, какъ вы, или чтобъ убѣдиться въ полномъ довѣріи къ вамъ вашего государя. Надѣемся, что ваша прекрасная супруга, въ жилахъ которой течетъ кровь нашихъ предковъ, пользуется добрымъ здоровьемъ. Еслибъ вы явились сюда объ руку съ ней, графъ, то мы подумали бы что вы, вопреки обычаю, надѣли свои доспѣхи за тѣмъ, чтобы поддержать превосходство ея красоты противъ всего влюбленнаго рыцарства Франціи. Но теперь мы не можемъ угадать причины этого полнаго вооруженія.
   -- Государь! отвѣчалъ посланникъ.-- Графъ Крэвкёръ жалѣетъ о своемъ несчастіи и проситъ у васъ извиненія, что не можетъ на этой, разъ съ должнымъ почтеніемъ отвѣчать на лестное привѣтствіе вашего величества. Слова, которыя произнесетъ Филиппъ Крэвкёръ-де-Кордесъ, принадлежатъ не ему, и повелителю его, герцогу бургундскому.
   -- Что же скажетъ намъ Крэвкёръ словами герцога бургундскаго? спросилъ Людовикъ, съ достоинствомъ.-- Но стойте! помните, что въ нашемъ присутствіи, Филиппъ Крэвкёръ-де-Кордесъ говоритъ съ государемъ своего государя.
   Крэвкёръ поклонился и началъ громкимъ голосомъ: -- король Франціи! Могущественный герцогъ бургундскій еще разъ напоминаетъ вамъ о всѣхъ злоупотребленіяхъ, совершаемыхъ на его границахъ офицерами и гарнизономъ вашего величества. Первый пунктъ, на который онъ требуетъ отвѣта, слѣдующій: имѣете ли ваше величество намѣреніе вознаградить герцога бургундскаго за всѣ нанесенныя ему оскорбленія?
   Бросивъ бѣглый взглядъ на грамоту, которую герольдъ подалъ ему преклонивъ колѣно, Людовикъ отвѣчалъ.-- жалобы эти уже давно переданы на обсужденіе нашего совѣта. Одни изъ упомянутыхъ оскорбленій служатъ только возмездіемъ за обиды, нанесенныя нашимъ подданнымъ, другія не подтверждаются никакими доказательствами, третьи уже отомщены солдатами и гарнизономъ герцога. Если остаются еще такія, которыя не подходятъ ни подъ одинъ изъ этихъ разрядовъ, то мы, какъ слѣдуетъ христіанскому государю, не откажемся дать удовлетвореніе за оскорбленія, на которыя жалуется нашъ сосѣдъ, несмотря на то, что они совершились не только безъ нашего вѣдома, но даже вопреки нашему приказанію.
   -- Я передамъ слова вашего величества моему милостивому повелителю, сказалъ посланникъ.-- Но позвольте мнѣ замѣтить, что такъ какъ они ничѣмъ не отличаются отъ тѣхъ уклончивыхъ возраженій, которыми уже было отвѣчено на его справедливыя жалобы, то я не смѣю надѣяться, чтобъ они могли послужить къ возстановленію мира и дружбы между Франціей и Бургундіей.
   -- Да будетъ на то воля Божія, отвѣчалъ король.-- Конечно не изъ страха оружія твоего господина, я даю такой умѣренный отвѣтъ на его оскорбительныя упреки, а только изъ любви къ миру и спокойствію. Продолжай.
   -- Второе, требованіе моего государя состоитъ въ томъ, чтобъ ваше величество прекратили тайныя и двусмысленныя сношенія съ его городами Гентомъ, Люттихомъ и Мехэльмъ. Онъ требуетъ, чтобъ ваше величество вызвали оттуда тайныхъ агентовъ, распространяющихъ неудовольствія между добрыми гражданами Фландріи и выслали бы изъ владѣній вашего величества или скорѣе выдали ленному государю, для надлежащаго наказанія, тѣхъ бѣглыхъ измѣнниковъ, которые, удалившись съ мѣста преступной дѣятельности, нашли слишкомъ радушный пріемъ въ Парижѣ, Турѣ, Орлеанѣ и другихъ французскихъ городахъ.
   -- Скажи герцогу бургундскому, отвѣчалъ король, -- что я ничего не знаю о тѣхъ проискахъ, въ которыхъ меня обвиняютъ, что мои ыранцузскіе подданные имѣютъ частыя сношенія съ добрыми фландрскими городами для взаимной пользы въ свободной торговлѣ, прекратить которую было бы также вредно для интересовъ герцога, какъ для моихъ, и что съ этой же цѣлью многіе фламандцы живутъ въ моемъ государствѣ и пользуются покровительствомъ моихъ законовъ. Но, сколько мнѣ извѣстно, здѣсь не скрывается ни одного измѣнника или ослушника герцога.-- Продолжайте, вы слышали мой отвѣтъ.
   -- Съ такимъ же прискорбіемъ, какъ и первый, отвѣчалъ графъ Крэвкёръ,-- потому что ни въ одномъ изъ нихъ нѣтъ той прямоты и ясности, какой ожидаетъ мой государь въ вознагражденіе за длинный рядъ тайныхъ, тѣмъ не менѣе достовѣрныхъ интригъ, хотя ваше, величество отрекаетесь отъ нихъ. Но продолжаю: герцогъ бургундскій проситъ Французскаго короля выслать безъ замедленія и подъ вѣрной стражей графиню Изабеллу де-Круа и родственницу ея графиню Амелину, той же фамиліи, потому что, графиня Изабелла, находясь по законамъ страны и феодальному значенію ея владѣній, подъ опекой герцога бургундскаго, бѣжала изъ его владѣній, уклоняясь отъ покровительства, которое онъ, какъ заботливый опекунъ, желалъ оказать ей. Она скрывается теперь у французскаго короля, который поддерживаетъ ее въ неповиновеніи герцогу, настоящему ея государю и покровителю, вопреки всѣмъ божескимъ и человѣческимъ законамъ, которые когда либо признавались въ просвѣщсшіой Европѣ.-- Еще разъ останавливаюсь въ ожиданіи отвѣта вашего величества.
   -- Вы хорошо сдѣлали, графъ Крэвкёръ, сказалъ Людовикъ презрительно,-- что явились съ своимъ посольствомъ такъ рано, потому что если вы собираетесь требовать у меня отчета о каждомъ вассалѣ, бѣжавшемъ отъ гнѣва вашего заносчиваго государя, то перечень можетъ продлиться до солнечнаго заката. Кто можетъ подтвердить, что этѣ дамы въ моихъ владѣніяхъ? Если же онѣ здѣсь, кто осмѣлится сказать, что я устроилъ ихъ бѣгство и предложилъ свое покровительство. Кто можетъ доказать, если онѣ и во Франціи, что мѣсто пребыванія ихъ извѣстно мнѣ?
   -- Государь, сказалъ Крэвкёръ.-- если угодно будетъ вашему величеству, я доложу вамъ, что у меня былъ свидѣтель, который видѣлъ этихъ дамъ въ гостинницѣ "лилей", недалеко отъ этого замка. Свидѣтель этотъ видѣлъ ихъ вмѣстѣ съ вашимъ величествомъ, хотя вы были переодѣты въ недостойное платье турскаго мѣщанина. Онъ получилъ отъ нихъ, въ вашемъ присутствіи, порученія и письма къ друзьямъ ихъ во Фландріи. Все это онъ передалъ словесно и письменно герцогу бургундскому.
   -- Приведите сюда, сказалъ король, -- поставьте передъ моими глазами этого человѣка, пусть онъ осмѣлится подтвердить такую очевидную ложь.
   -- Вы говорите съ торжествомъ, государь, хорошо зная, что этотъ свидѣтель уже не существуетъ. Его звали Заметъ Мэгробинъ. По рожденію онъ былъ цыганъ и бродяга. Вчера, какъ я узналъ, онъ казненъ людьми начальника полиціи вашего величества, для того вѣроятно, чтобъ не могъ явиться и подтвердить того, что онъ сообщилъ герцогу бургундскому, въ присутствіи совѣта и моемъ, Филиппа Крэвкёръ-де-Кордесъ.
   -- Пресвятая Богородица эмбронская! воскликнулъ король, -- эти обвиненія такъ нелѣпы и совѣсть моя такъ свободна отъ нихъ, что клянусь честью короля, онѣ скорѣе забавляютъ, чѣмъ сердятъ меня. Мой начальникъ полиціи ежедневно казнитъ, по своей обязанности, воровъ и бродягъ. Можетъ ли запятнать мою корону то, что одинъ изъ этихъ воровъ или бродягъ сообщилъ нашему вспыльчивому брату и его мудрымъ совѣтникамъ! Передайте, прошу васъ, герцогу, если ему нравится такое общество, пусть онъ держитъ ихъ въ своихъ владѣніяхъ, а здѣсь имъ нечего ожидать, кромѣ короткой расправы и крѣпкаго узла.
   -- Государь мой не нуждается въ такихъ подданныхъ, отвѣчалъ графъ уже менѣе почтительнымъ тономъ.-- Благородный герцогъ не имѣетъ обыкновенія вопрошать колдуновъ, цыганъ и всякихъ бродягъ о судьбѣ сосѣдей и союзниковъ.
   -- Наше терпѣніе истощилось, сказалъ король, -- и такъ какъ ты, по видимому, явился сюда съ цѣлью нанести намъ оскорбленіе, мы пошлемъ кого нибудь отъ нашего имени къ герцогу бургундскому, въ томъ убѣжденіи, что ты злоупотребилъ своимъ порученіемъ, каково бы оно ни было.
   -- Напротивъ того, возразилъ Крэвкёръ,-- я еще не исполнилъ всего. Слушайте Людовикъ-де-Валуа, король Франціи; слушайте дворяне и вассалы, здѣсь присутствующіе, и вы всѣ, добрые и честные люди. А ты, Золотое Руно, продолжалъ онъ, обращаясь къ герольду, -- повторяй объявленіе за мной! Я, Филиппъ Крэвкёръ-де-Кордесъ, имперскій графъ, рыцарь почетнаго и княжескаго ордена Золотаго Руна, во имя могущественнаго государя Карла, Божіею милостію герцога Бургундіи и Лотарингіи, Брабанта и Лимбурга, Люксембурга и Гельдра, графа Фландріи и Артуа, графа-палатина Генегау, Голландіи, Зеландіи, Намюра и Цутфина, маркиза св. Имперіи, владѣтеля Фридланда, Салина и Мехельна, объявляю вамъ, Людовику, королю Франціи, что, такъ какъ вы отказываетесь отъ вознагражденія за все зло, непріятности и оскорбленія, сдѣланныя я нанесенныя собственно вами или вашимъ содѣйствіемъ, помощью или внушеніемъ, герцогу и его любезнымъ подданнымъ, онъ, черезъ меня, отказывается отъ всякой зависимости и повиновенія вашей коронѣ, объявляетъ васъ лживымъ и невѣрнымъ, и посылаетъ вамъ вызовъ, какъ государю и человѣку. Вотъ подтвержденіе моихъ словъ!
   Сказавъ это, онъ снялъ перчатку съ правой руки и бросилъ ее на полъ.
   До этой смѣлой выходки, въ залѣ, впродолженіе всей необыкновенной сцены, царствовало глубокое молчаніе, но едва раздался стукъ брошенной перчатки и, вслѣдъ за нимъ, громкій голосъ Золотаго Руна, бургундскаго герольда, который воскликнулъ: -- да здравствуетъ Бургундія!-- поднилось общее смятеніе. Пока Дюнуа, герцогъ орлеанскій, старый лордъ Крауфордъ, и еще двое, трое, которымъ званіе давало на то право, спорили между собой кому поднять перчатку, другіе въ залѣ кричали:-- бейте его, рубите на части! За тѣмъ ли онъ пришелъ сюда, чтобъ оскорблять короля въ собственномъ его дворцѣ!
   Но король усмирилъ волненіе, крикнувъ громовымъ голосомъ, покрывшимъ всѣ другіе: -- Молчите, мои подданные, не поднимайте руки на посла, не касайтесь пальцемъ перчатки. А вы, графъ, чѣмъ обезпечили свою жизнь, что такъ играете опасностью? Если герцогъ вашъ вылитъ изъ другаго металла, чѣмъ прочіе государи, что поддерживаетъ свои притязанія такимъ небывалымъ образомъ?
   -- Онъ дѣйствительно вылитъ изъ болѣе благороднаго металла, нежели другіе европейскіе государи, отвѣчалъ неукротимый графъ Крэвкёръ.-- Когда никто изъ нихъ не смѣлъ укрыть васъ, васъ самихъ, король Людовикъ, когда вы, еще дофиномъ, были изгнаны изъ Франціи, когда васъ преслѣдовала вся горечь отцовскаго мщенія и все его могущество, вы были приняты, какъ братъ, моимъ благороднымъ государемъ, и пользовались его покровительствомъ. Но какъ дурно вы за него отплатили! Прощайте, государь, порученіе мое исполнено.
   Сказавъ это, графъ Крэвкёръ не простившись вышелъ изъ залы.
   -- За нимъ, за нимъ, поднимите перчатку и ступайте за нимъ, крикнулъ король.-- Я говорю не тебѣ, Дюнуа, ни вамъ, лордъ Крауфордъ, вы, кажется, уже слишкомъ стары для такихъ жаркихъ дѣлъ. Ни вамъ, Людовикъ орлеанскій, вы для нихъ еще слишкомъ молоды. Господинъ кардиналъ, епископъ Оксерскій, вамъ принадлежитъ священная обязанность возстановлять миръ между государями. Поднимите перчатку и объясните графу Крэвкёръ, какой грѣхъ онъ совершилъ, оскорбивъ великаго монарха въ собственномъ его дворцѣ, вынуждая его подвергнуть всѣмъ бѣдствіямъ войны собственное его и сосѣднее государство.
   Послѣ такого прямаго воззванія, кардиналъ де-Балю поднялъ перчатку, но съ такою осторожностью, какъ будто онъ касался аспида -- такъ велико, по видимому, было отвращеніе его къ этой эмблемѣ войны -- и поспѣшилъ вслѣдъ за посломъ.
   Людовикъ окинулъ взглядомъ всѣхъ своихъ придворныхъ. Большая часть изъ нихъ, за исключеніемъ вышеупомянутыхъ лицъ, были низкаго происхожденія и достигли своего возвышенія при дворѣ не храбростью и великими подвигами, а заслугами иного рода. Видимо пораженные предъидущей сценой, они, блѣдные, переглядывались между собой. Людовикъ посмотрѣлъ на нихъ съ презрѣніемъ я потомъ сказалъ громко.
   -- Не смотря на высокомѣріе и дерзость графа Крэвкёра, надо сознаться, что герцогъ бургундскій имѣетъ въ немъ самаго смѣлаго слугу, который когда либо исполнялъ порученія своего государя. Я желалъ бы знать, гдѣ я найду такого же вѣрнаго посла, чтобъ отправить съ нимъ отвѣтъ герцогу.
   -- Вы несправедливы къ французскому дворянству, государь, сказалъ Дюнуа.-- Ни одинъ изъ насъ не откажется отнести вызовъ герцогу бургундскому на остріѣ своего меча.
   -- Вы также несправедливы, государь, къ шотландскимъ дворянамъ, которые вамъ служатъ, сказалъ старый лордъ Крауфордъ.-- Я, и любой изъ моихъ подчипенныхъ, имѣющихъ по званію на то право, готовы, не задумаясь ни минуты, потребовать удовлетворенія у этого гордаго графа. Моя рука еще довольно тверда для этого дѣла, если только вашему величеству угодно будетъ дать свое согласіе.
   -- Но, продолжалъ Дюнуа, ваше величество, -- не желаете употребить насъ на такое дѣло, гдѣ бы мы могли пріобрѣсть славу себѣ, вашему величеству и Франціи.
   -- Скажи лучше Дюнуа, возразилъ король, -- что я не хочу дать воли вашей необузданной храбрости, которая изъ-за какой нибудь пустой рыцарской чести, готова погубить себя, тронъ, Францію и все. Вы всѣ знаете, какъ дорогъ каждый часъ мира теперь, когда такъ необходимо залечить раны растерзанной страны. Всѣ вы, между тѣмъ, гот0овы затѣять войну, по поводу сказки бродяги цыгана, или изъ-за какой нибудь странствующей красавицы, о которой слава едва ли лучше. Вотъ идетъ кардиналъ и, надѣюсь, съ болѣе мирными вѣстями.-- Что же, ваше преосвященство, удалось ли вамъ навести графа на путь благоразумія и умѣренности?
   -- Государь, сказалъ Балю, -- дѣло мое было трудно. Я спросилъ этого гордаго графа, какъ онъ осмѣлился обратиться къ вашему величеству съ такимъ дерзкимъ упрекомъ, которымъ онъ прекратилъ аудіенцію. Я объяснилъ ему, что выходку его должно приписать его личной дерзости, а не приказаніямъ его государя, и что это отдаетъ его въ полное распоряженіе вашего величества, и подвергаетъ наказанію какое вамъ угодно будетъ назначить.
   -- Вы хорошо сказали, отвѣчалъ король.-- Что же отвѣчалъ онъ?
   -- Графъ, продолжалъ кардиналъ,-- занесъ ногу въ стремя, готовясь сѣсть на лошадь, по выслушавъ мой выговоръ, онъ повернулъ голову, не измѣняя положенія. "Еслибъ я," сказалъ онъ, "находился за пятьдесятъ миль и услышалъ, что Французскій король предложилъ моему государю оскорбительный для его чести вопросъ, я тотчасъ сѣлъ бы на коня и отправился облегчить свое сердце отвѣтомъ, который я сейчасъ далъ вашему государю."
   -- Я говорилъ вамъ, господа, сказалъ король безъ малѣйшаго гнѣва и волненія, бросая взглядъ на всѣхъ присутствующихъ, -- что въ графѣ Филиппѣ де-Крэвкёръ, братъ нашъ, герцогъ, имѣетъ самого достойнаго слугу, который когда либо стоялъ по правую руку своего государя. Но вы уговорили его остаться?
   -- Только на 24 часа, и на это время взять назадъ залогъ его вызова, сказалъ кардиналъ.-- Онъ остановился въ гостинницѣ Лиліи.
   -- Позаботьтесь, чтобъ его тамъ достойно приняли на нашъ счетъ, сказалъ король, Такой слуга -- перлъ въ царскомъ вѣнцѣ. 24 часа! продолжалъ онъ про себя, устремляя глаза, какъ бы желая заглянуть въ будущее.-- 24 часа! какъ это мало! Однако 24 часа, употребленные съ пользою, стоятъ года въ рукахъ лѣнивыхъ и неспособныхъ. Хорошо. Въ лѣсъ, въ лѣсъ! храбрые друзья мои. Герцогъ, любезный мой родственникъ, оставьте вашу скромность, хотя она очень идетъ къ вамъ, не обращайте вниманія на робость Жанны. Скорѣе Луара перестанетъ принимать воды Шера, чѣмъ она отвергнетъ ваше вниманье, или вы перестанете любить ее, прибавилъ онъ, когда несчастный принцъ медленно отправился вслѣдъ за своей невѣстой.-- Теперь, возьмите свои копья, господа. Аллегри, мой ловчій, высмотрѣлъ кабана, который задастъ работу мнѣ и людямъ и собакамъ. Дюнуа, дайте мнѣ ваше копье, возьмите мое. Оно слишкомъ тяжело, а вы, когда вы жаловались на такой недостатокъ вашего! На коней, господа, на коней!
   И всѣ отправились на охоту.
   

ГЛАВА IX.
ОХОТА НА КАБАНА.

Нѣтъ, лучше я готовъ вести бесѣду
Съ мальчишками безмозглыми, глупцами,
Съ чугунной головою на плечахъ!
Того, кто смотритъ на меня пытливо,
Не надо мнѣ,--
Король Ричардъ.

   Несмотря на близкое знакомство съ характеромъ короля, кардиналъ сдѣлалъ въ настоящемъ случаѣ важную дипломатическую ошибку: самолюбіе внушило ему мысль, что никто, (еслибъ Людовику вздумалось обратиться къ кому нибудь другому) не успѣлъ бы такъ удачно уговорить графа Крэвкёра остаться въ Турѣ. Зная, какъ важна была для короля отсрочка войны съ герцогомъ бургундскимъ, онъ не могъ скрыть, что считалъ услугу, оказанную имъ Людовику весьма значительной. Онъ держался къ особѣ короля ближе обыкновеннаго, стараясь всѣми средствами навести его на разговоръ объ утреннемъ происшествіи.
   Это было во многихъ отношеніяхъ неблагоразумно, потому что короли вообще не любятъ, когда подданные обращаются къ нимъ съ видомъ сознанія своихъ заслугъ, какъ бы требуя за нихъ признательности и наградъ; а Людовику, ревниво охранявшему свою власть, были особенно противны тѣ люди, которые или слишкомъ высоко цѣнили оказанныя ими услуги или старались проникнуть въ его тайны.
   Увлеченный чувствомъ самодовольства, что случается съ самыми осторожными людьми, кардиналъ продолжалъ ѣхать по правую руку короля, сводя разговоръ на Крэвкёра и его посольство, какъ только представлялся удобный случай. Хотя это дѣло и занимало въ настоящее время мысли Людовика, тѣмъ не менѣе онъ вовсе, не желалъ говорить о немъ. Слушая со вниманьемъ, но не поощривъ разговора ни однимъ отвѣтомъ, онъ сдѣлалъ знакъ ѣхавшему неподалеку Дюнуа, чтобъ онъ занялъ мѣсто по лѣвую его руку.
   -- Мы пріѣхали сюда охотиться и веселиться, сказалъ онъ, -- а его преосвященство желаетъ держать здѣсь государственный совѣтъ.
   -- Надѣюсь, ваше величество освободите меня отъ участія въ немъ, сказалъ Дюнуа.-- Я родился для того, чтобы сражаться за Францію, на это у меня есть сердце и рука, а голова моя не годится для совѣтовъ.
   -- А вотъ голова кардинала только ими и занята, отвѣчалъ Людовикъ.-- Онъ исповѣдываль Крэвкёра у воротъ замка и передалъ намъ всю его исповѣдь.-- Вы развѣ не все сказали? продолжалъ онъ съ особеннымъ удареніемъ на предпослѣднемъ словѣ, и бросивъ на кардинала взглядъ, который сверкнулъ изъ-подъ длинныхъ черныхъ рѣсницъ его, какъ сталь обнаженнаго кинжала.
   Кардиналъ искалъ словъ, чтобъ отвѣтить на шутку короля.-- Хотя долгъ и повелѣваетъ мнѣ хранить тайны, сообщенныя на духу, сказалъ онъ, дрожа, -- но нѣтъ такой заповѣдной печати, которая бы не растаяла отъ дыханія вашего величества.
   -- А такъ какъ его преосвященство: готовъ сообщить намъ чужія тайны, отвѣчалъ король, -- онъ конечно надѣется, что мы съ своей стороны также будемъ откровенны съ нимъ. И для того, чтобы установить такія взаимныя отношенія, онъ весьма законно желаетъ знать, дѣйствительно ли госпожи де-Круа находятся въ нашихъ владѣніяхъ. Но мы, къ сожалѣнію, не можемъ удовлетворить его любопытства, потому что сами не знаемъ, въ какомъ именно мѣстѣ нашихъ владѣній могутъ скрываться странствующія красавицы, переодѣтыя принцессы, угнетенныя графини. Земля наша, благодареніе Богу и пресвятой дѣвѣ екбронской, слишкомъ обширна, чтобы мы могли отвѣчать безъ затрудненія на скромные вопросы его преосвященства. Но положимъ, что онѣ находятся у насъ; что ты тогда скажешь, Дюнуа, на рѣшительныя требованія нашего брата?
   -- Я отвѣчу вамъ, государь, если вы откровенно скажете мнѣ, чего вы желаете -- мира или войны, отвѣчалъ Дюнуа, съ искренностію прямаго и неустрашимаго человѣка. Откровенность графа по временамъ значительно располагала короля въ его пользу. Людовикъ, какъ и всѣ коварные люди, любилъ читать въ сердцѣ другихъ, скрывая отъ нихъ свое собственное.
   -- Клянусь всѣми святыми, Дюнуа, я охотно сказалъ бы тебѣ свое намѣреніе, если бы самъ навѣрное зналъ его. Но, положимъ, я рѣшусь на войну. Куда же мы дѣнемъ прекрасную и богатую молодую наслѣдницу, если, допустимъ, она находится въ нашихъ владѣніяхъ?
   -- Выдайте ее за мужъ за одного изъ вашихъ вѣрныхъ слугъ, у котораго есть сердце, чтобы любить, и рука, чтобы защищать ее, отвѣчалъ Дюнуа.
   -- За тебя, не такъ ли? спросилъ Людовикъ.-- Basques Dieu! Ты болѣе политикъ, чѣмъ я думалъ, не смотря на всю твою рѣзкость.
   -- Нѣтъ, государь, возразилъ Дюнуа, я все, что угодно, только не политикъ. Клянусь дѣвой орлеанской, я также иду прямо къ цѣли, какъ смѣло сажусь на коня. Ваше величество въ долгу у орлеанскаго дома, заплатите по крайней мѣрѣ однимъ счастливымъ бракомъ.
   -- Заплачу, графъ, Basques Dieu, заплачу: развѣ вы не видите эту прекрасную парочку?
   Король указалъ на несчастнаго герцога орлеанскаго и принцессу, которые не смѣли ни отставать отъ него, ни разлучаться въ его присутствіи. Они ѣхали рядомъ, на разстояніи двухъ, трехъ шаговъ другъ отъ друга. Робость съ одной стороны и отвращеніе съ другой, не позволяли имъ укоротить разстоянія, между тѣмъ какъ ни тотъ, ни другой не отваживался увеличить его. Дюнуа посмотрѣлъ въ ту сторону, куда указывалъ король, и положеніе несчастнаго родственника и его невѣсты напомнило ему свору насильно связанныхъ собакъ, которыя тянутъ въ разныя стороны на сколько позволяетъ длина веревки. Онъ невольно покачалъ головой, не рѣшаясь другимъ образомъ отвѣтить на слова лицемѣрнаго тирана. Людовикъ, казалось, угадалъ его мысли.
   -- Заживутъ она мирно и безмятежно, дѣти, навѣрное могу сказать, не станутъ сильно безпокоитъ ихъ, да они и не всегда благословенье Божіе {Смотри примѣчаніе I. Мирное и безмитежное житье.}.
   Можетъ быть воспоминаніе своей собственной сыновней неблагодарности заставило короля призадуматься надъ послѣдними словами и, вмѣсто обычнаго, насмѣшливаго выраженія, на лицѣ его появилось нѣчто похожее на раскаяніе. Но онъ тотчасъ продолжалъ въ другомъ тонѣ.
   -- Если сказать правду, любезный Дюнуа, какъ ни уважаю я святое таинство брака (тутъ онъ перекрестился), мнѣ однако пріятнѣе было бы, чтобы орлеанскій домъ давалъ мнѣ такихъ же добрыхъ солдатъ, какъ ты и твой отецъ, происходящихъ отъ королевской крови и не изъявляющихъ притязанія на права ея, чѣмъ, какъ въ Англіи, видѣть государство терзаемымъ на части войнами, возникающими изъ соперничества законныхъ соискателей престола. Льву не слѣдуетъ имѣть болѣе одного львенка.
   Дюнуа вздохнулъ и промолчалъ, понимая, что противорѣчіемъ самовластному государю онъ скорѣе повредитъ, чѣмъ окажетъ услугу своему родственнику. Однако онъ не могъ удержаться, чтобы не прибавить:
   -- Такъ какъ ваше величество намекнули на происхожденіе моего отца, то я долженъ признаться, оставивъ въ сторонѣ проступокъ его родителей, что отецъ мой былъ гораздо счастливѣе, родившись отъ незаконной любви, а не отъ ненавистнаго брака.
   -- Ты скверный малый, Дюнуа. Какъ можно такъ отзываться о святости брака? шутливо замѣтилъ Людовикъ.-- Но къ чорту разговоры; вотъ ужъ напали на слѣдъ кабана. Спускайте собакъ, во имя св. Губерта. И звукъ королевскаго рога раздался по лѣсу. Самъ король поспѣшилъ впередъ въ сопровожденіи двухъ или трехъ стрѣлковъ, въ числѣ которыхъ былъ и нашъ пріятель Квентинъ Дорвардъ. Но даже въ полномъ разгарѣ своего любимаго удовольствія король не покидалъ своей обычной ядовитости и находилъ время мучить кардинала Балю.
   Мы уже упомянули гдѣ-то, что этотъ государственный мужъ имѣлъ, между прочимъ, слабость считать себя, не смотря на низкое происхожденіе и ограниченное образованіе, способнымъ на роль придворнаго и свѣтскаго человѣка. Онъ, правда, не участвовалъ въ турнирахъ, какъ Беттъ, не командовалъ войскомъ, какъ Вольсей, за то любезность, которой и они не были чужды, была его любимымъ конькомъ. Кардиналъ обнаруживалъ также большое пристрастіе къ охотѣ. Хотя онъ и пользовался благосклонностью нѣкоторыхъ дамъ, въ глазахъ которыхъ могущество, богатство и вліяніе государственнаго человѣка выкупали недостатки его наружности и пріемовъ, прекрасныя лошади его, за которыя онъ платилъ огромныя деньги, оставались совершенно нечувствительны къ чести носить на себѣ такое важное лице. Онѣ оказывали ему столько же почтенія, какъ и его отцу -- мельнику или портному, -- котораго едва ли онъ превосходилъ въ наѣздничествѣ. Король зналъ это и, нарочно, то горячилъ, то сдерживалъ своего коня и довелъ этимъ лошадь ѣхавшаго съ нимъ рядомъ кардинала до такого неповиновенія своему сѣдоку, что ихъ скорая разлука казалась неминуемой. Въ то время, какъ раздраженный конь дѣлалъ разные скачки, билъ передомъ и задомъ, царственный мучитель увеличивалъ терзанія сѣдока, предлагая ему вопросы по поводу различныхъ важныхъ дѣлъ и намекая на свое намѣреніе воспользоваться этимъ удобнымъ случаемъ, чтобы сообщить ему нѣкоторыя изъ тѣхъ государственныхъ тайнъ, которыя кардиналу еще недавно такъ хотѣлось узнать {Примѣчаніе II. Кардиналъ Балю.}.
   Трудно придумать что нибудь непріятнѣе положенія тайнаго совѣтника, принужденнаго выслушивать своего государя и отвѣчать ему въ то время, какъ безпрестанные прыжки неукротимаго коня ставили его все болѣе и болѣе въ затруднительное положеніе. Фіолетовое платье кардинала развѣвалось во всѣ стороны и только благодаря высокой лукѣ сѣдла, несчастный всадникъ могъ еще держаться на лошади. Дюнуа хохоталъ не стѣсняясь, король же обладалъ способностью наслаждаться своими шутками про себя, безъ смѣха. Онъ кротко началъ упрекать своего министра за чрезмѣрную страсть къ охотѣ, которая не позволяла ему даже посвятить нѣсколько минутъ на разсужденіе о дѣлахъ.-- Я не хочу долѣе мѣшать вашему удовольствію, продолжалъ онъ, обращаясь къ испуганному кардиналу и давая въ то же время шпоры своему коню.
   Прежде, нежели Балю успѣлъ выговорить въ отвѣтъ хотя одно слово, лошадь его, закусивъ удила, понеслась со всѣхъ ногъ, далеко оставивъ за собой короля и Дюнуа. Они поѣхали тихимъ шагомъ, наслаждаясь бѣдственнымъ положеніемъ государственнаго мужа. Если кому изъ нашихъ читателей случалось въ свое время, какъ случалось и намъ, нестись такимъ образомъ, то онъ вполнѣ представитъ себѣ всю непріятность, опасность и нелѣпость подобнаго положенія. Четыре ноги, не повинующіяся не только ѣздоку, но часто и самому животному, несутся съ такой быстротой, какъ будто заднія стараются перегнать переднія; ноги всадника (которыми мы такъ часто отъ всей души желали бы встать на зеленую траву), обнявъ бока животнаго, сжимаютъ ихъ и только увеличиваютъ бѣдственное положеніе; руки, выпустивъ узду, хватаются за гриву; тѣло, вмѣсто того, чтобы держаться прямо (какъ совѣтуетъ старый Анджело) или нагибаться впередъ (какъ у жокея въ Ньюмаркетѣ) согнувшись, лежитъ на шеѣ животнаго, въ положеніи готоваго свалиться куля -- все это представляетъ картину уморительную для зрителей, но весьма неудобную для дѣйствующаго лица. Прибавьте къ этому какую нибудь особенность въ одеждѣ или наружности несчастнаго наѣздника: священническое платье или роскошный мундиръ; предположите, что дѣйствіе происходитъ во время бѣга, смотра или процессіи при большомъ стеченіи народа -- то страдалецъ, если онъ не желаетъ сдѣлаться предметомъ неудержимаго смѣха, долженъ постараться сломить себѣ одинъ или два члена или, что еще дѣйствительнѣе, убиться на мѣстѣ. Только при этомъ условіи паденіе его можетъ возбудить что нибудь въ родѣ состраданія. Въ настоящемъ случаѣ, короткое фіолетовое платье кардинала, служившее ему охотничьимъ камзоломъ (онъ оставилъ свою длиннополую рясу въ замкѣ), красные чулки и шляпа съ длинными висячими шнурьями -- все это вмѣстѣ, въ его безпомощномъ положеніи, усиливало смѣхъ, возбужденный его ловкимъ наѣздничествомъ.
   Не признавая власти ѣздока, конь не скакалъ, а летѣлъ по длинной зеленой аллеѣ. Онъ скоро настигъ преслѣдовавшую кабана стаю, сбилъ съ ногъ двухъ, трехъ ловчихъ, вовсе не ожидавшихъ нападенія съ тылу, стопталъ нѣсколько собакъ и произвелъ большую кутерьму въ охотѣ. Возбужденный криками и угрозами охотниковъ, онъ пронесъ перепуганнаго кардинала мимо разсвирѣпѣвшаго кабана, мчавшагося впереди съ пѣной у рта. Балю, увидѣвъ себя въ такомъ сосѣдствѣ, испустилъ ужасный вопль, взывая о помощи. При этомъ крикѣ, а можетъ быть при видѣ кабана, лошадь сдѣлала быстрый прыжокъ въ сторону и кардиналъ, державшійся въ сѣдлѣ только благодаря ровному бѣгу лошади, который удерживалъ его тѣло въ равновѣсіи, тяжело свалился на землю. Паденіе это случилось такъ близко къ кабану, что, не будь грозное животное слишкомъ занято собственными дѣлами, сосѣдство это могло бы быть также пагубно для кардинала, какъ во время оно для Фавиллы, короля вестготовъ, въ Испаніи. Могущественный служитель алтаря отдѣлался однако однимъ страхомъ. Выбравшись какъ можно дальше, въ сторону, онъ смотрѣлъ, какъ пронеслись собаки и промчались мимо его охотники, не оказавъ ему ни малѣйшей помощи: должно быть и тогда охотники также мало сочувствовали подобному несчастію, какъ и въ наше время.
   Король, проѣзжая мимо, сказалъ, обращаясь къ Дюнуа: -- а вотъ и его преосвященство лежитъ довольно низко. Нельзя сказать, чтобы онъ былъ великій охотникъ, но, какъ рыболовъ, когда дѣло идетъ о тайнѣ, онъ можетъ поспорить съ самимъ св. Петромъ. Но на этотъ разъ, я думаю, онъ встрѣтилъ себѣ равнаго.
   Кардиналъ не разслышалъ словъ, но сопровождавшій ихъ презрительный взглядъ помогъ ему разгадать ихъ значеніе. Говорятъ, дьяволъ всегда пользуется для искушенія подобными случаями, какой представило ему теперь негодованіе кардинала, горько оскорбленнаго презрѣніемъ короля. Минутный испугъ его преосвященства прошелъ, какъ только онъ убѣдился, что паденіе не причинило ему ни малѣйшаго вреда; но уязвленное тщеславіе и негодованіе на своего государя оставили болѣе продолжительные слѣды.
   Когда вся толпа охотниковъ скрылась, какой-то всадникъ, казавшійся скорѣе зрителемъ, нежели дѣйствующимъ лицомъ, подъѣхалъ къ Балю въ сопровожденіи двухъ, трехъ слугъ. Онъ не мало удивился, увидавъ кардинала пѣшимъ, безъ лошади и прислуги, и въ такомъ безпорядкѣ, который ясно говорилъ о случившемся съ нимъ приключеній. Немедленно сойти съ лошади, любезно предложить свои услуги, приказать одному изъ своихъ спутниковъ уступить кардиналу самую смирную и покойную лошадь, было дѣломъ одной минуты. Графъ Крэвкёръ -- подъѣхавшій былъ никто иной, какъ бургундскій посланникъ -- выразилъ въ то же время крайнее удивленіе по поводу обычаевъ французскаго двора, допускавшихъ покидать въ такой опасности одного изъ самыхъ мудрыхъ государственныхъ людей.
   Время и расположеніе духа министра какъ нельзя болѣе благопріятствовали посланнику, чтобы сдѣлать попытку поколебать вѣрность де-Балю, чему этотъ, какъ извѣстно, имѣлъ слабость легко поддаваться. Еще утромъ, между ними, какъ тотчасъ заподозрилъ недовѣрчивый Людовикъ, произошло нѣчто такое, чего кардиналъ не осмѣлился сообщить своему государю. Хотя тогда уже онъ охотно выслушивалъ похвалы, которыми Крэвкёръ, отъ имени своего государя, осыпалъ его и не могъ удержаться отъ искушенія при намекахъ на щедрость Карла и доходныя мѣста во Фландріи, но все еще колебался. Разсказанное нами приключеніе сильно раздражило и укололо его самолюбіе, и въ этотъ роковой часъ онъ рѣшился доказать Людовику, что никакой врагъ не можетъ быть опаснѣе обиженнаго друга и повѣреннаго.
   Кардиналъ поспѣшилъ разстаться съ Крэвкёромъ, чтобы никто не увидалъ ихъ вмѣстѣ, но назначилъ ему свиданье въ тотъ же вечеръ въ аббатствѣ св. Мартина въ Турѣ, послѣ вечерней службы. Тонъ его голоса убѣдилъ бургундца, что государь его сдѣлалъ пріобрѣтеніе, на которое едва ли можно было разсчитывать, не будь кардиналъ въ такомъ отчаянномъ расположенія духа.
   Между тѣмъ Людовикъ, допустившій страсть, не смотря на всю свою проницательность, въ этомъ случаѣ какъ и во многихъ другихъ, взять верхъ надъ осторожностью, весело слѣдовалъ за травлей, которая была въ полномъ разгарѣ. Случилось такъ, что молодой кабанъ пересѣкъ слѣдъ настоящаго предмета охоты и увлекъ за собой большую часть охотниковъ и почти всѣхъ собакъ, исключая двухъ или трехъ паръ, самыхъ старыхъ и выдержанныхъ. Король съ радостью увидалъ, что Дюнуа, какъ и всѣ друrie, отправился по ложному слѣду, и втихомолку наслаждался мыслію, что ему удастся восторжествовать надъ такимъ славнымъ рыцаремъ въ искусствѣ, которое считалось тогда такимъ же почетнымъ, какъ и военное. У Людовика была отличная лошадь, потому онъ не отсталъ отъ собакъ, и когда кабанъ остановился въ болотистомъ мѣстѣ, чтобы дать отпоръ врагамъ, возлѣ него не оказалось никого, кромѣ короля.
   Людовикъ выказалъ всю смѣлость и искусство опытнаго охотника. Не обращая вниманія на опасность, онъ подъѣхалъ къ разъяренному звѣрю, отбивавшемуся отъ сабакъ, и ударилъ его копьемъ; но лошадь отшатнулась въ сторону, и ударъ не былъ довольно силенъ, чтобы убить или оглушить кабана. Король, не смотря на всѣ усилія, не могъ заставить ее повторить нападеніе. Онъ спѣшился и, держа на готовѣ короткій, прямой, обоюдоострый ложъ, какіе обыкновенно употребляютъ охотники въ подобныхъ случаяхъ, подошелъ къ животному. Кабанъ тотчасъ оставилъ собакъ, чтобы броситься на новаго непріятеля. Тогда король, выбравъ выгодное положеніе, и твердо упершись ногами, поднялъ ножъ, чтобъ вонзить его въ горло или подъ лопатку звѣря, разсчитывая, что тяжесть послѣдняго и быстрота нападенія ускорятъ его погибель. Но въ ту самую минуту, когда слѣдовало нанести ударъ, онъ оступился, ножъ скользнулъ по щетинистому плечу животнаго, не сдѣлавъ ему никакого вреда, и Людовикъ упалъ лицемъ на землю. Паденіе это спасло его: кабанъ промахнулся въ свою очередь и только разорвалъ полу его короткаго, охотничьяго платья, не коснувшись бедра. Увлеченный быстротой своего бѣга, онъ промчался было мимо, по вдругъ вернулся и напалъ на короля, когда тотъ подымался съ земли. Жизнь Людовика находилась въ крайней опасности. Въ эту минуту Квентинъ, лошадь котораго не могла слѣдовать за другими охотниками, и который къ счастію слѣдилъ за звукомъ королевскаго рога, подоспѣлъ на помощь и пронзилъ животное своимъ копьемъ.
   Король между тѣмъ всталъ на ноги, въ свою очередь пошелъ на помощь Дорварду и покончилъ кабана однимъ ударомъ ножа въ горло. Не говоря ни слова Квентину, онъ прежде всего съ величайшимъ вниманіемъ измѣрилъ огромнаго звѣря шагами, отеръ потъ съ лица и кровь съ рукъ, снялъ свою охотничью шапку, повѣсилъ ее на кустъ и принесъ благодарственную молитву украшавшимъ ея околышъ свинцовымъ образкамъ, потомъ обратился къ Дорварду и сказалъ:-- Такъ это ты, мой молодой шотландецъ? ты славно началъ свою службу, и мэтръ-Пьеру опять приходится угостить тебя такимъ же вкуснымъ завтракомъ, какимъ уже онъ угощалъ тебя тамъ, въ гостинницѣ Лиліи. Ну чтожь ты молчишь, или потерялъ свою прыть при дворѣ, гдѣ другіе набираются ея?
   Хитрый и осторожный не по лѣтамъ шотландецъ уже давно догадался, что къ опасному господину его слѣдуетъ имѣть болѣе уваженія, чѣмъ довѣрія. Онъ былъ слишкомъ разсудителенъ для того, чтобы воспользоваться короткостью, на которую его, по видимому, вызывалъ король и отвѣчалъ въ немногихъ, но отборныхъ выраженіяхъ, что если и осмѣлится заговорить съ его величествомъ, такъ единственно для того, чтобы выпросить у него прощеніе за грубую смѣлость, съ какой онъ обращался съ нимъ, когда еще не зналъ его высокаго званія,
   -- Довольно, пріятель, я прощаю твою смѣлость ради твоей отваги и сметливости. Ты меня просто удивилъ, какъ ловко угадалъ ты тогда ремесло моего куманька Тристана. Съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ разсказывали, ты чуть было не отвѣдалъ его стряпни? Смотри же, берегись его: онъ торгуетъ крѣпкими браслетами и тѣсными ожерельями. Помоги-ка мнѣ сѣсть на лошадь; ты нравишься мнѣ и я желаю тебѣ добра. Не ищи ничьего расположенія, кромѣ моего, ни дяди, ни лорда Крауфорда, и не говори никому о помощи, которую такъ кстати оказалъ мнѣ. Кто похвалится, что спасъ государя отъ опасности, тотъ долженъ считать себя награжденнымъ своимъ хвастовствомъ.
   Тутъ король затрубилъ въ рогъ и на этотъ призывъ явились Дюнуа и еще нѣсколько охотниковъ. Они принялись поздравлять короля съ благородной добычей. Людовикъ, не. стѣсняясь, присвоилъ себѣ всю славу побѣды и упомянулъ о помощи Дорварда только слегка, подобно тому, какъ знатный охотникъ, пересчитывая подстрѣленныхъ имъ птицъ, едва говоритъ о присутствіи и помощи лѣсничаго. Онъ приказалъ Дюнуа отослать животное въ аббатство св. Мартина для пополненія праздничной трапезы братіи, чтобъ они почище поминали короля въ своихъ молитвахъ.
   -- Кстати, сказалъ Людовикъ, -- не видалъ ли кто его преосвященства? Мнѣ кажется, что было бы весьма нелюбезно и даже оскорбительно для св. церкви оставить его, одного, въ лѣсу и при томъ пѣшаго.
   -- Если позволите, ваше величество, сказалъ Квентинъ, замѣтивъ, что всѣ молчатъ, -- я осмѣлюсь доложить вамъ, что я видѣлъ, какъ его преосвященство выѣзжалъ изъ лѣсу верхомъ на лошади.
   -- Небо печется о своихъ, возразилъ король.-- Въ замокъ господа! мы не будемъ больше охотиться сегодня. Господинъ оруженосецъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Квентину, -- подайте мнѣ мой ножъ, онъ выпалъ изъ ноженъ тамъ, на мѣстѣ битвы. Поѣзжайте Дюнуа, я сейчасъ догоню васъ.
   Людовикъ, малѣйшіе поступки котораго были разсчитаны, какъ стратегическія дѣйствія, нашелъ такимъ образомъ удачный случай выспросить Квентина наединѣ.-- Любезный мой шотландецъ, у тебя, какъ я вижу, зоркій глазъ. Можешь ты сказать мнѣ, кто снабдилъ кардинала лошадью? Какой нибудь иностранецъ вѣроятно, потому что никто изъ придворныхъ, видя что я проѣхалъ мимо, не останавливаясь, не поспѣшилъ бы конечно оказать ему такой услуги?
   -- Я не могъ хорошо разглядѣть людей, помогавшихъ кардиналу, сказалъ Квентинъ,-- потому что имѣлъ несчастіе быть сброшеннымъ съ лошади и спѣшилъ присоединиться къ охотѣ, но мнѣ кажется, что это былъ бургундскій посолъ съ своими людьми.
   -- А! сказалъ Людовикъ, -- хорошо, пусть такъ, Франція постоитъ за себя.
   Болѣе не произошло ничего замѣчательнаго и король съ своей свитой возвратился въ замокъ.
   

ГЛАВА X.
ЧАСОВОЙ.

Откуда льются эти звуки?--
Съ земли или съ небесъ?
Буря.

   Едва Квентинъ успѣлъ вернуться въ свою комнату, чтобы перемѣнить платье, какъ достойный родственникъ его потребовалъ отъ него подробнаго отчета во всемъ случившемся съ нимъ на охотѣ.
   Юноша не могъ не догадаться, что рука дяди сильнѣе его разсудка, и потому не преминулъ оставить въ своемъ разсказѣ, полную побѣду за королемъ, который, повидимому, желалъ ее себѣ присвоить. Баляфре отвѣчалъ ему на это съ нѣкоторой хвастливостью, что онъ въ подобныхъ обстоятельствахъ поступилъ бы гораздо лучше, и слегка упрекнулъ племянника за то, что онъ не спѣшилъ на помощь королю, когда тотъ находился въ такой страшной опасности. Квентинъ благоразумно воздержался отъ всякаго оправданія, замѣтивъ только, что по законамъ охоты не слѣдуетъ нападать на животное, преслѣдуемое другимъ охотникомъ, если онъ не проситъ помощи. Едва споръ былъ оконченъ, какъ Дорварду представился случай поздравить себя за свою скромность. Послышался легкій стукъ въ дверь, она отворилась и въ комнату вошелъ Оливье-лань, злой или дьяволъ, какъ его называли.
   Наружность этого ловкаго, но безнравственнаго человѣка уже знакома нашимъ читателямъ. Движенія и пріемы его напоминали больше всего домашнюю кошку, которая то какъ будто дремлетъ свернувшись, то тихо и робко крадется по комнатѣ, не упуская между тѣмъ изъ виду норки какой нибудь несчастной мыши. Сейчасъ довѣрчиво ластится она, а черезъ минуту бросается на жертву или царапаетъ того, къ кому только что успѣла приласкаться.
   Оливье вошелъ согнувшись, смиренно и скромно. По чрезвычайной вѣжливости, съ которой онъ привѣтствовалъ сэньёра Баляфре, посторонній свидѣтель могъ бы заключить, что онъ пришелъ просить милости у шотландскаго стрѣлка. Онъ поздравилъ Лесли съ отличнымъ поведеніемъ его молодаго родственника на охотѣ, прибавивъ, что оно обратило на себя особенное вниманіе короля. Тутъ онъ остановился въ ожиданіи отвѣта и выслушалъ его опустивъ глаза въ землю и только разъ или два, украдкой, взглянувъ на молодаго человѣка,
   -- Да, сказалъ Баляфре, -- его величеству не посчастливилось сегодня; жаль, что вмѣсто племянника я не случился возлѣ него. Я закололъ бы кабана, а Квентинъ, какъ видно изъ его разсказа, предоставилъ это дѣло самому королю. Но это будетъ урокомъ для его величества. Впередъ онъ будетъ давать людямъ моего роста лучшихъ коней, а то какимъ образомъ могъ мой огромный фламандскій возовикъ поспѣть за нормандскимъ скакуномъ его величества! Но я задалъ ему шпорами въ бока! Право, это не разсчетливо, мэтръ-Оливье, и вамъ не мѣшало бы объяснить это королю,
   Мэтръ-Оливье отвѣчалъ да это замѣчаніе смѣлаго говоруна однимъ изъ тѣхъ тихихъ и сомнительныхъ взглядовъ, которые, если они сопровождаются легкимъ движеніемъ руки или наклоненіемъ головы на одинъ бокъ, можно принять за безусловное согласіе или за осторожное предостереженіе не продолжать далѣе начатаго разговора. Гораздо знаменательнѣе былъ тотъ пытливый взглядъ, который онъ, двусмысленно улыбаясь, устремилъ на юношу.-- И такъ, молодой человѣкъ, спросилъ Оливье, -- у васъ въ Шотландіи въ обычаѣ не выручать королей изъ опасности въ такихъ случаяхъ, какъ сегодня?
   -- У насъ въ обычаѣ, отвѣчалъ Квентинъ, рѣшившись не давать дальнѣйшихъ объясненій по этому предмету, -- не навязывать имъ своей помощи, когда они могутъ обойтись и безъ нея. Мы думаемъ, что король на охотѣ долженъ подвергаться такой же опасности, какъ и другіе; на то онъ и охотится. Что за охота безъ труда и опасности!
   -- Слышите вы этого сумазброда? сказалъ дядя.-- Вотъ онъ всегда такъ, у него на все есть готовый отвѣтъ или причина. Удивляюсь, откуда у него такая способность. Я никогда отъ роду не могъ сказать почему я дѣлаю то или другое; знаю только, что ѣмъ, когда голоденъ, дѣлаю перекличку людямъ и исполняю другія, такія же обязанности.
   -- А позвольте узнать, достойный сэньёръ, спросилъ королевскій брадобрѣй, глядя на него изъ-подъ опущенныхъ рѣсницъ, -- по какой причинѣ вы дѣлаете перекличку вашимъ людямъ?
   -- Потому что мнѣ приказываетъ мой начальникъ, отвѣчалъ Баляфре.-- Клянусь св. Жильбертомъ, другой причины я не знаю. Прикажи онъ Тейри или Кёнинагаму, они сдѣлали бы то же самое.
   -- Совершенно военная причина! замѣтилъ Оливье, -- вамъ вѣроятно будетъ очень пріятно узнать, что его величество такъ далекъ отъ того, чтобы быть недовольнымъ поведеніемъ вашего племянника, что даже выбралъ его для исполненія одного порученія сегодня вечеромъ.
   -- Выбралъ его! спросилъ Баляфре съ большимъ удивленіемъ,-- вы хотите сказать, меня?
   -- Я хочу сказать именно то, что, говорю, отвѣчалъ Оливье тихимъ, но твердымъ голосомъ.-- Король хочетъ дать порученіе вашему племяннику.
   -- Какъ! почему, на какомъ основаніи? спросилъ Баляфре, -- отчего онъ выбралъ мальчика, а не меня?
   -- Я не могу идти дальше приведенной вами причины, сэньеръ Баляфре: таково приказаніе его величества. Но, прибавилъ онъ, -- если мнѣ позволено сдѣлать предположеніе, то, вѣроятно, порученіе его величества болѣе идетъ такому юношѣ, какъ вашъ племянникъ, чѣмъ такому опытному воину, какъ вы. И такъ, молодой человѣкъ, берите ваше оружіе и пойдемте со мной. Возьмите мушкетъ, вы будете стоять на часахъ.
   -- На часахъ! воскликнулъ дядя.-- Не ошибаетесь ли вы, мэтръ Оливье? Внутренній караулъ всегда занимался людьми, которые, подобно мнѣ, выслужили двѣнадцать лѣтъ въ нашей почетной дружинѣ.
   -- Мнѣ очень хорошо извѣстію желаніе его величества, отвѣчалъ Оливье, -- и я не могу болѣе откладывать его исполненія.
   -- Но, сказалъ Баляфре, -- племянникъ мой даже еще и не свободный стрѣлокъ: онъ только оруженосецъ и служитъ подъ моимъ начальствомъ.
   -- Извините, отвѣчалъ Оливье, -- полчаса тому назадъ король посылалъ за спискомъ и зачислилъ вашего племянника въ гвардію. Будьте такъ добры, помогите ему собраться на службу.
   Не злой и не завистливый Баляфре немедленно принялся снаряжать племянника, давая ему вмѣстѣ съ тѣмъ наставленія, какъ вести себя подъ ружьемъ. Онъ не могъ однако удержаться, чтобъ не приправить своихъ совѣтовъ возгласами удивленія при видѣ счастья, выпавшаго такъ рано на долю молодаго человѣка,
   -- Никогда ничего подобнаго не случалось въ шотландской гвардіи, даже съ нимъ самимъ, говорилъ онъ; -- но, вѣроятно, его поставятъ на часы у попугаевъ и индѣйскихъ павлиновъ, которыхъ венеціанскій посланникъ недавно поднесъ королю; иначе и быть не можетъ; такая служба только и годится для безбородаго мальчика, прибавилъ онъ, покручивая свои длинные усы.-- Но я очень радъ, что выборъ палъ на моего дорогаго племянника.
   Одаренный быстрымъ умомъ и пылкимъ воображеніемъ, Квентинъ придалъ большую важность этому назначенію и сердце его сильно забилось при мысли о скоромъ повышеніи. Онъ рѣшился тщательно наблюдать за словами и поступками своего проводника, подозрѣвая, что, въ нѣкоторыхъ случаяхъ по крайней мѣрѣ, ихъ слѣдовало толковать подобно снамъ, въ обратномъ значеніи. Онъ былъ очень доволенъ своимъ молчаніемъ объ утреннихъ событіяхъ, и далъ себѣ слово, (что обнаруживаетъ большую предусмотрительность въ такомъ молодомъ человѣкѣ) во все время своего пребыванія при этомъ таинственномъ дворѣ беречь мысли про себя, а языкъ держать въ самомъ строгомъ повиновеніи.
   Сборы его скоро кончились. Съ мушкетомъ на плечѣ (шотландская гвардія очень рано замѣнила огнестрѣльнымъ оружіемъ употребленіе лука, которымъ шотландцы никогда не умѣли хорошо владѣть), Квентинъ вмѣстѣ съ мэтръ-Оливье вышелъ изъ комнаты. Дядя долго, съ удивленіемъ и любопытствомъ смотрѣлъ ему вслѣдъ и хотя его честныя размышленія были чужды зависти и порождаемыхъ ею непріязненныхъ чувствъ, но къ удовольствію, которое ему доставляло счастливое начало службы племянника, примѣшивалось все-таки нѣкоторое чувство оскорбленнаго самолюбія.
   Онъ знаменательно покачалъ головой, отворилъ шкапъ, вынулъ изъ него большую бутыль со старымъ крѣпкимъ виномъ, тряхнулъ ее, чтобъ посмотрѣть на сколько убавилось въ ней содержимаго, налилъ вина въ большой стаканъ и осушилъ его однимъ глоткомъ. Потомъ усѣлся на большомъ дубовомъ стулѣ и, покачавъ еще разъ головой, нашелъ по видимому такое удовольствіе въ этомъ движеніи, напоминавшемъ дѣтскую игрушку, называемую мандариномъ, что продолжалъ покачивать головой, пока не впалъ въ глубокую дремоту, изъ которой былъ вызванъ только обычнымъ сигналомъ къ обѣду.
   Оставивъ дядю погруженнымъ въ такія размышленія, Квентинъ послѣдовалъ за своимъ проводникомъ. Минуя всѣ главные дворы, мэтръ-Оливье велъ его то открытыми ходами, то разными лѣстницами, корридорами и галлереями, которые соединялись между собой потайными дверями, находившимися именно тамъ, гдѣ ихъ менѣе всего можно было ожидать. Они вошли въ большую, широкую галлерею, заслуживавшую по величинѣ своей названіе залы. Стѣны ея были обиты шелковой матеріей, болѣе замѣчательной своей древностью, чѣмъ красотой, и украшены небольшимъ числомъ тѣхъ натянутыхъ, холодныхъ портретовъ, которые были скорѣй похожи на привидѣнія и принадлежали тому времени, когда еще только занималась заря искусствъ, предшествовавшая ихъ роскощному восходу. Они изображали паладиновъ Карла Великаго, занимавшихъ также замѣчательное мѣсто въ романтической исторіи Франціи; и такъ какъ исполинская фигура славнаго Роланда составляла главное лицо, то комната и получила названіе Роландовой галлереи или Роландовой залы {Карлъ Великій, какъ кажется вслѣдствіе его безпощадной жестокости къ саксонцамъ и другимъ язычникамъ, считался святымъ въ продолженіе вѣковъ религіознаго мрака; Людовикъ XI, какъ одинъ изъ его потомковъ, особенно чтилъ память этого государя.}.
   -- Вы будете здѣсь стоять на часахъ, сказалъ Оливье шопотомъ, какъ будто боясь оскорбить висѣвшія по стѣнамъ изображенія государей а рыцарей, или опасаясь пробудить эхо подъ украшенными готической рѣзьбой сводами огромной и мрачной залы.
   -- Какія будутъ приказанія и какой пароль? спросилъ Квентинъ также тихо.
   -- Заряженъ ли вашъ мушкетъ? продолжалъ Оливье, не отвѣчая на его вопросъ.
   -- Это не долго сдѣлать, сказалъ Квентинъ, заряжая мушкетъ и зажигая фитиль у потухавшаго огня въ огромномъ каминѣ, который можно было принять за маленькую готическую комнату или часовню. Когда Квентинъ окончилъ, Оливье замѣтилъ ему, что онъ еще не знаетъ одной изъ главныхъ привилегій шотландской гвардіи, а именно, что она получаетъ приказанія помимо офицеровъ отъ самого короля или отъ великаго конетабля Франціи.-- Вы здѣсь поставлены по приказанію его величества, молодой человѣкъ, и скоро узнаете для чего васъ сюда позвали. Вы можете ходить по галлереѣ, но не должны садиться и оставлять оружія. Вы также не должны громко пѣть или свистать; если хотите, можете читать молитвы или напѣвать какую нибудь скромную пѣсенку только какъ можно тише. Прощайте, будьте внимательны.
   -- Внимательны! подумалъ юный солдатъ, въ то время какъ проводникъ удалялся, прокрадываясь своей едва слышной поступью, и наконецъ исчезъ въ боковую дверь за обоями.-- Внимательны! да къ кому и къ чему? Какихъ враговъ, кромѣ крысъ и летучихъ мышей можно встрѣтить здѣсь? развѣ только оживутъ эти старыя мрачныя изображенія, чтобы возмутить часоваго! Но въ этомъ, какъ видно, заключается моя обязанность, и я исполню ее.
   Принявъ твердое намѣреніе въ точности исполнить приказаніе, онъ попробовалъ убить время, напѣвая одинъ изъ священныхъ гимновъ, которымъ научился въ монастырѣ, но не могъ не сознаться, что за исключеніемъ платья послушника, замѣненнаго теперь блес нно о той стороне, где вырос Дорвард. Так прошло довольно много времени; было уже два часа пополудни, когда наконец голод напомнил Квентину, что хотя монахи в Абербротоке и требовали, чтобы он присутствовал на всех церковных службах, зато они по крайней мере заботились об удовлетворении его аппетита; здесь же, в королевском дворце, никому, по-видимому, и в голову не приходит, что после целого утра, проведенного на лошади, и долгого, утомительного караула ему, естественно, очень хочется есть.
   Бывают, однако, чары, способные усыпить даже такое естественное нетерпение, какое испытывал теперь голодный Квентин; таковы сладкие звуки музыки. На противоположных концах галереи, где расхаживал Дорвард, находились две огромные, тяжелые двери с лепными украшениями; они вели, очевидно, во внутренние дворцовые покои, расположенные по обоим концам зала, который служил для них местом сообщения. Шагая от одной двери к другой, Дорвард вдруг услышал за одной из них поразившие его звуки музыки: ему показалось, что это то сочетание голоса и лютни, которое так очаровало его накануне. Все вчерашние мечты, почти забытые под влиянием целого ряда волнующих впечатлений, воскресли в его душе с новой силой. Застыв на месте там, где ухо его могло легче впивать чудные звуки, он стоял с ружьем на плече, полуоткрыв рот, весь превратившись в слух и не сводя глаз с таинственной двери, больше похожий на статую часового, чем на живого человека. В голове его теперь была только одна мысль: как бы не пропустить ни одного звука волшебной музыки.
   Нежная, чудная мелодия долетала до него как будто издалека и слышалась только урывками, то замирая, то совсем умолкая, то возникая вновь. Музыка, как и красота, еще больше очаровывает нас или еще сильнее увлекает, когда она наполовину скрыта и нашему воображению дается возможность заполнить оставшиеся пробелы; а у Квентина и без этого было довольно причин дать волю своей фантазии в промежутках наступавшей по временам тишины. Вспомнив то, что он слышал от товарищей дяди, а также сцену, которую он видел в аудиенц-зале сегодня утром, он больше не сомневался, что сирена, околдовавшая его вчера своим пением, была совсем не дочь или родственница грубого трактирщика, как он осмелился подумать вначале, а переодетая графиня, та самая, из-за которой короли и герцоги готовы были надеть свои бранные доспехи и скрестить копья. Тысячи смелых грез, какие только могли родиться в голове романтического, предприимчивого юноши в тот романтический, предприимчивый век, овладели Дорвардом и заслонили в его сознании действительность волшебными, фантастическими картинами. Вдруг мечты его были прерваны чьей-то властной рукой, схватившейся за его оружие, в то время как суровый голос сказал над самым его ухом:
   - Как, черт возьми! Господин оруженосец изволил, кажется, уснуть на посту!
   То был глухой, но выразительно-насмешливый голос дядюшки Пьера, и Квентин, разом опомнившись, готов был провалиться сквозь землю со стыда и страха: он до того замечтался, что не заметил, как к нему приблизился сам король, который, вероятно, вошел в галерею через одну из потайных дверей и, проскользнув вдоль стены или, быть может, за коврами, подкрался нему так близко, что чуть не обезоружил его.
   Первым необдуманным побуждением Дорварда было высвободить свое оружие, и он рванул его резким движением, от которого король покачнулся. Но тут же он еще пуще испугался того, что, уступая инстинкту, побуждающему каждого храброго человека бороться с тем, кто хочет его обезоружить, он осмелился вступить в борьбу с самим королем, и без того разгневанным его небрежным отношением к своим обязанностям часового. Смущенный этой мыслью, сам не зная, что он делает, Квентин взял ружье на караул и застыл в этой позе перед государем, который, как он имел полное основание думать, был им смертельно оскорблен.
   Людовик был тираном не столько из-за природной жестокости и злобности характера, сколько из холодного расчета и в силу присущей ему недоверчивости и подозрительности. Тем не менее в его характере была известная доля злорадства и бессердечия, делавшая его деспотом даже в простом общении с людьми, и он положительно наслаждался смущением и страхом, которые умел внушать; так было и теперь. Однако он не стал затягивать это наслаждение и удовольствовался тем, что сказал:
   - Сегодняшняя твоя услуга мне с избытком искупает небрежность такого молодого солдата, как ты... Ты обедал?
   Услышав эти милостивые слова, Квентин, ожидавший, что его, пожалуй, пошлют на расправу к прево, почтительно ответил, что он еще не обедал.
   - Бедняга, - сказал Людовик, и в голосе его послышалась несвойственная ему мягкость, - так это голод тебя усыпил! Я знаю, у тебя аппетит - лютый волк. Но я спасу тебя от этого зверя, как ты спас меня от другого. Ты был скромен, и я обязан тебе благодарностью. Можешь поголодать еще час?
   - Хоть двадцать четыре, государь, - ответил Дорвард, - иначе какой же я был бы шотландец?
   - Ну, не хотел бы я даже за второе королевство быть тем пирогом, на который ты набросишься после такого поста, - заметил шутливо король и добавил: - Но речь идет не о твоем, а о моем обеде. Сегодня со мной обедают кардинал Балю и этот бургундец, граф де Кревкер. Мы будем только втроем... Как знать, что может случиться!.. Сатана всегда найдет себе дело, когда враги встречаются под личиной дружбы.
   Людовик умолк и о чем-то глубоко задумался; судя по его лицу, то были мрачные думы. Видя, что король совсем о нем позабыл, Квентин решился спросить, в чем же, собственно, будут заключаться его обязанности.
   - Ты будешь стоять на карауле за буфетом с заряженным ружьем, - ответил Людовик, - и, как только увидишь измену, убьешь изменника наповал.
   - Измена, государь, в этом замке, который так охраняется! - воскликнул Дорвард.
   - Ты считаешь это невозможным, - сказал король, по-видимому нисколько не задетый такой откровенностью, - однако история доказывает, что измена может проникнуть и в щель... Разве тут поможет охрана, глупый мальчик! Quis custodiat ipsos custodes?[85] Кто порукой, что мне не изменит самая стража, которой я вверил охрану?
   - Тому порукой - их шотландская честь, государь! - смело ответил Дорвард.
   - Ты прав, ты прав, дружок! - сказал весело король. - Шотландская честь всегда была безупречна. На нее можно положиться, и я ей верю. Но измена!.. - И лицо короля опять омрачилось. Он продолжал в волнении, шагая взад и вперед: - Измена сидит за нашим столом, искрится в наших кубках, рядится в платье наших советников, улыбается устами наших придворных, слышится в хохоте наших шутов, а чаще всего таится под дружеской личиной примирившегося с нами врага. Людовик Орлеанский поверил Иоанну Бургундскому и был убит на улице Барбет. Иоанн Бургундский поверил орлеанской партии и был убит на мосту Монтеро.[86] Я никому не поверю, никому! Слушай: я не спущу глаз с этого дерзкого графа, да и с кардинала тоже - я и ему не очень-то верю, - и, когда я скажу: "Ecosse, en avant!"[87] - стреляй и уложи Кревкера на месте.
   - Это мой долг, государь, когда жизнь вашего величества в опасности, - заметил Квентин.
   - Конечно. Только это я и хотел сказать. К чему мне смерть этого дерзкого воина! Будь это еще коннетабль Сен-Поль... - Тут король замолчал, как будто спохватившись, что сказал лишнее, но тотчас продолжал со смехом: - Я вспомнил, как наш зять Иаков Шотландский[88] - ваш король Джеймс, Квентин, - заколол Дугласа, когда тот гостил у него, в своем собственном замке Скирлинге.
   - В Стирлинге, не во гнев будь сказано вашему величеству, - заметил Квентин. - Из этого дела вышло мало добра.
   - Так вы зовете его Стирлинг? - спросил король, как будто не расслышав последних слов Квентина. - Ну, пусть Стирлинг, дело не в названии. Но хоть я и не желаю зла этим людям... нет, их смерть ни к чему бы мне не послужила... да они-то, быть может, иначе относятся ко мне... Ну ладно, я полагаюсь на твой мушкетон.
   - Я буду ждать сигнала, но...
   - Ты колеблешься, - сказал король. - Говори, я тебе разрешаю. От такого, как ты, можно иногда получить дельный совет.
   - С вашего разрешения, я хотел только спросить, - ответил Квентин, - зачем, если у вашего величества есть причины не доверять этому бургундцу, вы хотите допустить его к вашей особе, и притом наедине?
   - Успокойся, господин оруженосец, - сказал король, - есть опасности, которым надо прямо смотреть в глаза. Если же ты станешь уклоняться от них - гибель становится неизбежной. Если я смело подойду к собаке, которая рычит на меня, и приласкаю ее, то десять шансов против одного, что она меня не тронет. Если же я выкажу ей свой страх, она наверняка бросится и укусит меня. Я буду с тобой откровенен: для меня очень важно, чтобы этот человек вернулся к своему сумасбродному господину, не затаив гнева против меня. Вот почему я и иду на такую опасность. Я никогда не боялся рисковать своей жизнью для блага моего королевства... Ступай за мной!
   Людовик повел своего юного телохранителя, к которому он, видимо, чувствовал особенное расположение, через ту потайную дверь, в которую вошел сам, и по дороге, указывая на нее, сказал:
   - Тот, кто хочет иметь успех при дворе, должен знать все ходы и закоулки, потайные двери и западни этого замка не хуже, чем его главные ворота и парадный вход.
   Пройдя по запутанным переходам и внутренним коридорам, король привел Дорварда в небольшую комнату со сводами, где был накрыт стол на троих. Убранство комнаты было бы до крайности просто, почти скудно, если бы не прекрасный створчатый буфет с расставленной на нем золотой и серебряной посудой - единственная вещь в этой комнате, сколько-нибудь достойная стоять в королевской столовой. За этим-то буфетом Людовик и поставил Дорварда, после чего, обойдя всю комнату и убедившись, что его ниоткуда не видно, повторил свои наставления:
   - Смотри, помни же слова: "Ecosse, en avant!" - и, как только я их скажу, выскакивай, не заботясь о целости чаш и кубков, и стреляй в Кревкера... Если промахнешься, пускай в ход свой нож... Мы вдвоем с Оливье справимся с кардиналом.
   Сказав это, он громко свистнул, и к нему тотчас явился Оливье, исполнявший при особе короля не только должность цирюльника, но и главного камердинера и вообще все обязанности, имевшие какое-нибудь отношение к личным услугам королю. Он пришел в сопровождении двух старых лакеев, которые должны были прислуживать за королевским столом. Как только король занял свое место, в комнату ввели гостей, и Квентин убедился, что, стоя в своей засаде, он может прекрасно следить за всеми подробностями этого свидания.
   Король приветствовал своих гостей с таким радушием, что Квентин в простоте душевной никак не мог согласовать такое обращение с только что полученными им инструкциями и с той целью, для которой он был поставлен за буфетом со смертоносным оружием в руках. Теперь в Людовике не только нельзя было подметить и тени опасения или тревоги, но, глядя на него, можно было подумать, что эти гости, которым он оказал высокую честь, принимая их за своим столом, пользуются его особым уважением и доверием. Обхождение его с ними отличалось спокойным достоинством и в то же время непринужденной любезностью. Крайняя простота обстановки, да и костюма самого Людовика, далеко уступавшая роскоши и блеску дворов самых мелких из его вассалов, еще резче оттеняла его истинно королевские приемы и речи, обличавшие могущественного, но снисходительного владыку. Квентин был готов допустить, что весь его предыдущий разговор с королем был только сном или что почтительность кардинала и чистосердечная искренность обращения любезного бургундца усыпили в Людовике подозрения.
   Но в ту минуту, когда гости по приглашению короля занимали места за столом, Людовик бросил на них быстрый, пронзительный взгляд и тотчас перевел его в ту сторону, где был спрятан Квентин. В этот краткий миг во взгляде короля вспыхнули такая ненависть и недоверие к гостям, в нем мелькнуло такое решительное приказание часовому быть настороже, готовым к нападению, что у Дорварда не осталось больше сомнений насчет истинных мыслей и чувств короля. Тем более поразило юношу удивительное умение этого человека скрывать свои догадки. Словно позабыв обо всем, что ему высказал Кревкер в присутствии целого двора, король беседовал с ним как со старым знакомым, вспоминал старину, то время, когда он жил в Бургундии изгнанником, расспрашивал о вельможах и рыцарях, с которыми он там встречался, как если бы то время было счастливейшей порой его жизни и сам он сохранил самые дружеские чувства к тем, кто постарался облегчить ему его изгнание.
   - Всякого другого посла, - говорил он, - я принял бы с гораздо большей пышностью, но для такого старого друга, как вы, часто делившего мою скромную трапезу в Женаппском дворце,[89] я хотел остаться тем, что я есть, - прежним Людовиком Валуа, таким же скромным во всех своих привычках, как любой парижский badaud.[90] Впрочем, я позаботился, любезный граф, чтобы наш обед был лучше обыкновенного; я ведь знаю вашу бургундскую поговорку: "Mieux vault bon repas que bel habit",[91] потому я велел приготовить его с особым старанием. Что же касается вина, которое, как вам известно, является предметом давнишнего соперничества между Францией и Бургундией, то мы постараемся уладить этот спор к удовольствию обеих сторон: я выпью в вашу честь бургундского, а вы, любезный граф, ответите мне шампанским... Налей-ка мне, Оливье, чарку оксерского! - И король весело запел известную в то время песенку:
   Оксерское - напиток королей!
   Пью здоровье благородного герцога Бургундского, нашего возлюбленного кузена. Оливье, наполни вон тот золотой кубок рейнским и подай его графу на коленях: он представляет здесь нашего любезного брата... А ваш кубок, господин кардинал, я наполню сам.
   - Вы уже и так переполнили его вашими милостями, государь, - сказал кардинал фамильярным тоном любимца, ищущего благосклонности своего покровителя.
   - Потому что я знаю, ваше святейшество, что вы держите его твердой рукой, - сказал Людовик. - Но чью же сторону вы примете в нашем великом споре о вине Силлери или Оксера - Франции или Бургундии?
   - Я останусь нейтральным, ваше величество, - ответил кардинал, - и наполню мой кубок овернским.
   - Нейтралитет - опасная вещь, - сказал король, но, заметив, что кардинал покраснел, поспешил переменить разговор. - Я знаю, почему вы отдаете предпочтение овернскому: это благородное вино не терпит воды... Но что же вы не пьете, любезный граф? Надеюсь, вы не нашли национальной горечи на дне вашего кубка?
   - Я бы хотел, государь, - ответил граф де Кревкер, - чтобы наши распри разрешились так же легко, как вопрос о соперничестве наших виноградников.
   - На все нужно время, любезный граф, на все нужно время, даже на то, чтобы выпить шампанского, - ответил король. - А теперь, когда вы его выпили, позвольте мне просить вас принять этот кубок в знак нашего особого к вам уважения. Я не всякому сделал бы этот дар. Кубок этот принадлежал некогда грозе Франции, Генриху Пятому Английскому, и был захвачен при взятии Руана, когда островитяне были изгнаны из Нормандии соединенными усилиями Франции и Бургундии.[92] Мне кажется, я не мог бы придумать для него лучшего употребления, чем отдать его храброму и благородному бургундцу, который хорошо знает, что только союз Франции и Бургундии может спасти свободу континента от английского ига.
   Граф отвечал, как того требовали обстоятельства, после чего Людовик отдался тому насмешливо-веселому настроению, которое по временам оживляло его обычно мрачный характер. Разумеется, он сам направлял разговор, разнообразя его забавными, подчас весьма меткими и остроумными, но не всегда добродушными шутками и пересыпая свою речь анекдотами, отличавшимися скорее юмором, чем благопристойностью; но ни одно его слово, ни один жест не выдавали в нем человека, который, опасаясь за свою жизнь, спрятал вооруженного солдата на случай нападения.
   Граф де Кревкер от всей души вторил веселью короля, а хитрый кардинал смеялся каждой его шутке и с восторгом повторял каждую двусмысленность, нимало не смущаясь выражениями, от которых молодой шотландец краснел в своей засаде. Часа через полтора все встали из-за стола, и король, любезно простившись с гостями, подал знак, что он желает остаться один.
   Когда все, не исключая и Оливье, удалились, он позвал Дорварда, но таким слабым голосом, что юноша едва мог поверить, что это тот же голос, который только что так оживлял беседу веселыми шутками. Когда же Дорвард подошел к королю, он увидел, что и в его наружности произошла не менее разительная перемена. Глаза его потухли, улыбка исчезла, а на лице было такое измученное, усталое выражение, как у искусного актера, только что доигравшего трудную роль, для исполнения которой потребовалось напряжение всех его сил.
   - Твоя служба еще не кончена, - сказал он Дорварду. - Но прежде всего сядь и подкрепись. Здесь на столе ты найдешь все необходимое... Потом я скажу тебе, что ты еще должен сделать. Садись же и ешь, потому что как сытый голодного, так и голодный сытого не разумеет.
   С этими словами Людовик откинулся на спинку кресла, прикрыл глаза рукой и умолк.
  
  

Глава XI

ЗАЛ РОЛАНДА

  

Слепым изображают Купидона,

Но зряч ли Гименей? Ему очки

Дают родители с опекунами;

Он в них глядит на земли и усадьбы,

На золото, алмазы; он их цену

Преувеличивает в десять раз.

Об этом стоит, кажется, подумать.

"Несчастья брака по принуждению"

  
   Людовик XI Французский был самым властолюбивым из европейских государей, однако он ценил только вещественные преимущества своей власти и хотя требовал иногда строгого соблюдения всех формальностей этикета, подобавших его сану, но, говоря вообще, был до странности равнодушен к почестям и внешнему блеску.
   Будь этот государь наделен лучшими нравственными качествами, простота его обхождения и та фамильярность, с какой он сажал с собой за стол своих подданных, а иногда и сам разделял с ними трапезу, наверно снискали бы ему огромную популярность. Но, несмотря даже на все недостатки короля, простота его обхождения искупала многие его пороки в глазах тех, кому не приходилось страдать от непосредственных столкновений с его недоверчивым, подозрительным нравом. Так называемое tiers еtat,[93] или средний класс французского общества, сильно разбогатевший и возвысившийся в царствование этого умного государя, уважал его, хотя и не любил; и только благодаря поддержке третьего сословия Людовик мог устоять против ненависти высшего дворянства, обвинявшего его в том, что он бесчестит французский престол и нарушает славные дворянские привилегии своим пренебрежением к установленным обычаям, за что он заслужил уважение горожан.
   С терпением, которое всякий другой государь счел бы унизительным для своего достоинства, и даже не без удовольствия, французский король ожидал, пока простой рядовой его гвардии утолит свой здоровый, молодой аппетит. Надо, впрочем, заметить, что Квентин был достаточно благоразумен и сообразителен, чтобы не подвергать терпение короля слишком долгому испытанию. Несколько раз он собирался покончить с едой, но Людовик его останавливал.
   - Нет, нет, я вижу по глазам, что ты и вполовину еще не наелся, - говорил он ему добродушно. - Продолжай так же храбро, как начал, и да помогут тебе бог и святой Денис. Ну, что же ты? Смелее за дело! Верь мне: еда да молитва (тут он перекрестился) никогда не повредят доброму христианину. Можешь выпить чарку вина. Вино - тоже хорошая вещь, но только в меру. Смотри не увлекайся бутылкой: это беда твоих соотечественников, так же как и англичан, которые были бы лучшими солдатами в мире, не страдай они этим пороком... Ну вот, теперь вымой руки, не забудь прочесть benedicite[94] и ступай за мной.
   Квентин повиновался и, пройдя через сеть новых, но таких же запутанных переходов, снова очутился в зале Роланда.
   - Помни: ты не покидал своего поста, - приказал ему король властным тоном. - Так ты и скажешь своему родичу и товарищам... А этим ты привяжешь свою память, чтобы не забыть. - И он бросил Дорварду довольно дорогую золотую цепь. - Сам я не люблю щеголять, но мои верные слуги могут в этом отношении потягаться с кем угодно. Если же этой цепочки окажется недостаточно, чтобы связать болтливый язык, так у моего приятеля Тристана есть верное средство заставить его замолчать... Теперь слушай внимательно: никто, кроме меня и Оливье, не должен сегодня входить в этот зал. Но сюда могут прийти дамы из этой комнаты, или из той, а может быть, и из обеих. Если к тебе обратятся с вопросом - отвечай. Но помни, что ты на часах и что твои ответы должны быть кратки. Ты не имеешь права вести длинную беседу, ни тем более заговаривать сам. Но зато ты должен внимательно слушать. Твои уши, так же как и твои руки, теперь мои: я купил твое тело и душу. Поэтому все, что здесь услышишь, ты должен твердо помнить, пока не передашь мне, а затем сейчас же забыть... Или нет, сделаем так: ты будешь рекрут-горец, только что прибывший из Шотландии и не успевший еще научиться нашему христианскому языку... Да, да, так будет лучше. Итак, если с тобой заговорят, не отвечай: и тебе меньше хлопот, и они будут свободнее говорить в твоем присутствии. Ты меня понял. Прощай! Будь бдителен, и ты найдешь во мне друга.
   С этими словами король скрылся в потайной двери, предоставив Квентину свободу размышлять обо всем, что он видел и слышал. Юноша оказался теперь в таком положении, когда бывает приятнее смотреть вперед, чем оглядываться назад. Мысль о том, что он, как охотник, подстерегающий добычу, стоял в засаде, покушаясь на жизнь благородного графа де Кревкера, нисколько не льстила его самолюбию. Правда, со стороны Людовика это была лишь мера предосторожности чисто оборонительного характера; но кто мог поручиться, что вскоре Дорвард не получит такого же приказания, но уже с целью нападения? И если это случится, его положение будет не из приятных... Теперь, познакомившись ближе с характером своего господина, Дорвард не сомневался, что отказ повиноваться будет для него равносилен гибели; а в то же время повиновение могло оказаться несовместимым с его честью. Он постарался отогнать от себя неприятные мысли, призвав на помощь обычное мудрое утешение юности, которая, увидев надвигающуюся опасность, считает, что будет еще время подумать о том, как быть, когда беда нагрянет.
   Квентин тем легче успокоился на этом благоразумном рассуждении, что последнее приказание короля навело его на гораздо более приятную тему для размышлений, чем его собственное положение. Не могло быть сомнений, что одна из дам, за которыми он был приставлен наблюдать, была его леди с лютней, и молодой человек тут же принял твердое решение в точности исполнить одну часть приказания короля - не пропустить ни одного сказанного ею слова: он сгорал желанием узнать, так ли обаятельны ее речи, как и пение. Но зато с такой же искренностью он дал себе слово сообщить королю только те ее речи, которые никак не могли бы ей повредить.
   Теперь уже не было ни малейшей опасности, что он задремлет на своем посту. Каждый шорох ветхих обоев, шевелившихся от легкого ветерка, проникавшего в зал через открытое окно, казался ему предвестником появления той, кого он ожидал. Словом, им овладели та таинственная тревога и необъяснимое волнение, которые бывают неразлучными спутниками любви и часто даже способствуют ее зарождению.
   Наконец одна из дверей заскрипела (ибо в пятнадцатом столетии двери даже во дворцах открывались совсем не так бесшумно, как в наши дни), но, увы, не в том конце зала, откуда Дорвард слышал пение. Дверь отворилась, и на пороге показалась женская фигура; сделав знак двум другим сопровождавшим ее женщинам, чтоб они оставили ее одну, она вошла. По ее неровной, ковыляющей походке, еще более заметной в этой длинной пустой галерее, Квентин сразу узнал принцессу Жанну и с подобающей почтительностью отдал ей честь, когда она проходила мимо него. Она ответила милостивым наклонением головы; теперь Дорвард имел возможность рассмотреть ее лучше, чем утром.
   Черты лица принцессы нисколько не искупали безобразия ее фигуры и походки. Правда, в ее некрасивом лице не было ничего отталкивающего, а большие голубые глаза, которые она обычно держала опущенными, были даже хороши своим кротким, грустным, почти страдальческим выражением. Но она была слишком бледна, и кожа ее имела какой-то желтовато-землистый оттенок - признак плохого здоровья, а большой рот с тонкими бескровными губами, несмотря на ровные белые зубы, был совсем непривлекателен. Ее прекрасные, густые волосы были до того бесцветны, что казались серыми, и камер-фрейлина принцессы, считавшая, вероятно, косы своей госпожи лучшим ее украшением, оказывала ей плохую услугу, укладывая их пышными буклями вокруг ее бледного личика, которое от этой прически казалось безжизненным. Как будто нарочно, чтобы окончательно изуродовать принцессу, на нее надели широкое шелковое бледно-зеленое платье, делавшее ее похожей на привидение.
   Пока Квентин следил за этой странной фигурой, полный любопытства и сострадания, ибо каждый взгляд и движение принцессы взывали к сочувствию, дверь на противоположном конце зала тоже отворилась и из нее вышли еще две дамы.
   Одна из них была та самая молодая девушка, которая прислуживала Людовику во время памятного для Квентина завтрака в гостинице "Лилия". Теперь таинственная и прелестная нимфа с шарфом и лютней, эта знатная и богатая наследница графства (какой считал ее Дорвард), произвела на него в десять раз более сильное впечатление, чем тогда, когда он считал ее дочерью простого трактирщика, прислуживавшей богатому самодуру торгашу. Юноша с удивлением спрашивал себя, как это он сразу не отгадал ее настоящего звания. А между тем она была одета почти так же просто, как и в первый раз, когда он ее увидел: на ней было траурное платье без всяких украшений, а на голове - длинная креповая вуаль, откинутая назад и оставлявшая открытым ее лицо. Но теперь, когда Квентин знал, кто она, ее прекрасный образ получил в его глазах новое обаяние, ее осанка и поступь - какое-то особенное достоинство, которого он не замечал раньше, а правильные черты, нежный румянец и блестящие глаза - выражение благородства, еще более возвышавшее их красоту.
   Даже под страхом смертной казни Дорвард, кажется, не устоял бы против искушения воздать этой красавице и ее спутнице такие же почести, какие он только что оказал принцессе крови. Обе дамы приняли его приветствие как женщины, привыкшие к почету, и в ответ учтиво наклонили головы; но Квентину показалось (впрочем, вероятно, это была лишь игра его юного воображения), что молодая леди слегка покраснела и потупилась, отвечая на его военный салют. Это смущение можно было объяснить только тем, что она узнала смелого незнакомца, своего соседа по башенке в гостинице "Лилия"; но было ли оно вызвано досадой? Этого Квентин никак не мог решить.
   Спутница молодой графини, одетая также в глубокий траур, была в тех летах, когда женщина больше всего заботится о сохранении своей увядающей красоты. Впрочем, и теперь еще можно было заметить, что когда-то она была очень хороша собой. Ее манера держаться доказывала, что она не только помнила о своих прежних победах, но и не оставила надежды одерживать новые. Она была высока и стройна и держалась немного высокомерно. Ответив снисходительной улыбкой на приветствие Дорварда, она наклонилась и что-то шепнула на ухо своей спутнице, а та повернулась в сторону часового, как будто затем, чтобы проверить сказанное, но отвечала старшей даме, не поднимая глаз. Квентину показалось, что замечание было весьма лестно для него, и сердце его радостно забилось, уж не знаю почему, когда он увидел, что молодая графиня ответила, даже не потрудившись убедиться в его правильности. Быть может, он подумал, что между ним и молодой девушкой возникла та таинственная связь, которая придает особенное значение каждой незначительной мелочи.
   Впрочем, ему некогда было долго раздумывать об этом, так как в следующую минуту все его внимание было поглощено встречей двух дам с принцессой Жанной. Когда они вошли, принцесса остановилась и ждала их приближения, сознавая, быть может, что идти вперед ей не подобает, а так как, отвечая на их поклон, она была смущена, то старшая дама, не зная, с кем она говорит, обратилась к ней снисходительным тоном, как будто оказывала ей большую честь.
   - Я очень рада, сударыня, - начала она с улыбкой, желая ободрить робкую незнакомку, - что нам разрешено пользоваться обществом особы нашего пола, и притом такой достойной дамы, какой вы кажетесь. До сих пор, надо сознаться, мы с племянницей не могли похвастать особенным радушием короля Людовика по отношению к нам... Что ты, моя милая? Нечего дергать меня за рукав: я вижу по глазам этой молодой особы, что она сочувствует нашему положению... Верите ли, сударыня, с тех пор как мы здесь, с нами обходятся не лучше чем с пленницами! После всех настоятельных приглашений и советов ввериться покровительству Франции его величество сперва поместил нас в какой-то дрянной гостинице, а теперь отвел нам угол в этой старой руине, откуда нам разрешается выползать только с закатом солнца, точно мы совы или летучие мыши, появление которых при дневном свете считается дурной приметой.
   - Очень сожалею... - сказала принцесса, еще более смущенная оборотом, который начинал принимать разговор, - очень сожалею, что мы не могли вас принять соответственно вашему достоинству. Надеюсь по крайней мере, что ваша племянница чувствует себя здесь не так плохо?
   - Гораздо, гораздо лучше, чем могу выразить! - ответила молодая графиня. - Я искала лишь безопасности, а нашла еще и уединение. Затворничество нашего первого местопребывания и здешняя еще более уединенная жизнь увеличивают в моих глазах милость, которую оказывает король нам, бедным беглянкам...
   - Замолчи, глупая девочка! - перебила ее старшая дама. - Дай мне отвести душу, благо мы здесь наедине с этой молодой особой. Я говорю "наедине", потому что не принимаю в расчет этого молоденького красавца часового, который похож скорее на статую, чем на живое существо, и вряд ли владеет языком, по крайней мере нашим, цивилизованным языком... Итак, повторяю: раз уж мы одни с этой дамой, я должна ей высказать, как я сожалею, что предприняла эту поездку во Францию. Я ожидала великолепного приема, турниров, каруселей, зрелищ и празднеств, а вместо того попала чуть ли не в тюрьму! Вместо блестящего общества король познакомил нас с каким-то бродягой цыганом, через которого мы должны были вести переписку с нашими друзьями во Фландрии... Быть может, - добавила она, - король желает по политическим соображениям продержать нас здесь до конца наших дней, чтобы захватить наши владения, когда вместе с нами угаснет древний род де Круа... Герцог Бургундский не был так жесток. Он все-таки предлагал моей племяннице мужа, хоть и очень плохого.
   - По-моему, уж лучше постричься в монахини, чем выйти за злодея, - сказала принцесса, улучив минуту, чтобы вставить слово.
   - Во всяком случае, не мешало бы дать нам возможность выбирать, сударыня! - ответила разгневанная дама. - Видит бог, что если я о чем и хлопочу, так только о племяннице. Сама я давно уже оставила всякую мысль о замужестве. Вы улыбаетесь... но, клянусь вам, это правда... Однако это ничуть не извиняет короля. Все его поступки, да, впрочем, и сам он, напоминают скорее старика Мишо, гентского менялу, чем преемника Карла Великого.
   - Замолчите! - сказала принцесса, и в голосе ее послышалась строгая нотка. - Помните, что вы говорите о моем отце.
   - О вашем отце?! - воскликнула в изумлении бургундка.
   - Да, о моем отце, - повторила принцесса с достоинством. - Я - Жанна Французская. Но не пугайтесь, сударыня, - продолжала она со своей обычной мягкостью, - я знаю, вы не хотели меня оскорбить, и я не сержусь. Располагайте мной и моим влиянием. Я сделаю все, чтобы облегчить изгнание вам и этой милой молодой особе. К сожалению, я могу сделать для вас очень немного, но предлагаю свои услуги от чистого сердца.
   Графиня Амелина де Круа (так звали пожилую даму) ответила глубоким, почтительным поклоном на милостивое обещание принцессы. Недаром она столько лет прожила при дворе и в совершенстве изучила придворные обычаи. Она твердо соблюдала правило, которому следуют придворные всех времен: судить и рядить, не стесняясь, в частной беседе о пороках и промахах своего государя, о нанесенных им оскорблениях и обидах, но никогда не заикаться об этом в присутствии самого короля или членов его семьи. Понятно после этого, что графиня де Круа была крайне смущена своей ошибкой, которая была причиной ее столь непочтительного отзыва о короле в присутствии его дочери. Она никогда бы не кончила рассыпаться в извинениях и выражать сожаление, если бы принцесса не остановила ее, заметив ей ласково (хотя в устах дочери французского короля это было равносильно приказанию), что она не нуждается в извинениях и не желает продолжать разговор на эту тему.
   Затем принцесса с королевским достоинством опустилась в кресло и пригласила обеих дам занять места рядом с нею, что младшая исполнила с непритворной робкой почтительностью, а старшая - с деланным смирением, которое бросалось в глаза. Они продолжали свою беседу, но так тихо, что часовой не мог расслышать ни слова. Он заметил только, что принцесса гораздо больше интересовалась младшей из своих собеседниц и, несмотря на все красноречие графини Амелины, говорившей больше всех, охотнее слушала короткие и скромные ответы молодой девушки, чем высокопарные и льстивые комплименты ее почтенной родственницы.
   Беседа длилась около четверти часа, когда в противоположном конце зала отворилась дверь и вошел человек, весь закутанный в длинный плащ с капюшоном. Помня приказание короля и не желая заслужить второй выговор, Квентин в один миг очутился перед пришельцем и, загородив ему дорогу, попросил его удалиться.
   - По чьему приказанию? - спросил незнакомец с презрительным удивлением.
   - По приказу короля, для исполнения которого я здесь поставлен, - ответил Квентин с твердостью.
   - Этот приказ не может относиться к Людовику Орлеанскому, - сказал герцог, сбрасывая свой плащ.
   Квентин с минуту стоял в нерешительности. Что ему делать? Мог ли он требовать повиновения от первого принца крови, который вскоре, как говорили, должен был сделаться зятем самого короля?
   - Не смею противиться воле вашего высочества, - сказал Квентин. - Надеюсь, ваше высочество, вы засвидетельствуете, что я исполнил свой долг, насколько было в моей власти.
   - Не бойся, юный воин, тебя не станут бранить, - сказал герцог и, подойдя к принцессе, поклонился ей с натянутой любезностью, всегда отличавшей его обращение с невестой.
   - Я обедал с Дюнуа, - объяснил герцог, - и, услыхав, что в Роландовой галерее собралось общество, взял на себя смелость присоединиться к нему.
   Яркий румянец, заливший бледные щеки несчастной Жанны и скрасивший на минуту ее безобразие, показывал, что это увеличение их маленького общества отнюдь не было для нее неприятным. Она поспешила представить герцога обеим графиням де Круа, приветствовавшим его соответственно его высокому сану, и, указав ему на кресло, предложила принять участие в беседе.
   Герцог объявил, что в таком прелестном обществе он не может позволить себе сесть в кресло. Он взял подушку с одного из стульев и, положив ее к ногам графини, сел так, чтобы иметь возможность, не оскорбляя принцессу, уделять больше внимания ее хорошенькой соседке.
   Сначала любезность герцога к прекрасной чужестранке была, видимо, приятна принцессе, воображавшей, что ее жених хочет этим способом оказать внимание ей самой. Но герцог Орлеанский, хоть и привык подчинять свою волю суровому деспотизму Людовика, был все-таки достаточно независим, чтобы поступать по своему усмотрению в тех случаях, когда над ним не тяготело присутствие короля; а так как высокий сан позволял ему иногда делать отступления от церемонных обычаев двора, то он принялся теперь непринужденно восхищаться красотой графини Изабеллы. Он с таким жаром отпускал ей восторженные комплименты (что, может быть, отчасти объяснялось излишним количеством вина, выпитым им за столом у Дюнуа, который далеко не мог назваться трезвенником), что под конец в пылу своего увлечения, видимо, совсем позабыл о принцессе.
   Если такой разговор и был кому приятен, то только одной графине Амелине, которая уже предвкушала в будущем честь близкого родства с первым принцем крови. Знатное происхождение, красота и богатство молодой графини оправдывали эти смелые мечтания ее тетушки, и в них не было бы ничего несбыточного, если б можно было откинуть в сторону личные расчеты короля. Графиня Изабелла слушала любезности герцога с видимой тревогой и смущением, бросая на принцессу выразительные взгляды, как бы молившие о помощи. Но природная робость принцессы Жанны и ее оскорбленное самолюбие мешали ей дать разговору другое направление и сделать его более общим, так что, если не считать нескольких учтивых фраз графини Амелины, беседой вскоре всецело завладел один герцог, красноречие которого, вдохновленное красотой Изабеллы, было положительно неистощимо.
   Однако мы не должны забывать свидетеля этой сцены - стоявшего в стороне часового, волшебные мечты которого таяли, как воск от лучей солнца, в то время как речь герцога становилась все более пылкой. Наконец графиня Изабелла решила положить конец этим неприятным для нее излияниям, тем более что она видела, как оскорбляет принцессу поведение ее жениха.
   Обратившись к принцессе, она сказала скромно, но твердо, что первая милость, о которой она будет просить ее высочество, - это помочь ей убедить герцога Орлеанского, что, если бургундские дамы и уступают француженкам в уме и грации, они, во всяком случае, не так глупы, чтобы находить удовольствие в разговоре, полном преувеличенных комплиментов.
   - Очень сожалею, графиня, - сказал герцог, предупреждая ответ принцессы, - что вашим приговором вы разом отвергаете и красоту бургундских дам, и чистосердечие французских рыцарей. Если мы, французы, слишком скоры и неумеренны в изъявлениях нашего восторга, то это потому, что мы в любви, как и в сражении, не позволяем холодным рассуждениям сдерживать наши чувства и с такой же легкостью склоняемся перед красотой, с какой побеждаем храбрых.
   - Красота моих соотечественниц не претендует на такие победы, - отвечала графиня, не в силах долее скрывать недовольство, которое она до сих пор не решалась выказать своему высокопоставленному поклоннику, - а бургундских рыцарей вам не так легко победить.
   - Преклоняюсь перед вашим патриотизмом, графиня, - сказал герцог, - и не стану оспаривать вторую половину вашего возражения, пока не явится какой-нибудь бургундский рыцарь, чтобы доказать ее с мечом в руке. Но что касается красоты ваших дам, то вы несправедливы, графиня, и лучшее тому доказательство - вы сами. Взгляните сюда, - добавил он, указывая на большое зеркало - подарок Венецианской республики и величайшую редкость в те времена, - и скажите, какое сердце устоит против дивных чар, которые вы там видите?
   При этих словах бедная принцесса, не в силах дольше выносить пренебрежение жениха, откинулась на спинку кресла с подавленным стоном, разом вернувшим герцога из страны грез к скучной действительности. Графиня Амелина поспешила спросить, не чувствует ли себя плохо ее высочество.
   - Да, мне что-то нехорошо... голова заболела, - сказала принцесса, стараясь улыбнуться, - но вы не беспокойтесь, это сейчас пройдет.
   Однако ее возрастающая бледность противоречила этим словам, и графиня Амелина, видя, что принцесса готова лишиться чувств, обратилась к герцогу с просьбой позвать кого-нибудь на помощь.
   Герцог закусил губу и, проклиная легкомыслие, с каким он дал волю своему языку, бросился в соседнюю комнату за фрейлинами принцессы, которые сейчас же явились со всеми необходимыми в таких случаях средствами. Все стали хлопотать вокруг Жанны, и герцог, как рыцарь и кавалер, не мог не принять участие в общих заботах. Его голос, звучавший теперь почти нежно от жалости к невесте и от сознания своей вины, оказался сильнее всяких лекарств. В ту минуту, когда принцесса начала приходить в себя, в зал вошел король.
  
  

Глава XII

ПОЛИТИК

  

В политике наставник он искусный.

Не умаляя дьявола заслуг,

Скажу, что опытного сатану

Он мог бы новым научить соблазнам.

Старинная пьеса

  
   Когда Людовик вошел, он грозно нахмурил брови, как всегда, когда бывал чем-нибудь рассержен. Он окинул зал пронзительным взглядом, и глаза его, как рассказывал впоследствии Квентин, сузились и сверкнули, словно глаза притаившейся в кусте змеи.
   Одного быстрого взгляда было для Людовика довольно, чтобы понять причину происходящей суматохи. Он обратился к герцогу Орлеанскому:
   - Как, и вы здесь, любезный кузен? - И, повернувшись к Квентину, добавил сурово: - Так-то ты исполняешь мои приказания?
   - Простите его, ваше величество, - сказал герцог, - он исполнил свой долг. Но я узнал, что принцесса здесь, в галерее, и...
   - И вы сумели преодолеть все преграды, потому что вас окрыляла любовь, - докончил король, который с отвратительным лицемерием упорно старался выставить герцога пламенным поклонником, разделяющим страсть своей несчастной невесты. - И даже развратить моих часовых, молодой человек?.. Впрочем, чего не простишь влюбленному, который живет par amours![95]
   Герцог Орлеанский поднял голову, как будто хотел что-то возразить, но привычное уважение, или, вернее, страх перед Людовиком, внушенный ему с детства, сковал его язык.
   - А Жанне нездоровится? - спросил король и прибавил: - Ну ничего, Луи, не огорчайтесь: она скоро поправится. Дайте ей руку и проводите в ее покои, а я провожу этих дам.
   Слова короля были равносильны приказанию. Герцог Орлеанский подал руку принцессе и повел ее в один конец галереи, а король, сняв перчатку с правой руки, любезно предложил руку графине Изабелле и повел обеих дам к противоположной двери. Почтительно раскланявшись с ними, он постоял на пороге, пока они не скрылись из виду, затем спокойно притворил дверь, запер ее на замок, вынул ключ и сунул его себе за пояс. В эту минуту он был очень похож на старого скрягу, который только тогда и спокоен, когда носит при себе ключ от своих запертых сокровищ.
   Медленным шагом, задумчиво потупив глаза в землю, Людовик направился прямо к Квентину Дорварду, который, зная, что он прогневил короля, со страхом ждал его приближения.
   - Ты виноват, - сказал Людовик, подойдя к Квентину и глядя на него в упор. - Ты очень виноват и заслуживаешь смерти... Молчи! Не оправдывайся! Какое тебе дело до герцогов и принцесс? Ты должен знать только мои приказания.
   - Но что же мне было делать, ваше величество? - промолвил юный воин.
   - Что делать! И это спрашиваешь ты - часовой? - ответил король с гневом. - К чему же тебе оружие? Ты должен был приставить ружье к груди дерзкого ослушника и, если б он отказался удалиться, уложить его на месте. Ступай! В соседнем покое ты увидишь лестницу: спустись по ней во внутренний двор; там ты найдешь Оливье. Пошли его ко мне, а сам иди в казарму. И если ты дорожишь жизнью, не будь так же слаб на язык, как был сегодня слаб на руку.
   Довольный, что так дешево отделался, но возмущаясь в душе против той холодной жестокости, которой король, по-видимому, требовал от него при исполнении служебного долга, Дорвард поспешил спуститься по указанной лестнице и, очутившись во дворе, где его ждал Оливье, передал ему королевское приказание. Лукавый брадобрей поклонился, вздохнул, улыбнулся, пожелал молодому человеку доброго вечера еще более мягким и вкрадчивым тоном, чем обыкновенно, и они расстались: Квентин отправился в казармы, а Оливье - к королю.
   К сожалению, в этом месте записок, которыми мы пользовались для нашего правдивого рассказа, оказался пропуск, ибо они были написаны главным образом со слов Квентина, который, понятно, не мог сообщить того, что произошло в его отсутствие между королем и его тайным советником. По счастью, в библиотеке замка Оливье нашлась рукописная копия "Chronique Scandaleuse" Жана де Труа,[96] гораздо более подробная, чем печатное издание. На полях ее оказались весьма любопытные пометки, сделанные, как мы полагаем, самим Оливье после смерти его господина и прежде, чем сам он удостоился давно заслуженной награды - петли. Из того же источника нам удалось почерпнуть содержание нижеприведенного разговора Людовика с его презренным любимцем, разговора, бросающего такой яркий свет на политику этого государя, какого мы, может быть, напрасно искали бы в другом месте.
   Когда любимец Людовика вошел в Роландову галерею, он застал короля сидящим в кресле, которое только что оставила его дочь, и погруженным в глубокую задумчивость. Хорошо зная характер своего государя, Оливье бесшумно скользнул в его сторону, чтобы оказаться в поле его зрения, и, когда увидел, что король его заметил, скромно отошел и остановился в отдалении, ожидая, когда с ним заговорят. Первые слова Людовика были далеко не любезны:
   - Итак, Оливье, все твои прекрасные планы тают, как снег от южного ветра! Об одном молю теперь пречистую деву Эмбренскую: чтобы они не обрушились нам на голову, как те снежные лавины, о которых швейцарцы рассказывают столько чудес.
   - С прискорбием узнал я, государь, что дела идут не совсем хорошо, - ответил Оливье.
   - Не совсем хорошо?! - воскликнул король, вскакивая и принимаясь шагать по залу. - Скажи лучше - плохо. Так плохо, что хуже и быть не может! А всё твои романтические советы! Где уж мне покровительствовать угнетенным красавицам! Вот теперь Бургундия готова поднять против нас оружие и заключить союз с Англией. И, разумеется, Эдуард, которому сейчас нечего делать у себя дома, не преминет наводнить Францию своими войсками через эти злополучные ворота - Кале. Каждого порознь я, может быть, еще сумел бы вразумить или одолеть, но когда они соединятся... когда они соединятся!.. А тут еще измена этого негодяя Сен-Поля!.. И все это по твоей вине, Оливье, из-за твоего дурацкого совета принять этих дам и послать проклятого цыгана с поручениями к их вассалам!
   - Но, государь, вам известны мои основания, - ответил Оливье. - Владения графини лежат на границе Бургундии и Фландрии, замок ее почти неприступен, а права на соседние земли таковы, что, если их как следует поддержать, мы бы еще заставили бургундца призадуматься, как бы выдать графиню за человека, преданного интересам Франции.
   - Приманка действительно соблазнительная, - сказал король, - и, если бы нам только удалось сохранить в тайне местопребывание графини, мы бы легко могли устроить этот выгодный для Франции брак богатой наследницы... Но этот проклятый цыган! Как мог ты доверить такое важное дело этой неверной собаке, поганому язычнику?
   - Прошу вас вспомнить, ваше величество, - сказал Оливье, - что вы сами доверились ему гораздо больше, чем я советовал. Он бы, наверно, исполнил поручение этих дам и доставил бы родственнику графини ее письмо, в котором она просила его защищать замок и обещала скорую помощь. Но вашему величеству угодно было испытать пророческий дар этого бродяги, и таким образом он выведал тайны, которые ему было, конечно, соблазнительно выдать герцогу Карлу.
   - Мне стыдно за себя, Оливье, - сказал Людовик. - Но ведь недаром же эти язычники считаются потомками мудрых халдеев,[97] изучивших в равнинах Шинара искусство читать будущее по звездам!
   Хорошо зная, что, несмотря на весь свой ум, Людовик верил колдунам, астрологам, чародеям и прочим представителям темной науки прорицания будущего, в которой он считал немного сведущим и самого себя, Оливье не посмел отстаивать свое мнение и только заметил, что на этот раз цыган оказался плохим пророком хотя бы для себя, так как, наверно, не вернулся бы в Тур, знай он, что его ожидает там виселица.
   - Люди, обладающие пророческим даром, - возразил Людовик очень серьезно, - бывают часто не способны предвидеть события, касающиеся их самих.
   - С позволения вашего величества, - сказал Оливье, - это все равно, как если бы человек со свечой в руке видел окружающие предметы и не мог разглядеть собственной руки.
   - Но он не может видеть своего лица, хотя и видит лица других людей, - возразил Людовик, - это сравнение лучше поясняет мою мысль... Однако это не относится к делу. Цыган уже получил по заслугам, и мир праху его. Но эти дамы... Присутствие их здесь не только может навлечь на нас войну с Бургундией, но еще и помешать моим личным видам и планам. Мой простодушный кузен Орлеанский уже заметил нашу красотку, и я предвижу, что это сделает его менее сговорчивым в вопросе о браке с Жанной.
   - Ваше величество могли бы отослать дам в Бургундию и таким образом сохранить мир с герцогом, - заметил советчик. - Конечно, это, может быть, вызовет ропот и будет названо бесчестным поступком, но если такая жертва необходима...
   - Будь она выгодна, Оливье, я бы, ни на минуту не задумываясь, принес ее, - ответил король. - Я старый воробей и не попадусь на удочку, называемую честью. Но гораздо хуже потери чести то, что, отослав этих дам в Бургундию, я потеряю ту выгоду, которую мы могли бы получить, давая им убежище при нашем дворе. Было бы слишком обидно упустить такой удобный случай посадить друга Франции и врага Бургундии в самом центре владений герцога и в такой близости от мятежных городов Фландрии. Нет, Оливье, я не могу отказаться от выгод, которые сулит нам брак этой девушки с человеком, близким нашему дому.
   - Ваше величество, - проговорил Оливье после минутного раздумья, - могли бы вы выдать ее за верного человека, который принял бы всю вину на себя, а сам тайно служил бы вашему величеству? Вы же для виду отреклись бы от него.
   - Да, но где его найти, этого верного человека? - спросил Людовик. - Выдай я ее за одного из наших мятежных дворян, разве это не упрочит его независимость? А к чему клонится вся моя политика стольких лет, как не к упразднению этой независимости? Разве Дюнуа... Ему - только ему одному - я еще мог бы поверить. Какое бы он ни занимал положение, он всегда будет сражаться за французский престол. Но нет, богатства и почести меняют человека... Нет, я не поверю и Дюнуа.
   - Ваше величество могли бы найти других... - сказал Оливье гораздо более смиренным и вкрадчивым тоном, чем он обыкновенно говорил с королем, позволявшим ему подчас большие вольности, - вы могли бы найти человека, полностью зависящего от вашего расположения и ваших милостей; человека, которому ваша поддержка была бы так же необходима, как солнце и воздух; человека более способного мыслить, чем действовать, человека, который...
   - Который походил бы на тебя, не так ли? - перебил его Людовик. - Ну нет, Оливье, ты залетел уж слишком высоко! Как! Только потому, что я оказываю тебе доверие, что в благодарность за твои услуги я позволяю тебе иной раз пограбить того или другого из моих вассалов, ты вообразил, что можешь сделаться мужем такой красавицы, да еще и графини в придачу? Это ты-то, человек без роду и племени, безо всякого образования, чей хваленый ум - не более как хитрость, а храбрость и вовсе сомнительна?
   - Ваше величество изволите возводить на меня напраслину. У меня и в мыслях не было взлетать так высоко, - ответил Оливье.
   - Очень рад это слышать, мой друг, - сказал король, - потому что это доказывает твое благоразумие. А мне почудилось, что ты именно на это и метишь... Но возвратимся к делу. Я не могу выдать эту красавицу ни за кого из моих подданных; не могу отправить ее обратно в Бургундию; не могу отослать ни в Англию, ни в Германию, где она может достаться человеку, который будет более склонен к союзу с Бургундией, чем с Францией, и еще примется, чего доброго, усмирять законное недовольство Гента и Льежа, вместо того чтоб оказать им поддержку и заварить хорошую кашу в собственных владениях герцога Карла. Пускай бы расхлебывал! А ведь они совсем готовы к восстанию, особенно Льеж! Только бы их еще немножко раззадорить - и они наделают хлопот моему любезному кузену больше чем на год. А если бы их еще поддержал какой-нибудь воинственный граф де Круа!.. Нет, Оливье, этот план слишком соблазнителен, чтобы отказаться от него без борьбы. Не может ли что-нибудь придумать твой изворотливый ум?
   Оливье долго молчал и наконец ответил:
   - Что сказали бы вы, ваше величество, насчет брака графини Изабеллы с Адольфом, герцогом Гельдернским?
   - Как! - воскликнул король с удивлением. - Принести такое прелестное создание в жертву этому разбойнику, который низложил, заточил в тюрьму и грозился убить родного отца!.. Нет, нет, Оливье, это было бы слишком большой жестокостью даже для нас с тобой, хоть мы и мало разборчивы в средствах для достижения нашей прекрасной цели - спокойствия и процветания Франции. К тому же владения Адольфа слишком удалены от нас, да и граждане Гента и Льежа его ненавидят... Нет, нет, не надо мне твоего Адольфа Гельдернского!
   - Моя изобретательность истощилась, ваше величество, - ответил советник. - Я не могу найти для графини де Круа такого мужа, который отвечал бы всем вашим требованиям - слишком уж их много: он должен быть другом вашего величества и врагом Бургундии, должен быть настолько тонким политиком, чтобы расположить к себе жителей Гента и Льежа, и достаточно храбрым, чтобы защищать свои небольшие владения от могущественного герцога Карла; кроме того, он должен быть знатного рода - на этом ваше величество особенно настаиваете, - да еще вдобавок образцом добродетели.
   - Нет, Оливье, я не настаиваю... то есть не очень настаиваю на добродетели, - сказал король, - но мне кажется, что мужем Изабеллы де Круа должен быть не такой всем известный отъявленный негодяй, как этот Адольф Гельдернский. Что ты скажешь, например, раз уж мне приходится придумывать самому... что ты скажешь о Гийоме де ла Марке?
   - По чести, ваше величество, - ответил Оливье, - я не могу пожаловаться, что вы предъявляете слишком высокие требования к нравственным качествам будущего супруга графини, если вы довольствуетесь Диким Арденнским Вепрем. Как! Де ла Марк? Да ведь это известнейший по всей границе разбойник и убийца! Сам папа отлучил его от церкви за многие злодейства!
   - Мы выхлопочем ему отпущение, Оливье, - сказал король, - святая церковь милосердна.
   - Да ведь этот человек почти вне закона, - продолжал Оливье, - он изгнан из пределов империи приговором Ратисбоннского сейма.[98]
   - Мы снимем с него это запрещение, Оливье. Имперский сейм можно вразумить.
   - Он знатного происхождения - это верно, - продолжал Оливье, - но по манерам, по наружности да и по натуре он настоящий фламандский мясник... Нет, она никогда не согласится на этот брак.
   - Но, если я не ошибаюсь, при его способе сватовства у нее не будет другого выбора, - заметил Людовик.
   - Я вижу, что был не прав, обвиняя ваше величество в излишней щепетильности, - сказал Оливье. - Клянусь жизнью, герцог Адольф со всеми своими преступлениями - воплощенная добродетель в сравнении с де ла Марком!.. И, кроме того, как устроить его встречу с невестой? Ведь вашему величеству известно, что он не смеет показываться за пределами своего Арденнского леса.
   - Об этом надо подумать, - сказал король, - а первым делом надо дать понять этим дамам, что их дальнейшее пребывание при нашем дворе может повлечь за собой разрыв между Францией и Бургундией и что, не желая выдавать их нашему любезному кузену Бургундскому, мы бы хотели, чтобы они немедленно тайно удалились из наших владений.
   - Они потребуют, чтоб их препроводили в Англию, - сказал Оливье, - а там, глядишь, снова вернутся во Фландрию с каким-нибудь круглолицым долгогривым красавцем лордом, да еще в сопровождении тысяч трех стрелков в придачу.
   - Нет, нет, - ответил король, - мы не осмелимся - ты понимаешь? - не осмелимся оскорбить нашего любезного кузена, отослав их в Англию. Это навлекло бы на нас его неудовольствие, точно так же, как и пребывание их при нашем дворе. Нет, нет, мы можем только вверить их покровительству святой церкви. Все, что мы можем сделать для них, - это помочь им бежать под охраной небольшого отряда к епископу Льежскому, который на время поместит прекрасную Изабеллу под защиту какого-нибудь монастыря.
   - И если этот монастырь сможет защитить ее от Гийома де ла Марка, когда он узнает о благоприятных для него планах вашего величества, значит, я ошибаюсь в этом человеке.
   - Правда твоя, - сказал король. - Благодаря нашей тайной денежной помощи де ла Марку удалось собрать шайку таких отчаянных головорезов, что теперь он может не только держаться в своем лесу, но даже быть опасным соседом и для Бургундского герцога, и для епископа Льежского. Ему недостает только земель, которые он мог бы называть своими, а так как теперь ему представится удобный случай приобрести их при помощи брака, то я думаю, черт возьми, что нам едва ли придется объяснять ему, как в данном случае поступить. И тогда у герцога Бургундского окажется такая заноза в боку, что ее вряд ли сумеет вытащить самый искусный хирург. А когда Арденнский Вепрь, которого он изгнал из его владений, укрепится и захватит все земли, замки и титулы прекрасной графини, да еще, пожалуй, станет во главе мятежников Льежа - что, клянусь честью, очень возможно, - тогда мы посмотрим, будет ли наш любезный Карл думать о войне с Францией и не придется ли ему благословлять свою звезду, если Франция не объявит войну сама. Ну, как ты находишь мой план, Оливье?
   - Превосходным, - ответил Оливье, - за исключением того, что этот план отдает прелестную графиню в руки Дикому Вепрю Арденн. По чести говоря, будь у великого прево Тристана побольше внешнего лоска, даже он был бы более приличным мужем для нее.
   - Однако ты недавно предлагал ей в мужья цирюльника Оливье, - сказал Людовик. - Нет, милый друг, хоть Оливье и куманек Тристан - незаменимые советчики и исполнители, они не из того теста, из какого делают графов. Разве ты не знаешь, что фламандцы потому так и ценят знатное происхождение, что сами не могут им похвалиться? Чернь всегда имеет предводителей из аристократов. Вот хотя бы этот Кэд, или Кид,[99] или как они там его в Англии называют. Не потому ли он собирал толпы черни, что выдавал себя за потомка Мортимеров? В жилах Гийома де ла Марка течет кровь Седанских князей, не уступающая в благородстве моей собственной... Ну, а теперь к делу! Итак, я должен убедить графиню де Круа в необходимости немедленного тайного бегства - разумеется, под надежной охраной. Добиться этого будет нетрудно: стоит мне только намекнуть, что в случае отказа они могут попасть в руки герцога Бургундского. Ты же должен найти способ уведомить де ла Марка об отъезде этих дам, а уж там его дело выбрать время и место для своего сватовства. Я уже нашел, кому поручить их охрану в пути.
   - Могу я осведомиться, на кого ваше величество думаете возложить столь важное дело? - спросил Оливье.
   - Разумеется, на чужестранца, - ответил король, - на человека, у которого здесь нет ни родства, ни свойства и никаких интересов, для которого нет никакой выгоды мешать моим планам и который слишком мало знает нашу страну и борьбу партий, чтобы заподозрить больше, чем я захочу ему сообщить, - одним словом, я думаю поручить это дело тому молодому шотландцу, который сейчас прислал тебя сюда.
   Оливье помолчал с видом человека, сомневающегося в благоразумии подобного выбора, и наконец сказал:
   - Ваше величество не имели прежде обыкновения так скоро доверяться неизвестным людям, как доверяетесь теперь этому мальчику.
   - У меня есть на то свои причины, - ответил король. - Ты знаешь, как я чту святого Юлиана (тут он перекрестился). Третьего дня я молился ему перед сном и просил этого покровителя странников, чтобы он послал мне побольше тех странствующих иноземцев, с помощью которых я надеюсь добиться полного повиновения во всем моем королевстве. Взамен я обещал этому святому принимать их и покровительствовать им во имя его.
   - И в ответ на вашу молитву святой Юлиан послал вам это длинноногое произведение Шотландии? - спросил Оливье.
   Несмотря на то что Оливье прекрасно знал, какую огромную роль играло суеверие в набожности Людовика и что его ничем нельзя было так оскорбить и задеть, как коснувшись этой темы, несмотря на то, повторяю, что Оливье была известна эта слабость короля и что поэтому он постарался предложить свой вопрос самым невинным тоном, Людовик почувствовал скрытую в нем насмешку и бросил на говорившего гневный взгляд.
   - Негодяй! Недаром тебя прозвали дьяволом! - сказал он. - Кто, кроме дьявола, посмеет издеваться над своим государем и над святыми угодниками? Будь ты мне хоть на волос менее необходим, я бы велел тебя вздернуть вон на том дубе перед замком в поучение всем безбожникам! Знай же, неверный раб, что не успел я закрыть глаза, как мне явился блаженный Юлиан! Святой держал за руку юношу. Он подвел его ко мне и сказал, что этому юноше суждено спастись от меча, от воды и от петли и что он принесет счастье всякому делу и предприятию, в котором будет участвовать. Наутро я вышел гулять и встретил юношу, которого видел во сне. У себя на родине он спасся от меча - уцелел во время избиения всего его семейства. Здесь же за короткий промежуток в два дня он чудом спасся от воды и от петли и уже успел, как я тебе говорил, оказать мне немаловажную услугу. Вот почему я верю, что он послан святым Юлианом, чтобы служить мне в самых трудных, опасных и даже отчаянных предприятиях.
   Окончив эту речь, король снял шляпу, выбрал из множества украшавших ее оловянных образков тот, на котором был изображен святой Юлиан, положил шляпу на стол и, как это с ним часто случалось в те минуты, когда надежда или, быть может, угрызения совести волновали его, опустился на колени и с глубоким благоговением проговорил вполголоса:
   - Sancte Juliane, adsis precibus nostris! Ora, ora pro nobis![100]
   Это был один из тех болезненных припадков суеверной набожности, которые часто овладевали Людовиком в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте, делая этого мудрейшего из государей похожим на помешанного или на человека, удрученного воспоминанием о совершенном им преступлении.
   Пока Людовик молился, его фаворит смотрел на него с презрением и насмешкой, которых он почти не пытался скрыть. Одной из особенностей этого человека было то, что, оставаясь наедине со своим господином, он отбрасывал тот униженно-вкрадчивый тон, которым отличалось его обращение с другими; если в нем и теперь оставалось все-таки что-то напоминавшее кошку, то это была кошка в те минуты, когда она настороже и готова одним прыжком броситься на врага. Причиной такого поведения Оливье была, вероятно, его уверенность в том, что его господин слишком лицемерен, чтобы не видеть каждого лицемера насквозь.
   - И что же, этот юноша, осмелюсь спросить, действительно похож на того, который явился вашему величеству во сне? - осведомился Оливье.
   - Как две капли воды, - ответил король, который, как все суеверные люди, часто поддавался обману собственного воображения. - И, кроме того, я велел Галеотти Мартивалле составить его гороскоп[101] и узнал из его слов, а также из собственных наблюдений, что судьба этого бездомного юноши во многом управляется теми же созвездиями, что и моя.
   Что бы ни думал Оливье о причинах, которыми Людовик так уверенно объяснял свое доверие к неизвестному мальчишке, он не осмелился ничего возразить, хорошо зная, что король, сильно увлекавшийся во время своего изгнания изучением астрологии, не потерпит насмешки над своими воображаемыми знаниями. И поэтому он только выразил надежду, что этот юноша справится с таким сложным поручением и оправдает оказанное ему доверие.
   - Мы примем меры, чтобы иначе и быть не могло, - сказал Людовик. - Он будет знать только одно: что ему поручено доставить дам де Круа в резиденцию епископа Льежского. О возможном вмешательстве Гийома де ла Марка он будет знать не больше самих дам. Об этом мы сообщим только проводнику, выбрать которого уже ваше дело с Тристаном.
   - Но тящимъ мундиромъ, его прогулка по галлереѣ королевскаго замка ничѣмъ не отличалась отъ тѣхъ прогулокъ, которыя такъ надоѣдали ему въ Аберброншѣ. Какъ бы за тѣмъ, чтобъ убѣдиться, что онъ не монахъ, а мірянинъ, онъ принялся тихонько напѣвать нѣкоторыя изъ старинныхъ, подслушанныхъ имъ у стараго домашняго арфиста балладъ: о пораженіи датчанъ при Аберлемно и Форресѣ, объ убійствѣ короля Дуффуса при Форфарѣ и много другихъ пѣсенъ и сказаній о своей далекой родинѣ и въ особенности о графствѣ, гдѣ онъ родился. Такъ прошло много времени и было уже два часа по полудни, когда аппетитъ Квентина напомнилъ ему, что хотя добрые абербротикскіе монахи и требовали отъ него ежедневнаго присутствія при всѣхъ службахъ, но они заботились также и объ удовлетвореніи его голода, тогда какъ здѣсь, во внутреннихъ покояхъ королевскаго дворца, послѣ утра, проведеннаго въ движеніи, и утомительнаго двухчасоваго караула никому, казалось, не было дѣла до его голоднаго желудка.
   Въ сладкихъ звукахъ однако есть какая-то прелесть, которая въ состояніи убаюкать даже и то естественное чувство нетерпѣнія, какое овладѣло Квентиномъ. Въ противоположныхъ концахъ длинной залы или галлереи находились двѣ большія, украшенныя массивными карнизами, двери, которыя вѣроятно вели въ особыя помѣщенія, посредствомъ галлереи соединявшіяся между собою. Прохаживаясь отъ одной двери къ другой, Квентинъ былъ внезапно пораженъ аккордами, неожиданно раздавшимися за одной изъ нихъ. Они происходили, такъ по крайней мѣрѣ показалось ему, отъ сочетанія звуковъ лютни съ звуками того женскаго голоса, которымъ онъ былъ обвороженъ наканунѣ. Всѣ мечты вчерашняго утра, разсѣянныя тревожными обстоятельствами, которыя съ тѣхъ поръ ему пришлось испытать, проснулись съ покой силой. Прикованный къ одному мѣсту, съ мушкетомъ на плечѣ, съ полуоткрытымъ ртомъ, весь превратившись въ слухъ, Квентинъ скорѣй походилъ на статую часоваго, чѣмъ на живаго человѣка. Всѣ мысли его сосредоточились на одномъ желаніи -- не проронить, по возможности, ни одного звука сладкой мелодіи.
   Но обворожительные звуки эти слышались только урывками: они то ослабѣвали и замирали, то совершенно умолкали и снова раздавались послѣ непродолжительнаго молчанія. Но, кромѣ того, что музыка, подобно красотѣ, иногда привлекательнѣе изъ-далека, когда она едва слышна и даетъ просторъ воображенію пополнять ея прелести, у Квентина было о чемъ помечтать когда звуки на время прерывались. По разсказамъ товарищей дяди и по сценѣ, происходившей въ пріемной залѣ, онъ не могъ болѣе сомнѣваться, что прельщавшая его сирена, была не дочь или родственница ничтожнаго трактирщика, какъ онъ осмѣлился было предполагать, но та самая переодѣтая и несчастная графиня, за дѣло которой государи и князья готовились поднять оружіе. Тысяча несбыточныхъ сновъ, какіе въ тотъ мечтательный и предпріимчивый вѣкъ могли только зародиться въ воображеніи мечтательнаго и предпріимчиваго юноши, изгнали изъ его памяти всю дѣйствительность, замѣнивъ ее своими обманчивыми призраками. Но они разомъ исчезли отъ неожиданнаго прикосновенія руки, схватившей его оружіе, и рѣзкаго голоса, раздавшагося надъ самымъ его ухомъ.-- Basques Dieu, господинъ оруженосецъ, мнѣ кажется вы спите на часахъ?
   То былъ непріятный, но выразительный и насмѣшливый голосъ мэтръ-Пьера и Квентинъ, опомнившись, увидѣлъ со стыдомъ и страхомъ, что замечтавшись, допустилъ подойти къ себѣ самого Людовика, который вѣроятно вошелъ черезъ потайную дверь и, пробравшись вдоль стѣны или за обоями, чуть было не. овладѣлъ его мушкетомъ.
   Первымъ движеніемъ Дорварда было высвободить свое оружіе; онъ сдѣлалъ это съ такой силой, что короля отшатнуло назадъ. Но тотчасъ же ему пришло въ голову, что, повинуясь можно сказать животному инстинкту, вслѣдствіе котораго храбрый человѣкъ всегда сопротивляется попыткѣ обезоружить его, онъ, можетъ быть, борьбой съ королемъ увеличилъ его негодованіе на небрежность, съ которой исполнялъ обязанность часоваго. Подъ этимъ впечатлѣніемъ, Квентинъ безсознательно схватилъ мушкетъ, вскинулъ его на плечо и сталъ недвижимо передъ королемъ, воображая, и не безъ основанія, что смертельно оскорбилъ его.
   Хотя наклонность Людовика къ тиранству проистекала больше изъ холоднаго политическаго разсчета и ревнивой подозрительности, чѣмъ изъ природной жестокости и звѣрства, но, все-таки, въ характерѣ его была нѣкоторая доля язвительной строгости, дѣлавшей его деспотомъ даже въ частномъ разговорѣ; онъ, казалось, наслаждался страданіемъ, которое причинялъ въ случаяхъ, подобныхъ настоящему. Но теперь, онъ не длилъ своего торжества и ограничился слѣдующими словами: -- Утренняя услуга съ избыткомъ выкупаетъ легкую небрежность такого молодаго солдата. Ты обѣдалъ?
   Квентинъ, ожидавшій скорѣй, что его отправятъ къ превоту, чѣмъ обратятся къ нему съ такими ласковыми словами, смиренно отвѣчалъ, что еще не обѣдалъ.
   -- Бѣдный мальчикъ, сказалъ Людовикъ мягче обыкновеннаго, -- онъ задремалъ отъ голода. Я знаю, что твой аппетитъ волкъ, и въ свою очередь спасу тебя отъ дикаго звѣря. Ты былъ скроменъ въ этомъ дѣлѣ и я благодарю тебя.... Можешь ты выдержать еще часъ безъ пищи?
   -- Двадцать четыре, государь, отвѣчалъ Дорвардъ, -- или я не истый шотландецъ.
   -- За другое королевство не согласился бы я быть пирогомъ, на который ты накинешься послѣ такого говѣнія, сказалъ король,-- но дѣло теперь не въ твоемъ обѣдѣ, а въ моемъ. Я сегодня принимаю къ своему столу кардинала Балю и этого бургундца, этого графа Крэвкёръ; мы будемъ совершенно одни и мало ли что можетъ случиться -- чорту праздникъ, когда враги встрѣчаются друзьями.
   Онъ остановился, замолчалъ и мрачная дума выразилась на его лицѣ. Видя, что король не торопятся продолжать, Квентинъ рѣшился прервать его размышленія, спросивъ въ чемъ будете, заключаться его обязанность.
   -- Стоять на стражѣ за буфетомъ, съ заряженнымъ мушкетомъ, отвѣчалъ Людовикъ, -- и въ случаѣ измѣны убить измѣнника.
   -- Измѣны, государь! въ замкѣ, такъ хорошо оберегаемомъ!
   -- Ты считаешь это невозможнымъ, сказалъ король, не оскорбляясь, по видимому, его откровенностью, -- но наша исторія показала, что измѣна можетъ пролезть сквозь замочную скважину. Чтобы стража оберегла отъ измѣны! Ахъ ты глупый мальчикъ!-- quis custodiat ipsos custodes -- кто мнѣ поручится за вѣрность самой стражи?
   -- Ея шотландская честь, смѣло отвѣчалъ Дорвардъ.
   -- Правда! твой отвѣтъ хорошъ, весело сказалъ король, -- шотландская честь была всегда надежна, я я вѣрю ей. Но измѣна, продолжалъ онъ, снова впадая въ свой угрюмый тонъ и прохаживаясь неровными шагами по комнатѣ, -- измѣна сидитъ за нашимъ столомъ, искрится въ нашихъ кубкахъ. Она носитъ бороду нашихъ совѣтниковъ, прикрывается улыбкою нашихъ придворныхъ, безумнымъ хохотомъ нашихъ шутовъ, а чаще всего она таится подъ личиной дружбы примирившагося врага. Людовикъ орлеанскій повѣрилъ Іоанну бургундскому и былъ убитъ въ улицѣ Барбетъ. Іоаннъ бургундскій довѣрился орлеанской партіи, его умертвили на мосту Монтеро. Я не повѣрю никому, никому. Слушай, я глаза не спущу съ этого грубіяна графа, а также и съ кардинала, которому тоже не очень довѣряюсь, и когда скажу Шотландія впередъ, стрѣляй въ Крэвкёра и положи его на мѣстѣ.
   -- Это моя обязанность, когда жизнь вашего величества въ опасности, отвѣчалъ Квентинъ.
   -- Разумѣется, и я такъ думаю, сказалъ король.-- Какую пользу принесете, мнѣ смерть этого дерзкаго солдата? Будь это коннетабль сен-Поль -- другое дѣло.... Онъ остановился, какъ-бы спохватившись, что сказалъ слишкомъ много, и продолжалъ, улыбаясь:-- нашъ шуринъ Іаковъ шотландскій, вашъ король Іаковъ, Квентинъ, закололъ Дугласа, оказывая ему гостепріимство въ своемъ королевскомъ замкѣ Скирлингъ.
   -- Стирлинѣ, ваше величество, замѣтилъ Квентинъ.-- Но изъ дѣла этого мало вышло добра.
   -- Стирлингъ говоришь ты? сказалъ король, какъ бы не слыша вторую половику его рѣчи, -- пусть будетъ Стирлингъ, имя тутъ ничего не значитъ. Я не желаю зла этимъ людямъ.... нѣтъ... Мнѣ бы это ни къ чему не послужило. Но они могутъ быть другаго мнѣнія, и я полагаюсь на твой мушкетъ.
   -- Я буду ждать сигнала, государь, но....
   -- Ты колеблешься? говори смѣло, я тебѣ позволяю. Такіе люди, какъ ты, могутъ иногда дать полезный совѣтъ.
   -- Я только осмѣлюсь замѣтить, что меня удивляетъ, какъ, ваше величество рѣшаетесь, имѣя причины не довѣрять этому бургундцу, допускать его такъ близко къ своей особѣ и притомъ на единѣ.
   -- Будьте покойны, господинъ тѣлохранитель, сказалъ король -- нѣкоторыя опасности исчезаютъ, когда имъ смотришь прямо въ глаза и становятся неотвратимыми, когда ихъ страшатся. Если я смѣло подойду къ злой собакѣ и поглажу ее, то, десять противъ одного, она будетъ ко мнѣ ласкаться. А покажи я, что боюсь, она кинется и разорветъ меня. Я буду съ тобой откровененъ, Квентинъ. Нужно, чтобы этотъ человѣкъ вернулся къ своему сумасбродному господину безъ чувства непріязни, и я рѣшаюсь подвергнуться опасности, потому что никогда не боялся рисковать жизнью для пользы моего государства. Ступай за мной.
   Людовикъ повелъ своего молодаго тѣлохранителя, къ которому, казалось, чувствовалъ особенное расположенье, черезъ потайную дверь и сказалъ, указывая на нее: -- Кто хочетъ имѣть успѣхъ при дворѣ, тотъ долженъ знать всѣ закоулки, потайныя лѣстницы, всѣ западни и ловушки дворца также хорошо, какъ главныя ворота и парадный ходъ.
   Миновавъ цѣлый лабиринтъ переходовъ и корридоровъ, Людовикъ вошелъ въ небольшую комнату со сводами, гдѣ былъ приготовленъ столъ на три прибора. Все убранство комнаты было до крайности просто и только буфетъ или подвижной шкапъ, на которомъ была разставлена золотая и серебряная посуда, нѣсколько напоминалъ королевское жилище. За этимъ шкапомъ, Людовикъ помѣстилъ Дорварда и, удостовѣрившись изъ разныхъ частей комнаты, что его ни откуда не видно, далъ ему послѣднія наставленія: -- Помни слова Шотландія впередъ, и какъ только услышишь ихъ, опрокидывай буфетъ, не жалѣя кубковъ и стакановъ, и вѣрнѣе цѣлься въ Крэвкёра. Если дашь промахъ, бросайся на него съ ножомъ. А мы съ Оливье займемся кардиналомъ.
   Сказавъ это, онъ громко свистнулъ; на зовъ явился Оливье, первый камердинеръ и вмѣстѣ брадобрѣй короля, исполнявшій въ сущности всѣ обязанности, касавшіяся непосредственно его особы. За нимъ слѣдовали два старика, составлявшіе всю прислугу при королевскомъ столѣ. Гостей приняли, какъ только король занялъ свое мѣсто. Квентинъ изъ своей засады могъ свободно наблюдать за всѣмъ происходившимъ.
   Король привѣтствовалъ своихъ посѣтителей съ такимъ радушіемъ, которое нашъ шотландецъ никакъ не могъ согласовать съ даннымъ ему приказаніемъ и съ цѣлью своего присутствія въ комнатѣ, съ смертоноснымъ оружіемъ на готовѣ. Людовикъ не имѣлъ повидимому ни какихъ опасеній; можно было даже подумать, что грсти эти, которымъ онъ дѣлалъ честь приглашая ихъ къ своему столу, пользовались его полнымъ довѣріемъ и особеннымъ уваженіемъ. Ничто не могло сравниться съ достоинствомъ и, въ тоже время, любезностью обхожденія короля. Между тѣмъ какъ все вокругъ, даже собственное платье его, во многомъ уступало великолѣпію, которое выказывали на своихъ пирахъ самые незначительные вассалы въ его королевствѣ, слова и манеры Людовика напоминали сильнаго владыку въ минуту благодушія. Квентинъ готовъ былъ думать, что весь свой предъидущій разговоръ съ королемъ онъ видѣлъ во снѣ, или что почтительность кардинала и честныя, откровенныя манеры благороднаго бургундца совершенно разсѣяли всѣ подозрѣнія Людовика.
   Но когда, повинуясь приглашенію короля, гости занимали назначенныя имъ за столомъ мѣста, Людовикъ быстро взглянулъ на нихъ и тотчасъ же обратилъ глаза въ ту сторону, гдѣ стоялъ молодой человѣкъ. Это было дѣломъ одной минуты, но взглядъ заключалъ столько недовѣрія и ненависти къ гостямъ, столько настоятельнаго приказанія молодому человѣку внимательнѣе наблюдать и немедля дѣйствовать, что не оставлялъ никакого сомнѣнія на счетъ чувствъ и опасеній короля. Квентинъ болѣе, чѣмъ когда либо былъ удивленъ способностью этого государя такъ глубоко скрывать всякое проявленіе своей недовѣрчивости.
   Совершенно повидимому забывъ слова, сказанныя Крэвкёромъ въ присутствіи всего двора, Людовикъ любезно разговаривалъ съ нимъ о прошломъ, о томъ времени, когда самъ онъ, изгнанникомъ, жилъ въ Бургундіи; разспрашивалъ обо всѣхъ дворянахъ, кого онъ только знавалъ тогда, какъ будто время пребыванія въ той странѣ было самымъ счастливымъ временемъ въ его жизни и какъ будто онъ до сихъ поръ сохранялъ самыя нѣжныя чувства признательности и дружбы къ людямъ, старавшимся смягчить его изгнаніе.
   -- Посланнику другаго государя я бы сдѣлалъ болѣе пышный пріемъ, говорилъ Людовикъ, -- но старому другу, который нерѣдко дѣлилъ со мною трапезу въ женанскомъ замкѣ {При жизни своего отца, Людовикъ жилъ въ Бургундіи и обыкновенно въ женанскомъ замкѣ. Въ нашемъ романѣ часто говорится о его ссылкѣ.}, я желалъ показаться прежнимъ Луи Валуа, который по прежнему любитъ жить такъ же просто и скромно, какъ любой парижскій badaud. Но я однако приказалъ позаботиться, чтобы обѣдъ сегодня былъ получше обыкновеннаго, любезный графъ. Я знаю вашу бургундскую пословицу, mieux vault bon repas que bel habit {Лучше хорошій столъ, чѣмъ красивое платье.}, и потому велѣлъ похлопотать о нашемъ столѣ. Что же касается до вина, то вы знаете, что оно всегда составляло предметъ соперничества между Бургундіей и Франціей. Но мы на этотъ разъ примиримъ ихъ: я выпью за ваше здоровье бургундскимъ, а вы, любезный графъ, отвѣтите мнѣ шампанскимъ. Оливье, налей мнѣ стаканъ оксерскаго; и онъ весело затянулъ извѣстную въ то время пѣсню --
   
   "Оксорское -- царскій напитокъ."
   
   Я, пью любезный графъ, за здоровье нашего дорогаго брата, герцога бургундскаго. Оливье, наполни тотъ золотой кубокъ рейнскимъ виномъ и подай его графу на колѣняхъ -- онъ представляетъ здѣсь нашего любезнаго брата. Кардиналъ, я самъ наполню вашъ стаканъ.
   -- Вы уже переполнили его, государь, отвѣчалъ кардиналъ заискивающимъ тономъ любимца, обращающагося къ доброму господину.
   -- Мы знаемъ, что ваше преосвященство поднимете его твердой рукой, сказалъ Людовикъ.-- Но чью сторону принимаете вы въ этомъ великомъ спорѣ: силлери или оксеръ, Франція или Бургундія?
   -- Я останусь нейтральнымъ, государь, и выпью овернскаго.
   -- Это опасная роль, отвѣчалъ король, но, замѣчая, что кардиналъ слегка краснѣетъ, онъ тотчасъ перемѣнилъ разговоръ.-- Вы потому предпочитаете славное овернское вино, что оно не терпитъ воды, сказалъ онъ.-- А вы, графъ, не рѣшаетесь осушить своего кубка; надѣюсь, что на днѣ его вы не найдете національной горечи.
   -- Я бы желалъ, государь, отвѣчалъ Крэвкёръ, -- чтобы всѣ національныя распри разрѣшались также пріятно, какъ соперничество нашихъ виноградниковъ.
   -- На все нужно время, любезный графъ, на все нужно время. Не больше того, сколько вамъ было нужно, чтобы выпить ваше шампанское: А теперь, такъ какъ вы его выпили, сдѣлайте мнѣ удовольствіе, возьмите этотъ кубокъ и сохраните его, какъ знакъ нашего уваженія. Я не всякому сдѣлалъ бы такой подарокъ. Кубокъ этотъ нѣкогда принадлежалъ грозѣ Франціи -- Генриху V, англійскому, и былъ взятъ при возвращеніи Руана, когда соединенныя силы Франціи и Бургундіи изгнали островитянъ изъ Нормандіи. Я не могу лучше помѣстить его, какъ передавъ благородному и храброму бургундцу, который очень хорошо знаетъ, что только союзъ этихъ націй можетъ спасти страну отъ англійскаго ига.
   Графъ отвѣчалъ, какъ того требовали настоящія обстоятельства, и Людовикъ отдался вполнѣ своей саркастической веселости, по временамъ оживлявшей его обыкновенно мрачный характеръ. Онъ, разумѣется, направлялъ разговоръ, и замѣчанія его, всегда рѣзкія и насмѣшливыя, часто дѣйствительно остроумныя, рѣдко бывали добродушны; а анекдоты, которыми онъ дополнялъ ихъ, отличались больше юморомъ, чѣмъ приличіемъ. Но ни словомъ, ни взглядомъ не выдалъ онъ своихъ опасеній, заставившихъ его спрятать въ комнатѣ вооруженнаго солдата, съ заряженнымъ оружіемъ, готоваго предупредить или отвратить ожидаемое нападеніе.
   Графъ Крэвкёръ искренно вторилъ веселости короля, между тѣмъ какъ хитрый прелатъ громко хохоталъ при каждой новой шуткѣ, останавливался на каждомъ забавномъ выраженіи, нимало не смущаясь нѣкоторыми изъ нихъ, которыя заставляли краснѣть даже нашего простодушнаго шотландца, въ его засадѣ {Люди, читавшіе "Cent Nouvelles Nouvelles", могутъ имѣть понятіе о грубомъ юморѣ Людовика XI. Это собраніе анекдотовъ скалакдалёзнѣе большей части подобнаго рода сочиненій того времени.}. По прошествіи полутора часа, гости встали изъ-за стола и, любезно прощаясь съ ними, король выразилъ желаніе остаться одинъ.
   Когда всѣ, не исключая и Оливье, вышли изъ комнаты, Людовикъ позвалъ Дорварда, но такимъ слабымъ голосомъ, что молодой шотландецъ едва могъ узнать въ немъ того самаго человѣка, который за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ оживлялъ шутками и разсказами застольную бесѣду. Подойдя ближе, онъ и въ лицѣ короля увидѣлъ такую же перемѣну. Глаза потеряли свою живость, улыбка оставила лице, во всей фигурѣ отражалась усталость искуснаго актера, только что исполнившаго утомительную роль, требовавшую большаго напряженія силъ.
   -- Твое дежурство еще не кончено, сказалъ онъ Дорварду; -- но освѣжись сперва. На этомъ столѣ найдешь все нужное. А потомъ я объясню тебѣ, что ты еще долженъ будешь дѣлать, а то сытый голоднаго не разумѣетъ.
   Онъ откинулся на спинку кресла и задумался, закрывъ лице рукою.
   

ГЛАВА XI.
РОЛАНДОВА ЗАЛА.

Художники изображаютъ Амура слѣпымъ, но развѣ
Гименей видитъ лучше?-- Или, можетъ быть, взглядъ
его искажается очками, которыми ссужаютъ его родители
и опекуны, для того, чтобы дома и земли, золото и дорогіе
камни казались ему вдесятеро цѣннѣе? Но вопросъ этотъ
не рѣшенъ еще.
Бѣдствія насильственнаго брака.

   Людовикъ XI, самый властолюбивый государь своего времени, умѣлъ однако довольствоваться одними существенными выгодами власти; онъ хотя хорошо зналъ и при случаѣ строго требовалъ должнаго его сану почтенія, тѣмъ не менѣе обыкновенно пренебрегалъ всякой внѣшней пышностью.
   Фамильярность, съ которою онъ приглашалъ подданныхъ къ своему столу и не рѣдко даже самъ садился за ихъ столъ, могли бы пріобрѣсть большую популярность государю, надѣленному лучшими нравственными качествами. Но все-таки простота обхожденія Людовика извиняла многіе его пороки въ глазахъ той части его подданныхъ, которая не подвергалась непосредственному вліянію его подозрительности и зависти. Среднее сословіе или общины, разбогатѣвшія и возвысившіяся въ правленіе этого искуснаго государя, уважали, хотя и не любили его. Только опираясь на ихъ помощь, могъ онъ противостоять ненависти дворянъ, которые въ презрѣніи къ этикету, что очень нравилось среднему сословію, видѣли униженіе французской короны и помраченіе блеска своихъ привилегій.
   Съ терпѣніемъ, которое другому государю показалось бы унизительнымъ, даже съ нѣкоторымъ удовольствіемъ дожидался король Франціи, пока простой солдатъ его гвардіи утолитъ свой здоровый, молодой аппетитъ. Надо однако предполагать, что Квентинъ былъ слишкомъ разсудителенъ и остороженъ для того, чтобы долго испытывать его терпѣніе. Онъ нѣсколько разъ порывался кончить обѣдъ, но король не допускалъ этого.-- Нѣтъ, нѣтъ, говорилъ онъ добродушно, -- я вижу по твоимъ глазамъ, что ты еще осилишь. Смѣлѣй, съ Богомъ и святымъ Денисомъ! снова за дѣло! Увѣряю тебя, обѣдъ и обѣдня никогда, прибавилъ онъ крестясь, -- никогда еще не мѣшали хорошему христіанину. Выпей стаканъ вина, но берегись бутылки. Этотъ недостатокъ сроденъ твоимъ соотечественникамъ точно также, какъ и англичанамъ, которые, за исключеніемъ этой глупости, были бы лучшими солдатами въ мірѣ. Теперь, мой скорѣй руки, да смотри, не забудь своего bénédicilé, и потомъ ступай за мной.
   Квентинъ повиновался и другими, хотя такими же запутанными ходами, послѣдовалъ за Королемъ въ Роландову заду.
   -- Помни, сказалъ Людовикъ повелительно, -- что ты не сходилъ съ часовъ. Ты скажешь такъ своему родственнику и всѣмъ товарищамъ; но, чтобы завязать узелъ на память, вотъ тебѣ кое-что, прибавилъ онъ, бросая ему на руку довольно цѣнную золотую цѣпь.-- Хоть я и не ряжусь самъ, за то мои довѣренные могутъ поспорить убранствомъ съ кѣмъ бы то ни было. Но если такая цѣпь не скуетъ болтливаго языка, то у куманька моего, Тристана, найдется для горла повязка, которая навсегда его завяжетъ. Теперь, слушай, что я скажу тебѣ. Никто, кромѣ Оливье и меня не долженъ входить сюда сегодня. Придутъ сюда дамы, быть можетъ съ одного конца залы, можетъ съ другаго, а можетъ и съ обоихъ. Можешь отвѣчать на ихъ вопросы, но ты на часахъ и отвѣты твои должны быть коротки. Самъ не вступай съ ними въ разговоръ и не поддерживай начатаго! Слушай внимательно, что они будутъ говорить. Уши твои, какъ и руки принадлежатъ мнѣ -- я купилъ тебя, и тѣло и душу. И потому, что услышишь изъ ихъ разговора, ты долженъ помнить, чтобы передать мнѣ, а потомъ забыть.... Впрочемъ я передумалъ. Пусть лучше они считаютъ тебя шотландскимъ рекрутомъ, который только что прибылъ изъ своихъ горъ и не успѣлъ еще научиться нашему христіаннѣйшему языку.... Такъ. Если они заговорятъ съ тобой, ты имъ отвѣчать не будешь! Это избавитъ тебя отъ затрудненія и развяжетъ имъ языкъ. Понялъ? До свиданія. Будь внимателенъ, если хочешь имѣть друга.
   Сказавъ это, король скрылся за обоями, оставивъ Квентина размышлять на досугѣ обо всемъ видѣнномъ и слышанномъ. Молодой человѣкъ находился въ одномъ изъ такихъ положеній, въ которыхъ пріятнѣе смотрѣть впередъ, чѣмъ назадъ. Воспоминаніе о томъ, что, подобно стрѣлку за кустомъ, чтобъ подстеречь оленя, онъ былъ поставленъ для того, чтобъ лишить жизни благороднаго графа Крзвкёра, не имѣло въ себѣ ничего привлекательнаго. Правда, мѣры, принятыя королемъ въ этомъ случаѣ, были чисто предохранительныя и оборонительныя; по кто могъ поручиться, что въ скоромъ времени Дорвардъ не получитъ такого же рода приказаніи дѣйствовать наступательно? Положеніе было самое непріятное. Судя по характеру своего господина, молодой человѣкъ хорошо понималъ, что отказъ погубилъ бы его, между тѣмъ какъ повиновеніе могло быть преступленіемъ. Онъ удалилъ отъ себя эти размышленія, прибѣгнувъ къ мудрому утѣшенію, часто употребляемому юношами въ виду опасности, а именно, что еще будетъ время подумать объ этомъ обстоятельствѣ, когда оно дѣйствительно представится.
   Квентинъ воспользовался этимъ утѣшеніемъ тѣмъ охотнѣе, что послѣднія приказанія короля навели его на мысли болѣе пріятныя, чѣмъ тѣ, которыя пробуждало въ немъ его положеніе. Владѣтельница лютни конечно была одна изъ тѣхъ дамъ, которымъ онъ долженъ былъ посвятить все свое вниманіе. Онъ обѣщалъ себѣ съ точностью повиноваться этой части приказаній короля и внимательно вслушиваться въ каждое выходящіе изъ устъ ея слово, чтобы убѣдиться, такъ ли очаровательны ея рѣчи, какъ пѣніе. Но также искренно поклялся онъ самому себѣ передать королю только тѣ слова прекрасной дѣвушки, которыя могли бы расположить его въ ея пользу.
   Тутъ ужъ не было опасности, чтобъ онъ снова заснулъ на своемъ посту. Въ каждомъ дуновеніи вѣтерка, который сквозь открытое окно колыхалъ старыя обои, слышалось ему приближеніе предмета его ожиданій. Однимъ словомъ, онъ испытывалъ всю ту непонятную боязнь, то томительное волненіе, которыя всегда сопровождаютъ любовь и не рѣдко даже играютъ важную роль при ея зарожденіи.
   Наконецъ одна изъ дверей со скрипомъ растворилась (потому что въ пятнадцатомъ столѣтіи двери даже во дворцахъ не повертывались на своихъ петляхъ такъ тихо, какъ въ наше время), но увы! не въ томъ концѣ залы, откуда слышались звуки лютни. На порогѣ показалась женщина въ сопровожденіи двухъ другихъ, которымъ она сдѣлала знакъ, чтобъ онѣ оставили ее, и вошла въ залу. По неровности въ походкѣ, которая въ длинной залѣ была еще замѣтнѣе, Квентинъ тотчасъ узналъ принцессу Жанну. Принявъ почтительное положеніе, онъ отдалъ ей военную честь, когда она проходила мимо его. Принцесса отвѣчала на привѣтствіе любезнымъ наклоненіемъ головы, и Дорвардъ имѣлъ теперь болѣе удобный случай, чѣмъ утромъ, вглядѣться въ нее.
   Черты этой несчастной принцессы мало искупали недостатки ея стана и походки. Лице ея было не красиво, хотя и не имѣло въ себѣ ничего непріятнаго; большіе, голубые, всегда опущенные глаза выражали страдальческое терпѣніе. При необыкновенной блѣдности, цвѣтъ лица ея былъ болѣзненно желтъ, зубы бѣлы и ровны, губы тонки и безцвѣтны. Густые волосы ея были до того свѣтлы, что имѣли почти синеватый оттѣнокъ; горничная принцессы, считая ихъ вѣроятно лучшимъ украшеніемъ своей госпожи, еще болѣе испортила дѣло, расположивъ ихъ пышными буклями вокругъ блѣднаго лица, которому они сообщали какое-то странное выраженіе жилицы не здѣшняго міра. Въ довершеніе сходства, принцесса была одѣта въ длинное свѣтло-зеленое платье, придававшее ей видъ совершеннаго призрака.
   Между тѣмъ какъ Квентинъ провожалъ ее глазами, съ любопытствомъ, въ которомъ была извѣстная доля состраданія, вызываемаго каждымъ взглядомъ и движеніемъ принцессы, дверь на противоположномъ концѣ галлереи отворилась и въ комнату вошли двѣ дамы.
   Одна изъ нихъ была дѣвушка, приносившая по приказанію мэтръ-Пьера плоды въ день памятнаго для Квентина завтрака въ гостинницѣ Лиліи. Теперь, облеченная таинственной прелестью нимфы вуали и лютни, высокородная наслѣдница (по крайней мѣрѣ такъ думалъ Квентинъ) богатаго графства, она сдѣлала на молодаго человѣка гораздо большее впечатлѣніе, чѣмъ когда онъ видѣлъ въ ней дочь ничтожнаго трактирщика, прислуживающую богатому и причудливому торгашу. Онъ удивлялся какое непонятное заблужденіе могло скрыть онъ него ея настоящее званіе. Одѣта она была такъ же просто, какъ тогда, въ глубокій трауръ, безо всякихъ украшеній, съ креповой, откинутой назадъ вуалью на головѣ. Зная ея настоящее знаніе, Квентинъ нашелъ въ ней много новыхъ прелестей, изящества и достоинства, которыхъ прежде не замѣчалъ, а въ правильныхъ чертахъ, прекрасномъ цвѣтѣ лица и блестящихъ глазахъ много, возвышавшаго ихъ красоту, благородства.
   Даже подъ страхомъ смертной казни, Дорвардъ не устоялъ бы противъ желанія оказать ей и ея спутницѣ ту же честь, какую только что отдалъ принцессѣ королевской крови. Онѣ приняли ее какъ женщины, привыкшія къ изъявленіямъ уваженія низшихъ, и любезно отвѣтили, по ему показалось (быть можетъ, то была юношеская мечта), что младшая изъ нихъ, отвѣчая на его привѣтствіе, слегка покраснѣла, опустила глаза и нѣсколько смутилась. Можетъ быть, то было воспоминаніе о смѣломъ иностранцѣ, занимавшемъ сосѣднюю башню въ гостинницѣ Лиліи; но неужели смущеніе это было признакомъ негодованія?-- вопросъ, котораго онъ не могъ рѣшить.
   Спутница молодой графини, одѣтая такъ же просто, въ глубокій трауръ, была уже въ тѣхъ лѣтахъ, когда женщины болѣе всего заботятся о поддержаніи своей увядающей красоты. Достаточно сохранившаяся свѣжесть лица напоминала еще о минувшихъ прелестяхъ. По манерамъ ея было замѣтно, что она не только не забыла своихъ прежнихъ побѣдъ, но имѣла притязанія на новыя. Она была высока и граціозна, хотя осанка ея была нѣсколько высокомѣрна. Отвѣчая снисходительной улыбкой на привѣтствіе молодаго человѣка, она въ тоже время сказала нѣсколько словъ на ухо своей спутницѣ и та, какъ бы желая повѣрить сообщенное ей замѣчаніе, повернула голову въ сторону часоваго и отвѣчала, не поднимая глазъ. Квентинъ не могъ удержаться отъ мысли, что замѣчаніе это было благопріятно для него и, не знаю почему, остался очень доволенъ, что молодая дама не сочла за нужное взглянуть на него, чтобы удостовѣриться въ справедливости сказанныхъ словъ. Вѣроятно онъ подумалъ, что между ними начиналась уже тайная симпатія, которая и придала особенное значеніе самому ничтожному обстоятельству.
   Мысль эта была мгновенно, потому что встрѣча принцессы съ иностранками заняла все его вниманіе. Увидавъ вошедшихъ дамъ, принцесса остановилась и ждала ихъ приближенія, сознавая вѣроятно, что такимъ образомъ ей было удобнѣе скрыть свой недостатокъ. Отвѣчая на ихъ поклонъ, она нѣсколько смутилась, и старшая изъ дамъ, не знавшая ея званія, привѣтствовала ее такимъ тономъ, какъ бы думала оказать ей честь своимъ обществомъ.
   -- Я очень рада, сударыня, начала она съ улыбкой, выражавшей снисхожденіе и поощреніе, -- что намъ наконецъ дозволено пользоваться обществомъ такой почтенной особы нашего пола, какой вы мнѣ кажетесь. Я должна признаться, что мы съ племянницей не могли до сихъ поръ похвалиться гостепріимствомъ короля Людовика. Нечего дергать меня за рукавъ, любезная племянница, я увѣрена, что вижу въ глазахъ этой молодой дамы состраданіе къ нашему положенію. Съ тѣхъ поръ, какъ мы пріѣхали сюда, милая моя, съ нами обращаются не иначе, какъ съ плѣнницами. Послѣ тысячи приглашеній вручить себя и наше дѣло покровительству Франціи, христіаннѣйшій король отвелъ намъ для мѣстопребыванія сперва какую-то дрянную гостинницу, а потомъ комнату въ углу этого источеннаго молью замка, откуда намъ позволяютъ выползать только съ закатомъ солнца, какъ будто мы летучія мыши или совы, появленіе которыхъ при дневномъ свѣтѣ считается дурнымъ предзнаменованіемъ.
   -- Мнѣ очень жаль, сказала принцесса, смутившись еще болѣе оборотомъ, который принималъ разговоръ, -- что мы не могли до сихъ поръ достойно принять васъ. Я полагаю однако, что племянница ваша гораздо довольнѣе.
   -- Какъ нельзя болѣе, болѣе чѣмъ могу выразить, отвѣчала молодая графиня.-- Я искала только безопасности, а нашла болѣе, самое полное уединеніе. Уже въ нашемъ первомъ помѣщеніи мы были совершенно одни, а теперь мы сдѣлались настоящими затворницами -- все это возвышаетъ въ моихъ глазахъ милость, которую король оказываетъ намъ, бѣднымъ изгнанницамъ.
   -- Замолчите, глупенькая, сказала старшая.-- Будемъ говорить откровенно, когда мы можемъ наконецъ быть наединѣ съ особой нашего пола. Я говорю -- наединѣ, потому что этотъ красивый молодой солдатъ все равно, что статуя. Онъ не можетъ владѣть, повидимому, своими членами и, какъ я узнала, не умѣетъ даже говорить, по крайней мѣрѣ на сколько нибудь образованномъ нарѣчіи. И такъ, если никто, кромѣ этой дамы, не можетъ слышать насъ, я признаюсь, что ни о чемъ въ свѣтѣ такъ не жалѣю, какъ о томъ, что предприняла это путешествіе во Францію. Я ожидала блестящаго пріема, турнировъ, каруселей, праздниковъ, а мы сидимъ тутъ въ заперти. Лучшее общество, представленное намъ королемъ, состояло въ какомъ-то цыганѣ бродягѣ, чрезъ посредство котораго король посовѣтовалъ намъ переписываться съ нашими друзьями во Фландріи. Быть можетъ, онъ намѣревается продержать насъ въ клѣткѣ до конца жизни, чтобы захватить потомъ владѣнія древняго дома де-Круа. Герцогъ бургундскій не былъ такъ жестокъ: онъ все таки предлагалъ моей племянницѣ мужа, хотя и очень дурнаго.
   -- Я бы предпочла монастырь дурному мужу, сказала принцесса, съ трудомъ находя случай вставить слово.
   -- Но хотѣлось бы, по крайней мѣрѣ, имѣть право выбора, сударыня, перебила бойкая дама.-- Видитъ Богъ, я хлопочу только о племянницѣ; что же касается до меня, то я давно перестала думать о перемѣнѣ положенія. Вы улыбаетесь, однако это правда; но, какъ бы то ни было, ничто не извиняетъ короля, который своимъ поведеніемъ и фигурой больше похожъ на Мишо, стараго мѣнялу въ Гентѣ, чѣмъ на наслѣдника Карла Великаго.
   -- Остановитесь, сказала принцесса, нѣсколько сурово,-- вспомните, что вы говорите о моемъ отцѣ.
   -- О вашемъ отцѣ! повторила бургундская дама съ удивленіемъ.
   -- О моемъ отцѣ, отвѣчала принцесса съ достоинствомъ.-- Я принцесса Жанна Французская. Но успокойтесь, сударыня, продолжала она, съ свойственною ей мягкостью, -- вы не желали оскорбить меня, и я не оскорбляюсь. Располагайте моимъ вліяніемъ, чтобы сдѣлать сноснѣе изгнаніе ваше и этой молодой особы. Вліяніе это весьма слабо, но я предлагаю его вамъ отъ всего сердца.
   Съ пренизкимъ, почтительнымъ поклономъ приняла графиня Амелина де-Круа (такъ звали старшую даму) это обязательное предложеніе. Она долго жила при дворѣ, въ совершенствѣ усвоила всѣ его обычаи и строго держалась общепринятаго придворными всѣхъ вѣковъ правила: толкуя постоянно между собой о недостаткахъ и разныхъ продѣлкахъ своихъ повелителей, жалуясь на обиды и несправедливости, которыя приходилось переносить, воздерживаться однако отъ всякаго намека на нихъ въ присутствіи государя или кого нибудь изъ членовъ его семейства. Дама потому была въ высшей степени сконфужена своей ошибкой, вслѣдствіе которой она позволила себѣ такъ непочтительно отзываться о королѣ, въ присутствіи его дочери. Она готова была излиться цѣлымъ потокомъ извиненій и сожалѣній, но принцесса остановила ее и успокоила, замѣтивъ съ мягкостью, имѣвшей въ устахъ дочери короля Франціи силу приказанія, что въ дальнѣйшихъ объясненіяхъ не было никакой надобности.
   Принцесса помѣстилась въ креслѣ съ приличнымъ ея званію достоинствомъ и указала дамамъ мѣста возлѣ себя; младшая заняла свое съ естественною и почтительной робостью, тогда какъ старшая воспользовалась приглашеніемъ съ такимъ видомъ глубокаго уваженія и смиренія, что притворство ея не укрылось отъ Жанны. Она начала разговаривать, но такъ тихо, что Квентинъ не могъ ничего слышать и замѣтилъ только, что принцесса оказывала болѣе расположенія къ младшей и болѣе интересной изъ дамъ. Хотя графиня Амелина говорила гораздо болѣе, но многословныя и льстивыя рѣчи ея привлекали вниманіе Жанны гораздо менѣе, чѣмъ короткіе и скромные отвѣты ея родственницы.
   Разговоръ длился не болѣе четверти часа, какъ вдругъ дверь на заднемъ концѣ галлереи отворилась и въ комнату вошелъ человѣкъ, закутанный въ плащъ. Помня приказаніе короля, и твердо рѣшившись не подвергаться болѣе, упреку въ нерадѣніи, Квентинъ подошелъ къ вошедшему, и, ставъ между нимъ и дамами, попросилъ его немедленно удалиться.
   -- Въ силу какого приказанія? спросилъ тотъ съ видомъ удивленія и презрѣнія.
   -- Самого короля, отвѣчалъ Квентинъ твердо.-- И я поставленъ здѣсь за тѣмъ, чтобъ наблюдать за его исполненіемъ.
   -- Оно не относится къ Людовику орлеанскому, сказалъ герцогъ, сбрасывая плащъ.
   Молодой человѣкъ колебался. По какъ требовать повиновенія отъ перваго принца крови, который, какъ носились слухи, долженъ былъ скоро породниться съ королевскимъ семействомъ?
   -- Я не смѣю противиться желанію вашего высочества, отвѣчалъ онъ, -- но надѣюсь, что вы засвидѣтельствуете предъ королемъ, что я исполнилъ свою обязанность, на сколько это было согласно съ вашей волей.
   -- Хорошо, хорошо, молодой человѣкъ, никто не обвинитъ тебя, сказалъ герцогъ. Подошедъ къ принцессѣ онъ поклонился ей съ видомъ натянутой любезности, которой всегда отличалось его обращеніе съ ней.
   -- Я обѣдалъ у Дюнуа, сказалъ онъ, -- и, услыхавъ, что въ галлереи Роланда собралось общество, позволилъ себѣ присоединиться въ нему.
   Легкій румянецъ, придавшій на минуту нѣкоторую прелесть блѣдному лицу несчастной Жанны, ясно говорилъ, что появленіе новаго собесѣдника было далеко не непріятно ей. Она поспѣшила представить его графинямъ де-Круа. которыя приняли герцога съ должнымъ его званію уваженіемъ; потомъ, указывая ему на кресло, пригласила принять участіе въ разговорѣ.
   Герцогъ уклонился отъ предложенія занять кресло въ такомъ обществѣ, и взявъ подушку съ одного изъ стульевъ, положилъ ее къ ногамъ прекрасной молодой графини де-Круа и усѣлся такъ, что, не забывая по видимому принцессы, могъ посвящать большую часть своего вниманія ея прекрасной сосѣдкѣ.
   Сначала это, казалось, скорѣй понравилось принцессѣ, чѣмъ оскорбило ее. Она даже поощряла его ухаживанія за прекрасной иностранкой, принимая ихъ за желаніе угодить лично ей. Хотя герцогъ орлеанскій и привыкъ въ присутствіи своего дяди подчиняться его тяжелой волѣ, въ немъ было все-таки на столько чувства собственнаго достоинства, чтобы поступать согласно съ своими склонностями тамъ, гдѣ не было этого гнета. А такъ какъ высокое званіе давало ему право нарушать обычныя приличія и позволять себѣ нѣкоторыя вольности, то похвалы, которыми онъ осыпалъ красоту графики Изабеллы, сдѣлались такъ выразительны и свободны (причиной чего было, можетъ быть, выпитое въ большемъ противъ обыкновеннаго количествѣ вино, такъ какъ Дюнуа вовсе не былъ врагомъ Бахуса), что онъ совершенно наконецъ увлекся и, казалось, забылъ о присутствіи принцессы.
   Его любезность доставляла удовольствіе только одной изъ трехъ собесѣдницъ, именно графинѣ Амелинѣ, которая видѣла уже въ перспективѣ родственный союзъ съ первымъ принцемъ крови. И надо признаться, что знатность, красота и огромныя владѣнія ея племянницы дѣлали такое честолюбивое предположеніе довольно вѣроятнымъ для того, кто, подобно ей, не принималъ въ разсчетъ политическихъ видовъ Людовика XI. Молодая графиня слушала герцога съ смущеніемъ и безпокойствомъ, бросая по временамъ умоляющіе взгляды на принцессу, какъ бы прося ея помощи. Но оскорбленныя чувства Жанны и природная робость лишали не возможности сдѣлать разговоръ болѣе общимъ; такъ что наконецъ, за исключеніемъ нѣкоторыхъ вѣжливыхъ замѣчаній графини Амелины, разговоръ поддерживался однимъ герцогомъ, которому красота Изабеллы служила предметомъ неистощимаго краснорѣчія.
   Не должно упускать изъ виду всѣми забытаго свидѣтеля этой сцены, безмолвнаго часоваго, прекрасныя мечты котораго таяли какъ воскъ отъ лучей солнца, по мѣрѣ возрастающей любезности герцога. Наконецъ графиня Изабелла сдѣлала рѣшительное усиліе прекратить этотъ въ высшей степени непріятный для нея разговоръ, тѣмъ болѣе, что поведеніе герцога видимо оскорбляло принцессу.
   -- Первая милость, которой я ожидаю отъ обѣщаннаго вашимъ высочествомъ покровительства, начала она скромно, но твердо, -- будетъ состоять въ удовлетвореніи моей просьбы убѣдить герцога орлеанскаго, что бургундскія дамы, хотя и много уступаютъ французскимъ въ умѣ и граціи, совсѣмъ не такъ глупы однако, чтобы находить удовольствіе въ однихъ преувеличенныхъ комплиментахъ.
   -- Мнѣ очень жаль, прекрасная графиня, возразилъ герцогъ, предупреждая отвѣтъ принцессы, -- что вы, однимъ приговоромъ, осуждаете красоту бургундскихъ дамъ и искренность французскихъ рыцарей. Мы потому такъ поспѣшны и невоздержны въ выраженіи нашего восторга, что можемъ любить, какъ сражаемся -- не допуская холодныхъ обсужденій, и также скоро сдаемся красотѣ, какъ побѣждаемъ храбрость.
   -- Красота моихъ соотечественницъ, сказала молодая графиня съ негодованіемъ, какого до сихъ поръ не рѣшалась выказывать своему высокородному обожателю, -- отвергаетъ такій побѣды, а рыцари бургундскіе не уступятъ въ храбрости кому бы то ни было.
   -- Я уважаю вашъ патріотизмъ, графиня, возразилъ герцогъ,-- и не стану отвергать вашихъ послѣднихъ словъ, пока какой нибудь бургундскій рыцарь не согласится поддержать ихъ своимъ мечемъ. Что же касается до вашей несправедливости къ прелестямъ бургундскихъ дамъ, я обращаюсь за доказательствами противъ васъ къ вамъ же. Взгляните сюда, продолжалъ онъ, указывая на большое зеркало, даръ венеціанской республики, составлявшее въ то время необыкновенную рѣдкость, -- взгляните сюда и скажите, какое сердце можетъ устоять противъ прелестей, которыя отражаетъ это зеркало?
   Принцесса не могла долѣе выносить пренебреженія своего жениха и съ тяжелымъ вздохомъ опустилась на спинку кресла. Вздохъ этотъ возвратилъ герцога изъ страны его заоблачныхъ фантазій къ дѣйствительности и побудилъ графиню Амелину освѣдомиться о состояніи здоровья ея высочества.
   -- Мнѣ что-то вдругъ ударило въ голову, отвѣчала принцесса, стараясь улыбнуться, -- но сейчасъ будетъ лучше.
   Усилившаяся блѣдность противорѣчила ея словамъ и графиня Амелина поспѣшила позвать на помощь, такъ какъ несчастная дѣвушка готова была упасть въ обморокъ.
   Закусивъ губы и проклиная свое безразсудство, герцогъ бросился въ другую комнату, чтобы позвать прислужницъ Жанны, и, въ то время какъ онѣ прибѣгали ко всѣмъ употребляемымъ въ такихъ случаяхъ средствамъ, онъ, какъ любезный кавалеръ, не могъ не принять участія въ ихъ хлопотахъ. Голосъ его, сдѣлавшійся почти нѣжнымъ вслѣдствіе сожалѣнія и самообвиненій, оказался дѣйствительнѣе всѣхъ лекарствъ, и принцесса почти совсѣмъ оправилась, когда въ комнату вошелъ самъ король.
   

ГЛАВА XII.
ПОЛИТИКЪ.

Онъ такой великій политикъ, что, не унижая
достоинства сатаны, могъ бы дать ему
урокъ въ коварствѣ и научить обольстителя
новымъ искушеніямъ.
Старинная комедія.

   Войдя въ комнату, Людовикъ мрачно нахмурилъ свои густыя брови и бросилъ проницательный взглядъ на всѣхъ присутствующихъ, Глаза его, какъ послѣ разсказывалъ Квентинъ, такъ вдругъ уменьшились, сдѣлались такъ злобны и пронзительны, что напомнили пробужденную змѣю, которая, свернувшись, выглядываетъ изъ подъ вересковаго кустарника. Сразу угадавъ причину тревоги, король прежде всего обратился къ герцогу.
   -- Вы здѣсь, любезный родственникъ? сказалъ онъ и потомъ прибавилъ строго, обращаясь къ Квентину: -- ты забылъ мои приказанія?
   -- Простите этого молодаго человѣка, государь, сказалъ герцогъ, -- онъ помнилъ свою обязанность, но я узналъ, что принцесса здѣсь....
   -- И ничто конечно не могло противиться вашему желанію быть съ нею, перебилъ король. Съ свойственнымъ ему отвратительнымъ лицемѣріемъ, Людовикъ постоянно старался представить герцога раздѣляющимъ страсть, которую испытывала несчастная принцесса.
   -- Такъ-то вы развращаете часовыхъ моей гвардіи, молодой человѣкъ? Но чего нельзя простить молодому любезнику, который и живетъ только par amours!
   Герцога орлеанскій поднялъ голову, желая, вѣроятно, опровергнуть выраженное королемъ мнѣніе, но инстинктивное почтеніе, чтобы не сказать страхъ, съ дѣтства внушаемое ему Людовикомъ, сковало его голосъ.
   -- Жаннѣ сдѣлалось дурно? продолжалъ король.-- Но не горюй, Людовикъ, это скоро пройдетъ. Проводи ее въ ея комнату, а я самъ буду кавалеромъ этихъ дамъ.
   Слова эти равнялись приказанію, и герцогъ орлеанскій направился съ принцессою въ одну сторону галлереи, тогда какъ король, снявъ съ правой руки перчатку, любезно повелъ графиню Изабеллу и ея родственницу въ другую сторону, гдѣ находились двери ихъ комнаты. Онъ низко поклонился дамамъ, когда онѣ вошли, и подождала, съ минуту на порогѣ, пока онѣ совсѣмъ скрылись; потомъ спокойно притворилъ дверь, заперъ ее и, вынувъ ключъ изъ замка, заткнулъ его себѣ за поясъ. Это придало ему еще большее сходство съ старымъ скрягой, который только тогда спокоенъ, когда ключъ отъ своихъ сокровищъ держитъ въ рукахъ.
   Потомъ, медленно, задумчиво и съ опущенными глазами, направился онъ къ Квентину, который, ожидая гнѣва короля, смотрѣлъ на его приближеніе съ немалымъ безпокойствомъ.
   -- Ты виноватъ, сказалъ Людовикъ, подходя къ молодому человѣку и устремляя на него глаза.-- Ты поступилъ дурно и заслуживаешь смерти. Ни слова въ оправданіе! Какое тебѣ было дѣло до герцоговъ и принцессъ? Ты долженъ былъ помнить только одни мои приказанія.
   -- Но что же я могъ сдѣлать государь? спросилъ молодой солдатъ.
   -- Что ты могъ сдѣлать? ты, часовой, когда сюда насильно входили? съ презрѣніемъ спросилъ въ свою очередь король.-- А зачѣмъ у тебя это оружіе? Ты долженъ былъ преградить имъ дорогу ослушнику и положить его на мѣстѣ, если бы онъ тотчасъ не удалился. Ступай вотъ въ эту дверь! Въ первой комнатѣ ты спустишься по большой лѣстницѣ внизъ и найдешь тамъ Оливье. Пошли его сюда, а самъ отправляйся въ казармы. Да смотри, если дорожишь жизнью, не будь такъ скоръ на языкъ, какъ былъ сегодня медленъ на руку.
   Довольный тѣмъ, что такъ легко отдѣлался, но возмущаясь въ душѣ холодной жестокостью, съ которой король требовалъ отъ него исполненія его обязанностей, Квентинъ отправился по указанному пути и, встрѣтивъ внизу Оливье, сообщилъ ему приказаніе короля. Хитрый брадобрѣй поклонился, вздохнулъ, улыбнулся и, болѣе мягкимъ противъ обыкновенія голосомъ, пожелалъ молодому человѣку добраго вечера. За тѣмъ они разошлись. Квентинъ направился въ свои казармы, а Оливье къ королю.
   Мемуары, которыми мы руководились при составленіи этого правдиваго разсказа, оказались, къ несчастію, неполными. Основанные преимущественно на свѣдѣніяхъ, сообщенныхъ Квентиномъ, они не содержатъ никакихъ данныхъ относительно разговора короля съ его тайнымъ совѣтникомъ. Но въ библіотекѣ замка де-Гольё, къ счастью, сохранилась рукопись хроники Жана де-Труа (Chronique Scandaleuse), которая гораздо полнѣе напечатанной. На поляхъ множество любопытныхъ замѣтокъ, сдѣланныхъ, какъ мы полагаемъ, самимъ Оливье послѣ смерти его господина и не задолго до того, какъ самъ онъ получилъ достойное за свои дѣла возмездіе на висѣлицѣ. Изъ этого источника почерпнули мы всѣ подробности слѣдующаго разговора, бросающаго на политику Людовика XI такой свѣтъ, котораго мы напрасно стали бы искать въ другомъ мѣстѣ.
   Когда любимецъ брадобрѣй вошелъ въ комнату, онъ засталъ короля задумчиво сидящимъ на креслѣ, только что оставленномъ его дочерью. Хорошо знакомый съ характеромъ своего повелителя, Оливье крался неслышными шагами, пока тотъ не замѣтилъ его присутствія. Тутъ онъ почтительно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ назадъ и остановился, ожидая приказанія говорить или слушать.
   Первыя слова короля выразили неудовольствіе.-- И такъ, Оливье, началъ онъ, -- твои прекрасные планы исчезаютъ, какъ снѣгъ отъ южнаго вѣтра. Да не попуститъ эмбронская богородица, чтобы они обрушились на наши головы, какъ тѣ снѣжныя глыбы, о которыхъ разсказываютъ швейцарскіе мужики.
   -- Я, къ крайнему своему прискорбію, узналъ, что не все идетъ хорошо, государь, отвѣчалъ Оливье.
   -- Не хорошо! воскликнулъ король, вставъ и начиная прохаживаться большими шагами по галлереѣ.-- Все идетъ гадко, какъ нельзя хуже. Вотъ послѣдствія твоихъ рыцарскихъ совѣтовъ. Мнѣ ли быть покровителемъ угнетенныхъ красавицъ! Знаешь ли, что бургундецъ вооружается и, не сегодня, такъ завтра, заключшъ союзъ съ Англіей? А Эдуардъ, отъ нечего дѣлать дома, нахлынетъ съ своими тысячами черезъ эти злополучныя ворота, Калэ. Порознь, я бы могъ уговорить или отразить ихъ, но вмѣстѣ, вмѣстѣ.... И, къ довершепію всего, неудовольствіе и измѣна этого разбойника Сенъ-Поля!... А все по твоей милости, Оливье. Ты посовѣтовалъ мнѣ принять этихъ женщинъ и послать съ этимъ проклятымъ цыганомъ вѣсти къ ихъ вассаламъ.
   -- Вамъ извѣстны мои побудительныя причины, государь. Владѣнія графини лежатъ на границѣ Бургундіи и Фландріи, замокъ ея почти неприступенъ, а права на сосѣднія земли таковы, что, поддержавъ ихъ, можно было бы заварить хорошую кашу бургундцу. Только бы выдать ее за человѣка, расположеннаго къ Франціи.
   -- Признаюсь, Оливье, это дѣло очень заманчиво, отвѣчалъ король, -- и если бы удалось скрыть ея пребываніе здѣсь, то легко можно было бы устроить такой бракъ для этой богатой наслѣдницы. Но этотъ проклятый цыганъ! И какъ могъ ты посовѣтовать мнѣ довѣрить такое важное дѣло этой невѣрной собакѣ?
   -- Вспомните, ваше величество, сказалъ Оливье, -- что вы сами слишкомъ ввѣрились ему, гораздо болѣе, чѣмъ я совѣтовалъ. Онъ бы вѣрно доставилъ родственнику графини ея письмо, въ которомъ она приказывала ему держаться въ замкѣ и обѣщала скорую помощь. Но вашему величеству угодно было испытать силу его пророчества, и такимъ, образомъ онъ узналъ важныя тайны, которыя стоили того, чтобы ихъ выдать герцогу.
   -- Мнѣ совѣстно, Оливье, очень совѣстно. Однако, говорятъ, что язычники эти произошли отъ мудрыхъ халдѣевъ, которые въ долинахъ Шипара научились по звѣздамъ читать будущее.
   Зная очень хорошо, что, не смотря на всю свою проницательность и смѣтливость, господинъ его, тѣмъ не менѣе, могъ легко быть обманутъ разными предсказателями, астрологами, знахарями и всякаго рода людьми, имѣвшими притязаніе на знаніе тайныхъ наукъ, и что даже самъ онъ считалъ себя нѣсколько посвященнымъ въ это таинственное искусство, Оливье не рѣшался распространяться объ этомъ предметѣ, а замѣтилъ только, что цыганъ былъ плохой пророкъ относительно себя самого, иначе не вернулся бы въ Туръ, а постарался бы избѣгнуть заслуженной висѣлицы.
   -- Часто случается, отвѣчалъ Людовикъ глубокомысленно, -- что люди, имѣющіе даръ пророчества, не имѣютъ власти предвидѣть событій, касающихся ихъ лично.
   -- Съ позволенія вашего величества, сказалъ довѣренный, -- это все равно, какъ если бы человѣкъ, держа въ рукахъ свѣчу, видѣлъ ясно всѣ окружающіе предметы и не могъ бы разглядѣть своей собственной руки.
   -- Человѣкъ не можетъ видѣть своего лица, при свѣтѣ, который освѣщаетъ лица другихъ; это сравненіе ближе поясняетъ сказанное мною. Но не въ томъ дѣло. Цыганъ получилъ достойное возмездіе и миръ праху его! Но эти женщины! Мало того, что бургундецъ грозитъ намъ за нихъ войною, присутствіе ихъ можетъ повредить моимъ планамъ относительно моей собственной семьи. Нашъ любезный герцогъ, какъ ни простъ, а замѣтилъ эту дѣвушку, и я предвижу, что это можетъ сдѣлать его менѣе уступчивымъ на бракъ съ Жанной.
   -- Ваше величество, отвѣчалъ совѣтникъ, -- можете отправить этихъ дамъ назадъ въ Бургундію и купить миръ такой цѣной. Многіе скажутъ, что это безчестно, но если необходимость требуетъ такой жертвы....
   -- Если бы такая жертва была полезна, Оливье, я бы принесъ ее, не колеблясь, отвѣчалъ король.-- Я старый, опытный карась и меня не поддѣнешь на удочку, которую называютъ честью. Не столько честь, сколько потеря выгодъ, заставившихъ насъ принять этихъ дамъ къ себѣ, не допускаетъ теперь отсылать ихъ обратно къ бургундцу. Горько было бы отказаться отъ удобнаго случая посадить друга нашей короны и врага герцога бургундскаго въ самой срединѣ его владѣній, и тамъ близко отъ недовольныхъ городовъ Фландріи. Нѣтъ, Оливье, намъ нельзя отказаться отъ выгодъ, которыя обѣщаетъ бракъ этой дѣвушки съ какимъ нибудь другомъ нашего дома.
   -- Вы, ваше величество, можете отдать ея руку какому нибудь истинно вѣрному другу, который принялъ бы всю вину на себя. Вы могли бы отречься отъ него публично, а онъ сталъ бы втайнѣ служить вамъ.
   -- А гдѣ найду я такого человѣка? Отдать ее за котораго нибудь изъ этихъ непокорныхъ и буйныхъ дворянъ, значило бы сдѣлать его независимымъ. А развѣ вся политика моя въ продолженіи столькихъ лѣтъ направлена не противъ этого?... Дюпуи? да.... ему, и только ему могъ бы я еще довѣриться. Онъ сталъ бы, каково бы по было его положеніе, сражаться за короля Франціи.... Но почести и богатство измѣняютъ людей. Нѣтъ, я не ввѣрюсь даже и Дюпуи.
   -- Ваше величество можете найти другаго, сказалъ Оливье мягче и вкрадчивѣе, чѣмъ обыкновенно говорилъ съ королемъ, позволявшимъ ему многое.-- Вы можете найти человѣка, который вполнѣ зависитъ отъ вашихъ милостей и вашего расположенія, который также не можетъ существовать безъ вашей поддержки, какъ безъ солнца и воздуха, человѣка болѣе мысли, чѣмъ дѣла, человѣка....
   -- Какъ ты, не правда-ли? Ха, ха, ха. Нѣтъ Оливье. По чести, эта стрѣла пущена ужъ слишкомъ смѣло! Какъ! потому что я удостаиваю тебя своего довѣрія, позволяю, въ награду за твои услуги, стричь иногда довольно коротко своихъ вассаловъ, ты осмѣливаешься посягать на руку такой красавицы и еще на титулъ первостепеннаго графа! Ты, человѣкъ безъ рода, безъ воспитанія! Да и самое благоразуміе твое есть только своего рода хитрость, а храбрость твоя весьма сомнительна.
   -- Предполагая, что я мѣчу такъ высоко, ваше величество обвиняете меня въ высокомѣріи, въ которомъ я неповиненъ, отвѣчалъ Оливье.
   -- Очень радъ, сказалъ король.-- Отреченіе твое отъ этой нелѣпой мечты служитъ доказательствомъ твоей разсудительности. Мнѣ однакожъ казалось, что ты пѣлъ на этотъ ладъ. Но довольно объ этомъ. Я не смѣю выдать эту красавицу ни за одного изъ своихъ вассаловъ, но могу отослать ее назадъ въ Бургундію, не могу также отправить ее въ Англію или Германію, гдѣ она можетъ легко сдѣлаться добычей человѣка, болѣе склоннаго соединиться съ Бургундіей, чѣмъ съ Франціей и скорѣй усмирить недовольство частныхъ гражданъ Люттиха и Гента, чѣмъ оказать имъ помощь, которая бы доставила храбрости нашего Карла довольно дѣла въ его собственныхъ владѣніяхъ. А они были совершенно готовы, особенно въ Лютихѣ! Подстрекнувъ и поддержавъ ихъ, можно было бы задать нашему любезному брату работы не на одинъ годъ. Но что было бы, если бы имъ помогалъ какой нибудь воинственный графъ де-Круа! Нѣтъ Оливье, планъ этотъ слишкомъ выгоденъ, чтобы отказаться отъ него безъ борьбы. Неужели твой изобрѣтательный умъ ничего не придумаетъ?
   Оливье, помолчавъ нѣсколько времени, отвѣчалъ.-- Нельзя ли устроить брака между Изабеллой де-Круа и Адольфомъ, герцогомъ гельдернскимъ.
   -- Какъ! возразилъ король съ видомъ удивленія, -- принести въ жертву такое прекрасное существо такому отъявленному негодяю, который низложилъ, заключилъ въ тюрьму и даже грозился убить своего роднаго отца! Нѣтъ, Оливье, это было бы слишкомъ жестоко, даже для насъ съ тобой, хотя мы прямо и твердо идемъ къ нашей прекрасной цѣли -- миру и спокойствію Франціи, и мало стѣсняемся выборомъ средствъ для достиженія ея. Къ тому, же владѣнія герцога лежатъ слишкомъ далеко отъ насъ и его ненавидятъ жители Гента и Люттиха. Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ не надо Адольфа. Придумай кого нибудь другаго.
   -- Моя изобрѣтательность истощилась, государь, я ничего не могу придумать. Не вижу никого, кто бы могъ удовлетворить разнообразнымъ требованіямъ вашего величества. Мужъ Изабеллы де-Круа долженъ быть другомъ Франціи, врагомъ герцога; онъ долженъ умѣть расположить къ себѣ жителей Лютиха и Гента, быть настолько мужественнымъ, чтобы защитить свои небольшія владѣнія отъ нападеній Бургундіи. Онъ долженъ быть знатнаго происхожденія -- ваше величество настаиваете на этомъ -- и сверхъ всего прекрасный и добродѣтельный человѣкъ!
   -- Нѣтъ, Оливье, я не настаивалъ на послѣднемъ, т. е. не очень сильно настаивалъ. Но мнѣ кажется, что человѣкъ, заслужившій такую общую ненависть, какъ герцогъ Адольфъ, не можетъ быть мужемъ Изабеллы. И, если ужъ мнѣ самому приходится выбирать, то почему бы намъ не выдать ее за Гильома де-ла-Маркъ.
   -- По чести, государь, нельзя сказать, чтобы вы требовали слишкомъ возвышенныхъ нравственныхъ качествъ отъ счастливаго супруга молодой графини, если ужъ дикій арденскій кабанъ для нее годится. Де-ла-Маркъ! Извѣстно, что это самый страшный разбойникъ и злодѣй на всей границѣ. Онъ за тысячи преступленій отлученъ отъ церкви самимъ папой.
   -- Мы снимемъ съ него проклятіе, другъ Оливье, святая церковь милосерда.
   -- Онъ почти внѣ закона: приговоромъ ратисбонскаго сейма онъ изгнанъ изъ предѣловъ Имперіи.
   -- Мы уничтожимъ приговоръ, другъ Оливье, продолжалъ король тѣмъ же тономъ, -- имперской сеймъ будетъ разсудителенъ.
   -- Положимъ, что онъ дворянинъ, но, говорятъ, что лицомъ, манерами, наружностью и сердцемъ онъ болѣе походитъ на фламандскаго мясника.... Она никогда не согласится за него выйти.
   -- Его способъ ухаживанья, если я не ошибаюсь, не позволитъ ей долго выбирать.
   -- Я былъ совершенно неправъ, государь, обвиняя ваше величество въ чрезмѣрной щекотливости, сказалъ Оливье.-- По чести, Адольфъ агнецъ въ сравненіи съ де-ла-Маркомъ! Однако, какъ же онъ встрѣтится съ своей нарѣченной? вашему величеству извѣстно, что онъ не очень-то смѣетъ выходить изъ своего арденскаго лѣса.
   -- Объ этомъ надо позаботиться, сказалъ король.-- Прежде слѣдуетъ объяснять этимъ дамамъ на единѣ, что дальнѣйшее присутствіе ихъ здѣсь можетъ повести къ войнѣ между Франціею и Бургундіею, и что, не желая выдать ихъ нашему любезному брату бургундскому, мнѣ бы хотѣлось, чтобы онѣ тайно оставили мои владѣнія.
   -- Онѣ станутъ просить, чтобы ихъ переправили въ Англію, замѣтилъ Оливье, -- и вернутся оттуда съ какимъ нибудь круглолицымъ и длинноволосымъ островитяниномъ, въ сопровожденіи трехъ сотъ стрѣлковъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ возразилъ король, -- мы не смѣемъ, ты понимаешь меня? оскорбить нашего брата бургундскаго, отправивъ ихъ въ Англію; это навлекло бы на насъ такую же непріязнь, какъ и пребываніе ихъ здѣсь. Нѣтъ, только покровительству церкви можемъ мы поручить Изабеллу де-Круа. Единственное, что мы можемъ для нее сдѣлать, это допустить ее и ея родственницу тайно уѣхать отсюда съ небольшой свитой, чтобы искать покровительства у архіепископа люттихснаго, который можетъ помѣстить молодую графиню подъ защиту какого нибудь монастыря.
   -- Если монастырь защититъ ее отъ де-ла-Марка, когда онъ узнаетъ милостивыя намѣренія вашего величества, я сильно ошибусь въ этомъ человѣкѣ.
   -- Да, право, отвѣчалъ король,-- благодаря нашей тайной помощи деньгами, де-ла-Марку удалось собрать славную шайку такихъ неразборчивыхъ удальцовъ, какія когда либо существовали. Онъ держится съ помощію ихъ въ лѣсу и одинаково страшенъ какъ для герцога бургундскаго, такъ и для архіепископа люттихскаго. Ему не достаетъ только земли, которую онъ могъ бы назвать своей собственностью. Встрѣтивъ такой удобный случай пріобрѣсть ее посредствомъ брака, онъ съумѣетъ, Pasques Dieu, обдѣлать это дѣло безъ большихъ понужденій съ нашей стороны. Герцогъ бургундскій будетъ имѣть въ боку такую занозу, какой не вынетъ ему ни одинъ хирургъ нашего времени. Изгнанный Карломъ, арденскій Кабанъ усилится, овладѣетъ замкомъ и землей прекрасной графини, и если, при этомъ, недовольный Люттихъ изберетъ его своимъ предводителемъ, въ чемъ я увѣренъ, тогда пусть герцогъ объявляетъ войну Франціи или пусть онъ скорѣй благодаритъ свою судьбу, если она сама не пошлетъ вызова. Каковъ планъ, Оливье, а?
   -- Превосходный, исключая приговора, который отдаетъ бѣдную дѣвушку въ руки этого арденскаго Кабана. Клянусь святыми, немножко побольше внѣшняго блеска, и Тристанъ-пустынникъ былъ бы для нея пригоднѣе.
   -- Недавно ты предлагалъ мэтра Оливье, брадобрѣя, сказалъ король.-- Но другъ Оливье и куманекъ Тристанъ, хоть оба они несравненные люди въ дѣлѣ совѣта и исполненія, не изъ того однако матеріала, изъ котораго дѣлаютъ графовъ. Развѣ ты не знаешь, что фламандскіе граждане очень высоко цѣнятъ хорошее происхожденіе, потому именно, что сами не могутъ похвастаться имъ? Чернь всегда ищетъ себѣ высокороднаго предводителя. Вонъ въ Англіи тотъ, какъ его, Кедъ или Недъ? Привлекалъ къ себѣ толпу, увѣряя, что происходитъ отъ крови Мортимеровъ. Гильомъ де-ла-Маркъ происходитъ отъ князей седонскихъ, его кровь не уступаетъ моей.... А теперь къ дѣлу. Я долженъ убѣдить дамъ въ необходимости поспѣшнаго и тайнаго отъѣзда подъ надежнымъ прикрытіемъ. Это не трудно; надо только намекнуть имъ на возможность снова попасть въ руки герцога бургундскаго. Ты долженъ только найти средство увѣдомить Гильома объ ихъ отъѣздѣ. Пусть онъ самъ выбираетъ удобное время и мѣсто, чтобъ получить ея руку. А я ужъ знаю кого имъ дать въ провожатые.
   -- Смѣю спросить, ваше величество, на кого изволите возлагать такое важное порученіе? спросилъ брадобрѣй.
   -- Разумѣется на иностранца, отвѣчалъ король,-- не имѣющаго во Франціи ни родства, ни связей, которыя могли бы помѣшать моимъ планамъ, на человѣка недостаточно знакомаго со страной и ея партіями, чтобы понять въ моихъ намѣреніяхъ болѣе того, что будетъ объяснено ему. Однимъ словомъ, я хочу употребить на это дѣло молодаго шотландца, который тебя послалъ сюда.
   Оливье помолчалъ немного, какъ бы сомнѣваясь въ благоразуміи этого выбора.-- Ваше величество, сказалъ онъ наконецъ, -- вы, противъ обыкновенія, довѣрились слишкомъ скоро этому мальчику иностранцу.
   -- Я имѣю на это свои причины, отвѣчалъ король.-- Ты знаешь (тутъ онъ перекрестился) мое уваженіе къ блаженному Юліану, покровителю странниковъ. Я молился ему въ предпрошлую ночь, прося его умножить наши силы и направить къ намъ такихъ храбрыхъ, скитающихся по свѣту, чужестранцевъ, съ помощію которыхъ мы могли бы утвердить въ королевствѣ неограниченное повиновеніе нашей волѣ, обѣщая, въ свою очередь, святому угоднику, принимать ихъ, покровительствовать имъ и награждать во имя его.
   -- И въ отвѣтъ на молитвы, сказалъ Оливье,-- святой Юліанъ прислалъ вашему величеству это длинноногое произведеніе Шотландіи?
   Хотя брадобрѣй очень хорошо зналъ слабость короля, зналъ, что у повелителя его мало религіи и много предразсудковъ, что, касаясь ихъ, ничего не было легче оскорбить его, и потому предложилъ вопросъ самымъ мягкимъ и вкрадчивымъ голосомъ; тѣмъ не менѣе, Людовикъ понялъ намекъ и бросилъ на Оливье гнѣвный взглядъ.
   -- Бездѣльникъ, закричалъ онъ,-- справедливо называютъ тебя чортомъ, если ты осмѣливаешься издѣваться надъ своимъ государемъ и блаженными святыми. Будь ты на волосъ менѣе нуженъ мнѣ, я, клянусь честно, повѣсилъ бы тебя на старомъ дубѣ передъ замкомъ, въ примѣръ всѣмъ богохуламъ. Знаешь ли ты, невѣрный рабъ, что едва я закрылъ глаза, какъ передо мною предсталъ святый Юліанъ. Онъ держалъ за руку молодаго человѣка и сказалъ, указывая на него: "этотъ спасется отъ воды, меча и петли, принесетъ счастіе всякому дѣлу и будетъ имѣть успѣхъ во всѣхъ предпріятіяхъ". По утру я вышелъ и встрѣтилъ этого шотландца. На родинѣ онъ избѣгнулъ меча во время избіенія всего его семейства; здѣсь, въ продолженіи двухъ дней, онъ чудомъ спасся отъ воды и петли. Сверхъ того въ одномъ случаѣ, какъ я уже говорилъ тебѣ, оказалъ мнѣ важную услугу. Я принимаю его, какъ посланнаго святымъ Юліаномъ, чтобы служить мнѣ въ самыхъ трудныхъ, опасныхъ и даже отчаянныхъ предпріятіяхъ.
   Сказавъ это, король снялъ шапку и, выбравъ изъ множества свинцовыхъ образковъ, украшавшихъ ея околышъ, изображеніе святаго Юліана, поставилъ ее на столъ, сталъ на колѣни, что онъ нерѣдко дѣлалъ въ минуту особеннаго душевнаго волненія, надежды или угрызеній совѣсти, и произнесъ съ видомъ глубокой набожности: Sande Juliane, adsis precibus noslris! Ora, ora pro nobis!
   Это былъ одинъ изъ тѣхъ припадковъ суевѣрной набожности, которая часто, не вовремя и не умѣста, овладѣвала Людовикомъ XI, придавая этому, самому проницательному изъ государей, видъ помѣшаннаго или, по крайней мѣрѣ, человѣка, умъ котораго сильно потрясенъ воспоминаніемъ сдѣланнаго преступленія.
   Пока король этимъ занимался, любимецъ это смотрѣлъ на него съ видомъ насмѣшливаго презрѣнія, котораго почти и не старался скрыть. Одна изъ особенностей этого человѣка состояла въ томъ, что въ сношеніяхъ съ своимъ господиномъ онъ не принималъ того смиреннаго вида, которымъ отличалось его обхожденіе съ другими, и если все еще походилъ на кошку, то на кошку на сторожѣ, готовую каждую минуту отразить нападеніе. Оливье очень хорошо понималъ, что, будучи самъ глубокимъ лицемѣромъ, Людовикъ, не могъ не проникнуть лицемѣрія другаго.
   -- И черты этого молодаго человѣка, если я осмѣлюсь спросить, дѣйствительно похожи на того, котораго ваше величество видѣли во снѣ? спросилъ онъ.
   -- Какъ двѣ капли воды, отвѣчалъ король, который подобно всѣмъ суевѣрнымъ людямъ, нерѣдко поддавался обману своего воображенія.-- Я велѣлъ Галеотти Маргиналъ составить его гороскопъ. Его искусство и мои собственныя наблюденія убѣдили меня, что судьба этого одинокаго молодаго человѣка управляется во многихъ отношеніяхъ одними созвѣздіями съ мной.
   Что бы не думалъ Оливье о причинахъ, которыми король такъ самонадѣянію оправдывалъ свою довѣренность къ молодому и неопытному человѣку, онъ не рѣшился высказать этого, зная очень хорошо, что Людовикъ во время своего изгнанія прилежно занимался изученіемъ астрологіи, и что онъ не потерпитъ насмѣшки, унижающей его познанія. Поэтому брадобрѣй ограничился выраженіемъ надежды, что молодой человѣкъ добросовѣстно исполнитъ это трудное порученіе.
   -- На счетъ этого мы обезпечимъ себя, сказалъ Людовикъ.-- Онъ будетъ знать только, что ему поручено проводить графиню де-Круа до мѣста жительства епископа люттихскаго; о предполагаемомъ же вмѣшательствѣ Гильома ему будетъ извѣстно также мало, какъ имъ самимъ. Это будетъ знать одинъ проводникъ, и вы съ Тристаномъ должны найти кого нибудь, пригоднаго для нашей цѣли.
   -- Но въ такомъ случаѣ, замѣтилъ Оливье, -- судя по его наружности и родинѣ, можно съ достовѣрностью предположить, что молодой человѣкъ, при первомъ нападеніи Гильома, схватится за оружіе и, вѣроятно, не отдѣлается такъ легко, какъ сегодня утромъ.
   -- Если погибнетъ этотъ, сказалъ Людовикъ хладнокровно, -- блаженный Юліанъ пошлетъ намъ другаго. Если посланный убитъ, когда уже исполнилъ порученіе, или бутылка разбита, когда выпито вино -- это все одно и тоже. Однако нужно поспѣшить съ отъѣздомъ этихъ дамъ и потомъ увѣрить графа Крэвкёра, что это произошло безъ нашего вѣдома, а что мы, съ своей стороны, желали возвратить ихъ подъ покровительство нашего любезнаго брата, чему воспрепятствовало ихъ внезапное бѣгство.
   -- Быть можетъ, графъ довольно прозорливъ, а герцогъ слишкомъ предубѣжденъ противъ вашего величества, чтобы повѣрить этому.
   -- Пресвятая матерь Божія! сказалъ Людовикъ,-- какъ могутъ христ в таком случае, - заметил Оливье, - если судить по виду этого молодого человека, да еще принять в расчет, что это шотландец, он не примирится с вмешательством Дикого Вепря и тотчас возьмется за оружие, а тогда, пожалуй, ему не удастся спастись от клыков зверя, как удалось сегодня утром.
   - Ну что ж, если ему суждено умереть, - сказал хладнокровно Людовик, - святой Юлиан - да будет благословенно имя его! - пошлет нам вместо него другого. Какая беда, если посланный будет убит, исполнив свое поручение? Это то же, что разбить бутылку, когда вино из нее выпито... Итак, нам надо поторопиться с отъездом дам, а затем уже постараемся уверить графа де Кревкера, что их побег совершился без нашего ведома. Мы скажем ему, что собирались выдать их нашему любезному кузену, но их неожиданное бегство помешало нам, к несчастью, выполнить это намерение...
   - А если граф слишком догадлив, а господин его слишком предубежден против вашего величества, чтобы поверить этому?
   - Матерь божья! - воскликнул Людовик. - Да ведь такое неверие недостойно христианина! Но они должны будут поверить нам. Мы выкажем всем нашим поведением такое безграничное доверие нашему любезному кузену герцогу Карлу, что, если он не уверует в нашу полную искренность, он будет хуже всякого язычника. Поверь мне, я твердо убежден, что могу заставить Карла Бургундского думать обо мне все, что мне заблагорассудится, и, будь это необходимо, чтоб успокоить его подозрения, я бы поехал к нему, в его лагерь, верхом, безоружный и без всякой охраны, кроме твоей скромной особы, друг Оливье.
   - А я, - сказал Оливье, - хоть и не могу похвастать, что владею другим оружием, кроме бритвы, готов скорее выдержать натиск целого отряда швейцарцев с пиками наперевес, чем сопровождать ваше величество в этом дружеском посещении Карла Бургундского: слишком уж много у него оснований считать вас своим врагом, государь.
   - Ты глуп, Оливье, - сказал король. - Глуп вопреки всем твоим притязаниям на проницательность. Ты не понимаешь, что тонкая политика часто надевает личину величайшего простодушия, так же как под самой скромной наружностью скрывается иной раз настоящая храбрость. Уверяю тебя, если б понадобилось, я бы, не задумавшись, сделал то, о чем сейчас говорил, лишь бы святые благословили мое предприятие да сочетание звезд благоприятствовало ему.
   В этих словах Людовик XI впервые высказал смелую мысль, которую впоследствии привел в исполнение: он хотел обмануть своего могучего противника, но при этом чуть сам не погиб.
   Расставшись с Оливье, король отправился прямо в апартаменты дам де Круа. Ему нетрудно было убедить их в необходимости немедленно оставить французский двор: для этого довольно было одного намека на возможность выдачи их герцогу Бургундскому; но не так легко было уговорить их избрать местом своего нового убежища Льеж. Они просили и умоляли отправить их в Бретань или Кале, под покровительство герцога Бретонского или английского короля, где они могли бы прожить в безопасности до тех пор, пока не смягчится гнев герцога Бургундского. Но ни одно из этих мест не входило в расчеты Людовика, и в конце концов ему удалось уговорить их выбрать то, которое было всего удобнее для исполнения его планов.
   Надежность покровительства епископа Льежского была вне всяких сомнений: с одной стороны, его духовный сан вполне защищал беглянок от насилия всякого христианского государя; с другой - его военных сил, хоть и не особенно многочисленных, было вполне достаточно, чтоб оградить от внезапного нападения как его самого, так и тех, кому он давал приют. Все затруднение заключалось в том, чтобы благополучно добраться до маленького двора епископа. Но об этом Людовик обещал позаботиться: он сказал, что распространит слух, будто графини де Круа бежали ночью из Тура, боясь быть выданными бургундскому послу, и направили свой путь в Бретань. Кроме того, он обещал дать им небольшую, но надежную охрану и письма к начальникам всех городов и крепостей, через которые им придется проезжать, с приказанием оказывать путешественницам всяческую помощь и покровительство.
   Дамы де Круа были очень обижены неблагородным и нелюбезным поступком Людовика, лишившего их обещанного приюта при его дворе, но ни та, ни другая не высказали ему своего недовольства. Они не только ничего не возразили против поспешного отъезда, который он предлагал, но даже попросили разрешения выехать в ту же ночь. Графиня Амелина тяготилась уединенной жизнью, без празднеств и веселого общества, а графиня Изабелла, присмотревшись поближе к французскому королю, пришла к заключению, что, будь соблазн немного посильней, Людовик не только выслал бы их из Франции, но не задумываясь выдал бы их разгневанному государю - герцогу Бургундскому. Желание дам поскорее уехать пришлось как нельзя более по сердцу и самому Людовику, который прежде всего стремился сохранить мир с герцогом Карлом; к тому же он боялся, как бы присутствие прелестной Изабеллы не помешало осуществлению его излюбленного плана - брака его дочери Жанны с герцогом Орлеанским.
  
  

Глава XIII

ПУТЕШЕСТВИЕ

  

Что короли мне! Жалкое сравненье!

Я маг, и мне подвластны все стихии!

Так люди думают по крайней мере,

И власть моя над ними безгранична.

"Альбумазар"

  
   События и приключения чередовались в жизни юного шотландца с быстротой волн весеннего разлива. Не успел он прийти в казармы, как был спешно вызван к своему начальнику лорду Кроуфорду, где, к своему великому изумлению, опять увидел короля. После первых слов о чести и доверии, которыми король собирался его удостоить, Квентин сильно встревожился, думая, что дело опять идет о какой-нибудь тайной ловушке, вроде недавней засады против графа Кревкера, или, пожалуй, о чем-нибудь еще того хуже. Но он не только успокоился, а пришел в полный восторг, когда узнал, что его назначают начальником небольшого отряда - из трех солдат и проводника, посылаемого сопровождать дам де Круа к маленькому двору их родственника, епископа Льежского. Поручение это, как ему объяснили, надо было выполнить с возможной безопасностью и удобствами для дам, и притом как можно секретнее. Затем молодому человеку вручили маршрут, где был подробно обозначен их путь и все предполагаемые остановки - по большей части глухие деревни, уединенные монастыри и другие места, удаленные от городов. Тут же он получил устные наставления насчет мер предосторожности, которые следовало принимать, особенно вблизи бургундской границы, и насчет того, как ему себя вести, что делать и говорить, чтобы сойти за дворецкого двух знатных англичанок, путешествующих по святым местам, побывавших у святого Мартина Турского и теперь направляющихся в благословенный город Кельн, к мощам трех мудрых царей Востока, приходивших в Вифлеем поклониться родившемуся спасителю.[102] Под этим благовидным предлогом должно было совершаться путешествие беглянок.
   Не отдавая себе ясного отчета в причине своей радости, Квентин Дорвард чувствовал, как сильно билось его сердце при одной мысли, что он будет так близко к таинственной красавице из башенки и в таком положении, которое даст ему некоторое право на ее доверие, так как исход путешествия будет во многом зависеть от его находчивости и храбрости. Он нисколько не сомневался, что вполне благополучно доставит графиню к месту ее назначения, несмотря на все опасности предстоящего пути. Молодость редко думает об опасности, а тем более бесстрашный, выросший на свободе, уверенный в своих силах Квентин, привыкший не только пренебрегать ими, но даже искать их. Теперь у него было одно желание - поскорей избавиться от стеснительного присутствия короля и остаться одному, чтобы вполне отдаться своему восторгу, проявления которого были бы совсем неуместны в этом обществе.
   Но Людовик и не думал его отпускать. Этот осторожный монарх хотел посоветоваться еще с одним человеком, который был полной противоположностью Оливье, ибо его высокие познания приписывали внушению свыше, тогда как, судя по результатам советов Оливье, их обычно приписывали внушениям самого дьявола.
   Итак, Людовик в сопровождении изнывавшего от нетерпения Квентина направился к уединенной башне замка Плесси, где не без роскоши и комфорта проживал знаменитый астролог, поэт и философ того времени Галеотти Марти, или Мартиус, или Мартивалле, уроженец Нарни в Италии, автор известного трактата "De Vulgo Incognitis",[103] вызывавший восхищение всех своих современников и панегирики Паулуса Иовиуса.[104] Знаменитый ученый долго жил при дворе доблестного венгерского короля Матвея Корвина,[105] от которого Людовику удалось его переманить, так как он не мог перенести мысли, что венгерский король пользуется обществом и советами мудреца, умевшего, как говорили, проникать в тайны самого неба.
   Мартивалле не был одним из тех иссохших, бледных аскетов, служителей мистической науки того времени, слепивших свои глаза в ночных бдениях над пылающим горном и изнурявших плоть в наблюдениях над небесными светилами. Он любил радости жизни; а прежде, когда еще не был так тучен, прекрасно владел оружием и отличался во всевозможных военных и гимнастических упражнениях. Янус Паннониус составил даже латинскую эпиграмму в стихах с описанием поединка между Галеотти и одним из известных борцов того времени, поединка, происходившего будто бы в присутствии венгерского короля и его двора и в котором астролог одержал полную победу.
   Помещение этого мудреца, рыцаря и придворного было обставлено несравненно роскошнее тех покоев, что Квентину довелось видеть в королевском дворце. Изящные резные шкафы его библиотеки и великолепные ковры на стенах свидетельствовали об изысканном вкусе ученого итальянца. Одна дверь вела из этой комнаты в его спальню, другая - в башню, служившую ему обсерваторией. Посередине стоял огромный дубовый стол, покрытый богатым турецким ковром - трофеем, взятым из палатки паши после великой битвы при Яйце, в которой астролог дрался бок о бок с доблестным поборником христианства Матвеем Корвином. На столе были разложены дорогие математические и астрономические инструменты прекрасной работы. Здесь же лежали серебряная астролябия - подарок германского императора - и посох Иакова из черного дерева с богатой золотой инкрустацией, присланный ученому мужу самим папой в знак особого к нему уважения.[106]
   Было тут множество и других разнообразных предметов, разложенных на столе и развешанных кругом по стенам; между прочим, два полных вооружения с кольчугой и латами, принадлежавших, судя по их величине, самому астрологу, человеку громадного роста; были тут испанская шпага, шотландский меч, турецкая сабля, лук, колчаны со стрелами и другое оружие; были всевозможные музыкальные инструменты, серебряное распятие, античная погребальная урна, несколько маленьких бронзовых пенатов древних язычников и множество других любопытных вещей, не поддающихся описанию, из которых многие считались в тот темный, суеверный век необходимыми принадлежностями магической науки. Не менее разнообразна была и библиотека этого замечательного человека. Рукописи древних классиков лежали здесь вперемешку с объемистыми трудами христианских богословов и с произведениями кропотливых ученых алхимиков, мнивших с помощью оккультной науки открыть своим ученикам великие тайны природы.[107] Некоторые из манускриптов были написаны восточными письменами; смысл или бессмыслица других скрывались под таинственными иероглифами и кабалистическими значками.[108] Убранство всей комнаты и каждый отдельный предмет сильно действовали на воображение людей того времени, твердо веривших в таинственную науку черной магии.[109] Впечатление это еще усиливалось благодаря наружности и манерам самого ученого, который, сидя в огромном кресле, был углублен в изучение образчика новоизобретенного в то время искусства книгопечатания; этот образчик только что вышел из-под франкфуртского станка.
   Галеотти Мартивалле был высокий, тучный, но все еще статный человек, далеко не первой молодости. Приобретенная им с детства привычка к физическим упражнениям, не совсем оставленная и теперь, не могла помешать его природной наклонности к полноте, усиливавшейся из-за сидячей жизни и слабости к хорошему столу. Черты его лица, немного огрубевшие, были тем не менее значительны и исполнены благородства, а его окладистой черной бороде, спускавшейся до половины груди, мог бы позавидовать даже турок. На нем был просторный халат богатого генуэзского бархата с широкими рукавами на золотых застежках, отороченный соболем и перехваченный широким поясом из белого пергамента, на котором были изображены знаки Зодиака.[110] Ученый встал и поклонился королю с видом человека, привыкшего к столь высокому обществу и не желающего даже в присутствии государя ронять того достоинства, с которым в ту эпоху держались все представители науки.
   - Вы заняты, отец мой, - сказал король, - и, если не ошибаюсь, изучаете вновь изобретенный способ распространения рукописей посредством машин. Могут ли такие низменные вещи, имеющие лишь земное значение, занимать мысли человека, перед которым само небо развернуло свои письмена?
   - Брат мой, - ответил Мартивалле (ведь обитатель этой кельи не должен называть иначе даже короля Франции, когда тот как ученик удостаивает его своим посещением), - верьте мне, что, глядя на это изобретение, я так же ясно, как в сочетании небесных светил, вижу в грядущем те великие и чудесные перемены, которые ему суждено совершить. Когда я думаю о том, какой медленной и скудной струей изливался на нас до сих пор поток знания, с каким трудом добывали его даже самые пылкие изыскатели, как пренебрегали им люди, оберегающие свой покой и благополучие, как легко уклонялся этот поток от своего русла или даже совсем иссякал с каждым вторжением варварства, - когда я думаю обо всем этом, могу ли я взирать без удивления и восторга на судьбу грядущих поколений! Знания будут орошать их непрерывным благодатным дождем, оплодотворяющим в одном месте, наводняющим в другом, меняющим весь строй общественной жизни, создающим и ниспровергающим религии, порождающим и разрушающим целые государства...
   - Постой, Галеотти... - сказал Людовик. - Произойдут ли все эти перемены в наше время?
   - Нет, мой царственный брат, - ответил Мартивалле, - это изобретение можно сравнить с только что посаженным молодым деревцом, которому суждено в будущем принести столь же драгоценный и роковой плод, как и дереву в саду Эдема,[111] - плод познания добра и зла.
   После минутного раздумья Людовик произнес:
   - Так предоставим грядущее грядущему. Мы же, люди нашего века, должны думать о настоящем. Довлеет дневи злоба его... Скажи, окончил ли ты гороскоп, который я поручил тебе составить и о котором ты уже мне кое-что сообщил? Я привел к тебе того, чью судьбу он определяет, чтобы ты с помощью хиромантии[112] или какой-либо другой науки предсказал мне его будущее. Время не терпит!
   Почтенный ученый поднялся со своего места и, подойдя к юному воину, устремил на него свои большие, черные, проницательные глаза; он смотрел на него так пристально, как будто изучал отдельно каждую черточку его лица и старался проникнуть ему в душу. Смущенный таким упорным вниманием этого почтенного и важного человека и краснея под его взглядом, Квентин потупил глаза, но вскоре поднял их снова, повинуясь звучному голосу астролога, который сказал:
   - Смотри на меня. Не бойся и протяни руку.
   Внимательно осмотрев линии протянутой ему руки по всем правилам своей мистической науки, Мартивалле отозвал в сторону короля и сказал ему:
   - Царственный брат мой, наружность этого юноши и линии его руки вполне подтверждают как заключение, сделанное мною раньше на основании его гороскопа, так и ваше собственное суждение о нем, составленное благодаря вашему знанию нашей высокой науки. Все обещает, что этот юноша будет отважен и счастлив.
   - И верен? - спросил король. - Ибо отвага и счастье не всегда идут рука об руку с верностью.
   - И верен, - сказал астролог. - Глаза его выражают твердость и мужество, a linea vitae[113] пряма и глубока, что означает верность и преданность тем, кто будет ему покровительствовать и доверять. Но если...
   - Если что? - переспросил король. - Отчего ты не продолжаешь, отец Галеотти?
   - Оттого, что уши королей подобны вкусу избалованного больного, который не переносит горечи спасительного лекарства, - ответил ученый.
   - Но мои уши и мой вкус вовсе не так избалованы, - сказал Людовик. - Я всегда готов выслушать хороший совет и проглотить полезное лекарство, не смущаясь суровостью одного и горечью другого. Меня не баловали с детства, а молодость я провел в изгнании и лишениях. Я умею выслушивать горькие истины, не обижаясь.
   - В таком случае, государь, я выскажусь откровенно, - ответил Галеотти. - Если в задуманном вами предприятии есть что-нибудь такое... словом, что могло бы оскорбить его чувствительную совесть, не поручайте такого дела этому юноше, по крайней мере до тех пор, пока он не пробудет у вас на службе несколько лет и не сделается столь же неразборчивым в средствах, как и другие.
   - Так вот чего ты не решался мне сказать, мой добрый Галеотти! Ты боялся меня оскорбить? - сказал король. - Увы, ты знаешь не хуже меня, что в делах государственной политики не всегда можно руководствоваться отвлеченными правилами религии и нравственности, хотя так и следует всегда поступать в частной жизни. Почему же мы, земные владыки, строим церкви, основываем монастыри, ездим на богомолье, налагаем на себя посты и даем обеты, без которых обходятся прочие смертные, как не потому, что общественное благо и процветание нашего государства часто вынуждают нас к поступкам, противным нашей совести как христиан? Но небо милосердно, заслуги нашей святой церкви неисчислимы, а заступничество пречистой девы Эмбренской и блаженных святых неустанно, неусыпно и всемогуще.
   С этими словами он положил на стол свою шляпу, опустился перед ней на колени и прошептал благоговейно:
   - Sancte Huberte, Sancte Juliane, Sancte Martine, Sancta Rosalia, Sancti quotquot adestis, orate pro me peccatore![114]
   Кончив молитву, он ударил себя в грудь, встал, надел шляпу и продолжал:
   - Будь уверен, добрый отец мой, что, если и есть в нашем предприятии что-либо такое, на что ты сейчас намекал, исполнение его не будет поручено этому юноше, он ни о чем даже не будет подозревать.
   - Это весьма благоразумно с вашей стороны, царственный брат мой, - ответил астролог. - Еще я должен вам заметить, что отвага этого юноши, неизбежный недостаток людей сангвинического темперамента, также внушает мне некоторые опасения. Однако, основываясь на данных моей науки, я почти с уверенностью могу сказать, что этот недостаток искупается прочими его качествами, которые мне открыли его гороскоп и другие мои наблюдения.
   - Будет ли полночь благоприятным часом для начала опасного путешествия, отец мой? - спросил король. - Смотри, вот твои эфемериды:[115] видишь ли ты положение Луны относительно Сатурна и восходящего Юпитера? Осмелюсь заметить, не умаляя твоих высоких познаний, что такое сочетание предвещает успех тому, кто посылает экспедицию в этот час.
   - Тому, кто ее посылает, - ответил астролог после минутного раздумья, - оно действительно предвещает успех. Но кровавая окраска Сатурна грозит опасностью и бедой тем, кто будет послан. Из этого я заключаю, что путешествие может быть не только опасно, но даже гибельно. Мне кажется, такое неблагоприятное сочетание светил предвещает плен и насилие.
   - Плен и насилие для его участников, - сказал король, - и полный успех тому, кто посылает, - так ты сказал, мой мудрый учитель?
   - Именно, - ответил астролог.
   Король промолчал и ничем не выдал астрологу, насколько его предсказание (вероятно, потому и сделанное ученым мужем, что по вопросам Людовика он догадался об опасном характере задуманного им предприятия) соответствовало его собственным планам, состоявшим, как уже известно читателю, в том, чтобы отдать графиню Изабеллу де Круа в руки Гийома де ла Марка - человека, правда, знатного рода, но низведенного преступлениями до звания вожака разбойничьей шайки, известного своим буйным нравом, жестокостью и бесстрашием.
   Затем король вынул из кармана какую-то бумагу и, прежде чем вручить ее Мартивалле, сказал ему почти заискивающим тоном:
   - Мудрый Галеотти, не удивляйся, если, считая тебя истинным чудом пророческого искусства, стоящим неизмеримо выше всех своих ученых современников, не исключая и великого Нострадамуса,[116] я так часто прибегаю к тебе в своих сомнениях и затруднениях, осаждающих, впрочем, всякого государя, которому приходится вести борьбу и с мятежниками внутри страны, и с внешними могущественными и непримиримыми врагами.
   - Когда вы удостоили меня своим приглашением, государь, - сказал философ, - я оставил двор Буды и прибыл в Плесси с твердым намерением отдать в распоряжение моего царственного покровителя все мое искусство и знание.
   - Довольно, мой добрый Мартивалле, я уверен в тебе. Итак, прошу тебя обратить особенное внимание на следующий вопрос. - И Людовик начал читать бумагу, бывшую у него в руках: - "Лицо, ведущее весьма важный спор, который может быть решен судом или силой оружия, желало бы прекратить его, вступив в личные переговоры со своим противником. Лицо это желало бы знать, какой день будет самым благоприятным для выполнения задуманного им плана, а также увенчается ли успехом это предприятие и ответит ли его противник на оказанное ему доверие таким же доверием и признательностью или воспользуется преимуществами своего положения, которые, быть может, даст ему это свидание?"
   - Это важный вопрос, - сказал Мартивалле, когда король кончил читать. - Он потребует точных астрологических исследований и серьезного размышления.
   - Постарайся же ответить мне на него, мой мудрый учитель, и ты узнаешь, что значит оказать услугу королю Франции. Мы решили, если только сочетание звезд не будет враждебным нашему решению, - а наши ограниченные познания указывают, что они благоприятны, - мы решили рискнуть собственной нашей особой, чтобы прекратить наконец эти братоубийственные войны.
   - Да поддержат все святые благочестивое намерение вашего величества, - сказал астролог, - и да охранят они вашу священную особу!
   - Благодарю тебя, отец мой. Прими нашу скудную лепту на пополнение твоей редкостной библиотеки.
   И король положил под один из объемистых томов маленький золотой кошелек. Расчетливый даже в тех случаях, когда бывало затронуто его суеверие, Людовик полагал, что получаемое астрологом жалованье служило вполне достаточным вознаграждением за оказываемые им услуги, и считал себя вправе пользоваться его советами за самую умеренную плату даже в весьма ответственных случаях. Вручив таким образом вперед гонорар своему адвокату (выражаясь судейским языком), Людовик повернулся к Дорварду и сказал ему:
   - Теперь ступай за мной, мой храбрый шотландец, избранный судьбой и королем для выполнения смелого предприятия. Смотри же, чтобы все было готово и ты мог вложить ногу в стремя с последним ударом полночного боя на колокольне святого Мартина. Минутой раньше или минутой позже - и ты можешь упустить благоприятный момент, которому сочетание созвездий предрекает успех.
   С этими словами король вышел в сопровождении своего юного телохранителя. Как только за ними затворилась дверь, астролог дал волю совершенно иным чувствам, чем те, которые, казалось, воодушевляли его в присутствии короля.
   - Жадный торгаш! - проговорил он, взвешивая кошелек на руке, ибо, как человек расточительный, всегда испытывал нужду в деньгах. - Негодный, презренный скряга! Жена моряка - и та дала бы больше, чтоб узнать об успешном плавании своего мужа. И он еще думает, будто что-то понимает в нашей высокой науке! Как бы не так! Скорее лающая лиса и воющий волк станут музыкантами. Ему ли читать великие тайны небесного свода! Разве могут быть рысьи глаза у слепого крота? Post tot promissa[117] - и это после всех его обещаний, данных, чтобы переманить меня от доблестного короля Матвея, где гунн и турок, христианин и неверный, сам царь московский и татарский хан наперебой осыпали меня дарами! Уж не воображает ли он, что я буду вечно сидеть в этом старом замке, как снегирь в клетке, и петь ему песни, как только он вздумает свистнуть, за каплю воды и несколько зерен? Ну нет, aut inveniam viam aut faciam,[118] я что-нибудь изобрету, я найду средство! Кардинал де Балю - человек ловкий и щедрый... Я все ему расскажу, и уж тогда его святейшество будет сам виноват, если звезды заговорят не так, как бы ему хотелось.
   Тут он опять взвесил на руке презренный подарок.
   - Может быть, в этом ничтожном хранилище лежит какой-нибудь драгоценный камень или редкая жемчужина? Говорят, король бывает щедр до мотовства, когда на него найдет каприз или когда он видит в этом выгоду.
   Галеотти опорожнил кошелек - в нем оказалось всего-навсего десять золотых. Негодование астролога не имело границ:
   - И он воображает, что за такую жалкую плату может пользоваться плодами науки, которую я изучал в Истрагоффе у отшельника-армянина, сорок лет не видавшего солнца, и у грека Дубравиуса, который, говорят, воскрешал мертвых, и даже у шейха Эбу-Али, которого я посетил в его пещере, в Фиванской пустыне! Нет, нет, клянусь небом! Он пренебрегает наукой и должен погибнуть от собственного невежества! Десять монет! Да я бы постыдился дать такую малость Туанетте на покупку нового кружевного нагрудника.
   С этими словами разгневанный ученый все же опустил презренные червонцы в подвешенный к его кушаку широкий кошель, который Туанетта и другие участники его мотовства ухитрялись опустошать гораздо быстрее, чем философ со всей своей наукой успевал наполнить.
  
  

Глава XIV

ПУТЕШЕСТВИЕ

(Продолжение)

  

Ты предо мною, Франция! Страна,

Любимая искусством и природой.

Твоим сынам легко работать - почва

Сторицей возмещает их труды,

И очи смуглых дочерей твоих

Полны веселья. Но поведать много

Рассказов грустных и теперь,

как встарь,

Ты, Франция, могла бы.

Неизвестный автор

  
   Избегая разговоров с кем бы то ни было (так ему было приказано), Квентин Дорвард поспешил облачиться в простые, но надежные латы с набедренниками и налокотниками и надел на голову крепкий стальной шлем без забрала. Поверх лат он натянул красивый замшевый камзол, изящно расшитый по швам, вроде тех, какие носили в то время доверенные слуги знатных семейств.
   Все это принес ему в комнату Оливье и сообщил со своей обычной вкрадчивой улыбкой, что дядя его нарочно назначен в караул, во избежание излишних расспросов с его стороны.
   - Мы уж постараемся извиниться за вас перед вашим родственником, - сказал Оливье, снова улыбаясь. - А когда вы благополучно вернетесь, любезный мой сын, исполнив возложенное на вас почетное поручение, то, я уверен, вы получите повышение, которое не только избавит вас от необходимости давать кому-либо отчет в ваших действиях, но и позволит вам самому отдавать приказания и требовать отчета от других.
   Так говорил Оливье Дьявол, в то же время рассчитывая, что юношу, чью руку он при этом дружески пожимал, ждет или смерть, или по меньшей мере неволя. Окончив свою любезную речь, он вручил Дорварду от имени короля небольшой кошелек с золотом на необходимые дорожные расходы.
   За несколько минут до полуночи Квентин, следуя данной ему инструкции, направился во второй двор и остановился у Дофиновой башни, которая, как известно читателю, служила временным местопребыванием графинь де Круа. Здесь он уже нашел верховых, назначенных для охраны, двух навьюченных мулов, трех смирных лошадок для обеих графинь и их верной служанки и статного боевого коня для себя, под окованным сталью седлом, сверкавшим при бледном свете месяца. Дорвард ни с кем не обменялся ни словом. Все приготовления к отъезду делались молча; так же молча и неподвижно сидели верховые со своими длинными копьями, и при свете того же бледного месяца Дорвард с радостью увидел, что все они были вооружены. Их было только трое; но один из них нагнулся и с сильным гасконским акцентом шепнул Дорварду, что проводник нагонит их возле Тура.
   Между тем мелькавший в окнах башни свет доказывал, что путешественницы торопятся с последними сборами. Вскоре маленькая наружная дверь башни отворилась и в ней показались три женщины в сопровождении какой-то фигуры, закутанной в плащ. Они молча сели на приготовленных для них лошадей, а человек в плаще пошел вперед, отдавая пароли и другие условные знаки бдительной страже, мимо которой им пришлось проезжать. Наконец, миновав последние наружные ворота, человек в плаще остановился и заговорил вполголоса с дамами.
   - Да благословит вас бог, государь, - произнес голос, заставивший Квентина вздрогнуть, - и да простит он вам, если ваши чувства не так искренни, как хотят выразить ваши слова! Теперь единственное мое желание - как можно скорее приехать к доброму епископу Льежскому и отдаться под его покровительство.
   Тот, к кому были обращены эти слова, пробормотал что-то невнятное и повернул обратно к замку. Квентину показалось, что он узнал в нем короля; должно быть, беспокойство о скорейшем отъезде гостей заставило его почтить их своим присутствием и проводить самому, во избежание какого-нибудь промедления или задержки со стороны дворцовой стражи.
   Пока путники не выехали из окрестностей замка, им приходилось двигаться с большой осторожностью, чтобы избежать ям, капканов и всевозможных ловушек, придуманных Людовиком для обуздания любопытства посторонних лиц. Впрочем, гасконец, по-видимому, вполне владел нитью этого лабиринта, и через четверть часа они очутились за пределами королевского парка Плесси, неподалеку от города Тура.
   Месяц, светивший до тех пор очень слабо, теперь вынырнул из-за туч и залил ярким сиянием расстилавшийся перед путниками прекрасный ландшафт. Величественная красавица Луара катила свои воды по плодороднейшей равнине Франции, между красивыми берегами с возвышавшимися на них замками, башнями и террасами, среди оливковых рощ и виноградников. Вдали виднелись стены города Тура, древней столицы Турени, с белевшими при луне башнями и зубцами укреплений. За ними возвышалось огромное готическое здание, воздвигнутое еще в пятом столетии благочестивым епископом Перпетусом, укрепленное и расширенное впоследствии Карлом Великим и его преемниками и сделавшееся, таким образом, самым великолепным из французских храмов. Рядом виднелись колокольни церкви святого Гатьена и темная громада замка, служившего, как говорили, в древние времена резиденцией римского императора Валентиниана.
   Несмотря на то что новое положение, в каком оказался Квентин, занимало все его мысли, молодой шотландец, привыкший к диким, пустынным, хотя и величественным горам своей родины и к суровости даже красивейших из ее видов, не мог не восхищаться расстилавшейся перед ним чудной картиной, создавая которую искусство и природа, казалось, соперничали между собою. Но вскоре его вывел из этого восторженного состояния голос старшей дамы, ставший по крайней мере на октаву выше того нежного тона, каким она прощалась с королем. Графиня требовала к себе начальника отряда. Квентин пришпорил коня, подъехал и почтительно представился дамам, после чего графиня Амелина приступила к следующему допросу:
   - Ваше имя и звание?
   Квентин сказал.
   - Хорошо ли вы знаете дорогу?
   Он не может утверждать, что хорошо знает ее, - был ответ, - но он имеет подробные инструкции, а на первом привале их должен нагнать проводник, на которого можно вполне положиться во время пути; до первой же остановки их проводит только что присоединившийся к ним всадник, четвертый по счету в их маленьком отряде.
   - А почему именно на вас, молодой человек, возложили такую важную обязанность? - продолжала графиня. - Я слышала, что вы тот самый юноша, который стоял вчера на часах в галерее во время нашего свидания с принцессой. Вы слишком молоды и неопытны, да еще, судя по выговору, кажется, иностранец?
   - Моя обязанность - исполнять приказания короля, графиня, а не рассуждать, - ответил юный воин.
   - Вы дворянин? - был новый вопрос.
   - С уверенностью могу ответить утвердительно, сударыня, - проговорил Квентин.
   - Не вас ли... - робко спросила молодая графиня, - не вас ли я видела в гостинице, когда король посылал за мной?
   Понизив голос, вероятно из-за того же овладевшего им чувства робости, Квентин ответил утвердительно.
   - В таком случае, милая тетушка, - сказала графиня Изабелла, - нам нечего бояться под охраной этого молодого дворянина. Он не похож на человека, которому можно было бы доверить исполнение коварного и жестокого замысла против двух беззащитных женщин.
   - Клянусь честью, графиня, - ответил Дорвард, - честью моего дома и прахом предков, я никогда, даже за Францию и Шотландию вместе, не согласился бы изменить вам или быть с вами жестоким!
   - Хорошо сказано, молодой человек, - заметила графиня Амелина, - но мы с племянницей уже привыкли к прекрасным речам Людовика и его приближенных. Эти-то речи и заставили нас искать убежища у французского короля, тогда как мы могли бы с гораздо меньшим риском, чем теперь, найти его у епископа Льежского, или у Венцеслава Германского,[119] или, наконец, у Эдуарда Английского. И к чему же в конце концов привели все эти прекрасные обещания? Нас постыдно скрывали, под какими-то плебейскими именами, в дрянном трактире, точно запрещенный товар... И нам, как ты знаешь, - добавила она, обращаясь к своей служанке, - нам, привыкшим делать свой туалет не иначе, как под балдахином, на возвышении в три ступени, пришлось одеваться, стоя на голом полу, как каким-нибудь молочницам!
   Марта подтвердила, что слова ее госпожи были печальной истиной.
   - Хорошо бы, если б этим ограничились все наши несчастья, дорогая родственница, - заметила графиня Изабелла. - Я бы охотно обошлась без блеска и роскоши.
   - Но не без общества, дорогая моя, - сказала старшая графиня. - Это уж невозможно!
   - И даже без общества, милая тетушка, - ответила Изабелла голосом, проникшим в самое сердце ее молодого телохранителя. - Я бы от всего отказалась, лишь бы найти верный и достойный приют. Я не хочу и, видит бог, никогда не хотела быть причиной войны между Францией и Бургундией, моей родиной. Я не хотела бы, чтоб из-за меня погиб хоть один человек. Я только просила, чтобы мне разрешили удалиться в монастырь Мармутье или в какую-нибудь другую святую обитель.
   - Ты говоришь как глупое дитя, а не как достойная дочь моего благородного брата, - возразила графиня. - Хорошо еще, что есть кому поддержать честь и достоинство нашего славного рода. Как же отличили бы женщину знатного происхождения от какой-нибудь загорелой молочницы, если бы за одну не ломали копий, а за другую - простых палок? Знаешь ли ты, милочка, что в моей ранней молодости, когда я была немногим старше тебя, в мою честь был дан знаменитый Хафлингемский турнир? Вызывающих было четверо, а на вызов ответили двенадцать человек. Турнир длился три дня и стоил жизни двум храбрым рыцарям. Кроме того, были перебиты один хребет, одна ключица и сломано три ноги и две руки, не считая легких ран и контузий, о которых герольды даже не упоминали! Вот в каком почете были дамы нашей семьи! Нет, милочка, будь в тебе хоть половина гордости твоих предков, ты бы нашла средство устроить при каком-нибудь дворе, где еще ценят любовь дам и славу оружия, турнир, призом которого была бы твоя рука, как это было с твоей покойной прабабушкой, в чью честь был дан известный турнир в Страсбурге. Таким образом, ты бы могла заручиться помощью храбрейшего в Европе рыцаря, который защищал бы права дома де Круа против притеснений Бургундии и интриг Франции.
   - Однако, милая тетушка, - заметила молодая графиня, - моя старая кормилица говорила мне, что, хотя рейнграф, победивший на этом турнире, и получил руку моей покойной прабабушки, брак их не был счастливым. Она говорила, будто покойный прадедушка часто бранил, а иногда даже бил прабабушку.
   - Ну так что же? - воскликнула графиня Амелина в припадке романтического увлечения рыцарством. - Почему могучая рука, привыкшая наносить удары на поле брани, должна всегда быть сдержанной у себя дома? Я бы в тысячу раз охотнее согласилась, чтобы меня хоть по два раза в день колотил доблестный супруг, который был бы для всех такой же грозой, как и для меня, чем быть подругой труса, не смеющего поднять руку ни на жену, ни на кого-нибудь другого!
   - А я бы пожелала вам счастья с таким буйным супругом, милая тетушка, - сказала Изабелла, - но, уж конечно, не позавидовала бы вам. Если драка еще уместна на турнирах, то она совершенно неприлична в гостиной.
   - Ну да не все же рыцари драчуны, и побои вовсе не неизбежное следствие брака с доблестным рыцарем, - сказала леди Амелина, - хотя наш славный предок рейнграф Готфрид был, говорят, действительно очень вспыльчив и питал пристрастие к рейнскому вину... Истинный же рыцарь - это ягненок в обществе дам и лев во время боя. Взять хотя бы Тибо де Монтиньи - мир праху его! Что это была за кроткая душа! Никогда он не решился бы поднять руку на женщину, и говорили даже, будто дома этот непобедимый воин позволял себя бить прекрасному врагу - своей жене. Ну что ж, сам виноват... Он был тоже одним из участников Хафлингемского турнира и бился так храбро, что, если б не воля неба да еще твоего дедушки, у него была бы жена, более подходящая к его кроткому нраву.
   Графиня Изабелла, у которой были свои причины опасаться Хафлингемского турнира, служившего неистощимым источником красноречия ее тетушки, промолчала, и разговор прервался. Квентин, как человек благовоспитанный, не желая быть помехой в беседе дам, пришпорил коня и нагнал проводника под предлогом, что ему нужно расспросить его о дороге.
   Между тем дамы продолжали путь молча, лишь изредка перекидываясь незначительными фразами. Наконец начало светать; путешественники были в дороге уже несколько часов, и Квентин, боясь, что дамы слишком утомятся, начал испытывать нетерпение и спросил проводника, далеко ли еще до места отдыха.
   - Через полчаса я покажу вам его, - ответил проводник.
   - И передадите нас другому проводнику?
   - Именно, господин стрелок, - ответил тот. - Я никогда далеко не отлучаюсь, и поездки мои так же коротки, как и моя расправа. Там, где вы и другие, господин стрелок, пускаете в дело самострел, я пользуюсь простой веревкой.
   Месяц давно уже скрылся, и на востоке занималась заря. Первые ее лучи отражались на гладкой поверхности небольшого озера, по берегу которого теперь пролегала дорога. Это озеро лежало посреди широкой равнины, кое-где усеянной одиночными деревьями и небольшими рощами, которые теперь выступали все яснее. Квентин взглянул на человека, ехавшего с ним рядом, и под широкими полями надвинутой на глаза шляпы, вроде сомбреро испанских крестьян, узнал веселую физиономию того самого Птит-Андре, чьи пальцы вместе с пальцами его угрюмого товарища Труазешеля еще недавно так омерзительно трудились вокруг его шеи... Повинуясь невольному отвращению, смешанному со страхом (в Шотландии на палача смотрят почти с суеверным ужасом, а недавнее приключение Квентина не могло уменьшить в нем это чувство), Дорвард инстинктивно повернул направо и пришпорил коня, так что в один миг очутился в нескольких шагах от своего ненавистного спутника.
   - Ого-го! - воскликнул Птит-Андре. - Клянусь богородицей Гревской,[120] наш юный воин не позабыл старого знакомого!.. Надеюсь, вы не сердитесь на меня, мой друг? Что делать, каждый зарабатывает свой хлеб как умеет. Никому еще не приходилось стыдиться, что он побывал в моих руках, потому что я не хуже другого умею повесить живой плод на мертвое дерево. Притом же господь наградил меня веселым нравом. Ха-ха-ха! Я мог бы порассказать вам о таких славных шутках, которые я отмачивал, уже стоя на лестнице, что мне приходилось торопиться заканчивать свое дело из страха, как бы мои дружки не поумирали со смеху и не опозорили моего искусства.
   С этими словами он подогнал своего коня, собираясь снова подъехать к шотландцу.
   - Полно, полно, господин стрелок! - продолжал он свою болтовню. - Не будем ссориться! Что до меня, так я, право, никогда не сержусь, а делаю свое дело с легким сердцем, без злобы, и никогда не питаю большей любви к человеку, как в то время, когда надеваю ему на шею шнурочек, который делает из него рыцаря ордена святого Висельника, как наш достойный капеллан называет святого покровителя нашей стражи.
   - Прочь, негодяй! - закричал Квентин, заметив, что исполнитель закона хочет подъехать к нему. - Прочь, или я научу тебя сохранять расстояние, которое должно отделять благородного человека от такого мерзавца.
   - Вишь ты какой горячий! - проговорил палач. - Скажи вы еще "честного человека", так тут была бы хоть крупица правды, а с благородными-то мне приходится ежедневно иметь дело так же близко, как недавно с вашей милостью... Ну, да уж бог с вами, оставайтесь одни, коли хотите. Я думал было распить с вами бутылочку овернского, чтобы залить нашу старую размолвку, но вы пренебрегаете моею любезностью... Ладно уж, сердитесь, коли хотите... Я никогда не ссорюсь со своими дружками - веселыми прыгунчиками, как называет Жак-мясник своих ягняток, - словом, с теми, у кого, как у вашей милости, написано на лбу: петля. Нет, нет, как бы они ни обращались со мной, я всегда готов оказать им услугу. Когда вам придется опять попасть в мои руки, вы сами увидите, что Птит-Андре умеет прощать обиды.
   С этими словами, лукаво подмигнув Дорварду и прищелкнув языком, словно он подгонял ленивую лошадь, Птит-Андре отъехал на противоположную сторону дороги, предоставив юноше с его шотландским гонором переваривать эти грубые остроты. У Квентина чесались руки от желания обломать о бока этого негодяя древко копья, но он обуздал свой гнев, вспомнив, что схватка с таким проходимцем никогда и никому не может принести чести, а при настоящих обстоятельствах будет прямым нарушением его обязанностей и может повести к самым гибельным последствиям. Итак, он молча проглотил неуместные и наглые насмешки господина Птит-Андре и молил бога об одном - чтобы они не достигли ушей прекрасной графини, так как едва ли они произвели бы на нее выгодное для ее телохранителя впечатление. Вскоре мысли его были прерваны криками дам:
   - Обернитесь! Обернитесь назад!.. Ради бога, спасайтесь и спасите нас! За нами погоня!
   Квентин поспешно обернулся и действительно увидел, что за ними скакали два вооруженных всадника, и притом так быстро, что скоро должны были их нагнать.
   - Верно, это стража прево делает свой объезд по лесу, - сказал он. - Посмотри, - обратился он к палачу, - не узнаешь ли ты, кто эти люди?
   Птит-Андре повиновался; внимательно поглядев на всадников, он шутовски поерзал в седле и ответил:
   - Это не ваши и не мои товарищи, дорогой господин, не стрелки и не стража прево. Мне кажется, я вижу на них шлемы с опущенными забралами и нашейниками... И кто только выдумал эти нашейники, черт бы их побрал! Такая с ними возня, пока их расстегнешь!
   - Поезжайте вперед, прекрасные дамы, - сказал Квентин, не обращая внимания на слова палача. - Не слишком быстро, чтоб это не было похоже на бегство, но все-таки постарайтесь воспользоваться временем, пока я задержу здесь этих людей.
   Графиня Изабелла взглянула на проводника и шепнула что-то тетке, которая сказала Дорварду:
   - Мы так верим вам, господин стрелок, что готовы лучше подвергнуться опасности в вашем обществе, чем ехать вперед с человеком, у которого такая подозрительная наружность.
   - Как вам угодно, графиня, - ответил Дорвард. - Притом их только двое, и будь они даже рыцари, как это, по-видимому, доказывает их вооружение, они увидят, если только едут с дурным умыслом, как шотландец исполняет свой долг в присутствии тех, кого он обязан защищать... Кто из вас, - добавил он, обращаясь к своим солдатам, - хочет быть моим товарищем и готов скрестить копья с одним из этих молодцов?
   Двое из солдат, видимо, колебались, но третий, Бертран Гюйо, поклялся, что, "будь то хоть рыцари Круглого Стола короля Артура,[121] он готов с ними сразиться за честь Гасконии".
   Тем временем два всадника (которые действительно оказались рыцарями) нагнали арьергард кавалькады, состоявший из Квентина и подъехавшего к нему храброго гасконца. Оба рыцаря были в полном вооружении из превосходной полированной стали, без всяких девизов, по которым их можно было бы узнать.
   Один из них, подъехав, крикнул Квентину:
   - Дорогу, дорогу, господин стрелок! Мы хотим освободить вас от обязанностей, которые выше вашего звания и положения. Предоставьте этих дам нашему попечению. Мы защитим их не хуже вас, могу вас уверить, тем более что под вашей охраной они почти пленницы.
   - В ответ на ваше требование, господин рыцарь, - проговорил Квентин, - скажу вам, во-первых, что я исполняю приказание моего государя, а во-вторых, что, как ни мало я этого достоин, дамы сами желают оставаться под моим покровительством.
   - Прочь, бездельник! - прокричал тот же всадник. - Уж не хочешь ли ты, бездомный бродяга, сопротивляться двум воинам, посвященным в рыцарский сан?
   - Вы угадали, господин рыцарь, - ответил Дорвард, - я действительно намерен сопротивляться вашему дерзкому, беззаконному нападению. И если между вашим и моим званием есть какая-нибудь разница, что мне еще пока неизвестно, то ваша грубость ее уничтожила. Обнажайте мечи или освободите место для боя, если хотите сразиться на копьях!
   Пока рыцари поворачивали своих коней и отъезжали назад на требуемое для боя расстояние, то есть ярдов на полтораста, Квентин пригнулся к луке и взглянул на дам, как бы прося их ободрить его взглядом. Они махнули ему платками. Тем временем его противники отъехали на нужное расстояние и остановились.
   Крикнув гасконцу, чтобы он не робел, Дорвард пришпорил коня, и в следующую минуту четыре всадника сшиблись на всем скаку посреди только что разделявшей их лужайки. Стычка оказалась гибельной для бедного гасконца: противник, метивший в его не защищенное забралом лицо, попал ему в глаз; копье пронзило мозг, и бедняга упал с лошади мертвый.
   Зато Квентин, которому грозила та же опасность, так быстро увернулся в сторону, что вражеское копье, пройдя поверх плеча, только слегка оцарапало ему щеку, между тем как его собственная пика с такой силой ударила противника в грудь, что сбросила его с лошади. В один миг Квентин был на земле и кинулся к поверженному врагу, чтобы снять с него шлем, но тут другой рыцарь (который до сих пор молчал) опередил его и, загородив своего друга, лежащего без чувств, воскликнул:
   - Именем бога и святого Мартина заклинаю тебя, приятель, садись на коня и уезжай со своими спутницами! Они уж и так натворили нынче слишком много бед!
   - С вашего позволения, господин рыцарь, - ответил Дорвард, которого рассердил угрожающий тон этого требования, - я сперва посмотрю, с кем имел дело, чтобы знать, кто должен мне ответить за смерть товарища.
   - Ну, этого ты никогда не узнаешь! - сказал рыцарь. - Ступай, ступай себе с миром, друг любезный! Глупо было с нашей стороны путаться в это дело, но мы довольно наказаны, ибо ни своей собственной жизнью, ни жизнью всех твоих товарищей тебе не искупить того зла, которое ты наделал... А, вот ты как! - воскликнул он, видя, что Дорвард обнажил свой меч. - Так вот же тебе!
   С этими словами он нанес по шлему шотландца такой страшный удар мечом, о каких Квентину (хотя он вырос в стране, где добрые удары были не редкость) приходилось читать только в романах. Вражеский меч обрушился на него как гром, отбил поднятое им в свою защиту оружие и рассек пополам его шлем, но лишь слегка задел его волосы, не причинив ему никакого вреда. Оглушенный Дорвард упал на одно колено и с минуту оставался в полной власти противника. Но из сострадания ли к его молодости, из уважения ли к его храбрости или просто из великодушия, не желая нападать на беспомощного врага, рыцарь не воспользовался преимуществом своего положения и не нанес второго удара. Между тем Дорвард, опомнившись, вскочил на ноги и напал на противника со всей энергией человека, решившегося победить или умереть, и со всем хладнокровием, необходимым для такого серьезного боя. Решившись не подвергать себя больше таким ударам, какой он только что получил, Дорвард пустил в ход всю свою ловкость, пользуясь своим сравнительно легким вооружением. Он нападал на противника со всех сторон, нанося ему такие быстрые и неожиданные удары, что рыцарю в его тяжелых латах стоило большого труда их отражать. Напрасно великодушный противник Квентина кричал ему, что теперь им "нет больше причины сражаться" и что он не хочет причинять ему вреда. Квентин ничего не слушал и продолжал нападать, угрожая врагу то лезвием, то острием своего меча и зорко следя за каждым его движением, ибо он убедился на опыте, что тот превосходил его силой, и был готов отскочить назад или в сторону при новой попытке нанести ему сокрушающий удар.
   - Нет, кажется, сам черт вселился в этого упрямого дурака! - пробормотал рыцарь. - Видно, он не успокоится, пока не получит хорошего щелчка!
   Проговорив это, он переменил тактику и, став в оборонительную позу, принялся отражать сыпавшиеся на него градом удары Квентина, не отвечая на них и выжидая минуту, когда усталость или неловкое движение юного воина дадут ему возможность покончить бой одним ударом. Вероятно, эта тактика увенчалась бы полным успехом, но судьба судила иначе.
   Поединок был в самом разгаре, когда вдали показалась кучка всадников, кричавших: "Остановитесь, именем короля!" Оба противника разом опустили оружие, и Квентин увидел, что во главе отряда ехал его начальник лорд Кроуфорд. С ним был и Тристан Отшельник с двумя-тремя солдатами своей стражи. Всех всадников было около двадцати человек.
  
  

Глава XV

ПРОВОДНИК

  

Он сыном был египетской земли,

Потомком тех волхвов и чародеев,

Которые без устали боролись

С израильтянами и с их пророком

И отвечали чарами своими

На чудеса и знаменья господни.

Потом пришел в Египет ангел мщенья,

И раб невежественный и мудрец

О первенцах своих тогда рыдали.

Неизвестный автор

  
   Прибытие лорда Кроуфорда и его стражи немедленно положило конец поединку, который мы описали в предыдущей главе. Рыцарь сразу сбросил шлем и отдал свой меч старому лорду со словами:
   - Кроуфорд, я сдаюсь... Но выслушайте, что я вам скажу... Наклонитесь, я шепну вам на ухо: ради бога, спасите герцога Орлеанского!
   - Что? Как? Так это герцог? - воскликнул старый шотландец. - Да как же он сюда попал, черт возьми? Ведь это навеки погубит его в глазах короля!
   - Не расспрашивайте, - сказал Дюнуа (ибо это был он), - во всем виноват я один. Смотрите... кажется, он приходит в себя... Я хотел похитить графиню, жениться на ней и стать богачом, и вот что из этого вышло. Прикажите вашей челяди убраться подальше, чтобы его не узнали.
   С этими словами Дюнуа поднял герцогу забрало и стал брызгать ему в лицо водой, которую принесли из соседнего озера.
   Между тем Квентин Дорвард стоял совсем ошеломленный; с такой поразительной быстротой следовали одно за другим события в его жизни. В бледных чертах своего сраженного врага он узнал черты первого принца крови; вторым его противником оказался известный рыцарь, знаменитый Дюнуа. Поединок с такими противниками мог принести ему только честь; но как отнесется к его подвигам король - это был другой вопрос.
   Тем временем герцог настолько оправился, что сел и стал внимательно прислушиваться к разговору Кроуфорда с Дюнуа. Дюнуа горячо доказывал Кроуфорду, что ему нет никакой необходимости упоминать имя герцога Орлеанского, рассказывая об этой истории, так как он, Дюнуа, берет всю вину на себя; герцог же принял участие в этом деле только из дружбы к нему.
   Лорд Кроуфорд слушал потупившись и только изредка вздыхал и покачивал головой. Наконец он поднял голову и сказал:
   - Ты знаешь, Дюнуа, что в память твоего отца, да и ради тебя самого, я всегда готов оказать тебе услугу.
   - Для себя я ничего не прошу, - ответил Дюнуа. - Я отдал вам меч, я ваш пленник... чего же вам больше? Но я прошу за благородного принца, единственную надежду Франции, если богу будет угодно отозвать к себе дофина. Он явился сюда ради меня, чтобы помочь мне в деле, на которое меня до некоторой степени поощрял сам король.
   - Дюнуа, - возразил Кроуфорд, - скажи мне кто-нибудь другой, что ты увлек герцога в такое опасное предприятие ради собственных интересов, я бы сказал ему в глаза, что он лжет. Да и теперь я, право, не верю даже тебе самому.
   - Благородный Кроуфорд, - сказал герцог, который тем временем совершенно оправился от своего обморока, - вы сами так похожи на Дюнуа, что не можете в нем ошибиться. Не он, а я, против его желания, увлек его в это безрассудное предприятие, которое мне внушила безумная страсть. Смотрите на меня! - добавил он, вставая и обращаясь к страже. - Я Людовик Орлеанский и готов дать ответ за мой нелепый поступок. Надеюсь, гнев короля падет на одного меня, что будет только справедливо! Но так как принц крови не должен отдавать свое оружие никому - даже вам, мой храбрый Кроуфорд, - то прощай же, мой верный меч!
   Сказав это, он вынул меч из ножен и швырнул его в озеро. Сверкнув в воздухе, как молния, меч упал в воду, расступившуюся под ним с тихим плеском, и исчез. Все стояли пораженные, в нерешительности: так высок был сан преступника и так велико уважение, которым он пользовался. Зная планы короля, касающиеся принца, все понимали, какие гибельные последствия может для него иметь его безумный поступок.
   Дюнуа первый прервал молчание.
   - Итак, - сказал он с упреком, тоном человека, глубоко оскорбленного в своих чувствах, - ваше высочество сочли нужным расстаться со своим лучшим мечом, пренебречь королевской милостью, а заодно уж и дружбой Дюнуа!
   - Дорогой родич, - возразил ему герцог, - разве сказать правду, чего требовали твоя безопасность и моя честь, значило пренебречь твоей дружбой?
   - А какое вам дело до моей безопасности, мой высокородный кузен, хотел бы я знать? - с досадой сказал Дюнуа. - Что вам до того, ради самого бога, хочу ли я, чтобы меня повесили, удавили, бросили в Луару, закололи кинжалом, колесовали, посадили в железную клетку, закопали живьем, или до всего, что заблагорассудится королю Людовику сделать со мной, чтобы избавиться от своего верного слуги?.. Нечего вам кивать и подмигивать на Тристана Отшельника: я и сам не хуже вас вижу этого негодяя. Но до меня-то ему не добраться... Однако довольно обо мне и моей безопасности. А вот для вашей чести, клянусь святой Магдалиной, было бы куда лучше, если бы вы не затевали сегодняшнего предприятия или по крайней мере сумели бы хоть спрятать концы в воду. А то много ли чести в том, что вашу милость ссадил с коня какой-то шотландский мальчишка!
   - Нет, нет, уж в этом-то для его высочества нет ничего позорного, - сказал лорд Кроуфорд. - Не в первый раз шотландцу побеждать рыцаря... Я очень рад, что юноша вел себя молодцом.
   - Против этого я ничего не могу возразить, - заметил Дюнуа, - но будь вы здесь пятью минутами позже - как знать, не появилось ли бы у вас, в вашей гвардии, свободное место?
   - Как же, как же, - проговорил лорд Кроуфорд, - узнаю вашу руку на этом разрубленном шишаке... Эй, кто-нибудь, дайте-ка этому молодцу свою шапку: ее стальная подбивка лучше защитит его голову, чем эти разбитые черепки... Но позвольте и мне заметить, граф, что ваши латы тоже носят следы добрых шотландских ударов... Однако, Дюнуа, я должен просить вас и герцога Орлеанского сесть на коней и следовать за мной, ибо я имею предписание доставить вас в одно место, куда бы мне вовсе не хотелось вас сопровождать.
   - Не могу ли я, лорд Кроуфорд, сказать несколько слов этим дамам? - спросил герцог.
   - Ни полслова! - воскликнул лорд Кроуфорд. - Я слишком верный вам друг, ваше высочество, чтобы допустить такое безумие. - И, обратившись к Квентину, он добавил: - Ты хорошо исполнил свой долг, друг мой! Ступай же и доводи до конца данное тебе поручение.
   - С вашего позволения, милорд, - сказал Тристан своим обычным грубым тоном, - пусть этот молодец поищет себе другого проводника. Я не могу отпустить Птит-Андре, когда, по-видимому, ожидается работа для него.
   - Пусть молодой человек едет все прямо по этой дороге, - сказал палач, выдвигаясь вперед, - и она приведет его к тому месту, где будет ждать проводник. А я теперь и за тысячу дукатов не соглашусь расстаться с моим начальником. Немало перевешал я на своем веку рыцарей и дворян, разных старшин да бургомистров, даже графы и маркизы - и те побывали в моих руках, но... гм, гм... - И, не договорив, он посмотрел на герцога с таким видом, как будто ему очень хотелось дополнить этот перечень принцем крови. - Ого, Птит-Андре, будет и о нас упомянуто в истории!
   - Как вы позволяете вашей сволочи держать такие речи в присутствии принца? - сказал лорд Кроуфорд, строго взглянув на Тристана.
   - Отчего же вы сами не остановите его, милорд? - угрюмо ответил Тристан.
   - Оттого, что из всех здесь присутствующих вы один можете это сделать, не запятнав своей чести.
   - Так и распоряжайтесь своими людьми, а уж я буду отвечать за своих! - сказал великий прево.
   У лорда Кроуфорда готов был сорваться гневный ответ, но он, очевидно, раздумал и, круто повернувшись спиной к Тристану, обратился к герцогу и Дюнуа и попросил их ехать с ним рядом. Затем он послал рукой прощальное приветствие дамам и сказал Квентину:
   - Да благословит тебя бог, сын мой! Ты доблестно начал свою службу, хоть и в очень печальном деле.
   Всадники тронулись в путь; когда они отъезжали, Квентин расслышал, как Дюнуа спросил вполголоса лорда Кроуфорда:
   - Куда вы нас везете, милорд? В Плесси?
   - Нет, мой несчастный опрометчивый друг, - ответил со вздохом старик, - мы едем в Лош.
   "В Лош!" Это ужасное слово (так назывался замок, или, вернее, тюрьма, гораздо более страшная, чем Плесси) отдалось в сердце молодого шотландца как звон погребального колокола. Он слышал о Лоше как о месте, где тайно свершались такие жестокости, которыми даже Людовик стыдился осквернять свое жилище. В этом грозном замке было несколько этажей подземных темниц, из которых многие были неизвестны даже самим тюремщикам. Люди, заживо погребенные в этих могилах, до конца дней своих дышали гнилым, зараженным воздухом и питались хлебом да водой. Здесь же были страшные камеры, так называемые клетки, в которых арестанты не могли ни встать, ни вытянуться; изобретение этих клеток приписывалось кардиналу де Балю.[122] Неудивительно, что название этого ужасного места, да еще сознание, что сам он отчасти был причиной гибели двух таких доблестных рыцарей, наполнили глубокою грустью сердце молодого шотландца, так что некоторое время он ехал, низко опустив голову и глубоко задумавшись.
   Когда же наконец он выехал вперед по указанной ему дороге и занял свое место во главе отряда, графиня Амелина воспользовалась случаем, чтобы сказать ему:
   - Кажется, вы сожалеете, господин стрелок, о победе, которую одержали, защищая нас?
   Тон этого вопроса звучал насмешкой, но у Квентина хватило такта ответить на него просто и искренне:
   - Я не могу сожалеть об оказанной вам услуге, графиня, какова бы она ни была. Но если бы дело шло не о вашей безопасности, я бы, кажется, охотнее согласился пасть от руки такого славного воина, как Дюнуа, чем быть причиной заточения в ужасную крепость этого знаменитого рыцаря и его несчастного родственника, герцога Орлеанского.
   - Так это был герцог Орлеанский?.. Вот видишь, это был он, - сказала графиня Амелина, обращаясь к племяннице. - Я так и думала, хотя издали не могла его хорошенько рассмотреть. Теперь ты убедилась, моя милая, что могло бы из всего этого выйти, если бы злой старый скряга король позволил нам показываться при его дворе. Первый принц крови и доблестный Дюнуа, чье имя пользуется такой же известностью, как и имя его героя отца!.. Этот молодой шотландец прекрасно исполнил свой долг, надо отдать ему справедливость, но, право, мне почти жаль, что он не пал с честью: его неуместная храбрость лишила нас двух таких знатных спасителей!
   Изабелла отвечала жестким, недовольным тоном и с такой решительностью, какой Квентин до сих пор в ней не подозревал.
   - Мадам, - сказала она, - если бы я не знала, что вы шутите, я обвинила бы вас в неблагодарности к нашему храброму защитнику, которому мы обязаны, может быть, гораздо более, чем вы думаете. Ведь если бы нападение на нас удалось и наша стража была бы разбита, то разве не ясно, что с прибытием королевской гвардии мы разделили бы участь нападавших? Я, со своей стороны, горько оплакиваю погибшего храбреца, нашего защитника, и непременно закажу обедню за упокой его души. Надеюсь, - добавила она застенчиво, - что тот, кто остался в живых, не откажется принять мою сердечную признательность.
   Когда Квентин повернулся к графине, собираясь ответить подобающим образом, она увидела кровь у него на щеке и вскрикнула в испуге:
   - Пресвятая дева, он ранен! У него кровь! Сойдите с коня, сударь, мы перевяжем вам рану.
   Напрасно Дорвард убеждал дам, что это лишь пустая царапина; его заставили сойти с коня, сесть на пень и снять шлем, после чего дамы де Круа, претендовавшие, согласно тогдашней моде, на знание лекарского искусства, остановили ему кровь, обмыли рану и перевязали платком Изабеллы, чтобы предохранить от доступа воздуха, как требовала тогдашняя наука.
   В наше время молодые люди редко - вернее, никогда - не получают ран за красавиц, да и красавицам также нет никакого дела до каких-то ран. Что же, для тех и для других опасностью меньше! Какую я разумею опасность для мужчин, всякому понятно; но и перевязывать раны, по крайней мере такие легкие, как рана Дорварда, быть может, не менее опасно, чем их получать.
   Мы уже говорили, что молодой шотландец был очень красив; теперь же, когда он снял свой шлем и его густые светлые кудри рассыпались вокруг его разгоревшегося от удовольствия и смущения лица, он стал еще лучше. Изабелла, придерживавшая платок на его ране, пока ее тетка разыскивала в своих вещах необходимые лекарства, была смущена и взволнована; а острая жалость к раненому и благодарность за оказанную им услугу еще усиливали в ее глазах его привлекательность. Короче говоря, судьба нарочно подстроила все так, чтобы укрепить ту таинственную связь, которая установилась, по-видимому, в силу ряда случайных обстоятельств между двумя людьми, столь различными по своему званию и состоянию, но в то же время столь сходными, ибо оба были молоды и красивы, у обоих было нежное сердце и пылкое воображение. Неудивительно, что с этой минуты образ графини Изабеллы, и без того уже сильно занимавший Квентина, всецело завладел его сердцем, а молодая девушка, хотя чувства ее были не так определенны, - во всяком случае, она этого не сознавала, - в свою очередь, начала думать о своем юном защитнике; она оказала ему услугу с таким участием и волнением, какого не проявляла до сих пор ни к кому из толпы ее знатных поклонников, целых два года тщетно добивавшихся ее взаимности. Теперь, когда она вспоминала Кампо-Бассо, недостойного фаворита герцога Карла, его коварство и подлость, его лицемерную физиономию, кривую шею и устремленные на нее косые глаза, он казался ей отвратительнее прежнего, и она твердо решила, что никакая сила іане быть такъ недовѣрчивы? Но, Оливье, они должны повѣрить. Во всѣхъ сношеніяхъ съ любезнымъ нашимъ братомъ бургундскимъ, мы выкажемъ столько полнаго, неограниченнаго довѣрія, что онъ будетъ хуже невѣрнаго, если усумнится въ нашей совершенной искренности. Говорю тебѣ, я такъ убѣжденъ, что могу заставить Карла бургундскаго думать обо мнѣ какъ я хочу, что, если бы понадобилось разсѣять его сомнѣнія, я поѣхалъ бы навѣстить его не вооруженный и безъ другой свиты, кромѣ тебя, другъ Оливье.
   -- А я, отвѣчалъ Оливье, -- хотя и не хвалюсь умѣньемъ владѣть сталью, развѣ только бритвой, рѣшился бы скорѣй выдержать натискъ цѣлаго отряда швейцарскихъ копейщиковъ, чѣмъ сопровождать ваше, величество во время такого дружескаго посѣщенія герцога Карла, который имѣетъ столько причинъ быть увѣреннымъ въ непріязни вашего величества.
   -- Ты глупъ, Оливье, не смотря на всѣ претензіи на умъ, и не можешь понять, что глубокая политика должна по временамъ скрываться подъ маской крайняго простодушія, какъ иногда храбрость скрывается подъ видомъ робости. Если бы обстоятельства потребовали, я конечно исполнилъ бы, что говорю; и, при благословеніи святыхъ и благопріятномъ сочетаніи созвѣздій, предпріятіе увѣнчалось бы успѣхомъ.
   Такими словами высказалъ Людовикъ XI первую мысль о рѣшеніи, которое было имъ впослѣдствіи выполнено съ цѣлію обмануть противника, но которое едва не погубило его самого.
   Оставивъ своего совѣтника, король отправился въ покои графинь де-Круа. Ему не стоило большаго труда убѣдить ихъ оставить французскій дворъ: достаточно было одного позволенія. При первомъ намекѣ, что онъ не можетъ доставить имъ надежной защиты противъ Карла, онѣ немедленно согласились уѣхать. Но не такъ-то легко было склонить графинь избрать Люттихъ мѣстомъ новаго убѣжища. Онѣ просили и умоляли отправить ихъ въ Бретань или Калэ, подъ покровительство герцога бретанскаго или короля англійскаго, гдѣ бы онѣ могли безопасно прожить, пока не смягчатся гнѣвъ герцога бургундскаго. Но ни одно изъ этихъ убѣжищъ не соотвѣтствовало планамъ Людовика и ему наконецъ удалось убѣдить дамъ въ необходимости принять то, которое было выгодно для его намѣреній.
   Не было никакого сомнѣнія, что епископъ имѣлъ возможность защитить ихъ, такъ какъ съ одной стороны, духовный санъ его давалъ ему возможность оградить графинь отъ всѣхъ христіанскихъ государей, а съ другой стороны, военныя его силы были достаточны, чтобы защитить отъ всякаго насилія какъ себя самого, такъ и тѣхъ, кого онъ принималъ подъ свое покровительство. Затрудненіе состояло въ томъ, какъ безопаснѣе добраться до маленькаго двора епископа. Но Людовикъ обѣщалъ обезпечить и это, распустивъ слухъ, что графини де-Круа убѣжали изъ Тура ночью изъ боязни быть отданными въ руки бургундскаго посланника, и что онѣ направили путь свой въ Бретань. Онъ обѣщался также дать имъ хотя не большую, но надежную стражу и письменныя приказанія всѣмъ начальствующимъ въ городахъ и крѣпостяхъ, черезъ которыя онѣ должны будутъ проѣзжать, оказывать имъ всевозможную помощь и покровительство во время ихъ путешествія.
   Графини де-Круа, хотя внутренно недовольныя не любезнымъ и не великодушнымъ поступкомъ Людовика, который лишалъ ихъ обѣщаннаго при своемъ дворѣ убѣжища, не только не противились такому скорому отъѣзду, но предупредили даже желаніе короля, прося позволенія отправиться въ ту же ночь. Графинѣ Амелинѣ сильно надоѣла жизнь при дворѣ, гдѣ не было блестящихъ праздниковъ и любезныхъ придворныхъ. А Изабелла заключила изо всего видѣннаго и слышаннаго, что Людовикъ, будь искушеніе не много сильнѣе, не только не задумался бы удалить ихъ отъ своего двора, но выдалъ бы, не. колеблясь, ихъ разгнѣванному государю, герцогу бургундскому. Людовикъ охотно согласился на ихъ поспѣшный отъѣздъ, надѣясь сохранить такимъ образомъ миръ съ Карломъ, и боясь, чтобы присутствіе прекрасной Изабеллы не помѣшало исполненію одного изъ любимыхъ его плановъ -- браку дочери его Жанны съ герцогомъ орлеанскимъ.
   

ГЛАВА XIII.
АСТРОЛОГЪ.

Не говори о короляхъ -- я презираю жалкое сравненіе;
я мудрецъ и стихіи мнѣ послушны: такъ думаютъ,
по крайней мѣрѣ, люди и въ этой мысли моя
неограниченная власть.
Альбумазаръ.

   Занятія и приключенія молодаго шотландца быстро, какъ волны весенняго потока, слѣдовали одни за другими. Скоро познали его въ комнаты начальника, лорда Крауфорда, гдѣ, къ удивленію своему, онъ опять увидѣлъ короля. Первыя слова Людовика о чести и довѣріи, которыя онъ намѣренъ оказать молодому человѣку, сильно встревожили послѣдняго. Онъ боялся, чтобы его снова не отправили въ засаду, какъ во время обѣда, или не сдѣлали порученія еще болѣе противнаго его чувствамъ. Но онъ не только успокоился, а пришелъ въ восторгъ, услыхавъ, что король избралъ его въ начальники небольшаго отряда, состоящаго изъ трехъ воиновъ и проводника, и назначеннаго провожать графинь де-Круа ко двору ихъ родственника, архіепископа люттихскаго, какъ можно безопаснѣе, спокойнѣе, а главное, какъ можно скрытнѣе. Онъ получилъ письменныя наставленія, въ которыхъ были поименованы всѣ мѣста остановокъ, назначенныя большей частію въ отдаленныхъ отъ городовъ деревняхъ и монастыряхъ, а также всѣ предосторожности, которыя онъ долженъ былъ принимать, особенно приближаясь къ бургундской границѣ. Наконецъ, ему было подробно объяснено все, что онъ долженъ былъ дѣлать и говорить, чтобы выдать себя за дворецкаго двухъ знатныхъ англійскихъ дамъ, ѣздившихъ на поклоненіе мощамъ святаго Мартина турскаго и направляющихся теперь въ благословенный городъ Кёльнъ къ мощамъ трехъ волхвовъ, приходившихъ въ Виѳлеемъ на поклоненіе родившемуся Спасителю.
   Не сознавая ясно настоящей причины своего восторга, молодой человѣкъ чувствовалъ, какъ билось его сердце при мысли, что онъ будетъ такъ близко къ прекрасной графинѣ и притомъ въ положеніи, которое дастъ ему право на нѣкоторое довѣріе съ ея стороны, такъ какъ самая безопасность ея будетъ главнымъ образомъ зависѣть отъ его поведенія и храбрости. Онъ нисколько не сомнѣвался, что, не смотря на всѣ опасности пути, благополучно доставитъ ее до мѣста. Молодость вообще рѣдко думаетъ объ опасностяхъ, а взросшій на свободѣ, безстрашный и самоувѣренный Дорвардъ даже искалъ ихъ. Онъ желалъ поскорѣй избавиться отъ стѣсняющаго присутствія короля, чтобы вполнѣ предаться своей внутренней, доходившей до восторга, радости, которую при немъ ему приходилось сдерживать.
   Но Людовикъ не такъ скоро отпустилъ его. Этотъ осторожный государь долженъ былъ узнать мнѣніе другаго совѣтника, не имѣвшаго ничего общаго съ Оливье; совѣтника, который, по мнѣнію всѣхъ, черпалъ свои знанія въ высшемъ, звѣздномъ мірѣ, между тѣмъ какъ, судя по послѣдствіямъ, всѣ готовы были думать, что Оливье заимствовалъ свои совѣты прямо отъ самаго дьявола.
   Людовикъ отправился, въ сопровожденіи горѣвшаго нетерпѣніемъ Квентина, къ стоявшей отдѣльно башнѣ замка Плесси. Въ ней, съ не малымъ удобствомъ и роскошью, помѣщался извѣстный астрологъ, поэтъ и философъ Галеотти Марти, Марціусъ или Мартиваль, уроженецъ Парни въ Италіи, авторъ знаменитаго трактата De Vulgo Jncognitis {О вещахъ, неизвѣстныхъ большинству рода человѣческаго.}, и предметъ удивленія своего вѣка и восторженныхъ похвалъ Павла Іовіуса. Онъ долго процвѣталъ при дворѣ знаменитаго Матвѣя Корвина, короля венгерскаго, откуда Людовикъ переманилъ его, завидуя этому государю, имѣвшему возможность пользоваться обществомъ и совѣтами мудреца, который славился искусствомъ читать въ книгѣ судебъ.
   Мартиваль не принадлежалъ къ числу тѣхъ мрачныхъ аскетовъ, блѣдныхъ провозвѣстниковъ мистическихъ знаній того времени, которые теряли зрѣніе и изнуряли тѣло, проводя безсонныя ночи надъ пылающей жаровней или наблюдая полярныя созвѣздія. Онъ пользовался всѣми удовольствіями свѣта и отличался, пока не стала мѣшать тучность, во всѣхъ военныхъ и гимнастическихъ упражненіяхъ, такъ что Янъ венгерскій оставилъ латинскую эпиграмму на поединокъ Галлеотти съ однимъ извѣстнымъ бойцамъ, въ присутствіи венгерскаго короли и всего двора, поединокъ, въ которомъ астрологъ одержалъ полную побѣду.
   Комната этого придворнаго и воинственнаго мудреца была убрана съ такой роскошью, какой Квентинъ еще не встрѣчалъ въ королевскомъ жилищѣ. Рѣзьба, украшавшая шкапы его библіотеки, и великолѣпные обои выказывали изящный вкусъ ученаго италіянца. Изъ этой библіотеки одна дверь вела въ его спальню, другая въ маленькую башню, служившую ему обсерваторіей. По среди комнаты стоялъ большой дубовый столъ, покрытый дорогимъ турецкимъ ковромъ, взятымъ въ палаткѣ паши послѣ знаменитой битвы при Яизѣ, гдѣ астрологъ сражался рядомъ съ славнымъ поборникомъ христіанства Матвѣемъ Корвиномъ. На столѣ лежало множество математическихъ и астрологическихъ инструментовъ замѣчательной работы и сдѣланныхъ изъ дорогаго матеріала. Серебряная астролябія была подарена ему императоромъ германскимъ, а его посохъ Іакова, изъ чернаго дерева въ богатой золотой оправѣ, съ инкрустаціей, былъ знакомъ уваженія царствовавшаго папы.
   Много другихъ предметовъ лежало на столѣ и висѣло по стѣнамъ. Между прочимъ два полныя вооруженія, одно кольчужное, другое латное и оба, судя по ихъ величинѣ, принадлежали самому астрологу, который былъ почти гигантскаго роста. Тутъ же были испанскій клинокъ, шотландскій ножъ и турецкій ятаганъ, лукъ, колчаны и другіе воинскіе снаряды, а также различнаго рода музыкальные инструменты, серебряное распятіе, античная погребальная урна, нѣсколько маленькихъ бронзовыхъ пенатовъ древнихъ язычниковъ, и много другихъ интересныхъ вещей, которые и описать трудно; многія изъ нихъ, по мнѣнію суевѣрнаго вѣка, служили необходимыми принадлежностями магіи. Библіотека этого замѣчательнаго человѣка представляла такую же разнообразную смѣсь. Любопытныя рукописи древнихъ классиковъ лежали рядомъ съ объемистыми произведеніями христіанскихъ богослововъ и мудрыхъ труженниковъ алхиміи, которые, съ помощію герметической философіи, думали раскрыть своимъ ученикамъ глубочайшія тайны природы. Нѣкоторыя изъ рукописей были написаны восточными письменами, смыслъ или безсмысліе другихъ скрывались подъ гіероглифами и кабалистическими знаками. Все убранство комнатъ, особенно при слѣпой вѣрѣ того времени въ тайную науку, производило сильное впечатлѣніе, которое еще болѣе усиливалось наружностью и осанкой самого астролога. Сидя въ большомъ креслѣ, онъ съ любопытствомъ разсматривалъ образчикъ только что изобрѣтеннаго искусства книгопечатанія, вышедшій изъ подъ франкфуртскаго станка.
   Галеотти Мартиваль былъ высокъ ростомъ и статенъ, несмотря на свою тучность. Ему было далеко за сорокъ лѣтъ. Привычка къ тѣлеснымъ упражненіямъ, которую онъ сдѣлалъ въ молодости и не совсѣмъ еще оставилъ и теперь, не могла уничтожить природнаго расположенія къ полнотѣ, которое еще увеличивалось отъ занятій, требовавшихъ сидячей жизни, и отъ того, что ученый мужъ любилъ хорошо покушать. Крупныя черты его лица были однако благородны и красивы, а черной, низко спускавшейся на грудь, бородѣ его могъ позавидовать любой сантонъ {Турецкій монахъ.}. Длинное платье его, родъ халата, изъ самаго дорогаго генуэзскаго бархата, съ широкими рукавами и золотыми застежками, было обшито соболемъ и подпоясано широкимъ кушакомъ изъ бѣлаго пергамента, на которомъ яркокрасными фигурами были изображены двѣнадцать знаковъ зодіака. Мудрецъ всталъ и поклонился королю съ видомъ человѣка, привыкшаго къ такому высокому обществу и умѣющаго даже въ присутствіи государя поддержать то значеніе, которое послѣдователи пауки придавали себѣ въ то время.
   -- Вы, отецъ мой, сказалъ король,-- занимались, какъ я вижу, разсматриваніемъ этого новоизобрѣтеннаго искусства размножать рукописи съ помощію машинъ. Какъ могутъ такіе механическіе и чисто земные предметы занимать того, кому небо открыло свои скрижали?
   -- Братъ мой, отвѣчалъ Мартиваль, -- такъ обитатель этой кельи долженъ называть даже короля Франціи, когда онъ удостаиваетъ его своимъ посѣщеніемъ въ качествѣ ученика, повѣрь мнѣ, что, размышляя надъ послѣдствіями этого изобрѣтенія, я читаю въ нихъ, также вѣрно, какъ въ сочетаніяхъ небесныхъ свѣтилъ, признаки страшныхъ, чудовищныхъ перемѣнъ. Когда я подумаю, какъ ограничены источники знанія и какъ медленно они открываются намъ, какъ жаждущимъ трудно пріобрѣтать ихъ, какъ равнодушны къ нимъ люди себялюбивые, какъ легко могутъ они быть искажены, даже совершенно уничтожены внезапнымъ вторженіемъ варварства, могу ли и безъ изумленія и любопытства смотрѣть на судьбы грядущихъ поколѣній, на которыя свѣтъ знанія прольется безостановочно и неизмѣнно, обильнымъ и благотворнымъ весеннимъ дождемъ, оплодотворяя однѣ страны, затопляя другія, измѣняя всѣ формы общественнаго быта, создавая и уничтожая религіи, воздвигая и разрушая государства.
   -- Послушай, Галеотти, сказалъ Людовикъ,-- и всѣ эти перемѣны произойдутъ въ наше время?
   -- Нѣтъ, царственный братъ мой, отвѣчалъ Мартиваль,-- изобрѣтеніе это подобно молодому дереву, которое теперь только что посажено, но въ грядущихъ поколѣніяхъ принесетъ плодъ столь же роковой, но и столь же драгоцѣнный, какъ плодъ Эдема, а именно познаніе добра и зла.
   -- Предоставимъ будущее будущему, сказалъ Людовикъ послѣ минутнаго размышленія, -- мы дѣти настоящаго и станемъ заботиться о немъ, съ насъ будетъ и тѣхъ заботъ, которыхъ полонъ каждый день. Скажи мнѣ, что, гороскопъ, который я прислалъ тебѣ, подвинулся впередъ съ тѣхъ поръ, какъ ты сообщилъ мнѣ кое-что о немъ? Я привелъ сюда того, къ кому онъ относится, чтобы вы могли произвести надъ нимъ изслѣдованія съ помощію хиромантіи, или какъ вы тамъ захотите. Дѣло не терпитъ отсрочки.
   Сановитый мудрецъ всталъ, подошелъ къ молодому человѣку и устремилъ на него свои темные проницательные глаза, какъ бы желая разобрать каждую малѣйшую черту его лица. Чувствуя себя предметомъ внимательнаго наблюденія такого важнаго и почтеннаго человѣка, Квентинъ невольно смутился, покраснѣлъ, опустилъ глаза и поднялъ ихъ только повинуясь громкому голосу астролога, который сказалъ ему:-- не бойся, подними глаза и протяни руку.
   Осмотрѣвъ руку молодаго человѣка по всѣмъ правиламъ мистическаго искусства, Мартиваль отвелъ короля нѣсколько въ сторону.-- Царственный братъ мой, сказалъ онъ ему,-- наружность этого молодаго человѣка и черты его лица еще болѣе убѣждаютъ меня въ истинѣ заключеній, сдѣланныхъ мною по его гороскопу, и тѣхъ сужденій, которыя вы, также знакомые съ нашимъ высокимъ искусствомъ, могли сами составить объ немъ. Все обѣщаетъ, что юноша этотъ будетъ храбръ и счастливъ.
   -- И вѣренъ? спросилъ король,-- потому что вѣрность не всегда идетъ объ руку съ храбростью и счастьемъ.
   -- И вѣренъ, отвѣчалъ астрологъ,-- въ глазахъ его я читаю мужество и твердость, а линія жизни его глубока и пряма, что указываетъ на честность и преданность тѣмъ, кто будетъ покровительствовать и довѣряться ему; но....
   -- Но? повторилъ король.-- Что же вы не продолжаете, отецъ мой?
   -- Уши королей, отвѣчалъ Галеотти, -- похожи на вкусъ тѣхъ разборчивыхъ больныхъ, которые не могутъ переносить необходимыхъ для ихъ выздоровленія, горькихъ лекарствъ,
   -- Слухъ мой и вкусъ не такъ избалованы, отвѣчалъ Людовикъ.-- Я готовъ выслушать полезный совѣтъ и проглотить спасительное лекарство. Меня не смущаетъ ни суровость перваго, ни горечь втораго. Я не былъ избалованъ потворствомъ. Юность моя прошла въ изгнаніи и страданіяхъ, слухъ мой привыкъ къ суровымъ совѣтамъ, и я не оскорбляюсь ими.
   -- И такъ, скажу вамъ откровенно,t государь, отвѣчалъ Галеотти,-- если въ этомъ порученіи есть что нибудь такое, что.... что можетъ, однимъ словомъ, смутить робкую совѣсть, не довѣряйте его этому молодому человѣку, до тѣхъ поръ, по крайней мѣрѣ, пока нѣсколько лѣтъ, проведенныхъ въ вашей службѣ, не сдѣлаютъ его такимъ же неразборчивымъ, какъ другіе.
   -- И въ этомъ заключается все, чего ты не рѣшался сказать мнѣ, добрый Галеотти? Ужъ не боялся ли ты оскорбить меня этими словами? спросилъ король.-- Увы, ты самъ очень хорошо понимаешь, что въ дѣлахъ государственной политики нельзя постоянно руководиться тѣми отвлеченными правилами религіи и нравственности, которыя должны быть неизмѣнными спутниками человѣка въ частной жизни. Почему мы, владыки земные, основываемъ церкви и монастыри, совершаемъ путешествія, налагаемъ на себя посты и эпителіи, безъ которыхъ обходятся другіе, если не потому, что польза общественная и благосостояніе нашихъ государствъ заставляютъ насъ иногда прибѣгать къ мѣрамъ, противнымъ христіанской совѣсти? Но небо милостиво, заслуги церкви велики, а заступничество святой богородицы ембронской и блаженныхъ святыхъ неусыпно и всемогуще. При этихъ словахъ, онъ снялъ съ себя шапку, положилъ ее на столъ и, преклонивъ почтительно колѣна передъ образками, проговорилъ: -- святый Губертъ, святый Юліанъ, святый Мартинъ, святая Розалія и всѣ святые, молите Бога за меня грѣшнаго. Вставая, онъ ударилъ себя рукой въ грудь, потомъ надѣлъ шапку и продолжалъ: -- Будьте увѣрены, отецъ мой, что если въ порученіи нашемъ и будетъ заключаться нѣчто такое, на что вы намекнули, то исполненіе этого не ввѣрится молодому человѣку, онъ даже ничего не будетъ знать о немъ.
   -- И вы мудро поступите, царственный братъ мой, сказалъ астрологъ.-- Отважность этого молодаго человѣка, обыкновенное свойство сангвиническихъ натуръ, можетъ также внушить нѣкоторое опасеніе. Но, говоря по всѣмъ правиламъ искусства, она не повредить другимъ его свойствамъ, открытымъ и посредствомъ гороскопа и инымъ путемъ.
   -- Но будетъ ли полночь благопріятна для начала опаснаго путешествія? спросилъ король.-- Смотрите, вотъ ваши ефемериды, вы видите положеніе мѣсяца относительно Сатурна и восхожденіе Юпитера. Я думаю, признавая вполнѣ превосходство вашихъ знаній, что оно возвѣщаетъ успѣхъ тому, кто отправляетъ путешественниковъ въ этотъ часъ.
   -- Да, тому кто отправляетъ, сказалъ астрологъ послѣ минутнаго молчаніи, -- сочетаніе это дѣйствительно обѣщаетъ успѣхъ, но мнѣ кажется, Сатурнъ угрожаетъ опасностью и несчастіями отъѣзжающимъ. Отсюда я заключаю, что путешествіе можетъ быть опаснымъ, роковымъ для тѣхъ, кто предпринимаетъ его въ подобный часъ. Это неблагопріятное соединеніе предвѣщаетъ, по моему мнѣнію, насиліе и плѣнъ.
   -- Насиліе и плѣнъ тому, кто отправляется, но исполненіе желаній тому, кто отправляетъ, не такъ-ли, отецъ мой?
   -- Именно такъ, отвѣчалъ астрологъ.
   Король замолчалъ, не давъ замѣтить на сколько предсказаніе, сдѣланное астрологомъ, который вѣроятно понялъ, что предпріятіе заключало въ себѣ опасности, согласовалось съ его настоящимъ намѣреніемъ. Намѣреніе это, какъ уже извѣстно читателю, состояло въ томъ, чтобы предать графиню Изабеллу де-Круа въ руки Гильома де-ла-Маркъ, человѣка, правда высокаго происхожденія, но котораго преступленія довели до того, что онъ сдѣлался простымъ предводителемъ бандитовъ, извѣстнымъ своимъ буйнымъ характеромъ и звѣрскимъ мужествомъ.
   Король вынулъ изъ кармана бумагу и, прежде, чѣмъ отдалъ ее Мартивалю, сказалъ, какъ бы извиняясь:-- Не удивляйтесь, ученый другъ мой, если, имѣя въ васъ оракула, сокровище, высшаго представителя науки нашего времени, не исключая и самаго Нострадамуса, я часто прибѣгаю къ вашему искусству во всѣхъ затрудненіяхъ и сомнѣніяхъ, окружающихъ каждаго государя, принужденнаго бороться съ мятежниками внутри своихъ владѣній и сильными, заклятыми внѣшними врагами.
   -- Государь, отвѣчалъ философъ, -- когда вы почтили меня приглашеніемъ промѣнять венгерскій дворъ на французскій, я согласился на это съ твердымъ намѣреніемъ отдать въ распоряженіе своего царственнаго покровителя все, чѣмъ искусство мое можетъ служить ему.
   -- Довольно, мой любезный Мартиваль. Теперь, прошу тебя, займись хорошенько вотъ этимъ важнымъ вопросомъ. И онъ началъ читать бумагу, которую держалъ въ рукахъ: -- Особа, имѣющая важную тяжбу, которая должна по видимому рѣшиться судомъ или оружіемъ желала бы покончить ее личнымъ свиданіемъ съ своимъ противникомъ. Она желаетъ знать какой день будетъ благопріятенъ для выполненія такого намѣренія, каковъ будетъ успѣхъ переговоровъ и отвѣтитъ ли соперникъ на оказанное ему довѣріе благодарностью и искренностью или воспользуется выгодами, которыя свиданіе это можетъ доставить ему?
   -- Это весьма важный вопросъ, отвѣчалъ Мартиваль, когда король окончилъ чтеніе.-- Я долженъ начертить планетарій и заняться его точнымъ и глубокимъ изслѣдованіемъ
   -- Сдѣлай это, мой добрый отецъ по наукѣ, и ты узнаешь, что значитъ оказать услугу королю Франціи. Мы рѣшились, если созвѣздія не воспротивятся -- а наши скромныя познанія заставляютъ насъ думать, что они благопріятствуютъ нашимъ намѣреніямъ -- рискнуть нѣсколько даже своей собственной особой, чтобы остановить эти противохристіанскія войны.
   -- Да благословятъ святые благочестивыя намѣренія вашего величества, отвѣчалъ астрологъ, и да хранятъ они вашу священную особу.
   -- Благодарю васъ, мой мудрый учитель. Вотъ между тѣмъ кое-что для увеличенія вашей замѣчательной библіотеки. И онъ положилъ подъ одну изъ книгъ небольшой кошелекъ съ золотомъ.
   Скупой даже въ дѣлахъ своего суевѣрія, Людовикъ полагалъ, что получаемое астрологомъ жалованье достаточно вознаграждаетъ его, и потому считалъ себя въ правѣ, даже въ самыхъ важныхъ обстоятельствахъ, пользоваться его знаніями за самую умѣренную плату.
   Заплативъ такимъ образомъ впередъ своему адвокату и совѣтнику за производство дѣла, какъ говорится на судейскомъ языкѣ, Людовикъ обратился къ Дорварду: -- Ступай за мной, мой добрый шотландецъ, сказалъ онъ, -- ты избранъ судьбой и государемъ для исполненія смѣлаго предпріятія. Все должно быть готово, чтобъ ты могъ сѣсть на лошадь именно въ ту минуту, когда часы на башнѣ святаго Мартина пробьютъ двѣнадцать. Минута позже или раньше можетъ повредить благопріятному положенію созвѣздій, которыя улыбаются моему предпріятію.
   Съ этими словами, Людовикъ вышелъ въ сопровожденіи своего тѣлохранителя. Едва затворилась за ними дверь, какъ астрологъ далъ волю чувствамъ, совершенно противоположнымъ тѣмъ, которыя, по видимому, одушевляли его въ присутствіи короля.
   -- Презрѣнный рабъ, сказалъ расточительный и постоянно нуждающійся въ деньгахъ Галеотти, взвѣшивая кошелекъ въ рукѣ.-- Отвратительный, гнусный скряга! Жена каждаго матроса заплатитъ болѣе за то, чтобы узнать, счастливъ ли былъ переѣздъ ея мужа. Ему ли имѣть понятіе о человѣческомъ знаніи!-- да, когда рыскающія лисицы и воющіе волки станутъ музыкантами. Ему ли постигать величественныя явленія небесной тверди! Пусть подождетъ, пока презрѣнный кротъ будетъ имѣть глаза рыси. Post tot promissa -- и это послѣ всѣхъ обѣщаній, которыми онъ старался отвлечь меня отъ двора великолѣпнаго Матвѣя, гдѣ гуннъ и турокъ, христіанинъ и невѣрный, даже царь московскій и ханъ татарскій на перерывъ осыпали меня дарами. Не думаетъ ли онъ, что я останусь въ этомъ старомъ замкѣ, какъ снигирь въ клѣткѣ, буду пѣть, когда онъ свистнетъ и ждать отъ него воды и корма? Нѣтъ -- aut inveniam viam, aut faciam -- я найду или придумаю средство. Кардиналъ Балю лукавъ и щедръ. Этотъ вопросъ перейдетъ къ нему и не моя будетъ вина, если его преосвященство не, съумѣетъ заставить звѣзды отвѣчать, какъ ему угодно.
   Онъ опить взялъ презрѣнный даръ и опять взвѣсилъ его въ рукѣ.
   -- Быть можетъ, сказалъ онъ, -- тутъ кроется какой нибудь драгоцѣнный камень или крупная жемчужина. Я слыхалъ, что онъ бываетъ щедръ до расточительности, когда того требуютъ его выгода или прихоть.
   Галеотти высыпалъ деньги изъ кошелька. Въ немъ было, не болѣе не менѣе, десять золотыхъ монетъ. Негодованіе астролога не знало границъ.-- Неужели онъ думаетъ, что за такую ничтожную плату я стану служить ему моими познаніями въ небесной наукѣ, которой я учился въ Истрагофѣ у армянскаго аббата, не видавшаго солнца впродолженіи сорока лѣтъ; у грека Дубровіуса, который, говорятъ, воскрешалъ мертвыхъ. Я, посѣтившій самого шейха Эбнъ-Али въ его пещерѣ, въ пустынѣ фиваидской? Нѣтъ, клянусь небомъ! Кто презираетъ знаніе, тотъ погибнетъ отъ своего невѣжества.... Десять золотыхъ монетъ! Мнѣ было бы стыдно предложить такую сумму Туанеттѣ на покупку новаго корсета.
   Говоря это, негодующій философъ тѣмъ не менѣе всыпалъ презрѣнные червонцы въ большой, висѣвшій у него на поясѣ мѣшокъ, который Туанетта и прочіе участники въ расточительности мудреца опустошали гораздо скорѣе., чѣмъ онъ, со всей своей наукой, успѣвалъ наполнять {Смотри примѣчаніе III. Галеотти.}.
   

ГЛАВА XIV.
ПУТЕШЕСТВІЕ.

Я вижу опять тебя, прекрасная Франція, тебя, любимая
страна искусства и природы, ты опять передо мной, я опять
вижу твоихъ сыновъ, которымъ трудъ веселье -- такъ обильно
земля твоя вознаграждаетъ за труды, я вижу твоихъ загорѣлыхъ
дочерей, съ смѣющимися глазами и лоснящимися черными
кудрями. Но, благословенная Франція, ты можешь разсказать
много печальныхъ дѣлъ изъ твоей прежней и настоящей жизни.
Анонимъ.

   Избѣгая всякихъ разговоровъ (таково было приказаніе), Квентинъ поспѣшно отправился собираться въ путь. Онъ надѣлъ простую, но прочную броню съ набедренниками и наручниками и надежный стальной шлемъ безъ забрала. Красивое, вышитое по всѣмъ швамъ, верхнее платье его изъ выдѣланной оленьей кожи походило на платье старшаго служителя въ благородномъ домѣ.
   Всѣ эти вещи были принесены въ комнату молодаго человѣка самимъ Оливье, который сообщилъ ему, съ своей обычной вкрадчивой улыбкой, что дядя съ намѣреніемъ назначенъ въ караулъ, чтобы племянникъ могъ избѣжать его разспросовъ.
   -- За васъ извинятся передъ вашимъ родственникомъ, продолжалъ онъ съ той же улыбкой.-- Да, любезный другъ мой, когда вы, исполнивъ пріятное порученіе, вернетесь сюда цѣлы и невредимы, то получите, я въ этомъ увѣренъ, такое повышеніе, которое избавитъ васъ отъ обязанности отдавать отчетъ въ своихъ поступкахъ кому бы то не было. Напротивъ того, вы сами станете приказывать и вамъ будутъ отдавать отчеты.
   Такъ говорилъ Оливье дьяволъ, разсчитывая по всѣмъ вѣроятностямъ, что бѣдный молодой человѣкъ, руку котораго онъ ласково пожималъ въ эту минуту, неизбѣжно встрѣтитъ смерть или заключеніе при выполненіи ввѣреннаго ему предпріятія. Послѣ такихъ любезностей, онъ передалъ Квентину отъ имени короля небольшой кошелекъ съ золотомъ на путевыя издержки.
   За нѣсколько минутъ до полуночи, Квентинъ, согласно съ приказаніями, отправился на задній дворъ къ башнѣ дофина, въ которой, какъ извѣстно нашимъ читателямъ, было отведено временное помѣщеніе графинямъ де-Круа. Здѣсь нашелъ онъ назначенныхъ для конвоя людей, двухъ навьюченныхъ муловъ и покойныхъ лошадей для графинь и ихъ вѣрной служанки, а для себя прекраснаго боеваго коня, стальной уборъ котораго ярко блестѣлъ при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца. Всадники молча и неподвижно сидѣли на своихъ сѣдлахъ и Квентинъ съ удовольствіемъ замѣтилъ ихъ хорошее вооруженіе и длинныя копья. Ихъ было всего трое; одинъ изъ нихъ обратился къ Дорварду и шепнулъ ему, съ сильнымъ гасконскимъ выговоромъ, что проводникъ присоединится къ нимъ за Туромъ.
   Между тѣмъ огни, мелькавшіе въ окнахъ башни, доказывали, что обитательницы ея спѣшили сборами въ дорогу. Наконецъ маленькая наружная дверь отворилась и изъ нея вышли три женщины въ сопровожденіи закутаннаго въ плащъ человѣка. Дамы молча сѣли на приготовленныхъ имъ лошадей, а спутникъ ихъ пошелъ впереди, сказывая пароль бдительной стражѣ, мимо которой они проѣзжали. Когда такимъ образомъ миновали послѣднее препятствіе, человѣкъ, служившій проводникомъ, остановился и шопотомъ заговорилъ съ ѣхавшими за нимъ дамами.
   -- Да благословитъ васъ небо, государь, отвѣчалъ голосъ, заставившій Квентина вздрогнуть, -- и да проститъ оно вамъ, если намѣренія ваши не такъ безкорыстны, какъ ваши слова. Теперь единственное мое желаніе -- скорѣй вручить свое дѣло покровительству достойнаго архіепископа люттихскаго.
   Человѣкъ, къ которому относились эти слова, отвѣчалъ что-то едва слышно и вернулся въ замокъ; при свѣтѣ мѣсяца, Квентину показалось, что это былъ самъ король. Людовикъ почтилъ отъѣздъ графинь де-Круа своимъ личнымъ присутствіемъ, вѣроятно опасаясь нерѣшительности съ ихъ стороны или затрудненій со стороны стражи.
   Пока путешественники находились въ окрестностяхъ замка, они принуждены были ѣхать весьма осторожно, чтобы не попасть въ капканы, ловушки и западни, нарочно устроенные для того, чтобы затруднить къ нему доступъ. Но гасконецъ зналъ отлично дорогу въ этомъ лабиринтѣ и не болѣе, какъ черезъ четверть часа они миновали предѣлы Плесси-лё-паркъ и очутились не вдалекѣ отъ Тура.
   Въ это время мѣсяцъ высвободился изъ облаковъ, изъ-за которыхъ до сихъ поръ бросалъ только мимолетные лучи, и озарилъ своимъ чуднымъ свѣтомъ не менѣе чудную картину. Величественная Луара катила свои воды по одной изъ самыхъ роскошныхъ долинъ Франціи, среди береговъ, украшенныхъ башнями, террасами, виноградниками и масличными рощами. Передъ путниками возвышались стѣны города Тура, древней столицы Турэни, башни и зубчатыя укрѣпленія которыхъ были облиты яркимъ свѣтомъ лупы. Посреди ихъ подымался огромный готическій храмъ, воздвигнутый въ пятомъ столѣтіи рвеніемъ святаго епископа Перпетуя; усердіе Карла Великаго и его преемниковъ много содѣйствовало расширенію и украшенію храма и сдѣлало его однимъ изъ самыхъ великолѣпныхъ во Франціи. Тугъ же виднѣлись башни церкви святаго Граціано и мрачный, угрюмый замокъ, служившій, говорятъ, нѣкогда мѣстопребываніемъ императору Валентиніану.
   Даже исключительныя обстоятельства, въ которыхъ находился молодой шотландецъ, не помѣшали ему наслаждаться удивительной красотой окружавшей его живописной мѣстности, гдѣ природа и искусство, казалось, соперничали между собой. Ландшафтъ еще болѣе выигрывалъ въ его глазахъ отъ сравненія съ дикой, гористой родиной и бѣдностью самыхъ величественныхъ ея видовъ. Но Квентинъ былъ вызванъ изъ этихъ размышленій голосомъ графини Амелины (не тѣмъ нѣжнымъ, какимъ она прощалась съ королемъ, но цѣлый октавой выше). Она требовала къ себѣ начальника отряда и когда Дорвардъ, пришпоривъ коня, почтительно представился дамамъ, графиня обратилась къ нему съ слѣдующими вопросами:
   -- Ваше имя и званіе?
   Квентинъ сказалъ то и другое,
   -- Хорошо ли вы знаете дорогу? продолжала она.
   -- Я не могу утверждать, что очень хорошо знаю ее, отвѣчалъ онъ, -- но я получилъ подробныя наставленія и на первомъ мѣстѣ отдыха мы найдемъ надежнаго проводника на все продолженіе пути. А до тѣхъ поръ обязанность его будетъ исполнять сейчасъ присоединившійся къ намъ всадникъ.
   -- А почему именно на васъ, молодой человѣкъ, возложено это порученіе? спросила графиня.-- Я слышала, что вы тотъ самый юноша, который стоялъ на часахъ въ галлереѣ во время нашего свиданія съ принцессой. Вы молоды и вѣроятно неопытны для такого порученія. Къ тому же вы говорите по французски, какъ иностранецъ.
   -- Я обязанъ исполнять приказанія короля, графиня, а не обсуждать ихъ, отвѣчалъ молодой солдатъ.
   -- Вы благороднаго происхожденія? продолжала она.
   -- Я могу смѣло отвѣчать утвердительно, графиня.
   -- Не васъ ли я видѣла, робко спросила Изабелла, -- въ гостинницѣ Лиліи, когда прислуживала королю?
   Понизивъ голосъ можетъ быть вслѣдствіи такого же чувства робости, Квентинъ отвѣчалъ утвердительно.
   -- Въ такомъ случаѣ, любезная тетушка, сказала Изабелла, обращаясь къ своей спутницѣ, -- мы можемъ быть совершенно спокойны подъ защитой этого молодаго человѣка. Онъ, какъ кажется, по крайней мѣрѣ не изъ такихъ людей, которымъ можно поручать исполненіе, коварныхъ и жестокихъ замысловъ противъ двухъ беззащитныхъ женщинъ.
   -- Клянусь честью, графини, сказалъ Дорвардъ, -- честью моего дома и прахомъ моихъ предковъ, я, для Франціи и Шотландіи вмѣстѣ, не согласился бы на измѣну или жестокій поступокъ противъ васъ.
   -- Вы хорошо говорите, молодой человѣкъ, но мы привыкли къ льстивымъ рѣчамъ короля французскаго и его агентовъ, отвѣчала графиня Амелина, -- эти-то льстивыя рѣчи и соблазнили насъ искать покравительства у короля Людовика, когда мы могли найти его съ меньшей опасностью, чѣмъ теперь, у архіепископа люттихскаго или Венцеслава германскаго и Эдуарда англійскаго. Что же вышло изъ обѣщаній короля? Насъ недостойнымъ, постыднымъ образомъ скрывали въ этой отвратительной гостинницѣ подъ плебейскими именами, какъ какой нибудь, запрещенный товаръ, тогда какъ мы, ты очень хорошо знаешь, Марта, прибавила она, обращаясь къ служанкѣ,-- никогда иначе не одѣвались, какъ на возвышеніи въ три ступени и подъ балдахиномъ. А тутъ, вдругъ, мы были принуждены одѣваться стоя на голомъ полу, какъ какія нибудь молочницы.
   Марта подтвердила, что госпожа ея говорила грустную истину.
   -- Хорошо, если бы только этимъ ограничивались наши несчастія, сказала графиня Изабелла.-- Я охотно обошлась бы безъ всякаго великолѣпія.
   -- Но не безъ общества, милая племянница? Это невозможно.
   -- Я обошлась бы безъ всего, любезная тетушка, отвѣчала Изабелла голосомъ, который тронулъ до глубины души ихъ молодаго провожатаго и стража.-- Да, безъ всего, если бы нашла вѣрное и приличное убѣжище. Я не желала, видитъ Богъ, я никогда не желала быть виновницей войны между Фракціею и Бургундіей, моей родиной; мнѣ было бы прискорбно, если бы хоть одинъ человѣкъ лишился жизни изъ-за меня. Я только просила позволенія удалиться въ монастырь Мармутье или какую нибудь другую святую обитель.
   -- Вы говорите, какъ безумная, любезная племянница, отвѣчала тетка.-- Такія слова недостойны дочери моего благороднаго брата. Хорошо еще, что есть хоть одно лице, въ которомъ сколько нибудь сохранился духъ благороднаго дома де-Круа. Чѣмъ отличить высокорожденную даму отъ загорѣлой молочницы, если не тѣмъ, что за одну ломаются копья, а за другую простыя палки? Скажу тебѣ, моя милая, что во время моей цвѣтущей молодости, когда я была почти твоихъ лѣтъ, въ честь мою былъ данъ знаменитый гифлингэмскій турниръ. Было четыре рыцаря вызывающихъ и двѣнадцать отвѣчало на вызовъ. Турниръ этотъ продолжался три дня и стоилъ жизни двумъ рыцарямъ. Кромѣ того, тутъ были сломаны одна спина, одно плечо, три ноги и двѣ руки, не говоря ужъ о болѣе легкихъ ранахъ и контузіяхъ, которыхъ было такъ много, что герольды не могли сосчитать. Такой почестью всегда пользовались дамы нашего дома. Ахъ, будь вы хоть нѣсколько похожи сердцемъ на вашихъ предковъ, вы нашли бы возможность заставить какой нибудь дворъ, гдѣ по прежнему цѣнится любовь женщинъ и слава оружія, дать турниръ, цѣною котораго была бы ваша рука, какъ это было съ, блаженной памяти, вашей прабабушкой на турнирѣ въ Стразбургѣ. Такимъ образомъ вы пріобрѣли бы лучшее копье въ Европѣ для поддержанія правъ дома де-Круа противъ притязаній Бургундіи я политики Франціи.
   -- Но, любезная тетушка, возразила молодая графиня, -- я слыхала отъ своей старухи кормилицы, что хотя рейнграфъ и оказался лучшимъ копьемъ на стразбургскомъ турнирѣ и заслужилъ такимъ образомъ руку моей покойной прабабушки, но что бракъ этотъ не былъ счастливъ. Говорятъ, что прадѣдушка мой имѣлъ привычку часто бранить, а иногда даже и бивать мою, блаженной памяти, прабабушку.
   -- А почему бы не такъ? воскликнула старшая графиня въ своемъ романтическомъ уваженіи къ рыцарству.-- Почему эти побѣдоносныя руки, привыкшія въ битвѣ сыпать удары на право и на лѣво, должны быть скованы у себя дома? Я бы въ тысячу разъ охотнѣе согласилась быть по два раза въ день битой рукой храбраго супруга, который и другимъ внушалъ бы такой же страхъ, какъ мнѣ, чѣмъ выйти замужъ за труса, не смѣющаго поднять руки ни на жену, ни на кого другаго.
   -- Я пожелала бы вамъ всевозможныхъ удовольствій съ такимъ дѣятельнымъ супругомъ, любезная тетушка, отвѣчала Изабелла, -- но не позавидовала бы вамъ: если ломанье членовъ и можетъ быть терпимо на турнирѣ, оно вовсе не такъ пріятно въ дамской гостинной.
   -- Нѣтъ, но вѣдь побои не составляютъ же необходимыхъ послѣдствій брака съ доблестнымъ рыцаремъ, хотя и правда, что нашъ храбрый предокъ, блаженной памяти, рейнграфъ Готэридъ былъ нѣсколько суровъ и черезъ чуръ любилъ рейнское вино. Истинный рыцарь бываетъ ягненкомъ въ обществѣ дамъ и львомъ въ битвѣ. Вотъ, напримѣръ, Тибо де-Монтиньи, миръ праху его, былъ самая кроткая душа въ мірѣ и никогда не рѣшился бы поднять руки на свою жену. Да, клянусь богородицей, онъ, поражавшій всѣхъ въ открытомъ полѣ, преклонялся подъ ударами прекраснаго врага у себя дома. Но то была его собственная вина. Онъ былъ однимъ изъ вызывающихъ на гафлингэмскомъ турнирѣ и дрался такъ хорошо, что, будь это угодно Богу и вашему дѣдушкѣ, нашлась бы можетъ быть дама Монтиньи, болѣе соотвѣтствующая его мягкому характеру.
   Графиня Изабелла имѣла причины опасаться гафлингэмскаго турнира, по поводу котораго тетушка ея была всегда особенно многорѣчива, и потому она не поддерживала разговора. Квентинъ, съ любезностью хорошо воспитаннаго молодаго человѣка, не желалъ стѣснять дамъ своимъ присутствіемъ и отъѣхалъ къ проводнику, какъ будто за тѣмъ, чтобы разспросить его о дорогѣ.
   Дамы ѣхали молча и только изрѣдка обмѣнивались незначительными словами. Такъ прошло нѣсколько часовъ и начало уже свѣтать, когда молодой человѣкъ, опасаясь, чтобы ѣзда не утомила его спутницъ, пожелалъ узнать близко ли первое мѣсто отдыха.
   -- Я покажу вамъ его черезъ полчаса, отвѣчалъ проводникъ.
   -- И потомъ вы оставите насъ на попеченіе другаго? спросилъ Дорвардъ.
   -- Именно такъ, господинъ стрѣлокъ, возразилъ тотъ.-- Мои путешествія всегда непродолжительны и прямы: тамъ, гдѣ вы и многіе другіе, господинъ стрѣлокъ, употребляете лукъ, я употребляю веревку.
   Мѣсяцъ ужъ давно скрылся и первые лучи занимавшейся зари освѣщали востокъ, отражаясь на гладкой поверхности небольшаго озера, по берегу котораго шла дорога. Озеро это лежало по серединѣ обширной равнины, поросшей рощицами, одинокими деревцами и кустарниками, но такъ рѣдко, что ее можно было назвать открытой и при свѣтѣ зари довольно ясно различать предметы. Квентинъ взглянулъ на ѣхавшаго съ нимъ рядомъ проводника и подъ широкими полями нахлобученной шляпы, похожей на сомбреро испанскаго крестьянина, узналъ лукавыя черты того самаго петит'Андрё, который вмѣстѣ съ угрюмымъ товарищемъ своимъ Труазэшель еще недавно такъ безцеремонно распоряжались около его горла. Повинуясь отвращенію (на его родинѣ, на палача смотрятъ почти съ суевѣрнымъ ужасомъ), не чуждому страха, который еще не успѣлъ пройти со времени недавней опасности, молодой человѣкъ повернулъ свою лошадь въ сторону и, пришпоривъ, заставилъ ее сдѣлать прыжокъ, удалившій его на нѣсколько шаговъ отъ гнуснаго товарища.
   -- О, о, о! воскликнулъ петит'-Андре,-- клянусь грэвской богородицей, нашъ юный солдатъ не забылъ насъ, какъ видно. Надѣюсь, товарищъ, вы не сердитесь? Какъ быть! въ здѣшней странѣ каждый долженъ заработывать свой хлѣбъ. Нечего стыдиться того, что побывали у меня въ передѣлкѣ. Я не хуже кого другаго съумѣю повѣсить живой плодъ на мертвое дерево. Къ тому же Богъ наградилъ меня веселымъ характеромъ. Ха, ха, ха! я бы могъ разсказать вамъ не мало шутокъ, которыя мнѣ случалось отпускать, взбираясь по лѣстницѣ на висѣлицу. Приходилось иногда ускорять работу, а то дружки могли того и гляди, къ стыду моего мастерства, умереть со смѣху. Право!
   Говоря такимъ образомъ, петит'-Андре повернулъ лошадь, намѣреваясь подъѣхать ближе къ Дорварду.
   -- Ну, господинъ стрѣлокъ, будемъ пріятелями, сказалъ онъ.-- Что до меня, то я всегда весело и безъ злобы исполняю свою обязанность. Никогда не люблю я человѣка больше, какъ въ ту минуту, когда надѣваю ему на шею крученый шнурокъ, который производитъ его въ рыцари ордена св. Патлбуляріуса, какъ капелланъ нашъ, достойный отецъ Ваконельдіабло, имѣетъ обыкновеніе называть св. патрона нашей стражи.
   -- Прочь, презрѣнная тварь! крикнулъ Квентинъ, замѣтивъ, что палачъ намѣревался подъѣхать къ нему.-- Прочь, или я укажу тебѣ разстояніе между благородными людьми и такимъ отверженнымъ, какъ ты.
   -- Э, э, какъ вы горячитесь, отвѣчалъ петит'-Андре.-- Если бы вы сказали честными, тутъ еще было бы сколько нибудь правды; но что касается до благородныхъ, мнѣ каждый день случается хлопотать около нихъ также близко, какъ недавно около вашей милости. Впрочемъ, Богъ съ вами, поѣзжайте одни. Я думалъ предложить вамъ бутылку овернскаго, чтобы залить всякое неудовольствіе, но вы, какъ видно, пренебрегаете моей любезностью; пусть будетъ по вашему. Сердитесь сколько вамъ угодію, я никогда не ссорюсь съ своими пріятелями, веселыми прыгунчиками, маленькими скакунчиками, съ своими милыми дружками, какъ Жакъ-мясникъ называетъ барашковъ; съ людьми наконецъ, у которыхъ, какъ у вашего благородія, на лбу написано П. Е. Т. Л. Я. Нѣтъ, нѣтъ, пускай они обходятся со мной, какъ имъ угодно, я все-таки, въ конецъ концевъ, окажу имъ услугу. Вы сами увидите, когда въ другой разъ попадетесь въ мои руки, что петит'-Андре умѣетъ забывать обиды.
   При этихъ словахъ, лукаво подмигнувъ и причмокнувъ, какъ бы погоняя лѣнивую лошадь, петит'-Андре переѣхалъ на другую сторону дороги и оставилъ молодаго человѣка, съ его шотландской гордостью, переваривать, на свободѣ, нанесенныя ему оскорбленія. Сильно хотѣлось Квентину изломать древко своего копья о ребра этого негодяя, но онъ сдержалъ свой гнѣвъ, вспомнивъ, что драка съ подобнымъ человѣкомъ принесла бы ему мало чести, и что въ настоящихъ обстоятельствахъ всякая ссора была бы нарушеніемъ его обязанностей и могла повести къ самымъ опаснымъ послѣдствіямъ. Онъ подавилъ свою злобу, возбужденную неумѣстными шутками, вполнѣ соотвѣтствующими ремеслу петит'-Андре, и желалъ отъ всего сердца, чтобы онѣ не долетѣли до слуха дамъ, на которыхъ, безъ всякаго сомнѣнія, могли бы произвести непріятное впечатлѣніе и уронить въ глазахъ ихъ того, къ кому относились. Но вниманіе его вскорѣ было привлечено крикомъ обѣихъ дамъ.-- Посмотрите, посмотрите, кричали онѣ.-- Ради самого неба, спасите насъ, за нами погоня!
   Квентинъ поспѣшно оглянулся и увидалъ, что ихъ дѣйствительно преслѣдовали два вооруженныхъ всадника, которые такъ быстро приближались, что должны были скоро нагнать ихъ.-- Это вѣроятно полицейская стража дѣлаетъ свой объѣздъ по лѣсу, сказалъ Дорвардъ.-- Посмотри, прибавилъ онъ, обращаясь къ петит'Андре, -- что это за люди?
   Послѣдній повиновался и, посмотрѣвъ внимательно назадъ, отвѣчалъ, шутовски изогнувшись на сѣдлѣ.-- Это, любезный господинъ, не ваши товарищи и не мои, не стрѣлки и не солдаты превота. Я, кажется, вижу на нихъ шлемы съ опущенными забралами и латные нашейники. Чортъ бы побралъ эти нашейники! они всего несноснѣе. Мнѣ случалось по цѣлому часу возиться съ ихъ застежками.
   -- Поѣзжайте впередъ, благородныя дамы, сказалъ Дорвардъ, не обращая вниманія на слова петит'-Андре, -- только не очень скоро, чтобы не показать вида, что вы бѣжите; но все-таки постарайтесь воспользоваться временемъ, пока я прегражу путь преслѣдующимъ насъ.
   Графиня Изабелла посмотрѣла на Квентина и потомъ сказала нѣсколько словъ на ухо своей родственницѣ, которая обратилась къ нему съ слѣдующими словами:-- Мы вполнѣ полагаемся на вашу защиту, молодой человѣкъ, и готовы скорѣй вмѣстѣ съ вами встрѣтить опасность, чѣмъ ѣхать впередъ съ такимъ проводникомъ, наружность котораго не предвѣщаетъ ничего добраго.
   -- Какъ вамъ будетъ угодно, отвѣчалъ Дорвардъ.-- Ихъ только двое и хотя, какъ кажется по вооруженію, они рыцари, и если они имѣютъ дурныя намѣренія, я все-таки надѣюсь показать имъ, какъ шотландскій дворянинъ исполняетъ свою обязанность въ присутствіи и защищая такихъ особъ, какъ вы. Кто изъ васъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ своимъ солдатамъ, -- хочетъ быть моимъ товарищемъ и преломить копье съ этими храбрецами?
   Двое изъ всадниковъ видимо колебались, по третій, Бертрамъ Гюйо поклялся, что, cap de Diou, за честь Гасконіи, онъ готовъ помѣриться съ ними, будь они рыцари круглаго стола короля Артура.
   Пока онъ говорилъ это, два рыцаря, таково по видимому было ихъ званіе, поравнялись съ Квентиномъ и храбрымъ гасконцемъ, занявшими мѣста въ тылу своего отряда. Новоприбывшіе были въ полномъ вооруженіи, въ превосходныхъ латахъ изъ полированной стали, но безъ всякихъ девизовъ, по которымъ бы можно было узнать ихъ.
   Приближаясь, одинъ изъ нихъ закричалъ Дорварду: -- Дайте мѣсто, господинъ оруженосецъ, мы хотимъ освободить васъ отъ обязанности, которая выше вашего званія и положенія. Вы хорошо сдѣлаете, если оставите этихъ дамъ на наше попеченіе. Мы имѣемъ на это болѣе права; при томъ же, какъ намъ извѣстно, подъ вашимъ покровительствомъ онѣ почти плѣнницы.
   -- Въ отвѣтъ на ваше требованіе, господа, отвѣчалъ Дорвардъ, -- я скажу, во первыхъ, что обязанность эта возложена на меня моимъ государемъ, и во вторыхъ, что дамы эти, какъ ни мало я достоенъ такой чести, желаютъ остаться подъ моимъ покровительствомъ.
   -- Прочь бездѣльникъ! закричалъ одинъ изъ витязей.-- Какъ смѣешь ты, нищій бродяга, сопротивляться рыцарямъ?
   -- Именно сопротивляться, отвѣчалъ Квентинъ, -- Да, я намѣренъ сопротивляться вашему дерзкому и беззаконному нападенію. Если въ званіяхъ нашихъ и была какая нибудь разница, чего я однако не знаю еще, то ваша грубость уничтожила ее. Обнажайте же мечи или возьмите разстояніе, если хотите сразиться на копьяхъ.
   Рыцари повернули коней назадъ и отъѣхали шаговъ на полтораста. Взглянувъ на дамъ, Квентинъ низко наклонился къ лукѣ своего сѣдла, какъ бы прося ихъ пожелать ему успѣха. Дамы въ знакъ поощренія махали ему платками, а незнакомцы между тѣмъ успѣли взять необходимое для аттаки разстояніе.
   Бросивъ нѣсколько словъ ободренія гасконцу, Квентинъ далъ шпоры своему коню и четыре всадника, на всемъ скаку, встрѣтились на серединѣ раздѣлявшаго ихъ пространства. Встрѣча была пагубна для бѣднаго гасконца: ударъ противника, направленный въ его не защищенное забраломъ лице, попалъ прямо въ глазъ, проникъ въ мозгъ и несчастный палъ мертвый съ лошади.
   Квентинъ, которому угрожала такая же опасность, ловко отклонился и копье противника скользнуло поверхъ его праваго плеча, слегка оцарапавъ ему щеку, между тѣмъ какъ его собственное, ударивъ прямо въ грудь послѣдняго, опрокинуло его съ лошади. Дорвардъ соскочилъ съ коня, чтобы снять шлемъ съ упавшаго, но другой рыцарь, который до сихъ поръ не говорилъ ни слова, опередилъ его и заслонилъ собою безъ чувствъ лежавшаго товарища.-- Во имя Бога и святаго Мартина, любезный другъ, сказалъ онъ,-- садись на лошадь и убирайся съ своимъ бабьемъ; онѣ ужъ и такъ, Ventre Saint Gris! надѣлали не мало зла въ это утро.
   -- Съ вашего позволенія, господинъ рыцарь, отвѣчалъ Квентинъ, оскорбленный угрожающимъ тономъ, которымъ были сказаны эти слова, -- я прежде посмотрю, съ кѣмъ имѣлъ дѣло и узнаю, кто долженъ отвѣчать за смерть моего товарища.
   -- Нѣтъ, тебѣ не дожить до этого, возразилъ рыцарь.-- Говорятъ тебѣ, молодой человѣкъ, ступай съ миромъ. Если мы имѣли глупость остановить васъ, то и наказаны за это. Жизнь твоя и всѣхъ твоихъ спутниковъ не искупитъ сдѣланнаго тобой зла... А, ты такъ-то! продолжалъ онъ, видя, что Квентинъ наступаете, на него съ обнаженнымъ мечомъ.
   -- Ну такъ вотъ же тебѣ. Съ этими словами, онъ нанесъ молодому человѣку такой ударъ, какого тотъ (хотя выросъ и родился въ странѣ, гдѣ наносятся хорошіе удары) никогда еще не видывалъ и про которые развѣ только читывалъ въ романахъ.
   Мечъ съ быстротою молніи отбилъ оружіе Квентина, которымъ тотъ хотѣлъ защитить свою голову, упалъ на его испытанный шлемъ и разсѣкъ его, но коснувшись только волосъ молодаго человѣка, не причинилъ ему дальнѣйшаго вреда. Оглушенный силою удара, Дорвардъ упалъ на одно колѣно и съ минуту оставался во власти своего противника, если бы тому вздумалось повторить ударъ. Но состраданіе къ молодости или удивленіе мужеству шотландца, а можетъ быть и великодушіе, не позволявшее нападать на обезоруженнаго врага, не допустили рыцаря воспользоваться выгодой такого положенія. Квентинъ, между тѣмъ, пришелъ въ себя и поспѣшно вскочивъ на ноги, напалъ на своего противника со всей энергіей человѣка, рѣшившагося побѣдить или умереть, не потерявъ однако необходимаго въ бою присутствія духа. Принявъ твердое намѣреніе не подвергаться болѣе такимъ страшнымъ ударамъ, онъ старался воспользоваться всѣми преимуществами своей ловкости, которую мало стѣсняло сравнительно легкое вооруженіе; онъ утомлялъ своего противника неожиданными и быстрыми ударами со всѣхъ сторонъ, которые тотъ, закованный въ тяжелыя латы, не могъ такъ свободно отражать.
   Напрасно великодушный рыцарь кричалъ Дорварду, что онъ не имѣлъ болѣе причины сражаться и не желалъ бы быть вынужденнымъ покончить съ нимъ однимъ ударомъ. Повинуясь страстному желанію смыть стыдъ своего перваго пораженія, молодой человѣкъ продолжалъ нападать съ быстротою молніи; угрожая противнику то лезвіемъ, то остріемъ своего меча. Но разъ испытавъ превосходство его силы, онъ пристально слѣдилъ за всѣми его движеніями, готовясь при первомъ ударѣ страшнаго оружія отскочить назадъ или въ сторону.
   -- Нѣтъ, самъ чортъ сидитъ въ этомъ упрямомъ и заносчивомъ мальчишкѣ, проговорилъ рыцарь; -- ты видно не угомонишься, пока я не съѣзжу тебя хорошенько по головѣ.
   Говоря такимъ образомъ, онъ принялъ оборонительное положеніе и, казалось, ограничивался однимъ отраженіемъ ударовъ, которыми Квентинъ осыпалъ его. Рыцарь твердо рѣшился воспользоваться первымъ признакомъ усталости, первымъ неловкимъ или неосторожнымъ движеніемъ юноши, чтобы покончить съ нимъ однимъ ударомъ;
   Эта уловка вѣроятно удалась бы ему, но судьба рѣшила иначе. Поединокъ былъ въ полномъ разгарѣ, когда къ сражающимся подъѣхалъ многочисленный отрядъ всадниковъ.-- Именемъ короля, остановитесь, кричали они. При этомъ крикѣ, противники пріостановились и Квентинъ съ удивленіемъ увидалъ во главѣ вновь прибывшаго отряда, своего начальника, лорда Крауфорда. Тутъ былъ также Тристанъ-пустынникъ съ двумя или тремя изъ своихъ подчиненныхъ. Всѣхъ новоприбывшихъ было около двадцати человѣкъ.
   

ГЛАВА XV.
ПРОВОДНИКЪ.

Онъ былъ сынъ Египта, сказать онъ мнѣ, и одинъ изъ потомковъ
тѣхъ грозныхъ маговъ, которые вели безумныя войны съ Израилемъ
и его Пророкомъ, когда Израиль обиталъ во Гошелѣ; состязались съ
сынами Легля и чудесамъ Іеговы противодѣйствовали заклинаніями,
пока не снизошелъ на Египетъ ангелъ мститель -- и восплакались
эти гордые мудрецы по своимъ первенцамъ, какъ плачетъ невѣжда
простолюдинъ.
Анонимъ.

   Прибытіе лорда Крауфорда и его отряда тотчасъ положило конецъ поединку, который мы старались описать въ предъидущей главѣ. Рыцарь подпалъ забрало и немедленно отдалъ свой мечъ старому лорду.-- Я сдаюсь, Крауфордъ, сказалъ онъ.-- Но слушайте, одно слово на ухо: ради самого Бога спасите герцога орлеанскаго.
   -- Какъ! что? герцогъ орлеанскій! воскликнулъ старикъ.-- Какъ это случилось? чортъ возьми, вѣдь это на вѣки разсоритъ его съ королемъ!
   -- Не разспрашивайте, отвѣчалъ Дюнуа (рыцарь былъ не кто иной какъ Дюнуа),-- во всемъ виновенъ одинъ я. Смотрите, онъ начинаетъ приходить въ чувство. Дѣло въ томъ, что я хотѣлъ увезти эту прекрасную графиню и жениться на ней, чтобы сдѣлаться богатымъ человѣкомъ. И вотъ что изъ этого вышло! Прикажите отъѣхать вашей сволочи, чтобы никто не видѣлъ его. Сказавъ это, Дюнуа поднялъ забрало герцога и спрыснулъ лице его водой, которую почерпнулъ въ сосѣднемъ озерѣ.
   Квентинъ, между тѣмъ, стоялъ какъ громомъ пораженный: такъ быстро его приключенія слѣдовали одно за другимъ. Въ сраженномъ противникѣ онъ узналъ перваго принца крови и ему удалось помѣриться силами съ лучшимъ бойцомъ Франціи, знаменитымъ Дюнуа; оба эти подвига не могли, разумѣется, принести ему ничего кромѣ чести. Но какъ взглянетъ на нихъ король? Будетъ ли онъ доволенъ ими? То были вопросы инаго рода.
   Между тѣлъ герцогъ успѣлъ оправиться и, сидя на травѣ, внимательно прислушивался къ разговору Дюнуа съ Крауфордомъ.
   Первый настаивалъ на томъ, что не слѣдовало упоминать имени благороднаго герцога орлеанскаго, потому что онъ, Дюнуа, были, готовъ взять всю вину на себя и объявить, что родственникъ его принялъ участіе въ этомъ дѣлѣ только изъ дружбы къ нему.
   Старый войнъ слушалъ его, опустивъ глаза по временамъ вздыхалъ и сомнительно покачивалъ головою.-- Ты знаешь, Дюнуа, сказалъ онъ наконецъ, поднимая голову, -- что ради твоего отца и для тебя самого, я радъ бы оказать тебѣ услугу.
   -- Я ничего не прошу для себя, возразилъ Дюнуа, -- я отдалъ тебѣ свой мечъ, я твой плѣнникъ. Чего же больше? Я говорю о благородномъ герцогѣ, единственной надеждѣ Франціи, если Богу угодію будетъ призвать къ себѣ дофина. Онъ только по моей просьбѣ вмѣшался въ это дѣло. Онъ хотѣлъ помочь мнѣ устроить мое положеніе. Самъ король нѣсколько поощрилъ меня къ этому.
   -- Дюнуа, отвѣчалъ Крауфордъ, -- если бы кто другой сказалъ мнѣ, что ты для своихъ личныхъ цѣлей втянулъ благороднаго герцога въ такую опасность, я бы назвалъ его клеветникомъ; даже и теперь не могу этому повѣрить, хотя ты самъ увѣряешь меня.
   -- Вы слишкомъ похожи на своего друга Дюнуа, благородный Крауфордъ, сказалъ герцогъ орлеанскій, который успѣлъ тѣмъ временемъ совершенно оправиться; -- вы слишкомъ похожи на него, чтобы не отдать ему должной справедливости. Да, не онъ меня, а я его втянулъ, совершенно противъ его воли, въ это безразсудное и дерзкое предпріятіе, задуманное въ пылу безумной страсти. Смотрите на меня всѣ, кто хочетъ, прибавилъ онъ, вставая и обращаясь къ солдатамъ.
   -- Я Людовикъ орлеанскій и готовъ принять заслуженное наказаніе. Надѣюсь, что справедливый гнѣвъ короля падетъ на одного меня. Но принцъ крови не долженъ никому отдавать своего оружія, ни даже вамъ, храбрый Крауфордъ. Прощай мой вѣрный клинокъ!
   Съ этими словами герцогъ вынулъ изъ ноженъ свой мечъ и бросилъ его въ озеро. Молніей сверкнувъ въ воздухѣ, мечъ исчезъ въ всплеснувшихъ волнахъ. Званіе виновнаго было такъ высоко, а уваженіе, которымъ онъ пользовался такъ велико, что всѣ присутствующіе стояли изумленные, но зная на что рѣшиться. Имъ всѣмъ были извѣстны виды короля на герцога и они очень хорошо понимали, какъ могутъ быть пагубны для принца послѣдствія его необдуманнаго поступка.
   Дюнуа, первый, прервалъ молчаніе.-- И такъ, сказалъ онъ тономъ упрека оскорбленнаго недовѣріемъ друга, -- вашему высочеству угодно было въ одно и тоже утро бросить въ воду свой лучшій клинокъ, отказаться отъ милости короля и отвергнуть дружбу Дюнуа?
   -- Какъ можете вы видѣть желаніе отвергнуть вашу дружбу, мой добрый родственникъ, въ томъ, что я сказалъ правду, когда того требовала ваша безопасность и моя честь?
   -- Какое вамъ дѣло до моей безопасности, мой высокороднѣйшій братъ? отвѣчалъ Дюнуа съ досадой.-- Какое вамъ до нее дѣло, Богъ мой! Можетъ быть я и хотѣлъ, чтобы меня повѣсили, бросили въ Луару или задушили, зарѣзали или подъ колесомъ переломали мои члены, посадили въ желѣзную клѣтку, живьемъ зарыли въ землю или какъ тамъ было бы угодно королю Людовику избавиться отъ своего вѣрнаго слуги Нечего вамъ хмуриться и показывать глазами на Тристана, я вижу этого негодяя также хорошо, какъ и вы. Да со мной дѣло и не дошло бы до этого, за меня бояться было нечего. Что же касается вашей чести, то она, клянусь румянцемъ святой Магдалины, требовала, чтобы вы не принимались за сегодняшнюю продѣлку или, по крайней мѣрѣ, постарались бы скрыть ее. А то ваше высочество были выбиты изъ сѣдла шотландскимъ мальчикомъ.
   -- Тише, тише, замѣтилъ лордъ Крауфордъ, -- его высочеству нечего стыдиться; не въ первый разъ приходится молодому шотландцу преломить хорошее копье. Я радъ, что этотъ молодецъ хорошо велъ себя.
   -- Я ничего не имѣю сказать противъ этого, возразилъ Дюнуа, -- но если бы милордъ пріѣхалъ немного позже, въ его шотландскомъ отрядѣ открылась бы ваканція.
   -- Дя, да, отвѣчалъ Крауфордъ, -- я вижу слѣды вашихъ рукъ на этомъ расколотомъ шишакѣ. Эй, пусть кто нибудь возьметъ у молодца этотъ осколокъ и дастъ ему нашу шапку со стальнымъ подбоемъ, она будетъ ему полезнѣе. Позвольте однако замѣтить, милордъ, что и на вашей испытанной бронѣ замѣтны шотландскія письмена. Ну, Дюнуа, теперь я долженъ просить васъ и герцога сѣсть на лошадей и слѣдовать за мной. Я имѣю приказаніе проводить васъ, хотя и далеко не туда, куда бы желалъ.
   -- Могу ли я сказать одно слово этимъ прекраснымъ дамамъ, мой любезный лордъ Крауфордъ? спросилъ герцогъ.
   -- Ни полслова, отвѣчалъ старикъ.-- Я слишкомъ преданъ вашему высочеству, чтобы допустить такое безразсудство. Ты исполнилъ свой долгъ, молодой человѣкъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Квентину, -- отправляйся и окончи данное тебѣ порученіе.
   -- Съ вашего позволенія, милордъ, сказалъ Тристанъ, съ своей обычной грубостью, -- пусть молодой человѣкъ найдетъ себѣ другаго проводника; я не могу обойтись безъ петит'-Андре, когда ему предвидится работа.
   -- Пусть только молодой человѣкъ ѣдетъ прямо по той тропинкѣ, сказалъ подѣхавшій петит'-Андрс.-- Она приведетъ его къ тому мѣсту, гдѣ онъ встрѣтитъ настоящаго проводника. За тысячу дукатовъ не согласился бы я сегодня разстаться съ своимъ начальникомъ. Не мало рыцарей и дворянъ перевѣшалъ я на своемъ вѣку, а также важныхъ сановниковъ и богатыхъ бургомистровъ. Даже маркизы и графы испробовали моего рукодѣлья, но и онъ взглянулъ на герцога, какъ-бы желая прибавить -- принцъ королевской крови! о, о, о, петит'-Андре! о тебѣ будутъ читать въ хроникѣ.
   -- И вы позволяете вашимъ негодяямъ такъ дерзко говорить въ присутствіи такой особы? сказалъ Крауфордъ, взглянувъ сурово на Тристана.
   -- Что же вы сами не накажете его, милордъ? возразилъ тотъ угрюмо.
   -- Потому что изъ всѣхъ насъ только ты одинъ и можешь ударить его, не запятнавъ своей чести.
   -- Въ такомъ случаѣ распоряжайтесь своими людьми, милордъ, а я буду отвѣчать за своихъ, возразилъ превотъ.
   Крауфордъ готовъ былъ, казалось, дать волю своему гнѣву, но, какъ бы одумавшись, повернулся спиной въ Тристану и, обращаясь къ своимъ плѣнникамъ, попросилъ ихъ ѣхать рядомъ съ собой, одного по правую, другаго но лѣвую сторону.
   -- Богъ да благословитъ тебя, дитя мое, сказалъ онъ Дорварду, посылая въ тоже время прощальный привѣтъ дамамъ, -- ты храбро началъ свою службу, хотя и въ несчастномъ дѣлѣ.
   Они уже готовы были двинуться, но Квентинъ успѣлъ разслушать какъ Дюнуа тихо спросилъ Крауфорда: -- Вы везете насъ въ Плесси?
   -- Нѣтъ, несчастный, пылкій другъ мой, отвѣчалъ со вздохомъ старикъ, -- въ Лотъ.
   Лотъ! Слово это отозвалось въ сердцѣ молодаго человѣка, какъ звукъ погребальнаго колокола. То было названіе замка или скорѣй темницы, наводившей болѣе ужаса, чѣмъ самый Плесси. Дорвардъ слыхалъ, что тамъ совершались тайно такія безчеловѣчныя жестокости, которыми даже Людовикъ стыдился осквернять свое жилище. Въ этомъ мѣстѣ ужасовъ находились темницы подъ темницами и нѣкоторыя изъ нихъ были неизвѣстны даже самимъ сторожамъ. То были живыя могилы, и людямъ, попавшимъ въ нихъ, оставалось отъ жизни только возможность дышать испорченнымъ воздухомъ и питаться хлѣбомъ и водой. Тутъ же находились тѣ страшныя клѣтки, изобрѣтенныя, говорятъ, кардиналомъ Балю {Который занималъ впослѣдствіи одну изъ нихъ впродолженіи одиннадцати лѣтъ.}, въ которыхъ заключенный не могъ ни стоять прямо, ни лежать протянувшись. Понятно, что имя этого мѣста ужасовъ вмѣстѣ съ сознаніемъ, что онъ былъ отчасти виновникомъ отправленія туда двухъ знаменитыхъ жертвъ, тяжело легло на сердцѣ молодаго шотландца. Полный грустныхъ размышленій, онъ ѣхалъ нѣсколько времени понуривъ голову и опустивъ глаза въ землю. Отрядъ между тѣмъ слѣдовалъ по указанному пути, и когда Квентинъ опять занялъ свое мѣсто впереди его, графиня Амелина имѣла возможность сдѣлать ему слѣдующее замѣчаніе:
   -- Можно подумать, молодой человѣкъ, что вы жалѣете о побѣдѣ, которую одержали, защищая насъ.
   Въ голосѣ говорившей какъ будто звучала насмѣшка, но Дорвардъ имѣлъ на столько такта, чтобы отвѣчать просто и откровенно.
   -- Я не могу жалѣть объ услугѣ, которую мнѣ удалось оказать такимъ особамъ, какъ вы, сказалъ онъ;-- но по мнѣ, будь это не опасно для васъ, я скорѣй согласился бы пасть отъ руки такого храбраго воина, какъ Дюнуа, чѣмъ быть причиной заключенія этого знаменитаго рыцаря и его несчастнаго родственника, герцога орлеанскаго, въ страшныя подземелья Лота.
   -- Такъ это былъ герцогъ орлеанскій? воскликнула дама, обращаясь къ племянницѣ.-- Я такъ и думала; я узнала его, не смотря на разстояніе. Видите, моя милая, что могло случиться, еслибы этотъ хитрый и скупой государь позволилъ намъ показываться при его дворѣ. Первый принцъ крови и храбрый Дюнуа, имя котораго также славно, какъ имя его покойнаго отца! Этотъ молодой человѣкъ храбро исполнилъ свой долгъ, но право жаль, что онъ не палъ съ честью. Его неумѣстная отвага лишила васъ этихъ высокородныхъ избавителей.
   Графиня Изабелла отвѣчала довольно рѣзко и съ такой энергіей, какой Дорвардъ до сихъ поръ не замѣчалъ въ ней.
   -- Если бы я не знала, что вы шутите, сказала она, -- я упрекнула бы васъ въ неблагодарности къ нашему храброму избавителю. Мы обязаны ему можетъ быть больше, чѣмъ вы предполагаете. Если бы рыцари эти успѣли въ своемъ необдуманномъ предпріятіи, то съ прибытіемъ королевской гвардіи, мы разумѣется раздѣляли бы ихъ участь. Что касается до меня, то я оплакиваю нашего погибшаго защитника и непремѣнно закажу обѣдню за упокой его души. И надѣюсь, прибавила она потомъ съ нѣкоторой робостью, -- что оставшійся въ живыхъ не откажется принять мою глубокую благодарность.
   Когда Квентинъ обернулся къ ней, чтобы въ свою очередь поблагодарить ее, Изабелла увидала струившуюся по его щекѣ кровь.-- Пресвятая дѣва! воскликнула она дрожащимъ отъ волненія голосомъ, -- онъ раненъ, онъ истекаетъ кровью. Сойдите съ лошади и дайте намъ перевязать вашу рану.
   Напрасно увѣрялъ молодой человѣкъ, что рана его не опасна, его принудили сойти съ коня, сѣсть на камень и снять шлемъ. Согласно старинному обычаю, который и до сихъ поръ еще по совершенно вышелъ изъ моды, дамы де-Круа имѣли притязаніе на нѣкоторыя свѣдѣнія въ лечебнонъ искусствѣ. Онѣ обмыли рану и молодая графиня перевязала ее своимъ платкомъ, чтобы предохранить отъ дѣйствія воздуха, какъ предписывало ихъ искусство.
   Въ наши времена молодые люди очень рѣдко получаютъ раны изъ-за женщинъ; а дѣвушки, съ своей стороны, никогда не берутся лечить ихъ -- для тѣхъ и другихъ одной опасностью меньше. Понятно о какой опасности для мущины говорю я; но перевязывать такую легкую рану, какая была у Квентина, было въ своемъ родѣ также опасно, какъ и получать ее.
   Мы уже сказали, что наружность раненаго была въ высшей степени привлекательна, и когда онъ снялъ свой шлемъ, или вѣрнѣе шишакъ, свѣтлые волосы его разсыпались роскошными кудрями вокругъ лица, которое сдѣлалось еще оживленнѣе отъ покрывшаго его румянца удовольствія и юношеской стыдливости. Пока тетка отыскивала въ своихъ вещахъ разныя необходимыя снадобья, молодая графиня, принужденная держать свой платокъ на ранѣ, испытывала нѣкоторую робость и смущеніе. Состраданіе къ раненому и признательность за его услуги еще болѣе увеличивали въ ея глазахъ красоту его пріятной наружности. Словомъ, все это казалось было устроено судьбою для того, чтобы упрочить таинственную связь, которая начиналась между молодыми людьми при самыхъ, по видимому, ничтожныхъ и случайныхъ обстоятельствахъ. Несмотря на различіе своего званія и состоянія, они имѣли много общаго по молодости, красотѣ и нѣжному, мечтательному характеру.
   Не было слѣдовательно ничего удивительнаго, что образъ графини Изабеллы, и прежде занимавшій воображеніе молодаго человѣка, теперь совершенно наполнилъ его сердце. Въ свою очередь, молодая дѣвушка, хотя она и не вполнѣ сознавала свои чувства, часто задумывалась о своемъ избавителѣ, которому только что оказала такую пріятную услугу. Этотъ простой солдатъ занималъ ее гораздо болѣе всѣхъ высокородныхъ поклонниковъ, которые въ продолженіи двухъ лѣтъ утомляли ее своей любезностью. Когда Изабелла вспоминала лицемѣріе, коварство и низость, которыя выражала вся фигура кривошеяго и косоглазаго Кампо-Бассо, этого недостойнаго любимца герцога Карла, онъ казался ей отвратительнѣе, чѣмъ прежде и она давала себѣ слово, что никакая власть не принудитъ ее вступить въ такой ненавистный бракъ.
   Съ своей стороны, добрая графиня Амелина, потому-ли, что она умѣла цѣнить мужественную красоту и восхищаться ею также, какъ лѣтъ пятнадцать тому назадъ (почтенной дамѣ, если вѣрить лѣтописямъ ея благороднаго дома, было не менѣе тридцати пяти лѣтъ) или можетъ быть она нашла, что съ перваго разу не отдала своему молодому защитнику всей должной справедливости -- достовѣрно только то, что она начала теперь оказывать ему видим не заставит ее вступить в этот ненавистный брак.
   Между тем добрая леди Амелина, потому ли, что она ценила мужскую красоту и восхищалась ею не меньше, чем пятнадцать лет назад (ибо, если верить семейной хронике благородного дома де Круа, этой почтенной даме было в то время самое меньшее тридцать пять лет), или потому, что считала себя виноватой в неблагодарности к юному воину, услуги которого она в первый момент не сумела оценить по достоинству, - так или иначе, но она стала оказывать Квентину явную благосклонность.
   - Племянница дала вам платок, чтобы перевязать вашу рану, - сказала она, - а я даю вам другой в награду за вашу отвагу и в поощрение к дальнейшим рыцарским подвигам.
   С этими словами она подала ему голубой платок, богато расшитый серебром, и, указав на чепрак своей лошади и перья на шляпе, заметила, что голубой с серебром - ее цвета.
   В те времена существовали строгие правила насчет того, как следует принимать такие подарки. Квентин повязал платок себе на руку, но далеко не так быстро и охотно, как сделал бы это, может быть, в другое время и при других обстоятельствах; и хотя в обычае носить на руке подарок дамы не было ничего, кроме самой простой учтивости, молодой человек охотно заменил бы платок графини Амелины тем, которым была перевязана рана, нанесенная ему мечом Дюнуа.
   Кавалькада продолжала свой путь; но теперь Квентин ехал рядом с дамами, которые, казалось, безмолвно согласились принять его в свое общество. Впрочем, он говорил очень мало, ибо сердце его было переполнено счастьем, а счастье всегда молчаливо. Графиня Изабелла говорила еще меньше, так что весь труд поддерживать беседу лежал на леди Амелине, которая, по-видимому, вовсе не собиралась ее прерывать. Чтобы посвятить молодого стрелка во все правила рыцарства, как она выражалась, графиня принялась описывать ему со всеми подробностями Хафлингемский турнир, где она собственноручно раздавала призы победителям.
   Весьма мало заинтересованный, как в этом ни грустно признаться, описанием блестящего турнира, а также и геральдическими отличиями фламандских и германских рыцарей, которые с безжалостной точностью перечисляла почтенная дама, Квентин начинал уже беспокоиться, не слишком ли он увлекся разговором, и не пропустил ли то место, где их должен был ждать проводник, что было бы большим несчастьем и могло бы иметь самые ужасные последствия.
   Пока он раздумывал, не послать ли ему назад кого-нибудь из своего отряда, чтобы убедиться, что их там никто не ждет, он услышал звуки рога и, обернувшись в ту сторону, откуда они доносились, увидел всадника, скакавшего к ним во весь опор. Маленький рост, косматая шерсть и дикий, неукротимый вид его коня напомнили Квентину горную породу лошадей его родины; но этот конь был тоньше и стройней и, хотя был так же горяч, как и шотландские лошади, обладал более быстрым бегом. Но особенно отличалась от них его голова: у шотландского пони голова обычно большая и неуклюжая, а у этого скакуна она была очень мала, красиво поставлена, с тонкой мордочкой, огромными, полными огня глазами и раздувающимися ноздрями.
   Всадник поражал своей оригинальностью еще больше, чем его конь, который, однако, резко отличался от обыкновенной породы французских лошадей. Он управлял им замечательно ловко, несмотря на то что сидел, глубоко засунув ноги в широкие стремена, напоминавшие своей формой лопаты и подтянутые так высоко, что колени его приходились почти на одном уровне с передней лукой. На голове у него красовалась небольшая красная чалма с полинялым пером, пристегнутым серебряной пряжкой; его камзол, напоминавший покроем одежду страдиотов (род войска, набиравшегося в то время венецианцами в провинциях, расположенных к востоку от их залива), был зеленого цвета и обшит потертым золотым галуном; широкие, когда-то белые, а теперь грязные шаровары были собраны у колен, а загорелые ноги были совершенно голы, если не считать перекрещивающихся ремней, которыми пристегивались его сандалии. На нем не было шпор, их заменяли заостренные края его широких стремян, которыми можно было заставить слушаться любого коня. За широким красным кушаком этого странного наездника с правой стороны был заткнут кинжал, а с левой - короткая кривая мавританская сабля; на старой, истрепанной перевязи, надетой через плечо, висел рог, возвестивший о его приближении. Его темное, загорелое лицо с жидкой бородкой, черными живыми глазами и правильными, тонкими чертами могло бы назваться красивым, если бы не длинные космы черных волос, падавшие ему на лоб, да не страшная худоба, придававшие незнакомцу скорее вид дикаря, чем цивилизованного человека.
   - Опять цыган! - с испугом воскликнули дамы. - Святая Мария! Неужели король снова доверился этим бродягам?
   - Я расспрошу этого человека, если желаете, - сказал Квентин, - и постараюсь выяснить, можно ли на него положиться.
   По наружности и по костюму незнакомца Дорвард, так же как и дамы, сразу признал в нем одного из тех отверженцев-цыган, с которыми слишком ретивые Труазешель и Птит-Андре недавно чуть его не спутали, и, так же как и дамы, испытывал весьма естественное опасение при одной мысли о необходимости довериться этому человеку.
   - Ты явился сюда за нами? - был его первый вопрос.
   Незнакомец кивнул головой.
   - С какой целью?
   - Чтобы проводить вас во дворец к этому... Льежскому...
   - К епископу?
   Цыган опять кивнул.
   - Как же ты можешь доказать, что ты действительно тот, кого мы должны встретить?
   - Я спою две строки старой песенки, и больше ничего, - ответил цыган и пропел:
    
   Вепря паж убил,
   Славу лорд добыл.
    
   - Хорошо, - сказал Квентин, - ступай вперед, приятель, я сейчас с тобой поговорю.
   И, подъехав к дамам, Квентин сказал:
   - Я убежден, что это тот самый проводник, которого мы ждали. Он сказал пароль, известный только королю да мне. Но я поговорю с ним еще и постараюсь выведать, насколько ему можно доверять.
  
  

Глава XVI

БРОДЯГА

  

Свободен я, как были все вначале:

Людей законы не порабощали,

И дикари лесные вольность знали.

"Завоевание Гранады"

  
   Пока Квентин успокаивал дам, объясняя им, что странный наездник, присоединившийся к их компании, был тот самый проводник, которого должен был прислать им король, он заметил (так как не менее зорко следил за цыганом, чем цыган за ним), что тот не только беспрестанно поворачивал голову в их сторону, но, изогнувшись с чисто обезьяньей ловкостью, умудрялся сидеть в седле почти задом наперед и не спускал с них внимательных глаз.
   Не особенно довольный таким поведением, Квентин подъехал к цыгану (который при его приближении спокойно переменил позу) и сказал ему:
   - Послушай, приятель, если ты будешь смотреть на хвост своей лошади, вместо того чтобы глядеть на ее уши, у нас вместо зрячего окажется слепой проводник.
   - Если б я даже был и вправду слепой, - ответил цыган, - то и тогда мог бы провести вас по любой из французских или соседних провинций.
   - Но ведь ты не француз? - спросил Дорвард.
   - Нет, - ответил проводник.
   - Где же твоя родина?
   - Нигде.
   - Как это - нигде?
   - Так, нигде! Я - зингаро, цыган, египтянин, или как там угодно европейцам на разных языках величать наше племя. Но у меня нет родины.
   - Ты христианин? - спросил Дорвард.
   Цыган покачал головой.
   - Собака! - воскликнул Квентин (католики тогда не отличались терпимостью). - Значит, ты поклоняешься Магомету?
   - Нет, - кратко и хладнокровно ответил проводник, нимало, по-видимому, не удивленный и не обиженный грубым тоном молодого шотландца.
   - Так ты язычник или... Кто же ты, наконец?
   - У меня нет религии, - ответил цыган.
   Дорвард отшатнулся. Он слышал о сарацинах и об идолопоклонниках, но ему никогда и в голову не приходило, что может существовать целое племя, не исповедующее никакой веры. Опомнившись от первого изумления, он спросил проводника, где тот живет.
   - Нигде... Живу где придется, - ответил цыган, - у меня нет жилища.
   - Где же ты хранишь свое имущество?
   - Кроме платья, что на мне, да этого коня, у меня нет никакого имущества.
   - Но ты хорошо одет, и лошадь у тебя превосходная, - заметил Дорвард. - Какие же у тебя средства существования?
   - Я ем, когда голоден, пью, когда чувствую жажду, а средств существования у меня нет, кроме случайных, когда мне их посылает судьба, - ответил бродяга.
   - Каким же законам ты повинуешься?
   - Никаким. Я слушаюсь кого хочу или кого заставит слушаться нужда, - сказал цыган.
   - Но есть же у вас начальник? Кто он?
   - Старший в роде, если я захочу его признать, а не захочу - живу без начальства.
   - Так, значит, вы лишены всего, что связывает других людей! - воскликнул изумленный Квентин. - У вас нет ни законов, ни начальников, ни определенных средств к жизни, ни домашнего очага! Да сжалится над вами небо - у вас нет родины, и - да просветит и простит вас всевышний! - вы не веруете в бога! Так что же у вас есть, если нет ни правительства, ни семьи, ни религии?
   - У меня есть свобода, - ответил цыган. - Я ни перед кем не гну спину и никого не признаю. Иду куда хочу, живу как могу и умру, когда настанет мой час.
   - Но ведь по произволу каждого судьи тебя могут казнить?
   - Так что же? Рано или поздно - все равно надо умирать.
   - А если тебя посадят в тюрьму, - спросил шотландец, - где же тогда будет твоя хваленая свобода?
   - В моих мыслях, которые никакая цепь не в силах сковать, - ответил цыган. - В то время как ваш разум, даже когда тело свободно, скован вашими законами и предрассудками, вашими собственными измышлениями об общественных и семейных обязанностях, такие, как я, свободны духом, хотя бы их тело было в оковах. Вы же скованы даже тогда, когда ваши члены свободны.
   - Однако свобода твоего духа едва ли может уменьшить тяжесть твоих цепей, - заметил Дорвард.
   - Недолго можно и потерпеть, - возразил бродяга. - Если же мне не удастся вырваться на волю самому или не помогут товарищи, умереть всегда в моей власти, а смерть - это самая полная свобода!
   Наступило довольно продолжительное молчание, которое Квентин прервал наконец новым вопросом:
   - Итак, вы - бродячее племя, неизвестное европейцам... Откуда же вы родом?
   - Этого я не знаю.
   - Когда же вы наконец покинете Европу и возвратитесь туда, откуда пришли?
   - Когда исполнится срок нашего странствования.
   - Не потомки ли вы тех колен Израиля,[123] которые были уведены в рабство за великую реку Евфрат? - спросил Квентин, не забывший еще уроков, преподанных ему в Абербротокском монастыре.
   - Если б мы были потомки израильтян, мы бы сохранили их веру, обряды и обычаи, - ответил цыган.
   - Как твое имя? - спросил Дорвард.
   - Мое настоящее имя известно только моим единоплеменникам. Люди, которые не живут в наших шатрах, зовут меня Хайраддином Мограбином, что значит: Хайраддин - африканский мавр.
   - Однако ты слишком хорошо говоришь для человека, выросшего в вашей дикой орде, - сказал шотландец.
   - Я кое-чему научился в этой стране, - ответил Хайраддин. - Когда я был ребенком, наше племя преследовали охотники за человеческим мясом.[124] Вражья стрела попала в голову моей матери и уложила ее на месте. Я висел в одеяле у нее за плечами, и наши преследователи подобрали меня. Один священник выпросил меня у стрелков прево и воспитал. У него я два или три года учился франкским наукам.
   - Как же ты ушел от него?
   - Я украл у него деньги и бога, которому он поклонялся, - с полным хладнокровием ответил Хайраддин. - Он меня поймал и прибил. Тогда я зарезал его, убежал в лес и снова соединился с моим народом.
   - Негодяй! Как ты мог убить своего благодетеля?
   - Разве я просил его оказывать мне благодеяния? Цыганский мальчик не комнатная собачка, чтобы лизать руки хозяину и ползать под его ударами из-за куска хлеба. Волчонок, посаженный на цепь, в конце концов всегда порвет ее, загрызет хозяина и убежит в лес.
   Наступила новая пауза, снова прерванная молодым шотландцем, который задался целью поближе познакомиться со своим подозрительным проводником, с его характером и намерениями.
   - А правда ли, - спросил он Хайраддина, - что ваш народ, несмотря на свое полное невежество, утверждает, будто ему открыто будущее, то есть он обладает знанием, в котором отказано ученым, философам и служителям алтаря более образованных народов?
   - Да, мы это утверждаем, и не без основания, - сказал Хайраддин.
   - Каким образом эти высокие познания могут быть дарованы таким отверженцам, как вы?
   - Могу ли я объяснить вам?.. - спросил Хайраддин. - Впрочем, я отвечу, если вы мне сперва объясните, каким образом собака находит человека по следам, тогда как человек, более совершенное животное, не может по следам найти собаку. Эта способность, которая кажется вам столь чудесной, дана нам от рождения как своего рода инстинкт. По чертам лица и линиям руки мы можем предсказать будущее человека так же верно, как вы по весеннему цвету дерева можете определить, какой плод оно принесет.
   - Я не верю в ваши знания и смеюсь над этой вашей способностью.
   - Не смейтесь, господин стрелок, - сказал Хайраддин Мограбин. - Я могу, например, сказать вам, что какую бы вы ни исповедовали веру, богиня, которой вы поклоняетесь, - здесь, в нашей компании.
   - Молчи! - воскликнул пораженный Квентин. - Молчи, если дорожишь своей жизнью, и отвечай только на мои вопросы! Можешь ли ты быть верен?
   - Могу, как и всякий человек.
   - Но будешь ли ты верен?
   - А вы мне больше поверите, если я поклянусь? - ответил Мограбин с усмешкой.
   - Однако помни: твоя жизнь в моих руках, - сказал шотландец.
   - Что ж, попробуйте ударить, и вы увидите, боюсь ли я смерти.
   - Могут ли деньги обеспечить твою верность?
   - Нет, не могут, если я захочу изменить.
   - В таком случае чем же можно добиться твоей верности?
   - Добротой, - ответил цыган.
   - Ну, хочешь, я поклянусь, что буду с тобой ласков и добр, если ты останешься верен нам во время пути?
   - Нет, - ответил Хайраддин, - к чему понапрасну тратить свою доброту? Это редкий товар. Я и так обязан быть верным вам.
   - Это почему? - спросил еще более изумленный Квентин.
   - Вспомните каштаны на берегу Шера! Человек, чей труп вы вынули из петли, был мой брат, Замет Мограбин.
   - И ты входишь в сделки с убийцами брата! - сказал Квентин. - Ведь это один из них сообщил нам, где мы встретим тебя, и он же, вероятно, взял тебя в проводники к этим дамам.
   - Что поделаешь! - мрачно ответил Хайраддин. - Эти люди обращаются с нами, как овчарки со своим стадом: сперва они нас охраняют, гоняют взад-вперед, куда им вздумается, а в конце концов пригонят на бойню.
   Впоследствии Квентин имел возможность убедиться, что цыган говорил сущую правду: стража прево, на обязанности которой лежало истребление бродячих шаек, наводнявших страну, поддерживала с ними постоянные сношения, смотрела некоторое время сквозь пальцы на их проделки, а в конце концов всегда приводила их на виселицу. Такого рода связь между стражей и преступниками, одинаково выгодная для обеих сторон, существовала во всех странах и была не чужда и нашему отечеству.
   Отъехав от проводника, Дорвард, очень недовольный тем, что ему удалось о нем узнать, и нимало не полагаясь на его обещания верности, основанной на личной благодарности, присоединился к своему маленькому отряду с целью познакомиться с двумя другими своими подчиненными. С великим огорчением он увидел, что они оба непроходимо глупы и так же не способны помочь ему советом, как и оружием, в чем он уже имел недавно случай убедиться.
   "Тем лучше, - сказал себе Квентин, храбрость которого росла вместе с ожиданием могущих встретиться опасностей. - Значит, эта прелестная девушка будет всем обязана мне. Кажется, я могу смело рассчитывать на то, что в состоянии сделать руки и голова одного человека. Я видел, как горел мой родной дом, видел убитых отца и братьев в пылающих развалинах, но не отступал ни на шаг и дрался до последней возможности. Теперь я на два года старше, и мною руководит лучшая, благороднейшая цель, какая когда-либо зажигала воинственный пыл в груди храбреца".
   Остановившись на этом решении, Квентин в продолжение всего пути проявил такую энергию и бдительность, что можно было только дивиться, как он везде поспевал. Разумеется, чаще всего и охотнее всего он находился возле дам, которые были так тронуты его вниманием и заботами об их безопасности, что в своих беседах с ним незаметно перешли почти на дружеский тон. Им, видимо, очень нравилась его наивная, но не глупая, а подчас даже остроумная болтовня. Однако, несмотря на все обаяние таких отношений, Квентин был по-прежнему внимателен до мелочей в исполнении своего долга.
   Если он часто ехал подле дам, пытаясь по мере сил описать им, уроженкам равнин, Грампианские горы[125] и красоты Глен-хулакина, он также часто скакал и во главе отряда с Хайраддином, расспрашивая его о дороге и местах остановок и стараясь твердо запомнить его слова, чтобы потом, переспрашивая его, удостовериться, не собьется ли он в ответах и, следовательно, не замышляет ли измены. Не забывал он и двух своих подчиненных, ехавших сзади, и старался лаской, подарками и обещаниями денежной награды по окончании путешествия расположить их в свою пользу.
   Так ехали они больше недели по малонаселенной местности, пробираясь уединенными тропинками и кружными дорогами, обходя города. За все это время с ними не произошло ничего замечательного. Встречались им, правда, бродячие шайки цыган, но, видя во главе отряда своего единоплеменника, они их не трогали. Попадались какие-то оборванцы - не то беглые солдаты, не то разбойники; но и они, видно, боялись нападать на хорошо вооруженный отряд. Случалось им натыкаться и на военные разъезды (как они называются в наши дни), которые Людовик, лечивший раны своей несчастной страны огнем и мечом, рассылал по всему государству для истребления вооруженных шаек, наводнявших Францию. Но и военные разъезды пропускали путников без всяких задержек благодаря паролю, который Квентин получил от самого короля.
   Местами их остановок были преимущественно монастыри, большинство которых было обязано по своему уставу оказывать гостеприимство богомольцам (а дамы, как известно читателю, путешествовали именно под видом богомолок), не докучая им расспросами об их звании и положении в свете, ибо в те времена многие знатные люди отправлялись в путешествия к святым местам по обету и не желали быть узнанными. Дамы, ссылаясь на усталость, тотчас по приезде на место удалялись в отведенное им помещение, а Квентин в качестве начальника отряда устраивал с хозяевами все необходимое для их отдыха и с таким вниманием и усердием заботился о всех мелочах, что вызывал глубокую признательность со стороны тех, к кому относились эти заботы.
   Немало хлопот доставляли Квентину характер и национальность его проводника. В святых обителях, где они чаще всего останавливались, на него смотрели как на язычника, бродягу и колдуна, так же как и на всех его единоплеменников, и считали его нежеланным и неподходящим гостем, вследствие чего пускали его не дальше наружной монастырской ограды, да и то с большим трудом. Это было очень неприятно и неудобно, так как, с одной стороны, Квентин считал, что ни в коем случае не следует раздражать человека, которому известна тайна их путешествия, а с другой - он и сам желал бы иметь его всегда на глазах, чтобы наблюдать за ним и по возможности не давать входить в какие-либо сношения с посторонними. А последнее было бы, разумеется, невозможно, если бы цыган помещался вне ограды тех монастырей, где они останавливались. Дорвард начинал подозревать, что этого-то именно и добивается Хайраддин, так как, вместо того чтобы смирно сидеть в отведенном ему помещении, он выкидывал разные штуки, распевал песни и пускался в веселые разговоры с послушниками и младшей братией, к их великому удовольствию и к недовольству старших монахов, возмущенных его неприличным поведением. Несколько раз, чтобы умерить неуместную веселость цыгана, Квентину приходилось пускать в ход всю свою власть и даже прибегать к угрозам; ему пришлось также потратить немало красноречия в объяснениях с монастырским начальством, чтобы не дать вышвырнуть эту неверную собаку за дверь. Однако до сих пор Квентину это удавалось благодаря ловкому приему, к которому он всегда прибегал. Упрашивая не выгонять бродягу, он говорил, что близость к священным реликвиям, святость монастырских стен, а главное, общество людей, посвятивших себя служению богу, должны благотворно повлиять на душу и разум этого грешника и даже могут способствовать его просветлению.
   Но на десятый или двенадцатый день пути, когда они уже вошли во Фландрию, неподалеку от города Намюра, все старания Квентина предотвратить последствия буйного поведения его дикаря проводника и замять поднятый им скандал не привели ни к чему. Дело происходило в одном францисканском монастыре[126] с очень строгим и суровым уставом, настоятель которого был впоследствии причислен к лику святых. После долгих препирательств (как и следовало ожидать в таком месте) Квентину наконец удалось поместить несносного цыгана в отдельном домике монастырского садовника. Тотчас по приезде дамы, как всегда, удалились в отведенные им комнаты, а настоятель, у которого оказались в Шотландии друзья и знакомые и который вообще любил послушать рассказы иностранцев, пригласил Квентина, почему-то сразу ему приглянувшегося, в свою келью - разделить с ним его скромную монастырскую трапезу. Отец настоятель оказался человеком умным и образованным, и Квентин решил воспользоваться случаем, чтобы порасспросить его о положении дел в Льеже и его окрестностях. За последние два дня до него стали доходить слухи, заставлявшие его серьезно опасаться, удастся ли им благополучно достигнуть места своего назначения и будет ли епископ в состоянии дать верное убежище дамам, даже если бы им удалось добраться к нему. Ответы настоятеля были весьма неутешительны.
   - Граждане Льежа, - сказал он, - всё богатые люди, разжиревшие и забывшие бога; они возгордились своим богатством и привилегиями, много раз спорили с герцогом, своим законным господином, по поводу разных льгот и налогов, и не раз эти споры переходили в открытое восстание, так что герцог, человек горячий и вспыльчивый, выведенный наконец из терпения, поклялся святым Георгием, что при первом же новом бунте он накажет мятежников для примера и острастки всей Фландрии и Льеж постигнет та же участь, какая некогда постигла Вавилон и Тир.[127]
   - И, судя по слухам, герцог - такой человек, который не поколеблется выполнить свою угрозу, - заметил Квентин, - так что, надо думать, жители Льежа будут теперь вести себя осторожней.
   - Будем надеяться, - сказал настоятель. - Об этом молят бога все благочестивые граждане нашей страны, не желающие, чтобы кровь человеческая лилась как вода и чтобы люди погибали как отверженцы, не примирившись с небом. Наш добрый епископ также денно и нощно печется о сохранении мира, как и подобает служителю алтаря, ибо в писании сказано: "Beati pacifici..."[128] Но... - Здесь настоятель умолк и тяжело вздохнул.
   Квентин объяснил почтенному старику, как важно было для дам, которых он сопровождал, иметь точные сведения о положении в стране, и постарался убедить отца настоятеля, что с его стороны было бы поистине добрым делом сообщить им все, что ему известно на этот счет.
   - Никто не говорит охотно об этих вещах, - сказал настоятель, - ибо все сказанное о сильных мира сего etiam in cubiculo[129] обращается в крылатую весть, которая в конце концов всегда дойдет до их ушей. Тем не менее, желая оказать посильную услугу вам, ибо вы кажетесь мне достойным, рассудительным молодым человеком, и вашим спутницам, исполняющим столь богоугодное дело, я буду с вами вполне откровенен.
   Тут он подозрительно оглянулся, словно боясь, как бы его не подслушали, и продолжал, понизив голос:
   - Жителей Льежа постоянно подбивают на восстания сыны Велиала, утверждающие - надеюсь, ложно, - будто они действуют по поручению нашего наихристианнейшего короля. Я, со своей стороны, считаю его слишком достойным этого высокого звания, чтобы допустить, что он способен нарушать мир и благоденствие соседнего государства. Но, как бы то ни было, имя его вечно на устах у тех, кто сеет и раздувает недовольство среди льежских граждан. Кроме того, есть здесь у нас один дворянин, человек знатного рода, прославившийся своими воинскими подвигами, но во всем остальном он lapis offensionis et petra scandali[130] - настоящее бельмо на глазу у всей Фландрии и Бургундии. Человека этого зовут Гийом де ла Марк.
   - По прозванию Бородатый, - докончил Дорвард, - или Арденнский Дикий Вепрь.
   - И это прозвище вполне ему подходит, сын мой, - сказал настоятель. - Он в самом деле дикий лесной вепрь, который топчет своими копытами и разрывает клыками все, что попадается ему на пути. Он набрал себе шайку - более тысячи человек - таких же разбойников, как он сам, не признающих ни светской, ни духовной власти, держится независимо от герцога Бургундского и живет грабежом и насилием, нападая и на духовных лиц и на мирян - без разбора. Imposuit manus in Christos Domini,[131] он поднимает руку даже на помазанников божьих, вопреки словам, сказанным в писании: "Не касайся моих помазанников и не делай зла моим пророкам". Даже нашей смиренной обители он предъявил требование прислать ему серебра и золота в виде выкупа за наши жизни - мою и братии. На это мы ответили ему латинским посланием, объясняя, что мы не в состоянии исполнить подобное требование, и увещевая его словами проповедника: "Ne moliaris amico tuo malum, cum habet in te fiduciam".[132] Но, невзирая ни на что, этот Гийом Бородатый, или Гийом де ла Марк, так же отвергающий человеческие знания, как и человеческие чувства, ответил нам на смехотворном жаргоне, который он, видимо, принимает за латынь: "Si non payatis, brulabo monasterium vostrum".[133]
   - Тем не менее, отец мой, вы поняли смысл этой варварской латыни, - заметил Квентин.
   - Увы, мой сын, страх и нужда - лучшие из наставников! - сказал настоятель. - Делать нечего, пришлось расплавить серебряные сосуды нашего алтаря, чтобы удовлетворить алчность этого разбойника, да воздаст ему небо сторицей! Pereat improbus - amen, amen, anathema esto![134]
   - Я только дивлюсь одному, - сказал Квентин, - как могущественный герцог Бургундский не усмирил этого зверя, о бесчинствах которого я уже столько слышал.
   - Увы, сын мой, - ответил настоятель, - герцог Карл в настоящее время в Перонне, где он собрал начальников своих войск, чтобы объявить войну Франции. А пока по воле божьей идет раздор между двумя великими государями, страна остается под властью мелких угнетателей. Но все-таки скажу: напрасно герцог не принимает решительных мер против этой внутренней язвы, ибо Гийом де ла Марк вошел уже в открытые сношения с Руслером и Павийоном - вожаками недовольных жителей Льежа - и теперь, того и гляди, подобьет их на какую-нибудь отчаянную проделку.
   - Но разве у епископа Льежского не хватит влияния и власти, чтобы подавить мятеж, отец мой? - спросил Квентин. - Прошу вас, скажите мне откровенно ваше мнение: ваш ответ чрезвычайно важен для меня.
   - У епископа, дитя мое, меч и ключи святого Петpa,[135] - ответил настоятель. - Он пользуется покровительством могущественного бургундского дома, в его руках сосредоточена светская и духовная власть, и в случае нужды он может поддержать ее с помощью довольно значительного и хорошо вооруженного войска. Гийом де ла Марк вырос в доме епископа, который оказал ему много благодеяний. Но даже в то время он проявил уже свой необузданный, кровожадный характер и был изгнан его преосвященством за убийство одного из его слуг. С тех пор он сделался непримиримым врагом доброго епископа, а в настоящее время - говорю это с глубокой скорбью - точит зубы, чтобы ему отомстить.
   - Так, значит, вы считаете положение его преосвященства опасным? - спросил Квентин с тревогой.
   - Увы, сын мой! - ответил почтенный францисканец. - Что или кто в этом жестоком мире может считать себя в безопасности? Но сохрани меня бог утверждать, что нашему почтенному прелату грозит неминуемая гибель! Он богат, у него много верных советников и прекрасное, храброе войско. К тому же проехавший здесь вчера гонец сообщил нам, что герцог Бургундский по просьбе епископа прислал ему на подмогу сотню копейщиков. Этого подкрепления, считая с прислугой каждого копья,[136] вполне достаточно, чтобы отразить нападение Гийома де ла Марка - да будет проклято его имя!
   Аминь!
   На этом месте разговор Квентина с настоятелем был прерван вошедшим причетником, который прерывающимся от гнева голосом донес отцу настоятелю, что цыган сеет неслыханный соблазн среди меньшой братии. За вечерней трапезой он подлил в их питье какого-то пьяного зелья в десять раз крепче самого крепкого вина, так что многие монахи опьянели. И, хотя сам обвинитель всячески старался показать, что он устоял против действия одуряющего напитка, его отяжелевший язык и сверкающие глаза доказывали как раз обратное. Кроме того, цыган распевал мирские, непристойные песни, смеялся над святым Франциском, издевался над его чудесами и обзывал его последователей дураками и тунеядцами. Наконец, он даже осмелился заняться колдовством и предсказал молодому отцу Керубино, что какая-то красивая дама полюбит его и сделает отцом чудесного мальчика.
   Настоятель выслушал донесение в молчании, словно онемев от ужаса. Когда же причетник окончил перечень совершенных цыганом преступлений, он встал, вышел на монастырский двор и, под страхом тяжелой кары в случае неповиновения, приказал всем послушникам вооружиться метлами и бичами и выгнать Хайраддина за ограду святой обители.
   Это приказание было немедленно исполнено в присутствии Дорварда, который очень сожалел о случившемся, но не решился сказать ни слова, так как прекрасно понимал, что на этот раз его вмешательство ни к чему не приведет.
   Несмотря на все увещания настоятеля, наказание преступника вышло скорее забавным, чем устрашающим. Цыган, как бесноватый, метался по всему двору среди общего гвалта и свиста бичей, которые по большей части попадали мимо - иногда преднамеренно, иногда благодаря удивительной ловкости и изворотливости преступника; если же ему и досталось несколько ударов по плечам и спине, то он вынес их совершенно спокойно. Шум и крики были тем сильней, что непривычные к такого рода упражнениям монахи чаще стегали друг друга, чем Хайраддина. Наконец, желая прекратить это не столько поучительное, сколько скандальное зрелище, настоятель приказал отворить ворота, и цыган, проскользнув в них с быстротой молнии, бросился прочь от монастырских стен.
   Пока происходила описанная нами сцена, подозрение, не раз уже мелькавшее у Квентина, овладело им с новой силой. Только сегодня утром Хайраддин обещал ему исправиться и на следующем привале в монастыре вести себя благопристойно, однако он не только не сдержал обещания, но вел себя еще хуже, еще безрассуднее прежнего. Очевидно, дело было нечисто: каковы бы ни были пороки цыгана, его никак нельзя было упрекнуть в недостатке здравого смысла или самообладания. Тут, наверно, крылся какой-нибудь умысел: вероятно, ему необходимо было повидаться с кем-нибудь из своих единоплеменников или встретить кого-нибудь, а так как сделать это днем он не мог благодаря бдительному надзору Квентина, то он и придумал подстроить этот скандал, чтобы хоть ночью вырваться из монастыря.
   Как только у Квентина мелькнуло это подозрение, молодой шотландец, всегда смелый и быстрый в своих действиях, решил бежать за Хайраддином и по возможности незаметно проследить за ним. Поэтому не успел цыган выскочить за монастырские ворота, как Квентин, наскоро объяснив настоятелю, что ему нельзя терять из виду своего проводника, бросился вслед за ним.
  
  

Глава XVII

ВЫСЛЕЖЕННЫЙ ШПИОН

  

Прочь руки, выслеженный соглядатай!

Такие молодцы не для тебя!

Бен Джонсон, "Повесть о Робин Гуде"

  
   Выбежав из монастырских ворот, Квентин увидел при ярком свете месяца бегущую вдали фигуру цыгана. С быстротой побитой собаки Хайраддин пронесся по улице небольшого селения и выбежал на прилегавший к нему луг.
   "Ты шибко бегаешь, приятель, - подумал Квентин, - но беги ты хоть вдвое быстрей, тебе и тогда не уйти от самых быстрых ног во всем Глен-хулакине".
   По счастью, молодой горец был без плаща и доспехов, и ничто не мешало ему пуститься с такой скоростью, с какой не бегал никто во всем его графстве. И, вероятно, несмотря на быстрый бег цыгана, Квентин не замедлил бы его догнать, но это не входило в его планы: для него было гораздо важнее выследить Хайраддина. Он еще больше утвердился в своем намерении, когда увидел, что цыган, не останавливаясь и не замедляя своего бега, мчится все прямо в одну сторону, как едва ли поступил бы на его месте человек, неожиданно среди ночи лишившийся ночлега и вынужденный искать для себя новый приют. Он даже ни разу не оглянулся назад, что дало Квентину возможность следовать за ним незамеченным. Наконец, перебежав луг, цыган остановился на берегу ручья, густо заросшего ольхой и ивняком, и осторожно, едва слышно протрубил в рог. В ответ невдалеке раздался свист.
   "Условленная встреча, - подумал Квентин. - Но как мне подобраться поближе, чтобы подслушать их разговор? Шорох шагов или треск ветки при малейшей неосторожности может легко меня выдать - ведь мне придется пробираться между кустами... Но нет, клянусь святым Андреем, я выслежу их, как выслеживал оленей в Глен-Айле! Я докажу им, что недаром учился охоте... Вот они уже сошлись... Я вижу две тени - значит, их только двое... Во всяком случае, преимущество не на моей стороне: если у них враждебные намерения, в чем я теперь не сомневаюсь, и если они откроют меня, тогда графиня Изабелла лишится своего бедного друга. Но я был бы недостоин назваться ее другом, если бы не был готов сразиться за нее хоть с целой дюжиной врагов, не то что с двумя... Разве я не померился силами с лучшим воином Франции - с самим Дюнуа? Не испугаюсь же я каких-то бродяг! Нет, с помощью божьей и святого Андрея я докажу им, что я сильнее и ловчее их!"
   Придя к такому решению, Квентин со всей осторожностью, которой научила его охотничья жизнь, спустился в русло ручейка, где вода местами доходила ему до колен, местами едва прикрывала ступни, и стал тихонько пробираться под свесившимися над водой густыми ветками ив, причем журчание ручья заглушало шум его шагов. (Так и мы сами в былые дни подкрадывались к гнезду чуткого ворона.) Таким образом, Дорварду удалось подойти незамеченным так близко к говорившим, что до него стали ясно доноситься звуки их голосов, но слов он все-таки не мог расслышать. Он остановился под огромной плакучей ивой, почти касавшейся ветвями воды. Недолго думая он ухватился рукой за один из ее толстых суков и, пустив в ход всю свою силу и ловкость, одним прыжком очутился на дереве и уселся посреди густых ветвей, совершенно скрывавших его.
   Отсюда он увидел, что человек, с которым говорил Хайраддин, был тоже цыган, и, к своему великому огорчению, убедился, что они говорят на совершенно непонятном для него языке. Оба громко смеялись, и по движению, которое сделал Хайраддин, будто собираясь бежать, и по тому, как он потер себе плечи, Квентин догадался, что он рассказывает товарищу историю своего изгнания из монастыря.
   Вдруг где-то неподалеку снова раздался свист, и Хайраддин опять тихо протрубил в рог. Минуту спустя к собеседникам присоединилось новое лицо - высокий, статный человек с воинственной осанкой, представлявший собой полную противоположность двум маленьким, тщедушным цыганам. На широкой перевязи у него через плечо висел меч огромной величины; панталоны с многочисленными разрезами и пышными разноцветными шелковыми буфами были прикреплены бесчисленными завязками из лент к куртке буйволовой кожи в обтяжку, на правом рукаве которой красовалась серебряная голова вепря - герб его предводителя. Ухарски заломленная набекрень крошечная шапочка едва прикрывала густые волосы, обрамлявшие его широкое лицо и соединявшиеся с такой же широкой, густой бородой длиной в четыре дюйма. В руке он держал копье. По одежде и вооружению в нем можно было сразу признать одного из тех германских искателей приключений, которые назывались ландскнехтами (по-нашему - копейщиками) и составляли в те времена самую грозную силу пехоты. Эти наемники отличались свирепостью и любовью к грабежу. Между ними даже ходило сказание, будто одного ландскнехта отказались принять в рай из-за его пороков, а в ад не приняли из-за его буйного, неукротимого нрава, и на этом основании ландскнехты вели себя как люди, которые утратили надежду на первое и не страшатся второго.
   - Гром и молния! - воскликнул новоприбывший в виде приветствия на своем ломаном франко-германском наречии, которое вряд ли мы сумеем здесь передать. - С какой стати ты заставил меня прошляться три ночи подряд в ожидании условленного свидания?
   - Я не мог повидаться с вами раньше, сударь, - ответил Хайраддин почтительным тоном. - С нами едет молодой шотландец, у которого глаза как у дикой кошки. Он следит за каждым моим движением и, кажется, уже подозревает меня. Если же он узнает, что подозрения его справедливы, он убьет меня и увезет женщин обратно во Францию.
   - Ах ты собака, ведь нас трое, - сказал ландскнехт. - Мы нападем на них завтра же поутру и похитим женщин без дальних разговоров. Ты говоришь, что двое других ваших спутников - трусы; вот вы с товарищем и займитесь ими, а я... черт меня побери, если я не управлюсь с твоей дикой шотландской кошкой!
   - Ну, положим, это не так-то легко, - сказал Хайраддин, - не говоря уж о нас с товарищем: мы в драке не большие мастера, но и вам придется иметь дело с молодцом, померившимся силами с лучшим рыцарем Франции и с честью вышедшим из этого испытания. Я слышал от очевидцев, что он задал хорошую работу самому Дюнуа.
   - Разрази тебя гром! Ты говоришь это потому, что ты трус, - сказал германский воин.
   - Я не трусливее вас самого, - ответил Хайраддин, - но драка не мое ремесло. Если вы согласны действовать, как было условлено, - прекрасно, а нет - я благополучно доставлю женщин во дворец епископа, и уж пусть тогда Гийом де ла Марк сам добывает их оттуда, если он действительно так силен, как хвастался неделю назад.
   - Тысяча чертей! - воскликнул ландскнехт. - Конечно, мы сильны, сильнее прежнего. Но мы слышали, будто из Бургундии прислали сотню копейщиков, а это, видишь ли, считая по пяти человек на копье, выходит уже не одна, а целых пять сотен, и коли слух верен, пусть черт меня возьмет, если они сами не постараются встретиться с нами. Да еще у епископа имеется, говорят, изрядная сила пехоты совсем наготове. Так-то, братец!
   - В таком случае решайтесь на засаду у креста Трех Царей или совсем откажитесь от этого дела, - сказал цыган.
   - Отказаться? Отказаться добыть богатую невесту нашему вождю?! Черт возьми, да я готов вырвать ее хоть из ада! Клянусь жизнью, все мы станем тогда князьями и герцогами - дюками, как вы их называете. У нас будут и свои винные погреба и много французского золота, а может быть, и красотки в придачу - те, что наскучат самому Бородатому.
   - Итак, решено: засада у креста Трех Царей? - спросил цыган.
   - Конечно, решено, черт возьми!.. Ты поклянешься мне, что доставишь их на место, и, когда они сойдут с коней, чтобы преклонить колена перед крестом, что делают решительно все, кроме таких неверных собак, как ты, мы нападем на них, и они будут наши.
   - Ладно, только помните: я взялся за это скверное дело с одним уговором, - сказал Хайраддин. - Я требую, чтобы ни один волосок не упал с головы того молодца. Если вы поклянетесь мне в этом вашими тремя кельнскими мертвецами, я поклянусь семью ночными призраками, что буду служить вам в этом деле верой и правдой. И помните: если вы нарушите вашу клятву, семь призраков станут будить вас на рассвете семь ночей кряду, а на восьмую задушат и сожрут.
   - Провались ты к дьяволу! Почему ты так заботишься об этом молодчике? Ведь он тебе не родня и не земляк? - спросил воин.
   - Ну, уж это вас не касается, честный Генрих. Есть люди, для которых наслаждение - перерезать глотку своему ближнему, а есть и такие, которым приятно сохранить ее в целости. У всякого свой вкус... Ну, поклянитесь же мне, что молодец останется жив и невредим, или - беру в свидетели светлую звезду Альдебаран![137] - дело ваше не выгорит. Клянитесь Тремя Кельнскими Царями, как вы их зовете: я ведь знаю, что вы не признаете никакой другой клятвы.
   - Вот, право, чудак! - сказал ландскнехт. - Ну да ладно... Клянусь...
   - Нет, нет, не так, - перебил его цыган. - Повернитесь лицом к востоку, храбрый ландскнехт, - не то, чего доброго, цари вас не услышат.
   Солдат произнес клятву, как ему было указано, после чего подтвердил свое обещание быть к сроку в условленном месте, заметив при этом, что оно выбрано очень удачно, так как находится не дальше пяти миль от их теперешней стоянки.
   - А не лучше ли будет, - добавил он, - поставить для верности нескольких наших надежных молодчиков на той стороне, влево от харчевни, на случай, если бы им вздумалось отправиться другой дорогой?
   Цыган подумал с минуту и ответил:
   - Нет, появление ваших солдат на том берегу может возбудить подозрения Намюрского гарнизона и еще, чего доброго, вместо верного успеха приведет к стычке, исход которой весьма сомнителен. И, кроме того, я поведу их правым берегом Мааса: ведь от меня зависит выбрать тот или другой путь. Как ни хитер мой шотландский горец, а в этом отношении он вполне на меня полагается и еще ни разу ни к кому не обращался с расспросами о дороге. Да и не мудрено: меня назначил к нему в проводники верный друг, человек, в слове которого никто не сомневается, пока не узнает его поближе.
   - Послушай, друг Хайраддин, - сказал ему воин, - я давно хотел задать тебе один вопрос. Как это случилось, что вы с братом, великие звездочеты и предсказатели будущего, не предвидели, что брат твой будет повешен?
   - На это я тебе, Генрих, вот что скажу: знай я только, что мой брат будет так глуп, что выдаст герцогу Бургундскому тайну короля Людовика, я бы предсказал ему смерть так же верно, как хорошую погоду в июле. У Людовика есть и руки, и уши при бургундском дворе, а у Карла немало советчиков, для которых звон французского золота так же приятен, как для тебя звон стаканов... Однако прощай и помни уговор! А мне надо чуть свет ждать моего молодца не далее ружейного выстрела от загона этих ленивых свиней, не то мой сметливый шотландец как раз что-нибудь заподозрит.
   - Погоди, выпей сперва глоток утешительного, - сказал ландскнехт, протягивая своему собеседнику флягу с вином. - Тьфу, я и забыл! Ведь ты, как и все животные, не пьешь ничего, кроме чистой воды, словно презренный раб Магунда и Термаганта.[138]
   - Сам ты презренный раб бутылки! - ответил цыган. - Я ничуть не удивляюсь, что тебе поручили выполнение самой жестокой части коварного плана, задуманного более умными головами, чем твоя. Тот, кто хочет знать мысли других и не выдать своих собственных, не должен брать в рот ни капли вина. Но что толку говорить это тебе? Твоя жажда так же ненасытна, как пески Аравийской пустыни! До свиданья. Захвати с собой моего земляка Туиско: его присутствие в окрестностях монастыря может возбудить подозрение.
   На этом достойные товарищи расстались, еще раз подтвердив взаимное обещание встретиться завтра у креста Трех Царей.
   Квентин Дорвард подождал, пока они скрылись из виду, а потом осторожно спустился из своей засады. Сердце его колотилось в груди при мысли о страшной опасности, которой подвергалась прекрасная графиня. Увы, он далеко не был уверен, миновала ли эта опасность и удастся ли ему помешать осуществлению предательского замысла против нее. Опасаясь встретиться с Хайраддином на обратном пути, он сделал длинный обход, пробираясь по отвратительным, заросшим тропинкам, чтобы подойти к монастырю с другой стороны.
   По дороге он тщательно обдумал свой будущий план действий. Вначале, узнав об измене Хайраддина, он принял было решение убить его, как только кончится совещание и его товарищи отойдут достаточно далеко; но, когда услышал, как заботился Хайраддин о сохранении его собственной жизни, он подумал, что проявил бы неблагодарность, наказав изменника со всей заслуженной им суровостью. Итак, он решил пощадить его жизнь и даже, если будет можно, оставить своим проводником, приняв все меры предосторожности для полной безопасности прелестной девушки, ради спасения которой он был готов пожертвовать жизнью.
   Но как в таком случае ему следовало поступить? Графини де Круа не могли искать убежища ни в Бургундии, откуда они бежали, ни во Франции, откуда их почти выгнали. Трудно было сказать, что для них было опаснее: гнев ли герцога Карла или холодная, вероломная политика короля Людовика. По зрелом размышлении Дорвард принял решение во избежание засады держать путь по левому берегу Мааса и как можно скорее доставить дам к епископу Льежскому, чего они и сами желали. Не могло быть сомнения, что почтенный прелат согласится принять их под свою защиту, а если он, как говорили, действительно получил подкрепление из Бургундии, то будет в силах их защитить. Во всяком случае, если даже враждебные намерения Гийома де ла Марка и волнения в городе Льеже примут опасный оборот, он всегда будет иметь возможность отослать дам в Германию под надежной охраной.
   В заключение Квентин сказал себе (кто из нас в своих решениях не поддается влиянию личных соображений?), что хладнокровие, с которым король Людовик осудил его на верную смерть или неволю, развязывает ему руки и освобождает его от всяких обязательств по отношению к французскому королю; и он тут же решил отказаться от службы у него. Епископ, вероятно, нуждался в солдатах, и молодой человек надеялся, что с помощью его прекрасных спутниц, которые (особенно старшая) обращались с ним теперь как с другом, ему легко будет поступить на службу к прелату, и тогда... как знать?.. быть может, ему поручат препроводить графинь де Круа куда-нибудь в другое место, более безопасное, чем окрестности Льежа. Тут ему вспомнилось, что во время пути дамы, как будто в шутку, не раз заводили речь о том, чтобы поднять вассалов молодой графини, укрепить ее замок (как это делали многие в те смутные времена) и защищаться от всех нападений. Один раз они шутя спросили его, не возьмет ли он на себя опасную должность их сенешаля,[139] и, когда он с готовностью и восторгом изъявил свое согласие, они, смеясь, дали ему поцеловать свои руки в знак того, что доверяют ему и утверждают в этой почетной должности. При этом ему показалось, что ручка графини Изабеллы - прелестнейшая ручка, какую когда-либо целовал верный вассал, - дрожала, пока его губы прижимались к ней (на момент дольше, чем требовал этикет), и он не мог не заметить ее смущенного взгляда и вспыхнувшего личика, когда она наконец отняла ее. Неужели всего этого было мало? И какой смелый человек на месте Квентина в его годы не принял бы в расчет всех этих соображений, для того чтобы прийти к тому или другому решению?
   Покончив с этим вопросом, он стал обдумывать подробности плана действий по отношению к изменнику цыгану. Отказавшись от своего первоначального намерения убить его тут же, не выходя из лесу, он не мог, однако, взять другого проводника и оставить Хайраддина на свободе, так как это означало бы послать в лагерь Гийома де ла Марка шпиона, которому известен каждый их шаг. Думал он было рассказать обо всем настоятелю и просить его задержать у себя цыгана силой до тех пор, пока они не доедут до замка епископа; но, поразмыслив, не решился обратиться с такой просьбой к человеку, которого положение и возраст делали робким и нерешительным, к старику, считавшему главным своим долгом заботу о безопасности своего монастыря и дрожавшему при одном имени Арденнского Дикого Вепря.
   Наконец Дорвард выработал себе план действий, на успех которого он мог рассчитывать, так как выполнение его всецело зависело от него самого, а в этом деле он считал себя на все способным. Сознавая всю опасность своего положения, он все-таки не падал духом и смотрел вперед с надеждой, как человек, несущий тяжкую ношу, которая, однако, не превышает его сил. В ту минуту, когда он подходил к монастырю, план его был готов во всех подробностях.
   Он тихонько постучался в ворота, и ему тотчас отпер монах, дожидавшийся его по приказанию любезного настоятеля; он сообщил молодому человеку, что вся братия в церкви и будет молиться до рассвета, чтобы вымолить себе прощение за участие в скандале, происшедшем в стенах святой обители.
   Монах предложил Квентину разделить их общую молитву, но платье молодого шотландца до такой степени вымокло, что он должен был отказаться от этого предложения и попросил разрешения обсушиться на кухне, чтобы быть в состоянии наутро продолжать путь. Он ни в коем случае не хотел, чтобы цыган, встретившись с ним поутру, узнал о его ночном похождении. Монах не только дал ему разрешение, но предложил себя в собеседники, чему Квентин очень обрадовался, рассчитывая получить от него подробные сведения о двух дорогах, про которые говорили цыган с ландскнехтом. Оказалось, что собеседник Квентина мог лучше всех других монахов удовлетворить его любопытство, так как он часто отлучался из обители по монастырским делам; но, сообщив ему все подробности, францисканец заметил, что дамам, которых Квентин сопровождает, следует продолжать свой путь по правому берегу Мааса, чтобы поклониться кресту Трех Царей, воздвигнутому на том месте, где останавливались по пути в Кельн святые мощи Каспара, Мельхиора и Бальтазара (имена, данные католической церковью трем восточным мудрецам, приходившим в Вифлеем с дарами) и где они сотворили немало чудес.
   Квентин ответил, что его спутницы твердо решили посетить по пути все святые места и непременно побывать у креста Трех Царей, но что они еще не знают, посетят ли его по дороге в Кельн или на обратном пути, так как в настоящее время правый берег Мааса, говорят, не совсем безопасен из-за появившихся на нем разбойников свирепого Гийома де ла Марка.
   - Господи спаси и помилуй! - воскликнул монах. - Неужто Арденнский Дикий Вепрь опять устроил свое логовище так близко от нас? Впрочем, если даже и так, Маас достаточно широк и будет надежной преградой между ним и нами.
   - Но он не будет преградой между нами и этими разбойниками, если мы перейдем на ту сторону и направимся по правому берегу, - заметил Квентин.
   - Господь защитит своих избранников, сын мой, - сказал монах. - Горько было бы думать, что святые мощи благословенного города Кельна, которые не терпят присутствия неверных в его стенах, могут допустить такую несправедливость, как нападение на богомольцев, пришедших им поклониться, да еще со стороны такой неверной собаки, как Арденнский Вепрь, который будет почище целой шайки язычников-сарацин со всеми десятью коленами Израиля в придачу.
   Что бы ни думал Квентин, как добрый католик, о силе заступничества святых мощей города Кельна, он не мог в душе слишком рассчитывать на него, зная, что его спутницы назвались богомолками не из благочестия, а из расчета. Поэтому он решил по возможности не ставить дам в такое положение, когда им было бы необходимо чудесное заступничество. Тем не менее в простоте своей искренней веры он тут же дал обет сходить на поклонение кресту Трех Царей, если только эти мудрые и царственные святые помогут ему благополучно доставить на место тех, чья безопасность была теперь его главной заботой.
   Желая принести обет с возможной торжественностью, он попросил францисканца провести его в одну из часовен, примыкавших к монастырской церкви, и здесь, набожно преклонив колена, горячо подтвердил данное им мысленно обещание. Отдаленное пение монастырского хора, торжественная тишина позднего часа, выбранного им для этого благочестивого дела, мерцающий свет единственной лампады, освещавшей маленькое готическое здание, - все способствовало тому, чтобы привести душу юноши в то состояние, когда человек легче всего сознает свою слабость и просит защиты и покровительства свыше, а это всегда связано с покаянием в прошлых грехах и решимостью исправиться в будущем. Если даже благочестивый порыв юноши был неверно направлен, во всяком случае, он был искренен, и мы не сомневаемся, что его горячая молитва достигла единственного истинного божества, для которого важны побуждения, а не обряды и в глазах которого искреннее умиление язычника дороже лицемерия фарисея.
   Поручив себя и своих беззащитных спутниц покровительству святых и промыслу божью, Квентин отправился наконец на отдых, произведя на францисканца сильное впечатление своей глубокой набожностью.
  
  

Глава XVIII

ГАДАНЬЕ ПО РУКЕ

  

Смеялись много мы и пели много.

Хотели, чтоб продолжилась дорога.

И, как от наважденья колдовского,

Для нас дорога удлинялась снова.

Сэмюел Джонсон

   С первым лучом рассвета Квентин Дорвард вышел из своей маленькой кельи, разбудил слуг и еще тщательнее, чем всегда, стал следить за приготовлениями к путешествию. Он сам осмотрел все уздечки, поводья, всю сбрую и даже подковы лошадей, во избежание тех мелких случайностей, которые, при всей своей кажущейся незначительности, часто задерживают, а иногда даже прерывают путешествие. Он заставил при себе хорошенько накормить лошадей, чтобы они могли выдержать долгую дорогу и, если понадобится, быструю скачку.
   Покончив со всеми сборами, Квентин вернулся в свою келью, где особенно тщательно вооружился и опоясался мечом, как человек, который видит приближающуюся опасность, но смотрит ей в глаза с твердой решимостью бороться до последней возможности.
   Эта благородная решимость придала твердость его походке и достоинство осанке, которых графини де Круа не замечали раньше, хотя им всегда нравились его грация, естественность обращения и разговора и оригинальное соединение природного ума с какой-то своеобразной простотой - следствие его воспитания и уединенной жизни на родине. Квентин объявил дамам, что в этот день они должны будут тронуться в путь раньше обыкновенного. И они выехали тотчас после раннего завтрака, за который, как и вообще за гостеприимство, оказанное им монастырем, дамы отблагодарили щедрым приношением алтарю, более соответствовавшим их настоящему, нежели вымышленному званию. Но эта щедрость не возбудила ничьих подозрений, так как их принимали за англичанок, а в те времена, как и в наши дни, англичане пользовались славой самого богатого народа.
   Настоятель благословил путников, когда они садились на коней, и поздравил Квентина с тем, что он избавился от беспутного проводника.
   - Лучше споткнуться на дороге, чем опереться на руку вора или разбойника, - добавил почтенный старик.
   Квентин не вполне разделял его мнение. Он понимал, что на цыгана нельзя полагаться, но теперь, зная об измене, надеялся его перехитрить и все-таки воспользоваться его услугами. Беспокойство Квентина насчет цыгана длилось недолго: не успела маленькая кавалькада отъехать и сотни ярдов от окруженного поселком монастыря, как Мограбин нагнал ее на своей косматой горячей лошадке. Дорога шла по берегу того самого ручья, где накануне ночью Квентин подслушал таинственное совещание, и вскоре после того, как Хайраддин присоединился к ним, они поравнялись с той развесистой ивой, где юноша, притаившись, слушал разговор проводника с ландскнехтом.
   При виде этого места Квентин вспомнил, что он до сих пор не обменялся ни словом с изменником, и резко обратился к нему:
   - Где ты провел эту ночь, негодяй?
   - Ваша мудрость вам это подскажет, если вы взглянете на мой плащ, - ответил цыган, указывая на сено, приставшее к его платью.
   - Хороший стог сена - постель, вполне подходящая для звездочета, - сказал Квентин, - и даже слишком роскошная для безбожника, поносящего нашу святую религию и ее слуг.
   - А все-таки она пришлась больше по вкусу моему коняге, чем мне, - сказал Хайраддин, похлопывая свою лошадку по шее. - Он нашел там разом и корм и приют. Те старые бритые дурни выгнали его за ворота - видно, боялись, чтобы лошадь разумного человека не заразила умом все это стадо ослов. Хорошо еще, что конь знает мой свист и бегает за мной как собака, не то мы с ним, пожалуй, никогда не нашли бы друг друга, и тогда вы, в свою очередь, могли бы до скончания века свистать своего проводника.
   - Я уже не раз советовал тебе, - сказал Дорвард строго, - придерживать твой длинный язык, когда тебе случится попасть в общество порядочных людей - что, я думаю, тебе до сих пор не часто выпадало на долю. И клянусь, если я узнаю, что ты не только презренный язычник и богохульник, но еще и предатель, мой шотландский кинжал быстро найдет дорогу к твоему нечестивому сердцу, хотя такая расправа для меня так же унизительна, как если бы я зарезал свинью.
   - Однако дикий вепрь сродни свинье, - заметил цыган, не сморгнув под проницательным взглядом Квентина и нисколько не меняя язвительно-равнодушного тона, который он на себя напустил, - и тем не менее многие не только находят удовольствие и выгоду, но считают для себя честью бить вепрей.
   Пораженный этими словами, в которых ему почудился намек, и не уверенный, могли ли быть известны цыгану события из его прошлого, о которых ему вовсе не хотелось с ним говорить, Квентин прекратил разговор, смутивший, против ожидания, не цыгана, а его самого, и отъехал к дамам - на свое обычное место.
   Мы уже упоминали выше, что с некоторых пор между молодым человеком и его спутницами установились почти дружеские отношения. Старшая графиня, убедившись, что он настоящий дворянин, стала обращаться с ним как с равным и даже как с человеком, пользующимся ее особенной благосклонностью; и, хотя племянница ее была гораздо сдержаннее с их общим защитником, Квентину казалось, что в ее застенчивом обращении проглядывает некоторый интерес к его скромной особе.
   Ничто так не оживляет молодого веселья и не придает ему столько искренности, как сознание, что оно нравится другим. Вот почему Квентин в продолжение всего пути старался занять своих дам то оживленной беседой, то песнями и сказаниями своей родины. Песни он пел на своем родном языке, а сказки и легенды пытался передавать на ломаном французском, что часто давало повод к оговоркам, не менее забавным, чем самые рассказы. Но в это утро встревоженный Квентин ехал молча подле своих спутниц, углубившись в размышления, что обе они, разумеется, сейчас же заметили.
   - Должно быть, наш молодой кавалер увидел волка, и эта встреча лишила его языка,[140] - сказала графиня Амелина, намекая на старинное поверье.
   "Вернее было бы сказать, что я выследил лисицу", - подумал Квентин, но ничего не ответил.
   - Здоровы ли вы, сеньор Квентин? - спросила графиня Изабелла с тревогой и тут же вся вспыхнула, почувствовав, что выказала молодому человеку больше участия, чем то допускало разделявшее их расстояние.
   - Он, верно, пировал вчера с веселыми монахами, - сказала леди Амелина. - Шотландцы, как и немцы, растрачивают свою веселость за рейнвейном, а вечером приходят на танцы шатаясь и не стесняются являться поутру в дамские гостиные с больной головой.
   - Уж я, во всяком случае, графиня, не заслужил от вас этого упрека, - ответил Квентин. - Почтенная братия провела всю ночь в молитве, а я за весь вечер выпил не больше чарки самого слабого и простого вина.
   - Так, значит, это монастырский пост привел его в дурное настроение, - сказала графиня Изабелла. - Развеселитесь же, сеньор Квентин, а я вам обещаю, что, если нам когда-нибудь придется посетить вместе мой старинный Бракемонтский замок, я предложу вам и даже готова сама налить чашу такого вина, какого никогда не производили виноградники Гохгейма и Иоганнисберга.
   - Стакан воды из ваших рук, графиня... - начал было Квентин, но голос его дрогнул.
   А Изабелла продолжала, как будто не заметив нежного ударения, которое он сделал на слове "ваших":
   - Вино это стояло многие годы в глубоких погребах Бракемонта, - сказала она, - оно еще из запасов моего прадеда, рейнграфа Готфрида...
   - Который получил руку ее прабабки, - подхватила леди Амелина, перебивая племянницу, - как победитель на знаменитом Страсбургском турнире, где было убито десять рыцарей. Но, увы, те времена прошли, и нынче вряд ли кто способен пойти навстречу опасности во имя чести или ради освобождения угнетенной красоты.
   На эту речь, произнесенную таким же тоном, каким и в наши дни увядающие красавицы обыкновенно жалуются на грубость современных нравов, Квентин позволил себе возразить, что "рыцарский дух, который графиня Амелина считает угасшим, не совсем исчез с лица земли, и если даже он где-нибудь и ослабел, то, во всяком случае, пылает прежним жаром в сердцах шотландских дворян".
   - Нет, это прелестно! - воскликнула графиня Амелина. - Он хочет нас уверить, что в его холодном, унылом отечестве горит благородный огонь, давно потухший во Франции и Германии! Бедняжка напоминает мне швейцарских горцев, помешанных на любви к своей родине... Он скоро начнет нам рассказывать о шотландских виноградниках и оливковых рощах.
   - Нет, мадам, о вине и оливках я могу только сказать, что мы добываем их с мечом в руке, как дань от наших более богатых соседей, - ответил Дорвард. - Что же касается безупречной верности и незапятнанной чести шотландцев, я скоро предоставлю решить вам самим, насколько можно на них положиться, ибо ваш скромный слуга может предложить вам в залог вашей безопасности только свою верность и честь.
   - Вы говорите загадками... Уж не грозит ли нам близкая опасность? - спросила леди Амелина.
   - Я уже давно прочла это в его глазах! Пресвятая дева, что с нами будет? - воскликнула графиня Изабелла, всплеснув руками.
   - Надеюсь, только то, что вы сами пожелаете, - ответил Дорвард. - Но позвольте мне спросить вас, благородные дамы: верите ли вы мне?
   - Верим ли? Конечно, - ответила графиня Амелина. - Но к чему этот вопрос? И для чего вы требуете нашего доверия?
   - Я, со своей стороны, верю вам вполне и безусловно, - сказала графиня Изабелла. - Если вы обманете нас, Квентин, я буду знать, что правды можно искать только на небе.
   - И я оправдаю ваше доверие, - сказал Дорвард, восхищенный словами молодой девушки. - Дело в том, что я намерен немного изменить наш маршрут и, вместо того чтобы переправиться через Маас у Намюра, хочу проехать в Льеж левым берегом реки. Это не вполне соответствует приказаниям короля Людовика и инструкциям, данным им нашему проводнику, но я слышал в монастыре, что по правому берегу Мааса рыщут шайки разбойников и что из Бургундии выслан военный отряд для их усмирения. То и другое кажется мне одинаково опасным для нас. Даете ли вы мне разрешение переменить наш маршрут?
   - С радостью, если вы это находите нужным, - ответила молодая графиня.
   - Милая моя, - возразила графиня Амелина, - я верю, как и ты, что молодой человек желает нам добра, но вспомни: поступая таким образом, мы нарушаем приказания короля Людовика, на которых он так настаивал.
   - А почему мы должны слушаться его приказаний? - спросила графиня Изабелла. - Слава богу, я не его подданная и если вверилась его покровительству по его же настоянию, то он обманул мое доверие и таким образом освободил меня от всяких обязательств по отношению к нему. Нет, я не хочу оскорблять нашего молодого защитника и, ни минуты не колеблясь, поступлю так, как он советует, несмотря ни на какие приказания вероломного и себялюбивого государя!
   - Да благословит вас бог за ваши слова, графиня! - с восторгом воскликнул Квентин. - И если я обману вас, пусть меня четвертуют в этой жизни и отдадут на вечные муки в будущей - и это будет для меня еще слишком мягким наказанием!
   С ое расположеніе.
   -- Племянница моя дала вамъ свой платокъ, чтобъ перевязать рану, я хочу дать вамъ другой въ награду за вашу храбрость и въ поощреніе къ дальнѣйшимъ подвигамъ.
   Съ этими словами, она подала ему платокъ, богато вышитый серебромъ и голубымъ шелкомъ, и указывая на чепракъ своего сѣдла и перья, украшавшія ея шляпу, обратила его вниманіе на то, что цвѣта были одни и тѣ же.
   Обычаемъ того времени предписывалось не иначе отвѣчать на такую честь, какъ, принявъ подарокъ, обвязать имъ руку, что Дорвардъ и сдѣлалъ, но далеко не такъ любезно, какъ сдѣлалъ бы въ иное время и при другихъ свидѣтеляхъ. Хотя носить данный такимъ образомъ подарокъ было дѣломъ простой любезности, тѣмъ не менѣе молодой человѣкъ предпочелъ бы право обвязать свою руку платкомъ, которымъ была перевязала рана, нанесенная ему мечемъ Дюнуа.
   Послѣ этого, отрядъ продолжалъ свое путешествіе. Дорвардъ ѣхалъ рядомъ съ дамами, которыя казалось, молча, приняли его въ свое общество.
   Онъ говорилъ мало. Сердце его было полно счастья и онъ боялся, чтобы чувства его не высказались слишкомъ рѣзко. Изабелла говорила еще менѣе и разговоръ поддерживался одной графиней Амелиной, которая, повидимому, вовсе не желала прекращать его. Чтобы посвятить, какъ она говорила, молодаго человѣка во всѣ тонкости правилъ рыцарства, она подробно и обстоятельно описывала ему гафлингэмскій турниръ, гдѣ собственноручно раздавала награды побѣдителямъ.
   Не слишкомъ заинтересованный (какъ ни грустно признаться) разсказомъ о блестящемъ турнирѣ и описаніемъ всѣхъ геральдическихъ знаковъ и девизовъ, украшавшихъ оружіе многочисленныхъ фламандскихъ и германскихъ рыцарей, девизовъ, которые благородная дама перечисляла съ безжалостной точностью, Квентинъ началъ безпокоиться, не проѣхали ли они того мѣста, гдѣ должны были встрѣтить проводника. Обстоятельство это было весьма важно и могло повести за собою очень печальное послѣдствіе.
   Пока онъ размышлялъ не отправить ли назадъ одного изъ своихъ спутниковъ, чтобы разрѣшить сомнѣніе, послышался звукъ рога; взглянувъ въ ту сторону, откуда онъ несся, Дорвардъ увидалъ быстро приближавшагося къ нимъ всадника. Небольшой ростъ, длинная грива, дикій и неукротимый видъ коня напомнили Квентину горную породу лошадей его родины, съ тою только разницею, что этотъ конекъ былъ красивѣе сложенъ и съ такою же неутомимостію соединялъ, по видимому, гораздо большую быстроту. Особенно голова, тяжелая и неуклюжая у шотландскихъ пони, у него была мала и хорошо поставлена, губы тонки, глаза большіе и блестящіе, а ноздри широко раздувались.
   Наружность всадника была еще страннѣе, хотя уже и конь его рѣзко отличался отъ обыкновенныхъ французскихъ лошадей. Наѣздникъ сидѣлъ засунувъ ноги въ широкія стремена, нѣсколько похожія на лопаты и такъ высоко подтянутыя, что колѣни его находились почти въ уровень съ лукой. Это не мѣшало однако ему очень ловко управлять своей лошадью. На головѣ его былъ небольшой красный тюрбанъ, украшенный полинявшимъ перомъ, прикрѣпленнымъ серебряной пряжкой. Платье, покрой котораго напоминалъ одежду эстрадіотовъ {Такъ назывались войска, набираемыя венеціанцами въ провинціяхъ, лежавшихъ къ востоку отъ ихъ залива.}, было зеленаго цвѣта и обшито потемнѣвшимъ золотымъ галуномъ. Широкіе, бѣлые, хотя и не очень чистые шаровары были собраны у колѣнъ, а загорѣлыя ноги оставались совершенно голы, за исключеніемъ обвивавшаго ихъ ремня, которымъ поддерживались сандаліи, у него не было шпоръ, но острые края широкихъ стремянъ вполнѣ замѣняли ихъ. Съ правой стороны, за краснымъ поясомъ этого страннаго всадника виднѣлся прямой кинжалъ, а съ лѣвой висѣла небольшая, кривая мавританская сабля. Перекинутая черезъ плечо, истертая перевязь поддерживала возвѣстившій о его приближеніи рогъ. Смуглое, загорѣлое лице его съ рѣдкой бородой, проницательными темными глазами, довольно правильнымъ носомъи хорошо очерченнымъ ртомъ можно было назвать красивымъ; но черные, всклокоченные волосы, необыкновенная худоба и свирѣпый видъ дѣлали его похожимъ скорѣй на дикаря, чѣмъ на цивилизованнаго человѣка.
   -- Опять цыганъ! воскликнули обѣ дамы.-- Пресвятая дѣва! неужели король снова довѣрился этимъ отверженцамъ?
   -- Я выспрошу этого человѣка, если вы желаете, отвѣчалъ Квентинъ, -- и постараюсь по возможности убѣдиться въ его вѣрности.
   Дорварду, какъ и дамамъ, тотчасъ бросилось въ глаза сходство въ одеждѣ, наружности и пріемахъ вновь прибывшаго съ тѣми бродягами, съ которыми Труазешель и петит'-Андре, въ своей поспѣшности, едва не смѣшали его. Онъ также находилъ опаснымъ довѣриться человѣку этого бродячаго племени.
   -- Ты ищешь насъ? былъ его первый вопросъ.
   Цыганъ утвердительно кивнулъ головой.
   -- А зачѣмъ?
   -- Чтобы проводить васъ во дворецъ къ тому, люттихскому.
   -- Къ епископу?
   Цыганъ опять кивнулъ головой.
   -- Какое дашь ты доказательство, чтобы мы повѣрили тебѣ?
   -- Два стиха старой пѣсни, ничего больше, отвѣчалъ цыганъ.--
   
   "Пажъ сразилъ кабана,
   А рыцарю вся слава."
   
   -- Доказательство несомнѣнно, сказалъ Квентинъ.-- Ступай, любезный, я послѣ еще поговорю съ тобой. Потомъ, вернувшись къ дамамъ, онъ успокоилъ ихъ увѣривъ, что это былъ тотъ самый человѣкъ, котораго онѣ ожидали, потому что онъ сообщилъ ему то, что извѣстно было, какъ онъ думалъ, только королю и ему.-- Но я еще поговорю съ нимъ, прибавилъ онъ, -- и постараюсь узнать, на сколько можно на него положиться.
   

ГЛАВА XVI.
БРОДЯГА.

Я такъ свободенъ, какъ былъ свободенъ первый созданный
природой человѣкъ, когда еще не существовало постыдныхъ
законовъ рабства, когда благородный дикарь на волѣ
разгуливалъ въ лѣсахъ.
Покореніе Гренады.

   Во время непродолжительнаго разговора съ дамами, которыхъ онъ старался убѣдить, что странный, вновь присоединившійся къ ихъ отряду всадникъ былъ дѣйствительно обѣщанный королемъ проводникъ, Дорвардъ замѣтилъ (онъ также слѣдилъ за цыганомъ, какъ цыганъ за нимъ), что этотъ человѣкъ не только повертывалъ голову въ ихъ сторону, но, изогнувшись съ ловкостью обезьяны, сидѣлъ почти бокомъ на сѣдлѣ, за тѣмъ, казалось, чтобы удобнѣе слѣдить за ними.
   Недовольный такими продѣлками, Квентинъ подъѣхалъ къ нему.
   -- Мнѣ кажется, пріятель, сказалъ онъ, когда цыганъ вдругъ перемѣнилъ позу,-- ты будешь слѣпымъ проводникомъ, если станешь все смотрѣть на хвостъ, а не на уши своей лошади.
   -- Будь я и въ самомъ дѣлѣ слѣпъ, отвѣчалъ цыганъ,-- я все-таки могъ бы провести васъ черезъ любое графство Франціи и сосѣднихъ государствъ.
   -- Но вѣдь ты не французъ родомъ? спросилъ шотландецъ.
   -- Не французъ, отвѣчалъ проводникъ.
   -- Откуда же ты?
   -- Ни откуда.
   -- Какъ! ни откуда? повторилъ шотландецъ.
   -- Такъ, отвѣчалъ цыганъ,-- у меня нѣтъ отечества. Я цингаро, богемецъ, египтянинъ, все, чѣмъ европейцамъ, на ихъ различныхъ нарѣчіяхъ, угодно называть наше племя. Но у меня нѣтъ отечества.
   -- Ты христіанинъ? спросилъ шотландецъ.
   Цыганъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Собака! сказалъ Дорвардъ (католицизмъ не отличался въ то время большой терпимостью), -- такъ ты покланяешься Магомету?
   -- Нѣтъ, коротко и спокойно отвѣчалъ проводникъ; горячность молодаго человѣка, по видимому, не удивила и не оскорбила его.
   -- Такъ ты язычникъ? Что же ты, наконецъ?
   -- У меня нѣтъ религіи {Примѣчаніе IV. Религія цыганъ.}, отвѣчалъ цыгапъ.
   Дорвардъ содрогнулся отъ ужаса. Онъ слыхалъ о сарацинахъ и язычникахъ, но ему и въ голову не приходило, чтобы могло существовать цѣлое племя людей, которые не исповѣдуютъ никакой религіи. Это однако не помѣшало ему спросить проводника о мѣстѣ его обыкновеннаго жительства.
   -- Вездѣ, гдѣ случится, отвѣчалъ цыганъ, -- у меня нѣтъ постояннаго жилища.
   -- Гдѣ же вы храните ваше имущество?
   -- Кромѣ платья, что на мнѣ, и лошади, на которой сижу, у меня нѣтъ имущества.
   -- Но ты одѣтъ хорошо и конь у тебя славный, сказалъ Дорвардъ,-- какія же у тебя средства жизни?
   -- Я ѣмъ когда голоденъ, пью когда хочу и не имѣю другихъ средствъ, кромѣ тѣхъ, которыя случайно попадаются мнѣ, отвѣчалъ бродяга.
   -- Какимъ законамъ повинуетесь вы?
   -- Я повинуюсь кому и когда хочу или когда мнѣ нужно.
   -- Но кто же вашъ предводитель и начальникъ?
   -- Старшина нашего племени, если я захочу признать его; другихъ начальниковъ у меня нѣтъ.
   -- Слѣдовательно, сказалъ удивленный шотландецъ,-- вы лишены именно того, что соединяетъ другихъ людей: у васъ нѣтъ ни закона, ни предводителя, ни опредѣленныхъ средствъ къ существованію, ни дома, ни пріюта; у васъ, да сжалится надъ вами небо, нѣтъ отечества и, да проститъ и просвѣтитъ васъ оно, у васъ нѣтъ Бога! Что же есть у васъ, когда нѣтъ правительства, религіи и семейнаго счастія?
   -- Свобода, отвѣчалъ цыганъ.-- Я не ползаю ни передъ кѣмъ, никому не повинуюсь, никому не поклоняюсь. Иду куда хочу, живу какъ могу, и умираю когда пробьетъ мой часъ.
   -- Но ты можешь быть казненъ по прихоти перваго судьи?
   -- Такъ что же? часомъ раньше, часомъ позже, все равно?
   -- Тебя могутъ посадить въ тюрьму, возразилъ шотландецъ,-- гдѣ же тогда твоя хваленая свобода?
   -- Въ моихъ мысляхъ, которыя никакая цѣпь не можетъ сковать, отвѣчалъ цыганъ.-- А ваши мысли связаны законами и предразсудками, привязанностью къ осѣдлости и фантастическими видѣніями гражданской жизни, даже и тогда, когда ваши члены свободны. Мой умъ и въ оковахъ свободенъ, а вашъ и безъ нихъ скованъ.
   -- Но свобода вашихъ мыслей не облегчитъ тяжести цѣпей, которыми можетъ быть обременено ваше тѣло.
   -- Не долго, можно потерпѣть, отвѣчалъ бродяга, -- а если не удастся выпутаться самому или не выручатъ товарищи, тогда можно и умереть -- смерть самая совершенная свобода.
   Тутъ настало продолжительное молчаніе, которое Квентинъ прервалъ новыми разспросами.
   -- Ваше племя бродячее, сказалъ онъ, -- оно не извѣстно европейскимъ народамъ; откуда же ведетъ оно свое начало?
   -- Этого я не могу вамъ сказать, отвѣчалъ цыганъ.
   -- Когда же освободитъ оно Францію отъ своего присутствія и возвратится туда, откуда вышло? спросилъ шотландецъ.
   -- Когда свершится время его странствованія, отвѣчалъ бродяга проводникъ.
   -- Не происходите ли вы отъ тѣхъ племенъ Израиля, которыя были уведены въ плѣнъ по ту сторону великой рѣки Евфрата? спросилъ Дорвардъ, не забывшій еще уроковъ монаховъ въ Абербротикѣ.
   -- Въ такомъ случаѣ мы сохранили бы ихъ вѣру и удержали бы ихъ обряды, возразилъ цыганъ.
   -- А какъ зовутъ тебя?
   -- Мое настоящее имя извѣстно только моей братіи. Люди же, которые не живутъ въ нашихъ шатрахъ, называютъ меня Гэйраддинъ Мограбинъ, т. е. африканскій мавръ.
   -- Ты слишкомъ хорошо говоришь для человѣка, который не покидалъ никогда своей грязной орды, замѣтилъ Квентинъ.
   -- Я кое чему научился въ здѣшней сторонѣ, отвѣчалъ Гэйраддинъ.-- Когда я былъ ребенкомъ, наше племя преслѣдовали охотники за человѣческимъ мясомъ, стрѣла пронзила голову моей матери и мать моя умерла. Я, окутанный въ простыню, висѣлъ у нея за плечами и былъ захваченъ преслѣдовавшими; одинъ священникъ выпросилъ меня у превотскихъ стрѣлковъ и обучалъ франкскимъ наукамъ въ продолженіи двухъ или трехъ лѣтъ.
   -- Какимъ же образомъ ты оставилъ его? спросилъ Дорвардъ.
   -- Я укралъ у него деньги, даже бога, которому онъ молился, отвѣчалъ Гэйраддинъ совершенно спокойно.-- Онъ открылъ это и побилъ меня; я всадилъ въ него ножъ, бѣжалъ въ лѣсъ и опять присоединился къ своимъ.
   -- Несчастный! воскликнулъ Дорвардъ.-- Ты убилъ своего благодѣтеля?
   -- А вольно-жъ ему было навязывать мнѣ свои благодѣянія? молодой цингаро не комнатная собаченка, чтобы изъ-за куска хлѣба лизать ноги своего господина и ползать подъ его ударами. То былъ волченокъ на цѣпи, потому онъ и разорвалъ ее при первой возможности, растерзалъ хозяина и вернулся въ свои лѣса.
   Послѣ нѣкотораго молчаніи, шотландецъ, желая еще болѣе разузнать характеръ и намѣренія своего подозрительнаго проводника, спросилъ его: -- правда ли, что народъ вашъ, не смотря на свое невѣжество, имѣетъ притязаніе на знаніе будущаго, въ которомъ отказано мудрецамъ, философамъ и даже служителямъ алтаря болѣе образованныхъ обществъ?
   -- Имѣемъ притязаніе, сказалъ Гэйраддинъ,-- и не напрасно.
   -- Какъ могло такое отверженное племя быть надѣлено такимъ высокимъ даромъ?
   -- Какъ вамъ сказать?.... отвѣчалъ цыганъ.-- Да, я скажу, сели вы объясните мнѣ, почему собака можетъ по слѣду найти человѣка, а человѣкъ, болѣе благородное животное, не можетъ отъискать по слѣду собаки. Эту способность, которая васъ такъ удивляетъ, наше племя имѣетъ по инстинкту. По чертамъ лица и линіямъ рукъ мы можемъ предсказать судьбу человѣка также вѣрно, какъ вы по весеннему цвѣту дерева предсказываете каковъ будетъ плодъ.
   -- Я сомнѣваюсь въ вашемъ знаніи и вызываю тебя на доказательство.
   -- Не вызывайте, господинъ оруженосецъ, отвѣчалъ Гэйраддинъ Мограбинъ; -- что вы мнѣ тамъ не говорите о вашей религіи, а я скажу вамъ, что богиня, которой вы поклоняетесь, тутъ съ нами.
   -- Молчи! остановилъ его удивленный Дорвардъ, -- ни слова болѣе, если дорожишь жизнію, и только отвѣчай на мои вопросы.-- Можешьли ты быть вѣренъ?
   -- Могу, всякій человѣкъ можетъ.
   -- Да, но пожелаешь ли быть вѣрнымъ?
   -- Развѣ ты больше повѣришь мнѣ, если я побожусь? отвѣчалъ Мограбинъ съ усмѣшкой.
   -- Твоя жизнь въ моихъ рукахъ, сказалъ молодой шотландецъ.
   -- Бей и увидишь, боюсь ли я смерти.
   -- А деньги заставятъ тебя быть вѣрнымъ?
   -- Если я безъ нихъ не вѣренъ, нѣтъ.
   -- Чѣмъ же можно привязать тебя? спросилъ Квентинъ.
   -- Лаской, отвѣчалъ Мограбинъ.
   -- Поклясться мнѣ, что ли, что, буду ласковъ, если ты будешь намъ вѣрнымъ проводникомъ?
   -- Нѣтъ, это значило бы по пусту тратить такую драгоцѣнность. Я тебѣ и безъ того уже преданъ.
   -- Какъ? спросилъ изумленный Дорвардъ.
   -- Вспомни каштановые деревья на берегу Шера! Жертва, которую ты хотѣлъ спасти, былъ Заметъ Мограбинъ, мой братъ.
   -- А ты все-таки имѣешь сношеніе съ людьми, которые умертвили твоего брата? Одинъ изъ нихъ сказалъ мнѣ, что я найду тебя здѣсь и онъ же, безъ сомнѣнія, поручилъ тебѣ быть проводникомъ этихъ данъ.
   -- Что же дѣлать? грустно сказалъ Гэйраддинъ.-- Эти люди поступаютъ съ нами, какъ собаки пастуха со стадомъ овецъ. Они защищаютъ насъ нѣкоторое время, гоняютъ туда и сюда, но всегда кончаютъ тѣмъ, что приводятъ на бойню.
   Квентинъ имѣлъ впослѣдствіи случай узнать, что цыганъ говорилъ правду. Полицейская стража, обязанная преслѣдовать бродячія шайки, наполнявшія королевство, имѣла съ ними постоянныя сношенія и, воздерживаясь нѣкоторое время отъ исполненія своихъ обязанностей, всегда однако кончала тѣмъ, что отправляла своихъ союзниковъ на висѣлицу. Такого рода политическія отношенія воровъ и полицейскихъ одинаково выгодныя, какъ для тѣхъ, такъ и для другихъ, существовали во всѣхъ стропахъ и отнюдь не чужды нашей родинѣ.
   Оставивъ проводника, Дорвардъ присоединился въ остальному отряду, не успокоенный на счетъ характера Гэйраддина и мало полагаясь на изъявленіе его личной благодарности. Онъ началъ испытывать двухъ другихъ, находящихся подъ его начальствомъ людей и съ досадою увидалъ, что они тупы и также мало способны помочь совѣтомъ, какъ мало были расположены, при встрѣчѣ съ опасностью, помочь оружіемъ.
   "Тѣмъ лучше," подумалъ молодой человѣкъ, храбрость котораго росла вмѣстѣ съ опасностью, "эта прекрасная, молодая дѣвушка будетъ всѣмъ обязана одному мнѣ. Гдѣ можетъ справиться одна рука и одна голова, тамъ я, кажется, смѣло могу положиться на себя. Я видѣлъ родной домъ въ пламени, отца и братьевъ мертвыми въ огнѣ и не сдѣлалъ шагу назадъ, а бился до послѣднихъ силъ; теперь я двумя годами старше и никогда еще болѣе прекрасное и благородное побужденіе не воодушевляло храбраго человѣка."
   Принявъ такое рѣшеніе, Квентинъ выказывалъ во время всего путешествія необыкновенное вниманіе и дѣятельность; чаще и охотнѣе онъ разумѣется ѣхалъ возлѣ дамъ. Тронутыя его заботами о ихъ безопасности, онѣ начинали почти дружески бесѣдовать съ нимъ и находили большое удовольствіе въ его наивномъ, но тѣмъ не менѣе остроумномъ разговорѣ. Обаяніе этихъ отношеній не отвлекало однако молодаго человѣка отъ внимательнаго исполненія своего долга.
   Если онъ часто находился возлѣ графинь, стараясь дать имъ, обитательницамъ равнинъ, понятіе о громпіенскихъ горахъ и преимущественно о красотахъ Глен-гулакина, онъ также часто ѣхалъ впереди отряда, рядомъ съ Гэйраддиномъ, разспрашивая его о дорогѣ и мѣстахъ, назначенныхъ для остановокъ и тщательно запоминая всѣ отвѣты цыгана, перебивалъ и переспрашивалъ его, желая удостовѣриться не замышлялъ ли онъ какой измѣны. Онъ также часто подъѣзжалъ къ всадникамъ, ѣхавшимъ позади, стараясь расположить ихъ къ себѣ ласковыми рѣчами, подарками и обѣщаніями наградъ по окончаніи путешествія.
   Такимъ образомъ они ѣхали болѣе недѣли по самымъ уединеннымъ мѣстамъ и тропинкамъ, проселочными дорогами, избѣгая большихъ городовъ. Ничего замѣчательнаго не случилось, хотя по временамъ они встрѣчали толпы бродячихъ цыганъ, которые не нападали на нихъ вѣроятно потому, что путешественниковъ провожалъ человѣкъ ихъ племени; попадались бѣглые солдаты, а можетъ быть и бандиты, считавшіе отрядъ не по силамъ, иногда полицейскіе объѣзды, которые Людовикъ, огнемъ и мечомъ лечившій раны своего королевства, посылалъ для уничтоженія буйныхъ шаекъ, раззорявшихъ страну, но они не препятствовали имъ продолжать путь, такъ какъ Дорвардъ имѣлъ открытый листъ, которымъ Людовикъ нарочно снабдилъ его для этой цѣли.
   Мѣстами остановокъ были преимущественно монастыри. Уставы многихъ изъ нихъ предписывали гостепріимно принимать богомольцевъ (какими выдавали себя наши дамы), не обременяя ихъ разспросами о званіи и положеніи, такъ какъ многія знатныя особы нерѣдко желали исполнять свои обѣты тайно. Графини де-Круа, подъ предлогомъ усталости, обыкновенно тотчасъ же удалялись въ свои комнаты, а Дорвардъ, исполнявшій роль ихъ мажордома, избавляя ихъ отъ всякихъ хлопотъ, устраивалъ всѣ дѣла такъ скоро и съ такимъ усердіемъ, что не могъ не возбудить признательности и расположенія въ тѣхъ, о комъ такъ заботился.
   Происхожденіе и нравъ проводника составляли однако предметъ немалыхъ затрудненій для молодаго человѣка. Язычникъ, бродяга, занимавшійся, какъ и все его племя, колдовствомъ и гаданьемъ, Гэйраддинъ былъ весьма неподходящимъ гостемъ для святыхъ обителей, гдѣ его даже во внѣшнюю ограду пускали весьма неохотно. Это очень затрудняло Дорварда. Съ одной стороны, было нужно поддерживать хорошее расположеніе духа въ человѣкѣ, которому была извѣстна ихъ тайна; съ другой, Квентинъ видѣлъ необходимость имѣть постоянный надзоръ за Гэйраддиномъ, чтобы по возможности предупреждать его тайныя сношенія съ кѣмъ бы то не было. Послѣднее становилось положительно невозможнымъ, когда цыганъ оставался за оградою монастыря и Дорварду казалось даже, что Гэйраддинъ нарочно старался устраивать дѣла такимъ образомъ. Вмѣсто того, чтобы спокойно сидѣть въ отведенномъ ему помѣщеніи, онъ обыкновенно пускался въ разговоры съ послушниками и младшей братіей, которыхъ очень забавляли его пѣсни и штуки. Старшая же братія находила ихъ вовсе не назидательными и потому Квентину нерѣдко случалось прибѣгать къ угрозамъ и употреблять всю власть, какую онъ имѣлъ надъ цыганомъ, чтобы заставлять его удерживать свою непочтительную и неумѣстную веселость, и, только пользуясь своими хорошими отношеніями, уговаривать настоятелей, чтобы они не выталкивали эту невѣрную собаку за ограду. Ловко извиняя непочтительные поступки своего спутника, онъ намекалъ въ то же время, что близость мощей, святыхъ храмовъ и, болѣе всего, общество посвятившихъ себя религіи людей, могутъ благодѣтельно подѣйствовать на душу этого человѣка и внушить ему лучшій образъ мыслей.
   Но на десятый или двѣнадцатый день ихъ путешествія, когда они уже вступили во Фландрію и приближались къ Намюру, всѣ усилія Квентина отвратить дурныя послѣдствія непристойнаго поведенія ихъ проводника оказались тщетными. Дѣло происходило въ францисканскомъ монастырѣ, въ которомъ правила исполнялись такъ строго, что пріоръ его былъ по смерти причисленъ къ лику святыхъ. Преодолѣвъ всѣ многочисленныя затрудненія (какихъ и должно было ожидать въ подобномъ случаѣ), Квентину удалось наконецъ помѣстить докучливаго цыгана внѣ ограды, въ хижинѣ одного бѣльца, исполнявшаго должность садовника при монастырѣ. Дамы, по обыкновенію, удалились въ свою комнату и пріоръ, у котораго оказались друзья и дальніе родственники въ Шотландіи, любившій послушать разсказы иностранцевъ о ихъ родинѣ, предложилъ Дорварду, наружность и манеры котораго ему понравились, скромное монастырское угощеніе въ своей собственной кельѣ. Квентинъ нашелъ въ старикѣ умнаго человѣка и рѣшился воспользоваться случаемъ узнать что нибудь о положеніи дѣлъ въ Люттихѣ и его окрестностяхъ. Все слышанное имъ втеченіе двухъ послѣднихъ дней заставляло его сомнѣваться въ благополучномъ окончаніи своего путешествія. Сверхъ того, онъ боялся, что епископъ не будетъ въ состояніи защитить его спутницъ, если бы имъ и удалось счастливо достигнуть его владѣній. Отвѣты пріора были не очень утѣшительны.
   -- Граждане Люттиха, сказалъ онъ,-- разбогатѣли, отучнѣли и сдѣлались строптивы, какъ нѣкогда жители Енгурупа. Они возгордились своимъ богатствомъ и привилегіями и не.рѣдко ссорились съ герцогомъ бургундскимъ, своимъ леннымъ государемъ за налоги и льготы; они даже открыто возмущались противъ него, и разгнѣванный герцогъ, человѣкъ горячаго, пылкаго характера, поклялся святымъ Георгіемъ, что при первомъ поводѣ онъ напомнитъ Люттиху разрушеніе Вавилона и паденіе Тира, въ примѣръ всей Фландріи.
   -- А государь этотъ, какъ слышно, способенъ сдержать такую клятву, замѣтилъ Квентинъ,-- и жители Люттиха будутъ конечно осторожны.
   -- Надо надѣяться, отвѣчалъ пріоръ.-- Таковы молитвы всѣхъ благочестивыхъ людей этой страны, которые не желаютъ, чтобы кровь гражданъ лилась, какъ вода, и чтобы они погибали какъ отверженные, не примирившись съ небомъ. Благочестивый епископъ денно и нощно печется о сохраненіи мира, какъ подобаетъ служителю алтаря, ибо писано есть въ святомъ писаніи: Beati pacifïci. Но.... тутъ достойный пріоръ замолчалъ и тяжело вздохнулъ.
   Квентинъ скромно замѣтилъ, что для дамъ, которыхъ онъ провожалъ, было бы чрезвычайно важно имѣть положительныя свѣдѣнія о внутреннемъ состояніи дѣлъ этой страны, и что достойный и почтенный пріоръ оказалъ бы истинно христіанское милосердіе, сообщивъ имъ необходимыя подробности.
   -- Объ этомъ неохотно говорится, отвѣчалъ старикъ.-- Каждое слово, сказанное противъ сильныхъ міра сего, eliam in cubiculo, можетъ долетѣть до ихъ слуха. Но, несмотря на все это, чтобы оказать вамъ -- вы мнѣ кажетесь хорошимъ и умнымъ молодымъ человѣкомъ -- и вашимъ дамамъ, путешествующимъ съ такою богоугодною цѣлью, хотя маленькую, посильную услугу, я буду съ вами откровененъ.
   Онъ осторожно посмотрѣлъ кругомъ, какъ бы опасаясь быть подслушаннымъ, и продолжалъ, понижая голосъ.
   -- Жителей Люттиха тайно возбуждаютъ къ возмущеніямъ поклонники Веліала, которые утверждаютъ, и надѣюсь несправедливо, будто они дѣйствуютъ по порученію нашего христіаннѣйшаго короля. Но, я увѣренъ, что онъ вполнѣ заслуживаетъ это наименованіе и потому не можетъ подобнымъ образомъ нарушать спокойствія сосѣдняго государства. Между тѣмъ, имя его постоянно на языкѣ у людей, которые поддерживаютъ я разжигаютъ недовольство Люттиха. Къ тому же, въ этой странѣ живетъ дворянинъ хорошаго происхожденія и славный своими воинскими подвигами; но во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, онъ, такъ сказать, lapis offensionis et petra scandait -- камень преткновенія спокойствію и соблазнъ для Фландріи и Бургундіи. Имя его Гильомъ де-ла-Маркъ.
   -- Его называютъ также "Гильомъ съ длинной бородой" или "дикій Арденскій Кабанъ?" спросилъ шотландецъ.
   -- И справедливо называютъ, сынъ мой, отвѣчалъ пріоръ.-- Человѣкъ этотъ, какъ дикій лѣсной вепрь, попираетъ все ногами и терзаетъ клыками. Онъ набралъ шайку болѣе чѣмъ въ тысячу человѣкъ такихъ же отчаянныхъ какъ и онъ самъ людей, презирающихъ всѣ гражданскія и церковныя власти. Де-ла-Маркъ держитъ себя независимо отъ герцога бургундскаго. Онъ и его товарищи живутъ грабежемъ и насиліемъ, нападая безъ разбора и на мірянъ и на духовныхъ. Imposait mantis in Christos Domini -- онъ наложилъ руку на помазанниковъ Божіихъ, не взирая на слова писанія: "Не прикасайся помазанниковъ моихъ и не оскорбляй моихъ пророковъ!" Даже въ нашу скромную обитель присылалъ онъ, требуя золота и серебра, выкупа за нашу жизнь и жизнь нашей братіи. На это мы отвѣчали ему латинскимъ посланіемъ, излагая невозможность исполнить его требованія и увѣщевая его словами проповѣдника: Nemoliar is amico tuo malum, cum habet in te fiduciam. Но этотъ Гильельмусъ Барбатусь, этотъ Гильомъ де-ла-Маркъ также мало знакомъ съ человѣческими письменами, какъ и съ человѣколюбіемъ. Онъ отвѣчалъ намъ на своемъ исковерканномъ нарѣчіи: Si non payatis, brulabo monaslerium vestrum. {Разсказываютъ подобную же исторію о герцогѣ вандомскомъ, который будто бы отвѣчалъ такой же кухонной лотынью на классическія увѣщаніи нѣмецкихъ монаховъ, просившихъ избавить ихъ отъ контрибуціи.}
   -- Но вамъ, святый отецъ, сказалъ юноша, -- я думаю, не трудно было понять смыслъ этой грубой латыни.
   -- Увы, сынъ мой, страхъ и нужда суровые переводчики. Мы были принуждены расплавить серебряные сосуды алтаря, чтобы насытить алчность этого жестокаго человѣка. Да воздастъ ему за это небо седмерицею! Pereat improbus. Amen, amen, anathema esto!
   -- Мнѣ случалось слышать о неистовствахъ этого Кабана и я удивляюсь только тому, что сильный и могущественный герцогъ бургундскій не хочетъ затравить его.
   -- Увы, сынъ мой, отвѣчалъ пріоръ, -- герцогъ бургундскій теперь въ Неронѣ. Онъ собираетъ начальниковъ своихъ сотенъ и тысячъ, чтобы вести ихъ на войну съ Франціей. И вотъ, въ то время, какъ небо вложило раздоры въ сердца этихъ великихъ государей, страна страдаетъ отъ такихъ маленькихъ тирановъ. Но герцогъ напрасно не заботится излечить эту внутреннюю язву. Недавно еще этотъ Гильомъ де-ла-Маркъ имѣлъ открытыя сношенія съ Павильономъ и Бумеромъ, предводителями недовольныхъ въ Люттихѣ, и нужно опасаться, что онъ скоро подвинетъ ихъ на какое нибудь отчаянное предпріятіе.
   -- Но архіепископъ люттихскій имѣетъ еще возможность укротить этотъ непокорный духъ, не такъ ли, отецъ мой? Этотъ вопросъ очень интересуетъ меня.
   -- Архіепископъ, дитя мое, отвѣчалъ пріоръ,-- владѣетъ мечомъ святаго Петра также какъ и ключами его. Онъ пользуется властію свѣтскаго государя и находится, сверхъ того, подъ покровительствомъ могущественнаго бургундскаго дома; въ его рукахъ также духовная власть первосвященника и для поддержанія той я другой онъ содержитъ довольно сильное войско. Этотъ де-ла-Маркъ воспитывался въ его домѣ и получилъ отъ него не мало благодѣяній, но и тамъ онъ далъ волю своему дерзкому, кровожадному праву и былъ изгнанъ за то, что убилъ одного изъ главныхъ слугъ архіепископа. Выгнанный изъ дома добраго прелата, онъ сдѣлался его постояннымъ, непримиримымъ врагомъ и, грустно сказать, въ настоящее время препоясалъ чресла и точитъ клыки на месть ему.
   -- Такъ вы считаете опаснымъ положеніе достойнаго прелата? спросилъ съ безпокойствомъ Квентинъ.
   -- Увы, сынъ мой, отвѣчалъ добрый Францисканецъ, -- кого или что въ этой юдоли плача можемъ мы считать внѣ опасности? Небо да сохранитъ насъ отъ мысли, что почтенному прелату грозитъ неминуемая опасность. У него полная казна, много вѣрныхъ совѣтниковъ и храбрыхъ воиновъ, кромѣ того, третьяго дни, проѣзжалъ гонецъ, спѣшившій на востокъ и сказывалъ намъ, что, по просьбѣ архіепископа, герцогъ Карлъ отправилъ къ нему на помощь сто копій. Получивъ это подкрѣпленіе, епископъ будетъ въ состояніи сразиться съ ла-Маркомъ, будь проклято имя его! аминь.
   Здѣсь разговоръ ихъ былъ прерванъ причетникомъ. Прерывающимся отъ гнѣва голосомъ, онъ обвинялъ цыгана въ томъ, что тотъ самымъ гнуснымъ образомъ обольщалъ младшую братію. Онъ, по словамъ его, подмѣшалъ въ ихъ питье за вечерней трапезой какое-то одуряющее зѣлье въ десять разъ крѣпче самаго крѣпкаго вина. Многіе изъ братій опьянѣли и хотя самъ обвинитель старался показать, что не поддался вліянію нечестиваго зѣлья, но по разгоряченному лицу, отяжелѣвшему языку было видно, что и онъ не избѣжалъ его дѣйствія. Кромѣ того цыганъ пѣлъ пѣсни о суетѣ мірской и о нечестивыхъ удовольствіяхъ, насмѣхался надъ веревкой святаго Франциска, шутилъ надъ его чудесами, а послѣдователей его называлъ дураками, тунеядцами и плутами. Далѣе, онъ осмѣлился гадать и сказалъ молодому отцу Херувиму будто его любитъ прекрасная дама, погорая сдѣлаетъ его отцомъ хорошенькаго мальчика.
   Отецъ настоятель, какъ бы онѣмѣвъ отъ ужаса, слушалъ перечень этихъ ужасныхъ преступленій. Когда причетникъ кончилъ, онъ всталъ, сошелъ на монастырскій дворъ и приказалъ бѣльцамъ, подъ страхомъ самой строгой кары за ослушаніе, вооружиться хлыстами и метлами и выгнать нечестивца изъ священной ограды. Приговоръ былъ исполненъ въ присутствіи Квентина. Хотя происшествіе это было ему очень непріятно, онъ, тѣмъ не менѣе, не противился, понимая, что заступничество не принесетъ на этотъ разъ никакой пользы.
   Несмотря на увѣщанія настоятеля, наказаніе, которому подвергли виновнаго, было скорѣй забавно, чѣмъ страшно. Цыганъ бѣгалъ взадъ и впередъ по двору при крикѣ голосовъ и шумѣ ударовъ, изъ которыхъ многіе были съ умысломъ направлены мимо, отъ другихъ, усердно предназначавшихся его особѣ, онъ успѣвалъ очень ловко увертываться, а немногіе, дѣйствительно попадавшіе на его спину и плеча, онъ переносилъ безъ крика и жалобъ. Безпорядокъ и шумъ еще болѣе увеличивались оттого, что гонявшіе цыгана монахи, непривычные къ такой игрѣ въ палки, гораздо чаще, попадали другъ въ друга, чѣмъ въ него.
   Желая прекратить эту скорѣй соблазнительную, чѣмъ назидательную сцену, настоятель велѣлъ отворить калитку. Цыганъ бросился въ мое съ быстротою молніи и пустился бѣжать при яркомъ свѣтѣ мѣсяца.
   Между тѣмъ прежнія подозрѣнія Дорварда возникли съ новой силой. Въ это самое утро Гэйраддинъ обѣщалъ ему, если они еще разъ остановятся въ монастырѣ, быть гораздо скромнѣе и осторожнѣе обыкновеннаго, но не только не сдержалъ своего слова, а напротивъ велъ себя, безразсуднѣе, чѣмъ когда либо. Это вѣроятно было не даромъ. Каковы бы не были недостатки цыгана, онъ, если хотѣлъ, обнаруживалъ много здраваго смысла и самообладанія. Очень могло случиться, что онъ желалъ свидѣться или съ своими земляками или съ кѣмъ нибудь другимъ. Но бдительность, съ которою Дорвардъ слѣдилъ за нимъ, препятствовала исполненію этого намѣренія днемъ и цыганъ вздумалъ употребить такую хитрость, чтобы быть выгнаннымъ изъ монастыря ночью.
   Едва подозрѣніе это мелькнуло въ умѣ предусмотрительнаго молодаго человѣка, какъ онъ рѣшился слѣдовать за своимъ побитымъ проводникомъ, чтобы открыть по возможности тайнымъ образомъ его замыслы. Когда цыганъ, какъ я уже говорилъ выше, бросился изъ воротъ монастыря, Квентинъ, наскоро объяснивъ настоятелю въ чемъ дѣло, поспѣшилъ въ слѣдъ за бѣглецомъ.
   

ГЛАВА XVII.
ПОДСТЕРЕЖЕННЫЙ ШПІОНЪ.

Что, грубый бродяга, подстереженный шпіонъ?
Прочь руки! Вы не для такой деревенщины.
Бенъ-Дженсона повѣсть о Робинъ-Гудѣ.

   Когда Квентинъ вышелъ изъ монастыря, онъ могъ при яркомъ свѣтѣ мѣсяца разсмотрѣть темную фигуру цыгана, который съ быстротою побитой собаки бѣжалъ по улицѣ большой деревеньки, а потомъ по разстилавшемуся за ней лугу.
   -- Пріятель бѣжитъ скоро, сказалъ про себя Квентинъ, -- но онъ долженъ бѣжать еще скорѣй, чтобъ уйти отъ самыхъ быстрыхъ ногъ, когда либо топтавшихъ верещаги Гленъ-гулакина.
   Молодой горецъ былъ къ счастію безъ плаща и вооруженія и могъ безпрепятственно употребить въ дѣло всю легкость, въ которой не имѣлъ никого равнаго себѣ въ своихъ родныхъ долинахъ. Несмотря на быстроту бѣга цыгана, онъ скоро вѣроятно настигъ бы его, но не таково было намѣреніе Квентина. Для него было гораздо важнѣе разузнать замыслы Гэйраддина, чѣмъ остановятъ его. Онъ еще болѣе утвердился въ этомъ намѣреніи, увидавъ, что цыганъ продолжалъ бѣжать съ прежней быстротой. "Слѣдовательно, онъ имѣетъ опредѣленную цѣль," думалъ шотландецъ. "Онъ не такъ бѣжитъ, какъ бѣжалъ бы человѣкъ, выгнанный неожиданно въ полночь изъ хорошаго ночлега и принужденный отыскивать себѣ другой." Цыганъ между тѣмъ ни разу не оглянулся назадъ и потому Квентинъ могъ слѣдовать за нимъ незамѣченнымъ. Миловавъ лугъ, Гэйраддинъ остановился возлѣ небольшаго ручья, берега котораго заросли ивами и ольхами, и тихо протрубилъ въ свой рогъ. Не вдалекѣ ему тотчасъ же отвѣтили легкимъ свистомъ.
   "Это условленное свиданіе" подумалъ Квентинъ. "Но какъ подойти къ нимъ, чтобы узнать въ чемъ дѣло? Шумъ моихъ шаговъ и шелестъ кустарника выдадутъ меня при малѣйшей неосторожности. Но, клянусь св. Андреемъ, я подстерегу ихъ, какъ подстерегалъ оленей въ Глннъ-илѣ. Они узнаютъ, что я недаромъ упражнялся въ охотѣ. Вотъ они сошлись; двѣ тѣни -- ихъ двое. Выгода не на моей сторонѣ, если они имѣютъ непріязненныя намѣренія, въ чемъ я не сомнѣваюсь, и если откроютъ меня. Тогда графиня Изабелла лишится своего бѣднаго друга! но что я говорю? онъ не стоилъ бы этого имени, еслибы не былъ готовъ сразиться за нее съ цѣлой дюжиной такихъ мошенниковъ. Помѣрявшись съ Дюнуа, лучшимъ рыцаремъ Франціи, мнѣ ли бояться шайки этихъ бродягъ? Нѣтъ! Съ Богомъ и св. Андреемъ! они найдутъ во мнѣ и силу и осторожность."
   Принявъ такое рѣшеніе, Дорвардъ спустился въ ручей и пошелъ вдоль его съ осторожностью, къ которой привыкъ, охотясь въ лѣсахъ своей родины. Вода мѣстами доставала ему до колѣнъ, мѣстами едва покрывала ступни. Онъ тихо подвигался впередъ подъ защитою нависшихъ вѣтвей прибрежныхъ деревьевъ, и журчанье ручья заглушало шумъ его шаговъ. (Мы сами въ былые времена также подкрадывались къ гнѣзду чуткаго ворона.) Молодой человѣкъ подошелъ такимъ образомъ довольно близко, чтобы различить голоса говорящихъ, хотя и не могъ разслушать ихъ словъ. Находясь подъ большей плакучей ивой, вѣтви которой почти касались воды, онъ ухватился за одну изъ нихъ и взобравшись съ необыкновенной ловкостью и силой на самое дерево, помѣстился между его вѣтвями, не опасаясь болѣе быть замѣченнымъ.
   Онъ увидѣлъ, что товарищъ Гэйраддина былъ также цыганъ, и къ великому своему огорченію услыхалъ, что они говорили на совершенно непонятномъ ему языкѣ. Они много смѣялись и по прыжку, который потирая плечи сдѣлалъ Гэйраддинъ, какъ бы собираясь бѣжать, Квентинъ догадался, что онъ разсказывалъ исторію о томъ, какъ онъ былъ изгнанъ изъ монастыря, напутствуемый палочными ударами.
   Не вдалекѣ снова раздался свистокъ. Гэйраддинъ отвѣтилъ на него также тихо, какъ прежде, и нѣсколько минутъ спустя къ говорившимъ присоединялось новое лице. То былъ высокій, сильный, воинственный человѣкъ, крѣпкія формы котораго составляли разительную противоположность съ маленькимъ ростомъ щедушныхъ цыганъ. Широкая, перекинутая черезъ плечо, перевязь поддерживала большой мечъ, висѣвшій почти поперегъ его туловища. Штаны его были въ нѣсколькихъ мѣстахъ прорѣзаны и сквозь эти прорѣзы виднѣлась разноцвѣтная тафта; они соединялись безчисленнымъ множествомъ петель и бантовъ съ узкой, изъ буйволовой кожи, курткой, на правомъ рукавѣ которой виднѣлась серебряная кабанья голова, девизъ его предводителя. Его голову прикрывала маленькая, щегольски надѣтая на бокъ, шляпа, изъ-подъ которой падали густые, курчавые волосы и, окаймляя его лице, смѣшивались съ длинной густой бородой. Въ рукахъ онъ держалъ длинное копье, и вообще по платью и вооруженію въ немъ можно было узнать одного изъ тѣхъ германскихъ авантюристовъ, извѣстныхъ подъ именемъ ланцкнехтовъ (т. е. копейщиковъ), которые составляли въ то время самую сильную и грозную часть пѣхоты. Эти наемники были свирѣпы и хищны. Между ними ходило сказаніе, будто одного ланцкнехта не пустили въ рай за его пороки, но и въ аду также отказались принять его по причинѣ буйнаго, непокорнаго характера; поэтому, вѣроятно, они обыкновенно дрались какъ люди, которые не домогаются перваго и не страшатся втораго.
   -- Donner undblitz! началъ онъ на своемъ нѣмецко франкскомъ нарѣчіи,-- за какимъ чортомъ заставили вы меня проплясать тутъ цѣлыхъ три ночи въ ожиданіи васъ?
   -- Я не могъ видѣть васъ раньше, мэйнъ-геръ, отвѣчалъ подобострастно Гэйраддинъ, -- тутъ есть одинъ шотландецъ, глазъ котораго зорокъ, какъ глазъ дикой кошки; онъ слѣдитъ за моими малѣйшими движеніями и такъ уже подозрѣваетъ меня, а если убѣдится, что подозрѣнія справедливы, то убьетъ меня на мѣстѣ, а женщинъ отвезетъ назадъ во Францію.
   -- Was henker! воскликнулъ ланцкнехтъ.-- Насъ трое, мы нападемъ на нихъ завтра и увеземъ женщинъ, тѣмъ дѣло и кончится. Ты говоришь, что оба солдата трусы: ты и твой товарищъ займетесь ими, а я, чортъ меня возьми, если не справлюсь съ вашей шотландской дикой кошкой.
   -- Ну, это не такъ-то легко, отвѣчалъ цыганъ, -- не говоря уже о томъ, что мы не привычны драться, молодецъ этотъ помѣрился съ лучшимъ рыцаремъ Франціи и съ честью вышелъ изъ боя; мнѣ разсказывали это люди, которые своими собственными глазами видѣли, какъ смѣло онъ нападалъ на Дюпуа.
   -- Hagel und sturmwelter! ты говоришь это отъ трусости.
   -- Я нетрусливѣе васъ, мэйнъ-геръ, возразилъ Гэйраддинъ,-- но, повторяю вамъ, я не привыкъ драться. Если вы устроите засаду въ назначенномъ мѣстѣ, хорошо; если же нѣтъ, я провожу женщинъ во дворецъ епископа. Гильомъ де-ла-Маркъ можетъ легко добыть ихъ оттуда, если онъ вполовину такъ силенъ, какъ хвалился недѣлю тому назадъ.
   -- Poz tausend! мы также сильны, и еще сильнѣе, но мы слышали про сотню копій изъ Бургундіи, das ist, видите-ли вы, считая по пяти человѣкъ на копье, ужъ будетъ пятьсотъ я тогда чортъ меня возьми, если они не пожелаютъ скорѣй отъискать насъ, чѣмъ мы встрѣтить ихъ! У епископа есть тоже славное войско на готовѣ.... да, право!
   -- Въ такомъ случаѣ вамъ остается или устроить засаду у креста трехъ королей, или отказаться отъ предпріятія, замѣтилъ цыганъ.
   -- Отказаться? отказаться добыть богатую невѣсту для нашего благороднаго hauptman, teufеl! Я скорѣй пойду на адъ! Mein seel, мы всѣ будемъ князьями и герцогами, дюками, какъ они называютъ ихъ. У насъ будетъ хорошій погребъ, много французскаго золота, а можетъ, и хорошія дѣвки, когда бородачу уже будетъ не въ моготу.
   -- И такъ, идетъ, засада у креста трехъ королей? спросилъ цыганъ.
   -- Mein Gott, да. Ты поклянешься, что приведешь ихъ туда, и когда онѣ слезутъ съ лошадей и станутъ на колѣни передъ крестомъ,-- что дѣлаютъ всѣ, исключая такихъ черныхъ язычниковъ, какъ ты -- мы нападемъ на нихъ и онѣ наши.
   -- Да, но я взялся сдѣлать эту подлость только съ тѣмъ условіемъ, чтобы ни одинъ волосъ но былъ тронутъ на головѣ молодаго человѣка. Если вы поклянетесь мнѣ въ этомъ вашими тремя мертвецами, что въ Кельнѣ, то я поклянусь семью ночными привидѣніями служить вамъ вѣрно во всемъ остальномъ. А если вы не исполните вашей клятвы, то эти семь привидѣній будутъ будить васъ на зарѣ семь ночей къ ряду, а на осьмую задушатъ и пожрутъ.
   -- Но, donner und hagel, что ты такъ заботишься о жизни этого мальчика? Вѣдь онъ не родня, не землякъ тебѣ? спросила, нѣмецъ.
   -- Какое вамъ дѣло, честный Гейнрихъ? Однимъ доставляетъ удовольствіе рѣзать людей, другимъ щадить ихъ. Такъ поклянитесь же мнѣ, что молодой человѣкъ останется цѣлъ и невредимъ, или, клянусь свѣтлой звѣздой Альдеборана, дѣло это не сдѣлается. Клянитесь тремя кельнскими королями, какъ вы ихъ называете; я знаю, что вы не признаете никакой другой клятвы.
   -- Du bist ein comische man, отвѣчалъ ланцкнехтъ.-- Ну, я клянусь.
   -- Стойте, храбрый ланцкнехтъ, перебилъ цыганъ, -- полуоборотъ на право, и смотрите на востокъ, чтобы короля слышали.
   Солдатъ произнесъ клятву, какъ хотѣлъ цыганъ, и объяснилъ что будетъ готовъ во-время, замѣтивъ при этомъ, что мѣсто выбрано очень удачно, потому что оно находится всего въ пяти миляхъ отъ ихъ теперешней стоянки.
   -- Но не лучше ли было бы поставить нѣсколькихъ всадниковъ на той дорогѣ, по лѣвую сторону харчевни, чтобы они могли перехватить женщинъ, если тѣ вздумаютъ ѣхать другимъ путемъ? спросилъ ланцкнехтъ.
   Цыганъ подумалъ съ минуту.-- Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, -- присутствіе вооруженныхъ людей можетъ возбудить подозрѣніе намюрскаго гарнизона и тогда, вмѣсто вѣрной побѣды, можетъ произойти стычка, исходъ которой весьма сомнителенъ. Къ тому же, наши богомолки непремѣнно поѣдутъ по правому берегу Мааса, потому что я могу вести ихъ, гдѣ хочу. Какъ ни хитеръ этотъ шотландскій горецъ, а онъ никогда еще ни кого не разспрашивалъ о дорогѣ, кромѣ меня. Я, безъ сомнѣнія, былъ рекомендованъ ему однимъ надежнымъ другомъ, которому люди обыкновенно вѣритъ до тѣхъ поръ, пока не узнаютъ его по короче.
   -- Слушай, другъ Гэйраддинъ, сказалъ солдатъ, -- я бы спросилъ тебя кой о чемъ. Ты и братъ твой Заметъ, вы называли себя великими звѣздочетами и духовидцами. Какъ же это вы не могли предвидѣть, что его повѣсятъ?
   -- Я скажу вамъ, Гейнрихъ, отвѣчалъ Гэйраддинъ: -- знай я, что братъ мой будетъ на столько глупъ, чтобы передать герцогу бургундскому тайны короля Людовика, я, разумѣется, также вѣрно предсказалъ бы его смерть, какъ и хорошую погоду въ іюлѣ. При дворѣ бургундскомъ у Людовика есть и уши и руки: совѣтники Карла также любятъ звонъ французскаго золота, какъ ты шумъ стакановъ. Теперь, до свиданія, да не опоздайте явиться на мѣсто. Я долженъ ждать своего недремлющаго шотландца на разстояніи выстрѣла отъ жилья тѣхъ лѣнивыхъ свиней, иначе онъ станетъ подозрѣвать, что отлучка моя предвѣщаетъ что нибудь недоброе для его путешествія.
   -- Выпей сперва со мной, для подкрѣпленія силъ, сказалъ ланцкнехтъ, протягивая ему Фляжку, -- да я впрочемъ забылъ, ты такая скотина, что не пьешь ничего, кромѣ воды, какъ поганый рабъ Магунда и Термагунда.
   -- Самъ ты рабъ вина и фляги, сказалъ цыганъ.-- Я не дивлюсь, что тебѣ поручили исполнить кровавую и жестокую часть предпріятія, задуманнаго болѣе умными головами; тотъ не долженъ пить вина, кто хочетъ знать мысли другихъ и скрывать свои собственныя. Да стоитъ ли говорить тебѣ, твоя жажда также неутолима, какъ песокъ аравійской пустыни. Прощай, возьми съ собой моего товарища Туиско, а то появленіе его возлѣ монастыря можетъ возбудить подозрѣніе.
   Достойные союзники разстались, давъ еще разъ другъ другу слово встрѣтиться у креста трехъ королей.
   Квентинъ Дорвардъ слѣдилъ за ними, пока они не скрылись изъ виду, и тогда оставилъ свое убѣжище. Сердце его сильно билось при мысли о глубоко задуманномъ предательствѣ, котораго ему и прекрасной графинѣ едва удалось избѣжать, да и удалось ли еще на самомъ дѣлѣ? Опасаясь, на возвратномъ пути въ монастырь, наткнуться на Гэйраддина, онъ сдѣлалъ большой обходъ; ему пришлось идти по очень неровной мѣстности и войти въ монастырь со стороны противуположной той, съ которой вышелъ.
   Дорогой, Квентинъ разсуждалъ о томъ, что ему предстояло дѣлать. Узнавъ о коварныхъ замыслахъ Гэйраддина, онъ рѣшился было убить его, какъ только кончатся ихъ совѣщанія и товарищи его удалятся. Но когда онъ услыхалъ, что цыганъ заботится о спасеніи его жизни, онъ почувствовалъ, что было бы несправедливо наказать этого негодяя со всей строгостью, какой заслуживала его измѣна. Поэтому, онъ рѣшился пощадить его и даже пользоваться, если можно, его услугами, окружая себя однано всѣми предосторожностями, необходимыми для безопасности прекрасной графини, охраненію которой онъ посвятилъ всю свою жизнь.
   Но что было дѣлать? графини де-Круа не могли надѣяться найти убѣжище въ Бургундіи, откуда они бѣжали во Францію, изъ которой были почти изгнаны. Гнѣвъ герцога Карла едва ли былъ для нихъ опаснѣе холодной и коварной политики короля Людовика. Послѣ долгихъ размышленій, Дорвардъ понялъ, что лучше и безопаснѣе всего для нихъ было постараться миновать засаду и отправиться въ Люттихъ по лѣвому берегу Мааса, чтобы отдаться, какъ дамы сперва предполагали, подъ покровительство достойнаго епископа. Не было сомнѣнія, что прелатъ согласится защитить ихъ и будетъ имѣть возможность сдѣлать это съ помощію пришедшаго къ нему отряда бургундцевъ. Если бы даже опасность, которой ему грозили враждебныя намѣренія Гильома де-ла-Маркъ и безпокойства жителей Люттиха, еще болѣе увеличилась, то онъ все-таки могъ переправить несчастныхъ дамъ въ Германію подъ прикрытіемъ надежнаго канвоя.
   Въ заключеніе всего (когда же въ своихъ разсужденіяхъ человѣкъ не руководится личными соображеніями?) Квентинъ полагалъ, что король Людовикъ, осудивъ его хладнокровно на смерть или плѣнъ, освободилъ его отъ всѣхъ обязательствъ въ отношеніи французской короны, отъ которыхъ онъ поэтому и рѣшился отказаться. Молодой человѣка, разсчитывалъ, что епископъ люттихскій по всей вѣроятности нуждается въ солдатахъ, и надѣялся съ помощію своихъ прекрасныхъ спутницъ, изъ которыхъ особенно старшая обращалась съ нимъ очень ласково, найти у него какую нибудь службу; онъ надѣялся, что ему, можетъ быть, поручатъ проводить графинъ де-Круа въ какое нибудь другое убѣжище, болѣе безопасное, чѣмъ окрестности Люттиха. Кролѣ того, дамы нѣсколько разъ, хотя почти въ шутку, говорили о томъ, чтобы собрать вассаловъ графини Изабеллы и укрѣпить ея надежный замокъ противъ всякихъ нападеній, что нерѣдко дѣлалось въ тѣ бурныя времена. Онѣ, смѣясь, спрашивали Квентина согласится ли онъ взять на себя опасную должность ихъ сенешаля. Молодой человѣкъ отвѣчалъ съ готовностью и преданностью, и обѣ дамы, также шутя, позволили ему поцѣловать свои руки въ знакъ назначенія его въ эту почетную должность. Ему показалось, что рука графини Изабеллы -- самая красивая рука, какую когда либо цаловалъ вѣрный вассалъ -- слегка дрожала въ ту минуту, какъ губы его покоились на ней нѣсколько дольше, чѣмъ того требовалъ обычай; ему показалось даже, что, отнимая ее, молодая графиня нѣсколько смутилась. Все это могло имѣть какія нибудь послѣдствія. А какой отважный человѣкъ въ лѣта Квентина не принялъ бы всѣхъ этихъ мыслей въ соображеніе, которое должно было руководить его поступками?
   Порѣшивъ съ этимъ предметомъ, онъ долженъ былъ обдумать, какъ поступить съ измѣнникомъ цыганомъ и насколько полагаться на его услуги. Онъ отказался отъ намѣренія убить его въ лѣсу; а взять другаго проводника и отпустить Гэйраддина живымъ, значило бы отправить въ лагерь Гильома де-ла-Маркъ шпіона съ извѣстіемъ о всѣхъ ихъ движеніяхъ. Онъ хотѣлъ сначала довѣриться настоятелю и просить его задержать цыгана силою до тѣхъ поръ, пока маленькій отрядъ не успѣетъ достигнуть замка епископа. Но, пораздумавъ хорошенько, молодой шотландецъ не осмѣлился сдѣлать такого предложенія человѣку, робкому по лѣтамъ и званію, человѣку, который считалъ безопасность монастыря самой важной своей обязанностью и дрожалъ при имени дикаго Арденскаго Кабана.
   Наконецъ Квентинъ составилъ планъ дѣйствій, на который онъ могъ лучше всего положиться, потому что выполненіе его зависѣло единственно отъ него самаго, а въ дѣлѣ, которое было теперь на его рукахъ, онъ считалъ себя на все способнымъ.
   Квентинъ сознавалъ всю опасность своего положенія, но, тѣмъ не менѣе, смѣло и бодро смотрѣлъ впередъ, какъ человѣкъ, который идетъ подъ бременемъ тяжелой ноши и, чувствуя вполнѣ всю ея тяжесть, сознаетъ въ тоже время, что она не выше его силъ. Подходя къ монастырю, онъ ужъ совершенно утвердился въ своемъ намѣреніи.
   На легкій стукъ его въ ворота отвѣчалъ нарочно тутъ оставленный аббатомъ монахъ, который отперъ ему дверь и сообщилъ, что вся братія находится въ церкви, гдѣ и останется до самаго утра молить небо о прощеніи всѣхъ соблазновъ, происшедшихъ въ этотъ вечеръ.
   Достойный братъ предложилъ молодому человѣку присутствовать при ихъ молитвахъ, но мокрое платье заставило Квентина отказаться и попросить, напротивъ, позволенія пріютиться у огня въ кухнѣ. Ему хотѣлось обсушиться до утра, чтобы при встрѣчѣ съ нимъ цыганъ не замѣтилъ на его одеждѣ слѣдовъ ночнаго путешествія.
   Монахъ не только согласился на просьбу молодаго человѣка, но предложилъ ему даже побесѣдовать съ нимъ. Предложеніе это было какъ нельзя болѣе кстати. Дорвардъ желалъ получить болѣе подробныя свѣдѣнія о дорогахъ, которыя цыганъ упоминалъ въ своемъ разговорѣ съ ланцкнехтомъ, а отцу Франциску нерѣдко случалось путешествовать по дѣламъ монастыря и онъ могъ лучше другихъ членовъ братства сообщить ему всѣ необходимыя подробности. Онъ говорилъ между прочимъ, что спутницы Квентина должны были, какъ набожныя богомолки, непремѣнно ѣхать по правому берегу Мааса, мимо креста трехъ королей, гдѣ останавливались святыя мощи Каспара, Мельхіора и Бальтазара (такъ католическая церковь называетъ волхвовъ, приходившихъ съ дарами въ Виѳлеемъ), когда ихъ переносили въ Кельнъ, и гдѣ они совершили не мало чудесъ.
   Квентинъ отвѣчалъ, что дамы желали посѣтить всѣ, безъ исключенія, лежащія на ихъ пути святыя мѣста, и что непремѣнно заѣдутъ къ кресту, отправляясь въ Кельнъ или на возвратномъ пути. Но онѣ слышали, что дорога по правую сторону Мааса не безопасна отъ нападеній солдатъ свирѣпаго Гильома де-ла-Маркъ.
   -- Да не попуститъ небо Арденскаго Вепря основать свое логовище опять такъ близко около насъ, сказалъ отецъ Францискъ.-- Впрочемъ, широкій Маасъ можетъ служить надежной преградой между имъ и нами.
   -- Но онъ не будетъ служить преградой между мародерами и моими спутницами, когда мы переправимся на правую сторону рѣки, возразилъ шотландецъ.
   -- Небо защититъ своихъ избранныхъ, молодой человѣкъ, отвѣчалъ монахъ, -- Грустно было бы подумать, что святые мудрецы благословеннаго града Кельна, не пускающіе жида или невѣрнаго переступать стѣны ихъ города могутъ допустить приходящихъ къ ихъ гробницѣ, благочестивыхъ богомольцевъ попасть въ руки злодѣю и потерпѣть поношенія отъ такой невѣрной собаки, какъ этотъ Арденскій Вепрь, который хуже всего племени сарацинъ, язычниковъ и всѣхъ десяти колѣнъ израильскихъ, въ придачу.
   Хотя Квентинъ, какъ искренній католикъ, и долженъ былъ положиться на особенное заступничество Каспара, Мельхіора и Бальтазара, но онъ вспомнилъ, что званіе пилигримокъ было принято его спутницами по внушенію мірскихъ соображеній, и что онѣ слѣдовательно не должны были слишкомъ надѣяться на сверхъ естественное заступничество. Онъ рѣшился, поэтому, заранѣе избѣгать всѣхъ опасностей, въ которыхъ имъ пришлось бы разсчитывать на чудесную помощь. Но молодой человѣкъ далъ, въ простотѣ сердечной, обѣтъ лично отправиться на поклоненіе кельнскимъ королямъ, если только эти мудрые, царственные и святые покровители дозволятъ его спутницамъ благополучно достигнуть желанной цѣли.
   Желая подтвердить это обѣщаніе со всевозможной торжественностью, Квентинъ попросилъ монаха проводить его въ одну изъ смежныхъ съ церковью часовенъ. Здѣсь онъ, съ непритворной набожностью, на колѣняхъ, подтвердилъ данный имъ внутренно обѣтъ. Отдаленные звуки хора, торжественность избраннаго имъ для молитвы поздняго часа, видъ мерцающей лампады, слабо освѣщавшей небольшое, готическое строеніе -- все сложилось такъ, чтобы привести умъ юноши въ то настроеніе, въ которомъ человѣкъ охотнѣе всего сознается въ своей слабости и проситъ сверхъестественной помощи и покровительства, принося покаяніе въ прошлыхъ преступленіяхъ и обѣщая исправленіе въ будущемъ. Квентинъ былъ не виноватъ въ томъ, что набожность его была дурно направлена; молитва его была искренна, и мы можемъ смѣло утверждать, что она достигла небесъ.
   Поручивъ себя и своихъ беззащитныхъ спутницъ покровительству святыхъ и волѣ провидѣнія, Квентинъ отправился наконецъ на покой, оставивъ монаха очень довольнымъ усердіемъ и искренностью его молитвы.
   

ГЛАВА XVIII.
ГАДАНЬЕ.

Когда веселые разсказы и пѣсни услаждали нашъ тяжелый путь,
мы желали, чтобы онъ былъ длиннѣе.... трудная дорога, кружась
какъ бы насмѣхалась надъ нашими заколдованными шагами,
потому что мы шли по волшебной землѣ.
Самуилъ Джонсонъ.

   При первыхъ лучахъ солнца, Дорварцъ оставилъ свою маленькую келью, разбудилъ своихъ сонныхъ слугъ и съ особеннымъ вниманіемъ озаботился, чтобы все было готово для дневнаго путешествія. Онъ тщательно осмотрѣлъ поводья, узды и всю лошадиную сбрую, взглянулъ даже на подковы, желая, на сколько было въ его силахъ, отстранить возможность тѣхъ приключеній, которыя, несмотря на ихъ кажущуюся неважность, часто прерываютъ путешествіе и смущаютъ путника. Онъ, при себѣ, велѣлъ хорошенько накормить лошадей, чтобы онѣ могли выдержать продолжительный переѣздъ и, въ случаѣ бѣгства, быструю ѣзду.
   Послѣ всего этого, Квентинъ удалился въ свою комнату, тщательно вооружился и опоясался мечемъ, съ чувствомъ человѣка, предвидящаго опасность и твердо рѣшившагося противустоять ей до послѣдней крайности.
   Чувство это придавало достоинство манерамъ и твердость его походкѣ, которыхъ до того времени не замѣчали графини де-Круа, хотя имъ очень нравилось и занимали ихъ грація и наивность его обхожденія и разговора, соединеніе проницательнаго природнаго ума съ простотой, происходившей отъ усиленнаго воспитанія въ далекой странѣ. Онъ далъ имъ понять, что имъ слѣдовало приготовиться къ путешествію раньше обыкновеннаго; поэтому онѣ оставили монастырь тотчасъ же послѣ завтрака, за который, какъ и вообще за гостепріимство, отблагодарили приношеніемъ алтарю, болѣе приличнымъ ихъ званію, чѣмъ внѣшнему виду. Однако эта щедрость не возбудила подозрѣній, потому что ихъ принимали за англичанокъ, а этотъ народъ, также какъ и теперь, считался тогда самымъ богатымъ.
   Когда онѣ собрались въ путь, пріоръ благословилъ ихъ и поздравилъ Квентина съ удаленіемъ нечестиваго проводника.-- Лучше сбиться съ дороги, сказалъ почтенный старецъ, -- чѣмъ имѣть провожатымъ разбойника и вора.
   Квентинъ не вполнѣ раздѣлялъ это мнѣніе, хотя и зналъ, что цыганъ опасенъ: онъ думалъ, что могъ пользоваться его услугами и въ тоже время разстраивать его измѣнническіе замыслы, такъ какъ теперь онъ видѣлъ ясно, къ чему они клонились. Но его безпокойство на этотъ счетъ было непродолжительно. Едва успѣли они отъѣхать на сто ярдовъ отъ монастыря и деревни, какъ Мограбинъ догналъ ихъ на своей маленькой, но быстрой, дикой на видъ, испанской лошадкѣ. Дорога лежала вдоль берега той самой рѣчки, гдѣ Квентинъ наканунѣ вечеромъ подслушалъ тайное совѣщаніе, Гэйраддинъ присоединился къ нимъ, когда они подъѣзжали къ той самой ивѣ, которая доставила Дорварду возможность быть тайнымъ свидѣтелемъ разговора между вѣроломнымъ проводникомъ и ланцкнехтомъ.
   Воспоминаніе, пробудившееся въ Квентинѣ при видѣ этого мѣста, заставило его вступить въ разговоръ съ своимъ проводникомъ, съ которымъ онъ до того времени почти не говорилъ.
   -- Гдѣ же ты нашелъ ночлегъ, мошенникъ? спросилъ шотландецъ.
   -- Вашей мудрости не трудно отгадать, взглянувъ на мой плащъ, отвѣчалъ цыганъ, указывая на свою покрытую сѣномъ одежду.
   -- Хорошій стогъ сѣна, сказалъ Квентинъ, -- самая удобная постель для астролога, и даже слишкомъ хорошая для безбожника, насмѣхающагося надъ нашей благословенной религіей и ея служителями.
   -- Однако она пришлась по праву моему клепперу больше, чѣмъ мнѣ, сказалъ Гэйрадинъ, потрепавъ по шеѣ свою лошадь, -- потому что онъ имѣлъ разомъ и кормъ и кровъ. Эти старые, лысые дураки выгнали его, какъ будто боясь, что лошадь умнаго человѣка можетъ заразить умомъ и смѣтливостью цѣлый монастырь. Къ счастію, клепперъ знаетъ мой свистъ и бѣгаетъ за мной какъ собака, а то мы никогда бы уже не встрѣтились съ нимъ, и вы, въ свою очередь, не досвистались бы своего проводника.
   -- Я не разъ говорилъ гсбѣ, строго сказалъ Дорвардъ,-- чтобы ты умѣрялъ свою болтовню, находясь въ обществѣ благородныхъ людей, что, я думаю, тебѣ рѣдко приводилось прежде; я могу тебя увѣрить, знай я, что ты такой же ненадежный проводникъ, какъ богохульный и недостойный негодяй, какимъ я тебя считаю, твое нечестивое сердце давно бы ознакомилось съ моимъ шотландскимъ кинжаломъ, хотя бы такой поступокъ былъ преступленіемъ, равнымъ зарѣзанію свиньи.
   -- Дикій кабанъ не дальная родня свиньѣ, отвѣчалъ цыганъ, не смущаясь передъ проницательнымъ взглядомъ Квентина, и нисколько не измѣняя насмѣшливому равнодушію, съ которымъ говорилъ,-- а между тѣмъ многіе, продолжалъ онъ, -- находятъ удовольствіе, выгоду и даже честь прирѣзывать ихъ.
   Удивленный тѣмъ, что уже было извѣстно этому человѣку и неувѣренный, что онъ не знаетъ изъ его прошлой жизни и чувствъ болѣе того, о чемъ бы ему хотѣлось говорить съ нимъ,
   Квентинъ прервалъ разговоръ, въ которомъ онъ не имѣлъ верха надъ Мограбиномъ, и возвратился на свое обычное мѣсто возлѣ дамъ.
   Мы уже замѣтили, что между ними начала устанавливаться значительная степень короткости. Старшая графиня, будучи увѣрена въ его благородномъ происхожденіи, обходилась съ нимъ какъ съ равнымъ, заслужившимъ ея расположеніе; племянница же хотя и не такъ свободно выражала свои чувства къ ихъ покровителю, но Квентину казалось, что, несмотря на застѣнчивость и робость, она была не совершенно равнодушна къ его обществу и разговору.
   Ничто не придаетъ юношеской веселости такой жизни и такого одушевленія, какъ сознаніе, что къ ней относятся благосклонно; поэтому во все продолженіе пути, Квентинъ развлекалъ своихъ спутницъ оживленнымъ разговоромъ, пѣснями и сказаніями своей родины. Пѣсни онъ пѣлъ на своемъ родномъ нарѣчіи, а сказанія старался передавать на французскомъ языкѣ, который зналъ плохо и потому дѣлалъ множество незначительныхъ, забавныхъ, какъ и самые разсказы, ошибокъ. Но въ это тревожное утро, онъ ѣхалъ около графинь де-Круа, не стараясь какъ бывало прежде, занимать ихъ, такъ что его неразговорчивость не могла остаться незамѣченной дамами.
   -- Нашъ молодой спутникъ видѣлъ волка, сказала графиня Амелина, намекая на старинное повѣріе, -- и лишился языка {Vox quoque Moerim
   Jam fugil ipsa; Inpi
   Moerim videre priores.
   Virgilii, ix ecloga.
   Для объясненія этого мѣста, комментаторы прибавляютъ мнѣніе Плинія: "быть замѣченнымъ волкомъ считается вреднымъ въ Италіи. Полагаютъ, что человѣкъ лишается употребленія языка, если это животное увидитъ его прежде, чѣмъ онъ успѣетъ замѣтить его."}.
   "Сказать, что я выслѣдилъ лисицу было бы вѣрнѣе," подумалъ Квентинъ, но не отвѣчалъ ни слова.
   -- Здоровы ли вы, сэньёръ Квентинъ? спросила графиня Изабелла съ такимъ участіемъ въ голосѣ, что сама покраснѣла, замѣтивъ, что выразила больше, чѣмъ позволяли ихъ отношенія.
   -- Онъ пропировалъ ночь съ веселой братіей, сказала графиня Амелина.-- Шотландцы похожи на нѣмцевъ, которые растрачиваютъ всю свою веселость за рейнвейномъ, и вечеромъ на танцы являются нетвердой поступью, а утромъ въ дамскую гостинную, съ головной болью.
   -- Нѣтъ, благородныя дамы, отвѣчалъ Квентинъ,-- я не заслуживаю вашихъ упрековъ. Почтенная братія всю ночь провела въ молитвѣ, а что касается до меня, все питье мое состояло изъ стакана самаго простаго и слабаго вина.
   -- Дурной обѣдъ навелъ на него дурное расположеніе духа, стала графиня Изабелла.-- Не унывайте сэньеръ Квентинъ; если намъ когда нибудь удастся вмѣстѣ посѣтить мой старый бракмондскій замокъ, вы получите, хотя бы мнѣ самой пришлось быть вашимъ кравчимъ, стаканъ самаго благороднаго вина, какого еще никогда не производили виноградники Гохгейма или Іоганнсберга.
   -- Стаканъ воды изъ вашихъ рукъ, благородная графиня.... началъ Квентинъ, но голосъ его задрожалъ; а Изабелла, какъ будто не замѣчая нѣжнаго выраженія, приданнаго личному мѣстоименію, продолжала:
   -- Это вино было заготовлено въ глубокихъ погребахъ бракмондскаго замка моимъ прадѣдомъ, рейнграфомъ Готфридомъ....
   -- Который добылъ руку ея прабабушки, вмѣшалась графиня Амелина, прерывая племянницу, -- заявивъ себя лучшимъ сыномъ рыцарства на большомъ страсбургскомъ турнирѣ, гдѣ десять рыцарей пало въ бою. Но тѣ времена прешли и никто теперь не думаетъ идти на встрѣчу опасности во имя чести или для защиты страждущей красоты.
   На эту рѣчь, произнесенную голосомъ, какимъ увядающая красавица нашего времени жалуется иногда на грубость современныхъ нравовъ, Квентинъ отвѣчалъ, что нѣтъ недостатка въ томъ рыцарскомъ чувствѣ, которое графиня Амелина считаетъ угасшимъ, и что если даже оно исчезло въ другихъ странахъ, то все еще пылаетъ въ сердцахъ шотландскихъ дворянъ.
   -- Слышите! сказала графиня Амелина, -- онъ хочетъ насъ увѣрить, что въ его мрачномъ и холодномъ отечествѣ еще горитъ то благородное пламя, которое почти потухло во Франціи и Германіи. Бѣдный молодой человѣкъ похожъ на швейцарскаго горца, пристрастіе котораго къ своей родинѣ доходитъ до помѣшательства; онъ скоро станетъ разсказывать о винахъ и оливахъ Шотландіи.
   -- Нѣтъ, графиня, отвѣчалъ Квентинъ, -- о винѣ и маслѣ нашихъ горъ я могу только сказать, что мы можемъ добывать ихъ мечемъ отъ нашихъ болѣе богатыхъ сосѣдей. Что же касается до незапятнаной вѣрности и чести Шотландіи, то я теперь же долженъ испытать, на сколько вы можете довѣриться имъ, несмотря на ничтожество того, кто только ихъ и можетъ предложить вамъ, какъ ручательство за вашу безопасность.
   -- Вы говорите загадочно, вамъ извѣстна какая-нибудь близкая, неизбѣжная опасность, сказала графиня Амелина.
   -- Я давно прочла это въ его глазахъ, воскликнула Изабелла, всплеснувъ руками, -- пресвятая дѣва, что будетъ съ нами!
   -- Надѣюсь, ничего, кромѣ того, что сами пожелаете, отвѣчалъ Дорвардъ,-- А теперь я долженъ спросить васъ, благородныя дамы, можете ли вы мнѣ довѣриться?
   -- Довѣриться вамъ? Конечно, отвѣчала граімшя Амелина,-- но зачѣмъ этотъ вопросъ и на сколько вы требуете нашего довѣрія?
   -- Я, съ своей стороны, сказала Изабелла, -- довѣряюсь вамъ вполнѣ, безъ всякихъ условій. Если вы будете въ состояніи обмануть насъ, Квентинъ, то я стану искать правды только на небѣ.
   -- Благородная дама, отвѣчалъ довольный Дорвардъ,-- вы только отдаете мнѣ должную справедливость. Я намѣренъ измѣнить планъ нашего пути и отправиться въ Люттихъ прямо, по лѣвому берегу Мааса вмѣсто того, чтобы переправляться черезъ него подъ Намюромъ. Это не согласно съ приказаніями короля Людовика и съ данными проводнику наставленіями, но я слышалъ въ монастырѣ о разбойникахъ на правомъ берегу Мааса и о бургундскихъ солдатахъ, которые идутъ ихъ усмирять. Оба эти обстоятельства заставляютъ меня бояться за вашу безопасность. Позволите ли вы мнѣ уклониться отъ предназначеннаго пути?
   -- Я даю на это мое полное и неограниченное согласіе, отвѣчала младшая граоиня.
   -- Племянница, сказала графиня Амелина, я также, какъ и вы, увѣрена, что молодой человѣкъ желаетъ намъ добра, но вспомните, что мы нарушимъ приказаніе короля Людовика, такъ положительно выраженное.
   -- А для чего намъ исполнять его приказаніе? я, благодаря Бога, не его подданная. Я искала его покровительства, но онъ злоупотребилъ моимъ довѣріемъ, на которое самъ же склонилъ меня; я не хочу оскорблять этого молодаго человѣка даже, минутнымъ колебаніемъ между его словами и приказаніями этого хитраго, себялюбиваго деспота.
   -- Благослови васъ Богъ за эти слова, весело сказалъ Квентинъ, -- и если я не оправдаю вашего довѣрія, то быть разорваннымъ дикими конями въ этой жизни и подвергнуться вѣчнымъ мукамъ въ будущей, было бы еще слишкомъ легкимъ наказаніемъ за такое преступленіе.
   Сказавъ это, онъ пришпорилъ коня и подъѣхалъ къ цыгану. Этотъ почтенный господинъ казался очень смиреннаго и незлобиваго характера; оскорбленія или угрозы, по видимому, совершенно изглаживались изъ его памяти. Онъ вступилъ въ начатый Дорвардомъ разговоръ, какъ будто утромъ между ними не произошло ничего непріятнаго.
   "Собака не огрызается теперь," подумалъ шотландецъ, "потому что надѣется разсчитаться со мной разъ на всегда, когда представится возможность схватить меня прямо за горло; но мы попробуетъ побить измѣнника его же оружіемъ."
   -- Честный Гэйраддинъ, началъ онъ, -- вотъ уже десять дней, какъ ты путешествуешь съ нами, а ни разу еще не показалъ намъ своего искусства въ гаданьи, хотя, какъ видно, ты такъ любишь гадать, что не могъ удержаться чтобъ не расточать своихъ знаній во всѣхъ монастыряхъ, гдѣ намъ только приходилось останавливаться, хотя и рисковалъ получить въ награду ночлегъ подъ стогомъ сѣна.
   -- Вы никогда не просили меня показать вамъ этими словами он пришпорил коня и подъехал к цыгану. Этот молодчик отличался, по-видимому, весьма миролюбивым и незлопамятным нравом: он скоро забывал оскорбления и обиды - так по крайней мере казалось; и, когда Квентин обратился к нему, он отвечал так спокойно, как будто они не обменялись ни одним нелюбезным словом.
   "Собака не рычит, - подумал шотландец, - потому что собирается разом покончить со мной, когда улучит минуту схватить меня за горло; но мы еще посмотрим: может быть, мне удастся побить изменника его же оружием".
   - Послушай, друг Хайраддин, - сказал он, - вот уже десять дней, как мы путешествуем с тобой, и ты еще ни разу не показал нам свое искусство предсказывать будущее, а между тем ты так им гордишься, что не можешь устоять от искушения похвастаться своими знаниями в каждом монастыре, где мы останавливаемся, рискуя, что тебя выгонят и тебе придется искать ночлега под стогом сена.
   - Вы ни разу не просили меня погадать, - ответил цыган. - Ведь вы, как и другие, смеетесь над тем, что недоступно вашему пониманию.
   - Ну, так покажи мне теперь свое умение, - сказал Квентин, снимая рукавицу и протягивая руку цыгану.
   Хайраддин внимательно осмотрел все перекрещивающиеся линии на его ладони, а также и возвышения у основания пальцев, которым в то время приписывалась такая же тесная связь с характером, привычками и судьбою человека, какую в наши дни приписывают выпуклостям человеческого черепа.[141]
   - Эта рука, - сказал наконец Хайраддин, - говорит о раннем труде, испытаниях и опасностях. Я вижу, что она с детства знакома с мечом; но, кажется, и застежки молитвенника ей не были чужды...
   - Ну, мое прошлое ты мог от кого-нибудь узнать, - перебил его Квентин. - Скажи мне о будущем.
   - Вот эта линия, - продолжал цыган, - которая начинается у бугорка Венеры и, не прерываясь, сопровождает линию жизни, говорит о богатстве, о большом богатстве, приобретенном женитьбой. Ваша любовь будет удачна и принесет вам состояние и знатность.
   - Такие предсказания вы делаете всем, кто к вам обращается, - сказал Квентин, - это обычная уловка вашего брата.
   - То, что я сейчас говорил тебе, так же верно, как и то, что тебе грозит близкая опасность, - сказал Хайраддин. - Вот эта резкая багровая черта, пересекающая линию жизни, означает опасность от меча или какого-то насилия, которого вы, впрочем, избегнете благодаря верному другу.
   - Уж не тебе ли? - спросил Квентин, раздосадованный тем, что этот шарлатан, рассчитывая на его легковерие, хочет предсказать последствия своей же собственной измены.
   - Мое искусство ничего не говорит мне обо мне самом, - сказал цыган.
   - В таком случае, - продолжал Квентин, - предсказатели моей родины превосходят вас со всеми вашими хвалеными знаниями, ибо они могут предвидеть не только чужую беду, но и опасности, которые грозят им самим. Я и сам, как шотландец, не лишен дара ясновидения, которым наделены наши горцы, и, если хочешь, сейчас тебе это докажу в благодарность за твое гаданье. Хайраддин, опасность, которую ты мне предсказал, ждет меня на правом берегу Мааса, и, желая ее избежать, я намерен направиться в Льеж по левому берегу.
   Проводник выслушал эти слова с полнейшим равнодушием, которого Квентин, зная его замысел, никак не мог себе объяснить.
   - Если вы выполните ваше намерение, - ответил Хайраддин, - опасность, которая вам грозит, перейдет с вас на меня.
   - Но ведь ты только что сказал, что ничего не можешь предсказать себе самому? - заметил Квентин.
   - Да, не могу - вернее, не могу тем способом, которым предсказывал вам, - ответил Хайраддин. - Но, зная Людовика Валуа, не надо быть колдуном, чтобы предсказать, что он повесит вашего проводника, если вам вздумается изменить данный ему маршрут.
   - Он не поставит нам в вину это небольшое уклонение от предписанного им пути, если мы в точности выполним данное нам поручение и благополучно достигнем цели нашего путешествия, - сказал Квентин.
   - Разумеется, - заметил цыган, - если только вы уверены, что король рассчитывал добиться цели, которую вам поставил.
   - На что же другое мог он рассчитывать? И почему ты думаешь, что он имел в виду не ту цель, о которой говорил? - спросил Квентин.
   - Да просто потому, что всякий, кто хоть сколько-нибудь знаком с наихристианнейшим королем, не может не знать, что он никогда не заикнется о том, чего больше всего домогается, - ответил цыган. - Я готов протянуть свою шею в петлю на год раньше, чем это ей предназначено, если из двенадцати посольств, отправляемых нашим милостивым Людовиком, в одиннадцати нет чего-нибудь такого, что не написано в верительных грамотах, а остается на дне чернильницы.
   - Мне дела нет до твоих низких подозрений, - сказал Квентин. - Мой долг мне совершенно ясен: я обязан благополучно доставить дам в Льеж, а так как я думаю, что лучше выполню данное мне поручение, слегка изменив маршрут, то и беру на себя смелость отправиться в Льеж левым берегом Мааса. Кстати, тут и путь короче. Зачем же нам даром терять время и понапрасну утомляться, переходя реку?
   - Единственно затем, что все богомольцы, за которых выдают себя ваши дамы, направляясь в Кельн, всегда следуют в Льеж правым берегом Мааса, - сказал Хайраддин, - и если мы изменим общепринятому обычаю, это будет противоречить вымышленной цели их путешествия.
   - Если у нас потребуют объяснений, - возразил Квентин, - мы скажем, что уклонились от принятого пути потому, что испугались слухов о нападениях герцога Гельдернского, или Гийома де ла Марка, или разбойников и ландскнехтов на правой стороне реки. Это и оправдает наши действия.
   - Как хотите, сударь, - ответил цыган, - мне ведь все равно - вести вас левым или правым берегом Мааса. Только потом уж вы сами отвечайте перед вашим господином.
   Квентин немного удивился, но в то же время очень обрадовался такому скорому согласию Хайраддина, ибо он опасался, как бы цыган, убедившись, что его план не удался, не предпринял каких-нибудь решительных действий. А между тем прогнать его теперь - значило бы наверняка навлечь на себя преследование Гийома де ла Марка, с которым цыган поддерживал связь, тогда как, постоянно имея его на глазах, Квентин надеялся не дать ему вести тайные переговоры с посторонними лицами.
   Итак, не думая больше о первоначально намеченной дороге, путники поехали левым берегом широкого Мааса и совершили последний переход так быстро и счастливо, что на следующий день рано утром уже достигли цели своего путешествия. Здесь они узнали, что епископ (чтобы поправить здоровье, как он говорил, а может быть потому, что боялся быть захваченным врасплох мятежными жителями города) перенес свою резиденцию в прелестный Шонвальдский замок, расположенный в миле от Льежа.
   В то время как путешественники подъезжали к замку, они увидели самого прелата с огромной свитой, возвращавшегося из соседнего города, где он служил обедню. Он шел во главе длинной процессии духовных, гражданских и военных чинов; как говорится в старинной балладе:
  
   Крестов немало впереди,
   А сзади много копий.
  
   Процессия представляла величественное зрелище: ее длинный хвост еще извивался вдоль зеленеющих берегов Мааса, а голова уже скрылась в огромном готическом портале резиденции епископа.
   Но, когда путники подъехали ближе, они убедились, что наружный вид замка свидетельствовал скорее о неуверенности и тревоге, чем о величии и могуществе, которых они только что были свидетелями. У ворот и вокруг всего замка была расставлена сильная стража, да и весь воинственный вид резиденции епископа доказывал, что его преосвященство чего-то опасается и даже считает нужным окружить себя охраной и принять все меры военной предосторожности. Когда Квентин доложил о прибытии графинь де Круа, путниц тотчас провели в большой зал, где их радушно принял сам епископ во главе своего маленького двора. Он не разрешил дамам поцеловать ему руку, но приветствовал их поклоном, в котором чувствовались одновременно и рыцарское преклонение перед прекрасными женщинами, и отеческая благосклонность пастыря к своим духовным детям.
   Людовик де Бурбон, епископ Льежский, был действительно тем, чем казался с первого взгляда: человеком доброй, благородной души; и хотя жизнь его не всегда могла служить назидательным примером, какой должен подавать духовный отец своей пастве, он отличался благородством и прямотой, составлявшей отличительную черту дома Бурбонов,[142] из которого он происходил.
   В последнее время, когда старость начала брать свое, прелат приобрел привычки, более подходящие к его духовному сану, и все соседние государи любили его, как человека великодушного и щедрого, хотя и не слишком строго придерживающегося аскетического образа жизни, и как властителя, который правил своими богатыми, беспокойными подданными мягко и благодушно, что, однако, не только не пресекало, а, скорее, поддерживало их мятежные стремления.
   Епископ был столь верным союзником герцога Бургундского, что последний, казалось, считал, будто ему принадлежит право совместного владения епископскими землями, и в благодарность за добродушную уступчивость прелата таким его требованиям, которые тот часто имел полное право оспаривать, герцог всегда держал его сторону и вступался за него с той бешеной горячностью, которая была одной из основных черт его характера. Он часто говорил, что считает Льеж своей собственностью, а епископа - своим братом (они действительно могли считаться братьями, так как первой женой герцога была сестра епископа) и что всякий оскорбивший Людовика де Бурбона будет иметь дело с Карлом Бургундским - угроза весьма действенная, если принять во внимание могущество и характер герцога Карла, и страшная для всякого, кроме граждан мятежного Льежа, которым богатство вскружило голову.
   Епископ, как мы уже говорили, радушно встретил дам де Круа и обещал применить в их интересах все свое влияние при бургундском дворе; его заступничество, как он надеялся, должно тем более иметь успех, что, по последним известиям, Кампо-Бассо далеко не пользовался прежней благосклонностью герцога. Прелат обещал также дамам свое покровительство и защиту, насколько это будет в его власти; но вздох, сопровождавший это обещание, свидетельствовал о том, что он был далеко не так уверен в своей власти, как хотелось ему показать.
   - Во всяком случае, любезные мои дочери, - закончил епископ свою речь с той же смесью пастырской благосклонности и рыцарской любезности, - сохрани бог, чтобы я бросил невинную овцу на съедение волку или позволил негодяю оскорбить женщину. Я человек миролюбивый, хотя в настоящую минуту в моем доме и раздается звон оружия. Но будьте уверены, что я позабочусь о вашей безопасности. А если бы дела приняли дурной оборот и смута разгорелась, чего, надеюсь, с помощью божьей не случится, мы всегда сможем отправить вас в Германию под надежной охраной. И верьте, что даже воля нашего брата и покровителя Карла Бургундского не принудит нас поступить с вами против вашего желания. Мы не можем исполнить вашу просьбу и отправить вас в монастырь, ибо, увы, сомневаемся, чтобы наша власть простиралась дальше пределов замка, охраняемого нашими воинами. Но здесь вы желанные гости, и ваша свита встретит у нас самый радушный прием, в особенности этот юноша, которого вы рекомендовали нашему вниманию, и мы дадим ему наше отеческое благословение.
   Квентин, как подобало, преклонил колена, чтобы принять благословение епископа.
   - Что же касается вас самих, - продолжал добрый прелат, - вы будете помещены с моей сестрой Изабеллой, канонисой Трирской: под ее опекой вы можете жить, не оскорбляя приличий, даже в доме такого веселого холостяка, как епископ Льежский.
   Епископ галантно проводил дам в апартаменты своей сестры, в то время как его дворецкий принялся с особенным радушием угощать Квентина. Остальная свита графинь де Круа была поручена попечениям прислуги.
   При этом Квентин не мог не заметить, что присутствие цыгана, которым так гнушались во всех монастырях, где им приходилось останавливаться, не вызвало никаких возражений при дворе этого богатого и, если можно так выразиться, светского прелата.
  
  

Глава XIX

ГОРОД

  

Друзья! Друзья! Я не хотел бы дать

Вам повод для внезапного восстанья!

"Юлий Цезарь"

  
   Расставшись с графиней Изабеллой, чей взор в течение стольких дней служил ему путеводной звездой, Квентин почувствовал какую-то странную пустоту и холод в сердце, каких никогда еще не испытывал в своей полной превратностей жизни. Молодая графиня нашла теперь себе постоянный приют, и близость, возникшая между ними за это время, должна была неизбежно прекратиться, ибо под каким предлогом могла бы она, если б даже решилась на подобное нарушение приличий, держать постоянно при себе такого красивого молодого человека, как Квентин?
   Однако сознание неизбежности разлуки ничуть его не облегчало, и гордое сердце Квентина возмущалось при мысли, что его отпустили как обыкновенного проводника, как наемника, который исполнил свой долг; и он пролил втихомолку не одну слезу над развалинами прекрасного воздушного замка, который он сооружал с такой любовью во время этого восхитительного путешествия. Он всеми силами старался побороть охватившую его грусть, но все его попытки были тщетны. Отдавшись своему горю, он присел в глубокой амбразуре одного из окон, освещавших огромный готический зал Шонвальдского замка, и стал размышлять о своей злосчастной судьбе, отказавшей ему в знатности и богатстве, которые дали бы ему право добиваться осуществления его смелых мечтаний.
   Пытался он также рассеяться, занявшись делами: написал донесение о благополучном прибытии в Льеж графинь де Круа и отослал его королю с Шарлем - одним из своих слуг, но и это заняло его только на время. Наконец непредвиденный случай возвратил Квентину его обычную бодрость: взгляд его нечаянно упал на лежавшее подле него на окне только что отпечатанное в Страсбурге издание старинной поэмы, заглавие которой гласило:
  
   О том, как рыцарю была
   Царевна Венгрии мила.
  
   Квентин сидел, углубившись в размышления о том, что это заглавие очень подходит к его собственному положению, как вдруг почувствовал, что кто-то трогает его за плечо; он поднял голову и увидел цыгана.
   Хайраддин никогда не был ему приятен, а после его измены молодой человек возненавидел его и теперь, увидев перед собой, строго спросил, как он посмел коснуться дворянина и католика.
   - Да просто мне хотелось убедиться, не потерял ли дворянин и католик осязание, как он потерял зрение и слух, - ответил цыган. - Вот уже пять минут, как я говорю с вами, а вы уставились на листок желтой бумаги и ничего не видите и не слышите, словно в нем заключены чары, способные превратить вас в статую и уже наполовину оказавшие свое действие.
   - Что тебе нужно? Говори и убирайся!
   - Мне нужно то же, что и всем, хотя мало кто бывает этим удовлетворен, - ответил Хайраддин. - Я хочу получить с вас должок - мои десять золотых за доставку ваших дам.
   - И ты еще смеешь требовать платы после того, как я пощадил твою подлую жизнь? - гневно воскликнул Квентин. - Ты же знаешь, что хотел предать их по дороге.
   - Однако не предал, - возразил Хайраддин. - Если бы я их предал, я не стал бы требовать платы ни с вас, ни с них, а с того, кому было выгодно, чтобы они ехали правым берегом Мааса. Тот, кому я служу, и должен мне платить.
   - Вот твои деньги, изменник! Дай бог, чтоб они пропали вместе с тобой! - воскликнул Квентин, отсчитывая деньги. - Убирайся с глаз моих... к твоему Арденнскому Вепрю или к дьяволу, пока я сам тебя к нему не спровадил раньше, чем тебе суждено попасть в его лапы!
   - К Арденнскому Вепрю! - повторил цыган с таким изумлением, которое странно было видеть на этом всегда непроницаемом лице. - Так, значит, то не были пустые, ни на чем не основанные подозрения? Значит, вы всё знали, потому и настаивали на перемене маршрута? Но как же... неужели в вашем отечестве действительно есть предсказатели будущего, которые умеют гадать вернее, чем наше бродячее племя?.. Ведь не деревья же, под которыми мы совещались, вам все рассказали... Деревья?.. Ах я дурак! Не деревья, а дерево... Теперь понимаю! Та большая ива у ручья, недалеко от монастыря. Я видел, как вы на нее посмотрели, когда мы проезжали мимо... Это было, может быть, за полмили от того улья диких пчел - помните? У деревьев, конечно, нет языка, но зато есть ветви, которые могут спрятать того, кто слушает. Ну что ж, вперед мне наука - держать совет не иначе, как посреди равнины, на которой не было бы ни кустика, ни репейника, где мог бы укрыться шотландец... Ха-ха-ха! Шотландец побил цыгана его же оружием. Но знай, Квентин Дорвард, что ты перехитрил меня в ущерб себе! Да, мое предсказание непременно сбылось бы, если б не твое упрямство.
   - Клянусь святым Андреем, твое нахальство заставляет меня против воли смеяться, - сказал Квентин. - Чем и каким образом успех твоего предательства мог быть выгоден для меня? Правда, я слышал, ты выговорил мне жизнь - условие, о котором твои достойные союзники тотчас бы забыли, как только дело дошло бы у нас до мечей; но, если б даже они и выполнили его, к чему, кроме смерти или плена, привела бы меня твоя измена? Право, это такая загадка, что ее не решит человеческий разум.
   - Так нечего, значит, и голову ломать понапрасну, - сказал Хайраддин, - тем более что я все-таки хочу отплатить вам за прежнее. Если бы вы теперь обидели меня и не отдали мне денег, я считал бы, что мы поквитались, и предоставил бы вас вашему безрассудству. Но сейчас я все-таки считаю себя вашим должником за то, что произошло на берегу Шера.
   - Мне кажется, я уже выбрал весь долг, ругая и проклиная тебя, - заметил Квентин.
   - Брань на вороту не виснет и в счет не идет, - ответил цыган. - Вот если бы вы ударили меня, например...
   - Что ж, я и таким способом могу рассчитаться с тобой, если ты выведешь меня из терпения.
   - Ну, этого я вам не советую, - сказал цыган. - Такая расплата при вашей тяжелой руке может превысить мой долг, и я окажусь вашим кредитором. А я не такой человек, чтобы прощать долги. Итак, будьте здоровы! Я должен вас ненадолго оставить и пойти откланяться графиням де Круа.
   - Что?! - воскликнул Квентин в изумлении. - Ты думаешь, что тебя допустят к графиням? Это здесь-то, где они живут как монахини у сестры епископа? Не может быть!
   - Тем не менее Марта ждет меня, чтобы проводить к ним, - с усмешкой ответил цыган. - Прошу извинения, что я вас так внезапно покидаю.
   Он повернулся, как бы собираясь идти, но тотчас возвратился и сказал торжественным, многозначительным тоном:
   - Я знаю ваши надежды: надежды смелые, но они могут сбыться, если я вам помогу! Я знаю ваши опасения: они должны внушать вам осторожность, но не робость. Каждую женщину можно завоевать. Графский титул - только кличка, которая так же хорошо пристанет Квентину, как титул герцога - Карлу или короля - Людовику.
   Прежде чем Дорвард успел ответить, цыган вышел из зала. Молодой человек бросился за ним, но Хайраддин, знавший в замке все переходы гораздо лучше шотландца, имел над ним преимущество и, спустившись по какой-то узенькой боковой лесенке, скрылся из виду. Однако Квентин, не отдавая себе отчета, зачем он это делает, побежал следом за ним. Лесенка окончилась небольшой дверцей, которая вела в сад; здесь Квентин опять увидел цыгана: тот бежал по извилистой аллее и был уже далеко.
   Сад примыкал с двух сторон к замку, огромному старинному зданию, напоминавшему не то крепость, не то монастырь; две другие стороны его были обнесены высокими зубчатыми стенами. На противоположном конце сада, примыкавшем к замку, под массивной аркой, увитой плющом, была небольшая дверь; к ней-то и спешил Хайраддин. Добежав до этой арки, он с насмешливой учтивостью обернулся назад и сделал своему преследователю прощальный знак рукой. Квентин увидел, что дверь действительно отворила Марта и цыгана впустили к графиням де Круа, как он естественно заключил из виденного. Квентин кусал губы с досады, проклиная себя за то, что не догадался предостеречь дам против вероломства цыгана и не рассказал им об измене, которую тот замышлял. Самоуверенность, с какой Хайраддин обещал ему свою помощь в любовных делах, выводила его из себя; ему даже казалось, что самая любовь его к графине Изабелле была бы осквернена, если бы она увенчалась успехом благодаря содействию этого негодяя. "Но, разумеется, все это одно шарлатанство, обычные уловки их гнусного ремесла, - думал Дорвард. - Он хитростью добился свидания с дамами и, наверно, опять с какими-нибудь подлыми целями. Хорошо, что мне удалось узнать, где они помещаются. Теперь я подстерегу Марту и добьюсь свидания с ними хотя бы для того, чтоб их предостеречь. Горько думать, что мне приходится прибегать к таким уловкам и выжидать, тогда как этому негодяю так просто и легко увидеться с ней... Ну что ж, хоть они и забыли обо мне, пусть знают, что, как и прежде, главная моя забота - охранять Изабеллу".
   В то время как влюбленный юноша был занят этими размышлениями, к нему подошел пожилой дворянин, один из приближенных епископа, вошедший в сад через ту же дверь, что и Дорвард, и очень вежливо заметил, что этот сад предназначен не для публики, а только для епископа и его самых знатных гостей.
   Старик должен был повторить свои слова, прежде чем Квентин наконец понял, в чем дело. Он вздрогнул, словно пробудившись ото сна, поклонился и быстро пошел к выходу из сада. Придворный шел за ним, любезно извиняясь, что вынужден был по обязанности сделать ему замечание. Он так боялся, не оскорбил ли Дорварда, что, желая как-нибудь загладить свою мнимую вину, предложил ему себя в собеседники. Проклиная в душе навязчивость старика, Квентин, чтобы избавиться от него, извинился в свою очередь, объяснив, что, к сожалению, не может воспользоваться его любезностью, так как хотел бы осмотреть город; и с этими словами он так быстро зашагал вперед, что отбил у своего учтивого собеседника всякую охоту провожать его дальше подъемного моста. Через несколько минут Квентин был уже в стенах города Льежа, в то время одного из богатейших городов во Фландрии, а следовательно, и во всем мире.
   Тоска, даже тоска любви, не может всецело захватить человека, особенно энергичного и мужественного, как думают слабодушные меланхолики, страждущие этим недугом. Она поддается неожиданным сильным впечатлениям: перемене места, смене картин, вызывающих в нас ряд новых мыслей, влиянию шумной и оживленной человеческой деятельности. Не прошло и пяти минут, как внимание Квентина было до того поглощено быстрой сменой впечатлений на многолюдных улицах Льежа, что он забыл и думать не только о цыгане, но даже о самой графине Изабелле.
   Высокие дома, внушительные, хотя и узкие и мрачные улицы, роскошная выставка богатейших товаров и блестящих доспехов в бесчисленных лавках и складах, площади, кишащие пестрой толпой, снующей с деловым видом, огромные фуры, нагруженные всякими товарами - предметами вывоза и ввоза (к первым относились грубое сукно и саржа, всякого рода оружие, гвозди и другие железные изделия, а ко вторым - предметы необходимости и роскоши, потребляемые самим городом или полученные в обмен и предназначенные для вывоза), - все это, вместе взятое, представляло картину такого богатства, оживления и блеска, о каких Квентин до сих пор понятия не имел. Он пришел также в восторг от многочисленных, соединенных с Маасом каналов, пересекавших город по всем направлениям и представлявших удобные для торговли водные пути сообщения. Наконец, он прослушал обедню в известной старинной церкви святого Ламберта, построенной, как говорят, в восьмом веке.
   Выйдя из церкви, Квентин, смотревший на все окружающее с жадным любопытством, заметил, что и сам он привлек к себе внимание небольшой кучки горожан почтенного вида, которые, как казалось, ждали его выхода. Появление Квентина было встречено перешептыванием, вскоре перешедшим в довольно громкий гул голосов. Кучка зевак быстро возрастала, и каждый новоприбывший пристально разглядывал Квентина не только с любопытством, но как будто даже с почтением.
   Наконец он очутился в центре довольно многолюдной толпы, которая почтительно перед ним расступалась, давая дорогу, и даже тщательно оберегала его от неизбежных при давке толчков. Тем не менее положение его было не из приятных, и он решился так или иначе выйти из него или добиться от этих людей объяснения их непонятного поведения.
   Он огляделся вокруг, и взгляд его остановился на дородном, весьма добродушном и почтенном на вид бюргере, который, судя по бархатному плащу и золотой цепи на шее, принадлежал к числу влиятельных горожан, а может быть, даже членов магистрата. Обратившись к нему, Квентин спросил, нет ли в его наружности чего-нибудь такого, что привлекает к нему любопытство толпы.
   - Или, быть может, - добавил он, - у жителей Льежа в обычае глазеть на иностранцев, случайно попавших в их город?
   - Конечно, нет, мой добрый сеньор, - ответил бюргер. - Льежцам не свойственно праздное любопытство, и у них нет такого обычая. А в вашей наружности и костюме нет ничего необыкновенного; однако у вас есть то, что в нашем городе всегда встречают с любовью и почетом.
   - Все это очень любезно, почтенный сеньор, - сказал Дорвард, - но, клянусь святым Андреем, я решительно не понимаю, что вы хотите сказать.
   - Ваша клятва, так же как и ваш выговор, вполне убеждают меня, что я и мои сограждане не ошиблись в наших догадках, - ответил купец.
   - Клянусь моим патроном, святым Квентином, - воскликнул Дорвард, - теперь я понимаю еще меньше!
   - Вот опять! - проговорил бюргер с лукавой, многозначительной улыбкой, бросая на Квентина проницательный взгляд. - Конечно, почтенный сеньор, нам, может быть, не следовало бы догадываться о том, что вы стараетесь скрыть. Но зачем же клясться святым Квентином, если вы не желаете, чтоб я понял скрытый смысл ваших слов? Все мы знаем, что добрый граф де Сен-Поль находится там и работает для нашего дела.
   - Клянусь жизнью, тут какая-то ошибка! - воскликнул Квентин. - Я ничего не знаю о графе де Сен-Поле.
   - Ну хорошо, мы вас не допрашиваем, - сказал толстяк. - Позвольте мне только шепнуть вам два слова: я - Павийон.
   - Какое же мне до этого дело, сеньор Павийон? - спросил Квентин.
   - Разумеется, никакого... Только, я думаю, вам будет приятно узнать, что вы говорите с человеком, заслуживающим доверия. А вот и товарищ мой - Руслер.
   При этих словах выступил вперед сеньор Руслер, тучный бюргер с большим круглым животом, которым он расталкивал перед собой толпу, словно тараном. Он нагнулся к товарищу и шепнул ему тоном упрека:
   - Вы забываете, милый друг, что мы не одни... Я уверен, что почтенный сеньор не откажется зайти к вам или ко мне выпить стаканчик рейнвейна с сахаром, и тогда мы узнаем что-нибудь новое о нашем добром друге и союзнике, которого мы любим и чтим от всего нашего честного фламандского сердца.
   - У меня нет для вас новостей! - сказал Квентин с нетерпением. - Не нужно мне вашего рейнвейна. Об одном прошу вас, почтенные господа: разгоните эту толпу и позвольте чужестранцу выйти из вашего города так же спокойно, как он в него вошел.
   - В таком случае, сеньор, - сказал Руслер, - раз уж вы так настаиваете на своем инкогнито даже с нами, людьми, заслуживающими полного доверия, и желаете оставаться неузнанным в Льеже, позвольте вас спросить напрямик: зачем же вы носите отличительные знаки вашей дружины?
   - Какие знаки и какой дружины? - воскликнул Квентин. - Вы кажетесь такими почтенными, серьезными людьми, а между тем, клянусь душой, вы или сами рехнулись, или хотите меня свести с ума!
   - Черт возьми, - воскликнул первый бюргер, - да этот молодец способен вывести из терпения самого святого Ламберта! Послушайте, да кто же носит шапки с крестом святого Андрея и цветком королевской лилии? Кто, как не шотландские стрелки гвардии короля Людовика?
   - Ну так что же? Допустим, что я стрелок шотландской гвардии. Отчего же мне не носить отличительных знаков моей дружины? - проговорил с досадой Квентин.
   - Он сознался, сознался! - закричали в один голос Руслер и Павийон, поворачивая к толпе свои сияющие от восторга жирные лица и с торжеством размахивая руками. - Сознался, что он стрелок гвардии Людовика, защитника свободы и привилегий Льежа!
   Ответом на эти слова был оглушительный рев. Послышались крики: "Да здравствует Людовик Французский! Да здравствует шотландская гвардия! Да здравствует храбрый стрелок! Наши права и привилегии - или смерть! Долой налоги! Да здравствует доблестный Вепрь Арденнский! Долой Карла Бургундского! Долой Бурбона и его епископство!"
   Оглушенный этими криками, которые усиливались с каждой минутой и, подхваченные тысячей голосов на отдаленных улицах и площадях, катились над толпой, как волны океана, Квентин успел все-таки сообразить, что значит весь этот шум, и составить себе план действий.
   Он только теперь вспомнил, что после его схватки с герцогом Орлеанским и Дюнуа один из стрелков, по приказанию лорда Кроуфорда, взамен его разрубленного шлема дал ему свою шапку на стальной подбивке - обычный и всем известный головной убор шотландских стрелков. Появление одного из солдат этой дружины, так близко стоявшей к особе Людовика, на улицах города, недовольство которого постоянно поддерживалось агентами французского короля, было, естественно, понято льежскими горожанами как выражение намерения Людовика оказать им открытую помощь. Появление одного стрелка было принято как залог немедленной деятельной поддержки со стороны короля. Многие горожане были даже убеждены, что в эту минуту французские войска уже входят в город, хотя никто не мог точно сказать, через какие ворота.
   Квентин прекрасно понимал, что сейчас не было никакой возможности объяснить этим людям их ошибку, что попытка разубедить эту взволнованную толпу могла бы быть даже опасной для него самого, а в данном случае он не видел необходимости подвергать себя опасности. Поэтому он тут же решил не спорить, а, выждав удобный момент, воспользоваться им и вырваться на свободу. Он принял это решение по дороге к ратуше,[143] куда толпа потащила его за собой и где уже собрались все самые почтенные горожане, чтобы выслушать донесение мнимого гонца Людовика и затем устроить ему роскошное угощение.
   Вопреки протестам Квентина, которые приписывались скромности, его со всех сторон окружили возбужденные горожане, выражавшие преданность французскому престолу, и этот шумный поток понес его вперед. Два его новых друга, толстяки бургомистры,[144] состоявшие городскими синдиками, подхватили его под руки с двух сторон. Перед ними шел Никкель Блок, старшина цеха мясников, наскоро отозванный от исполнения своих обязанностей при бойне. Размахивая смертоносным топором, еще дымившимся от крови его жертв, он выступал с такой грацией и отвагой, какие может придать походке одна только водка. Позади шагал долговязый, костлявый, полный патриотического пыла и очень пьяный Клаус Хаммерлейн - старшина цеха железных дел мастеров, а за ним толпились сотни его неумытых сотоварищей. Из каждой узенькой и темной улицы, мимо которой они проходили, гурьбой высыпали ткачи, кузнецы, гвоздари, веревочники и всякие ремесленники и, присоединяясь к шествию, еще более увеличивали толпу. Бегство казалось положительно невозможным.
   В этом затруднительном положении Квентин решил прибегнуть к помощи Руслера и Павийона, уцепившихся за него с двух сторон и увлекавших его вперед во главе этого шествия, в котором он так неожиданно очутился главным лицом. Он наскоро объяснил им, что, совершенно не подумав, надел шапку шотландского стрелка вместо случайно поломанного шлема, который должен был служить ему в дороге. Он очень сожалел, что благодаря этому обстоятельству, а также проницательности льежских горожан, угадавших его настоящее звание и цель его прибытия в их город, его инкогнито было публично обнаружено; это было тем более досадно, что, если теперь его приведут в ратушу, ему придется открыть перед почтенным собранием горожан ту тайну, которая, по распоряжению короля, предназначалась только для ушей двух почтенных господ - Руслера и Павийона.
   Эти слова произвели магическое действие на двух бюргеров, которые были главными вожаками мятежных горожан и, как все демагоги,[145] хотели держать нити заговора в своих руках. Оба сейчас же решили, что Квентин должен на время скрыться из города, с тем чтобы ночью вернуться для секретных переговоров с ними в доме Руслера, который стоял как раз у городских ворот, против Шонвальдского замка. Квентин, в свою очередь, поспешил им объяснить, что в настоящее время он живет во дворце епископа, куда приехал под предлогом передачи писем от французского двора, но в действительности, как они совершенно верно угадали, он прибыл, чтобы переговорить с льежскими горожанами. Этот окольный путь действий, а также положение и звание доверенного лица, которому было поручено это дело, до такой степени соответствовали характеру Людовика, что объяснение Квентина не возбудило в его слушателях ни сомнения, ни удивления.
   Едва закончилось это еclaircissement,[146] как толпа поравнялась с домом Павийона, который выходил фасадом на одну из главных улиц, но сзади сообщался с Маасом через сад и большой пустырь, весь изрытый дубильными ямами и наполненный всякого рода приспособлениями кожевенного мастерства, так как горожанин-патриот был кожевником.
   Было вполне естественно, что Павийон пожелал принять у себя такого почтенного гостя, каким казался мнимый посол Людовика гражданам Льежа, поэтому остановка у его дома никого не удивила; напротив, приглашение войти, обращенное к гостю, было встречено громкими восторженными криками, относившимися к самому Павийону. Как только Квентин вошел в дом, он первым делом избавился от обратившей на себя всеобщее внимание шапки, заменив ее войлочной шляпой, и накинул длинный плащ поверх своего платья. После этого Павийон снабдил его пропуском, который давал ему право выхода и входа в Льеж во всякое время дня и ночи, и наконец поручил его попечениям своей дочки, хорошенькой веселой фламандки, объяснив ей, как вывести его из города. Затем он поспешно вернулся к товарищу, чтобы с ним вместе отправиться в ратушу, извиниться перед своими согражданами и возможно вразумительнее объяснить им причину внезапного исчезновения королевского гонца. Мы не можем (как говорит слуга в одной старинной комедии) припомнить в точности ложь, которой баран-вожак одурачил свое стадо; но ведь ничего нет легче, как обмануть невежественную толпу, когда предвзятая мысль уже наполовину убедила ее, прежде чем обманщик успел сказать слово.
   Как только почтенный бюргер ушел, его пухленькая дочка Трудхен, краснея и улыбаясь, что очень шло к ее свежему личику, вишневым губкам и плутовским голубым глазкам, повела пригожего чужестранца по извилистым дорожкам отцовского сада прямо к реке и усадила в лодку, которую два здоровенных фламандца, в коротких брюках, меховых шапках и куртках со множеством застежек, снарядили так скоро, как только смогли при их врожденной неповоротливости.
   Так как хорошенькая Трудхен говорила только по-немецки, то Квентин - да не сочтут это оскорблением его верной любви к графине Изабелле! - мог отблагодарить ее лишь поцелуем в вишневые губки. Поцелуй был дан с истинно рыцарской любезностью и принят со скромной признательностью: молодые люди с такой наружностью, как у нашего шотландского стрелка, не каждый день встречались среди горожан Льежа.
   Пока лодка плыла вверх по течению Мааса, мимо городских укреплений, Квентин имел время обдумать, как ему рассказать о своем приключении, когда он вернется в Шонвальдский замок епископа. С одной стороны, ему не хотелось выдавать людей, доверившихся ему по ошибке; с другой - он считал себя обязанным предупредить своего радушного хозяина о беспокойном состоянии умов в его столице; поэтому он решил предостеречь епископа об опасности, но сделать это в общих чертах, никого не называя по имени.
   Лодка пристала к берегу в полумиле от замка, и Квентин, к великому удовольствию гребцов, наградил их за труд целым гульденом. Когда Квентин подходил к Шонвальду, колокол уже прозвонил к обеду, и вдобавок, как ему вскоре пришлось убедиться, хоть он и находился на близком расстоянии от замка, он подошел со стороны, противоположной главным воротам. Обходить кругом - значило бы опоздать еще больше. Приняв все это во внимание, Квентин направился к ближайшему углу здания, где он увидел зубчатую стену, которая, как он думал, могла служить оградой уже знакомому ему небольшому внутреннему саду; он собирался обогнуть этот угол и поискать какого-нибудь входа поближе. Действительно, вскоре он увидел калитку, выходившую в ров, и у калитки привязанную к берегу лодку. В то время как он подходил, в надежде пробраться как-нибудь в замок этим путем, калитка отворилась, из нее вышел человек, вскочил в лодку, переправился через ров, выпрыгнул на берег и длинным шестом оттолкнул лодку обратно к калитке. Подойдя ближе, Квентин узнал в этом человеке цыгана, который, видимо избегая встречи с ним, что было не так уже трудно, свернул на другую тропинку, быстро зашагал по направлению к Льежу и вскоре скрылся из виду.
   Эта встреча дала новый оборот мыслям Квентина. Неужели этот язычник был столько времени у графинь де Круа? И ради чего они удостоили его таким продолжительным свиданием? Этот вопрос так сильно мучил Квентина, что он решил во что бы то ни стало, в свою очередь, добиться свидания с дамами, чтобы открыть им измену Хайраддина и предупредить об опасности, грозившей их покровителю епископу со стороны мятежников Льежа.
   С этим решением Квентин вошел в главные ворота. В замке, в большом зале, он застал за обедом весь причт епископа, его домашних служителей и нескольких чужестранцев, которые не принадлежали к высшей знати и потому не были приглашены к столу его преосвященства. На верхнем конце стола для Квентина было оставлено место возле домашнего капеллана епископа, встретившего молодого шотландца старинной школьной шуткой "Sero venientibus ossa",[147] в то время как сам он позаботился о том, чтобы наложить себе в тарелку побольше лакомых кусков, для того чтобы устранить всякую мысль о том стремлении все ощущать реально, которое в стране Квентина, как говорят, делает шутку либо не шуткой, либо в лучшем случае такой шуткой, которую нельзя раскусить.[148]
   Желая оправдаться перед присутствующими в том, что он опоздал к обеду, и снять с себя подозрение в невоспитанности, Квентин описал в коротких словах переполох, который произвело его появление на улицах Льежа, когда в нем узнали стрелка королевской гвардии, и, стараясь придать своему рассказу шутливый оттенок, добавил, что не знает, как бы он выпутался из своего неприятного положения, если бы его не выручили какой-то толстый бюргер и его хорошенькая дочка.
   Но присутствующие не оценили этой шутки: они были слишком поглощены содержанием рассказа. Они даже забыли о еде, слушая молодого шотландца, и, когда он кончил, за столом царило гробовое молчание, прерванное наконец дворецким.
   - Господи, хоть бы уж скорей пришла к нам эта сотня копейщиков из Бургундии! - произнес он тихим, печальным голосом.
   - Но почему вы с таким нетерпением ее ждете? - спросил Квентин. - Ведь у вас здесь немало опытных, прекрасно вооруженных солдат, а ваши противники - не более как беспорядочная толпа мятежников, которая, конечно, разбежится, лишь только завидит развевающееся знамя и вооруженных людей.
   - Вы не знаете льежских горожан, - сказал капеллан. - Недаром их, да еще жителей Гента, считают самыми свирепыми и неукротимыми мятежниками во всей Европе. Герцог Бургундский дважды усмирял их восстание против епископа,[149] дважды строго наказывал их - урезывал им льготы, отбирал знамена, облагал налогами, от которых они давно были освобождены, как граждане вольного города. В последний раз он наголову разбил их при Сен-Троне, в битве, стоившей им около шести тысяч человек убитыми и утонувшими во время бегства. А после этого, чтобы отнять у них на будущее время всякую возможность бунтовать, герцог Карл отказался войти в отворенные перед ним городские ворота, а приказал снести до основания сорок ярдов городской стены и через этот пролом вошел в Льеж как победитель, с опущенным забралом и копьем наперевес, во главе своих рыцарей. Сами льежцы говорили тогда, что, если бы не заступничество его отца Филиппа Доброго, герцог Карл - в то время еще граф де Шаролэ - предал бы их город огню и мечу. И вот теперь, несмотря на свежие воспоминания обо всех этих бедствиях, несмотря на незаделанный пролом в городской стене и на пустой арсенал, одного вида шапки шотландского стрелка оказалось достаточно, чтобы они снова готовы были подняться как один человек! Да наставит их Господь на путь истины! Но я боюсь, что дело кончится жестоким кровопролитием между непокорным народом и вспыльчивым государем. Ах, я бы от всей души желал, чтобы мой прекрасный, добрый господин занимал менее почетное, но более безопасное место, ибо здесь его митра[150] подбита не горностаем, а тернием! Я нарочно говорю вам это, господин чужестранец: если ничто не задерживает вас в Шонвальде, бегите отсюда как можно скорее - это единственное, что сделал бы на вашем месте всякий благоразумный человек. Да, кажется, и ваши дамы того же мнения: я слышал, что они недавно отправили одного из слуг к французскому двору с письмами, в которых, вероятно, сообщают королю о своем намерении искать более безопасного убежища.
  
  

Глава XX

ЗАПИСКА

  

Дерзай - и ты станешь тем, кем ты желаешь быть;

а нет - оставайся среди слуг, недостойных коснуться пальцев Фортуны.

"Двенадцатая ночь"

  
   Когда столы были убраны, капеллан, потому ли, что Квентин пришелся ему по сердцу, или потому, что он хотел выведать у него подробности его утреннего приключения, пригласил юношу в отдельную комнату, выходившую окнами в сад; заметив, что гость то и дело поглядывает в окно, он предложил ему пройтись по саду и полюбоваться редкими чужеземными растениями, которыми епископ украсил свои цветники.
   Квентин отказался, не желая, как он объяснил, быть навязчивым, и рассказал капеллану о замечании, сделанном ему поутру.
   - Да, да, - с улыбкой сказал капеллан, - в прежнее время посторонним действительно был запрещен вход в сад его преосвященства. Но это было очень давно, когда наш преподобный отец был еще молодым красавцем прелатом лет тридцати и когда многие прекрасные дамы приезжали в его замок за духовным утешением. Понятно, - добавил он с улыбкой, не то скромно, не то лукаво опуская глаза, - что прекрасным кающимся грешницам, помещавшимся обыкновенно в покоях, ныне занимаемых почтенной канонисой, необходимо было где-нибудь дышать чистым воздухом, не подвергаясь риску встретить посторонних. Но в последние годы это запрещение, хотя и не было снято формально, как-то само собой потеряло прежнюю силу и в настоящее время если еще и существует, то разве только в воображении этого выжившего из ума старика церемониймейстера. Хотите, спустимся в сад вместе и посмотрим, гуляет ли там кто-нибудь?
   Для Квентина ничего не могло быть приятнее возможности свободного доступа в сад, где он надеялся, если судьба будет пo-прежнему благоприятствовать ему, либо встретить, либо хоть издали увидеть предмет своей любви в окне или на балконе какой-нибудь башенки, как это случилось в гостинице "Лилия" и в Дофиновой башне в замке Плесси. Где бы ни жила Изабелла, ей везде суждено было быть волшебницей башни - так ему казалось.
   Когда Квентин и его новый знакомый сошли в сад, капеллан напоминал философа, вполне отдавшегося земным помыслам о мирских делах, тогда как взгляд Дорварда, оторвавшись от земли, то и дело устремлялся ввысь; если он не изучал небо, подобно астрологу, то, во всяком случае, внимательно осматривал все балконы, окна и особенно башенки, выступавшие по всему внутреннему фасаду старинного здания, словно он отыскивал там свое любимое созвездие.
   Углубившись в это занятие, влюбленный юноша с полнейшим равнодушием слушал - если он вообще что-нибудь слышал - подробное перечисление всех редких растений, трав и кустов, на которые указывал ему его почтенный спутник. Одна трава, по его словам, была превосходным лечебным средством, другая придавала прекрасный вкус супу, а третья, самая удивительная, была замечательна только своей редкостью. Квентин должен был делать вид, что слушает своего собеседника, а это было не так-то легко, и бедный юноша в душе посылал к черту и назойливого натуралиста и все растительное царство с ним вместе. Наконец его выручил звон колокола, призывавший капеллана к исполнению его служебных обязанностей.
   Прежде чем проститься со своим молодым другом, преподобный отец еще довольно долго рассыпался в ненужных извинениях и закончил свою речь приятным уверением, что гость может без помехи гулять по саду хоть до самого ужина.
   - Здесь я всегда готовлю свои проповеди, - добавил он, - потому что это одно из самых уединенных мест в замке. Вот и сейчас мне предстоит сказать маленькое поучение в нашей домашней часовне, и, если вы захотите сделать мне честь... Говорят, я обладаю некоторым даром слова... Впрочем, в том не моя заслуга и слава принадлежит не мне!
   Квентин извинился, что не может воспользоваться этим любезным приглашением, сославшись на сильную головную боль; лучшим средством от нее был для него чистый воздух, сказал он; и наконец добродушный священник оставил его одного.
   Мы можем сказать с уверенностью, что от внимательного исследования Квентина, когда он остался один и мог заняться им на свободе, не ускользнуло ни одно окно, ни одна щелочка, особенно по соседству с маленькой дверкой, куда Марта впустила Хайраддина и где, как думал молодой человек, находилось помещение графинь. Но время шло, а в саду не оказалось ничего такого, что могло бы подтвердить или опровергнуть сообщение цыгана. Наконец стало смеркаться, и Квентин, сам не зная почему, подумал, что его продолжительная прогулка по саду может вызвать неудовольствие и даже, пожалуй, показаться подозрительной.
   Твердо решив удалиться, он хотел пройтись в последний раз мимо окон, имевших для него такую притягательную силу, как вдруг над самой его головой послышался какой-то слабый звук, словно кто-то осторожно кашлянул, чтобы привлечь его внимание. Оглянувшись на этот звук с радостным изумлением, он у видел, как открылось окно и женская рука уронила записку, которая упала у самой стены, на куст розмарина. Осторожность, с которой записка была брошена, предписывала ему, конечно, строгое соблюдение тайны. Сад, как мы уже говорили, с двух сторон примыкал к замку; таким образом, в него выходило множество окон из жилых помещений. Но в нем было нечто вроде искусственного грота, который в числе прочих достопримечательностей показал Квентину услужливый капеллан. Схватить записку, спрятать ее на груди и броситься к этому спасительному убежищу было для влюбленного юноши делом одной минуты. Здесь он открыл драгоценное послание и, благословляя память добрых монахов Абербротока, благодаря которым он имел теперь возможность разобрать его содержание, стал читать.
    
   "Прочтите без свидетелей, - гласила первая строка записки, содержание которой мы здесь приводим. - То, что ваши глаза выразили мне слишком смело, мои, быть может, поняли слишком быстро. Но несправедливые преследования придают смелость жертве, и, мне кажется, лучше ввериться благородству одного, чем оставаться предметом искательства многих. Счастье свило себе гнездо на неприступной скале, но для смелых нет невозможного. Если вы готовы на все для той, которая многим рискует ради вас, приходите завтра на рассвете в этот сад с белым и голубым пером на шляпе, но не ждите дальнейших разъяснений. Созвездия, говорят, предрекли вам великую будущность и наделили вас благородной душой. Прощайте. Будьте верны, смелы, решительны и не сомневайтесь в вашем счастье".
    
   В записку было вложено старинное кольцо с крупным алмазом, на котором был вырезан древний герб дома де Круа.
   Когда Квентин прочел эти строки, его охватил неудержимый восторг; радость и гордость поднимали его до небес, и он тут же дал себе клятву - добиться желанной цели или умереть. Тысячи препятствий, отделявших его от обожаемой им графини, не страшили его теперь: он смотрел на них с презрением.
   Восторг его был так безграничен и он так жаждал отдаться ему без помех, что одна мысль о возможности посторонних разговоров в ту минуту, когда он ни о чем не мог думать, кроме своей любви, приводила его в ужас. Поспешно вернувшись в замок и решительно отказавшись от ужина под предлогом все той же головной боли, он зажег светильник и отправился в отведенную ему комнату - читать и перечитывать драгоценное послание и осыпать поцелуями не менее дорогое его сердцу кольцо.
   Но такое восторженное состояние не могло длиться очень долго. Вскоре влюбленного взяло раздумье: одна навязчивая мысль не давала ему покоя, хотя он отгонял ее, считая неблагодарной и даже кощунственной, - мысль о том, что сделанное ему откровенное признание как-то не вязалось с той робкой стыдливостью, которой он в своем рыцарском обожании наделил образ леди Изабеллы. Но не успела подкрасться к нему эта ужасная мысль, как он постарался подавить ее, как задавил бы мерзкую шипящую змею, забравшуюся тайком на его ложе. Ему ли, счастливцу, ради которого она спустилась со своей высоты, - ему ли осуждать ее за ту снисходительность, без которой он не осмелился бы поднять на нее глаза? Да, наконец, разве самое ее звание и положение не давали ей в данном случае права нарушить общепринятый обычай, предписывающий женщине молчать и ждать от мужчины первого слова? Ко всем этим смелым и, по его мнению, неопровержимым доводам присоединялось, быть может, и еще одно тщеславное соображение, в котором он не смел сознаться даже себе самому, а именно: не оправдывают ли достоинства любимого человека поведение влюбленной дамы, слегка отступившей от правил приличия? И, наконец, он мог себе сказать, как Мальволио,[151] что подобный пример можно найти в литературе. Молодой оруженосец, историю которого он недавно читал, был такой же безземельный бедняк дворянин, как и сам Квентин, и, однако, благородная венгерская принцесса не задумалась дать ему более существенное доказательство своей любви, чем какая-то записка.
  
   Она сказала: "Рыцарь мой!
   Душа моя! Мой дорогой!
   Я дам тебе три поцелуя,
   Пятьсот гиней тебе вручу я".
  
   И затем эта правдивая история гласит устами самого венгерского короля:
  
   Он раньше был простым пажом;
   Женившись, стал он королем.
  
   Таким образом, Квентин в конце концов благородно и великодушно примирился с поступком графини, сулившим ему такое великое счастье.
   Но едва это сомнение улеглось в его душе, как возникло другое, с которым справиться оказалось труднее. Насколько ему было известно, изменник Хайраддин пробыл у дам около четырех часов, и это обстоятельство, а также все разговоры цыгана о своем влиянии на судьбу молодого человека навели Квентина на некоторые подозрения. Кто ему поручится, что история с запиской не была проделкой этого негодяя? А если так, то весьма возможно, что он пустил ее в ход для прикрытия какого-нибудь нового плана измены, что он задался, например, коварной целью выманить Изабеллу из замка епископа. Все это следовало хорошенько обдумать, ибо со времени наглого признания Хайраддина в измене Квентин чувствовал к нему непобедимое отвращение и был убежден, что ни одно дело, в котором примет участие этот негодяй, не может привести к добру.
   Все эти мысли носились в уме юноши, как черные тучи, омрачая чудную картину, которую ему рисовало воображение. Всю ночь он не сомкнул глаз. С первым лучом рассвета он был уже в саду (куда мог теперь ходить, когда ему вздумается), с пером условленного цвета на шляпе. Прошло два часа, но ничто не указывало на то, что присутствие его было замечено. Вдруг он услышал звук лютни; вслед за тем распахнулось окно над той самой маленькой дверью, в которую Марта впустила цыгана, и в нем, сияя юной красотой, показалась Изабелла. Заметив молодого шотландца, она приветливо и в то же время застенчиво кивнула ему головой, вся вспыхнула, когда он ответил ей глубоким, выразительным поклоном, проворно захлопнула окно и исчезла.
   Самый яркий дневной свет не мог бы обнаружить правды с большей очевидностью. Подлинность записки была подтверждена; теперь оставалось только терпеливо ждать, что последует дальше; об этом прекрасный автор послания ни словом не заикнулся. Впрочем, можно было и подождать. Графине не грозила близкая опасность: она жила в прекрасно укрепленном замке, под защитой почтенного человека, которого все уважали и как светского государя, и как достойного прелата. У восторженного оруженосца не было пока никаких поводов пускать в ход свою рыцарскую отвагу; все, что требовалось от него, - это быть наготове и исполнять ее приказания, как только они станут известны ему. Но судьба заставила его действовать раньше, чем он ожидал.
   Вечером, на четвертые сутки по приезде в Шонвальд, Квентин распорядился отправить наутро ко двору Людовика последнего солдата из своего отряда с письмами к дяде и к лорду Кроуфорду, в которых он отказывался от службы французскому королю, ссылаясь на тайные инструкции, полученные от короля Хайраддином и чуть было не сделавшие его, Квентина, жертвой предательства. Он считал, что этого требует его честь и безопасность. Покончив с этим делом, Квентин лег в постель, упиваясь блаженными, розовыми мечтами, которые обыкновенно витают над ложем влюбленных, когда они думают, что на их чувство отвечают взаимностью.
   Но сны Квентина, вначале как бы отражавшие те чудные грезы, под впечатлением которых он уснул, приняли вскоре мрачный характер.
   ...Он гулял с графиней Изабеллой по берегу тихого, прозрачного озера, совершенно такого, как те, что служат лучшим украшением его родной долины. Он говорил ей о своей любви, словно между ними не существовало никаких преград, а она слушала его, краснея и улыбаясь; она не могла слушать его иначе, раз она была автором письма, которое днем и ночью он носил у себя на груди. Но вдруг картина преобразилась: лето сменилось зимой, тишина - бурей; ветер бешено ревел, подгоняя разъяренные волны, как будто все демоны воздуха и воды сошлись и бьются за власть. Куда ни кидались влюбленные, ища спасения в бегстве, повсюду грозные волны преграждали им путь. Буря ревела все яростней, волны вздымались все выше; ужас перед неминуемой гибелью охватил Квентина, и он проснулся...
   Сновидение исчезло, уступив место действительности, но шум, которым, по всей вероятности, и был вызван этот страшный сон, продолжал раздаваться и наяву.
   Первым движением Квентина было сесть и прислушаться. Шум, который он слышал теперь, действительно походил на рев бури, но если это и была буря, то она была страшнее всех бурь, какие он когда-либо слышал в своих Грампианских горах. Впрочем, не прошло и минуты, как он убедился, что то свирепствовала не разъяренная стихия, а разъяренная толпа.
   В один миг он был у окна; но в саду, куда оно выходило, все было спокойно и тихо, и, только когда он поспешно распахнул раму, ворвавшиеся в комнату гул и отдаленные крики убедили его, что замок осажден с наружного фасада - осажден, по-видимому, многочисленным и грозным неприятелем. Квентин бросился к оружию, проворно, насколько ему позволяли темнота и волнение, оделся и стал собирать доспехи, как вдруг в дверь его комнаты постучались. Квентин немного помедлил с ответом, но в следующую минуту легкая дверь затрещала, подалась, и в комнату ворвался Хайраддин, которого нетрудно было узнать в темноте по его своеобразному говору. В руках у него была склянка; он поднес к ней фитиль и при вспыхнувшем на мгновение красном пламени вынул из-за пазухи и засветил маленький фонарик.
   - Ваша судьба теперь в ваших руках и зависит от вашей решимости, - сказал он вместо всякого приветствия.
   - Подлец! - воскликнул Квентин. - Нас окружает измена, а где измена, там непременно и ты!
   - Да вы рехнулись! - сказал Хайраддин. - Я изменяю только тогда, когда мне это выгодно. Зачем же мне изменять вам, когда мне выгоднее вам служить? Послушайтесь хоть раз голоса рассудка, если вы на это способны, не то он прозвенит в ваших ушах погребальным колоколом. Жители Льежа восстали... Гийом де ла Марк со своей шайкой стоит во главе мятежников... Если бы у епископа даже и были средства обороны, он не мог бы устоять против ярости и численности врагов. Но средств нет почти никаких - гибель неизбежна. Если хотите спасти графиню и ваши надежды, ступайте за мной ради той, которая прислала вам кольцо с вырезанными на нем тремя леопардами.
   - Веди! Для нее я готов на любую опасность! - воскликнул Квентин.
   - Я постараюсь так все уладить, что не будет никакой опасности, - сказал цыган, - если только вы не станете впутываться в то, что вас не касается. И, в сущности, не все ли вам равно, кто кого прикончит: епископ ли свое стадо или стадо своего пастыря? Ха-ха-ха! Следуйте за мной да смотрите будьте осторожны: умерьте вашу храбрость и положитесь на мое благоразумие... Настало время отплатить вам мой долг: вы женитесь на графине... Следуйте за мной!
   - Иду, - сказал Квентин, обнажая меч, - но знай, что в ту минуту, как у меня явится хоть тень подозрения в измене, твоя голова отлетит от туловища на три ярда!
   Видя, что Квентин совершенно одет и вооружен, цыган, ни слова не говоря, побежал вниз по лестнице и вскоре какими-то запутанными ходами вывел молодого человека в сад. Пока они были в замке, до них почти не доносилось шума снаружи и кругом царил полный мрак; но, когда они вышли в сад, раздававшиеся с другой стороны замка шум и крики стали в десять раз слышней. Можно было даже различить отдельные возгласы. "Льеж и Вепрь! Льеж и Вепрь!" - ревели осаждающие. "Пресвятая дева за государя епископа!" - чуть слышно доносился ответ застигнутых врасплох, растерявшихся защитников замка.
   Но, несмотря на воинственный характер Квентина Дорварда, в этот раз битва не интересовала его. Он был весь поглощен одной мыслью - мыслью о страшной участи, грозившей Изабелле де Круа, если она попадет в руки свирепого и беспутного разбойника, который в эту минуту, быть может, уже врывался в замок. Он даже примирился с цыганом и принимал его помощь, как иной раз безнадежно больной принимает лекарство из рук заведомого шарлатана или невежды знахаря. Он покорно шел следом за своим проводником, однако твердо решил уложить его на месте при первых же признаках измены. И Хайраддин, должно быть, понимал, что жизнь его висит на волоске, ибо, как только они вышли в сад, он бросил все свои кривлянья и прибаутки, как будто дал себе слово действовать осторожно и решительно.
   Подойдя к двери, которая вела в помещение дам, Хайраддин тихонько стукнул, и на пороге тотчас же показались две женские фигуры, укутанные в черные шелковые покрывала, какие и поныне носят женщины в Нидерландах. Квентин предложил руку одной из них; женщина, вся дрожа, поспешно подала ему свою и так сильно оперлась на него, что, вероятно, немало затруднила бы бегство, будь она немного потяжелее. Цыган взял за руку другую женщину и пошел с нею вперед, прямо к калитке, выходившей в ров, где, как было известно Квентину, стояла лодка для переправы.
   Когда беглецы переправлялись через ров, до них донеслась издали целая буря торжествующих криков, возвещавших, по всей вероятности, о том, что замок был взят. Глубоко взволнованный этими криками, Квентин не мог удержаться и громко воскликнул:
   - Если бы вся моя кровь не была до капли отдана тому делу, которое я теперь исполняю, я сейчас же вернулся бы в замок, чтобы сражаться за доброго епископа, и заставил бы замолчать хоть одного из этих мерзавцев, которые живут разбоем и грабежом!
   Сказав это, Квентин почувствовал легкое пожатие руки, все еще опиравшейся на его руку, как будто его спутница хотела сказать, что здесь его защита нужнее, чем в Шонвальде. Между тем цыган тоже не выдержал и довольно громко пробормотал:
   - Вот это я называю настоящим христианским безумием! Хочет кинуться в самое пекло, когда любовь и счастье в бегстве. Вперед, вперед! И как можно скорее!.. Лошади ждут нас вон под теми ивами!
   - Но их только две, - сказал Квентин, разглядев коней при свете месяца.
   - Все, что я мог достать, не возбуждая подозрений... Впрочем, больше нам и не нужно, - ответил цыган. - Вы вдвоем садитесь и скачите в Тонгр, пока дорога еще безопасна, а Марта побудет в наших шатрах. Мы ведь с ней старые знакомые: она дочь нашего племени и жила у вас, пока нам это было нужно для наших целей.
   - Марта! - воскликнула с изумлением графиня, глядя на закутанную женщину. - Так это не моя родственница?
   - Да, всего лишь Марта, - ответил Хайраддин. - Простите мне эту маленькую хитрость, но я не посмел похитить обеих графинь де Круа у Дикого Вепря Арденн.
   - Негодяй! - воскликнул с гневом Квентин. - Впрочем, не все еще потеряно... Я возвращусь и спасу леди Амелину!
   - Амелина здесь, возле тебя, - прошептал ему на ухо взволнованный голос, - и благодарит тебя за свое спасение.
   - Как! Что я слышу? - воскликнул Квентин, так невежливо вырвав свою руку, как никогда бы не позволил себе при других обстоятельствах даже с женщиной самого низкого звания. - Значит, графиня Изабелла осталась в замке? Когда так - прощайте!
   Он повернулся, чтобы бежать назад, но Хайраддин его удержал:
   - Постойте, постойте! Что вы делаете?.. Вы идете на верную смерть! На какого же черта вы надели старухины цвета? Ну, уж теперь никогда не поверю ни белым, ни голубым перьям! Да вы знаете ли, что и она очень богата?.. У нее много золота и драгоценных камней... И даже права на земли...
   Говоря все это прерывающимся от волнения голосом, цыган старался удержать отбивавшегося от него Квентина, который наконец схватился за кинжал.
   - А, когда так - убирайтесь ко всем чертям! - крикнул цыган, выпуская его.
   Почувствовав себя свободным, шотландец как ветер понесся к замку.
   Тогда Хайраддин, повернувшись к графине Амелине, которая от стыда, отчаяния и страха упала на землю почти без чувств, сказал:
   - Тут вышло маленькое недоразумение... Вставайте, графиня, и ступайте за мной... Даю вам слово, что я еще до рассвета найду вам мужа получше этого смазливого мальчишки. А мало будет одного - достану хоть двадцать!
   Графиня Амелина была настолько же пылка в своих увлечениях, насколько ветрена и слаба рассудком. Подобно многим другим, она еще кое-как справлялась с мелкими делами обыденной жизни, но в критические минуты, вроде настоящей, была способна только на бесплодные жалобы. Так и теперь: она принялась плакать и бранить Хайраддина, обзывая его мошенником, негодным рабом, обманщиком и убийцей.
   - Назовите меня цыганом, - хладнокровно отрезал тот, - и этим будет все сказано.
   - Чудовище! Не ты ли уверял меня, что звезды предсказали наш союз?.. Не ты ли заставил меня написать ему это письмо?.. Ах я несчастная... - причитала бедная графиня.
   - Да они бы и устроили ваш союз, если бы обе стороны были согласны, - сказал Хайраддин. - Но неужели вы думаете, что небесные созвездия могут кого-либо женить против воли? Меня сбили с толку ваши проклятые христианские нежности - ваши чертовы ленты да перья! А на деле-то оказалось, что молодчик предпочитает говядине телятинку - вот и все... Вставайте же и ступайте за мной, да имейте в виду: я терпеть не могу слез и обмороков.
   - Я не сделаю ни шагу отсюда! - заявила упрямо графиня.
   - Беру небо в свидетели, что вы пойдете! - крикнул цыган. - Клянусь вам всем, во что когда-либо верили дураки, что я не задумываясь раздену вас донага, привяжу к дереву и предоставлю вас собственной участи!
   - Ну, положим, этого я не допущу, - вмешалась Марта. - Ведь у меня тоже есть нож, и я владею им не хуже тебя... Она хоть и глупа, но добрая женщина, и я не позволю ее обижать... Вставайте, сударыня, и пойдемте с нами. Вышла ошибка, но все-таки вы целы и невредимы, а это чего-нибудь да стоит. В этом замке многие, я думаю, отдали бы все свое состояние, чтобы оказаться там, где мы сейчас находимся.
   В эту минуту из Шонвальдского замка донесся до них неистовый рев; крики торжества сливались с воплями ужаса образчикъ моего умѣнья; вы, какъ и всѣ другіе, готовы осмѣивать все таинственное и непонятное для васъ.
   -- Покажи же мнѣ его теперь, сказалъ Квентинъ, снимая перчатку и протягивая цыгану руку. Гэйраддинъ внимательно осмотрѣлъ всѣ черты, которыя перекрещивались на ладони шотландца, и также тщательно изслѣдовалъ всѣ небольшія возвышенія или бугорки при основаніи пальцевъ, которые, по мнѣнію того времени, находились въ такой же тѣсной связи съ способностями, привычками и судьбой человѣка, пакую въ наше время предполагаютъ въ различныхъ выпуклостяхъ черепа.
   -- Эта рука, сказалъ Гэйраддинъ, -- говоритъ о перенесенныхъ трудахъ и испытанныхъ опасностяхъ. Я читаю на ней раннее знакомство съ рукоятью меча, но также и нѣкоторое знакомство съ застежками молитвенпика.
   -- Все это изъ моей прошедшей жизни ты могъ узнать и другимъ путемъ, остановилъ его Квентинъ, -- скажи мнѣ что нибудь о будущемъ.
   -- Эта черта отъ холма Венеры, сказалъ цыганъ, -- которая, не прерываясь, слѣдуетъ за чертой жизни, указываетъ на вѣрное и значительное богатство черезъ женитьбу. Она означаетъ, что человѣкъ этотъ достигнетъ богатства и почестей, благодаря счастливой любви.
   -- Вы обѣщаете это всѣмъ, кто только спрашиваетъ у васъ про свою судьбу, возразилъ Квентинъ.-- это уже принадлежность вашего искусства.
   -- То, что я вамъ говорю, также вѣрно, какъ и то, что вамъ угрожаетъ близкая опасность, Я вижу послѣднее изъ яркой кровавой черты, которая поперегъ пересѣкаетъ линію жизни и предвѣщаетъ удары меча и другаго рода насилія, отъ которыхъ вы будете спасены преданностью вѣрнаго друга.
   -- Не твоей ли? спросилъ Квентинъ съ нѣкоторой досадой на то, что цыганъ разсчитывалъ на его легковѣріе и хотѣлъ увѣрить его въ умѣньи предсказывать, предвѣщая послѣдствія своей же измѣны.
   -- Мое искусство, отвѣчалъ Гэйраддинъ, -- ничего не говоритъ мнѣ обо мнѣ самомъ.
   -- Въ этомъ, вѣщуны моей родины превосходятъ васъ въ вашемъ хваленомъ искусствѣ, сказалъ Квентинъ, -- потому что они могутъ предугадывать угрожающія имъ самимъ опасности, доставилъ свои холмы не безъ того, чтобы тоже не почувствовать въ себѣ нѣкоторой доли ясновидѣнія, которымъ одарены ихъ обитатели, И вотъ доказательство, въ обмѣнъ за образчикъ твоего умѣнья отгадывать: Гэйрадинъ, опасность угрожаетъ мнѣ на правомъ берегу рѣки, и я избѣгну ея, направляясь въ Люттихъ по лѣвому берегу.
   Цыганъ выслушалъ это съ невозмутимостью, которой Квентинъ, зная всѣ обстоятельства, въ какихъ находился Мограбинъ, не могъ понять.
   -- Если вы приведете ваше намѣреніе въ исполненіе, отвѣчалъ цыганъ,-- то опасность, угрожавшая вамъ, падетъ на меня.
   -- Ты, кажется, еще недавно говорилъ, что не можешь предсказывать своей собственной судьбы? спросилъ Квентинъ.
   -- Не могу тѣмъ способомъ, какимъ предсказывалъ вашу, отвѣчалъ Гэйраддинъ, -- но нужно только немного знать Людовика Валуа, чтобы предвидѣть, что онъ повѣситъ вашего проводника за то, что вамъ вздумалось идти не тѣмъ путемъ, какимъ онъ приказалъ.
   -- Счастливое достиженіе цѣли и благополучное окончаніе путешествія должны загладить это уклоненіе отъ назначеннаго пути, сказалъ Квентинъ.
   -- Да, отвѣчалъ цыганъ, -- если вы увѣрены, что король разсчитывалъ на такой точно конецъ вашего путешествія, какъ онъ вамъ говорилъ.
   -- Какой же другой конецъ могъ онъ замышлять и почему ты думаешь, что у него могли быть еще другія намѣренія, кромѣ тѣхъ, которыя онъ сообщилъ мнѣ въ своихъ наставленіяхъ? спросилъ Квентинъ.
   -- Просто потому, отвѣчалъ цыганъ, -- что всякій, кто сколько нибудь знаетъ христіаннѣйшаго короля, знаетъ также, что онъ менѣе всего говоритъ о томъ, чего болѣе всего желаетъ. Если нашъ всемилостивѣйшій Людовикъ отправитъ двѣнадцать посольствъ, я отдамъ свою голову въ петлю годомъ ранѣе срока, если въ одинадцати изъ нихъ на концѣ пера не осталось чего нибудь, что оно не дописало въ вѣрительныхъ грамотахъ.
   -- Мнѣ нѣтъ дѣла до твоихъ глупыхъ подозрѣній, отвѣчалъ Квентинъ, -- моя обязанность ясна и пряма, мнѣ поручено довести этихъ дамъ сохранно до Люттиха; я все беру на себя и думаю, что выполню свой долгъ лучше, если измѣню назначенный намъ путь и буду держаться лѣваго берега Мааса. Кромѣ того, это прямая дорога къ Люттиху. Переправляясь черезъ рѣку, мы только потеряемъ время и утомимся безъ всякой надобности. Такъ зачѣмъ же намъ это дѣлать?
   -- Только затѣмъ, что пилигримы, какъ они себя называютъ, идущіе въ Кельнъ, всегда переходятъ рѣку не дохоци Люттиха, отвѣчалъ Гэйраддинъ, -- и если дамы отправятся другой дорогой, это покажется несогласнымъ съ той цѣлью ихъ путешествія, которой онѣ прикрываются,
   -- Если отъ насъ потребуютъ объясненія по этому поводу, сказалъ Квентинъ, -- мы отвѣтикъ, что потому поѣхали лѣвымъ берегомъ, что боялись злаго герцога гельдернскаго, Гильома де-ла-Маркъ или наконецъ ландцкнехтовъ и живодеровъ, которые ходятъ на правомъ берегу рѣки.
   -- Какъ вамъ будетъ угодію, любезный господинъ, отвѣчалъ цыганъ, -- я готовъ провожать васъ какъ по правому, такъ и по лѣвому берегу. Но отвѣтственность передъ вашимъ господиномъ вы ужъ должны будете взять на себя.
   Хотя Квентина нѣсколько удивило быстрое согласіе Гэйраддина на перемѣну пути, но онъ въ тоже время былъ имъ доволенъ, потому что ему нужна была помощь цыгана, какъ проводника и онъ боялся, чтобы Мограбинъ, лишенный возможности привести въ исполненіе замышляемую измѣну, не рѣшился на какую нибудь отчаянную мѣру. Кромѣ того, прогнать его отъ себя было бы самымъ вѣрнымъ средствомъ навести на свой слѣдъ Гильома де-ла-Маркъ, съ которымъ цыганъ находился въ сношеніяхъ; удерживая его при себѣ, молодой человѣкъ надѣялся, что съумѣетъ недопустить его до тайнаго сношенія съ кѣмъ бы то не было.
   Поэтому, отказавшись отъ всякой мысли слѣдовать по прежде избранному дуги, маленькій отрядъ отправился по лѣвому берегу широкаго Мааса и ѣхалъ такъ скоро и удачно, что на другой день рано утромъ достигъ цѣли своего путешествія. Они узнали, что епископъ люттихскій, для здоровья какъ онъ самъ говорилъ, но вѣроятнѣе, чтобъ не быть захваченнымъ врасплохъ многочисленнымъ и мятежнымъ населеніемъ города, перенесъ свою резиденцію въ великолѣпный замокъ Шонвальдтъ, находившійся въ одной милѣ отъ Люттиха.
   Приближаясь къ замку, они увидѣли епископа, возвращающагося въ большой процессіи, изъ сосѣдняго города, гдѣ онъ служилъ торжественную обѣдню. Онъ былъ во главѣ великолѣпной свиты изъ лицъ духовныхъ, военныхъ и гражданскихъ, иде
   
   "With many a cross bearer before
   And many a spear behind" {*}
   {* Съ большимъ числамъ крестоносцевъ впереди и съ многими копьями назади.}
   
   какъ говоритъ древняя баллада.
   Процессія представляла величественное зрѣлище, когда, извиваясь по зеленѣющимъ берегамъ широкаго Мааса, она исчезала подъ готическими сводами резиденціи епископа.
   По когда путники подъѣхали ближе, они увидѣли, что обстановка замка противорѣчива только что видѣннымъ ими пышности и могуществу. Сильная стража изъ солдатъ епископа разставленная вокругъ зданія и въ ближайшей окрестности, и воинственный видъ резиденціи прелата заставляли предполагать, что епископъ чего-то боялся и потому нашелъ нужнымъ окружить себя всѣми военными предосторожностями.
   Когда Квентинъ объявилъ о пріѣздѣ графинь до Круа, ихъ почтительно ввели въ большую залу, гдѣ они встрѣтили дружескій пріемъ епископа, который принялъ ихъ во главѣ своего маленькаго двора. Онъ не позволилъ имъ поцѣловать своей руки, по привѣтствовалъ ихъ поцѣлуемъ, въ которомъ выразилась любезность принца къ прекраснымъ дамамъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отеческое расположеніе пастыря къ своимъ духовнымъ дѣтямъ.
   Людовикъ Бурбонъ, владѣтельный епископъ Люттиха, былъ дѣйствительно человѣкъ благородный и добрый; его жизнь по всегда подчинялась строгимъ правиламъ его духовнаго сана, по, несмотря на это, онъ постоянно сохранялъ прямой и честный характеръ бурбонскаго дома, отъ котораго происходилъ.
   Въ послѣднее время, приближаясь къ старости, епископъ велъ образъ жизни болѣе приличный члену духовной іерархіи, чѣмъ въ ранній періодъ своего правленія. Сосѣдніе князья любили его какъ благороднаго прелата, щедраго и великодушнаго въ своей частной жизни, хотя и не отличавшагося большой строгостью нравовъ, и управлявшаго своими богатыми и безпокойными подданными съ такой благодушной безпечностью, что онъ не только не смирялъ ихъ мятежные замыслы, по скорѣе поощрялъ ихъ.
   Епископъ былъ такой близкій союзникъ герцога бургундскаго, что послѣдній изъявлялъ притязаніе почти на совмѣстное управленіе епископствомъ, и въ награду за благодушіе, съ какимъ прелатъ соглашался на требованія, которыя легко могъ бы оспаривать, заступался за него при всякомъ удобномъ случаѣ съ рѣшительностью и какой то яростью, составлявшей одну изъ особенностей его характера. Онъ обыкновенно говорилъ, что смотритъ на Люттихъ, какъ на свою собственность, на епископа какъ на своего брата (они дѣйствительно могли считаться братьями, такъ какъ первая жена герцога была сестра епископа), и что всякій, кто оскорбитъ Людовика бурбонскаго, будетъ имѣть дѣло съ Карломъ бургундскимъ. Эта угроза, принимая въ разсчетъ характеръ и могущество употреблявшаго ее государя, имѣла силу вездѣ, кронѣ богатаго и недовольнаго города Люттиха, гдѣ, по старой пословицѣ, богатство вскружило головы.
   Епископъ обѣщалъ графинямъ де-Круа употребить въ ихъ пользу все вліяніе, какимъ онъ пользовался при бургундскомъ дворѣ. Онъ надѣялся, что ходатайство будетъ тѣмъ дѣйствительнѣе, что, судя по послѣднимъ извѣстіямъ, Кампо Бассо уже не въ такой степени, какъ прежде, пользовался расположеніемъ герцога. Онъ обѣщалъ имъ также все свое покровительство, какое былъ въ силахъ оказать; но сопровождавшій это обѣщаніе вздохъ, казалось, говорилъ, что власть епископа далеко не такъ сильна, какъ онъ старался показать.
   -- Во всякомъ случаѣ, любезныя мои дочери, сказалъ епископъ, и въ этихъ словахъ, какъ и въ первомъ его привѣтствіи, важность духовнаго лица смягчалась наслѣдственной въ домѣ бурбоновъ любезностью,-- да покараетъ меня небо, если я покину овцу на жертву дикому водку, или позволю какому нибудь злодѣю притѣснять благородныхъ дамъ. Я человѣкъ мирный, хотя, въ настоящее время, въ моемъ долѣ и раздается звонъ оружіи; но будьте увѣрены, что о вашей безопасности я стану также заботиться, какъ о своей собственной. Если безпорядки еще. усилятся, хотя мы и надѣемся милостію Богородицы скорѣй успокоить волненіе, чѣмъ воспламенить его, тогда мы постараемся обезпечить вамъ безопасный путь въ Германію. Даже воля нашего брата и покровителя Барда бургундскаго не склонитъ насъ поступить съ вами, въ чемъ бы не было, несогласно съ вашими собственными желаніями. Мы не можемъ исполнить вашей просьбы отправить васъ въ монастырь: увы! вліяніе сыновъ Ваала такъ сильно среди жителей Люттиха, что мы не знаемъ другаго мѣста, кромѣ предѣловъ нашего замка, защищаемаго нашими солдатами, куда бы простиралась наша власть. Здѣсь же вы встрѣтите радушный пріемъ и ваша свита найдетъ себѣ все необходимое, въ особенности этотъ молодой человѣкъ, котораго вы такъ ревностно поручаете нашему вниманію, и которому мы даемъ наше благословеніе.
   Квентинъ, какъ слѣдовало, преклонилъ колѣна, чтобы принять благословеніе епископа.
   -- Что же касается до васъ самихъ, продолжалъ прелатъ, -- вы будете жить здѣсь съ моей сестрой Изабеллой, канонессой трирской; съ ней вы можете, не нарушая приличій, оставаться даже подъ однимъ кровомъ съ такимъ веселымъ холостякомъ, каковъ епископъ люттихскій.
   Съ этими словами, прелатъ любезно проводилъ графинь де-Круа въ комнаты своей сестры. Правитель его дома, который принялъ санъ діакона и составлялъ такимъ образомъ нѣчто среднее между свѣтскимъ и духовнымъ лицомъ, оказалъ Квентину обѣщанное епископомъ гостепріимство, между тѣмъ какъ остальная свита графннь была поручена попеченію низшихъ служителей.
   При этомъ распоряженіи Квентинъ не могъ не замѣтить, что присутствіе цыгана, противъ котораго возставали въ сельскихъ монастыряхъ, на пути, казалось не возбуждало ни препятствій, ни замѣчаній въ домѣ этого могущественнаго, мы могли бы сказать, свѣтскаго епископа.
   

ГЛАВА XIX.
ГОРОДЪ.

Любезные и добрые друзья! Я не хочу васъ возбуждать
къ такому внезапному порыву мятежа.
Юлій Цезарь.

   Разлученный съ графиней Изабеллой, взоры которой въ продолженіи столькихъ дней служили ему путеводной звѣздой, Квентинъ чувствовалъ въ сердцѣ странную пустоту и холодъ, какихъ онъ еще никогда не испытывалъ въ своей богатой приключеніями жизни. Конечно, близкія и неизбѣжныя сношенія между ними должны были необходимо прекратиться съ той минуты, какъ графиня Изабелла нашла наконецъ постоянное убѣжище. Подъ какимъ предлогомъ могла бы она оставить при себѣ такого молодаго человѣка, какъ Квентинъ, еслибъ даже и замышляла такую непристойность?
   Но необходимость разлуки но сдѣлала ее легче, и гордое сердце Квентина возмущалось при мысли, что съ нимъ разстались, какъ съ простымъ проводникомъ, исполнившимъ возложенную на него обязанность, тогда какъ онъ втайнѣ уронилъ двѣ, три слезы надъ развалинами воздушныхъ замковъ, которые съ такой любовью строилъ въ продолженіи своего пріятнаго путешествія. Онъ сдѣлалъ мужественное, но тщетное усиліе, чтобы избавиться отъ гнетущей его тоски; наконецъ, отдавшись чувствамъ, которыхъ не имѣлъ силъ преодолѣть, онъ сѣлъ въ углубленіе одного изъ окопъ, освѣщавшихъ большую готическую залу Шонвальдта, и предался размышленіямъ о своей несчастной судьбѣ, не давшей ему ни положенія, ни богатства, нужныхъ для преслѣдованія его смѣлыхъ замысловъ.
   Квентинъ старался разсѣять свою грусть, занявшись отправленіемъ Шарлэ, одного изъ своихъ слугъ, ко двору Людовика съ письмами, извѣщавшими о счастливомъ пріѣздѣ дамъ де-Круа въ Люттихъ. Наконецъ опять вернулась къ нему его природная веселость, возбужденная заглавіемъ стариннаго романа, только что отпечатаннаго въ Страсбургѣ и лежавшаго передъ нимъ на окнѣ. Въ заглавіи значилась:
   
   "How the Squire of Iowe degree
   Loved the King's daughther of Hongaric". *)
   *) О томъ, какъ ничтожный оруженосецъ любилъ дочь венгерскаго короля.
   
   Въ то время, какъ Квентинъ разбиралъ черныя буквы этого двустишія, смыслъ котораго такъ подходилъ къ его положенію, онъ почувствовалъ, что кто-то тронулъ его за плечо, и, обернувшись, увидалъ стоявшаго за собой цыгана.
   Гэйраддинъ, видъ котораго никогда не былъ ему пріятенъ, теперь, со времени послѣдней измѣны, сдѣлался ему ненавистенъ. Квентинъ сурово спросилъ его, зачѣмъ онъ осмѣлился прикоснуться къ христіанину и дворянину.
   -- Единственно за тѣмъ, отвѣчалъ цыганъ, -- чтобы узнать не лишился ли этотъ христіанскій дворянинъ чувства осязанія точно также, какъ лишился зрѣнія и слуха. Вотъ уже пять минутъ, какъ я стою здѣсь, стараясь заговорить съ вами, а вы уставили глаза на этотъ клочекъ желтой бумаги, какъ будто въ ней кроются какія нибудь чары, способныя обратить васъ въ статую, и какъ будто онѣ вполовину уже подѣйствовали на васъ.
   -- Хорошо, что же тебѣ нужно? Говори и убирайся!
   -- Мнѣ нужно то, что всѣмъ нужно, хотя немногіе этимъ довольствуются, отвѣчалъ Гэйраддинъ,-- мнѣ пужпа моя плата, мои десять кронъ за то, что я провелъ сюда этихъ дамъ.
   -- Съ какими глазами осмѣливаешься ты просить у меня иной платы, кромѣ той, что я щажу твою негодную жизнь? спросилъ гнѣвно Дорвардъ.-- Ты знаешь, что твое намѣреніе было предать ихъ дорогой?
   -- Но вѣдь я не предалъ, отвѣчалъ Гэйраддипъ,-- а если бы предалъ, то потребовала, бы плату не отъ васъ и не отъ нихъ, а отъ того, кому было бы выгодно, чтобы я велъ ихъ по правому берегу рѣки. Тотъ, кому я служилъ, и долженъ платить мнѣ.
   -- Пропадай ты съ своей платой, мошенникъ, сказалъ Квентинъ, вынимая деньги.-- Убирайся къ Арденскому Кабану или къ чорту, но не показывайся на мои глаза, а то я отправлю тебя къ нему прежде, чѣмъ придетъ твоя пора.
   -- Къ Арденскому Кабану? повторилъ цыганъ, съ такимъ волненіемъ и удивленіемъ, которые рѣдко выражались на его лицѣ.-- И такъ, вы настаивали на перемѣнѣ пути не по смутному подозрѣнію или простой догадкѣ? Возможно ли это, неужели въ другихъ странахъ искусство гаданья дѣйствительно достигло высшей степени, чѣмъ между нашими бродячими племенами? Ива, подъ которой мы говорили, не могла ничего разсказать. Но нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! Ахъ я олухъ! знаю, знаю.... ива, тамъ, возлѣ ручья, у монастыря... Я видѣлъ, какъ вы посмотрѣли на нее, когда мы проѣзжали мимо, въ полумилѣ отъ гнѣзда этихъ трутней она, правда, не могла говорить, но могла скрыть того, кто могъ слушать! Теперь я буду совѣщаться въ открытомъ полѣ, гдѣ не было бы и куста репейника, въ которомъ бы могъ скрыться шотландецъ. Ха! ха! ха! шотландецъ побилъ цыгана его же собственнымъ оружіемъ! Но знайте же, Квентинъ Дорвардъ, что вы помѣшали мнѣ въ ущербъ своему счастію. Да, судьба, которую я тебѣ предсказывалъ по чертамъ твоей руки, непремѣнно исполнилась бы, еслибъ не твое упорство.
   -- Клянусь святымъ Андреемъ, твоя наглость невольно смѣшитъ меня, отвѣчалъ Квентинъ.-- Какъ и въ чемъ твое мошенничество, если бы оно удалось, могло быть мнѣ полезно? Я слышалъ, правда, что ты ставилъ условіемъ безопасность моей жизни, но твои достойные союзники забыли бы его, разумѣется, какъ скоро дѣло дошло бы до ударовъ; еслибъ ты предалъ этихъ дамъ, какую пользу могло бы принести это мнѣ? Я могъ найти тутъ только смерть или плѣнъ, другаго исхода человѣческій разумъ по въ силахъ придумать.
   -- Тогда нечего и толковать объ этомъ, сказалъ Гэйраддинъ, -- я все таки хочу удивить васъ своей признательностью. Еслибъ вы задержали слѣдующую мнѣ плату, я бы считалъ, что мы съ вами квиты и оставилъ бы васъ на произволъ вашего собственнаго безразсудства. Но теперь, я остаюсь у васъ въ долгу за то дѣло, на берегу Шера.
   -- Мнѣ кажется, я уже расплатился съ тобой моей бранью и проклятіями, сказалъ Квентинъ.
   -- Жесткія или ласковыя слова все равно, что вѣтеръ, на вѣсахъ не тянутъ. Вотъ, если бы вмѣсто того, чтобы угрожать, вы дѣйствительно ударили меня...
   -- Я не прочь расплатиться съ тобой и этимъ способомъ, если ты станешь еще долѣе раздражать меня.
   -- Я бы вамъ этого не посовѣтывалъ, сказалъ цыганъ,-- такого рода платежъ, отсчитанный рѣзкой рукой, можетъ превысить долгъ и оставить къ несчастію перевѣсъ за вами, а я не изъ такихъ, чтобы забыть или простить это. Теперь, будьте здоровы, мы скоро увидимся -- я иду проститься съ графинями де-Круа.
   -- Ты? сказалъ пораженный Квентинъ,-- чтобы тебя допустили къ этимъ дамамъ, здѣсь, гдѣ онѣ должны вести почти монашескую жизнь подъ покровительствомъ сестры епископа, благородной капонессы? Это невозможно.
   -- Однако Мартонъ ждетъ меня, чтобы проводить къ нимъ, сказалъ цыганъ съ насмѣшливой улыбкой, -- и я долженъ просить васъ извинить меня, что немного поспѣшно оставляю васъ.
   Онъ повернулся и какъ будто пошелъ, по тотчасъ же возвратился и сказалъ очень серіозно и выразительно, -- Я знаю ваши надежды; онѣ смѣлы, но сбыточны, если я помогу вамъ. Я знаю ваши опасенія; они должны внушать благоразуміе, а не робость. Всякую женщину можно добыть. Графскій титулъ не болѣе, какъ простое прозвище и будетъ идти къ Квентину также, какъ прозвище герцога идетъ къ Карлу или прозвище короля къ Людовику.
   Прежде, чѣмъ Дорвардъ могъ отвѣтить, цыганъ вышелъ изъ залы. Квентинъ тотчасъ же послѣдовалъ за нимъ, но Гэйраддинъ, лучше знавшій всѣ ходы дома, опередилъ его и шотландецъ потерялъ цыгана изъ виду, когда тотъ спустился до небольшой задней лѣстницѣ. Тѣмъ не менѣе, Дорвардъ слѣдовалъ за нимъ, безсознательно, самъ не зная за чѣмъ. Лѣстница оканчивалась дверью, которая вела въ садъ, и Квентинъ снова увидалъ Гэйраддина, быстро шедшаго по извилистой дорожкѣ.
   Садъ былъ съ двухъ сторонъ окруженъ зданіемъ огромнаго и древняго замка, походившаго отчасти на крѣпость, отчасти на монастырское строеніе; съ двухъ другихъ сторонъ шла высокая, зубчатая стѣна. По аллеямъ сада цыганъ достигъ противуположной части зданія, гдѣ находилась небольшая дверь, скрывавшаяся подъ массивной, обросшей плюшемъ, аркой, и, оглянувшись, съ торжествующимъ видомъ махнулъ рукой, прощаясь съ своимъ преслѣдователемъ. Дорвардъ дѣйствительно увидалъ, что Марта отворила дверь и впустила подлаго цыгана въ комнаты гравинь де-Круа, какъ онъ конечно заключилъ. Квентинъ, въ негодованіи, закусилъ губы и началъ себя упрекать, что не раскрылъ передъ графинями де-Круа всей низости Гэйраддина и не разсказалъ имъ о его измѣнническихъ противъ нихъ замыслахъ. Нахальство, съ какимъ цыганъ обѣщалъ помогать его искательствамъ, еще болѣе увеличивало гнѣвъ и отвращеніе юноши; ему казалось, что даже рука графини Изабеллы была бы осквернена, если бы и можно было получить ее съ помощью такого покровительства.-- Но все это обманъ, сказалъ онъ,-- штука его низкаго фиглярства. Онъ нашелъ доступъ къ графинямъ де-Круа подъ какимъ нибудь вымышленнымъ предлогомъ и съ предательскимъ намѣреніемъ. Хорошо, что я узналъ, гдѣ онѣ живутъ. Я буду сторожить Марту и выпрошу свиданія съ ними, хотя бы только для того, чтобы предостеречь ихъ. Тяжело думать, что я долженъ употреблять хитрость и выжидать удобное время, когда подобный человѣкъ имѣетъ открытый и безпрепятственный доступъ. Тѣмъ не менѣе, онѣ увидятъ, что, и изгнанный изъ ихъ общества, я все таки болѣе всего забочусь о безопасности Изабеллы.
   Во время этихъ размышленій влюбленнаго юноши, изъ той самой двери, черезъ которую онъ вошелъ въ садъ, вышелъ какой-то почтенный господинъ изъ приближенныхъ епископа и, подойдя къ Квентину, далъ ему очень вѣжливо понять, что садъ этотъ не публичный, а назначенъ только для епископа и самыхъ почетныхъ его гостей.
   Старикъ два раза повторилъ свое замѣчаніе, прежде чѣмъ Квентинъ понялъ въ чемъ дѣло и, какъ бы проснувшись, извинился и поспѣшилъ удалиться изъ сада въ сопровожденіи стараго господина, который осыпалъ его извиненіями, оправдываясь необходимостью исполнять свою обязанность. Онъ такъ упорно старался загладить оскорбленіе, которое, по его мнѣнію, нанесъ Дорварду, что предложилъ ему для развлеченія свое общество и бесѣду. Квентинъ, внутренно проклинавшій эту утонченную вѣжливость, не нашелъ инаго средства избавиться отъ него, какъ изъявить желаніе посѣтить сосѣдній городъ; онъ пошелъ такъ скоро, что отбилъ у любезнаго старика всякую охоту провожать его далѣе подъемнаго моста. Черезъ нѣсколько минутъ, онъ былъ уже въ стѣнахъ Люттиха, одного изъ богатѣйшихъ въ то время городовъ Фландріи, а слѣдовательно и цѣлаго свѣта.
   Грусть, даже происходящая отъ любви, не можетъ овладѣть сердцемъ человѣка, по крайней мѣрѣ человѣка мужественнаго и энергичнаго, такъ сильно, какъ думаютъ обыкновенно страждущіе ею слабодушные энтузіасты. Она уступаетъ неожиданнымъ и поражающимъ чувства впечатлѣніямъ, перемѣнѣ мѣста, сценамъ возбуждающимъ иной рядъ мыслей, вліянію житейскаго движенія и шума. Черезъ нѣсколько минутъ, вниманіе Квентина было такъ поглощено разнообразіемъ предметовъ, встрѣчавшихся ему на многолюдныхъ улицахъ Люттиха, что онъ совершенно забылъ о существованіи графини Изабеллы и цыгана.
   Огромные дома, величественныя, хотя узкія и мрачныя, улицы, великолѣпная выставка дорогихъ товаровъ и драгоцѣннаго оружія въ магазинахъ и лавкахъ; толпы людей, сновавшихъ по улицамъ взадъ и впередъ съ серьознымъ, озабоченнымъ видомъ; высокія фуры, на которыхъ перевозились разнаго рода предметы ввоза и вывоза (къ первымъ принадлежали грубыя сукна, саржа, разнаго рода оружіе, гвозди и желѣзные товары; ко вторымъ, разнообразные предметы необходимости и роскоши, предназначенные для потребленія богатаго города, или получаемые въ промѣнъ и назначенные для вывоза въ другія мѣста) -- все это вмѣстѣ представляло такую поражающую картину богатства, дѣятельности и блеска, какой до того времени не видывалъ Квентинъ. Онъ любовался разнообразными, впадавшими въ Маасъ, рѣчками и многочисленными каналами, пересѣкавшими городъ во всѣхъ направленіяхъ и представлявшими повсюду удобные для торговыхъ сношеній водные пути; онъ не забылъ также отстоять обѣдни въ старинной церкви св. Ламберта, основанной, какъ говорятъ, въ VIII вѣкѣ.
   Выйдя изъ этого мѣста богослуженія, Квентинъ замѣтилъ, что онъ, смотрѣвшій съ такимъ живымъ любопытствомъ на все окружающее, самъ сдѣлался теперь предметомъ наблюденій для нѣсколькихъ группъ гражданъ почтенной наружности, которые, казалось, собрались, чтобы слѣдить за нимъ при его выходѣ изъ церкви; шопотъ, возбужденный его появленіемъ, быстро передавался отъ одной группы къ другой. Группы замѣтно увеличивались, и взоры новоприбывавшихъ устремлялись на Квентина съ выраженіемъ напряженнаго любопытства, къ которому примѣшивалась нѣкоторая доля уваженія.
   Наконецъ, кругомъ его собралась многочисленная толпа, которая разступалась передъ нимъ по мѣрѣ того, какъ онъ подвигался впередъ, между тѣмъ какъ шедшіе съ нимъ рядомъ и сзади тщательно старались не тѣснить его и не затруднять его движеній. Положеніе Квентина было слишкомъ тяжело, чтобы не сдѣлать нѣкотораго усилія выйдти изъ него и потребовать какого нибудь объясненія.
   Квентинъ посмотрѣлъ кругомъ; остановивъ свой взглядъ на веселомъ, дородномъ господинѣ почтенной наружности и принявъ его, по его бархатному плащу и золотой цѣпи, за значительнаго гражданина, а можетъ быть даже и за начальствующее лице, спросилъ его.-- Нѣтъ ли въ моей наружности чего страннаго, что могло въ такой степени обратить на меня общее вниманіе, паи у жителей Люттиха въ обычаѣ толпиться около иностранцевъ, которымъ случается посѣщать ихъ городъ?
   -- Конечно нѣтъ, мой любезный сеньйоръ, отвѣчалъ бюргеръ, -- жители Люттиха вовсе не отличаются такимъ празднымъ любопытствомъ, а въ вашей наружности и одеждѣ нѣтъ ничего, кромѣ того, что можетъ быть какъ нельзя лучше принято въ нашемъ городѣ, и что граждане наши всегда видятъ съ восторгомъ и готовы принять съ почетомъ.
   -- Все это звучитъ очень любезно, достойный господинъ, но, клянусь св. Андреемъ, я не могу понять, что вы хотите этимъ сказать.
   -- Ваша клятва, сэньёръ, отвѣчалъ люттихскій купецъ,-- также какъ и вашъ выговоръ, убѣждаютъ меня, что наши предположенія справедливы.
   -- Клянусь моимъ патрономъ, св. Квентиномъ, я еще менѣе чѣмъ прежде понимаю васъ, сказалъ Квентинъ.
   -- Ну вотъ опять, возразилъ гражданинъ, глядя на него проницательно и лукаво, хотя и очень учтиво, -- конечно намъ не слѣдуетъ знать того, что вы находите нужнымъ скрывать отъ насъ. Но зачѣмъ было клясться св. Квентиномъ, если вы не хотѣли, чтобы я вывелъ изъ вашихъ словъ извѣстное заключеніе. Мы знаемъ, что добрый графъ Сенъ-Поль, который теперь находится тамъ... Желаетъ добра нашему дѣлу.
   -- Клянусь жизнью, сказалъ Квентинъ,-- вы въ заблужденіи, я ничего не знаю о Сенъ-Полѣ.
   -- Ну, мы не разспрашиваемъ васъ, сказалъ бюргеръ, -- но слушайте, я вамъ скажу на ухо, мое имя Павильонъ.
   -- А какое мнѣ до этого дѣло, сэньёръ Павильонъ? спросилъ Квентинъ.
   -- Никакого, только я думалъ, что это должно было убѣдить васъ, что я стою довѣрія; а вотъ и мой товарищи Руслеръ.
   При этихъ словахъ, подошелъ, Руслеръ, толстое круглое брюхо котораго, какъ крѣпостной таранъ, раздвигало передъ нимъ толпу. Шепнувъ своему сосѣду, чтобы онъ былъ осторожнѣе, онъ сказалъ съ упрекомъ:-- Вы забываете, добрый мой товарищъ, что здѣсь слишкомъ открытое мѣсто: сэньёръ войдетъ въ мой или вашъ домъ и выпьетъ стаканъ рейнвейна съ сахаромъ, и тогда мы болѣе узнаемъ о нашемъ добромъ другѣ и союзникѣ, котораго любимъ отъ всего нашего фламандскаго сердца.
   -- У меня нѣтъ никакихъ новостей ни для кого изъ васъ, нетерпѣливо сказалъ Квентинъ, -- рейнвейна я пить не буду, васъ же, какъ людей, пользующихся уваженіемъ и властью, я попрошу только разогнать эту праздную толпу и позволить иностранцу оставить вашъ городъ также спокойно, какъ онъ вошелъ въ него.
   -- Нѣтъ, сэньёръ, сказалъ Руслеръ,-- если вы такъ стоите за свое инкогнито даже съ нами, людьми достойными довѣрія, то позвольте спросить, зачѣмъ же вы носите знаки вашей дружины, если хотите оставаться неизвѣстнымъ въ Люттихѣ?
   -- Какой знакъ и какой дружины? спросилъ Квентинъ,-- вы похожи на почтенныхъ людей и гражданъ, по, клянусь вамъ, или вы сами помѣшаны или хотите меня свести съ ума.
   -- Sapperment! воскликнулъ другой,-- этотъ молодой человѣкъ, вывелъ бы изъ терпѣнія и самого св. Ламберта. Кто носитъ шапки съ крестомъ св. Андрея и съ лиліей, кромѣ шотландскихъ стрѣлковъ гвардіи короля Людовика?
   -- Ну, а если я и въ самомъ дѣлѣ стрѣлокъ шотландской гвардіи, то что же удивительнаго, что ношу знаки своей корпораціи? сказалъ нетерпѣливо Квентинъ.
   -- Онъ признался, онъ признался! воскликнули Руслеръ и Павильонъ, размахивая руками и обращаясь къ столпившимся гражданамъ, какъ бы поздравляя ихъ; на заплывшихъ жиромъ лицахъ почтенныхъ сановниковъ сіяла радость.-- Онъ признался, что онъ стрѣлокъ гвардіи Людовика защитника свободы Люттиха.
   Общій крикъ раздался въ толпѣ; послышались различные возгласы:-- Да здравствуетъ Людовикъ Французскій! да здравствуетъ шотландская гвардія! да здравствуетъ храбрый стрѣлокъ! Наши вольности, наши привилегіи, или смерть! Прочь налоги! Да здравствуетъ храбрый Арденскій Кабанъ! Долой Карла бургундскаго! война Бурбону и его епископству!
   Оглушенный криками, которые, подобно подымающимся и упадающимъ волнамъ океана, едва умолкали съ одной стороны, какъ возникали съ другой, и на которые тысячи голосовъ отвѣчали съ дальнихъ улицъ и площадей, Квентинъ успѣлъ однако сообразить, что значитъ этотъ шумъ, и составить планъ дѣйствія.
   Онъ забылъ, что послѣ стычки съ герцогомъ орлеанскимъ и Дюнуа, который разрубилъ мечемъ его шлемъ, одинъ изъ его товарищей, по приказанію лорда Крауфорда, надѣлъ на него обложенный сталью шишакъ, который составлялъ честь всѣмъ извѣстнаго вооруженія шотландской гвардіи. Появленіе одного изъ стрѣлковъ этой гвардіи, постоянно находившейся при особѣ Людовика, въ городѣ, внутренніе безпорядки котораго поддерживались агентами короля, естественно было объясняемо гражданами. Люттиха, какъ выраженіе того, что Людовикъ рѣшился открыто поддерживать ихъ. Значеніе прибытія стрѣлка было такъ преувеличено, что его приняли какъ залогъ немедленной, дѣйствительной помощи Людовика и даже какъ доказательство, что его вспомогательныя силы въ то же самое время входили въ городъ въ тѣ или другія, хотя никто не впалъ въ какія именно, ворота.
   Квентинъ легко понялъ всю невозможность уничтожить такую общую увѣренность, и что всякая попытка разубѣдить людей, такъ упорно стоявшихъ за свое мнѣніе, была бы сопряжена съ личной опасностью, которой въ настоящемъ случаѣ онъ не видѣлъ никакой необходимости подвергаться. Онъ немедленно рѣшился выждать удобнаго случая и по возможности выпутаться изъ этого дѣла. Онъ принялъ это рѣшеніе, когда его провожала въ ратушу, гдѣ поспѣшно собрались почетные граждане, чтобы выслушать извѣстія, которыя, по ихъ мнѣнію, онъ долженъ былъ сообщить имъ, и угостить его великолѣпнымъ пиромъ.
   Несмотря на всѣ его сопротивленія, которыя объясняли скромностью, Квентинъ былъ окруженъ ревнителями популярности, потокомъ которой онъ къ своему великому неудовольствію былъ охваченъ со всѣхъ сторонъ. Руками его завладѣли оба его друга, синдики города. Впереди, Никель-Блокъ, старшина цеха мясниковъ, призванный прямо съ бойни, размахивалъ своимъ смертоноснымъ, еще облитымъ кровью и мозгами, топоромъ съ такой храбростью и граціей, которыя могли быть внушены только branl-wein'омъ позади шла высокая, щедушная, костлявая, сильно пьяная и очень патріотическая фигура Клаусъ-Гамерлейна, старшины цеха кузнецовъ, въ сопровожденіи по крайней мѣрѣ тысячи своихъ неумытыхъ сотоварищей, Ткачи, гвоздари, веревочники и другіе, всякихъ родовъ и степеней, мастеровые толпами выступали изъ мрачныхъ и узкихъ улицъ, и присоединялись къ шествію. Бѣгство казалось отчаянной и невозможной попыткой.
   Въ такомъ затрудненіи, Квентинъ прибѣгъ къ Руслеру, державшему его за одну руку, и къ Павильону, овладѣвшему другой, (они вели его такимъ образомъ во главѣ шествія, гдѣ онъ совершенно неожиданно сдѣлался предметомъ оваціи), и поспѣшилъ объяснить имъ, что совершенно необдуманно надѣлъ шишакъ шотландской гваріи, потому что съ шапкой, въ которой предполагалъ путешествовать, случилось несчастіе. Онъ сожалѣлъ, что вслѣдствіе этого обстоятельства, а также и проницательности жителей Люттиха, которые узнали о его званіи и цѣли посѣщенія, цѣль эта стала всѣмъ извѣстна и прибавилъ, что если его теперь поведутъ въ ратушу, онъ къ сожалѣнію будетъ вынужденъ сообщить собравшимся гражданамъ то, что по приказанію короли имѣлъ право передать только почтеннымъ своимъ друзьямъ, мейнгерамъ Руслеру и Павильону.
   Этотъ послѣдній намекъ магически подѣйствовала, на двухъ гражданъ, которые были самыми главными руководителями возставшихъ жителей Люттиха и, какъ всѣ подобные имъ демогоги, желали по возможности держать все въ своихъ рукахъ. Поэтому они немедленно согласились, чтобы Квентинъ на время оставилъ городъ, а ночью возвратился въ Люттихъ и переговорилъ бы съ ними наединѣ въ домѣ Руслера, близь воротъ, находившихся противъ Шонвальдта. Квентинъ поспѣшилъ объявить имъ, что онъ остановился во дворцѣ епископа подъ предлогомъ передачи депешъ отъ французскаго двора, хотя дѣйствительное его порученіе, какъ они справедливо предполагали, относилось до гражданъ Люттиха. Способъ дѣйствія окольными путями и выборъ такого лица для исполненія этого порученія, такъ согласовались съ характеромъ Людовика, что не могли возбудить ни сомнѣнія, ни удивленія.
   Почти тотчасъ же послѣ этого объясненіи, увлеченные толпой, они очутились у дома Павильона, въ одной изъ главныхъ улицъ; домъ сзади сообщался съ Маасомъ посредствомъ сада и большаго пространства, занятаго дубильными ямами и другими принадлежностями кожевеннаго производства -- патріотъ гражданинъ былъ кожевникъ.
   Было совершенно естественно, что Павильонъ пожелалъ принять у себя мнимаго посланника Людовика, и потому остановка у его дома нисколько не удивила толпу, которая, напротивъ, привѣтствовала мейнгера громкими vivat, когда тотъ пригласилъ почетнаго гостя войти. Скрывшись отъ толпы, Квентинъ тотчасъ перемѣнилъ свой шишакъ на шляпу простаго кожевника и накинулъ на себя плащъ. Павильонъ снабдилъ его паспортомъ для свободнаго входа я выхода изъ города во всякое время дня и ночи, какъ ему заблагоразсудится. Поручивъ его попеченіямъ своей дочери, веселой и красивой фламандской дѣвушкѣ, и объяснивъ ей, что было нужно, синдикъ поспѣшилъ вернуться къ своему товарищу, чтобы съ нимъ вмѣстѣ, въ ратушѣ, успокоить своихъ друзей и объяснить исчезновеніе посланника короля Людовика самымъ благовиднымъ образомъ, какой придетъ въ голову. Мы не можемъ, какъ выражается слуга въ одной коцедіи, въ точности припомнить ложь, употребленную барановъ, чтобъ, обмануть стадо; но нѣтъ ничего легче, какъ провести толпу, которая по своимъ предразсудкамъ готова всему повѣрить при первомъ словѣ обманщика.
   Какъ только удалился почтенный гражданинъ, его пухленькая дочка Трудхенъ, краснѣя и весело улыбаясь., что очень шло къ ея алымъ какъ вишни губкамъ, смѣющимся голубымъ глазамъ и прозрачно-бѣлому лицу, проводила красиваго иностранца по извилистымъ аллеямъ сада до берега рѣки.
   Тутъ, на ея главахъ, Квентинъ сѣлъ въ лодку, которую два дюжихъ фламандца въ короткихъ штанахъ, мѣховыхъ шапкахъ и курткахъ со множествомъ пуговицъ, снарядили съ поспѣшностью, на какую только была способна ихъ фламандская натура.
   Такъ какъ хорошенькая Трудхенъ говорила только по нѣмецки, то Квентинъ, не въ ущербъ его любви къ графинѣ де-Круа, не могъ иначе выразить ей свою благодарность какъ поцѣлуемъ въ ея алыя губки; ему отвѣтили тѣмъ же, хотя и съ возможной скромностью: такіе молодцы, какъ нашъ шотландецъ были въ рѣдкость между буржуазіей Люттиха {Приключенія Квентина въ Люттихѣ могутъ показаться преувеличенными, но иногда удивительно, какія незначительныя обстоятельства имѣютъ вліяніе на умы въ минуту тревоги и неизвѣстности. Большинство читателей помнятъ, вѣроятно, что когда голландцы были готовы свергнуть съ себя иго Франціи, ихъ стремленіе къ освобожденію было сильно возбуждено появленіемъ человѣка въ мундирѣ британскаго волонтера; его прибытіе, хотя и совершенно по частнымъ дѣланъ, было принято какъ ручательство въ помощи Англіи.}.
   Пока лодка плыла по тяжелымъ водамъ Мааса, пока она миновала укрѣпленіе города, Квентинъ имѣлъ достаточно времени обдумать какъ разсказать, по возвращеніи въ замокъ епископа, о своихъ приключеніяхъ въ Люттихѣ. Съ одной стороны, онъ не желалъ выдать человѣка, который, хотя и по ошибкѣ, довѣрился ему; съ другой, скрыть отъ гостепріимнаго епископа мятежное состояніе его столицы, и потому рѣшился сообщить только такія общія свѣдѣнія, которыя могли бы предостеречь епископа, никого не подвергая въ то же время его мести.
   Онъ причалилъ къ берегу за полнили отъ замка и къ великому удовольствію гребцовъ, отблагодарилъ ихъ гульденомъ. Колоколъ Шонвальдта призывалъ къ обѣду; хотя разстояніе отдѣлявшее Квентина отъ замка было не велико, но онъ замѣтилъ, что подошелъ со стороны, противуположной главному входу, и что значительно бы опоздалъ, еслибъ сталъ обходить кругомъ. Поэтому онъ направился прямо къ ближайшей, прорѣзанной бойницами, стѣнѣ, служившей, по его предположенію, оградой маленькому саду, о которомъ мы говорили выше. Тутъ, у калитки, выходившей въ ровъ, была привязана лодка, служившая какъ онъ думалъ для переправы, и которой онъ могъ бы воспользоваться. Когда онъ подошелъ, въ надеждѣ войдти этимъ путемъ въ замокъ, калитка отворилась, изъ нея вышелъ человѣкъ, вспрыгнулъ въ лодку, переправился на другой берегъ рва и длиннымъ весломъ оттолкнулъ лодку къ мѣсту, откуда отчалилъ. Квентинъ издали узналъ въ немъ цыгана, который избѣгая встрѣчи съ нимъ, что было нетрудно, пошелъ къ Люттиху другой дорогой, и скоро изчезъ изъ виду.
   Здѣсь представился ему новый предметъ для размышленій. Неужли этотъ бродяга-язычнивъ былъ все время у графинь де-Круа, и зачѣмъ онѣ такъ долго удостаивали его своимъ обществомъ? Мучимый этой мыслей, Дорвардъ еще настойчивѣе рѣшился искать объясненія съ ними, съ намѣреніемъ вывести наружу измѣну Гэйраддина и объявить имъ объ опасномъ положеніи, въ которомъ былъ поставленъ ихъ покровитель, списковъ, мятежнымъ состояніемъ Люттиха.
   Принявъ такое рѣшеніе, Квентинъ вошелъ въ замокъ черезъ главныя ворота. Онъ засталъ домашнихъ, духовную свиту и служителей епископа въ большой залѣ за обѣденнымъ столомъ, вмѣстѣ съ иностранцами не изъ первой знати. На верхнемъ концѣ стола было однако оставлено мѣсто возлѣ епископскаго капелэна, который встрѣтилъ гостя древней школьной шуткой: Sero venienlibus ossa, и въ то же время наполнилъ его тарелку кушаніемъ, чтобы этимъ противорѣчіемъ уничтожить силу пословицы, про которую въ отечествѣ Квентина говорятъ, что эта шутка не шутка или, по крайней мѣрѣ, трудно переваривается {"А sooth boord (true joke) is no boord", говорятъ шотландцы.}.
   Чтобы избѣгнуть обвиненія въ незнаніи правилъ общежитія, Квентинъ въ краткихъ словахъ описалъ происшедшее волненіе когда въ городѣ узнали, что онъ принадлежалъ къ шотландскимъ стрѣлкамъ гвардіи Людовика; стараясь придать дѣлу смѣшной характеръ, онъ разсказалъ, какъ его съ большимъ трудомъ выручили какой-то толстый гражданинъ и его красивая дочка.
   Но эта новость такъ заинтересовала общество, что ему было не до шутки. Пока Квентинъ разсказывалъ свою исторію, всѣ присутствовавшіе забыли объ обѣдѣ; а когда онъ кончилъ, водворилось торжественное молчаніе, прерванное мажоръ-домомъ, который тихимъ и грустнымъ голосомъ сказалъ: -- О, если бы Богъ послалъ скорѣй эти сто бургундскихъ копій!
   -- Отчего вы ихъ такъ нетерпѣливо ждете? спросилъ Квентинъ.-- У васъ здѣсь много солдатъ, привычныхъ къ оружію, а ваши противники простая, неурядная чернь, которая добѣжитъ при видѣ развѣвающихся знаменъ и вооруженныхъ воиновъ.
   -- Вы не знаете жителей Люттиха, отвѣчалъ капелланъ; -- о нихъ можно сказать, что, не исключая даже жителей Гента, нѣтъ во всей Европѣ населенія, болѣе сварливаго и менѣе, покорнаго. Два раза наказывалъ ихъ герцогъ бургундскій за ихъ возмущеніе противъ епископа, два раза строго укрощалъ ихъ. Онъ урѣзалъ ихъ привилегіи, отобралъ знамена, присвоилъ себѣ права и предъявилъ требованія, на которыя давно никто не дерзалъ въ вольномъ имперскомъ городѣ; еще недавно онъ разбилъ ихъ въ кровопролитномъ побоищѣ близь Сентъ-Тропа, гдѣ Люттихъ потерялъ почти шесть тысячъ человѣкъ, павшихъ отъ меча или утонувшихъ во время бѣгства. И послѣ, чтобы лишить ихъ возможности продолжать сопротивленіе, герцогъ Карлъ отказался войти въ отворившіяся перецъ нимъ ворота, срылъ до основанія сорокъ туазовъ городской стѣны и черезъ сдѣланный такимъ образомъ проломъ вошелъ въ Люттихъ во главѣ своего войска, какъ завоеватель, съ опущеннымъ забраломъ и съ копьемъ на перевѣсъ. Жителямъ Люттиха было тогда вполнѣ извѣстно, что безъ заступничества герцога Филиппа Кроткаго, его отца, Карлъ, называвшійся тогда графомъ Шаролэ, отдалъ бы ихъ городъ на разграбленіе. И теперь, несмотря на эти свѣжія воспоминанія, на пезадѣланные проломы и на скудность арсенала, одинъ видъ шапки стрѣлка можетъ снова возбудить ихъ къ возстанію! Да наставитъ ихъ Богъ на путь истинный! Но я боюсь, что дѣло не обойдется безъ пролитія крови между такимъ ярымъ народонаселеніемъ и такимъ запальчивымъ государемъ; и я желалъ бы, чтобы мой добрый господинъ занималъ не столь почетный, но болѣе спокойный тропъ: его митра, вмѣсто горностая, увита терніемъ. Я говорю вамъ это для того, чтобы вы знали, если дѣла не удерживаютъ васъ въ Шонвальдтѣ, что вы должны поспѣшить оставить его. Это такое мѣсто, изъ котораго всякій благоразумный человѣкъ долженъ бѣжать какъ можно скорѣе. Я думаю, что ваши дамы будутъ того же мнѣнія; онѣ отправили одного изъ своихъ слугъ къ французскому двору съ письмами, въ которыхъ безъ сомнѣнія сообщаютъ, что ѣдутъ искать болѣе безопаснаго убѣжища.
   

ГЛАВА XX.
ЗАПИСКА.

Иди и будешь человѣкомъ, если только захочешь; если
же нѣтъ, то я еще увижу тебя среди слугъ и ты
будешь недостоинъ коснуться пальцевъ фортуны.
Двѣнадцатая ночь.

   Когда обѣдъ кончился, капелланъ, по видимому находившій удовольствіе въ обществѣ Квентина или, быть можетъ, желавшій вывѣдать отъ него дальнѣйшія подробности объ утреннемъ происшествіи, ввелъ его въ комнату, окна которой съ одной стороны выходили въ садъ. Замѣтивъ, что Квентинъ съ особеннымъ удовольствіемъ смотрѣлъ въ садъ, онъ предложилъ пройдтись въ немъ и взглянуть на рѣдкіе чужеземные кусты, которыми епископъ обогатилъ свои цвѣтники.
   Квентинъ отвѣчалъ, что не желаетъ нарушать установленныхъ правилъ и сообщилъ о сдѣланномъ ему утромъ замѣчаніи. Капелланъ улыбнулся и сказалъ, что такое запрещеніе относительно входа въ садъ епископа дѣйствительно существовало прежде.-- Но, прибавилъ онъ съ усмѣшкой, -- это было давно, когда нашъ почтенный епископъ былъ еще молодымъ, могущественнымъ прелатомъ лѣтъ тридцати, не болѣе, и когда много прекрасныхъ дамъ являлось въ замокъ за духовными утѣшеніями. Тогда было необходимо, продолжалъ онъ полудобродушно и полунасмѣшливо, потупляя въ то же время глаза,-- чтобы эти скорбящія дамы, которыя всегда помѣщались въ комнатахъ, занимаемыхъ теперь благородной канонессой, имѣли возможность пользоваться свѣжимъ воздухомъ, не подвергаясь опасности встрѣтить непосвященныхъ. Но въ послѣдніе годы, хотя это запрещеніе не было формально отмѣнено, оно совершенно не соблюдается и существуетъ, какъ преданіе, сохранившееся только въ памяти стараго дворецкаго. Если вамъ угодно, добавилъ онъ, -- мы теперь же пойдемъ и испытаемъ можно ли туда ходить или нѣтъ.
   Ничего не могло быть пріятнѣе для Квентина, какъ возможность свободнаго доступа въ садъ, откуда, разсчитывая на счастливую случайность, до сихъ поръ благопріятствовавшую его страсти, онъ надѣялся имѣть сношеніе съ предметомъ своей любви или, по крайней мѣрѣ, увидѣть его въ окнѣ какой нибудь башни, на балконѣ или въ какомъ нибудь счастливомъ уголкѣ, въ родѣ гостинницы Лилій около Плесси, или близь башни дофина въ самомъ этомъ замкѣ. Гдѣ бы не жила Изабелла, ей, казалось, повсюду было назначено быть обитательницей башни.
   Когда Дорвардъ сошелъ въ садъ съ своимъ новымъ другомъ, послѣдній показался ему совершенно земнымъ философомъ, занятымъ только земными предметами; взоры же Квентина хотя и не стремились къ небу, какъ взоры астролога, тѣмъ не менѣе блуждали по окнамъ, балконамъ и, особенно, по многочисленнымъ башнямъ, выступавшимъ на внутреннемъ фасадѣ древняго зданія, и старались отыскать въ нихъ свое созвѣздіе.
   Занятый такимъ образомъ, влюбленный молодой человѣкъ совершенно безъ вниманія слушалъ -- и слушалъ ли еще?-- перечисленіе всѣхъ травъ, растеній и кустарниковъ, которые показывалъ ему почтенный проводникъ. Одно растеніе было драгоцѣнно, потому что отличалось замѣчательными лечебными свойствами, другое еще драгоцѣннѣе, какъ рѣдкая приправа къ супу, третье, наконецъ, драгоцѣннѣе всѣхъ, потому что не имѣло никакихъ достоинствъ, кромѣ необычайной рѣдкости. Нужно было однако оказывать хотя нѣкоторое вниманіе; для молодаго человѣка это было такъ трудно, что онъ отъ всего сердца посылалъ къ чорту и услужливаго ботаника и все растительное царство. Наконецъ бой часовъ, призывавшій капеллана къ исполненію его обязанностей, спасъ Квентина.
   Разставаясь съ своимъ новымъ другомъ, почтенный капелланъ наговорилъ ему множество совершенно излишнихъ извиненій и окончилъ пріятнымъ для Дорварда увѣреніемъ, что онъ можетъ гулять въ саду до самаго ужина, не опасаясь быть потревоженнымъ.
   -- Здѣсь, сказалъ онъ, -- я всегда учу свои проповѣди, потому что это мѣсто совершенно ограждено отъ постороннихъ посѣтителей. Сейчасъ я долженъ говорить поученіе въ капеллѣ, неугодно ли вамъ будетъ удостоить меня своимъ присутствіемъ.... говорятъ, что я имѣю нѣкоторый даръ.... но пусть слава принадлежитъ кому слѣдуетъ.
   Квентинъ отказался подъ предлогомъ сильной головной боли, противъ которой чистый воздухъ долженъ былъ, по всей вѣроятности, оказаться самымъ лучшимъ лекарствомъ, и наконецъ добродушный священникъ предоставилъ его самому себѣ.
   Легко угадать, что при тщательномъ изслѣдованіи, которому онъ теперь, на свободѣ, подвергалъ всѣ выходившіе въ садъ окна, Квентинъ не упустилъ изъ виду оконъ возлѣ маленькой двери, черезъ которую Марта ввела Гэйраддина въ комнаты графинь, какъ тотъ увѣрялъ. Все было тихо и спокойно, ничто не подтверждало и не опровергало словъ цыгана. Начало смеркаться и Квентинъ почувствовалъ, самъ не зная почему, что, оставаясь такъ долго въ саду, онъ могъ возбудить подозрѣніе и неудовольствіе.
   Когда, рѣшившись уйдти, онъ въ послѣдній разъ проходилъ подъ окнами, которыя такъ плѣняли его, онъ услыхалъ надъ собой легкій, осторожный звукъ, похожій на кашель, которымъ, казалось, желали, не подвергаясь наблюденіямъ другихъ, привлечь его вниманіе. Онъ съ радостнымъ удивленіемъ взглянулъ на верхъ, окно тихо отворилось, женская рука уронила записку и она упала на розмариновый кустъ, росшій подъ окномъ. Осторожность, съ какой была брошена записка, требовала такой же осторожности и при чтеніи ея. Садъ былъ окруженъ, какъ мы уже сказали, съ двухъ сторонъ строеніями дворца, слѣдовательно въ него выходило много оконъ; но въ саду была скала, а въ ней гротъ, который капелланъ такъ любезно показывалъ Дорварду. Поднять записку, скрыть ее на груди и поспѣшно удалиться въ это тайное убѣжище, было для Квентина дѣломъ одной минуты. Тамъ, онъразвернулъ драгоцѣнный свертокъ, благословляя монаховъ Абербротика, которые дали ему возможность разобрать содержаніе его.
   Первая строка заключала предостереженіе: "читайте это тайно". Содержаніе было слѣдующее. "То, что ваши глаза слишкомъ смѣло высказали, мои, быть можетъ, слишкомъ скоро поняли. Но несправедливыя преслѣдованія придаютъ смѣлость своимъ жертвамъ. Лучше положиться на благодарность одного, чѣмъ быть предметомъ преслѣдованія многихъ. Богиня счастья поставила свой престолъ на скалѣ; но человѣкъ отважный не побоится взобраться и туда. Если вы рѣшитесь сдѣлать что либо для той, которая рискуетъ многимъ, приходите только завтра, рано утромъ, въ садъ, съ голубымъ и бѣлымъ перомъ на вашей шляпѣ. Но не ожидайте дальнѣйшихъ объясненій. Говорятъ, что ваше созвѣздіе предназначило васъ къ чему то великому и одарило благодарнымъ сердцемъ. Прощай, будь вѣренъ, скоръ, рѣшителенъ, и не сомнѣвайся въ своемъ счастіи". Въ этой запискѣ былъ завернутъ бриліантовый перстень, на которомъ былъ вырѣзанъ древній гербъ дома де-Круа.
   Первымъ чувствомъ Квентина въ настоящемъ случаѣ былъ самый чистый восторгъ. Радость и гордость, казалось, возносили его до небесъ; подъ вліяніемъ этого чувства, онъ рѣшился дѣйствовать или умереть и съ презрѣніемъ помышлялъ о тысячѣ препятствій, которые становились между нимъ и предметомъ его желаній.
   Въ этомъ восторженномъ состояніи, Дорвардъ не былъ способенъ вынести что либо, хотя на минуту могущее отвлечь его умъ отъ такого восхитительнаго предмета созерцанія. Войдя въ замокъ, онъ, подъ предлогомъ головной боли, не явился къ ужину домашнихъ епископа и, засвѣтивъ лампу, удалился въ назначенную ему комнату, чтобы снова читать и перечитывать драгоцѣнную записку, и тысячу разъ цѣловать не менѣе дорогое кольцо.
   Но такая напряженность чувствъ не могла долго продолжаться. Его давила мысль, хотя онъ старался удалять ее, какъ неблагодарную, даже святотатственную, что откровенность признанія обнаруживала въ рѣшившейся на него недостатокъ деликатпости, не соотвѣтствовавшій тому высокому романтическому чувству, которое онъ до сихъ поръ питалъ къ Изабеллѣ. Но всякій разъ, какъ эта неотвязчивая мысль начинала овладѣвать имъ, онъ спѣшилъ подавить ее какъ злобную, шипящую змѣю, проникшую въ его ложе. Ему ли, счастливцу, для котораго она вышла изъ своей среды, ему ли порицать ее за снисхожденіе, безъ котораго онъ не осмѣлился бы поднять на нее своего взора? И развѣ ея санъ и происхожденіе не давали ей, въ этомъ случаѣ, права нарушить обычнаго правила, налагавшаго молчаніе на женщину до тѣхъ поръ, пока мужчина не выскажется первый. Къ этимъ смѣло возведеннымъ въ силлогизмъ доводамъ, которые онъ считалъ вполнѣ убѣдительными, самолюбіе его присоединяло можетъ быть еще одинъ, въ которомъ, даже мысленно, онъ не рѣшался признаться самъ себѣ, а именно, что достоинство любимаго человѣка оправдывало, можетъ быть, нѣкоторое отступленіе со стороны дамы отъ общихъ правилъ -- на подобныхъ же доводахъ, Мальволіо основывалъ свои надежды; сверхъ того, такіе примѣры встрѣчаются въ хроникахъ. Оруженосецъ незнатнаго происхожденія, о которомъ онъ только что читалъ, былъ, какъ и онъ, безземельный и неимущій дворянинъ, но тѣмъ не менѣе великодушная венгерская принцесса не задумалась оказать ему знаки любви, болѣе существенныя, чѣмъ только что полученная записка.
   
   "Welcome," she said, "my swete Squyre,
   My hearts roote, my soule's desire;
   I will give thee kisses three,
   And als five hundrith poundis in fee." *)
   *) "Привѣтствую тебя милый мой оруженосецъ, ты корень моего сердца, желанный моей души" сказала она, "я дамъ тебѣ три поцѣлуя и сверхъ того пятьсотъ футовъ, въ придачу."
   
   И та же правдивая исторія разсказываетъ, какъ самъ венгерскій король сознается:
   
   "I have yknown many а page,
   Come to he Prince by marriage." *)
   *) Я зналъ многихъ пажей, которые женитьбою достигли трона.
   
   Послѣ всего этого, Квентинъ великодушно примирился съ образомъ дѣйствій графини, который, по видимому, обѣщалъ ему такъ много счастія.
   Но скоро возникло другое сомнѣніе, которое было гораздо труднѣе разрѣшить. Измѣнникъ Гэйраддинъ провелъ, сколько было извѣстно Квентину, почти четыре, часа въ комнатахъ графинь. Судя по высказаннымъ цыганомъ намекамъ, что онъ, въ нѣкоторомъ весьма важномъ для Дорварда отношеніи, имѣлъ вліяніе на его судьбу, гдѣ ручательство что все это не было устроенная имъ ловушка? А если такъ, то есть возможность предположить, что коварный негодяй выдумалъ эту штуку, чтобъ прикрыть какой нибудь новый планъ измѣны, можетъ быть увлечь Изабеллу изъ убѣжища, обѣщаннаго ей покровительствомъ достойнаго епископа. Это обстоятельство слѣдовало разсмотрѣть какъ можно внимательнѣе, потому что Квентинъ чувствовалъ къ цыгану отвращеніе, соразмѣрное наглости, съ какой тотъ сознался въ своей измѣнѣ, и не могъ представить себѣ счастливаго или честнаго исхода въ дѣлѣ, въ которомъ принималъ участіе этотъ человѣкъ.
   Эти различныя мысли тѣснились въ умѣ Квентина и, подобно туманнымъ облакамъ, омрачали свѣтлыя картины, созданныя его воображеніемъ. Онъ не спалъ всю ночь, и при первомъ лучѣ свѣта, даже часомъ раньше, былъ уже въ саду, доступъ къ которому теперь никто не заграждалъ ему. На шляпѣ у него было условленнаго цвѣта перо, какое онъ только могъ наскоро достать. Прошло два часа, прежде чѣмъ его присутствіе было замѣчено; наконецъ, онъ услыхалъ звуки лютни, и, вскорѣ, окно надъ той самой дверью, въ которую Марта ввела наканунѣ Гэйраддина, отворилось; въ немъ, во всей дѣвственной красотѣ, показалась Изабелла и полурадушно, полустыдливо привѣтствовала Квентина. При глубокомъ и выразительномъ поклонѣ, которымъ онъ отвѣчалъ на ея любезность, она сильно покраснѣла, захлопнула окно и скрылась.
   Дѣло было ясно и никакой дневной свѣтъ не сдѣлалъ бы его яснѣе. Подлинность записки не подлежала сомнѣнію, оставалось только ждать, что будетъ дальше; а на это драгоцѣнная записка не дала никакого намека. Впрочемъ не угрожало никакой близкой опасности: графиня находилась въ укрѣпленномъ замкѣ, подъ покровительствомъ государя, который одинаково пользовался уваженіемъ и почтеніемъ, какъ свѣтскій владѣтель и какъ высокій сановникъ церкви. Счастливому оруженосцу не предвидѣлось, казалось, никакой необходимости самому предлагать свои услуги, оставалось только быть готовымъ во всякое время исполнить ее приказанія. Но судьба готовила призвать его къ дѣлу ранѣе, чѣмъ онъ предполагалъ.
   Въ четвертую ночь по пріѣздѣ въ замокъ Шонвальдтъ, Квентинъ сдѣлалъ распоряженія, чтобы отправить на слѣдующее утро послѣдняго изъ сопровождавшихъ его во время пути солдатъ ко двору Людовика съ письмами къ своему дядѣ и лорду Крауфорду, гдѣ онъ отказывался отъ французской службы: недавняя измѣна, которую замышлялъ Гэйраддинъ, получившій на этотъ счетъ тайныя приказанія, представляла ему достаточное извиненіе, вполнѣ согласное съ честью и благоразуміемъ. Потомъ онъ легъ въ постель съ тѣми сладкими мечтами, которыя обыкновенно носятся вокругъ ложа молодаго человѣка, сильно влюбленнаго и думающаго, что ему отвѣчаютъ тѣмъ же.
   Но сны Квентина, въ которыхъ сначала отражались тѣ счастливыя мысли, подъ вліяніемъ которыхъ онъ заснулъ, начали постепенно принимать болѣе мрачный характеръ.
   Ему снилось, что онъ гулялъ съ Изабеллой по берегу свѣтлаго и прозрачнаго озера, похожаго на тѣ озера, которыя составляли характеристическую черту его родной долины; онъ говорилъ ей о своей любви, совершенно забывъ существовавшія между ними преграды. Она краснѣла и улыбалась слушая его -- именно такъ, какъ онъ могъ ожидать, судя по содержанію записки, которую и днемъ и ночью хранилъ на своей груди. Но сцена внезапно перемѣнилась. Лѣто смѣнилось зимой, тишина бурей; вѣтеръ ревѣла, и волны подымались съ такой яростью, какъ будто духи водъ и воздуха сошлись на бой и оспаривали другъ у друга владычество. Набѣгавшія волны, казалось, повсюду преграждали путь, а усиливавшаяся буря безпрестанно нагоняла новыя, такъ что не оставалось никакой возможности держаться на мѣстѣ. Тревожное ощущеніе, возбужденное этой мнимой опасностью разбудило спавшаго.
   Квентинъ проснулся, и хотя сновидѣніе исчезло и замѣнилось дѣйствительностью, но шумъ, который, вѣроятно, подалъ поводъ къ этому сну, все еще раздавался въ его ушахъ.
   Первымъ движеніемъ его было приподняться на кровати и съ удивленіемъ прислушаться къ звукамъ, которые, если были производимы бурею, превосходили гулъ сильнѣйшей грозы, когда либо гремѣвшей съ грампіанскихъ горъ. Черезъ минуту ему стало ясно, что шумъ происходилъ не отъ ярости стихій, но отъ неистовства людей.
   Онъ соскочилъ съ постели и взглянулъ въ окно; но оно выходило въ садъ и съ этой стороны все было спокойно, хотя, открывъ его, онъ еще болѣе убѣдился по крикамъ, которые достигали его слуха, что замокъ былъ осаждаемъ многочисленнымъ и отважнымъ непріятелемъ. Поспѣшно отыскавъ свое платье и оружіе, онъ быстро началъ одѣваться, какъ вдругъ вниманіе его было привлечено стукомъ въ дверь. Такъ какъ Квентинъ нескоро отвѣчалъ, легкая дверь была вышибена, и стучавшій, въ которомъ тотчасъ можно было по своеобразному выговору узнать цыгана Гэйрадинъ-Мограбина, вошелъ въ комнату. Въ рукахъ у него была склянка; опустивъ въ нее фитиль, который тотчасъ же вспыхнулъ темнокраснымъ пламенемъ, Гэйраддинъ досталъ изъ кармана небольшую лампу и зажегъ ее.
   -- Гороскопъ вашей судьбы, сказалъ онъ Квентину, рѣзко и безъ дальнѣйшихъ привѣтствій, -- зависитъ теперь отъ одной рѣшительной минуты.
   -- Негодяй, сказалъ Квентинъ въ отвѣтъ, -- насъ окружаетъ измѣна, а гдѣ измѣна, тамъ ты необходимый соучастникъ.
   -- Вы съ ума сошли, отвѣчалъ цыганъ, -- я измѣняю только тогда, когда мнѣ это выгодно; зачѣмъ же стану я измѣнять вамъ, когда для меня ваша безопасность выгоднѣе вашей гибели. Послушайте хоть на минуту голоса разсудка, если это возможно для васъ, пока надъ вами не прогремѣлъ голосъ смерти и разрушенія. Жители Люттиха возстали, Гильомъ де-ла-Маркъ, съ своей шайкой, предводительствуетъ ими. Еслибъ даже были средства для сопротивленія, то и они были бы уничтожены многочисленностью и бѣшенствомъ враговъ; но средствъ почти никакихъ нѣтъ. Если вы хотите спасти графиню и свои надежды, то слѣдуйте за мной, во имя той, которая прислала вамъ бриліантъ съ тремя вырѣзанными на немъ леопардами.
   -- Веди, живо отвѣчалъ Квентинъ, -- во имя ея, я пойду на всякую опасность!
   -- Я поведу дѣло такъ, что опасности не будетъ, сказалъ цыганъ, -- если вы только сможете не вмѣшаться въ драку, которая до васъ не касается. Да и какое вамъ дѣло, побѣдитъ ли епископъ, какъ они его называютъ, свое стадо, или стадо побьетъ пастыря? ха! ха! ха! Слѣдуйте за мной осторожно и терпѣливо; умѣрьте вашу храбрость и положитесь на мое благоразуміе, я заплачу вамъ свой долгъ благодарности и вы будете имѣть женой графиню. Слѣдуйте за мной.
   -- Я иду, отвѣчалъ Квентинъ, обнажая мечъ, -- но въ ту же минуту, какъ только замѣчу малѣйшій признакъ измѣны, голова твоя слетитъ съ плечъ.
   Цыганъ, видя, что Квентинъ совершенно готовъ, вооруженъ и одѣтъ, безъ дальнѣйшихъ разговоровъ повелъ его съ лѣстницы. Они быстро прошли множество извилистыхъ ходовъ и наконецъ достигли небольшаго сада.
   Съ этой стороны не было видно почти никакого свѣта, не слышно никакого шума, но едва только Квентинъ вышелъ на открытое мѣсто, какъ шумъ, происходившій на противуположной сторонѣ замка, сдѣлался вдесятеро громче и онъ могъ разслышать различные, военные крики. "Люттихъ! Люттихъ! Кабанъ! Кабанъ!" ревѣли осаждавшіе, между тѣмъ какъ только едва слышался слабый и нетвердый крикъ, "Пресвятая Матерь, за епископа!", немногочисленныхъ солдатъ прелата, застигнутыхъ въ расплохъ и спѣшившихъ на стѣны.
   Но, не смотря на воинственный характеръ Квентина, самая битва мало интересовала его сравнительно съ судьбой Изабеллы, которая, какъ онъ имѣлъ причины опасаться, была бы ужасна, если бы она попалась во власть развратнаго и жестокаго грабителя, который, какъ по всему было видно, ломился въ ворота замка. Онъ примирился съ мыслію о помощи цыгана, подобно отчаянно больному, не отвергающему даже средствъ, предписываемыхъ какимъ нибудь знахаремъ или шарлатаномъ; онъ шелъ за цыганомъ по саду съ твердой рѣшимостью, при первомъ признакѣ измѣны съ его стороны, заколоть его или срубить голову. Гэйраддинъ, казалось, самъ сознавалъ, что его безопасность держалась на волоскѣ; когда они вышли на открытое мѣсто, онъ оставилъ всѣ свои ужимки и фарсы, и, казалось, далъ себѣ клятву дѣйствовать сдержанно, храбро и энергично.
   По данному Гэйраддиномъ знаку, изъ противоположной двери, которая вела въ комнаты дамъ, показались двѣ женщины, завернутыя въ черныя шелковыя вуали, какія тогда, какъ и теперь, носили нидерландскія женщины. Квентинъ предложилъ руку одной изъ нихъ, которая взяла ее съ трепетной поспѣшностью и такъ сильно повисла на ней, что могла бы замедлить бѣгство, если бы была нѣсколько тяжела. Цыганъ взялъ за руку другую женщину и направился пряло къ находившейся въ стѣнѣ и выходившей въ ровъ калиткѣ; къ ней была причалена лодка, въ которой, какъ видѣлъ самъ Квентинъ, Гэйраддинъ нѣсколько дней тому назадъ переправлялся на другую сторону рва.
   Когда они переправлялись, до нихъ долетѣли громкіе крики и побѣдные возгласы осаждавшихъ, которые, казалось, возвѣщали о взятіи замка. Этотъ звукъ такъ болѣзненно подѣйствовалъ на Квентина, что онъ не могъ выдержать и громко воскликнулъ: -- Клянусь, еслибъ жизнь моя не была безвозвратно отдана исполненію настоящей обязанности, я воротился бы въ замокъ, чтобы сразиться за гостепріимнаго епископа и заставить замолчать нѣкоторыхъ изъ этихъ мошенниковъ, изрыгающихъ мятежъ и убійства.
   При этихъ словахъ, опиравшаяся на его руку женщина, слегка сжала ее, какъ бы желая напомнить, что она имѣла болѣе права на его защиту, чѣмъ Шонвальдтъ; цыганъ же громко воскликнулъ:-- Вотъ что я называю по истинѣ христіанскимъ безуміемъ! воротиться на битву, когда счастье и любовь заставляютъ насъ бѣжать. Впередъ, впередъ, какъ можно скорѣе, лошади ожидаютъ насъ тамъ, подъ ивами.
   -- Тамъ только двѣ лошади, сказалъ Квентинъ, увидавшій ихъ при лунномъ свѣтѣ.
   -- Все, что я могъ достать, не возбуждая подозрѣнія. Притомъ, съ насъ и этого довольно, отвѣчалъ цыганъ, -- вы двое должны ѣхать въ Тонгръ, пока дороги еще безопасны; Марта же останется съ женщинами нашего табора, съ которыми она давно знакома. Знайте, что Марта дочь нашего племени я жила между вами только для того, чтобы, при случаѣ, лучше служить нашимъ цѣлямъ.
   -- Марта! съ удивленіемъ воскликнула графиня, глядя на женщину, покрытую вуалемъ, -- такъ это не моя родственница?
   -- Да, никто иной какъ Марта, отвѣчалъ Гэйраддинъ,-- простите мнѣ этотъ маленькій обманъ. Я не смѣлъ увести разомъ обѣихъ графинь де-Круа отъ дикаго арденскаго кабана,
   -- Негодяй! сказалъ Квентинъ, внѣ себя, -- но теперь еще не поздно, я успѣю вернуться и спасти графиню Амелину.
   -- Амелина, прошептала дама взволнованнымъ голосомъ,-- возлѣ тебя и благодаритъ за свое спасенье
   -- Какъ! что! какъ это? воскликнулъ Квентинъ, освобождаясь отъ ея руки съ меньшей вѣжливостью, чѣмъ въ другое время обошелся бы со всякой женщиной, какого бы то ни было званія.-- Такъ это графиня Изабелла осталась тамъ? Прощайте, прощайте.
   И онъ повернулся, чтобы бѣжать въ замокъ, по Гэйраддинъ схватилъ его за руку.-- Нѣтъ, послушайте, послушайте, вѣдь вы идете на вѣрную смерть! Ради какого же чорта носили вы цвѣта старой графини? Съ этихъ поръ я никогда уже не. довѣрюсь ни голубому, ни бѣлому шелку. Но у ней вѣдь почти такое же богатое приданое.... золото и дорогія каменья.... она имѣетъ также притязаніе на графство....
   Говоря такимъ образомъ, запыхавшись и отрывистыми фразами, цыганъ старался удержать Квентина, который, наконецъ, чтобы освободиться отъ него, схватился за кинжалъ.
   -- Если такъ, сказалъ Гэйраддинъ, отпуская его, -- ступайте, и пусть чортъ, если онъ только существуетъ, сопутствуетъ вамъ!
   Освободившись отъ его рукъ, шотландецъ, съ быстротою вѣтра, бросился назадъ къ замку. Гэйраддинъ обратился къ графинѣ, которая, пораженная стыдомъ, страхомъ и отчаяніемъ, опустилась на землю.
   -- Вставайте, сказалъ онъ, -- тутъ было недоразумѣніе, но, ступайте со мной. Я еще до утра достану вамъ мужа по красивѣе этого бѣлобрысаго мальчишки; а если мало будетъ одного, достану двадцать человѣкъ.
   Страсти графини Амелины были на столько же сильны, на сколько слабъ и пустъ былъ ея разсудокъ. Какъ многіе, другіе люди, она довольно разумно относилась къ событіямъ обыденной жизни, но въ подобныя рѣшительныя минуты была способна на однѣ безполезныя жалобы и винила во всемъ Гэйраддина, называя его воромъ, негодяемъ, обманщикомъ, убійцей.
   -- Назовите меня цыганомъ и этимъ вы все скажете, спокойно отвѣчалъ Гэйраддинъ.
   -- Извергъ! воскликнула она, -- ты говорилъ, что звѣзды предопредѣлили нашъ союзъ, и довелъ меня до того, что я написала ему. О я несчастная!
   -- Онѣ и предопредѣлили вашъ союзъ, если бы обѣ стороны были согласны; неужели вы думаете, что священныя созвѣздіи могутъ женить кого нибудь противъ его собственной воли. Меня ввели въ заблужденіе ваши проклятыя христіа и отчаяния.
   - Слушайте, - сказал Хайраддин графине Амелине, - и будьте довольны, что ваш дребезжащий дискант не принимает участия в этом концерте. Поверьте, относительно вас у меня самые честные намерения; вот увидите - скоро звезды сдержат свое обещание и пошлют вам хорошего мужа.
   Как загнанный, измученный зверь, потерявший от ужаса голову, графиня Амелина беспомощно отдалась во власть своих проводников и позволила им вести себя, куда они хотели. Страх и волнение до такой степени ее обессилили, что достойная парочка, которая скорее тащила ее, чем вела, могла беседовать между собой без всякой помехи, ибо бедная женщина хоть и слышала, но ни слова не понимала из их разговора.
   - Я всегда говорила, что это дурацкий план, - сказала Марта. - Вот если бы ты задумал женить его на молоденькой, тогда мы действительно могли бы рассчитывать на их благодарность и верный приют в их замке. Но как можно было думать, чтобы такой красавец согласился жениться на этой старой дуре?
   - Риспа, - ответил Хайраддин, - ты так давно носишь христианское имя и так долго жила с этими дураками, что, видно, сама заразилась их глупостью. Посуди сама: ну могло ли мне прийти в голову, что для него имеют значение какие-нибудь несколько лет разницы, когда выгода этой женитьбы так очевидна? И, наконец, ведь ты и сама знаешь, что было бы гораздо труднее склонить на этот решительный шаг ту робкую красотку, чем эту тяжеловесную графиню, которая висит теперь у нас на руках, словно куль с зерном. К тому же молодчик мне пришелся по сердцу, и я хотел ему добра. Женить его на старухе - значило устроить его будущность. Женить его на молодой - значило натравить на него де ла Марка, Бургундию, Францию и всех, кто хоть сколько-нибудь заинтересован в ее замужестве. А так как все богатство старухи заключается в золоте и драгоценностях, то, уж конечно, и нам перепала бы малая толика. Но тетива лопнула, стрела дала маху - значит, нечего и толковать об этом. А эту мы доставим Бородатому. Как он нахлещется, по своему обыкновению, так и не отличит старой графини от молодой. Вперед, Риспа, не падай духом! Светлый Альдебаран все еще светит детям пустыни!
  
  

Главa XXI

РАЗГРОМ

  

Закрыты будут милосердья двери.

И воин грубый и жестокосердный,

Чья совесть все вмещает, словно ад,

Руке своей кровавой даст свободу.

"Генрих V"

  
   Захваченный врасплох, объятый страхом, гарнизон Шонвальда тем не менее храбро отстаивал стены замка; но беспрерывно прибывавшие из Льежа толпы врагов, яростно бросавшихся на приступ, приводили в смятение солдат, постепенно терявших мужество.
   К тому же если в рядах защитников не было измены, то не было и единодушия: одни кричали, что надо сдаваться, другие покидали свои посты и обращались в бегство. Многие бросались прямо со стен во рвы, и те, кому удавалось добраться вплавь до противоположного берега, наскоро срывали с себя значки епископской армии и ради спасения своей жизни смешивались с толпой осаждающих. Только немногие солдаты, искренне преданные своему епископу, собрались вокруг него и защищали башню, в которую он удалился, да еще те, кто не надеялся на пощаду, отстаивали с храбростью отчаяния отдельные башни и укрепления огромного здания. Но вскоре осаждающие овладели дворами и всем нижним этажом замка. Начались грабеж и расправа с врагами; победители преследовали побежденных и шарили по всем углам в поисках добычи. Вдруг в этой свалке появился человек, как будто искавший смерти, от которой другие бежали, - так решительно он прокладывал себе путь среди этих страшных сцен разгрома и ужаса. Но он не замечал ничего: он был весь поглощен одной ужасной мыслью, которая была для него страшнее того, что творилось вокруг. Тот, кто увидел бы Квентина Дорварда в ту роковую ночь, не зная, что им руководит, принял бы его за сумасшедшего в припадке исступленного бешенства; а тот, кто знал бы причину его поступков, поставил бы его в один ряд со славнейшими героями романов.
   Приблизившись к замку с той же стороны, откуда он вышел, Квентин увидел нескольких беглецов, направлявшихся к лесу. Все они избегали встречи с ним, естественно принимая его за врага, так как он бежал в сторону, противоположную той, куда бежали они. Когда же он подошел ближе, он мог уже слышать, а отчасти и видеть, как люди прыгали со стен в воду или как их сбрасывали туда осаждающие. Но мужество его ни на минуту не поколебалось. Искать лодку не было времени, да если бы даже она оказалась под рукой, он все равно не мог бы ею воспользоваться, так как у калитки, выходившей в сад, теснилась толпа беглецов, которых толкали сзади и которые прыгали или падали в воду.
   Нечего было и думать пробраться этим путем, и Квентин пустился вплавь через ров у так называемых малых ворот замка, против моста, который был еще поднят. Не без труда добрался он до противоположного берега, ибо несчастные утопающие то и дело хватались за него, пытаясь спастись, и чуть не утопили его самого. Но наконец он кое-как доплыл до моста, уцепился за одну из висевших цепей и, пустив в ход всю свою силу и ловкость, стал карабкаться кверху. Он уже добрался до площадки, к которой был прикреплен мост, и, цепляясь руками и ногами, начал взбираться на нее, как вдруг к нему подбежал ландскнехт и, замахнувшись над его головой окровавленным мечом, хотел нанести ему смертельный удар.
   - Что ты, приятель! Так-то ты помогаешь товарищу! - воскликнул Квентин и добавил повелительным тоном: - Дай мне руку сейчас же!
   Опешивший солдат молча, хотя весьма нерешительно, повиновался и, протянув руку, помог Квентину вскарабкаться на площадку. Не давая ему времени опомниться, молодой шотландец продолжал тем же тоном:
   - Скорее к западной башне, если хочешь богатой добычи! Все поповские сокровища в западной башне!
   "К западной башне!.. Сокровища в западной башне!" - подхватила сотня голосов, и все, кто слышал этот крик, как стая голодных волков бросились в сторону, противоположную той, куда решил во что бы то ни стало пробраться Квентин, живой или мертвый.
   Приняв самый решительный вид, как будто он был из числа победителей, Квентин, к своему великому удивлению, добрался до самого сада почти без помех. Большинство осаждающих бросились на крик "К западной башне!", остальных отвлекли военный клич и звуки трубы, призывавшие их отразить отчаянную вылазку, которую предприняли защитники башни, где скрылся епископ, надеявшиеся силой проложить себе путь из замка и вывести епископа с собой. Тем временем Квентин с трепещущим сердцем бежал по саду, поручив себя силам небесным, охранявшим его во всех опасностях, которыми была так богата его жизнь. Он твердо решил или достигнуть цели, или погибнуть. Он пробежал уже почти полдороги, как вдруг три человека бросились на него, подняв копья, с криком: "За Льеж, за Льеж!" Приняв оборонительную позу, но не нападая, Квентин ответил:
   - За Францию - союзницу Льежа!
   - Да здравствует Франция! - прокричали в ответ жители Льежа и пробежали мимо.
   Эти слова оказались талисманом, который снова спас его от пятерых солдат де ла Марка, рыскавших по саду и накинувшихся было на него с криком: "За Вепря!"
   Одни словом, Квентин начал надеяться, что роль посланца короля Людовика, тайного подстрекателя льежских мятежников и скрытого приверженца Гийома де ла Марка, поможет ему пройти через все испытания этой ночи.
   Добежав до башни, он с ужасом увидел, что маленькая боковая дверь, через которую недавно вышли графиня Амелина и Марта, была завалена мертвыми телами.
   Поспешно оттащив два трупа, он нагнулся было над третьим, как вдруг мнимый мертвец схватил его за плащ и стал умолять помочь ему подняться. Эта неожиданная помеха была до того некстати, что Квентин собирался уже принять решительные меры, чтобы избавиться от нее, когда распростертый на земле человек сказал ему:
   - Я задыхаюсь в своих доспехах! Я Павийон, льежский синдик... Если ты за нас, я тебя щедро награжу. Если ты против нас - окажу тебе покровительство, только ради всего святого не дай мне задохнуться, как свинье в своем сале!
   Несмотря на окружавшие его ужасные, кровавые сцены, Квентин не потерял присутствия духа и тотчас сообразил, что этот влиятельный человек может очень пригодиться ему и Изабелле, устроив им побег. Он помог ему встать и спросил, не ранен ли он.
   - Нет, кажется, не ранен, - ответил толстяк, - а только чуть не задохся.
   - Сядьте на этот камень и отдохните, - сказал Квентин, - я сейчас к вам вернусь.
   - А ты за кого? - спросил Павийон, удерживая его.
   - За Францию, за Францию! - ответил Квентин, стараясь поскорее от него отделаться.
   - Э, да это мой юный стрелок! - воскликнул почтенный синдик. - Ну нет, братец, уж если мне посчастливилось найти друга в этой ужасной свалке, можешь быть уверен, что я не покину его! Иди куда хочешь, только и я с тобой. А если бы мне удалось собрать моих молодцов, может быть, и я, в свою очередь, оказал бы тебе услугу... Да вот беда - все они рассыпались в разные стороны, как горох... Ах, что за ужасная ночь!
   Так говорил Павийон, еле поспевая за Дорвардом, а тот, сознавая всю важность поддержки такого влиятельного лица, старался умерить свой шаг, проклиная в душе связавшего его толстяка.
   На верху лестницы, в передней, валялись открытые сундуки и ящики, свидетельствовавшие о происходившем здесь недавно грабеже. Догоравший на камине светильник освещал своим мерцающим пламенем распростертого на полу человека, который был или мертв, или без сознания.
   Рванувшись из рук Павийона, словно борзая со своры, Квентин бросился в комнату, потом во вторую и в третью, которая служила, по-видимому, спальней дам де Круа. Но нигде не было ни души. Он назвал леди Изабеллу по имени - сперва тихонько, потом громче, наконец закричал в полном отчаянии, но никто не откликнулся. В бессильном горе он топнул ногой, стал ломать руки и рвать на себе волосы. Вдруг в темном углу комнаты мелькнул слабый луч света, как будто пробившийся откуда-то из щели. Это навело его на мысль, не было ли там, за гардиной, потайной двери. Тщательно осмотрев весь угол, он убедился, что догадка его справедлива; но, несмотря на все его усилия отворить дверь, она не поддавалась. Не думая о боли, которую он мог себе причинить, Квентин бросился на дверь всею тяжестью своего тела; боровшиеся в его душе отчаяние и надежда придали ему такую силу, что и более прочная преграда не устояла бы против его напора.
   Влетев стремглав в распахнувшуюся дверь, он очутился в маленькой молельне. Здесь перед образом, застыв от страха и отчаяния, стояла на коленях какая-то женщина; услышав грохот выломанной двери, она лишилась чувств. Квентин бросился к ней, приподнял с пола, заглянул ей в лицо, и - о радость! - это была та, которую он искал, чтобы спасти, - графиня Изабелла! Он прижал ее к своему сердцу, умоляя прийти в себя и не отчаиваться, так как теперь он с ней и готов сразиться за нее хоть с целой армией.
   - Дорвард, так это действительно вы! - вымолвила она наконец, приходя в чувство. - Значит, еще не все потеряно... А я уж думала, что все друзья покинули меня... Но теперь вы меня не оставите?
   - Никогда, никогда! Что бы ни случилось, какая бы опасность нам ни грозила, я буду с вами! - воскликнул Дорвард. - Пусть я не узнаю блаженства в будущей жизни, если не разделю вашей участи, пока вы снова не станете счастливы!
   - Очень нежно и трогательно! - произнес сзади чей-то грубый, прерывающийся от одышки голос. - Любовные делишки, как видно. Клянусь душой, мне жаль бедняжку... так жаль, как если б она была моей Трудхен.
   - Но вы не должны ограничиваться жалостью, - сказал Квентин, обращаясь к говорившему. - Вы должны нам помочь, господин Павийон. Французский король, ваш союзник, поручил мне особо охранять эту даму, и если вы не поможете мне защитить ее от оскорблений и насилия, то знайте: ваш город навсегда лишится милостей Людовика Валуа. Главное, ее необходимо уберечь от рук Гийома де ла Марка.
   - Ну, это легче сказать, чем сделать, - заметил Павийон. - Эти канальи ландскнехты дьявольски ловко разыскивают красоток. Но все-таки я попробую... Пойдемте в ту комнату, и я подумаю... Лестница здесь узкая, и вы можете защитить ее один вашим копьем, пока я покличу в окно своих молодцов - льежских кожевников: они у меня надежные парни, не хуже тех ножей, что носят за поясом. Но прежде расстегните на мне все застежки. Я не надевал этих лат с самой битвы при Сен-Троне, а с тех пор, если только наши голландские весы не врут, я стал тяжелее на три стоуна.
   Освободившись от тяжелой железной брони, честный толстяк почувствовал огромное облегчение; влезая в нее, он, видимо, думал только о том, как послужить своему родному городу, и не рассчитал своих сил. Впоследствии оказалось даже, что почтенный синдик был вовлечен в битву помимо своей воли: члены его корпорации, бросаясь на приступ, потащили его за собой. Несчастного синдика подхватило людской толпой, словно течением быстрой реки, и швыряло во все стороны, пока наконец не выбросило на берег, как бревно; измученный и обессиленный, он очутился у дверей помещения дам де Круа, где упал под тяжестью собственных доспехов и двух навалившихся на него мертвецов. Вероятно, он долго пролежал бы там, если бы вовремя подоспевший Дорвард не выручил его из этого неприятного положения.
   Горячий темперамент, делавший Германа Павийона таким ретивым и пылким в политике, в частной жизни принимал гораздо более приятную форму; вне политики это был кроткий, покладистый человек, правда немного тщеславный, но добродушный и всегда готовый помочь ближнему. Поручив особенному вниманию Квентина бедную молодую даму, что было совершенно излишне, он подошел к окну и принялся кричать что было мочи: - Эй, Льеж, Льеж, кто тут есть из храбрых молодцов-кожевников?
   На этот крик, сопровождаемый своеобразным свистом (каждый цех имел свой особый призывный сигнал), прибежали два-три молодца; вскоре к ним присоединились еще несколько человек, и все стали на страже у входной двери и у окна той комнаты, из которой кричал их предводитель.
   Тем временем в замке настало относительное спокойствие. Всякое сопротивление прекратилось, и начальники отрядов принимали меры, чтобы остановить безудержный грабеж. Большой колокол зазвонил, призывая на военный совет, и на его гулкие раскаты, возвещавшие Льежу победу мятежников и взятие Шонвальда, весело откликались все городские колокола, как будто крича в ответ: "Да здравствуют победители!" Теперь Павийон мог бы, казалось, выйти из своей засады, однако потому ли, что он боялся за тех, кого взял под свою защиту, или страшился за собственную безопасность, но он ограничивался тем, что посылал одного гонца за другим к своему помощнику Петеркину Гейслеру с приказанием немедленно явиться.
   Наконец, к великому облегчению почтенного синдика, явился и Петеркин - человек, на которого во всех чрезвычайных случаях, будь то на войне, в политике или в торговых делах, Павийон привык полагаться как на каменную гору. Петеркин был коренаст, плотного сложения, с широким, скуластым лицом и густыми черными бровями, свидетельствовавшими, что это человек настойчивый и упорный, то есть такой, который любит давать советы. На нем была куртка из буйволовой кожи и широкий пояс с заткнутым сбоку ножом; в руке он держал алебарду.
   - Петеркин, дорогой мой лейтенант, - обратился к нему его начальник, - нынче нам выдался славный денек... то бишь славная ночка, хотел я сказать... Надеюсь, вы довольны?
   - Я доволен, что вы довольны, - ответил доблестный Петеркин, - только я никак не возьму в толк, с чего вам вздумалось праздновать победу - если вы зовете это победой - на чердаке, и притом в одиночестве, когда вы нужны на совете.
   - Да разве я там нужен? - спросил синдик.
   - А то как же! - ответил Петеркин. - Кто же будет отстаивать права Льежа, которым теперь больше чем когда-либо грозит опасность?
   - Полноте, Петеркин, - заметил начальник, - всё-то вы недовольны, всё-то ворчите...
   - Ворчу? И не думаю, - возразил Петеркин. - Я всегда доволен, когда другие довольны. А только у меня нет никакого желания променять короля Чурбана на короля Аиста, как говорится в басне, которую причетник святого Ламберта читал нам, бывало, из книги Эзопа.[152]
   - Я не понимаю вас, Петеркин, - сказал синдик.
   - Я хочу только сказать, господин Павийон, что этот Вепрь, или Медведь, или как его там величают, намерен, кажется, устроить себе берлогу в Шонвальде, и, уж конечно, он будет для нас не лучшим, если не худшим, соседом, чем старый епископ. Он, кажется, воображает, что он один одержал победу, и теперь только и думает, кем себя назвать: князем или епископом... А уж как они обращаются со стариком, так просто стыдно глядеть!
   - Я не допущу этого, Петеркин! - воскликнул с жаром почтенный синдик. - Я ненавижу церковную власть, но не старого епископа. Нас десять против одного, Петеркин, и мы не допустим такой несправедливости.
   - Да, десять против одного в открытом поле, но один на одного здесь, в замке. К тому же Никкель Блок, мясник, и вся голытьба из предместий пристали к Гийому де ла Марку отчасти потому, что он выкатил им из погребов все бочки с пивом и вином, отчасти из давнишней зависти к нам, цеховым мастерам, и нашим привилегиям.
   - Петер, - сказал Павийон, - мы сейчас же отправимся в город. Я ни минуты не останусь дольше в Шонвальде!
   - Но все мосты подняты, хозяин, - возразил Петеркин, - ворота на запоре, и повсюду на страже стоят ландскнехты. А если мы вздумаем силой проложить себе дорогу, эти молодцы порядком намнут нам бока, потому что война - их ремесло, а мы деремся только по праздникам.
   - Но зачем же они заперли ворота, Петеркин? - воскликнул встревоженный бюргер. - И как они смеют держать в плену честных людей?
   - Этого уж я не сумею вам объяснить, - ответил Петеркин. - Носятся слухи о каких-то дамах де Круа, будто бы бежавших во время осады замка. Говорят, от этой новости Бородатый совсем обезумел, а теперь так нализался, что у него последние мозги отшибло.
   Несчастный синдик с отчаянием взглянул на Квентина, видимо, не зная, на что решиться. Дорвард, не пропустивший ни слова из предыдущего разговора, был также сильно взволнован; но, понимая, что теперь все зависит от его присутствия духа и от того, насколько ему удастся ободрить Павийона, он заговорил решительным тоном, как человек, имеющий право голоса в обсуждаемом вопросе.
   - Мне стыдно за вас, господин Павийон, - сказал он, - что вы колеблетесь, как поступить в этом случае. Смело идите к Гийому де ла Марку и требуйте свободного выхода из замка для себя, для вашего адъютанта, оруженосца и дочери! Он не имеет никакого права держать вас в плену.
   - Для меня и моего адъютанта, то есть Петера, хотите вы сказать?.. Прекрасно. Но кто же... какой же еще оруженосец?
   - Да хоть бы я, - был смелый ответ.
   - Вы?.. - протянул смущенным тоном толстяк. - Но разве вы не посланец французского короля?
   - Ну да, посланец, но только данное мне поручение относится к льежским гражданам. Никто о нем не знает, и я могу сообщить о нем только в Льеже. Если Гийому де ла Марку станет известно, кто я, он непременно вступит со мной в переговоры и еще, чего доброго, задержит меня... Нет, вы должны вывести меня из замка, а для этого вам придется выдать меня за вашего оруженосца.
   - Ладно... Оруженосец так оруженосец. Но вы еще, кажется, упоминали о моей дочери? Надеюсь, что в настоящую минуту она преспокойно сидит себе дома... Желал бы я... от всей души желал бы того же самого ее отцу!
   - Вот эта дама, - поспешил перебить Квентин, - будет называть вас отцом, пока мы здесь, в этом замке.
   - О, не только пока мы в замке, а всегда... всю мою жизнь! - воскликнула графиня, бросаясь к ногам горожанина и обнимая его колени. - Всю мою жизнь, каждый день я буду чтить и любить вас, молиться за вас, как дочь за отца, только помогите мне в моем ужасном положении! Сжальтесь надо мной! Представьте себе вашу дочь у ног чужого человека, молящую спасти ей жизнь и честь... Только представьте себе эту картину, и вы не откажете мне в помощи, какую вы хотели бы, чтобы другой оказал ей!
   - А знаешь, Петер, право, мне кажется, что эта хорошенькая девочка немножко смахивает на нашу Трудхен, - сказал добрый бюргер, растроганный этой мольбой. - Я это сразу заметил. А этот смелый молодчик, который за словом в карман не лезет, - ни дать ни взять жених моей Трудхен. Готов побиться об заклад, что тут дело не чисто: уж верно, и любовь замешалась... И грех нам не помочь им, Петеркин.
   - И грех, и стыд, - ответил растроганный Петер, утирая глаза рукавом своей куртки, ибо, при всем своем самомнении, это был самый добродушный фламандец.
   - Ну, так и быть, пусть будет моей дочкой, - сказал Павийон, - только она должна хорошенько укутаться в свою черную шелковую вуаль... И если среди наших молодцов-кожевников не найдется верных парней, чтобы защитить дочку своего синдика, значит, они не стоят той кожи, над которой трудятся. Однако постойте... ведь нам придется отвечать на вопросы. Что я отвечу, если меня спросят, каким образом моя дочь попала сюда?
   - А таким же точно образом, каким попала сюда половина всего женского населения Льежа, провожавшая нас до самого замка, - ответил Петеркин. - По той простой причине, что бабы всегда суют свой нос туда, где их не спрашивают. Только ваша Трудхен увлеклась чуточку больше других... вот и все!
   - Прекрасно сказано, - подхватил Квентин. - Будьте же мужественны, последуйте этому мудрому совету, почтенный Павийон, и вы без всякого для себя ущерба совершите благороднейший поступок, какой только совершался со времен Карла Великого!.. А вы, сударыня, завернитесь поплотней вот в эту вуаль (в комнате было разбросано много принадлежностей дамского туалета) и ничего не бойтесь. Еще несколько минут - и вы будете на свободе и в безопасности... Вперед, сударь, смелее вперед! - добавил он, обращаясь к Павийону.
   - Постойте минутку, я и забыл! Этот де ла Марк сущий дьявол, настоящий вепрь как по виду, так и по характеру. Что, если эта молодая дама - одна из графинь де Круа и он ее узнает? Что тогда будет? Даже подумать страшно!
   - Но неужели же, если бы я действительно была одной из этих несчастных, - воскликнула Изабелла, делая движение, чтобы снова упасть к ногам синдика, - неужели вы бросили бы меня на верную гибель? Ах, зачем я не ваша дочь, не дочь бедняка горожанина!
   - Не бедняка, совсем не бедняка, сударыня! У нас водятся денежки, - заметил толстяк.
   - Простите, простите меня, благородный сеньор... - начала было несчастная девушка.
   - Вот уж не благородный и никак не сеньор, - перебил ее синдик, - а просто-напросто льежский бюргер, уплачивающий по своим счетам наличными денежками. Впрочем, это не идет к делу. Ладно, графиня вы, нет ли, а я вам помогу.
   - Вы обязаны ей помочь, будь она хоть герцогиня, - проворчал Петеркин, - потому что вы дали ей слово!
   - Верно, Петер! Что верно, то верно, - сказал синдик. - Никогда не следует забывать нашу голландскую поговорку: "Тот не мужчина, кто не держит своего слова". А теперь вперед и за дело! Надо распрощаться с Гийомом де ла Марком... Но... право, я сам не знаю почему... при одной мысли об этом меня бросает в дрожь... Ох, как бы я был счастлив, если бы можно было обойтись без этой церемонии!
   - Но раз в вашем распоряжении есть вооруженные люди, не лучше ли попытаться силой пробить себе путь? - спросил Квентин.
   Однако Павийон и его советчик в один голос закричали, что не годится нападать на союзников, и каждый добавил от себя несколько замечаний по поводу безрассудства подобного предложения; все это вполне убедило Квентина, что с такими товарищами было бы по меньшей мере рискованно пускаться на какое-нибудь смелое предприятие. Итак, было решено идти в большой зал, где, как говорили, пировал Дикий Арденнский Вепрь, и требовать у него свободного пропуска для льежского синдика и его свиты; требование как будто вполне разумное, на которое не могло быть отказа. Тем не менее почтенный бюргер то и дело вздыхал, поглядывая на своих спутников, и наконец, обратившись к своему верному Петеркину, заметил:
   - Вот что значит иметь слишком храброе и чувствительное сердце! Увы, Петеркин, как много я претерпел за свою храбрость и человеколюбие и как дорого придется мне еще поплатиться за мои добродетели, прежде чем господь бог выведет нас из этого проклятого Шонвальдского замка!
   Когда они проходили двором, все еще заваленным мертвецами и умирающими, Квентин, который вел Изабеллу, старался поддержать ее и ободрить среди этих страшных сцен, нашептывая ей слова утешения и напоминая, что теперь все зависит от ее присутствия духа и мужества.
   - От меня ничего не зависит, - ответила графиня, - я надеюсь на вас, только на вас... Ах, Квентин, если я переживу эту страшную ночь, я никогда не забуду моего спасителя! Но я хочу просить вас еще об одном, и вы должны поклясться именем матери и честью отца, что исполните мою просьбу.
   - Да разве я могу в чем-нибудь вам отказать? - шепнул ей Квентин.
   - Не оставляйте меня во власти этих чудовищ, лучше вонзите мне в сердце кинжал! - сказала она.
   В ответ Квентин только пожал ее руку, и, казалось, если бы не ужас, парализовавший ее, Изабелла была бы готова ответить на эту ласку. Опираясь на руку своего молодого защитника и следуя за Павийоном и его адъютантом, молодая графиня, сопровождаемая дюжиной молодцов-кожевников, составлявших как бы ее почетную стражу, вошла в страшный зал.
   Когда они приблизились к дверям, оттуда донеслись взрывы дикого хохота, неистовые крики и возгласы; можно было скорее предположить, что все силы ада собрались здесь торжествовать свою победу над человеческим родом, чем подумать, что это пируют люди, празднуя успех смелого предприятия. Твердая решимость, внушенная отчаянием, поддерживала силы Изабеллы; непоколебимое мужество, возраставшее по мере того, как росла опасность, не покидало Дорварда, а Павийон со своим помощником волей-неволей шли вперед, навстречу своей участи, как привязанные к столбу медведи на травле, которым некуда уйти от опасности.
  
  

Глава XXII

ПИР

  

Кэд. Где Дик, мясник из Эшфорда?

Дик. Здесь, сэр.

Кэд. Они падали перед тобой, как бараны и быки; а ты работал, точно у себя на бойне.

"Король Генрих VI", ч. II

  
   Трудно себе представить, какие ужасные изменения произошли в большом зале Шонвальдского замка, где еще так недавно обедал Квентин. Теперь этот зал поистине представлял собой картину войны со всеми ее ужасами, притом войны, которая велась самыми свирепыми из воинов - наемными солдатами варварского века, людьми, в силу своей профессии свыкшимися со всеми жестокостями беспощадной, кровавой битвы и не имеющими ни капли патриотизма или романтического духа рыцарства.
   В той самой комнате, где несколько часов назад сидели за чинным, даже, пожалуй, немного официальным обедом духовные и светские лица, где даже шутка произносилась вполголоса и, при всем изобилии яств и вин, царил почти благоговейный порядок, теперь происходил такой дикий, неистовый разгул, что сам сатана, если бы он председательствовал на этом пиру, вряд ли мог бы сгустить его краски.
   На верхнем конце стола, на троне епископа, спешно принесенном из зала совета, восседал сам грозный Арденнский Вепрь, человек, вполне заслуживший это прозвище, которым он гордился и которое всеми силами старался оправдать. Он сидел с непокрытой головой, но в полном, тяжелом и блестящем вооружении, с которым редко расставался. На плечах у него был накинут плащ из громадной кабаньей шкуры с литыми серебряными копытами и клыками. Кожа с головы животного была выделана таким образом, что, накинутая в виде капюшона на шлем или непокрытую голову человека, как, например, теперь, придавала ему сходство со страшным чудовищем, оскалившим зубы. Впрочем, Арденнский Вепрь не нуждался в этом диком украшении, чтобы походить на чудовище, - так ужасно само по себе было его лицо.
   Верхняя часть лица де ла Марка противоречила его характеру, ибо хотя его жесткие косматые волосы напоминали щетину того животного, чьей шкурой он был прикрыт, зато высокий, открытый лоб, широкие скулы, большие блестящие светлые глаза и орлиный нос говорили о мужестве и великодушных порывах. Но и эти сравнительно благообразные черты были изуродованы распутством, пьянством и беспрестанными вспышками бешенства, наложившими на его лицо отпечаток, совершенно не соответствовавший тому грубому благородству, которое оно могло бы выражать. Щеки, а еще сильнее веки его припухли, а глаза потускнели и налились кровью, что придавало его лицу сходство со зверем, на которого страшный барон так желал походить. Но по какому-то странному противоречию де ла Марк, старавшийся всеми средствами придать себе как можно больше сходства с диким вепрем и так гордившийся своим именем, в то время всячески скрывал уродство, бывшее первоначальной причиной этого прозвища, для чего отпускал себе бороду. Уродство это заключалось в непомерно толстых губах и сильно развитой, выдающейся верхней челюсти с выступающими вперед зубами, напоминавшими клыки. Вот эта-то особенность лица, придававшая де ла Марку поразительное сходство с диким вепрем, и страсть его к охоте (он охотился всегда в Арденнском лесу) были причиной того, что его прозвали Диким Арденнском Вепрем. Огромная всклокоченная борода нисколько не скрывала его недостатка и не только не смягчала, но делала еще более свирепым выражение его лица.
   Его солдаты и начальники сидели за столом вперемежку с льежскими горожанами, среди которых было много людей самого низкого разбора. Особенно выделялся мясник Никкель Блок, поместившийся рядом с самим де ла Марком; он сидел с засученными по локоть рукавами и с руками, забрызганными кровью, а перед ним на столе лежал его огромный окровавленный нож. У большинства солдат, в подражание их вождю, были отпущены бороды, а заплетенные в косички, откинутые назад волосы придавали еще больше свирепости их и без того жестоким лицам. Опьяненные отчасти своим успехом, отчасти обильными возлияниями, они представляли поистине страшное и отталкивающее зрелище. Их разговоры и песни, которые они орали во все горло, не слушая друг друга, были полны таких непристойностей и кощунства, что Квентин от души порадовался царившему в зале шуму, благодаря которому его спутница не могла расслышать и понять отдельных слов.
   Следует, однако, заметить, что у большинства льежских бюргеров, пировавших с солдатами де ла Марка, были бледные, испуганные лица, говорившие о том, что и эта пирушка, и собутыльники были им совсем не по душе; впрочем, немало было и таких, которые, то ли по недостатку воспитания, то ли потому, что были грубей от природы, видели в этом диком разгуле лишь доказательство молодецкой отваги и старались всячески подражать солдатам, вливая в себя огромными чарами вино и schwarz bier,[153] пристрастие к которому было в Нидерландах обычным пороком во все времена.
   На столе царил такой же беспорядок, как и среди разношерстной пирующей компании. Рядом с изящной серебряной посудой епископа и священными сосудами (де ла Марк мало заботился о том, что его могли обвинить в святотатстве) стояли простые глиняные и оловянные кружки, роговые и кожаные кубки и другие дешевые сосуды.
   Здесь мы должны описать еще одну ужасную подробность этого пира и затем предоставим воображению читателя дополнить картину. Один из грубых, распущенных солдат де ла Марка, не найдя себе места за столом (это был ландскнехт, проявивший в тот вечер особенную храбрость при взятии замка), дерзко завладел большим серебряным кубком, заявив, что хочет этим вознаградить себя за то, что не может принять участие в общем веселье. Эта смелая выходка, характерная для поведения солдат де ла Марка, так рассмешила их вождя, что он долго трясся от хохота; но, когда другой солдат, не отличавшийся особой храбростью в бою, осмелился было повторить то же, де ла Марк мгновенно положил конец шутке, которая иначе вскоре привела бы к тому, что его стол был бы очищен от всего, что было на нем ценного.
   - Ого! Гром и молния! - воскликнул он. - Тот, кто не осмеливается быть мужчиной перед лицом врага, не имеет права позволять себе дерзости с товарищами! Как, бесстыдный нахал, не ты ли, чтобы войти в замок, ждал, пока откроют ворота и спустят мосты, в то время как Конрад Хорст прокладывал себе путь через стены и рвы! А теперь ты смеешь ему подражать!.. Прицепить его к оконной решетке, и пусть отбивает такт ногами, пока мы будем пить за благополучное путешествие его души к дьяволу!
   В тот же миг приговор был приведен в исполнение: не прошло и минуты, как несчастный уже болтался в петле и корчился в предсмертных судорогах. Когда Квентин и его спутники вошли в зал, труп еще висел на окне, освещенный светом месяца, и отбрасывал на пол тень, хотя и бледную, но достаточно четкую, чтобы понять, какой страшный предмет она обрисовывала.
   Когда имя синдика Павийона стало переходить из уст в уста на этом шумном сборище, он сделал отчаянное усилие, чтобы придать себе вид спокойного достоинства, подобающий его сану и положению; но одного взгляда на то, что творилось вокруг него, и в особенности на страшный предмет за окном, было достаточно, чтобы лишить его мужества, несмотря на подбадривание Петера, с волнением шептавшего ему на ухо:
   - Смелей, смелей, хозяин, не то мы пропали!
   Впрочем, синдику все же удалось взять себя в руки, и он, стараясь сохранить достоинство, обратился к присутствующим с краткой речью и поздравил как солдат де ла Марка, так и добрых льежских горожан с их общей победой.
   - Ну да, конечно, "мы вместе затравили зверя", как сказала болонка волкодаву! - промолвил насмешливо де ла Марк. - Но что я вижу, сеньор бургомистр! Вы, точно Марс, являетесь к нам с красавицей! Кто эта прелестная незнакомка? Долой, долой покрывало! Нынче ночью ни одна женщина не смеет считать собственностью свою красоту!
   - Это моя дочь, благородный вождь, - ответил Павийон, - и я как милости прошу для нее вашего разрешения не поднимать покрывала. Таков обет, который она дала блаженной памяти Трем Царям.
   - Я сниму с нее этот обет, - сказал де ла Марк. - Одним ударом ножа я посвящу себя в епископы Льежа, а один живой епископ стоит, надеюсь, трех мертвых царей.
   Присутствующие заволновались; послышался ропот, ибо не только граждане Льежа, но даже многие из солдат самого де ла Марка, не признававших ничего святого, все-таки чтили Трех Кельнских Царей, как их обыкновенно называли.
   - Впрочем, я не хотел оскорбить своими словами блаженной памяти трех святых, - сказал де ла Марк, - но я решил стать епископом и хочу, чтобы все это знали. Государь, соединяющий в своих руках власть светскую и духовную - власть карать и миловать, - что может быть удобнее для такой шайки разбойников, как вы? Кто другой решится дать вам отпущение грехов?.. Но что же вы стоите, благородный бургомистр? Подойдите поближе, сядьте возле меня - я сейчас покажу вам, как я умею освобождать нужные мне места... Привести сюда нашего предшественника - епископа!
   В зале началось движение. Воспользовавшись этим, Павийон поблагодарил де ла Марка за оказанную ему честь и поместился подальше от него, на нижнем конце стола. Вся свита синдика последовала за ним по пятам, как стадо баранов, которое, завидев чужую собаку, теснится к своему вожаку, считая его опытнее и смелее себя. На том же конце стола, где они поместились, сидел красивый юноша, почти мальчик - как говорили, побочный сын де ла Марка, которого он любил и к которому относился подчас даже с нежностью. Мать этого мальчика, красавица, возлюбленная де ла Марка, пала от его руки; он убил ее в припадке пьяной злобы или ревности и оплакивал ее смерть, насколько такой изверг способен что-либо оплакивать. Быть может, это и было причиной его привязанности к сыну. Квентин, знавший все эти подробности от старика настоятеля, сел насколько мог ближе к юноше, решив, что он может пригодиться ему либо как защитник, либо как заложник, если все другие пути к спасению будут отрезаны.
   В то время как все застыли, напряженно ожидая исполнения приказания де ла Марка, один из спутников Павийона шепнул Петеру:
   - Кажется, хозяин сказал, что эта красотка - его дочка? Но это совсем не наша Трудхен! Трудхен будет дюйма на два пониже, притом же эта - черноволосая. Видишь, вон из-под ее покрывала выглядывает прядка волос. Клянусь святым Михаилом с нашей рыночной площади, это все равно что назвать черную кожу белой кожей теленка!
   - Потише, потише! Тебе что за дело, если хозяину взбрело в голову поживиться дичинкой епископа без ведома нашей хозяйки? Не нам с тобой шпионить за ним, - довольно удачно нашелся Петер.
   - Разумеется, нет, братец, - ответил тот, - только я никогда бы не подумал, что он, в его годы, способен пускаться на такие дела... Черт возьми, однако, какая пугливая козочка! Вишь, как прячется за чужие спины, чтоб ее не сглазили солдаты... Но постой, что это они собираются делать с бедным старым епископом?
   В эту минуту солдаты де ла Марка втащили Льежского епископа, Людовика Бурбона, в зал его собственного дворца. Его растерзанный вид, всклокоченные волосы и борода красноречиво говорили о том, как они с ним обращались; в насмешку над его высоким духовным саном на него было наскоро накинуто епископское облачение. По счастью, как подумал Квентин, графиня Изабелла сидела так, что не могла видеть происходившей сцены; увидев своего доброго покровителя в таком ужасном положении, она бы, пожалуй, невольно выдала себя и погубила все дело. И молодой человек поспешил стать перед ней таким образом, чтоб совсем загородить от нее происходившее и защитить ее от посторонних взглядов.
   Последовавшая сцена была коротка и ужасна. Когда несчастного прелата подтащили к ногам свирепого вождя, старик, всю жизнь отличавшийся добрым и мягким характером, в эту страшную минуту выказал мужество и достоинство, присущие тому высокому роду, из которого он происходил. Взгляд его был спокоен и решителен; осанка и движения, когда наконец грубые руки солдат выпустили его, были исполнены величия венценосца и кротости христианского мученика. Сам де ла Марк был поражен твердостью своего пленника и, вспомнив о благодеяниях, оказанных ему этим человеком, на минуту смутился и потупил глаза, но, осушив залпом большой кубок вина, он снова с дерзким высокомерием взглянул на несчастного епископа.
   - Людовик Бурбон, - так начал свою речь свирепый воин, сжимая кулаки, стискивая зубы и тяжело переводя дух, - я предлагал тебе мою дружбу, но ты отверг ее. Чего бы ты не дал теперь, чтоб все было иначе!.. Никкель, приготовься.
   Мясник поднялся с места, взял свой нож и, обойдя де ла Марка сзади, стал подле него со своим страшным оружием в поднятой мускулистой руке.
   - Взгляни на этого человека, Людовик Бурбон, - продолжал де ла Марк, - и скажи, какие условия ты можешь нам предложить, чтобы спастись в этот грозный час.
   Епископ поднял грустный, но бесстрашный взгляд на грязного слугу, готового исполнить волю тирана, и с твердостью ответил:
   - Выслушай меня, Гийом де ла Марк, и вы все, добрые люди, если здесь найдется хоть один человек, достойный назваться этим именем, - выслушайте, какие условия я могу предложить этому негодяю. Гийом де ла Марк, ты поднял мятеж в имперском городе, ты силой захватил замок князя Священной Германской империи, перебил его слуг, разграбил его имущество, оскорбил его священную особу. За это ты подлежишь имперскому суду и заслуживаешь быть объявленным вне закона и стать изгнанником, лишенным всех прав состояния. Но ты сделал не только это - ты сделал больше. Ты преступил не только законы человеческие, за что заслуживаешь человеческой казни, - ты преступил законы божеские: ты вломился в храм господень, наложил руки на служителя церкви, осквернил святилище кровью и грабежом, ты совершил святотатство...
   - Кончил ли ты? - в бешенстве перебил его де ла Марк, топнув ногой.
   - Нет, - ответил прелат, - я еще не сказал тебе условий, которых ты требовал от меня.
   - Так продолжай, - сказал де ла Марк, - да смотри, чтобы конец понравился мне больше начала, не то горе твоей седой голове! - И он откинулся на спинку кресла, заскрежетав зубами, особенно сильно напоминая в эту минуту дикого зверя, чье имя он носил.
   - Я перечислил твои преступления, - продолжал епископ со спокойной решимостью, - теперь выслушай условия, которые я как милосердный государь, как христианин и духовный отец, забывая все личные обиды и прощая все оскорбления, могу тебе предложить. Брось свой предводительский жезл, распусти войско, освободи пленных, возврати награбленную добычу, раздай свое имущество тем, кого ты сделал сиротами и вдовами, надень на себя власяницу, посыпь голову пеплом, возьми в руку посох и босой ступай в Рим... Мы же со своей стороны обещаем тебе лично ходатайствовать перед Ратисбонским имперским сеймом за твою жизнь и перед нашим святым отцом папой за твою грешную душу!
   В то время как Людовик Бурбон произносил свою речь таким повелительным тоном, словно это он сидел на епископском троне, а у его ног валялся преступник, на коленях вымаливающий прощение, де ла Марк, изумление которого мало-помалу уступало место бешенству, медленно приподнимался в своем кресле, и, когда епископ умолк, он только взглянул на Никкеля Блока и молча поднял указательный палец. В тот же миг разбойник нанес удар, как будто на бойне, и епископ без стона, без крика упал мертвый к подножию собственного трона. Льежские горожане, совершенно не подготовленные к такой ужасной развязке и ожидавшие, напротив, что переговоры окончатся мирным соглашением, вскочили со своих мест, как один человек, с громкими криками ужаса и негодования.
   Но громовой голос де ла Марка покрыл весь этот шум.
   - Молчать, вы, льежские свиньи! - крикнул он грозно, потрясая кулаком. - Как вы смеете восставать против Дикого Арденнского Вепря! Вам только впору валяться в грязи Мааса! Эй, вы, кабанье отродье (кличка, которой он сам и многие другие часто называли его солдат), покажите-ка ваши клыки этим фламандским свиньям!
   В один миг все солдаты де ла Марка были на ногах; а так как они сидели вперемежку со своими недавними союзниками, быть может, предвидя возможность такого случая, то каждый схватил за шиворот своего ближайшего соседа, и все обнажили кинжалы, ярко сверкнувшие при свете месяца и факелов. Оружие было занесено, но никто не наносил удара - может быть, потому, что жертвы были слишком поражены, чтобы защищаться, а может быть, и потому, что де ла Марк и не собирался проливать кровь и хотел только попугать своих миролюбивых союзников.
   Но тут мужество Квентина Дорварда, решительного и смелого не по летам и вдобавок побуждаемого в эту минуту чувством, которое придает человеку силу и отвагу, дало совершенно неожиданный поворот всему делу. По примеру солдат де ла Марка, Квентин, в свою очередь, бросился на сына Дикого Вепря - Карла Эберсона и, легко одолев его, приставил к его горлу кинжал с громким криком:
   - Так вот какую игру вы затеяли! Тогда и я буду играть!
   - Стой! Стой! - закричал де ла Марк. - Это шутка... я пошутил! Неужели вы думаете, что я могу обидеть моих добрых друзей и союзников - льежских граждан! Прочь руки, ребята, и по местам!.. Да убрать отсюда эту падаль, чуть было не вызвавшую ссору между друзьями, - добавил он, толкнув ногой тело епископа. - Выпьем за примирение и зальем вином воспоминание о глупой размолвке!
   Приказание было тотчас исполнено, но горожане и солдаты все еще стояли, нерешительно поглядывая друг на друга, словно сомневались, друзья они или враги. Квентин Дорвард поспешил воспользоваться этой минутой.
   - Выслушайте меня вы, Гийом де ла Марк, и вы, граждане Льежа! - сказал он. - А вы, молодой человек, стойте смирно, - добавил Квентин, обращаясь к юноше, сделавшему было попытку вырваться из его рук. - Я не причиню вам вреда, пока не услышу какой-нибудь новой неуместной шутки!
   - Да сам-то ты кто такой, черт тебя побери, - воскликнул изумленный де ла Марк, - что осмеливаешься ставить условия и брать заложников в присутствии того, кто сам всем приказывает и никому не уступает?
   - Я слуга Людовика, короля французского, - ответил смело Квентин, - стрелок его шотландской гвардии, как вы могли догадаться по моему говору и костюму. Я прислан сюда, чтобы наблюдать и донести обо всем, что здесь происходит, королю, и, к удивлению, вижу, что вы поступаете скорее как язычники, чем как христиане; как безумные, а не как люди в здравом уме. Войско Карла Бургундского не замедлит выступить против вас, и, если вы рассчитываете на поддержку Франции, вы должны вести себя иначе. А вам, граждане Льежа, мой совет разойтись по домам. Того же, кто станет препятствовать вашему свободному выходу из Шонвальда, я объявлю врагом моего государя, его величества милостивого короля Франции!
   - Франция и Льеж! Франция и Льеж! - закричали спутники Павийона, и крик этот подхватили многие другие горожане, которые снова воспрянули духом благодаря смелой речи Квентина.
   - Франция и Льеж! Да здравствует храбрый стрелок! Мы будем жить и умрем вместе с ним!
   Глаза де ла Марка сверкнули, а рука сжала кинжал, как будто он хотел метнуть его в сердце смелого оратора, но, оглянувшись кругом, он прочел во взглядах своих солдат нечто такое, перед чем даже он должен был отступить. Многие из них были французы, и все они знали о поддержке людьми и деньгами, которую получал их начальник от французского короля; к тому же многие были возмущены совершенным на их глазах святотатственным убийством. Имя Карла Бургундского, который, как все знали, придет в сильнейшее негодование, услышав о происшествиях этой ночи, прозвучало для них страшной угрозой, а неосторожность де ла Марка, чуть было не поссорившегося со своими союзниками и вдобавок готового возбудить недовольство французского короля, так их встревожила, что с них даже хмель соскочил. Одним словом, взглянув вокруг, де ла Марк убедился, что если бы в настоящую минуту он решился на новое насилие, то не встретил бы поддержки даже со стороны своих солдат; поэтому, стараясь придать своему лицу и голосу более мягкое выражение, он заявил, что если и обидел своих друзей, льежских горожан, то сделал это без всякого умысла, и что, разумеется, они вольны выйти из Шонвальда, когда им вздумается, хотя он надеется, что они не откажутся от участия в празднестве в честь общей победы. К этому он добавил (с несвойственной ему сдержанностью), что он готов хоть завтра вступить в переговоры о дележе добычи и принятии мер для общей обороны. "Надеюсь, - закончил он свою речь, - что господин шотландец, во всяком случае, не откажется принять участие в нашей пирушке в Шонвальде".
   Поблагодарив за оказанную ему честь, молодой шотландец заявил, что его решение зависит от господина Павийона, к которому, собственно, и направил его французский король, но что, разумеется, он воспользуется случаем посетить де ла Марка в первый же раз, как господин синдик отправится в его лагерь.
   - Если ваше решение, как вы говорите, зависит от меня, - поспешил во всеуслышание заявить почтенный синдик, - вам придется немедленно оставить Шонвальд, а если вы намерены вернуться в этот замок не иначе, как в моем обществе, то вряд ли вы его скоро увидите.
   Последнюю часть фразы честный горожанин пробормотал вполголоса, боясь последствий, которые могли навлечь на него эти слова, если бы они были услышаны, но все-таки не в силах промолчать.
   - Держитесь поближе ко мне, мои молодцы, храбрые кожевники, - обратился он к своей страже, - и мы постараемся как можно скорее выбраться из этого разбойничьего вертепа.
   Большинство граждан Льежа, по-видимому, вполне разделяли мнение своего синдика, и вряд ли они так искренне радовались тогда, когда с торжеством входили в Шонвальдский замок, как теперь, когда надеялись выбраться из него подобру-поздорову. Они вышли из замка без всякой помехи, и радости Квентина не было пределов, когда наконец грозные стены Шонвальда остались позади.
   В первый раз с той минуты, как они вошли в страшный зал, Квентин решился спросить графиню, как она себя чувствует.
   - Хорошо, хорошо! - с лихорадочной поспешностью ответила она. - Но, ради бога, не останавливайтесь, не спрашивайте!.. Не будем терять времени на разговоры... Бежим, бежим!
   Она хотела ускорить шаг, но, если бы Дорвард не поддержал ее, она упала бы от изнеможения. С нежностью матери, спасающей своего ребенка, молодой шотландец поднял на руки драгоценную ношу, и в ту минуту, когда рука испуганной Изабеллы, забывшей обо всем, кроме желания спастись, обвилась вокруг его шеи, он подумал, что не согласился бы избежать ни одной из тех опасностей, которым подвергался в эту ночь, если такова была награда.
   Почтенного бургомистра, в свою очередь, поддерживали и тащили под руки его верный советчик Петер и еще другой из его молодцов. Так, задыхаясь от быстрого бега, они добрались до берега реки, встречая по дороге толпы горожан, горевших нетерпением узнать подробности осады и удостовериться, насколько справедливы были уже успевшие распространиться слухи о том, будто победители перессорились между собой.
   Наскоро отвечая им, чтобы удовлетворить их любопытство, беглецы стараниями Петера и нескольких его товарищей достали наконец лодку и таким образом получили возможность хоть немного отдохнуть, что было необходимо не только Изабелле, все еще лежавшей почти без чувств на руках своего избавителя, но и почтенному бургомистру, который, поблагодарив в нескольких прерывистых словах Дорварда, слишком занятого своими мыслями, чтобы отвечать, завел, обращаясь к Петеру, длинную речь о своем мужестве и великодушии, а также и об опасностях, которым он постоянно подвергал себя из-за своих добродетелей.
   - Ах, Петер, Петер, - говорил жалобным голосом честный бюргер, - если бы не мое горячее сердце, разве бы я затеял этот спор о десятине, которую все мои сограждане платят беспрекословно? Если бы не мое храброе сердце, разве бы я попал в эту битву при Сен-Троне, когда какой-то солдат столкнул меня копьем в грязный ров, откуда, несмотря на все мои усилия, я не мог выбраться до самого конца сражения? Да и сегодня, Петер, что, как не моя храбрость, заставила меня надеть эту тесную броню, в которой я бы непременно задохся, если б меня не спас этот молодой человек, умеющий так прекрасно драться и кому я от всей души желаю успеха... А уж моя доброта, Петер, положительно сделала меня нищим... то есть... я хотел сказать... могла бы сделать нищим, если б я не стоял так крепко на ногах, и одному богу известно, сколько еще бед она на меня навлечет со всеми этими дамами, графинями и их тайнами! Мне сдается, Петер, что это может стоить половины моего состояния, да еще головы в придачу!
   Тут Квентин не мог больше молчать и, обратившись к почтенному синдику, поспешил его уверить, что молодая дама, которая находится под его покровительством, непременно отблагодарит и вознаградит его за все понесенные им из-за нее убытки и хлопоты.
   - Очень вам благодарен, господин стрелок, очень вам благодарен! - ответил горожанин. - Но кто вам сказал, позвольте спросить, что я желаю вознаграждения за то, что исполнил долг честного человека? Я только выражаю свое сожаление по поводу угрожающих мне опасностей и потерь и, надеюсь, имею право говорить об этом со своим помощником, никого не оскорбляя.
   Из этих слов Квентин заключил, что его новый друг был из того многочисленного рода благодетелей, которые вознаграждают себя за свои добрые дела бесконечными жалобами, с единственной целью поднять цену оказанных ими услуг. Поэтому он благоразумно промолчал и предоставил почтенному синдику разглагольствовать сколько его душе угодно и до самого дома расписывать опасности и потери, которым его подвергали заботы об общественном благе и бескорыстная любовь к ближнему.
   А дело было просто в том, что честный горожанин решил, что он сделал большой промах, позволив молодому чужестранцу разыграть первую роль в критическую минуту в Шонвальдском замке. Правда, вначале он искренне обрадовался результату вмешательства Квентина, но, поразмыслив, пришел к заключению, что это вмешательство подрывало его собственное влияние, и теперь, чтобы поднять свой авторитет, преувеличивал свои права на благодарность и своей родины, и своих друзей, а главное, графини де Круа и ее молодого защитника.
   Но когда лодка причалила к саду синдика и он с помощью Петера выбрался на берег, близость домашнего очага, казалось, сразу успокоила в нем зависть, оскорбленное самолюбие и все горькие чувства: так быстро недовольный, мрачный синдик превратился в честного, добродушного и гостеприимного хозяина. Он громко позвал Трудхен, которая тотчас явилась на его зов, ибо страх и тревога изгнали сон из стен Льежа в ту памятную ночь. Отец поручил попечениям дочери прелестную полубесчувственную незнакомку, и Трудхен, тронутая ее красотой и беспомощностью, принялась ухаживать за ней с чисто сестринской нежностью и любовью.
   Несмотря на поздний час и видимую усталость синдика, Квентину едва ли удалось бы отделаться от приглашения распить с хозяином бутылочку превосходного старого вина, ровесника Азенкурской битвы, если бы не вмешательство хозяйки дома, которую вызвал из ее комнаты громкий голос мужа, требовавшего ключ от погреба. Фрау Павийон была живая, кругленькая женщина, по всей вероятности весьма привлекательная в свое время, но уже много лет отличавшаяся остреньким красным носом, пронзительным голосом и твердым убеждением, что, каков бы ни был авторитет почтенного синдика вне дома, у себя он должен подчиняться строгой домашней дисциплине.
   Как только хозяйка вникла в сущность спора, происходившего между ее мужем и гостем, она объявила коротко и ясно, что Павийон не только не нуждается в подкреплении, но и так уже хватил через край, и, вместо того чтобы, по его требованию, выбрать ключ от погреба из толстой связки, висевшей на серебряной цепочке у ее пояса, без долгих церемоний повернулась к нему спиной и повела гостя в отведенную для него чистенькую и веселую комнатку, обставленную такими удобствами, каких Квентин не видывал во всю свою жизнь, - настолько богатые фламандцы той эпохи превосходили не только бедных и невежественных шотландцев, но даже самих французов во всем, что касалось домашнего уюта.
  
  

Глава XXIII

БЕГСТВО

  

И если ты велишь,

То с кем угодно я бороться буду

И одержу победу.

. . . . . . . . . . . . . . .

Иди,

И, вдохновленный вновь, пойду я

следом,

Не знаю для чего.

"Юлий Цезарь"

  
   Несмотря на радость, страх, сомнение и тревогу, волновавшие Квентина, усталость взяла свое: он уснул как убитый и проснулся только на следующий день поздно утром, когда к нему в комнату с озабоченным видом вошел его хозяин.
   Он сел у постели гостя и завел длинную и довольно запутанную речь о семейных обязанностях женатого человека, особенно распространяясь о власти главы дома и о том, что муж обязан выдерживать характер во всех разногласиях с женой. Квентин слушал с возрастающей тревогой. Ему было небезызвестно, что мужья, подобно многим воюющим державам, часто стараются распевать Те Deum[154] с единственной целью скрыть свое поражение. Поэтому, чтобы удостовериться, насколько его догадка близка к истине, Квентин выразил надежду, что "они не обеспокоили своим присутствием хозяйку дома".
   - Нет, нет, нисколько! - ответил бургомистр. - Нет женщины, которую было бы труднее захватить врасплох, чем матушку Мабель. Она всегда рада друзьям... у нее всегда, благодарение богу, найдется для гостя готовая комната... всегда припасено, чем его угостить. Нет женщины в мире радушнее ее... Одно досадно, что у нее такой странный характер.
   - Одним словом, наше пребывание здесь ей неприятно, не так ли? - сказал Квентин и, вскочив с постели, стал торопливо одеваться. - Если бы я был уверен, что леди Изабелла может пуститься в дорогу после всех ужасов вчерашней ночи, мы ни на минуту долее не стали бы стеснять вас своим присутствием.
   - Точь-в-точь то же самое сказала молодая барышня матушке Мабель, - заметил Павийон. - И если б вы могли видеть, как при этом вспыхнуло ее личико, ну, право, простая молочница, пробежавшая на коньках от деревни до рынка пять миль против ветра, могла бы назваться лилией в сравнении с ней в эту минуту. Что же тут удивительного, если матушка Мабель и приревновала меня немного, бедняжка?
   - Да разве леди Изабелла уже вышла из своей комнаты? - спросил Квентин, продолжая одеваться с еще большей поспешностью.
   - Как же, - отвечал Павийон, - и ждет вас с нетерпением, чтобы сговориться насчет дороги... раз уж вы оба решили ехать. Надеюсь, однако, что вы сначала позавтракаете?
   - Ах, зачем вы мне раньше этого не сказали! - воскликнул с досадой Квентин.
   - Полегче, полегче! Я и то, кажется, слишком поторопился, если это вас так взволновало, - ответил бургомистр. - А я хотел было переговорить с вами еще кое о чем, да только вряд ли вы будете теперь в состоянии выслушать меня терпеливо.
   - Говорите, сударь, говорите, но только скорей! Я вас слушаю.
   - Ладно, - сказал бургомистр. - Всего одно слово. Дело в том, что Трудхен, которая так горюет по случаю разлуки с хорошенькой барышней, словно она ей родная сестра, советует вам переодеться в дорогу, так как в городе ходят слухи, что дамы де Круа путешествуют под видом пилигримок в сопровождении стрелка шотландской гвардии французского короля. Говорят, будто вчера, когда мы вышли из Шонвальдского замка, какой-то цыган привел одну из них к Гийому де ла Марку и уверил его, что у вас не было никаких поручений ни к нему, ни к добрым льежским гражданам, а что вы просто похитили молодую графиню и путешествуете с нею в качестве ее возлюбленного. Все эти новости пришли сегодня утром из Шонвальда и были переданы мне и другим членам совета. Теперь мы не знаем, как нам быть, ибо хотя мы и держимся того мнения, что Гийом де ла Марк поступил вчера слишком круто как с бедным епископом, так и с нами, но все же считаем его неплохим малым - разумеется, когда он не пьян. Притом он единственный человек, который может вести нас против герцога Бургундского, а при настоящем положении дел я и сам начинаю подумывать, что нам надо держаться де ла Марка: мы слишком далеко зашли, чтобы отступать.
   - Ваша дочь права, - сказал Квентин, не пытаясь ни возражать, ни уговаривать почтенного синдика, ибо видел, что решение его, принятое отчасти в угоду жене, отчасти из политических расчетов, все равно останется неизменным. - Она дала прекрасный совет. Мы должны ехать переодетыми - и сейчас же. Надеюсь, мы можем рассчитывать, что вы нас не выдадите и достанете нам все необходимое для побега?
   - С радостью, с радостью! - ответил честный горожанин, в глубине души не очень довольный своим поведением и потому хватаясь за эту возможность хоть немного загладить свою вину. - Я никогда не забуду, что вы дважды спасли мне жизнь в эту ужасную ночь: во-первых, освободив меня от проклятой брони и, во-вторых, выручив из еще худшей беды. Ведь этот Вепрь со своим выводком - сущие дьяволы, а не люди. Я буду вам верен, как нож черенку, - так говорят наши ножовщики, лучшие в мире мастера своего дела... А, да вы уже готовы! Так пойдемте, и я сейчас докажу, как я вам доверяю!
   Синдик повел гостя из спальни прямо в контору, где он вел свои торговые дела. Плотно притворив за собой дверь и заботливо оглядевшись, он отпер сводчатый потайной чулан, скрытый под обоями, где у него стояло несколько железных сундуков. Отомкнув один из них, наполненный гульденами, он предложил Квентину взять столько денег, сколько тот найдет нужным на покрытие дорожных издержек его самого и его спутницы.
   Так как деньги, которыми Квентина снабдили в Плесси, были уже на исходе, то он не задумываясь взял двести гульденов. Этим он снял большую тяжесть с души Павийона, смотревшего на невыгодную сделку, в которой он добровольно стал кредитором, как на возмездие, искупавшее до некоторой степени недостаток его радушия, вызванный личными соображениями и расчетами.
   Тщательно заперев комнату, где хранились его сокровища, богач фламандец повел своего гостя в приемную; там они нашли графиню, уже переодетую в костюм фламандской девушки из зажиточной семьи. Изабелла была еще немного бледна после всех потрясений вчерашней ночи, но, по-видимому, бодра и телом, и духом. В комнате не было никого, кроме нее и Трудхен, заботливо оправлявшей на ней платье и учившей ее, как себя держать, чтобы не возбудить подозрений. Увидев Квентина, молодая графиня протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал, и сказала:
   - Сеньор Квентин, мы должны оставить наших здешних друзей, чтобы не навлечь на них несчастье, которое преследует меня с самой смерти моего отца. Вы должны будете переменить платье и ехать со мной, если вам еще не наскучило быть защитником такого несчастливого существа, как я.
   - Мне... мне наскучило быть вашим защитником... служить вам! Да я готов следовать за вами хоть на край света! Но вы-то сами в состоянии вынести все трудности предстоящего пути? Способны ли вы после всех ужасов вчерашней ночи...
   - Не напоминайте мне о них, - ответила графиня. - Они, как страшный сон, оставили во мне лишь смутное воспоминание... Спасся ли добрый епископ?
   - Я надеюсь, что он теперь на свободе, - ответил Квентин, делая знак Павийону, собиравшемуся было начать рассказ об ужасной смерти епископа.
   - Нельзя ли нам присоединиться к нему? Собрал ли он свое войско? - спросила графиня.
   - Теперь вся его надежда на небеса, - ответил Квентин, - но, куда бы вы ни вздумали направиться, я готов всюду сопровождать и охранять вас.
   - Мы еще всё это обсудим, - сказала Изабелла. И, помолчав немного, прибавила: - Я выбрала бы монастырь, но, боюсь, он будет недостаточной защитой против тех, кто преследует меня.
   - Гм, гм... Я бы вам не советовал скрываться в монастыре, по крайней мере в окрестностях Льежа, - заметил синдик. - Хотя Арденнский Вепрь, бесспорно, храбрый вождь, верный союзник и старый друг нашего города, но нрав у него крутой, и, по правде говоря, он в грош не ставит все эти святые обители да монастыри - и мужские, и женские. Люди говорят, будто десятка два монахинь, то есть бывших монахинь, повсюду следуют за ним в его походах...
   - Идите же и готовьтесь в путь, сеньор Дорвард, - сказала Изабелла, прерывая эти подробности. - Я вверяю себя вашей чести.
   Как только синдик и Квентин вышли из комнаты, Изабелла принялась расспрашивать Гертруду о дорогах и об опасностях, которые могут им встретиться в пути, и проявила при этом такую ясность ума и столько самообладания, что фламандка не могла удержаться от возгласа:
   - Я, право, дивлюсь вам, сударыня! Толкуют о твердости духа мужчин, но ваша твердость и самообладание мне кажутся просто невероятными!
   - Нужда научит всему, мой дружок. Нужда - мать смелости, - ответила графиня. - Не так давно я падала в обморок при виде капли крови или пустой царапины. С тех пор - я смело могу сказать - вокруг меня лились потоки крови, и я ни разу не только не лишилась чувств, но даже не растерялась... Не думайте, однако, что это было легко, - продолжала графиня, положив на плечо Гертруды свою дрожащую руку, хотя голос ее был по-прежнему тверд. - Мое сердце можно было бы теперь сравнить с крепостью, осажденной многочисленным неприятелем: спасение ее гарнизона зависит только от его собственной смелости и решительности. Будь мое положение менее опасно и не будь я уверена, что единственное для меня средство спастись от участи, худшей, чем смерть, - это сохранить твердость и самообладание, я бы бросилась к вам на шею, Гертруда, и облегчила бы свою наболевшую грудь таким потоком горьких слез, какой никогда еще не вырыва нскія любезности, глупыя ленты и цвѣта; молодой же человѣкъ предпочитаетъ, какъ видно, телятину говядинѣ, вотъ и все. Вставайте, идите за мной и помните, что я не терплю ни слезъ, ни обмороковъ.
   -- Я шагу не сдѣлаю, рѣшительно сказала граната.
   -- А я клянусь яснымъ небомъ, что вы пойдете, воскликнулъ цыганъ,-- клянусь всѣмъ, во что когда либо вѣрили дураки, что вы имѣете дѣло съ человѣкомъ, который не задумается раздѣть васъ до нага, привязать къ дереву и оставить на произволъ судьбы.
   -- Нѣтъ, вмѣшалась Марта,-- я не позволю съ ней такъ дурно обращаться. У меня, какъ и у тебя, есть ножъ, которымъ я умѣю владѣть. Она хоть и безумная, но добрая женщина; а вы, сударыня, вставайте и слѣдуйте за нами. Тутъ случилась ошибка, но спасти жизнь чего нибудь да стоитъ. Многіе изъ жителей этого замка отдали бы все свое состояніе, чтобы находиться на вашемъ мѣстѣ.
   Въ то время, какъ Марта говорила, до нихъ донесся шумъ, въ которомъ сливались радостные крики побѣды, съ воплями ужаса и отчаянія.
   -- Слушайте! сказалъ Гэйраддинъ, -- и благодарите, что не участвуете въ этомъ концертѣ. Повѣрьте мнѣ, я честно позабочусь о васъ, а звѣзды сдержатъ свое слово и найдутъ вамъ хорошаго мужа.
   Подобно дикому звѣрю, утомленному и подавленному усталостью и ужасомъ, графнвя Амеллина отдалась своимъ проводникамъ и позволила имъ вести себя куда они желали. Мало того, смущеніе ея и изнуреніе были таковы, что достойная пара, которая полу-несла, полу-вела ее, продолжала въ ея присутствіи свой разговоръ, и она ничего не понимала.
   -- Я всегда считала твой планъ безумнымъ, говорила Марта.-- Еслибъ ты свелъ молодыхъ людей, мы бы тогда имѣли право на ихъ благодарность и имѣли бы пріютъ въ ихъ замкѣ. Можно ли было предположить, что такой красивый молодецъ женится на этой старой дурѣ?
   -- Рима, сказалъ Гэйраддинъ,-- ты такъ долго носила христіанское имя и жила среди этихъ безумныхъ, что наконецъ стала раздѣлять всѣ ихъ глупости. Какъ могъ я думать, что онъ будетъ обращать вниманіе на какіе нибудь нѣсколько годовъ, на молодость или старость, когда всѣ выгоды брака были такъ очевидны? Ты знаешь, что ту стыдливую дѣвушку нельзя было довести до такой откровенности, какъ эту графиню, которая виснетъ теперь на нашихъ рукахъ, какъ мертвая, какъ мѣшокъ шерсти. Кромѣ того, я любилъ молодаго человѣка и хотѣлъ бы оказать ему услугу: женить его на старухѣ значило обезпечить его будущность, женить на Изабеллѣ значило навязать ему на шею де-ла-Марка, Бургундію, Францію, всѣхъ, имѣющихъ притязаніе на ея руку. А такъ какъ богатство этой глупой женщины состоятъ преимущественно въ золотѣ и дорогихъ каменьяхъ, то мы получили бы изъ него свою частъ. Но тетива порвалась, стрѣла пропала даромъ. Довольно объ этой -- мы сведемъ ее къ Гильому длиннобородому. Когда онъ по обыкновенію налижется до нельзя, то не отличитъ старой графини отъ молодой. Впередъ, Рима, впередъ, смѣло и бодро. Свѣтило Алдеборана все еще покровительствуетъ сынамъ пустыни!
   

ГЛАВА XXI.
ВЗЯТІЕ ЗАМКА.

Я замкну всѣ ворога милосердію, и остервененный,
грубый, жестокосердый воинъ, чуждый, какъ самый адъ,
всякой совѣсти, пойдетъ косить, въ полномъ разгулѣ
кровавой руки.
Генрихъ V.

   Захваченный врасплохъ и пораженный ужасомъ, гарнизонъ замка Шонвальдта все таки нѣкоторое время твердо отстаивалъ его отъ напора осаждавшихъ; но безчисленныя толпы, выходившія изъ Люттиха и спѣшившія на приступъ, отвлекали ихъ вниманіе и лишали мужества.
   Къ тому же, въ рядахъ защитниковъ замка если не было измѣны, то не было и единодушія: одни кричали, что слѣдуетъ сдаться, другіе покидали свои мѣста и пытались бѣжать. Многіе бросались со стѣнъ въ ровъ и, кто не тонулъ, кидали свои значки и спасались, присоединяясь къ безпорядочной толпѣ осаждавшихъ. Правда, немногіе, преданные епископу, собрались вокругъ него и продолжали защищать большую башню, въ которую онъ удалился; другіе, не надѣясь на пощаду, или побуждаемые отчаяніемъ, мужественно отстаивали отдѣльныя укрѣпленія и башни обширнаго зданія.
   Но осаждавшіе, овладѣвъ дворами и нижними частями замка, бросились преслѣдовать побѣжденныхъ и искать добычи. Между тѣмъ, одинъ человѣкъ, какъ будто желавшій смерти, отъ которой всѣ бѣжали, прокладывалъ себѣ путь въ самую средину этихъ сценъ ужаса, подъ вліяніемъ опасеній болѣе страшныхъ для него, чѣмъ находившаяся передъ глазами дѣйствительность. Кто увидалъ бы Квентина въ эту роковую ночь, не зная причинъ его поступковъ, принялъ бы его за сумасшедшаго; но кто понялъ бы его побужденія, тотъ поставилъ бы его нисколько не ниже героя романа.
   Подходя къ Шонвальдту съ той самой стороны, съ которой вышелъ, молодой человѣкъ встрѣчалъ множество направлявшихся къ лѣсу бѣглецовъ, избѣгавшихъ его, разумѣется, какъ врага, потому что онъ шелъ въ сторону противуположную той, въ которую они бѣжали. Подойдя ближе, онъ могъ слышать и отчасти видѣть людей, бросавшихся со стѣнъ въ окружавшій замокъ ровъ, и другихъ, которые, казалось, были низвергаемы съ укрѣпленій осаждавшими. Храбрость его не поколебалась ни на минуту. Не было времени искать лодки, даже если бъ и можно было воспользоваться ею; да и нечего было думать пробраться къ калиткѣ сада: въ ней толпились бѣглецы и, выталкиваемые натискомъ сзади, падали въ ровъ, не имѣя никакой возможности переправиться черезъ него.
   Поэтому, Квентинъ бросился вплавь близь такъ называемаго малаго входа замка, гдѣ подъемный мостъ еще не былъ опущенъ. Онъ съ трудомъ отдѣлался отъ нѣкоторыхъ несчастныхъ, которые старались спастись, хватаясь за него; доплывъ до подъемнаго моста, онъ схватился за одну изъ висѣвшихъ цѣпей, и съ большимъ трудомъ и усиліемъ выбрался изъ воды у платформы, къ которой прикрѣплялся мостъ. Когда онъ, съ помощью рукъ и ногъ, старался взобраться на нее, къ нему подбѣжалъ ланцкнехтъ съ окровавленнымъ мечемъ, и занесъ его надъ головой Дорварда, готовясь нанести смертельный ударъ.
   -- Какъ, пріятель, сказалъ Квентинъ, -- такъ-то ты помогаешь товарищу? Подай мнѣ руку, прибавилъ онъ повелительнымъ голосомъ.
   Солдатъ, молча и съ нѣкоторой нерѣшительностью, протянулъ ему руку и помогъ взлѣсть на платформу. Шотландецъ, не давая ему времени одуматься, продолжалъ тѣмъ же повелительнымъ тономъ: -- Въ восточную башню, если хочешь обогатиться, всѣ сокровища епископа въ этой башнѣ!
   Слова эта, какъ эхо, отозвались со всѣхъ сторонъ: -- Въ восточную башню, сокровища въ восточной башнѣ! и цѣлая толпа грабителей, до которыхъ долетѣлъ этотъ крикъ, бросилась, подобно стаѣ голодныхъ волковъ, въ сторону противуположную той, въ которую Квентинъ рѣшился идти, во что бы то ни стало. Поступая какъ побѣдитель, а не побѣжденный, онъ пробрался въ садъ и прошелъ его съ меньшими препятствіями, чѣмъ могъ ожидать. Крикъ "въ восточную башню!" отвлекъ часть осаждавшихъ, а другую часть звуки трубъ сзывали для отраженія отчаянной вылазки, предпринятой защитниками башни, надѣявшимися проложить себѣ дорогу изъ замка и увести съ собой епископа.
   Квентинъ быстро и съ сильнымъ сердечнымъ трепетомъ направился въ садъ, поручая себя защитѣ тѣхъ небесныхъ силъ, которыя покровительствовали ему среди безчисленныхъ опасностей въ его жизни. Онъ твердо рѣшился исполнить свое намѣреніе или погибнуть въ этой отчаянной попыткѣ. Прежде чѣмъ онъ достигъ сада, три человѣка съ поднятыми копьями бросились на него съ криками "Люттихъ! Люттихъ!"
   Принявъ оборонительное положеніе, Квентинъ отвѣчалъ: -- Франція, союзница Люттиха!
   -- Да здраствуетъ Франція, закричали граждане Люттиха и пошли далѣе. Слова Квентина оказались талисманомъ, предохранившимъ его отъ ударовъ рыскавшихъ по саду солдатъ де-ла-Марка, которые бросились на него съ крикомъ "Кабанъ, Кабанъ!"
   Однимъ словомъ, Квентинъ сталъ надѣяться, что ему удастся, выдавая себя за посланника короля Людовика, за тайнаго подстрекателя Люттиха и помощника Гильома де-ла-Маркъ, остаться невредимымъ посреди всѣхъ ужасовъ страшной ночи.
   Достигнувъ башни, онъ содротулся, увидавъ, что боковая дверь, черезъ которую недавно вышли къ нему Марта и графиня Амелина, теперь была завалена мертвыми тѣлами. Онъ быстро оттащилъ нѣсколько изъ нихъ въ сторону и уже готовъ былъ перешагнуть черезъ послѣднее, какъ вдругъ мнимый мертвецъ схватилъ его за полу платья, прося остановиться и помочь ему встать. Квентинъ готовъ былъ прибѣгнуть къ крутымъ мѣрамъ, чтобы избавиться отъ этой несвоевременной помѣхи, по лежавшій человѣкъ продолжалъ:-- я задыхаюсь подъ тяжестью своего вооруженія.... Я Павильонъ, синдикъ Люттиха.... Если вы за насъ, я васъ обогащу, если вы нашъ противникъ, я окажу вамъ свое покровительство; но не оставляйте меня, не дайте мнѣ умереть смертью задушенной свиньи.
   Квентинъ тотчасъ сообразилъ, что посреди этихъ ужасныхъ сценъ крови и смятенія синдикъ могъ помочь ему выбраться изъ замка. Онъ поднялъ его и спросилъ, не раненъ ли онъ.
   -- Нѣтъ, не раненъ, кажется, отвѣчалъ тотъ,-- но я совсѣмъ задыхаюсь.
   -- Сядьте на этотъ камень и отдохните, сказалъ Квентинъ,-- я возвращусь сію минуту.
   -- За кого вы? спросилъ бюргеръ, все еще удерживая его.
   -- За Францію, за Францію, отвѣчалъ Квентинъ, стараясь освободиться.
   -- Какъ! это вы, мой молодой стрѣлокъ, воскликнулъ достойный синдикъ,-- Нѣтъ, если въ нынѣшнюю страшную ночь мнѣ суждено было встрѣтить друга, то я, даю вамъ слово, не разстанусь съ нимъ. Идите куда хотите, я пойду за вами и если мнѣ удастся собрать нѣсколькихъ здоровыхъ молодцевъ нашего цеха, я буду въ состояніи помочь вамъ въ свою очередь. Но они какъ горохъ разсыпались въ разныя стороны. О! это страшная ночь!
   Говоря такимъ образомъ, онъ тащился за Квентиномъ. Сознавая, какъ важно обезпечить себѣ покровительство такой вліятельной особы, Дорвардъ умѣрялъ свой шагъ, чтобы помогать ему, хотя въ душѣ проклиналъ эту задержку.
   На верху лѣстницы, въ прихожей, стояли ящики и сундуки, ясно указывавшіе на разграбленіе, потому что нѣкоторая часть ихъ содержимаго валялась на полу. Догоравшая въ каминѣ лампа бросала слабый свѣтъ на лежавшаго на полу, лишившагося чувствъ или мертваго человѣка.
   Вырвавшись изъ рукъ Павильона съ стремительностью, съ какой гончая собака срывается со своры доѣзжачаго, и едва не сбивъ его съ ногъ, Квентинъ бросился во вторую комнату, потомъ въ третью, бывшую, но видимому, спальнею графинь де-Круа. Ни въ одной изъ нихъ не было живаго смертнаго. Онъ произнесъ имя графини Изабеллы сперва тихо, дотомъ громче и громче -- отвѣта не было. Въ отчаяніи, онъ ломалъ руки и рвалъ на себѣ волосы. Наконецъ, слабый свѣтъ, пробивавшійся сквозь трещину камня въ одномъ темномъ углу спальни, указалъ ему на существованіе потайной комнаты. Квентинъ поспѣшилъ освидѣтельствовать шпалеры и дѣйствительно нашелъ за ними скрытую дверь, но она противилась всѣмъ его порывистымъ усиліямъ отворить ее. Не думая о томъ, что можетъ ушибиться, онъ бросился на дверь всей тяжестью своего тѣла и дверь подалась. Сила, вызванная страхомъ и надеждою, была такъ велика, что ударъ могъ бы сломать и болѣе крѣпкія петли. Такимъ образомъ онъ проложилъ себѣ путь и почти опрометью влетѣлъ въ небольшую молельню, гдѣ, на колѣняхъ передъ распятіемъ, въ мучительномъ страхѣ молившаяся женщина, услыхавъ близкій шумъ, пораженная новымъ ужасомъ, безъ чувствъ упала на полъ. Онъ поспѣшилъ поднять ее, и, о радость! это была та, которую онъ пришелъ спасти -- графиня Изабелла. Онъ прижалъ ее къ своему сердцу, умоляя придти въ себя; просилъ успокоиться, говоря, что она опять подъ покровительствомъ человѣка, у котораго довольно мужества и силы, чтобы защитить ее противъ цѣлой арміи.
   -- Дорвардъ, сказала она наконецъ, приходя въ себя, -- вы ли это? такъ у меня еще есть надежда! Я думала, что всѣ друзья мои въ этомъ мірѣ оставили меня на произволъ судьбы. Не покидайте меня болѣе.
   -- Никогда, никогда! воскликнулъ Дорвардъ, -- что бы ни случилось, какая бы опасность не предстала. Пусть я лишусь блаженства, купленнаго цѣною этого священнаго знаменія, если не раздѣлю вашей участи, пока вы опять но будете счастливы.
   -- Очень, очень трогательно, сказалъ за ними грубый, разбитый и задыхавшійся голосъ.-- Любовное приключеніе, какъ видно! и я отъ всей души жалѣю о нѣжномъ созданіи, также, какъ если бы, это была моя Трудхенъ.
   -- Вы должны оказать намъ нѣчто болѣе, чѣмъ сожалѣніе, сказалъ Квентинъ, обращаясь къ говорившему.-- Вы должны взять насъ подъ свое покровительство, мейнъ-геръ Павильонъ. Объявляю вамъ что эта дама была поручена моему особенному попеченію вашимъ союзникомъ, королемъ Франціи, и если вы не поможете мнѣ защитить ее отъ всякаго рода оскорбленій и насилій, вашъ городъ лишится расположенія Людовика Валуа. Особенно нужно оградить ее отъ преслѣдованій Гильома де-ла-Маркъ.
   -- Это будетъ трудно, отвѣчалъ Павильонъ, -- эти негодяи ланцкнехты дьявольски умѣютъ выслѣдить женщину; но я сдѣлаю все, что могу. Пойдемте въ другую комнату, и тамъ я подумаю. Лѣстница узка, и вы можете однимъ копьемъ защищать дверь, пока я кликну въ окно своихъ молодцевъ, кожевниковъ, они также надежны, какъ ножи, которые они носятъ за поясомъ, но сперва разстегните мнѣ эти застежки; я не надѣвалъ этихъ латъ съ самой битвы при Сен-Тронѣ {Битвы между гражданами Люттиха и Карломъ Смѣлымъ, тогда еще графомъ Шаролэ, въ которой граждане были совершенно разбиты.}, а съ тѣхъ поръ, если только вѣрны голландскія вѣсы, я сталъ вдвое тяжеле. Желѣзныя застежки были разстегнуты и достойный гражданинъ почувствовалъ значительное облегченіе; облекаясь въ броню, онъ болѣе руководился своимъ рвеніемъ къ дѣлу Люттиха, чѣмъ сообразовался съ своей способностью носить оружіе. Въ послѣдствіи оказалось, что онъ былъ, какъ бы противъ воли, увлеченъ и поднятъ на стѣны людьми своего цеха, когда они устремились на приступъ. Почтенный синдикъ двигался взадъ и впередъ, повинуясь приливу или отливу осаждающей толпы и не будучи въ состояніи произнести ни одного слова; наконецъ, каю, прибитое волнами къ берегу бревно, онъ былъ выброшенъ у входа въ комнаты графинь де-Круа, гдѣ подъ тяжестью своего вооруженія и двухъ упавшихъ на него убитыхъ солдатъ, онъ пролежалъ бы еще долго, еслибъ Дорвардъ не вытащилъ его.
   Тотъ же горячій темпераментъ Германа Павильона, который дѣлалъ его неукротимымъ и пылкимъ въ политикѣ, имѣлъ самыя благопріятныя послѣдствія въ его частной жизни; тамъ онъ являлся человѣкомъ мягкимъ и добросердечнымъ, и хотя по временамъ немного увлекался тщеславіемъ, но всегда былъ исполненъ самыми честными и добрыми намѣреніями. Онъ поручилъ Квентину позаботиться о несчастной, хорошенькой юнгъ-фрау, и послѣ этой совершенно лишней просьбы принялся кричать въ окно: -- Люттихъ, Люттихъ! храбрый цехъ кожевниковъ!
   Двое или трое изъ самыхъ приближенныхъ его послѣдователей прибѣжало на этотъ зовъ, сопровождаемый особеннымъ свистомъ (каждая корпорація имѣла свой сигналъ); къ нимъ присоединилось еще нѣсколько и они образовали стражу передъ дверью у входа, и подъ окномъ, изъ котораго кричалъ ихъ начальникъ. Казалось, уже начало водворяться нѣкоторое спокойствіе. Всякое сопротивленіе прекратилось и предводители различныхъ отрядовъ осаждавшихъ принимали мѣры, чтобы остановить необузданный грабежъ. Большой колоколъ гудѣлъ, призывая на военный совѣтъ; на этотъ звонъ, возвѣщавшій жителямъ Люттиха о взятіи Шонвальдта мятежниками, отвѣчали всѣ городскіе колокола, далеко раздававшійся гулъ которыхъ какъ бы прославлялъ побѣдителей. Было бы весьма естественно, еслибъ и мейнъ-геръ Павильонъ вышелъ теперь изъ своей засады; но вслѣдствіе ли заботы о тѣхъ, кого онъ принялъ подъ свое покровительство, или, можетъ быть, ради большей безопасности собственной особы, онъ ограничился тѣмъ, что отправлялъ посланца за посланцемъ къ своему лейтенанту, Петеркину Геймеру, съ приказаніемъ немедленно явиться къ нему на помощь.
   Наконецъ, къ величайшему успокоенію Павильона, явился Петеркинъ, особа, на которую во всѣхъ тяжкихъ обстоятельствахъ, въ войнѣ, политикѣ или торговлѣ, Павильонъ привыкъ возлагать все свое довѣріе. Это былъ высокій, крѣпкій человѣкъ съ широкимъ лицомъ и густыми, черными бровями, возвѣщавшими упорный и несговорчивый характеръ, такъ сказать истаго совѣтника; на немъ была куртка изъ буйволовой кожи, съ боку на широкомъ поясѣ висѣлъ ножъ, а въ рукѣ онъ держалъ бердышъ.
   -- Петеркинъ, дорогой мой лейтенантъ, сказалъ Павильонъ,-- это былъ славный день, или славная ночь, я хотѣлъ сказать, надѣюсь, что вы на этотъ разъ довольны.
   -- Я очень радъ, что вы довольны, отвѣчалъ доблестный лейтенантъ, -- хотя и не думалъ, что будете праздновать побѣду, если вы ее ужъ такъ называете, одни на этомъ чердакѣ, когда вы нужны на совѣтѣ.
   -- Но развѣ я нуженъ тамъ? спросилъ синдикъ.
   -- Конечно да, чтобы постоять за права Люттиха, которыя въ большей опасности, чѣмъ когда либб, отвѣчалъ лейтенантъ.
   -- Ну полно, полно, Петеркинъ, ты вѣчно недоволенъ, вѣчно ворчишь.
   -- Недоволенъ? вовсе нѣтъ, отвѣчалъ Потерпинъ; -- что другимъ хорошо, то и мнѣ хорошо. Только я не желалъ бы промѣнять чурбана на цаплю, какъ въ баснѣ, которую клеркъ Сен-Ламберта имѣлъ обыкновеніе читать намъ изъ книги мэйстнра Эзопа.
   -- Я васъ не понимаю, Петеркинъ.
   -- Ну такъ я скажу, вамъ мэйстеръ Павильонъ, что этотъ кабанъ, или медвѣдь, желаетъ кажется сдѣлать себѣ берлогу въ Шонвальдтѣ и, по всей вѣроятности, будетъ намъ такимъ же худымъ сосѣдомъ, какъ епископъ, а пожалуй и хуже. Онъ совершенно присвоилъ всю побѣду одному себѣ и только раздумываетъ, какъ назваться, епископомъ или герцогомъ; притомъ, стыдно смотрѣть, какъ они обходятся съ старикомъ.
   -- Я не допущу этого, Петеркинъ, воскликнулъ Павильонъ,-- я не любилъ митры, но не головы, которая носила ее. Насъ десять противъ одного, Петеркинъ, и мы не допустимъ такого самоуправства.
   -- Да, десять противъ одного въ полѣ, но одинъ на одного въ замкѣ; кромѣ того, Никель Блокъ мясникъ, и вся сволочь предмѣстьевъ приняли сторону Гильома де-ла-Маркъ, частью ради вина и пива, потому что онъ выкатилъ имъ всѣ бочки изъ погреба, а частью по старой зависти къ намъ, за наши цехи и привиллегіи.
   -- Петеръ, сказалъ Павильонъ, -- мы сейчасъ же отправимся въ Люттихъ. Я не хочу долѣе, оставаться въ Шонвальдтѣ.
   -- Но всѣ мосты подняты, мэйстеръ, сказалъ Геймеръ, -- ворота заперты, и сторожатъ ихъ ланцкнехты; а еслибъ мы попытались проложить себѣ путь силой, то эти негодяи, для которыхъ война обыденное дѣло, ловко отдѣлали бы насъ, потому что мы деремся только но праздникамъ.
   -- Но зачѣмъ онъ заперъ ворота? спросилъ напуганный бюргеръ, -- и что за нужда ему держать въ плѣну честныхъ людей?
   -- Этого ужъ я не могу вамъ сказать, отвѣчалъ Нетеркинъ.-- Носятся слухи, что графиня де-Круа бѣжала во время осады замка. Эта новость привела въ сильное бѣшенство длиннобородаго, и теперь онъ совершенно потерялъ разсудокъ отъ вина.
   Бургомистръ бросилъ отчаянный взглядъ на Квентина, и, казалось, не зналъ, на что рѣшиться. Дорвардъ, не проронившій ни одного слова изъ разговора, былъ сильно встревоженъ; тѣмъ не менѣе, онъ не забылъ, что ихъ спасеніе зависѣло единственно отъ присутствія духа и умѣнья поддержать бодрость Павильона. Онъ смѣло вмѣшался въ разговоръ, какъ человѣкъ, имѣвшій право подать голосъ въ этомъ дѣлѣ.-- Мнѣ за васъ стыдно, мейнъ-геръ Павильонъ, сказалъ онъ, -- что вы такъ колеблетесь и не знаете какъ поступить въ этомъ случаѣ. Идите смѣло къ Гильому де-ла-Марку и потребуйте свободнаго выхода изъ замка дли васъ, вашего лейтенанта, оруженосца и вашей дочери. Онъ не можетъ имѣть никакого предлога задержать васъ.
   -- Для меня и моего лейтенанта т. е. для меня и Петеркина? такъ; но кто же мой оруженосецъ?
   -- На этотъ разъ, я буду имъ, возразилъ неустрашимый шотландецъ.
   -- Вы! сказалъ смущенный Павильонъ,-- но развѣ вы не посланный короля Людовика?
   -- Такъ, но посланіе мое относится къ гражданамъ Люттиха и только въ Люттихѣ я передамъ его. Еслибъ я объявилъ себя посланнымъ короля передъ Гильомомъ де-ла-Маркъ, могъ ли бы я не вступить съ нимъ въ переговоры, а это бы значило быть имъ задержаннымъ. Вы должны тайно вывести меня изъ замка въ качествѣ вашего оруженосца.
   -- Хорошо, мой оруженосецъ; но вы говорили о моей дочери. Дочь моя, надѣюсь, находится въ совершенной безопасности въ моемъ домѣ, въ Люттихѣ, и я отъ всей души желалъ бы ея отцу быть тамъ же.
   -- Эта дама будетъ называть васъ отцемъ, пока мы будемъ въ замкѣ, сказалъ Дорвардъ.
   -- И послѣ, во всю мою жизнь, воскликнула графиня Изабелла, бросаясь къ ногамъ Павильона и обнимая его колѣна.-- Не пройдетъ дня, въ который я не почитала бы и не любила васъ и не молилась за васъ, какъ дочь за отца, если вы только поможете мнѣ въ моемъ ужасномъ положеніи. О, не будьте жестокосерды, подумайте о вашей дочери, представьте ее себѣ у ногъ чужаго человѣка, молящую о жизни и чести, представьте себѣ это и окажите мнѣ покровительство, которое вы желали бы, чтобы другіе оказали ей!
   -- Право, Петеркинъ, сказалъ разтроганный этимъ воззваніемъ, добрый гражданинъ.-- Мнѣ кажется, что эта хорошенькая дѣвушка имѣетъ во взглядѣ что-то общее съ нашей Трудхенъ, мнѣ такъ показалось съ самаго начала, и что этотъ бойкій молодой человѣкъ, который такъ скоръ на совѣтъ, нѣсколько походитъ на жениха моей Трудхенъ. Я побьюсь объ закладъ, Пстеркинъ, что тутъ дѣло идетъ о любви, и было бы грѣшно не помочь имъ.
   -- И грѣшно и стыдно, отвѣчалъ Петеркинъ, добродушный фламандецъ, несмотря на все его кажущееся самодовольство, вытирая глаза рукавомъ своей куртки.
   -- И такъ, она будетъ моей дочерью, сказалъ Павильонъ, -- она хорошенько завернется въ свою черную шелковую вуаль, и если не найдется такихъ вѣрныхъ кожевниковъ, чтобы защитить дочь своего синдика, то они недостойны будутъ снова взяться за кожу. Но постойте, вѣдь придется отвѣчать на вопросы. Что, если у меня спросятъ, какъ моя дочь попала сюда во время такой свалки?
   -- Какъ попала цѣлая половина люттихскихъ женщинъ, когда онѣ слѣдовали за нами въ замокъ? сказалъ Петеркинъ; -- онѣ не имѣли для этого никакого другаго основанія, кромѣ желанія быть именно тамъ, гдѣ имъ менѣе всего на свѣтѣ слѣдовало быть. Наша юнгъ-фрау Трудхенъ зашла нѣсколько далѣе другихъ, вотъ и все.
   -- Отлично сказано, воскликнулъ Квентинъ, -- будьте только смѣлѣе и слѣдуйте доброму совѣту этого господина, благородный мейнъ-геръ Павильонъ, и безъ всякаго вреда для себя, вы сдѣлаете благороднѣйшій поступокъ, какой когда-либо совершался со временъ Карла Великаго. И такъ, прекрасная дама, завернитесь хорошенько этимъ вуалемъ (какъ мы уже говорили, множество принадлежностей женскаго туалета было разбросано по комнатѣ); будьте спокойны и черезъ нѣсколько минутъ вы будете свободны и безопасны. Благородный синдикъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Павильону, -- идите впередъ.
   -- Постойте, постойте, одну минуту, сказалъ Павильонъ, -- дайте подумать. Этотъ де-ла-Маркъ лютый звѣрь, совершенный кабанъ по имени и по характеру. Что, если эта молодая дама одна изъ графинь де-Круа? И что, если онъ узнаетъ это и придетъ въ бѣшенство?
   -- А еслибъ я и была одна изъ этихъ несчастныхъ, сказала Изабелла, снова собираясь броситься къ его ногамъ, -- неужели бы за это вы оставили меня въ эту ужасную минуту? О! еслибъ я была дѣйствительно ваша дочь или дочь самаго бѣднаго бюргера!
   -- Мы еще не такъ бѣдны, сударыня, не очень... можемъ заплатить, что слѣдуетъ, сказалъ гражданинъ.
   -- Извините, благородный сэньёръ... снова начала несчастная дѣвушка.
   -- Вовсе не благородный и не сэньёръ, отвѣчалъ синдикъ, -- а простой бюргеръ Люттиха, который чистыми деньгами платитъ по своимъ векселямъ. Но это нейдетъ къ дѣлу. И будь вы даже графиня, я все таки помогу вамъ.
   -- Давъ разъ слово, вы обязаны защищать ее, будь она даже герцогиня, сказалъ Петеръ.
   -- Правда, Петеръ, совершенная правда, сказалъ синдикъ, -- у насъ въ Нидерландахъ такъ водится: ein wort, ein man. А теперь за дѣло. Намъ нужно проститься съ этимъ Гильомомъ де-ла-Маркъ, но я право не знаю.... разсудокъ покидаетъ меня, когда я объ этомъ подумаю. И если бы была возможность избѣгнуть этой церемоніи, я не сталъ бы противиться.
   -- Такъ какъ въ вашемъ распоряженіи вооруженная сила, не лучше ли будетъ идти прямо къ воротамъ и силой проложить себѣ путь? сказалъ Квентинъ.
   Но Павильонъ и его совѣтникъ въ одинъ голосъ возстали противъ подобнаго нападенія на своихъ союзниковъ и сдѣлали по поводу этого необдуманнаго предложенія нѣсколько замѣчаній, которыя убѣдили Квентина, что въ такомъ сообществѣ нельзя было отваживаться ни на какое смѣлое предпріятіе. Поэтому они рѣшились смѣло явиться въ большую залу замка, гдѣ, какъ они знали, пировалъ дикій Арденскій Кабанъ, и просить свободнаго выхода для люттихскаго синдика и его свиты. Эта законная просьба, казалось, не могла быть отвергнута. Тѣмъ не менѣе, добрый бургомистръ со вздохомъ взглянулъ на товарищей и сказалъ своему вѣрному Пстеркину.-- Вотъ, что значитъ имѣть слишкомъ смѣлое и слишкомъ нѣжное сердце! Увы, Петеркинъ, какъ много уже. я поплатился за свою храбрость и свое человѣколюбіе! и сколько еще я поплачусь за свои добродѣтели прежде, чѣмъ небо высвободитъ насъ изъ этого проклятаго замка Шонвальдта!
   Когда они проходили по двору, еще наполненному мертвыми и умиравшими, Квентинъ, среди этихъ сценъ ужаса, тихо успокоивалъ Изабеллу и старался придать ей болѣе смѣлости, напоминая, что спасеніе ее вполнѣ зависѣло отъ ея присутствія духа,
   -- Не отъ моего, не отъ моего, отвѣчала она, -- но отъ вашего, и только отъ вашего. О! если я переживу эту ужасную ночь, я никогда не забуду того, кто спасъ меня. Еще одной милости должна я просить отъ вашего мужества, и я умоляю васъ именемъ вашей матери, честью вашего отца оказать ее.
   -- Могу ли я въ чемъ нибудь отказать вамъ? отвѣтилъ Квентинъ шопотомъ.
   -- Убейте меня лучше сами, сказала она, -- но не оставляйте во власти этихъ изверговъ.
   Въ отвѣтъ на это, Квентинъ только пожалъ руку молодой графини, которая, казалось, была готова отвѣтить ему тѣмъ же, если бы страхъ не удерживалъ ее. Наконецъ, опираясь на руку своего юнаго покровителя, она вошла въ страшную залу, предшествуемая Павильономъ и его лейтенантомъ; сзади шло человѣкъ десять ремесленниковъ изъ цеха кожевниковъ, которые какъ бы составляли почетную стражу синдика.
   Громкіе возгласы, смѣхъ, крикъ, раздававшіеся въ этой залѣ, казалось скорѣе могли происходить отъ пирующихъ демоновъ, праздновавшихъ побѣду надъ человѣческимъ родомъ, чѣмъ отъ людей, торжествовавшихъ успѣшное окончаніе смѣлаго дѣла. Только напряженное состояніе духа, возбужденное отчаяніемъ, поддерживало наружную твердость Изабеллы; непоколебимая храбрость, которая росла вмѣстѣ съ опасностью, воодушевляла Дорварда, тогда какъ Павильонъ и его спутникъ, которые дѣлали доброе дѣло по необходимости, были похожи на медвѣдей на травлѣ, привязанныхъ къ дереву и принужденныхъ по необходимости встрѣтить лицомъ къ лицу опасность.
   

ГЛАВА XXII.
ПИРЪ.

Кэдъ.-- Гдѣ Дикъ, мясникъ эшфордскій.
Дикъ.-- Здѣсь, сэръ.
Кэдъ.-- Они падали передъ тобой какъ овцы и быки,
и ты работалъ какъ бы на своей бойнѣ.
Генрихъ VI, часть II.

   Едва ли могла произойти перемѣна страннѣе и страшнѣе той, какая совершилась въ залѣ Шонвальдта съ того времени, какъ Квентинъ сидѣлъ тамъ за обѣдомъ; она вполнѣ представляла самую страшную картину ужасовъ войны, въ особенности когда война эта велась безпощадными грабителями, наемными солдатами варварскаго вѣка, людьми, которые по привычкѣ и по профессіи освоились со всѣми жестокостями и кровавыми сценами ея, но были чужды патріотическаго чувства и романтическаго духа рыцарства.
   Вмѣсто чиннаго, скромнаго и нѣсколько церемоннаго обѣда, за которымъ такъ недавно еще сидѣли гражданскіе и духовные чины, въ той самой комнатѣ, гдѣ легкая шутка произносилась только въ полголоса и гдѣ, при всемъ обиліи яствъ и винъ, царствовало доходившее почти до лицемѣрія приличіе, теперь происходили такія сцены дикаго и неистоваго разгула, къ которымъ даже самъ сатана, еслибы онъ предсѣдательствовалъ на этомъ пиршествѣ, не могъ бы ничего прибавить.
   На верхнемъ концѣ стола, на тронѣ епископа, перенесенномъ сюда изъ комнаты, гдѣ обыкновенно собирался совѣтъ, сидѣлъ самъ страшный Арденскій Кабанъ, вполнѣ достойный этого ужасающаго прозвища, повидимому доставлявшаго ему большое удовольствіе, и которое онъ всѣми силами старался заслужить. Онъ былъ безъ шлема, но въ тяжеломъ и блестящемъ остальномъ вооруженіи, которое весьма рѣдко снималъ. На плечахъ его висѣлъ плащъ изъ кожи большаго дикаго кабана, копыта и клыки котораго были сдѣланы изъ литаго серебра. Кожа съ головы животнаго была, такъ прилажена, что, надѣвая ее на шлемъ, когда онъ былъ въ полномъ вооруженіи, или въ видѣ капюшона на обнаженную голову, какъ это было и въ настоящую минуту, ла-Маркъ дѣйствительно имѣлъ видъ оскалившаго зубы, страшнаго чудовища. Впрочемъ, наружность человѣка, носившаго такое украшеніе, не нуждалась въ немъ для увеличенія ужаса, внушаемаго ея природнымъ выраженіемъ.
   Верхняя часть лица де-ла-Марка, казалось, по природѣ противорѣчила его характеру. Хотя волосы его и походили на грубую щетину его капюшона, открытый, мужественный и высокій лобъ, полныя красныя щеки, большіе блестящіе свѣтло-сѣрые глаза и орлиный носъ говорили о храбрости и великодушіи. Но выраженіе этихъ болѣе счастливыхъ чертъ было совершенно искажено привычками насилія и жестокости, которыя вмѣстѣ съ невоздержностію и развратомъ придали его лицу отпечатокъ, несовмѣстный съ характеромъ суроваго мужества, которое оно могло бы выражать. Частые порывы бѣшенства какъ то вздули мускулы щекъ и особенно прилежащіе къ глазамъ; послѣдніе отъ пьянства, невоздержности потускли, бѣлки налились кровью, и все это придало лицу сходство съ тѣмъ отвратительнымъ чудовищемъ, съ которымъ любилъ себя сравнивать страшный баронъ. Ео, по какому-то странному противорѣчію, де-ла-Маркъ, старавшійся походить на дикаго кабана и съ удовольствіемъ носившій его имя, какъ будто желалъ скрыть подъ длинной и густой бородой тотъ недостатокъ, отъ котораго первоначально получилъ свое прозвище. Этотъ недостатокъ составляли необыкновенно толстыя губы и выдававшаяся впередъ верхняя челюсть, что вмѣстѣ съ торчавшими съ обѣихъ сторонъ клыками придавало ему сходство съ дикимъ животнымъ; такая наружность и страсть его къ охотѣ въ арденскомъ лѣсу послужили поводомъ къ прозвищу Арденскаго Кабана. Но и длинная, щетинистая, нечесанная борода его все-таки не ослабляла ужаснаго впечатлѣнія, производимаго его лицомъ и ни мало не облагораживала его свирѣпаго выраженія.
   Солдаты и офицеры сидѣли вокругъ стола въ перемежку съ люттихскими жителями, изъ которыхъ нѣкоторые принадлежали къ самой низкой черни; изъ нихъ особенно выдавался Никкель Блокъ, мясникъ, сидѣвшій рядомъ съ Кабаномъ, съ засученными рукавами, обнажавшими покрытыя до локтя кровью руки; передъ нимъ лежалъ большой окровавленный ножъ. Большая часть солдатъ носила, подобно своему предводителю, длинныя всклокоченныя бороды; волосы ихъ были заплетены и закинуты назадъ, что еще болѣе увеличивало природную дикость ихъ вида. Многіе изъ нихъ, опьянённые торжествомъ побѣды и множествомъ выпитаго вина, представляли страшное и отвратительное зрѣлище. Разговоры ихъ и пѣсни, которыя они пѣли, не слушая другъ друга, были такъ полны разврата и богохульства, что Квентинъ благодарилъ небо за страшный шумъ, препятствовавшій его спутницѣ разслушать ихъ.
   Намъ остается еще сказать, что блѣдныя лица и неспокойное выраженіе большинства лучшихъ гражданъ Люттиха, принимавшихъ участіе въ этомъ страшномъ пирѣ солдатъ ла-Марка, показывали, что они или не сочувствовали этому пиршеству или боялись своихъ собесѣдниковъ; другіе же, по грубости природы или недостатку воспитанія, видѣли въ буйствѣ этихъ солдатъ только рыцарскій обычай, которому желали даже подражать, и потому старались сколько возможно поддѣлаться подъ ихъ тонъ, и безпрестанно осушали огромныя чаши вина и чернаго пива, предаваясь пороку, который во всѣ времена былъ весьма обыкновененъ въ Нидерландахъ.
   Убранство пира было также безпорядочно, какъ и самое общество. Вся посуда епископа, даже священные сосуды церкви (для Арденскаго Кабана не было ничего святаго) стояли на столѣ вмѣстѣ съ глиняными кружками, мѣдными флягами и разнаго рода самой незатѣйливой посуды.
   Мы упомянемъ еще объ одномъ ужасномъ обстоятельствѣ и потомъ предоставимъ воображенію читателя дополнить картину. Среди необузданнаго своеволія солдатъ Гильома де-ла-Маркъ, одинъ изъ ланцкнехтовъ, отличившійся храбростью и смѣлостью во время осады замка, не найдя мѣста за столомъ, дерзко схватилъ большой серебряный кубокъ и унесъ его, говоря, что это вознаградитъ его за то, что онъ лишенъ участія въ пирѣ. Эта сродная общему характеру собесѣдниковъ черта заставила предводителя расхохотаться до упаду; но когда другой солдатъ, не отличившійся повидимому такою же храбростію въ битвѣ, позволилъ себѣ ту же вольность, де-ла-Маркъ быстро положили, конецъ шуткѣ, вслѣдствіе которой столъ вмигъ былъ бы очищенъ отъ всего, что было на немъ самаго цѣннаго.
   -- О! о! клянусь духомъ грома, воскликнулъ онъ,-- тѣ, которые не смѣютъ быть людьми при встрѣчѣ съ непріятелемъ, не должны покушаться быть ворами среди друзей. Какъ? ты, подлый трусъ, ты, который ждалъ пока отворятъ ворота и опустятъ мостъ, чтобы войти въ замокъ, когда Конрадъ Горстъ пролагалъ себѣ дорогу черезъ ровъ и стѣну, ты осмѣливаешься на такую наглость? Прицѣпить его къ желѣзной перекладинѣ у окна! Пусть онъ своими ногами бьетъ тактъ, пока мы будемъ пить за счастливое путешествіе его души въ адъ.
   Этотъ приговоръ былъ исполненъ едва ли не скорѣй, чѣмъ произнесенъ, и, черезъ минуту, несчастный корчился въ предсмертныхъ судорогахъ, вися на желѣзныхъ брусьяхъ. Тѣло его все еще висѣло, когда Квентинъ съ своими товарищами вошелъ въ залу; преграждая блѣдный свѣтъ луны, оно бросало на полъ неясную, но страшную тѣнь, которая напоминала форму производившаго ее предмета.
   Когда Павильонъ услыхалъ, что имя его въ этомъ шумномъ сборищѣ начало переходить изъ устъ въ уста, онъ сдѣлалъ усилія, чтобы принять приличный его сану и значенію, важный и спокойный видъ, но, при взглядѣ на страшный трупъ у окна и на всю окружавшую его ужасную обстановку, онъ едва могъ сохранить бодрость духа, несмотря на увѣщеваніе Петеркина, который, самъ нѣсколько взволнованный, нашептывалъ ему: -- Соберитесь съ духомъ, мэйстеръ, или мы пропали!
   Синдикъ сохранилъ, сколько могъ, свое, достоинство въ краткомъ привѣтствіи, которымъ онъ поздравилъ общество съ славной побѣдой, одержанной солдатами ла-Марка и добрыми гражданами Люттиха.
   -- Да, насмѣшливо отвѣчалъ де-ла-Маркъ, -- "мы наконецъ затравили звѣря", говорила болонка волкодаву. Но, что это, господинъ бургомистръ, выявляетесь, какъ Марсъ, въ сопровожденіи красоты. Кто эта красавица? Подымите вуаль, подымите; нынѣшнюю ночь, ни одна женщина не можетъ считать свои прелести своей собственностью.
   -- Это моя дочь, благородный предводитель, отвѣчалъ Павильонъ,-- и я прошу васъ извинить ее, что она не снимаетъ вуали. Она сдѣлала такой обѣтъ тремъ святымъ королямъ.
   -- Я сейчасъ сниму съ нея этотъ обѣтъ, сказалъ де-ла-Маркъ, -- я однимъ ударомъ ножа посвящу себя въ епископы Люттиха; надѣюсь, что одинъ живой епископъ стоитъ трехъ мертвыхъ королей.
   При этихъ словахъ, всѣ присутствовавшіе содрогнулись и ропотъ пробѣжали, по залѣ; всѣ граждане Люттиха и даже нѣкоторые изъ суровыхъ солдатъ чтили королей Кельна (какъ ихъ обыкновенно называли), хотя вообще не имѣли ничего святаго.-- Впрочемъ я не замышляю ничего злаго противъ ихъ усопшихъ величествъ, сказалъ де-ла-Маркъ,-- но епископомъ я рѣшился быть. Свѣтскій и духовный князь, имѣющій право вязать и разрѣшать, подъ стать такой шайкѣ злодѣевъ, какъ вы, которой никто другой не далъ бы отпущенія. Но, приближьтесь, благородный синдикъ, сядьте, возлѣ меня, вы увидите, какъ я умѣю очищать себѣ ваканцію. Приведите сюда нашего предшественника въ этомъ священномъ санѣ.
   Въ залѣ произошло движеніе. Павильонъ, скромно отказавшись отъ предложеннаго ему почетнаго мѣста, сѣлъ на концѣ стола; ни на шагъ не отстававшіе отъ него спутники тѣснились за нимъ подобно стаду барановъ, которые при видѣ чужой собаки собираются вокругъ стараго барана, вожака всего стада, предполагая, что въ немъ больше храбрости. Не далеко отъ нихъ сидѣлъ красивый юноша, побочный сынъ, какъ говорили, свирѣпаго ла-Марка, который по временамъ оказывалъ ему привязанность и даже нѣжность. Мать юноши, наложница ла-Марка, женщина рѣдкой красоты, умерла отъ удара, нанесеннаго ей этимъ чудовищемъ въ припадкѣ опьяненія или ревности; ея участь возбудила въ тиранѣ угрызеніе совѣсти, на сколько онъ былъ способенъ ее чувствовать; быть можетъ, на этомъ основывалась и привязанность его къ сиротѣ. Квентинъ, узнавшій объ этой чертѣ въ характерѣ барона отъ стараго монаха, сѣлъ какъ можно ближе къ молодому человѣку, рѣшившись воспользоваться имъ какъ покровителемъ или какъ заложникомъ, смотря по тому, чего потребуютъ обстоятельства, если не будетъ другихъ средствъ къ спасенію.
   Между тѣмъ, какъ всѣ находились въ какомъ-то ожиданіи, что произойдетъ по приказу, отданному тираномъ, одинъ изъ спутниковъ Павильона шепнулъ Петеркину: -- нашъ хозяинъ назвало, эту бабенку своей дочерью. Но это не можетъ быть наша Трудхенъ; эта стройная дѣвушка на два дюйма выше, притомъ изъ подъ вуаля выбивается черный локонъ. Клянусь св. Михаиломъ, что на площади, это все равно, что назвать черную кожу быка кожей бѣлаго теленка.
   -- Тише, тише! сказалъ Петеркинъ съ нѣкоторою находчивостью.-- Ну что, если нашъ хозяинъ имѣетъ намѣреніе увезти дичину изъ епископскаго парка и притомъ такъ, чтобы наша добрая хозяйка ничего не знала, наше ли съ тобой дѣло подсматривать за нимъ?
   -- Я этого и не хочу, братъ, отвѣчалъ другой, -- хотя не полагалъ, что въ его лѣта онъ вздумаетъ еще воровать такую дичь. Sapperment, какъ пуглива эта красавица! Смотрите, какъ она прячется за всѣхъ, чтобы уйдти отъ взоровъ товарищей ла-Марка. Но тише, тише, посмотримъ, что они хотятъ дѣлать съ бѣднымъ, старымъ епископомъ.
   Пока онъ говорилъ это, грубые солдаты втащили Людовика Бурбона, епископа люттихскаго, въ залу его собственнаго дворца. Всклокоченные волосы и борода, растерзанная одежда, все свидѣтельствовало о дурномъ обхожденіи, которому онъ подвергался; а наскоро наброшенное на него священническое облаченіе, казалось, было надѣто въ посмѣяніе надъ его саномъ и званіемъ. Къ счастью, Изабелла сидѣла такъ, что но могла ни видѣть, ни слышать происходившаго; иначе, какъ Квентинъ имѣлъ основаніе полагать, ея чувства при видѣ епископа, своего покровителя, въ такомъ положеніи могли бы выдать ея тайну и повредить безопасности. Дорвардъ старался заслонить ее собою, чтобы она ничего не могла видѣть сама и была скрыта отъ наблюденій другихъ.
   Послѣдовавшая за тѣмъ сцена была не продолжительна и ужасна. Когда несчастнаго, престарѣлаго епископа привели къ мѣсту, гдѣ сидѣлъ дикій предводитель, прелатъ, извѣстный до того времени только своимъ добродушнымъ и тихимъ характеромъ, выказалъ въ эту рѣшительную минуту полное сознаніе своего достоинства, приличное его сану и высокому происхожденію. Взглядъ его былъ ясень и спокоенъ; движенія, когда онъ освободился отъ рукъ тащившихъ его солдатъ, были благородны и выражали покорность судьбѣ. Вообще, осанка его напоминала что-то среднее между феодальнымъ государемъ и христіанскимъ мученикомъ. Даже самъ де-ла-Маркъ былъ такъ потрясенъ твердымъ видомъ своей жертвы и воспоминаніемъ о тѣхъ благодѣяніяхъ, которыя нѣкогда получалъ отъ епископа, что, казалось, смутился; онъ опустилъ, глаза и только осушивъ огромный стаканъ вина, снова принялъ тотъ же наглый видъ.-- Людовикъ Бурбонъ, сказалъ онъ, едва переводя дыханіе, сжимая кулаки, оскаливъ зубы и употребляя другія средства, чтобы возбудить и поддержать свою природную жестокость.
   -- Я искалъ вашей дружбы, а вы отвергли мою. Чего бы не дали вы теперь, чтобы было иначе?... Никкель, будь готовъ.
   Мясникъ всталъ, схватилъ свое оружіе и, обойдя кругомъ стула ла-Марка, остановился, съ поднятымъ ноженъ въ голыхъ, мускулистыхъ рукахъ.
   -- Взгляни на этого человѣка, Людовикъ Бурбонъ, сказалъ ла-Маркъ, -- какія условія предложишь ты, чтобы избавиться отъ этого страшнаго часа.
   Епископъ бросилъ грустный, но твердый взглядъ на страшнаго сателлита, который, казалось, былъ готовъ исполнить волю тирана, и потомъ съ твердостью сказалъ: -- Слушай меня, Гильомъ де-ла-Маркъ, и всѣ вы, добрые люди, если между вами есть кто либо заслуживающій это имя, выслушайте единственныя условія, которыя я могу предложить этому злодѣю. Гильомъ де-ла-Маркъ, ты возмутилъ имперскій городъ, ты осадилъ и взялъ дворецъ князя Священной Германской Имперіи, убилъ его людей, разграбилъ его имущество и оскорбилъ его особу; за это ты долженъ подвергнуться суду Имперіи, заслуживаешь быть объявленъ внѣ закона, изгнанникомъ, лишеннымъ правъ и состоянія. Ты сдѣлалъ еще болѣе, ты заслуживаешь нѣчто болѣе обыкновенной человѣческой казни. Ты, какъ святотатственный разбойникъ, вломился въ святилище Господа, дерзко наложилъ руки на отца церкви, осквернилъ домъ Господень кровью и грабежемъ.
   -- Кончилъ ли ты? бѣшено прервалъ его де-ла-Маркъ, топнувъ ногою.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ епископъ, -- я еще не сказалъ тебѣ условій, которыя ты желалъ слышать отъ меня.
   -- Продолжай, сказалъ де-ла-Маркъ, -- и постарайся, чтобы условія понравились мнѣ болѣе предисловія, иначе берегись за свою сѣдую голову. И, опрокинувшись на спинку своего кресла, онъ заскрежеталъ зубами такъ, что пѣна выступила изо рта, какъ изъ пасти дикаго звѣря, имя и шкуру котораго онъ носилъ.
   -- Таковы твои преступленія, продолжалъ епископъ съ спокойной рѣшимостію,-- а теперь слушай условія, которыя я, какъ милосердый князь и христіанскій прелатъ, милостиво предлагаю тебѣ, забывая всѣ личныя обиды и прощая всѣ оскорбленія. Брось свой предводительскій жезлъ, откажись это, власти, освободи плѣнныхъ, возврати похищенное тобой, раздай, что остается отъ твоего имущества тѣмъ, кого ты сдѣлалъ вдовами и сиротами, облекись власяницей, посыпь пепломъ главу свою, возьми посохъ пилигрима и иди пѣшкомъ и безъ обуви въ Римъ; мы, съ своей стороны, будемъ ходатайствовать у Имперскаго двора въ Ратисбонѣ за твою жизнь, а у нашего святаго Отца за твою погибшую душу.
   Въ то время, какъ Людовикъ Бурбонъ предлагалъ эти условія такимъ рѣшительнымъ тономъ, какъ будто онъ все еще занималъ епископскій тронъ, а похититель его съ мольбою преклонялъ передъ нимъ колѣна, тиранъ тихо поднялся съ своего мѣста; овладѣвшее имъ сперва изумленіе постепенно перешло въ бѣшенство; когда епископъ кончилъ, онъ взглянулъ ни Никкеля Блона и, не говоря ни слова, поднялъ палецъ. Злодѣй ударилъ, какъ будто онъ исполнялъ свою должность на бойнѣ, и умерщвленный епископъ упалъ, безъ малѣйшаго стона, къ подножію своего собственнаго епископскаго трона {Смотри примѣчаніе V. Убіеніе епископа люттихскаго.}. Люттихцы, не ожидавшіе этой ужасной катастрофы, и думавшіе, что переговоры кончатся какой нибудь мирной сдѣлкой, единодушно вскочили съ крикомъ ужаса и мщенія.
   Но Гильомъ де-ла-Маркъ, возвысивъ свой громовой голосъ и потрясая кулакомъ закричалъ.-- Какъ такъ! вы, люттихскія свиньи, валяющіяся въ грязи Мааса, осмѣливаетесь помѣриться съ дикимъ Арденскимъ Кабаномъ? Ей кабанье отродье! (кличка, которую онъ и другіе часто давали его солдатамъ), покажите свои клыки этимъ фламандскимъ свиньямъ!
   При этомъ крикѣ, солдаты вскочили и такъ какъ они, пожалуй даже преднамѣренно, сидѣли въ перемежку съ своими недавними союзниками, то они, въ одну минуту, схватили каждый своего сосѣда за воротъ и занесли надъ ними свои, блеснувшіе при свѣтѣ лампъ и мѣсяца, широкіе кинжалы. Оружіе было поднято, но никто не ударялъ, потому что жертвы были слишкомъ испуганы неожиданностію, чтобы противиться, а де-ла-Маркъ вѣроятно имѣлъ въ виду только постращать своихъ союзниковъ-горожанъ.
   Но мужество Квентина, находчиваго и рѣшительнаго не по лѣтамъ, а въ эту минуту возбужденнаго всѣмъ, что только можетъ придать отваги характеру, скорому и рѣшительному по природѣ, дало дѣлу иной оборотъ. По примѣру сподвижниковъ де-ла-Марка, онъ бросился на сына его. Карла Еберсона, безъ труда одолѣлъ его, поднесъ кинжалъ къ горлу мальчика и воскликнулъ:-- Если вы заиграли въ такую игру, такъ и я приму въ ней участіе.
   -- Стой, стой! закричалъ де-ла-Маркъ,-- это шутка, шутка. Неужели вы думаете, что я захочу оскорбить моихъ добрыхъ друзей и союзниковъ, гражданъ Люттиха! Солдаты, оставьте ихъ, садитесь и уберите эту падаль, подавшую поводъ къ ссорѣ между друзьями, прибавилъ онъ, оттолкнувъ нотой тѣло епископа. Запьемъ ее свѣжимъ виномъ!
   Всѣ повиновались; солдаты и граждане стояли, глядя другъ на друга, какъ будто но зная, друзья они или враги. Квентинъ воспользовался этой минутой.
   -- Слушайте, Гильомъ де-ла-Маркъ, сказалъ онъ,-- и вы, граждане и жители Люттиха; а вы, молодой человѣкъ, стойте спокойно (Карлъ старался вырваться изъ его рукъ), съ вами ничего не сдѣлаютъ, если не повторится опять такая острая шутка.
   -- Кто ты, ради самого чорта, вскрикнулъ удивленный де-ла-Маркъ,-- кто ты, что смѣешь предлагать условія и брать заложниковъ у насъ, въ нашей собственной берлогѣ, у насъ, которые требуемъ залоговъ отъ другихъ, но сами не даемъ ихъ никому?
   -- Я слуга короля Людовика французскаго, смѣло отвѣчалъ Квентинъ.-- Я стрѣлокъ его шотландской гвардіи, что отчасти показываетъ мой выговоръ и моя одежда. Я здѣсь за тѣмъ, чтобы наблюдать за вашими дѣйствіями и доносить о нихъ, и съ удивленіемъ вижу, что они скорѣй похожи на поступки язычниковъ, чѣмъ христіанъ; сумасшедшихъ, чѣмъ людей со здравымъ смысломъ. Армія Карла бургундскаго не замедлитъ выступить противъ васъ, и если вы желаете получить помощь Франціи, то должны дѣйствовать иначе. Что касается до васъ, жители Люттиха, я совѣтую вамъ тотчасъ же возвратиться въ вашъ городъ, а если кто станетъ препятствовать вашему выходу, я объявляю его врагомъ моего государя, милостивѣйшаго короля Франціи.
   -- Франція и Люттихъ! Франція и Люттихъ! закричали спутники Павильона и нѣкоторые другіе граждане, мужество которыхъ, начало возрастать отъ смѣлыхъ словъ Квентина.
   -- Франція и Люттихъ! да здравствуетъ храбрый стрѣлокъ! Мы готовы жить и умереть съ нимъ!
   Глаза Гильома де-ла-Маркъ заблистали и онъ схватился за кинжалъ, какъ бы желая вонзить его въ сердце смѣлаго витіи, но, взглянувъ вокругъ себя, онъ прочелъ во взглядахъ своихъ солдатъ нѣчто такое, что даже и онъ долженъ былъ уважить. Многіе изъ нихъ были французы и каждый зналъ о тайныхъ пособіяхъ, которыя начальникъ ихъ получалъ изъ Франціи, какъ въ деньгахъ такъ и въ людяхъ. Сверхъ того, многіе были поражены только что совершеннымъ злодѣйскимъ, святотатственнымъ поступкомъ. Имя Карла бургундскаго, человѣка, въ которомъ событія этой ночи должны были необходимо возбудить самое сильное негодованіе, прозвучало далеко не успокоительнымъ образомъ; а безразсудство, въ одно и тоже время поссориться съ люттихцами и раздражить короля Фракціи, произвело подавляющее впечатлѣніе на ихъ умы, при всемъ ихъ ненормальномъ состояніи. Однимъ словомъ, де-ла-Маркъ видѣлъ, что если бы онъ вздумалъ отдаться новому насилію, то его не поддержала бы даже и его шайка; потому, стараясь смягчить грозное выраженіе своего лица и взгляда, онъ объявилъ, что не имѣлъ никакихъ замысловъ противъ своихъ добрыхъ друзей города Люттиха, которые всѣ могутъ свободно оставить Шонвальдтъ, когда пожелаютъ, хотя онъ надѣялся, что они пропируютъ съ нимъ по крайней мѣрѣ одну ночь въ честь общей побѣды. Потомъ, съ большимъ противъ обыкновеннаго спокойствіемъ, прибавилъ, что если имъ будетъ угодно, онъ завтра же готовъ войти въ переговоры о раздѣлѣ добычи и мѣрахъ, необходимыхъ для ихъ общей безопасности; между тѣмъ, онъ надѣялся, что шотландскій дворянинъ удостоитъ ихъ чести пропировать съ ними всю ночь въ Шопвальдтѣ.
   Квентинъ поблагодарилъ, но сказалъ, что его дѣйствія вполнѣ будутъ зависитъ отъ Павильона, съ поступками котораго ему поручено сообразоваться; но, что онъ не преминетъ сопровождать синдика при первомъ его посѣщеніи храбраго Гильома де-ла-Маркъ, въ его замкѣ.
   -- Если вы должны сообразоваться съ моими поступками, поспѣшно и громко сказалъ Павильонъ,-- то вамъ придется, не медля ни минуты, оставить Шонвальдтъ, а если вы думаете возвратиться сюда только въ въ моемъ сообществѣ, то это, вѣроятно, случится не скоро.
   Послѣднія слова почтенный гражданинъ пробормоталъ про себя, боясь послѣдствій выраженныхъ имъ чувствъ, которыхъ онъ однако не могъ подавить.
   -- Держитесь ближе ко мнѣ, храбрые кожевники, сказалъ онъ своимъ тѣлохранителямъ, -- и мы, какъ можно скорѣй, выберемся изъ этого притона разбойниковъ.
   Большинство лучшихъ гражданъ Люттиха, казалось, раздѣляло мнѣніе синдика, и едва ли они болѣе радовались при взятіи Шоивальдта, Чѣмъ теперь, при мысли о предстоявшей возможности безопаснаго выхода изъ него. Имъ дозволили безъ всякаго препятствія оставить замокъ, и Квентинъ былъ очень доволенъ, когда очутился за его грозными стѣнами.
   Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ они вошли въ страшную залу, рѣшился Квентинъ спросить молодую графишо, какъ она себя чувствовала.
   -- Хорошо, хорошо, отвѣчала она съ лихорадочною порывистостію,-- отлично хорошо... не останавливайтесь для вопросовъ, не. тратьте времени на слова.... бѣжимъ, бѣжимъ!
   Говоря это, она старалась ускорить шагъ, но, еслибъ Квентинъ не поддержалъ ее, она навѣрное упала бы отъ изнеможенія. Съ нѣжностію матери, спасающей ребенка отъ опасности, молодой шотландецъ поднялъ свою драгоцѣнную ношу на руки и, когда она обнимала его одной рукой, чуждая всякой мысли кромѣ мысли о спасеніи, онъ не пожалѣлъ ни объ одной изъ опасностей, которымъ подвергался въ эту ночь: конецъ все искупалъ.
   Почтеннаго синдика, въ свою очередь, поддерживали и тащили впередъ вѣрный Петеркинъ и другой работникъ изъ его цеха; такимъ образомъ, задыхаясь отъ скорой ходьбы, они достигли берега рѣки, встрѣчая множество гражданъ, спѣшившихъ узнать о подробностяхъ осады и убѣдиться въ основательности разнесшагося слуха, что побѣдители перессорились. Отдѣлываясь отъ любопытныхъ, Петеркину съ помощію нѣкоторыхъ изъ его товарищей, наконецъ удалось найти лодку для всего общества. Это дало имъ возможность нѣсколько отдохнуть, что было особенно, нужно Изабеллѣ, все еще лежавшей почти безъ чувства, на рукахъ своего освободителя, и почтенному синдику, который въ отрывистыхъ словахъ поблагодарилъ Квентина, въ эту минуту слишкомъ занятаго своими мыслями, чтобы отвѣчать ему, и началъ, обращаясь къ Петеркину, длинную рѣчь о своей храбрости, добротѣ и опасностяхъ, которымъ въ настоящемъ и многихъ другихъ случаяхъ, подвергали его эти добродѣтели.
   -- Петеръ, Петеръ, сказалъ онъ, принимаясь снова за прежнія жалобы,-- еслибъ я не имѣлъ отважнаго сердца, я никогда бы не стоялъ за то, чтобы граждане Люттиха не платили подати, двадцатой части своего дохода, хотя и не было ни одной живой души, которая бы отказывалась платить. Да, еслибъ и обладалъ менѣе великодушнымъ сердцемъ, я бы никогда не пошелъ на бой при Сен-Тропѣ, гдѣ одинъ изъ генегаускихъ воиновъ сбросилъ меня своимъ копьемъ въ грязную яму, изъ которой я не могъ выбраться, не смотря на всѣ свои усилія, до самаго окончанія битвы. Да, и теперь, Петеркинъ, въ эту самую ночь, моя храбрость такъ увлекла меня, что я надѣлъ слишкомъ узкую кольчугу, которая была бы причиной моей смерти, еслибъ не помогъ этотъ храбрый молодой человѣкъ, ремесло котораго война, и которому я отъ всего сердца желаю успѣха.... Что касается до нѣжности моего сердца, Петеркинъ, оно сдѣлало меня нищимъ т. е., могло бы сдѣлать нищимъ, еслибъ я не былъ достаточно надѣленъ благами здѣшняго ничтожнаго міра; и теперь небу только извѣстно, какія мнѣ предстоятъ еще хлопоты съ дамами, графинями, и съ сохраненіемъ тайнъ, которыя, какъ и думаю, могутъ стоить мнѣ половины моего состоянія, да еще головы въ придачу.
   Квентинъ не могъ далѣе хранить молчанія и началъ увѣрять синдика, что какой бы опасности, какой бы потери онъ не подвергся изъ за молодой дамы, находившейся теперь подъ его покровительствомъ, она не замедлитъ отплатить ему своей благодарностью и по возможности вознаградитъ его за всѣ убытки.
   -- Благодарю васъ, господинъ стрѣлокъ, благодарю, сказалъ люттихскій гражданинъ, -- но кто сказалъ вамъ, чтобъ я желалъ отъ васъ какого нибудь вознагражденія за то, что исполнилъ долгъ честнаго человѣка? Я только говорилъ, что могъ поплатиться за это... надѣюсь, что я могу говорить объ этомъ съ моимъ помощникомъ, нисколько не сожалѣя о потеряхъ и опасностяхъ, которымъ бы могъ подвергнуться.
   Изъ этихъ словъ Квентинъ заключилъ, что его настоящій другъ былъ изъ числа тѣхъ многихъ благотворителей, которые вознаграждаютъ себя за свои благодѣянія постоянными жалобами, думая только о томъ, чтобы хотя нѣсколько преувеличить значеніе оказанной ими услуги, описывая тотъ вредъ, который она могла бы причинить имъ. Поэтому, онъ ничего не отвѣчалъ и далъ синдику полную волю разсказывать своему помощнику, о своихъ безкорыстныхъ услугахъ разнымъ лицамъ; объ опасности, которой онъ подвергался, и о потеряхъ, которыя понесъ вслѣдствіе рвенія къ общественному благу, онъ говорилъ въ продолженіи всего пути, до самаго дома.
   Дѣло было въ томъ, что честный гражданинъ чувствовалъ, что потерялъ нѣкоторую долю значенія, дозволивъ молодому иностранцу стать на первомъ планѣ въ рѣшительную минуту въ Шонвальдтской залѣ; хотя въ началѣ онъ былъ очень доволенъ послѣдствіями вмѣшательства Дорварда, но при дальнѣйшемъ размышленіи ему показалось, что его достоинство нѣсколько пострадало, и онъ старался вознаградить себя за это, преувеличивая права, которыя имѣлъ на благодарность отечества вообще, друзей же, преимущественно графини де-Круа и ея молодаго покровителя, въ особенности. Когда лодка остановилась у сада, и Павильонъ съ помощью Петеркина вышелъ изъ нея, то, казалось, вступивъ на порогъ своего собственнаго жилища онъ разомъ освободился отъ чувства оскорбленнаго самолюбія и зависти, и изъ недовольнаго и потерпѣвшаго неудачу демагога превратился въ честнаго, добраго и гостепріимнаго хозяина. Онъ громко позвалъ Трудхенъ, которая тотчасъ же явилась, потому что въ стѣнахъ Люттиха страхъ и безпокойство мало кому позволили спать въ эту бурную ночь. Ей было поручено окружить всевозможными попеченіями прекрасную незнакомку, которая едва двигалась; Гертруда, поражонная ея красотой и сожалѣя о ея несчастіи, съ нѣжностію и усердіемъ сестры исполнила обязанность, налагаемую на нее гостепріимствомъ.
   Несмотря на позднее время и на видимую усталость синдика, Квентину едва ли бы удалось отговориться отъ предложенія распить бутылку лучшаго и дорогаго вина, стараго какъ битва при Азенкурѣ; онъ долженъ бы былъ по неволѣ принять предложеніе гражданина, еслибъ не появилась мать семейства, которую громкій голосъ Павильона, требовавшаго ключи отъ погреба, вызвалъ изъ ея комнаты. Это была маленькая, кругленькая женщина, вѣроятно, красивая въ молодости, по въ послѣдніе годы отличавшаяся только необыкновенно краснымъ и острымъ носомъ, рѣзкими, голосомъ и твердой рѣшимостью, въ возмездіе за тотъ авторитетъ, которымъ синдикъ пользовался въ кругу своихъ согражданъ, подчинить его строгой дисциплинѣ у себя дома.
   Какъ только она узнала причину спора своего мужа съ его гостемъ, то объявила напрямикъ, что первый не только не нуждается въ подкрѣпленіи своихъ силъ виномъ, но ужъ и такъ выпилъ его слишкомъ много, и, вмѣсто того, чтобы по его просьбѣ, прибѣгнуть къ одной изъ тяжелыхъ связокъ ключей, висѣвшихъ у пояса на серебряной цѣпочкѣ, она, безъ всякой церемоніи, повернулась къ нему спиной и повела Квентина въ чистую веселенькую комнатку, гдѣ онъ долженъ былъ провести ночь, окруженный всѣми принадлежностями комфорта и удобства, которые до тѣхъ поръ были, по всѣмъ вѣроятіямъ, совершенно незнакомы молодому человѣку: до такой степени богатые фламандцы превосходили въ удобствахъ домашней жизни не только бѣдныхъ и грубыхъ шотландцевъ, но даже и самихъ французовъ.
   

ГЛАВА XXIII.
БѢГСТВО.

Теперь скажи только, и я бѣгу, пущусь на невозможное и
добьюсь его. Иди же, и съ сердцемъ воспламененнымъ, и
послѣдую за тобой на свершеніе даже неизвѣстнаго мнѣ дѣла.
Юлій Цезарь.

   Не смотря на радость и страхъ, на сомнѣнія, безпокойство и другія тревожныя чувства, усталость молодаго шотландца была такъ велика, что онъ погрузился въ глубокій и крѣпкій сонъ и проспалъ до поздняго утра, когда въ его комнату вошелъ съ озабоченнымъ, видомъ его достойный хозяинъ.
   Она, сѣлъ возлѣ постели своего гостя и началъ длинную, запутанную рѣчь о семейныхъ обязанностяхъ брачной жизни и особенно о власти и законномъ первенствѣ, которое женатые люди должны поддерживать во всѣхъ разногласіяхъ съ своими женами. Квентинъ слушалъ съ нѣкоторымъ безпокойствомъ. Онъ зналъ, что мужья, подобію другимъ воюющимъ державамъ иногда готовы пѣть Te Deum скорѣе для прикрытія своего пораженія, чѣмъ въ благодарность за побѣду, и потому поспѣшилъ развѣдать въ чемъ дѣло, сказавъ, что онъ надѣется, что присутствіе ихъ не причинило никакихъ безпокойствъ доброй хозяйкѣ дома,
   -- Безпокойствъ? нѣтъ, отвѣчалъ синдикъ, -- ничего не можетъ быть труднѣе, какъ застать фрау Мабель въ расплохъ... она всегда рада видѣть друзей... у ней съ Божіею помощію всегда готово для нихъ чистое помѣщеніе и хорошее угощеніе...Нѣтъ женщины гостепріимнѣе ея.... только жаль, что у нея нѣсколько странный характеръ...
   -- Короче сказать, наше пребываніе здѣсь непріятно ей, перебилъ Квентинъ, вскакивая съ постели и начиная поспѣшно одѣваться,-- еслибъ я былъ увѣренъ, что молодая дама уже въ состояніи отправиться въ путь послѣ всѣхъ ужасовъ прошедшей ночи, мы не стами бы долѣе безпокоить васъ своимъ присутствіемъ.
   -- Да, сказалъ Павильонъ, -- молодая дама сказала то же самое моей фрау Мабель, и я право желалъ бы, чтобы вы посмотрѣли, какъ она покраснѣла при этихъ словахъ; простая молочница, пробѣжавъ пять миль на конькахъ по морозу и вѣтру на рынокъ, показалась бы лиліей въ сравненіи съ ней. Неудивительно, если моя Мабель и приревновала меня немного, бѣдняжка.
   -- Такъ Изабелла уже вышла изъ своей комнаты? спросилъ юноша, еще болѣе спѣша одѣваться.
   -- Да, отвѣчалъ Павильонъ,-- съ нетерпѣніемъ ждетъ васъ, чтобы рѣшить по какой дорогѣ ѣхать.... такъ какъ вы оба уже рѣшились ѣхать. Но я надѣюсь, что вы дождетесь завтрака.
   -- Отчего вы мнѣ раньше этого не сказали? нетерпѣливо спросилъ Дорвардъ.
   -- Тише, тише, отвѣчалъ синдикъ, -- я, сказалъ, еще слишкомъ рано, кажется, если это васъ такъ волнуетъ. Но у меня было бы еще кое-что сообщить вамъ, еслибъ я былъ увѣренъ только, что вы будете терпѣливы.
   -- Говорите, ради Бога, говорите только какъ можно скорѣй, я буду слушать внимательно.
   -- Ну хорошо, продолжалъ бургомистръ, -- я имѣю вамъ сказать только одно слово, а именно, что Трудхенъ, которая разстается съ молодой дамой съ такимъ сожалѣніемъ, какъ будто она ей родная сестра, совѣтуетъ вамъ надѣть какое нибудь другое платье, потому что по городу ходятъ слухи, что графини де-Круа путешествуютъ въ одеждѣ пилигримокъ, въ сопровожденіи французскаго стрѣлка изъ шотландской гвардіи короля; говорятъ, что одну изъ нихъ привелъ цыганъ въ Шонвальдтъ ночью, какъ мы только вышли изъ замка; еще ходятъ слухи, что этотъ самый цыганъ увѣрилъ Вильгельма ла-Марка, что у васъ нѣтъ никакого порученія ни къ нему, ни къ жителямъ Люттиха, и что вы увезли молодую графиню и путешествуете съ ней въ качествѣ ея любовника. Всѣ эти новости пришли изъ Шонвальдта сегодня утромъ и были переданы намъ и другимъ членамъ совѣта, которые не знаютъ, что дѣлать. Хотя мы и того мнѣнія, что Вильгельмъ ла-Маркъ обошелся нѣсколько рѣзко съ епископомъ и даже съ нами, но мы увѣрены, что въ сущности у него добрая душа, то есть когда онъ не пьянъ, и что онъ единственный человѣкъ во всемъ свѣтѣ, который могъ бы вести насъ противъ герцога бургундскаго; и право, по настоящему положенію дѣлъ, я отчасти того же мнѣнія, что мы зашли уже слишкомъ далеко, чтобы отступать.
   -- Ваша дочь хорошій даетъ совѣтъ, сказалъ Квентинъ, воздерживаясь отъ всякихъ упрековъ и увѣщаній, которыя, какъ онъ видѣлъ, были бы не въ силахъ измѣнить рѣшены, принятаго почтеннымъ синдикомъ согласно съ мнѣніями товарищей и въ угоду супругѣ.-- Ваша дочь права, намъ дѣйствительно надо переодѣться и отправиться тотчасъ же. Надѣюсь, мы можемъ разсчитывать на вашу помощь во всемъ необходимомъ къ бѣгству.
   -- Отъ всего сердца, отъ всего сердца, отвѣчалъ честный Павильонъ, не совсѣмъ довольный своимъ образомъ дѣйствія и обрадовавшись случаю кое какъ поправить цѣло.-- Я не забуду, что я вамъ обязанъ моей жизнью вчера ночью, тѣмъ что вы разстегнули эту проклятую стальную броню, а потомъ помогли выпутаться изъ другой бѣды, которая была еще хуже; вѣдь этотъ кабанъ и его отродье скорѣй похожи на чертей, чѣмъ на людей. Я буду вѣренъ вамъ, какъ ножъ черенку, какъ говорятъ наши ноженщики, лучше которыхъ нѣтъ на свѣтѣ. Ну, готовы? идите сюда и вы увидите, насколько я довѣряю вамъ.
   Синдикъ повелъ Квентина изъ комнаты, въ которой тотъ ночевалъ, въ свою контору, гдѣ обыкновенно занимался торговыми дѣлами. Затворивъ дверь и заботливо осмотрѣвшись кругомъ, онъ отперъ скрытую за обоями дверь въ небольшую комнату со сводами, въ которой стояло нѣсколько желѣзныхъ сундуковъ, и открывъ одинъ изъ нихъ, наполненный гульденами, сказалъ Квентину, чтобъ онъ взялъ сколько найдетъ нужнымъ на издержки для себя и для своей спутницы.
   Такъ какъ деньги, которыми Квентинъ былъ снабженъ при выѣздѣ изъ Плесси, почти уже всѣ вышли, то онъ не задумался принять отъ Павильона двѣсти гульденовъ, чѣмъ сильно облегчилъ совѣсть почтеннаго гражданина, считавшаго это рискованное коммерческое предпріятіе, гдѣ онъ добровольно дѣлался кредиторомъ, искупленіемъ за нарушеніе гостепріимства, на которое вынудили его различныя соображенія. Тщательно замкнувъ казну, богатый фламандецъ повелъ своего гостя въ пріемную, гдѣ они нашли графмню, бодрую и тѣломъ и духомъ, хотя еще блѣдную отъ всѣхъ испытанныхъ волненій. Она была одѣта въ платье фламандской дѣвушки средняго сословія. При ней не было никого, кромѣ Трудхенъ, которая усердно помогала ей окончить туалетъ и учила какъ держать себя. Изабелла протянула руку Квентину, и въ то время, какъ онъ почтительно цѣловалъ ее, она сказала ему: -- сэньёръ Квентинъ, мы должны оставить нашихъ друзей, чтобы не навлечь на нихъ тѣхъ несчастій, которыя постоянно преслѣдуютъ меня со времени смерти моего отца. Вы должны перемѣнить одежду и ѣхать со мной, если еще не устали охранять такое несчастное существо.
   -- Я! я устану охранять васъ! я готовъ идти за вами на край свѣта. Но вы, вы сами, готовы ли исполнить то, что задумали? можете ли вы послѣ ужасовъ прошедшей ночи....
   -- Не напоминайте, перебила графиня, -- у меня осталось объ нихъ неясное воспоминаніе, какъ объ ужасномъ снѣ. Спасся ли добрый епископъ?
   -- Я надѣюсь, что онъ свободенъ, отвѣчалъ Квентинъ, сдѣлавъ знакъ Павильону, который былъ повидимому готовъ начать страшный разсказъ.
   -- Можно ли намъ ѣхать къ нему, собралъ ли онъ какое нибудь войско? спросила графиня.
   -- Единственная надежда его -- на небо, отвѣчалъ Квентинъ, -- но куда бы вы ни пожелали идти, я вездѣ буду около васъ, вѣрнымъ стражемъ и проводникомъ,
   -- Мы подумаемъ, сказала Изабелла, и черезъ минуту прибавила: -- я бы избрала монастырь своимъ убѣжищемъ, но боюсь, что онъ будетъ слабой защитой противъ моихъ преслѣдователей.
   -- Гм! Гм! отвѣчалъ синдикъ, -- я бы не посовѣтовалъ вамъ оставаться въ монастырѣ въ предѣлахъ люттихскаго округа, потому что Арденскій Кабанъ, хотя и храбрый предводитель, вѣрный союзникъ и другъ нашего города, тѣмъ не менѣе у него жестокій характеръ и онъ вообще мало уважаетъ монастыри, какъ мужскіе, такъ и женскіе, и все имъ подобное. Говорятъ, около двадцати монахинь, т. е. бывшихъ монахинь, всегда слѣдуютъ за его войскомъ.
   -- Такъ собирайтесь скорѣй, сэньёръ Квентинъ, сказала Изабелла, прерывая эти подробности, -- если мнѣ остается положиться только на вашу вѣрность.
   Когда Квентинъ и синдикъ вышли изъ комнаты, Изабелла стала разспрашивать Гертруду обо всѣхъ дорогахъ съ такой настойчивостью и такимъ присутствіемъ духа, что послѣдняя не могла не воскликнуть; -- я удивляюсь валъ, фрёйлэйнъ я слыхала о твердости мужчинъ, но ваша, кажется мнѣ, выше силъ человѣческихъ.
   -- Нужда, отвѣчала графиня, -- нужда, другъ мой, мать твердости и изобрѣтательности. Еще недавно со мной сдѣлалось бы дурно при видѣ капли крови на ничтожной ранѣ, лся из растерзанного женского сердца.
   - Ах нет, не плачьте, сударыня! - воскликнула растроганная фламандка. - Мужайтесь! Положитесь на бога, молитесь, и если небо когда-либо посылало человеку спасителя на краю гибели, так этот храбрый молодой шотландец спасет вас от беды. Есть и у меня один человек, на кого я вполне могу положиться, - добавила Гертруда, вся вспыхнув, - только вы ничего не говорите отцу. Я сказала моему жениху, Гансу Гловеру, чтоб он ждал вас у восточных ворот и не смел являться ко мне на глаза иначе, как с известием, что вы благополучно переехали нашу границу.
   Графиня могла отблагодарить добрую девушку только нежным поцелуем, который та возвратила ей с не меньшей нежностью, причем заметила, улыбаясь:
   - Уж если две девушки со своими дружками не сумеют устроить побег с переодеванием, так, значит, весь свет перевернулся и стал совсем не таким, каким был прежде, как говорят.
   Простодушный намек молоденькой фламандки вызвал яркую краску на бледных щеках Изабеллы, и нельзя сказать, чтобы смущение ее уменьшилось, когда в комнату неожиданно вошел Дорвард. Он был уже в полном костюме зажиточного фламандского горожанина, любезно подаренном ему Петером, который поспешил выразить свою благодарность и участие к молодому шотландцу, отдав ему свое воскресное платье, причем поклялся, что пусть его дубят и вытягивают, как воловью кожу, и тогда из него не вытянут тайны молодой парочки. У дверей благодаря заботливости матушки Мабель уже стояла совсем готовая в путь пара прекрасных лошадей. Почтенная хозяйка, в сущности, ровно ничего не имела ни против графини, ни против ее провожатого; она хлопотала только о своем благополучии и если хотела от них избавиться, то лишь потому, что их присутствие грозило бедой ее дому. Она стояла в дверях, пока беглецы садились на лошадей, и объяснила им, что Петер проводит их до восточных ворот, но будет идти поодаль, как будто не имеет с ними ничего общего, и с нескрываемой радостью смотрела им вслед, когда они наконец выехали за ворота.
   Как только гости скрылись из виду, почтенная женщина воспользовалась удобным случаем и прочитала Трудхен длинное нравоучение о том, как глупо набивать себе голову романами, из-за которых нынче знатные дамы, вместо того чтобы тихо и скромно заниматься домашним хозяйством, как подобает порядочной женщине, скачут верхом очертя голову, словно какие-нибудь искательницы приключений, в сопровождении каких-то шалопаев-пажей, пьяных оруженосцев или распутных иноземных стрелков, с риском для собственного здоровья и в ущерб своему карману и репутации.
   Гертруда выслушала нотацию молча, не возражая ни слова, но, принимая во внимание ее характер, мы далеко не уверены, что она вывела из нее то практическое заключение, которое имела в виду ее мать.
   Между тем наши путники доехали до восточных ворот, миновав несколько улиц, кишевших народом; но, к счастью, все были слишком озабочены вчерашними событиями и новостями дня, чтобы обращать внимание на молодую чету, в наружности которой не было ничего замечательного. Стража сейчас же их пропустила, взглянув на пропуск за подписью Руслера, врученный им Павийоном, и они наскоро, но дружески простились с Петером Гейслером, обменявшись с ним пожеланиями всяких благ. Как только они очутились за городскими воротами, к ним подъехал статный молодой парень на добром сером коне и назвался Гансом Гловером, женихом Трудхен Па-вийон. Это был приятный молодой фламандец, не слишком умный, но добродушный и веселый, едва ли достойный, как невольно подумала Изабелла, быть мужем великодушной Гертруды. Впрочем, он, видимо, всей душой был готов им помочь, желая, вероятно, в точности выполнить приказание невесты. Почтительно поклонившись Изабелле, он спросил ее по-фламандски, куда она прикажет себя вести.
   - Покажите нам дорогу к ближайшему городу на границе Брабанта, - ответила графиня.
   - Так, значит, вы уже решили, куда мы направимся? - спросил Квентин, подъезжая к ней. Он задал этот вопрос на французском языке, которого проводник не понимал.
   - Да, решила, - ответила девушка. - В моем положении я должна стараться сократить по возможности наш путь, хотя бы это грозило мне заточением.
   - Заточением! - воскликнул Квентин.
   - Да, мой друг, заточением. Но я постараюсь, чтобы вам не пришлось разделить мою участь.
   - Ах, не говорите... не думайте обо мне! - воскликнул Квентин. - Только бы видеть вас в безопасности, а там не все ли равно, что будет со мной!
   - Не так громко, не так громко, мой друг, - сказала Изабелла. - Смотрите, наш проводник настолько скромен, что и так уж отъехал вперед.
   И действительно, добродушный фламандец, входя в положение молодой четы и боясь стеснить ее своим присутствием, поспешил удалиться на приличное расстояние, как только увидел, что Квентин приблизился к девушке.
   - Да... - продолжала Изабелла, убедившись, что никто не может их услышать, - да, мой друг, мой защитник, - я не стыжусь вас так называть, и чего мне стыдиться, когда само небо послало мне вас! - вам я должна сказать, что решила вернуться на родину, явиться с повинной к герцогу Бургундскому и положиться на его великодушие. Я сделала большую ошибку, что послушалась совета, хотя и данного мне с добрым намерением, и решилась бежать из Бургундии и отдаться под покровительство этого лицемера Людовика Французского.
   - Значит, вы собираетесь стать невестой графа Кампо-Бассо, этого недостойного фаворита Карла? - спросил Квентин, и в намеренно небрежном тоне этого вопроса звучало затаенное страдание, какое слышится в голосе осужденного на смерть преступника, когда он, стараясь казаться твердым, спрашивает, получен ли его приговор.
   - Нет, нет, Дорвард, всей своей властью герцог Бургундский не может принудить к такой низости девушку из дома де Круа! - сказала леди Изабелла, выпрямляясь в своем седле. - Герцог может захватить мои земли, мой замок, может заточить меня в тюрьму или в монастырь, но не больше. А я согласна даже на худшее, но никогда не отдам своей руки Кампо-Бассо.
   - На худшее! - воскликнул Квентин. - Да что же может быть хуже бедности и тюрьмы? О, подумайте, пока еще есть время, пока вы свободны и рядом есть человек, готовый с опасностью для жизни сопровождать вас в Англию, в Германию, даже в Шотландию, где вы, наверно, найдете великодушных покровителей... Подумайте и не принимайте столь поспешного решения расстаться со свободой - лучшим даром небес! Послушайте, что говорит о ней поэт моей родины:
  
   Всегда свобода благородна --
   Тот счастлив, кто живет свободно;
   Свобода радость нам дает --
   Свободный весело живет,
   А словом "рабство" мы назвали
   Смесь горя, нищеты, печали.
  
   Изабелла с печальной улыбкой выслушала эту горячую проповедь в честь свободы и после минутного молчания отвечала:
   - Свобода - это достояние мужчины. Женщина же всегда нуждается в покровителе, потому что природа создала ее неспособной защитить себя. А где же мне искать защиты? У этого сластолюбца Эдуарда Английского? Или в Германии, у пьяницы Венцеслава?.. Вы говорите - в Шотландии... Ах, Дорвард, будь я вашей сестрой и если б вы могли дать мне приют в одной из ваших тихих долин, среди гор, которые вы с такой любовью описываете, и где бы я из милости или на оставшиеся у меня немногие драгоценности могла вести мирную жизнь, позабыв о грозившей мне судьбе... Если б вы могли мне обещать покровительство какой-нибудь почтенной женщины, вашей соотечественницы, или какого-нибудь шотландского барона, чье сердце было бы так же верно, как его меч, тогда другое дело: такая будущность стоила бы того, чтобы ради нее я пренебрегла мнением света и пустилась в далекий и опасный путь.
   В голосе графини Изабеллы, когда она высказывала это признание, слышалась робкая нежность, и сердце Квентина затрепетало от радости. С минуту он был в нерешимости, что ему ответить; но, наскоро перебрав в уме все, что мог предложить ей в Шотландии, он пришел к печальному заключению, что с его стороны было бы нечестно и жестоко указывать ей путь, который он был не в состоянии сделать для нее безопасным.
   - Графиня, - сказал он наконец, - я поступил бы против рыцарской чести и совести, если бы одобрил этот план и уверил вас, что могу найти для вас в Шотландии какую-нибудь иную защиту, кроме верной руки вашего покорного слуги. Я даже не знаю, остался ли на моей родине хоть один человек, в чьих жилах течет моя кровь. Рыцарь Иннерквэрити напал ночью на наш замок и перерезал всех моих родных. Вернись я в Шотландию, я не встречу там никого, кроме многочисленных и могущественных врагов, а я одинок и бессилен против них. Если бы даже сам король захотел восстановить мои права, он не решился бы ради такого бедняка, как я, вызвать недовольство могущественного вождя пятисот всадников.
   - Увы, - сказала графиня, - значит, на свете нет уголка, где люди жили бы, не зная притеснений, если даже в ваших диких горах, где так мало соблазнов для корыстных людей, свирепствует такой же необузданный произвол, как и в наших богатых, плодоносных равнинах!
   - Да, это печальная истина, которую я не смею оспаривать, - сказал Квентин. - Из одной только жажды мести и крови наши враждующие кланы истребляют друг друга. Огилви так же неистовствуют в Шотландии, как де ла Марк со своими разбойниками - здесь.
   - Значит, нечего больше и говорить о Шотландии, - сказала Изабелла с искренним или притворным равнодушием, - не будем возвращаться к этому вопросу... Впрочем, я и заговорила-то о Шотландии в шутку, только чтобы вас испытать и убедиться, будете ли вы настолько пристрастны, что поручитесь за верность убежища в самом беспокойном из европейских государств. Теперь я вижу, что на вас можно вполне положиться даже в таком деле, где затронуто самое дорогое для вас чувство - любовь к родине. Итак, решено: я сдаюсь первому благородному вассалу герцога Карла, которого встречу, и отдаю себя под его покровительство.
   - А отчего бы вам не вернуться в ваши собственные владения, в ваш укрепленный замок, как вы сами говорили тогда, в Туре? - спросил Квентин. - Отчего не собрать вассалов вашего отца и не заключить с герцогом договор, вместо того чтобы сдаваться ему? Уж конечно, нашлись бы смелые люди, готовые сражаться за вас. По крайней мере я знаю одного, который с радостью положит за вас свою жизнь!
   - Увы, - сказала Изабелла, - этот план, придуманный хитрым Людовиком и имевший целью, как и все его планы, лишь его собственную выгоду, теперь неисполним благодаря двойной измене Замета Мограбина, выдавшего герцогу замыслы французского короля. Тогда же мой родственник был заключен в тюрьму, а в моих замках поставлены гарнизоны. Нет, такого рода попытка с моей стороны только навлекла бы месть герцога Карла на моих верных вассалов, а я не хочу быть причиной нового кровопролития, да еще по такому ничтожному поводу. Нет, я твердо решила покориться моему законному государю во всем, кроме моей личной свободы, свободы выбора; тем более что и моя родственница, графиня Амелина, хотя она-то и убедила меня бежать, вероятно, уже сделала этот благоразумный шаг.
   - Ваша родственница! - повторил Квентин, у которого эти слова вызвали воспоминания о событиях, не известных молодой графине и вытесненных из его собственной памяти последующими происшествиями.
   - Да, моя тетка, графиня Амелина де Круа... Вы о ней что-нибудь знаете? - спросила Изабелла. - Я надеялась, что она уже находится под защитой бургундского знамени... Но вы молчите... Значит, вам что-нибудь известно о ней?
   Этот вопрос звучал такой тревогой, что Квентин был принужден сообщить молодой графине кое-что из того, что ему было известно о судьбе графини Амелины. Он рассказал, как получил приказание графини помогать ей в побеге из Шонвальда, в котором, как он был уверен, принимали участие они обе, рассказал о своем открытии, сделанном уже тогда, когда беглецы добрались до леса, о своем возвращении в замок и о том, как ему наконец удалось разыскать ее, Изабеллу. Но он ни словом не заикнулся ни о надеждах, которые графиня Амелина возлагала на него, покидая Шонвальд, ни о дошедшем до него слухе, будто графиня попала в руки Гийома де ла Марка. Скромность не позволяла ему упомянуть о первом, а заботливое внимание к чувствам его спутницы, особенно в такую минуту, когда ей нужны были все ее силы и присутствие духа, заставило его умолчать о втором, тем более что оно было пока только слухом.
   Но даже и в таком виде рассказ Квентина поразил графиню Изабеллу, и после продолжительного молчания она произнесла наконец сухо и холодно:
   - Итак, вы покинули мою бедную родственницу в лесу, на произвол негодяя цыгана и изменницы служанки! Бедная тетушка! А она еще так превозносила вашу преданность!
   - Но поступи я иначе, графиня, - возразил Квентин, оскорбленный этим незаслуженным упреком, - какая участь постигла бы ту, которой я более всего предан? Если бы я не оставил графиню Амелину во власти тех, кому она сама же доверилась, графиня Изабелла была бы в настоящую минуту во власти Гийома де ла Марка, Дикого Арденнского Вепря.
   - Вы правы, - мягко сказала Изабелла, - и я, кого вы охраняете с беззаветной преданностью, отплатила вам низкой неблагодарностью. Но мне так жаль бедную тетушку! А все эта негодная Марта, которая пользовалась у нее полным доверием! Ведь это Марта свела ее с Заметом и Хайраддином, которые совсем вскружили ей голову своей ворожбой, а хитрая служанка, пользуясь этим, внушила ей... право, я не знаю, как мне и выразиться... внушила ей ложные надежды на любовь и замужество, что уже совсем не пристало тете в ее годы. Я убеждена, что все это с самого начала было делом Людовика Французского, окружившего нас изменниками, чтобы заставить искать покровительства у французского двора, или, вернее, отдаться в его руки. И, когда мы сделали эту неосторожность, как бессовестно, как не по-королевски, не по-рыцарски, как бесчестно он с нами поступил! Да вы и сами это знаете, Квентин... Но бедная, бедная моя тетушка! Как вы думаете, что ее ждет?
   Стараясь ободрить молодую девушку надеждой, которую он едва ли разделял, Квентин стал говорить о том, что преобладающая страсть цыганского племени - жадность, и, следовательно, Хайраддину не было никакого смысла убивать графиню Амелину или вообще дурно с ней обращаться; напротив, ему было выгодней обходиться с ней как можно лучше, ибо он мог тогда подучить хороший выкуп или награду. К тому же и Марта намерена была, по-видимому, взять графиню Амелину под свое покровительство.
   Чтобы отвлечь графиню Изабеллу от печальных мыслей, Квентин рассказал ей со всеми подробностями, как ему удалось открыть измену Хайраддина во время ночевки возле Намюра, и высказал подозрение, что все это было заранее задумано королем Людовиком, вошедшим в соглашение с де ла Марком. Выслушав этот рассказ, Изабелла содрогнулась от ужаса, но сейчас же овладела собой и сказала:
   - Мне стыдно, что я осмелилась хоть на минуту усомниться в небесном покровительстве и поверить возможности успеха такого низкого, злодейского замысла. Ведь есть же на небесах милосердный господь, который видит людские страдания и не допустит такого позорного дела! Нет, бояться таких вещей просто грешно, они должны внушать только одно отвращение. Но теперь я понимаю, отчего эта коварная Марта так старалась посеять раздор между мной и тетушкой, зачем она вечно льстила в глаза каждой из нас и в то же время всячески старалась восстановить нас друг против друга. Но все-таки я бы никогда не поверила, что она сможет уговорить тетю, которая, казалось, так горячо меня любила, бросить меня одну в Шонвальде в минуту такой страшной опасности.
   - Да разве графиня Амелина не предупредила вас о своем бегстве? - спросил Квентин.
   - Ни одним словом, - ответила Изабелла. - Она сказала только, что Марта сообщит мне нечто очень важное. Но, по правде сказать, все эти таинственные свидания с негодяем Хайраддином, с которым у нее и в тот день было долгое совещание, совсем вскружили голову бедной тетушке, и она говорила тогда такие странные вещи, что... Одним словом, видя, в каком она состоянии, я не хотела спрашивать у нее объяснений. Но все-таки это было очень жестоко с ее стороны.
   - Нет, графиня, я должен сказать, что вы заблуждаетесь, обвиняя вашу тетушку в жестокости, - возразил Квентин. - В такую страшную минуту и в такой темноте, как в ту ночь, легко было ошибиться; я думаю, она была так же твердо уверена, что вы с нею, как и я, обманутый фигурой и костюмом Марты, был убежден, что нахожусь в обществе обеих графинь де Круа, особенно той, - добавил он решительно, хотя и тихим голосом, - без которой никакие сокровища в мире не заставили бы меня покинуть Шонвальд.
   Изабелла слегка отвернулась, делая вид, что не замечает горячего тона последних слов своего спутника. Но, когда он опять заговорил - на этот раз о низкой политике Людовика, - она снова повернулась к нему, и они принялись обсуждать подробности последних событий. Вскоре они пришли к заключению, что оба брата-цыгана были пособниками Марты и все трое были тайно подосланы коварным французским королем, причем старший из братьев, Замет, с обычным вероломством своего племени, хотел сыграть двойную игру и был за это наказан. Молодые люди до того увлеклись откровенными разговорами, что позабыли всю странность своего положения и все опасности дороги. Так они продолжали свой путь в течение нескольких часов, останавливаясь лишь изредка, чтобы дать передохнуть лошадям, подле какой-нибудь уединенной хижины или деревни по указанию Ганса Гловера, который все время вел себя как самый рассудительный и порядочный человек.
   Между тем искусственная преграда, разделявшая влюбленных (теперь мы имеем право их так называть), мало-помалу исчезала благодаря обстоятельствам, в которые они были поставлены; если графиня могла похвалиться более высоким званием и, владея замком, была несравненно богаче Квентина, все достояние которого заключалось в его мече, то в настоящую минуту она была так же бедна, как и он, а ее безопасность, честь и жизнь целиком зависели от его присутствия духа, храбрости и верности. Они ни единым словом не обмолвились о любви, хотя сердце молодой девушки было преисполнено такой горячей благодарности и доверия к юноше, что она простила бы ему самое смелое признание; но застенчивость и рыцарские чувства удерживали Квентина от всякого намека на любовь, который мог быть понят ею как попытка воспользоваться ее беспомощным положением. Итак, они не говорили о любви, но оба непрестанно думали о ней. Между ними установились такие отношения, когда чувство легче понимается, чем высказывается; отношения, которые, при всей своей неопределенности, допускают некоторую свободу обращения и доставляют человеку лучшие минуты в жизни, хотя за ними иной раз следуют разочарование, измена и муки обманутых надежд и неразделенной любви.
   Было два часа пополудни, когда наших путников встревожило донесение проводника: с перепуганным, бледным лицом он объявил, что за ними гонятся черные рейтары де ла Марка. Эти солдаты, или, вернее, разбойники, набирались в округах Нижней Германии и во всем походили на ландскнехтов, если не считать того, что последние действовали и как легкая кавалерия. Чтобы оправдать свое наименование черных всадников и внушить больше страха врагам, черные рейтары обыкновенно разъезжали на вороных лошадях и мазали свои доспехи черной краской, после чего их лица и руки зачастую тоже становились черными. По безнравственности и жестокости черные рейтары могли смело соперничать со своими пешими собратьями - ландскнехтами.
   Оглянувшись назад и увидев вдали на ровной дороге приближающееся облако пыли, впереди которого действительно неслись во всю прыть два-три черных всадника, Квентин сказал своей спутнице:
   - Дорогая Изабелла, у меня нет другого оружия, кроме меча. Я не могу сразиться за вас, но я буду сопровождать вас в вашем бегстве. Если нам удастся достигнуть леса, прежде чем они нас нагонят, мы можем спастись.
   - Пусть будет по-вашему, мой единственный друг, - ответила Изабелла, пуская свою лошадь в галоп. - А ты, дружок, - добавила она, обращаясь к Гансу Гловеру, - ступай другой дорогой. Тебе незачем из-за нас подвергать опасности свою жизнь.
   Но честный фламандец только покачал головой на это великодушное предложение и ответил: "Nein, nein, das geht nichts",[155] после чего все трое понеслись к лесу с такой скоростью, на какую только были способны их усталые лошади; но, увидев, что они поскакали, черные рейтары, в свою очередь, пустили вскачь своих коней. Однако, несмотря на то что лошади беглецов были сильно измучены, им удалось далеко опередить своих преследователей, на которых были тяжелые доспехи, и им оставалось уже не более четверти мили до опушки, как вдруг из лесу выехал отряд вооруженных людей под рыцарским знаменем и поскакал им наперерез.
   - Судя по блестящим латам, это, должно быть, бургундцы, - сказала Изабелла. - Но кто бы они ни были, лучше сдаться им, чем безбожным злодеям, которые гонятся за нами.
   Минуту спустя, взглянув на развевающееся знамя, она воскликнула:
   - Я узнаю это знамя! Видите сердце, пронзенное стрелой? Это знамя благородного бургундца, графа Кревкера! Я сдамся ему!
   Квентин Дорвард вздохнул, но другого выбора не было. А как бы он был счастлив минуту назад, если б мог купить спасение Изабеллы даже гораздо более дорогой ценой! Вскоре они съехались с отрядом Кревкера, остановившимся при виде скакавших навстречу черных всадников. Графиня объявила, что желает говорить с начальником отряда. И в то время как Кревкер с недоумением смотрел на нее, она сказала:
   - Благородный граф, Изабелла де Круа, дочь вашего старого товарища по оружию, графа Рейнольда де Круа, сдается вам и просит вашей защиты для себя и своих провожатых!
   - Я готов вам служить, прелестная родственница, против всех и вся, кроме моего законного государя, герцога Бургундского. Но теперь не время разговаривать. Эти грязные негодяи остановились, как будто хотят на нас напасть... Клянусь святым Георгием Бургундским, эти наглецы намерены идти против знамени Кревкера! Неужели они воображают, что мы с ними не справимся? Дамиен, мое копье! Знамя вперед, копья наперевес, Кревкер в атаку! - прокричал граф и с этим военным кличем своего дома помчался во главе маленького отряда навстречу черным рейтарам.
  
  

Глава XXIV

ПЛЕН

  

Я пленник ваш. Со мною поступайте,

Как ваше благородство вам велит,

И помните: случайности войны

Когда-нибудь и вас поставить могут

В ряды печальных пленных.

Неизвестный автор

  
   Схватка между черными рейтарами и бургундцами длилась очень недолго, и черные всадники были обращены в бегство благодаря лучшим коням, лучшему вооружению и боевому порядку отряда Кревкера. Не прошло и пяти минут, как граф де Кревкер, обтирая окровавленный меч о гриву коня, уже возвращался к опушке леса, откуда Изабелла наблюдала за сражением. Часть его отряда следовала за ним, другая бросилась в погоню за неприятелем.
   - Стыд и срам, что оружие рыцарей и дворян оскверняется кровью этих грязных свиней, - сказал граф.
   С этими словами он вложил меч в ножны и продолжал:
   - Ваша родина встретила вас довольно сурово, прекрасная кузина, но странствующие принцессы должны быть готовы ко всяким приключениям. Хорошо еще, что я подоспел вовремя, потому что, могу вас уверить, черные всадники питают так же мало уважения к графской короне, как и к чепцу простой крестьянки, а ваша свита едва ли была бы в состоянии вас защитить.
   - Граф, - сказала Изабелла, - позвольте мне спросить вас без всяких предисловий: должна ли я считать себя пленницей и куда вы думаете меня отвезти?
   - Вы сами знаете, неразумное дитя, как бы я вам ответил, будь на то моя воля. Но в последнее время вы и ваша сумасбродная сваха-тетушка так широко расправили крылышки, что, боюсь, теперь вам придется на время сложить их и даже посидеть в клетке. Я же, со своей стороны, считаю своим долгом - печальным долгом, поверьте! - доставить вас в Перонну, ко двору герцога Карла. Я сдам начальство над этим отрядом моему племяннику, графу Стефану, а сам буду вас сопровождать, так как думаю, что в ваших переговорах с герцогом вам понадобится посредник... Надеюсь, этот молодой повеса справится со своими обязанностями...
   - С вашего позволения, дядюшка, - перебил его граф Стефан, - если вы сомневаетесь в моей способности командовать воинами, отчего бы вам самому не остаться при отряде? А я стал бы слугой и защитником графини Изабеллы де Круа.
   - Конечно, племянничек, твоя поправка к моему плану очень недурна, - ответил де Кревкер, - но пусть уж будет так, как я решил. Только потрудись хорошенько запомнить, что твои обязанности будут заключаться отнюдь не в охоте на этих черных свиней - занятие, к которому ты, кажется, почувствовал особое призвание, - а в том, чтобы собрать и привезти мне точные сведения о положении дел в Льежском округе, откуда до нас стали доходить такие странные слухи. Пусть человек десять едут за мной, остальные же вместе со знаменем останутся под твоим начальством.
   - Еще минуту, кузен Кревкер, - сказала графиня Изабелла. - Разрешите мне, становясь вашей пленницей, хотя бы выговорить свободу для тех, кто делил со мной мою злую судьбу. Позвольте этому молодцу, моему верному провожатому, беспрепятственно вернуться в свой родной город Льеж.
   Граф де Кревкер бросил проницательный взгляд на честное круглое лицо Ганса Гловера и сказал:
   - Парень, кажется, в самом деле безобидный. Он может доехать с отрядом моего племянника до того места, где они остановятся, а там пусть отправляется на все четыре стороны.
   - Не забудь передать мой привет доброй Гертруде, - сказала графиня, обращаясь к проводнику, и, сняв с шеи нитку жемчуга, подала ему со словами: - Попроси ее принять эту вещь на память о ее несчастном друге.
   Честный Ганс взял жемчуг и, отвесив неуклюжий поклон, с искренней признательностью поцеловал прекрасную руку графини, нашедшей средство с такой деликатностью отблагодарить его за оказанную услугу.
   - Гм, гм... Сувениры и знаки дружбы! - пробормотал Кревкер. - Ну-с, нет ли у вас еще каких просьб, прекрасная кузина? Говорите скорей, время ехать!
   - Только одна, - сказала графиня, смутившись. - Будьте благосклонны к этому... к этому молодому дворянину.
   - Гм... - снова протянул граф, бросая на Квентина такой же проницательный взгляд, каким он удостоил Ганса Гловера, но на этот раз, по-видимому, остался гораздо менее доволен результатом осмотра. - Гм... да! Это клинок другого закала... А позвольте вас спросить, прелестная кузина, - продолжал он, передразнивая замешательство Изабеллы, - чем, собственно, этот... этот слишком молодой дворянин заслужил с вашей стороны такое внимание?
   - Он спас мою жизнь и честь, - сказала графиня, краснея от стыда и досады.
   Квентин тоже весь вспыхнул, но то была краска негодования; тем не менее он благоразумно сдержался, боясь еще больше испортить дело.
   - Жизнь и честь? - повторил граф де Кревкер. - Вот как! Гм... да! А по-моему, прекрасная кузина, вам не следовало ставить себя в такое положение, которое налагает на вас подобные обязательства по отношению к этому... слишком молодому дворянину... Но что было, то было. Пусть этот юноша, если звание ему дозволяет, сопровождает нас, я о нем позабочусь. Только предупреждаю, что на будущее время я буду сам охранять вашу жизнь и честь, а для молодого дворянина постараюсь найти более подходящее занятие, чем обязанность телохранителя при странствующих девицах!
   - Позвольте заметить вам, граф, - сказал Квентин, не в силах более молчать, - чтобы впоследствии вам не пришлось пожалеть о вашем пренебрежительном отношении к совершенно чужому и неизвестному вам человеку, что мое имя Квентин Дорвард и что я стрелок шотландской гвардии, в которую, как вам известно, принимают только дворян и вообще людей благородного происхождения.
   - Целую ваши руки и благодарю за ценные сведения, господин стрелок, - ответил граф Кревкер тем же насмешливым тоном. - Не будете ли вы так добры выехать со мной вперед?
   В то время как Квентин исполнял приказание графа, имевшего в настоящую минуту если не право, то власть приказывать ему, он заметил, что леди Изабелла смотрит ему вслед с такой тревогой и нежным участием, что на глазах у него невольно выступили слезы. Но он вовремя вспомнил, что должен показать себя мужчиной в глазах Кревкера, который лучше, чем любой французский или бургундский рыцарь, был способен поднять на смех всякий намек на любовь и любовные страдания. Поэтому он решил, не дожидаясь вопросов со стороны графа, начать с ним разговор таким тоном, который показал бы ему, что он, Квентин, заслуживает лучшего обращения и большего уважения, чем то, какое граф, по-видимому, намеревался оказывать ему, задетый, быть может, открытием, что какой-то ничтожный шотландский стрелок удостоился доверия его знатной богачки кузины.
   - Граф де Кревкер, - сказал Квентин сдержанно, но решительно, - позвольте мне вас спросить, прежде чем мы начали разговор: свободен ли я или должен считать себя вашим пленником?
   - Тонкий вопрос, - заметил граф, - на который я могу, в свою очередь, ответить только вопросом. Как вы полагаете, воюют теперь между собой Франция и Бургундия или находятся в мире?
   - Во всяком случае, граф, вам это лучше знать, чем мне, - ответил Квентин. - Я давно уже оставил французский двор и с тех пор не имел оттуда известий.
   - Вот видите, как легко задавать вопросы и как трудно на них отвечать, - сказал граф. - Знайте же, что я и сам не могу решить эту загадку, хоть и провел при дворе герцога в Перонне всю последнюю неделю и даже больше. А так как от решения ее зависит, будете ли вы свободным человеком или нет, то в настоящую минуту я должен считать вас своим пленником. Тем не менее если вы были действительно полезны моей родственнице, если вы служили ей верой и правдой и если вы чистосердечно ответите на вопросы, которые я вам сейчас предложу, ваше положение улучшится.
   - Графиня де Круа может быть лучшим судьей в том, насколько я был ей полезен, и потому прошу вас спросить об этом ее. Что же касается правдивости моих ответов, то вы будете судить о них сами, когда предложите мне ваши вопросы.
   - Ого, как гордо! - пробормотал граф. - Совсем как подобает молодчику, который носит на шляпе бант своей дамы и считает необходимым говорить со всеми свысока, из почтения к драгоценному обрывку шелка и мишуры. Прекрасно, молодой человек! Надеюсь, вы можете без всякого ущерба для вашего достоинства ответить мне, давно ли вы состоите при особе леди Изабеллы де Круа.
   - Граф де Кревкер, - сказал Квентин, - если я и отвечаю на вопросы, задаваемые таким недопустимым тоном, то только потому, что боюсь, как бы мое молчание не было истолковано в оскорбительном смысле для той, которую мы оба должны уважать. Я сопровождаю леди Изабеллу со дня ее отъезда из Франции во Фландрию.
   - Ого! Другими словами, с тех самых пор, как она бежала из Плесси-ле-Тур? И как стрелок шотландской гвардии вы сопровождаете ее, конечно, по особому приказанию короля Людовика?
   Хотя Квентин не чувствовал себя обязанным французскому королю, который, замышляя отдать графиню Изабеллу во власть Гийома де ла Марка, рассчитывал, по всей вероятности, что молодой шотландец будет убит, защищая ее, юноша все же считал себя не вправе обмануть доверие Людовика (искреннее или притворное, все равно) и потому ответил, что для него было достаточно приказаний его ближайшего начальника и что он ни о чем больше не расспрашивал.
   - Довольно и этого, - сказал граф. - Все мы знаем, что король не позволит начальникам своей стражи рассылать стрелков рыскать по белу свету в качестве телохранителей, сопровождающих странствующих принцесс, если у него нет при этом какой-нибудь политической цели. Да, трудненько теперь будет королю Людовику утверждать, что он ничего не знал о бегстве дам де Круа, после того как станет известно, что их сопровождал стрелок его гвардии! Куда же, позвольте спросить, господин стрелок, был направлен ваш путь?
   - В Льеж, граф, - ответил Квентин, - ибо дамы хотели отдаться под покровительство покойного епископа.
   - Покойного? - воскликнул граф де Кревкер. - Разве Людовик де Бурбон умер? Герцог ничего не знал о его болезни... Когда же и от чего он скончался?
   - Он покоится в кровавой могиле, граф, если только убийцы погребли его останки.
   - Убийцы! Пресвятая матерь! Но это невозможно, молодой человек!
   - Я собственными глазами видел, как совершилось это злодейство, видел и много других ужасов, граф.
   - Видел! И не защитил доброго прелата! - воскликнул граф. - Вы должны были поднять весь замок против убийц! Да знаете ли вы, что видеть такое преступление и не воспрепятствовать ему - это гнусное святотатство?
   - Короче говоря, граф, - сказал Дорвард, - прежде чем совершилось это убийство, замок был осажден и взят злодеем де ла Марком с помощью восставших жителей Льежа.
   - Я поражен как громом! - сказал Кревкер. - Льеж восстал! Шонвальд взят! Епископ убит! О вестник несчастья! Никто еще никогда не приносил столько горестных новостей! Говори: знал ты о восстании, о приступе, об этом убийстве? Говори! Ты стрелок любимой гвардии Людовика, а все это дело его рук: он, и никто другой, направил эту стрелу. Говори же, или я велю разорвать тебя на части дикими лошадьми!
   - Если даже вы это сделаете, граф, вы и тогда не вырвете у меня признаний, недостойных чести шотландского дворянина. Я знал об этих злодействах не более вас. Я так далек от участия в них, что боролся бы со злодеями до последнего издыхания, будь у меня хоть какие-нибудь средства для борьбы. Но что я мог сделать? Их были сотни, а я один. Главной моей заботой было спасти графиню Изабеллу, что, к счастью, мне удалось. И все-таки, будь я поближе к тому месту, где бедный старик был так бесчеловечно убит, я отстоял бы его седую голову или отомстил за нее. Во всяком случае, я громко выразил свое негодование и этим предупредил дальнейшие ужасы.
   - Я верю тебе, юноша, - сказал граф. - Ты не в том возрасте и не такая у тебя натура, чтобы тебе можно было поручить подобное кровавое дело, хоть ты и достаточно навострился по части охраны дам... Но бедный, бедный благородный епископ! Убит в своем собственном мирном жилище, где он так часто принимал странников с истинно христианским милосердием и княжеской щедростью! Убит чудовищем, кровожадным злодеем, не побоявшимся осквернить дом, где он вырос, не побоявшимся обагрить руки кровью своего благодетеля! Но или я не знаю Карла Бургундского, или его месть не замедлит разразиться так же неумолимо и жестоко, как жестоко и бесчеловечно было само преступление. Нет, я не хочу сомневаться в правосудии божьем! Если же убийца не будет наказан... - Тут граф выхватил меч, ударил себя в грудь обеими руками в железных рукавицах с такой силой, что зазвенела кольчуга, потом поднял их к небу и торжественно продолжал: --...Тогда я, Филипп Кревкер де Корде, даю клятву милосердному богу, святому Ламберту и Трем Кельнским Царям, что у меня не будет других помыслов, кроме мщения за смерть благородного Людовика де Бурбона! Я отомщу его убийцам, где бы я их ни нашел - в лесу или в поле, в городе или в селении, в горах или в долине, при королевском дворе или в храме господнем! Обрекаю на это все мое достояние, мои земли и замки, друзей и вассалов, мою жизнь и честь! И да помогут мне бог, святой Ламберт Льежский и Трое Кельнских Царей!
   Облегчив свою душу этой клятвой, граф де Кревкер мало-помалу опомнился от изумления и ужаса, в который привел его страшный рассказ о трагедии, разыгравшейся в Шонвальде, и принялся расспрашивать Квентина о подробностях ужасного злодеяния, которые Дорвард, не имевший ни малейшего желания выгораживать де ла Марка, передал графу с полной откровенностью.
   - Но эти слепцы, эти непостоянные, вероломные твари, эти льежцы, - в бешенстве воскликнул Кревкер, - как они могли, как решились вступить в союз с таким беспощадным разбойником и убийцей! Как они осмелились умертвить своего законного государя!
   Здесь Дорвард поспешил сообщить разгневанному бургундцу, что жители Льежа, или по крайней мере лучшие из них, хоть и возмутились против своего епископа, но не имели, по-видимому, намерения содействовать гнусному замыслу де ла Марка; что, напротив, если бы это было в их власти, они бы никогда не допустили этого убийства и были поражены ужасом, когда оно совершилось.
   - Не говори ты мне об этом лживом, подлом сброде! - воскликнул Кревкер. - Когда они восстали против государя, единственный недостаток которого заключался в том, что он был слишком добрым господином для этих неблагодарных рабов, когда с оружием в руках они ворвались в его мирный дом, что они могли замышлять, если не убийство? Когда они вступили в союз с Диким Арденнским Вепрем, известнейшим злодеем во всей Фландрии, что другое могли они иметь в виду, кроме убийства, которое он сделал своим ремеслом? И наконец, не сам ли ты сказал, что убийство совершено рукою одного из этих мерзавцев?.. Нет, я еще надеюсь увидеть при свете их собственных пылающих домов каналы их города, переполненные кровью!.. Убить - и кого же? Такого доброго, такого великодушного, благородного человека! Другие ленники бунтуют от бедности, из-за тяжелых налогов, а эти наглецы просто бесятся с жиру!
   И граф снова отпустил поводья своего коня и в отчаянии заломил руки в стальных, негнущихся рукавицах. Квентин понимал, что горе Кревкера еще усиливалось благодаря его старой дружбе с епископом, и потому молчал, уважая его скорбь, которую боялся растравить каким-нибудь неуместным замечанием, а смягчить все равно был не в силах.
   Но граф вновь и вновь возвращался к этой тягостной теме, засыпая Квентина вопросами о смерти епископа и взятии Шонвальда; вдруг, словно что-то припомнив, он спросил, что сталось с графиней Амелиной и почему ее нет с племянницей.
   - Я спрашиваю о ней не потому, - добавил граф с презрением, - что считал бы ее отсутствие большой потерей для графини Изабеллы, ибо хоть она ей и тетка и, в сущности, добрая женщина, но нигде, никогда, я думаю, не сыскать такой сумасбродной дуры! Я убежден, что ее племянница, которую я считал всегда скромной и порядочной девушкой, никогда не решилась бы на этот дурацкий побег из Бургундии во Францию, если бы не ее взбалмошная, безмозглая старая тетка, которая только и думает, как бы ей кого-нибудь сосватать или самой выскочить замуж!
   Какая возмутительная речь для слуха влюбленного! Бедный юноша! Быть принужденным выслушивать подобные вещи, сознавая, как смешна и бесполезна была бы всякая попытка с его стороны убедить графа, хотя бы с оружием в руках, что он совершает преступление, говоря о графине Изабелле, об этой жемчужине ума и красоты, только как о скромной, порядочной девушке. Подобные качества можно найти и у какой-нибудь загорелой крестьянки, погоняющей на пашне волов своего отца! И как только осмелился граф допустить, будто она могла поддаться влиянию своей сумасбродной, взбалмошной тетки! Нет, такая клевета не должна пройти ему безнаказанно! Но открытое, хотя и строгое лицо де Кревкера и явное презрение его к тем чувствам, которые наполняли сердце молодого человека, заставили Квентина сдержаться; не потому, что он испугался военной славы графа - напротив, эта слава могла бы только возбудить в нем желание помериться с ним силами, - но из боязни показаться смешным, ибо насмешка - самое страшное оружие для всех энтузиастов, оружие, которое не только удерживает их от многих нелепостей, но подчас душит даже и благородные порывы.
   Под влиянием этого страха вызвать не гнев, а насмешку Квентин, хотя и с горечью в сердце, отвечая графу, ограничился довольно бессвязным рассказом о бегстве леди Амелины из Шонвальда в самом начале осады. Впрочем, он и не мог рассказать об этом событии более обстоятельно, не выставив в смешном виде близкую родственницу Изабеллы, а может быть, и себя самого в качестве предмета ее запоздалых надежд. В заключение своей запутанной речи он рассказал о дошедшем до него слухе, будто бы графиня Амелина попала в руки Гийома де ла Марка.
   - Надеюсь, что святой Ламберт внушит ему мысль жениться на ней, - сказал Кревкер, - и, кажется, он вполне на это способен ради ее мешков с деньгами, точно так же как способен перерезать ей горло, когда он ими завладеет или когда содержимое их истощится.
   Затем граф принялся выпытывать у Квентина подробности путешествия двух дам: он расспрашивал, как они себя держали в дороге, где останавливались, кто их сопровождал, в каких отношениях они были с ним самим во время пути и так далее, так что, отвечая на эти щекотливые вопросы, оскорбленный и раздосадованный юноша не мог скрыть своего смущения от опытного воина и придворного, который резко оборвал свой допрос и отъехал от Квентина, заметив на прощанье:
   - Гм, да... так оно и есть, как я думал, во всяком случае с одной стороны. Надеюсь, что хоть та, другая, не потеряла рассудка... Позвольте вас просить пришпорить коня, господин стрелок, и выехать вперед, пока я переговорю с графиней Изабеллой. Кажется, я узнал от вас достаточно, чтобы беседовать с ней обо всех этих прискорбных обстоятельствах, не тревожа ее деликатности, хотя, быть может, мне и пришлось слегка задеть ваши чувства... Еще минуту, молодой человек... одно слово, прежде чем мы расстанемся. Мне кажется, вы совершили весьма счастливое путешествие по волшебной стране грез, полное героических приключений, розовых надежд и несбыточных мечтаний, вроде путешествия по заколдованному саду феи Морганы.[156] Забудьте же все это, юный воин, - добавил он, похлопывая Квентина по плечу, - забудьте странствующую красавицу и вспоминайте об этой даме как о высокородной графине де Круа. И даю вам слово, что ее друзья - за одного по крайней мере я ручаюсь, - в свою очередь, будут помнить только оказанные ей вами услуги и забудут, о какой недостижимой награде вы имели смелость мечтать.
   Взбешенный тем, что ему не удалось скрыть от проницательности Кревкера свои чувства, над которыми тот, видимо, только смеялся, Квентин ответил с негодованием:
   - Господин граф, когда мне понадобится ваш совет, я сам его спрошу! Когда я буду нуждаться в вашей помощи, тогда вы будете иметь возможность оказать мне ее или отказать в ней. И, когда я стану дорожить вашим мнением обо мне, тогда вы мне его и сообщите.
   - Так, так! - воскликнул граф. - Я очутился между Амадисом и Орианой.[157] Теперь мне остается только ждать вызова!
   - Вы говорите об этом, граф, как о чем-то невозможном, а между тем, когда я скрестил копье с герцогом Орлеанским, я мог пролить кровь лучшую, чем кровь Кревкеров... Когда я обменялся ударами меча с Дюнуа, моим противником был лучший воин Франции!
   - Да просветит небо твой разум, милый друг! - ответил Кревкер, продолжая смеяться над влюбленным рыцарем. - Если ты говоришь правду, тебе выпала редкая удача в этом мире. И, право, если провидению было угодно послать тебе такие испытания, прежде чем у тебя выросла борода, ты сойдешь с ума от тщеславия раньше, чем станешь мужчиной. Меня же рассердить ты не можешь, а можешь только рассмешить. Поверь мне, что если даже ты и сражался с принцами и спасал графинь по какому-нибудь капризу судьбы, которая любит шутить, то это еще не значит, чтобы ты был ровней своим случайным противникам или еще более случайной спутнице. Я понимаю, что ты, как всякий юноша, начитавшийся романов, размечтался и вообразил себя паладином;[158] но ты не должен сердиться на друга, который, желая тебе добра, встряхнул тебя за плечи и разбудил от сладких грез, хотя бы он сделал это несколько сурово и грубо.
   - Граф де Кревкер, моя семья... - начал было Квентин.
   - Я не о семье говорю, - перебил его граф, - я говорю о звании, о состоянии и о высоком положении, которые ставят непреодолимые преграды между людьми различных слоев общества. Что же касается рождения, то все мы происходим от Адама и Евы.
   - Господин граф, - повторил Квентин, - мои предки, Дорварды из Глен-хулакина...
   - Ну, - сказал граф, - если твои предки древнее Адама, значит, и толковать больше не о чем! Доброго вечера!
   Он осадил коня и подождал графиню, которой намеки и советы графа, при всем его доброжелательстве, были, если возможно, еще более неприятны, чем Квентину. А Квентин ехал впереди, бормоча про себя: "Холодный, гордый, высокомерный наглец! Хотел бы я, чтобы первый шотландский стрелок, у которого будет в руках мушкетон, не отпустил бы тебя так легко, как я!"
   К вечеру путники прибыли в город Шарлеруа на Самбре, где граф де Кревкер решил оставить Изабеллу, которая после всех пережитых ею волнений и испытаний и после почти пятидесяти миль безостановочного пути была не в состоянии ехать дальше, не рискуя повредить своему здоровью. Граф передал ее, совершенно разбитую и духом, и телом, на попечение настоятельницы женского цистерцианского монастыря в Шарлеруа, почтенной дамы, родственницы обеих семей - Кревкеров и де Круа, на благоразумие и доброту которой он мог вполне положиться.
   Сам Кревкер остановился в городе лишь для того, чтобы дать указания о соблюдении строжайшей бдительности начальнику небольшого бургундского гарнизона, занимавшего город, и приказать, чтобы на все время пребывания в монастыре графини Изабеллы де Круа туда была поставлена почетная стража: официально - для обеспечения ее безопасности, но в действительности, вероятно, чтобы предупредить всякую попытку к бегству. Граф заявил, что причиной его распоряжения о строгой охране были дошедшие до него слухи о каких-то беспорядках в Льежском округе. Но он решил сам отвезти герцогу Карлу страшную весть о мятеже и убийстве епископа во всех ее ужасающих подробностях. Поэтому, раздобыв свежих лошадей для себя и своей свиты, он немедленно выехал дальше, решив сделать безостановочный переезд до Перонны. Квентину Дорварду он объявил, что берет его с собой, причем насмешливо извинился, что лишает его приятного общества.
   - Надеюсь, впрочем, - добавил граф, - что вы, как истинный рыцарь и кавалер, во всяком случае предпочтете прогулку при луне такому прозаическому времяпрепровождению, как сон, который может доставить удовольствие только простому смертному.
   Квентин, уже и без того огорченный разлукой с Изабеллой, готов был ответить на эту насмешку негодующим вызовом; но, зная, что граф только посмеется над его гневом и ответит презрением на вызов, решил дождаться более удобного времени и воспользоваться первым случаем, чтобы потребовать удовлетворения у этого гордого рыцаря, которого он ненавидел теперь почти так же, как Дикого Арденнского Вепря, хотя и по совершенно иным причинам. Итак, за неимением другого выхода, он должен был сопровождать Кревкера, и небольшой отряд с величайшей поспешностью выехал из Шарлеруа по дороге в Перонну.
  
  

Глава XXV

НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

  

Все наши свойства сотканы непрочно --

Изъян в материи всегда найдется:

Подчас храбрец пугается собаки

И мудрый так себя ведет, что стыдно

И слабоумному глядеть на это,

А ловкачи так часто попадают

В расставленные ими же ловушки.

Старинная пьеса

  
   Квентину в начале его ночного путешествия пришлось вынести тяжелую борьбу с тем горьким чувством сердечной боли, которое испытывает всякий юноша, расставаясь, быть может, навеки с любимой девушкой. Маленькая кавалькада, подгоняемая нетерпеливым Кревкером, спешившим добраться до Перонны, неслась по роскошной равнине Эно. Яркий свет осенней луны озарял тучные зеленые пастбища, леса и поля, с которых крестьяне, пользуясь лунной ночью, спешили свезти жатву (так трудолюбивы были фламандцы уже в те времена); он серебрил широкие, тихие, полноводные реки, по которым, не встречая на своем пути ни подводных камней, ни водоворотов, легко скользили белые паруса торговых судов мимо больших мирных селений, свидетельствовавших своим веселым, опрятным видом о благосостоянии их жителей; он освещал высокие мрачные башни феодальных замков знатных баронов и рыцарей, окруженных глубокими рвами и зубчатыми стенами (ибо в ту эпоху рыцари Эно выделялись своим богатством среди европейской знати), и сиял вдали на золотых куполах колоколен многочисленных монастырей.
   Но все это богатство природы, эта картина мира и довольства, так резко отличавшаяся от диких, пустынных гор родины Квентина, не могла отвлечь его от печальных дум. Сердце его осталось в Шарлеруа, и теперь его занимала только мысль о том, что с каждым шагом он удаляется от Изабеллы. Он старался припомнить каждое ее слово, каждый взгляд, и, как это часто бывает в таких случаях, воспоминания производили на него гораздо более сильное впечатление, чем сама действительность.
   Наконец, когда миновал холодный час полуночи, страшная усталость после двух суток, проведенных почти без сна, стала одолевать Квентина, несмотря на всю его любовь и горе, несмотря на привычку ко всяким физическим упражнениям и на его природную живость и выносливость. Мысли его становились все менее четкими и переплетались в голове с какими-то смутными представлениями и образами; все чувства словно замерли. Дорвард потому только не впадал в забытье, что, сознавая опасность, которая грозила ему, если бы он заснул, сидя на лошади, делал отчаянные усилия, чтобы не уснуть мертвым сном. Эта боязнь упасть с лошади или свалиться куда-нибудь вместе с нею подбодряла его на мгновение, но в следующую минуту прелестный, залитый лунным светом пейзаж уже опять исчезал из его отуманенных глаз и он снова почти валился с седла. Наконец граф Кревкер заметил состояние молодого человека и приказал двоим из своих людей ехать по обе его стороны, чтобы не дать ему упасть. А когда они добрались до маленького городка Ландреси, граф, из сострадания к юноше, не спавшему уже третью ночь, отдал приказание сделать небольшой привал, часа на четыре.
   Дорвард спал глубоким сном, когда его разбудили звуки трубы Кревкера и крики его гонцов:
   - Dеbout! Dеbout! На! Messires, en route, en route![159]
   Хоть и не впору раздавались эти звуки для Квентина, проспавшего всего четыре часа, он все-таки проснулся совсем другим человеком. Снова чувствовал он себя сильным и бодрым, и вместе с восходом солнца к нему вернулась его вера в самого себя и в свою счастливую судьбу. Теперь он уже не думал о своей любви как о несбыточной мечте, но видел в ней источник живой силы, которая будет всегда поддерживать его, даже если препятствия окажутся так велики, что он не сможет преодолеть их и добиться успеха.
   "Направляет же кормчий свой путь по Полярной звезде, - думал он, - хотя и не надеется когда-либо достигнуть ее; так и мне мысль об Изабелле де Круа поможет сделаться славным воином, хотя, возможно, я больше никогда ее не увижу. Когда она услышит, что солдат-шотландец, по имени Квентин Дорвард, отличился на поле брани или пал при защите какой-нибудь крепости, она, быть может, вспомнит своего товарища по путешествию, вспомнит, как он сделал все, что было в его силах, чтоб отвратить грозившие ей беды, и почтит его память слезой, а могилу - венком".
   Почувствовав себя опять бодрым и мужественным, Квентин стал гораздо спокойнее относиться к шуткам графа де Кревкера, который посмеивался над его изнеженностью и неумением бороться с усталостью. Теперь молодой шотландец так добродушно выслушивал все эти насмешки и так находчиво, но в то же время почтительно отвечал на них, что граф, очевидно, переменил мнение о пленнике, который вчера, подавленный создавшимся положением, был или молчалив, или слишком дерзок.
   В конце концов старый воин начал думать, что его юный спутник - славный малый, из которого может выйти толк, и даже намекнул ему, что если бы он оставил свою службу у французского короля, то он, Кревкер, постарался бы доставить ему почетное место при дворе герцога Бургундского и сам позаботился бы о его повышении. И, хотя Квентин, поблагодарив графа в подобающих выражениях, отказался от его любезного предложения, так как не знал еще достоверно, был ли он обманут своим первым покровителем, королем Людовиком, его отказ нимало не испортил добрых отношений между Квентином и графом. Восторженный образ мыслей молодого шотландца, его иностранный выговор и своеобразный способ выражаться часто вызывали улыбку на серьезном лице графа; но теперь это была веселая, добродушная улыбка, без всякой примеси вчерашнего злого сарказма.
   Таким образом, маленький отряд продолжал свой путь в гораздо большем согласии, чем накануне, и наконец остановился в двух милях от знаменитой крепости Перонны, под стенами которой стояло лагерем войско герцога Бургундского, готовое, как говорили, двинуться во Францию. Людовик XI, со своей стороны, собрал большие силы под Сен-Максенсом с целью вразумить своего слишком могущественного вассала.
   Перонна, расположенная на берегу полноводной реки, посреди широкой равнины, была окружена высокими, крепкими валами, глубокими рвами и считалась в те времена, как и в позднейшие, одной из самых сильных крепостей Франции. Граф де Кревкер со своей свитой и пленником приблизился к крепости около трех часов пополудни; выехав на небольшую прогалину густого леса, тянувшегося к востоку от города и подходившего почти к самым его стенам, они встретили двух знатных вельмож (судя по сопровождавшей их многочисленной свите), одетых в платье, которое в ту эпоху принято было носить в мирное время. У каждого на руке сидело по соколу, а позади бежала большая свора охотничьих и борзых собак; было очевидно, что эти господа забавлялись соколиной охотой. Но, завидев издали Кревкера, которого, вероятно, узнали по одежде и вооружению его отряда, они оставили свое занятие - преследование цапли по берегу длинного канала - и поскакали к нему.
   - Новости, новости, граф Кревкер! - кричали оба в один голос. - Выкладывайте ваши новости! Или, может быть, сначала желаете выслушать наши? А не то давайте меняться, хотите?
   - Я охотно устроил бы мену, господа, - ответил Кревкер, приветствуя их учтивым поклоном, - если бы заранее не был уверен, что для меня она будет невыгодна.
   Охотники с улыбкой переглянулись, и старший из них, красивый смуглый человек с лицом настоящего средневекового барона, отмеченным тем грустным выражением, которое некоторые физиономисты приписывают меланхолическому характеру, а другие (как, например, итальянский ваятель, предсказавший участь Карла I по его лицу) считают предзнаменованием насильственной смерти,[160] сказал, обращаясь к товарищу:
   - Кревкер был в Брабанте - торговой стране; он изучил все тонкие коммерческие уловки; мы останемся внакладе, если вступим с ним в сделку.
   - Господа, - ответил Кревкер, - по праву государя, взимающего пошлину до открытия торга, герцог должен первым получить мой товар... Но не поделитесь ли вы со мной вашими новостями? Какие они - грустные или веселые?
   Тот, к кому обратился Кревкер, был человек небольшого роста, с быстрым взглядом, живость которого смягчалась серьезным и вдумчивым выражением лица, в особенности рта. Наружность его свидетельствовала о том, что это человек острого, проницательного ума, но осмотрительный в своих решениях и в выражении своих мнений. Это был знаменитый рыцарь Эно, сын Коллара, или Никола де л'Элит, известный в истории и среди историков под именем Филиппа де Комина,[161] в то время любимый советник герцога Карла Смелого и один из самых приближенных к нему людей. На вопрос Кревкера о том, каковы их новости, он ответил:
   - Лучше всего было бы сравнить их с радугой, ибо они, как радуга, меняют цвета и оттенки, смотря по тому, ясно или облачно небо: все зависит от того, с какой точки зрения на них взглянуть. Такой радуги ни Франция, ни Фландрия не видели со времен Ноева ковчега.
   - А мои вести, - сказал Кревкер, - больше похожи на мрачную комету: они ужасны сами по себе, но предвещают в будущем еще более ужасные и грозные события.
   - Придется нам, видно, распаковать наш товар, - обратился де Комин к своему товарищу, - не то кто-нибудь перебьет у нас покупателя, потому что ведь, в сущности, наши новости здесь всем известны... Слушайте же, Кревкер, слушайте и удивляйтесь: король Людовик в Перонне!
   - Как! - в изумлении воскликнул Кревкер. - Разве герцог сдался без боя? И каким образом разгуливаете вы здесь, господа, сняв доспехи, если город осажден французами?.. Потому что я не могу поверить, чтоб он был взят...
   - Нет! Разумеется, нет! - сказал д'Эмберкур. - Бургундские знамена не отступили ни на шаг; и тем не менее король Людовик здесь.
   - Так неужели Эдуард Английский со своими стрелками переплыл море и, подобно своим предкам, одержал новую победу при Пуатье?[162] - воскликнул Кревкер.
   - Нет, опять-таки нет, - ответил Комин. - Ни одно французское знамя не было взято, ни одно судно не выходило из Англии, а Эдуарду так нравится волочиться за женами своих лондонских граждан, что он и не думает разыгрывать Черного принца.[163] Но, так и быть, слушайте, что у нас происходит. Вы знаете, что, когда вы уезжали, переговоры между французскими и бургундскими уполномоченными были прерваны без малейшей надежды на соглашение.
   - Знаю, и все мы тогда бредили войной.
   - То, что потом последовало, так похоже на сон, - продолжал Комин, - что, право, мне все кажется, будто я вот-вот проснусь и увижу, что грезил. Не дальше как вчера в совете герцог с таким бешенством восставал против дальнейшего промедления, что было решено объявить королю войну и немедленно отдать войскам приказ о выступлении. Бургундский герольд, рыцарь Золотого Руна, который должен был отвезти вызов, уже облачился в свой официальный костюм и готовился сесть на коня, как вдруг - что же мы видим! - к нам в лагерь въезжает французский герольд Монжуа. Мы все, конечно, подумали, что Людовик успел нас опередить и, со своей стороны, шлет вызов Бургундии, и стали обсуждать между собой, как разгневается герцог на тех, кто своими уговорами помешал ему объявить войну первому. Но тут же был созван совет, и каково было наше удивление, когда герольд объявил, что французский король Людовик сейчас находится не далее как на расстоянии часа пути от Перонны и едет с небольшой свитой к герцогу Карлу, чтобы в личном свидании уладить возникшие между ними недоразумения.
   - Все это, бесспорно, удивительно, господа, - сказал Кревкер, - но не так удивляет меня, как вы, может быть, думали, ибо во время моей последней поездки в Плесси-ле-Тур всеведущий и всемогущий кардинал де Балю, оскорбленный своим государем, почти перешел на нашу сторону и намекнул мне, что постарается воспользоваться некоторыми известными ему слабостями Людовика и поставить его в такое положение перед Бургундией, что герцог получит полную возможность предписывать королю те или другие условия мира. Но я никак не думал, что эта старая лиса Людовик добровольно полезет в такую ловушку. Что же решили на совете?
   - На совете, как вы, наверно, и сами догадываетесь, - ответил д'Эмберкур, - очень много говорилось о чести, об оправдании доверия короля и ни слова - о тех выгодах, которые можно было бы извлечь из этого посещения, хотя, само собой разумеется, все думали именно о выгодах и ухищрялись только, как бы примирить их с соблюдением внешних приличий.
   - Ну, а что же герцог? - спросил Кревкер.
   - Герцог, как всегда, говорил кратко, но смело, - ответил де Комин. - "Кто из вас, - спросил он, - был свидетелем моего свидания с нашим любезным кузеном Людовиком после битвы при Монлери, когда я был так безрассуден, что с самой маленькой свитой, человек в десять, последовал с ним за парижские укрепления и, таким образом, отдал себя в полную его власть?" Я ответил, что мы почти все при этом присутствовали и что вряд ли кто из нас когда-либо забудет волнение и тревогу, которые он заставил нас тогда пережить. "Ну да, - продолжал герцог, - вы осуждали меня за мое безрассудство, да я и сам потом сознался, что поступил как ветреный мальчишка. А ведь в то время был еще жив мой покойный отец, и, значит, Людовику не было так выгодно захватить меня в плен, как теперь мне завладеть им. Но тем не менее, если мой царственный родич едет к нам с честными и благими намерениями, если он действует сейчас с той же искренностью, с какой действовал некогда я, мы примем его как нашего государя... Если же с его стороны это новый обман, если этим показным доверием он думает отвести мне глаза для выполнения какого-нибудь из своих тайных замыслов, клянусь святым Георгием Бургундским, горе ему!" И, топнув ногой, он закрутил усы и приказал нам садиться на коней и ехать навстречу нежданному гостю.
   - Итак, вы встретили короля? - спросил графа де Кревкер. - Как видно, на свете еще не перевелись чудеса! Кто же его сопровождал? И действительно ли его свита была так мала?
   - Меньше, чем можно себе представить, - ответил д'Эмберкур, - всего каких-нибудь десятка три шотландских стрелков да несколько рыцарей и придворных, из которых самым блестящим был его астролог Галеотти.
   - Это, кажется, один из приспешников кардинала Балю, - заметил Кревкер, - и меня не удивит, если и он, в свою очередь, приложил руку, чтобы толкнуть короля на этот сомнительный политический шаг. А есть при нем кто-нибудь из высшей знати?
   - Герцог Орлеанский и Дюнуа, - ответил де Комин.
   - Что бы там ни было, а уж с Дюнуа мы попируем вместе, - сказал де Кревкер. - Но ведь носились слухи, что они с герцогом впали в немилость и заключены в тюрьму.
   - Да, они оба сидели под арестом в замке Лош, этом восхитительном месте уединения для французского дворянства, - сказал д'Эмберкур, - но Людовик освободил их, чтобы взять с собой, быть может, боясь выпустить герцога Орлеанского из-под своего надзора. Из прочей же свиты самыми замечательными можно считать кума Тристана Вешателя с несколькими его подручными да брадобрея Оливье - пожалуй, самого опасного из всех... И все это сборище было так бедно одето, что, клянусь честью, короля можно было принять за старого ростовщика, разъезжающего в сопровождении полицейского отряда, чтобы собирать долги со своих должников.
   - Где же ему отвели помещение? - спросил Кревкер.
   - Вот это-то самое удивительное из всего, - ответил де Комин. - Наш герцог предложил стрелкам королевской гвардии занять посты у одних из городских ворот и у плавучего моста через Сомму, а королю приказал отвести поблизости дом одного из богатых горожан, Жиля Ортена; но по пути король заметил знамена де Ло и Понсе де Ривьера, изгнанных им из Франции, и, вероятно опасаясь столь близкого соседства со своими старыми врагами, попросил, чтобы его поместили в герцогском замке, где он теперь и живет.
   - Господь милостивый! - воскликнул Кревкер. - Мало ему, что он вошел в львиное логовище, - он еще кладет голову прямо в пасть льву... Этому хитрому старому политику непременно нужно залезть на самое дно крысоловки!
   - Постойте! - сказал де Комин. - Вы, кажется, еще не слышали... Д'Эмберкур вам не передавал остроты ле Глорье?[164] По-моему, это самое остроумное из всего, что только было сказано по этому поводу.
   - Что же изволила изречь его высокая мудрость? - спросил граф.
   - Когда герцог поспешно отдавал приказание отобрать кое-какое серебро для подарков королю и его свите, чтобы преподнести им в виде приветствия, - ответил де Комин, - ле Глорье сказал ему: "Друг Карл, не ломай ты понапрасну свою бедную голову; предоставь мне поднести подарок твоему кузену Людовику, и могу тебя уверить - он будет для него как нельзя более кстати. Я подарю ему мой дурацкий колпак с колокольчиками и мою погремушку в придачу, ибо, клянусь обедней, если он добровольно отдает себя в твои руки, значит, он еще глупее меня". - "А если я не подам ему повода в этом раскаяться, дурень, что ты тогда скажешь?" - спросил герцог. "Тогда, милый друг, придется уж тебе взять мой дурацкий колпак и погремушку, потому что ты будешь самым большим дураком из нас троих". И посмотрели бы вы, граф, как больно задела нашего герцога эта едкая шутка! Я видел, как он изменился в лице и закусил губу... Ну, вот вам и все наши новости, благородный Кревкер. Что же вы о них скажете?
   - Скажу, что они похожи на пороховую мину, - ответи л граф, - к которой, боюсь, мне суждено поднести зажженный фитиль. Ваши и мои новости - это порох и искра, рождающие пламя, или известные химические вещества, которые не могут соединиться без взрыва... Ну, друзья мои, подъезжайте поближе ко мне; когда я вам расскажу, что произошло в льежском епископстве, вы, наверно, согласитесь со мной, что король Людовик поступил бы гораздо благоразумней, предприняв путешествие прямо в ад вместо этого несвоевременного визита в Перонну.
   Оба вельможи подъехали к Кревкеру и с глубоким интересом выслушали его рассказ о льежских и шонвальдских событиях, не в силах сдержать восклицаний удивления и ужаса. Затем они подозвали к себе Квентина и засыпали его градом вопросов о подробностях смерти епископа, так что молодой человек наконец отказался им отвечать, не зная, к чему клонится этот допрос и какие выводы они могут сделать из его ответов.
   Вскоре вся компания подъехала к покрытому богатой растительностью низменному берегу Соммы. Перед путешественниками поднимались старинные крепкие стены маленького городка - Перонны Девственницы, а кругом расстилались зеленые луга, на которых белели палатки бургундского войска, доходившего до пятнадцати тысяч человек.
  
  

Глава XXVI

СВИДАНИЕ

  

Свиданье королей для астролога

Зловещий знак, и он сулит беду,

Как сочетанье Марса и Сатурна.

Старинная пьеса

  
   Трудно решить, считать ли привилегией или тяжелой повинностью, присвоенной королевскому сану, обычай, по которому монархи в сношениях друг с другом должны подчинять свои чувства и речи самому строгому этикету из уважения к своему званию и достоинству. Это правило предписывает им такую крайнюю сдержанность, что она, пожалуй, могла бы быть названа величайшим притворством, если бы всем не было известно, что взаимные любезности не более как простое соблюдение установленного церемониала. И, однако, стоит государю преступить строгие границы этикета и выказать более или менее открыто хотя бы чувство гнева, как он уже роняет свое достоинство в глазах целого света. Такой исторический пример мы видим в лице знаменитых врагов - Франциска I и императора Карла, когда они открыто обвинили друг друга во лжи и решили покончить свой спор поединком.[165]
   Даже Карл Бургундский, самый вспыльчивый, нетерпеливый и, можно сказать, самый безрассудный из всех государей своего времени, почувствовал себя как бы в заколдованном кругу дворцовых обычаев, которые требовали, чтобы он принял Людовика с глубоким уважением, как своего сюзерена и законного государя, оказавшего ему, королевскому вассалу, высокую честь своим посещением.
   Облаченный в свою герцогскую мантию, Карл сел на коня и во главе самых знатных своих рыцарей и дворян поскакал навстречу Людовику XI. Сопровождавшая его свита сияла серебром и золотом. В ту эпоху денежные средства английского двора были истощены беспрерывными междоусобными войнами, французский же двор отличался необыкновенной скромностью благодаря скупости своего короля; таким образом, бургундский двор был первым в Европе по богатству и пышности. Cortиge[166] Людовика был, напротив, чрезвычайно малочислен и по сравнению с бургундцами имел просто нищенский вид; костюм самого короля, приехавшего в старом, потертом плаще и своей всегдашней высокой шляпе, украшенной образками, делал этот контраст еще более разительным. А когда Карл, в роскошной мантии, с герцогской короной на голове, соскочил со своего благородного скакуна и преклонил колено, чтобы придержать стремя Людовику, сходившему со смирного иноходца, зрелище было почти комическое.
   Встреча двух самодержцев была настолько же полна любезных изъявлений дружбы, насколько лишена искренности. Но герцогу с его характером было гораздо труднее придать необходимую учтивость своему голосу, словам и обращению, тогда как король до того привык ко лжи и притворству, что они сделались как бы его второй натурой, так что даже люди, близко его знавшие, часто не могли разобрать, что в нем было искренне и что притворно.
   Это свидание, пожалуй, лучше всего было бы сравнить (если бы такое сравнение не было недостойно двух столь высоких особ) со встречей человека, хорошо знающего нравы и обычаи собачьей породы, с огромным, сердитым дворовым псом, с которым он почему-либо желает подружиться; но тот смотрит на него подозрительно и готов вцепиться при первых признаках недоверия или враждебности с его стороны. Огромный пес рычит, щетинит шерсть и скалит зубы, но не решается броситься на неизвестного ему пришельца, который кажется таким доверчивым и безобидным; животное терпит его ласки, хотя они нисколько его не успокаивают, и только выжидает первого повода, который оправдал бы его в собственных глазах, чтобы вцепиться в горло своему непрошеному другу.
   По взволнованному голосу, принужденному обращению и резким манерам герцога король, без сомнения, тотчас почувствовал, что задача, которую он взял на себя, будет не из легких, и, быть может, втайне пожалел, что решился на этот шаг. Но каяться было поздно, и, так как другого выхода не было, ему волей-неволей пришлось прибегнуть к той искусной, неподражаемо ловкой игре, в которой он в целом мире не знал себе соперника.
   Король обращался с герцогом как человек, сердце которого переполнено радостью примирения со старым, испытанным другом после временного охлаждения, давно минувшего и забытого. Он осыпал себя упреками за то, что давно не сделал этого решительного шага, чтобы таким знаком своего полного доверия к любезному родичу убедить его, что все прошлые недоразумения ничто в сравнении с воспоминаниями о преданной дружбе, которую герцог оказывал ему, когда Людовик был изгнанником при жизни короля, своего отца. Он вспоминал бургундского герцога Филиппа Доброго (как называли отца герцога Карла) и приводил примеры его отеческой к себе заботливости и доброты.
   - Мне кажется, кузен, - говорил Людовик, - что ваш отец почти не делал разницы между мной и вами в своих заботах о нас. Помню, однажды, когда я заблудился на охоте, я услышал, вернувшись домой, как герцог бранил вас за то, что вы оставили меня в лесу одного, как будто дело шло о вашем родном брате, к которому вы выказали недостаточно внимания и заботливости.
   Черты лица герцога Карла были от природы грубы и суровы; но, когда в ответ на любезные слова короля он сделал было попытку улыбнуться, лицо его приняло поистине дьявольское выражение.
   "Король лицемеров, - подумал он. - О, если б только моя честь дозволяла напомнить тебе, как ты отплатил за все благодеяния, оказанные тебе нашим домом!"
   - К тому же, - продолжал король, - если бы узы дружбы и родства были недостаточно крепки, чтобы привязать нас друг к другу, любезный мой кузен, нас связывают еще и духовные узы: я ведь крестный отец вашей прелестной дочери Мари, которая мне так же дорога, как и мои собственные дети. А когда святые угодники - да будет благословенно их имя! - послали мне дитя, которое угасло через три месяца, герцог, ваш батюшка, был его крестным отцом и отпраздновал его рождение с такой пышностью, какой, быть может, я не мог бы себе позволить даже в Париже. Мне никогда не забыть того неизгладимого впечатления, какое произвело тогда великодушие герцога Филиппа и ваше, любезный брат мой, на разбитое сердце бедного изгнанника!
   - Ваше величество, - сказал наконец герцог Карл, принуждая себя что-нибудь ответить на любезности короля, - вы тогда же изволили отблагодарить нас за это ничтожное одолжение в таких выражениях, которые с избытком вознаградили Бургундию за все ее гостеприимство.
   - Я даже помню выражения, о которых вы говорите, любезный кузен, - заметил король улыбаясь. - Кажется, я сказал тогда, что за вашу доброту и дружбу к бедному изгнаннику ему нечего предложить вам, кроме себя, своей жены и ребенка... И что же, мне кажется, я в точности сдержал свое слово.
   - Не смею оспаривать того, что вашему величеству угодно утверждать, - сказал герцог, - но...
   - Но вам бы хотелось знать, какими делами я подтвердил свое слово, - прервал его Людовик. - Да как же: тело моего младенца Иоахима покоится в бургундской земле; сам я нынче беззаветно отдался в ваши руки; что же касается моей жены, то, право, любезный братец, я думаю, что, взяв в расчет годы, протекшие с того дня, когда я дал свое обещание, вы и сами не станете настаивать на точном его исполнении. Жена родилась в день благовещения (тут он перекрестился и пробормотал: "Ora pro nobis"[167]) лет пятьдесят назад, если не больше; впрочем, в настоящее время она недалеко отсюда - в Реймсе. И, если вы настаиваете на исполнении моего обещания, она не замедлит явиться к вашим услугам.
   Как бы ни был герцог возмущен наглым лицемерием Людовика, пытавшегося говорить с ним в самом интимном, дружеском тоне, он не мог не рассмеяться, услышав этот оригинальный ответ своего чудака-государя, и смех его был резок и дик, как и все проявления его чувств. Похохотав дольше и громче, чем это считалось в то время (да и теперь) уместным при описанных нами обстоятельствах, он поблагодарил короля в том же тоне за оказанную ему честь, но решительно отказался от общества королевы и прибавил, что охотно воспользовался бы его предложением, если бы дело шло о его старшей дочери, которая славится своей красотой.
   - Я в восторге, любезный брат, - сказал король со свойственной ему загадочной улыбкой, - что ваш милостивый выбор пал не на меньшую мою дочь Жанну, так как в противном случае вам пришлось бы скрестить копье с кузеном Орлеанским. И, случись с кем-нибудь из вас несчастье, я в обоих случаях потерял бы верного друга и преданного родственника.
   - Нет, нет, ваше величество, на этот счет вы можете быть спокойны, - ответил герцог Карл. - Я никогда не стану поперек дороги герцогу Орлеанскому в его любовных делах. Спорный приз, из-за которого я мог бы преломить копье с герцогом Орлеанским, должен быть без всяких изъянов.
   Этот грубый намек на физическое безобразие принцессы Жанны нимало не оскорбил короля. Напротив, он был очень доволен, что герцогу пришлись по вкусу его плоские шутки, на которые Людовик был великий мастер, ибо они избавляли его от необходимости прибегать к лицемерно-сентиментальному тону. Итак, он поспешил перевести беседу на такую почву, что Карл, который никак не мог войти в роль преданного друга, примирившегося со своим государем, причинившим ему столько зла и в чьей искренности он и теперь сильно сомневался, сразу почувствовал себя легко и свободно в роли радушного хозяина, принимающего у себя веселого гостя. Таким образом, недостаток искренности с обеих сторон восполнялся товарищеским тоном двух веселых собеседников - тоном, одинаково удобным и для герцога с его откровенным грубым характером и для Людовика, которому, как ни ловко разыгрывал он всякие роли в своих сношениях с людьми, эта роль, по природной его склонности к язвительному и грубому юмору, больше всего подходила.
   По счастью, все время, пока длился пир, устроенный в ратуше для высокого гостя, оба государя продолжали беседовать в том же шутливом тоне, служившем как бы нейтральной почвой, на которой (как тотчас заметил Людовик) легче всего было удерживать герцога Карла в состоянии спокойствия, необходимом для собственной безопасности Людовика.
   Правда, короля немного встревожило, что при дворе герцога он встретил многих из самых знатных французских дворян, которых его собственная строгость или несправедливость обрекла на изгнание и которые здесь, в Бургундии, занимали самые почетные и доверенные места. Это-то обстоятельство и было, вероятно, причиной того, что, опасаясь их ненависти и мести, король, как мы уже упоминали, обратился к герцогу с просьбой отвести ему помещение не в городе, а в самом замке или крепости.[168] На эту просьбу Карл немедленно дал свое согласие, и лицо его осветилось одной из тех мрачных улыбок, о которых трудно было сказать, добро или зло они предвещали тому, к кому относились.
   Но когда король в самых осторожных выражениях и небрежно-спокойным тоном, которым он надеялся вернее усыпить всякие подозрения, спросил, не могут ли шотландские стрелки его гвардии на время его пребывания в замке занять там посты, вместо того чтобы держать караул у городских ворот, как предложил герцог, Карл ответил со своей всегдашней резкой манерой (казавшейся еще грознее благодаря его привычке, когда он говорил, или крутить усы, или играть кинжалом, то слегка вытягивая его из ножен, то вкладывая обратно):
   - Клянусь святым Мартином, нет, государь! Вы находитесь в лагере и в городе вашего вассала, как меня называют из уважения к вам, ваше величество; мой замок и мой город - ваши, точно так же как и мои войска. Так не все ли равно, мои ли солдаты или ваши стрелки будут охранять безопасность вашего величества? Нет, клянусь святым Георгием! Перонна - девственная крепость и никогда не утратит своей репутации из-за моей небрежности. За девушками нужен глаз да глаз, мой царственный кузен, если мы хотим, чтобы за ними сохранилась добрая слава.
   - Конечно, любезный кузен, я вполне с вами согласен, - ответил Людовик, - тем более что я не менее вас заинтересован в доброй славе этого маленького города, ибо Перонна, как вам известно, принадлежит к числу тех городов по реке Сомме, которые были отданы моим отцом вашему блаженной памяти покойному родителю в залог взятой им взаймы суммы денег и, следовательно, могут быть выкуплены.[169] И, говоря откровенно, я, как исправный должник, желающий покончить со всякого рода обязательствами, отправляясь сюда, захватил с собой несколько мулов, нагруженных серебром. Полагаю, что этих денег будет достаточно на содержание по крайней мере в течение трех лет даже вашего поистине королевского двора.
   - Я не возьму ни гроша из этих денег! - отрезал герцог, закручивая усы. - Срок выкупа давно истек, ваше величество; да, в сущности, и на право выкупа ни одна из сторон никогда не смотрела серьезно, так как уступка этих городов была единственным вознаграждением моему отцу от Франции за то, что в счастливую для вашего дома минуту он согласился не вспоминать об убийстве моего деда[170] и променять союз с Англией на союз с вашим отцом. Клянусь святым Георгием, не случись этого, ваше величество не только бы не владели городами на Сомме, но, пожалуй, не удержали бы за собой даже городов за Луарой! Нет, я не уступлю из них ни одного камня, даже если бы мог продать каждый на вес золота! Благодарение богу и храбрости моих предков, доходов Бургундии, хотя она - всего только герцогство, вполне хватает, чтобы содержать прилично мой двор, даже когда я принимаю у себя государя, и мне нет никакой надобности спускать отцовское наследство.
   - Прекрасно, любезный кузен, - ответил король своим прежним мягким и невозмутимым тоном, как будто не замечая резкого голоса и гневных жестов герцога Карла. - Я вижу, вы такой друг Франции, что не хотите расстаться даже с тем, что ей принадлежит. Но, когда нам придется обсуждать дело в совете, мы возьмем посредника... Что вы скажете, например, о Сен-Поле?
   - Ни Сен-Поль, ни Сен-Пьер и никто из святых во всем календаре не убедит меня расстаться с Перонной! - воскликнул герцог Бургундский.[171]
   - Нет, вы не так меня поняли, - заметил с улыбкой король. - Я говорю о Людовике Люксембургском, нашем верном коннетабле, графе де Сен-Поле. Клянусь святой Марией Эмбренской, на нашем совещании недостает только его головы - умнейшей головы во всей Франции, которая скорее всего могла бы восстановить между нами полное согласие!
   - Клянусь святым Георгием Бургундским! - воскликнул герцог. - Я удивляюсь, как ваше величество может так отзываться о коварном предателе, изменившем и Франции, и Бургундии, о человеке, который всегда старался раздувать наши споры с единственной целью разыграть потом роль посредника! Нет, клянусь орденом, который ношу, недолго его болота будут служить для него верным убежищем!
   - Не горячитесь, любезный кузен, - сказал король улыбаясь и, понизив голос, добавил: - Когда я упомянул о голове коннетабля, говоря о том, что она могла бы уладить наши маленькие недоразумения, я вовсе не имел в виду его тело, которое с большим удобством могло бы остаться с Сен-Кантене.
   - Ха-ха-ха! В таком случае я с вами вполне согласен, ваше величество, - ответил Карл с тем же резким хохотом, каким он встречал и другие грубые шутки короля, и прибавил, топнув ногой: - Да, в этом смысле голова коннетабля могла бы быть полезна в Перонне!
   Конечно, подобные разговоры, где к смеху и шуткам примешивались намеки на серьезные дела, Людовик не вел беспрерывно; но в продолжение всего торжественного обеда и потом, во время свидания с герцогом в его собственных покоях, Людовик пользовался каждым случаем, чтобы незаметно закинуть удочку и коснуться какого-нибудь важного вопроса.
   Вообще надо отдать справедливость Людовику: как ни опрометчив был сделанный им решительный шаг, поставивший его из-за бешеного нрава герцога и существовавшей между ними непримиримой вражды в весьма опасное положение, исход которого не только был сомнителен, но мог оказаться роковым, - никогда еще кормчий, очутившись у неведомых берегов, не вел себя с большей осмотрительностью и отвагой. С поразительным искусством и точностью он, казалось, измерял все глубины и отмели настроений и помыслов своего врага, не обнаруживая ни страха, ни колебаний, когда в результате своих исследований находил больше подводных камней и опасных мелей, чем надежных гаваней.
   Наконец прошел день, столь утомительный для Людовика, который должен был все время напрягать свои умственные силы, так как его положение требовало величайшей бдительности и внимания. Не менее труден был он и для герцога, принужденного сдерживать порывы своего бешеного нрава, к чему он совсем не привык.
   Но зато, как только Карл, распростившись с королем по всем правилам этикета, удалился в свои апартаменты, он дал полную волю гневу, который ему так долго пришлось подавлять, и, как сострил его шут ле Глорье, ливень самых отборных ругательств обрушился в этот вечер на голову тех, для кого он вовсе не был предназначен; приближенным герцога пришлось выдержать целую бурю, которая не могла разразиться по адресу царственного гостя даже в его отсутствие, но она бушевала в груди их господина с такой силой, что он должен был дать ей исход.
   Наконец шуту удалось разогнать тучи разными прибаутками и остротами; герцог принялся хохотать во все горло и бросил шуту золотой, после чего позволил себя раздеть, осушил огромный кубок вина с пряностями, лег в постель и крепко уснул.
   Гораздо более достоин внимания вечер, проведенный Людовиком, ибо грубые порывы необузданных страстей, являющиеся проявлением животной стороны человеческой природы, не могут заинтересовать нас так сильно, как деятельность глубокого и сильного ума.
   Блестящая свита из придворных герцога Карла проводила Людовика вплоть до помещения, отведенного ему в Пероннском замке; у входа в крепость сильная стража из стрелков и других воинов отдала ему честь.
   Когда он сошел с коня, чтобы пройти по подъемному мосту, переброшенному через необыкновенно широкий и глубокий ров, он взглянул на часовых и сказал, обращаясь к де Комину, сопровождавшему его вместе с другими бургундскими рыцарями:
   - И они тоже носят андреевский крест, только не такой, как у моих стрелков.
   - Но они так же готовы умереть, защищая ваше величество, - ответил де Комин, от чуткого уха которого не ускользнул оттенок беспокойства, прозвучавший в этих словах. - Они носят андреевский крест на золотой цепи ордена Золотого Руна, возглавляемого герцогом Бургундским, моим государем.
   - Я знаю, - ответил Людовик, указывая на цепь этого ордена, которую он надел, чтобы оказать внимание своему хозяину. - Это - одно из звеньев цепи родства и дружбы, связывающей нас с нашим любезным кузеном. Мы братья по рыцарству и по духовному родству, кузены по рождению[172] и друзья по взаимному влечению, как и подобает быть добрым соседям... Нет, господа, дальше вы не пойдете! Я не могу вам позволить провожать себя дальше нижнего двора, вы уж и так были слишком любезны.
   - Герцог велел нам проводить ваше величество до отведенных вам покоев, - сказал д'Эмберкур. - Надеюсь, ваше величество разрешит нам исполнить приказание нашего государя?
   - Я думаю, что в таком пустяковом деле, как это, - сказал король, - даже вы, подданные герцога, можете позволить себе ослушаться его и исполнить мое приказание. Мне что-то не по себе, господа... я устал. Большая радость подчас утомляет не меньше тяжелого труда. Надеюсь, завтра я буду в состоянии лучше воспользоваться вашим обществом... Вашим в особенности, сеньор Филипп де Комин... Ведь вы летописец нашего времени,[173] и все мы, желающие оставить свое имя в истории, должны постараться заслужить вашу благосклонность, потому что, говорят, перо ваше бывает очень остро, когда вы захотите. Покойной ночи, господа! Покойной ночи всем вместе и каждому порознь!
   Польщенные таким вниманием короля бургундские рыцари откланялись ему, в восторге от его любезного обращения, и Людовик остался один с двумя или тремя из своих приближенных под сводчатыми воротами, выходившими во внутренний двор Пероннского замка, прямо против угловой башни, служившей ему главным укреплением и вместе с тем тюрьмой. Огромное, массивное, мрачное здание было залито ярким светом месяца, светившего, как мы уже знаем, в ту самую ночь и в тот же час Дорварду, ехавшему из Шарлеруа в Перонну. Башня эта по своей архитектуре напоминала Белую башню лондонской крепости, но была еще древнее, так как постройку ее относили к эпохе Карла Великого. Ее стены были необыкновенной толщины, а окна очень малы и заделаны железными решетками; вся эта неуклюжая каменная громада отбрасывала через весь двор темную и зловещую тень.
   - Меня не здесь поместили? - спросил король, содрогнувшись, точно от зловещего предчувствия.
   - Нет, нет, сохрани бог! - ответил седой старик смотритель, провожавший Людовика с непокрытой головой. - Для вашего величества приготовлено помещение вон в том соседнем здании, пониже: это те самые покои, в которых король Иоанн провел две ночи перед битвой при Пуатье.
   - Гм, предзнаменование не слишком приятное! - пробормотал король. - Но что это за башня, мой друг? И почему ты отозвался о ней с таким ужасом?
   - Говоря откровенно, ваше величество, - ответил смотритель, - я не могу сказать о ней ничего дурного, кроме... кроме того, что часовые уверяют, будто иногда в ней виден свет и по ночам слышатся какие-то странные звуки... Да в этом нет ничего удивительного: ведь эта башня служила некогда государственной тюрьмой и о ней ходит много всяких толков.
   Людовик не стал больше расспрашивать, ибо ни у кого не было столько причин уважать тюремные тайны, как у него. У дверей отведенного ему помещения - здания не столь древнего, как башня, но все-таки весьма мрачного и старинного, - стоял на страже небольшой отряд шотландских стрелков, которых герцог, несмотря на свой отказ королю, велел здесь поставить, чтобы солдаты Людовика находились поближе к особе своего государя. Во главе отряда был старый лорд Кроуфорд.
   - Кроуфорд, мой добрый, верный Кроуфорд! - воскликнул король. - Где ты пропадал целый день? Неужели бургундские вельможи настолько негостеприимны, что не оказали должного внимания самому благородному, самому храброму воину, когда-либо являвшемуся к их двору? Я не видел тебя за столом.
   - Я отказался от приглашения, государь, - ответил Кроуфорд. - Прошло то время, когда я мог потягаться на пирушке с любым из бургундцев; теперь какие-нибудь четыре пинты вина сваливают меня с ног, а мне кажется, что в интересах вашего величества я должен был сегодня показать пример моим молодцам.
   - Ты всегда рассудителен, - заметил король, - но именно сегодня, когда у тебя под командой так мало людей, тебе должно быть меньше дела; к тому же в праздник можно быть и не таким строгим, как в опасное военное время.
   - Чем меньше у меня людей, государь, - ответил Кроуфорд, - тем больше я должен заботиться, чтоб они были в состоянии исполнить свои обязанности. А чем кончится этот праздник - весельем или дракой, - это лучше известно господу богу да вашему величеству, чем старому Джону Кроуфорду.
   - Но ведь у тебя нет поводов к опасению? - с живостью спросил король, понижая голос до шепота.
   - Нет, государь, - ответил Кроуфорд, - но я предпочел бы, чтобы они были, ибо, как говорил старый граф Тайнмен,[174] "опасность, которую предвидишь, уже не опасность"... Какой пароль прикажете отдать на сегодняшнюю ночь, государь?
   - Пусть будет "Бургундия" - в честь нашего хозяина и твоего любимого напитка, Кроуфорд.
   - Я ничего не имею ни против герцога, ни против напитка, носящих это имя, - сказал Кроуфорд, - лишь бы первый был посмирнее, а второй позабористей. Покойной ночи вашему величеству!
   - Покойной ночи, мой верный шотландец, - ответил король и прошел в свои покои.
   У дверей его спальни на часах стоял Меченый.
   - Ступай за мной, - сказал ему король, проходя.
   И стрелок, словно пущенная в ход машина, зашагал вслед за своим господином; войдя в спальню, он остановился как вкопанный у дверей, ожидая приказаний.
   - Не слышно ли чего об этом странствующем рыцаре, твоем племяннике? - спросил его король. - Для нас он пропал без вести с тех самых пор, как, подобно юному богатырю, пустившемуся на поиски приключений, прислал нам двух пленников в виде первого трофея своих подвигов.
   - Слухом земля полнится, государь, - ответил стрелок. - Но я надеюсь, ваше величество поверите, что если он и дурно поступил, то сделал это не по моему совету или примеру; я знаю свое место и никогда бы не позволил себе сбросить с седла кого-либо из близко стоящих к дому вашего величества, так как...
   - Об этом ты помалкивай, - перебил его Людовик. - Твой племянник исполнил свой долг.
   - А вот уж насчет исполнения долга, ваше величество, - подхватил Меченый, - так это, прямо могу сказать, мои уроки. "Квентин, - сказал я ему, - что бы там ни случилось, ты всегда должен помнить, что ты шотландский стрелок и прежде всего обязан исполнять свой долг".
   - Я так и думал, что у него был хороший наставник, - сказал Людовик. - Но ты не ответил на мой вопрос. Давно ли ты имел известия о племяннике?.. Отойдите, господа, - добавил он, обращаясь к своим приближенным, - это дело касается только меня одного.
   - Не во гнев будь сказано вашему величеству, - ответил стрелок, - я нынче вечером повстречал конюха Шарло, которого племянник мой прислал из Льежа или из какого-то епископского замка поблизости от него, куда он благополучно доставил графинь де Круа.
   - Слава и хвала пречистой деве! - воскликнул король. - Да так ли это? Верно ли ты это знаешь?
   - Вернее верного, государь, - ответил Меченый. - Кажется, у Шарло есть даже письма к вашему величеству от самих дам де Круа.
   - Ступай же, ступай, веди его сюда! - сказал король. - Отдай твой мушкетон кому-нибудь... все равно... ну, хоть Оливье. Слава и хвала пречистой деве Эмбренской! Даю обет украсить ее высокий алтарь решеткой из чистого серебра!
   И Людовик, как он всегда делал в своих припадках набожности, снял шляпу, выбрал из числа украшавших ее образков свое любимое изображение богоматери, положил его перед собой на стол и, благоговейно опустившись перед ним на колени, торжественно повторил свой обет.
   Вскоре явился и конюх Шарло, первый посол, отправленный Дорвардом из Шонвальда, и вручил королю письма графинь де Круа. Дамы весьма холодно благодарили Людовика за оказанный им прием и в несколько более теплых выражениях - за дозволение оставить французский двор и за оказанное содействие, давшее им возможность благополучно выехать из его владений. Людовик не только не был оскорблен этими письмами, но от души хохотал, читая их. Затем он с видимым интересом спросил у Шарло, благополучно ли они совершили свой путь и не было ли с ними в дороге каких приключений. Конюх Шарло, простоватый парень (поэтому и выбранный королем в провожатые для дам), весьма сбивчиво рассказал о стычке, в которой был убит его товарищ гасконец, а больше, по его словам, он ничего не знал. Тогда король стал подробно расспрашивать, какой дорогой они ехали в Льеж, и несколько раз переспросил глупого парня, когда тот объяснял, что, не доезжая Намюра, они выбрали прямую дорогу на Льеж по левому, а не по правому берегу Мааса, как было указано в маршруте. После этого Людовик приказал выдать Шарло небольшую денежную награду и отпустил его, объяснив свои расспросы тревогой за безопасность графинь де Круа.
   Несмотря на то что известие о благополучном путешествии дам шло совершенно вразрез с одним из самых его излюбленных планов, Людовик был, видимо, так доволен, точно план этот увенчался блестящим успехом. Он вздохнул, как человек, у которого свалилась с души огромная тяжесть, и с благоговением прошептал благодарственную молитву святым, после чего задумчиво поднял глаза и принялся обдумывать новые планы, которые были бы удачнее и вернее.
   Немного погодя он приказал позвать к себе астролога Мартиуса Галеотти, который явился, как всегда, полный достоинства, но с некоторой тенью сомнения на челе, как будто он не был уверен, хорошо ли его примет король. Однако прием оказался даже радушнее обыкновенного. Людовик назвал его своим другом, своим отцом в науке, зеркалом, в котором короли могут видеть отражение недалекого будущего, и кончил тем, что надел ему на палец весьма ценное кольцо. Галеотти хоть и не понимал, что именно так неожиданно возвысило его в глазах короля, однако слишком хорошо знал свое ремесло, чтобы обнаружить подобное недоумение. Он скромно и серьезно выслушал похвалы короля и только с достоинством заметил, что всецело относит эти лестные отзывы к той великой науке, которую он изучает, а никак не к себе, недостойному орудию, при помощи которого ей угодно совершать свои чудеса. На этом собеседники расстались, более чем когда-либо довольные друг другом.
   Как только астролог вышел, Людовик бросился в кресло в изнеможении и отпустил всех своих слуг, кроме Оливье, который тотчас безмолвно и бесшумно принялся помогать королю в приготовлениях ко сну.
   Король, против своего обыкновения, принимал его услуги молча и, видимо, находился в таком подавленном состоянии, что эта необыкновенная перемена сильно встревожила Оливье. В душе самого скверного человека теплится часто искра доброго чувства: так, разбойник бывает верен своему атаману и самый недостойный фаворит выказывает участие возвеличившему и облагодетельствовавшему его государю. Оливье Дьявол, или Оливье Негодяй (или как бы там его ни называли за все его пороки), был, однако, еще не настолько сродни сатане, чтоб не почувствовать сострадания к своему государю, видя его в этом беспомощном состоянии в такую минуту, когда ему были нужны все его силы. Несколько времени он молча прислуживал ему, но наконец не выдержал и заговорил с той фамильярностью, которую Людовик сам иногда допускал в разговорах со своим любимым слугой:
   - Клянусь богом, государь, глядя на ваше величество, можно подумать, будто вы проиграли сражение, а между тем я был при вас целый день и нахожу, что никогда еще вы не оставляли поля битвы с большей честью.
   - "Поля битвы"! - повторил Людовик, поднимая голову, и продолжал своим обычным язвительным тоном: - Черт возьми, друг Оливье, скажи лучше - арену для боя быков, потому что никогда еще, кажется, свет не производил такого слепого, упорного, неукротимого животного, как наш любезный кузен герцог Бургундский, с которым можно сравнить разве только мурсийского быка, выращенного специально для боев. Но все равно ты прав: я задал ему сегодня знатную гонку... А ты лучше порадуйся со мной, Оливье, что ни один из моих планов во Фландрии не удался: ни первый - относительно графинь де Круа, ни второй - относительно Льежа. Ты меня понимаешь?
   - Не совсем, государь, - ответил Оливье. - Я не могу решиться поздравить ваше величество с крушением самых излюбленных ваших планов, пока вы мне не объясните причины такой перемены в ваших желаниях и целях.
   - Говоря вообще, никакой перемены не произошло, - сказал король. - Но, черт возьми, милый друг, сегодня я узнал герцога лучше, чем знал до сих пор. Когда он был графом де Шаролэ, а я французским дофином-изгнанником, - словом, во времена старого герцога Филиппа, - мы с ним кутили вдвоем, охотились, буянили, и было у нас немало всяких приключений. Тогда я имел на него большое влияние, потому что более сильный ум будет всегда иметь перевес над более слабым. Но с тех пор он изменился: стал упрямым, самоуверенным и несговорчивым диктатором, и теперь, считая, что сила на его стороне, он намерен, кажется, довести дело до крайности. Некоторые вопросы я должен был совсем обходить, словно боясь прикоснуться к раскаленному железу. Когда я только намекнул ему, что эти беглые графини де Круа могли по дороге в Льеж - потому что я ему откровенно признался, что, по моему убеждению, они направились в Льеж, - что они могли попасть в руки какого-нибудь из пограничных разбойников, - боже мой, посмотрел бы ты, как он вспыхнул! Право, можно было подумать, что речь шла о каком-нибудь святотатстве. Незачем повторять все, что он мне наговорил по этому поводу; довольно, если я скажу, что положительно считал бы свою голову в опасности, если бы в эту минуту пришло известие, что твой блестящий проект поправить выгодной женитьбой дела твоего друга Гийома Бородатого увенчался успехом.
   - С позволения вашего величества, не моего друга, - сказал Оливье. - И друг и проект - не мои.
   - Правда, Оливье, - согласился король. - Твой план состоял не в том, чтобы женить, а в том, чтобы обрить этого жениха. Впрочем, ты пожелал графине не лучшего мужа, когда так скромно намекнул на себя. Как бы то ни было, Оливье, счастлив тот, кому она не достанется, потому что виселица, колесование, четвертование - вот самые нежные обещания, которые мой любезный братец расточает тому, кто дерзнет жениться на молодой графине, дочери его вассала, без его всемилостивейшего разрешения.
   - Не менее близко к сердцу он принимает, разумеется, и беспорядки в добром городе Льеже? - осведомился Оливье.
   - Никак не менее, если не более, как ты и сам, вероятно, догадываешься, - ответил король. - Но, как только я принял решение ехать сюда, я послал гонцов в Льеж с поручением сдержать на время волнения и с приказанием моим пылким и суетливым друзьям Руслеру и Павийону притаиться и сидеть, как мыши в норе, пока не кончится наше радостное свидание с братом.
   - Итак, судя по словам вашего величества, лучшее, на что можно надеяться в этой затее, - это что ваше положение не ухудшится, - заметил сухо Оливье. - Точь-в-точь как в басне о журавле, который сунул голову в пасть лисе, а потом благодарил свою счастливую судьбу за то, что ее не откусили. А между тем минуту назад ваше величество не знали, как и благодарить мудрого философа, который посоветовал вам затеять эту многообещающую игру.
   - Ни в какой игре не следует отчаиваться, пока она не проиграна! - сказал король резко. - А у меня нет ни малейшего основания думать, что я проиграю. Напротив, если теперь ничто не раззадорит мстительный нрав этого сумасброда, я даже уверен в победе и, конечно, должен быть очень признателен науке, которая помогла мне избрать исполнителем моего замысла этого юношу, чей гороскоп так близко сходится с моим; он спас меня от великой опасности хотя бы тем, что ослушался моих приказаний. Ведь только благодаря его ослушанию дамам де Круа удалось избегнуть засады де ла Марка.
   - Ваше величество можете найти немало охотников служить вам на таких условиях, - сказал Оливье, - всякому приятнее выполнять свою волю, чем слушаться чужих приказаний.
   - Ты не понимаешь меня, Оливье! - с нетерпением ответил Людовик. - Языческий поэт говорит: "Vota diis exaudita malignis"[175] - о наших желаниях, которые блаженные святые исполняют, гневаясь на нас; к подобным желаниям можно было бы отнести и мое, если бы Гийому де ла Марку удалось это похищение, пока я нахожусь во власти герцога Бургундского. Я это предвидел, и то же самое предсказал мне Галеотти; то есть я предвидел не то, что де ла Марк потерпит в этом случае неудачу, но что поездка молодого шотландца окончится вполне успешно для меня; так оно и случилось, хотя успех вышел не совсем тот, какого я ожидал. Но, видишь ли, звезды могут предсказывать только общие результаты: они умалчивают о средствах, с помощью которых их можно достигнуть, и, таким образом, часто выходит совсем не то, чего мы ожидали или даже желали... Впрочем, что толку говорить с тобой об этих высоких тайнах! В иных вещах ты хуже черта, друг Оливье, - недаром же тебя прозвали Дьяволом. Черт все-таки верит и трепещет, а ты не веришь ни в бога, ни в науку и останешься таким, пока не свершится твоя судьба, которая, если верить твоему гороскопу да и лицу, должна привести тебя к виселице.
   - И если это случится, - смиренно проговорил Оливье, - то только потому, что я был слишком преданным слугой и усердным исполнителем повелений моего царственного господина.
   Король разразился своим всегдашним язвительным смехом.
   - Твое копье нанесло мне меткий удар, Оливье, и, клянусь пречистою девой, ты прав, потому что я сам тебя вызвал на это. Но теперь будь со мной откровенен и скажи: замечаешь ли ты в обращении с нами этих людей что-нибудь такое, что могло бы возбудить подозрение?
   - Государь, - ответил Оливье, - ваше величество и тот великий ученый ищете указаний в движении звезд и сочетании небесных светил; я же не более как червь, пресмыкающийся по земле, и вижу только то, что доступно моему кругозору. Но все-таки я знаю, как должно принимать гостей столь высокого сана, как ваш; я вижу, как принимают здесь ваше величество, и не могу не замечать кое-каких недочетов. Сегодня вечером, например, герцог, сославшись на усталость, довел ваше величество только до дверей, предоставив своим придворным проводить вас в отведенные вам покои. Ваши комнаты, видимо, убраны наспех и небрежно: ковры повешены криво - на одном, как вы можете убедиться сами, люди ходят на головах, а деревья растут вверх корнями.
   - Пустяки! Простая случайность, недосмотр, допущенный второпях, - возразил Людовик. - Когда ты видел, чтобы я обращал внимание на подобные мелочи?
   - Да, в сущности, мелочи, не стоящие внимания, государь, - ответил Оливье, - но они показывают ту степень уважения к вашей особе, которую слуги заметили у своего господина. Поверьте, ваше величество, что, если бы герцог хотел принять вас как желанного гостя, усердие его слуг успело бы в несколько минут сделать то, на что нужны недели... А когда это было, - добавил он, указывая на рукомойник и таз для мытья, - чтоб вашему величеству подавали умываться иначе, как на серебре?
   - Ну, это последнее замечание слишком близко касается твоего ремесла, друг Оливье, чтобы стоило на него возражать, - ответил король с принужденной улыбкой. - Правда, когда я был только дофином, и притом изгнанником, мне подавали на золоте по приказанию того же самого Карла, который считал серебро слишком низким металлом для наследника французского престола. Ну что ж, видно, теперь он считает его слишком дорогим для французского короля!.. Пора, однако, и спать, Оливье... Решение было принято и приведено в исполнение; остается только мужественно продолжать начатую игру. Я знаю моего бургундского родича: как и все дикие быки, он зажмуривает глаза, кидаясь на врага; мне надо только выждать момент, как тому тореадору, которого мы с тобой видели в Бургосе, и слепая ярость Карла отдаст его в мои руки.
  
  

Глава XXVII

ВЗРЫВ

  

Со страхом смотришь ты

и с изумленьем,

Когда внезапно яркое сиянье

Сквозь тучу прорывается вдали.

Томсон. "Лето"

  
   Целью предыдущей главы, как отчасти видно из ее эпиграфа, было бросить взгляд назад и познакомить читателя с теми отношениями, которые сложились между французским королем и герцогом Бургундским в ту пору, когда Людовик, побуждаемый отчасти своей верой в астрологию, сулившую блестящий успех задуманному им плану, а отчасти, и даже главным образом, сознанием своего умственного превосходства над герцогом Карлом, принял ни на чем не основанное, необъяснимое решение отдать себя в руки своего заклятого врага; решение это было тем более опасно и рискованно, что события того бурного времени представляли немало примеров, когда самые торжественные клятвы и обещания ничуть не обеспечивали безопасности тому, кому они были даны. Взять хоть убийство деда герцога Карла на мосту Монтеро, совершенное в присутствии отца Людовика во время торжественного свидания, назначенного для установления мира и дружбы; уже одно это убийство могло бы послужить для Карла страшным образцом, если бы только он захотел ему последовать.
   Но в характере Карла, вспыльчивом, заносчивом, необузданном и жестоком, не было коварства и низости - пороков, присущих в большинстве случаев людям с холодным темпераментом. Если герцог не желал оказывать королю больше радушия, чем того требовали законы гостеприимства, зато он не проявил и намерения нарушить их священные границы.
   На другое утро по прибытии короля был назначен смотр всем бургундским войскам, которые были так многочисленны и хорошо вооружены, что Карл был не прочь щегольнуть ими перед своим могущественным соперником. И хотя на смотру он как верный вассал любезно уверял своего высокого гостя, что король может считать все это войско своим, однако его высокомерная усмешка и гордый блеск глаз говорили об уверенности, что все это лишь пустые фразы и что эта образцовая армия покорна только одной его воле и с такой же готовностью двинется на Париж, как и в любом другом направлении. Но больше всего уязвило Людовика то, что он узнал в рядах этого блестящего воинства много знамен французского дворянства, не только из Нормандии и Бретани, но и из других, более близких, подчиненных его власти провинций. Все это были его собственные недовольные подданные, которые откололись от Франции и вступили в ряды войска герцога Бургунд-ского.
   Однако, верный своему характеру, Людовик сделал вид, что не заметил этих недовольных, хотя в то же время он перебирал в уме различные способы снова переманить их к себе. Он тут же решил приказать Оливье и прочим своим агентам тайно выведать, каковы настроения тех из перебежчиков, которыми он особенно дорожил.
   Тем временем сам он деятельно, хотя и весьма осторожно, старался заручиться расположением главнейших советников и приближенных герцога, пуская в ход свои обычные средства - искусную лесть и щедрые подарки, не с тем, чтобы подкупить верных слуг своего благородного хозяина, как он уверял, но чтобы склонить их поддержать его попытки сохранить мир между Францией и Бургундией - цель, прекрасная сама по себе и, несомненно, ведущая к благополучию обеих держав и их государей.
   Внимание столь мудрого и великого короля было уже само по себе сильной приманкой; лесть также сыграла свою роль, но могущественнее всего оказались подарки, которые, по обычаям того времени, бургундская знать могла принимать без всякого ущерба для своего достоинства. Во время охоты на вепря, когда герцог, всегда поддававшийся увлечениям минуты, было ли то дело или забава, весь отдался преследованию зверя, Людовик, не стесняемый его присутствием, выискивал и находил случаи переговорить наедине с теми из его приближенных, которые считались наиболее влиятельными при бургундском дворе. Между прочим, не были забыты ни д'Эмберкур, ни де Комин, и, беседуя с этими двумя замечательными в свое время людьми, Людовик не преминул искусно ввернуть похвалу храбрости и военным заслугам первого и глубокой проницательности и литературному таланту второго - будущего историка той эпохи.
   Такая возможность заручиться поддержкой (или, если читателю больше нравится, - подкупить) приближенных герцога Карла была, может быть, главной целью, которую король ставил себе, отправляясь в эту поездку, и достижением которой он удовлетворился бы даже в том случае, если бы ему не удалось договориться с самим Карлом. В то время между Францией и Бургундией существовала такая тесная связь, что большинство бургундских дворян имело во Франции или рассчитывало получить там земельные владения, и, следовательно, благосклонность или неприязнь короля имела для них огромное значение. Таким образом, Людовику, искусному во всякого рода интригах, щедрому до расточительности, когда это было необходимо для проведения его планов, и умевшему придавать своим предложениям и подаркам какое угодно значение, удалось смирить гордость одних, подчинив ее корыстным расчетам, а других, действительных или мнимых патриотов, уверить, что он заботится лишь о благе Франции и Бургундии; в то же время личные интересы всех этих людей действовали тайно, как скрытый механизм машины, и оказывали на них сильное, хотя и незаметное для посторонних влияние. Для каждого у Людовика была наготове особая приманка; каждому он знал, как ее преподнести; он опускал взятку в рукав тому, кто был слишком горд, чтобы протянуть за ней руку, и делал это с полной уверенностью, что его щедрость, подобно благодатной росе, незаметно увлажняющей землю, не замедлит принести сеятелю богатый урожай - если не добрых услуг, то хотя бы доброжелательства. Одним словом, несмотря на то что Людовик давно уже через своих агентов прокладывал себе путь ко двору герцога Бургундского, стараясь в интересах Франции заручиться расположением приближенных Карла, теперь, за несколько часов и, разумеется, при помощи заранее собранных сведений, ему удалось сделать больше, чем его агентам за несколько лет постоянных сношений с Бургундией.
   При бургундском дворе был один человек, расположением которого Людовик особенно дорожил, но который в то время находился в отлучке, - это был граф де Кревкер. Его твердость и независимость во время последнего приезда в Плесси в качестве посла не только не рассердили Людовика, но были главной причиной желания короля переманить этого человека на свою сторону. Правда, он не был особенно обрадован известием, что граф во главе сотни копейщиков послан на границу Брабанта, чтобы в случае необходимости оказать помощь епископу против Гийома де ла Марка или его собственных непокорных подданных; однако он утешал себя тем, что появление такой силы, в соединении с посланными им через верных людей распоряжениями, должно предотвратить преждевременные беспорядки в Льеже, которые, как он предвидел, грозили бы ему в его теперешнем положении величайшей опасностью.
   Около полудня весь двор по случаю охоты обедал в лесу, по обычаю того времени, что было особенно приятно в ту минуту для герцога, который был рад всякой возможности обойти торжественный церемониал, неизбежный при официальном приеме короля. Дело в том, что знание человеческой натуры, которым так славился Людовик XI, на этот раз изменило ему. Он думал, что герцог будет несказанно польщен таким доказательством доверия и расположения со стороны своего сюзерена, как приезд его в Перонну; но он упустил из виду, что именно эта зависимость Бургундского герцогства от французской короны должна была быть самым больным местом такого богатого, могущественного и гордого государя, как Карл, который прежде всего стремился обратить свое герцогство в независимое государство. Присутствие короля при бургундском дворе налагало на него тяжелые обязанности, ставило его в положение подчиненного королю вассала и принуждало исполнять некоторые феодальные церемонии и обычаи, казавшиеся ему, с его гордостью и высокомерием, унизительными для его достоинства владетельного князя, которое он всеми силами старался поддержать.
   Но если этот неприхотливый обед на зеленой траве под звуки охотничьих рогов и хлопанье откупориваемых бочонков не требовал соблюдения этикета и допускал непринужденность обращения, зато тем большей торжественностью должна была быть обставлена вечерняя трапеза.
   Для этого были заранее сделаны необходимые распоряжения, и, когда король вернулся в Перонну, его уже ждал там накрытый стол, блиставший великолепием, вполне достойным его могущественного и богатого вассала, который владел почти всеми Нидерландами, богатейшей в то время страной в Европе. Во главе длинного стола, ломившегося под тяжестью золотых и серебряных блюд с самыми изысканными яствами, сидел герцог, а по правую его руку, на возвышении, - его царственный гость. За креслом хозяина стояли по одну его сторону сын герцога Гельдернского, исполнявший обязанности главного кравчего, по другую - его шут ле Глорье, с которым он почти никогда не расставался, ибо, как и большинство людей с грубым и пылким характером, он доводил до крайности общее в то время пристрастие к придворным дуракам и шутам. Он находил истинное наслаждение в слабоумии и нелепых выходках этих людей, тогда как его менее добродушный соперник, далеко превосходивший его умом, предпочитал наблюдения над несовершенствами человеческой природы в самых лучших из ее представителей, находя повод для веселья в "трусости храбрых и безумии мудрых". Впрочем, если только верен рассказ Брантома,[176] будто придворный шут, подслушав однажды, как Людовик во время одного из своих припадков страстной набожности каялся в отравлении своего брата Генриха,[177] графа Гиеннского, разболтал это на другой день за столом в присутствии всего двора, то всякий поймет, что после этого случая у короля отшибло вкус к выходкам профессиональных шутов на весь остаток его жизни.
   Но на этот раз Людовик не преминул обратить внимание на любимого шута герцога Карла, беспрестанно к нему обращаясь и поощряя его выходки; он делал это тем охотнее, что под кажущейся глупостью ле Глорье, выражавшейся подчас в весьма грубой форме, он подметил необыкновенно тонкую наблюдательность, значительно превосходившую ту, какой отличались люди его ремесла.
   Дело в том, что Тиль Ветцвейлер, по прозванию ле Глорье, был совсем непохож на обыкновенного шута. Это был человек высокого роста, красивый, очень ловкий во многих физических упражнениях, что уже само по себе не вязалось с умственным убожеством, ибо известный навык в каком бы то ни было деле требует терпения и внимания. Ле Глорье обыкновенно сопровождал герцога на охоту и на войну; в битве при Монлери, когда Карл, раненный в горло, подвергался страшной опасности и чуть не стал пленником одного французского рыцаря, уже схватившего за узду его коня, Тиль Ветцвейлер с такой яростью набросился на врага, что сбил его с лошади и освободил своего господина. Быть может, он испугался, что этот подвиг сочтут слишком серьезным для человека его ремесла и это создаст ему врагов среди бургундских рыцарей и дворян, бросивших своего государя на попечение придворного дурака, но только, вместо того чтобы ждать благодарности за свою услугу, он предпочел обратить ее в шутку и принялся так нахально хвастаться своими подвигами в этой битве, что большинство придворных решило, будто спасение Карла было такой же выдумкой, как и остальные россказни шута. По этому-то случаю ему и было дано прозвище ле Глорье (то есть хвастун), так навсегда и оставшееся за ним.
   Ле Глорье одевался очень богато, причем в его костюме было мало отличительных признаков его звания, да и те, что были, скорее носили символический характер. Он не брил головы; напротив, из-под его шапочки выбивались длинные, густые кудри, соединяясь с такой же вьющейся, красивой, выхоленной бородой, и, если бы не странный, дикий блеск в глазах, его правильное лицо можно было бы назвать красивым. Полоска алого бархата на верхушке его шапки только слегка напоминала петушиный гребешок - неотъемлемую принадлежность шутовского головного убора. Погремушка черного дерева, увенчанная, как полагалось, шутовской головой с серебряными ослиными ушами, отличалась такой тонкой работой и была так мала, что рассмотреть ее можно было только вблизи; издали же она напоминала официальный жезл любого из высоких должностных лиц при дворе. И этим ограничивались указания на профессию ле Глорье. Во всех других отношениях его богатый наряд ничем не отличался от нарядов придворной знати. На шапке у него красовалась золотая медаль, на груди - цепь из того же металла, а покрой его платья был ничуть не нелепее покроя костюма любого из тех молодых франтов, которые часто доводят до крайности последнее слово моды.
   К этому-то человеку Карл и, в подражание ему, Людовик то и дело обращались на пиру, по-видимому от души потешаясь забавными ответами ле Глорье.
   - Чьи это незанятые места? - спросил его Карл.
   - Хоть одно из них должно принадлежать мне по праву наследства, друг Карл, - ответил ле Глорье.
   - Это почему, плут? - спросил герцог.
   - Потому что это места господ д'Эмберкура и де Комина, а они так далеко запустили своих соколов, что, видно, и думать забыли про ужин. Ну а тот, кто предпочитает журавля в небе вместо синицы в руках, - известно, сродни дураку, и, значит, я по всем правам должен наследовать его место, как часть его движимой собственности.
   - Ну, это, друг Тиль, старая острота, - сказал герцог. - Но дураки или умники - сюда все приходят с повинной... А вот и они!
   Действительно, в эту минуту в зал вошли де Комин с д'Эмберкуром и, поклонившись обоим государям, молча заняли свои места.
   - Что это значит, господа? - воскликнул герцог, обращаясь к новоприбывшим. - Должно быть, ваша сегодняшняя охота была или очень уж хороша, или совсем плоха, что вы так запоздали... Но что с вами, Филипп де Комин? Вы какой-то странный, точно в воду опущенный... Может, д'Эмберкур вас обыграл на пари? Но вы ведь философ и должны уметь переносить удары судьбы... Клянусь святым Георгием! И д'Эмберкур нос повесил! В чем же дело, господа? Вы не нашли никакой дичи? Или упустили своих соколов? Или ведьма перебежала вам дорогу? Или, может быть, вы повстречались в лесу с Диким Охотником?[178] Клянусь честью, у вас такой вид, точно вы явились не на пир, а на похороны!
   Взоры всех присутствующих обратились на де Комина и д'Эмберкура. И тот и другой были, видимо, чем-то озабочены; оба, всегда веселые и остроумные, теперь смущенно молчали. Смех и шутки, громко раздававшиеся за столом после того, как чаша с превосходным вином несколько раз обошла круговую, постепенно смолкли, и пирующие, не отдавая себе отчета почему, заговорили шепотом, словно ожидая услышать страшную весть.
   - Что значит ваше молчание, господа? - спросил герцог, возвышая свой и без того громкий голос. - Чем являться на пир с таким унылым видом и сидеть в таком мрачном молчании, лучше было оставаться на болоте и гоняться за цаплями, или, вернее, за совами.
   - Ваша светлость, - сказал де Комин, - возвращаясь из лесу, мы встретили графа де Кревкера.
   - Как! Он уже вернулся из Брабанта? - воскликнул герцог. - Надеюсь, там все благополучно?
   - Граф сам явится сейчас с докладом к вашей светлости, - сказал д'Эмберкур, - мы же слышали его новости только мельком.
   - Но, черт возьми, где же наконец сам граф? - спросил герцог.
   - Он переодевается, чтобы явиться к вашей светлости, - ответил д'Эмберкур.
   - Переодевается? Этого только недоставало, черт побери! - закричал с нетерпением герцог. - Да вы, кажется, все сговорились свести меня с ума!
   - Говоря откровенно, он хотел сообщить новости вашей светлости в частной аудиенции, - сказал де Комин.
   - Проклятие! Вот так-то, ваше величество, нам служат наши верные слуги, - проговорил Карл. - Стоит им только разнюхать что-нибудь, что они считают особенно важным для нас, как тотчас принимают такой гордый вид, точно осел под новым вьючным седлом... Сейчас же позвать сюда Кревкера! Он возвращается с льежской границы, и по крайней мере у нас (герцог сделал ударение на последнем слове)... у нас нет там секретов, которых мы не могли бы рассказать перед всеми.
   Все уже давно заметили, что герцог выпил лишнего, а это всегда усиливало его врожденное упорство, и хотя многим из присутствующих хотелось намекнуть ему, что теперь не время выслушивать доклады и держать советы, но, хорошо зная его бешеный нрав, никто не решился вмешаться, и все сидели молча, с тревогой ожидая, что сообщит им граф де Кревкер.
   Так прошло несколько минут. Герцог не сводил глаз с двери, едва сдерживая свое нетерпение; гости сидели, уставившись в тарелки, стараясь скрыть свое любопытство и тревогу; и только Людовик сохранил все свое самообладание и продолжал болтать, обращаясь то к шуту, то к кравчему.
   Наконец явился де Кревкер. И герцог сейчас же нетерпеливо закричал ему:
   - Ну что, граф, какие новости в Льеже и Брабанте? Весть о вашем прибытии отогнала веселье от нашего стола; надеюсь, что ваше присутствие вернет его нам.
   - Ваша светлость, всемилостивейший государь, - ответил граф твердым, но печальным голосом, - привезенные мной вести таковы, что могут быть выслушаны скорее в совете, чем за пиршественным столом.
   - Говори, хотя бы то была весть о пришествии антихриста! - закричал герцог. - Впрочем, я догадываюсь: льежцы опять взбунтовались?
   - Взбунтовались, государь, - ответил де Кревкер очень серьезно.
   - Вот видишь, я сейчас же отгадал то, что ты так боялся мне сообщить... Так эти головорезы опять взялись за оружие. Ну что ж, твоя весть пришла как нельзя более вовремя, потому что теперь мы, во всяком случае, можем спросить совета у нашего государя (тут Карл поклонился Людовику и бросил на него взгляд, говоривший о самой жгучей, хотя и подавленной ненависти), как нам наказать этих негодных мятежников. Есть у тебя еще какие-нибудь новости? Говори, а потом дай нам ответ, почему ты не пошел на помощь епископу.
   - Государь, мне будет так же тяжело сообщить вам дальнейшие вести, как вам выслушать их. Ни я, да и ни один рыцарь на свете не может уже больше помочь почтенному прелату. Гийом де ла Марк соединился с возмутившимися льежцами, замок Шонвальд взят приступом, а епископ убит в своем собственном зале.
   - Убит! - повторил герцог глухим шепотом, прозвучавшим из конца в конец зала. - Тебя обманули ложным донесением, Кревкер... это невозможно!
   - Увы, ваша светлость! Я знаю это от очевидца, королевского стрелка шотландской гвардии, который находился в зале, когда злодеяние было совершено по приказанию Гийома де ла Марка.
   - И, конечно, этот стрелок был подстрекателем и пособником в святотатстве! - закричал герцог, вскочив с места, и так ударил ногой по скамье, стоявшей у его ног, что она разлетелась вдребезги. - Двери на запор, господа, охраняйте окна, и чтобы никто из чужих не смел двинуться с места под страхом немедленной смерти! Бургундцы, обнажите мечи!
   И, повернувшись к Людовику, Карл медленно опустил ладонь на рукоять своего меча; но король, не обнаруживая ни малейшего страха и не принимая оборонительной позы, спокойно сказал:
   - Эти горестные вести помутили ваш разум, любезный кузен.
   - Нет! - воскликнул герцог громовым голосом. - Они только подняли в моей душе справедливое негодование, которое я слишком долго подавлял в угоду мелочным соображениям и расчетам. Но теперь, братоубийца, предатель своего отца, жестокий тиран, коварный союзник, вероломный король, человек без чести и совести! - теперь ты в моей власти, и я благодарю за это бога!
   - Лучше поблагодарите мое безрассудство, - холодно ответил король, - ибо, когда мы при таких же обстоятельствах встретились с вами под Монлери, вы, кажется, были очень не прочь очутиться от меня подальше, не то что в настоящую минуту.
   Рука герцога по-прежнему сжимала рукоять меча, но, казалось, он колебался обнажить его и поразить врага, который не оказывал никакого сопротивления и не давал ни малейшего повода к насилию.
   Между тем в зале началось всеобщее смятение. По приказанию герцога двери были заперты и охранялись; но французские рыцари и дворяне, как ни были они малочисленны, вскочили с мест и приготовились защищать своего государя. Людовик не обменялся ни одним словом ни с герцогом Орлеанским, ни с Дюнуа, с тех пор как их освободили из Лоша, если можно назвать освобождением то, что их присоединили к королевской свите, где с ними обращались скорее как с людьми подозрительными, чем как с особами, достойными уважения и доверия. Тем не менее первый голос в защиту короля, который раздался среди царившего кругом шума, был голос Дюнуа.
   - Герцог, вы забываете, что вы вассал французской короны, - сказал он, - и что мы, ваши гости, - французы! Если вы поднимете руку на нашего монарха, приготовьтесь встретить страшные последствия нашего отчаяния; и верьте мне: прежде чем мы падем, мы упьемся кровью Бургундии, как только что упивались ее вином... Вперед, герцог Орлеанский! А вы, французы, ко мне! Соберитесь вокруг Дюнуа и следуйте его примеру!
   Только в такие минуты всякий король имеет возможность убедиться воочию, на кого он действительно может положиться. Та горсточка независимых рыцарей и дворян, которая сопровождала Людовика и обычно не видела от него ничего, кроме косых взглядов и презрения, нимало не устрашенная огромным численным превосходством своих врагов и грозившей ей верной смертью, если бы дело дошло до мечей, немедленно собралась вокруг Дюнуа и вслед за ним стала прокладывать себе путь к тому концу стола, где сидели оба государя.
   Напротив, ни один из любимцев и приспешников Людовика, которых он поднял из ничтожества и возвысил до незаслуженного ими величия, не тронулся с места; опасаясь навлечь на себя гнев Карла, эти трусы, очевидно, решили не вмешиваться, какая бы участь ни постигла их благодетеля.
   Первым из тех, кто кинулся на помощь королю, был благородный лорд Кроуфорд, который с удивительным в его годы проворством пробился вперед (надо, впрочем, заметить, что бургундцы, то ли из чувства чести, то ли руководимые тайным желанием спасти Людовика от грозившей ему участи, сами расступились перед ним) и смело бросился между королем и герцогом. Он лихо заломил набекрень свою шапку, из-под которой выбивались пряди седых волос; его бледное, морщинистое лицо вспыхнуло, а старые глаза загорелись огнем, как у человека, решившегося на все. Так стоял он, накинув плащ на одно плечо, готовый, когда понадобится, обернуть им левую руку, а правой обнажить меч.
   - Я сражался за его отца и за деда, - сказал он, - и, клянусь святым Андреем, что бы ни случилось, не покину его!
   Эта сцена, на описание которой нам понадобилось известное время, произошла с быстротой молнии. Не успел герцог стать в угрожающую позу, как Кроуфорд уже очутился между ним и королем, а французские дворяне окружили своего государя.
   Герцог Бургундский все еще не выпускал меча и, казалось, готов был подать сигнал к общему нападению, которое неминуемо кончилось бы поголовным избиением слабейшей стороны; но тут Кревкер бросился вперед и крикнул громовым голосом:
   - Ваша светлость, всемилостивейший государь Бургундии, подумайте, что вы делаете! Это ваш дом, вы вассал короля! Не обагряйте же ваш очаг кровью гостя - вашего государя, которому вы сами воздвигли трон и который находится под вашей охраной! Заклинаю вас честью вашего дома, не мстите за злодеяние еще худшим злодеянием!
   - Прочь с дороги, Кревкер, не мешай мне! - воскликнул герцог. - Прочь, тебе говорят! Гнев венценосца подобен гневу небесному.
   - Да, если, как и гнев небесный, он справедлив, - с твердостью ответил Кревкер. - Умоляю, государь, обуздайте ваш гнев, как бы ни было велико нанесенное вам оскорбление... А вас, французские дворяне, прошу не забывать, что ваше сопротивление будет бесполезно и может привести только к кровопролитию.
   - Он прав, - сказал Людовик, хладнокровие которого не изменило ему даже в эту страшную минуту и который прекрасно понимал, что если дело дойдет до рукопашной, то в пылу схватки произойдет многое такое, чего можно избежать, не доводя дела до крайности. - Любезный кузен Орлеанский, храбрый Дюнуа, и ты, мой верный Кроуфорд, не навлекайте на нас беды вашей излишней горячностью. Наш кузен герцог обезумел от горя, услышав о гибели своего любимого друга, почтенного епископа Льежского, чью смерть мы оплакиваем не меньше его. Давнишние недоразумения, раздутые, к несчастью, новыми событиями, заставляют его подозревать нас в подстрекательстве к злодеянию, которое приводит в содрогание нас самих. Если наш хозяин замышляет нас умертвить - нас, своего короля и родственника, - на основании ложного подозрения, будто мы содействовали этому черному делу, вы не только не облегчите, но ухудшите нашу уч но съ тѣхъ поръ я видѣла вокругъ себя потоки крови и однако не лишилась чувствъ и способности самообладанія. Не думайте, чтобы это было легко, прибавила она, положивъ свою дрожавшую руку на плечо Гертруды, но продолжая говорить твердымъ голосомъ, -- мой небольшой внутренній міръ похожъ на гарнизонъ, осажденный тысячами непріятелей, и которому нужна самая стойкая рѣшимость, чтобы каждую минуту отражать ихъ нападенія со всѣхъ сторонъ. Еслибъ мое положеніе было менѣе опасно, еслибъ я не знала, что единственное средство спастись и избѣжать участи, худшей, чѣмъ сама смерть, заключается въ моей твердости и присутствія духа, я бы сей часъ же бросилась къ вамъ на шею, Гертруда, и облегчила бы мою разрывающуюся грудь потокомъ слезъ и воплями отчаянія, какіе никогда еще не выливались изъ разбитаго сердца.
   -- О! не дѣлайте этого, фрёйлэйнъ, сказала сострадательная фламандка, -- вооружитесь мужествомъ, положитесь на благость неба, молитесь ему и будьте увѣрены, что если оно когда либо посылало спасителей людямъ, стоявшимъ на краю погибели, то этотъ рѣшительный и отважный молодой человѣкъ посланъ для вашего спасенія. Есть также кое-кто, прибавила она, краснѣя, -- въ комъ я принимаю сильное участіе. Не говорите ничего моему отцу, но я велѣла своему жениху, Гансу Гловеру, ожидать насъ у восточныхъ воротъ и сказала ему, что онъ никогда болѣе не увидитъ моего лица, если не принесетъ мнѣ извѣстія, что въ безопасности проводилъ васъ за границу,
   Графиня, молча, отблагодарила добрую дѣвушку крѣпкимъ поцѣлуемъ, на который послѣдняя ласково отвѣчала, и прибавила съ улыбкой.
   -- Нѣтъ, если переодѣванье и бѣгство не удастся двумъ дѣвушкамъ и ихъ преданнымъ поклонникамъ, сказала Трудхенъ восторженно, -- міръ, значитъ, сталъ совсѣмъ не тотъ, какимъ, говорятъ, былъ прежде.
   Нѣкоторые изъ этихъ словъ снова вызвали румянецъ на блѣдныя щеки Изабеллы; онѣ разгорѣлись еще болѣе при неожиданномъ появленіи Квентина. Онъ вошелъ одѣтый въ платье фламандскаго гражданина средняго сословія. Петеркинъ доказалъ ему свое участіе тою готовностью, съ какой предложилъ ему свой новый праздничный нарядъ; при этомъ онъ поклялся, что хотя бы его вытягивали и дубили сильнѣе, чѣмъ бычачью шкуру, изъ него не вытянутъ ничего, что бы могло выдать молодыхъ людей. Стараніями фрау Мабель были приготовлены двѣ здоровыя лошади; почтенная мать семейства не желала зла ни графинѣ, ни ея спутнику и хотѣла только отклонить опасность, которую могла навлечь на семью, укрывая бѣглецовъ у себя въ домѣ. Она съ удовольствіемъ смотрѣла на ихъ отъѣздъ и сказала имъ, что они найдутъ дорогу къ восточнымъ воротамъ, слѣдуя за Петеркиномъ, который будетъ служить имъ проводникомъ; она прибавила однако, что онъ не будетъ показывать вида, что находится въ какихъ либо сношеніяхъ съ нами.
   Едва гости удалились, фрау Мабель воспользовалась случаемъ, чтобъ прочесть своей Трудхенъ длинное практическое поученіе о неразумности чтенія романовъ. Благодаря имъ, говорила она, придворныя щеголихи сдѣлались такими смѣлыми искательницами приключеній, что вмѣсто того, чтобы поприлежнѣе заняться честнымъ хозяйствомъ, онѣ, какъ странствующія дѣвицы, разъѣзжаютъ съ какимъ нибудь праздношатающимся тѣлохранителемъ, развратнымъ пажомъ или безпутнымъ чужеземнымъ стрѣлкомъ, съ опасностію для здоровья, въ ущербъ карману, теряя невозвратно доброе имя. Гертруда слушала все молча и безъ возраженій; но, зная ея характеръ, можно было усумниться, чтобы изъ всего сказаннаго она сдѣлала тотъ практическій выводъ, на который хотѣла ее навести мать.
   Между тѣмъ, путешественники достигли восточныхъ городскихъ воротъ, проѣзжая между многочисленными толпами народа, къ счастью, слишкомъ занятаго политическими событіями и толками дня, чтобы обращать вниманіе на двухъ молодыхъ людей, наружность которыхъ представляла мало замѣчательнаго. Они проѣхали мимо стражи, показавши позволеніе, полученное отъ Павильона, но подписанное его товарищемъ Руслеромъ, и разстались съ Петромъ Гейслэромъ, обмѣнявшись, въ дружескихъ, но краткихъ словахъ, желаніями всего лучшаго. Вслѣдъ за тѣмъ, къ нимъ присоединился дюжій молодой человѣкъ на хорошей сѣрой лошади, и тотчасъ же объявилъ, что онъ Гансъ Гловеръ, женихъ Трудхенъ Павильонъ. Это былъ малый съ честной фламандской наружностью, не очень смышленой, обличавшей больше веселости и добродушія, чѣмъ ума, и, какъ не могла не подумать графиня едва ли достойный быть женихомъ великодушной Трудхенъ. Впрочемъ онъ, казалось, былъ готовъ выполнить все предпринятое ею для ихъ спасенія; почтительно поклонившись графинѣ, Гансъ спросилъ ее, по какой дорогѣ она желаетъ ѣхать.
   -- Ведите меня къ ближайшему городу на границѣ Брабанта, отвѣтила она.
   -- Такъ вы уже рѣшили куда ѣхать? спросила, Квентинъ, подъѣзжая къ Изабеллѣ и говори на французскомъ языкѣ, котораго ихъ проводникъ не понималъ.
   -- Конечно, отвѣчала молодая графиня; -- въ моемъ настоящемъ положеніи, для меня было бы довольно опасно пускаться въ дальній путь, хотя меня и ожидаетъ строгое заточеніе.
   -- Заточеніе? спросилъ Квентинъ.
   -- Да, мой другъ, заточеніе; но я позабочусь о томъ, чтобы вамъ не пришлось раздѣлить его со мной.
   -- Не говорите, не думайте обо мнѣ, сказалъ Квентинъ, -- лишь бы я видѣлъ васъ въ безопасности, а обо мнѣ не стоитъ заботиться.
   -- Не говорите такъ громко, сказала Изабелла, -- вы ставите въ неловкое положеніе нашего проводника; вы видите онъ ужъ и такъ уѣхалъ отъ насъ впередъ.
   Дѣйствительно, добродушный фламандецъ, увидавъ, что Квентинъ подъѣхалъ къ графикѣ, поступилъ какъ желалъ, чтобы поступили и съ нимъ, и избавилъ ихъ отъ стѣсняющаго присутствія третьяго лица.
   -- Да, продолжала графиня, убѣдившись, что никто не слѣдилъ за ними, -- вамъ, моему другу, моему покровителю -- почему мнѣ не назвать васъ такъ, когда само небо послало васъ, чтобъ быть моимъ покровителемъ, -- вамъ я должна сказать, что я рѣшилась вернуться на родину и просить помилованія у герцога бургундскаго, хотя меня, впрочемъ искренно желая мнѣ добра, и склонили отказаться отъ его покровительства и искать убѣжища у вѣроломнаго и коварнаго Людовика французскаго.
   -- Слѣдовательно вы рѣшаетесь сдѣлаться невѣстой Кампо-Бассо, этого недостойнаго любимца Карла.
   Такъ говорилъ Квентинъ, и въ голосѣ его слышалась внутренняя борьба страданія съ желаніемъ выказать самое полное равнодушіе; такъ осужденный преступникъ, освѣдомляясь не присланъ ли его смертный приговоръ, старается преодолѣть волнующія его чувства.
   -- Нѣтъ, Дорвардъ, нѣтъ, отвѣчала Изабелла, гордо выпрямляясь на сѣдлѣ, -- на такія ненавистныя условія всѣ силы бургундскія не склонятъ дочь благороднаго дома де-Круа. Герцогъ можетъ взять мои имѣнія и земли, можетъ запереть меня въ монастырь; это самое ужасное, чего я могу ожидать; но я готова перенести еще болѣе, чтобы только не быть женой Кампо-Бассо.
   -- Еще болѣе! воскликнулъ Квентинъ, -- но что же можетъ быть хуже грабежа, заточенія? О, подумайте, пока вы еще на свободѣ, пока возлѣ васъ есть человѣкъ, готовый, не щадя своей жизни, проводить васъ въ Англію, Германію, даже въ Шотландію, гдѣ вы всегда найдете великодушныхъ покровителей. О, пока еще есть время, не отказывайтесь такъ скоро отъ свободы, этого лучшаго дара небесъ! Подумайте, какъ тяжела неволя, какое горе она приноситъ съ собою.
   Съ грустной улыбкой слушала Изабелла молодаго человѣка, и послѣ минутнаго молчанія отвѣчала: -- свобода существуетъ только для мужчинъ, женщина же должна искать покровителя, потому что сама природа сдѣлала ее неспособной защищаться. А гдѣ же я найду покровителей? У сладострастнаго Едуарда англійскаго, пьянаго Венцеслава германскаго, или въ Шотландіи? О, Дорвардъ, еслибъ я была вашей сестрой, еслибъ вы могли обѣщать мнѣ убѣжище въ одной изъ тѣхъ долинъ, которыя вы такъ любите описывать, гдѣ изъ милости или цѣною уцѣлѣвшихъ у меня драгоцѣнностей я могла бы имѣть возможность вести безмятежную жизнь и забыть свое происхожденіе, еслибъ вы могли обѣщать мнѣ покровительство какой нибудь почтенной женщины или какого нибудь барона, сердце котораго такъ же вѣрно, какъ его мечъ -- такая надежда стоила бы того, чтобы изъ за нее подвергнуться еще большему гоненію свѣта и пуститься въ дальній путь!
   Въ голосѣ, которымъ говорила Изабелла, слышалось такъ много робкой нѣжности и тревоги, что Квентинъ почувствовалъ вмѣстѣ и радостное ощущеніе и самую сильную боль въ сердцѣ. Онъ нѣсколько медлилъ отвѣтомъ, перебирая въ своемъ умѣ всѣ средства, какими онъ могъ бы доставить ей убѣжище въ Шотландіи; но ему представилась грустная истина, что было бы низко и жестоко указывать ей путь, который онъ не имѣлъ ни силъ, ни средствъ обезопасить.
   -- Графиня, сказалъ онъ наконецъ съ видимымъ отчаяніемъ,-- я бы поступилъ безчестно и противно моей рыцарской присягѣ, если бы допустилъ васъ возлагать надежды на то, что я имѣю возможность доставить вамъ въ Шотландіи какое нибудь покровительство, кромѣ того, которое можетъ оказать вамъ моя слабая рука. Я даже не знаю, течетъ ли еще кровь моихъ предковъ въ комъ нибудь на моей родинѣ. Рыцарь Иннеркуйритэ взялъ нашъ замокъ приступомъ въ глухую полночь и перерѣзалъ всѣхъ носившихъ мою фамилію; возвратись я опять въ Шотландію, я тамъ встрѣчу могущественныхъ и многочисленныхъ феодальныхъ враговъ, а я одинъ и безсиленъ. Даже еслибъ король пожелалъ возвратить мнѣ потерянное, онъ не осмѣлился бы, ради вознагражденія бѣдняка за все испытанное имъ зло, возстановить противъ себя предводителя пятисотъ всадниковъ,
   -- Увы, сказала графиня, -- и такъ, во всемъ мірѣ нѣтъ угла, безопаснаго отъ притѣсненія, если и среди этихъ дикихъ холмовъ, представляющихъ такъ мало предметовъ для добычи, зло свирѣпствуетъ также необузданно, какъ и въ нашихъ богатыхъ и плодородныхъ Нидерландахъ.
   -- Это грустная истина, отвѣчалъ шотландецъ,-- и я не смѣю отвергать, что только жажда мщенія и страсть къ кровопролитію побуждаютъ наши враждующіе кланы уничтожать другъ друга. Ожильви и ему подобные дѣлаютъ то же самое въ Шотландіи, что де-ла-Маркъ и его хищники дѣлаютъ здѣсь.
   -- И такъ, нечего и говорить о Шотландіи, сказала Изабелла съ искреннимъ, а можетъ быть и притворнымъ равнодушіемъ.-- Нечего и говорить о Шотландіи, о которой, сказать правду, я и упомянула только шутя, чтобы узнать рѣшитесь ли вы на самомъ дѣлѣ предложить мнѣ, какъ безопасное убѣжище, самое безпокойное государство въ Европѣ. Я только хотѣла испытать вашу искренность; о, я рада, что на нее можно положиться, даже сильно затрогивая ваше пристрастіе къ родинѣ. И такъ, еще разъ, я не хочу думать ни о какомъ другомъ покровительствѣ, кромѣ того, которое мнѣ можетъ доставить первый благородный вассалъ герцога Карла, которому я рѣшилась покориться.
   -- Отчего не возвратиться вамъ въ ваши собственныя владѣнія, въ вашъ крѣпкій замокъ, какъ вы намѣревались, когда были въ Турѣ, сказалъ Квентинъ, -- отчего не созвать вамъ вассаловъ вашего отца и не заключить союза съ бургундцемъ, вмѣсто того, чтобы покоряться ему? Безъ сомнѣнія, найдется много смѣлыхъ людей, готовыхъ сразиться за васъ; я, по крайней мѣрѣ, знаю одного, онъ въ примѣръ другимъ охотно отдалъ бы свою жизнь.
   -- Увы! сказала Изабелла,-- этотъ планъ, внушенный хитрымъ Людовикомъ, подобный всѣмъ его планамъ, былъ выгоднѣе для него, чѣмъ для меня; теперь же онъ сдѣлался невозможнымъ, потому что былъ открытъ герцогу бургундскому Заметомъ Мограбиномъ, измѣнившимъ и королю и герцогу. Мой родственникъ былъ заключенъ въ тюрьму, а въ замокъ поставленъ гарнизонъ. Всякая попытка съ моей стороны только подвергнетъ моихъ подданныхъ мести герцога Карла. И къ чему изъ за такого ничтожнаго обстоятельства подавать поводъ къ еще большему кровопролитію. Нѣтъ, я, какъ вѣрная вассалка, покорюсь моему государю во всемъ, что не стѣснитъ моей свободы выбора; тѣмъ болѣе, что моя родственница, графиня Амелина, которая первая посовѣтовала и потомъ такъ настаивала, чтобъ мы бѣжали, теперь, я увѣрена, уже сдѣлала этотъ благоразумный и честный шагъ.
   -- Ваша родственница! повторилъ Квентинъ; слова эти пробудили въ немъ неизвѣстныя молодой графинѣ воспоминанія, изгладившіяся изъ его памяти быстро слѣдовавшими другъ за другомъ, болѣе близкими его сердцу опасностями и потрясающими событіями.
   -- Да, моя тетка, графиня Амелина де-Круа. Знаете вы что нибудь о ней? спросила Изабелла.-- Я надѣюсь, что она находится теперь подъ защитой бургундскаго знамени. Вы молчите.... вы знаете что нибудь о ней?
   Этотъ послѣдній вопросъ, сдѣланный голосомъ, обнаруживавшимъ самое сильное безпокойство, вынудилъ Квентина сообщить нѣкоторыя подробности о томъ, что онъ зналъ о судьбѣ старшей графини. Онъ разсказалъ, какъ былъ призванъ сопровождать ее въ бѣгствѣ изъ Люттиха, въ которомъ, какъ онъ былъ увѣренъ, должна была принятъ участіе и Изабелла; упомянулъ объ открытіи, сдѣланномъ имъ, когда они уже были въ лѣсу, о своемъ возвращеніи въ замокъ, и наконецъ о томъ положенія, въ какомъ онъ засталъ въ немъ дѣла. Но онъ ничего не сказалъ о намѣреніяхъ, съ которыми графиня Амелина оставляла Шонвальдтъ, и о носившихся слухахъ, что она попала въ руки Гильома де-ла-Маркъ. Онъ умолчалъ о первыхъ по чувству деликатности, а опасеніе, разстроить свою спутницу въ минуту, когда такъ необходимы были твердость и присутствіе духа, не позволяло ему сдѣлать и малѣйшаго намека о послѣднемъ обстоятельствѣ, тѣмъ болѣе, что онъ зналъ о немъ по однимъ слухамъ.
   Разсказъ Дорварда, и безъ этихъ важныхъ подробностей, произвелъ сильное впечатлѣніе на Изабеллу. Проѣхавъ нѣсколько времени молча, она сказала наконецъ холодно и съ неудовольствіемъ: -- И такъ, вы покинули мою несчастную родственницу въ глухомъ лѣсу на произволъ негодяя цыгана и измѣнницы служанки. Бѣдная тетушка, а ты всегда такъ превозносила вѣрность этого молодаго человѣка!
   -- Еслибъ я поступилъ иначе, графиня, отвѣчалъ Квентинъ, оскорбленный незаслуженнымъ упрекомъ, -- какая участь ожидала бы ту особу, которой я преданъ болѣе всего на свѣіѣ? Еслибъ я не оставилъ графиню Амелину на попеченіе тѣхъ, кого она сама избрала себѣ въ совѣтники, графиня Изабелла была бы теперь во власти Гильома дела-Маркъ, дикаго арденскаго кабана.
   -- Вы правы, отвѣчала Изабелла уже своимъ обычнымъ голосомъ, -- и я, спасенная вашей непоколебимой преданностью, я оскорбила васъ самой гнусной неблагодарностью. Но, несчастная тетушка!.. Эта негодная Марта, которой она такъ довѣрялась и которая такъ мало заслуживала этого, ввела къ ней негодяевъ Замета и Гэйраддина, а они своимъ мнимымъ знаніемъ астрологіи и своими предвѣщаніями пріобрѣли сильное вліяніе надъ ея умомъ; Марта же поддерживала ихъ предсказанія, потворствуя ея... не знаю какъ и назвать... мечтамъ о бракѣ и любви, казавшимися въ ея года весьма странными и несбыточными. Я не сомнѣваюсь, что съ самаго начала насъ окружилъ этими ловушками король Людовикъ, съ цѣлью заставить насъ рѣшиться искать убѣжища при его дворѣ, или, вѣрнѣе, отдаться въ его руки. И вы были свидѣтелемъ, Квентинъ Дорвардъ, какъ онъ, послѣ этого необдуманнаго шага съ нашей стороны, не по королевски, не по рыцарски, не благородно, низко поступалъ съ нами. Но увы, бѣдная тетушка!.. Какъ вы думаете, какая грозитъ ей участь?
   Стараясь внушить надежды, которыя самъ едва ли имѣлъ, Дорвардъ отвѣчалъ, что алчность этого племени сильнѣе всѣхъ другихъ его страстей, но что Марта, въ то время, когда онъ оставилъ ихъ, казалось, даже защищала графиню Амелину, и что наконецъ трудно было бы предположить, чтобы эти негодяи могли изъ какихъ нибудь цѣлей дурно обходиться съ графиней или убить ее, тогда какъ хорошее обращеніе съ ней могло быть для нихъ прибыльно и доставить хорошій выкупъ.
   Чтобъ отклонить мысли Изабеллы отъ этого грустнаго предмета, Квентинъ откровенно разсказалъ ей объ измѣнѣ Мограбина, которую онъ открылъ на ночлегѣ близь Намюра, и которая, казалось, была слѣдствіемъ соглашенія между королемъ и ла-Маркомъ. Изабелла содрогнулась отъ ужаса, но, оправившись, сказала:-- мнѣ совѣстно, я грѣшила, допустивъ себя до такой степени усумниться въ покровительствѣ святыхъ, что одно время мнѣ казалось возможнымъ исполненіе столь низкаго, жестокаго и безчестнаго плана, когда на небѣ есть милосердое око, взирающее на всѣ человѣческія страданія. Подобныя дѣла не могутъ внушить страха или отвращенія, ихъ можно только оттолкнуть, какъ высочайшее коварство и низость, допустить возможность исполненія которыхъ было бы безбожіемъ. Но теперь я ясно вижу, съ какой цѣлью эта лицемѣрная Марта такъ часто старалась разжигать всякое проявленіе мелочной зависти или неудовольствія между мной и моей бѣдной родственницей. Она всегда льстила той, съ которой говорила, и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣлала все возможное, чтобъ поселить важдебныя чувства къ другой. Но мнѣ и въ голову не приходило, чтобъ ей удалось убѣдить мою родственницу, когда-то любившую меня, чтобы она бѣжала изъ Шонвальдта и бросила меня одну среди всѣхъ опасностей.
   -- Развѣ графиня Амелина не говорила вамъ о своемъ намѣреніи бѣжать? спросилъ Квентинъ.
   -- Нѣтъ, отвѣчала графиня, -- но она намекала на что-то, что должна была передать мнѣ Марта. Сказать правду, голова моей бѣдной тетушки такъ закружилась отъ таинственныхъ рѣчей этого негодяя Гэйраддина, съ которымъ она имѣла въ тотъ день длинное и тайное, совѣщаніе, и она высказала столько странныхъ намековъ, что, что.... однимъ словомъ, я не пыталась вызывать ее на объясненіе, когда она была въ такомъ странномъ настроеніи. Но все таки съ ея стороны было жестоко оставить меня.
   -- Я оправдаю графиню Амелину отъ обвиненія въ преднамѣренной жестокости, сказалъ Квентинъ.-- Волненіе было такъ сильно, а ночь такъ темна, что, я полагаю, графиня Амелина была также увѣрена, что родственница ея была съ ней, какъ я, обманутый одеждой и манерами Марты, былъ увѣренъ, что сопровождалъ обѣихъ графинь де-Круа, и особенно васъ, прибавилъ онъ тихо, по рѣшительно, -- безъ которой всѣ богатства міра не прельстили бы меня оставить Шонвальдтъ.
   Изабелла опустила голову и, казалось, не замѣчала одушевленія, съ которымъ Квентинъ говорилъ. Но она опять повернула къ нему свое лицо, когда онъ сталъ говорить о политикѣ Людовика; и имъ не трудно было убѣдиться изъ того, что они сообщили другъ другу, что оба цыгана и ихъ сообщница Марта, были агентами этого коварнаго монарха, хотя Заметъ, старшій изъ нихъ, съ свойственной его племени хитростью, попытался было съиграть двойную штуку, за что и былъ наказанъ. Въ такомъ откровенномъ разговорѣ, забывая всю необычайность своего положенія и всѣ опасности дороги, путешественники продолжали свой путь нѣсколько времени, останавливаясь только, чтобы дать отдохнуть лошадямъ, въ какой нибудь уединенной деревенькѣ или хижинѣ, куда приводилъ ихъ Гансъ Гловеръ, который во всѣхъ отношеніяхъ, какъ и въ томъ, что не стѣснялъ своимъ присутствіемъ ихъ разговора, велъ себя, какъ человѣкъ скромный и разсудительный.
   Между тѣмъ, различіе званій, стоявшее искусственной преградой между любовниками (мы можемъ уже такъ называть ихъ), казалось, было сглажено самими обстоятельствами, въ которыя они были поставлены. Если графиня могла похвалиться болѣе высокимъ саномъ, если по рожденію она имѣла право на неизмѣримо большее состояніе, чѣмъ молодой человѣкъ, все богатство котораго заключалось въ его мечѣ, то надо имѣть въ виду, что въ настоящемъ положеніи она была также бѣдна, какъ и онъ, и ея безопасность, честь и жизнь зависѣли исключительно отъ его присутствія духа, храбрости, и преданности. Они, правда, не объяснялись въ любви, хотя молодая дѣвушка, сердце которой было полно благодарности и довѣрія, простила бы такое объясненіе. Квентинъ, языкъ котораго былъ скованъ естественною робостью и рыцарскими чувствами, удерживался отъ всего, что могло бы дать поводъ подумать, что онъ пользовался выгодой своего положенія. И такъ, они не говорили о любви, но мысль о ней была неизбѣжна съ обѣихъ сторонъ. Они были поставлены въ такое положеніе относительно другъ друга, въ которомъ взаимныя чувства легче понимаются, нежели высказываются; допуская нѣкоторую свободу отношеній и оставляя въ тоже время многое недосказаннымъ, такое положеніе съ одной стороны не рѣдко составляетъ самыя восхитительныя въ жизни человѣка минуты, а съ другой часто ведетъ за собой разочарованіе, непостоянство и всѣ страданія обманутой надежды и нераздѣленной любви.
   Было уже два часа по полудни, когда путешественники внезапно были встревожены извѣстіемъ проводника, который съ блѣдностію въ лицѣ и съ ужасомъ объявилъ, что ихъ преслѣдовалъ отрядъ шварцрейтеровъ {См. примѣчаніе IV. Шварцрейторы.} ла-Марка. Эти солдаты, или лучше сказать разбойники, были набираемы въ нижней Германіи и во всемъ походили на ланцкнехтовъ, исключая развѣ того, что составляли легкую кавалерію. Чтобы оправдать названіе черныхъ всадниковъ и внушить болѣе страха врагамъ, они обыкновенно имѣли черныхъ лошадей и окрашивали въ черный цвѣтъ свое оружіе и платье, иногда даже руки и лица. Они соперничали въ грубости нравовъ и жестокости съ своими пѣшими собратами, ланцкнехтами.
   Оглянувшись назадъ и увидавъ двигавшееся по дорогѣ облако пыли и двухъ, трехъ, скачущихъ впереди, шварцрейтеровъ, Квентинъ обратился къ своей спутницѣ.-- Дорогая Изабелла, сказалъ онъ, -- у меня нѣтъ другаго оружія, кромѣ меча, и такъ какъ я не могу сражаться за васъ, я хочу бѣжать съ вами. Если мы достигнемъ лѣса, прежде чѣмъ они догонятъ насъ, мы легко можемъ спастись.
   -- Пусть будетъ такъ, единственный вѣрный другъ мой, сказала Изабелла, пуская лошадь въ скачь, -- а ты, другъ мой, прибавила она, обращаясь къ Гансу Гловеру, -- ступай другой дорогой, чтобъ не подвергнуться вмѣстѣ съ нами опасности и не раздѣлить нашего несчастія.
   Честный Фламандецъ, покачавъ головой, отвѣчалъ на ея великодушный совѣтъ: -- Nein, nein, das geht nicht {Нѣтъ, нѣтъ, это не годится.} и поскакалъ за ними. Всѣ трое, на сколько позволяла усталость ихъ лошадей, помчались къ опушкѣ лѣса, преслѣдуемые шварцрейтерами, которые при видѣ ихъ бѣгства, еще съ большимъ остервенѣніемъ пустились за ними въ погоню. Не смотря на измученныхъ лошадей, необремененные оружіемъ, бѣглецы имѣли преимущество надъ преслѣдовавшими и были уже за четверть миля отъ лѣса, когда увидѣли отрядъ вооруженныхъ, подъ рыцарскимъ знаменемъ, всадниковъ, выѣзжавшихъ изъ лѣса и пересѣкавшихъ имъ путь.
   -- По ихъ блестящему вооруженію, сказала Изабелла, -- это должны быть бургундцы. Но кто бы они не были, мы лучше сдадимся имъ, чѣмъ этимъ отъявленнымъ безбожникамъ.
   Минуту спустя, она воскликнула, взглянувъ на знамя: -- Я узнаю вышитое на знамени пронзенное сердце. Это графъ Крэвкёръ, благородный бургундецъ; я сдамся ему.
   Квентинъ вздохнулъ, но что было дѣлать? Какъ бы счастивъ онъ былъ, за минуту передъ тѣмъ, если бы былъ увѣренъ въ спасеніи Изабеллы даже на болѣе тяжелыхъ условіяхъ! Они скоро подскакали къ отряду Крэвкёра, и графиня де-Круа выразила желаніе переговорить съ предводителемъ, который остановилъ своихъ солдатъ въ ожиданіи шварцрейтеровъ. Въ то время, какъ онъ смотрѣлъ на нее съ недоумѣніемъ, она обратилась къ нему съ слѣдующими словами:
   -- Благородный графъ! Изабелла де-Круа, дочь вашего стараго товарища по оружію, графа Рейнольда де-Круа, сдается вамъ и проситъ вашей защиты для себя и для своихъ.
   -- Вы получите ее, прекрасная родственница, противъ всѣхъ, кромѣ моего государя, герцога бургундскаго. Но теперь не время разговаривать, эти негодяи стали въ такое положеніе, какъ будто намѣреваются преградить намъ дорогу. Клянусь св. Георгіемъ бургундскимъ, они осмѣливаются идти противъ знамени Крэвкёра. Неужели эти разбойники никогда не будутъ усмирены! Даміанъ, мое копье! Знамя впередъ! Копья на перевѣсъ! впередъ, Крэвкёръ! Съ воинскимъ крикомъ и впереди отряда, графъ пустился въ аттаку на шварцрейтеровъ.
   

ГЛАВА XXIV.
СДАЧА.

Буду ли я освобожденъ или нѣтъ, господинъ рыцарь,
я вашъ плѣнникъ, поступайте со мной, какъ вамъ внушитъ
ваше благородство. Подумайте однако, что когда нибудь
случайности войны могутъ и васъ поставить въ мое положеніе
-- занести вашоимя въ печальный списокъ плѣнниковъ.
Анонимъ.

   Схватка между шварцрейтерами и бургундцами не продолжалась и пяти минутъ -- такъ скоро первые были обращены въ бѣгство солдатами Крэвкёра, которые, были лучше вооружены, имѣли болѣе сильныхъ коней и отличались лучшимъ строемъ. Графъ Крэвкёръ вытеръ свой окровавленный мечъ о гриву копя и поспѣшилъ вернуться къ опушкѣ лѣса, гдѣ Изабелла оставалась зрительницей битвы. Часть его людей осталась при немъ, другіе же продолжали нѣкоторое время преслѣдовать бѣжавшаго по дорогѣ непріятеля.,
   -- Какой стыдъ! сказалъ онъ,-- рыцарямъ и дворянамъ приходится осквернять свое оружіе въ крови этихъ дикихъ свиней. Вложивъ свой мечъ въ ножны, онъ прибавилъ;-- Это суровый пріемъ для васъ, при въѣздѣ въ отечество, прекрасная кузина. Но странствующія принцессы должны быть готовы на подобныя приключенія. И хорошо, что я попалъ во время, не то, могу васъ увѣрить, черные всадники также мало уважаютъ корону графини, какъ и простой чепецъ поселянки, а ваша свита, полагаю не такова, чтобы могла постоять за васъ.
   -- Графъ, сказала Изабелла, -- позвольте мнѣ прежде всего узнать плѣнница я или нѣтъ и куда вы намѣрены вести меня?
   -- Вы знаете, неразумное дитя, отвѣчала, графъ, -- какъ бы я отвѣтилъ вамъ на этотъ вопросъ, если бы на то была моя воля. Но вы, и эта безумная сваха, всегда жаждущая мужа, ваша тетка, вы въ послѣднее время, такъ широко расправили свои крылышки, что, я боюсь, не пришлось бы вамъ сложить ихъ на нѣкоторое время, сидя въ клѣткѣ. Что до меня, я исполню свой долгъ, хотя и очень грустный, препроводивъ васъ ко двору герцога въ Перрону. Съ этою цѣлію я нахожу нужнымъ передать начальство надъ этимъ передовымъ отрядомъ моему племяннику, графу Стефану, а самому возвратиться съ вами туда, гдѣ, какъ полагаю, вы будете нуждаться въ посредникѣ. Я надѣюсь, что молодой вѣтрогонъ съумѣетъ справиться съ своей обязанностью.
   -- Позвольте, любезный дядя, сказалъ молодой графъ,-- если вы сомнѣваетесь въ моей способности предводительствовать этими солдатами, такъ останьтесь съ ними сами, а я буду стражемъ и слугой графини Изабеллы де-Круа.
   -- Безъ сомнѣнія, дорогой племянникъ, это было бы очень хорошо отвѣчалъ дядя, -- но, ужъ пусть будетъ лучше по моему такъ, какъ я сказалъ. И потому, не угодно ли вамъ принять къ свѣдѣнію, что ваше дѣло здѣсь будетъ состоять не въ томъ, чтобы охотиться за этими черными свиньями и прикалывать ихъ, къ чему вы кажется сей часъ чувствовали особенное призваніе; но въ томъ, чтобы собрать и доставить мнѣ вѣрныя свѣдѣнія обо всемъ, что дѣлается въ окрестностяхъ Люттиха, откуда до насъ доходятъ такіе странные слухи. Пусть за мною слѣдуетъ человѣкъ десять, а остальные, съ моимъ знаменемъ, останутся подъ вашимъ начальствомъ.
   -- Одну минуту, графъ Крэвкёръ, сказала Изабелла, -- позвольте мнѣ, сдаваясь вамъ въ плѣнъ, выговорить по крайней мѣрѣ свободу тѣмъ, кто помогалъ мнѣ въ моихъ несчастіяхъ. Позвольте этому доброму человѣку, моему вѣрному проводнику, безпрепятственно возвратиться въ свой родной городъ Люттихъ.
   -- Мой племянникъ, сказалъ Крэвкёръ, бросивъ проницательный взглядъ на честную фигуру Гловера, -- позаботится объ этомъ добромъ маломъ, который кажется дѣйствительно не опасенъ, и проводитъ его до того мѣста, куда самъ дойдетъ, а потомъ отпуститъ на свободу.
   -- Не забудь же поклониться отъ меня доброй Гертрудѣ, сказала графиня своему проводнику и, снявъ съ шеи нитку съ жемчугами, прибавила: -- и попроси ее носить это въ воспоминаніе о ея несчастномъ другѣ.
   Честный Гловеръ взялъ жемчугъ и съ деревенской неловкостью, хотя съ искренней признательностью, поцѣловалъ руку, нашедшую такой деликатный способъ вознаградить его за труды и опасности.
   -- Гм! Знаки и залоги дружбы! сказалъ графъ.-- Не имѣете ли вы еще какой просьбы, прекрасная кузина, намъ пора въ путь?
   -- Только одну, сказала графиня, сдѣлавъ надъ собой нѣкоторое усиліе, -- я прошу благосклонности къ этому.... этому молодому дворянину.
   -- Гм! повторилъ Крэвкёръ, бросивъ на Квентина такой же проницательный взглядъ, какимъ удостоилъ Гловера, по результатъ котораго былъ, по видимому, менѣе благопріятенъ.-- Гм! да, продолжалъ онъ, передразнивая смущеніе Изабеллы, хотя и не желая оскорбить ее, -- это клинокъ другаго закала.... А позвольте узнать, прекрасная кузина, чѣмъ этотъ... этотъ очень молодой дворянинъ заслужилъ ваше заступничество?
   -- Онъ спасъ мнѣ жизнь и честь, отвѣчала графиня, краснѣя отъ стыда и досады.
   Квентинъ также покраснѣлъ отъ негодованія, но благоразумно сообразилъ, что дать ходъ этому чувству значило бы испортить все дѣло.
   -- Жизнь и честь? Гм! продолжалъ Крэвкёръ, -- по моему мнѣнію, кузина, было бы лучше не ставить себя въ необходимость быть обязанной такой признательностью этому очень молодому дворянину. Но пусть такъ, молодой дворянинъ можетъ оставаться при васъ, если позволитъ его достоинство, и я позабочусь о его безопасности; только впередъ я самъ буду охранять вашу жизнь и честь, а ему, можетъ быть, найду дѣло болѣе приличное, чѣмъ обязанность тѣлохранителя при странствующихъ дѣвицахъ.
   -- Графѣ, сказалъ Квентинъ, не будучи въ состояніи молчать долѣе,-- чтобы вы не говорили о незнакомомъ вамъ человѣкѣ въ такихъ легкихъ выраженіяхъ, которыя сами въ послѣдствіи можете найти неприличными, я позволю себѣ сказать вамъ, что я Квентинъ Дорвардъ, стрѣлокъ шотландской гвардіи, въ которую, какъ вамъ хорошо извѣстно, принимаются только дворяне и люди благородные.
   -- Благодарю васъ за это свѣдѣніе и цѣлую ваши ручки, господинъ стрѣлокъ, отвѣчалъ Кревкеръ тѣмъ же насмѣшливымъ тономъ.-- Не угодно ли вамъ ѣхать рядомъ со мной, впереди нашего отряда?
   Когда Квентинъ, исполняя приказаніе графа, имѣвшаго теперь, если не право, то власть располагать его дѣйствіями, выѣзжалъ впередъ, онъ замѣтилъ, что графиня Изабелла слѣдила за его движеніями съ безпокойствомъ и робкимъ, доходившими, почти до нѣжности, участіемъ, при видѣ котораго на его глазахъ навернулись слезы. Но онъ вспомнилъ, что ему слѣдовало выказать твердость мужчины передъ Крэвкёромъ, въ которомъ, менѣе, чѣмъ въ комъ другомъ изъ всѣхъ рыцарей Франціи и Бургундіи, разсказъ о горестяхъ и печаляхъ истинной любви могъ вызвать что либо, кромѣ насмѣшки. Поэтому, не дожидаясь его вопросовъ, онъ рѣшился самъ начать съ нимъ разговоръ такимъ тономъ, въ которомъ бы еще яснѣе выразилось его право на лучшее обращеніе и большее уваженіе, чѣмъ былъ, по видимому, расположенъ оказывать ему графъ, оскорбленный, можетъ быть, что такое незначительное лице заслужило такое полное довѣріе его высокородной а богатой родственницы.
   -- Графъ Крэвкёръ, сказалъ онъ почтительно, но твердо, -- позвольте мнѣ прежде всего узнать, свободенъ я или долженъ считать себя вашимъ плѣнникомъ?
   -- Затруднительный вопросъ, отвѣчалъ графъ,-- на который въ настоящее время я могу отвѣтить вамъ только другимъ вопросомъ: какъ вы думаете, Франція и Бургундія въ мирѣ или войнѣ между собою?
   -- Это, графъ, вы должны безъ сомнѣнія знать лучше меня, отвѣчалъ шотландецъ.-- Я давно оставилъ французскій дворъ и съ тѣхъ поръ не имѣлъ никакихъ извѣстій оттуда.
   -- Вотъ видите, сказалъ графъ, -- какъ легко дѣлать вопросы и какъ трудно отвѣчать на нихъ. Я самъ, хоть и провелъ болѣе недѣли съ герцогомъ въ Пероннѣ, также, какъ и вы, не могу разрѣшить этой загадки; а отъ разрѣшенія этого вопроса, господинъ тѣлохранитель, зависитъ рѣшеніе и другаго, свободны вы или нѣтъ, а до тѣхъ поръ я долженъ считать васъ моимъ плѣнникомъ. Но если вы дѣйствительно и честно служили моей родственницѣ, и если вы будете искренни въ отвѣтахъ на вопросы, которые я предложу вамъ, тѣмъ лучше будетъ для васъ.
   -- Графиня де-Круа, отвѣчалъ Квентинъ,-- лучшій судья въ этомъ дѣлѣ, потому прошу васъ обратиться къ ней. А о моихъ отвѣтахъ вы будете судить сами, когда предложите мнѣ вопросы.
   -- Гм! гордо сказано, замѣтилъ графъ, -- и очень идетъ къ тому, кто носитъ на своей шляпѣ знаки благосклонности дамы и думаетъ, что во имя этого лоскута шелка и мишуры, онъ обязанъ относиться ко всему свысока. Хорошо, господинъ стрѣлокъ, надѣюсь, вы не сочтете унизительнымъ для вашего достоинства отвѣтить мнѣ, давно ли вы находитесь при особѣ графини Изабеллы де-Круа?
   -- Графъ Крэвкёръ, сказалъ Дорвардъ, -- если я отвѣчаю на вопросы, предложенные мнѣ почти оскорбительнымъ тономъ, такъ это только потому, что изъ моего молчанія вы могли бы вывести заключенія, оскорбительныя для той, кого мы оба обязаны уважать. Я сопровождалъ графиню Изабеллу съ того времени, какъ она оставила Францію, чтобы отправиться во Фландрію.
   -- О, о! возразилъ графъ, -- то есть, съ тѣхъ поръ, какъ она бѣжала изъ Плесси лэ-Туръ? Вы, стрѣлокъ шотландской гваріи, сопровождали ее, разумѣется, по особенному приказанію короля Людовика?
   Какъ ни мало считалъ себя Квентинъ обязаннымъ королю Франціи, который, устраивая похищеніе графини Гильомомъ де-ла-Маркъ, разсчитывалъ вѣроятно, что молодой шотландецъ будетъ убитъ, защищая ее; но, не смотря на это, онъ не считалъ себя въ правѣ обмануть довѣрія, которое Людовикъ, хотя бы только видимо, оказалъ ему и котому возразилъ на выведенное графомъ заключеніе, что для него было достаточно приказанія своего начальника, и что онъ не освѣдомлялся ни о чемъ болѣе.
   -- Совершенно достаточно, сказалъ графъ.-- Мы знаемъ, что король не позволяетъ своимъ офицерамъ посылать стрѣлковъ своей гвардіи рыскать по свѣту въ качествѣ паладиновъ странствующихъ дамъ, если это не нужно ему для какой нибудь политической цѣли. Теперь королю Людовику будетъ довольно трудно такъ смѣло утверждать, что онъ ничего не зналъ о бѣгствѣ графинь де-Круа изъ Франціи, если ихъ сопровождаетъ одинъ изъ его тѣлохранителей. А куда, господинъ стрѣлокъ, направлялось ваше бѣгство?
   -- Въ Люттихъ, графъ, отвѣчалъ шотландецъ, -- гдѣ эти дамы желали отдаться подъ покровительство покойнаго епископа.
   -- Покойнаго! воскликнулъ графъ, -- развѣ Людовикъ Бурбонъ умеръ? Герцогъ не слыхалъ даже, чтобы онъ былъ боленъ. Отчего же онъ уморъ?
   -- Онъ покоится въ кровавой могилѣ, если только его убійцы предали прахъ его землѣ.
   -- Убитъ! воскликнулъ снова Крэвкёръ, -- пресвятая матерь! можетъ ли это быть, молодой человѣкъ!
   -- Я видѣлъ это собственными глазами и еще много другихъ ужасовъ.
   -- Видѣлъ и не оказалъ никакой помощи доброму прелату! воскликнулъ графъ, -- не поднялъ всѣхъ жителей замка противъ убійцъ? Развѣ ты не знаешь, что даже смотрѣть на такое дѣло, не противодѣйствуя ему, есть уже гнусное святотатство?
   -- Чтобы не распространяться долго, графъ, отвѣчалъ Дорвардъ, -- я скажу вамъ, что, еще до совершенія этого преступленія, замокъ былъ взятъ приступомъ кровожаднымъ Гильомомъ де-ла-Маркъ, съ помощью возставшихъ жителей Люттиха.
   -- Я какъ громомъ пораженъ, сказалъ Крэвкёръ.-- Въ Люттихѣ возстали!... Шонвальдтъ взятъ! Епископъ умерщвленъ!.... Вѣстникъ несчастій! никогда никто не приносилъ столько печальныхъ вѣстей. Говори, зналъ ли ты что нибудь объ этомъ убійствѣ? Говори, ты одинъ изъ довѣренныхъ стрѣлковъ Людовика, а имъ была направлена эта смертоносная стрѣла. Говори.... или я велю разорвать тебя дикими копями.
   -- И если бы вы даже сдѣлали это, графъ, вы все таки не вырвали бы изъ меня ничего, что недостойно чести шотландскаго дворянина. О всѣхъ этихъ злодѣяніяхъ я знаю не болѣе, чѣмъ вы; я такъ былъ далекъ отъ участія въ нихъ, что боролся бы съ ними до послѣдней крайности, еслибъ мои средства хотя на двадцатую долю соотвѣтствовали моимъ желаніямъ. Но что могъ я сдѣлать? Ихъ было нѣсколько сотъ, а я одинъ. Моей единственной заботой было спасеніе графини Изабеллы, и въ этомъ я къ счастію успѣлъ. Но будь я ближе къ тому мѣсту, гдѣ было совершено это злодѣйство надъ почтеннымъ старцемъ, то я спасъ бы его сѣдую голову или отмстилъ бы за нее; но какъ бы то ни было, я высказалъ свое отвращеніе довольно громко, чтобы остановить дальнѣйшія ужасы.
   -- Я вѣрю тебѣ, молодой человѣкъ, сказалъ графъ,-- ни по лѣтамъ, ни по природѣ ты не можешь быть довѣреннымъ въ такихъ кровавыхъ дѣлахъ, хотя и весьма годенъ быть дамскимъ тѣлохранителемъ. Но увы, кроткій, великодушный прелатъ убитъ! у того самаго очага, гдѣ онъ такъ часто съ христіанской любовію и княжескимъ гостепріимствомъ принималъ странника. Убитъ! и кѣмъ же? Негодяемъ, чудовищемъ, отвратительнымъ исчадіемъ крови и ужасовъ, воспитаннымъ подъ тѣмъ самымъ кровомъ, гдѣ онъ обагрилъ руки кровію своего благодѣтеля. Но жестоко ошибся бы я въ Карлѣ бургундскомъ, я даже усомнился бы въ небесномъ правосудіи, если бы не послѣдовало мщеніе столь же быстрое, неумолимое и ужасное, какъ это безпримѣрное по жестокости злодѣяніе. И если никто не станетъ преслѣдовать убійцу.... тутъ онъ остановился, схватился за мечъ, потомъ, бросивъ поводья, ударилъ себя обѣими руками въ грудь; громко зазвенѣлъ панцирь подъ ударомъ желѣзныхъ рукавицъ. Поднявъ руки къ небу, графъ торжественно продолжалъ: -- Я, Филиппъ Крэвкёръ де-Кордесъ, даю обѣтъ Богу, св. Ламберту и тремъ кельнскимъ королямъ, что оставлю всѣ помышленія о другихъ земныхъ дѣлахъ, пока вполнѣ не отомщу убійцамъ добраго Людовика бурбонскаго, гдѣ бы я ихъ не встрѣтилъ -- въ лѣсу или въ полѣ, въ городѣ или въ селеньи, на горѣ или въ долинѣ, при дворѣ короля или въ храмѣ Божіемъ; я употреблю на это дѣло все свое имущество, друзей и вассаловъ, жизнь и честь. Да поможетъ мнѣ Богъ, св. Ламбертъ люттихскій и три короля кельнскіе!
   Произнеся этотъ обѣтъ, графъ Крэвкёръ почувствовалъ себя, казалось, облегченнымъ отъ подавляющаго горя и ужаса, съ которымъ онъ слушалъ разсказъ о роковой трагедіи, разыгравшейся въ Шонвальдтѣ. Онъ началъ разспрашивать Дорварда о всѣхъ подробностяхъ этого страшнаго дѣла, о которыхъ молодой шотландецъ, вовсе не желавшій смягчать жажду мести, возбужденную въ графѣ противъ Гильома де-ла-Маркъ, передалъ ему все сполна.
   -- И эти ослѣпленныя, непостоянныя, невѣрныя, подлыя твари, люттихцы соединились съ ненавистнымъ разбойникомъ и убійцею, чтобы умертвить своего законнаго государя!
   Дорвардъ разсказалъ взбѣшенному бургундцу, что жители Люттиха, по крайней мѣрѣ лучшіе изъ нихъ, хотя и возстали противъ епископа, но, сколько онъ онъ могъ замѣтить, не имѣли намѣренія помогать ла-Марку въ его безчеловѣчномъ поступкѣ; напротивъ, они не допустили бы этого, еслибъ имѣли на то средства, и были поражены ужасомъ при видѣ страшнаго дѣла.
   -- Не говоря объ этой вѣроломной и непостоянной черни! сказалъ Кревкэръ.-- Если они подняли оружіе противъ безпорочнаго князя, единственнымъ недостаткомъ котораго были его излишняя снисходительность и доброта къ такимъ неблагодарнымъ рабамъ; если они взялись за оружіе и ворвались въ его мирное жилище, какія намѣренія могли они имѣть, кромѣ убійства? Если они связались съ дикимъ Арденскимъ Кабаномъ, самымъ жестокимъ человѣкоубійцею во всей Фландріи, какое намѣреніе могли они имѣть, если не убійство, его настоящее ремесло? И потомъ, изъ твоего собственнаго разсказа видно, что ударъ былъ нанесенъ однимъ изъ этой подлой черни. Я надѣюсь увидѣть, при свѣтѣ ихъ пылающихъ домовъ, ихъ каналы переполнеными кровью. О, какого кроткаго, благороднаго и великодушнаго государя убили они!... Другіе вассалы возмущаются отъ тяжелыхъ налоговъ и нищеты, а жители Люттиха бунтуютъ отъ избытка дерзости и богатства.
   Онъ опять бросилъ поводья и въ отчаяніи началъ ломать руки, забывая о своихъ желѣзныхъ рукавицахъ. Квентинъ ясно видѣлъ, что скорбь, овладѣвшая графомъ, еще болѣе увеличивалась воспоминаніями о прежнихъ отношеніяхъ и дружбѣ съ убитымъ, и котому молчалъ, уважая горе, котораго онъ не желалъ усиливать и не имѣлъ возможности успокоить.
   Но графъ постоянно возвращался къ тому же предмету, разспрашивалъ Дорварда о всѣхъ подробностяхъ взятія замка и смерти епископа; потомъ, внезапно, какъ будто вспомнивъ что-то, спросилъ, что сдѣлалось съ графиней Амелиной, и почему она не вмѣстѣ съ своей родственницей.-- Я спрашиваю о ней, прибавилъ онъ, презрительнымъ тономъ, -- не потому, чтобы считалъ отсутствіе ее потерей дли графини Изабеллы; хотя она родственница ей и вообще женщина добрая, но такой сумасбродной дуры не было и при коканьскомъ дворѣ; для меня несомнѣнно, что ея племянница, которую я всегда считалъ дѣвочкой скромной и разсудительной, рѣшилась на это безразсудное бѣгство изъ Бургундіи во Францію по внушенію этой романтической, увлекающейся старой дуры, думающей только о томъ, какъ бы самой скорѣе выйдти замужъ и выдать другихъ.
   Какія ужасныя слова для слуха романтическаго любовника! Слышать ихъ и не быть въ состояніи, не показавшись смѣшнымъ, отважиться почти на невозможное, доказать графу силою своего меча, что онъ нанесъ жестокое оскорбленіе Изабеллѣ, этой жемчужинѣ по красотѣ и уму, назвавъ ее просто скромной и разсудительной дѣвочкой! Такія качества могли быть приличны только дочери загорѣлаго крестьянина, погоняющей воловъ своего идущаго за плугомъ отца! И какъ можно предполагать, чтобы она находилась подъ вліяніемъ такой глупой и романтической тетки! Этой клеветой слѣдовало бы заткнуть ротъ клеветнику. Но открытое, хотя нѣсколько суровое лицо графа, презрѣніе, которое онъ казалось питалъ къ чувствамъ, переполнявшимъ сердце Квентина, удержали послѣдняго; онъ не страшился славы оружія графа -- это еще больше возбудило бы въ немъ желаніе бросить ему вызовъ, но боялся насмѣшки, самаго страшнаго оружія для всякаго рода энтузіастовъ, имѣющаго сильное вліяніе на ихъ умы и часто удерживающаго ихъ отъ нелѣпостей, но также часто заглушающаго ихъ благородные домыслы.
   Подъ вліяніемъ опасенія сдѣлаться скорѣй предметомъ презрѣнія, чѣмъ негодованія, Дорвардъ, хотя съ нѣкоторой болью въ сердцѣ, ограничилъ свой отвѣтъ краткимъ и неяснымъ разсказомъ о томъ, какъ графиня Амелина убѣжала изъ Шонвальдта до начала осады. Онъ не могъ разсказать дѣло подробнѣе, потому что родственница Изабеллы явилась бы съ смѣшной стороны, а можетъ быть и онъ, бывшій предметъ ея безумныхъ надеждъ, подвергся бы нѣкоторому осмѣянію. Нѣсколько смущенный, онъ прибавилъ только, что до него дошли слухи, хотя весьма смутные, что графиня Амелина снова попалась въ руки де-ла-Марка.
   -- Да поможетъ ему святый Ламбертъ жениться на ней, сказалъ Крэвкёръ, -- онъ также способенъ на это изъ за ея мѣшковъ съ деньгами, какъ способенъ раскроить ей голову, если завладѣетъ ими или опорожнитъ ихъ.
   Послѣ того, графъ сталъ разспрашивать, какъ вели себя обѣ дамы во время путешествія, о степени близости, въ которой они находились съ Квентиномъ, и о другихъ щекотливыхъ подробностяхъ, такъ что недовольный, сконфуженный и раздосадованный юноша едва могъ скрывать свое смущеніе отъ проницательнаго взгляда воина и придворнаго, который, казалось, вдругъ собрался оставить его и сказалъ:-- Гмъ, я вижу, что такъ и есть, какъ я думалъ, по крайней мѣрѣ съ одной стороны; надѣюсь, что съ другой нашлось болѣе здраваго смысла. А теперь, господинъ тѣлохранитель, пришпорьте свою лошадь и ступайте впередъ, мнѣ нужно сказать нѣсколько словъ графинѣ Изабеллѣ. Я теперь достаточно слышалъ отъ васъ и могу говорить съ ней объ этомъ печальномъ предметѣ, не оскорбляя ея нѣжныхъ чувствъ, хотя нѣсколько и понялъ ваши. Но постойте, молодой любезникъ, еще одно слово. Вы, я думаю сдѣлали счастливое путешествіе по волшебнымъ странамъ, переполненное героическими приключеніями, высокими надеждами и несбыточными мечтами, какъ въ садахъ феи Морганы. Забудь ты все это, юный воинъ, прибавилъ онъ, ударивъ его до плечу, -- вспоминая объ этой дамѣ, помни, что она высокородная графиня де-Круа, забудь странствующую искательницу приключеній, и ея друзья -- я могу поручиться за одного -- будутъ, съ своей стороны, помнить только услуги, оказанныя ей вами и забудутъ о той безразсудной наградѣ, о которой вы осмѣлились мечтать.
   Взбѣшенный тѣмъ, что не могъ скрыть отъ проницательнаго графа чувства, надъ которымъ тотъ видимо смѣялся, Квентинъ съ негодованіемъ отвѣчалъ ему: -- Графъ, когда мнѣ будетъ нуженъ вашъ совѣтъ, я попрошу его; когда же попрошу вашей помощи, тогда вамъ будетъ время оказать мнѣ ее или отказать; когда ваше мнѣніе обо мнѣ будетъ имѣть особенную для меня цѣну, тогда не будетъ поздно его высказать.
   -- Такъ месть! сказалъ графъ.-- Я нахожусь между Амадисомъ и Оріаной, и по всѣмъ вѣроятностямъ долженъ ожидать вызова.
   -- Вы говорите объ этомъ, какъ о чемъ-то невозможномъ, сказалъ Квентинъ.-- Когда я преломлялъ копье съ герцогомъ орлеанскимъ, то оно было направлено противъ груди, въ которой текла кровь лучшая, чѣмъ кровь Крэвкёра. Когда я мѣрялся мечемъ съ Дюнуа, то сражался съ лучшимъ воиномъ.
   -- Ну, такъ пусть же небо подкрѣпитъ твой разумъ, добрый юноша, сказалъ Крэвкёръ, продолжая смѣяться надъ воинственнымъ влюбленнымъ.-- Если ты говоришь правду, то ты имѣлъ рѣдкое счастіе, и дѣйствительно, если провидѣнію угодно подвергать тебя такимъ испытаніямъ, прежде чѣмъ у тебя выростетъ борода, ты помѣшаешься отъ тщеславія прежде, нежели станешь вполнѣ мужчиной. Ты не можешь разсердить меня, хотя можешь разсмѣшить. Повѣрь мнѣ, что хотя, по какой-то странной причудѣ судьбы, ты имѣлъ случай драться съ герцогами и быть защитникомъ графинь, ты, тѣмъ не менѣе, никакъ не равенъ тѣмъ, кого ты былъ случайнымъ противникомъ или еще болѣе случайнымъ защитникомъ. Я допускаю, что ты, какъ молодой человѣкъ, начитавшійся романовъ до того, что сталъ себя самаго считать паладиномъ, предался на нѣкоторое время розовымъ мечтамъ, но ты не долженъ сердиться на друга, который съ добрыми намѣреніями пробуждаетъ тебя отъ этихъ сладкихъ сновъ, хотя, быть можетъ, и нѣсколько грубо.
   -- Мой родъ, графъ Крэвкёръ... сказалъ Квентинъ.
   -- Я не говорилъ совсѣмъ о вашемъ родѣ, прервалъ графъ,-- но о званіи, состояніи, высокомъ положеніи, и т. д. которыя ставятъ преграды между различными классами людей. Что же касается до рожденія, то всѣ люди происходятъ отъ Адама и Евы.
   -- Графъ, повторилъ Квентинъ, мои предки, Дорварды изъ Глен-гулакинъ....
   -- Ну, прервалъ снова графъ, -- если вы полагаете, что они древнѣе Адама, то нечего и толковать. До свиданья!
   Онъ осадилъ лошадь и остановился, ожидая графиню, для которой его совѣты и внушенія хотя и весьма благонамѣренные, были, если это возможно, еще непріятнѣе, чѣмъ для Квентина. Послѣдній, продолжая путь, шепталъ про себя;-- безчувственный, дерзкій, самоувѣренный наглецъ! Я бы желалъ, чтобы первый шотландскій стрѣлокъ, который намѣтитъ свое оружіе противъ тебя, не выпустилъ тебя также легко, какъ я!
   Къ вечеру, они достигли Шарльруа на Самбрѣ, гдѣ графъ Крэвкёръ намѣревался оставить Изабеллу. Усталость и ужасы прошедшаго дня уже изнурили грамню; проѣхавъ, къ тому, еще пятьдесятъ миль въ одинъ день и испытавъ новыя потрясающія ощущенія, она не была въ состояти продолжать путешествія безъ вреда для своего здоровья. Графъ передалъ ее, изнеможенную, на попеченіе канонесы цистерсіанскаго монастыря въ Шарльруа, благородной дамы, родственницы семействъ Крэвкёра и де-Круа, на осторожность и доброту которой онъ могъ вполнѣ положиться.
   Внушивъ начальнику гарнизона величайшую осторожность, Крэвкёръ приказалъ поставить почетный караулъ при монастырѣ, пока тамъ будетъ находиться Изабелла, какъ будто для ея охраненія, но въ тайнѣ, можетъ быть, за тѣмъ, чтобы лишить ее возможности бѣжать. Не сказавъ ничего о случившемся въ Шонвальдтѣ, графъ объявилъ только гарнизону, что до него дошли смутные слухи о безпорядкахъ въ епископствѣ люттихскомъ. Онъ рѣшился первый принести герцогу Карлу страшныя вѣсти о возстаніи и убіеніи епископа во всей ихъ потрясающей дѣйствительности; потому, взявъ свѣжихъ лошадей для себя и своей свиты, онъ отправился далѣе, намѣреваясь безостановочно продолжать свой путь въ Перонну. Объявивъ Квентину, что онъ долженъ сопровождать его, онъ въ то же время насмѣшливо извинился, что разлучаетъ его съ прекрасной спутницей; онъ надѣялся, что такому преданному дамскому тѣлохранителю будетъ гораздо пріятнѣе воспользоваться прогулкой при лунномъ свѣтѣ, нежели предаться сну подобно другимъ, простымъ смертнымъ.
   Квентинъ, уже опечаленный тѣмъ, что долженъ былъ разстаться съ Изабеллой, готовъ былъ отвѣчать на насмѣшку негодованіемъ и вызовомъ, но хорошо зная, что графъ разсмѣется надъ его негодованіемъ и отвѣтитъ презрѣніемъ на вызовъ, онъ рѣшился ждать болѣе благопріятнаго времени, когда ему представится возможность получить удовлетвореніе отъ этого гордаго дворянина, который, хотя по совершенно инымъ причинамъ, сдѣлался ему почти также ненавистенъ, какъ самъ дикій Арденскій Кабанъ. Поэтому онъ согласился на предложеніе Крэвкёра какъ на такое, отъ котораго не имѣлъ возможности отказаться, и они со всевозможною скоростью отправились по дорогѣ изъ Шарльруа къ Пероннѣ.
   

ГЛАВА XXV.
НЕ ПРОШЕННЫЙ ГОСТЬ.

Нѣтъ человѣческаго характера, который бы представлялъ
ткань ровную, безъ изъяна. Я ни далъ храбрыхъ людей, которые
бѣжали отъ собаки пастуха, и зналъ мудреца, который такъ
поступалъ и говорилъ такія глупости, что за него было стыдно.
И вашъ искушенный въ житейской мудрости хитрецъ чаще
всѣхъ такъ ткетъ свои сѣти, что попадаетъ въ нихъ самъ.
Старая комедія.

   Въ первую половицу своего ночнаго путешествія Квентинъ долженъ былъ бороться съ горькой сердечной болью, какую испытываетъ молодой человѣкъ когда разстается, и вѣроятно на всегда, съ предметомъ своей любви. Побуждаемый нетерпѣніемъ горѣвшаго местью Крэвкёра, отрядъ быстро пробѣгалъ богатыя равнины Геннегау при благотворномъ свѣтѣ полнаго осенняго мѣсяца, разливавшаго свои серебряные лучи на богатыя и обширныя пастбища, лѣса и поля, съ которыхъ земледѣльцы, пользуясь свѣтомъ, свозили жатву: такъ трудолюбивы были фламандцы даже въ то время. Луна освѣщала широкія, тихія, плодотворныя рѣки. По нимъ, не встрѣчая на своемъ пути ни скалъ, ни водоворотовъ, скользили бѣлые паруса торговыхъ судовъ мимо красивыхъ, мирныхъ, чистенькихъ селеній, свидѣтельствовавшихъ о благосостояніи и довольствѣ жителей. Порою выступалъ залитой яркими лучами мѣсяца феодальный замокъ храбраго барона или рыцаря, съ высокими башнями, окруженный глубокимъ рвомъ и зубчатыми стѣнами; геннегауское рыцарство славилось въ Европѣ. Вдали блестѣли высокія колокольни и гигантскія башни многочисленныхъ монастырей.
   Но все это прекрасное разнообразіе, не могло развлечь печали и грусти Квентина, не смотря на совершенную противуположность съ дикими пустынями его отечества. Сердце его оставалось въ Шарльруа; его преслѣдовала только одна мысль, что каждый шагъ удалялъ его отъ Изабеллы. Онъ старался припомнить каждое произнесенное ею слово, каждый брошенный на него взглядъ, и, какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, воспоминанія объ этихъ подробностяхъ производили на его воображеніе сильнѣйшее впечатлѣніе, чѣмъ самая дѣйствительность.
   Наконецъ, когда миновали холодные часы полуночи! необычайная усталость Квентина отъ двухдневныхъ трудовъ и тревогъ, одолѣвъ любовь я печаль, дала себя почувствовать; до того времени енъ но ощущалъ ее, благодаря привычкѣ ко всякого рода труду, необыкновенно дѣятельному и живому характеру и мучительнымъ размышленіямъ, наполнявшимъ его голову. Теперь же, мысли его отказывались повиноваться утомленнымъ и какъ бы парализованнымъ чувствамъ; все, что енъ видѣлъ и слышалъ, перепутывалось и мѣшалось съ представленіями его воображенія. Дорвардъ чувствовалъ, что еще не спять только по тѣмъ усиліямъ, которые, сознавая опасность своего положенія, онъ дѣлалъ надъ собой, чтобы не заснуть мертвымъ сномъ. По временамъ, опасеніе упасть съ лошади, или вмѣстѣ съ ней, заставляло его приходить въ себя, но смутные образы снова туманили глаза и освѣщенная луной картина снова исчезала передъ нимъ; наконецъ усталость такъ овладѣла имъ, что графъ Крэвкёръ, замѣтивъ въ какомъ положеніи онъ находился, былъ принужденъ приказать двумъ изъ своихъ людей ѣхать по бокамъ его, чтобы предупредить его паденіе съ лошади.
   Когда они наконецъ достигли города Ландреси, графъ, изъ состраданія къ молодому человѣку, проведшему три ночи почти безъ сна, позволилъ себѣ и своему отряду для подкрѣпленія силъ, сдѣлать привалъ часа на четыре.
   Глубокъ и крѣпокъ былъ сонъ Квентина, когда его прервали звуки графской трубы и крики фурьеровъ и квартирмейстеровъ:
   -- Débout, debout!.. На! Messires, en route, en route!
   Какъ ни рано разбудили его это звуки, онъ проснулся совсѣмъ въ другомъ настроеніи и чувствовалъ себя гораздо бодрѣе, чѣмъ до сна. Силы его возстановились и, вмѣстѣ съ восходомъ солнца, къ нему возвратилась вѣра въ самого себя, въ свое счастье. Онъ думалъ о своей любви уже не какъ о безнадежномъ и фантастическомъ снѣ, по какъ о высокимъ и укрѣпляющемъ началѣ, которое онъ долженъ былъ хранить въ своемъ сердцѣ, хотя при окружавшихъ его препятствіяхъ и не мотъ предполагать счастливаго исхода.
   "Кормчій" думалъ онъ, "направляетъ свое судно по полярной звѣздѣ, хотя и не надѣется когда либо овладѣть ею; точно также мысль объ Изабеллѣ де-Круа сдѣлаетъ меня храбрымъ воиномъ, хотя бы я никогда и не увидалъ ее болѣе. Когда она услышитъ, что шотландскій солдатъ, по имени Квентинъ Дорвардъ, отличился въ жаркой битвѣ или палъ на стѣнахъ, при осадѣ крѣпости, она вспомнитъ о товарищѣ своего путешествія, какъ о человѣкѣ, который сдѣлалъ все, что было въ его власти, чтобъ предохранить ее отъ разставленныхъ сѣтей и оградить отъ опасностей, и, быть можетъ, почтитъ его память слезой, а могилу вѣнкомъ".
   Рѣшившись мужественно переносить свое несчастіе, Квентинъ чувствовалъ себя болѣе способнымъ выслушивать насмѣшки графа Крэвкёра надъ его изнѣженностью и неспособностью переносить усталость, и отвѣчать на пыхъ. Молодой шотландецъ такъ добродушно мирился съ насмѣшливостью графа, такъ удачно и вмѣстѣ почтительно отвѣчалъ на нихъ, что перемѣна въ его топѣ и обращеніи произвела на Крэвкёра, видимо, болѣе благопріятное впечатлѣніе, чѣмъ наканунѣ вечеромъ, когда, раздраженный тяжелымъ чувствомъ своего положенія, Квентинъ или угрюмо молчалъ, или говорилъ слишкомъ запальчиво.
   Старый воинъ сталъ наконецъ думать о своемъ юномъ спутникѣ, какъ о добромъ маломъ, изъ котораго можетъ что нибудь выйти; онъ даже очень ясно намекнулъ ему, что, откажись онъ отъ службы во французскихъ стрѣлкахъ, онъ взялся бы доставить ему почетное мѣсто при дворѣ герцога бургундскаго, и самъ бы заботился о его повышеніи. Квентинъ поблагодарилъ въ приличныхъ выраженіяхъ и уклонился на время отъ этой чести, не зная былъ ли онъ въ правѣ быть недовольнымъ своимъ прежнимъ покровителемъ, королемъ Людовикомъ; тѣмъ не менѣе, онъ оставался по прежнему въ хорошихъ отношеніяхъ съ графомъ Крэвкёромъ. Его восторженный образъ мыслей, странный и своеобразный способъ выражаться часто вызывали улыбку на серьезномъ лицѣ Крэвкёра; но въ этой улыбкѣ не было саркастической горечи и она не выходила изъ предѣловъ простой веселости и хорошаго обхожденія.
   Путешествуя такимъ образомъ въ гораздо большемъ согласіи, чѣмъ наканунѣ, наши путники остановились наконецъ въ двухъ миляхъ отъ знаменитой и сильной крѣпости Перонны, близь которой было расположено войско герцога бургундскаго, готовое, какъ предполагали, вторгнуться во Францію. Людовикъ XI, съ своей стороны, собралъ большія силы близь Сен-Максена съ намѣреніемъ смирить своего слишкомъ могущественнаго вассала.
   Перонна, расположенная при глубокой рѣкѣ, на равнинѣ, окруженная крѣпкими валами и глубокими рвами, считалась въ древности, какъ и въ новѣйшія времена, одной изъ сильнѣйшихъ крѣпостей Франціи {Въ самомъ дѣлѣ, хотя Неронна находится на открытой равнинѣ, она никогда не была взята непріятелями и сохраняла названіе: Peronne la Рисеllе, пока Велингтонъ, великій разрушитель подобнаго рода репутацій, не уничтожилъ этого названія, овладѣвъ ею, на пути къ Парижу, въ 1815 г.}. Крэвкёръ, его свита и плѣнникъ приблизились къ крѣпости около трехъ часовъ по полудни. Проѣзжая по веселой полянѣ въ лѣсу, покрывавшемъ въ то время окрестности города съ восточной стороны, они встрѣтили двухъ знатныхъ, судя по многочисленности ихъ свиты, особъ, одѣтыхъ какъ обыкновенно одѣвались въ мирное время; по соколамъ, сидѣвшимъ у нихъ на рукахъ, и по множеству борзыхъ и испанскихъ собакъ, которыхъ вели ихъ спутники, было видно, что они охотились. Но увидавъ Крэвкёра, вооруженіе и одежда котораго, казалось, были имъ хорошо знакомы, они прекратили свои поиски за цаплями по берегамъ длиннаго канала, и поскакали на встрѣчу графу.
   -- Новостей, новостей, графъ! кричали они оба вмѣстѣ,-- давайте намъ своихъ новостей! впрочемъ не хотите ли нашихъ? или давайте мѣняться.
   -- Я бы охотно обмѣнялся, господа, возразилъ Крэвкёръ, любезно здороваясь съ ними, -- если бы могъ предположить, что ваши новости стоятъ моихъ.
   Охотники улыбнулись и посмотрѣли другъ на друга. Старшій изъ нихъ казался истымъ барономъ; смуглое лицо его выражало грусть, которую одни физіономисты приписываютъ меланхолическому темпераменту, другіе же, подобно италіянскому ваятелю, угадавшему судьбу Карла I, считаютъ предзнаменованіемъ несчастной смерти {Д'Имберкуръ былъ казненъ, вмѣстѣ съ бургундскимъ канцлеромъ, жителями Гента въ 1477 г. Марія бургундская, дочь Карла Смѣлаго, въ траурной одеждѣ вышла на площадь и со слезами тщетно просила своихъ возмутившихся подданныхъ пощадить жизнь ея министровъ.}; онъ обратился къ своему товарищу и сказалъ:
   -- Крэвкёръ ѣдетъ изъ Брабанта, страны торговой, и вѣроятію научился всѣмъ ея уловкамъ: врядъ ли намъ удастся заключить съ нимъ выгодный торгъ!
   -- Господа, отвѣчалъ Крэвкёръ,-- герцогъ, по справедливости, долженъ бы имѣть прежде всѣхъ право на мой товаръ, такъ какъ государь беретъ пошлину до открытія торга. Но скажите мнѣ, радостнаго или печальнаго свойства ваши вѣсти?
   Всадникъ, къ которому онъ обратился съ этимъ вопросомъ, былъ господинъ веселой наружности, съ быстрымъ, оживленнымъ взглядомъ, сдерживаемымъ однако серьознымъ и важнымъ выраженіемъ нижней части лица. Вся его физіономія обличала человѣка проницательнаго и смѣтливаго, но разумнаго и осторожнаго въ мнѣніяхъ и рѣшеніяхъ. Это былъ знаменитый Геннегаускій Рыцарь, сынъ Коллара, или Nicolas de l'Elite, извѣстный въ исторіи и историкамъ подъ почтеннымъ именемъ Филипа дэ-Коминъ {См. Примѣчаніе V. Филипъ дэ-Коминъ.}, въ то время одинъ изъ самыхъ приближенныхъ и уважаемыхъ совѣтниковъ герцога Карла Смѣлаго. Онъ отвѣтилъ Крэвкёру на вопросъ о свойствѣ новостей, которыя имѣлъ сообщить ему, вмѣстѣ съ своимъ товарищемъ, барономъ д'Имберкуръ.
   -- Новости наши, сказалъ онъ,-- подобно цвѣтамъ радуги, мѣняютъ оттѣнки, смотря потому, съ какой точки зрѣнія смотришь на нихъ, и находятся ли онѣ на темной тучѣ или на ясномъ небѣ. Никогда подобной радуги не видали ни во Франціи, ни во Фландріи со временъ Ноя.
   -- Мои новости, отвѣчалъ Крэвкёръ, -- сами по себѣ ужасны, мрачны и дики, какъ комета, но должны считаться предвѣстниками еще болѣе ужасныхъ золъ.
   -- Намъ приходится распаковывать наши тюки, сказалъ де-Коминъ, обращаясь къ товарищу, -- а то, пожалуй, у насъ могутъ перебить покупателей, потому что наши новости всѣмъ извѣстны. Словомъ, Крэвкёръ, слушайте и удивляйтесь: король Людовикъ въ Пероннѣ!
   -- Какъ! воскликнулъ удивленный Крэвкёръ,-- неужели герцогъ отступилъ безъ боя? А вы гуляете здѣсь въ своей мирной одеждѣ, когда городъ осажденъ французами... потому что я не могу себѣ представить, чтобы онъ былъ взятъ.
   -- Конечно нѣтъ, отвѣчалъ д'Имберкуръ,-- бургундскія знамена не отступили ни на шагъ, а между тѣмъ Людовикъ все таки здѣсь.
   -- Значитъ Эдуардъ англійскій переплылъ море съ своими стрѣлками и, подобно своимъ предкамъ, выигралъ новое сраженіе при Пуатье? спросилъ Крэвкбръ.
   -- Не то, отвѣчалъ дэ-Коминъ, -- ни одно французское знамя не было поднято, ни одного корабля не пришло изъ Англіи, гдѣ Эдуарду слишкомъ весело живется между женами гражданъ Лондона, чтобы онъ вздумалъ разыграть Чернаго Принца. Выслушайте нашу необыкновенную повѣсть! Вызнаете, что, когда вы насъ оставили, переговоры между посланниками Франціи и Бургундіи были прерваны и, по видимому, не было большой надежды на примиреніе.
   -- Правда, мы только и бредили войной.
   -- То, что случилось дѣйствительно, такъ похоже на совъ, продолжалъ Коминъ, -- что я почти жду пробужденія. Еще вчера только герцогъ въ совѣтѣ протестовалъ противъ всякой дальнѣйшей отсрочки съ такою яростію, что было рѣшено послать вызовъ королю и тотчасъ же вступить въ предѣлы Франціи; Туазон-д'Оръ, который долженъ былъ отправиться съ этимъ порученіемъ, уже надѣлъ свой костюмъ герольда и готовился сѣсть на коня, какъ, вдругъ. Французскій герольдъ Монжуа является въ нашъ лагерь. Мы предполагали уже, что Людовикъ предупредилъ нашъ вызовъ, и ожидали, чѣмъ разразится гнѣвъ герцога на тѣхъ, кто своими совѣтами, помѣшалъ ему, первому, объявить войну. Но каково, представьте себѣ, было наше удивленіе, когда герольдъ объявилъ, что Людовикъ, король французскій, находится не болѣе, какъ на разстоянія одного часа пути отъ Перонны, съ немногочисленной свитой, намѣреваясь посѣтить Карла, герцога бургундскаго, чтобы разрѣшить личнымъ свиданіемъ обоюдныя недоразумѣнія.
   -- Вы удивляете меня, господа, не менѣе, чѣмъ ожидали, сказалъ Крэвкёръ.-- Когда я въ послѣдній разъ былъ въ Плесси, всезнающій кардиналъ Балю, обиженный своимъ государемъ и въ душѣ преданный Бургундіи, намекалъ мнѣ, что можетъ повліять на нѣкоторыя слабости Людовика, и тотъ станетъ относительно Бургундіи въ такое положеніе, что условія мира будутъ совершенно въ рукахъ герцога. Но я никогда не думалъ, чтобы такая старая лиса, какъ Людовикъ, добровольно попалась въ ловушку. Что же сказалъ совѣтъ?
   -- Какъ вы можете догадаться, отвѣчалъ д'Индеркуръ,-- въ совѣтѣ много говорилось о чести и довѣріи, и мало о выгодахъ, которыя можно извлечь изъ такого посѣщенія, хотя несомнѣнно, что всѣ только и думали о послѣднихъ и заботились единственно о томъ, чтобы примирить ихъ съ соблюденіемъ наружныхъ приличій.
   -- А что сказалъ герцогъ? продолжалъ Крэвкёръ.
   -- Онъ, по обыкновенію, говорилъ коротко и смѣло. "Кто изъ васъ", сказалъ онъ, "былъ свидѣтелемъ моего свиданія съ моимъ братомъ Людовикомъ, послѣ сраженія при Монлери {См. Примѣчаніе VI. Встрѣча Людовика и Карла послѣ сраженія пра Монлери.}, когда я былъ на столько легкомысленъ, что проводилъ его въ самыя укрѣпленія Парижа, только съ полдюжиной людей, отдаваясь такимъ образомъ въ руки короля?" Я отвѣчалъ, что почти всѣ мы были свидѣтелями этого и не забудемъ безпокойства, какое ему было угодно заставить насъ испытывать. "Да", сказалъ герцогъ, "вы меня порицали за мое безумство, и я тогда сознался, что поступилъ какъ легкомысленный мальчикъ; но, такъ какъ въ то время былъ еще живъ мой, блаженной памяти, отецъ, Людовику было менѣе выгоднымъ овладѣть моей особой, чѣмъ теперь мнѣ овладѣть имъ. Не смотря на это, если мой царственный родственника, приходитъ сюда также простосердечно, какъ шелъ тогда я, онъ будетъ принятъ какъ государь. Но если наружнымъ довѣріемъ онъ хочетъ ослѣпить и обойти меня, чтобы привести въ исполненіе какой либо изъ своихъ политическихъ замысловъ, то, клянусь св. Георгомъ бургундскимъ, пусть онъ бережется!" Круги свои усы и топнувъ ногой, онъ приказалъ намъ сѣсть на лошадей и ѣхать на встрѣчу такому неожиданному гостю.
   -- И вы встрѣтили короля? спросила, Кревкеръ.-- Чудеса видно еще не кончились на свѣтѣ! Какъ велика была его свита?
   -- Какъ нельзя быть меньше: десятка три, четыре, шотландскихъ стрѣлковъ, нѣсколько рыцарей, и придворныхъ, между которыми самымъ блестящимъ былъ его астрологъ Галеотти.
   -- Этотъ человѣкъ нѣсколько зависитъ отъ кардинала Балю, сказалъ Крэвкёръ, -- и меня не удивляетъ, если и онъ, съ своей стороны, также подвинулъ короля на такой сомнительный политическій шагъ. Есть съ нимъ кто нибудь изъ высшаго дворянства?
   -- Да, герцогъ орлеанскій и Дюнуа, отвѣчалъ дэ-Коминъ.
   -- А! я помѣряюсь съ Дюнуа, что бы тамъ изъ этого не вышло, сказалъ Крэвкёръ.-- Но я слышалъ, что онъ и герцогъ, оба попали въ немилость и были въ тюрьмѣ?
   -- Они оба были подъ арестомъ въ замкѣ Лошъ, въ этомъ восхитительномъ мѣстѣ уединенія французскаго дворянства, отвѣчалъ д'Имберкуръ, -- но Людовикъ освободилъ ихъ, чтобы взять съ собой, можетъ быть потому, что не хотѣлъ оставить герцога орлеанскаго одного. Изъ остальныхъ же его спутниковъ, право, самые замѣчательные его кумъ -- превотъ вѣшатель, съ двумя или тремя изъ своихъ помощниковъ, и Оливье брадобрѣй. Вся эта толпа такъ бѣдно одѣта, что, по чести, король похожъ скорѣе на стараго ростовщика, ѣдущаго съ шайкой съищиковъ собирать свои безнадежные долги.
   -- Гдѣ же ему отведено помѣщеніе? спросилъ Крэвкёръ.
   -- Это всего удивительнѣе, отвѣчалъ дэ-Коминъ.-- Герцогъ предложилъ, чтобы королевской шотландской гвардіи были предоставлены одни изъ воротъ города Перонны и пловучій мостъ черезъ Сомму, а самому королю предло асть своим вмешательством. Итак, назад, Кроуфорд!.. Будь это мое последнее слово, я приказываю тебе как король и требую повиновения... Назад и, если от тебя этого потребуют, отдай свой меч. Так я приказываю тебе, и присяга обязывает тебя повиноваться.
   - Правда, правда, ваше величество, - сказал Кроуфорд, отступая и вкладывая в ножны до половины вынутый меч, - истинная правда. Но, клянусь честью, будь у меня за спиной семь десятков моих верных молодцов вместо семидесяти с хвостиком годов, я бы вразумил этих щеголей с их золотыми цепями, пестрыми шляпами и девизами!
   Герцог простоял несколько минут, потупив глаза, и наконец сказал с горькой иронией:
   - Ты прав, Кревкер, честь наша требует, чтобы, сводя счеты с этим великим государем, нашим уважаемым и любезным гостем, мы действовали обдуманно. Мы не имеем права расправиться с ним, как хотели это сделать в первую минуту гнева. Мы поступим с ним так, что вся Европа признает справедливость наших действий... Господа французские дворяне, сдайте оружие моим рыцарям. Ваш государь нарушил перемирие и не имеет больше права пользоваться его преимуществами. Но из уважения к вашему чувству чести, а также к высокому сану и знаменитому роду, которые он обесславил, я не требую меча у нашего кузена Людовика.
   - Ни один из нас, - сказал Дюнуа, - не отдаст своего меча и не выйдет из этого зала, пока мы не будем уверены в неприкосновенности нашего короля.
   - И ни один из стрелков шотландской гвардии не положит оружия иначе, как по приказанию французского короля или его великого коннетабля! - подхватил Кроуфорд.
   - Храбрый Дюнуа, - сказал Людовик, - и ты, мой верный Кроуфорд, ваше рвение только вредит мне. Я гораздо больше надеюсь на свою правоту, - добавил он с достоинством, - чем на ваше ненужное сопротивление, которое может лишить меня самых лучших и самых верных друзей. Отдайте ваши мечи. Благородные бургундцы, которые получат от вас эти почетные залоги, защитят нас с вами лучше, чем вы были бы в состоянии это сделать сами. Отдайте же ваши мечи, я сам приказываю вам!
   Таким образом, в эту страшную минуту Людовик выказал ту ясность ума и присутствие духа, которые одни только и могли спасти его жизнь. Он знал, что, пока не дошло до схватки, все бургундские рыцари будут на его стороне и постараются сдержать бешенство своего государя. Но как только мечи будут пущены в ход - и он сам, и его немногие защитники будут мгновенно убиты. И тем не менее даже злейшие его враги не могли не признать, что в его поведении в эту минуту не было ничего трусливого или подлого. Правда, он избегал всякого повода, который мог бы довести гнев герцога до полного исступления; но он не пытался смягчить его и, не обнаруживая страха, продолжал внимательно и спокойно смотреть на своего врага, как смелый человек смотрит на угрожающие жесты сумасшедшего, полный уверенности, что собственная его твердость и самообладание в конце концов окажут свое действие и усмирят даже бешенство человека, лишенного рассудка.
   Повинуясь приказанию короля, Кроуфорд бросил свой меч Кревкеру со словами:
   - Возьмите его и радуйтесь вместе с дьяволом! Отдавая этот меч, его законный владелец не бесчестит себя, потому что ему не разрешили пустить его в дело!
   - Постойте, господа... - произнес герцог прерывающимся голосом, как человек, который от ярости не владеет языком. - Оставьте мечи при себе - мне довольно, если вы дадите слово не пользоваться ими. А вы, Людовик де Валуа, должны считать себя моим пленником до тех пор, пока не очистите себя от подозрения в подстрекательстве к святотатственному убийству... Отвести его в замок, в башню графа Герберта!.. Можете оставить при себе шесть человек из вашей свиты по собственному выбору... Милорд Кроуфорд, вы должны будете снять ваши караулы из замка - вам отведут помещение в другом месте... Поднять мосты, опустить решетки, утроить число часовых у городских ворот, отвести плавучий мост на правый берег реки! Поставить вокруг замка моих черных валлонов[179] и утроить охрану у каждого поста!.. А вы, д'Эмберкур, позаботьтесь, чтобы город объезжали конные патрули каждые полчаса нынче ночью и каждый час весь завтрашний день, если еще эта мера предосторожности будет завтра нужна, потому что, я думаю, мы не станем медлить в этом деле. Смотрите же: стеречь мне Людовика, если дорожите жизнью!
   Карл вышел из-за стола и, бросив на короля взгляд, полный смертельной ненависти, быстро зашагал вон из зала.
   - Господа, известие о смерти союзника помутило рассудок вашего герцога, - сказал король с достоинством, оглянувшись кругом. - Надеюсь, что вы, как рыцари и дворяне, слишком хорошо знаете свои обязанности, чтобы поддерживать его изменнические намерения и принять участие в насилии над особой его законного государя.
   В эту минуту за окнами послышался барабанный бой и звук рогов, означавшие сбор войска.
   - Ваше величество, - ответил де Кревкер, исполнявший обязанности гофмаршала при бургундском дворе, - мы подданные его светлости и обязаны исполнить свой долг. Мы приложим все наши усилия, чтобы водворить желанный мир и согласие между вашим величеством и нашим государем. А пока мы обязаны слушаться его приказаний. Присутствующие здесь рыцари и дворяне сочтут за честь позаботиться об удобствах благородного герцога Орлеанского, храброго Дюнуа и почтенного лорда Кроуфорда. Я же должен буду препроводить ваше величество в отведенное вам помещение, хотя оно и не так обставлено, как я желал бы, помня гостеприимство, оказанное мне в Плесси. Итак, потрудитесь избрать себе свиту, которая по приказанию герцога не должна превышать шести человек.
   - В таком случае, - сказал Людовик после минутного раздумья, - я желаю иметь при себе моего цирюльника Оливье, одного из рядовых моей гвардии, по прозвищу Меченый, - можете его обезоружить, если хотите, - Тристана Отшельника с двумя из его людей и моего честного и верного философа Мартиуса Галеотти.
   - Желание вашего величества будет исполнено в точности, - ответил де Кревкер. - Галеотти, - добавил он, после того как поспешно навел какую-то справку, - в настоящую минуту, как мне сказали, ужинает в веселой компании; но мы сейчас за ним пошлем. Остальные все налицо, к услугам вашего величества.
   - Так идемте же в новое жилище, отведенное нам нашим гостеприимным кузеном, - сказал король. - Мы знаем, что это жилище отличается прочными стенами; надо надеяться, что оно окажется в равной степени безопасным.
   - Обратил ты внимание на выбор Людовика? - шепнул ле Глорье, подходя к Кревкеру, следовавшему за королем, который в эту минуту выходил из зала.
   - Как же! А разве ты имеешь что-нибудь против его выбора, дружок? - ответил ему де Кревкер.
   - О нет, решительно ничего, но только, право, выбор весьма замечательный! Висельник-брадобрей, наемный головорез-стрелок, палач с двумя помощниками да надувала-шарлатан в придачу. Я пойду с тобой, Кревкер, и посмотрю, как ты распределишь по чинам этих мошенников; хочу поучиться у тебя. Сам дьявол не мог бы подобрать себе лучшего совета и быть для него лучшим председателем!
   И находчивый шут, которому все дозволялось, фамильярно подхватил под руку графа и зашагал рядом с ним во главе сильного конвоя, который, соблюдая все внешние формы почтения к королю, повел его в новое помещение.
  
  

Глава XXVIII

НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Счастливый, мирно спи, простолюдин!

Не знает сна лишь государь один.

"Генрих IV", часть II

  
   Сорок вооруженных воинов с обнаженными мечами и пылавшими факелами сопровождали, или, вернее, вели под конвоем, короля Людовика из ратуши в Пероннский замок. И, когда он вошел в эту старинную мрачную крепость, ему показалось, что какой-то голос прокричал ему в ухо слова, начертанные флорентийским поэтом над вратами ада: "Входящие, оставьте упованье".[181]
   Возможно, что в эту минуту в душе Людовика заговорило бы раскаяние, если б он вспомнил о тех сотнях и даже тысячах несчастных, которых он без малейшего повода или по самому ничтожному подозрению бросал в темницы без всякой надежды на освобождение, заставляя их проклинать жизнь, за которую они прежде так жадно цеплялись.
   От яркого пламени факелов слабый свет месяца, чуть мерцавшего из-за туч, казался еще бледнее, а багровое зарево, которое факелы разливали вокруг, придавало еще более мрачный вид массивной старой тюрьме, называвшейся башней графа Герберта. Это была та самая башня, при виде которой в душе Людовика еще вчера шевельнулось недоброе предчувствие. Теперь ему суждено было жить в ней под постоянным страхом насилия, которое мог безнаказанно совершить над ним под этими таинственными, молчаливыми сводами его могущественный вассал.
   Мучительный страх еще сильнее сжал сердце короля, когда, проходя двором, он увидел несколько трупов, наскоро прикрытых солдатскими плащами. Он узнал в этих мертвецах своих шотландских стрелков, которые, как объяснил ему Кревкер, были убиты черными валлонами герцога. Стрелки, стоявшие на часах у королевских покоев, отказались исполнить приказание герцога и сдать караул; между ними и бургундскими солдатами произошла стычка, и, прежде чем начальники обеих сторон успели водворить порядок, несколько человек были убиты.
   - Мои верные шотландцы! - воскликнул король, глядя на это печальное зрелище. - Если б вам пришлось драться один на один, вся Фландрия, не говоря о Бургундии, не могла бы выставить равных по силе воинов!
   - Еще бы! - отозвался Меченый, который шел следом за королем. - Но, с позволения вашего величества, плетью обуха не перешибешь... Мало найдется таких молодцов, которые могут одолеть больше двух врагов зараз. Мне и самому - хвастать не буду - с тремя сразу не справиться... разве что этого потребует долг - тут уж, разумеется, не до счета.
   - Ты здесь, старый приятель, - сказал король, оборачиваясь. - Значит, при мне есть еще верный слуга!
   - И еще один, готовый помочь вашему величеству услугой или советом, - шепнул Оливье.
   - Все мы верные слуги, - добавил угрюмо Тристан Отшельник, - потому что, если герцог лишит жизни ваше величество, мы не надолго вас переживем, если бы даже и хотели.
   - Вот это я называю прочной гарантией верности! - заметил неугомонный ле Глорье, который, как мы уже говорили, из любопытства увязался за Кревкером, сопровождавшим короля.
   Между тем срочно вызванный смотритель возился с огромным ключом, тщетно стараясь повернуть его в заржавленном замке крепких дверей темницы, и наконец принужден был кликнуть на помощь одного из солдат Кревкера. Когда дверь была отперта, шесть человек с факелами пошли вперед, освещая узкий, извилистый коридор, в толстых стенах которого были высечены скрытые бойницы. Коридор оканчивался такой же узкой, очень крутой лесенкой с грубо вырубленными из камня, неровными ступенями. Поднявшись по этой лесенке, они вошли через толстую, окованную железом дверь в так называемый большой зал башни. В это огромное, мрачное помещение дневной свет едва проникал сквозь узкие окна, пробитые в толще стен и похожие скорее на щели; теперь же, когда только небольшое пространство его освещалось красным пламенем факелов, все углы тонули во мраке. Две-три летучие мыши, разбуженные непривычным светом, сорвались со своих мест и стали кружить над факелами, угрожая их погасить, в то время как старик смотритель извинялся перед Людовиком, что не успел привести зал в порядок из-за того, что приказание герцога пришло слишком неожиданно и у него не хватило времени; это помещение лет двадцать пустовало, добавил он, да и раньше, говорят, редко служило жильем со времен короля Карла Простоватого.
   - Карл Простоватый! Вот оно что! - воскликнул Людовик. - Теперь я знаю историю этой башни. Здесь он был убит своим изменником вассалом, Гербертом, графом Вермандуа - так гласят наши летописи.[182] Я знал, что с Пероннским замком связано какое-то предание, но не помнил какое. Так вот где был убит один из моих предшественников!
   - Не здесь, с позволения вашего величества, не в этом зале, - проговорил старик смотритель с торопливостью чичероне, обрадованного возможностью рассказать о достопримечательностях места, которое он показывает. - Не в этом зале, а в угловой комнатке, примыкающей к спальне вашего величества.
   Он поспешно отворил задвижное окошко в двери, находившейся в конце зала; она вела в крошечную спальню, какие обыкновенно бывают в таких старинных зданиях; но именно потому комната была гораздо уютнее большого, пустынного зала. Здесь были наскоро сделаны некоторые приготовления к приему короля. По стенам висели ковры, в старинном очаге, много лет не топившемся, пылал огонь, а на пол были брошены соломенные тюфяки для тех из свиты, кто, по обычаю того времени, должен был ночевать в королевской спальне.
   - Остальные разместятся в зале, - продолжал старик свою болтовню. - Надеюсь, ваше величество извините, но распоряжение пришло так неожиданно... Вот теперь, если вашему величеству будет угодно заглянуть в это окошко под портьерой, вы увидите высеченную в стене комнатку, где был убит Карл; в нее ведет снизу потайной ход, через который проникли убийцы. И, если у вашего величества, как я надеюсь, глаза лучше моих, вы можете еще разглядеть пятна крови на дубовом полу, хотя с того времени прошло уже пять веков.
   Не переставая болтать, старик шарил по стене, нащупывая потайную дверь, чтобы открыть ее, но король сказал ему:
   - Постой, старик, подожди немного... Быть может, тебе скоро придется рассказывать новую историю и показывать более свежую кровь!.. Что вы на это скажете, граф де Кревкер?
   - Я могу вам только ответить, государь, что отведенные вам покои находятся в таком же полном распоряжении вашего величества, как и ваш собственный замок Плесси, а наружная их охрана вверена Кревкеру, чье имя никогда еще не было запятнано изменой или убийством!
   - Но что же болтал этот старик о каком-то потайном ходе? - проговорил Людовик испуганным шепотом, хватая Кревкера за плечо и указывая рукой на дверь за портьерой.
   - Это просто какая-нибудь фантазия Морнея, - ответил Кревкер, - одно из старых нелепых преданий... Впрочем, мы сами сейчас посмотрим.
   Он уже готов был отворить дверь, когда Людовик сказал:
   - Нет, нет, Кревкер, ваша честь будет для меня достаточной порукой... Но что ваш герцог намерен сделать со мной? Не может же он долго держать меня пленником!.. Одним словом, Кревкер, я хочу знать ваше мнение.
   - Государь, - ответил де Кревкер, - вы могли сами судить, какое впечатление произвело на герцога это ужасное известие об убийстве его близкого родственника и союзника, и вам лучше чем кому-либо известно, насколько справедливы его подозрения, будто злодеяние это совершено по наущению агентов вашего величества. Но мой господин - человек благородный и пылкий и именно в силу своей горячности не способен на тайное злодеяние. Не знаю, как он намерен поступить, но то, что он совершит, будет сделано при свете дня и перед лицом обеих наций. Я могу только прибавить, что все мы, его советники, за исключением, быть может, одного, приложим все усилия, чтобы он поступил в этом деле справедливо и великодушно.
   - Ах, Кревкер, - сказал Людовик, пожимая ему руку как будто под наплывом горестных воспоминаний, - как счастлив государь, когда его окружают такие советники, которые умеют сдерживать порывы его дурных страстей! Их имена будут занесены золотыми буквами на скрижалях истории... Благородный Кревкер, зачем судьба не послала мне такого человека, как ты!
   - Чтобы ваше величество поспешили скорее от него освободиться? - заметил ле Глорье.
   - А, господин мудрец, и ты тут! - воскликнул Людовик, оборачиваясь к шуту и сразу меняя растроганный тон, каким он говорил с Кревкером, на шутливый. - Значит, и ты последовал сюда за нами?
   - Как же, ваше величество, - ответил ле Глорье. - Мудрость в шутовском наряде должна следовать за Безумием в багрянице.
   - Как прикажете это понять, господин Соломон? - спросил Людовик. - Уж не хочешь ли ты поменяться со мной ролями?
   - Упаси бог, государь! - ответил шут. - Ни за пять десятков корон в придачу!
   - Почему же? А я, если бы мне пришлось выбирать государя, право, согласился бы иметь такого, как ты.
   - Так-то оно так, - отвечал ле Глорье, - только вопрос еще в том, согласился ли бы я иметь такого недогадливого шута, как ваше величество, если судить по тому, куда вас завела ваша мудрость.
   - Замолчи, дурак! - крикнул граф де Кревкер. - Ты уж слишком распустил свой длинный язык!
   - Пусть себе мелет, Кревкер, - заметил король. - Я не знаю лучшего предмета для насмешки, чем глупость умных людей... На, мой проницательный друг, возьми этот кошелек с золотом и с ним вместе прими мои совет - никогда не быть таким дураком, чтобы считать себя умнее других... И, пожалуйста, сделай мне одолжение: разузнай, где мой астролог Мартиус Галеотти и немедленно пошли его ко мне.
   - Сейчас, ваше величество, - ответил шут. - Я уверен, что найду его у Жана Допльтура - ведь и философы не хуже дураков знают, где продается лучшее вино.
   - Могу я надеяться, граф, что ваша стража пропустит ко мне этого ученого мужа? - обратился Людовик к Кревкеру.
   - Без сомнения, ваше величество, - ответил граф, - но, к сожалению, я должен прибавить, что по данным мне инструкциям я никому не могу дозволить выходить из покоев вашего величества... Желаю вашему величеству покойной ночи, - добавил он затем. - Я должен пойти присмотреть, чтобы в зале было все приготовлено для возможно более удобного размещения вашей свиты.
   - Пожалуйста, граф, не беспокойтесь о них, - заметил король. - Они люди привычные ко всякого рода трудностям, и, говоря откровенно, кроме Галеотти, которого мне надо видеть, я бы не хотел никого принимать сегодня, если это не противоречит вашим инструкциям.
   - Вы у себя полный хозяин, ваше величество, - ответил де Кревкер, - такова воля моего государя.
   - Ваш государь, Кревкер, которого я в настоящую минуту могу назвать и своим, очень милостивый государь. Мои же владения, - добавил он шутливо, - хоть они и весьма невелики, так как ограничиваются двумя этими комнатами, во всяком случае достаточно обширны для оставшихся у меня подданных.
   Кревкер откланялся, и вскоре Людовик услышал шаги сменявшихся часовых, звон оружия и голоса отдававших приказания начальников. Затем наступила полная тишина и слышался только тихий плеск глубокой мутной Соммы, скользившей мимо стен замка.
   - Ступайте к себе в зал, друзья, - сказал Людовик, обращаясь к своим приближенным. - Только не ложитесь спать, потому что нам предстоит одно важное дело, с которым мы должны сегодня покончить.
   Повинуясь приказанию короля, Оливье и Тристан вышли в зал, где оставались Меченый и два помощника прево. Они развели огонь в очаге, немного согревавший и освещавший огромную комнату, и теперь, завернувшись в плащи, сидели перед ним на полу в самых унылых позах. Оливье и Тристан не нашли ничего лучшего, как последовать их примеру; а так как они никогда не были добрыми друзьями в дни своего благоденствия, то и теперь не имели ни малейшего желания поверять друг другу свои мысли относительно быстрой и неожиданной перемены в своей судьбе. Вся компания хранила гробовое молчание.
   Тем временем господин их, оставшись один, испытывал жестокие муки, искупавшие отчасти те страдания, которые терпели другие по его милости. Он то принимался ходить по комнате быстрыми, неровными шагами, то останавливался, заломив руки, - одним словом, дал полную волю своему волнению, которое так искусно умел скрывать на людях. Наконец, остановившись перед потайной дверью, за которой, по словам старого Морнея, был убит один из его предшественников, он всплеснул руками, и волновавшие его чувства прорвались в отрывистых, бессвязных словах:
   - Карл Простоватый! Карл Простоватый! Какое же прозвище даст потомство Людовику Одиннадцатому, чья кровь, вероятно, скоро освежит пятна твоей крови? Людовик Дурак, Людовик Простофиля, Людовик Полоумный... Нет, все это слишком слабо, чтобы выразить мою безграничную глупость! Поверить, что эти головорезы - жители Льежа, для которых мятеж необходим как хлеб насущный, могут хоть один день оставаться в покое!.. Вообразить, что этот арденнский дикий зверь обуздает свою кровожадную натуру! Рассчитывать, что мне удастся вразумить Карла Бургундского, не испытав заранее, могут ли разумные доводы оказать действие на дикого быка!.. Дурак, дважды идиот! Но негодяй Mapтиус не уйдет от меня! Это он всему виной... Он да еще этот подлый поп, мерзавец Балю. Если только мне удастся выбраться отсюда живым, я сброшу с его головы кардинальскую шапку, хотя бы пришлось сорвать ее вместе с кожей! Но другой изменник в моих руках, и я еще все-таки король - настолько-то у меня еще хватит власти, чтобы наказать этого обманщика, этого шарлатана, этого гнусного звездочета, этого подлого лжеца, благодаря которому я, как болван, попался в ловушку!.. Сочетание созвездий! Вот вам и сочетание!.. Он болтал чепуху, способную одурачить разве только трижды вываренную баранью голову, а я-то, идиот, воображал, что понимаю его... Но мы скоро увидим, что предвещало твое сочетание!.. Однако надо сперва помолиться...
   Над маленькой дверью, быть может в память совершенного за нею злодеяния, в стене была высечена небольшая ниша, и в ней стояло грубой работы каменное распятие. Король устремил на него свой взор и сделал уже было шаг, собираясь опуститься на колени, но вдруг остановился, как будто применяя к этому изображению спасителя свои обычные мирские расчеты и не решаясь приблизиться к нему, не заручившись сначала надежным покровителем. Отвернувшись от распятия как человек, считающий себя недостойным смотреть на него, он снял с головы шляпу и, выбрав среди украшавших ее образков изображение Клерийской богоматери, опустился перед ним на колени и произнес следующую своеобразную молитву, из которой видно, что в своем грубом суеверии он считал Клерийскую и Эмбренскую богоматерь двумя различными святыми; предпочитая деву Эмбренскую, он куда чаще приносил ей богатые дары.
   - Преблагословенная дева Клерийская! - воскликнул он, складывая руки и ударяя себя в грудь. - Преблагословенная и милосердная матерь, заступница наша перед всемогущим, смилуйся надо мной, грешным! Каюсь, я часто пренебрегал тобой для блаженной сестры твоей, пречистой девы Эмбренской, но я король - власть моя велика, богатство безгранично, и, если б даже его не хватило, я удвою налоги на моих подданных и воздам должное вам обеим. Открой эти железные двери, засыпь эти глубокие рвы и выведи меня из этой страшной опасности, как мать выводит свое дитя! Если я принес в дар твоей сестре графство Булонь, разве я не могу и тебе принести такую же жертву? Я отдам тебе богатую провинцию Шампань, и ее виноградники принесут изобилие твоему монастырю. Я обещал эту провинцию моему брату Карлу, но ты знаешь, что он умер, отравленный подлым аббатом монастыря Сен-Жан д'Анжели, которого, если только буду жив, я непременно накажу.[183] Я жe обещал тебе это раньше, но теперь сдержу свое слово!
   И если я допустил это преступление, то верь мне, всеблагая заступница, лишь потому, что не видел другого средства успокоить смуту в моем государстве. Не попомни же мне ныне этот старый грех, но будь, как всегда, сострадательной и милосердной заступницей! Пречистая дева, умоли твоего сына, чтоб он простил мне прошлые прегрешения и еще один... один маленький грех, который я должен сейчас совершить... Впрочем, это даже не грех, пречистая матерь Клерийская, не грех, а только акт справедливости, потому что этот негодяй - величайший обманщик, когда-либо нашептывавший ложь в уши своего государя; притом же он склонен к нечестивой греческой ереси. Он недостоин твоей защиты; оставь его мне и сочти за доброе дело, если мне удастся избавить свет от такого богоотступника и еретика - это собака, смерть которой должна иметь не больше значения в твоих глазах, чем погасшая искра, упавшая со свечи или отскочившая от горящего костра. Не думай о такой мелочи, пречистая и святая дева, а подумай лучше о том, как помочь мне в моей беде! Вот я прикладываю королевскую печать к твоему святому изображению в знак того, что исполню свой обет относительно Шампани, и клянусь, что никогда больше не стану прибегать к тебе в таких кровавых делах, зная, как ты добра и милосердна!
   Заключив этот оригинальный договор с пречистой девой, Людовик с видом глубокого благочестия прочел no-латыни семь покаянных псалмов и несколько молитв из службы пресвятой деве. После этого он поднялся с колен, вполне убежденный, что заручился заступничеством святой, тем более, как он лукаво подумал, что грехи, по поводу которых он к ней до сих пор обращался, прося ее покровительства, были иного характера и богоматерь Клерийская не могла считать его закоренелым убийцей, так как в своих преступлениях он чаще признавался другим святым.
   Очистив таким образом свою совесть, или, вернее, побелив ее, как старую гробницу, Людовик отворил дверь и кликнул Меченого.
   - Мой храбрый воин, - сказал он ему, - ты давно уже служишь мне верой и правдой, но до сих пор мало подвигался по службе. Сейчас я оказался в таком положении, что не знаю, останусь ли жив или скоро умру, но мне не хотелось бы умереть неблагодарным, не воздав по заслугам, если мне помогут святые, как друзьям моим, так и врагам. У меня есть друг, которого я должен наградить, - это ты, и враг, которого надо наказать по заслугам, - это вероломный негодяй Мартиус Галеотти. Лживыми уверениями он заманил меня в эту ловушку и предал моему смертельному врагу, как мясник приводит на бойню свою жертву.
   - Я вызову его на бой! Он, говорят, ловко дерется, хоть и выглядит неуклюжим, - сказал Меченый. - А герцог - большой друг всех добрых воинов; надеюсь, он не откажет отвести нам подходящее для этого дела местечко. И, если ваше величество останетесь живы, вам, может быть, доведется видеть собственными глазами, что ваш слуга сумеет поддержать честь своего государя и отомстить этому философу!
   - Хвалю твою верность и преданность, - сказал король, - но этот вероломный мерзавец очень умело владеет оружием, и я не хочу рисковать твоей жизнью, мой храбрый воин.
   - С позволения вашего величества, где же была бы моя храбрость, - ответил Меченый, - если бы я испугался противника даже почище его? Хорош бы я был, если бы, не умея ни писать, ни читать, спасовал перед жирным бездельником, который всю жизнь только этим и занимался!
   - Как бы то ни было, - сказал король, - я не хочу подвергать опасности твою жизнь, Меченый. Я приказал этому изменнику прийти сюда, и он сейчас явится. Тебе нужно только выбрать удобный момент, подойти к нему ближе и ударить его под пятое ребро... Понимаешь?
   - Как не понять! - ответил Меченый. - Но только, не во гнев будь сказано вашему величеству, дело это мне не подходит... Я и собаки-то не убью иначе, как в пылу схватки, если она на меня бросится, или...
   - Неужто у тебя такое мягкое сердце? - воскликнул Людовик. - Да не ты ли всегда был впереди и в осаде, и в битве? Ведь ты, как я слышал, первый готов воспользоваться всеми удовольствиями и выгодами, которые достаются победителю с жестоким сердцем и безжалостной рукой?
   - Государь, - ответил Меченый, - с мечом в руке я никогда не отступал перед врагами вашего величества и не щадил их. Приступ - дело отчаянное, и опасность так горячит кровь человеку, что, клянусь святым Андреем, нужно потом часа два, чтобы она успокоилась; вот это самое я и называю оправданием грабежа после победы. Да сжалится господь над нами, бедными солдатами, которые сперва становятся полоумными в пылу боя, а потом и вовсе теряют разум, торжествуя победу! Слышал я об отряде, который состоял будто бы из святых. Уж вот кому, я думаю, было дела по горло! Молиться об остальном воинстве, замаливать грехи всех тех, кто носит шлемы, латы и мечи! Но то, что предлагаете вы, ваше величество, совсем не солдатское дело, хотя, должен сознаться, дел у нас вообще-то немало. Что же касается астролога, то если он изменник, пусть и умрет смертью изменника, а я тут ни при чем. У вашего величества есть под рукой прево с двумя помощниками; такое дело им больше пристало, чем шотландскому дворянину из хорошей семьи, состоящему на службе у короля.
   - Правда твоя, - сказал король, - но ты должен по крайней мере позаботиться, чтобы ничто нам не помешало, и охранять нас, пока будет исполняться мой справедливый приговор.
   - Я готов охранять вас хоть против всей Перонны! - ответил Меченый. - Ваше величество не должны сомневаться в моей готовности служить вам во всем, что не противоречит моей совести, которая, с уверенностью могу сказать, к выгоде вашего величества, весьма растяжима. Вашему величеству известно, какие мне случалось для вас обделывать делишки... Право, я бы охотнее проткнул себя собственным кинжалом, чем пошел на это для кого-нибудь другого, кроме вас.
   - Значит, нечего об этом больше и толковать, - сказал король. - Слушай же: когда Галеотти войдет ко мне, становись у дверей на часы и никого не впускай - вот все, чего я от тебя требую. Ступай и пошли мне прево.
   Меченый вышел из спальни, и минуту спустя к королю вошел Тристан Отшельник.
   - Здорово, куманек! - приветствовал его король. - Что ты думаешь о нашем положении?
   - Положение приговоренных к смерти, если только герцог не пришлет нам помилования, - ответил прево.
   - Пришлет или нет, но тот, кто заманил нас в эту западню, отправится на тот свет нашим курьером, чтобы приготовить для нас квартиру! - сказал король с ужасной, свирепой улыбкой. - Тристан, ты совершил не один подвиг во имя правосудия. Finis... следовало бы сказать: funis coronat opus.[184] Ты должен мне послужить до конца.
   - И послужу, государь, - ответил Тристан. - Я хоть и простой человек, но никогда не был неблагодарным. Я исполню свой долг в этих стенах, как и во всяком другом месте. И, пока я жив, каждое слово вашего величества будет для меня законом и каждый ваш приговор будет так же точно исполнен, как если бы вы сидели на своем троне. А там пусть расправляются со мной как хотят, мне все равно!
   - Этого именно я и ожидал от тебя, куманечек, - сказал Людовик. - Но есть ли у тебя хорошие помощники? Изменник силен и ловок и, наверно, будет во все горло звать на помощь. Шотландец взялся охранять дверь - и только; хорошо еще, что он на это согласился, да и то мне долго пришлось его ублажать... Оливье ни к черту не годен, кроме лганья да лести; правда, он к тому же большой мастер давать опасные советы... Нет, скорей он сам попадет когда-нибудь в петлю, а уж накинуть ее на другого - для этого он совсем не годится. Подумай-ка: есть ли у тебя люди и средства, чтоб покончить дело живо и верно?
   - Со мной Труазешель и Птит-Андре, - ответил Тристан, - люди настолько искусные в своем ремесле, что из трех человек повесят одного так, что двое других и не заметят. Все мы решили жить или умереть вместе с вашим величеством, ибо мы знаем, что, когда вас не станет, с нами расправятся не лучше, чем мы расправлялись с нашими подопечными... Но, с позволения вашего величества, с кем нам придется иметь дело? Я люблю знать об этом точно, так как ваше величество не раз изволили мне выговаривать за ошибки, когда вместо настоящего преступника мне случалось вздернуть какого-нибудь ни в чем не повинного человека.
   - Правда, Тристан, - сказал Людовик. - Так знай же: осужденный - Мартиус Галеотти!.. Ты удивлен, но тем не менее это так. Негодяй лживыми предсказаниями заманил всех нас в эту ловушку и выдал герцогу Бургундскому!
   - Ну, это не пройдет ему даром! - воскликнул Тристан. - И если б даже это было последним делом в моей жизни, я вопьюсь в него, как оса, а потом пусть меня хоть раздавят!
   - Я знаю твою верность, - сказал король, - знаю, что ты как честный человек находишь удовольствие в исполнении своих обязанностей: добродетель, говорят мудрецы, сама в себе несет награду. Ступай же и приготовь жрецов: жертва приближается.
   - Прикажете исполнить приговор в вашем присутствии, государь? - осведомился Тристан.
   Людовик отказался от этого предложения, но велел прево все приготовить заранее, чтобы привести приговор в исполнение, как только астролог выйдет из его комнаты.
   - Я непременно хочу, - добавил король, - еще раз встретиться с этим мерзавцем, чтобы поглядеть, как он будет себя вести в присутствии своего господина, которого он предал. Я с наслаждением буду смотреть, как сознание неминуемой смерти сотрет краску с его румяных щек, как потускнеют глаза, которые смеялись, когда лгали мне... Ах, почему здесь нет и другого, того, кто поддерживал его предсказания своими советами! Но, если я останусь жив, берегите ваш пурпур, господин кардинал! Сам Рим не спасет вас - да не прогневлю я своими словами святого Петра и пречистую деву Клерийскую!.. Что же ты медлишь? Ступай предупреди своих молодцов. Негодяй каждую минуту может явиться. Об одном молю небо - чтоб он чего-нибудь не заподозрил и не отказался прийти. Это была бы жестокая неудача! Ступай же, Тристан! Кажется, прежде ты никогда не медлил, исполняя мои приказания.
   - Напротив, как ваше величество сами часто замечали, я всегда был слишком скор, что подчас вело к ошибкам: мне случалось принимать одно лицо за другое. Я даже попросил бы ваше величество, когда вы будете прощаться с Галеотти, подать мне какой-нибудь знак - приступать ли мне к делу. Я помню случаи, когда ваше величество изволили менять ваши решения и потом обвиняли меня в торопливости.
   - Что за подозрительное существо! - воскликнул король. - Говорят тебе, на этот раз я не изменю решения! Hу уж ладно. Чтобы покончить с этим, запомни хорошенько: если я, прощаясь, скажу этому плуту: "Над нами есть бог!" - тогда делай свое дело; если же я скажу: "Иди с миром!" - значит, я изменил свое решение. Понял?
   - У меня тупая голова, государь, во всем, что не касается моего ремесла, - сказал Тристан Отшельник. - Позвольте мне повторить. Если вы скажете: "Иди с миром!" - значит, я должен делать свое дело?
   - Нет, дурень, нет! - воскликнул король. - Тогда дай ему свободно уйти. А если я скажу: "Над нами есть бог!", вздерни его ярда на два поближе к звездам, с которыми он так любит беседовать.
   - Не знаю только, найдутся ли у нас необходимые средства, - заметил прево.
   - Так придуши его, вот и все! - сказал король с мрачной улыбкой.
   - А труп... куда нам девать труп? - спросил прево.
   - Постой, дай подумать... Окна в зале слишком узки... Но вот это будет достаточно широко. Сбросим его в Сомму, а на грудь ему прицепим бумажку с надписью: "Пропустить беспошлинно: правосудие короля". А там пусть солдаты герцога вылавливают его как контрабанду, коли им охота!
   Великий прево вышел из спальни короля и отозвал обоих своих помощников в амбразуру окна на совет. Труазешель, чтобы было светлее, воткнул в стену зажженный факел, и все трое принялись совещаться шепотом, хотя никто не думал их подслушивать, так как Оливье был погружен в глубокое раздумье, а Меченый крепко спал.
   - Друзья, - так начал прево свою речь, - вы, может быть, думаете, что наша песенка спета и что теперь пришел нам черед попасть кому-нибудь в лапы. Радуйтесь же, братцы! Наш милостивый король еще раз дает нам случай отличиться, и мы должны исполнить наш долг как люди, которые хотят прославиться в истории.
   - Ого, я, кажется, догадываюсь, в чем дело! - сказал Труазешель. - Наш господин, как римские императоры, когда они попадали впросак, или, как сказали бы мы, на первую ступеньку к виселице, избирает опытных лиц среди исполнителей правосудия, чтобы избавить свою священную особу от неопытных рук новичка в этом деле. Прекрасный обычай для язычников! Но я как добрый католик... право, уж и не знаю, решусь ли я наложить руки на нашего христианнейшего короля...
   - Полно, брат, слишком уж ты щепетилен, - возразил Птит-Андре. - Если сам король приказывает нам исполнить над ним приговор, я, право, не вижу, как мы можем ослушаться. Живущий в Риме должен слушаться папу! Слуги прево обязаны повиноваться своему господину, а он - королю!
   - Молчать, негодяи! - прикрикнул прево. - Речь идет не об особе его величества, а только об этом греческом еретике, язычнике и шарлатане Мартиусе Галеотти.
   - Галеотти! - сказал Птит-Андре. - Ну что же, вещь вполне естественная. Я не знал еще, кажется, ни одного фокусника, танцующего на канате, который не закончил бы жизнь, повиснув на одном из его концов, - прыг, и готово!
   - Одно жаль, - заметил Труазешель, воздевая глаза к небу, - что бедняга должен будет умереть без покаяния.
   - Молчи! - сказал прево. - Ведь он еретик, чародей... Целый собор попов не мог бы наставить его на путь истинный и избавить от участи, которую он заслужил. А впрочем, если б ему пришла охота покаяться, так у тебя есть дар, Труазешель: ты можешь сойти и за духовного отца!.. Но вот что гораздо важнее - кажется, вам придется пустить в ход кинжалы, потому что у нас нет под рукой необходимых средств и орудий нашего ремесла.
   - Храни нас богоматерь Парижская, чтобы приказание короля никогда не застало нас врасплох! - воскликнул Труазешель. - У меня всегда при себе шнурок святого Франциска, трижды обмотанный вокруг тела, с готовой петлей.[185] Недаром я принадлежу к его братству - благодарение господу богу.
   - А у меня, - добавил Птит-Андре, - найдется в кармане подходящий блок с крепким болтом на случай, если бы пришлось работать в таком месте, где нет деревьев или где ветви растут слишком высоко от земли. Это очень кстати.
   - Вот и чудесно! - сказал прево. - Значит, вам остается только привинтить блок хотя бы вон к той балке над дверью да продеть веревку. Я подведу молодца к этому месту и займу его разговором, а вы живо накинете петлю, а затем...
   - А затем мы дернем за веревку. Прыг! Наш астролог очутится на небесах, - подхватил Птит-Андре, - или по крайней мере ноги его уже не будут касаться земли.
   - А не согласятся ли эти господа, - сказал Труазешель, поглядывая искоса в сторону камина, - помочь нам?
   - Гм... не думаю, - ответил прево. - Брадобрей способен только чужими руками жар загребать, а шотландец будет охранять дверь, пока мы оборудуем это дельце: у него не хватит ни ловкости, ни смекалки принять в нем более деятельное участие - каждому свое ремесло.
   С удивительным проворством и даже с каким-то наслаждением, заглушавшим сознание опасности их собственного положения, достойные подручные прево приладили необходимые приспособления для приведения в исполнение приговора, произнесенного над Галеотти пленным монархом, радуясь, что завершат столь славным подвигом свою не менее славную жизнь. Тристан Отшельник сидел и с видимым удовольствием наблюдал за работой своих молодцов. Оливье не замечал, что делается вокруг. Что касается Людовика Лесли, то он, проснувшись от шума, смотрел на эти приготовления, как на дело, не входившее в круг его обязанностей.
  
  

Глава XXIX

ПРЕРЕКАНИЯ

  

Нет, час не пробил твой. Ты

не оставлен

Тем дьяволом, которому ты служить,

Своим сообщникам он помогает,

Как поводырь, который вел слепого

И к пропасти привел его бездонной --

И там столкнул его мгновенно вниз.

Старинная пьеса

  
   Повинуясь приказанию Людовика, или, вернее, исполняя его просьбу, - потому что Людовик, не переставая быть королем, был теперь в таком положении, что мог только просить, - ле Глорье пошел на розыски Мартиуса Галеотти, что было для шута делом вовсе не трудным. Он прямо из замка направился в лучшую пероннскую таверну, хорошо ему знакомую, ибо он сам был ее постоянным посетителем, имея сильное пристрастие к напиткам, которые приводили головы его собеседников в такой же беспорядок, в каком была и его собственная.
   Здесь, в общем зале, или "очаге", как его называли фламандцы и немцы, потому что главную принадлежность составлял большой очаг, он нашел, или, вернее, издали увидел, астролога, углубившегося в разговор с какой-то женщиной в странном, не то мавританском, не то азиатском одеянии. Заметив подходившего ле Глорье, женщина встала, собираясь уйти.
   - Это верные новости, вы смело можете на них положиться, - сказала незнакомка Галеотти и с этими словами исчезла в толпе посетителей, сидевших и стоявших вокруг отдельных столиков.
   - Что, брат философ, само небо, кажется, печется о тебе? - сказал шут, подходя к астрологу. - Не успел от тебя уйти один страж, как оно шлет ему на смену другого; не успела покинуть тебя одна глупая голова, как является другая, чтобы вести тебя в апартаменты Людовика Французского.
   - Тебя послал король? - спросил Галеотти, недоверчиво оглядывая говорившего и с первого взгляда угадав в нем шута, хотя, как мы уже знаем, в костюме Глорье не было почти никаких отличий, выдававших его ремесло.
   - Не в обиду вам - он самый, - ответил шут. - И вашему мудрейшеству лучше, чем всякому другому, должно быть известно, что когда Сила шлет Глупость на поиски Мудрости, это признак, безошибочно указывающий, на какую ногу хромает больной.
   - А что, если я откажусь идти на такой поздний зов, да еще переданный через такого посла? - спросил Галеотти.
   - В таком случае, чтобы не утруждать ваше мудрейшество, мы вас снесем на руках, - ответил ле Глорье. - Здесь у дверей стоят наготове с полдюжины бургундских молодцов, которых Кревкер дал мне именно на этот случай. Вы должны знать, что мы с моим другом Карлом Бургундским еще не отняли у нашего родича Людовика его корону, которую он, как осел, отдал в наши руки; правда, мы ее подпилили и подрезали, но все же она из чистого золота, хоть и стала не толще лепестка. Говоря яснее, Людовик по-прежнему повелитель своих подданных, в том числе и ваш. Наихристианнейший король у себя, в старой башне Пероннского замка, и вы, его верный слуга, обязаны немедленно туда явиться!
   - Ступай, я следую за тобой, - сказал Галеотти и пошел за ле Глорье, может быть, потому, что уклониться было невозможно.
   - И прекрасно делаете, - заметил шут, направляясь к замку, - потому что нам приходится обращаться с нашим родичем, как с голодным старым львом в клетке, которому иной раз надо бросить теленка, чтобы дать работу его старым зубам.
   - Уж не хочешь ли ты сказать, что король что-нибудь замышляет против меня? - спросил Галеотти.
   - Вам это лучше знать, - ответил шут. - Хоть ночь и темная, но, я уверен, вы и сквозь тучи различаете звезды, а я в этой науке ничего не смыслю. Знаю только, что мать всегда советовала мне осторожнее подходить к старой крысе, попавшей в западню, потому что в это время она будто бы больше всего расположена кусаться.
   Астролог прекратил свои расспросы, но ле Глорье, по общей всем шутам привычке, не переставал нести всякий вздор, пересыпая его злыми насмешками, вплоть до ворот замка, где он передал страже ученого мужа. Отсюда, переходя от часового к часовому, Галеотти попал наконец в башню Герберта.
   Однако намеки шута не пропали даром для Мартиуса Галеотти, а угрюмый взгляд и мрачный, угрожающий вид Тристана, провожавшего его в спальню короля, как ему казалось, подтверждали их. Астролог умел так же внимательно наблюдать все, что происходило на земле, как и то, что совершалось над ним, и от его острого взгляда не ускользнул блок с веревкой, которая еще слегка покачивалась, как будто приготовления были только что прерваны его неожиданным приходом. Смекнув, в чем дело, и призвав на помощь хитрость и изворотливость, он решил пустить в ход все средства, чтобы избавиться от грозившей ему опасности; а если бы это не удалось, защищать свою жизнь от всякого, кто бы ни вздумал напасть на него.
   Полный решимости, выражавшейся и в его походке, и во взгляде, Мартиус вошел к королю, нисколько, по-видимому, не смущенный ни своим неудачным предсказанием, ни гневом монарха, ни его вероятными последствиями.
   - Счастливые созвездия да будут благосклонны к вашему величеству! - приветствовал он короля низким поклоном на восточный манер. - Да отвратят враждебные созвездия свое пагубное влияние от особы моего царственного властелина!
   - Однако стоит тебе оглядеться вокруг, - ответил король, - стоит вспомнить, где помещается эта комната и кем охраняется, и ты легко убедишься, что благосклонные созвездия изменили мне, а враждебные соединились в самые пагубные сочетания. И тебе не стыдно, Мартиус Галеотти, видеть меня здесь, видеть узником, зная, чьи советы и уверения привели меня сюда?
   - А не стыдно тебе, мой царственный ученик, - ответил философ, - тебе, делавшему такие быстрые успехи в науке, тебе, с твоим острым умом, с твоей всегдашней настойчивостью, - не стыдно тебе падать духом при первом ударе судьбы и бежать при первой же неудаче, как бежит трус с поля брани при первом стуке оружия? Не ты ли говорил, что стремишься проникнуть в тайны, которые ставят человека выше его страстей, выше земных забот, несчастий и горя? Не ты ли мечтал достигнуть того состояния, которое можно обрести, только соперничая в твердости с древними стоиками?[186] Неужели первый удар грома заставит тебя поникнуть головой и забыть ту славную награду, к которой ты так страстно стремился? Неужели ты свернешь с избранного тобою пути, как пугливый конь, встревоженный призраком воображаемой опасности?
   - "Призрак"! "Воображаемая опасность"! Бесстыдный ты человек! - воскликнул с гневом король. - Да разве же эта тюрьма не действительность? Разве стража, которую расставил мой заклятый враг бургундец и которая сейчас бряцает оружием у моих дверей, - призраки? Предатель! Что же, что, по-твоему, истинное несчастье, если ты не считаешь несчастьем заточение, потерю престола и самую опасность для жизни? Скажи - что?
   - Невежество, брат мой, невежество и суеверие, - ответил мудрец с величайшей твердостью, - вот единственные истинные несчастья. Поверь мне, что даже король во всем блеске своего могущества и славы, если он ослеплен невежеством и суеверием, менее свободен, чем мудрец, закованный в тяжелые цепи и брошенный в темницу. К этому единственному и истинному счастью я призван указать тебе путь, если только ты будешь следовать моим наставлениям.
   - Так вот она, та философская свобода, которую мне сулили твои уроки! - с горечью воскликнул король. - Желал бы я, чтобы ты еще там, в Плесси, сказал мне, что власть, которую ты с такой щедростью мне обещал, будет властью над моими страстями; что успех, в котором ты меня убедил, означал успех в философской науке и что мне предстояло лишь сделаться таким же мудрым и ученым, как итальянский бродяга и шарлатан! Конечно, тогда я мог бы достигнуть этого духовного совершенства менее дорогой ценой, чем потеря прекраснейшей во всем христианском мире короны и заточение в пероннской темнице!.. Вон! Ступай вон, но не думай, изменник, что ты избежишь заслуженной кары: над нами есть бог!
   - Я не могу уйти и предоставить тебя твоей участи, - ответил Мартиус, - не попытавшись оправдать в твоих ослепленных глазах свою добрую славу; она светлее самых блестящих алмазов твоей короны, и ей будет дивиться мир спустя века после того, как весь род Капетов[187] превратится в прах, давно забытый в склепах Сен-Дени.[188]
   - Говори, - сказал Людовик, - но не думай, чтобы своей наглостью ты мог поколебать мои намерения или мнения. Может быть, я в последний раз произнесу приговор как король, и я не хочу осудить тебя, не выслушав. Говори, хотя лучшее, что ты можешь сделать, - это сказать правду. Признайся, что я одурачен, что ты обманщик, что твоя мнимая наука - пустой бред и что сияющие над нами планеты так же мало влияют на нашу судьбу, как их отражение в реке - на ее течение!
   - А что ты знаешь о таинственном влиянии этих небесных светил? - смело возразил астролог. - Ты говоришь, что они не властны над течением вод. Но разве ты не знаешь, что самая ничтожная из планет, луна, я говорю - самая ничтожная, потому что она ближе других к нашей жалкой земле, - держит под своим владычеством не то что какую-нибудь речонку вроде Соммы, но неизмеримый океан, который сообразует свои приливы и отливы с ее фазами и покоряется каждому ее движению, как повинуется раб малейшему знаку султанши? А теперь, Людовик де Валуа, разгадай и ты мою притчу... Сознайся, разве ты не похож на безумного путника, который обрушивает свой гнев на кормчего только за то, что тот не может провести корабль в гавань, не встретив по пути противного ветра и неблагоприятных течений? Я мог, конечно, с некоторой уверенностью предсказать тебе счастливый исход твоего предприятия, но только одно небо властно было благополучно привести тебя к цели, и, если путь к ней опасен и труден, от меня ли зависело сделать его более легким и уменьшить эти опасности? Где же твоя мудрость, которая еще вчера учила тебя верить, что судьба часто устраивает все к лучшему, хотя и ведет нас как будто наперекор нашим желаниям?
   - Ты мне напомнил... - с живостью ответил Людовик, - ты мне напомнил еще один свой обман! Ты предсказал мне, что юный шотландец счастливо выполнит возложенное на него поручение, на пользу мне и во славу. Ты знаешь, чем оно кончилось: ничто не могло нанести мне такого смертельного удара, как то впечатление, которое произвел исход этого дела на дикого бургундского быка. Твое предсказание оказалось явной ложью, от этого тебе никак не отвертеться; тебе не удастся свалить беду на то, что я не выждал благоприятного течения и не стал - хоть ты этого и желал - сидеть у моря и ждать погоды, как тот дурак, который сидит на берегу реки и дожидается, скоро ли она утечет. И на этот раз ты дал маху! Ты имел глупость сделать совершенно определенное предсказание, которое тут же оказалось ложным.
   - И все же оно подтвердится на деле и окажется истиной, - смело ответил астролог. - Я не желаю лучшего торжества науки над невежеством, чем то, которое мне доставит исполнение именно этого предсказания. Я сказал тебе, что юноша верно исполнит всякое благородное поручение, и разве он этого не сделал? Я сказал, что он слишком добродетелен, чтобы принять участие в бесчестном деле; разве он этого не доказал? Если ты сомневаешься, расспроси цыгана Хайраддина Мограбина!
   При этих словах лицо короля вспыхнуло от стыда и гнева.
   - Я говорил тебе, - продолжал астролог, - что сочетание планет грозит опасностью тому, кто отправляется в путь, и разве в пути этот юноша, не подвергался опасностям? Я предсказал тебе еще, что путешествие его будет иметь счастливые последствия для того, кто его послал. Скоро это подтвердится, и ты получишь немалые выгоды.
   - "Немалые выгоды"! - воскликнул король. - Вот они, твои выгоды: бесчестье и плен!
   - Нет, это еще не конец, - ответил астролог, - и скоро ты сам должен будешь признать, что вся выгода для тебя зависела от того, как этот юноша исполнит твое поручение.
   - Нет, это уж слишком... слишком большая наглость! - воскликнул король. - Мало того, что ты лжешь, ты еще оскорбляешь меня... Вон отсюда! Но не думай, что твое предательство останется безнаказанным: над нами есть бог!
   Галеотти повернулся, чтобы идти.
   - Постой еще минутку, - сказал Людовик. - Ты храбро отстаиваешь свой обман. Ответь мне еще на один вопрос, но только прежде хорошенько подумай. Может ли твое мнимое искусство открыть час твоей собственной смерти?
   - Только по отношению к судьбе другого лица, - ответил Галеотти.
   - Я не понимаю тебя, - сказал Людовик.
   - Так знай же, о король, - ответил Мартиус, - единственное, что я могу утверждать вполне определенно, это что моя смерть наступит ровно за двадцать четыре часа до смерти вашего величества.
   - Как!.. Что ты сказал? - с волнением воскликнул король. - Постой, не уходи, подожди минутку... Ты говоришь, моя смерть последует так скоро после твоей?
   - Ровно через двадцать четыре часа, минута в минуту. - твердо повторил Галеотти, - если только есть хоть искра правды в этих разумных таинственных светилах, которые в своем движении по небу говорят нам без слов. Желаю вашему величеству покойной ночи!
   - Постой, постой, не уходи! - воскликнул король, хватая за руку астролога и отводя его от дверей. - Послушай, Галеотти, я всегда был для тебя добрым государем: я обогатил тебя, сделал своим другом, товарищем, наставником. Заклинаю тебя, будь со мной откровенен! Есть ли хоть капля истины в твоей науке? Правда ли, что окончательный исход событий будет благоприятен для меня? И неужели твоя и моя смерть так тесно связаны между собой? Признайся, мой добрый Мартиус, что это простая уловка. Признайся, молю тебя, и ты увидишь, тебе не придется раскаиваться. Я стар, я в плену и, может быть, завтра же должен буду лишиться престола... Для человека в моем положении истина дороже целого царства, и от тебя, дорогой Мартиус, я жду этого бесценного сокровища - истины!
   - Я уже поверг его к стопам вашего величества, - ответил Галеотти, - с риском, что в бешеном гневе вы броситесь на меня и растерзаете на месте.
   - Это я-то, я, Галеотти? - печально ответил Людовик. - Увы, как ты во мне ошибаешься! Да разве я не пленник, разве не должен я быть терпеливым хотя бы уже потому, что мой гнев только ярче покажет мое бессилие? Ответь же мне откровенно: ты хотел меня обмануть? Или твоя наука не вымысел и ты сказал мне правду?
   - Ваше величество, простите, - сказал Мартиус Галеотти, - если я отвечу, что только время, одно время, и ход событий могут победить недоверчивость. Как человек, пользовавшийся неограниченным доверием в совете прославленного победителя Матвея Корвина Венгерского и в кабинете самого императора, я унизил бы свое достоинство, если бы стал повторять перед вашим величеством уверения в истине моих слов. Если вам не угодно мне верить, я могу только сослаться на дальнейший ход событий. День-другой терпения покажут, верно ли было мое предсказание относительно молодого шотландца. И пусть меня колесуют, пусть раздробят мои кости, если бесстрашное поведение этого Квентина Дорварда не принесет вашему величеству выгоды, и выгоды немаловажной! Но если мне суждено умереть в этих пытках, вашему величеству не худо будет позаботиться о духовном отце: с той минуты, как я испущу последний вздох, вам останется ровно двадцать четыре часа на исповедь и покаяние.
   Людовик, провожая Галеотти, все еще продолжал держаться за его платье и, когда дверь отворилась, громко сказал:
   - Завтра мы еще поговорим об этом подробнее. Иди с миром, высокомудрый отец мой... Иди с миром! Иди с миром!
   Он трижды повторил эти слова; но, все еще опасаясь, как бы великий прево не ошибся, проводил астролога через зал, не выпуская полы его платья, точно боялся, как бы у него не вырвали ученого мужа и не лишили жизни тут же, у него на глазах. Наконец он решился выпустить Галеотти, повторив еще несколько раз свое прощальное приветствие: "Иди с миром!" - и сделав, кроме того, знак великому прево, чтобы тот не смел касаться ученого.
   Таким-то образом полученные вовремя тайные сведения, смелость и присутствие духа спасли Галеотти от грозившей ему опасности; а Людовик, самый прозорливый и самый мстительный из монархов своего времени, был обманут и остался неотомщенным благодаря грубому суеверию и страху смерти, перед которой он трепетал, зная, сколько тяжких грехов лежит на его совести.
   Тем не менее необходимость отказаться от задуманной мести удручала его; еще более короля были опечалены его верные слуги, которым было поручено исполнение приговора. Только один Меченый отнесся ко всему равнодушно, и едва был подан знак, отменявший казнь, как он покинул свой пост у дверей и через минуту уже спал крепким сном.
   Король удалился в свою комнату, Труазешель и Птит-Андре расположились поудобнее, чтобы немного отдохнуть, а великий прево все еще смотрел на статную фигуру астролога, как смотрит пес на кусок мяса, вырванный поваром у него из пасти. Между тем его достойные помощники шепотом обменивались впечатлениями в отрывочных фразах.
   - Бедный слепец чернокнижник! - шепнул Труазешель своему товарищу Птит-Андре с видом самого елейного соболезнования. - Как было упустить такой прекрасный случай умереть от веревки святого Франциска и искупить хоть отчасти свое гнусное колдовство! А я-то собирался затянуть на нем спасительную петлю, чтобы изгнать злого духа из его грешного тела!
   - Что и говорить, - ответил Птит-Андре, - я тоже упустил редкий случай проверить, может ли тройная веревка вытянуться от тела весом в семнадцать стоунов. А опыт стоил того, чтобы его сделать, и прославил бы наше ремесло, не говоря уже о том, что старый забулдыга умер бы такой легкой смертью.
   В то время как велась эта беседа, Мартиус, занявший место у свободного края громадного очага, перед которым расположились разговаривавшие, искоса бросал на них недоверчивые взгляды. Прежде всего ученый астролог запустил руку за пазуху и ощупал рукоятку прекрасно отточенного обоюдоострого кинжала, с которым он никогда не расставался. Как мы упоминали выше, Галеотти, в то время уже немного отяжелевший, был все еще очень силен, ловок и прекрасно владел оружием. Убедившись, что надежный кинжал под рукой, он вынул из кармана свиток пергамента, испещренный греческими буквами и какими-то кабалистическими знаками, и, поправив дрова в очаге, заставил их вспыхнуть таким ярким пламенем, что лица и позы всех сидевших или лежавших перед огнем разом осветились. Шотландец спал тяжелым, мертвым сном, и его неподвижное лицо казалось отлитым из бронзы. Рядом выделялось бледное, встревоженное лицо Оливье, который то как будто дремал, то вдруг, точно снедаемый душевной мукой, поднимал голову, открывал глаза и к чему-то прислушивался. Недовольный, угрюмый прево всем своим свирепым видом, казалось, говорил:
   Наполовину он еще не сыт,
   И в нем стремленье убивать кипит.
   На заднем плане эту картину дополняло страшное, лицемерное лицо Труазешеля с поднятыми к небу глазами, словно он мысленно читал молитву, а немного подальше - зловеще-шутовская физиономия Птит-Андре, который забавлялся перед отходом ко сну, передразнивая все ужимки и движения своего товарища.
   Среди всех этих грубых и гнусных физиономий величественная осанка Галеотти, красивые, правильные черты и мужественное выражение его лица выступали особенно ярко; он был похож на древнего мага, попавшего в притон разбойников и вызывающего духов, чтобы помочь ему выйти на свободу. И в самом деле, если бы даже он выделялся только своей прекрасной, волнистой бородой, ниспадавшей на таинственный свиток, который он держал в руках, то и тогда нельзя было бы не пожалеть, что такое благородное украшение досталось человеку, направлявшему все свои таланты, все познания, все преимущества своего красноречия и величавой внешности на то, чтобы изощряться в плутнях и обмане.
   Так прошла ночь в башне графа Герберта Пероннского замка. С первым лучом рассвета, проникшим в старинную готическую комнату, король кликнул к себе Оливье. Брадобрей застал своего государя сидящим в халате и был поражен переменой, которая произошла в его наружности за одну ночь смертельной тревоги. Он открыл уже было рот, чтобы высказать свое беспокойство по этому поводу, но Людовик прервал его и заговорил сам. Он начал торопливо излагать своему слуге и помощнику все способы и ухищрения, с помощью которых раньше старался приобрести себе друзей при бургундском дворе, и в заключение поручил Оливье продолжать начатое дело, как только ему разрешат выходить из замка. И никогда еще этот лукавый приспешник Людовика не был так поражен ясностью ума своего господина и его глубоким знанием тех тайных пружин, которые управляют людьми и их поступками.
   Часа два спустя Оливье выпросил у графа де Кревкера разрешение выйти из замка и отправился исполнять поручения короля. Между тем Людовик позвал к себе астролога, которому, по-видимому, опять возвратил свое доверие, и долго совещался с ним. К концу этой продолжительной беседы к Людовику, казалось, вернулись и бодрость, и уверенность, которые он как будто утратил вначале. Затем он оделся. И когда Кревкер явился к нему с утренним приветствием, он был поражен спокойствием и самообладанием, с которыми король его принял, тем более что он уже слышал о том, что герцог несколько часов находится в таком расположении духа, каковое ставит под угрозу безопасность короля.
  
  

Глава XXX

НЕИЗВЕСТНОСТЬ

  

Колеблются решенья, словно судно,

Когда кругом неистовствуют волны.

Старинная пьеса

  
   Если Людовик провел бессонную и тревожную ночь, то еще тревожнее она была для герцога Бургундского, который не только не умел владеть своими страстями, но привык давать им полную власть над собою и над своими поступками.
   По обычаю того времени, при нем дежурили в спальне двое любимых его приближенных - д'Эмберкур и де Комин, которым были приготовлены постели почти рядом с кроватью герцога. Никогда еще их присутствие при нем не было так необходимо, как в эту ночь, когда, терзаясь горем и кипя гневом, Карл должен был бороться с жаждой мести, которую из чувства чести не мог излить на Людовика в теперешнем его положении; его душевное состояние напоминало вулкан, извергающий все находящиеся в нем породы, расплавленные и смешанные в одну огненную массу.
   Герцог отказался раздеться, не пожелал лечь в постель и провел ночь в каком-то бешеном исступлении. По временам его быстрая, нервная речь становилась до того сбивчивой и невнятной, что оба приближенных начинали бояться за его рассудок. Он то восхвалял добродетели и сердечную доброту несчастного епископа Льежского, то вспоминал дружбу и привязанность, которую они столько раз друг другу доказывали, и наконец довел себя до такого отчаяния, что упал ничком на постель, задыхаясь от подступавших рыданий, которые он тщетно старался удержать. Но спустя минуту герцог был уже на ногах, охваченный новым неудержимым порывом; он быстро забегал по комнате, произнося бессвязные угрозы и такие же бессвязные обеты мести; он топал, по своей привычке, ногами и призывал святого Георгия, святого Андрея и всех святых, которых особенно чтил, в свидетели того, что он отомстит кровавой местью де ла Марку, льежским горожанам и тому, кто был главным виновником всего зла. Последняя угроза относилась, конечно, к Людовику, и была минута, когда Карл решил уже послать за герцогом Нормандским, братом французского короля и его заклятым врагом, чтобы принудить пленного монарха отказаться в его пользу от престола или по крайней мере от главных королевских прав и владений. Так прошел день и еще одна ночь, проведенные герцогом в той же бурной тревоге, или, вернее, в тех же бешеных переходах от одного неукротимого порыва страсти к другому. Карл почти ничего не ел и не пил, не переодевался и вел себя как человек, которому овладевшая им ярость ежеминутно грозит потерей рассудка. Понемногу, однако, он успокоился и начал совещаться со своими приближенными. Многое предлагалось и обсуждалось на этих совещаниях, но ничего не было решено окончательно. Де Комин в своих записках утверждает, что был момент, когда гонец сидел уже на лошади и готов был скакать за герцогом Нормандским. Если бы этот гонец был отправлен, темница короля французского оказалась бы, без сомнения, последним его убежищем на коротком пути к могиле.
   По временам, когда бешенство Карла истощалось, он сидел не шевелясь, пристально уставившись в одну точку, с видом человека, обдумывающего отчаянное дело, на которое он никак не может решиться. Без всякого сомнения, в то время довольно было малейшего намека со стороны кого-нибудь из окружающих, чтобы толкнуть герцога на самый необузданный поступок. Но бургундские вельможи из уважения к священной особе короля, своего верховного феодального владыки, из чувства национальной гордости, а также желая спасти честь самого герцога, поручившегося Людовику за его безопасность, единодушно стояли за умеренность. Доводы, которые д'Эмберкур и де Комин осмеливались иногда робко приводить герцогу в бурные часы их ночных бесед, смелее повторялись Кревкером и другими приближенными в более спокойные утренние часы. Очень возможно, что не все они, отстаивая короля, действовали бескорыстно. Многие, как мы уже упоминали, были хорошо знакомы с е жилъ сосѣдній домъ одного богатаго гражданина, Жиль Ортена; но, на пути, король замѣтилъ знамена изгнанныхъ имъ изъ Франціи де-Ло и Пенсиль-де-Ривьбра, и, не желая вѣроятно поселяться возлѣ недоброжелателей, онъ просилъ отвести ему помѣщеніе въ пероннскомъ замкѣ, гдѣ теперь и пребываетъ.
   -- Боже милосердый! воскликнулъ Крэвкёръ,-- ему не довольно, что онъ отважился войти въ пещеру льва, надо было еще вложить голову въ самую его пасть. Ничего не могло быть хуже для этого стараго, хитраго политика, какъ попасть въ такую западню!
   -- Впрочемъ, сказалъ Кожинъ,-- д'Имберкуръ не передалъ вамъ словъ лё-Глорьё {Шутъ Карла бургундскаго.}, которыя, по моему мнѣнію, умнѣе всего, сказаннаго въ этомъ случаѣ.
   -- Что же сказала его свѣтлѣйшая мудрость? спросилъ графъ.
   -- Когда герцогъ, отвѣчалъ дэ-Коминъ,-- наскоро приказывалъ приготовить нѣсколько серебряной посуды и тому подобныхъ вещей, чтобы поднести Людовику и его свитѣ въ знакъ привѣтствія, лё-Глорьё сказалъ: "Не мучь напрасно свой бѣдной мозгъ, мой другъ Карлъ, я дамъ твоему брату Людовику лучшій и болѣе приличный подарокъ, чѣмъ твой -- я дамъ ему мой колпакъ съ колокольчиками и мою погремушку въ придачу; клянусь обѣдней, онъ еще глупѣе меня, если отдается въ твои руки." "Ну, а что ты скажешь, плутъ, если я не дамъ ему повода раскаиваться?" "Тогда, Карлъ, право я отдамъ тебѣ и колпакъ и колокольчики, лакъ самому большому дурню изъ насъ трехъ." Но я увѣряю васъ, это колкая насмѣшка затронула герцога за живое. Я видѣлъ, какъ онъ измѣнился въ лицѣ и закусилъ губы. Ну, теперь, благородный Крэвкёръ, вы узнали наши новости; какъ вы думаете, на что онѣ похожи?
   -- На пороховую мину, къ которой, боюсь, мнѣ предназначено поднести зажженный фитиль, отвѣчалъ Крэвкёръ.-- Ваши и мои новости подобны льну и огню, которые не могутъ встрѣтиться, не вспыхнувъ, мы, какъ нѣкоторыя химическія тѣла, не могутъ соединяться безъ взрыва. Благородные друзья, подъѣзжайте ближе ко мнѣ, и когда я вамъ разскажу, что произошло въ люттихскомъ епископствѣ, я думаю, вы согласитесь, что Людовикъ также безопасно могъ рѣшиться на путешествіе въ адъ, какъ на эту несчастную поѣздку въ Перонну.
   Оба дворянина подъѣхали ближе къ Крэвкёру и выслушали съ полусдержанными восклицаніями и выраженіями глубокаго удивленія и участія разсказъ о событіяхъ въ Люттихѣ и Шонвальдтѣ. Они подозвали Квентина и начали разспрашивать и переспрашивать его о подробностяхъ смерти епископа, пока тотъ наконецъ не отказался отвѣчать на дальнѣйшіе вопросы, не зная зачѣмъ ихъ предлагали и къ чему могли повести его отвѣты.
   Всѣ вмѣстѣ отправились далѣе и достигли роскошныхъ береговъ Соммы и древнихъ стѣнъ Перонны-дѣвственницы, съ прилегавшими къ ней зелеными лугами, на которыхъ бѣлѣлись многочисленныя палатки бургундскаго войска, состоявшаго почти изъ пятнадцати тысячъ человѣкъ.
   

ГЛАВА XXVI.
СВИДАНІЕ.

Когда сходятся государи, то астрологи могутъ отмѣчать
это какъ зловѣщее, полное предзнаменованія соединеніе,
подобное сочетанію Марса съ Сатурномъ.
Старая комедія.

   Трудно сказать, преимущество или величайшую невыгоду представляетъ для государей необходимость въ сношеніяхъ между собой, изъ уваженія къ своему собственному званію и достоинству, подчинять свои чувства и выраженія строгому этикету. Это воздержаніе отъ слишкомъ рѣзкаго проявленія страстей могло бы показаться глубокой скрытностью, если бы не было извѣстно всему свѣту, что эта наружная любезность есть простое дѣло церемоніала. Достовѣрно однако же, что, переступая границы этого условнаго приличія, открытымъ выраженіемъ своихъ непріязненныхъ чувствъ они роняютъ свое достоинство въ глазахъ всего свѣта; это особенно было замѣчено, когда два знаменитые соперника, Францискъ I и императоръ Карлъ прямо обвиняли другъ друга во лжи и выразили желаніе разрѣшить свой споръ поединкомъ.
   Карлъ бургундскій, самый нетерпѣливый, вспыльчивый или, скорѣе, самый неблагоразумный государь своего времени, не могъ однако переступить того волшебнаго круга, въ которомъ онъ былъ обязанъ оказывать самое глубокое уваженіе Людовику, какъ своему ленному государю и повелителю, удостоившему его, короннаго вассала, высокой чести личнаго посѣщенія. Одѣтый въ герцогскую мантію, окруженный своими высшими сановниками, знатными рыцарями и дворянами, онъ отправился верхомъ на встрѣчу Людовику XI. Его свита сіяла серебромъ и золотомъ. Богатства англійскаго двора были истощены въ войнахъ алой и бѣлой розы, а расходы французскаго ограничены скупостью его государя, такъ что бургундскій дворъ былъ въ то время первымъ въ Европѣ по богатству и великолѣпію. Свита же Людовика, напротивъ, была малочисленна, сравнительно бѣдна, а фигура самого короля, въ его поношенномъ плащѣ и старой, высокой, унизанной оловянными образками шляпѣ, дѣлала противуположность еще разительнѣе, когда же, Карлъ въ своей герцогской мантіи и съ короной на головѣ, соскочилъ съ своего благороднаго коня и, преклонивъ одно колѣно, предложилъ держать стремя, пока Людовикъ сходилъ съ своего маленькаго иноходца, зрѣлище было почти забавно.
   Встрѣча обоихъ державныхъ государей была, какъ и слѣдовало ожидать, на столько же полна притворной дружбы и учтивости, на сколько лишена всякой искренности. Герцогу, съ его характеромъ, было гораздо труднѣе сохранять должное приличіе въ голосѣ, рѣчахъ и обращеніи, тогда какъ притворство и скрытность такъ срослись съ характеромъ короля, что самые близкіе къ нему лица не могли различать, что было въ немъ притворно и что искренно.
   Можетъ быть самымъ вѣрнымъ сравненіемъ, еслибъ оно не было недостойно такихъ высокихъ государей, было бы представить себѣ Людовика въ положеніи человѣка, хорошо знакомаго съ нравами и пріемами собачей породы и желающаго по какимъ либо причинамъ завести дружбу съ огромной, злой цѣпной собакой, которая недовѣрчиво смотритъ на него и, при первомъ непріязненномъ движеніи, готова броситься и разорвать его. Песъ сдержанно ворчитъ, щетинится, осклабилъ зубы, но совѣстится броситься на чужаго, съ виду такого добраго и довѣрчиваго человѣка, потому терпитъ ласки, далеко не успокоивающія его, и въ тоже время выжидаетъ только малѣйшаго, благовиднаго повода схватить своего друга за горло.
   По измѣнившемуся голосу, принужденности манеръ и рѣзкости движеній герцога, король безъ сомнѣнія почувствовалъ, что роль, которую ему предстояло выдержать, была трудна и, можетъ быть, не разъ раскаялся, что взялся за нее. Но раскаиваться было поздно; ему оставалось только прибѣгнуть ко всѣмъ тонкостямъ неподражаемо ловкой изворотливости, которую онъ постигъ какъ никто на свѣтѣ.
   Обращеніе Людовика съ герцогомъ выражало, повидимому, полную сердечную радость въ минуту искренняго примиренія съ испытаннымъ и уважаемымъ другомъ, съ которымъ онъ разошелся по случайнымъ обстоятельствамъ, теперь устраненными, и уже забытымъ. Король обвинялъ себя, что раньше не сдѣлалъ этого рѣшительнаго шага, чтобы подобнымъ знакомъ довѣренности доказать своему доброму и любезному брату, что бывшая между ними непріязнь ничего не значила въ его воспоминаніи, въ сравненіи съ дружбой, оказанной ему во время изгнанія его изъ Франціи, не смотря на гнѣвъ короля, его отца. Онъ говорилъ о Добромъ Герцогѣ Бургундскомъ, какъ всѣ называли Филипа, отца Карла Смѣлаго, и припоминалъ всѣ его отеческія попеченія.
   -- Я помню, любезный братъ, сказалъ онъ, -- какъ отецъ вашъ по ровну дѣлилъ свою привязанность между вами и мной; я помню какъ, заблудившись разъ случайно на охотѣ, по возвращеніи, я засталъ добраго герцога бранившаго васъ за то, что вы оставили меня одного въ лѣсу, какъ будто дѣло шло о безопасности вашего старшаго брата.
   Черты герцога бургундскаго были отъ природы рѣзки и суровы; но когда, изъ вѣжливости и какъ бы въ подтвержденіе истины сказаннаго королемъ, онъ усиливался улыбаться, лице его принимало чисто діавольское выраженіе.
   "Лицемѣръ изъ лицемѣровъ," подумалъ онъ въ глубинѣ души, "я желалъ бы, чтобы честь позволила мнѣ напомнить вамъ, какъ вы отплатили за всѣ оказанныя вамъ нашимъ домомъ благодѣянія"!
   -- Но, продолжалъ король, -- если узы крови и признательности не достаточны для нашей дружбы, мой любезный братъ, то мы связаны еще духовнымъ родствомъ, вѣдь я крестный отецъ вашей прекрасной дочери Маріи, которую люблю какъ свою собственную дочь. А когда святые, да будетъ благословенно ихъ святое имя, даровали мнѣ молодой отпрыскъ, увядшій въ три мѣсяца, герцогъ, вашъ отецъ, былъ его воспріемникомъ и праздновалъ крещеніе съ большей пышностью и великолѣпіемъ, чѣмъ бы могъ выказать ихъ самъ Парижъ. Я никогда не забуду глубокаго, неизгладимаго впечатлѣнія, которое щедрость герцога Филина и ваша, мой дорогой братъ, произвела на полуразбитое сердце бѣднаго изгнанника!
   -- Ваше величество, сказалъ герцогъ, принуждая себя что нибудь отвѣтить,-- благодарили за эту незначительную услугу въ такихъ выраженіяхъ, которыя болѣе чѣмъ вознаградили за все великолѣпіе, которымъ Бургундія обязана была показать, какъ глубоко она чувствовала честь, оказанную вами ея государю.
   -- Я помню выраженія, о которыхъ вы говорите, любезный братъ, отвѣчалъ улыбаясь король;-- я, кажется, сказалъ тогда, что въ возмездіе за это благодѣяніе я, бѣдный изгнанникъ, ничего не могу предложить кромѣ себя, жены и своего сына. Что же, мнѣ кажется, я таки сдержалъ свое обѣщаніе?
   -- Я не смѣю опровергать того, что вашему величеству угодно утверждать, возразилъ герцогъ,-- но....
   -- Но? вы спрашиваете, прервалъ его король,-- на сколько мои дѣйствія согласовались съ словами? А вотъ какъ: тѣло моего сына, Іоанна, покоится въ бургундской землѣ; самого себя я сегодня безусловно отдалъ въ ваши руки; что же до моей жены, то я полагаю, добрый братъ, что, принимая во вниманіе протекшее время, вы едва ли будете настаивать, чтобы я сдержалъ и въ этомъ отношеніи мое слово. Она родилась въ день св. Благовѣщенія, (при этомъ онъ перекрестился и пробормоталъ Ora pro nobis) назадъ тому лѣтъ пятьдесятъ; но и она не дальше какъ въ Реймсѣ, и, если вы хотите точнаго исполненія моихъ словъ, она будетъ только ожидать изъявленія вашего желанія.
   Какъ не былъ раздраженъ герцогъ изъявленіемъ самой тѣсной дружбы, въ которой король такъ нагло прикидывался, онъ не могъ не разсмѣяться надъ оригинальнымъ отвѣтомъ этого страннаго государя; смѣхъ его былъ также отрывистъ и рѣзокъ, какъ и выраженіе гнѣва, которому онъ часто предавался. Онъ смѣялся больше и громче, чѣмъ считалось тогда и считается теперь приличнымъ въ подобномъ случаѣ, и отвѣчалъ въ томъ же тонѣ, отказываясь на отрѣзъ отъ чести быть въ обществѣ королевы, но выразивъ желаніе видѣть у себя старшую дочь короля, которая славилась красотой.
   -- Я радъ, любезный братъ, отвѣчалъ Людовикъ, съ одной изъ тѣхъ двусмысленныхъ улыбокъ, которыми онъ такъ часто прикрывалъ свои чувства,-- что вашъ любезный выборъ не палъ на мою младшую дочь, Жанну. Вамъ бы пришлось преломить копье съ моимъ любезнымъ братомъ, герцогомъ орлеанскимъ; и кого бы изъ васъ не постигло несчастіе, я равно бы лишился добраго друга и преданнаго родственника.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, государь, сказалъ Карлъ, -- герцогъ орлеанскій не встрѣтитъ меня на пути, который онъ выбралъ любя. Дѣло, за которое я когда либо переломлю копье съ Орлеаномъ должно быть хорошо и прямо.
   Король ни мало не оскорбился этимъ грубымъ намекомъ на безобразіе принцессы Жанны. Напротивъ, онъ былъ скорѣе доволенъ, что герцогъ забавлялся двусмысленными шутками, въ которыхъ Людовикъ былъ весьма искусенъ, и которыя, употребляя современное выраженіе, избавляли его отъ сентиментальнаго лицемѣрія. Поэтому, онъ тотчасъ же далъ разговору такой оборотъ, что, хотя Карлъ чувствовалъ невозможность разыгрывать роль преданнаго и примирившагося друга съ государемъ, который такъ часто вредилъ ему, и въ искренности котораго въ настоящемъ случаѣ онъ такъ сильно сомнѣвался, ему однако не трудно было показать себя радушнымъ хозяиномъ относительно остроумнаго гостя. Такимъ образомъ, недостатокъ взаимнаго расположенія замѣнился пріятельскимъ тономъ двухъ веселыхъ собесѣдниковъ; тонъ этотъ былъ свойственъ герцогу по природной откровенности и, можно прибавить, грубости его характера. Что же касается Людовика, хотя онъ былъ способенъ принимать всевозможныя оттѣнки въ обращеніи, но этотъ тонъ былъ болѣе свойственъ ему потому, что въ немъ соединялась грубость мысли съ язвительнымъ остроуміемъ.
   Къ счастію, оба государя могли во все время пиршества въ ратушѣ Перонны поддерживать разговоръ въ томъ же духѣ, благодаря чему они чувствовали себя какъ на нейтральной почвѣ и это, какъ легко замѣтилъ Людовикъ, было самымъ лучшимъ, необходимымъ для его собственной безопасности, средствомъ поддержать хорошее настроеніе въ герцогѣ бургундскомъ.
   Но онъ былъ однако встревоженъ, увидѣвъ, что многіе изъ самыхъ знатныхъ, бѣжавшихъ отъ его строгости и несправедливости французскихъ дворянъ, окружали герцога и пользовались властью и большимъ довѣріемъ. Изъ опасенія ихъ ненависти и мщенія король, какъ мы уже говорили выше, пожелалъ помѣститься не въ самомъ городѣ, а въ пероннскомъ замкѣ или крѣпости {См. Примѣчаніе VII. Пероннскій замокъ.}. Карлъ тотчасъ согласился на эту просьбу съ мрачной улыбкой, объ которой нельзя было сказать добро или зло она предвѣщала тому, къ кому относилась.
   Но когда король, выражаясь съ крайней осторожностью и тономъ, который по его мнѣнію могъ убаюкать подозрѣнія, спросилъ могутъ ли шотландскіе стрѣлки его гвардіи, вмѣсто городскихъ воротъ, охранять замокъ во время его пребыванія въ немъ, Карлъ отказалъ наотрѣзъ. Голосъ его, по обыкновенію рѣшительный и рѣзкій, казался еще страшнѣе вслѣдствіе привычки герцога крутить усы, когда онъ говорилъ, или немного вынимать изъ ноженъ и опять вкладывать свой мечъ или кинжалъ.-- Нѣтъ, ваше величество, сказалъ онъ,-- клянусь св. Мартиномъ, вы въ городѣ вашего вассала, такъ называютъ меня относительно вашего величества, мой замокъ и городъ принадлежатъ вамъ, мое войско ваше. Поэтому не все ли равно мои ли солдаты, ваши ли шотландскіе стрѣлки будутъ охранять наружныя ворота и укрѣпленія замка? Нѣтъ, клянусь св. Георгомъ, Перонна дѣвственная крѣпость и она не утратитъ этой репутаціи по моей небрежности. За дѣвушками нуженъ строгій надзоръ, мой царственный братъ, если вы хотите, чтобы онѣ сохранили свою добрую славу.
   -- Безъ сомнѣнія, любезный братъ, я совершенно согласенъ съ вами, тѣмъ болѣе, что честь этого добраго городка дороже мнѣ, чѣмъ валъ. Перонна, какъ вы знаете, любезный братъ, принадлежитъ къ числу тѣхъ городовъ на берегахъ Соммы, которые были предоставлены вашему, блаженной памяти, отцу, въ залогъ данныхъ намъ суммъ, съ правомъ выкупа. И, говоря правду, являясь къ вамъ, какъ честный должникъ, желающій выполнить всѣ свои обязательства, я, съ цѣлію сдѣлать этотъ выкупъ, привелъ съ собой нѣсколько мулловъ, навьюченныхъ серебромъ, котораго хватитъ на три года для содержанія даже вашего великолѣпнаго и царскаго двора, любезный брать.
   -- Я не возьму изъ него ни одного обола, отвѣчалъ герцогъ, крутя свои усы, -- срокъ выкупа прошелъ, мой царственный братъ, да къ тому же обѣ стороны никогда объ немъ серьозно и не думали. Уступка этихъ городовъ была единственнымъ вознагражденіемъ, которое мой отецъ когда либо получилъ отъ Франціи за то, что, въ счастливый для вашей семьи день, согласился позабыть убійство моего дѣда и промѣнять союзъ съ Англіей на союзъ съ вашимъ отцомъ. Святой Георгъ! еслибъ онъ поступилъ иначе, то ваше королевское величество не только не имѣли бы городовъ на Соммѣ, но едва ли успѣли бы сохранить и тѣ, что за Лоарой. Нѣтъ, я не уступлю изъ нихъ ни камня, хотя бы за каждый камень мнѣ заплатили вѣсомъ золота. Благодаря Богу, мудрости и храбрости моихъ предковъ, доходы Бургундіи, хотя она простое герцогство, могутъ, не заставляя меня торговать моимъ наслѣдіемъ, поддержать великолѣпіе моего двора даже и тогда, когда я принимаю короля.
   -- Хорошо, любезный братъ, отвѣчалъ Людовикъ тѣмъ же спокойнымъ и мягкимъ тономъ, не смущаясь громкимъ голосомъ и порывистыми движеніями герцога,-- я вижу, вы такъ расположены къ Франціи, что не желали бы разстаться съ чѣмъ бы то ни было, что только принадлежитъ ей. Но намъ будетъ нуженъ посредникъ въ этихъ дѣлахъ, когда мы станемъ обсуждать ихъ въ совѣтѣ. Что бы вы сказали о Сен-Полѣ?
   -- Ни св. Павелъ, ни св. Петръ, никакой святой календаря, возразилъ герцогъ бургундскій,-- не убѣдитъ меня своими проповѣдями отказаться отъ Перонны.
   -- Нѣтъ, вы не понимаете меня, продолжалъ, улыбаясь, Людовикъ,-- я говорю о Людовикѣ люксембургскомъ, нашемъ вѣрномъ коннетаблѣ, графѣ де Сен-Поль. О! пресвятая ембронская богородица! намъ недостаетъ только его головы въ нашемъ совѣщаніи, самой лучшей головы Франціи, и всего болѣе способной возстановить между нами полное согласіе.
   -- Клянусь св. Георгіемъ бургундскимъ! сказалъ герцогъ, -- меня удивляетъ, какъ ваше, величество можете такъ говорить о человѣкѣ, измѣнившемъ и Франціи и Бургундіи, о человѣкѣ, всегда старавшемся разжигать наши частые раздоры, съ намѣреніемъ разыгрывать потомъ роль примирителя. Клянусь орденомъ, который ношу, что его болота не долго будутъ служить ему убѣжищемъ.
   -- Не горячитесь такъ, любезный братъ, продолжалъ король, улыбаясь и понижая голосъ,-- когда я говорилъ о головѣ коннетабля, какъ о средствѣ примирить наши незначительныя несогласія, я не имѣлъ въ виду его тѣла, которое можетъ для большаго удобства оставаться въ Сен-Квентинѣ.
   -- Ха, ха! я понимаю васъ, мой царственный братъ, сказалъ Карлъ съ тѣмъ рѣзкимъ хохотомъ, который у него нѣсколько разъ вызывали грубыя шутки короля, и, топнувъ ногой, прибавилъ: -- я согласенъ, въ этомъ смыслѣ голова коннетабля могла бы быть полезна въ Пероннѣ.
   Подобнаго рода разговоры, съ помощію которыхъ король между смѣхомъ и шутками вставлялъ намеки на серіозныя дѣла, не слѣдовали къ ряду одинъ за другимъ; они были ловко вводимы Людовикомъ впродолженіи пиршества въ ратушѣ и слѣдовавшаго за нимъ свиданія въ собственномъ домѣ герцога, словомъ, всякій разъ, какъ представлялся удобный случай заводить рѣчь о такихъ щекотливыхъ предметахъ.
   Въ самомъ дѣлѣ, какъ ни опрометчиво поступилъ Людовикъ, поставивъ себя въ положеніе, выходъ изъ котораго былъ сомнителенъ и опасенъ, судя по свирѣпому праву герцога и по многочисленнымъ поводамъ къ существовавшей между ними непримиримой ненависти, никогда, однако, кормчій на неизвѣстномъ берегу не дѣйствовалъ съ большей твердостью и осторожностью. Онъ, казалось, ловко и точно измѣрялъ глубину и мели въ душѣ своего противника и характеръ его, и не выказывалъ ни страха, ни сомнѣніи, когда изслѣдованія его открывали болѣе подводныхъ скалъ и опасныхъ отмелей, чѣмъ надежныхъ гаваней.
   Наконецъ кончился день, утомительный для Людовика отъ постояннаго напряженія вниманія, крайней осторожности и дѣятельности, которыхъ требовало его положеніе; для герцога онъ былъ тяжелъ вслѣдствіе необходимости сдерживать бушевавшія чувства, которымъ онъ имѣлъ обыкновеніе необузданно отдаваться. Едва только, простившись съ королемъ по всѣмъ правиламъ этикета, Карлъ вернулся въ свои комнаты, онъ далъ полную волю такъ долго подавляемому гнѣву. И множество бранныхъ словъ и проклятій обрушилось въ эту ночь на кого и не назначалось, какъ говорилъ ле-Глорьё. Домашнимъ герцога достался весь запасъ ругательствъ, которыми приличіе не дозволяло Карлу осыпать своего царственнаго гостя даже въ его отсутствіи, по ихъ накопилось столько, что онъ уже былъ не въ силахъ сдерживать себя. Выходки шута успѣли однако нѣсколько разсѣять дурное расположеніе духа герцога; онъ громко смѣялся, бросилъ ле-Глорьё золотую монету, потомъ позволилъ спокойно раздѣть себя, выпилъ большой стаканъ приправленнаго пряностями вина, легъ въ постель и крѣпко заснулъ.
   Но отправленіе Людовика ко сну заслуживаетъ большаго вниманія. Необузданное выраженіе сильныхъ и безумныхъ страстей принадлежитъ болѣе животной, чѣмъ разумной сторонѣ нашей природы и потому мало интересуетъ насъ, сравнительно съ глубокой дѣятельностью сильнаго и могучаго ума.
   Придворные и сановники герцога бургундскаго проводили короля до избраннаго имъ помѣщенія въ пероннскомъ замкѣ или крѣпости, у воротъ которой онъ былъ встрѣченъ многочисленной стражей изъ стрѣлковъ и воиновъ.
   Сходя съ лошади, чтобы перейти по подъемному мосту черезъ необыкновенно глубокій и широкій ровъ, онъ взглянулъ на часовыхъ и, обратившись къ сопровождавшему его, вмѣстѣ съ другими благородными бургундцами, дэ-Комину, сказалъ: -- На нихъ кресты св. Андрея, но не тѣ, которые носятъ мои шотландскіе стрѣлки.
   -- Вы найдете ихъ также готовыми умереть, защищая ваше величество, отвѣчалъ бургундецъ; его тонкій слухъ подмѣтилъ въ тонѣ короля оттѣнокъ, который Людовикъ, если бы могъ, постарался бы конечно скрыть.-- Они носятъ крестъ св. Андрея, какъ принадлежность золотаго руна, ордена моего государя, герцога бургундскаго.
   -- Развѣ я не знаю этого? сказалъ Людовикъ, указывая на орденскую цѣпь, которую онъ надѣлъ изъ любезности къ своему хозяину, -- это одинъ изъ дорогихъ залоговъ братства, связывающаго меня съ моимъ добрымъ родственникомъ. Мы братья по рыцарству, братья по духовному родству, братья по рожденію, и друзья по узамъ любви, соединяющимъ добрыхъ сосѣдей.... Не ходите далѣе этого двора, господа! я не могу допустить васъ провожать меня далѣе, вы уже и такъ оказали мнѣ довольно любезности.
   -- Герцогъ поручилъ намъ, отвѣчалъ д'Имберкуръ,-- провожать ваше величество до вашихъ покоевъ. Мы надѣемся, что ваше величество позволите намъ исполнить приказанія нашего государя.
   -- Я надѣюсь, сказалъ король,-- вы сами согласитесь, что въ такомъ неважномъ вопросѣ мои приказанія могутъ имѣть перевѣсъ надъ его приказаніями, даже для васъ, его подданныхъ. Я не совсѣмъ здоровъ, господа, нѣсколько усталъ. Большое удовольствіе утомляетъ почти также, какъ большой трудъ. Надѣюсь завтра больше насладиться вашимъ обществомъ.... И вашимъ также, сэньёръ Филипъ дэ-Коминъ.... я слышалъ, что вы лѣтописецъ нашего времени, и мы, желающіе имѣть имя въ исторіи, должны расположить васъ въ свою пользу; говорятъ, что когда вы захотите, то ваше перо очень остро.... Доброй ночи, господа, доброй ночи всѣмъ и каждому изъ васъ.
   Бургундскіе сановники удалились, очень довольные любезнымъ обращеніемъ Людовика и одинаковою внимательностью ко всѣмъ. Король, только съ двумя или тремя изъ своихъ приближенныхъ, остался подъ сводами воротъ, которыя вели на нижній дворъ пероннскаго замка. Онъ устремилъ глаза на огромную башню, занимавшую одинъ изъ угловъ и служившую главной тюрьмой. Она своимъ наружнымъ видомъ напоминала бѣлую башню лондонской крѣпости, по архитектура ея была еще древнѣе: постройку ея относили ко времени Карла Великаго. Стѣны были необыкновенной толщины, маленькія окна защищались желѣзными рѣшетками; громадное и массивное зданіе, освѣщенное яркимъ свѣтомъ луны, бросало темную, зловѣщую тѣнь на весь дворъ.
   -- Мнѣ не тамъ отведено помѣщеніе? спросилъ король съ содроганіемъ отъ какого-то зловѣщаго предчувствія.
   -- Нѣтъ, избави Богъ, отвѣчалъ сѣдой сенешаль, съ непокрытой головой, провожавшій короля, -- вашему величеству приготовлено помѣщеніе въ томъ зданіи, пониже, которое стоитъ рядомъ, и гдѣ король Іоаннъ провелъ двѣ ночи передъ сраженіемъ при Пуатье.
   -- Гм! это тоже нехорошее предзнаменованіе, пробормоталъ король;-- но что же это за башня, мой другъ? И почему вы просите небо, чтобы меня не помѣщали въ ней?
   -- Я.... мой милостивый повелитель, сказалъ сенешаль,-- я не знаю ничего дурнаго о башнѣ... только караульные говорятъ, что по ночамъ въ ней бываютъ видны огни и слышенъ странный шумъ; да и не удивительно, прежде она служила государственной тюрьмой и носится много разсказовъ о происходившихъ въ ней дѣлахъ.
   Людовикъ не разспрашивалъ далѣе; онъ, болѣе всякаго другаго долженъ былъ уважать тюремныя тайны. У дверей назначеннаго ему помѣщенія, хотя и не столь древняго, какъ башня, но все таки стараго и мрачнаго, стоялъ небольшой отрядъ шотландскихъ стрѣлковъ, которыхъ герцогь, хотя онъ и отклонился было отъ исполненія желанія короля, велѣлъ поставить тутъ, чтобы они находились близь особы своего государя. Во главѣ отряда былъ вѣрный лордъ Крауфордъ.,
   -- Крауфордъ, мой вѣрный и честный Крауфордъ! сказалъ король, -- гдѣ же ты былъ весь день? Или бургундскіе дворяне такъ негостепріиины, что забыли объ одномъ изъ храбрѣйшихъ и благороднѣйшихъ дворянъ, какихъ когда либо видалъ дворъ? Я не видалъ тебя за столомъ.
   -- Я отказался отъ него, государь, время измѣнило меня. Были дни, когда я могъ отважиться на пирушку съ любымъ бургундцемъ и пить сокъ его же собственныхъ виноградниковъ; но теперь довольно четырехъ пинтъ, чтобы свалить меня, а долгъ мой требуетъ, кажется, чтобы я въ настоящемъ случаѣ подавалъ примѣръ своимъ молодцамъ.
   -- Ты всегда остороженъ, продолжалъ король, -- но сегодня, кажется, тебѣ не много труда съ такимъ незначительнымъ отрядомъ, и время празднествъ не требуетъ такого строгаго самопожертвованія, какъ времена опасности.
   -- Если у меня мало людей, тѣмъ болѣе я долженъ наблюдать, чтобъ они были въ состояніи исполнять свой долгъ; а чѣмъ все это дѣло кончится, миромъ или битвой, это лучше извѣстно Богу и вашему величеству, чѣмъ старому Джону Крауфорду.
   -- Ты, однако, не предвидишь никакой опасности? спросилъ король торопливо, но понижая голосъ.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ Крауфордъ,-- но я желалъ бы предвидѣть, какъ говорилъ старый графъ Тейнеманъ {Такъ называли одного изъ графовъ Дугласъ.} "предвидѣть опасность, значитъ защититься отъ нея".... Какой пароль вашему величеству будетъ угодно дать на эту ночь?
   -- Пусть онъ будетъ Бургундія, въ честь нашего хозяина и твоего любимаго напитка, Крауфордъ.
   -- Я ничего не имѣю сказать ни противъ герцога, ни противъ напитка, только бы и тотъ и другой были неподдѣльны, отвѣчалъ Крауфордъ.-- Доброй ночи вашему величеству!
   -- Доброй ночи, мой вѣрный шотландецъ, сказалъ король и удалился въ свои покои.
   У входа въ спальню, на часахъ стоялъ Баляфре.-- Слѣдуй за мной, сказалъ король, проходя мимо его. Стрѣлокъ, какъ пущенная въ ходъ машина, зашагалъ вслѣдъ за королемъ и, войдя въ комнату, неподвижно и молча ожидалъ дальнѣйшихъ приказаній.
   -- Не слыхалъ ли ты чего нибудь объ этомъ странствующемъ паладинѣ, твоемъ племянникѣ? спросилъ король; -- онъ пропалъ безъ вѣсти съ тѣхъ поръ какъ, подобно юному рыцарю, пустившемуся въ первый разъ искать приключеній, онъ прислалъ намъ двухъ плѣнниковъ, первые плоды своей доблести.
   -- Я слышалъ кое-что объ этомъ, государь, сказалъ Баляфре, -- и надѣюсь, ваше величество повѣрите, что если онъ поступилъ дурно, то къ тому я никакимъ образомъ не поощрялъ его, ни примѣромъ, ни совѣтомъ; я никогда не имѣлъ дерзости выбить изъ сѣдла кого либо изъ членовъ знаменитаго дома вашего величества, зная хорошо свое положеніе и....
   -- Объ этомъ нечего говорить, прервалъ его король, -- твой племянникъ поступилъ, какъ повелѣвалъ ему долгъ.
   -- А, такъ онъ дѣйствительно воспользовался моими наставленіями, продолжалъ Баляфре, -- Квентинъ, говорилъ я ему, чтобы ни случилось, помни, что ты принадлежишь къ шотландскимъ стрѣлкамъ, и исполняй твой долгъ, чтобы изъ этого ни вышло.
   -- Я тотчасъ догадался, что у него былъ какой нибудь отмѣнный наставникъ, но отвѣчай на мой первый вопросъ. Слышалъ ты что нибудь о своемъ племянникѣ въ послѣднее время? Подальше, господа, прибавилъ Людовикъ, обращаясь къ своимъ слугамъ,-- это дѣло касается меня одного.
   -- Слышалъ, съ позволенія вашего величества, сказалъ Баляфре, -- я сегодня вечеромъ видѣлъ конюха Шарля, котораго мой племянникъ отправилъ изъ Люттиха или какого-то, лежащаго недалеко отъ города, епископскаго замка, куда онъ благополучно довелъ графинь де-Круа.
   -- Слава пресвятой богородицѣ! воскликнулъ король,-- увѣренъ ли ты въ этомъ? справедлива ли эта хорошая вѣсть?
   -- Какъ нельзя болѣе, сказалъ Баляфре.-- У Шарля есть, кажется, письма къ вашему величеству отъ графинь де-Круа.
   -- Скорѣй ступай за ними; отдай свое ружье кому нибудь изъ этихъ негодяевъ... Оливье, кому нибудь. Слава пресвятой ембронской дѣвѣ! Серебряная рѣшотка окружитъ ея алтарь!
   Въ этомъ припадкѣ благодарности и благочестія, Людовикъ снялъ, по обыкновенію, свою шапку и, выбравъ изъ украшавшихъ ее образковъ любимое изображеніе святой дѣвы, поставилъ его на столъ и, преклонивъ полѣна, набожно повторилъ данный обѣтъ.
   Шарля, первый посланный съ письмами изъ Шонвальдта, была, введенъ къ коралю. Въ этихъ письмахъ графини де-Круа очень холодно благодарили Людовика за его любезность къ нимъ во время пребыванія ихъ въ Плесси, и нѣсколько теплѣе выражали свою признательность за то, что онъ позволила, и даже доставилъ имъ возможность безопасно выѣхать изъ его владѣній. Это не только не разсердило Людовика, но, напротивъ, заставило его разсмѣяться отъ всей души. Потомъ, съ видимымъ интересомъ, онъ спросилъ у Шарля не встрѣтили ли они на пути какого нибудь препятствія или нападенія? Шарль, глупый малый, а потому и избранный для этого посольства, сообщилъ очень смутныя свѣдѣнія о схваткѣ, въ которой былъ убитъ его товарищъ гасконецъ, но болѣе ни о чемъ не зналъ. Потомъ Людовикъ подробно разспросилъ по какой дорогѣ они ѣхали къ Люттиху, и, казалось, удвоилъ вниманіе, когда получилъ въ отвѣтъ, что, не доѣзжая Намюра, они отправились кратчайшимъ путемъ въ Люттихъ по правому, а не по лѣвому, какъ было назначено, берегу Мааса. Король приказалъ выдать конюху небольшое награжденіе и отпустилъ его, показывая видъ, какъ будто онъ безпокоился только о безопасности графинь де-Круа.
   Но эти новости, хотя онѣ и сообщали о неудачѣ одного изъ самыхъ задушевныхъ его плановъ, доставили, по видимому, Людовику гораздо болѣе удовольствія, нежели сколько онъ испыталъ бы въ случаѣ полнаго успѣха. Онъ вздохнулъ какъ человѣкъ, освободившійся отъ тяжелой ноши, прочиталъ свои благодарственныя молитвы, съ видомъ глубокой набожности поднялъ глаза къ небу и принялся составлять новые и болѣе вѣрные честолюбивые планы.
   Съ этой цѣлью, Людовикъ потребовалъ къ себѣ своего астролога, Марціуса Галеотти, который явился съ своей обыкновенной торжественностью, но не безъ нѣкотораго недоумѣнія на лицѣ, какъ будто сомнѣваясь въ хорошемъ пріемѣ со стороны короля. Однако пріемъ былъ любезенъ и даже радушнѣе, чѣмъ когда либо. Людовикъ называлъ его своимъ другомъ, отцемъ въ наукѣ, телескопомъ, который давалъ ему возможность заглядывать въ отдаленное будущее, и въ заключеніе всего надѣлъ на его палецъ очень дорогой перстень. Галеотти, не знавшій обстоятельствъ, тикъ неожиданно возвысившихъ его во мнѣніи короля, былъ слишкомъ искусенъ въ своемъ ремеслѣ, чтобы обнаружить это незнаніе. Онъ скромно и съ достоинствомъ выслушалъ похвалы Людовика и отвѣчалъ, что они должны быть отнесены единственно къ той благородной наукѣ, которой онъ служилъ, наукѣ тѣмъ болѣе достойной удивленія, что она совершала чудеса посредствомъ такого ничтожнаго орудія, какъ онъ. И они разстались съ королемъ въ первый разъ весьма довольные другъ другомъ.
   По уходѣ астролога, Людовикъ бросился въ кресло. Онъ, казалось, былъ сильно утомленъ и отпустилъ всѣхъ своихъ слугъ, кромѣ одного Оливье, который, съ своими обычными кошачьими ухватками, помогалъ своему господину раздѣваться.
   Исполняя свои обязанности, Оливье былъ пораженъ перемѣной, происшедшей въ Людовикѣ, который противъ своего обыкновенія былъ угрюмъ и молчаливъ. Въ самой порочной душѣ проявляются иногда какъ будто хорошія чувства. Такъ разбойникъ высказываетъ вѣрность своему атаману, а избалованный и возвеличенный любимецъ обнаруживаетъ подчасъ проблески искренняго участія къ государю, которому обязанъ своимъ возвышеніемъ. Оливье-діяволъ, злой, и какъ тамъ еще его называли по его дурнымъ качествамъ, однако не вполнѣ заслуживалъ своего названія. Въ настоящемъ случаѣ, при видѣ своего господина въ такомъ тяжеломъ положеніи, когда ему грозила опасность и силы, по видимому, измѣняли, въ брадобрѣѣ нѣсколько заговорило чувство благодарности. Нѣкоторое время онъ молча исполнялъ обычныя обязанности слуги при раздѣваніи своего господина; наконецъ, не вытерпѣвъ, съ фамильярностью, которую допускалъ въ такихъ случаяхъ его снисходительный господинъ, сказалъ: -- Tile-diva, государь, глядя на васъ, можно подумать, что ваше величество потеряли сраженіе; тогда какъ я, находившійся весь день при вашемъ величествѣ, могу сказать, напротивъ, что никогда еще вы такъ храбро не отстаивали поля битвы.
   -- Поля битвы, сказалъ Людовикъ, поднимая глаза и принимая свой обычный насмѣшливый тонъ; -- Pasques-dieu, другъ Оливье, скажи лучше, что я остался побѣдителемъ въ бою съ дикимъ быкомъ; никогда еще не бывало такого слѣпаго, необузданнаго, упрямаго, непокорнаго животнаго, какъ нашъ братъ, герцогъ бургундскій, исключая развѣ вскормленныхъ для боя мурційскихъ быковъ. Но, довольно объ этомъ, я таки храбро боролся съ нимъ, Оливье, порадуйся со мной, что мои планы во Фландріи не удались, какъ относительно этихъ двухъ странствующихъ принцессъ де-Круа, такъ и относительно Люттиха. Ты донимаешь меня?
   -- По чести, нѣтъ, государь; я не могу поздравить ваше величество съ тѣмъ, что рушились самые любимые ваши планы, пока вы не скажете мнѣ причинъ, заставившихъ васъ измѣнить ваши виды и намѣренія.
   -- Вообще, я не измѣнялъ ни тѣхъ, ни другихъ, отвѣчалъ король,-- но, Pasques-dieu, мой другъ, сегодня я узналъ горцога Карла короче, чѣмъ зналъ его прежде. Когда онъ былъ графомъ Шаролэ, во времена стараго герцога Филипа и изгнаннаго дофина Франціи, мы пили, охотились, искали вмѣстѣ приключеній, и не мало было ихъ у насъ! Въ то время я имѣлъ надъ нимъ рѣшительный верхъ, какой всегда имѣетъ сильный умъ надъ слабымъ. Но онъ измѣнился съ тѣхъ поръ, сталъ упрямымъ, смѣлымъ, дерзкимъ, несговорчивымъ догматикомъ и, видимо, намѣренъ довести дѣло до крайности, воображая, что всѣ выгоды на его сторонѣ. Я принужденъ былъ не касаться, какъ раскаленнаго желѣза, нѣкоторыхъ непріятныхъ для него вопросовъ. Я только намекнулъ ему, что этѣ странствующія графиня де-Круа могли, не достигнувъ Люттиха (я откровенно сознался, что онѣ по моему мнѣнію отправились туда), попасться въ руки какого нибудь пограничнаго бродяги и, Pasques-dieu! можно было подумать, что я говорилъ о святотатствѣ. Безполезно повторять, что онъ отвѣчалъ; достаточно тебѣ знать, что я усумнился бы въ своей безопасности, еслибы герцогу въ это время донесли объ успѣхѣ твоего друга Гильома длиннобородаго и вашихъ съ нимъ честныхъ плановъ поправить его состояніе женитьбой.
   -- Позвольте, ваше величество, онъ не мой другъ и планъ тоже, не мой.
   -- Правда, Оливье, отвѣчалъ король,-- твое намѣреніе было не женить, а обрить такого жениха. Ну, да ты назначалъ ей не лучшаго мужа, когда скромно намекалъ на себя. Но, Оливье, счастливъ тотъ, кто ей не мужъ; повѣсить, колесовать, четвертовать, вотъ самыя нѣжныя намѣренія моего любезнаго родственника относительно того, кто осмѣлился бы обвѣнчаться съ молодой графиней, его подданной, безъ его герцогскаго соизволенія.
   -- Безъ сомнѣнія, онъ также близко принимаетъ къ сердцу волненія добраго города Люттиха? спросилъ любимецъ.
   -- Также и даже ближе, отвѣчалъ король, -- какъ ты легко можешь понять; но, какъ только я рѣшился ѣхать сюда, въ Люттихъ были отправлены гонцы, чтобы пріостановить на это время всякое возмущеніе, а моимъ дѣятельнымъ и пылкимъ друзьямъ Руслеру и Павильону данъ приказъ быть тише мышей, пока не окончится мое свиданіе съ герцогомъ.
   -- И такъ, судя по словамъ вашего величества, сказалъ Оливье сухо,-- наилучшее, чего можно ожидать отъ этого свиданья, будетъ то, что ваше положеніе не ухудшится! Это нѣсколько напоминаетъ журавля, который, всунувъ голову въ лисью пасть, благодарилъ судьбу за то, что голова его осталась цѣла. Однако, ваше величество сію минуту, по видимому, отъ души благодарили мудраго философа, по совѣту котораго вы рѣшились начать такъ много обѣщавшую игру.
   -- Не слѣдуетъ отчаяваться въ игрѣ, покуда она не проиграна, возразилъ рѣзко король,-- а я не имѣю причинъ бояться за мою. Напротивъ, если ничто не возбудитъ злобы этого мстительнаго безумца, я увѣренъ въ побѣдѣ и, конечно, я не мало обязанъ искусству, избравшему моимъ агентомъ и спутникомъ графинь де-Круа молодаго человѣка, гороскопъ котораго такъ совпадаетъ съ моимъ, что онъ спасъ меня отъ опасности, даже нарушивъ мои собственныя приказанія и выбравъ другой путь, избавившій его отъ засады де-ла-Марка.
   -- Найдется много такихъ слугъ, которые согласятся служить вашему величеству, исполняя свои желанія, вмѣсто вашихъ приказаній, отвѣчалъ Оливье.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, Оливье, нетерпѣливо отвѣчалъ Людовикъ,-- языческій поэтъ говоритъ о Vota dits exaudita malignis, т. e. о нашихъ желаніяхъ, которыя святые исполняютъ въ своемъ гнѣвѣ на насъ, и таковъ былъ бы въ настоящее время успѣхъ Гильома де-ла-Маркъ, если бы ему удалось исполнить его намѣреніе, пока я нахожусь въ рукахъ герцога бургундскаго. И это предвидѣло мое собственное искусство, подкрѣпленное знаніями Галеотти; т. е. я не предвидѣлъ, что предпріятіе де-ла-Марка не удастся, но я предвидѣлъ, что путешествіе молодаго шотландца счастливо окончится для меня; такъ и случилось, хотя и несогласно съ тѣмъ, чего я ожидалъ. Хотя звѣзды вообще предсказываютъ исходъ дѣла, но они умалчиваютъ о средствахъ къ его достиженію, которыя часто противорѣчатъ нашимъ ожиданіямъ и даже желаніямъ. Но что говорить тебѣ объ этихъ таинствахъ, Оливье, ты въ этомъ отношеніи хуже самого чорта, имя котораго носишь: онъ вѣритъ и трепещетъ, а ты не вѣришь ни святымъ, ни наукѣ, и останешься невѣрующимъ, пока не сбудется твоя судьба, которая, какъ свидѣтельствуютъ твой гороскопъ и твоя наружность, обрекаетъ тебя висѣлицѣ!
   -- Если въ самомъ дѣлѣ это сбудется, отвѣчалъ смиренно Оливье, -- то сбудется потому, что я былъ слишкомъ вѣрнымъ слугой, чтобы отступать передъ исполненіемъ приказаній моего царственнаго повелителя.
   При этихъ словахъ, Людовикъ разразился своимъ обыкновеннымъ саркастическимъ смѣхомъ.-- Клянусь богородицей, ты вѣрно попалъ въ цѣль, Оливье, и ты правъ; я самъ вызвалъ тебя на бой. Но скажи пожалуйста, не замѣтилъ ли ты чего нибудь въ обращеніи этихъ людей съ нами, что бы могло дать поводъ подозрѣвать дурныя намѣренія!
   -- Ваше величество и тотъ ученый философъ, отвѣчалъ Оливье, -- вы обращаетесь за предсказаніями къ звѣздамъ и небеснымъ силамъ; я же, ничтожный пресмыкающійся, могу наблюдать только предметы, находящіеся въ моей мѣрѣ. Мнѣ кажется, что вашему величеству не оказываютъ того заботливаго вниманія, которымъ, обыкновенно, выражаютъ радость, принимая гостя вашего сана. Герцогъ сегодня вечеромъ сослался на усталость и проводилъ васъ только до улицы, предоставивъ своимъ придворнымъ сопровождать васъ до вашихъ покоевъ. Комнаты приготовлены на скоро и невнимательно, драпировка повѣшена криво и косо, и на одной, какъ вы можете замѣтить, фигуры кверху ногами, а деревья растутъ, кверху корнями.
   -- Вздоръ! это случайность, слѣдствіе поспѣшности, сказалъ Людовикъ, -- видалъ ли ты, чтобы я когда нибудь обращалъ вниманіе на такія мелочи?
   -- Сами по себѣ, онѣ и не заслуживаютъ вниманія, отвѣчалъ Оливье, -- но онѣ служатъ мѣриломъ той степени уваженія къ вашему величеству, которую придворные герцога замѣчаютъ въ своемъ господинѣ. Повѣрьте, еслибъ онъ искренно желалъ, чтобы оказанный вамъ пріемъ отличался должнымъ вниманіемъ, во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ усердіе его слугъ обратило бы минуты въ дни. А когда же, прибавилъ онъ, указывая на тазъ и рукомойникъ, -- ваше величество для своего туалета употребляли иную посуду, кромѣ серебряной.
   -- Это послѣднее замѣчаніе объ принадлежностяхъ для бритья, Оливье, съ принужденной улыбкой сказалъ король, -- слишкомъ въ духѣ твоего ремесла, чтобы мнѣ оспаривать его. Правда, что когда я былъ не болѣе какъ скитальцемъ и изгнанникомъ, мнѣ подавалось все на золотѣ по приказанію того же самаго Карла, киторый считалъ серебро недостойнымъ дофина, хотя теперь, кажется, находитъ этотъ металлъ слишкомъ дорогимъ для короля Франціи. Теперь, Оливье, пора спать. Мы приняли рѣшеніе и исполнили его; остается только смѣло продолжать начатую игру. Я знаю, что мой бургундскій братъ, подобно другимъ дикимъ быкамъ, бросается на врага съ закрытыми глазами. Мнѣ только надо подстеречь этотъ моментъ, какъ дѣлали тореадоры, которыхъ мы видѣли въ Бургосѣ, и его необузданность отдастъ его въ мои руки.
   

ГЛАВА XXVII.
ВЗРЫВЪ.

Все слушаетъ со страхомъ и безмолвнымъ удивленіемъ,
когда передъ устрашенными взорами появляется далеко
на югѣ внезапная, раздирающая тучу, молнія.
Лѣто Томсона.

   Предъидущая глава, какъ указываетъ ея заглавіе, должна была бросить взглядъ на прошедшее, чтобы читателю сдѣлались вполнѣ понятны тѣ отношенія, въ которыхъ находились герцогъ бургундскій и Людовикъ. Побуждаемый отчасти своей вѣрой въ астрологію, которая предсказывала ему счастливый исходъ этого предпріятія, а главнымъ образомъ, безъ сомнѣнія, сознаніемъ превосходства своего ума надъ умомъ герцога Карла, король принялъ необыкновенное, ничѣмъ другимъ необъяснимое рѣшеніе довѣрить свою особу чести вспыльчиваго и озлобленнаго врага; рѣшеніе, тѣмъ болѣе неосторожное и странное, что событія того бурнаго времени представляли много примѣровъ, что самыя торжественныя обѣщанія безопасности не ограждали тѣхъ, кому бывали даваемы. Такъ, убійство дяди герцога на монтеросскомъ мосту, въ присутствіи отца Людовика, на торжественномъ свиданіи, имѣвшемъ цѣлью водвореніе мира и амнистіи, могло послужить герцогу ужаснымъ примѣромъ, еслибъ онъ захотѣлъ ему послѣдовать.
   Но, въ характерѣ Карла, жестокомъ, гордомъ, пылкомъ и непреклонномъ, небыло однако бѣшеныхъ страстей, если онъ не находился подъ вліяніемъ ни вѣроломства, ни недостатка въ великодушіи, свойственныхъ людямъ болѣе холодныхъ темпераментовъ. Онъ не старался оказывать королю болѣе радушія, чѣмъ того требовали законы гостепріимства, по съ другой стороны и не выказывалъ намѣренія нарушить ихъ.
   На слѣдующее утро по прибытіи короля былъ назначенъ общій смотръ бургундскимъ войскамъ, которыя были такъ многочисленны и такъ хорошо вооружены, что герцогъ не безъ удовольствія воспользовался случаемъ показать ихъ своему сильному сопернику. И въ самомъ дѣлѣ, когда, оказывая должную любезность вассала къ своему государю, онъ увѣрялъ, что войска принадлежатъ королю, а не ему, судорожныя движенія верхней губы и гордый блескъ его взгляда обнаруживали сознаніе, что онъ говорилъ однѣ пустыя фразы, что напротивъ, онъ неограниченно могъ располагать этимъ сильнымъ войскомъ и также готовъ былъ вести его на Парижъ, какъ противъ всякаго другаго непріятеля. Горькое чувство Людовика должно было еще болѣе усилиться, когда онъ увидѣлъ, что въ войскѣ развивались знамена многихъ французскихъ дворянъ не только Нормандіи и Бретани, но и другихъ, болѣе непосредственно ему подвластныхъ провинцій, дворянъ, которые вслѣдствіе различныхъ неудовольствій пристали къ герцогу бургундскому.
   Но, вѣрный своему характеру, Людовикъ, по видимому, обращалъ мало вниманія на этихъ недовольныхъ, хотя, на самомъ дѣлѣ, перебиралъ въ своемъ умѣ всѣ средства, чтобы отторгнуть ихъ отъ знаменъ Бургундіи и возвратить въ свои ряды; онъ рѣшился, съ этою цѣлью, поручить Оливье и другимъ агентамъ тайно вывѣдать настроеніе самыхъ по его мнѣнію значительныхъ лицъ изъ этихъ недовольныхъ.
   Самъ же король, дѣятельно, но осторожно, старался пріобрѣсть расположеніе главныхъ союзниковъ и совѣтниковъ Карла, употребляя для этого свои обыкновенныя средства -- дружеское, ласковое обхожденіе, ловкую лесть и щедрые подарки, "не для того", говорилъ онъ, "чтобы подкупить ихъ вѣрность къ ихъ благородному государю, но, чтобы они старались содѣйствовать сохраненію согласія между Франціей и Бургундіей, цѣли, хорошей самой по себѣ и необходимой для благосостоянія обоихъ государствъ и ихъ властителей".
   Вниманіе такого могущественнаго и мудраго короля было уже довольно сильной приманкой, обѣщанія сдѣлали болѣе; могущественнѣе же всего подарки, были обычаи того времени позволяли придворнымъ герцога принимать ихъ, не навлекая подозрѣній. Во время охоты на кабана, когда герцогъ, всегда увлекавшійся настоящимъ занятіемъ, будь это серьозное дѣло или удовольствіе, вполнѣ предавался охотѣ, Людовикъ, не стѣсняемый его присутствіемъ, искалъ и нашелъ средства переговорить тайно и порознь со многими изъ тѣхъ, которымъ молва приписывала наибольшее вліяніе на герцога; между прочими не были забыты д'Имберкуръ и дэ-Коминъ. Король не преминулъ, въ своихъ разговорахъ съ этими двуми знаменитыми личностями, осыпать похвалами храбрость и военное искусство перваго и глубокую проницательность и литературный талантъ будущаго историка того времени.
   Этотъ случай лично пріобрѣсти расположеніе или, если читатель хочетъ, подкупить министровъ Карла, удовлетворилъ бы можетъ быть главной цѣли посѣщенія короля, даже еслибъ ему не удалось смягчить самого герцога. Между Франціей и Бургундіей была такая тѣсная связь, что большая часть дворянъ послѣдней имѣли надежды или дѣйствительные интересы во Франціи, которые могли зависѣть отъ расположенія или нерасположенія Людовика. Способный ко всякаго рода интригамъ, щедрый до расточительности, когда того требовалъ успѣхъ его плановъ, искусно умѣвшій выставлять въ благовидномъ свѣтѣ своя предложенія и подарки, король успѣлъ подчинить гордость однихъ интересу; а дѣйствительнымъ или мнимымъ патріотамъ онъ представилъ побудительной причиной своихъ дѣйствій общее благо Франціи и Бургундіи. Въ то же время, его личный интересъ, подобно скрытому колесу машины, дѣйствовалъ не менѣе сильно, хотя совершенно незамѣтно. Онъ для всякаго имѣлъ приличную приманку и особый способъ ставить ее: онъ клалъ подарокъ въ рукава тѣхъ, которые были слишкомъ горды, чтобы протянуть руку, и твердо вѣрилъ, что его щедрость, хотя, подобно росѣ, она ниспадала безъ шуму и незамѣтно, не преминетъ принести въ свое время богатую жатву, доброжелательства по крайней мѣрѣ, а можетъ быть и полезныхъ услугъ. Наконецъ, хотя онъ уже давно, посредствомъ своихъ министровъ, старался пріобрѣсти при бургундскомъ дворѣ благопріятное для интересовъ Франціи вліяніе, его личныя усилія, руководимыя предварительно собранными свѣдѣніями, сдѣлали, безъ сомнѣнія, въ нѣсколько часовъ болѣе для этой цѣли, чѣмъ его агенты въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ переговоровъ.
   Король не встрѣчалъ при дворѣ одного человѣка, котораго особенно желалъ расположить къ себѣ, и этотъ человѣкъ былъ графъ де-Крэвкёръ, непреклонность котораго во время посольства въ Плесси не только не возбудила недоброжелательство Людовика, по, напротивъ, была причиной, что король желалъ по возможности склонить его на свою сторону. Онъ не былъ особенно доволенъ, узнавъ, что Крэвкёръ, во главѣ сотни солдатъ, отправился къ границамъ Брабанта, чтобы за, случаѣ нужды подать помощь епископу противъ его недовольныхъ подданныхъ и Гильома де-ла-Маркъ; но онъ утѣшилъ себя, что появленіе этого войска, вмѣстѣ съ предписаніями, посланными черезъ вѣрныхъ агентовъ, послужитъ къ сохраненію въ этой странѣ спокойствія, нарушеніе котораго, какъ онъ предвидѣлъ, сдѣлало бы очень затруднительнымъ его настоящее положеніе.
   Дворъ, какъ обыкновенно бываетъ на большихъ охотахъ, расположился, въ полдень, обѣдать въ лѣсу. Это обстоятельство было особенно пріятно герцогу, который былъ радъ случаю избѣгнуть торжественнаго церемоніала, съ какимъ, въ другомъ мѣстѣ онъ былъ бы обязанъ принимать короля Людовика. На самомъ дѣлѣ, знаніе человѣческой природы на этотъ разъ обмануло короля въ одномъ отношеніи. Онъ воображалъ, что герцогъ будетъ чрезвычайно польщенъ такимъ знакомъ снисхожденія и довѣрія со стороны своего государя, но онъ забылъ, что зависимость Бургундіи отъ Франціи составляла именно самую больную струну для такого сильнаго, богатаго и гордаго герцога, какъ Карлъ, ничего такъ нежелалъ, какъ основать себѣ независимое государство. Присутствіе короля при бургундскомъ дворѣ необходимо заставляло герцога становиться въ положеніе подчиненнаго вассала и исполнять множество церемоній, требуемыхъ феодальною зависимостью; это, человѣку такого гордаго характера, казалось униженіемъ достоинства самовластнаго государя, которое онъ всѣми силами старался поддерживать при всякомъ удобномъ случаѣ.
   Но хотя за обѣдомъ на зеленой травѣ, при звукѣ роговъ, шумѣ откупориваемыхъ бочекъ и при всей свободѣ, допускаемой за полевой трапезой, можно было избѣгнуть многихъ церемоній, тѣмъ необходимѣе становилось, чтобъ ужинъ отличался противъ обыкновенія большею торжественностью.
   Согласно этому были сдѣланы распоряженія, и, по возвращеніи въ Перонну, короля ожидалъ пиръ, приготовленный съ блескомъ и великолѣпіемъ, достойными богатства его могучаго вассала, обладавшаго почти всѣми Нидерландами, тогда одной изъ богатѣйшихъ странъ Европы.
   Въ большой залѣ, на верхнемъ концѣ длиннаго стола, уставленнаго золотой и серебряной посудой и самыми изысканными кушаньями, сидѣлъ герцогъ, а по правую его руку, на возвышенномъ креслѣ, его царственный гость. За Карломъ, съ одной стороны стоялъ сынъ герцога гельдернскаго, исполнявшій должность главнаго кравчаго, съ другой его шутъ лё-Глорьё, который никогда не покидалъ своего господина. Какъ у большей части людей грубаго и пылкаго характера, общій вкусъ того времени до придворныхъ дураковъ и шутовъ доходилъ у Карла до крайности. Герцогъ находилъ въ ихъ странныхъ выходкахъ и слабоуміи то удовольствіе, которое его болѣе остроумный, но менѣе добродушный соперникъ любилъ искать въ недостаткахъ лучшихъ представителей человѣческаго рода, находя предметъ для смѣха въ "трусости храбрыхъ и безумствѣ мудрыхъ". И дѣйствительно, если справедливъ разсказываемый Брайтономъ анекдотъ, будто одинъ придворный шутъ, въ минуту благочестиваго припадка короля, подслушалъ его сознаніе въ отравѣ своего брата, графа Генриха гвіенскаго, и на другой день за столомъ выдалъ эту тайну передъ цѣлымъ дворомъ, то понятно почему послѣ этого Людовикъ до конца жизни находилъ мало удовольствія въ выходкахъ и остротахъ шутовъ по ремеслу.
   Но въ настоящемъ случаѣ, король не забылъ обратить вниманіе на любимаго шута Карла и поощрять его выходки; къ тому же, ему казалось, что подъ дурачествомъ лё-Глорьё, какъ бы грубо оно иногда не выражалось, скрывалось болѣе тонкой наблюдательности и язвительнаго остроумія, чѣмъ вообще у людей его проффесіи.
   Въ самомъ дѣлѣ, Тиль Ветцвейлеръ, по прозванію лё-Глорьё, нисколько не былъ обыкновеннымъ шутомъ. Это былъ высокій, красивый мужчина, искусный во многихъ упражненіяхъ, что едва ли было бы согласно съ умственной слабостью, потому что для успѣха въ нихъ требовалось много терпѣнія и вниманія. Онъ обыкновенно сопровождалъ герцога на охоту и даже на войну; при Монлери, когда Карлъ, раненый въ шею, находился въ большой опасности, рискуя попасться въ плѣнъ французскому рыцарю, схватившему за поводья его лошадь, Тиль Ветцвейлеръ съ такимъ мужествомъ напалъ на врага, что опрокинулъ его и освободилъ герцога. Онъ вѣроятно опасался, что такой поступокъ найдутъ слишкомъ важной услугой для человѣка его званія, и что онъ можетъ навлечь на него непріязнь благородныхъ рыцарей, предоставившихъ придворному шуту защиту своего государя. Какъ бы то ни было, онъ предпочелъ лучше заставить смѣяться надъ своей услугой, чѣмъ воздавать ей должную похвалу, и такъ хвастался совершеннымъ подвигомъ, что всѣ приняли спасеніе Карла за выдумку, и потому дали ему прозвище лё-Глорьё, хвастунъ, которое. за нимъ и осталось.
   Лё-Глорьё одѣвался очень богато; но въ костюмѣ его было мало шутовскаго и это немногое имѣло скорѣй символическое, чѣмъ прямое значеніе. Онъ не брилъ головы, а, напротивъ, носилъ длинные кудрявые волосы, которые, падая изъ подъ шапочки, соединялись съ красивой и хорошо расчесанной бородой; черты его можно бы было назвать красивыми, еслибъ не мѣшалъ нѣсколько дикій блескъ его глазъ. Полоска алаго бархата на шапочкѣ скорѣе только напоминала, чѣмъ изображала пѣтушій гребешокъ, принадлежность головнаго убора офиціальнаго шута. Погремушка изъ чернаго дерева оканчивалась, какъ обыкновенно, шутовской головкой съ серебряными ослиными ушами, но до того маленькой и такъ искусно выточенной, что, не разсматривая вблизи, ее можно было принять и за ффиціальный жезлъ какого нибудь болѣе важнаго должностнаго лица. Это были единственные признаки въ одеждѣ лё-Глорьё, обнаруживавшіе его ремесло; во всѣхъ другихъ отношеніяхъ она могла соперничать съ одеждой самыхъ знатныхъ вельможъ. Его шапка была украшена золотой медалью, на шеѣ была цѣпь изъ того же металла; а покрой его богатаго платья мало отличался отъ покроя платья тѣхъ молодыхъ щеголей, которые доводятъ до крайности подражаніе послѣдней модѣ.
   Къ этой-то личности Карлъ и, въ угожденіе ему, Людовикъ часто обращались во время пиршества; и оба при отвѣтахъ лё-Глорьё искреннимъ смѣхомъ, казалось, выражали свое удовольствіе.
   -- Чьи эти незанятыя мѣста? спросилъ Карлъ у шута.
   -- Одно изъ нихъ, по крайней мѣрѣ, должно бы принадлежать мнѣ по праву наслѣдства, Карлъ, отвѣчалъ лё-Глорьё,
   -- Это почему, плутъ? спросилъ Карлъ.
   -- Потому что мѣста эти принадлежатъ сьёру д'Имберкуръ и дэ-Комину, а они такъ далеко распустили своихъ соколовъ, что позабыли про ужинъ; кто же предпочитаетъ коршуна въ небѣ фазану на блюдѣ, тотъ съ родни дураку, который и долженъ наслѣдовать его мѣсто, какъ часть его движимаго имущества.
   -- Это ужъ старая шутка, другъ Тиль, сказалъ герцогъ,-- но, вотъ, дураки они или мудрецы, виновные идутъ.
   Въ это время дэ-Коминъ и д'Имберкуръ вошли въ залу и, поклонившись обоимъ государямъ, молча заняли назначенныя имъ мѣста.
   -- Ну что господа, обратился къ нимъ герцогъ, -- ваша охота была или очень удачна или очень плоха, что вы такъ запоздали? Филипъ дэ-Коминъ, вы очень разстроены. Ужъ не выигралъ ли у васъ д'Имберкуръ большаго пари? Вы философы, и не должны смущаться неудачей. Святой Георгъ! и д'Имберкуръ смотритъ не веселѣй васъ. Что это значитъ господа? не потеряли ли вы своихъ соколовъ? или не нашли дичи? Уже не колдунья ли перешла вамъ дорогу, не встрѣтили ли вы въ лѣсу дикаго охотника {Извѣстное привидѣніе, иногда называемое le grand Veneur. Сюлли даетъ нѣкоторыя подробности объ немъ.}? Клянусь честью, вы пришли сюда точно на похороны, а не на пиръ.
   Пока герцогъ говорилъ, глаза всего собранія направились на д'Имберкура и дэ-Комина. Унылое и озабоченное выраженіе на лицахъ этихъ господъ которымъ нисколько не были свойственны задумчивость и мрачность, до такой степени привлекло вниманіе всѣхъ присутствовавшихъ, что шутки и смѣхъ всего общества, возбужденные значительнымъ количествомъ выпитаго вина, постепенно стихли; не отдавая себѣ отчета въ такой перемѣнѣ въ расположеніи духа, всѣ заговорили шопотомъ, какъ будто въ ожиданіи какого то необыкновеннаго и важнаго извѣстія.
   -- Что значитъ это молчаніе господа? сказалъ герцогъ, возвышая свой голосъ, и безъ того очень рѣзкій.-- Если вы приходите на пиръ съ этими загадочными взглядами и еще болѣе загадочнымъ молчаніемъ, то, пожалуй, было бы лучше, если бы вы оставались въ болотахъ отыскивать цаплей или, лучше, филиновъ и тетеревей.
   -- Государь, отвѣчалъ дэ-Коминъ, -- возвращаясь изъ лѣса, мы встрѣтили графа Крэвкёра.
   -- Какъ! вскрикнулъ герцогъ, -- на возвратномъ пути изъ Брабанта? Безъ сомнѣнія онъ нашелъ тамъ все въ покоѣ?
   -- Графъ самъ сейчасъ сообщитъ вашему высочеству свои извѣстія, о которыхъ мы слышали только мелькомъ, отвѣчала. д'Имберкуръ.
   -- Да гдѣ же графъ? спросила, герцогъ.
   -- Онъ перемѣняетъ платье, чтобы явиться къ вашему высочеству, отвѣчалъ д'Имберкуръ.
   -- Перемѣняетъ платье! Saint bleu, воскликнулъ нетерпѣливый герцогъ, -- что мнѣ за дѣло до его платья! кажется, вы сговорились съ нимъ свести меня съ ума.
   -- Говоря откровенно, государь, сказалъ дэ-Коминъ, -- онъ желаетъ сообщить вамъ свои новости наединѣ.
   -- Teste-dieu! сказала. Карлъ, -- вотъ такъ всегда, ваше величество, служатъ намъ наши совѣтники! Если они узнали что нибудь, что считаютъ важнымъ для насъ, они принимаютъ такой торжественный и гордый видъ, какъ оселъ подъ новымъ вьючнымъ сѣдломъ.... Позвать къ намъ сейчасъ же Крэвкёра! Онъ вернулся съ границъ Люттиха и, по крайней мѣрѣ, мы (онъ сдѣлалъ удареніе на послѣднемъ словѣ) не имѣемъ въ этой странѣ никакихъ тайнъ, которыхъ бы не могли объявить всему свѣту.
   Всѣ видѣли, что большое количество выпитаго вина усилило природную настойчивость герцога, и хотя многіе изъ присутствовавшихъ желали бы замѣтить ему, что было не время выслушивать извѣстія или держать совѣтъ, но всѣ слишкомъ хорошо знали необузданность его характера, чтобы рѣшиться на какія нибудь возраженія. Всѣ сидѣли въ тревожномъ ожиданіи извѣстій, которыя имѣлъ сообщить графъ.
   Настало непродолжительное молчаніе, во время котораго герцогъ сидѣлъ устремивъ тревожный и нетерпѣливый взглядъ на дверь, между тѣмъ какъ гости потупили взоры, какъ будто желая скрыть свое любопытство и безпокойство. Одинъ Людовикъ оставался невозмутимъ, продолжая поперемѣнно разговаривать то съ кравчимъ, то съ шутомъ.
   Наконецъ явился Крэвкёръ и былъ тотчасъ же встрѣченъ нетерпѣливыми вопросами своего государя.-- Какія извѣстія изъ Люттиха и Брабанта, графъ? Вѣсть о вашемъ прибытіи разогнала веселость нашего пира; мы надѣемся, что ваше присутствіе возвратитъ ее намъ.
   -- Государь мой и повелитель, отвѣчалъ Крэвкёръ твердымъ, по грустнымъ голосамъ, -- вѣсти, которыя я привезъ, приличнѣе было бы сообщить въ совѣтѣ, чѣмъ на пирѣ.
   -- Говорите ихъ графъ, хотя бы это было извѣстіе о пришествіи самаго антихриста, сказалъ герцогъ,-- но я угадываю ихъ: люттихцы снова взбунтовались?
   -- Взбунтовались, государь, отвѣчалъ мрачно Крэвкёръ.
   -- Видите, графъ, я сейчасъ же угадалъ то, что вы такъ боялись сообщить мнѣ; неугомонные люттихцы опять взялись за оружіе. Это какъ нельзя болѣе кстати, потому что мы, въ настоящую минуту, можемъ пользоваться совѣтами нашего государя, сказалъ герцогъ, кланяясь Людовику; и въ глазахъ его выразилось сильное, но сдержанное негодованіе.-- Онъ научитъ насъ, какъ поступить съ этими мятежниками. Есть у тебя еще какія новости? говори ихъ и потомъ отвѣчай, почему вы не отправились на помощь епископу,
   -- Государь, мнѣ тяжело будетъ сообщать, а вамъ слушать дальнѣйшія вѣсти. Ни моя помощь, ни помощь всего рыцарства на свѣтѣ, не могла бы ничего сдѣлать для добраго прелата. Гильомъ де ла-Маркъ, вмѣстѣ съ возставшими жителями Люттиха, овладѣлъ шонвальдтскимъ замкомъ и умертвилъ епископа въ его собственномъ дворцѣ.
   -- Умертвилъ его! повторилъ герцогъ глухимъ и тихимъ голосомъ, который однако былъ слышенъ отъ одного конца залы до другаго,-- это невозможно! Крэвкёръ, ты былъ обманутъ ложными донесеніями.
   -- Увы, сказалъ графъ, -- я знаю это отъ очевидца, отъ стрѣлка шотландской гвардіи короля французскаго, находившагося въ залѣ въ то время, какъ, по приказанію Гильома де ла-Маркъ, было совершено это убійство.
   -- И этотъ стрѣлокъ, вѣроятно, былъ участникомъ и виновникомъ этого ужаснаго злодѣйства! воскликнулъ герцогъ, вскакивая съ мѣста и такъ сильно ударивъ ногой о стоявшую передъ нимъ скамью, что она разлетѣлась въ дребезги.-- Заприте двери залы, охраняйте окна, господа! Чтобы никто изъ постороннихъ не трогался съ мѣста, подъ страхомъ мгновенной смерти! Обнажите мечи, мои дворяне! Потомъ, обратившись къ Людовику, онъ тихо опустилъ руку на рукоять своего меча, между тѣмъ какъ король, не обнаруживая страха и не принимая оборонительнаго положенія, только сказалъ:
   -- Эти вѣсти, любезный братъ, помрачили вашъ разсудокъ.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ герцогъ громовымъ голосомъ, -- но онѣ пробудили справедливое негодованіе, которое я слишкомъ долго подавлялъ, повинуясь мелочнымъ приличіямъ и силѣ обстоятельствъ. Братоубійца! непокорный сынъ! тиранъ своихъ подданныхъ! коварный союзникъ! вѣроломный государь! безчестный дворянинъ! ты въ моей власти, и я благодарю за это Бога.
   -- Лучше поблагодарите мое безуміе, сказалъ король; -- когда при Монлери мы встрѣтились при болѣе равныхъ условіяхъ, я думаю, вы желали быть отъ меня дальше, чѣмъ теперь.
   Герцогъ не выпускалъ изъ рукъ рукояти меча, но медлилъ вынуть его и поразить своего врага, не оказывавшаго ни малѣйшаго сопротивленія, которое бы могло дать поводъ къ насилію.
   Между тѣмъ, общее волненіе распространилось въ залѣ. Двери были заперты и охранялись по приказанію герцога, но нѣкоторые изъ французскихъ дворянъ, какъ ни были они малочисленны, вскочили съ своихъ мѣстъ, готовясь защищать своего государя. Людовикъ не сказалъ ни слова съ герцогомъ Орлеаномъ и Дюнуа, съ тѣхъ поръ, какъ они были освобождены изъ замка Лотъ, если только можно назвать освобожденіемъ то, что они должны были слѣдовать за королемъ, въ его свитѣ, скорѣй какъ люди подозрительные, чѣмъ пользующіеся довѣріемъ и уваженіемъ. Не смотря на это, Дюнуа первый возвысилъ голосъ и, обратившись къ герцогу бургундскому, сказалъ:
   -- Герцогъ, вы забываете, кто вы вассалъ Франціи, и что мы, ваши гости, природные французы. Если вы поднимете руку на нашего государя, готовьтесь встрѣтить съ нашей стороны отчаянное сопротивленіе; вѣрьте мнѣ, мы упьемся кровью Бургундіи, какъ упивались ея виномъ. Смѣлѣе, герцогъ орлеанскій и вы дворяне французскіе, соберитесь вокругъ Дюнуа и послѣдуйте его примѣру!
   Въ эту минуту король могъ видѣть на чью преданность онъ могъ навѣрное положиться. Нѣсколько независимыхъ дворянъ и рыцарей, сопровождавшихъ Людовика и никогда не получавшихъ отъ него ничего, кромѣ знаковъ неудовольствія и непріязни, не устрашенные численнымъ превосходствомъ противниковъ и неизбѣжной гибелью въ случаѣ борьбы, поспѣшили собраться вокругъ Дюнуа, и въ слѣдъ за нимъ пробрались до конца стола, гдѣ сидѣли оба государя.
   Напротивъ, орудія и совѣтники Людовика, возвышенные имъ изъ ихъ природнаго ничтожества до значительныхъ должностей, которыхъ они не были достойны, выказали въ этомъ случаѣ всю свою трусость и низость. Они спокойно сидѣли на своихъ мѣстахъ и рѣшились, казалось, не навлекать на себя злой участи вмѣшательствомъ въ дѣло, чтобы не случилось съ ихъ благодѣтелемъ.
   Первымъ изъ преданныхъ была, достойный лордъ Крауфордъ. Съ быстротой, которой нельзя было ожидать отъ его лѣтъ, онъ проложилъ себѣ путь чрезъ всѣ препятствія, (которые были не очень сильны, такъ какъ многіе бургундцы по чувству ли чести или изъ тайнаго желанія спасти Людовика отъ угрожавшей ему опасности, дали ему дорогу) и смѣло сталъ между королемъ и герцогомъ, надвинувъ на бокъ свою шапку, изъ подъ которой въ безпорядкѣ выбивались сѣдые локоны. Его блѣдное лице и морщинистый лобъ оживились румянцемъ и старые глаза заблестѣли огнемъ юнаго воина, рѣшившагося на отчаянное дѣло. Плащъ его былъ закинутъ на одно плечо и онъ, казалось, готовъ былъ обвить его вокругъ лѣвой руки, а правой обнажилъ свой мечъ.-- Я сражался за его отца и дѣда, сказалъ онъ, -- и, клянусь святымъ Андреемъ, чтобы ни случилось, я не покину его въ этомъ положеніи.
   Все это совершилось съ быстротой молніи. Какъ только герцогъ принялъ угрожающее положеніе, Крауфордъ бросился между нимъ и предметомъ его мести, а всѣ французскіе дворяне поспѣшно собрались вокругъ своего государя.
   Герцогъ бургундскій все еще держалъ руку на рукояти меча и, казалось, былъ готовъ подать знакъ къ общему нападенію, которое необходимо кончилось бы избіеніемъ слабѣйшей стороны. Графъ Крэвкёръ бросился впередъ и воскликнулъ громкимъ голосомъ: -- Мой ленный государь, герцогъ бургундскій, подумайте, что вы дѣлаете! Вы въ своемъ домѣ, вы вассалъ короля, не проливайте подъ кровомъ своимъ кровь гостя, кровь государя, для котораго вы сами воздвигли тронъ, и на который онъ сѣлъ подъ вашей защитой! Во имя чести вашего дома, не покушайтесь, въ отмщеніе за страшное убійство, на еще худшее злодѣяніе!
   -- Прочь съ дороги, Крэвкёръ! отвѣчалъ герцогъ,-- не удерживай моего мщенія! Прочь съ дороги! гнѣвъ королей долженъ быть страшенъ, какъ гнѣвъ самого неба.
   -- Да, съ твердостью отвѣчалъ Крэвкёръ, -- когда онъ также справедливъ, какъ гнѣвъ небесный. Позвольте мнѣ просить васъ, государь, воздержите свой гнѣвъ, какъ бы справедливъ онъ не былъ. А васъ, благородные французы, прошу умѣрить свой порывъ и не подавать повода къ кровопролитію.
   -- Онъ правъ, сказалъ Людовикъ, не потерявшій своего хладнокровія въ эту ужасную минуту и сознавая, что если произойдетъ борьба, то въ пылу кровопролитія можетъ совершиться то, чего бы присутствующіе не позволили себѣ въ спокойномъ состояніи,-- Любезный братъ Орлеанъ, честный Дюнуа и вы, мой вѣрный Крауфордъ, не вызывайте кровопролитія и гибели вашей излишней горячностью. Братъ нашъ, герцогъ, взволнованъ извѣстіемъ го щедростью по личному опыту, другие владели во Франции землями или были связаны с ней иными интересами, ставившими их в зависимость от Людовика. Как бы то ни было, увесистые мешки с деньгами, привезенные королем в Перонну на четырех мулах, сделались значительно легче за то время, пока длились эти переговоры.
   На третий день на совет подоспел во всеоружии своего итальянского ума граф де Кампо-Бассо, и счастье Людовика, что он явился тогда, когда бешенство Карла уже немного поулеглось. Сейчас же был созван официальный общий совет, чтобы решить наконец, какие меры следовало принять ввиду таких чрезвычайных и тяжелых обстоятельств.
   Кампо-Бассо высказал свое мнение в форме нравоучительной басни о Путешественнике, Змее и Лисице; басня кончалась советом Лисицы Путешественнику раздавить своего смертельного врага, которого случай отдал в его руки. Де Комин, заметивший, как сверкнули глаза герцога при намеке на решение, которое ему уже не раз подсказывал его свирепый нрав, поспешил возразить итальянцу. Он сказал, что Людовик мог и не принимать прямого участия в злодеянии, совершенном в Шонвальде; что он, вероятно, сумеет опровергнуть возводимое на него обвинение и согласится вознаградить и герцога, и его союзников за весь ущерб, причиненный в их владениях его происками и интригами; и что, наконец, всякое насилие над особой короля может повлечь за собой как для Франции, так и для Бургундии ряд самых пагубных последствий, из которых самым ужасным будет, если Англия, воспользовавшись неминуемыми междоусобицами, пожелает вернуть себе Нормандию и Гиенну и возобновить разорительные войны, с таким трудом прекращенные благодаря союзу Франции с Бургундией против их общего врага. Де Комин кончил заявлением, что он отнюдь не думает отстаивать полную и безусловную свободу для Людовика, но что единственная выгода, которую герцог может, по его мнению, извлечь из настоящего положения вещей, - это заключить между двумя государствами честный и почетный договор, подкрепленный такими гарантиями, которые впредь лишили бы Людовика возможности нарушать принятые им на себя обязательства и тревожить внутреннее спокойствие Бургундии. Д'Эмберкур, Кревкер и многие другие, со своей стороны, открыто высказались против крутых мер, предложенных Кампо-Бассо, находя, что договор с Францией мог принести Бургундии и больше прочных выгод и больше почета, чем поступок, который запятнал бы ее навеки как вероломную страну, нарушившую долг чести и гостеприимства.
   Герцог выслушал все эти доводы, не поднимая глаз и грозно сдвинув брови. Когда же Кревкер высказал свое убеждение в том, что Людовик не только не принимал участия в шонвальдском злодеянии, но даже не знал о нем, Карл поднял голову и, бросив на говорившего яростный взгляд, воскликнул:
   - Так вот как, Кревкер! Видно, и ты прельстился звоном французского золота! Право, мне сдается, что оно так же громко звенит у меня в совете, как колокола в Сен-Дени... Кто осмелится утверждать, что не Людовик зачинщик всех беспорядков во Фландрии?
   - Ваша светлость, - ответил де Кревкер, - рука моя больше привыкла держать оружие, чем золото; и я так далек от желания оправдывать Людовика за беспорядки во Фландрии, что недавно в присутствии всего его двора сам высказал ему в глаза это обвинение и бросил ему вызов от вашего имени. Но, хотя его интриги и были первоначальной причиной всех смут, я все-таки уверен, что он неповинен в убийстве епископа, так как знаю, что один из его людей публично протестовал против этого злодеяния. Если вашей светлости угодно, я могу представить этого человека.
   - Угодно ли мне! - воскликнул герцог. - Святой Георгий, да можешь ли ты в этом сомневаться? Когда же я, даже в порыве гнева, бывал пристрастен или несправедлив? Я сам увижусь с королем Франции; я выскажу ему свои обвинения и объявлю, какого желаю удовлетворения. Если он окажется невиновным в убийстве, ему легко будет загладить другие свои преступления. Если же он окажется виновным, кто осмелится сказать, что заточение и покаяние в каком-нибудь отдаленном монастыре не будут для него справедливым и даже милосердным возмездием? Кто осмелится... - добавил Карл с возрастающим жаром, - кто осмелится назвать несправедливостью кару даже более скорую и суровую? Веди твоего свидетеля... Мы будем в замке за час до полудня. Мы напишем главные условия договора, и горе ему, если он не согласится на них! Остальные будут зависеть от обстоятельств... Закрываю совет, можете разойтись! Мне надо еще переменить платье, потому что вряд ли будет прилично предстать в таком виде перед лицом моего всемилостивейшего государя!
   Герцог произнес эти слова с особенно горькой иронией и вышел из зала совета.
   - Теперь судьба Людовика и, что еще важнее, честь Бургундии зависят от того, как выпадут кости, - сказал д'Эмберкур Кревкеру и де Комину. - Скорей отправляйтесь в замок, де Комин! Вы красноречивее нас с Кревкером. Предупредите Людовика о приближении бури - тогда он будет знать, как себя вести. Надеюсь, что этот шотландский стрелок не скажет ничего такого, что могло бы повредить королю, ибо почем знать, какие тайные инструкции ему были даны.
   - Это юноша смелый, но разумный и сообразительный не по летам, - сказал Кревкер. - В разговоре со мной он был очень сдержан во всем, что касается короля, которому он служит. Думаю, что он будет так же сдержан и в присутствии герцога. Я сейчас отправлюсь за ним и за молодой графиней де Круа.
   - Как! Разве графиня здесь? Вы говорили, что оставили ее в монастыре святой Бригитты.
   - Так оно и было, - ответил Кревкер, - но мне пришлось вытребовать ее оттуда по приказанию герцога. А так как она была еще слишком слаба для путешествия, ее пришлось нести на носилках. Она была в страшной тревоге, ничего не зная о судьбе своей родственницы, графини Амелины, а тут еще прибавился страх за свою собственную участь. Да и не мудрено испугаться! Ведь она провинилась в нарушении феодальных законов, спасаясь бегством от своего законного государя. А герцог Карл не такой человек, чтобы простить нарушение своих прав.
   Известие о том, что молодая графиня в руках герцога Бургундского, стало новым мучительным тернием в душевных терзаниях Людовика. Он знал, что стоит ей только рассказать герцогу об интригах, побудивших ее и графиню Амелину бежать во Францию, и против него всплывут улики, которые он думал скрыть, покончив с Заметом Мограбином. Он прекрасно понимал, как сильно может ему повредить это новое доказательство его притязаний на права герцога Карла, который, конечно, не упустит случая воспользоваться этим предлогом в своих целях.
   Людовик откровенно поделился своими тревогами с сеньором де Комином, проницательность и политическое чутье которого были ему гораздо больше по душе, чем прямой, воинственный характер Кревкера и феодальное высокомерие д'Эмберкура.
   - Право, мой друг де Комин, этих закованных в броню солдат с алебардами и бердышами никогда не следовало бы пускать дальше прихожей их государей, - говорил Людовик своему будущему историку. - На войне, конечно, без них не обойтись. Но тот монарх, который думает, что головы их годны на что-нибудь иное, кроме того, чтобы служить наковальнями для неприятельских мечей, похож на сумасшедшего, подарившего своей возлюбленной вместо ожерелья собачий ошейник. Только таких людей, как ты, Филипп, людей с острым взглядом, который не скользит по поверхности, а проникает в глубь вещей, следовало бы допускать в совет и в кабинеты государей - нет, больше того: им следовало бы открывать самые тайные изгибы нашей души.
   Де Комин, сам человек большого ума, естественно был польщен похвалой умнейшего из европейских государей и не сумел скрыть свое удовольствие; Людовик заметил произведенное им впечатление.
   - Как бы я хотел, - продолжал он, - иметь такого слугу, или, вернее, быть достойным такого слуги, де Комин! Уж конечно, тогда я не попал бы в такое безвыходное положение... Впрочем, я примирился бы даже с моим положением, если бы сумел найти средство пользоваться советами такого знающего государственного мужа, как ты.
   На это де Комин ответил, что он всегда готов служить по мере сил его величеству, если только это не будет идти вразрез с верностью, которой он обязан своему государю, герцогу Карлу Бургундскому.
   - Неужели ты думаешь, что я способен посягнуть на твою верность герцогу! - с ужасом воскликнул Людовик. - Увы, разве я сам в эту минуту не страдаю только потому, что слишком положился на верность своего вассала? Разве для кого-нибудь феодальная верность может быть священнее, чем для меня, чья судьба зависит сейчас исключительно от соблюдения этой верности? Нет, Филипп де Комин, продолжай служить Карлу Бургундскому, и ты окажешь ему неоценимую услугу, помирив его с Людовиком Французским. Ты послужишь этим нам обоими, и уж один из нас наверное сумеет тебя отблагодарить. Я слышал, что жалованье, которое ты получаешь при здешнем дворе, не больше жалованья старшего сокольничего. Вот как ценят здесь услуги самого мудрого в Европе советника! Его приравнивают к человеку, который только кормит и лечит хищных птиц, и даже ставят ниже его! Но Франция богата, у французского короля много денег. Позволь же мне, мой друг, загладить эту вопиющую несправедливость! Кстати, и средство у меня под рукой - позволь же им воспользоваться!
   С этими словами король достал туго набитый кошелек с деньгами; но де Комин, который был щепетильнее большинства придворных своего времени, отклонил подарок, говоря, что он совершенно удовлетворен щедростью своего законного государя и что никакие подарки не могут усилить его искреннее желание служить его величеству.
   - Странный ты человек! - воскликнул Людовик. - Позволь же мне обнять единственного в наш век умного и неподкупного царедворца! Мудрость дороже золота, и поверь мне, Филипп, что я больше полагаюсь на твое участие, чем на помощь тех, кто принял мои подарки. Я знаю, что ты не посоветуешь твоему государю употребить во зло случай, который судьба, или, вернее, моя собственная глупость, дала ему в руки.
   - Употребить во зло - конечно, нет, но воспользоваться им - без всякого сомнения, - ответил историк.
   - Да, но как, в какой мере? - возразил Людовик. - Я не совсем выжил из ума и не льщу себя надеждой, что мне удастся выбраться отсюда, не заплатив выкупа, но пусть его размеры не будут безрассудны, потому что я всегда послушен голосу рассудка, будь то в Париже, в Плесси или в Перонне.
   - Однако, с позволения вашего величества, я должен заметить, что и в Париже, и в Плесси голос рассудка обычно звучал так тихо, что не всегда доходил до слуха вашего величества; тогда как в Перонне он гремит, как сама Неизбежность, - властно и повелительно.
   - Ты, я вижу, любишь выражаться иносказательно, - ответил Людовик, не в силах подавить свою досаду, - я же человек простой, сеньор де Комин. Брось, пожалуйста, твои иносказания и говори прямо! Чего хочет от меня ваш герцог?
   - Я не уполномочен предъявлять его претензии, государь, - сказал де Комин. - Скоро герцог сам выскажет их вашему величеству, но я угадываю возможность кое-каких требований, к которым вашему величеству следовало бы быть подготовленным. Вот, например, хотя бы вопрос об окончательной уступке городов на Сомме.
   - Я этого ждал, - сказал Людовик.
   - Вам, вероятно, придется отречься от льежцев и Гийома де ла Марка.
   - Отрекаюсь так же охотно, как от ада и сатаны, - сказал Людовик.
   - От вас могут потребовать в виде залогов сдачи некоторых крепостей или чего-нибудь в этом роде - гарантий, что на будущее время Франция не станет сеять смуту среди фламандцев.
   - Это что-то новое, - промолвил Людовик. - Я не слышал, чтобы вассал требовал гарантий от своего государя... Но пусть будет так... Продолжай!
   - Могут потребовать еще приличных и независимых владений для вашего славного брата - друга и союзника моего государя, - например, Нормандию или Шампань. Герцог очень привязан ко всей семье вашего отца, государь.
   - Да, клянусь богом, так привязан, что хотел бы всех его детей сделать королями! - воскликнул Людовик. - Истощился ли наконец запас твоих догадок?
   - Не совсем, - ответил де Комин. - От вас, ваше величество, могут еще потребовать, чтобы вы не притесняли герцога Бретонского, как это иногда случалось, и признали бы на будущее время право его и других главнейших ваших вассалов чеканить монету, называться герцогами и государями милостью божьей.
   - Словом, сделать всех моих вассалов королями! Послушайте, сеньор Филипп, уж не хотите ли вы, чтобы я стал братоубийцей? Помните вы моего брата Карла? Он умер, как только сделался герцогом Гиеннским. И что же останется потомку и представителю Карла Великого, если он раздаст богатейшие из своих провинций, кроме права помазания в Реймсе да вкушения трапезы под высоким балдахином?
   - Мы наполовину избавим ваше величество и от этих забот, дав вам товарища в вашем одиноком величии. Герцог Бургундский, хоть он и не требует в настоящее время титула независимого государя, желал бы, однако, избавиться от некоторых унизительных для него выражений вассальной зависимости от французской короны, которые были для него обязательны. Он намерен, в подражание императорскому венцу, увенчать свою герцогскую корону державой - эмблемой независимости своих владений.
   - А как смеет герцог Бургундский, верноподданный вассал Франции, - воскликнул Людовик, вскакивая с места в сильном волнении, - как он смеет предъявлять своему господину требования, за которые по всем европейским законам его владения подлежат конфискации?
   - При теперешнем положении вещей было бы весьма затруднительно привести в исполнение приговор о конфискации, - хладнокровно ответил де Комин. - Вашему величеству хорошо известно, что феодальные законы устарели и нигде, даже в Германской империи, не соблюдаются с прежней строгостью и что государи и вассалы сами стараются, по мере сил и возможности, улаживать свои взаимные отношения. Тайные происки вашего величества в подвластной герцогу Фландрии послужат оправданием моему государю, если бы даже он вздумал настаивать на признании своей независимости, чтобы прекратить дальнейшее вмешательство Франции в свои дела.
   - Ах, Комин, Комин, - с горечью воскликнул король, снова в волнении вскакивая с места и принимаясь шагать по комнате, - какой это ужасный для меня урок на тему Vae victis![189] Мне просто не верится, чтобы герцог стал настаивать на исполнении всех этих тяжелых условий.
   - Все-таки лучше, чтобы ваше величество были заранее к этому подготовлены.
   - Но ведь умеренность, умеренность при успехе - никто этого не понимает лучше тебя, де Комин, - необходима для того, кто хочет упрочить за собой все его выгоды!
   - Не прогневайтесь, ваше величество, но умеренность, как я замечал, превозносится обыкновенно только проигрывающей стороной. Тот, кто выигрывает, сообразуется исключительно с благоразумием, которое велит не упускать удобный случай.
   - Ну ладно, я об этом подумаю, - сказал король, - но надеюсь по крайней мере, что этим исчерпываются безумные требования герцога? Дальше, кажется, идти некуда... Или есть еще что-нибудь? Вижу по твоим глазам, что есть... Но что же еще? Чего еще жаждет ваш герцог? Моей короны? Но ведь она и так потеряет весь свой блеск, если я соглашусь на ваши требования.
   - Ваше величество, - ответил де Комин, - то, что мне остается еще вам сказать, наполовину, даже больше, чем наполовину, зависит от герцога; тем не менее он хотел бы заручиться одобрением вашего величества, так как это близко касается вас, государь.
   - Черт возьми! Что же это? - с нетерпением воскликнул король. - Объяснитесь, сеньор Филипп. Может быть, я должен отдать ему в наложницы мою дочь? Или каким еще бесчестьем он хочет покрыть мое имя?
   - Здесь и речи нет о бесчестье, государь: дело в том, что ваш кузен герцог Орлеанский...
   - А, вот оно что! - воскликнул Людовик.
   Но де Комин продолжал, не обращая внимания на то, что его перебили:
   - Герцог Орлеанский увлекся молодой графиней Изабеллой де Круа, и герцог Карл, который вполне одобряет этот брак, желал бы заручиться и вашим согласием, государь. Он хочет, чтобы ваше величество дали знатной чете приданое, которое вместе с состоянием самой графини составило бы достойное владение для сына Франции.
   - Никогда этому не бывать! Никогда! - воскликнул Людовик, вскакивая, не в силах сдержать страшное волнение, которое он все время подавлял; теперь оно прорвалось наружу, несмотря на его всегдашнее самообладание. - Никогда! Никогда! Пусть принесут ножницы и срежут мне волосы, как деревенскому дураку, на которого я и без того слишком похож! Пусть сошлют меня в монастырь... уложат в гроб... пусть выжгут мне глаза каленым железом... отравят... отрубят голову... пусть делают со мной что хотят, - я не позволю герцогу Орлеанскому нарушить слово, данное моей дочери!.. Он ни на ком не женится, пока она жива!
   - Прежде чем так решительно восставать против этого брака, вашему величеству следовало бы подумать, есть ли у вас возможность помешать ему, - сказал де Комин. - Ни один благоразумный человек не станет удерживать обрушивающуюся скалу.
   - Да, но человек мужественный может найти под нею могилу, - ответил Людовик. - Подумай, де Комин, ведь подобный брак - это гибель, это разорение моего государства! Подумай, ведь у меня только один сын, слабый ребенок, и после него герцог Орлеанский - ближайший мой наследник. Сама церковь согласилась сочетать его и Жанну, и этот союз счастливо соединит интересы обеих линий моего дома. Вспомни, что этот брак был заветной мечтой всей моей жизни; я взвесил его со всех сторон, я мечтал о нем дни и ночи, я сражался для него, молился о нем, грешил ради него... Нет, де Комин, я не могу от него отказаться. Ты только подумай, де Комин, подумай и пожалей меня! Я уверен, что твой гибкий ум поможет тебе найти искупительного агнца взамен этой жертвы, потому что, пойми, мой план мне так же дорог, как дорог был Аврааму его единственный сын. Пожалей меня, Филипп! Ты не можешь не понимать, что для человека проницательного, который смотрит в будущее, в разрушении созданного им долгими трудами плана несравненно больше горечи, чем в скоропреходящей печали заурядных людей, стремящихся удовлетворить лишь мимолетную страсть. Ты умеешь сочувствовать глубокой скорби разбитых надежд, измене тонко продуманных расчетов - неужели же ты не пожалеешь меня?
   - Я сочувствую вам, государь, насколько мой долг перед моим повелителем...
   - Не говори мне о нем! Не упоминай его имени! - воскликнул Людовик в порыве искреннего или притворного негодования, заставившего его, казалось, отбросить свою обычную сдержанность. - Карл Бургундский не стоит твоей привязанности, если осмеливается оскорблять и бить своих советников и обзывать мудрейшего и преданнейшего из них позорящей кличкой "Битая башка"!
   Несмотря на весь свой ум, Филипп де Комин был очень тщеславен. Слова короля, как будто забывшего в порыве негодования всякую сдержанность, так глубоко задели его, что он только и нашелся сказать:
   - "Битая башка"! Невероятно, чтобы герцог мог так называть меня, своего верного слугу, который не расставался с ним с тех пор, как он впервые сел на коня, да еще при постороннем, при чужестранном монархе. Нет, это невозможно!
   Людовик сейчас же заметил, какое он произвел впечатление. Избегая сочувственного тона, который мог бы быть оскорбительным, и не выказывая участия, которое могло бы показаться притворным, он сказал просто, но с достоинством:
   - Мои несчастья, кажется, заставили меня позабыть о приличиях, иначе я, конечно, никогда не повторил бы при вас слов, которые могут вас оскорбить. Но вы упрекнули меня в том, что я говорю невероятные вещи, и задели мою честь; поэтому, чтобы опровергнуть ваше обвинение, я должен рассказать вам, как и при каких обстоятельствах герцог, смеясь до слез, рассказал мне о происшествии, послужившем поводом к унизительной кличке, повторением которой я не стану вас оскорблять. По словам герцога, дело было так. Однажды, когда вы с ним вернулись с охоты, герцог потребовал, чтобы вы сняли с него сапоги. Заметил ли он по вашему лицу, что вы, естественно, были оскорблены таким обращением, право, не знаю, - но только он сейчас же велел вам сесть и, в свою очередь, оказал вам такую же услугу. Оказать-то он ее оказал, но страшно взбесился за то, что вы ее приняли, и, едва стащив с вас один сапог, тут же принялся бить вас им по голове, пока не избил до крови, приговаривая: "Это тебе за то, что ты посмел принять подобную услугу от своего государя!" С тех пор он и его любимый шут ле Глорье иначе вас не называют, как "Битая башка", и это нелепое прозвище служит герцогу любимым предметом для шуток и острот.
   Говоря это, Людовик вдвойне наслаждался: во-первых, ему удалось больно задеть своего собеседника, - а он любил доставлять себе это удовольствие даже тогда, когда у него не было, как в эту минуту, намерения сквитаться: во-вторых, он открыл в характере де Комина слабую струнку, которую со временем мог использовать, чтобы постепенно отдалить его от Бургундии и привлечь на сторону Франции.
   Однако, хотя с той поры оскорбленный царедворец затаил против своего государя глубокую обиду, которая впоследствии заставила его променять службу Карлу Бургундскому на службу королю Людовику, пока он ограничился самыми общими изъявлениями своих дружеских чувств к Франции, настоящий смысл которых, как он хорошо понимал, Людовик сумел разгадать. Конечно, было бы несправедливо чернить память прославленного историка обвинением, что именно это было причиной его последующей измены герцогу, однако можно сказать с достоверностью, что де Комин вышел от Людовика с гораздо более дружескими чувствами, чем те, с какими он вошел.
   Он принудил себя рассмеяться над рассказанным Людовиком случаем и сказал:
   - Право, я бы никак не подумал, что герцог может так долго помнить подобный вздор. Что-то в этом роде действительно было... вашему величеству ведь известно пристрастие герцога к грубым шуткам... но рассказ очень преувеличен!.. Не стоит об этом и говорить...
   - И правда, не стоит, - согласился король. - Не стыдно ли, что такой вздор занял нас хотя бы на минуту! Итак, к делу, сеньор Филипп. Надеюсь, ты настолько француз, что подашь мне добрый совет в моем тяжелом положении. Я убежден, что нить к этому лабиринту в твоих руках. Помоги же мне из него выбраться!
   - И я и мои советы к услугам вашего величества, - ответил де Комин, - но повторяю снова: когда это не идет вразрез с моим долгом по отношению к моему государю.
   Это было почти буквальное повторение того, что он говорил раньше, но теперь эти слова были сказаны таким тоном, что проницательный Людовик, который, в первый раз услышав заявление де Комина, ясно понял, какой помехой будет для него верность этого царедворца герцогу Бургундскому, теперь сразу уловил в них новый смысл: он видел, что теперь его собеседник подчеркивает обещание дать полезный совет, а о долге упоминает только из приличия. Итак, король сел, пригласил де Комина сесть рядом и стал его слушать так, словно внимал оракулу. Де Комин говорил выразительно и тихо, тоном сдержанной искренности, медленно отчеканивая слова, точно для того, чтобы Людовик мог хорошенько взвесить их.
   - Как это ни тяжело для вас, государь, - начал он, - но требования, представленные мною на усмотрение вашего величества, - самые мягкие из всех, которые предлагали и обсуждали в присутствии герцога на совете люди, враждебные вашему величеству. И мне, конечно, нет надобности напоминать вам, что наш герцог охотнее всего принимает самые решительные и самые жестокие советы, потому что любит быстрые, крутые меры и предпочитает их окольным путям.
   - Как же, как же! - подтвердил король. - Я сам видел, как он однажды с опасностью для жизни переплывал реку, когда не дальше как в двухстах ярдах от него был мост.
   - Вот видите, ваше величество! А тот, кто ставит на карту жизнь ради удовлетворения минутного каприза, не задумается пренебречь случаем увеличить свое достояние, лишь бы сделать по-своему.
   - Ты прав, - ответил король. - Глупцу внешние проявления власти всегда дороже самой власти. Карл Бургундский именно таков! Но, друг мой, какой же отсюда следует вывод?
   - Вот какой, государь, - ответил бургундец. - Вашему величеству, вероятно, случалось видеть, как искусный рыбак ловит крупную рыбу и вытягивает ее на берег с помощью тонкого конского волоса, который непременно бы порвался, будь леска хоть вдесятеро толще, если бы рыбак вздумал сразу вытянуть ее, вместо того чтобы на время предоставить рыбе свободу биться и дергать ее во все стороны. Так и вы, государь, уступите герцогу в тех требованиях, которые он связывает с вопросами о чести и возмездии, и вам удастся отклонить требования, которые больше всего возмущают ваше величество, то есть именно те - я хочу быть откровенным до конца, - которые больше всего клонятся к ослаблению Франции. На первых порах он не вспомнит о них, а там, откладывая день за днем их обсуждение, ваше величество сможете от них уклониться.
   - Я понимаю тебя, мой добрый Филипп, - сказал король, - но вернемся к делу. Итак, на какие же из лестных предложений герцога нельзя возражать, не вызывая его безрассудного гнева, и какими из них он больше всего дорожит?
   - С вашего позволения, государь, всеми и каждыми, на которые вы станете возражать. Этого-то вашему величеству и следует избегать; выражаясь иносказательно, вы все время должны быть настороже, чтобы вовремя ослабить лесу, когда герцог начнет метаться в припадке бешенства. Это бешенство, наполовину уже утихшее, уляжется само собой, не встречая препятствий, и тогда вашему величеству будет легче с ним справиться.
   - А все-таки, - задумчиво заметил Людовик, - должно же быть в требованиях моего кузена что-нибудь, чем он особенно дорожит. Если б я мог узнать, что именно, Филипп...
   - Пустейшее из требований герцога может превратиться в самое важное, стоит только вашему величеству начать ему противоречить, - сказал де Комин. - Одно могу сказать с уверенностью: не может быть и речи о соглашении, пока ваше величество не отступитесь от де ла Марка и от льежцев.
   - Я уже сказал, что порву с ними, - ответил Людовик, - и лучшего они не заслуживают. Негодяи! Заварить кашу в такое время, когда это могло стоить мне жизни!
   - Тот, кто подносит к пороху фитиль, должен ждать взрыва, - ответил де Комин. - Но герцог рассчитывает не только на ваше обещание отречься от них, государь: вы должны знать, что он потребует еще помощи вашего величества для усмирения мятежа и вашего присутствия при наказании виновных.
   - Едва ли это будет совместимо с нашим достоинством, де Комин, - возразил король.
   - Отказ будет еще менее совместим с вашей безопасностью, государь, - ответил де Комин. - Карл решил раз навсегда доказать фламандцам, что им нечего надеяться на поддержку Франции и что ничье вмешательство не спасет их от гнева и мести Бургундии, если они затеют новое восстание.
   - Я выскажусь откровенно, сеньор Филипп, - сказал Людовик. - Не кажется ли тебе, что, если б нам удалось выиграть время, эти льежские бездельники сумели бы, пожалуй, и сами за себя постоять? Негодяи многочисленны и отважны - может быть, им удалось бы отстоять свой город от герцога Бургундского?
   - С помощью тысячи французских стрелков, обещанных им вашим величеством, быть может, и удалось бы, но...
   - Обещанных мной? - воскликнул Людовик. - Это клевета! Как тебе не стыдно повторять ее, Филипп!
   - Но без этой помощи, - продолжал де Комин, не обратив внимания на его слова, - а ваше величество в настоящую минуту едва ли сочтете удобным им помогать, - им вряд ли удастся отстоять город, в стенах которого еще не заделаны бреши, пробитые Карлом после Сен-Тронской битвы. Солдаты Брабанта, Эно и Бургундии, я полагаю, легко пройдут в них, человек по двадцать в ряд.
   - Глупые ротозеи! - воскликнул король. - Не стоит и думать о них, если они сами не сумели о себе позаботиться. Продолжай, я не намерен из-за них затевать ссору!
   - Боюсь, что следующее требование больнее заденет ваше величество, - сказал де Комин.
   - А! Это, верно, опять об этом проклятом браке! - воскликнул король. - Я уже тебе сказал, что никогда не позволю герцогу Орлеанскому нарушить клятву, данную им моей дочери Жанне! Это значило бы лишить французского престола и меня, и мое потомство, потому что мой сын, болезненный ребенок, - это не более как увядающая почка, которая никогда не даст плода. Об этом браке я мечтал много дней, он мне грезился по ночам. Нет, сеньор Филипп, я не могу от него отказаться! Бесчеловечно требовать, чтобы я собственными руками разрушил свой излюбленный политический план и счастье двух молодых людей, предназначенных друг для друга!
   - Разве их взаимная привязанность так сильна? - спросил де Комин.
   - По крайней мере за одного из них я ручаюсь, - ответил король, - и именно за ту, чье счастье мне дороже. Чему же вы улыбаетесь, сеньор Филипп? Или вы не верите в силу любви?
   - Напротив, очень верю, государь, - сказал де Комин, - и поэтому только что хотел вас спросить: не охотнее ли ваше величество дадите согласие на задуманный герцогом брак, если я скажу вам, что графиня Изабелла де Круа любит другого и, вероятно, никогда не согласится на этот союз?
   Людовик вздохнул.
   - Увы, мой друг, - сказал он, - в какой гробнице ты откопал это утешение для мертвеца? "Любит другого"! Ну и что ж? Будем говорить правду. Ведь если б герцог Орлеанский даже ненавидел мою дочь Жанну, он все равно был бы вынужден жениться на ней, не будь этого несчастного стечения обстоятельств. Рассуди же, де Комин, может ли случиться, чтобы эта особа, да еще под таким давлением, отказала ему, сыну Франции! Нет, Филипп, нет! Нечего и рассчитывать, чтобы она устояла против такого предложения и осмелилась ослушаться приказания герцога. Varium et mutabile,[190] Филипп!
   - В данном случае, государь, вы упускаете из виду особенности характера этой молодой особы. Недаром она родом из такой властной и упрямой семьи, как семья де Круа. Я выведал от Кревкера, что она воспылала романтической любовью к сопровождавшему ее молодому оруженосцу, который, надо правду сказать, оказал ей немало услуг в ее путешествии.
   - Да уж не мой ли это стрелок Квентин Дорвард? - воскликнул король.
   - Кажется, он самый, - ответил де Комин. - Они и в плен-то попали вместе, путешествуя чуть ли не вдвоем.
   - Да будет благословенно имя господне, пресвятая дева и святые Мартин и Юлиан! - воскликнул король. - Честь и слава мудрому Галеотти, который прочитал по звездам, что судьба этого юноши тесно связана с моей! Если молодая девушка так крепко полюбила его, что откажется повиноваться герцогу Бургундскому, придется признать, что этот Квентин оказал мне славную услуг.
   - Судя по тому, что рассказывает Кревкер, ваше величество можете смело рассчитывать, что эта девушка не уступит герцогу Карлу. Да и сам герцог Орлеанский, несмотря на намек, который вашему величеству угодно было сделать, едва ли охотно откажется от своей прелестной кузины, с которой он так давно помолвлен.
   - Уф! - произнес король. - Но ты никогда не видел моей дочери Жанны: это совушка, мой милый, настоящая сова, которой я сам стыжусь! Но дело не в том... Лишь бы у герцога хватило ума жениться на ней, а там пусть бегает за всеми красавицами Франции, я это ему заранее разрешаю. Ну, де Комин, теперь передо мной развернут весь длинный список герцогских требований, не так ли?
   - Я перечислил вам, государь, все требования, на которых герцог, наверно, будет больше всего настаивать. Но вашему величеству известно, что настроение герцога, подобно стремительному потоку, тогда только спокойно, когда оно не встречает препятствий; невозможно предвидеть всего, что способно привести его в ярость. Если бы против вас неожиданно всплыли улики в том, что ваше величество были в заговоре с льежцами и Гийомом де ла Марком - простите мне это выражение, государь, но нам некогда выбирать слова, - это могло бы иметь ужасные последствия. Кстати, к нам доходят престранные новости: говорят, будто бы де ла Марк женился на графине Амелине, старшей графине де Круа.
   - Эта старая дура так давно бредила замужеством, что готова была выйти хоть за черта. Меня гораздо больше удивляет, как этот зверь де ла Марк решился жениться на ней.
   - Ходят еще слухи, что в Перонну едет посол от де ла Марка, - продолжал де Комин. - Уже одно это способно довести до бешенства его светлость... Надеюсь, что у посла не может оказаться ваших писем или чего-нибудь в этом роде?
   - Моих писем к Дикому Вепрю? Нет, нет, сеньор Филипп, я не так глуп, чтобы метать бисер перед свиньями! Те немногие переговоры, которые были у меня с этим грубым животным, всегда велись на словах и не иначе, как через бродяг, которых не взяли бы в свидетели даже по делу о раскраденном курятнике.
   - В таком случае, - сказал де Комин, поднимаясь, чтобы откланяться, - мне остается только повторить мой совет вашему величеству: быть настороже, действовать сообразно с обстоятельствами, а главное, ни в коем случае не говорить с герцогом таким тоном, который больше соответствует вашему высокому сану, чем теперешнему вашему положению.
   - Если мое достоинство станет некстати напоминать о себе - что, впрочем, редко со мной случается, когда дело идет о чем-нибудь поважнее, - у меня найдется под рукой сильнодействующее лекарство: стоит мне только вспомнить некую зловещую каморку, сеньор Филипп, и подумать о том, как умер Карл Простоватый, это охладит меня так же быстро, как холодная ванна охлаждает горячку... Но неужели, милый мой друг и наставник, тебе уже пора уходить?.. Прощай же, сеньор Филипп! Придет время, когда тебе надоест давать уроки высокой политики этому бургундскому быку, который не способен понимать твои самые простые доводы, - тогда, Филипп, если Людовик Валуа будет еще жив, вспомни, что у тебя есть друг при французском дворе. Повторяю, что я считал бы истинным благословением для моего государства, если бы мне удалось заручиться советами и наставлениями человека, соединяющего с глубоким знанием государственных дел совесть, способную отличать добро от зла. Да простят мне милосердный господь, пречистая дева и святой Мартин, но и у Оливье, и у де Балю сердца не мягче мельничного жернова, и вся моя жизнь отравлена угрызениями совести и раскаянием в преступлениях, которые они заставили меня совершить! И только ты, де Комин, обладающий истинной мудростью древних мудрецов, только ты мог бы научить меня быть великим, оставаясь добродетельным!
   - Трудная задача, и не многим удалось ее выполнить, однако все же не невозможная для государя с твердой волей, - ответил де Комин. - Прощайте, ваше величество! Будьте же готовы, потому что герцог скоро явится.
   Долго после того, как за де Комином закрылась дверь, Людовик смотрел ему вслед и наконец разразился горьким смехом:
   - Он толковал мне о рыбной ловле, а сам, как форель, попался на удочку! Мнит себя добродетельным, потому что отказался от взятки, и так легко поддался на мою лесть и посулы, обрадовался возможности тут же отомстить за оскорбление, нанесенное его тщеславию! Что ж, отказавшись от денег, он сделался только беднее, но нисколько не честнее. И все-таки он должен стать моим, потому что он самый умный из них всех! А теперь приготовимся к другой, более благородной охоте! Сейчас мне предстоит стать лицом к лицу с этим Левиафаном[191] Карлом, который вскоре поплывет сюда с шумом и плеском. Придется, чтобы отвлечь его, бросить ему за борт бочку, как это делают напуганные моряки. Но, быть может, наступит день, когда я всажу острогу в его внутренности.
  
  

Глава XXXI

СВИДАНИЕ

  

Будь честен, воин юный. Обещанья

Пусть не нарушит девушка. Оставь

Ложь седовласому политиканству.

Будь искренним, как утреннее небо,

Пока еще не поднялся туман.

"Суд"

  
   Все это знаменательное и тревожное утро, предшествовавшее свиданию двух государей в Пероннском замке, Оливье, действуя как ловкий и опытный агент Людовика, провел в хлопотах. Он старался обещаниями и подарками набрать своему государю сторонников, рассчитывая, что, когда гнев герцога вспыхнет, они не станут раздувать пожар, а постараются его загасить. Как тень, скользил он от палатки к палатке, из дома в дом, повсюду вербуя себе друзей, но не по словам апостола, а всеми неправдами Маммона.[192]
   Как говорится о другом, не менее ловком политическом агенте: "Его рука перебывала во всех руках, а губы прикоснулись к уху каждого". И наконец благодаря разнообразным причинам, о которых мы уже упоминали, он успел заручиться благосклонностью многих бургундских дворян, из которых одни боялись Франции, другие ждали от нее разных благ, а третьи опасались, что, если власть Людовика будет слишком ослаблена, герцог Карл станет беспощадным деспотом, к чему он всегда стремился.
   Там, где Оливье не рассчитывал на свои силы, он прибегал к помощи других слуг короля. Таким образом он добился от графа Кревкера разрешения для лорда Кроуфорда и Людовика Меченого на свидание с Квентином Дорвардом, который со дня своего приезда в Перонну содержался, так сказать, в почетном заключении. Предлогом для этого свидания были выставлены частные дела, но весьма вероятно, что и сам Кревкер, боясь, как бы необузданный нрав герцога Карла не привел его к бесславному насилию над Людовиком, был не прочь доставить Кроуфорду удобный случай дать молодому стрелку кое-какие наставления, которые могли оказаться полезными королю.
   Встреча соотечественников носила самый радушный, можно сказать - родственный характер.
   - Удивительный ты парень! - сказал Кроуфорд, поглаживая Дорварда по голове с нежностью любящего деда. - Тебе везет, точно ты родился в сорочке.
   - А все потому, что он чуть не мальчишкой попал в стрелки, - подхватил Меченый. - Вот обо мне, племянничек, никогда так много не говорили, а почему? Потому что мне стукнуло уже двадцать пять лет, когда я вышел наконец из пажей.
   - Да и будучи пажом, ты был сущее страшилище, надо тебе отдать справедливость, - сказал престарелый начальник. - Бородища - что твоя лопата, а спина - точно у старого легендарного Уоллеса.
   - Боюсь, что мне недолго осталось носить почетное звание стрелка: я намерен оставить службу в шотландской гвардии, - проговорил, потупившись, Квентин.
   Меченый почти онемел от неожиданности, а на морщинистом лице лорда Кроуфорда выразилось явное неудовольствие.
   - Оставить службу! - воскликнул наконец Меченый, очнувшись. - Службу в шотландской гвардии! Виданное ли это дело? Да я не поменялся бы местом с самим коннетаблем Франции!
   - Молчи, Людовик! - сказал Кроуфорд. - Этот молодчик лучше нас, стариков, понимает, откуда ветер дует. Должно быть, по пути он наслушался всяких россказней о короле Людовике, а теперь надеется извлечь из них выгоду, сделавшись бургундцем и пересказав все герцогу Карлу.
   - Если бы я этому поверил, я своими руками перерезал бы ему горло, будь он пятьдесят раз сыном моей сестры! - воскликнул Меченый.
   - Но я надеюсь, дядюшка, что вы по крайней мере справились бы сначала, заслужил ли я такое обращение, - ответил Квентин. - А вам, милорд... да будет вам известно, что я не болтун: ни допрос, ни пытка не вырвут у меня ни одного слова из того, что мне пришлось узнать на службе у его величества и что могло бы послужить ему во вред. Я дал клятву хранить молчание об этом и пока что держу ее. Но я не хочу оставаться на службе, где, помимо опасностей в честном бою с неприятелем, я подвергаюсь засадам со стороны своих же друзей.
   - Ну, если уж ему так претят засады, боюсь, милорд, что нам придется поставить на нем крест, - проговорил догадливый дядюшка, печально поглядывая на лорда Кроуфорда. - Мне раз тридцать приходилось отбиваться от засад и по крайней мере вдвое больше самому сидеть в них, потому что, сами знаете, милорд, это любимый способ короля вести войну.
   - Правда твоя, Людовик, - ответил лорд Кроуфорд. - Но помолчи, я, кажется, лучше тебя понял, в чем тут дело.
   - Дай-то господи, милорд! - заметил Меченый. - А то, верите ли, у меня все нутро переворачивается, когда я подумаю, что сын моей сестры может бояться засады.
   - Я догадываюсь, в чем дело, молодой человек. Должно быть, во время этого путешествия тебе пришлось повстречаться с изменой, и у тебя явилось подозрение, что король сам ее подстроил.
   - Да, всю дорогу меня преследовала измена, и счастье мое, что я ее избежал. Был ли тут виноват король или нет, пусть рассудит бог и решит собственная совесть его величества. Но король накормил меня голодного, приютил бездомного, и не мне, особенно теперь, когда он в беде, возводить на него обвинения, может быть, даже несправедливые, потому что я слышал их из самых подлых уст.
   - Сын мой! Дорогой ты мой мальчик! - воскликнул лорд Кроуфорд, обнимая Квентина. - Ты настоящий шотландец до мозга костей! Такой человек не покинет друга и не станет поминать старые обиды, когда того приперли к стенке, а поспешит ему на выручку.
   - Если уж Кроуфорд тебя обнял, так дай и я обниму тебя, племянник, хотя тебе и следовало бы знать, что для солдата засада то же, что молитвенник для священника!
   - Уж ты бы лучше помолчал, Людовик! Ты, мой друг, просто осел, если не понимаешь, каким племянником тебя наградил господь!.. А теперь скажи мне, дружок: знает ли король о твоем благородном и мужественном намерении? Видишь ли, ему, бедняге, в теперешнем его положении очень важно знать, на кого он может положиться. Ах, и зачем только его гвардия не с ним! Но да будет воля господня! Так как же, знает король о твоем намерении или нет?
   - Наверное не могу сказать, милорд, - ответил Квентин, - хоть я и сообщил Мартиусу Галеотти, астрологу, что ни в коем случае не выдам герцогу ничего, что могло бы повредить королю. Что же касается моих подозрений, то прошу меня извинить; я не могу поделиться ими даже с вашей милостью; тем меньше, понятно, у меня было охоты сообщать их ученому философу.
   - А, так вот оно что! - сказал лорд Кроуфорд. - Недаром Оливье рассказывал мне, что Галеотти вчера смело пророчествовал перед королем о том, как ты станешь вести себя дальше. Очень рад, что его предсказания имели на этот раз более надежный источник, чем язык звезд.
   - Он пророчествовал! - сказал со смехом Меченый. - Небось его звезды ни разу не поведали этому мудрецу, что почтенный Людовик Лесли помогает одной смазливой бабенке тратить его собственные дукаты!
   - Замолчи, Людовик! - вскричал Кроуфорд. - Замолчи, скотина! Если ты не уважаешь моих седин, потому что я такой же старый routier, как и ты сам, так пощади хоть молодость и невинность этого мальчика и не заставляй его выслушивать подобные непристойности.
   - Ваша милость можете говорить что вам угодно, - ответил Лесли, - но, клянусь честью, наш ясновидящий Сондерс Суплджо, сапожник из Глен-хулакина, десять раз заткнул бы за пояс вашего Галотти, Галипотти, или как его там зовут! Он предсказал, что все дети моей сестры умрут; он заявил это в день рождения младшего из них - вот этого самого Квентина. Конечно, когда-нибудь и он умрет, и тогда предсказание сапожника сбудется до конца: из всего выводка он единственный пока уцелел. Тот же самый Сондерс предсказал мне, что я разбогатею благодаря женитьбе; правда, я еще не женился, когда и как это случится - не знаю, ибо сам пока не думаю о браке, а Квентин - еще мальчишка, и жениться ему рано. И еще Сондерс предсказал...
   - Будет, будет, Людовик! Если и это пророчество так же кстати, то лучше помолчи. Нам пора проститься с твоим племянником, и да укрепит его благие намерения пречистая дева, потому что одного его легкомысленного слова довольно, чтобы наделать столько зла, что потом его не поправит и сам парижский парламент.[193] Да благословит тебя бог, дитя мое! И послушай меня, старика: не торопись бросать службу в нашей дружине. Скоро, очень скоро нам предстоит славное дело, и драться мы будем при свете дня, без всяких засад.
   - Прими и мое благословение, племянник, - добавил Людовик Лесли, - потому что, если тобой доволен наш доблестный начальник, я тоже должен быть доволен тобой.
   - На минуту, милорд, - сказал Квентин, отводя в сторону лорда Кроуфорда. - Я должен вас предупредить, что ряд обстоятельств, от сохранения которых в тайне зависит безопасность его величества, известен, кроме меня, еще одному лицу. Лицо это не связано с королем ни долгом службы, ни чувством благодарности. Может быть, она считает молчание необязательным для себя...
   - Она! Значит, в деле замешана женщина? - воскликнул лорд Кроуфорд. - Да сжалится над нами небо! Мы пропали!
   - Нет, милорд, не думайте этого, - ответил Дорвард. - Постарайтесь только употребить все ваше влияние на графа Кревкера: добейтесь, чтобы он разрешил мне повидаться с графиней Изабеллой де Круа, и я ручаюсь, что мне удастся убедить ее хранить тайну так же свято, как сделаю это я сам.
   Старый лорд долго о чем-то раздумывал, то поглядывая на потолок, то опуская глаза к полу, то с недоумением покачивая головой, и наконец сказал:
   - Клянусь честью, во всем этом есть что-то, чего я не понимаю! Повидаться с графиней Изабеллой де Круа, с такой знатной и богатой дамой! И ты, шотландский юноша-бедняк, так уверен, что она тебя послушает? Или ты не в меру самонадеян, или, мой юный друг, ты не тратил времени даром, путешествуя с ней. Клянусь святым Андреем, я поговорю с Кревкером! Может быть, он и исполнит твою просьбу, потому что сам не на шутку боится, как бы бешеный нрав Карла не запятнал его герцогскую честь слишком жестокой расправой с Людовиком. Но просьба странная, очень странная!
   С этими словами старый лорд, пожимая плечами, вышел из комнаты в сопровождении Людовика Лесли, который, не желая ни в чем отстать от своего начальника, напустил на себя такой же важный и таинственный вид, какой был у лорда Кроуфорда, хотя решительно не понимал, в чем дело и что его так изумило.
   Через несколько минут лорд Кроуфорд вернулся, но уже один, без Лесли. На этот раз старик был в очень странном настроении. Он был не в силах удержать улыбку, которая, казалось, против воли морщила его суровое лицо, и покачивал головой с видом человека, думающего о чем-то, чего он не одобряет, но что его не может не смешить.
   - Ну, земляк, - обратился он к Дорварду, - как видно, ты малый не промах, - знаешь, как взяться за дело! Кревкер проглотил твое предложение, точно стакан уксусу. Он клялся всеми святыми, что, если б дело не шло о чести двух государей и благополучии их держав, не видать бы тебе графини Изабеллы как своих ушей. Не будь у него красавицы жены, можно было бы подумать, что он сам не прочь скрестить копье в честь прелестной графини. Впрочем, может быть, он имел в виду интересы своего племянника, графа Стефана... Графиня! Вишь ты куда залетел! Ну, пойдем! Помни только, что свидание будет кратким; ну, да ты не станешь терять времени даром! Ха-ха-ха! Клянусь честью, мне так смешно, что я даже не могу побранить тебя как следует!
   С пылающими щеками, смущенный и раздосадованный грубыми шутками старого воина, задетый за живое тем, что все опытные люди находят его любовь смешной и нелепой, Дорвард молча последовал за лордом Кроуфордом в монастырь урсулинок, куда поместили графиню Изабеллу. Здесь в приемной их поджидал граф де Кревкер.
   - Итак, юнец, - сказал граф сердито, обращаясь к Дорварду, - тебе, говорят, необходимо еще раз повидать спутницу твоего романтического путешествия?
   - Да, граф, - ответил Квентин. - И, что еще важней, я должен увидеться с нею с глазу на глаз, - добавил он решительно.
   - Этому не бывать! - воскликнул Кревкер. - Рассудите сами, лорд Кроуфорд. Молодая девушка, дочь моего старого друга и товарища по оружию, самая богатая наследница во всей Бургундии, признается мне в какой-то нелепой... но что ж это я, в самом деле?.. короче говоря, она сошла с ума, а этот мальчишка - самонадеянный повеса... Словом, им нельзя встречаться наедине.
   - В таком случае я не скажу графине ни слова. И, как я ни самонадеян, вы открыли мне такую вещь, о которой я никогда не смел даже мечтать! - сказал восхищенный Квентин.
   - Это правда, мой друг, - заметил лорд Кроуфорд, - вы поступили очень опрометчиво. Вы только что просили, чтобы я вас рассудил. Так посмотрите: здесь, в приемной, есть надежная железная решетка; положитесь на нее, и пусть себе болтают, сколько их душе угодно. Неужели жизнь государя, а может быть, и тысяч людей, не стоит того, чтобы дать двум младенцам пошептаться в течение каких-нибудь пяти минут?
   Говоря это, старый лорд почти силой увлек из комнаты графа Кревкера, который, выходя, бросил грозный взгляд на молодого стрелка. Спустя минуту в приемной, по другую сторону решетки, появилась Изабелла и, увидев Квентина одного в комнате, остановилась в смущении и с минуту не поднимала глаз.
   - Впрочем, зачем мне быть неблагодарной лишь потому, что люди так подозрительны? - сказала она наконец. - Мой друг, мой спаситель! Мой единственный верный и преданный друг среди грозивших мне опасностей и измены!
   С этими словами она быстро подошла к решетке и протянула юноше руку, которую тот стал целовать, не в силах удержаться от слез. Она не отняла руки и только сказала:
   - Если бы это не было наше последнее свидание, Дорвард, я никогда не позволила бы вам такого безумия.
   Когда мы напомним, от каких ужасных опасностей спас ее Квентин, напомним, что он был действительно ее единственным верным и преданным другом, быть может, мои читательницы, даже если бы между ними оказались графини и богатые наследницы, простят Изабелле это маленькое нарушение ее графского достоинства.
   Наконец она высвободила свою руку и, отступив от решетки, спросила, все больше смущаясь, о чем он хотел поговорить с ней.
   - Я знаю от старого шотландского лорда, который приходил ко мне с графом Кревкером, что у вас есть ко мне просьба, - сказала она. - Что же это за просьба? Скажите. Если бедная Изабелла в состоянии исполнить ее, не нарушая своего долга и чести, можете быть уверены, что она ее исполнит. Только прошу вас, - добавила она, робко озираясь, - не говорите ничего такого, что могло бы повредить нам обоим, если бы кто-нибудь нас услышал.
   - Будьте спокойны, графиня, - грустно ответил Квентин, - не здесь могу я забыть разделяющее нас расстояние и, поверьте, никогда не навлеку на вас негодования ваших гордых родственников, ибо вы внушили самую преданную любовь тому, кто не так могуществен и богат, как они, но все же не менее благороден. Пусть эта любовь забудется навсегда, как сон, забудется всеми, кроме того, кому эта мечта навеки заменит действительность!
   - Молчите, прошу вас! - воскликнула Изабелла. - Ради себя самого... ради меня, ни слова больше об этом! Скажите лучше, чего вы от меня хотите?
   - Прощения человеку, который ради личных целей и выгод поступил с вами как враг, - ответил Квентин.
   - Кажется, я никому не желаю зла, - сказала Изабелла. - Ах, Дорвард, от каких опасностей меня спасло ваше мужество и присутствие духа! Этот страшный окровавленный зал, этот несчастный епископ... Я только вчера узнала обо всех ужасах, которые тогда совершились!
   - Не думайте о них! - проговорил с живостью Квентин, заметив, что лицо молодой девушки покрылось смертельной бледностью. - Не вспоминайте! Постарайтесь лучше с твердостью смотреть вперед, потому что опасности, угрожавшие вам, еще не миновали. Выслушайте меня. Вы больше, чем кто-нибудь другой, имеете право считать короля Людовика тем, что он есть на самом деле, то есть хитрым и коварным изменником. Но если сейчас вы обвините его в том, что он подстрекал вас к бегству и, что еще важнее, хотел предать в руки де ла Марка, это может стоить ему если не жизни, то короны и, наверно, вызовет кровопролитнейшую войну между Францией и Бургундией.
   - Не я буду причиной таких несчастий, если только в моей власти их отвратить, - сказала Изабелла. - Впрочем, если б даже я жаждала мщения, малейшей вашей просьбы было бы довольно, чтобы заставить меня от него отказаться. Могу ли я дольше помнить обиды, нанесенные мне королем Людовиком, чем ваши бесценные услуги? Но как мне быть, когда я предстану перед моим государем, герцогом Бургундским? Я должна буду или молчать, или сказать всю правду. Молчать - значит прогневать его, а лгать... вы сами не захотите, чтоб я лгала.
   - Конечно, нет, - ответил Дорвард. - Пусть только ваши показания о Людовике ограничиваются тем, что вы сами знаете как несомненную истину; когда же вам придется упомянуть о том, что вы знаете с чужих слов, то как бы достоверны ни казались вам эти слухи, передавайте их только как слухи, не больше, и не говорите, что придаете им веру или значение, если б даже это и было так. Не может бургундский совет отказать монарху в той справедливости, которой на моей родине пользуется каждый преступник! Они должны будут признать его невиновным, если против него не окажется явных, прямых улик, а все, что вы сообщите как простой слух, справедливость которого вы лично не можете подтвердить, им надо будет еще доказать свидетельскими показаниями других лиц.
   - Кажется, я понимаю вас, - сказала Изабелла.
   - Я объясню вам это еще подробнее, - сказал Квентин и принялся разъяснять свою мысль на примерах. Он еще говорил, когда раздался звон монастырского колокола.
   - Это знак, что мы должны расстаться, - сказала Изабелла, - расстаться навсегда! Не забывайте меня, Дорвард, а я вас никогда не забуду... не забуду и ваших верных услуг...
   Больше она не могла говорить и молча протянула ему руку. Он припал к ней устами, и уж не знаю, право, как это случилось, но только, стараясь ее высвободить, графиня оказалась так близко к решетке, что юноша дерзнул запечатлеть на ее губах прощальный поцелуй. Она не оттолкнула его - может быть, потому, что не успела, так как почти в ту же минуту в приемную стрелой влетели Кревкер и Кроуфорд, подсматривавшие в щелку за молодыми людьми, беседу которых они, впрочем, не могли слышать. Кревкер был в бешенстве, Кроуфорд же от души хохотал, стараясь сдержать порывы своего товарища.
   - Ступайте в вашу комнату, сударыня, слышите? Вы стоите того, чтобы вас засадить в келью на хлеб и на воду! - крикнул граф Изабелле, которая, опустив вуаль, поспешно удалилась. - А ты, красавчик... ты просто нахал! Настанет час, когда интересы государей и держав не будут иметь ничего общего с такими молодцами, как ты, и тогда я проучу тебя за то, что ты, нищий, осмелился поднять глаза на...
   - Довольно, довольно, граф! Нельзя ли полегче! - перебил его старый лорд. - А ты, Квентин, молчи, я тебе приказываю! Ступай к себе!.. И позвольте, граф, заметить вам теперь, когда он уже не может нас слышать, что ваше обращение совершенно неуместно: Квентин Дорвард такой же дворянин, как и король, только, как говорят испанцы, он бедней короля. По своему происхождению он так же знатен, как я, а я - глава нашего рода, и вы не имеете права нам угрожать...
   - Ах, милорд, - перебил Кревкер с нетерпением, - нахальство этих чужестранных наемников вошло даже в пословицу, и вам, их начальнику, следовало бы их сдерживать, а не поощрять!
   - Послушайте, граф, - ответил лорд Кроуфорд, - я командую стрелками пятьдесят лет и до сих пор ни разу не просил советов ни у французов, ни у бургундцев; надеюсь, что, с вашего разрешения, и впредь сумею без них обойтись!
   - Полно, полно, милорд, - сказал Кревкер, - я не хотел вас обидеть, ваше звание и лета дают вам все преимущества надо мной. Что же касается молодых людей, я готов забыть их прошлое, но приму свои меры и клянусь, что больше они не увидятся!
   - Не клянитесь, Кревкер! - сказал со смехом старый лорд. - Гора с горой - и то, говорят, сходятся, так как же не сойтись грешным людям, у которых есть ноги, есть жизнь и любовь, толкающая их друг к другу? Поцелуй-то был очень нежный: это дурной знак, Кревкер!
   - Вы опять хотите вывести меня из терпения, милорд, - сказал Кревкер, - но это вам не удастся... Слышите, колокол в замке зовет на совет. Страшен будет этот совет, и одному богу известно, чем он кончится.
   - Я могу заранее предсказать только одно, - ответил старый шотландец. - Если допустят насилие над особой короля, он не погибнет одиноким и неотомщенным, хоть у него здесь мало друзей и очень много врагов. Жаль только, что он строго запретил мне принять меры на случай такого исхода.
   - Позвольте вам заметить, милорд Кроуфорд, - сказал бургундец, - что принимать меры против иных несчастий - значит их вызывать. Повинуйтесь приказанию его величества, не подавайте повода к насилию излишней горячностью, и вы увидете, что день кончится благополучнее, чем вы ожидаете.
  
  

Глава XXXII

СЛЕДСТВИЕ

  

Я видеть не хочу твою любезность --

Любовь твою почувствовать хотел бы.

Встань! Знаю я, что сердцем

не склонился

Ты предо мной, хоть и склонил колени.

"Король Ричард II"

  
   С первым ударом колокола, сзывавшего на совет знатнейших бургундских дворян и незначительное число французских вельмож, бывших в то время в Перонне, герцог Карл в сопровождении отряда своих телохранителей, вооруженных бердышами и алебардами, вошел в зал башни Герберта в Пероннском замке. Король Людовик, ожидавший этого посещения, встал, сделал два шага навстречу герцогу и остановился, ожидая его приближения, всем своим видом выражая величие и достоинство, которые он, несмотря на свой далеко не изысканный наряд и обычно простые манеры, прекрасно умел напускать на себя, когда находил это нужным. Осанка короля и его спокойствие в такую решительную минуту произвели, видимо, сильное впечатление на его противника: с шумом распахнув дверь, Карл вошел было в комнату быстрыми шагами, но, взглянув на Людовика, принял вид, более подобающий великому вассалу, являющемуся к своему государю. Вероятно, герцог заранее решил придерживаться в обращении с королем всех внешних форм почтения, подобающих его высокому сану; но было совершенно очевидно, что он едва сдерживает порывы своего необузданного нрава и жажду мести, клокочущую в его душе. И хотя как в обращении с королем, так и в речах Карл заставлял себя выполнять все правила этикета, он то и дело менялся в лице, говорил хриплым, отрывистым голосом, весь дрожал от сдержанного нетерпения, хмурил брови и до крови кусал губы; одним словом, каждый взгляд, каждое движение этого государя, самого запальчивого из всех когда-либо живших на земле, свидетельствовали о той страшной буре, которая бушевала в эту минуту в его груди.
   Король совершенно хладнокровно наблюдал эту борьбу страстей; хотя взгляды герцога и обдавали его ужасом, как бы предрекая ему смерть, пугавшую его, как всякого грешного смертного, однако он, как отважный и искусный кормчий, твердо решил не поддаваться собственному страху и бороться до последней крайности, не выпуская руля, пока будет оставаться хоть малейшая надежда спасти свой корабль. Поэтому, когда герцог сказал несколько отрывистых слов извинения по поводу неудобств помещения, отведенного Людовику, он с улыбкой ответил, что пока еще не может пожаловаться; во всяком случае, башня Герберта была для него до сих пор гораздо более приятным убежищем, чем для одного из его предков.
   - Так вам рассказали это предание? - сказал Карл. - Да, он был убит здесь, но только потому, что отказался надеть клобук и кончить дни в монастыре.
   - Нельзя не признать, что он поступил как глупец, - ответил Людовик, притворяясь равнодушным, - ибо он умер смертью мученика и в то же время лишился возможности стать святым.
   - Я пришел сюда, - начал герцог, приступая прямо к делу, - просить ваше величество присутствовать на совете, где будут обсуждаться вопросы, одинаково важные как для Франции, так и для Бургундии. Мы можем тотчас отправиться, то есть, разумеется, если вашему величеству будет угодно...
   - Полноте, любезный кузен, - ответил Людовик, - не простирайте вашу учтивость так далеко, чтобы просить там, где вы можете смело приказывать... В совет так в совет, если таково желание вашей светлости. Правда, свита у нас довольно куцая, - добавил он, оглядываясь на ничтожную горсточку французов, приготовившихся его сопровождать, - но зато вы, любезный кузен, будете блистать за двоих.
   Предшествуемые рыцарем Золотого Руна, старшим герольдом Бургундии, оба государя вышли из Гербертовой башни во внутренний двор замка, который, как тотчас заметил Людовик, был весь занят телохранителями и другими войсками герцога в великолепной одежде и полном вооружении. Пройдя через двор, они вошли в зал совета, расположенный в другой части здания, не такой древней, как та, где помещался Людовик, но тоже очень запущенной. Здесь были наскоро сделаны кое-какие приготовления для торжественного собрания совета. Под роскошным балдахином стояли два трона, причем трон, предназначавшийся для короля, был на две ступени выше того, который должен был занять герцог. Около двенадцати знатнейших вельмож разместились в должном порядке по обе стороны балдахина; таким образом, когда государи заняли свои места, призванный в качестве обвиняемого оказался как бы председателем этого блестящего собрания.
   Быть может, для того, чтобы разом покончить с этим явным противоречием и могущим возникнуть недоразумением, герцог Карл, слегка поклонившись королевскому трону, открыл заседание следующими словами:
   - Мои верные вассалы и советники, вам известно, какие страшные беспорядки происходили в наших владениях как в царствование нашего покойного родителя, так и в наше время, вследствие беспрерывных восстаний вассалов против их сюзеренов, подданных - против их законных государей. В настоящую минуту мы имеем самые ужасные доказательства того, до каких невиданных размеров разрослось это зло в наши дни. Графиня Изабелла де Круа и тетка ее графиня Амелина постыдно бежали из Бургундии и отдались под покровительство чужеземной державы, чем нарушили данную нам клятву верности и подвергли свои ленные владения закону о конфискации. Еще более ужасный пример мы видим в злодейском, святотатственном убийстве нашего возлюбленного брата и союзника, епископа Льежского, и в новом мятеже беспокойного города, который за последнее восстание был слишком мягко наказан. Мы имеем основание думать, что эти печальные события были вызваны не только сумасбродством двух взбалмошных женщин и дерзостью слишком зазнавшихся горожан, но прежде всего интригами чужеземной державы, происками могущественного соседа, от которого, если бы только за добро платили добром, Бургундия не могла ожидать ничего, кроме самой искренней и преданной дружбы. И если все это окажется правдой, - добавил герцог, стиснув зубы и с бешенством топнув ногой, - то я не вижу, какие соображения могут нам помешать - когда власть в наших руках - принять меры, чтобы раз и навсегда пресечь этот мутный поток зла, изливающийся на нас, уничтожив его источник!..
   Герцог начал свою речь довольно спокойно, но чем дальше он говорил, тем больше горячился, а последнюю фразу закончил таким угрожающим тоном, что все присутствующие вздрогнули, а лицо короля покрылось на мгновение смертельной бледностью. Но в следующую минуту, призвав на помощь все присутствие духа, Людовик, в свою очередь, обратился к собранию с речью так спокойно и уверенно, что герцог, несмотря на все желание остановить его или прервать, не мог найти для этого приличного повода.
   - Вельможи Франции и Бургундии, - начал король, - рыцари Святого Духа и Золотого Руна! Коль скоро король принужден защищать свое дело в качестве обвиняемого, он не может пожелать себе лучших судей, чем цвет дворянства, славу и гордость рыцарства. Наш любезный кузен Бургундский нисколько не выяснил дела, так как из любезности или ради приличия выражался слишком темно и неясно. У меня нет причин соблюдать подобную деликатность, да и положение мое этого не позволяет, так разрешите мне объясниться точнее. Господа, это нас - нас, своего законного государя, союзника и родственника, - герцог Карл, ум которого помрачен тяжкой утратой, а доброе сердце озлоблено горем, обвиняет в tom, что мы поощряли его подданных к неповиновению, подстрекали буйных ль о смерти близкаго и любимаго друга, достойнаго епископа люттихскаго, смерть котораго огорчаетъ насъ не менѣе его. Старые и, къ несчастью, новые поводы къ неудовольствію заставляютъ его подозрѣвать насъ въ поощреніи преступленія, возмущающаго наше сердце. Еслибъ нашъ хозяинъ, по ложному убѣжденію, что мы принимали участіе въ этомъ несчастномъ дѣлѣ, захотѣлъ убить насъ на этомъ мѣстѣ, насъ, своего гостя, государя и родственника, то ваши усилія не облегчили бы нашей участи; напротивъ, они повредили бы намъ. Поэтому, Крауфордъ, назадъ! Будь это моимъ послѣднимъ словомъ я говорю, какъ король своему подданному, и требую повиновенія. Назадъ! и если потребуютъ, отдайте свой мечъ! Я приказываю вамъ это, ваша присяга обязываетъ васъ повиноваться.
   -- Это правда, государь, сказалъ Крауфордъ, отступая назадъ и вкладывая въ ножны свой до половины вынутый мечъ.-- Все это можетъ быть правда; но, клянусь, будь я во главѣ семи десятковъ моихъ храбрыхъ солдатъ, а не подъ бременемъ болѣе чѣмъ столькихъ лѣтъ, я попробовалъ бы образумить этихъ прекрасныхъ щеголей въ золотыхъ цѣпяхъ и разукрашенныхъ шляпахъ съ девизами и побрякушками.
   Герцогъ нѣкоторое время стоялъ потупя глаза, потомъ сказалъ съ горькой ироніей: -- Крэвкёръ, вы правы, наша честь требуетъ, чтобы мы не нарушали такъ поспѣшно нашихъ обязанностей относительно этого великаго короля, нашего уважаемаго я дорогаго гостя, какъ мы было намѣревались сдѣлать въ пылу нашего гнѣва. Мы поступимъ такъ, что вся Европа признаетъ справедливость нашихъ дѣйствій. Благородные французы, вы должны отдать свое оружіе моимъ дворянамъ! Вашъ государь нарушилъ перемиріе и не имѣетъ болѣе права пользоваться имъ. Но, щадя ваше чувство чести, изъ уваженія къ сану, который онъ обезславилъ, я къ роду, изъ котораго онъ выродился, мы не требуемъ меча нашего брата Людовика.
   -- Ни одинъ изъ насъ, сказалъ Дюнуа, -- не отдастъ оружія и не выйдетъ изъ этой залы, пока не удостовѣрится въ полной безопасности нашего государя.
   -- И не одинъ стрѣлокъ шотландской гвардіи, воскликнулъ Крауфордъ,-- не положитъ оружія, иначе, какъ по приказанію короля Франціи или его великаго конетабля.
   -- Храбрый Дюнуа, сказалъ Людовикъ,-- и вы, мой вѣрный Крауфордъ, ваше усердіе, вмѣсто пользы, принесетъ мнѣ вредъ. Я болѣе полагаюсь на правоту своего дѣла, прибавилъ онъ съ достоинствомъ, -- чѣмъ на безполезное сопротивленіе, которое можетъ только лишить меня моихъ лучшихъ и храбрѣйшихъ слугъ. Отдайте ваши мечи! благородные бургундцы, принимающіе эти почетные залоги, будутъ имѣть болѣе возможности защитить какъ меня такъ и васъ. Отдайте ваши мечи, я вамъ это приказываю!
   Такимъ образомъ, въ этомъ страшномъ, непредвидѣнномъ случаѣ Людовикъ обнаружилъ проницательность и находчивость, которыя одни могли спасти его жизнь. Онъ зналъ, что пока дѣло не дойдетъ до схватки, большая часть присутствовавшихъ дворянъ будетъ на его сторонѣ и употребитъ всѣ усилія, чтобы умѣрить гнѣвъ своего государя; но, что, если бы дошло дѣло до насилія, онъ и его малочисленные защитники были бы тотчасъ же всѣ перебиты.
   Даже самые злѣйшіе враги его сознавались, что въ его поведеніи въ этомъ случаѣ не было ни слабодушія, ни трусости. Онъ избѣгалъ всего, что могло довести до изступленія гнѣвъ герцога, но не старался умилостивлять его. Не обнаруживая страха, Людовика, продолжалъ смотрѣть на Карла съ упорнымъ, спокойнымъ вниманіемъ, съ какимъ мужественный человѣкъ смотритъ на угрожающіе жесты безумнаго, зная, что спокойствіе и твердость, оказываютъ хотя незамѣтное, но тѣмъ не менѣе, могучее противодѣйствіе даже изступленной ярости.
   Крауфордъ, по приказанію короля, бросилъ свой мечъ Крэвкёру.-- Возьмите его, сказалъ онъ,-- и потѣшайтесь имъ вмѣстѣ съ дьяволомъ. Отдавая свои мечи, мы не безчестимъ себя, потому что сдѣлали все, что повелѣвалъ намъ долгъ.
   -- Остановитесь, господа, сказалъ герцогъ прерывающимся голосомъ, задыхаясь отъ злобы, -- остановитесь, оставьте при себѣ свое оружіе; намъ достаточно вашего обѣщанія не прибѣгать къ нему. А вы, Людовикъ Валуа, должны считать себя моимъ плѣнникомъ, пока не очиститесь отъ обвиненія въ возбужденіи къ этому святотатственному убійству. Отведите его въ замокъ, въ башню графа Герберта! Пусть ему сопутствуютъ шесть человѣкъ изъ его свиты, кого онъ самъ выберетъ. Милордъ Крауфордъ, ваши стрѣлки должны оставить замокъ, имъ отведутъ приличное помѣщеніе въ другомъ мѣстѣ. Поднять всѣ подъемные мосты, опустить всѣ рѣшотки! устроить караулы у городскихъ воротъ! Пловучій мостъ перевести на правый берегъ рѣки! Вокругъ замка поставить отрядъ моихъ черныхъ валлоновъ, и утроить всѣ караулы! Вы, д'Имберкуръ, позаботьтесь, чтобы пѣшіе и конные патрули объѣзжали городъ въ эту ночь каждые полчаса, а на слѣдующій день каждый часъ, если эта предосторожность еще понадобится завтра, потому что мы думаемъ быстро покончить дѣло. Стерегите Людовика, если дорожите жизнью!
   Съ трудомъ сдерживая свой гнѣвъ, Карлъ вскочилъ изъ-за стола и, бросивъ на короля взглядъ непримиримой вражды, быстро вышелъ изъ комнаты.
   -- Господа, сказалъ Людовикъ, съ достоинствомъ оглядываясь вокругъ, -- горе о смерти союзника довело вашего государя до безумія. Я надѣюсь, что вы, какъ рыцари и дворяне, слишкомъ хорошо знаете свой долгъ, чтобы поддерживать герцога въ предательскомъ насиліи противъ особы его леннаго государя.
   Въ это самое время на улицѣ послышались звуки барабановъ и трубъ, созывавшихъ солдатъ.
   -- Мы подданные Бургундіи, отвѣчалъ Крэвкёръ, исполнявшій обязанности маршала при дворѣ герцога, -- и должны исполнять нашъ долгъ. Съ нашей стороны нѣтъ недостатка въ надеждахъ и желаніяхъ, и мы употребимъ всѣ усилія, чтобы водворить миръ и согласіе между вашимъ величествомъ и нашимъ леннымъ государемъ. Теперь же мы должны повиноваться его приказаніямъ. Присутствующіе здѣсь дворяне и рыцари сочтутъ за честь для себя доставить всевозможныя удобства благороднѣйшему герцогу орлеанскому, храброму Дюнуа и достойному лорду Крауфорду; я же долженъ быть при особѣ вашего величества и проводить васъ до вашихъ покоевъ, хотя, вспоминая о гостепріимствѣ въ Плесси, и желалъ бы, чтобы они были иные. Вамъ остается выбрать себѣ свиту, которая должна, по приказанію герцога, ограничиться шестью человѣками.
   -- Если такъ, отвѣчалъ король, оглянувшись кругомъ и подумавъ съ минуту, -- я желаю имѣть при себѣ Оливье-лань, одного стрѣлка изъ моихъ тѣлохранителей, по имени Баляфре, который можетъ быть обезоруженъ, если вы хотите, Тристана-пустынника, съ двумя изъ его людей и моего вѣрнаго и преданнаго философа Марціуса Галеотти.
   -- Желанія вашего величества будутъ въ точности исполнены, отвѣчалъ графъ, Крэвкёръ; потомъ, освѣдомившись у окружавшихъ оба. астрологѣ, онъ прибавилъ:-- Галеотти, какъ я узналъ, ужинаетъ теперь въ веселомъ обществѣ, но мы сейчасъ пошлемъ за нимъ; прочіе же тотчасъ исполнятъ приказаніе вашего величества.
   -- Идемте же въ новое жилище, назначенное намъ гостепріимствомъ нашего брата, сказалъ король.-- Мы знаемъ, что оно крѣпко, остается только пожелать, чтобы оно было также безопасно.
   -- Слышали вы, какую свиту выбралъ себѣ король Людовикъ? спросилъ тихонько лё-Глорьё у Крэвкёра, когда они слѣдовали за королемъ, выходя изъ залы.
   -- Безъ сомнѣнія, мой веселый куманекъ, отвѣчалъ графъ, -- что же ты имѣешь возразить на это?
   -- Ничего, ничего, только это очень странный выборъ. Мошенникъ цирульникъ, наемный шотландскій горлорѣзъ, главный вѣшатель съ двумя помощниками, и обирало шарлатанъ.... Я пойду съ вами, Крэвкёръ, и буду учиться, какъ мошенничать, глядя на ваше искусство обходиться съ ними. Самому сатанѣ едва ли бы удалось созвать подобный синодъ или быть болѣе достойнымъ ихъ президентомъ.
   Пользуясь тѣмъ, что ему все позволялось, шутъ схватилъ графа подъ руку и пошелъ съ нимъ, когда тотъ, подъ сильной стражей, но сохраняя всѣ внѣшніе признаки уваженія, повелъ короля въ его новое жилище.
   

ГЛАВА XXVIII.
НЕИЗВѢСТНОСТЬ.

Тогда идетъ на отдыхъ счастливый
простолюдинъ, а коронованная голова
не знаетъ покоя.
Генрихъ IV. Часть вторая.

   Сорокъ человѣкъ солдатъ въ два ряда, одни съ обнаженными мечами, другіе съ зажженными факелами провожали Людовика, или, скорѣй, вели его подъ стражей отъ пероннской ратуши до замка; когда онъ входилъ въ это мрачное укрѣпленіе, казалось, какой-то голосъ нашептывалъ ему зловѣщія слова, которыя флорентинецъ начерталъ на воротахъ ада: "Оставьте всякую надежду, входящіе!"
   Можетъ быть въ эту минуту король почувствовалъ бы нѣкоторое угрызеніе совѣсти, еслибы вспомнилъ о тѣхъ сотняхъ, тысячахъ людей, которыхъ безъ всякой причины или по легкому подозрѣнію онъ бросалъ въ страшныя подземелья своихъ темницъ, гдѣ они изнывали, лишенные всякой надежды на освобожденіе, проклиная даже жизнь, къ которой льнули по животному инстинкту.
   Яркій блескъ факеловъ затмевалъ блѣдный свѣтъ луны, сіявшей въ эту ночь не такъ ярко, какъ въ предъидущую; при багровомъ свѣтѣ, который они разливали вокругъ стараго зданія, огромная темница, называвшаяся башнею графа Герберта, казалась еще мрачнѣе. Это была та самая башня, на которую въ прошлый вечера, Людовикъ смотрѣлъ съ недобрымъ предчувствіемъ; теперь ему было суждено сдѣлаться ея обитателемъ, со страхомъ ожидая тѣхъ насилій, какія его злобливый и уже слишкомъ могущественный вассалъ могъ покуситься совершить надъ нимъ въ этомъ тайномъ притонѣ деспотизма.
   Тягостное чувство короля еще болѣе усилилось, когда, проходя черезъ дворъ, онъ увидалъ два три трупа, на которые на скоро были наброшены военные плащи. Онъ тотчасъ узналъ, что это были тѣла убитыхъ стрѣлковъ шотландской гвардіи, сопротивлявшейся, какъ сообщилъ ему графъ Крэвкёръ, приказанію сдать караулъ при королевскихъ покояхъ, вслѣдствіе чего произошла схватка между шотландцами и валлонскими тѣлохранителями герцога, и прежде чѣмъ офицерамъ обѣихъ сторонъ удалось успокоить ихъ погибло нѣсколько человѣкъ.
   -- Мои вѣрные шотландцы! произнесъ король, глядя на это печальное зрѣлище; -- еслибы пришлось биться одинъ на одинъ, вся Фландрія, съ Бургундіей въ придачу, не могла бы выставить равныхъ вамъ бойцевъ.
   -- Да, съ позволенія вашего величества, сказалъ Баляфре, шедшій вслѣдъ за королемъ,-- сила солому ломитъ, немногіе могутъ драться болѣе, чѣмъ съ двумя противника мы разомъ. Я самъ никогда не пойду на троихъ, развѣ только когда того потребуетъ долгъ; тогда не до счета головъ.
   -- Ты здѣсь, мой старый знакомый? сказалъ Людовикъ, оглядываясь;-- стало быть со мной есть еще одинъ вѣрный подданный.
   -- И вѣрный слуга, какъ въ дѣлѣ совѣта, такъ и при вашей королевской особѣ, прошепталъ Оливье-лань.
   -- Мы всѣ вѣрны, произнесъ грубо Тристанъ-пустынникъ;-- если они убьютъ ваше величество, то не потерпятъ, чтобъ хоть одинъ изъ насъ пережилъ васъ, даже если бы мы и желали того.
   -- Вотъ, что я называю прочнымъ залогомъ вѣрности, сказалъ лё-Глорьё, который, какъ было выше сказано, по свойственному слабоумнымъ любопытству вмѣшался въ общество.
   Поспѣшно призванный сенешаль хлопоталъ между тѣмъ у неподатливыхъ дверей крѣпкой готической тюрьмы; истощивъ всѣ свои усилія, чтобы повернуть тяжеловѣсный ключъ, онъ наконецъ былъ принужденъ призвать на помощь одного изъ солдатъ Крэвкёра. Когда дверь была отперта, шесть человѣкъ съ факелами пошли впередъ, освѣщая путь черезъ узкій и извилистый проходъ, надъ которымъ господствовали въ разныхъ мѣстахъ бойницы и высѣченныя въ толстой стѣнѣ узкія окна. Въ концѣ этого прохода подымалась круто лѣстница изъ большихъ, неравныхъ и грубо обдѣланныхъ камней. По этой лѣстницѣ, черезъ крѣпкую окованную желѣзомъ дверь, они вошли въ такъ называемую большую залу башни, которая даже днемъ слабо освѣщалась: необычайная толщина стѣнъ такъ уменьшала отверстія, что они походили болѣе на щели, чѣмъ на окна; теперь же, если бы не свѣтъ факеловъ, она была бы погружена въ совершенный мракъ. Двѣ, три летучія мыши и нѣсколько другихъ зловѣщихъ крылатыхъ, пробужденныя непривычнымъ блескомъ факеловъ, налетѣли на огни и угрожали погасить ихъ. Сенешалъ извинился передъ королемъ, что залу не успѣли привести въ порядокъ: такъ неожиданно было прислано ему приказаніе, и прибавилъ при этомъ, что она уже двадцать лѣтъ не была обитаема, и что вообще въ ней и прежде, какъ онъ слышалъ, жили весьма рѣдко со времени короля Карла Простаго.
   -- Короля Карла Простяги, повторилъ Людовикъ;-- теперь я знаю исторію этой башни. Онъ былъ убитъ здѣсь своимъ вассаломъ, измѣнникомъ, Гербертомъ, графомъ Вермандуа, такъ разсказываютъ наши хроники. Я зналъ, что есть какое-то преданіе о пероннскомъ замкѣ, хотя и не могъ припомнить его. И такъ, здѣсь былъ убитъ одинъ изъ моихъ предшественниковъ!
   -- Не здѣсь, не собственно здѣсь, съ позволенія вашего величества, сказалъ старый сенешалъ, выступая съ поспѣшностью чичероне, обрадовавшагося случаю доказать рѣдкости такого мѣста,-- не здѣсь, а немного подальше, въ сосѣдней комнатѣ, возлѣ спальни вашего величества.
   Онъ торопливо отворилъ въ концѣ залы маленькую дверь, которая вела въ небольшую спальню, какія обыкновенно бываютъ въ старинныхъ зданіяхъ, казавшуюся болѣе уютною, чѣмъ обширная зала, черезъ которую они проходили. Въ ней на скоро были сдѣланы нѣкоторыя приготовленія для помѣщенія короля; стѣны убрали коврами, развели огонь въ старинномъ очагѣ, давно не бывшемъ въ употребленіи, и разостлали циновки для тѣхъ изъ королевской свиты, которые по тогдашнему обычаю должны были провести ночь въ его комнатѣ.
   -- Для остальной свиты вашего величества будутъ приготовлены постели въ залѣ, сказалъ болтливый старикъ,-- но мы получили приказаніе такъ неожиданно!... Если вашему величеству угодно взглянуть, за обоями есть маленькая дверь, она ведетъ въ старый кабинетъ въ этой стѣнѣ, гдѣ былъ убитъ Карлъ; въ него снизу ведетъ тайный ходъ, черезъ который проникли убійцы. И ваше величество, имѣя, я надѣюсь, лучшее зрѣніе, чѣмъ мое, можете еще различить кровавыя пятна на дубовомъ полу, хотя это событіе случилось пятьсотъ лѣтъ тому назадъ.
   Говоря такимъ образомъ, онъ началъ ощупывать потайную дверь, о которой говорилъ, пока король не сказалъ:-- Погоди, старикъ, погоди еще немного, когда можно будетъ разсказывать о болѣе новомъ событіи и показывать кровь посвѣжѣе. Графъ Крэвкёръ, что вы скажете на это?
   -- Я могу только отвѣтить, государь, что этѣ двѣ комнаты столько же въ распоряженіи вашего величества, какъ, и собственный вашъ замокъ въ Плесси, и что Крэвкёру, имя котораго никогда не было запятнано измѣной или убійствомъ, поручено ихъ внѣшнее охраненіе.
   -- Но потайной ходъ въ этотъ кабинетъ, о которомъ говоритъ старикъ?... слова эти Людовикъ произнесъ тихимъ, взволнованнымъ голосомъ, одной рукой крѣпко держась за руку Крэвкёра, другой указывая на потайную дверь.
   -- Это бредни Морнэ, сказалъ Крэвкёръ,-- или какія нибудь безсмысленныя преданія замка. Но мы все таки осмотримъ.
   Онъ намѣревался отворить дверь кабинета, когда Людовикъ отвѣчалъ:-- Нѣтъ, Крэвкёръ, нѣтъ, ваша честь достаточное ручательство.... Но что намѣренъ дѣлать со мной вашъ герцогъ? Не можетъ же онъ надѣяться надолго задержать меня въ плѣну.... Однимъ словомъ, Крэвкёръ, скажите мнѣ ваше мнѣніе.
   -- Государь! отвѣчалъ графъ,-- ваше величество можете судить сами, какъ должна была подѣйствовать на герцога бургундскаго ужасная жестокость, совершенная надъ особою его союзника и близкаго родственника; и только вы можете знать, на сколько онъ имѣетъ право предполагать, что она вызвана агентами вашего величества. Но, государь мой благороденъ по характеру и неспособенъ, даже подъ вліяніемъ самыхъ сильныхъ страстей, на тайное преступленіе. На что бы онъ не рѣшился, все будетъ сдѣлано при дневномъ свѣтѣ и передъ лицемъ обѣихъ націй. Я только могу прибавить, что всѣ окружающіе его совѣтники.... исключая можетъ быть одного.... Желаютъ, чтобы въ настоящемъ случаѣ онъ поступилъ великодушно и справедливо.
   -- А, Крэвкёръ, сказалъ Людовикъ, взявъ его за руку, и какъ бы подавленный грустнымъ воспоминаніемъ,-- какъ счастливъ государь, окруженный совѣтниками, могущими предостеречь его отъ вліянія его собственныхъ злыхъ страстей! Имена ихъ будутъ вписаны золотыми буквами въ исторію его царствованія. О, благородный Крэвкёръ, если бы мнѣ выпало на долю имѣть около себя такихъ людей какъ ты!
   -- Въ такомъ случаѣ первой заботой вашего величества было бы какъ можно скорѣе избавиться отъ нихъ, сказалъ лё-Глорьё.
   -- А! такъ ваша мудрость здѣсь? сказалъ Людовикъ, оборачиваясь и мгновенно мѣняя патетическій тонъ, которымъ говорилъ съ Крэвкёромъ, на болѣе веселый;-- такъ и ты послѣдовалъ сюда за нами?
   -- Да государь, отвѣчалъ лё-Глорьё,-- мудрость въ шутовской одеждѣ должна слѣдовать за безуміемъ въ пурпурѣ.
   -- Какъ мнѣ это понять господинъ Соломонъ? отвѣчалъ Людовикъ.-- Не хочешь ли ты помѣняться со мной званіемъ?
   -- Нѣтъ, Боже упаси, возразилъ шутъ,-- хоть давайте мнѣ пятьдесятъ корокъ въ придачу.
   -- Почему такъ? что до меня, то мнѣ кажется, глядя на нынѣшнихъ государей, я былъ бы доволенъ имѣть тебя своимъ королемъ.
   -- Да, государь, возразилъ шутъ,-- но дѣло въ томъ, что, если судить объ умѣ вашего величества по тому, куда онъ васъ привелъ, не будетъ ли мнѣ тогда стыдно имѣть такого неизворотливаго шута?
   -- Молчи шутъ, прервалъ его Крэвкёръ; -- ты даешь слишкомъ много воли своему языку.
   -- Не стѣсняйте его, сказалъ король, -- я не знаю лучшаго предмета для насмѣшекъ, какъ глупости тѣхъ, которые должны бы быть поумнѣе. Вотъ тебѣ кошелекъ съ золотомъ, мой остроумный другъ, а съ нимъ и совѣтъ никогда не быть такимъ дуракомъ, чтобы считать себя умнѣе другихъ. Прошу тебя, сдѣлай одолженіе, узнай, гдѣ мой астрологъ Марціусъ Галеотти, и пошли его сейчасъ же сюда.
   -- Тотчасъ, государь, отвѣчалъ шутъ,-- я увѣренъ, что найду его въ домѣ Жана Допильтюра, вѣдь философы, какъ и дураки, знаютъ, гдѣ продается лучшее вино.
   -- Позвольте мнѣ просить васъ, графъ Крэвкёръ, сказалъ Людовикъ,-- приказать вашей стражѣ пропустить этого ученаго мужа.
   -- Онъ можетъ войти безпрепятственно, отвѣчалъ графъ, -- но, къ сожалѣнію, я долженъ сообщить вамъ, что мои инструкціи не позволяютъ мнѣ выпускать кого либо изъ покоевъ вашего величества. Желаю вашему величеству покойной ночи, прибавилъ онъ,-- я сейчасъ же распоряжусь, чтобы въ первой залѣ, тѣмъ кто въ ней поселится, было хорошо.
   -- Не безпокойтесь о нихъ, графъ, отвѣчалъ король,-- это люди привычные къ неудобствамъ и, говоря правду, за исключеніемъ Галеотти, котораго я желаю видѣть, мнѣ хотѣлось бы, чтобы нынѣшней ночью ко мнѣ, по возможности, никто не входилъ, если это позволяютъ ваши инструкціи.
   -- Онѣ заключаются въ томъ, чтобы предоставить эти комнаты въ полное распоряженіе вашего величества. Таковы приказанія моего государя.
   -- Вашъ государь, графъ Крэвкёръ, котораго я также могу назвать моимъ, очень милостивый государь.... Мои владѣнія, прибавилъ онъ,-- немного стѣснены теперь, такъ какъ они ограничиваются старой залой и спальной, но они все таки еще довольно обширны для тѣхъ подданныхъ, которыми я еще могу похвалиться.
   Крэвкёръ простился съ королемъ, и скоро раздались голоса командовавшихъ офицеровъ, шумъ разставляемыхъ карауловъ и торопливые шаги смѣнявшихся часовыхъ. Наконецъ все смолкло и только слышалось одно журчаніе Соммы, лѣниво катившей подъ стѣнами замка свои глубокія и грязныя воды.
   -- Удалитесь въ ту комнату, товарищи, обратился Людовикъ къ своей свитѣ, -- но не ложитесь спать. Будьте готовы, у насъ еще будетъ дѣло въ эту ночь и даже скоро.
   Оливье и Тристанъ вернулись въ залу, гдѣ оставались Людовикъ Лесли и двое помощниковъ великаго превота. Разведя хорошій огонь, который и грѣлъ, и освѣщалъ комнату, и завернувшись въ плащи, они сидѣли на полу въ положеніяхъ, обнаруживавшихъ смущеніе и тревогу; Оливье и Тристанъ нашли самымъ лучшимъ послѣдовать ихъ примѣру. Никогда не дружные и во времена своего процвѣтанія при дворѣ, они не чувствовали желанія повѣрить другъ другу свои мысли объ этой странной и быстрой перемѣнѣ ихъ счастія. Вся компанія сидѣла молча и уныло.
   Между тѣмъ, господинъ ихъ, одинъ, въ тиши своей комнаты испытывалъ такія муки, что онѣ могли бы искупить всѣ страданія, въ которыхъ, по его повелѣнію, томились многіе. Онъ ходилъ по комнатѣ скорыми, неровными шагами, то вдругъ останавливался, всплескивалъ руками; однимъ словомъ далъ полную волю волненію, которое такъ мастерски умѣлъ подавить при другихъ. Наконецъ, ломая руки, онъ остановился передъ дверью, на которую указывалъ старый Морю, и которая, какъ онъ говорилъ, вела къ мѣсту, гдѣ былъ убитъ одинъ изъ королей Франціи; Людовикъ далъ своимъ чувствамъ высказаться въ слѣдующихъ отрывистыхъ словахъ:
   -- Карлъ простой.... Карлъ простой!.. какъ назоветъ потомство Людовика одиннадцатаго, кровь котораго вѣроятно скоро подповитъ слѣды твоей? Людовикъ безумный.... Людовикъ сумасбродный.... Людовикъ.... всѣ эти названія слишкомъ слабы, чтобы выразить всю мою безмѣрную глупость! Вообразить, что эти горячія головы, эти люттихцы, для которыхъ возмущеніе также необходимо, какъ насущная пища, будутъ сидѣть смирно.... мечтать о томъ, что дикій звѣрь арденскій хоть на минуту удержится отъ своей кровожадной жестокости!... вообразить, что мои разумные доводы и убѣжденія могутъ подѣйствовать на Карла бургундскаго, не испытавъ прежде надъ дикимъ быкомъ дѣйствія моихъ увѣщаній! Дуракъ, дуракъ, дуракъ!.... Но негодяй Марціусъ не уйдетъ отъ меня. Это его дѣло.... его и этого отвратительнаго попа, гнуснаго Балю {Смотри примѣчаніе VIII. Балю.}. Если я когда либо выпутаюсь изъ этой опасности, я сорву съ него кардинальскую шапку, хотя бы она приросла къ его черепу!.... Но другой измѣнникъ въ моихъ рукахъ. Я еще король настолько, у меня еще хватитъ власти, чтобы наказать этого сладкорѣчиваго шарлатана, звѣздочета, продающаго свои слова, этого коварнаго обманщика.... я въ плѣну, я одураченъ... сочетаніе созвѣздій? сочетаніе... онъ говорилъ такой вздоръ, что врядъ ли бы обманулъ разваренную, вываренную баранью голову, а я, дуракъ, думалъ, что понималъ его. Мы теперь увидимъ, что въ самомъ дѣлѣ предвѣщало это сочетаніе.... Но прежде надо помолиться.
   Быть можетъ въ память совершившагося здѣсь событія, надъ маленькой дверью была сдѣлана ниша и въ ней изъ камня высѣчено распятіе. На него-то обратилъ король свой взоръ и, казалось, собирался преклонить колѣна, по вдругъ остановился, какъ бы придерживаясь и въ отношеніи къ святому изображенію правилъ мірской политики: онъ находилъ слишкомъ смѣлымъ предстать передъ нимъ, не увѣрившись въ заступничествѣ вліятельнаго посредника. Онъ отвернулся отъ распятія, какъ недостойный смотрѣть на него, и, выбравъ между украшавшими околышъ его шапки образками изображеніе клерійской богоматери, всталъ передъ нимъ на колѣни и произнесъ слѣдующую странную молитву. Надо замѣтить, что грубое суевѣріе короля заставляло его смотрѣть на клерійскую богоматерь, какъ на существо совершенно отличное отъ мадонны ембронской, которую онъ особенно почиталъ и часто обращался къ ней съ молитвами.
   -- Всеблагая клерійская богоматерь, воскликнулъ онъ, сложивъ руки и ударяя себя въ грудь, -- святая милосердая матерь! Ты, всемогущая передъ всемогущимъ, сжалься надо мной грѣшнымъ! Правда, я нѣсколько пренебрегалъ тобой для твоей преблагословенной сестры ембронской; но я король, власть моя велика, богатство безгранично. Если бы не хватило всѣхъ моихъ сокровищъ, я скорѣй наложилъ бы двойной налогъ на моихъ подданныхъ, чѣмъ не воздалъ бы должное вамъ обѣимъ. Открой эти желѣзныя двери, наполни эти ужасные рвы, выведи меня, какъ мать свое дѣтище, изъ этой опасности! Если я принесъ въ даръ твоей сестрѣ графство булоньское, развѣ я по имѣю средствъ выразить такимъ же образомъ мое почитаніе я тебѣ. Я отдамъ тебѣ обширную и богатую провинцію Шампань; ея виноградники разольютъ довольство въ твоемъ монастырѣ.... Я обѣщалъ эту провинцію брату моему Карлу; но, ты знаешь, онъ умеръ отравленный этимъ злымъ аббатомъ Св. Іоанна д'Анжели, котораго я накажу, если только буду живъ! Я уже обѣщалъ это разъ, но теперь сдержу свое слово.... Если я зналъ объ этомъ преступленіи, повѣрь, всеблагая заступница, это было потому, что я не видѣлъ лучшаго средства усмирять недовольныхъ моего государства. О, не взыщи на мнѣ этотъ старый долгъ сегодня, но будь, какъ была всегда, добра, милостива и благосклонна къ моей просьбѣ! Сладчайшая дѣва, исходатайствуй мнѣ у твоего сына прощеніе всѣхъ прошедшихъ грѣховъ и одного, одного маленькаго, который я долженъ совершить въ эту ночь... нѣтъ, это даже не грѣхъ, святая матерь, не грѣхъ, но дѣло чистой справедливости: этотъ негодяй одинъ изъ величайшихъ обманщиковъ, когда либо нашептывавшихъ ложь въ уши государя, и кромѣ того онъ склоненъ къ нечестивой греческой ереси. Онъ не достоинъ твоего покровительства, оставь его мнѣ и зачти за доброе дѣло, что я избавлю отъ него свѣтъ, потому что этотъ человѣкъ колдунъ и чародѣй, недостойный твоихъ заботъ, собака, жизнь которой если и угаснетъ, то это должно имѣть въ твоихъ глазахъ не болѣе значеніи, какъ если потухнетъ упавшая со свѣчи или выкинутая изъ очага искра. Забудь объ этой малости, добрая, милосердая матерь, но думай только о средствахъ помочь мнѣ въ этой опасности! я прилагаю здѣсь мою королевскую печать къ твоему изображенію въ знакъ того, чти сдержу свое обѣщаніе касательно графства Шампань, и что въ послѣдній разъ тревожу тебя просьбой въ кровавомъ дѣлѣ, злая какъ ты добра, к милостива, и сострадательна.
   Послѣ этого страннаго договора съ предметомъ своего поклоненія. Людовикъ прочелъ по латыни, по видимому съ глубокимъ благоговѣніемъ, семь покаятельныхъ псалмовъ, нѣсколько величаній и молитвъ, принадлежавшихъ къ молебственному служенію пресвятой дѣвѣ. Затѣмъ онъ всталъ, вполнѣ увѣренный, что обезпечилъ себѣ заступничество святой, которой молился; тѣмъ болѣе, что, какъ онъ лукаво сообразилъ, во всѣхъ прежнихъ случаяхъ, когда ему приходилось прибѣгать къ ея помощи, онъ молилъ ее о грѣхахъ совсѣмъ иного рода, и что слѣдовательно богоматерь клерійская не могла считать его закоренѣлымъ убійцей, какъ могли бы другіе святые, которымъ онъ чаще повѣрялъ подобные грѣхи {См. примѣчаніе IX. Молитва Людовика.}.
   Очистивъ такимъ образомъ свою совѣсть или, скорѣе, побѣливъ ее, какъ старую гробницу, король отворилъ дверь и позвалъ къ себѣ Баляфре.-- Мой добрый солдатъ, сказалъ онъ, -- ты давно служишь мнѣ, но мало имѣлъ повышеній. Мы въ такомъ положеніи, что я могу остаться живъ, могу и умереть; но я бы не хотѣлъ умереть неблагодарнымъ или не воздавъ должное своимъ друзьямъ или врагамъ, насколько позволятъ мнѣ святые. Теперь я долженъ наградить друга, именно тебя, и наказать врага, какъ онъ заслуживаетъ; врагъ этотъ низкій, коварный негодяй Марціусъ Галеотти; онъ своими обманами и злоумышленной ложью предалъ меня во власть моего злѣйшаго врага, и съ такимъ же твердымъ намѣреніемъ погубить меня, съ какимъ мясникъ ведетъ животное на бойню.
   -- Я вызову его на поединокъ; говорятъ, онъ ловкій боецъ, хотя съ виду нѣсколько неуклюжъ, сказалъ Баляфре.-- Я не сомнѣваюсь, что герцогъ бургундскій любитъ военныхъ людей и отведетъ намъ хорошенькое мѣстечко для битвы. Если ваше величество будете живы и будете настолько свободны, вы увидите какъ я сражусь за ваши права; я отомщу этому философу, какъ только ваша душа пожелаетъ.
   -- Я знаю твою храбрость и преданность, отвѣчалъ король,-- но этотъ гнусный предатель хорошо владѣетъ оружіемъ, а я бы не хотѣлъ подвергать опасности твою жизнь, мой храбрый солдатъ.
   -- Съ позволенія вашего величества, сказалъ Баляфре,-- я не былъ бы храбрымъ солдатомъ, если бы не посмѣлъ сразиться съ человѣкомъ и получше его. Хорошъ бы я былъ! не умѣю ни читать, ни писать, и чтобъ я испугался толстаго олуха, который почти только этимъ и занимался всю свою жизнь!
   -- Несмотря на все это, Баляфре, мы не желаемъ подвергать твою жизнь опасности. Этотъ измѣнникъ придетъ сюда, я приказалъ позвать его. Я бы желалъ, чтобы ты, какъ только найдешь удобнымъ, подошелъ къ нему поближе и хватилъ его подъ пятое ребро.... Ты понимаешь меня!
   -- Совершенно, отвѣчалъ Баляфре,-- но, съ позволенія вашего величества, я совсѣмъ не привыченъ къ такого рода дѣламъ. Я не могу убить даже собаки, иначе какъ въ пылу битвы, преслѣдованія, вызова и тому подобныхъ случаяхъ.
   -- Ужъ конечно ты не имѣешь притязанія на мягкосердечіе! сказалъ король, -- ты, всегда первый въ битвѣ и на приступѣ, и, какъ разсказываютъ, всегда готовъ воспользоваться удовольствіями и выгодами, какія могутъ доставить побѣдителю неумолимое сердце и кровавая рука.
   -- Государь, отвѣчалъ Баляфре, -- съ оружіемъ въ рукахъ я никогда не боялся и не щадилъ вашихъ враговъ. Приступъ же такое отчаянное дѣло и опасность такъ волнуетъ кровь, что, клянусь святымъ Андреемъ, мало двухъ часовъ, чтобы ей успокоиться; это, по моему, законное извиненіе грабежа послѣ приступа. Да проститъ Господь насъ, бѣдныхъ солдатъ, которые сперва обезумятъ отъ опасности, а потомъ еще болѣе отъ побѣды. Я слыхалъ объ одномъ легіонѣ, состоявшемъ исключительно изъ святыхъ; я думаю, они только и дѣлали, что молились за остальное войско и за всѣхъ носящихъ шлемъ, броню и мечъ.... Но то, что предлагаетъ ваше величество, внѣ круга моихъ дѣйствій, хотя я никакъ не могу отрицать, чтобъ онъ не былъ достаточно обширенъ. Что же касается астролога, если онъ измѣнникъ, то пусть и умретъ смертью измѣнника, тутъ мое дѣло сторона. У вашего величества есть здѣсь великій превотъ и двое изъ его помощниковъ, которые болѣе способны на такую расправу, чѣмъ шотландецъ благороднаго происхожденія и воинскаго чина.
   -- Ты правъ, сказалъ король,-- но ты все таки обязанъ помочь исполненію моего справедливаго приговора, и воспрепятствовать его нарушенію.
   -- Это я исполню, хотя бы пришлось отстаивать его отъ цѣлой Перонны. Ваше величество не должны сомнѣваться въ моей вѣрности во всемъ, что согласно съ моей совѣстью, которая, ради моей собственной пользы и службы вашего королевскаго величества, могу васъ увѣрить, довольно объемиста. По крайней мѣрѣ я знаю, что исполнялъ для вашего величества такія дѣла, что скорѣе согласился бы отвѣдать собственнаго своего кинжала, чѣмъ сдѣлать ихъ для кого нибудь другаго.
   -- Оставимъ это, прервалъ король, -- слушай меня: когда Галеотти войдетъ и дверь за нимъ затворится, ты станешь съ оружіемъ въ рукахъ у двери и будешь охранять входъ въ мои покои. Никого не впускай, вотъ все, чего я требую отъ тебя. Теперь иди и пошли ко мнѣ превота.
   Баляфре вышелъ изъ комнаты и, спустя минуту, въ нее вошелъ Тристанъ-пустынникъ.
   -- Добро пожаловать, кумъ, сказалъ король, -- ну, что ты думаешь о нашемъ положеніи?
   -- Что мы похожи на приговоренныхъ къ смерти, отвѣчалъ превотъ,-- если только герцогъ не вздумаетъ отсрочить казни.
   -- Отсрочитъ онъ ее или нѣтъ, но тотъ, кто вовлекъ насъ въ эту западню, долженъ отправиться на тотъ свѣтъ прежде насъ, въ качествѣ нашего фурьера, чтобы заготовить квартиры, сказалъ король съ мрачной и злобной улыбкой.-- Тристанъ, ты совершилъ не одно дѣло неустрашимой справедливости, finis или, лучше сказать, finis coronat opus {Конецъ или, лучше сказать, веревка вѣнчаетъ дѣло.}, ты долженъ послужить мнѣ до конца.
   -- Я готовъ, государь, я человѣкъ простой, но признательный, отвѣчалъ превотъ.-- Я исполню свой долгъ въ этихъ стѣнахъ также, какъ и вездѣ, и, пока я живъ, каждое слово вашего величества будетъ такимъ же неотмѣянымъ приговоромъ и также точно исполнено мною, какъ и въ то время, когда вы сидѣли на своемъ собственномъ тронѣ; потомъ пусть со мной дѣлаютъ, что хотятъ, я объ этомъ не забочусь.
   -- Я именно этого и ожидалъ отъ тебя, мой дорогой куманекъ, сказалъ король, -- но есть ли у тебя надежные помощники; измѣнникъ силенъ и ловокъ, и вѣроятно будетъ громко звать на помощь. Шотландецъ будетъ охранять входъ, и то хорошо; лестью и ласками я могъ уговорить его только на это. Оливье способенъ лишь льстить, лгать, да подавать опасные совѣты а, Ventre Saint-dieu! я думаю, самъ скорѣе будетъ достоинъ попасть когда нибудь въ петлю, чѣмъ набрасывать ее, на шею другихъ. Какъ ты думаешь, есть у тебя люди и средства, чтобы покончить дѣло скоро и успѣшно?
   -- Со мной Труазешель и петит-Андре, люди до того искусные въ своемъ ремеслѣ, что изъ трехъ человѣкъ повѣсятъ вамъ одного, прежде, чѣмъ двое другихъ догадаются объ этомъ. Всѣ мы рѣшились жить и умереть съ вашимъ величествомъ, зная, что если васъ не станетъ, насъ отправятъ на тотъ свѣтъ и притомъ скорѣй, чѣмъ мы когда либо отправляли нашихъ паціентовъ. По кѣмъ же теперь придется намъ заняться, съ позволенія вашего величества,, и люблю знать съ кѣмъ имѣю дѣло, потому что, какъ вашему величеству иногда угодно бываетъ мнѣ напоминать, я не разъ ошибался въ виновномъ и вѣшалъ какого нибудь честнаго пахаря, ничѣмъ не оскорбившаго вашего величества.
   -- Правда, Тристанъ, знай же, что осужденный Марціусъ Галеотти. Ты удивляешься, но оно такъ. Этотъ негодяй, своими лживыми и коварными предсказаніями привелъ насъ всѣхъ сюда, чтобы беззащитныхъ предать во власть герцога бургундскаго.
   -- Но мы отомстимъ за себя, воскликнулъ Тристанъ, -- хотя бы это было послѣднимъ дѣломъ въ моей жизни, я вопьюсь въ него какъ умирающая оса, если бы даже мнѣ грозило потомъ быть разорваннымъ на части.
   -- Я знаю твою вѣрность, сказалъ король, -- и то удовольствіе, которое ты, какъ всѣ хорошіе люди, находишь въ исполненіи своихъ обязанностей; добродѣтель, какъ говорятъ ученые, находитъ награду въ самой себѣ. Иди же и приготовь жрецовъ, потому что жертва приближается.
   -- Угодно ли вамъ, всемилостивѣйшій государь, чтобъ это приношеніе совершилось въ вашемъ присутствіи? спросилъ Тристанъ.
   Людовикъ отказался отъ предложенія, но велѣлъ великому превоту, чтобы все было готово для точнаго исполненія его приговора, какъ только астрологъ выйдетъ изъ его комнаты,-- Я хочу еще разъ его видѣть, прибавилъ король,-- чтобы посмотрѣть, какъ онъ будетъ держать себя передъ государемъ, котораго завлекъ въ ловушку. Мнѣ будетъ пріятно поглядѣть, какъ ощущеніе близкой смерти сгонять краску съ его цвѣтущаго лица и помутитъ глаза, которые улыбались, когда онъ лгалъ. Зачѣмъ съ нимъ нѣтъ того, чьи совѣты подкрѣпляли его предсказанія! Но если я останусь живъ, берегитесь за свой пурпуръ, господинъ кардиналъ! Римъ едва ли защититъ васъ, не во гнѣвъ будь сказано св. Петру и всеблагой богоматери клерійской. Что же ты медлишь? поди, приготовь своихъ людей! Я жду негодяя каждую минуту. Молю небо, чтобъ онъ не испугался и не отказался придти! Это была бы жестокая неудача. Иди Тристанъ, ты не имѣлъ обыкновенія такъ долго медлить въ исполненіи твоихъ обязанностей.
   -- Напротивъ, вашему величеству всегда было угодно замѣчать, что я торопился, слишкомъ часто ошибался въ вашихъ намѣреніяхъ и вздергивалъ не того, кого слѣдовало. Теперь я попрошу ваше величество дать мнѣ какой ни будь знакъ, когда вы будете прощаться съ Галеотти, пойдетъ дѣло или нѣтъ. Я помню, что вашему величеству раза два, три случилось измѣнить намѣренія и потомъ упрекать меня въ поспѣшности {Варилласъ, въ исторіи Людовика XI, замѣчаетъ, что его великій превотъ часто такъ спѣшилъ исполненіемъ казни, что вмѣсто указаннаго королемъ человѣка, вѣшалъ другаго. Это всегда бывало причиной двойной казни; злоба и месть Людовика никогда не удовлетворялись наказаніемъ одного вмѣсто другаго.}.
   -- Ты, подозрительное существо, отвѣчалъ Людовикъ -- говорю тебѣ, я не измѣню своего рѣшенія; но, чтобъ положить конецъ твоимъ недоумѣніямъ, слушай внимательно, что я скажу, разставаясь съ этимъ негодяемъ: если я скажу ему есть небо надъ нами! то дѣлай свое дѣло. Если же я скажу иди, съ миромъ! это будетъ значить, что намѣреніе мое измѣнилось.
   -- Нѣтъ головы тупѣе моей для всего, что выходитъ изъ круга моихъ обязанностей. Дайте мнѣ повторить; если вы скажете: иди съ миромъ! я долженъ расправиться съ нимъ!
   -- Нѣтъ, нѣтъ, глупецъ, нѣтъ, сказалъ король, -- въ такомъ случаѣ ты не долженъ трогать его; но если я скажу надъ нами есть небо, тогда поддерни его на аршинъ или на два поближе къ звѣздамъ, съ которыми онъ такъ хорошо умѣетъ разговаривать.
   -- Хорошо, если здѣсь найдется все нужное для этого, сказалъ превотъ.
   -- Ну, тогда кверху его или книзу все равно, возразилъ, мрачно улыбаясь, король.
   -- А трупъ, спросилъ превотъ -- куда мы его дѣнемъ?
   -- Погоди, подумаемъ, сказалъ король, -- окна залы слишкомъ узки, но вотъ это достаточно широко. Мы сбросимъ его въ Сомму, привязавъ на грудь бумагу съ надписью "пропустить королевское правосудіе безпошлинно!" И пусть его ловятъ солдаты герцога, если только они осмѣлится взять съ него дань.
   Превотъ вышелъ изъ комнаты Людовика, и, позвавъ своихъ помощниковъ на совѣтъ, отошелъ въ уголъ большой залы, который Труазешель освѣтилъ, воткнувъ въ стѣну факелъ. Они разговаривали шопотомъ, не замѣчаемые, но видимому, ни погруженнымъ въ тяжкое раздумье Оливье, ни крѣпко опавшимъ Баляфре.
   -- Товарищи, сказалъ Превотъ своимъ подчиненнымъ,-- вы вѣроятно думали, что нашей работѣ пришелъ конецъ, что вмѣсто того, чтобы исполнять приговоры надъ другими, мы сами доставимъ дѣло другимъ; не отчаивайтесь, товарищи. Нашъ милостивый господинъ даетъ намъ прекрасный случай еще разъ исполнить нашу обязанность, и мы должны ее исполнить, какъ люди, желающіе, чтобы ихъ имена сохранились въ исторіи.
   -- А, я догадываюсь въ чемъ дѣло, сказалъ Труазешёль, -- нашъ государь хочетъ поступить какъ древніе римскіе кесари, которые, когда не оставалось выхода или, какъ бы мы сказали, видя себя у висѣлицы, избирали самаго опытнаго изъ своихъ исполнителей правосудія, чтобы избавить свою священную особу отъ неопытныхъ рукъ какого нибудь новичка въ нашемъ таинствѣ. Это былъ отличный обычай для язычниковъ; но, какъ доброму католику, мнѣ совѣсть не должна бы была позволять наложить руки на нашего христіаннѣйшаго короля.
   -- Ну, братъ, ты ужъ слишкомъ совѣстливъ, возразилъ петит`Андрё.-- Если онъ прикажетъ и утвердитъ свою собственную казнь, я не знаю позволитъ ли намъ долгъ службы прекословить ему. Кто живетъ въ Римѣ, тотъ долженъ повиноваться папѣ; люди превота должны исполнять приказанія своего начальника, а тотъ повелѣнія короля.
   -- Молчнѣе, негодяи! сказалъ превотъ, -- здѣсь нѣтъ и рѣчи о королевской особѣ, дѣло идетъ объ этомъ греческомъ еретикѣ, магометанскомъ язычникѣ, колдунѣ Марціусѣ Галеотти.
   -- Галеотти! отвѣчалъ петит'-Андрё, -- это очень естественно. Я не знаю еще ни одного изъ этихъ фокусниковъ, который бы, танцуя, такъ сказать, всю свою жизнь на натянутой веревкѣ, не кончилъ прыжкомъ на одномъ изъ ея концевъ.
   -- Меня только то огорчаетъ, сказалъ Труазешёль, поднимая глаза къ небу, -- что несчастное созданіе должно умереть безъ покаянія.
   -- Пустяки, отвѣчалъ Тристанъ,-- цѣлый соборъ священниковъ не избавитъ такого еретика и чернокнижника отъ заслуженной имъ участи. Кромѣ того, если бы ему пришло такое желаніе, ты, Труазешёль, имѣешь даръ и можешь служить ему духовникомъ. Но вотъ что гораздо важнѣе: я боюсь, что вамъ придется поработать кинжалами, друзья мои, такъ какъ здѣсь у васъ нѣтъ необходимыхъ снарядовъ для вашего ремесла.
   -- Да не попуститъ святая парижская богоматерь, чтобы повелѣнія короля могли застать меня въ расплохъ, возразилъ Труазешель -- Я всегда ношу вмѣсто пояса веревку св. Франциска, которая обходитъ на мнѣ четыре раза, а на концѣ ея есть отличная петля; я вѣдь принадлежу къ братству св. Франциска и даже могу надѣть его капуцинъ, когда буду in extremis, благодареніе Богу и добрымъ сомюрскимъ отцамъ.
   -- А что касается до меня, сказалъ петит'-Андре,-- я всегда ношу въ карманѣ блокъ и крѣпкій винтъ на тотъ случай, если придется попасть въ страну, гдѣ деревья рѣдки или вѣтви слишкомъ высоки отъ земли. Я нашелъ это очень удобнымъ.
   -- Это намъ какъ нельзя болѣе кстати, сказалъ превотъ,-- укрѣпите вашъ блокъ въ это бревно надъ дверью и продерните веревку. Я займусь съ Галеотти разговоромъ около этого мѣста, а вы въ это время набросите ему петлю на шею, и потомъ...
   -- Потомъ, прервалъ петит'-Андрё, -- мы подтянемъ веревку, тчикъ, и нашъ астрологъ такъ высоко заберется къ небу, что не почувствуетъ земли подъ ногами.
   -- Но развѣ эти господа, сказалъ Труазешель, глядя на очагъ, -- не хотятъ поучиться нашему ремеслу и помочь намъ?
   -- Гм! нѣтъ, отвѣчалъ превотъ, -- брадобрѣй умѣетъ только замышлять зло, но исполнять его предоставляетъ другимъ; шотландецъ же будетъ охранять входъ, пока мы будемъ заниматься дѣломъ, въ которомъ онъ не способенъ принять болѣе дѣятельнаго участія, не хватаетъ ума и ловкости, у всякаго свое дѣло.
   Съ необыкновенной ловкостью и съ нѣкотораго рода наслажденіемъ, давшимъ возможность почти забыть ихъ собственную опасность, достойные исполнители приказаній превота приладили свой блокъ и веревку для приведенія въ исполненіе приговора, произнесеннаго плѣннымъ монархомъ надъ Марціусомъ Галеотти; они, казалось, радовались, что эта послѣдняя работка будетъ вполнѣ соотвѣтствовать дѣятельности всей прошедшей ихъ жизни. Тристанъ {Авторъ старался придать гнусному Тристану нѣчто въ родѣ собачьей и грубой преданности Людовику, подобной преданности бульдога своему хозяину. Не смотря на всю жестокость своего звѣрскаго характера, Тристанъ, безъ сомнѣнія былъ человѣкъ храбрый. Въ молодости онъ былъ возведенъ въ рыцари на проломѣ Фронсака, съ многими другими благородными юношами, рукой славнаго Дюнуа, извѣстнаго героя царствованія Карла V.}, сидя, съ особеннаго рода удовольствіемъ, смотрѣлъ на ихъ приготовленія; Оливье не обращалъ на нихъ вниманія, а Людовикъ Лесли, если и былъ пробужденъ шумомъ, то смотрѣлъ на ихъ дѣло, какъ на совершенно до него не касавшееся, и за которое онъ ни какимъ образомъ не считалъ себя отвѣтственнымъ.
   

ГЛАВА XXIX.
ВОЗМЕЗДІЕ.

Еще не пришло твое время; діаволъ, которому
ты служить, еще не оставилъ тебя. Онъ помогаетъ
друзьямъ, старающимся для него; подобно тому
какъ проводникъ слѣпому, предлагая ему себя въ
опору по торнымъ и по горнымъ дорогамъ, пока
не приведетъ его на край пропасти, и тогда
низвергаетъ его.
Старая комедія.

   Исполняя приказаніе или, скорѣе, просьбу Людовика, потому что король былъ въ такомъ положеніи, что, не смотря на свой санъ, могъ только просить, лё-Глорьё отправился на поиски Марціуса Галеотти. Шутъ безъ труда могъ исполнить это порученіе, направившись прямо въ лучшую таверну Перонны, которую самъ не рѣдко посѣщалъ, имѣя особенное уваженіе къ тому напитку, который головы другихъ людей ставилъ въ уровень съ его собственной.
   Онъ нашелъ или, скорѣе, увидалъ астролога, сидящаго въ углу общей комнаты или очага, какъ ее обыкновенно называютъ Фламандцы и нѣмцы, въ честь ея главнаго украшенія. Галеотти разговаривалъ съ женщиной странной наружности, одѣтой не то въ мавританское, не то азіятское платье. Увидя лё-Глорьё, она встала и собралась идти.
   -- Вы можете вполнѣ положиться на эти извѣстія, сказала она, обращаясь къ Галеотти, и съ этими словами исчезла въ толпѣ сидѣвшихъ вокругъ столовъ посѣтителей.
   -- Братъ философъ, сказалъ, подходя, шутъ, -- небо, отзывая одного сторожа, тотчасъ же посылаетъ другого на его мѣсто. Одна глупая голова оставила тебя, вотъ пришла другая, не умнѣе, чтобы вести тебя къ Людовику французскому.
   -- Ты его посолъ? спросилъ Марціусъ, бросивъ проницательный взглядъ на лё-Глорьё и сразу угадавъ его роль при дворѣ, хотя, какъ мы уже сказали, наружность шута менѣе, чѣмъ обыкновенно бываетъ, обличала его званіе.
   -- Да, какъ вамъ не безъизвѣстно, отвѣчалъ лё-Глорьё, -- когда власть посылаетъ глупость за мудростью, то это вѣрный при знакъ на какую ногу хромаетъ больной.
   -- Ну, а если я откажусь идти на такой поздній зовъ и притомъ черезъ подобнаго посла? сказалъ Галеотти.
   -- Въ такомъ случаѣ, чтобы не нарушать вашего спокойствія, мы понесемъ васъ, отвѣчалъ лё-Глорьё.-- Здѣсь, у дверей, стоитъ съ полдюжины сильныхъ бургундскихъ солдатъ, которыхъ именно съ этою цѣлью послалъ со мной Крэвкёръ. Знайте, что мой другъ, Карлъ бургундскій, и я не лишили нашего брата, Людовика, короны: онъ оказался такимъ осломъ, что самъ отдалъ ее въ наши руки; мы только немножко помяли и посъузили ее, и хотя она стала меньше по объему, тѣмъ не менѣе, она все еще изъ чистаго золота. Короче, онъ все еще государь своихъ подданныхъ и вашъ, въ томъ числѣ, и христіаннѣйшій король старой залы пероннскаго замка, куда вы должны сей часъ явиться, какъ его вѣрноподданный.
   -- Я иду за вами, сказалъ Марціусъ Галеотти и послѣдовалъ за шутомъ, можетъ быть потому, что увидѣлъ невозможность ускользнуть,
   -- Да, государь мой, вы хорошо дѣлаете, отвѣчалъ шутъ, когда они направились къ замку.-- Мы обращаемся съ нашимъ родственникомъ, какъ обращаются со старымъ голоднымъ львомъ въ клѣткѣ, по временамъ бросаемъ ему теленка, чтобы было что пожевать его старымъ челюстямъ.
   -- Хотите вы этимъ сказать, что король замышляетъ противъ меня какое нибудь насиліе? спросилъ Марціусъ.
   -- Вамъ это лучше знать, чѣмъ мнѣ, отвѣчалъ шутъ,-- хотя небо и облачно, но я ручаюсь, что вы можете разглядѣть звѣзды и сквозь туманъ. Я ничего не знаю въ этомъ дѣлѣ, ничего не знаю, только моя мать всегда совѣтовала мнѣ осторожнѣе ходить около старой крысы въ западнѣ, потому что тогда она бываетъ особенно расположена кусаться.
   Астрологъ не разспрашивалъ болѣе и лё-Глорьё, по обыкновенію людей его проффессіи, продолжалъ отпускать безсвязные сарказмы и глупости, пока не сдалъ философа стражѣ у воротъ замка, откуда тотъ, переходя изъ рукъ одного караула къ другому, не былъ наконецъ введенъ въ башню графа Герберта.
   Намеки шута не пропали даромъ для Галеотти; онъ примѣтилъ во взглядѣ и движеніяхъ Тристана что-то такое, что, казалось, подтверждало его подозрѣніе. Когда превотъ провожалъ мудреца до спальни короля, въ обращеніи его было что-то особенно мрачное, угрюмое и зловѣщее. Астрологъ, также внимательно наблюдавшій все происходившее на землѣ, какъ и въ небесномъ пространствѣ, тотчасъ же замѣтилъ блокъ и веревку, а такъ какъ послѣдняя еще колебалась, то онъ заключилъ, что она недавно была повѣшена, и что вѣшавшій былъ прерванъ въ своемъ занятіи его приходомъ. Все это онъ видѣлъ и, вооружившись всей своей хитростью, чтобы избѣгнуть угрожавшей опасности, рѣшился, въ случаѣ неудачи, защищаться до послѣдней крайности противъ всякаго насилія.
   Съ такимъ рѣшеніемъ, выражавшемся въ его походкѣ и взглядѣ, Марціусъ явился къ Людовику, не смущаясь нисколько неудачей своихъ предсказаній и не страшась королевскаго гнѣва и его вѣроятныхъ послѣдствій.
   -- Да будутъ всѣ счастливыя созвѣздія благосклонны вашему величеству! сказалъ Галеотти, привѣтствуя короля почти восточнымъ поклономъ, -- и да отвратятъ враждебныя планеты свое вліяніе отъ моего государя.
   -- Я полагаю, отвѣчалъ король, -- что, глядя на эту комнату, вспомнивъ, гдѣ она находится и какъ ее охраняютъ, ваша мудрость можете заключить, что мои счастливыя созвѣздія измѣнили мнѣ, а враждебныя уже сдѣлали свое дѣло. Не стыдно ли тебѣ, Марціусъ Галеотти, видѣть меня здѣсь, плѣнникомъ? вспомни какими увѣреніями я былъ увлеченъ сюда.
   -- Не стыдно ли тебѣ, мой царственный повелитель, отвѣчалъ философъ, -- тебѣ, такъ преуспѣвшему въ наукѣ, такъ быстро обнимающему все, тебѣ, неутомимому и упорному, не стыдно ли бѣжать при первомъ ударѣ судьбы, подобно трусу при первомъ звукѣ оружія. Развѣ ты не желалъ постигнуть тайнъ, которыя ставятъ человѣка выше страстей, случайностей, заботъ и печалей житейскихъ, а такого состоянія можно достигнуть не иначе, какъ соперничая въ твердости съ древнимъ стоикомъ? Неужели же ты страшишься перваго препятствія, отказываешься отъ славной награды, которой искалъ, сворачивая съ пути подобно робкому коню, испуганному призрачной, несуществующей опасностью.
   -- Призрачной и несуществующей! безстыдный ты человѣкъ! воскликнулъ король, -- развѣ эта тюрьма не. существуетъ, развѣ раздающійся у воротъ звукъ оружія солдатъ моего непримиримаго врага, герцога бургундскаго, призракъ? Что же такое по твоему, измѣнникъ, настоящія опасности, если плѣнъ, потеря власти и опасность самой жизни пустые призраки.
   -- Невѣжество, невѣжество, братъ мой, и предразсудки, вотъ единственныя, настоящія несчастья, съ твердостью отвѣчалъ мудрецъ.-- Повѣрь мнѣ, что невѣжественные и суевѣрные государи во всемъ блескѣ своей власти менѣе свободны, чѣмъ мудрецы въ оковахъ и темницѣ. Къ этому-то истинному счастью долженъ я вести васъ, вамъ же остается слѣдовать моимъ наставленіямъ.
   -- Къ такой-то философской свободѣ вели твои наставленія? воскликнулъ съ горечью король. Лучше было бы сказать мнѣ еще въ Плесси, что такъ щедро обѣщанная мнѣ тобою власть была власть надъ моими собственными страстями, что успѣхъ, за который ты ручался, касался моихъ успѣховъ въ философіи, и что я могъ сдѣлаться такимъ же мудрымъ и ученымъ, какъ странствующій италіянскій шарлатанъ! я, безъ сомнѣнія, могъ бы достигнуть этой высокой степени умственнаго совершенства за болѣе умѣренную цѣну, чѣмъ потеря лучшей короны христіанскаго мира и пребываніе въ цероннской тюрьмѣ! Иди и не надѣйся избавиться отъ достойнаго наказанія -- надъ нами есть небо!
   -- Я не могу предоставить васъ вашей судьбѣ, отвѣчалъ Марціусъ,-- пока не оправдаю даже передъ вашими глазами, какъ бы ослѣплены они не были, своей хорошей славы, этого алмаза, драгоцѣннѣйшаго всѣхъ алмазовъ твоей короны, славы, которой миръ будетъ удивляться цѣлые вѣка спустя послѣ того, какъ весь родъ Капетовъ превратится въ прахъ, забытый подъ сводами Сен-Дени.
   -- Говори, сказалъ король,-- твоя наглость не можетъ измѣнить ни моихъ намѣреній, ни моихъ мнѣній. Но, такъ какъ мнѣ, можетъ быть, въ послѣдній разъ приходится произносить приговоръ, какъ королю, я не хочу осуждать тебя, не выслушавъ. Говори же, хотя все, что ты можешь сдѣлать лучшаго, это сказать правду. Признайся, что я одураченъ, что ты обманщикъ, твоя мнимая наука призракъ, а свѣтящія съ вышины планеты такъ же мало могутъ вліять на нашу судьбу, какъ мало отраженный рѣкою свѣтъ можетъ измѣнить ея теченіе,
   -- А почему ты можешь знать, отвѣчалъ съ увѣренностью астрологъ, -- таинственное вліяніе этихъ священныхъ звѣздъ? Ты говоришь о ихъ неспособности вліять на воду, когда самъ знаешь, что одной изъ слабѣйшихъ планетъ, лунѣ, слабѣйшей, потому что она ближайшая къ нашей презрѣнной землѣ, подвластны ли такія бѣдныя рѣчки какъ Сомма, но волны самаго могучаго океана, приливы и отливы котораго зависятъ отъ ея прибыли и ущерба, и который повинуется ея вліянію какъ рабъ, ожидающій мановенія султанши. А теперь, Людовикъ Валуа, отвѣчай въ свою очередь на мою притчу: признайся не похожъ ли ты на безумнаго путника, негодующаго на своего кормчаго за то, что тотъ не можетъ, привести корабль къ пристани, не встрѣчая по временамъ противныхъ вѣтровъ я теченія? Я могу только указать тебѣ на вѣроятно счастливый исходъ твоего предпріятія, но одно небо могло привести тебя къ нему; а если путь труденъ и опасенъ, развѣ въ моей власти сгладить его и уничтожить опасности? Гдѣ твоя вчерашняя мудрость, которая научила тебя такъ справедливо говорить, что пути провидѣнія часто ведутъ къ нашему благу, хотя на перекоръ нашимъ желаніямъ.
   -- Ты мнѣ напомнилъ, прервалъ поспѣшно король, -- ты мнѣ напомнилъ еще одинъ, обманъ. Ты предсказывалъ, что тотъ шотландецъ исполнитъ свое предпріятіе счастливо и успѣшно для моихъ выгодъ и чести; а ты знаешь, что оно кончилось какъ нельзя хуже, ничто не могло такъ повредить мнѣ, какъ впечатлѣніе, произведенное исходомъ этого цѣла на разстроенный умъ этого бѣшенаго бургундскаго быка. Это явный обманъ, тутъ ужъ нельзя вывернуться, нельзя обѣщать перемѣны счастья въ далекомъ будущемъ; а ты хотѣлъ заставить меня ждать спокойно, какъ дурака, который, сидя на берегу ждетъ, когда протечетъ рѣка. Но здѣсь твоя хитрость обманула тебя, ты имѣлъ слабость сдѣлать точное предсказаніе, которое оказалось совершенно ложнымъ.
   -- Но окажется вѣрнымъ и справедливымъ, отвѣчалъ смѣло астрологъ, -- я не желалъ бы лучшаго торжества искусству надъ невѣжествомъ, какъ то, которое доставитъ ему это предсказаніе и его исполненіе. Я говорилъ тебѣ, что онъ вѣрно исполнитъ всякое честное порученіе. Развѣ это не справедливо? Я говорилъ, что онъ усумнится помогать какому нибудь безчестному предпріятію, развѣ онъ не доказалъ этого? Если сомнѣваешься въ этомъ, спроси Гэйраддина Мограбина.
   Король покраснѣлъ отъ досады и стыда.
   -- Я говорилъ тебѣ, продолжалъ астрологъ, -- что сочетаніе планетъ, при которомъ онъ отправлялся въ путь, предвѣщало ему опасности, а развѣ путь его не былъ окруженъ ими? Я говорилъ, что онѣ предвѣщаютъ благопріятный исходъ для посылавшаго и ты скоро воспользуешься имъ.
   -- Скоро воспользуюсь! воскликнулъ король, -- развѣ послѣдствія не заключаются въ моемъ посрамленіи и плѣнѣ?
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ астрологъ, -- это еще не конецъ, ты самъ скоро сознаешь какую пользу принесъ тебѣ твой посланный, исполнивъ по своему твое порученіе.
   -- Это слишкомъ, слишкомъ нагло, отвѣчалъ король, -- вмѣстѣ и обманывать и оскорблять! вонъ отсюда! не думай, что сдѣланное зло останется ненаказаннымъ -- надъ нами есть небо!
   Галеотти повернулся, чтобы идти.
   -- Постой еще, сказалъ Людовикъ, -- ты смѣло поддерживаешь свой обманъ, отвѣчай же мнѣ еще на одинъ вопросъ, но подумай прежде, чѣмъ говорить.... Можетъ ли твое мнимое искусство указать тебѣ часъ твоей собственной смерти?
   -- Да, но только по отношенію къ судьбѣ другаго лица, сказалъ Галеотти.
   -- Я не понимаю твоего отвѣта, сказалъ Людовикъ.
   -- Такъ знай же, государь, я могу сказать достовѣрно о своей смерти только то, что она настанетъ ровно за двадцать четыре часа до смерти вашего величества {См. Примѣчаніе X. Марціусъ Галеотти.}.
   -- А, что ты говоришь? снова перемѣняясь въ лицѣ, спросилъ Людовикъ.-- Стой, стой Марціусъ, не уходи, подожди одну минуту. Ты сказалъ, что моя смерть такъ скоро послѣдуетъ за твоей?
   -- Черезъ двадцать четыре часа, съ твердостью отвѣчалъ Галеотти, -- если только есть искра правды въ этихъ блестящихъ и таинственныхъ разумныхъ существахъ, говорящихъ безъ словъ, своимъ теченіемъ. Желаю вашему величеству доброй ночи.
   -- Стой, стой, не уходи, сказалъ король, взявъ его за руку и отводя отъ двери.-- Марціусъ Галеотти, я былъ для тебя добрымъ государемъ, я обогатилъ тебя, сдѣлалъ моимъ другомъ, товарищемъ, наставникомъ своимъ въ наукѣ. Прошу тебя, будь откровененъ со мной.... Есть ли въ самомъ дѣлѣ что нибудь въ твоемъ искусствѣ.... правда ли что предпріятіе этого шотландца будетъ счастливо для меня?... И ужели нити нашихъ жизней должны порваться такъ скоро одна послѣ другой? Сознайся, мой добрый Марціусъ, ты говоришь это такъ, для поддержанія своего ремесла, сознайся, прошу тебя, и ты будешь доволенъ мною. Я старъ... я въ плѣну... мнѣ по видимому грозитъ лишеніе престола... для человѣка въ моемъ положеніи истина дороже цѣлаго царства, и отъ тебя, дорогой мой Марціусъ, долженъ я ожидать этого драгоцѣннаго сокровища.
   -- И я раскрылъ ее передъ вашимъ величествомъ, сказалъ Галеотти,-- подвергаясь опасности, что въ порывѣ бѣшенаго гнѣва вы можете броситься на меня и растерзать на части.
   -- Кто? я, Галеотти? кротко отвѣчалъ Людовикъ.-- Увы, ты не понимаешь меня! Развѣ я не въ плѣну, развѣ я не долженъ быть терпѣливымъ, особенно съ тѣхъ поръ, какъ мой гнѣвъ можетъ только выказать мое безсиліе?... Скажи же мнѣ откровенно, ты обманывалъ меня? или, въ самомъ дѣлѣ, твое искусство истинно, и ты вѣрно передаешь его?
   -- Ваше величество простите мнѣ, если я отвѣчу, что время только, время и событія могутъ убѣдить невѣрующаго. Если бъ я сталъ повторять увѣренія въ истинѣ сказаннаго мною, это было бы несообразно съ довѣріемъ, которымъ я пользовался въ совѣтѣ знаменитаго побѣдителя Матвѣя Корвина венгерскаго, мало того, въ кабинетѣ самого императора. Если вы не вѣрите мнѣ, и могу только сослаться на ходъ событій. День или два терпѣнья подтвердятъ или опровергнутъ то, что я утверждалъ относительно молодаго шотландца; я согласенъ умереть на колесѣ, согласенъ, чтобы всѣ члены мои были раздроблены по составамъ, если поведеніе этого безстрашнаго Квентина Дорварда не принесетъ вашему величеству очень важной выгоды. Но, когда я стану умирать въ такихъ мученіяхъ, вашему величеству не худо будетъ позаботиться о духовникѣ; съ той минуты, какъ я испущу послѣдній стонъ, вамъ останется только двадцать четыре часа на исповѣдь и раскаяніе.
   Людовикъ не переставалъ держать Галеотти за платье провожая его до двери; отворивъ ее, онъ громко произнесъ: -- Завтра мы побольше поговоримъ объ этомъ. Идите съ миромъ, мой ученый отецъ. Идите съ миромъ, идите съ миромъ.
   Король трижды повторилъ эти слова; но, все еще опасаясь, чтобы превотъ не ошибся въ его намѣреніяхъ, онъ проводилъ астролога въ залу, держа его за платье, какъ будто боясь, что его вырвутъ и умертвятъ передъ его глазами. Онъ не только не выпускалъ Галеотти изъ рукъ, не только повторилъ еще нѣсколько разъ слова помилованія "идите съ миромъ", но сдѣлалъ даже превоту особенный знакъ, чтобъ остановить всякое покушеніе на особу астролога.
   Такимъ образомъ, тайно полученныя свѣдѣнія, отважная рѣшимость и присутствіе духа спасли Галеотти отъ угрожавшей ему опасности, а Людовикъ, самый препинательный и самый мстительный изъ монарховъ того времени, былъ обманутъ и не могъ удовлетворить своей жажды мести; суевѣріе сильно дѣйствовало на его себялюбивый характеръ и на умъ, сознававшій всѣ свои преступленія и потому особенно страшившійся смерти.
   Онъ былъ, однако, сильно опечаленъ необходимостью отказаться отъ задуманнаго мщенія; печаль эту раздѣляли его клевреты, которымъ было поручено его исполненіе. Одинъ Баляфре, совершенно равнодушный къ этому дѣлу, оставилъ свой постъ у двери, какъ только былъ данъ отмѣняющій приказаніе знакъ, и черезъ нѣсколько минутъ спалъ уже крѣпкимъ сномъ.
   Когда Людовикъ удалился въ свою спальню, и люди превота расположились отдыхать, Тристанъ продолжалъ слѣдить глазами за дородной фигурой астролога съ такимъ выраженіемъ, съ какимъ собака смотритъ на вырванный поваромъ изъ ея зубъ кусокъ мяса; достойные помощники его, между тѣмъ, въ краткихъ выраженіяхъ передавали другъ другу свои личныя ощущенія.
   -- Несчастный, ослѣпленный чародѣй, шепталъ Труазешель съ набожнымъ и сострадательнымъ видомъ своему товарищу петит`Андре.-- Онъ лишился прекраснаго случая умереть на веревкѣ св. Франциска и тѣмъ искупить нѣкоторыя изъ своихъ гнусныхъ чародѣйствъ! А я еще намѣревался оставить спасительную петлю ему на шеѣ, чтобы отогнать злаго духа отъ его нечестиваго трупа.
   -- А я, отвѣчалъ петит`Андрё, -- упустилъ рѣдкій случай узнать на сколько тяжесть семнадцати камней можетъ вытянуть трехпрядную веревку; это былъ бы славный опытъ въ нашемъ ремеслѣ, и этотъ веселый старый малый умеръ бы такъ легко!
   Во время этого разговора, происходившаго шопотомъ, Марціусъ помѣстился на противоположной сторонѣ огромнаго очага, у котораго расположилась эта группа, и искоса, съ недовѣріемъ поглядывалъ на нее. Онъ сперва засунулъ руку за кафтанъ, чтобы удостовѣриться, легко ли ногъ достать свей отточенный, обоюдоострый кинжалъ, который всегда носилъ при себѣ. Мудрецъ, какъ мы уже замѣтили, былъ нѣсколько тяжеловѣсенъ, но, за то, онъ былъ силенъ, крѣпокъ, ловко и искусно владѣлъ оружіемъ. Успокоившись, что его вѣрное оружіе всегда на готовѣ, онъ вынулъ изъ-за пазухи свертокъ пергамента, исписанный греческими буквами и испещренный кабалистическими знаками, и, подбросивъ дровъ въ очагъ, развелъ огонь, такъ что могъ ясно различать лица и положенія всѣхъ сидѣвшихъ или лежавшихъ вокругъ. Глубоко спалъ недвижно лежавшій шотландецъ; его грубое, невозмутимо спокойное, какъ будто изъ бронзы вылитое лицо рѣзко отличалось отъ блѣднаго и встревоженнаго лица Оливье, который то дремалъ, то открывалъ глаза и поспѣшно приподнималъ голову, какъ будто уязвляемый какой-то внутренней болью или пробуждаемый отдаленнымъ шумомъ. Недовольная, свирѣпая какъ у бульдога фигура великаго превота ясно говорила, что онъ былъ, обманутъ въ сладкой надеждѣ и, неудовлетворенный, все еще жаждалъ крови.
   На заднемъ планѣ виднѣлась страшная, лицемѣрная фигура Труазешель съ поднятыми къ небу глазами, какъ будто читавшаго про себя молитвы; возлѣ него зловѣще шутливый петит'Андре, собираясь спать, занимался передразниваніемъ движеній и гримасъ своего товарища. Посреди этихъ пошлыхъ и низкихъ личностей въ самомъ выгодномъ свѣтѣ выдавались статная фигура, прекрасное лице и внушающія уваженіе черты астролога; его можно было принять за древняго мага, заключеннаго въ притонѣ разбойниковъ и прибѣгающаго для своего освобожденія къ помощи духовъ.
   Такъ прошла ночь въ башнѣ графа Герберта въ пероннскомъ замкѣ. При первомъ лучѣ свѣта, проникнувшемъ въ древнюю готическую комнату, король потребовалъ къ себѣ Оливье. Брадобрѣй нашелъ Людовика сидѣвшимъ въ халатѣ и былъ пораженъ перемѣной, происшедшей въ его лицѣ отъ одной ночи, проведенной въ смертельной тревогѣ. Онъ хотѣлъ выразить свое безпокойство, но король не допустилъ его до этого, начавъ разсказывать разнообразные способы, къ которымъ уже прибѣгалъ для пріобрѣтенія себѣ друзей при бургундскомъ дворѣ; онъ поручилъ Оливье продолжать начатое дѣло, какъ скоро ему будетъ позволено выйти изъ замка.
   Никогда этотъ хитрый министръ не бывалъ такъ пораженъ ясностью пониманія короля и его глубокимъ знаніемъ всѣхъ пружинъ, вліяющихъ на человѣческія дѣйствія, какъ въ это достопамятное утро.
   Два часа спустя, Оливье получилъ отъ графа Крэвкёра позволеніе выйти изъ замка для исполненія порученій возложенныхъ на него его государемъ; Людовикъ же, призвавъ астролога, къ которому, казалось, опять получилъ довѣріе, имѣлъ съ нимъ долгое совѣщаніе, придавшее ему, по видимому, болѣе бодрости и вѣры въ хорошій исходъ дѣла. Потомъ король одѣлся и принялъ утреннее привѣтствіе Крэвкёра съ спокойствіемъ, удивившимъ бургундскаго вельможу, тѣмъ болѣе, что тотъ слышалъ, что герцогъ провелъ нѣсколько часовъ въ такомъ настроеніи, которое не обѣщало королю большой безопасности.
   

ГЛАВА XXX.
НЕИЗВѢСТНОСТЬ.

Наши рѣшенія колеблются подобно лодкѣ,
брошенной посреди борящихся теченій.
Старинная комедія.

   Если ночь была тревожна и полна волненій для Людовика, то еще безпокойнѣе была она для герцога бургундскаго, никогда не умѣвшаго владѣть своими страстями и дававшаго имъ полную и неограниченную власть надъ своими поступками.
   По обычаю того времени, двое изъ его главныхъ и болѣе любимыхъ совѣтниковъ, д'Имберкуръ и дэ-Коминъ провели ночь въ его спальнѣ, гдѣ имъ были приготовлены постели около кровати герцога. Ихъ присутствіе никогда не было такъ необходимо, какъ въ эту ночь, когда умъ Карла, потрясенный горемъ, яростью, желаніемъ отомстить и чувствомъ чести, запрещавшимъ ему удовлетворить этому желанію при настоящемъ положеніи Людовика, походилъ на волканъ въ минуту изверженія, когда онъ выбрасываетъ все свое содержимое, смѣшанное и сплавленное въ одну огненную массу.
   Карлъ не хотѣлъ раздѣваться и ложиться въ постель, и провелъ ночь въ безпрестанныхъ вспышкахъ гнѣва. Иногда, въ припадкѣ бѣшенства, онъ такъ невнятно и скоро говорилъ съ своими собесѣдниками, что они опасались за его разсудокъ. Предметомъ его разговоровъ были достоинства и сердечная доброта убитаго люттихскаго епископа; онъ припоминалъ ту дружбу, привязанность и то довѣріе, которыя они питали другъ къ другу, и наконецъ дошелъ до такого отчаянія, что бросился лицемъ въ постель и, казалось, готовъ былъ разразиться рыданіями и слезами, не будучи въ силахъ сдерживать ихъ долѣе въ груди. Вскочивъ съ кровати, онъ далъ волю сильнѣйшему припадку ярости, началъ торопливо ходить по комнатѣ, произносить безсвязныя угрозы и еще болѣе безсвязныя клятвы мщенія; топая по обыкновенію ногой, онъ призывалъ св. Георга, св. Андрея и другихъ наиболѣе почитаемыхъ имъ святыхъ въ свидѣтели, что страшно отомститъ де-ла-Марку, жителямъ Люттиха и, въ особенности, тому, кто былъ причиной всего. Была минута, что Карлъ выразилъ рѣшеніе послать за герцогомъ нормандскимъ, братомъ короля, бывшимъ съ Людовикомъ въ самыхъ враждебныхъ отношеніяхъ. Онъ хотѣлъ принудить плѣннаго государя отказаться или отъ самой короны, или отъ нѣкоторыхъ наиболѣе важныхъ правъ и преимуществъ, связанныхъ съ нею.
   Еще день и ночь прошли въ такихъ же бурныхъ и тревожныхъ рѣчахъ или, лучше сказать, въ быстрыхъ переходахъ отъ гнѣва къ бѣшенству; герцогъ ничего почти не ѣлъ, не пилъ ежцев к мятежу и помогали этому отверженцу Гийому де ла Марку в самом жестоком и святотатственном его злодеянии. Вельможи Франции и Бургундии, уже одно положение, в котором я теперь нахожусь, может служить для меня достаточным оправданием, ибо оно само по себе противоречит возводимому на меня обвинению. Если вы считаете, что у меня в голове есть хоть капля здравого смысла, можете ли вы предположить, чтобы я добровольно отдался во власть герцога Бургундского, если бы действительно замышлял против него измену, которая не могла не открыться и, будучи обнаружена, должна была навлечь на меня, как оно и есть в настоящую минуту, ненависть разгневанного государя? Безумие человека, расположившегося отдыхать на бочке с порохом, к которой он сам же перед тем поднес зажженный фитиль, было бы мудростью в сравнении с моим поступком. Я нисколько не сомневаюсь, что среди виновников злодеяний, совершенных в Шонвальде, были негодяи, пользовавшиеся моим именем; но можно ли считать меня ответственным за злоупотребление, в котором я неповинен? Если две сумасбродные женщины, увлеченные какими-то романтическими бреднями, решили искать убежища при моем дворе, разве из этого следует, что они поступили таким образом по моему наущению? Когда вы ближе ознакомитесь с делом, вы убедитесь, что, так как честь моя и рыцарское достоинство не дозволяли мне отправить их пленницами обратно в Бургундию... чего, я думаю, господа, мне не посоветовал бы никто из носящих рыцарские знаки... я сделал почти то же самое, отдав их под покровительство почтенного духовного отца, который теперь на небесах. - Последние слова Людовик произнес, прижимая к глазам платок, словно он был в сильном волнении. - Я передал их с рук на руки члену моей собственной семьи, связанному еще более тесными узами родства с Бургундским домом, человеку, которому его высокое положение в церкви и многочисленные добродетели давали полное право быть временным защитником двух несчастных женщин и стать посредником между ними и их законным государем. Итак, те самые обстоятельства, которые побудили моего брата, герцога Бургундского, составившего себе слишком поспешное мнение обо всем этом деле, оскорбить меня своим несправедливым обвинением, могут быть объяснены самыми честными и благородными намерениями. Скажу более: у моего брата герцога нет в руках ни одного мало-мальски убедительного доказательства, которым можно было бы подтвердить возведенное им на меня оскорбительное обвинение, заставившее его обратить зал пиршества в судилище, а свой гостеприимный кров - в тюрьму.
   - Ваше величество, ваше величество! - воскликнул Карл, как только король замолчал. - Присутствие ваше здесь в такую минуту, которая, к несчастью для вас, совпала с исполнением ваших замыслов, я объясняю себе только тем, что люди, постоянно обманывающие других, подчас и сами могут попасться в расставленную ими ловушку! Ведущий подкоп гибнет иной раз от взрыва собственной мины. Что же до решения, то оно будет зависеть от свидетельских показаний... Ввести сюда графиню Изабеллу де Круа!
   Как только молодая девушка вошла в зал, поддерживаемая с одной стороны графиней де Кревкер, получившей на этот счет указания от мужа, а с другой - аббатисой монастыря урсулинок, Карл обратился к ней в своей обычной резкой и грубой манере:
   - Наконец-то вы явились, сударыня! Да полно, вы ли это? Вы, кажется, едва дышали, когда вам пришлось отвечать на мое справедливое требование, а между тем вы нашли в себе достаточно сил, чтобы убежать от нас так далеко, как никогда еще не убегала лань от охотника. Ну-с, что же вы думаете, прелестная девица, о том, что вы натворили? Вы, может, довольны, что перессорили двух великих государей и едва не сделались причиной войны, которую две могущественные державы чуть было не объявили друг другу из-за вашего смазливого личика?
   Многолюдное собрание и грубое обращение герцога до того ошеломили бедную девушку, что она совсем позабыла о своем решении броситься к его ногам и умолять его отобрать все ее имущество, а ей разрешить удалиться в монастырь. Она стояла неподвижно, как человек, неожиданно застигнутый бурей, который со всех сторон слышит раскаты грома и боится, что каждый новый удар может обрушиться ему на голову. Но тут сочла необходимым вмешаться графиня де Кревкер, славившаяся своей смелостью и красотой, которую она сохранила даже в зрелые годы.
   - Государь, - сказала она, - позвольте вам заметить, что моя юная родственница находится под моим покровительством. Мне лучше знать, как надо обращаться с женщинами, и если ваша светлость не будете говорить в другом тоне, более соответствующем нашему полу и званию, мы немедленно удалимся отсюда.
   Герцог громко расхохотался.
   - Однако, Кревкер, - сказал он, - твоя кротость сделала из графини воинственную жену; впрочем, это не мое дело... Подайте стул этой прелестной девице, на которую мы не только не гневаемся, но даже намерены оказать ей милость и высокую честь... Садитесь, сударыня, и поведайте нам, какой злой дух овладел вами, когда вы убежали из своего отечества и пустились странствовать по белу свету, как какая-нибудь авантюристка?
   С большим смущением и довольно бессвязно Изабелла призналась, что, твердо решив не соглашаться на брак, предложенный ей герцогом Бургундским, она надеялась найти поддержку при французском дворе.
   - У французского короля, не так ли? - сказал Карл. - И, разумеется, вы были заранее уверены в поддержке?
   - Да, я думала, что могу рассчитывать на нее, - ответила графиня Изабелла, - иначе я, конечно, не решилась бы на такой смелый шаг.
   При этих словах Карл бросил на Людовика ядовитый, презрительный взгляд, который тот выдержал совершенно спокойно, только губы его чуть-чуть побледнели.
   - Но все мои сведения относительно намерений короля Людовика, - продолжала Изабелла после минутного молчания, - я почерпнула от моей несчастной тетки, леди Амелины, а она, в свою очередь, получила их от человека, ни одному слову которого, как я узнала впоследствии, нельзя было верить, ибо он оказался гнусным предателем.
   Затем молодая графиня рассказала в коротких словах, как она узнала об измене Марты и цыгана Хайраддина Мограбина, и добавила:
   - Я нисколько не сомневаюсь, что и старший брат его, Замет, который подал нам первую мысль о побеге, был способен на всякую низость и мог самовольно выдавать себя за человека, служащего королю Людовику.
   После минутной паузы она продолжала свое повествование и кратко рассказала все свои приключения со времени бегства из Бургундии вплоть до осады Шонвальда и встречи с графом Кревкером. Когда она кончила свой короткий, бессвязный рассказ, в зале царило гробовое молчание. Герцог сидел, мрачно уставившись в пол, как человек, который ищет благовидного предлога, чтобы дать волю своему бешенству, и не находит ничего такого, что могло бы оправдать его в собственных глазах, если он позволит себе насилие.
   - Крот роет свои подземные ходы у нас под ногами, - сказал он наконец, поднимая глаза, - хоть мы и не можем с точностью проследить его движения. Но все-таки я бы хотел, чтобы король Людовик объяснил нам, почему он принял графинь у себя при дворе, если они явились к нему без его приглашения.
   - Мой прием был не слишком радушен, любезный кузен, - ответил король. - Правда, из сострадания я принял этих дам как частное лицо, но воспользовался первым случаем, чтобы отослать их к покойному епископу, вашему собственному союзнику, который - упокой господь его душу!.. - был в этом деле лучшим судьей, чем я и чем всякий другой светский государь, ибо он лучше мог совместить покровительство, в котором мы не имеем права отказывать беззащитным скитальцам, с обязанностями но отношению к государю и союзнику, из чьих владений они бежали. Я смело могу спросить эту молодую девушку: радушен ли был мой прием и не заставил ли он их пожалеть, что они избрали мой двор своим убежищем?
   - Он был настолько нерадушен, - ответила графиня, - что я тогда же стала сомневаться, действительно ли ваше величество изволили приглашать нас к себе, как мы думали, поверив людям, выдававшим себя за ваших слуг: если допустить, что они действовали по вашему поручению, трудно было бы согласовать поведение вашего величества с тем, чего мы вправе были ожидать от короля, рыцаря и дворянина.
   Произнося эти слова, графиня бросила на короля взгляд, полный упрека, но грудь Людовика была хорошо защищена против подобной артиллерии. Этот взгляд нисколько его не смутил; напротив, он с торжеством оглядел собрание и широко развел руками, как будто приглашая присутствовавших в свидетели, что слова графини служат лучшим доказательством его невиновности. Тем не менее герцог Бургундский, в свою очередь, подарил его взглядом, говорившим, что он далеко не удовлетворен, хотя и принужден пока молчать; и затем, обратившись к графине, резко сказал:
   - Позвольте вас спросить, прелестная девица, почему в рассказе о вашем путешествии вы ни словом не обмолвились о неких любовных приключениях?.. Ого, сударыня, вы уже краснеете!.. Вы умолчали также и о лесных рыцарях, чуть было не помешавших вашему дальнейшему странствованию. Как видите, до нас тоже дошли кое-какие слухи, и, может быть, мы сумеем сделать из них свои выводы... Как вы думаете, ваше величество, не лучше ли будет, прежде чем эта новая Елена Троянская, или, вернее, Круайанская, перессорит всех королей, - не лучше ли, говорю я, выдать ее замуж?
   Хотя король Людовик и знал, какое за этим последует неприятное для него предложение, он совершенно спокойно выразил безмолвное одобрение словам Карла. Но тут сама графиня, видя, какая опасность ей угрожает, решилась постоять за себя. Она выпустила руку графини де Кревкер, на которую до сих пор опиралась, робко, но с достоинством выступила вперед и, опустившись перед герцогом на колени, сказала:
   - Благородный герцог Бургундский, мой государь и повелитель! Я сознаюсь в своей вине: я покинула ваши владения без вашего милостивого разрешения и готова принять всякое наказание, какое вам будет угодно на меня наложить. Я отдаю все мои земли и замки в ваше полное распоряжение и прошу вас только об одной милости: в память моего отца уделите последней представительнице дома де Круа лишь малую долю из ее огромного богатства, чтобы дать ей возможность окончить жизнь в монастыре.
   - Что вы думаете, ваше величество, о просьбе этой юной девицы? - спросил герцог, обращаясь к Людовику.
   - Я думаю, что это благочестивое движение души, внушенное свыше, которому никто не имеет права препятствовать, - ответил король.
   - Смиряющиеся вознесутся! - сказал Карл. - Встаньте, графиня Изабелла, и знайте, что мы печемся о вашем благе больше, чем вы сами. Мы не только не намерены конфисковать ваши владения или умалять блеск вашего дома, но думаем увеличить и то и другое.
   - Увы, ваша светлость, - сказала Изабелла, не поднимаясь с колен, - вашей милости я страшусь еще больше, чем вашего гнева, потому что она принуждает меня...
   - Клянусь святым Георгием Бургундским, она опять за свое! - воскликнул герцог с нетерпением. - Да будете ли вы наконец слушаться моих приказаний? Встаньте, сударыня! Встаньте, вам говорят, и удалитесь отсюда... Когда у нас будет время, мы о вас подумаем и так уладим дело, что, ручаюсь, вам придется повиноваться.
   Но, несмотря на такой суровый ответ, Изабелла не двинулась с места и, вероятно, своим упорством окончательно вывела бы герцога из себя, если бы графиня де Кревкер, знавшая характер Карла лучше своей молоденькой родственницы, не подняла ее и не увела с собой из зала.
   Вслед за графиней на допрос был вызван Квентин Дорвард. Он предстал перед двумя государями со спокойным достоинством, но без излишней самоуверенности, как благовоспитанный человек хорошей фамилии, который умеет себя держать во всяком обществе и, отдавая высшим должную дань почтения, не позволит себе растеряться в их присутствии. Дядя снабдил Квентина необходимым платьем и оружием, чтобы дать ему возможность явиться на торжественное собрание в полной форме стрелка шотландской гвардии, и красивое лицо, статная фигура и скромные манеры юноши еще более выигрывали от этого блестящего костюма. Его цветущая юность также расположила присутствующих в его пользу, тем более что при взгляде на него никто не мог подумать, чтобы осторожный Людовик решился выбрать такого юношу, почти мальчика, в поверенные своих политических замыслов. Таким образом, в этом, как и во многих других случаях, король сумел извлечь для себя выгоду оригинальным выбором своего посланца, возраст и звание которого делали подобный выбор как будто невозможным. По приказанию герцога, подтвержденному Людовиком, Квентин начал донесение о своем путешествии с графинями де Круа в окрест-ности Льежа, упомянув сначала об инструкции, данной ему Людовиком, доставить дам в замок епископа.
   - И ты благополучно выполнил мое приказание? - спросил король.
   - Точно так, ваше величество, - ответил шотландец.
   - Ты пропустил одно обстоятельство, - заметил герцог. - В самом начале твоего путешествия два рыцаря напали в лесу на твой отряд.
   - Я не считаю себя вправе ни говорить, ни даже вспоминать об этом происшествии, - ответил юноша, скромно краснея.
   - Но я не вправе о нем забыть, - вмешался герцог Орлеанский. - Ты мужественно исполнил свой долг и так добросовестно защищал дам, порученных твоему покровительству, что я долго этого не забуду. Приходи ко мне, стрелок, когда будешь свободен, и ты увидишь, что я помню твою храбрость, которая - я с радостью это вижу - равняется твоей скромности.
   - Не забудь и меня, - добавил Дюнуа. - Я дам тебе шлем, потому что, кажется, я тебе его должен.
   Квентин почтительно поклонился обоим рыцарям, и допрос возобновился. По приказанию герцога Квентин представил данный ему Людовиком письменный маршрут.
   - И ты точно придерживался этих инструкций, стрелок? - спросил его герцог.
   - Не совсем, с позволения вашей светлости, - ответил Квентин. - В маршруте, как вы сами изволите видеть, мне было приказано переправиться через Маас близ Намюра, а я направился в Льеж левым берегом реки, так как это был кратчайший и более безопасный путь.
   - На каком же основании ты позволил себе это отступление? - спросил герцог.
   - Я начал сомневаться в верности моего проводника, - ответил Квентин.
   - Теперь слушай внимательно, что я буду тебя спрашивать, - сказал герцог. - Отвечай по чести и по совести и не бойся ничьей мести. Но если я увижу, что ты в своих ответах колеблешься или уклоняешься от истины, я велю заковать тебя в железную цепь и подвесить на самую верхушку колокольни. И помни: ты провисишь там не один час, пока смерть не освободит тебя!
   Герцог умолк, и в зале наступила мертвая тишина. Наконец, полагая, вероятно, что он дал юноше достаточно времени обдумать свое положение, Карл спросил Квентина, кто был его проводник, кем он был назначен и почему его поведение показалось Квентину подозрительным. На первый из этих вопросов Квентин назвал цыгана Хайраддина Мограбина; на второй - ответил, что проводник был дан ему Тристаном Отшельником; на третий - рассказал о том, что случилось во францисканском монастыре близ Намюра: как цыгана выгнали из святой обители и как, заподозрив его в измене, он, Квентин, выследил его и подслушал разговор с ландскнехтом Гийома де ла Марка, из которого узнал, что на них готовится нападение.
   - Теперь отвечай мне, - сказал герцог, - и помни, что твоя жизнь зависит от твоей правдивости. Не говорили ли эти негодяи чего-нибудь о том, что король - вот этот самый король Людовик Французский - поручил им совершить это нападение и похитить дам?
   - Если бы даже эти низкие люди и сказали что-либо подобное, - ответил Квентин, - я бы им не поверил, так как слышал совершенно противоположное приказание из уст самого короля.
   Людовик, следивший за ответами Квентина с напряженным вниманием, при этих словах перевел дух, как человек, с души которого скатилось тяжелое бремя. Герцог стал еще мрачнее и, видимо, сбитый с толку, обратился к Квентину с новыми расспросами.
   - Нельзя ли было понять из этого разговора, что план похищения замышлялся с одобрения короля Людовика? - спросил он.
   - Повторяю, я не слыхал ничего, что могло бы навести на подобную мысль, - с твердостью ответил молодой человек, хотя в душе и уверенный, что план похищения принадлежал королю, но не считавший себя вправе высказывать свои подозрения, - да если бы даже и слышал что-либо подобное, говорю еще раз, я не поверил бы ни единому слову, ибо получил совсем иные инструкции от самого короля.
   - Ты верный слуга, - сказал герцог с усмешкой, - но позволь тебе заметить, что, исполняя приказание короля, ты жестоко обманул его ожидания и своей собачьей верностью оказал ему весьма сомнительную услугу, за которую тебе пришлось бы дорого поплатиться, если бы последующие события не исправили твоего промаха.
   - Я не понимаю вас, ваша светлость, - ответил Квентин. - Все, что я знаю, - это что король Людовик поручил мне охранять дам и что я старался выполнить его приказание по мере сил как во время пути, так и во время разыгравшейся в Шонвальде кровавой трагедии. Я считал для себя почетным поручение короля и исполнил его честно и верно: будь оно иного рода, за него не взялся бы дворянин и шотландец.
   - Fier comme un Ecossois, - сказал Карл, который, несмотря на свое недовольство ответами Дорварда, был, однако, настолько справедлив, что не мог сердиться на него за его смелость. - Послушай, однако, стрелок: по чьим инструкциям ты действовал, когда, как мне донесли беглецы из Шонвальда, ты шагал по улицам Льежа во главе подлых мятежников, которые потом так жестоко умертвили своего государя и духовного отца? И какие речи ты держал перед ними уже после совершения преступления, выдавая себя за посланца Людовика и действуя как власть имущий?
   - Государь, - ответил Квентин, - я могу доказать свидетельскими показаниями, что во время моего пребывания в Льеже я не думал выдавать себя за французского посланца и что эта роль была мне навязана ослепленной толпой, на которую не действовали никакие мои уверения. Все это я рассказал приближенным епископа, как только мне удалось вырваться из города, и тогда же советовал им принять меры для обеспечения безопасности замка; послушайся они меня, очень возможно, что ужасы последующей ночи были бы предупреждены. Это правда, что в минуту опасности я воспользовался тем влиянием, которое давало мне мое мнимое звание, чтобы спасти графиню Изабеллу, спастись самому и, насколько я был в силах, предотвратить дальнейшее кровопролитие. Повторяю и готов поклясться, что я не имел никаких поручений от французского короля к гражданам Льежа, а тем более инструкций подстрекать их к мятежу, и что, воспользовавшись навязанным мне званием посланца короля Людовика, я поступил в этом случае как человек, который в минуту опасности, спасаясь сам и спасая других, поднимает для обороны первый попавшийся щит, не заботясь о том, имеет ли он право на украшающие его гербы и девизы.
   - И в этом случае нельзя не признать, что мой юный спутник и пленник поступил вполне благоразумно и весьма находчиво, - вмешался Кревкер, который не в силах был дольше молчать, - и, разумеется, поступок его не может быть поставлен в вину королю Людовику.
   В зале пронесся ропот одобрения, который радостно отозвался в душе короля, но пришелся сильно не по вкусу герцогу Карлу. Он грозно оглядел собрание, и, вероятно, единодушно выраженное мнение его знатнейших дворян и лучших советников не помешало бы ему дать волю своему необузданному и деспотическому нраву, если бы в эту минуту де Комин, предвидевший бурю, не объявил неожиданно о прибытии в Перонну герольда от города Льежа.
   - Герольд от ткачей и гвоздильщиков? - воскликнул герцог. - Но все равно, ввести его сюда! Клянусь пречистой девой, я выведаю у этого герольда, каковы планы и надежды пославших его господ! Во всяком случае, он скажет мне больше, чем желает сообщить нам этот юный франко-шотландский воин!
  
  

Глава XXXIII

ГЕРОЛЬД

  

Ариэль

Чу! Они ревут.

Просперо

Пусть яростно охотятся за ними.

"Буря"

  
   В зале произошло движение, для посла очистили место; все с любопытством ждали появления герольда, которого мятежные жители Льежа осмелились послать к такому высокомерному и гордому государю, как герцог Бургундский, да еще в такую минуту, когда он имел полное основание особенно гневаться на них. Не следует забывать, что в ту эпоху герольды посылались только от одного монарха к другому, да и то лишь в торжественных случаях. Дворянство же посылало простых вестников, стоявших по своему званию гораздо ниже герольдов. Не мешает, кстати, заметить, что Людовик XI, ценивший лишь реальные выгоды власти, всегда питал презрение к герольдам и к геральдике, к "красному, синему и зеленому со всеми их побрякушками",[194] тогда как его противник Карл, имевший совершенно иной характер, придавал им большое значение.
   Посол, представший теперь перед лицом двух монархов, был одет в герольдскую мантию, расшитую гербами его господина, между которыми особое место занимала голова вепря, отличавшаяся, по мнению знатоков этого дела, скорее вычурностью, чем точным соблюдением законов геральдики. Весь его наряд, всегда довольно пестрый у герольдов, был сплошь покрыт позументами, вышивками и другими разнообразными украшениями, а плюмаж[195] на шляпе был так высок, словно предназначался для того, чтобы обметать потолок. Короче говоря, костюм его был преувеличенной карикатурой на роскошную одежду герольдов. Голова вепря повторялась не только на каждой отдельной части платья, но даже шляпа его имела эту форму, причем с высунутым языком и окровавленными клыками, или, выражаясь должным образом, представляла собой удлиненную и зубчатую пасть. В самом же герольде с первого взгляда поражала какая-то смесь робости с напускной дерзостью, словно он сознавал, что предпринял опасное дело, и чувствовал, что его может выручить только смелость. Той же смесью робости и развязности отличался и поклон, которым он приветствовал государей, поклон, бросавшийся в глаза своей неловкостью, что было уже совсем странно для герольда - человека, привыкшего вращаться при дворе.
   - Кто ты, во имя дьявола? - Таким приветствием Карл Смелый встретил этого странного посла.
   - Я Красный Вепрь, - ответил герольд, - оруженосец Гийома де ла Марка, милостью божьей государя - епископа Льежского...
   - Как! - воскликнул было Карл, но тотчас сдержался и сделал герольду знак продолжать.
   - ...и, в силу прав его супруги, графини Амелины де Круа, графа де Круа и владетеля Бракемонта.
   У герцога, пораженного дерзостью, с какой в его присутствии осмеливались произносить эти титулы, казалось, отнялся язык, - и герольд, ободренный этим молчанием и думавший, вероятно, что речь его произвела должное впечатление, продолжал:
   - Annuncio vobis gaudium magnum.[196] Возвещаю вам, герцог Бургундский и граф Фландрский, от имени моего господина, что по получении разрешения нашего святейшего отца в Риме и назначения заместителем ad sacra[197] он намеревается вступить в отправление обязанностей государя - епископа Льежского и поддерживать свои права в качестве графа де Круа!
   Всякий раз, как посол прерывал свою речь, герцог произносил только: "Вот как!" - тоном человека, который до крайности изумлен и взбешен, но не дает себе воли, желая дослушать все до конца. К великому удивлению всех присутствующих, он воздерживался даже от свойственной ему резкой жестикуляции и сидел неподвижно, покусывая ноготь большого пальца - обычная его поза, когда внимание его бывало сосредоточено, - и потупив глаза, словно он боялся их поднять, чтобы не выдать бешенства, клокотавшего в его груди.
   Между тем посол продолжал смело излагать то, что ему было поручено передать:
   - Итак, именем государя епископа Льежского, графа де Круа, я требую, чтобы вы, герцог Карл, отказались от всяких прав и притязаний на свободный имперский город Льеж, которым вы завладели силой и беззаконно распоряжались вместе с покойным Людовиком Бурбоном, его бывшим недостойным епископом...
   - Вот как! - снова произнес герцог.
   - Чтобы вы вернули городу знамена, которые у него захватили, всего числом тридцать шесть; заделали проломы в его стенах; исправили разрушенные вами укрепления и признали моего государя, Гийома де ла Марка, епископом Льежским, законно и свободно избранным советом каноников, как то значится вот в этом протоколе.
   - Кончил ли ты? - спросил герцог.
   - Нет еще, - отвечал посол. - Кроме того, я требую от имени моего благородного и доблестного государя - епископа и графа, чтобы ваша светлость немедленно вывели гарнизоны из Бракемонтского замка и других укрепленных владений графства де Круа, поставленные вами от вашего имени, либо от имени Изабеллы, именующей себя графиней де Круа, либо кого бы то ни было другого, до тех пор, пока имперский сейм не решит, должны ли вышеуказанные владения принадлежать дочери покойного графа де Круа или моей благородной госпоже, графине Амелине, по закону jus emphyteusis.[198]
   - Твой господин - необыкновенно ученый человек! - заметил герцог насмешливо.
   - Впрочем, - продолжал герольд, - мой благородный и доблестный государь и граф согласен, когда все распри между Льежем и Бургундией будут улажены, назначить графине Изабелле достойный ее звания удел.
   - Как он великодушен и заботлив! - проговорил герцог тем же тоном.
   - Клянусь своим дурацким умом, - шепнул ле Глорье графу де Кревкеру, - я охотнее согласился бы очутиться в шкуре какой-нибудь несчастной коровы, издыхающей от чумы, чем в раззолоченном платье этого чудака! Он, точно пьяница, осушает флягу за флягой, не обращая внимания на длинный счет, который растет за стойкой трактирщика.
   - Кончил ли ты? - снова спросил герцог герольда.
   - Еще одно слово, - ответил Красный Вепрь, - от имени моего благородного и доблестного государя по поводу его достойного и верного союзника, наихристианнейшего короля...
   - А! - воскликнул герцог, быстро выпрямляясь и совершенно иным тоном, чем он говорил до сих пор, но сейчас же сдержался, умолк и стал внимательно слушать.
   - ...священную особу которого, как носятся слухи, вы, Карл Бургундский, держите в плену, позабыв свой долг вассала французской короны и правила чести, соблюдаемые всеми христианскими государями. На этом основании мой благородный и доблестный государь приказывает вам моими устами немедленно освободить наихристианнейшего короля, его царственного союзника, или принять вызов, который он уполномочил меня вам передать.
   - Кончил ли ты наконец? - спросил герцог.
   - Кончил, - ответил герольд, - и жду ответа вашей светлости. Надеюсь, он будет таким, что предотвратит пролитие христианской крови.
   - Клянусь святым Георгием Бургундским... - начал было герцог.
   Но, прежде чем он успел прибавить хоть слово, Людовик встал и заговорил с таким достоинством и таким властным тоном, что Карл не решился его прервать.
   - С вашего позволения, любезный кузен мой Бургундский, - сказал король, - я требую права первым ответить этому наглецу... Послушай, ты, негодяй, герольд, или кто бы ты ни был, передай этому отверженцу и убийце Гийому де ла Марку, что французский король скоро будет под стенами Льежа, чтобы отомстить за святотатственное убийство своего любимого родственника, и что он намерен повесить де ла Марка за дерзость, с которой тот осмеливается называть себя его союзником и вкладывать его царственное имя в уста мерзавца посла!
   - Прибавь от меня, - сказал Карл, - все, что только государь может сказать грабителю и убийце, и вон отсюда! Или нет, погоди! Никогда еще ни один герольд не оставлял бургундского двора, не прославляя его щедрости! Выдрать его плетьми, да так, чтобы спустить с него всю шкуру!
   - Ваша светлость изволите забывать, что он герольд и пользуется неприкосновенностью! - воскликнули в один голос Кревкер и д'Эмберкур.
   - Да неужели же вы такие простаки, господа, - ответил герцог, - чтобы поверить, будто платье делает герольда? Я вижу по его мишурной пышности, что это просто самозванец! Позвать сюда герольда Золотого Руна, и пусть он задаст ему несколько вопросов в нашем присутствии!
   При этих словах посол Дикого Арденнского Вепря побледнел, несмотря на всю свою смелость и на слой румян, покрывавший его щеки. Рыцарь Золотого Руна, старший герольд при бургундском дворе и величайший знаток своего дела, выступил вперед с торжественностью, подобающей его высокому званию, и спросил своего мнимого собрата по профессии, в какой коллегии он изучал науку, знатоком которой он себя считает.
   - Я изучал геральдику в Ратисбоннской коллегии, - ответил Красный Вепрь, - и удостоен от ученого братства звания герольда.
   - Вы не могли ее черпать из более чистого источника, - сказал рыцарь Золотого Руна с низким поклоном, - и если я по повелению светлейшего герцога осмелюсь спрашивать вас о тайнах нашей высокой науки, то делаю это не с целью поучать вас, но в надежде самому получить от вас драгоценные сведения...
   - Довольно церемоний! - с нетерпением перебил его герцог. - Задай ему вопрос, чтобы мы могли судить о его знаниях!
   - С моей стороны было бы невежливо спрашивать ученика почтенной Ратисбоннской коллегии об обычных терминах геральдической науки, - сказал рыцарь Золотого Руна, - но я думаю, что, не оскорбляя достоинства Красного Вепря, я могу предложить ему вопрос из области более трудных и таинственных терминов нашей науки, с помощью которых самые ученые наши собратья объясняются между собой, так сказать, эмблематически; эти термины неизвестны людям, не посвященным в нашу высокую науку, и составляют ее первейшие элементы.
   - Мне одинаково близко знакомы все отрасли этой науки, - смело ответил Красный Вепрь, - но очень возможно, что наши германские термины разнятся от принятых вами во Фландрии.
   - Увы, что я слышу! - воскликнул рыцарь Золотого Руна. - Как, неужели вам неизвестно, что наша благородная наука, истинное знамя дворянства и слава рыцарства, одинакова во всех христианских странах и даже у сарацин и мавров?! Итак, я бы вас просил описать какой вам угодно герб по небесному, или звездному, стилю.
   - Описывайте сами все, что хотите, - ответил Красный Вепрь, - а я не стану по вашему приказанию показывать всякие штуки, словно ученая обезьяна!
   - Покажи ему какой-нибудь герб, и пусть опишет его как знает, - сказал герцог, - но если он этого не сумеет, тогда я сам распишу ему спину красным, голубым и черным!
   - Вот свиток, - сказал бургундский герольд, вынимая из кармана кусок пергамента, - на котором я по некоторым источникам и по мере моих скромных сил начертал один старинный герб. Я попросил бы моего собрата, если он действительно принадлежит к числу членов почтенной Ратисбоннской коллегии, объяснить нам его.
   Ле Глорье, которого этот ученый диспут очень забавлял, теперь подобрался вплотную к двум герольдам.
   - Хочешь, я тебе помогу, милый друг? - сказал он Красному Вепрю, безнадежно смотревшему на свиток. - Вот это, господа и милостивые государи, изображает кошку, выглядывающую из окна молочной.
   Эта шутка вызвала всеобщий хохот и сослужила службу Красному Вепрю, так как рыцарь Золотого Руна, оскорбленный таким недостойным толкованием его рисунка, поспешил объяснить, что изображенный им герб был принят французским королем Хильдебертом после того, как он захватил в плен Гандемара, бургундского короля, и изображает рысь, или тигровую кошку, за решеткой, как эмблему пленного государя, или, как пояснил рыцарь Золотого Руна на своем техническом языке, "зверь на темном фоне за золотой решеткой, преграждающей ему выход".
   - Клянусь моей погремушкой, - воскликнул шут, - если кошка изображает Бургундию, ее надо пересадить по другую сторону решетки - это будет вернее!
   - Метко сказано, дружище! - проговорил Людовик со смехом, тогда как все присутствующие и даже сам Карл были, видимо, смущены этой далеко не двусмысленной остротой. - Считай за мной золотой за то, что сумел развеселить нас в самом разгаре драмы, которая, я надеюсь, впрочем, так и закончится шуткой.
   - Молчать, ле Глорье! - приказал герцог. - А вы, господин рыцарь Золотого Руна, до того учены, что вас невозможно понять. Отойдите... Эй, подвести сюда этого негодяя!.. Послушай, знаешь ты разницу между золотом и серебром в чем-нибудь другом, кроме монет?
   - Смилуйтесь надо мной, ваша светлость!.. Милостивый король Людовик, замолвите за меня хоть словечко!
   - Говори сам за себя, - сказал герцог. - Отвечай: герольд ты или нет?
   - Только на этот случай! - сознался уличенный посол.
   - Клянусь святым Георгием, - воскликнул герцог, бросив искоса взгляд на Людовика, - мы не знаем ни одного государя, ни одного дворянина, который решился бы так унизить благородную науку, главную опору королевского и дворянского достоинства! Никого, за исключением одного короля, который послал к Эдуарду Английскому своего слугу, переодетого герольдом.[199]
   - Такая военная хитрость, - сказал Людовик с натянутым смехом, - могла быть оправдана только при дворе, где не было герольдов, а дело было спешное и не терпело отлагательства. Но только тот, у кого ума не больше, чем у дикого вепря, способен вообразить, что уловка, которая могла обмануть тупоголовых островитян, не будет раскрыта при просвещенном бургундском дворе.
   - Ну, да кто бы его ни послал, он возвратится домой в плачевном виде, - сказал герцог. - Эй, стащить его на рыночную площадь да отстегать плетьми так, чтобы его мантия превратилась в лохмотья! Хватайте Красного Вепря! Ату его! Ату!
   Четыре или пять огромных собак, вроде тех, которые изображены на охотничьих картинах работы Рубенса и Снайдерса,[200] услышав знакомые слова, которыми герцог закончил свою речь, громко залаяли, как будто в самом деле подняли вепря из логовища.
   - Клянусь святым крестом, - воскликнул король Людовик, стараясь попасть в тон своему опасному родственнику, - уж если осел нарядился в кабанью шкуру, я спустил бы собак, чтобы они стянули ее с его плеч!
   - Правда, правда! - закричал герцог Карл, которому это предложение пришлось как нельзя больше по вкусу. - Так мы и сделаем!.. Спустим собак!.. Иси, Толбот! Иси, Бомон!.. Мы погоним его от дверей замка к восточным воротам.
   - Надеюсь по крайней мере, что ваша светлость поступите со мной как с красным зверем и дадите мне сколько-нибудь форы? - сказал несчастный герольд, стараясь сохранить присутствие духа.
   - Ты всего лишь гад и по охотничьим законам не имеешь права ни на какие льготы, - ответил герцог. - Но так и быть, я прикажу дать тебе шестьдесят ярдов вперед, хотя бы за твою беспримерную дерзость... Скорее, господа, идем смотреть травлю!
   Заседание совета было неожиданно прервано; все с шумом поднялись с мест и устремились вслед за двумя государями, спешившими насладиться "человеколюбивой" забавой, придуманной королем Людовиком. Охота удалась на славу. Подгоняемый страхом и десятком разъяренных собак, которые неслись за ним по пятам под звуки рогов и крики охотников, Красный Вепрь летел как ветер, и, если бы ему не мешала герольдская мантия, самая неудобная для бега одежда, очень возможно, что ему удалось бы спастись. Раза два он очень ловко увернулся от собак, чем заслужил громкое одобрение зрителей. Но никому, даже самому Карлу, эта травля не доставила такого удовольствия, как королю Людовику, который, отчасти из политических соображений, отчасти потому, что всегда любил смотреть на человеческие страдания, если они выражались в смешной форме, хохотал до слез и даже схватился за горностаевую мантию своего врага, словно совсем обессилел от смеха. А герцог, не менее его восхищенный интересным зрелищем, в забывчивости положил руку ему на плечо, выказывая этим доверие и расположение, которое резко противоречило отношениям, установившимся между ними в последние дни.
   Наконец настала минута, когда быстрые ноги герольда-самозванца уже не могли спасти его от зубов преследователей: псы нагнали его, повалили и непременно разорвали бы на куски, если бы герцог не крикнул, чтоб их отозвали.
   - Убрать собак, взять на свору! Он так славно бежал, что я дарую ему жизнь!
   Доезжачие бросились исполнять это приказание. Спустя минуту часть собак была сосворена, и люди погнались за остальными псами, разбежавшимися по улицам и с торжеством уносившими в зубах клочки герольдской мантии, которую не в добрый час нацепил на себя несчастный посланец.
   В то время как герцог был слишком поглощен тем, что происходило перед его глазами, чтобы замечать, что делалось у него за спиной, Оливье проскользнул к королю Людовику и шепнул ему на ухо:
   - Это цыган Хайраддин Мограбин... Его нельзя допускать говорить с герцогом.
   - Он должен умереть, - ответил Людовик также шепотом, - мертвецы не говорят.
   Минуту спустя Тристан Отшельник, которому Оливье что-то шепнул мимоходом, выступил вперед и, отвесив низкий поклон королю и герцогу, сказал своим обычным грубым тоном:
   - С позволения вашего величества и вашей светлости, эта дичь по праву принадлежит мне, и я ее требую... Негодяй отмечен моей печатью: на плече у него выжжена лилия, как вы сами можете убедиться. Это известный разбойник, убивавший подданных его величества, грабивший церкви, насиловавший девушек, стрелявший дичь в королевских парках...
   - Довольно, довольно! - перебил герцог Карл. - Он по праву принадлежит моему царственному кузену... Что прикажете с ним делать, ваше величество?
   - Если вы отдаете его в мое распоряжение, - ответил король, - я дам ему урок геральдики, в которой он оказался таким круглым невеждой. Я объясню ему на практике значение креста с привешенной к нему петлей.
   - Не того креста, который висит, но того, на котором висят?.. Хорошо, пусть пройдет этот урок под руководством вашего кума Тристана Отшельника, он ведь у вас на этот счет настоящий профессор! - подхватил герцог и разразился резким хохотом, довольный своей остротой.
   Людовик так искренне ему вторил, что его противник не мог удержаться, ласково взглянул на него и сказал:
   - Ах, Людовик, Людовик, какой ты веселый собеседник! Если бы бог сделал тебя таким же честным монархом! Я до сих пор не могу забыть того времени, когда мы, бывало, так веселились вдвоем.
   - От вас вполне зависит вернуть то время, - ответил Людовик. - Я готов согласиться на все условия, какие вы сочтете возможным поставить мне в моем теперешнем положении, не позоря себя перед всем христианским миром, и поклянусь соблюдать их над священной реликвией, которую я всегда ношу на себе: это кусочек животворящего креста господня.
   С этими словами он достал из-за пазухи маленький золотой ковчежец на цепочке того же металла, который он носил на груди, благоговейно приложился к нему и продолжал:
   - Никогда еще никто не произносил безнаказанно ложной клятвы над этой святыней. Справедливая рука провидения всегда карала такой грех до истечения одного года.
   - И, однако, над этой самой реликвией вы поклялись мне в дружбе, покидая Бургундию, и вскоре после того подослали ко мне этого бастарда Рюбампре, чтобы убить меня или похитить, - заметил герцог.
   - Охота вам, любезный кузен, вспоминать старые ссоры! - проговорил Людовик. - К тому же, даю вам слово, что вы ошибаетесь! Тогда я клялся вам совсем не на этом, а на другом куске животворящего креста, который был прислан мне турецким султаном и, вероятно, потерял часть своей силы вследствие долгого пребывания у неверных. Да, наконец, разве тогда, меньше чем через год, не разразилась междоусобная война? Разве бургундская армия в союзе со всеми великими вассалами Франции не стояла лагерем в Сен-Дени и разве я не был принужден уступить Нормандию моему брату? Нет, храни меня господь впредь от ложных клятв!
   - Хорошо, любезный кузен, - сказал герцог, - я и сам думаю, что вы получили хороший урок, и будете впредь лучше держать свое слово. А теперь ответьте мне прямо, без уверток: исполните вы ваше обещание и пойдете со мной, чтобы наказать этого убийцу, де ла Марка, и жителей Льежа?
   - Я пойду на них со всем рыцарством Франции и с развернутой орифламмой! - ответил Людовик.
   - Нет, нет, это уже лишнее и было бы даже неблагоразумно, - возразил герцог. - Достаточно будет присутствия в моем войске вашей шотландской гвардии и сотен двух отборных копий, чтобы доказать, что вы действуете вполне свободно. Слишком большая армия могла бы...
   - Сделать меня действительно свободным, хотите вы сказать? - заметил король. - Пусть так. Назначьте сами число моих солдат.
   - И, чтоб уж раз навсегда покончить с одним из поводов нашей распри, вы дадите ваше согласие на брак графини Изабеллы де Круа с герцогом Орлеанским?
   - Любезный кузен, - ответил король, - вы подвергаете мою уступчивость слишком сильному испытанию. Герцог - объявленный жених моей дочери Жанны. Будьте великодушны, не настаивайте на этом требовании! Поговорим лучше о городах на Сомме.
   - Этот вопрос ваше величество будете обсуждать с моим советом, - сказал Карл. - Я же, со своей стороны, не столько хлопочу об увеличении своих владений, сколько о возмещении нанесенных мне обид. Вы сами вмешивались в дела моих вассалов, вот теперь и улаживайте дело бургундской подданной. Ваше величество пожелали распорядиться ее судьбой - так выдайте ее замуж за члена вашей собственной королевской фамилии, иначе всякие переговоры между нами будут прерваны.
   - Скажи я, что делаю это охотно, никто мне не поверит, - сказал король. - Судите же сами, кузен, как велико мое желание угодить вам, когда я скажу, что не буду ничего иметь против этого брака, если на него будет дано разрешение папы и если обе стороны будут согласны.
   - А все остальное уладят между собой наши советники, - сказал герцог. - Итак, мы с вами опять друзья и кузены!
   - Да будет благословенно имя господне! - ответил Людовик. - Он держит в руках своих сердца государей и в своем милосердии склоняет их к миру и великодушию, предотвращая пролитие человеческой крови!.. Оливье, - добавил он вполголоса, обращаясь к своему фавориту, который ходил за ним по пятам как завороженный, - ступай шепни Тристану, чтоб он скорее покончил с этим предателем цыганом.
  
  

Глава XXXIV

КАЗНЬ

  

Сведу в зеленый лес тебя,

Сам дерево укажешь нам.

Старинная баллада

  
   "Хвала господу богу, давшему нам способность смеяться и смешить других, и срам глупцу, презирающему звание шута! Простая шутка, и притом далеко не из самых блестящих - хотя, видно, и не плохая, коли она позабавила двух монархов, - сделала больше целой тысячи политических доводов для предотвращения войны между Францией и Бургундией".
   Вот к какому выводу пришел ле Глорье, когда после примирения между двумя государями, подробно описанного в предыдущей главе, бургундская стража была выведена из Пероннского замка, король выпущен из зловещей башни Герберта и, к великой радости как французов, так и бургундцев, между герцогом Карлом и его сюзереном, казалось, восстановились дружба и доверие. Но несмотря на то что королю оказывались все внешние знаки почтения, он прекрасно понимал, что продолжает быть под подозрением, хотя благоразумно притворялся, будто ничего не замечает, и держал себя совершенно непринужденно.
   Между тем, как это часто бывает в подобных случаях, когда главные действующие лица уже почти закончили свои старые счеты, одна из мелких сошек, замешанных в их интригах, испытала на собственной шкуре горькую правду того политического закона, что, если великие мира сего часто пользуются низкими орудиями, они отплачивают им тем, что предоставляют их собственной участи, как только перестают в них нуждаться.
   Таким орудием был Хайраддин Мограбин, которого приближенные герцога передали королевскому великому прево и которого тот, в свою очередь, сдал с рук на руки своим верным помощникам Труазешелю и Птит-Андре, приказав покончить с ним, не откладывая дела в долгий ящик. Достойные исполнители повелений прево, один - как бы изображая Аллегро, другой - Пенсерозо,[201] в сопровождении небольшого конвоя и многолюдной толпы любопытных повели свою жертву (шествовавшую, подобно Гаррику,[202] в сопровождении Трагедии и Комедии) к соседнему лесу, где, во избежание лишних хлопот, решили повесить его на первом подходящем дереве.
   Искать пришлось недолго. Они скоро увидели дуб, который, как шутливо заметил Птит-Андре, был вполне достоин такого желудя. Оставив преступника под охраной конвоя, палачи приступили к приготовлениям для заключительного акта драмы.
   В эту минуту Хайраддин, смотревший на толпу, встретился взглядом с Квентином Дорвардом, который, как ему показалось, узнал в уличенном самозванце своего изменника-проводника и последовал за ним к месту казни, чтобы убедиться в верности своей догадки.
   Когда палачи объявили осужденному, что все готово, он совершенно спокойно попросил оказать ему последнюю милость.
   - Все, что угодно, сын мой, лишь бы это не противоречило нашим обязанностям, - сказал Труазешель.
   - То есть все, кроме жизни? - спросил Хайраддин.
   - Именно, - ответил Труазешель, - и даже больше, так как ты, по-видимому, решил сделать честь нашему ремеслу и умереть не ломаясь, как подобает мужчине... Я даже готов подарить тебе десять минут, хотя нам и приказано не мешкать.
   - Вы безмерно великодушны! - сказал Хайраддин.
   - Еще бы! - подхватил Птит-Андре. - Мы даже можем получить нагоняй за такое ослушание. Ну, да уж, видно, ничего не поделаешь! Я, кажется, был бы готов отдать жизнь за такого проворного, стойкого молодца, который притом же собирается спокойно выполнить последний прыжок, как и подобает честному парню.
   - Так что, если тебе нужен исповедник... - сказал Труазешель.
   - Или стаканчик винца... - подхватил его игривый товарищ.
   - Или псалом... - сказала Трагедия.
   - Или веселая песенка... - сказала Комедия.
   - Ни то, ни другое, ни третье, мои добрые, сострадательные и в высшей степени расторопные друзья, - ответил цыган. - Я попросил бы вас только подарить мне несколько минут, чтобы переговорить вон с тем молодым стрелком шотландской гвардии.
   Палачи были в нерешительности; но потом Труазешель вспомнил, что Квентин Дорвард, как говорили, пользовался в последнее время особой милостью короля Людовика, и разрешение было дано.
   Когда Квентин подошел поближе, он содрогнулся от ужаса и жалости к несчастному, хотя ему было известно, что тот вполне заслужил свою участь. Остатки блестящего наряда герольда, изорванного в клочья зубами четвероногих и цепкими лапами двуногих, избавивших беднягу от свирепых собак, чтобы вслед за тем отправить его на виселицу, придавали ему смешной и в то же время жалкий вид. На лице его еще виднелись следы румян и остатки накладной бороды, которую он прицепил, чтобы его не узнали; смертельная бледность покрывала его щеки и губы, но в быстром взгляде блестящих глаз сквозила свойственная его племени спокойная решимость, а страдальческая улыбка выражала презрение к ожидавшей его ужасной смерти. Охваченный ужасом и горячим состраданием, Квентин медленно приближался к преступнику, и, вероятно, его чувства выразились в движениях, потому что Птит-Андре крикнул ему:
   - Нельзя ли поживей, прекрасный стрелок! Этому сеньору некогда, а вы двигаетесь так, словно ступаете не по твердой земле, а по яйцам, которые боитесь раздавить!
   - Я должен говорить с ним наедине, - сказал преступник, и в его хриплом голосе прозвучало отчаяние.
   - Эта просьба едва ли совместима с нашим долгом, дружок мой, - ответил ему Птит-Андре. - Ведь мы с тобой старые знакомые и знаем по опыту, какой ты скользкий угорь.
   - Но вы ведь связали меня по рукам и ногам, - сказал преступник. - Расставьте вокруг стражу, но только на таком расстоянии, чтоб она не могла нас услышать... Этот стрелок - слуга вашего короля, и если бы я дал вам десять золотых...
   - Которые можно было бы употребить на обедни для спасения его бедной души, - вставил Труазешель.
   - Или на покупку вина для подкрепления моего бедного тела, - подхватил Птит-Андре. - Ну что ж, мы согласны... Давай сюда твои золотые, приятель!
   - Заткни глотки этим кровожадным псам! - сказал Хайраддин Дорварду. - Меня дочиста обобрали, когда схватили... Заплати им, ты не прогадаешь.
   Квентин отсчитал палачам обещанную взятку, и оба, словно люди, привыкшие держать свое слово, удалились на приличное расстояние, продолжая, однако, внимательно следить за каждым движением преступника. Выждав минуту, чтобы дать несчастному время собраться с мыслями, и видя, что он молчит, Квентин сказал:
   - Так вот к какому концу ты пришел!
   - Да, - ответил Хайраддин, - не надо быть ни астрологом, ни физиономистом, ни хиромантом, чтобы предсказать, что меня постигнет общая участь моей семьи.
   - Но не ты ли сам довел себя до этого целым рядом преступлений и обманов? - заметил шотландец.
   - Нет, клянусь светлым Альдебараном и всеми звездами! - воскликнул цыган. - Всему виною моя глупость: я вообразил, что кровожадная жестокость франков не распространяется на то, что, по их словам, они считают самым священным. Ряса священника спасла бы меня не больше мантии герольда. Вот оно, ваше хваленое благочестие и рыцарская честь!
   - Уличенный обманщик не имеет никаких прав на неприкосновенность, даваемую званием, которое он присвоил, - заметил Дорвард.
   - "Обманщик"! - повторил цыган. - Да чем же моя речь была хуже речей того старого дурака герольда? Но оставим это. Раньше ли, позже ли - не все ли равно?
   - Время идет, - сказал Квентин. - Если ты хочешь что-нибудь сказать, говори скорей, а затем подумай о своей душе.
   - О душе? - воскликнул цыган с резким смехом. - Неужели ты думаешь, что двадцатилетнюю проказу можно излечить в одну минуту? Если даже у меня и есть душа, она с десятилетнего возраста, а то и раньше, успела пройти такие мытарства, что мне понадобился бы целый месяц, чтобы припомнить все мои грехи, да еще один, чтобы рассказать их попу! А если бы мне дали такой длинный срок, то клянусь, что я употребил бы его на другое.
   - Несчастный нераскаянный грешник, перестань богохульствовать! - воскликнул Квентин с ужасом и жалостью. - Говори, что тебе от меня надо, и пусть участь твоя свершится!
   - Я хочу просить тебя об одной милости, - сказал Хайраддин. - Но сперва я заплачу тебе за нее, ибо ваше племя, несмотря на свое хваленое милосердие, ничего не делает даром.
   - Я бы ответил тебе - пропади ты со своими дарами, если бы ты не стоял на краю могилы, - сказал Квентин. - Говори же, что тебе надо, и оставь свои дары при себе. Я и так не забыл твоих прежних добрых услуг.
   - А между тем я искренне полюбил тебя за то дело на берегу Шера, - проговорил цыган, - и хотел помочь тебе жениться на богатой. Ты носил ее цвета - это-то и ввело меня в заблуждение... И, кроме того, мне казалось, что Амелина с ее денежками была бы тебе больше под стать, чем та молоденькая куропатка с ее старым Бракемонтским гнездом, которое Карл захватил в свои когти и вряд ли выпустит теперь.
   - Время уходит, несчастный! - сказал Квентин. - Торопись, они уже теряют терпение!
   - Дай им еще десять золотых за десять лишних минут, - сказал преступник, который, как большинство людей в его положении, несмотря на всю свою твердость, старался оттянуть роковую минуту. - Повторяю: сколько бы ты им ни заплатил, ты ничего не потеряешь.
   - Смотри же, постарайся лучше воспользоваться теми минутами, которые мне удастся купить для тебя, - сказал Квентин и отправился заключать новый торг с помощниками великого прево.
   Когда дело было улажено, Хайраддин продолжал:
   - Да, поверь, я желал тебе только добра, и, право, Амелина была бы тебе самой подходящей женой. Она поладила даже с таким мужем, как Арденнский Вепрь, - хотя его способ сватовства был не из деликатных, - а теперь хозяйничает в его хлеву, как будто всю жизнь питалась желудями.
   - Брось эти грубые, неуместные шутки, - воскликнул Квентин, - или, повторяю, я уйду от тебя, и пусть твоя участь свершится!
   - Ты прав, - ответил Хайраддин после минутного молчания, - надо уметь мужественно встречать неизбежное. Итак, знай: я явился сюда в этом проклятом наряде за большую награду от де ла Марка и надеялся получить еще большую от короля Людовика; явился не только затем, чтобы принести Карлу вызов, который ты слышал, но чтобы сообщить королю важную тайну.
   - Это был большой риск с твоей стороны, - заметил Дорвард.
   - Зато мне хорошо и заплатили... Что делать, не выгорело! - сказал цыган. - Де ла Марк еще раньше пытался войти в сношения с Людовиком через Марту; но, кажется, ей удалось добиться только свидания с астрологом, которому она и рассказала все, что произошло во время нашего пути в Шонвальде. Но я думаю, эти сведения вряд ли дойдут до ушей Людовика иначе, как в виде пророчеств... Теперь выслушай мою тайну: она важнее всего того, что могла сообщить Марта. Гийом де ла Марк собрал в стенах Льежа многочисленное и сильное войско и ежедневно увеличивает его с помощью сокровищ старого попа. Но он не намерен рисковать, ни сражаясь в открытом поле с бургундскими войсками, ни, тем более, выдерживая осаду в полуразрушенном городе. Вот его план: он выждет, пока этот горячка Карл Бургундский явится под стены Льежа, беспрепятственно даст ему расположиться лагерем, а ночью сделает вылазку и ударит на него со всеми своими силами. Часть его войска будет одета во французскую форму и бросится вперед с военным кличем: "Франция, святой Людовик, Дени Монжуа!", как будто в городе находится сильный французский отряд, присланный на помощь мятежникам. Все это неизбежно вызовет замешательство в рядах бургундцев, и, если только король Людовик со своей гвардией, свитой и теми войсками, какие будут при нем, захочет ему помочь, Арденнский Вепрь не сомневается, что ему удастся наголову разбить бургундскую армию. Вот моя тайна, я дарю ее тебе. Распоряжайся ею как хочешь. Помоги или помешай осуществлению этого плана, продай секрет королю Людовику или герцогу, спасай или губи кого хочешь - мне все равно. Я жалею только об одном: что не могу сам подложить им эту бочку с порохом и погубить их всех!
   - Это действительно очень важная тайна, - сказал Квентин, мгновенно понявший, как легко можно было возбудить национальную вражду в войске, состоявшем из бургундцев и французов.
   - Да, очень важная, - повторил Хайраддин. - И теперь, когда она тебе известна, ты хотел бы сбежать от меня, не выслушав той просьбы, за исполнение которой я тебе заплатил.
   - Говори, что тебе надо, - сказал Квентин, - и даю тебе слово сделать все, что только в моей власти.
   - О, это такая просьба, что не может тебя затруднить... дело идет только о моем коне, о моем бедном Клеппере, единственном живом существе, которое почувствует мою смерть. Он пасется в двух милях к югу отсюда, у заброшенной хижины угольщика; ты легко найдешь его. Свистни только вот так (и он свистнул особым образом), кликни его по имени: "Клеппер!" - и он к тебе сам прибежит. Вот и его уздечка, я спрятал ее под камзолом. Счастье еще, что собаки не тронули ее, потому что Клеппер не слушается другой узды. Возьми его себе и заботься о нем... я не говорю - в память о его хозяине, но хотя бы за то, что я отдал в твои руки судьбу великой войны. Он никогда не покинет тебя в нужде: ночь или день, вёдро или ненастье, овес или солома, теплое стойло или зимнее небо - Клепперу все равно... Если б только мне удалось выбраться за ворота Перонны, я бы не оказался в этом положении!.. Обещай мне, что не будешь обижать Клеппера!
   - Обещаю и клянусь! - торжественно ответил Квентин, тронутый этим проблеском нежности в зачерствевшей душе.
   - Так прощай! - сказал преступник. - Или нет, погоди... Я не хочу умереть невежей, не исполнив поручения дамы. Вот тебе записка от этой высокорожденной дуры, супруги Дикого Арденнского Вепря, к ее черноглазой племяннице. Вижу по глазам, что это поручение пришлось тебе по душе. Еще одно слово... чуть было не забыл тебе сказать: в моем седле ты найдешь кошелек, набитый золотом, ради которого я поставил на карту мою жизнь. Возьми его; оно сторицей вознаградит тебя за те монеты, которые ты отдал этим кровожадным псам... Я делаю тебя своим наследником!
   - Я истрачу твое золото на добрые дела и на панихиды за упокой твоей души, - сказал Квентин.
   - Не повторяй этого слова! - воскликнул Хайраддин, и лицо его сделалось страшным. - Души нет! Не может, не должно быть! Все это выдумки попов!
   - Несчастный... несчастный грешник! - воскликнул Квентин. - Подумай, есть еще время покаяться! Позволь мне сходить за священником... Я подкуплю... я заставлю этих людей дать тебе новую отсрочку. На что ты можешь надеяться, умирая с такими мыслями... без покаяния?..
   - Я хочу слиться с природой, - ответил закоренелый безбожник, прижимая к груди свои связанные руки. - Я верю, надеюсь и жду, что моя таинственная человеческая оболочка растворится в общей массе элементов, из которой природа ежечасно черпает то, что ей нужно, и возродится в новых разнообразных формах, чтобы и они, в свою очередь, исчезли и возродились. Водяные частицы моей плоти вольются в ручьи и источники; частицы земли обогатят мать свою, землю, воздушные - рассеются ветром, а огненные - поддержат блеск светлого Альдебарана и его собратий... В этой вере я жил, в ней и умру!.. Прочь! Уходи! Оставь меня в покое. Это мои последние слова. Ни один смертный не услышит больше ни звука!
   Охваченный горячей жалостью к этому человеку, Квентин, однако, понимал, что не было ни малейшей надежды заставить его понять всю глубину его заблуждения. Он простился с ним, и преступник ответил ему молчаливым и угрюмым поклоном с рассеянным видом человека, углубленного в свои мысли.
   Тогда Квентин направился к лесу и вскоре наткнулся на Клеппера, который действительно пасся у какой-то заброшенной хижины. Животное сейчас же подбежало на его зов, но долго не давалось в руки, фыркая и отскакивая при каждой попытке незнакомого человека приблизиться к нему. Наконец, благодаря ли умению Квентина обращаться с лошадьми или потому, что он был уже знаком с повадками Клеппера, которым часто любовался во время поездки с Хайраддином, ему все же удалось завладеть завещанной ему собственностью. Задолго до того, как он вернулся в Перонну, цыган отправился туда, где суетность его ужасной веры должна была подвергнуться последнему испытанию, страшному для человека, в душе которого нет ни раскаяния за прошлое, ни страха перед будущим!
  
  

Глава XXXV

НАГРАДА ЗА ДОБЛЕСТЬ

Во власти храбрых быть красе почетно.

"Граф Палатин"

  
   Когда Квентин возвратился в Перонну, там заседал совет, результат совещаний которого касался его ближе, чем он мог предполагать; хотя совет состоял из лиц такого высокого звания, что трудно было допустить, чтобы какой-то шотландский дворянин мог привлечь его внимание, тем не менее исход этого совещания имел самое неожиданное влияние на его судьбу.
   После случая с послом де ла Марка король Людовик, воспользовавшись счастливой случайностью, так неожиданно возвратившей ему доброе расположение герцога, не упускал ни одной возможности закрепить восстановившиеся между ними дружбу и согласие. Теперь он совещался с Карлом, или, вернее, выслушивал его приказания, относительно количества и состава французского войска, которое должно было участвовать в их общем походе против Льежа. По упорству, с каким Карл настаивал на незначительном количестве и избранном составе его дружины Людовик прекрасно видел, что этот могущественный вассал поставил себе целью заручиться со стороны Франции не столько союзниками, сколько заложниками; но, помня советы Кревкера, он соглашался на все требования герцога с такой готовностью, как будто они вполне совпадали с его собственным желанием.
   Король не преминул, однако, вознаградить себя за такую уступчивость, выместив злобу на виновнике всех своих бед - кардинале де Балю, чьи советы убедили его так слепо довериться герцогу Бургундскому. Тристан, который должен был отвезти французским войскам приказ о выступлении, получил еще и другую инструкцию - препроводить кардинала в замок Лош и посадить его в одну из тех железных клеток, которые, как говорили, он сам изобрел.
   - Пусть-ка испробует собственную выдумку, - сказал король. Он принадлежит к святой церкви, и мы не имеем права пролить его кровь. Но, клянусь богом, мы дадим ему лет на десять епархию с такими неприступными границами, что это вполне окупит ему недостаток простора! Смотри же, распорядись, чтобы войска выступали немедленно.
   Очень возможно, что своей уступчивостью в этом деле Людовик надеялся увильнуть от исполнения более неприятного для него требования, которым герцог желал скрепить состоявшееся примирение. Но если он питал такую надежду, то плохо знал характер своего родственника: не было на свете человека более упрямого, чем Карл Бургундский, особенно в тех случаях, когда он считал себя оскорбленным и действовал, побуждаемый желанием отомстить.
   Едва был отправлен гонец во Францию с приказом войскам выступать, как Карл потребовал от своего гостя официального согласия на брак герцога Орлеанского с Изабеллой де Круа. С тяжелым вздохом король согласился на это требование, удовольствовавшись скромным заявлением, что, прежде чем решать дело, не мешало бы справиться, каковы на этот счет желания самого герцога Орлеанского.
   - Об этом уже позаботились, - ответил Карл. - Кревкер говорил с герцогом Орлеанским. И, как это ни странно, герцог совершенно равнодушен к чести получить руку дочери короля, а на брак с графиней де Круа смотрит как на величайшее счастье и считает, что родной отец не мог бы сделать ему лучшего предложения.
   - Это только доказывает его черствость и неблагодарность, - ответил Людовик. - Впрочем, делайте как хотите, любезный кузен, лишь бы вам удалось получить согласие сторон.
   - О, об этом не беспокойтесь! - сказал Карл.
   И минуту спустя после этого разговора герцог Орлеанский и графиня де Круа (как и в первый раз, в сопровождении аббатисы монастыря урсулинок и графини де Кревкер) были призваны перед лицо двух монархов и выслушали из уст герцога Карла (которому Людовик, сидевший в глубокой задумчивости, не возразил ни слова), что союз их решен с общего согласия обоих государей, чтобы скрепить вечную дружбу, которая должна соединять Францию и Бургундию.
   Выслушав эту речь, герцог Орлеанский едва мог сдержать охвативший его восторг, открытое проявление которого было бы неприлично в присутствии Людовика. И только страх, который он с детства питал к королю, заставил его ограничиться простым ответом, что он "считает своим долгом исполнить волю его величества".
   - Любезный кузен мой, герцог Орлеанский, - сказал Людовик с мрачной торжественностью, - раз уж я принужден говорить о столь неприятном для меня деле, я могу сказать только следующее: мне нет надобности напоминать вам, что, высоко ценя ваши достоинства, я намеревался дать вам супругу из моей собственной семьи. Но мой родич, герцог Бургундский, полагает, что, устраивая иначе вашу судьбу, мы тем самым положим начало вечной дружбе и благоденствию наших держав. А я слишком дорожу тем и другим, чтобы не пожертвовать ради них личными надеждами и желаниями.
   Герцог Орлеанский опустился на колени и поцеловал - на этот раз с искренней признательностью - руку, которую король протянул ему, отвернувшись. Он, как и все присутствующие, видел, что согласие дано Людовиком против воли. Впрочем, этот хитрый лицемер на сей раз и не старался скрыть свое неудовольствие; напротив, он хотел показать, что, как король, он готов пожертвовать излюбленными планами и отеческими чувствами ради нужд и интересов своего государства. Сам Карл был искренне тронут, а в душе герцога Орлеанского шевельнулось угрызение совести за ту радость, которую он невольно испытывал при мысли, что свободен от обязательства, связывавшего его с принцессой Жанной. Если б он знал, как проклинал его мысленно король в эту минуту и какие планы мщения роились в его голове, он, вероятно, не стал бы упр и ни разу не перемѣнилъ платья, такъ что приближенные его начали опасаться, чтобы ярость не довела его до сумасшествія. Наконецъ, онъ сталъ мало по малу успокоиваться и началъ по временамъ совѣтоваться съ своими министрами; предлагалось многое, не предпринималось же ничего рѣшительнаго. Коминъ увѣряетъ насъ, что даже, одно время, гонецъ сидѣлъ на конѣ, ожидая приказанія отправиться за герцогомъ нормандскимъ; тогда, какъ это уже и случалось, темница французскаго монарха, была бы для него, вѣроятно, прямымъ путемъ въ могилу.
   По временамъ, изливъ весь свой гнѣвъ, Карлъ сидѣлъ съ неподвижно устремленнымъ, мрачнымъ взоромъ, какъ бы задумывая какое-то отчаянное дѣло и не находя еще въ себѣ рѣшимости на выполненіе его. Безъ сомнѣнія, достаточно было бы малѣйшаго намека со стороны одного изъ окружавшихъ совѣтниковъ, чтобы побудить герцога на самыя крайнія мѣры. Но бургундскіе дворяне, изъ уваженія къ священной особѣ короля, ихъ леннаго государя, и изъ желанія оградить достоинство и честь герцога, ручавшагося за безопасность Людовика, когда онъ отдался въ его власть, почти всѣ безъ исключенія старались склонить Карла къ умѣренности. Доводы, на которые въ продолженіи ночи д'Имберкуръ и дэ-Коминъ отваживались, чтобы успокоить герцога, были повторены на слѣдующее утро, въ болѣе спокойныя минуты, Крэвкёромъ и другими, поддерживались ими ихъ съ неменьшею силою. Быть можетъ, ихъ усердіе къ королю было не совсѣмъ безкорыстно; многіе изъ нихъ, какъ мы говорили уже, испытали щедрость Людовика, другіе имѣли во Франціи владѣнія или притязанія на нихъ, ставившія ихъ въ нѣкоторую зависимость отъ короля. Достовѣрно то, что сокровища, привезенныя Людовикомъ на четырехъ мулахъ, значительно поубавились въ продолженіе этихъ переговоровъ.
   На третій день, графъ Кампо-бассо съ своимъ итальянскимъ умомъ явился на помощь совѣту; къ счастью для Людовика, онъ пріѣхалъ тогда, когда гнѣвъ Карла былъ уже не въ полномъ разгарѣ. Сейчасъ же по его прибытіи были созваны всѣ совѣтники герцога, чтобы рѣшить, какія мѣры слѣдовало принять въ такомъ исключительномъ положеніи.
   На этотъ разъ Кампо-бассо высказалъ свое мнѣніе, приводя басню о путешественникѣ, змѣѣ и лисицѣ. Онъ напомнилъ герцогу совѣтъ, данный лисицей человѣку, чтобы онъ уничтожилъ своего смертельнаго врага, такъ какъ случай отдалъ его въ его власть. Дэ-Коминъ видѣлъ, какъ заблестѣли глаза герцога при этомъ предложеніи, которое уже не разъ впушалъ Карлу его собственный запальчивый характеръ, и поспѣшилъ возразить, что Людовикъ на самомъ дѣлѣ, можетъ быть, не участвовалъ прямымъ образомъ въ кровавыхъ событіяхъ, происшедшихъ въ Шонвальдтѣ, что, можетъ быть, онъ оправдается отъ взведеннаго на него обвиненія и согласится исправить вредъ, причиненный его интригами владѣніямъ герцога и его союзникамъ. Онъ прибавилъ, что насиліе надъ особой короля непремѣнно поведетъ за собою рядъ несчастныхъ послѣдствій для обоихъ государствъ; что англичане не пропустятъ случая воспользоваться внутренними смутами и несогласіями, которые при этомъ неизбѣжно обнаружатся, и постараются снова завладѣть Нормандіей и Гвіенью, и возобновятъ раззорительныя войны, едва и съ такимъ трудомъ прекращенныя соединенными силами Франціи и Бургундіи. Въ заключеніе онъ объявилъ, что не стоитъ за безусловное освобожденіе Людовика, а совѣтуетъ только герцогу воспользоваться настоящимъ положеніемъ короля, чтобы заключить выгодный и прочный договоръ между обоими государствами и получить отъ Людовика такое обезпеченіе, которое не позволило бы ему нарушить своего слова или впредь возмущать миръ въ Бургундіи. Д'Имберкуръ, Крэвкёръ и другіе заявили, что они не одобряютъ жестокихъ мѣръ, предложенныхъ Кампо-бассо, и выразили мнѣніе, что путемъ договора можно получить выгоды болѣе прочныя и болѣе приличныя для чести Бургундіи, чѣмъ такимъ поступкомъ, который можетъ запятнать ее обвиненіемъ въ вѣроломствѣ и нарушеніи гостепріимства.
   Герцогъ выслушалъ эти доводы съ потупленными взорами и до того насупилъ свои густыя брови, что онѣ сошлись вмѣстѣ. Но когда Крэвкёръ началъ говорить, что онъ не думаетъ, чтобы Людовикъ зналъ объ ужасномъ преступленіи, совершенномъ въ Шонвальдтѣ, или былъ причастенъ къ нему, Карлъ поднялъ голову и, бросивъ на своего совѣтника тѣвный взглядъ, воскликнулъ:-- Такъ вы тоже, Кравкёръ, слышала звукъ французскаго золота? Мнѣ кажется, что оно звенитъ въ моемъ совѣтѣ такъ же громко, какъ колокола въ Сен-Дени. Кто смѣетъ утверждать, что не Людовикъ возбудилъ этѣ смуты во Фландріи?
   -- Мой милостивый государь, отвѣчалъ Кравкёръ,-- моя рука всегда была больше знакома съ желѣзомъ, чѣмъ съ золотомъ. Я не только не отрицаю, что Людовикъ былъ причиной безпорядковъ во Фландріи, но недавно, самъ передъ лицемъ всего его двора, обвинялъ его въ вѣроломствѣ и отъ вашего имени сдѣлалъ ему вызовъ. Но, хотя, безъ сомнѣнія, главной причиной этихъ волненій были его происки, тѣмъ не менѣе я далекъ отъ мысли, чтобы онъ подстрекалъ къ убійству архіепископа, потому что, кажется, одинъ изъ его агентовъ открыто протестовалъ противъ этого. Я могъ бы привести его, еслибы ваше высочество пожелали его видѣть.
   -- Мы желаемъ его видѣть, сказалъ герцогъ.-- Св. Георгъ! развѣ вы можете сомнѣваться въ томъ, что мы желаемъ поступать справедливо! Даже въ пылу гнѣва мы всегда слыли за безпристрастнаго и справедливаго судью. Мы сами желаемъ видѣть государя Франціи, сами выскажемъ ему наши обвиненія и объявимъ какихъ возмездій ожидаемъ и требуемъ отъ него. Если онъ окажется невиннымъ въ убійствѣ, то наказаніе за другія преступленія можетъ быть смягчено. Если же онъ былъ виновенъ въ этомъ, то кто можетъ сказать, что покаяніе въ какомъ нибудь отдаленномъ монастырѣ не есть заслуженный и даже весьма милостивый для него приговоръ? Кто, прибавилъ онъ съ большою горячностью,-- кто дерзнетъ порицать такое прямое и быстрое мщеніе? Дайте мнѣ сюда вашего свидѣтеля. Мы отправимся въ замокъ за часъ до полудня. Мы составимъ нѣсколько договорныхъ пунктовъ, которые Людовикъ долженъ будетъ принять, или горе ему!.... другіе будутъ зависѣть отъ доказательствъ. Совѣщаніе кончено, вы можете разойтись. Я только перемѣню платье, потому что въ этомъ мнѣ едва ли прилично явиться къ моему милостивѣйшему государю.
   Герцогъ энергически и съ ироніей повысилъ голосъ на послѣднихъ словахъ, потомъ всталъ и вышелъ изъ комнаты.
   -- Безопасность Людовика и, что еще хуже, честь Бургундіи зависятъ отъ того, какъ выпадутъ кости, сказалъ д'Имберкуръ Крэвкёру и дэ-Комину.-- Поспѣши въ замокъ, Коминъ, у тебя языкъ поразвязнѣе, чѣмъ у Крэвкёра или у меня. Объясни Людовику какая приближается буря, онъ будетъ лучше знать, какъ справиться съ ней. Надѣюсь, этотъ молодой стрѣлокъ не скажетъ ничего, чтобы могло послужить во вредъ королю; вѣдь кто знаетъ, какое тайное порученіе было ему дано?
   -- Этотъ молодой человѣкъ, сказалъ Крэвкёръ,-- кажется, довольно смѣлъ, но не по лѣтамъ и благоразуменъ. Говоря со мной, онъ отзывался о Людовикѣ осторожно, какъ о государѣ, которому служитъ. Я надѣюсь, что онъ будетъ вести себя точно такъ же и въ присутствіи герцога. Пойду за нимъ, а также и за молодой графиней де-Круа.
   -- За графиней! Вы говорили намъ, что оставили ее въ монастырѣ св. Бригитты.
   -- Да, отвѣчалъ графъ, -- но потомъ долженъ былъ нарочно послать за ней по приказанію герцога; ее принесли сюда въ носилкахъ, потому что она очень слаба. Она была въ страшномъ отчаяніи, какъ на счетъ судьбы своей тетки, графини Амелины, такъ и вслѣдствіе опасности, угрожающей ей самой. Изабелла виновна въ нарушеніи своихъ феодальныхъ обязанностей, отважившись спасаться бѣгствомъ отъ покровительства своего леннаго государя, герцога Карла. А онъ не такой человѣкъ, чтобы смотрѣть сквозь пальцы на нарушеніе своихъ феодальныхъ правъ.
   Извѣстіе о томъ, что молодая графиня находилась въ рукахъ Карла, навело Людовика на новыя мучительныя размышленія. Онъ очень хорошо зналъ, что если она разскажетъ о его интригахъ, заставившихъ ее и графиню Амелину бѣжать изъ Перонны, то этимъ представитъ явныя улики, которыя онъ думалъ уничтожить казнью Замета Мограбина. Онъ очень хорошо зналъ, что такая улика въ его посягательствѣ на права герцога бургундскаго дастъ Карлу случай и поводъ воспользоваться своимъ настоящимъ выгоднымъ положеніемъ.
   Король съ большимъ безпокойствомъ говорилъ объ этомъ съ дэ-Коминомъ, умъ и политическіе таланты котораго болѣе подходили къ характеру Людовика, чѣмъ прямодушіе и рыцарская откровенность Крэвкёра или феодальное высокомѣріе д'Имберкура.
   -- Эти солдаты, закованные въ желѣзо, любезный мой Коминъ, сказалъ онъ своему будущему историку, -- никогда не должны бы входить въ кабинетъ короля, имъ слѣдовало бы оставаться въ передней съ своими бердышами и сѣкирами. Ихъ руки, правда, сотворены для нашего пользованія, но если бы государю захотѣлось употребить ихъ головы на какое нибудь лучшее дѣло, чѣмъ на наковальни для непріятельскихъ мечей, то онъ былъ бы похожъ на сумасшедшаго, подарившаго своей любовницѣ собачій ошейникъ, вмѣсто ожерелья. Только съ людьми, подобными тебѣ, Филипъ, чьи глаза одарены быстрой и сильной способностью проникать въ самую глубь вещей, только съ подобными тебѣ должны держать совѣтъ государи. Что я говорю? имъ они должны открывать самые тайные изгибы своей души.
   Хотя дэ-Коминъ и былъ человѣкъ большаго ума, но все таки ему лестно было слышать похвалы одного изъ умнѣйшихъ государей Европы; онъ не могъ на столько скрыть чувство внутренняго удовольствія, чтобы Людовикъ не замѣтилъ, что произвелъ на него нѣкоторое впечатлѣніе.
   -- Я желалъ бы, продолжалъ король,-- имѣть такого слугу или, скорѣй, быть достойнымъ имѣть его! Я бы тогда не былъ въ такомъ несчастномъ положеніи; впрочемъ и объ этомъ я едва-ли сожалѣлъ бы, если бъ могъ найти какія нибудь средства воспользоваться услугами такого опытнаго государственнаго мужа.
   Дэ-Коминъ отвѣчалъ, что всѣ его способности, каковы бы онѣ ни были, къ услугамъ его христіаннѣйшаго величества, разумѣется, безъ нарушенія вѣрности, которою онъ обязанъ своему законному государю, герцогу Карлу бургундскому.
   -- Я ли стану склонять васъ къ нарушенію этой вѣрности? съ жаромъ возразилъ Людовикъ.-- Увы! развѣ теперь я не оттого нахожусь въ опасности, что слишкомъ довѣрился своему вассалу? И можетъ ли кто больше меня уважать феодальную вѣрность, когда моя безопасность зависитъ отъ соблюденія ея? Нѣтъ, Филипъ дэ-Коминъ, продолжайте служить Карлу бургундскому, и вы окажете ему самую лучшую услугу, если устроите примиреніе его съ Людовикомъ французскимъ. Дѣйствуя въ такомъ смыслѣ, вы будете служить намъ обоихъ и,по крайней мѣрѣ, одинъ изъ насъ будетъ благодаренъ вамъ. Я слышалъ, что ваше жалованіе при этомъ дворѣ едва равняется жалованью великаго сокольничьяго, стало быть услуги одного изъ мудрѣйшихъ совѣтниковъ въ Европѣ цѣнятся на равнѣ или даже ниже услугъ человѣка, выхаживающаго хищныхъ птицъ! Франція имѣетъ хорошія земли, у ея короля много денегъ. Позвольте мнѣ, мой другъ, исправить эту постыдную несправедливость. Средства къ этому у меня подъ рукою; позвольте мнѣ прибѣгнуть къ нимъ.
   При этомъ, король вынулъ полновѣсный мѣшокъ денегъ, но дэ-Коминъ, болѣе щекотливый, чѣмъ большая часть придворныхъ того времени, отклонилъ это предложеніе, объявивъ, что онъ совершенно доволенъ щедротами своего законнаго государи, и увѣрилъ Людовика, что еслибъ онъ даже и принялъ предлагаемый подарокъ, то это ни сколько не усилило бы его желанія быть ему полезнымъ.
   -- Странный человѣкъ! воскликнулъ король, -- позвольте мнѣ обнять единственнаго даровитаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ, неподкупнаго придворнаго нашего времени. Мудрость гораздо дороже золота, и повѣрь мнѣ, Филипъ, въ эту тяжкую минуту я больше вѣрю въ твое расположеніе, чѣмъ въ купленную помощь многихъ принявшихъ мои подарки. Я знаю, вы не посовѣтуете своему государю злоупотребить такимъ благопріятнымъ случаемъ, представившимся ему но волѣ судьбы или, говоря откровеннѣе, по моей собственной глупости.
   -- Злоупотребить! ни подъ какимъ видомъ, отвѣчалъ историкъ,-- развѣ воспользоваться этимъ случаемъ.
   -- Но какъ, въ какой степени? спросилъ Людовикъ.-- Я не такъ глупъ, чтобъ могъ думать, что отдѣлаюсь безъ всякаго выкупа, но пусть онъ будетъ умѣренъ. Я всегда внимаю голосу благоразумія, какъ въ Парижѣ или Плесси, такъ и въ Пероннѣ.
   -- Да, но, съ позволенія вашего величества, отвѣчалъ дэ-Коминъ, -- въ Парижѣ или Плесси благоразуміе обыкновенно говоритъ такимъ робкимъ и тихимъ голосомъ, что не всегда можетъ дойти до слуха вашего величества, въ Пероннѣ же оно звучитъ громкимъ голосомъ необходимости, становится повелительнымъ и настойчивымъ.
   -- Вы выражаетесь фигурнымъ языкомъ, сказалъ Людовикъ, не будучи въ силахъ подавить въ себѣ чувства досады,-- я человѣкъ простой, не ученый, сэньёръ дэ-Коминъ, прошу васъ оставить ваши тропы и снизойти на простую прозу. Чего вашъ герцогъ ожидаетъ отъ меня?
   -- Я пришелъ сюда не съ предложеніями вашему величеству, отвѣчалъ Коминъ,-- герцогъ скоро самъ предъявитъ свои желанія. Впрочемъ я могу предположить нѣкоторыя изъ нихъ, къ которымъ ваше величество должны приготовиться; напримѣръ, окончательная уступка городовъ по Соммѣ.
   -- Я этого ожидалъ, сказалъ Людовикъ.
   -- Чтобъ вы отреклись отъ люттихцевъ и Гильома де-ла-Маркъ.
   -- Такъ же охотно, какъ отрекаюсь отъ ада и сатаны, отвѣчалъ Людовикъ.
   -- Отъ васъ потребуютъ какого нибудь залога, или нѣкоторыхъ крѣпостей, или чего другаго въ обезпеченіе, что на будущее время Франція не будетъ возбуждать фламандцевъ къ мятежу.
   -- Это что-то новое, возразилъ король,-- чтобы вассалъ требовалъ обезпеченій отъ своего государя! но пусть будетъ такъ.
   -- Приличныхъ и независимыхъ владѣній для вашего славнаго брата, союзника и друга моего государя, Нормандіи или Шампани. Герцогъ любитъ семью вашего отца, государь.
   -- Да, чортъ возьми! возразилъ Людовикъ,-- такъ любитъ, что готовъ всѣхъ ея членовъ сдѣлать королями. Что, вашъ запасъ намековъ еще не истощился?
   -- Не совсѣмъ, государь, отвѣчалъ совѣтникъ;-- безъ сомнѣнія, отъ вашего величества потребуютъ, чтобы вы болѣе не тревожили герцога бретаньскаго, какъ недавно это сдѣлали, и признали бы за нимъ и за другими главными вассалами право чеканить монету и именоваться герцогами и князьями божьею милостью...
   -- Однимъ словомъ, надѣлать столько же государей, сколько у меня вассаловъ. Сэньёръ Филипъ, вы не хотите ли сдѣлать изъ меня братоубійцу? Вы хорошо помните моего брата Карла: онъ умеръ, калъ только сдѣлался герцогомъ гвіеньскимъ... А что же останется потомку и представителю Карла Великаго, если уступить эти богатыя провинціи? Только право на помазаніе въ Реймсѣ, да право кушать подъ высокимъ балдахиномъ?
   -- Въ этомъ отношеніи мы успокоимъ опасеніе вашего величества, мы предложимъ вамъ соучастника въ вашемъ высокомъ уединеніи, отвѣчалъ де-Коминъ.-- Хотя герцогъ бургундскій и не требуетъ теперь титула независимаго государя, однако онъ желаетъ на будущее время избавиться отъ нѣкоторыхъ унизительныхъ изъявленій покорности, требуемыхъ отъ него французскою короною; онъ намѣренъ украсить свою герцогскую корону королевскимъ сводомъ и увѣнчать ее державою, какъ эмблемою независимости своихъ владѣній.
   -- А какъ смѣетъ герцогъ бургундскій, присяжный вассалъ Франціи, воскликнулъ Людовикъ, вскакивая и обнаруживая необыкновенное волненіе, -- какъ смѣетъ онъ дѣлать своему государю такія предложенія, за которыя по всѣмъ европейскимъ законамъ его приговорили бы къ лишенію лена?
   -- Въ настоящемъ случаѣ было бы трудно исполнить этотъ приговоръ, спокойно отвѣчалъ Коминъ.-- Вашему величеству извѣстно, что даже и въ имперіи перестаютъ строго держаться феодальныхъ законовъ, и государи и вассалы стараются смягчать свои взаимныя отношенія, на сколько могутъ и на сколько позволяютъ обстоятельства. Сношеніе вашего величества съ фламандскими подданными герцога послужитъ оправданіемъ поведенію моего государя: требуя признанія своей независимости отъ Франціи, онъ такимъ образомъ на будущее время отниметъ уже всякій предлогъ для вмѣшательства.
   -- Коминъ, Коминъ! сказалъ Людовикъ, снова вставъ и задумчиво прохаживаясь по комнатѣ,-- какой страшный урокъ заключается въ этихъ словахъ: Vae victis! {Горе побѣжденнымъ.} Неужели вы думаете, что герцогъ предложитъ мнѣ всѣ эти тяжкія условія?
   -- Я бы желалъ, по крайней мѣрѣ, чтобы ваше величество приготовились къ разсужденіямъ объ нихъ.
   -- Но умѣренность... дэ-Коминъ, никто лучше васъ не знаетъ, что умѣренность въ удачѣ необходима для упроченія тѣхъ выгодъ, которыя доставляетъ эта удача.
   -- Съ позволенія вашего величества, я сдѣлалъ замѣчаніе, что достоинства умѣренности всегда болѣе восхваляются слабѣйшей стороной въ спорѣ. Напротивъ, тотъ, на чьей сторонѣ перевѣсъ, всегда болѣе цѣнитъ благоразуміе, которое требуетъ, чтобы онъ пользовался удобнымъ случаемъ.
   -- Хорошо, мы подумаемъ объ этомъ, отвѣчалъ король;-- но, наконецъ, я надѣюсь, ты перечислилъ всѣ безразсудныя требованія герцога? уже болѣе ничего не остается.... а если есть, какъ я замѣчаю по выраженію твоего лица, то что же это можетъ быть?.. ужъ не хочетъ ли онъ моей короны? она и безъ того сильно поблекнетъ, если я соглашусь на всѣ высказанныя ужо вами требованія.
   -- Государь, сказалъ дэ-Коминъ,-- то, о чемъ мнѣ еще остается сказать вамъ, зависитъ частью, притомъ большею частію, отъ воли самого герцога, но онъ намѣренъ склонить ваше, величество на согласіе, потому что это дѣло васъ близко касается.
   -- Pasque-dieu! воскликнулъ нетерпѣливо король, -- что же еще? говорите, сьёръ Филипъ.... ужъ не потребуетъ ли онъ отъ меня, чтобы я отдалъ ему мою дочь въ наложницы, или какого другаго безчестнаго дѣла.
   -- Ничего безчестнаго, государь; но двоюродный братъ вашего величества, славный герцогъ орлеанскій...
   -- А! воскликнулъ король. Но Коминъ, не обращая вниманія на восклицаніе, продолжалъ: -- почувствовалъ склонность къ молодой графинѣ Изабеллѣ де-Круа, и герцогъ желаетъ, чтобъ ваше величество дали съ своей стороны, какъ онъ съ своей, согласіе на этотъ бракъ, и, подобно ему, назначили благородной четѣ приличное приданое, которое бы вмѣстѣ съ землями графини составило владѣнія, достойныя сына Франціи.
   -- Никогда, никогда! отвѣчалъ король, обнаруживая волненіе, которое давно уже съ трудомъ сдерживалъ, и тревожно ходя по комнатѣ, что совершенно противорѣчило его обычному умѣнью владѣть собою.-- Никогда, никогда! они могутъ остричь мнѣ голову, какъ шуту, на котораго я такъ похожъ, они могутъ заточить меня въ монастырь, свести въ могилу, могутъ выжечь мнѣ глаза раскаленнымъ желѣзомъ, прибѣгнуть къ топору и яду, могутъ дѣлать все, что хотятъ, по герцогъ орлеанскій не откажется отъ слова, даннаго моей дочери, никогда не жениться на другой, покуда жива Жанна.
   -- Ваше величество, сказалъ дэ-Коминъ, -- прежде, чѣмъ высказываться такъ рѣшительно противъ этого предложенія, должны подумать, имѣете ли вы средства воспротивиться ему. Всякій благоразумный человѣкъ, видя падающую скалу, откажется отъ безплодной попытки удержать ее.
   -- Но человѣкъ твердый умретъ подъ ней. Подумай, да-Коминъ, какой потерей какимъ страшнымъ раззореніемъ грозитъ этотъ братъ моему королевству. Вспомни, что у меня одинъ только сынъ, слабый здоровьемъ; герцогъ орлеанскій мой ближайшій наслѣдникъ.... вѣдь церковь разрѣшила его бракъ съ Жанной, такъ счастливо соединяющій въ себѣ интересы обѣихъ вѣтвей моего дома, подумайте обо всемъ этомъ, подумайте, что этотъ бракъ былъ любимѣйшей мечтой всей моей жизни. Я строилъ для него столько плановъ, сражался за него, такъ заботился о немъ, молился за него и грѣшилъ ради его исполненія. Нѣтъ, Филипъ дэ-Коминъ, я не переживу этого! Подумай, подумай, пожалѣй меня! это будетъ вѣдь несчастьемъ для меня. Твой изворотливый умъ можетъ придумать другаго тѣльца для приношенія въ замѣнъ этой жертвы, которая для меня также дорога, какъ былъ дорогъ патріарху единственный сынъ его. Филипъ, сжалься надо мной!... По крайней мѣрѣ вы бы должны были знать, что для людей разумныхъ и дальновидныхъ разрушеніе плана, надъ которымъ они долго трудились и думали, гораздо большее несчастіе, чѣмъ преходящее горе обыкновенныхъ людей, дѣйствующихъ только подъ вліяніемъ минутныхъ страстей. Вы, умѣющіе сострадать глубокому горю, проистекающему отъ обманутыхъ разсчетовъ и даромъ потраченныхъ умственныхъ силъ, неужели вы не сочувствуете мнѣ?
   -- Государь, король! возразилъ дэ-Коминъ,-- я сочувствую вашему горю, на сколько позволяетъ мой долгъ къ моему господину...
   -- Не упоминайте объ немъ! сказалъ Людовикъ, забывъ или притворись подъ вліяніемъ непреодолимаго и внезапнаго увлеченіи забывшимъ свою обыкновенную осторожность въ словахъ.-- Карлъ бургундскій не стоитъ вашей привязанности, когда рѣшается оскорблять своихъ совѣтниковъ и поднимать даже на нихъ руку, онъ въ состояніи называть мудрѣйшаго и преданнѣйшаго изъ нихъ оскорбительнымъ именемъ Tête bottée {Голова битая сапогами.}.
   При всемъ своемъ умѣ, Филипъ дэ-Коминъ былъ слишкомъ высокаго мнѣнія о своемъ личномъ достоинствѣ; онъ такъ былъ озадаченъ словами короля, въ увлеченіи забывшаго о приличіи, что въ отвѣтъ только повторилъ: -- Tête bottée!.... Но чрезъ нѣсколько времени онъ продолжалъ: -- не можетъ быть, чтобы герцогъ, мой государь, назвалъ такъ своего слугу, который всюду сопровождалъ его съ тѣхъ поръ, какъ онъ только едва могъ сидѣть на лошади... да еще при иностранномъ государѣ, это невозможно!
   Людовикъ тотчасъ же замѣтилъ произведенное имъ впечатлѣніе и, не выражая своего сожалѣнія, которое могло бы показаться оскорбительнымъ, и не изъявляя сочувствія, которому бы вѣроятно не повѣрили, сказалъ просто и съ достоинствомъ: -- мое горе заставило меня забыть любезности, а иначе я не сказалъ бы того, что вамъ такъ непріятно было слышать. Но вы обвиняете меня, что я говорю несбыточныя вещи; это затрогиваетъ мою честь, и я призналъ бы обвиненіе основательнымъ, еслибъ не быль въ состояніи передать вамъ тѣхъ обстоятельствъ, при которыхъ герцогъ, смѣясь до слезъ, объяснялъ происхожденіе этого обиднаго прозвища... я не хочу повторять его, чтобы опять не оскорбить васъ. Вотъ какъ это было. Однажды, сьёръ дэ-Коминъ, вы были на охотѣ съ вашимъ государемъ, герцогомъ бургундскимъ; вернувшись, герцогъ потребовалъ, чтобы вы сняли съ него сапоги. Читая, можетъ быть, въ вашихъ глазахъ нѣкоторую тѣнь неудовольствія при такомъ унизительномъ обращеніи съ вами, онъ приказалъ вамъ тоже сѣсть въ свою очередь и оказалъ такую же услугу. Но, оскорбившись, что вы буквально поняли его приказаніе, онъ, какъ только снялъ съ васъ сопоги, началъ въ сердцахъ бить ими васъ по головѣ, пока не избилъ до крови, ругая васъ за дерзость, съ которой вы, подданный, осмѣлились принять такую услугу отъ своего государя. Съ тѣхъ поръ онъ и его любимый шутъ, лё-Глорьё, обыкновенно называютъ васъ глупымъ и смѣшнымъ прозвищемъ Tête bottée, и это составляетъ всегдашній предметъ шутокъ герцога {Фактъ переданъ рѣзче и не столь достовѣрно во французскихъ мемуарахъ того времени, которые утверждаютъ, что Коминъ, по надменности, несогласной съ его здравымъ смысломъ, попросилъ Карла бургундскаго снять съ него сапоги, хотя тотъ и не давалъ ему никакого повода въ такой фамилілрности. Я старался придать этому анекдоту смыслъ болѣе сообразный съ умомъ и осторожностью великаго писателя.}.
   Разсказывая это, Людовикъ чувствовалъ двойное удовольствіе: онъ за живое затрогивалъ человѣка, съ которымъ бесѣдовалъ, что было для него однимъ изъ величайшихъ наслажденій, если даже, какъ въ настоящемъ случаѣ, его и не побуждало къ тому чувство мести; онъ съумѣлъ наконецъ найти въ характерѣ дэ-Комина такую струну, дѣйствуя на которую, онъ могъ мало по малу перетянуть его отъ интересовъ Бургундіи на сторону Франціи. Впрочемъ, хотя глубокая ненависть, которую почувствовалъ къ своему государю оскорбленный придворный, и заставила его со временемъ промѣнять службу Карлу на службу Людовику, однако въ настоящую минуту онъ ограничился одними общими намеками на свое дружественное расположеніе къ Франціи, очень хорошо зная, что король съумѣетъ понять ихъ. И въ самомъ дѣлѣ, было бы несправедливо чернить память славнаго историка, утверждая, что онъ тотчасъ же, при первыхъ словахъ короля, измѣнилъ своему государю; но достовѣрно, что, оставляя Людовика, онъ питалъ къ нему больше сочувствія и расположенія, чѣмъ въ ту минуту, когда входилъ къ нему.
   Дэ-Коминъ сдѣлалъ надъ собою усиліе что бы засмѣяться, когда Людовикъ кончилъ свой разсказъ и потомъ прибавилъ: -- Я не думалъ, чтобы подобныя пустяки могли такъ долго занимать герцога, и чтобы онъ такъ много говорилъ объ нихъ. Дѣйствительно, было что-то похожее; вашему величеству извѣстно, что герцогъ охотникъ до грубыхъ шутокъ, но онъ ужъ слишкомъ преувеличилъ дѣло. Оставимъ это.
   -- Да, оставимъ, сказалъ король,-- въ самомъ дѣлѣ, даже стыдно, что мы такъ долго останавливались на этомъ. А теперь, сэньёръ Филипъ, я надѣюсь, вы на столько французъ, что подадите мнѣ хорошій совѣтъ въ такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Я увѣренъ, что, если захотите, вы можете дать мнѣ ключъ къ этому лабиринту.
   -- Ваше величество можете располагать моими услугами и совѣтами, отвѣчалъ дэ-Коминъ, -- не касаясь, разумѣется моего долга относительно моего государя.
   Почти то же самое дэ-Коминъ сказалъ незадолго передъ тѣмъ, но по тону его голоса Людовикъ заключилъ, что въ первомъ случаѣ на первомъ планѣ стоялъ долгъ къ Бургундіи, но что теперь онъ придавалъ больше значенія данному имъ обѣщанію, и что оговорка, по видимому, была сдѣлана изъ одного приличія. Король снова сѣлъ и, пригласивъ дэ-Комина занять мѣсто подлѣ себя, внималъ словамъ государственнаго мужа, какъ изреченіямъ оракула. Историкъ говорилъ тихимъ, но внятнымъ голосомъ, въ которомъ слышалась большая искренность и въ тоже время нѣкоторая осторожность, и такъ медленно, какъ будто желая, чтобы король взвѣсилъ и обдумалъ каждое его слово, какъ имѣющее свое особое -- опредѣленное, значеніе.
   -- То, что я представилъ на ваше усмотрѣніе государь, сказалъ дэ-Коминъ,-- какъ ни рѣзко звучитъ оно въ ушахъ вашего величества, предложено было въ замѣнъ другихъ требованій, болѣе тяжелыхъ, внушенныхъ герцогу въ совѣтѣ людьми менѣе къ вамъ расположенными и едва ли нужно напоминать вамъ, государь, что рѣшительныя, крутыя и скорыя мѣры нравятся нашему герцогу болѣе, чѣмъ нѣсколько медленныя, хотя и менѣе опасныя.
   -- Помню, сказалъ король, -- я видѣлъ разъ, какъ онъ съ опасностью жизни переплывалъ рѣку, когда въ двухстахъ шагахъ отъ него былъ мостъ.
   -- Это правда, государь, герцогъ не жалѣетъ жизни для удовлетворенія минутной страсти и потому именно станетъ скорѣе настаивать на исполненіи своей воли, чѣмъ заботиться объ существенномъ увеличеніи власти.
   -- Весьма справедливо, отвѣчалъ король, -- безумецъ всегда скорѣе погонится за призракомъ, чѣмъ за дѣйствительной властью. Я знаю, что это справедливо въ отношеніи къ Карлу бургундскому, но, любезный дэ-Коминъ, что вы заключаете изъ этихъ посылокъ?
   -- Только вотъ что, государь, отвѣчалъ бургундецъ: -- ваше величество видали, какъ искусный рыбакъ вытаскиваетъ изъ воды большую, тяжелую рыбу на тонкомъ волоскѣ; леса въ десятеро крѣпче оборвалась бы при первомъ сопротивленіи рыбы, еслибъ рыбакъ, вмѣсто того, чтобы дать ей полную свободу биться на волѣ захотѣлъ, быстро притянуть удочку. Такъ и ваше величество, удовлетворивъ герцога въ нѣкоторыхъ мелочахъ, съ которыми онъ такъ тѣсно связываетъ свои понятія о чести и мщеніи, заставите его забыть о другихъ непріятныхъ требованіяхъ, на которыя я вамъ намекнулъ. Я долженъ откровенно сознаться, что въ числѣ ихъ есть и такія, исполненіе которыхъ можетъ значительно ослабить Францію. Отложенныя до слѣдующихъ переговоровъ, они могутъ совершенно изгладиться изъ его памяти, и отъ нихъ такимъ образомъ можно будетъ отдѣлаться.
   -- Я васъ понимаю, мой добрый Филипъ, но къ дѣлу! сказалъ король.-- На чемъ именно всего болѣе будетъ настаивать вашъ государь, и въ какомъ случаѣ отказъ мой можетъ вывести его изъ себя и сдѣлать несговорчивымъ?
   -- Онъ будетъ настаивать на всемъ томъ, на что ваше величество не будете соглашаться. Этого именно должны вы избѣгать, государь, и всегда быть на сторожѣ. Когда увидите, что онъ готовъ разразиться гнѣвомъ, то давайте ему на столько нити, чтобъ онъ не порвалъ ея. Ярость его значительно ослабѣетъ, совершенно утихнетъ, если онъ не встрѣтитъ противорѣчія, и вы увидите, что онъ вскорѣ станетъ и мягче и сговорчивѣе.
   -- Все таки, сказалъ король задумавшись, -- должны же быть какія нибудь требованія, ближе лежащія къ сердцу нашего любезнаго брата. Мнѣ хотѣлось бы знать ихъ, сэньёръ Филипъ.
   -- Ваше величество, противясь самому ничтожному высказанному желанію, можете увеличить его цѣну въ глазахъ герцога. Однако я могу сказать, государь, что и малѣйшая тѣнь примиренія невозможна, если ваше величество не отречетесь отъ Гильома де-ла-Маркъ и люттихцевъ.
   -- Я уже сказалъ, что отрекусь отъ нихъ, отвѣчалъ король,-- и они стоятъ этого. Эти негодяи начали свое возстаніе въ такое время, когда оно могло стоить мнѣ жизни.
   -- Кто подноситъ фитиль къ пороху, государь, тотъ долженъ ожидать быстраго взрыва замѣтилъ историкъ.-- Но герцогъ Карлъ не удовольствуется тѣмъ, что ваше величество отступитесь отъ ихъ дѣла. Знайте, что онъ будетъ требовать вашей помощи для усмиренія мятежа, и вашего личнаго присутствія при наказаніи мятежниковъ.
   -- Это едва ли будетъ согласно съ нашей честью дэ-Коминъ, отвѣчалъ король.
   -- Но отказаться отъ этого едва ли будетъ согласно съ безопасностью для вашего величества, возразилъ дэ-Коминъ.-- Карлъ рѣшился доказать фламандцамъ, что никакія ожиданія или, скорѣе, никакія обѣщанія помощи со стороны Франціи въ случаѣ возмущенія не защитятъ ихъ отъ гнѣва и мести Бургундіи.
   -- Но, сэньёръ Филипъ, я буду говорить откровенно: если бы только можно было протянуть дѣло, развѣ эти негодяи люттихцы не могли бы сами постоять за себя? Этихъ плутовъ много и они упрямы, неужели же они не могли бы отстоять своего города?
   -- Съ помощью тысячи французскихъ стрѣлковъ, обѣщанныхъ имъ вашимъ величествомъ, они еще могли бы что нибудь сдѣлать, по...
   -- Обѣщанныхъ мною! воскликнулъ король,-- Увы, добрый сэньёръ Филипъ, вы обижаете меня этими словами.
   -- Но безъ нихъ, продолжалъ дэ-Коминъ, не обращая вниманія на слова Людовика, -- такъ какъ теперь ваше величество едва ли найдете удобнымъ помочь имъ, какъ могутъ граждане надѣяться отстоять свой городъ отъ герцога, когда проломъ, сдѣланный имъ въ стѣнахъ Люттиха послѣ битвы при Сен-Тронѣ еще не совсѣмъ исправленъ? Копья Геннегау, Брабанта и Бургундіи могутъ войти въ него по двадцати въ рядъ.
   -- Тупыя головы! Если они не позаботились сами о своей безопасности, то не заслуживаютъ моего покровительства. Продолжайте, я не стану заводить споровъ изъ за нихъ.
   -- Боюсь, что слѣдующее требованіе будетъ чувствительнѣе для сердца вашего величества, продолжалъ дэ-Коминъ.
   -- А, сказалъ король,-- вы говорите объ этомъ проклятомъ бракѣ. Я не могу согласиться нарушить договоръ между моей дочерью Жанной и моимъ братомъ, герцогомъ орлеанскимъ; это значило бы вырвать скипетръ Франціи изъ рукъ моихъ и моего потомства, потому что слабый дофинъ не больше, какъ завядшая почка, которая не дастъ никакого отростка. Этотъ бракъ Жанны съ герцогомъ занималъ мои мысли днемъ и снился мнѣ по ночамъ. Говорю тебѣ, Филипъ, я не могу отъ него отказаться. Да вѣдь и безчеловѣчно требовать отъ меня, чтобы я самъ, своею рукою, разрушилъ мои политическіе планы и къ тому еще счастье двухъ существъ, рожденныхъ одинъ для другаго.
   -- Развѣ они такъ любятъ другъ друга? спросилъ дэ-Коминъ.
   -- По крайней мѣрѣ одинъ изъ нихъ, именно тотъ, о которомъ я обязанъ болѣе всего заботиться, отвѣчалъ король. Но вы улыбаетесь, сьёръ Филипъ, вы не вѣрите въ силу любви?
   -- Напротивъ, съ позволенія вашего величества, я такъ далекъ отъ невѣрія, что хотѣлъ спросить у васъ, не рѣшитесь ли вы дать свое согласіе на предлагаемый бракъ герцога орлеанскаго съ Изабеллой Круа, если я вамъ поручусь, что Изабелла имѣетъ склонность къ другому, и что, вѣроятно, этотъ бракъ никогда не состоится.
   Людовикъ вздохнулъ.-- Увы! сказалъ онъ, -- мой добрый, дорогой другъ, откуда вы выкопали такое утѣшеніе? Ея склонность, въ самомъ дѣлѣ!... Если говорить правду, предположимъ даже, что герцогъ орлеанскій ненавидитъ мою дочь Жанну, то все таки, безъ этого несчастнаго сплетенья обстоятельствъ, онъ непремѣнно долженъ бы былъ жениться на ней. Ну, теперь, вы можете понять, какъ невѣроятно, чтобы эта красавица могла отказаться отъ него, вѣдь онъ сынъ Франціи. О, нѣтъ, Филипъ, трудно предположить, чтобы она устояла противъ такого жениха. Varium et mutdbile {Женщина измѣнчива и непостоянна.}, Филипъ.
   -- Я полагаю, что въ этомъ случаѣ ваше величество не отдаете должной справедливости твердости воли этой дѣвушки. Она происходитъ изъ рода упорнаго и рѣшительнаго, и я слышалъ отъ Крэвкёра, что она почувствовала романтическую привязанность къ молодому тѣлохранителю, который, сказать правду, во время пути оказалъ ей много услугъ.
   -- А! сказалъ король,-- это стрѣлокъ моей гвардіи, его зовутъ Квентинъ Дорвардъ?
   -- Кажется, онъ самый, отвѣчалъ дэ-Коминъ, -- его взяли въ плѣнъ вмѣстѣ съ графиней; они ѣхали почти одни.
   -- Благодареніе Богу, пресвятой дѣвѣ и великимъ угодникамъ Мартину и Юліану! сказалъ король.-- Честь и слава ученому Галеотти, предсказавшему по звѣздамъ, что судьба этого юноши связана съ моей! Если эта дѣвушка такъ любитъ его, что воспротивится волѣ герцога бургундскаго, то этотъ Квентинъ по истинѣ необыкновенно полезенъ мнѣ.
   -- Судя по тому, что разсказывалъ Крэвкёръ, я полагаю, государь, что можно разсчитывать на ея упорство; кромѣ того, безъ сомнѣнія, благородный герцогъ, не смотря на высказанное вами предположеніе, самъ не откажется добровольно отъ своей прекрасной нареченной, съ которой такъ давно помолвленъ.
   -- Гм! отвѣчалъ Людовикъ.-- Да вы никогда не видали моей дочери Жанны. Это сова, Филипъ, чистая сова, которой я стыжусь! Но онъ долженъ же быть на столько благоразуменъ и жениться на ней, тогда пусть себѣ ухаживаетъ par amour за первыми красавицами Франціи. А теперь, Филипъ, всѣ ли намѣренія вашего государя вы мнѣ сообщили?
   -- Я передалъ вашему величеству тѣ требованія, на которыхъ онъ теперь будетъ всего болѣе настаивать. Но ваше величество очень хорошо знаете, что характеръ герцога похожъ на быстрый горный потокъ, который течетъ спокойно, когда струи его не встрѣчаютъ препятствій на пути; но напередъ нельзя опредѣлить, что именно можетъ нарушить его спокойное теченіе. Если онъ получитъ вдругъ болѣе ясныя доказательства въ вашей стачкѣ, извините за выраженіе, у насъ нѣтъ времени выбирать ихъ, съ люттихцами и Гильомомъ де-ла-Маркъ, то послѣдствія могутъ быть ужасны. Оттуда получены странныя вѣсти: говорятъ, что де-ла-Маркъ женился на графинѣ Амелинѣ де-Круа.
   -- Эта старая дура была такъ помѣшана на замужествѣ, что согласилась бы выдти за самого чорта, сказалъ король; -- но меня больше удивляетъ то, что этотъ звѣрь де-ла-Маркъ женился на ней.
   -- Говорятъ также, продолжалъ дэ-Коминъ, -- что въ Перонну ѣдетъ посолъ или герольдъ отъ де-ла-Марка. Это можетъ привести герцога въ бѣшенство. Я надѣюсь, у него нѣтъ ни писемъ, ни чего подобнаго отъ вашего величества?
   -- Писемъ къ Дикому Кабану! отвѣчалъ король.-- Нѣтъ, нѣтъ, Филипъ, я не такой дуракъ, чтобы метать бисеръ передъ свиньями. Всѣ ничтожныя сношенія, какія я только имѣлъ съ этимъ животнымъ, ограничивались словесными порученіями, и я нарочно выбиралъ въ послы такихъ презрѣнныхъ рабовъ и бродягъ, что ихъ показанія не могли бы быть приняты даже при слѣдствіи о раскражѣ курятника.
   -- Мнѣ остается теперь, сказалъ да-Коминъ, прощаясь,-- посовѣтовать вашему величеству быть осторожнѣе, сообразоваться съ обстоятельствами, а главное, не говорить съ герцогомъ такимъ тономъ, который скорѣй приличнѣе вашему сану, чѣмъ настоящему положенію.
   -- Если мой санъ, отвѣчалъ король,-- начнетъ стѣснять меня, что рѣдко случается, когда есть интересы важнѣе сана, то у меня есть отличное средство противъ такой раздирающей сердце печали, сьёръ Филипъ: мнѣ только стоитъ взглянуть на извѣстную старую комнатку и вспомнить о смерти Карла Простаго. Это подѣйствуетъ на меня такъ же благодѣтельно, какъ холодная ванна на горячечнаго.... А развѣ тебѣ мой другъ и совѣтникъ, ужъ нужно идти? Помни, Филипъ, придетъ время, когда ты устанешь давать уроки государственной политики бургундскому быку, неспособному понимать вашихъ самыхъ простыхъ доводовъ.... если Людовикъ Валуа будетъ еще живъ, у тебя будетъ другъ при французскомъ дворѣ. Я говорю тебѣ, Филипъ, что привлечь тебя на мою сторону было бы благомъ для моего королевства; вмѣстѣ съ глубокимъ пониманіемъ государственныхъ вопросовъ, ты имѣешь совѣсть, способную сознавать добро и зло, отличать одно отъ другаго. Да помогутъ мнѣ въ томъ Господь, пресвятая дѣва и св. Мартинъ! У Оливье и Балю сердца сдѣлались такъ же жестки, какъ мельничьи жернова; моя жизнь отравлена угрызеніями совѣсти и раскаяніемъ въ преступленіяхъ, которыя я совершилъ, благодаря имъ ты, сьёръ Филипъ, обладаешь мудростью прошедшаго и настоящаго времени, можешь научить меня, какъ сдѣлаться великимъ, не уклоняясь отъ пути добродѣтели.
   -- Трудная задача, которую не многіе разрѣшили, сказалъ историкъ, -- впрочемъ она возможна для тѣхъ государей, которые не пожалѣютъ силъ для этого. Теперь же, ваше величество, будьте готовы, герцогъ скоро придетъ на свиданіе съ вами.
   Людовикъ долго смотрѣлъ въ слѣдъ Филипу, когда послѣдній вышелъ изъ комнаты, и наконецъ горько засмѣялся.-- Онъ говоритъ объ искусствѣ ловить рыбу, а я его самого славно поддѣлъ на острогу! И онъ считаетъ себя добродѣтельнымъ, потому что не взялъ подарка, не поддался на мою лесть и обѣщанія.... онъ радъ отомстить за оскорбленіе, нанесенное его тщеславію! Что же? если онъ отказывается отъ денегъ, онъ только бѣднѣе отъ этого, а нисколько не честнѣе.... Онъ все таки непремѣнно будетъ моимъ, потому что это одна изъ самыхъ умныхъ головъ между ними.... Ну теперь дѣло пойдетъ о болѣе лакомой дичи, мнѣ придется встрѣтиться съ этимъ левіаѳаномъ Карломъ, который разсѣкая глубину, поплыветъ прямо на меня Подобно трепещущему моряку, нужно что нибудь бросить ему на забаву. Но когда нибудь да представится же возможность вонзить и въ него мою острогу {См. примѣч. X. Филипъ дэ-Коминъ.}!
   

ГЛАВА XXXI.
СВИДАНІЕ

Держи крѣпко свою правду, молодой воинъ,
а вы, прекрасная дѣвица, храните вашъ обѣтъ;
оставьте старости ея хитрости и сѣдовласымъ
политикамъ ихъ ложь. Будьте чисты, какъ
утренее небо, когда солнце не подняло еще
влажныхъ затемняющихъ его паровъ.
Судъ.

   Въ опасное и знаменательное утро, предшествовавшее свиданью обоихъ государей въ пероннскомъ замкѣ, Оливье-лань оказалъ своему господину услугу дѣятельнаго и искуснаго агента. Онъ такъ неусыпно хлопоталъ, прибѣгая то къ подаркамъ, то къ обѣщаніямъ, что если бы снова вспыхнуло бѣшенство герцога, всѣ окружающіе его скорѣй стали бы унимать гнѣвъ Карла, чѣмъ разжигать его. Какъ тѣнь скользилъ Оливье изъ палатки въ палатку, изъ дома въ домъ, пріобрѣтая себѣ друзей всѣми неправдами Маммона. О немъ можно было сказать то же, что говорили о другомъ ловкомъ политическомъ пройдохѣ: "его палецъ побывалъ въ рукѣ, а губы у уха каждаго". Ему не трудно было пріобрѣсти расположеніе многихъ бургундскихъ дворянъ: одни изъ нихъ боялись Франціи или чего нибудь ожидали отъ нея, а другіе думали, что если власть Людовика будетъ слишкомъ ограничена, то герцогъ смѣлѣе и безпрепятственнѣе будетъ стремиться къ деспотизму, къ которому всегда былъ очень склоненъ.
   Гдѣ Оливье не разсчитывалъ на свое личное вліяніе, тамъ онъ прибѣгалъ къ посредничеству другихъ слугъ короля. Такимъ образомъ онъ добился, что Крэвкёръ устроилъ свиданіе лорда Крауфорда и Баляфре съ Квентиномъ Дорвардомъ, который со времени своего прибытія въ Перонну нѣкоторымъ образомъ содержался подъ почетнымъ арестомъ. Предлогомъ къ этому свиданію были выставлены частныя дѣла; Крэвкёръ, вѣроятно боясь, чтобы государь его въ порывѣ страсти не рѣшился на какое нибудь насиліе надъ особой короля, и безъ того желалъ дать Крауфорду возможность переговорить съ стрѣлкомъ и сообщить ему нѣсколько совѣтовъ, полезныхъ дѣлу Людовика.
   Встрѣча соотечественниковъ была дружеская и даже трогательная.
   -- Ты необыкновенный малый, сказалъ Крауфордъ, гладя по головѣ Дорварда, какъ дѣдъ своего внука, -- судьба благопріятствовала тебѣ, должно быть ты родился въ сорочкѣ.
   -- А это все отъ того, что онъ получилъ мѣсто стрѣлка въ такихъ молодыхъ лѣтахъ, сказалъ Баляфре; -- обо мнѣ никогда такъ много не говорили, дорогой племянничекъ, потому что мнѣ было уже двадцать пять лѣтъ, когда я вышелъ изъ пажей.
   -- Ну, да ты былъ и невзрачнымъ пажемъ, сказалъ старый начальникъ, -- горное чудовище съ бородой, какъ помело у хлѣбника, и съ спиной, какъ у стараго Уолласа Уайтъ.
   -- Я боюсь, сказалъ Квентинъ, потупивъ глаза, -- что мнѣ не долго придется пользоваться этимъ отличіемъ, потому что я хочу оставить службу въ шотландскихъ стрѣлкахъ.
   Эта новость до того поразила Баляфре, что не могъ могъ выговорить ни слова; на лицѣ стараго Крауфорда замѣтно выразилось неудовольствіе.-- Оставить службу въ шотландской гвардіи! проговорилъ Лесли, приходя въ себя,-- подобной вещи никогда никому и во снѣ не снилось!... я бы не оставилъ этой службы, даже еслибъ меня сдѣлали конетаблемъ Франціи.
   -- Полно Людовикъ! сказалъ Крауфордъ,-- этотъ молодчикъ лучше насъ, стариковъ, знаетъ куда вѣтеръ дуетъ. Дорогой онъ собралъ нѣсколько хорошенькихъ разсказцевъ о королѣ Людовикѣ и теперь хочетъ сдѣлаться бургундцемъ, чтобы получить за нихъ кое что отъ герцога Карла.
   -- Еслибъ я только повѣрилъ этому, сказалъ Баляфре, -- то самъ бы перерѣзалъ ему горло, будь онъ хоть пятьдесятъ разъ сынъ моей сестры!
   -- Прежде всего вамъ слѣдовало бы разузнать, любезный дядюшка, заслужилъ ли я это, отвѣчалъ Квентинъ; -- а вы, милордъ, знайте, что я не пересказчикъ. Никакими допросами, никакими пытками не заставятъ меня сказать ни слова во вредъ Людовику, хотя мнѣ, можетъ быть, и довелось кое что узнать, когда я былъ у него на службѣ. Моя присяга заставляетъ меня молчать. Но я не останусь на службѣ, гдѣ, кромѣ опасностей на честномъ полѣ битвы, нужно опасаться засады друзей.
   -- Если онъ говоритъ, что боится засадъ, тихо сказалъ Баляфре, грустно взглянувъ при этомъ на Крауфорда, -- то боюсь, что для него все кончено! Я самъ разъ тридцать разставлялъ ловушки и еще чаще сидѣлъ въ нихъ; вѣдь это любимая военная хитрость нашего короля.
   -- Это правда Людовикъ, отвѣчалъ лордъ Крауфордъ, -- но подожди, мнѣ кажется, я лучше тебя понимаю эту исторію.
   -- Дай Богъ, чтобы это было такъ, милордъ, отвѣчалъ Людовикъ, -- но меня пробираетъ дрожь до костей, когда подумаю, что сынъ моей сестры боится засадъ.
   -- Я отчасти догадываюсь въ чемъ дѣло, молодой человѣкъ, сказалъ Крауфордъ.-- Вы встрѣтили измѣну во время пути, въ который отправились по приказанію короля и, по вашему мнѣнію, имѣете причины думать, что эта измѣна была устроена имъ.
   -- Мнѣ угрожала злая участь, еслибъ я исполнилъ порученіе короля, отвѣчалъ Квентинъ, -- но судьба помогла мнѣ избѣжать ея, а виновенъ или нѣтъ въ этомъ дѣлѣ его величество предоставляю судить Богу, да королевской совѣсти. Людовикъ принялъ меня къ себѣ, когда я не имѣлъ пристанища, онъ накормилъ меня, когда я умиралъ съ голоду; я не стану взводить на него обвиненій, когда онъ находится въ несчастіи, тѣмъ болѣе, что всѣ они, быть можетъ, несправедливы: я слышалъ ихъ изъ самыхъ презрѣнныхъ устъ.
   -- Дорогое дитя мое, добрый мальчикъ! сказалъ Крауфордъ, заключая его въ объятія; -- ты говоришь и думаешь, какъ настоящій шотландецъ! Ты, видя друга въ опасности, забываешь нанесенныя имъ обиды и помнишь одни благодѣянія.
   -- Если лордъ Крауфордъ обнялъ моего племянника, такъ и я обниму его, сказалъ Людовикъ Лесли, -- хоть мнѣ бы и желательно было вразумить его, что солдату также необходимо знать засаду, какъ копу молитвенникъ.
   -- Молчи, Людовикъ! сказалъ Крауфордъ, -- ты просто оселъ, не понимаешь, какъ долженъ благословлять небо за такого племянника. Скажи мнѣ теперь, Квентинъ, знаетъ ли король о твоемъ храбромъ, христіанскомъ и мужественномъ рѣшеніи? Въ его несчастномъ положеніи ему, бѣднягѣ, необходимо знать, на кого онъ можетъ разсчитывать. Если бы онъ взялъ съ собою всю бригаду своей гвардіи!... Но, да будетъ воля Божія!... Какъ вы думаете, знаетъ ли онъ о вашемъ намѣреніи?
   -- Не могу вамъ ничего на это сказать, отвѣчалъ Квентинъ,-- но я увѣрилъ его ученаго астролога Марціуса Галеотти, что рѣшился не говорить ничего такого, что могло бы повредить королю въ этомъ дѣлѣ съ герцогомъ бургундскимъ. Нѣкоторыхъ подробностей, однако съ вашего позволенія, я не передамъ, даже вамъ милордъ; понятно, что я еще менѣе былъ расположенъ передавать ихъ астрологу.
   -- Да, да! отвѣчалъ лордъ Крауфордъ,-- Оливье дѣйствительно говорилъ мнѣ, что Галеотти весьма вѣрно предсказалъ королю, какого образа дѣйствій вы будете держаться, и я очень радъ, что въ этомъ дѣлѣ онъ руководился болѣе точными указаніями, чѣмъ звѣзды.
   -- Онъ предсказывалъ! сказалъ смѣясь Баляфре,-- да вѣдь звѣзды никогда не говорили ему, что честный Людовикъ Лесли помогалъ его веселой пріятельницѣ тратить тѣ дукаты, которые астрологъ дарилъ ей.
   -- Молчи, Людовикъ, молчи, животное! сказалъ Крауфордъ.
   -- Если ты не уважаешь моихъ сѣдыхъ волосъ, потому что я самъ былъ на всѣ руки, такъ уважь, по крайней мѣрѣ, молодость и невинность этого юноши и не заставляй насъ больше слушать такихъ непристойностей.
   -- Ваша честь можете говорить, что вамъ угодно, отвѣчалъ Людовикъ Лесли; -- но, клянусь моей присягой, лучше ужъ обращаться къ Саундерсъ Супльджо, башмачнику изъ Глен-гулакина, нашему вѣщуну, чѣмъ къ этому Галаогги, Галлипотти или какъ вы его тамъ еще называете. Тотъ предсказалъ, что всѣ дѣти моей сестры умрутъ, и предсказалъ это въ тотъ самый часъ, когда у нея родился послѣдній сынъ, именно вотъ этотъ Квентинъ; и онъ, безъ сомнѣнія, какъ нибудь, да умретъ, чтобъ довершить пророчество... очень жалко его будетъ да вѣдь, кромѣ его, весь выводокъ уже отправился на тотъ свѣтъ. Саундерсъ и мнѣ предсказалъ, что я составлю себѣ карьеру женитьбою, что, безъ сомнѣнія, и сбудется въ свое время, хотя до сихъ поръ еще нѣтъ ничего такого; какъ и когда это будетъ я не знаю, потому что нисколько не думаю о женитьбѣ, а Квентинъ еще молодъ. Саундерсъ предсказывалъ также....
   -- Ну, перебилъ его Крауфордъ, -- если это предсказаніе къ нашему дѣлу не идетъ, то я попрошу васъ оставить это пока, мой добрый Людовикъ, намъ уже давно пора проститься съ вашимъ племянникомъ и помолиться святой дѣвѣ, чтобы она укрѣпила его въ добромъ намѣреніи; это такое дѣло, въ которомъ одно неосторожное слово можетъ повести за собою столько зла, что и весь парижскій парламентъ потомъ не поправитъ. Благословляю тебя, сынъ мой, не торопись такъ оставлять нашу дружину, намъ теперь предстоятъ хорошіе удары и при дневномъ свѣтѣ, засадъ не будетъ.
   -- Прими и мое благословеніе, племянникъ, сказалъ Людовикъ Лесли.-- Если нашъ благородный начальникъ доволенъ тобою, и я доволенъ, такова ужъ моя обязанность.
   -- Постойте, милордъ, сказалъ Квентинъ, отводя Крауфорда немного въ сторону.-- Я долженъ вамъ сказать, что еще одно лицо узнало отъ меня эти обстоятельства, которыя, для безопасности короля, необходимо теперь держать въ тайнѣ. Такъ какъ она не связана, подобно мнѣ, долгомъ службы и признательности, она, пожалуй, подумаетъ, что молчаніе для нея не обязательно.
   -- Для нея! перебилъ Крауфордъ, -- ну, если въ дѣло вмѣшалась женщина, то мы всѣ опять пропали!
   -- Не думайте этого, возразилъ Дорвардъ, -- а лучше употребите все свое вліяніе на графа Крэвкёра, чтобъ онъ дозволилъ мнѣ видѣться съ графиней Изабеллой де-Круа. Ей именно извѣстна моя тайна и я увѣренъ, что съумѣю убѣдить ее молчать обо всемъ, что можетъ возстановить герцога противъ Людвика; я же, безъ сомнѣнія, не пророню ни одного слова.
   Старый воинъ долго думалъ, глядѣлъ и на потолокъ и на полъ, и наконецъ сказалъ, качая головой: -- Клянусь честью, тутъ есть что то такое, чего я не понимаю. Графиня Изабелла де-Круа!.... свиданіе съ дамой такого знатнаго происхожденія и такой богатой, вѣдь ты неотесаный шотландецъ... и такъ увѣренъ, что сговоришь съ ней?... или ты ужъ слишкомъ самонадѣянъ, другъ мой, или не терялъ времени дорогою. Но, клянусь крестомъ св. Андрея! я постараюсь уговорить Крэвкёра; такъ какъ онъ не на шутку боится, чтобы герцогъ Карлъ не дошелъ до какой нибудь непозволительной крайности относительно короля, то я думаю, онъ согласится на твою просьбу, хотя, по чести, она очень смѣшна.
   Съ этими словами, старый лордъ, пожавъ плечами, вышелъ изъ комнаты въ сопровожденіи Людовика Лесли. Послѣдній, подлаживаясь во всемъ подъ своего начальника, старался тоже смотрѣть таинственно и важно, хотя и не зналъ, въ чемъ было дѣло. Чрезъ нѣсколько минутъ Крауфордъ вернулся назадъ, но уже безъ спутника своего, Баляфре. Старикъ, по видимому, былъ въ странномъ настроеніи духа; онъ улыбался, что вовсе не соотвѣтствовало его необыкновенно серіозному виду, качалъ головой и, казалось, былъ занятъ чѣмъ-то такимъ, чего не могъ не порицать, хотя и находилъ весьма забавнымъ
   -- Ну, землякъ, сказалъ онъ Квентину, -- видно ты не промахъ, не упустишь хорошенькой дамочки, не сробѣешь. Твое желаніе показалось Крэвкёру кислѣе уксуса, такъ что онъ поклялся мнѣ всѣми святыми Бургундіи, что еслибъ дѣло не касалось чести двухъ государей и спокойствія двухъ государствъ, то тебѣ бы никогда, какъ своихъ ушей, не видать графини Изабеллы. Не будь у него жены, да еще такой красавицы, я бы подумалъ, что онъ готовъ былъ преломить копье за нее. Быть можетъ, графъ имѣетъ тутъ въ виду своего племянника, графа Стефана. Графиня!... а какой нибудь другой, пониже ее, тебѣ мало?... Однако пойдемъ. Помни, что твое свиданіе съ ней должно быть коротко. Но вы вѣроятно съумѣете воспользоваться даже и одной минутой. Ха, ха, ха! право, я не могу даже и бранить тебя за твою самонадѣянность, до того она мнѣ кажется смѣшной.
   Съ раскраснѣвшимся лицомъ, обиженный, раздосадованный грубыми шутками стараго воина и оскорбленный тѣмъ, что любовь его всѣмъ болѣе опытнымъ людямъ представлялась въ такомъ нелѣпомъ свѣтѣ, Дорвардъ молча шелъ за лордомъ Крауфордомъ, въ монастырь урсулинокъ, гдѣ было отведено помѣщеніе графинѣ; тамъ, въ пріемной, они нашли трава Крэвкёра.
   -- И такъ, молодой человѣкъ, сурово сказалъ послѣдній, -- вамъ, кажется, еще разъ хочется видѣть прекрасную спутницу вашего романическаго путешествія?
   -- Да, графъ, отвѣчалъ твердо Квентинъ; -- мало того, я желаю быть съ ней на единѣ.
   -- Этому никогда не бывать! отвѣчалъ графъ.-- Посудите сами, лордъ Крауфордъ. Эта молодая дама, дочь моего стараго друга и товарища по оружію, одна изъ богатѣйшихъ наслѣдницъ Бургундіи, призналась въ какой-то... но что я! однимъ словомъ, она сумасшедшая, а вашъ молодой стрѣлокъ самонадѣянный повѣса... короче, имъ нельзя видѣться съ глазу на глазъ.
   -- Тогда я не скажу ни слова графинѣ, въ вашемъ присутствіи! воскликнулъ въ восторгѣ Квентинъ.-- Вы мнѣ сказали то, о чемъ я не смѣлъ даже и мечтать, не смотря на всю мою предполагаемую самонадѣянность.
   -- Онъ правъ, другъ мой, сказалъ Крауфордъ; -- вы сейчасъ поступили очень неосторожно. А такъ какъ вы берете меня въ судьи и такъ какъ пріемную раздѣляетъ крѣпкая рѣшетка, то совѣтую вамъ положиться на нее и пусть они дѣлаютъ тамъ, что имъ будетъ угодно. Вѣдь нельзя же рисковать жизнью короля и тысячами народа изъ за того, что двое молодыхъ людей могутъ наболтать впродолженіи двухъ минутъ.
   Съ этими словами, онъ увелъ съ собой Крэвкёра, который очень неохотно за нимъ послѣдовалъ, бросивъ мимоходомъ нѣсколько сердитыхъ взглядовъ на молодато стрѣлка.
   Черезъ нѣсколько времени въ пріемную за рѣшетку, вошла графиня Изабелла. Увидавъ, что Квентинъ одинъ, она остановилась и съ минуту простояла, опустивъ глаза въ землю.-- Зачѣмъ же мнѣ быть неблагодарной, сказала она, -- потому только, что другіе имѣютъ какія то нелѣпыя подозрѣнія! Мой другъ, мой спаситель, мой единственный вѣрный другъ, потому что коварство окружаетъ меня со всѣхъ сторонъ.
   Говоря это, она чрезъ рѣшетку протянула ему руку. Не отнимая ее, когда Квентинъ осыпалъ ее поцѣлуями, къ которымъ примѣшивались слезы, она сказала: -- Дорвардъ, если бы я знала, что намъ суждено опять когда нибудь встрѣтиться, то я не дозволила бы теперь такого безумія.
   Если вспомнить, что Квентинъ избавилъ ее отъ многихъ опасностей, что онъ, по истицѣ, былъ единственнымъ ея вѣрнымъ другомъ, то, быть можетъ, мои прекрасныя читательницы, если даже между ними есть графиня и богатыя наслѣдницы, простятъ Изабеллѣ ея снисходительность.
   Наконецъ графиня высвободила руку и, отступивъ назадъ, смущеннымъ голосомъ, спросила Квентина, чего онъ желаетъ отъ нея.-- Что у васъ есть просьба, это я узнала отъ шотландскаго лорда, пріѣхавшаго сюда съ моимъ родственникомъ Крэвкёромъ. Но, только, будьте благоразумны и просите того, что бѣдная Изабелла можетъ исполнить, не измѣняя своему долгу и чести; на очень многое отъ моихъ слабыхъ силъ вы не можете разсчитывать. Но не торопитесь прибавила она, робко озираясь вокругъ, -- не говорите ничего такого, чтобы могло повредить намъ обоимъ, если насъ услышатъ.
   -- Не бойтесь, благородная графиня, грустно сказалъ Квентинъ, -- здѣсь я не могу забыть того разстоянія, которымъ, судьба раздѣлила насъ, и тѣмъ навлечь на васъ нареканіе вашихъ гордыхъ родственниковъ, какъ на предметъ пламенной любви человѣка, не такого богатаго и могущественнаго, какъ они, хотя, быть можетъ, и не менѣе благороднаго. Пусть это пройдетъ, какъ сонъ для всѣхъ, кромѣ того, для кого эта греза замѣнитъ всякую дѣйствительность.
   -- Молчите! сказала Изабелла, -- ради самихъ себя, для меня, молчите объ этомъ. Скажите лучше, чего вы хотѣли просить у меня.
   -- Прощенія человѣка, который изъ своихъ эгоистическихъ цѣлей дѣйствовалъ какъ врагъ вашъ, отвѣчалъ Квентинъ.
   -- Мнѣ кажется, я прощаю всѣхъ моихъ враговъ, отвѣчала Изабелла.-- О Дорвардъ! среди какихъ ужасовъ я прошла подъ защитой вашего мужества и присутствія духа! Эта окровавленная зала, добрый епископъ... до вчерашняго дня я не знала и половины всѣхъ тѣхъ ужасовъ, которыхъ была свидѣтельницей!
   -- Забудьте о нихъ, перебилъ Квентинъ, замѣтивъ, что яркая краска, покрывавшая щеки Изабеллы при началѣ разговора, смѣнилась смертельною блѣдностью.-- Не оглядывайтесь назадъ, а внимательнѣе смотрите впередъ, вы идете еще по опасному пути. Выслушайте меня. Вы болѣе, чѣмъ кто либо, имѣете право смотрѣть на короля Людовика, какъ на лживаго и лукаваго политика, каковъ онъ дѣйствительно и есть. Но если вы, въ настоящую минуту, обвините его въ томъ, что онъ содѣйствовалъ вашему бѣгству, что онъ имѣлъ злостное намѣреніе предать васъ въ руки де-ла-Марка, то этимъ вѣроятно подвергнете его опасности лишиться жизни или престола, и, во всякомъ случаѣ, возбудите кровопролитнѣйшую войну между Франціей и Бургундіей, какую когда либо вели между собою этѣ страны.
   -- Я не хочу быть виновницею такихъ бѣдствій, если только могу предотвратить ихъ, сказала графиня Изабелла; -- если бы я и лелѣяла въ душѣ желаніе мести, то вашей малѣйшей просьбы было бы достаточно, чтобы я забыла о ней. Возможно ли, чтобы я потаила больше обиды короля Людовика, чѣмъ ваши неоцѣненныя услуги? Но какъ мнѣ быть? Когда меня призовутъ къ моему государю, герцогу бургундскому, то я принуждена буду или молчать или говорить правду. Первое сочтутъ за непокорность, а что касается до лжи, то вы и сами не захотите, чтобы я ею запятнала себя.
   -- Конечно нѣтъ, отвѣчалъ Дорвардъ; -- но когда вы будете говорить о Людовикѣ, то говорите только то, что вамъ самимъ положительно извѣстно за истину. А когда упомянете о слышанномъ отъ другихъ, какъ бы оно не было вѣроятно, говорите, какъ о слухахъ, не выдавая ничего за вѣрное, хотя бы вы сами и вѣрили, лично вы вѣдь не могли убѣдиться въ ихъ истинѣ. Бургундскій совѣтъ не можетъ отказать королю въ справедливости; въ моемъ отечествѣ въ ней не отказываютъ самому послѣднему обвиненному. Они должны считать его невиннымъ, пока не будетъ представлено ясныхъ доказательствъ въ виновности. А то, чего вы не могли сами знать лично, должно быть подтверждено болѣе вѣрными доказательствами, а не простыми слухами, которые вы сообщите.
   -- Мнѣ кажется, я понимаю васъ, сказала Изабелла.
   -- Я объяснюсь точнѣе, отвѣчалъ Квентинъ, и началъ для примѣра приводить нѣкоторыя обстоятельства, какъ идутъ ударилъ монастырскій колоколъ.
   -- Это знакъ, что мы должны разстаться, сказала графиня,-- и разстаться на всегда! Не забывайте меня, Дорвардъ, я никогда не забуду васъ, не забуду вашей вѣрной службы...
   Она не была въ состояніи продолжать и томно протянула Квентину руку, которую тотъ снова прижалъ къ своимъ губамъ.
   Не знаю какъ, но Изабелла, отнимая руку, вдругъ очутилась такъ близко у рѣшетки, что Квентинъ осмѣлился напечатлѣть прощальный поцѣлуй на ея губахъ. Графиня не разсердилась; быть можетъ, она и не успѣла, потому что Крэвкёръ и Крауфордъ сквозь щель слѣдившіе за ними, хотя ничего не слыхавшіе, бросились въ комнату, первый въ страшномъ порывѣ бѣшенства, второй, смѣясь отъ всей души и удерживая графа.-- Въ вашу комнату, въ вашу комнату сударыня! закричалъ Крэвкёръ, обращаясь къ Изабеллѣ, которая опустивъ вуаль, поспѣшно удалилась;-- васъ надо бы въ келью, на хлѣбъ и на воду. А вы, любезный господинъ, черезъ чуръ ужъ безцеремонны! придетъ время, когда интересы королей и королевствъ не будутъ имѣть ничего общаго съ подобными вамъ, и вы узнаете, какъ наказываютъ дерзкаго нищаго, который осмѣливается подымать глаза на...
   -- Полноте! полноте! довольно... поудержитесь, подберите поводья, говорилъ старый лордъ,-- а вамъ, Квентинъ, я приказываю молчать, ступайте домой!... Совсемъ не къ мѣсту тутъ такой презрительный тонъ, сэньёръ Крэвкёръ; позвольте мнѣ замѣтить вамъ, такъ какъ Квентинъ насъ не слышитъ, что онъ такой же дворянинъ, какъ и король, только, какъ говорятъ испанцы, не такъ богатъ. Онъ такъ же благороденъ, какъ и я, а я глава нашего рода; потому потише, сэньёръ, вамъ не приходится говорить намъ о наказаніяхъ..
   -- Милордъ, милордъ! нетерпѣливо воскликнулъ Крэвкёръ, -- наглость этихъ чужеземныхъ наемниковъ вошла въ пословицу. Вамъ, какъ ихъ начальнику, слѣдовало бы скорѣе обуздывать ихъ, а не поощрять.
   -- Сэньёръ графъ, возразилъ Крауфордъ,-- я начальствую надъ ними уже пятьдесятъ лѣтъ и не спрашивалъ совѣтовъ ни у французовъ, ни у бургундцевъ; съ вашего позволенія, я хочу этого и впредь держаться, пока буду ихъ начальникомъ.
   -- Хорошо, хорошо, милордъ, я не думалъ оскорблять васъ; ваше происхожденіе и ваши лѣта даютъ вамъ много правъ и привилегій; что же касается до нашихъ молодыхъ людей, то я готовъ забыть прошлое, но приму свои мѣры, чтобы они больше никогда не встрѣчались.
   -- Не ручайтесь головой, Крэвкёръ, сказалъ смѣясь старый лордъ,-- говорится и гора съ горою сходится, такъ отчего же не сойтись существамъ, у которыхъ для того есть ноги, жизнь, да еще любовь, чтобы двигать ихъ. Поцѣлуй-то былъ очень ужъ нѣженъ, Крэвкёръ; это дурной знакъ.
   -- Вы опять хотите вывести меня изъ терпѣнія, милордъ, я не поддамся вамъ. Слышите! колоколъ зоветъ въ замокъ на страшный совѣтъ; одинъ Богъ знаетъ, чѣмъ онъ кончится.
   -- Я могу предсказать конецъ его, сказалъ старый лордъ.-- Если будетъ сдѣлано какое либо насиліе надъ особой короля, то, хотя у него здѣсь и мало друзей, и хотя они окружены врагами, онъ не погибнетъ одинъ, не отомщенный. Жаль мнѣ, что онъ положительне запретилъ мнѣ принимать свои мѣры на случай такого исхода.
   -- Милордъ Крауфордъ, сказалъ бургундецъ, -- предупреждать подобныя несчатія значить навѣрное накликать ихъ. Повинуйтесь волѣ вашего государя и не давайте повода къ насилію излишней обидчивостью. Вы увидите, что день пройдтъ гораздо спокойнѣе, чѣмъ вы предполагаете.
   

ГЛАВА XXXII.
СЛѢДСТВІЕ.

Мнѣ было бы гораздо пріятнѣе чувствовать твою
любовь сердцемъ, чѣмъ видѣть огорченными
глазами твое колѣнопреклоненіе. Встань,
братъ, встань! твои колѣни согнуты, но
сердце, я знаю, поднялось (показывая на свою
голову) по крайней мѣрѣ на столько.
Ричардъ II.

   При первомъ ударѣ колокола, созывавшаго на совѣтъ знатнѣйшихъ бургундскихъ дворянъ и весьма немногихъ французскихъ пэровъ, находившихся въ это время въ Пероннѣ, герцогъ Карлъ, сопровождаемый отрядомъ своей гвардіи, вооруженной бердышами и сѣкирами, вошелъ въ залу Гербертовой башни пероннскаго замка. Король Людовикъ, ожидавшій этого посѣщенія, всталъ, сдѣлалъ два шага на встрѣчу герцогу и остановился съ чувствомъ достоинства, которое онъ, не смотря на бѣдность своей одежды и на обычную простоту манеръ, всегда вполнѣ умѣлъ соблюсти, если считалъ необходимымъ. Въ настоящую рѣшительную минуту спокойный видъ его явнымъ образомъ произвелъ нѣкоторое вліяніе на его противника. Герцогъ вошелъ въ комнату быстрыми шагами, по потомъ походка его приняла характеръ, болѣе приличный сильному вассалу, являющемуся къ своему верховному государю. По видимому, Карлъ внутренно рѣшился соблюдать въ обращеніи съ Людовикомъ, по крайней мѣрѣ на первое время, всѣ формальности, приличныя высокому положенію короля; но въ то же время замѣтно было, что ему стоило не малаго труда сдерживать свой вспыльчивый, надменный нравъ и подавлять чувство злобы и жажду мести, кипѣвшія въ его груди. Поэтому, хотя герцогъ принуждалъ себя поступать и выражаться сообразно съ внѣшними формами уваженія и вѣжливости, онъ безпрестанно мѣнялся въ лицѣ, голосъ его былъ рѣзокъ, грубъ и отрывистъ, всѣ члены дрожали, какъ будто негодуя на стѣсненіе свободы дѣйствія; онъ хмурилъ брови, кусалъ себѣ до крови губы. Словомъ, каждый его взглядъ, каждое движеніе показывало, что одинъ изъ самыхъ вспыльчивыхъ государей, когда либо существовавшихъ, находился подъ вліяніемъ сильнѣйшаго припадка гнѣва.
   Король смотрѣлъ на эту борьбу страстей спокойнымъ и яснымъ взоромъ. Хотя взгляды герцога и заставляли его не разъ бояться за свою жизнь, къ которой онъ былъ привязанъ, какъ всякій грѣшный смертный, но, подобно искусному и опытному кормчему, онъ твердо рѣшился не поддаваться вліянію страха и не выпускать изъ рукъ руля до тѣхъ поръ, пока будетъ малѣйшая надежда искуснымъ маневромъ спасти судно.
   Поэтому, когда герцогъ рѣзкимъ и отрывистымъ голосомъ сказалъ нѣсколько словъ о неудобствѣ помѣщенія короля, онъ съ улыбкой отвѣчалъ, что не можетъ на это жаловаться, потому что до сихъ поръ башню Герберта онъ нашелъ лучшимъ помѣщеніемъ, чѣмъ она оказалась для одного изъ его предковъ.
   -- Такъ вамъ разсказали это преданіе? сказалъ Карлъ, -- да, здѣсь былъ онъ убитъ, но потому только, что не хотѣлъ надѣть на себя монашескую рясу и окончить дни свои въ монастырѣ.
   -- Это было очень глупо, съ его стороны, возразилъ Людовикъ, принимая равнодушный видъ, -- онъ умеръ смертью мученика, но не попалъ въ святые.
   -- Я пришелъ затѣмъ, сказалъ герцогъ, -- чтобы просить ваше величество присутствовать на верховномъ совѣтѣ, на которомъ будутъ обсуждаться важные вопросы, одинаково касающіеся благосостоянія Франціи и Бургундіи. Вы сейчасъ же можете идти за мною, то есть, если вамъ угодно.
   -- Дорогой братъ мой, сказалъ король, -- съ вашей стороны излишняя любезность просить, когда вы смѣло можете приказывать. И такъ, въ совѣтъ, если это угодно вашему высочеству. У насъ не очень блестящая свита, прибавилъ онъ, глядя на небольшое число приближенныхъ, приготовлявшихся сопровождать его, -- но за то вы, любезный братъ, должны блеснуть за двоихъ.
   Предшествуемые Туазонъ-д'Оромъ, начальникомъ бургундскихъ герольдовъ, оба государя вышли изъ башни графа Герберта и спустились на двора, замка, который, какъ замѣтилъ Людовикъ, былъ весь занятъ тѣлохранителями и солдатами герцога, великолѣпно одѣтыми и въ боевомъ вооруженіи. Пройдя дворъ, они вошли въ залу совѣта, помѣщавшуюся въ другой части зданія, которая была новѣе занимаемой Людовикомъ. Зала была запущена и ее наскоро приготовили для торжественнаго совѣщанія. Два трона были поставлены подъ однимъ балдахиномъ; назначенный для короля былъ на двѣ ступени выше того, который долженъ былъ занять герцогъ. Около двадцати знатнѣйшихъ дворянъ сидѣло въ надлежащемъ порядкѣ по обѣимъ сторонамъ троновъ. Такимъ образом екать себя за свой эгоизм.
   Затем Карл обратился к молодой графине и объявил ей напрямик, что этот брак - дело решенное, не допускающее ни отсрочек, ни колебаний, хотя она и не заслужила такой милости своим прежним упорством.
   - Мой герцог и сюзерен, - сказала Изабелла, призывая на помощь все свое мужество, - вы мой законный государь, и я обязана вам повиноваться...
   - Довольно, довольно! - перебил ее герцог. - Все остальное мы сами беремся уладить... Ваше величество, - продолжал он, обращаясь к Людовику, - изволили сегодня принимать участие в охоте на вепря. А что вы скажете, если я предложу вам после обеда поднять волка?
   Молодая графиня увидела, что ей надо на что-то решиться.
   - Ваша светлость не так меня поняли, - начала она робко, но достаточно громко и твердо, чтобы заставить герцога обратить на себя внимание, в котором он охотно бы ей отказал, предвидя, что она скажет. - Долг повиновения, о котором я говорила, относится только к моим землям и замкам, пожалованным предками вашей светлости моим предкам; и я возвращаю их бургундскому дому, если мой сюзерен полагает, что отказ повиноваться ему делает меня недостойной владеть ими.
   - Святой Георгий! Да знает ли эта дура, с кем она говорит?! - воскликнул герцог, с бешенством топнув ногой. - Понимаете ли вы, кто перед вами?
   - Ваша светлость, - ответила Изабелла с прежней твердостью, - я знаю, что нахожусь в присутствии моего законного и, надеюсь, справедливого государя. Если вы лишите меня владений, которыми мой род обязан великодушию ваших предков, вы разорвете единственные узы, связывающие нас. Не вы дали мне это бедное тело, не вы вдохнули в него живую душу... То и другое я намерена посвятить богу в монастыре урсулинок, под руководством святой матери аббатисы.
   Ярость и бешенство герцога не имели границ, а его изумление можно было бы сравнить лишь с удивлением сокола при виде голубки, машущей на него своими крылышками, чтобы защитить себя.
   - Еще неизвестно, примет ли вас святая мать без всякого вклада! - проговорил он презрительным тоном.
   - Если бы, приняв меня, она нанесла ущерб своей обители, - ответила Изабелла, - я надеюсь, что в числе друзей моей семьи найдутся сострадательные люди, которые вознаградят ее за доброе дело и не оставят без поддержки сироту из дома де Круа.
   - Все это ложь, низкий предлог, чтобы прикрыть какую-то тайную и недостойную страсть! - сказал Карл. - Герцог Орлеанский, она будет ваша, хотя бы мне пришлось собственноручно тащить ее к алтарю!
   Но тут графиня де Кревкер, женщина смелая и решительная и притом твердо уверенная в заслугах своего мужа и в благосклонности к нему герцога, не могла больше сдерживаться.
   - Государь, - сказала она, - гнев заставляет вас произносить недостойные речи. Рукою дворянки нельзя распоряжаться против ее воли.
   - И кроме того, вам, как христианскому государю, не подобает противиться стремлению благочестивой души, желающей покинуть грешный мир и стать невестой Христа, - добавила, со своей стороны, аббатиса.
   - Да и мой кузен, герцог Орлеанский, не может с честью настаивать на своем предложении, после того как он получил формальный отказ, - заметил Дюнуа.
   - Если бы мне дали время... - начал герцог Орлеанский, ветреное сердце которого было сильно задето красотой Изабеллы, - если бы мне дали время убедить графиню и показать себя в более благоприятном свете...
   - Ваше высочество, - перебила его Изабелла, решимость которой поддерживало общее сочувствие, - это совершенно бесполезно. Я твердо решила отказаться от этого брака, хотя и сознаю, какая это была бы для меня великая честь.
   - Да и мне, сударыня, некогда ждать, пока переменится ваш каприз вместе со следующей фазой луны, - сказал герцог Карл. - Людовик Орлеанский, ручаюсь вам, что не дальше как через час Изабелла даст свое согласие.
   - Только не в мою пользу, государь, - ответил французский принц, понимавший, что он уже не может воспользоваться настойчивостью Карла, не унижая своего достоинства. - Для сына Франции достаточно один раз получить формальный отказ; он не может больше настаивать.
   Карл свирепо взглянул сперва на герцога Орлеанского, потом на Людовика и, прочитав на лице последнего выражение скрытого торжества, пришел в неистовую ярость.
   - Пиши! - крикнул он своему секретарю. - Пиши наш приговор о конфискации владений и заключении в тюрьму этой дерзкой ослушницы! В Цухтхауз ее, в исправительный дом, в общество разгульных женщин, которые не уступят ей в наглости!
   Поднялся общий ропот.
   - Ваша светлость, - сказал наконец граф де Кревкер, решившись выразить общее мнение, - такой приговор требует более зрелого размышления. Мы ваши верные слуги, но мы не можем допустить, чтобы вы запятнали подобным бесчестьем бургундское дворянство и рыцарство. Если графиня провинилась - накажите ее, но пусть это наказание не позорит ее и наше звание и не заставляет нас краснеть за кровное родство и дружеские связи с ее домом.
   Герцог с минуту молчал и глядел прямо в лицо говорившему, как бык, которого пастух заставляет свернуть с избранной им дороги и который стоит, размышляя, покориться ли ему или поднять дерзкого на рога. Однако благоразумие на этот раз пересилило гнев. Карл видел, что де Кревкер выразил общее мнение, и боялся дать в руки Людовику те выгоды, которые он, несомненно, мог бы извлечь из недовольства бургундских вассалов; к тому же очень возможно, что он и сам устыдился своего неблагородного поступка, так как, несмотря на всю свою грубость и вспыльчивость, был вовсе не зол.
   - Ты прав, Кревкер, - сказал он, - я поступил необдуманно. Мы назначим ей наказание согласно рыцарским законам. Ее побег в Льеж был сигналом к убийству епископа - так пусть же тот, кто отомстит за его смерть, кто принесет нам голову Дикого Арденнского Вепря, получит право просить у нас ее руки! Если же она и на этот раз откажется нам повиноваться, мы отдадим победителю ее земли и все ее имущество, и уж тогда будет зависеть от его великодушия уделить ей сколько он захочет для поступления в монастырь.
   - Ваша светлость, - сказала графиня, - вспомните, что я дочь графа Рейнольда, старого, верного друга вашего покойного отца. Неужели же вы сделаете из меня приз для того, кто лучше владеет мечом?
   - Ваша прабабка была завоевана на турнире, - ответил герцог, - а из-за вас будут драться в настоящем бою. Из уважения к памяти покойного графа Рейнольда я объявляю: чтобы получить приз, победитель должен быть непременно дворянином хорошего рода и незапятнанной репутации, но, будь он хоть беднейшим воином, когда-либо носившим меч, он получит по крайней мере право просить вашей руки. Клянусь в этом святым Георгием, моей герцогской короной и орденом, который я ношу!.. Ну что, господа, - добавил он, - надеюсь, что теперь мое решение соответствует законам рыцарства?
   Возражения Изабеллы потонули в громких возгласах одобрения, между которыми особенно выделялся голос старого лорда Кроуфорда, сожалевшего, что годы его не позволяют ему преломить копье за такой прекрасный приз. Герцог был очень польщен всеобщим одобрением, и гнев его постепенно улегся, как река, которая после разлива снова вступает в свое русло.
   - Но неужели мы, которым судьба уже дала жен, должны оставаться праздными зрителями этой славной борьбы? - сказал де Кревкер. - Это было бы противно моей чести: я дал обет снести голову этому зубастому зверю де ла Марку!
   - Не унывай, Кревкер, - сказал ему герцог. - Коли и руби, выигрывай награду и, если сам не можешь ею владеть, уступи ее кому хочешь... ну, хоть своему племяннику.
   - Благодарю, государь, - ответил де Кревкер. - Я постараюсь сделать все, что в моих силах, и, если мне посчастливится, тогда уж пусть Стефан побеждает своим красноречием мать аббатису.
   - Надеюсь, что французские рыцари не будут устранены от участия в этом состязании? - спросил Дюнуа.
   - Сохрани бог, храбрый Дюнуа, - ответил герцог, - хотя бы уже ради удовольствия видеть, как они умеют драться. Я ничего не имею против того, чтобы графиня Изабелла вышла за француза, но, разумеется, с условием, чтобы будущий граф де Круа сделался подданным Бургундии.
   - В таком случае, я отступаю, - сказал Дюнуа. - Мой герб никогда не украсится короной графов де Круа: я француз, французом и умру. Но, если я отказываюсь от награды за славное дело, я не откажусь от самого дела.
   Разумеется, Меченый не посмел подать свой голос в таком блестящем собрании, но и он пробормотал себе под нос:
   - Ну, Сондерс Суплджо, вывози, брат, своих! Ты всегда говорил, что женитьба доставит благоденствие нашей семье; пользуйся же случаем сдержать свое слово - лучшего тебе никогда не дождаться.
   - А обо мне никто и не вспомнит, - ввернул свое слово ле Глорье, - а между тем я убежден, что отобью приз.
   - Верно, мой мудрый друг, - сказал ему Людовик. - Там, где замешана женщина, величайший дурак имеет больше всего шансов на победу.
   Пока государи и их приближенные забавлялись шутками по поводу судьбы Изабеллы, аббатиса и графиня де Кревкер, с которыми она вышла из зала, тщетно пытались утешить ее. Аббатиса старалась ее убедить, что пречистая дева никогда не допустит помехи в исполнении искреннего обета, данного святой Урсуле; а графиня де Кревкер нашептывала ей более земные утешения, уверяя, что ни один истинный рыцарь, став победителем, никогда не воспользуется своим правом на ее руку против ее воли и что, наконец, он может заслужить ее расположение и она добровольно покорится желанию герцога. Любовь, как и отчаяние, хватается за соломинку; и как ни далека, как ни слаба была надежда, подсказанная Изабелле графиней де Кревкер, она стала рыдать не так горько, когда вдумалась в ее слова.
  

Глава XXXVI

ВЫЛАЗКА

  

На смерть несчастный обречен,

Но верит он надежде. Мечтает о спасенье он

Еще сильней, чем прежде.

Горит она, огнем свечи

Дорогу озаряя,

И тем ясней ее лучи,

Чем гуще мгла ночная.

Голдсмит

   Прошло несколько дней, и наконец Людовик с улыбкой удовлетворенной мстительности выслушал известие, что его любимец и советник кардинал де Балю уже стонет в железной клетке, устроенной таким образом, что он не может даже выпрямиться и не находит отдыха ни в каком положении, и где, кстати сказать, он провел около двенадцати мучительных лет. Вспомогательные французские войска, вызванные по желанию герцога, пришли, и Людовик утешался мыслью, что хоть они и слишком малочисленны, чтобы противостоять огромной бургундской армии, но все-таки достаточно сильны, чтобы защитить его особу от насилия. Кроме того, он с радостью видел, что может со временем воскресить свой излюбленный план брака дочери с герцогом Орлеанским; хотя он и чувствовал всю унизительность своего положения как сюзерена, вынужденного, вместе со своими знатнейшими вельможами, стать под знамена собственного вассала и идти против людей, которых он сам подстрекал к мятежу, однако это мало смущало его, ибо он возлагал все надежды на будущее.
   - Удача может взять одну ставку, - говорил он верному Оливье, - но только терпение и мудрость выигрывают игру.
   С такими мыслями в один прекрасный день в конце лета король сел на коня и, равнодушный к тому, что участвует в торжественном шествии войск скорее в качестве трофея победителя, чем в качестве самостоятельного государя, выехал, окруженный своей гвардией и рыцарством, из готических ворот Перонны, чтобы присоединиться к бургундской армии, которая готовилась выступить в поход против Льежа.
   Множество знатных дам, бывших в то время в Перонне, разодетых в пышные наряды, теснились на наружных укреплениях замка, чтобы взглянуть на воинов, выступавших в поход. Сюда же графиня Кревкер привела Изабеллу, несмотря на все ее отговорки: Карл настоятельно потребовал, чтобы та, чья рука была назначена наградой победителю сражения, показалась рыцарям, желавшим участвовать в нем.
   Когда блестящие ряды войск выходили из-под арки ворот, можно было видеть множество рыцарских знамен и щитов, украшенных новыми девизами, свидетельствующими о намерении их обладателей сразиться за столь драгоценную награду. На одном ратный конь несся как ветер к призовому столбу; на другом пущенная стрела летела к цели; у одного рыцаря на щите было сердце, истекающее кровью, что должно было изображать его страсть; у другого - череп, увенчанный лавровым венком, говорившим о твердом решении рыцаря победить или умереть. Было тут и еще множество разных девизов, до того замысловатых и хитроумных, что они могли поставить в тупик самого искусного толкователя. Нечего, я думаю, и говорить, что каждый рыцарь заставлял гарцевать своего коня и принимал самую молодецкую позу, проезжая мимо пестрой толпы прелестных дам и девиц, приветствовавших воинов улыбками и махавших им платками и покрывалами. Шотландские стрелки, набранные в большинстве из цвета шотландского народа, вызвали всеобщий восторг своей красотой и пышным нарядом. И вот один из этих чужеземцев осмелился публично заявить о своем знакомстве с графиней Изабеллой, чего не решился сделать ни один из самых знатных французских рыцарей. Это был Квентин Дорвард. Проезжая мимо дам, он подал Изабелле на конце своего копья письмо от ее тетки.
   - Клянусь честью, - воскликнул граф де Кревкер, - дерзость этого выскочки переходит всякие границы!
   - Бы несправедливы к нему, Кревкер, - сказал Дюнуа. - Я свидетель, что он проявил благородство и храбрость, защищая графиню.
   - Вы поднимаете слишком много шуму из-за пустяков, - проговорила Изабелла, краснея от смущения и досады. - Это письмо от моей бедной тетушки; письмо довольно веселое, хотя положение ее должно быть ужасно.
   - Поделитесь же с нами новостями, которые вам сообщает супруга Дикого Вепря, - сказал Кревкер.
   Графиня Изабелла прочла письмо, в котором ее тетка, совершившая столь необдуманный шаг, старалась, по-видимому, утешить себя и оправдать свой сумасбродный поступок в глазах других, уверяя, что она совершенно счастлива быть женой одного из храбрейших людей своего века, завоевавшего княжество личной отвагой. Она умоляла племянницу не судить ее Гийома (как она его называла) по слухам, но подождать, пока она лично с ним не познакомится. Конечно, и у него есть свои недостатки, но недостатки, свойственные всем мужественным характерам, которые она всегда обожала. Гийом любит выпить лишнее, но и один из ее собственных предков, благородный граф Годфруа, имел эту же слабость. Гийом немного вспыльчив и суров, но разве не таким же был ее блаженной памяти брат, граф Рейнольд? Он резок на язык, но таковы и все немцы; немного самовластен и крут, но разве это не общий недостаток всех мужчин? Все они любят приказывать... и так далее в том же роде. Графиня заканчивала письмо советом племяннице вырваться из-под ига бургундского тирана и выражала надежду скоро увидеть ее в Льеже, при дворе любящей родственницы, где существующие между ними маленькие разногласия по вопросу о наследовании графства де Круа могут быть легко и скоро улажены браком между нею, Изабеллой, и графом Эберсоном; он, правда, моложе своей будущей невесты, но это неравенство (как утверждала графиня Амелина по собственному опыту) - вовсе не такая ужасная вещь, как, может быть, думает Изабелла...[203] Здесь графиня Изабелла прервала чтение, так как аббатиса заметила строгим тоном, что все это суета сует, а Кревкер воскликнул:
   - Лживая ведьма! Все ее приманки отдают гнилью, как испорченный сыр в крысоловке. Стыд и срам старой дуре!
   Графиня де Кревкер с достоинством сделала замечание мужу по поводу его несдержанности.
   - Очень возможно, - сказал она, - что графиня Амелина была введена в заблуждение напускной любезностью де ла Марка.
   - "Любезностью де ла Марка"! - воскликнул граф. - Нет, я снимаю с него всякое обвинение в подобном притворстве. От него можно ждать любезности не больше, чем от настоящего дикого вепря, так же как можно надеяться отполировать до блеска кусок старого, перержавленного железа. Нет, хоть она и дура, но все же не такая гусыня, чтобы влюбиться в поймавшую ее лису, да еще в ее же собственной норе. Но вы, женщины, все на один лад, вам бы только высокопарные фразы... Вот и теперь я убежден, что моя прелестная кузина уже горит нетерпением попасть в рай своей полоумной тетки и выскочить замуж за это отродье вепря.
   - Я не только не способна на такую глупость, - возразила Изабелла, - но теперь вдвойне хотела бы отомстить убийце почтенного епископа: это освободило бы бедную тетушку из рук негодяя!
   - Вот теперь я слышу голос настоящей де Круа! - воскликнул герцог, и о письме больше не было речи.
   Но мы должны заметить, что, читая друзьям письмо своей тетки, Изабелла не сочла нужным поделиться с ними содержанием постскриптума, в котором графиня Амелина, чисто по-женски описывая свои занятия, сообщала племяннице, что начала вышивать мужу прелестный камзол с соединенными гербами де Круа и де ла Марка, разделенными вертикально, но что теперь принуждена на время оставить эту работу, так как ее Гийом из политических соображений намерен в предстоящей битве уступить свою одежду и вооружение кому-нибудь из своих приближенных, а надеть герб Дюнуа с полосой на правой стороне. Кроме того, в письмо был вложен небольшой клочок бумаги с несколькими строчками, написанными другой рукой; о нем графиня также не сочла нужным упомянуть, ибо в нем стояли только следующие слова: "Если вам вскоре не возвестит обо мне труба славы, считайте меня мертвым, но не недостойным".
   Мысль, которую Изабелла гнала до сих пор от себя, как дикую и нелепую, овладела ею теперь с удвоенной силой. Женский ум всегда найдет способы действовать, и Изабелла распорядилась так ловко, что, прежде чем войска выступили в поход, Квентин Дорвард получил обратно письмо графини Амелины с отмеченным тремя крестами постскриптумом и следующей припиской: "Тот, кто не испугался герба Дюнуа, когда он украшал своего доблестного владельца, не отступит перед ним, увидев его на груди тирана и убийцы".
   Тысячи раз молодой шотландец осыпал поцелуями и прижимал к груди драгоценные строки, указывавшие ему путь к счастью и славе, открывавшие ему тайну, не известную никому, кроме него одного, и дававшие ему возможность узнать того, чья смерть - и только она одна - могла дать жизнь его надеждам. Разумеется, он принял благоразумное решение скрыть от всех эту драгоценную тайну в своей груди.
   Но он считал необходимым поступить совершенно иначе с сообщением Хайраддина о предполагаемой вылазке де ла Марка, ибо, если бы против нее не были вовремя приняты меры, она могла бы погубить всю осаждающую армию - так трудно было войску в те времена, когда война велась еще очень беспорядочно, оправиться от неожиданного ночного нападения. Итак, поразмыслив хорошенько, Квентин решил передать это известие не иначе, как лично, и непременно обоим государям вместе. Быть может, он понимал, как опасно было выдать тайну одному Людовику, для шаткой совести которого она могла бы представить слишком сильный соблазн и побудить его помочь осуществлению предательского замысла, вместо того чтобы предотвратить его. Как бы то ни было, Квентин решил сообщить свою тайну обоим государям и для этого выждать первого случая, когда они будут вместе, что могло произойти и не особенно скоро, так как ни тот, ни другой не находили большого удовольствия в стеснявшем их обществе друг друга.
   Между тем войска продолжали двигаться вперед и вскоре вступили в Льежский округ. Здесь бургундская армия, или по крайней мере та ее часть, которая состояла из беспорядочных отрядов, получивших от населения кличку "головорезов", доказала своим обращением с жителями, действуя под предлогом мести за смерть епископа, что она вполне заслужила свое славное прозвище. Такое поведение сильно повредило делу Карла: мирные жители, которые, вероятно, не стали бы вмешиваться в эту войну, принуждены были взяться за оружие ради собственного спасения. Они сильно затрудняли движение армии, нападая на отдельные отряды, и наконец, отступая перед ее главными силами, достигли Льежа и присоединились к его мятежным горожанам, увеличив ряды защитников города, твердо решивших отстаивать его. Напротив, немногочисленное французское войско, состоявшее из отборных солдат, все время держалось своих знамен по приказанию короля и соблюдало самую строгую дисциплину. Такой резкий контраст не мог не броситься в глаза Карлу, который решил, что французские солдаты ведут себя скорее как друзья Льежа, чем как союзники Бургундии, и это усилило его подозрительность.
   Наконец, не встретив на пути серьезных препятствий, союзная армия достигла богатой долины Мааса, расстилающейся вокруг большого и многолюдного города Льежа. Здесь союзники убедились, что Шонвальдский замок снесен до основания, и узнали, что Гийом де ла Марк, которому нельзя было отказать в знании военного дела, сосредоточил в городе все свои силы и намерен избегать встречи с врагом в открытом поле. Вскоре осаждавшим пришлось на опыте убедиться, как опасна осада большого, хотя бы и не укрепленною города, когда жители его решили мужественно защищаться.
   Часть бургундского авангарда при виде огромных проломов в стенах города вообразила, что взять его не представит никакого труда, стоит только войти в него, и ворвалась в одно из предместий с криком: "Бургундия! Бургундия! Бей их!.. Все наше!.. Будете помнить Людовика де Бурбона!" Но когда солдаты в беспорядке рассыпались по узким улицам, собираясь начать грабеж, из города неожиданно вышел большой вооруженный отряд и яростно напал на грабителей. Войско де ла Марка, воспользовавшись проломами в стенах, вышло из города в нескольких пунктах одновременно, вошло в предместье с разных сторон и напало на врагов и с фронта, и с флангов, и с тыла. Ошеломленные внезапным и сильным нападением, бургундцы почти не защищались, а наступившая ночь произвела еще большее смятение в их рядах.
   Когда весть о случившемся дошла до герцога Карла, он пришел в неистовую ярость, которую нимало не смягчило предложение Людовика послать в предместье французов на помощь бургундскому авангарду. Резко отклонив это предложение, Карл решил идти сам во главе своей гвардии выручать передовой отряд; но д'Эмберкуру и Кревкеру удалось уговорить его предоставить это дело им. Два знаменитых военачальника немедленно двинулись к месту действия с двух противоположных сторон в должном боевом порядке и вскоре отбросили льежцев и освободили свой авангард, потерявший, не считая пленных, восемьсот человек убитыми и ранеными, в том числе до ста рыцарей. Впрочем, пленных оказалось очень немного: д'Эмберкуру удалось освободить большую их часть и овладеть предместьем, где он немедленно расставил сильные караулы против города, от которого предместье отделялось открытой, несколько наклонной площадью, или эспланадой, в пятьсот - шестьсот ярдов шириной, служившей для целей обороны. Так как почва в этом месте была очень камениста, то между предместьем и городом не было рва и городские ворота выходили прямо на площадь, а неподалеку в стенах были две большие бреши, пробитые после Сен-Тронской битвы по приказанию герцога Карла. Теперь они были только наскоро забаррикадированы мятежниками. Как ворота, так и эти бреши были очень удобны для вылазки; поэтому д'Эмберкур распорядился поставить против тех и других по две пушки, а затем вернулся к бургундцам, которых нашел в полнейшем беспорядке.
   Дело в том, что главный корпус и арьергард многочисленной армии герцога продолжали двигаться вперед, тогда как разбитый авангард бросился назад; беглецы столкнулись со своими и произвели в их рядах сильное замешательство. Отсутствие д'Эмберкура, исполнявшего при армии обязанности генерал-квартирмейстера, еще усилило беспорядок; в довершение всех этих бед настала черная, непроглядная ночь, пошел крупный дождь, а место, на котором должна была расположиться лагерем союзная армия, было болотистое и все перерезано каналами. Трудно представить себе хаос, царивший в бургундской армии, где начальники не могли найти своих солдат, а солдаты тщетно разыскивали своих начальников и знамена. Каждый, от самого знатного рыцаря до последнего воина, искал себе пристанища где только мог; израненные и измученные беглецы тщетно взывали о помощи, а те, что шли в арьергарде, не подозревая о бедствии, постигшем их товарищей, спешили вперед, чтобы успеть принять участие в разграблении города.
   Возвратившись, д'Эмберкур увидел, что ему предстоит нелегкая задача, которая оказалась для него еще более трудной из-за несправедливых упреков его господина, не хотевшего считаться с тем, что он был занят более неотложным делом. Наконец грубость герцога вывела благородного рыцаря из терпения.
   - Я отправился на выручку авангарда, - сказал он, - и оставил армию под предводительством вашей светлости. А теперь, вернувшись, нахожу ее в таком беспорядке, что и фронт, и фланги, и арьергард - все смешалось в одну кучу.
   - Что ж... значит, мы похожи на бочонок с сельдями, - сказал ле Глорье. - Сходство вполне естественное для фламандской армии.
   Эта шутка рассмешила герцога и, быть может, предотвратила ссору между ним и его лучшим военачальником.
   С большим трудом удалось наконец занять небольшую виллу, или загородный дом, какого-то богатого льежского горожанина и очистить его от жильцов для герцога и его свиты. Д'Эмберкур и Кревкер распорядились выставить у дома почетный караул из сорока человек, которые, разрушив надворные постройки, развели из них огромный костер.
   Влево от этого дома, между ним и предместьем, стоял другой загородный дом, окруженный двором и садом, позади которого находились два или три небольших огороженных участка. Здесь французский король расположился со своей главной квартирой. Сам он никогда не претендовал на знание военного дела и считал себя воином лишь в той мере, в какой ему давали на то право его проницательный ум и презрение к опасности; но он удивительно умел выбирать людей и знал, когда и в чем можно было на них положиться. Итак, этот второй дом был занят Людовиком и его свитой; часть его шотландской гвардии разместилась во дворе, в надворных строениях и под навесами, защищавшими людей от непогоды; остальные расположились прямо в саду. Прочие французские войска были расставлены поблизости, в полном боевом порядке.
   Дюнуа и Кроуфорду с помощью нескольких старых офицеров и солдат, среди которых Меченый выделялся своим усердием, удалось, засыпав рвы, разрушив стены и проломив изгороди, установить сообщение между всеми частями войск на случай тревоги.
   Между тем король счел необходимым отправиться без долгих церемоний в главную квартиру герцога Бургундского, чтобы выяснить дальнейший план кампании и узнать, какого содействия ожидает Карл от французских войск.
   Прибытие короля подало мысль созвать нечто вроде военного совета, о чем бы Карл, по всей вероятности, и не подумал.
   Тут-то Квентин Дорвард и потребовал, чтобы ему разрешили предстать перед лицом государей, заявив, что он должен сообщить им весьма важную тайну. Разрешение было получено без особого труда, и каково же было удивление Людовика, когда он выслушал краткий, но вполне ясный рассказ Квентина о намерении де ла Марка сделать вылазку и напасть на осаждающих под французскими знаменами и под видом французских солдат. По всей вероятности, Людовику было бы гораздо приятнее выслушать это важное сообщение наедине, но, так как тайна была открыта перед герцогом и eго свитой, он мог только заметить, что "верно или ложно это известие, оно, во всяком случае, заслуживает серьезного внимания".
   - Ничуть не бывало! - проговорил герцог небрежно. - Если бы подобный план действительно существовал, я бы узнал о нем не от шотландского стрелка.
   - Как бы то ни было, - ответил на это Людовик, - прошу вас, любезный брат, и ваших начальников помнить, что, во избежание печальных последствий подобной атаки, я прикажу моим солдатам на всякий случай перевязать себе руки белыми шарфами... Дюнуа, присмотри, чтобы мое приказание было немедленно исполнено... Разумеется, - добавил он, - если наш брат и предводитель не имеет ничего против.
   - Ровно ничего, если только французское рыцарство не побоится получить прозвище рыцарей ордена "Женской Рубашки".
   - Что ж, прозвище вполне подходящее, друг Карл, - сказал ле Глорье, - если принять во внимание, что наградой за храбрость назначена женщина.
   - Хорошо сказано, господин мудрец, - одобрил Людовик. - Покойной ночи, кузен, я отправляюсь вооружаться. Кстати, что бы вы сказали, если б я собственноручно завоевал прелестную графиню?
   - Только то, что в таком случае ваше величество должны будете сделаться настоящим фламандцем, - ответил герцог изменившимся голосом.
   - Да я не могу быть фламандцем больше, чем я есть, - сказал Людовик с самым искренним видом. - Не знаю только, как мне в этом убедить моего любезного кузена.
   Герцог ограничился тем, что пожелал королю доброй ночи тоном, напоминавшим фырканье пугливого коня, которого всадник оглаживает, прежде чем вскочить в седло.
   - Я простил бы ему все его лицемерие, если бы он не считал меня круглым дураком, способным поверить его заигрываниям, - сказал герцог Кревкеру, когда король вышел.
   Между тем Людовик, вернувшись к себе, стал совещаться с Оливье.
   - Этот шотландец, - сказал он своему слуге, - представляет собой непонятную смесь хитрости и простодушия: я просто не знаю, что мне с ним делать. Черт возьми, подумай только, какая непростительная глупость - взять да и разболтать этот план вылазки честного де ла Марка при Карле, Кревкере и всей компании, вместо того чтобы потихоньку шепнуть мне его на ушко! Тогда у меня был бы по крайней мере выбор, как действовать: поддержать или расстроить его.
   - Нет, государь, оно и лучше, что так вышло, - сказал Оливье. - В вашей свите много лиц, которые сочли бы бесчестным изменить бургундцу и стать союзниками де ла Марка.
   - Ты прав, Оливье. Дураков на свете немало, а нам с тобой в настоящую минуту было бы некогда успокаивать их щепетильность маленькой дозой личного интереса. Будем честными людьми, Оливье, и добрыми союзниками Бургундии, по крайней мере на эту ночь: время еще даст нам возможность отыграться. Ступай скажи, чтобы никто не снимал оружия, да передай мой приказ, чтобы в случае надобности стреляли в тех, кто будет кричать "Франция и Сен-Дени!", так же смело, как если бы они вопили "Преисподняя и Дьявол!". Я сам лягу в доспехах. Да передай от меня Кроуфорду, чтобы он поставил Квентина Дорварда на самый передовой пост караульной цепи перед городом. Пусть-ка первый воспользуется счастливым случаем, который может предоставить ему эта вылазка, так как он первый о ней сообщил. Коли ему удастся выйти целым, его счастье. Но главное, позаботься о Мартиусе Галеотти; пусть останется позади, в самом безопасном месте; он безрассудно смел и, как дурак, хочет быть сразу и философом, и воякой. Смотри же, ничего не забудь, Оливье! Покойной ночи... Пресвятая матерь Клерийская, святой Мартин Турский, будьте милостивы ко мне, грешному, и охраните мой сон!
  
  

Глава XXXVII

ВЫЛАЗКА

(Продолжение)

  

Взглянул и видит: толпы без числа

Из городских ворот выходят.

"Возвращенный рай"

  
   Вскоре над огромным станом, расположившимся под стенами Льежа, воцарилась мертвая тишина. Некоторое время слышались еще голоса сменявшихся часовых и перекликавшихся солдат, потерявших свои части и товарищей; эти крики доносились из мрака, как лай заблудившихся собак, разыскивающих своих хозяев. Но наконец усталость после утомительного дневного перехода взяла свое; отбившиеся приютились кто где мог, и вскоре все погрузилось в глубокий сон в ожидании утра, которого некоторым не суждено было уже увидеть. Все спало мертвым сном, кроме измученных солдат почетного караула, охранявших помещения герцога и короля. Опасности предстоящего дня, надежды завоевать славу, о которой мечтали многие рыцари, собиравшиеся сразиться за высокую награду, обещанную тому, кто отомстит за смерть льежского епископа, - все стерлось из памяти тех, кого свалила с ног тяжелая усталость. Но Квентин Дорвард не спал. Уверенность, что он один сумеет узнать де ла Марка в общей сумятице, воспоминание о той, которая сообщила ему приметы Вепря и тем самым окрылила его надежды, мысль о предстоящей смертельной опасности, из которой он надеялся выйти победителем, - все это отогнало сон от его глаз и так напрягло его возбужденные нервы, что он не чувствовал ни малейшей усталости.
   Поставленный по особому приказанию короля на передовой пост между французским лагерем и городом, находившимся значительно правее предместья, о котором говорилось выше, он изо всех сил напрягал зрение, вглядываясь в окружающий его мрак, и старался уловить малейший звук или движение в осажденном городе. Но башенные часы пробили три часа пополуночи, а кругом было по-прежнему тихо, как в могиле.
   Квентин уже решил было, что вылазка отложена до рассвета, и с радостью подумал, что при свете дня ему будет легче узнать переодетого Вепря, как вдруг ему показалось, будто он слышит какой-то смутный гул, словно рой потревоженных пчел слетелся на защиту своих ульев. Он прислушался: шум продолжался, но доносился так слабо и неясно, что его можно было принять и за шелест листьев в дальней роще и за журчание ручья, вздувшегося после недавнего дождя, с шумом падавшего на волны медленного Мааса. Квентин решил подождать, чтобы не поднимать тревоги напрасно.
   Когда шум стал усиливаться и, как Квентину показалось, приближаться к занимаемому им посту и к предместью, он счел своим долгом как можно осторожнее отступить и окликнуть дядю, который на случай тревоги был поставлен неподалеку во главе небольшого отряда стрелков. В один миг весь отряд был на ногах, не произведя ни малейшего шума. Минуту спустя во главе его стоял уже лорд Кроуфорд и, отправив гонца разбудить короля и его свиту, приказал своим людям тихонько отступить за сторожевой огонь, чтобы свет их не выдал. Глухой шум, который, казалось, все приближался, теперь смолк, но вскоре вдали раздался топот ног множества людей, приближавшихся к предместью.
   - Лентяи бургундцы спят на своих постах, - прошептал Кроуфорд. - Беги в предместье, Каннингем, да разбуди-ка этих тупоголовых быков.
   - Ступайте в обход, - вмешался Дорвард, - потому что, если слух меня не обманывает, мы отрезаны от предместья сильным отрядом.
   - Верно, Квентин! Молодец! - сказал Кроуфорд. - Ты настоящий солдат, хоть и молод годами. Наверно, они остановились, поджидая других. Чего бы я ни дал, чтобы узнать, где они!
   - Я подползу к ним поближе, милорд, и постараюсь это выяснить, - сказал Квентин.
   - Ступай, сынок, у тебя зоркий глаз, тонкий слух и хорошая смекалка... Только будь осторожен... Я не хотел бы, чтобы ты пропал ни за грош.
   Квентин, с мушкетом наготове, стал осторожно пробираться по полю, которое он тщательно осмотрел накануне; он полз все вперед, пока не убедился, что неподалеку, между квартирой короля и предместьем, стоит огромный неприятельский отряд, а впереди, совсем близко к нему, - другой, поменьше. Он слышал даже, как люди шептались между собой, будто совещаясь, что им делать дальше. Затем от передового отряда отделились два или три человека - должно быть, для разведки - и двинулись прямо на него. Когда они были не дальше чем на расстоянии двух копий, Квентин, убедившись, что ему все равно не уйти незамеченным, громко окликнул их:
   - Qui vive?[204] - и услышал в ответ:
   - Vive Li... Li...ege, c'est а dire, vive la France![205]
   В тот же миг Квентин выстрелил. Раздался стон, кто-то упал... И Квентин, под огнем пущенных ему вслед выстрелов, убедивших его, что отряд был очень велик, пустился бежать со всех ног и вскоре отдал обо всем отчет лорду Кроуфорду.
   - Прекрасно, прекрасно, мой мальчик, - сказал Кроуфорд. - А теперь, братцы, марш во двор главной квартиры! Враги слишком многочисленны, чтобы сталкиваться с ними в открытом поле.
   Стрелки, согласно приказанию, заняли двор и сад виллы и нашли здесь все в полном порядке, а короля готовым сесть на коня.
   - Куда вы, ваше величество? - спросил его Кроуфорд. - Вам будет всего безопаснее здесь, со своими.
   - Нет, нет, - ответил Людовик, - мне надо быть у герцога. В эту критическую минуту мы должны убедить его в нашей верности, иначе нам придется иметь дело и с льежцами, и с бургундцами.
   И, вскочив на коня, король приказал Дюнуа принять командование над французскими войсками, а Кроуфорду со стрелками - отстаивать виллу в случае нападения неприятеля. Затем он велел немедленно послать за четырьмя полевыми орудиями, оставшимися в полумиле от виллы, в арьергарде, и постараться удержать позицию, пока они не прибудут, но ни в коем случае самим не начинать наступления, даже если противник будет разбит. Покончив с этими распоряжениями, король с небольшой свитой поскакал в главную квартиру герцога.
   Промедление неприятельского отряда, давшее возможность привести в исполнение все эти распоряжения и подготовиться к обороне, было вызвано простой случайностью. Квентин своим выстрелом уложил на месте владельца дома, занятого французами. Человек этот служил проводником отряду, который должен был атаковать главную квартиру короля, и возможно, что, если бы не эта случайность, нападение имело бы успех.
   Дорвард по приказанию короля сопровождал его к герцогу, которого они застали в состоянии неистового бешенства, почти не дававшего ему возможности исполнять обязанности полководца. А между тем крепкая власть была теперь крайне необходима: помимо того, что на левом фланге, в предместье, началась ожесточенная битва, а в центре произошло нападение на главную квартиру Людовика, - третья колонна мятежников, гораздо многочисленнее двух первых, вышла из дальнего пролома в стене и, пробравшись в обход по тропинкам, через виноградники и поля, ударила по правому флангу бургундской армии. Испуганные криками: "Франция!" и "Дени Монжуа!", сливавшимися с другими: "Льеж!" и "Вепрь!", и заподозрив измену со стороны своих союзников французов, бургундцы до того растерялись, что почти не оказывали сопротивления. Между тем герцог с пеной у рта ругал и проклинал своего сюзерена и всех его присных и наконец отдал приказ стрелять во все французское, черное или белое - безразлично, лишь бы были видны рукава, которыми отличались солдаты Людовика.
   Прибытие короля в сопровождении Меченого, Квентина и не более десятка стрелков восстановило доверие Бургундии к Франции. Д'Эмберкур, Кревкер и другие бургундские военачальники, чьи имена в то время гремели среди войска, устремились к месту действия, и, пока они собирали и двигали отряды арьергарда, куда еще не проникла паника, другие бросились в самую гущу свалки, стараясь восстановить дисциплину. И в то время как сам герцог сражался впереди, колол и рубил наряду с простыми солдатами, его армия мало-помалу была приведена в порядок и по неприятелю был открыт артиллерийский огонь. В свою очередь, и Людовик с дальновидностью истинного полководца отдавал такие точные и разумные распоряжения и делал это с таким спокойствием и самообладанием, не обращая внимания на опасность, что даже бургундские стрелки охотно исполняли его приказания.
   Поле битвы представляло теперь очень беспорядочное и страшное зрелище. На левом фланге после отчаянной стычки предместье было охвачено пламенем, но это море огня не мешало врагам с ожесточением оспаривать друг у друга пылающие развалины. В центре французские войска, отбивая нападения многочисленного неприятеля, поддерживали такой непрерывный и дружный огонь, что вся вилла, залитая светом, сияла, словно венец мученика. На правом фланге исход битвы был сомнителен: то мятежники, то бургундцы одерживали верх, смотря по тому, откуда приходило подкрепление - из города или из арьергарда бургундской армии. Битва длилась три часа без перерыва, когда наконец стала заниматься заря, которую осаждавшие ждали с таким нетерпением. К этому времени неприятель стал, видимо, ослабевать, и с того места, где находилась вилла Людовика, раздался пушечный залп.
   - Наконец-то орудия прибыли! - воскликнул Людовик. - Теперь мы удержим позицию, слава пречистой деве! Скачите и передайте от меня Дюнуа, - добавил он, обращаясь к Квентину и Меченому, - чтобы он двинул на правый фланг все войска, кроме небольшого отряда, необходимого для защиты виллы, и постарался отрезать этих тупоголовых жителей Льежа от города, откуда они получают всё новые подкрепления.
   Дядя с племянником поскакали к Дюнуа и Кроуфорду, которые с восторгом выслушали приказание короля, так как им давно уже надоело сидеть на месте. Минуту спустя оба, во главе отряда в двести молодых рыцарей с их свитой и оруженосцами и большей частью шотландской гвардии, двинулись вперед через поле, усеянное убитыми и ранеными, заходя с тыла к тому месту, где между главным отрядом мятежников и правым крылом бургундской армии шла жаркая схватка. Наступивший рассвет дал им возможность заметить, что из города вышло новое подкрепление.
   - Клянусь небом, - обратился старый Кроуфорд к Дюнуа, - если бы я не видел тебя своими собственными глазами здесь, рядом со мной, я бы подумал, что это ты там, между этими разбойниками и горожанами, командуешь, размахивая палицей... Только там ты как будто немного покрупнее, чем на самом деле. Уверен ли ты, что это не твоя тень или двойник, как говорят фламандцы?
   - Двойник? Какие глупости! - сказал Дюнуа. - Но я вижу там негодяя, осмелившегося украсить свой шлем и щит моим гербом. Такая дерзость не пройдет ему даром!
   - Во имя всего святого, ваша светлость, позвольте мне отомстить за вас! - воскликнул Квентин.
   - Тебе, молодой человек? - отозвался Дюнуа. - Поистине весьма скромная просьба! Нет, нет, такие дела не допускают замены. - И, повернувшись в седле, он закричал следовавшим за ним воинам: - Французские рыцари, сомкните ряды, копья наперевес! Проложим путь лучам восходящего солнца сквозь ряды льежских и арденнских свиней, посмевших нарядиться в наши древние доспехи!
   Французы отвечали громким кличем:
   - Дюнуа! Да здравствует храбрый Бастард! Орлеан, на выручку! - и вслед за своим доблестным начальником бросились на неприятеля.
   Но и враги оказались не робкого десятка. Огромный отряд, который атаковали французы, состоял (за исключением нескольких предводителей, бывших на конях) из одной только пехоты. Примкнув копья к ноге и выставив их вперед, первый ряд опустился на одно колено, второй слегка пригнулся, а третий выставил копья над головами товарищей, образовав перед нападающими преграду, похожую на громадного ощетинившегося ежа. Только немногим удалось прорваться сквозь эту железную стену, и в их числе был Дюнуа: пришпорив коня, он заставил благородное животное сделать скачок футов в двенадцать и, очутившись в гуще неприятеля, бросился навстречу ненавистному двойнику. Велико было его изумление, когда он заметил Квентина, дравшегося рядом с ним. Молодость, беззаветная отвага и твердая решимость победить или умереть поставили юношу в один ряд с лучшим рыцарем Европы, каким по праву считался Дюнуа в ту эпоху.
   Копья всадников вскоре переломились, но ландскнехты не могли устоять под ударами их длинных тяжелых мечей, тогда как закованные в сталь кони и сами всадники оставались почти нечувствительными к ударам вражеских пик. В то время как Дюнуа и Дорвард старались наперебой друг перед другом пробиться вперед, к тому месту, где воин, самовольно присвоивший себе герб Орлеанов, распоряжался как храбрый и опытный военачальник, Дюнуа вдруг увидел немного в стороне от главной схватки кабанью голову и клыки - обычный головной убор де ла Марка, и крикнул Квентину:
   - Ты заслужил честь вступиться за герб Орлеанов! Я поручаю тебе это дело... Меченый, помоги своему племяннику. Но никто не смеет перебивать дорогу Дюнуа в охоте на Вепря!
   Нечего и говорить, с какой радостью Квентин приветствовал такое разделение труда, и оба бросились прокладывать себе путь, каждый к своей цели. За тем и за другим последовало по нескольку всадников из тех, кто был в состоянии держаться наравне с ними.
   Но к этому времени колонна, на выручку которой шел де ла Марк, задержанный теперь внезапной атакой Дюнуа, потеряла все преимущества, которых ей удалось добиться за ночь. С наступлением дня в рядах бургундцев был восстановлен порядок, и на их стороне оказался перевес, который им давало строгое соблюдение дисциплины. Мятежники были отброшены, обратились в бегство и, столкнувшись с товарищами, яростно сражавшимися с французами, произвели полнейшее смятение в их рядах. Теперь поле сражения представляло невообразимый хаос: кто еще дрался, кто бежал, кто преследовал бегущих, и весь этот живой поток катился к стенам города и вливался в широкую незащищенную брешь, откуда была сделана вылазка.
   Квентин делал нечеловеческие усилия, чтобы пробиться в этой общей свалке к тому, кого он преследовал, и не потерять его из виду. При поддержке отборного отряда ландскнехтов двойник Дюнуа старался словами и примером остановить беглецов и воодушевить их на новую битву. Людовик Меченый с несколькими товарищами ни на шаг не отставал от Квентина, дивясь отваге юноши. Наконец, уже у самой бреши, де ла Марку (ибо это был он) удалось остановить беглецов и отбросить первые ряды преследователей. Он был вооружен железной палицей, которая, казалось, все рушила в прах, и до того весь забрызган кровью, что трудно было даже различить на его щите рисунок герба, так рассердившего Дюнуа.
   Теперь Квентин мог пробраться к нему без особого труда, так как занятая им высокая позиция и удары его страшной палицы заставили большинство нападающих искать более безопасного места для атаки, чем эта брешь с ее могучим защитником. Но Квентин, которому была известна вся важность победы именно над этим страшным противником, соскочил с коня у самой бреши и, оставив на произвол судьбы благородное животное - подарок герцога Орлеанского, бросился вперед, чтобы помериться силами с Арденнским Вепрем. Как будто предугадав это намерение, де ла Марк с поднятой палицей повернулся к нему. Еще миг, и они бы сшиблись; но вдруг громкий крик торжества, смешанный с воплями ужаса и отчаяния, возвестил, что осаждающие ворвались в город с противоположной стороны и зашли в тыл защитникам бреши. Протрубив в рог, де ла Марк собрал вокруг себя отчаянных товарищей своей отчаянной судьбы, покинул позицию и начал отступать к той части города, откуда можно было переправиться через Маас. Плотно сомкнувшиеся вокруг него ряды его ландскнехтов составили целый отряд прекрасно дисциплинированных солдат, которые никогда никому не давали пощады, но и сами на нее не рассчитывали. В эту страшную минуту они отступали в полном порядке, так что первые ряды занимали всю ширину улицы и лишь иногда приостанавливались, чтоб оттеснить преследователей, из которых многие стали искать себе более безопасного дела и занялись грабежом ближайших домов. Очень возможно, что де ла Марку благодаря чужой одежде и удалось бы ускользнуть не узнанным теми, кто ценой его головы хотел купить себе знатность и славу, если бы не настойчивое преследование Квентина, его дяди и нескольких товарищей. При каждой остановке ландскнехтов между ними и стрелками завязывалась жаркая схватка, и всякий раз Квентин пытался проложить себе путь к де ла Марку; но Дикий Вепрь, убедившись в необходимости отступления, видимо, избегал встречи с молодым шотландцем. Между тем улицы представляли ужасающую картину разгрома. Со всех сторон неслись рыдания и крики женщин, стоны и вопли испуганных жителей, познакомившихся теперь на опыте с солдатской разнузданностью; они сливались со звоном оружия и шумом битвы, как будто отчаяние и насилие соперничали друг с другом - кто громче возвысит свой голос.
   Как раз в ту минуту, когда Гийом де ла Марк, продолжая отступать среди этого ада, поравнялся с дверью небольшой, очень почитаемой часовни, раздались новые оглушительные крики: "Франция! Франция!", "Бургундия! Бургундия!" Эти крики неслись с противоположного конца узенькой улицы и возвещали, что мятежникам отрезан последний путь к отступлению.
   - Конрад, - крикнул де ла Марк, - бери людей, ударь на тех молодцов и постарайся пробиться! Со мной кончено... Вепря затравили! Но во мне еще достаточно силы, чтобы отправить сначала в преисподнюю несколько человек из этих шотландских бродяг.
   Воин де ла Марка повиновался и с небольшой горстью уцелевших ландскнехтов бросился к противоположному концу улицы, чтобы попробовать прорваться сквозь ряды неприятеля. Возле де ла Марка осталось человек шесть верных людей, решивших умереть со своим господином.
   Они очутились лицом к лицу со стрелками, которых было только немногим побольше.
   - Вепрь, Вепрь! Эй вы, шотландские дворянчики, - прокричал бесстрашный разбойник, потрясая своей палицей, - кто из вас желает добыть графскую корону?.. Кто сразится с Вепрем Арденнским?.. Кажется, вы ее жаждете, молодой человек? Но, как и всякую награду, ее надо сперва заслужить!
   Квентин почти не мог расслышать слов, звучавших глухо под опущенным забралом, но не ошибся в значении жеста, сопровождавшего их. Он успел только крикнуть дяде и товарищам, чтобы они посторонились и не мешали честному бою. И вслед за тем де ла Марк, как тигр, одним прыжком бросился на него с поднятой палицей, рассчитывая усилить удар всей тяжестью своего тела. Но легкий на ногу и зоркий шотландец отскочил в сторону и увернулся от страшной палицы, которая, наверно, уложила бы его на месте.
   Затем они схватились, как волк с волкодавом; товарищи стояли кругом, наблюдая борьбу, но никто не посмел принять в ней участие, так как Меченый громогласно потребовал для Квентина честного поединка, говоря, что "будь его противник силен, как сам Уоллес, он и тогда бы не побоялся за своего племянника".
   И действительно, юноша оправдал доверие опытного воина. Несмотря на то что удары озверевшего разбойника падали с силой ударов молота по наковальне, ловкость молодого стрелка помогала ему увертываться от них, а его умение владеть мечом наносило противнику гораздо больший урон, хотя и с меньшим шумом и треском. Вскоре страшная сила де ла Марка стала видимо ослабевать, а место, на котором он стоял, превратилось в лужу крови. Тем не менее Арденнский Вепрь продолжал сражаться с прежней отвагой и неутомимой энергией, и победа Квентина казалась еще сомнительной и далекой, как вдруг чей-то женский голос окликнул его по имени.
   - Помогите, помогите во имя пресвятой девы! - кричала женщина.
   Квентин повернул голову и узнал Гертруду Павийон. Накидка свалилась у нее с плеч; ее тащил какой-то французский солдат, один из тех, которые выломали дверь часовни и захватили как добычу укрывшихся в ней перепуганных женщин.
   - Подожди меня одну минуту! - крикнул Квентин де ла Марку и бросился спасать свою благодетельницу от грозившей ей страшной опасности.
   - Я никого не жду! - ответил де ла Марк, потрясая своей палицей, и начал отступать, вероятно, очень довольный, что избавился от такого опасного противника.
   - Но меня ты подождешь! - воскликнул Меченый. - Я не допущу, чтобы моего племянника оставили в дураках! - И с этими словами он бросился на де ла Марка со своим двуручным мечом.
   Между тем Квентин убедился, что освобождение Гертруды было далеко не легкой задачей и он никак не сможет решить ее в одну минуту. Похититель, поддерживаемый своими товарищами, решительно не желал отказаться от своей добычи; и пока Квентин с помощью двух-трех земляков добился того, что он ее отпустил, судьба похитила у него счастливый случай, которым только что его поманила; когда он наконец освободил Гертруду, они оказались с нею одни на опустевшей улице. Совершенно позабыв о беспомощном положении своей спутницы, он, как гончая за оленем, бросился было по следам Дикого Вепря, но Гертруда уцепилась за него с отчаянным криком:
   - Именем вашей матери молю вас, не покидайте меня! Если вы честный человек, защитите меня, проводите в дом моего отца, где когда-то вы и графиня Изабелла нашли верный приют! Ради нее не покидайте меня!
   Это был вопль отчаяния, против которого нельзя было устоять. С горечью в сердце сказав "прости" всем надеждам, поддерживавшим его силы в этот страшный, кровавый день, надеждам, которые одну минуту были, казалось, так близки к осуществлению, Квентин, против воли повинуясь этому призыву, повел Гертруду в дом Павийона. Он явился как раз вовремя, чтобы спасти не только дом, но и самого синдика от неистовства разнузданной солдатни.
   Тем временем король и герцог Бургундский въезжали в город верхом через один из проломов в городской стене. Оба были в полном вооружении, но герцог, с ног до головы забрызганный кровью, бешено шпорил коня, тогда как Людовик ехал торжественным шагом, словно предводитель пышной процессии. Они немедленно разослали гонцов с приказанием остановить уже начавшееся разграбление города и собрать рассыпавшиеся по улицам войска, а сами направились к собору, чтобы защитить именитых горожан, искавших там убежища, и отслужить торжественную обедню, после которой решили созвать военный совет.
   В это самое время лорд Кроуфорд, который, как и все начальники частей, разъезжал по городу, собирая своих подчиненных, на углу одной из улиц, ведущих к Маасу, столкнулся с Людовиком Лесли, направлявшимся к реке. Меченый шел не спеша, держа за окровавленные волосы отрубленную голову с таким же равнодушием, с каким охотник тащит сумку, набитую дичью.
   - Это ты, Людовик? - спросил старый военачальник. - Куда ты тащишь эту падаль?
   - Это, собственно говоря, работа племянника, которую я только докончил, - ответил стрелок. - Вот этот самый молодчик, которого я отправил к праотцам, просил меня бросить его голову в Маас... Престранные бывают фантазии у людей, когда курносая схватит их своей костлявой лапой!.. Что делать, всякому свой черед! И нам придется проплясать с ней в паре, когда придет время.
   - И ты теперь собираешься бросить его голову в Маас? - спросил старый лорд, присматриваясь более внимательно к этому ужасному трофею.
   - А то как же, - ответил Людовик Лесли. - Не годится отказывать умирающему в его последней просьбе, не то, говорят, его дух будет тревожить человека во сне. А я, признаться, люблю крепко спать по ночам.
   - Ну, уж на этот раз тебе придется понянчиться с духом, приятель, - сказал лорд Кроуфорд. - Клянусь богом, эта голова стоит гораздо дороже, чем ты воображаешь. Ступай за мной... без возражений... Иди за мной!
   - Ну что же, идти так идти, - сказал Меченый. - Ведь, в сущности, я не давал ему обещания, потому что, по правде сказать, он был уже без головы, прежде чем успел договорить свою просьбу... И уж если я не испугался его живого, так, клянусь святым Мартином Турским, не испугаюсь и мертвого! К тому же мой приятель, веселый монах святого Мартина, не откажется одолжить мне пузырек святой воды.
   Когда в льежском соборе была отслужена торжественная обедня и в разгромленном городе водворилось сравнительное спокойствие, Людовик и Карл, окруженные своими вельможами, приготовились выслушать донесения о совершенных в этот день подвигах, с тем чтобы назначить каждому награду по заслугам. Первым был вызван тот, кто имел право требовать главный приз, то есть руку графини де Круа вместе с ее короной и графством. Каково же было всеобщее удивление, когда претендентов, к их собственному искреннему огорчению, явилась чуть ли не целая толпа, причем каждый был убежден, что он заслужил желанную награду. Во всем этом крылась какая-то тайна. Кревкер показал кабанью шкуру, совершенно такую, какую обыкновенно носил де ла Марк, Дюнуа - исковерканный щит с гербами Арденнского Вепря, и еще многие другие представили такие же доказательства того, что де ла Марк убит ими, епископ отомщен и они заслужили обещанную награду.
   Между пришедшими поднялись шумные споры, и Карл, внутренне каявшийся в своем опрометчивом обещании, бросившем на волю случая судьбу прелестнейшей и богатейшей из его подданных, начинал уже думать, что ему удастся благополучно отделаться от них, признав незаконными все их притязания, как вдруг сквозь толпу проложил себе путь Кроуфорд. Он тянул за собой неуклюжего и смущенного Людовика Лесли, упиравшегося, как дворовый пес, которого тащат на веревке.
   - Убирайтесь вы все вон с вашими копытами, шкурами и раскрашенным железом! - крикнул старый лорд. - Только тот, кто своей рукой убил Вепря, может показать его клыки!
   С этими словами он бросил на пол окровавленную голову де ла Марка, челюсти которого, как уже было сказано, напоминали челюсти животного, чье имя он носил. Все, кто только когда-нибудь видел Дикого Вепря, сейчас же признали его голову.[206]
   - Кроуфорд, - сказал Людовик, - кажется, награду заслужил один из моих верных шотландцев?
   - Точно так, ваше величество, Людовик Лесли, по прозванию Меченый, - ответил старый лорд.
   - Но дворянин ли он? - спросил герцог. - Благородного ли происхождения?.. Это первое и самое главное из поставленных мною условий.
   - Нельзя не сознаться, что он довольно неотесанный чурбан, - ответил лорд Кроуфорд, поглядывая на неуклюжую фигуру смущенного стрелка, - тем не менее я ручаюсь, что он потомок рода Ротесов, такого же древнего и благородного, как любая из французских или бургундских знатных фамилий. Об основателе этого рода говорится:
  
   И что там было - степь ли, лес ли, --
   Но с воином покончил рыцарь Лесли.[207]
  
   - В таком случае дело кончено, - сказал герцог. - Придется самой красивой и богатой бургундской наследнице стать женой простого наемника или окончить жизнь в монастыре... А ведь она единственная дочь нашего верного Рейнольда де Круа!.. Что делать, я слишком поторопился!
   Чело герцога покрылось облаком грусти, к великому удивлению его приближенных, не привыкших видеть, чтобы Карл когда-нибудь сожалел о последствиях принятого им решения.
   - Подождите минуту, ваша светлость, - сказал лорд Кроуфорд, - и вы убедитесь, что дело не так плохо, как кажется. Выслушайте только этого воина... Ну, что же ты?.. Говори, приятель! Что же ты молчишь, черт бы тебя побрал! - добавил старик, обращаясь к Меченому.
   Но храбрый солдат, умевший выражаться довольно связно, беседуя с Людовиком, к которому он привык, был решительно не в состоянии говорить перед таким блестящим собранием. Повернувшись боком к обоим монархам, он издал какой-то хриплый звук, напоминавший ржание, два-три раза ужасно скривил лицо и мог только выговорить "Сондерс Суплджо..." Остальное застряло у него в горле.
   - С разрешения вашего величества и вашей светлости, я берусь объясниться за моего земляка и старого товарища, - сказал Кроуфорд. - Дело в том, что один колдун предсказал ему еще на родине, что благоденствие его семьи устроится при помощи женитьбы. Но так как он вроде меня порядком поистрепался с годами, притом же больше любит кабачок, чем дамскую гостиную, - одним словом, имеет казарменные вкусы и наклонности, он думает, что высокое положение будет для него только лишней обузой, и потому решил поступить согласно моему совету и передать все приобретенные им права тому, кто, в сущности, и есть настоящий победитель Дикого Вепря, а именно - своему племяннику, сыну сестры.
   - Я могу поручиться за честность и сметливость этого юноши, - заметил король, очень довольный, что такой богатый приз достается человеку, на которого он рассчитывал иметь влияние. - Если бы не его верность и бдительность, мы могли бы потерпеть поражение. Это он предупредил нас о предполагавшейся вылазке.
   - В таком случае, - сказал Карл, - я его должник, потому что усомнился в его правдивости.
   - Я, со своей стороны, могу подтвердить его храбрость, - прибавил Дюнуа.
   - Но если дядя считается дворянином в своей Шотландии, - вмешался, в свою очередь, де Кревкер, - это еще не означает, что и племянник тоже дворянин.
   - Он родом из семьи Дорвардов, - сказал Кроуфорд, - потомок того Аллена Дорварда, который был Великим Сенешалем Шотландии.
   - Ну, если дело идет о молодом Дорварде, - сказал Кревкер, - тогда я молчу. Фортуна так решительно высказалась в его пользу, что я не осмелюсь больше противоречить этой капризной богине... Но поразительно, как все эти шотландцы, от лорда до последнего конюха, стоят друг за друга!
   - Горцы! Плечом к плечу! - проговорил лорд Кроуфорд, смеясь над унижением гордого бургундца.
   - Надо, однако, еще узнать, каковы чувства самой прекрасной графини к этому счастливому искателю приключений, - промолвил задумчиво Карл.
   - Клянусь мессой! - воскликнул Кревкер. - У меня слишком много оснований подозревать, что на этот раз ваша светлость найдет ее гораздо более покорной воле своего сюзерена! Впрочем, разве мы вправе сердиться на этого юношу за его удачу? Мы не должны забывать, что его ум, верность и мужество завоевали ему богатство, знатность и красоту.
    
   Я уже отослал было эти листки в печать, закончив свой рассказ, как мне казалось, прекрасной и весьма поучительной моралью в поощрение тем из моих светлокудрых, голубоглазых, длинноногих и храбрых соотечественников, которым вздумалось бы в наши беспокойные времена отправиться на поиски счастья, подобно прежним искателям приключений. Но один старый друг, из тех людей, которые предпочитают кусочек нерастаявшего сахара на дне чашки аромату самого лучшего чая, обратился ко мне с горькими упреками и требует, чтобы я дал точное и подробное описание свадьбы молодого наследника Глен-хулакина с прелестной фламандской графиней, чтобы я рассказал, какие турниры были даны по случаю этого интересного события, сколько на них было сломано копий, и сообщил любопытным читателям точное число здоровеньких мальчуганов, унаследовавших храбрость Квентина Дорварда, и прелестных девочек, в которых возродились все чары Изабеллы де Круа. С первой же почтой я ответил ему, что времена переменились и парадные свадьбы теперь вышли из моды. В былые дни, которые и я еще помню, на свадьбе не только присутствовало пятнадцать дружек счастливой четы, но еще и целый оркестр музыкантов не переставал, как говорится в "Старом моряке", "кивать головами" вплоть до рассвета. Гости осушали в комнате молодых целый бурдюк поссета, ловили чулок новобрачной и боролись из-за ее подвязки в присутствии юной четы, которую Гименей превратил в единую плоть. Авторы той эпохи следовали обычаям с похвальной точностью. Они не упускали случая поведать нам о стыдливом румянце невесты, о восторженных взглядах жениха, не пропускали ни одного брильянта в ее волосах, ни одной пуговицы на его расшитом камзоле, до той самой минуты, когда наконец вместе с Астреей их не укладывали в постель. Но как мало это согласуется со скромной таинственностью, которая побуждает наших современных невест (ах, эти милые застенчивые создания!) уклоняться от парадности и шумихи, восхищения и лести и, подобно честному Шенстону,
  
   Вмиг в гостинице укрыться.
  
   Естественно, что описание всех церемоний при совершении бракосочетания в пятнадцатом веке внушило бы им только отвращение. Изабелла де Круа тогда показалась бы им чем-то вроде простой молочницы, которая исполняет самую черную работу, ибо даже она, будь это и на пороге церкви, отвергла бы руку своего жениха-сапожника, если бы он предложил ей faire des noces,[208] как говорится в Париже, вместо того чтобы отправиться на империале почтовой кареты провести свой медовый месяц инкогнито в Дептфорде или Гринвиче. Но я не стану распространяться на эту тему и незаметно удалюсь со свадьбы Изабеллы, как Ариосто - со свадьбы Анжелики, предоставив всем, кто пожелает, дополнить мой рассказ дальнейшими подробностями по своему вкусу и усмотрению.
  
   Другой поэт, быть может, воспоет
   Ширь бракемонтских замковых ворот,
   Когда вступает в них шотландский странник,
   Как бракемонтской госпожи избранник.
  
  
  

Примечания

  
   1 - Перевод М. Лозинского.
  
   2 - Вассал - феодал, признающий свою зависимость от более крупного феодала - сеньора и обязанный нести военную службу по требованию сеньора, защищать его интересы, оказывать ему денежную помощь. ъ, когда оба государя сѣли, тотъ, для суда надъ которымъ собрался совѣтъ, занялъ высшее мѣсто и казался предсѣдательствующимъ.
   Быть можетъ для того, чтобы скорѣе устранить эту несообразность и то недоумѣніе, которое она могла возбудить, герцогъ Карлъ, слегка поклонившись королю, поспѣшилъ открыть засѣданіе слѣдующей рѣчью:
   -- Вѣрные мои вассалы и совѣтники! вамъ не безъизвѣстно сколько безпорядковъ происходило въ нашихъ владѣніяхъ, какъ въ царствованіе моего отца, такъ и въ наше, вслѣдствіе возстанія ваесаловъ и подданныхъ противъ своихъ ленныхъ государей. Въ послѣднее время мы имѣли самыя ужасныя доказательства того, какихъ страшныхъ размѣровъ достигло это зло: графиня Изабелла де-Круа и ея тетка, Амелина, бѣжали подъ защиту иностранной державы, отреклись тѣмъ отъ своихъ феодальныхъ обязательствъ и подверглись лишенію своихъ ленъ; другой примѣръ мы имѣемъ въ святотатственномъ и злодѣйскомъ умерщвленіи нашего возлюбленнаго брата и союзника, епископа люттихскаго, и въ возстаніи этого измѣнническаго города, который былъ слишкомъ милостиво наказалъ за послѣднее возмущеніе. Мы получили извѣстіе, что виною этихъ печальныхъ событій должно считать не одно непостоянство и безумство женщинъ и дерзость взбѣсившихся отъ жира гражданъ, но также происки другой державы, вмѣшательство могущественнаго сосѣда. А между тѣмъ, еслибъ за добро платилось добромъ же, Бургундія имѣла бы право ожидать отъ него только самой искренней и безкорыстной дружбы. Если это окажется справедливымъ, продолжалъ герцогъ, скрежеща зубами и топнувъ ногой, -- то, такъ какъ все въ нашихъ рукахъ, въ силу какихъ побужденій не примемъ мы мѣръ для того, чтобы въ самомъ корнѣ уничтожить тотъ источникъ, изъ котораго постоянно изливаются на насъ всѣ эти бѣдствія?
   Герцогъ началъ эту рѣчь довольно спокойно, но къ концу ея возвысилъ голосъ и послѣднія слова были сказаны такимъ тономъ, что всѣ присутствующіе вздрогнули и даже лицо короля покрылось минутной блѣдностью. Однако Людовикъ тотчасъ же ободрился и въ свою очередь обратился къ совѣту съ рѣчью. Онъ говорилъ такимъ спокойнымъ и самоувѣреннымъ тономъ, что самъ герцогъ, не смотря на все свое желаніе, не могъ найти повода прервать или остановить его.
   -- Дворяне Франціи и Бургундіи, сказалъ король, -- рыцари св. Духа и Золотаго Руна! Если король долженъ защищаться какъ обвиненный, то онъ не можетъ желать лучшихъ судей, какъ васъ, цвѣтъ дворянства, образецъ и гордость рыцарства. Нашъ любезный братъ бургундскій только запуталъ дѣло, потому что вѣжливость не позволила ему выражаться точнѣе. Не имѣя причинъ соблюдать подобную деликатность, такъ какъ мое положеніе не допускаетъ этого, я прошу позволенія говорить яснѣе. Именно на насъ, на насъ, сэньёры, на своего леннаго господина, родственника и союзника взводитъ тяжелыя обвиненія нашъ братъ, ясный умъ и доброе сердце котораго помрачены печальными обстоятельствами. Онъ обвиняетъ насъ въ томъ, что мы подстрекали его вассаловъ къ нарушенію долга, возбуждали къ мятежу гражданъ Люттиха и поощряли преступнаго Гильома де-ла-Маркъ къ жестокому и святотатственному убійству. Дворяне Франціи и Бургундіи! въ оправданіе себя я могу сослаться на тѣ обстоятельства, въ которыхъ нахожусь теперь, потому что они вполнѣ противорѣчатъ подобному обвиненію. Если есть у меня хотя капля человѣческаго смысла, то можно ли предположить, чтобы я безусловно отдался во власть герцога бургундскаго въ то самое время, когда замышлялъ противъ него измѣну: она не могла бы остаться тайной и должна была бы отдать меня въ руки справедливо раздраженнаго государя. Безумство того, кто, зажегши фитиль, который долженъ произвести взрывъ, спокойно сѣлъ бы отдыхать на пороховую мину, было бы мудростію въ сравненіи съ тѣмъ, въ чемъ меня обвиняютъ. Я увѣренъ; что въ числѣ виновниковъ этой ужасной измѣны въ Шонвальдтѣ нашлись негодяи, дѣйствовавшіе отъ моего имени. Не давши имъ никакого права, развѣ я могу отвѣчать за нихъ? Если двѣ безумныя женщины, по какой-то романтической причинѣ къ неудовольствію искали убѣжища при моемъ дворѣ, то слѣдуетъ ли изъ этого, что онѣ дѣйствовали по моимъ внушеніямъ? Когда это дѣло будетъ изслѣдовано, то окажется, что я сдѣлалъ все, что могъ, отдавъ ихъ въ руки почтеннаго духовнаго отца, теперь уже переселившагося на небо; рыцарская честь не позволяла мнѣ отослать ихъ плѣнницами обратно къ бургундскому двору, чего, я думаю, господа, не посовѣтовалъ бы никто изъ носящихъ знаки этихъ орденовъ. При этомъ Людовикъ казался сильно взволнованнымъ и поднесъ къ глазамъ платокъ.-- Я поручилъ ихъ одному изъ членовъ моего рода и еще болѣе близкому родственнику бургундскаго дома. Его высокое положеніе въ церковной іерархіи, увы! его великія добродѣтели давали ему право быть на нѣкоторое время покровителемъ этихъ несчастныхъ заблудшихъ женщинъ и посредникомъ между ними и ихъ леннымъ государемъ. Поэтому я говорю, что эти единственныя обстоятельства, которыя братъ нашъ могъ въ поспѣшности принять за подтвержденіе его недостойныхъ подозрѣній противъ насъ, могутъ быть объяснены самыми благородными и честными побужденіями. Мало того, а прибавлю, что нѣтъ ни одного факта, ясно подтверждающаго тѣ недостойныя обвиненія, которыя побудили моего брата измѣнить свои дружественныя отношенія къ тону, кто пришелъ къ нему съ самымъ искреннимъ расположеніемъ, и превратить залу пиршествъ въ судилище, а свои гостепріимные покои въ тюрьму.
   -- Государь, государь! воскликнулъ Карлъ, когда Людовикъ пріостановился, -- ваше присутствіе здѣсь въ такое время, которое, къ несчастію, совпадаетъ съ исполненіемъ вашихъ замысловъ, я объясняю себѣ только тѣмъ, что часто избирающій себѣ ремесломъ обманывать другихъ, ужаснымъ образомъ обманываетъ самъ себя. Иногда инженера убиваетъ взрывъ ракеты, приготовленной изъ самимъ. Что же касается до послѣдствій, они зависятъ отъ результата этого торжественнаго допроса. Приведите сюда графиню Изабеллу де-Круа!
   Когда Изабелла вошла въ залу, поддерживаемая съ одной стороны графиней Крэвкёръ, а съ другой канонессой урсулипскаго монастыря, Карлъ воскликнулъ съ своей обычной рѣзкостью: -- И такъ, милѣйшая граоиня, вы едва могли выговорить слово, когда мы въ послѣдній разъ отдавали вамъ наше законное и благоразумное приказаніе, однако потомъ нашли таки въ себѣ довольно духу, чтобъ пуститься въ такой дальній путь, какого никогда еще не дѣлала лань, преслѣдуемая охотниками. Что вы думаете о вашемъ прекрасномъ подвигѣ? Знаете ли вы, что онъ поселилъ раздоръ между двумя великими государями и двумя могущественными странами, такъ что дѣло чуть не дошло до войны изъ за вашего дѣтскаго личика?
   Многочисленность присутствующихъ и грубое обращеніе Карла окончательно измѣнили рѣшимость Изабеллы, хотѣвшей броситься къ ногамъ герцога и умолять его взять себѣ всѣ ея владѣнія, а ей позволить удалиться въ монастырь. Она стояла неподвижно, какъ женщина, ошеломленная грозой, когда вокругъ нея всюду раздаются удары грома и каждый новый ударъ грозитъ гибелью. Графиня Кревкёръ, умъ которой соотвѣтствовалъ ея знатному происхожденію и красотѣ, сохранившейся не смотря на пожилыя лѣта, сочла нужнымъ вмѣшаться въ дѣло.-- Государь, сказала она, -- моя прекрасная родственница находится подъ моимъ покровительствомъ и я беру на себя смѣлость объявить вашему высочеству, что мы сейчасъ же удалимся изъ вашего присутствія, если вамъ не будетъ угодно говорить съ нею тѣмъ тономъ и въ тѣхъ выраженіяхъ, какіе болѣе приличны нашему полу и званію.
   Герцогъ разразился смѣхомъ.-- Крэвкёръ, сказалъ онъ, -- твоя кротость придала слишкомъ много мужества твоей графинѣ; но это не мое дѣло. Подайте стулъ этой глупенькой дѣвочкѣ, къ ней я не только не чувствую непріязни, но готовъ даже уважать ее. Сядьте, сударыня, и, если вамъ угодно, разскажите намъ, какой злой духъ внушилъ вамъ мысль бѣжать изъ родной земли и разыграть роль искательницы приключеній?
   Съ большимъ трудомъ, безпрестанно останавливаясь, Изабелла призналась, что, рѣшившись не соглашаться на бракъ, предложенный ей герцогомъ бургундскимъ, она питала надежду найти покровительство при французскомъ дворѣ.
   -- И у французскаго короля? спросили, Карлъ, -- въ этомъ, безъ сомнѣнія, вы были вполнѣ увѣрены?
   -- Мнѣ дѣйствительно казалось, что я была увѣрена въ этомъ, отвѣчала графиня, -- а иначе я бы не рѣшилась на такой смѣлый поступокъ.
   При этихъ словахъ, Карлъ съ невыразимо язвительной улыбкой взглянулъ на Людовика, по король твердо выдержалъ этотъ взглядъ, только тубы его сдѣлались нѣсколько блѣднѣе обыкновеннаго.
   -- Въ расположеніи короля обнадежила меня мои несчастная тетка Амелина, продолжала Изабелла послѣ минутнаго молчанія; -- она разсчитывала на него вслѣдствіе лживыхъ увѣреній нѣкоторыхъ людей, которые, какъ я послѣ узнала, были самые низкіе обманщики и негодяи, не стоющіе никакаго довѣрія.
   Потомъ графиня разсказала о всемъ, случившемся съ нею съ тѣхъ поръ, какъ она оставила Бургундію; передавъ въ короткихъ словахъ объ измѣнѣ Марты и Гэйраддина Мограбина и о взятіи Шонвальдта, она кончила свой разсказъ встрѣчей съ графомъ Крэвкёромъ. Всѣ хранили глубокое молчаніе. Герцогъ сидѣлъ потупя глаза; онъ сдерживалъ свой гнѣвъ, не находя, казалось, благовидныхъ причинъ, чтобы дать ему волю. Наконецъ, окинувъ присутствующихъ глазами, герцогъ сказалъ: -- Кротъ роетъ же подъ нашими ногами свои темные ходы и мы не видимъ ихъ, хотя и знаемъ, что онъ работаетъ усердно. Я желалъ бы знать, почему король Людовикъ удерживалъ этихъ дамъ при своемъ дворѣ, если онѣ явились туда безъ его приглашенія?
   -- Я не удерживалъ ихъ, любезный братъ, отвѣчалъ король, -- я только изъ одного состраданія принялъ ихъ частнымъ образомъ и воспользовался первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы отдать ихъ подъ покровительство покойнаго уважаемаго епископа, вашего союзника. Онъ могъ, да упокоитъ Богъ его душу! лучше меня и всякаго другаго свѣтскаго государя, разсудить, какъ примирить покровительство, которое слѣдовало оказать этимъ дамамъ, съ вѣрностью союзнику, изъ владѣній котораго онѣ бѣжали. Я смѣло спрашиваю молодую графиню, былъ ли радушенъ мой пріемъ или, напротивъ, имъ пришлось жалѣть, что онѣ искали убѣжища при моемъ дворѣ?
   -- Онъ былъ такъ не радушенъ, отвѣчала графиня,-- что заставилъ меня тогда еще сомнѣваться, дѣйствительно ли ваше величество приглашали насъ къ себѣ, какъ увѣряли насъ мнимые ваши агенты. Но, предположивъ, что они были на это уполномочены, трудно было бы согласить пріемъ вашего величества съ тѣмъ, котораго слѣдовало ожидать отъ короля, рыцаря и дворянина.
   При этихъ словахъ графиня обратилась къ королю съ видомъ упрека, но грудь Людовика была защищена отъ подобныхъ ударовъ. Онъ съ торжествующимъ видомъ окинулъ всѣхъ глазами и сдѣлалъ рукою такое движеніе, какъ бы желалъ торжественно заявить всѣмъ присутствующимъ о свидѣтельствѣ въ своей невинности, заключавшемся въ отвѣтѣ Изабеллы.
   Между тѣмъ герцогъ бургундскій бросилъ на него короля взглядъ, который, казалось, говорилъ, что хоть онъ и былъ принужденъ молчать, но далеко не былъ удовлетворенъ. Потомъ онъ вдругъ обратился къ Изабеллѣ и сказалъ ей:-- мнѣ кажется, прекрасная графиня, что въ разсказѣ о вашемъ странствованіи вы совершенно забыли упомянуть о нѣкоторыхъ любовныхъ приключеніяхъ?... А! вы уже и покраснѣли!... О рыцаряхъ въ лѣсу, на время нарушившихъ ваше спокойствіе?.. До насъ дошли вѣсти объ этомъ приключеніи, и теперь мы можемъ кое что вывести изъ всего этого. Что вы скажите, король Людовикъ, ужъ не лучше ли будетъ поискать для этой странствующей Елены троянской, или графини де-Круа, приличнаго жениха, прежде чѣмъ она успѣетъ провести еще нѣсколькихъ государей.
   Хотя Людовикъ и зналъ, какое ему готовилось непріятное предложеніе, однако онъ молча и спокойно показалъ видъ, что соглашался съ Карломъ. Но отчаянное положеніе Изабеллы возвратило ей все ея мужество. Она оставила руку графини Крэвкёръ, на которую опиралась, робко, но съ достоинствомъ выступила впередъ и, упавъ на колѣна у герцогскаго трона, обратилась къ Карлу съ такими словами: -- Благородный герцогъ бургундскій, мой ленный государь, я сознаю вину въ томъ, что оставила ваши владѣнія безъ вашего всемилостивѣйшаго позволенія, и готова на всякое наказаніе, какому вамъ будетъ угодно подвергнуть меня. Я отдаю вамъ всѣ мои земли и замки и прошу у васъ только одной милости: изъ уваженія къ памяти моего отца, удѣлите послѣдней представительницѣ дома де-Круа малую часть изъ ея большихъ имѣній, чтобы она могла вступить въ монастырь и жить тамъ до конца жизни.
   -- Какъ вы думаете, ваше величество, о просьбѣ этой молодой особы, спросилъ Карлъ, обращаясь къ Людовику.
   -- Это смиренное и благочестивое желаніе, отвѣчалъ король,-- внушенное ей свыше, и которому никто не долженъ препятствовать или противиться.
   -- Униженные и смиренные вознесутся, сказалъ.-- Встаньте, графиня Изабелла, мы желаемъ вамъ лучшаго, чѣмъ то, на что вы сами себя обрекаете. Мы не имѣемъ желанія ни конфисковать вашихъ владѣній, ни оскорблять вашей чести; напротивъ, мы желаемъ прибавить и къ тому и къ другому.
   -- Увы, государь! отвѣчала графиня, продолжая стоять на колѣняхъ,-- я боюсь гораздо больше милостей, чѣмъ гнѣва вашего высочества, потому что онѣ заставляютъ меня....
   -- Святой Георгъ бургундскій воскликнулъ герцогъ, -- такъ вы хотите на каждомъ шагу идти на перекоръ нашей волѣ и противиться нашимъ приказаніямъ? Вставайте, сударыня, говорю вамъ, и, пока, уйдите... когда у насъ будетъ время подумать о тебѣ... то мы распорядимся такъ, что, Teste-Saint-Gris! или вы покоритесь намъ, или себѣ хуже сдѣлаете.
   Не смотря на такой суровый отвѣтъ герцога, графиня Изабелла оставалась у ногъ его и, вѣроятно, своимъ упорствомъ вынудила бы его на болѣе дерзкій поступокъ; но графиня Крэвкёръ, лучше ея знавшая характеръ герцога, вмѣшалась и, поднявъ съ полу свою молодую пріятельницу, увела ее изъ залы.
   Послѣ этого позвали Квентина Дорвардъ. Баляфре далъ ему возможность снова надѣть платье и вооруженіе стрѣлка шотландской гвардіи; эта блестящая одежда необыкновенно шла къ его юному, крѣпкому стану. Молодость и открытое выраженіе лица располагали въ его пользу всѣхъ членовъ совѣта, тѣмъ болѣе, что никому изъ нихъ не могло придти въ голову, чтобы проницательный король могъ выбрать такого молодаго человѣка въ довѣренные своихъ политическихъ тайнъ. И такъ Людовикъ въ этомъ случаѣ, какъ и во многихъ другихъ, извлекъ большую пользу изъ того, что выбиралъ всегда своихъ агентовъ изъ людей такихъ возрастовъ и сословій, гдѣ всего менѣе казался возможнымъ такой выборъ. По приказанію герцога, подтвержденному королемъ, Квентинъ стадъ разсказывать о своемъ путешествіи съ графиней де-Круа въ Люттихъ. Онъ сообщилъ предварительно приказанія Людовика, заключавшіяся въ томъ, чтобы сохранно проводить графинь до епископскаго замка.
   -- И вы въ точности исполнили мои приказанія? спросилъ король.
   -- Исполнилъ государь, отвѣчалъ шотландецъ.
   -- Вы пропустили одно обстоятельство, сказалъ герцогъ; -- въ лѣсу на васъ напали два странствующихъ рыцаря.
   -- Мнѣ не слѣдуетъ ни вспоминать, ни говорить о такомъ несчастномъ событіи, отвѣчало, молодой человѣкъ, скромно краснѣя.
   -- Но мнѣ не слѣдуетъ забывать этого, сказалъ герцогъ орлеанскій.-- Этотъ молодой человѣкъ мужественно исполнилъ свое порученіе и былъ такъ вѣренъ своему долгу, что я никогда не забуду объ этомъ. Приходи въ мои покои, стрѣлокъ, когда мы покончимъ всѣ дѣла, и ты увидишь, что я не забылъ о твоей храбрости и радъ, что она равняется твоей скромности.
   -- Приходи и ко мнѣ, сказалъ Дюнуа, -- у меня есть для тебя шлемъ, потому что я въ долгу у тебя.
   Квентинъ низко поклонился обоимъ и допросъ начался снова. По приказанію герцога Карла онъ представилъ письменныя наставленія, полученныя имъ отъ Людовика.
   -- Ты буквально слѣдовалъ этимъ инструкціямъ? спросилъ герцогъ.
   -- Нѣтъ, съ позволенія вашего высочества, Отвѣчалъ Квентинъ.-- Въ нихъ мнѣ предписывалось, какъ вы сами изволите видѣть, переправиться черезъ Маасъ близь Намюра, а я держался лѣваго берега, потому что имъ было и ближе и безопаснѣе ѣхать въ Люттихъ.
   -- А къ чему такое отступленіе? спросилъ герцогъ.
   -- Потому что я началъ сомнѣваться въ вѣрности своего проводника, отвѣчалъ Квентинъ.
   -- Теперь слушай внимательно все, что я буду тебя спрашивать, сказалъ герцогъ, -- говори правду и не опасайся ничьей злобы. А если будешь колебаться или будешь уклончивъ въ отвѣтахъ, то я велю тебя живаго вывѣсить на желѣзной цѣпи на башнѣ ратуши, гдѣ ты не одинъ часъ помолишься о смерти, прежде чѣмъ она избавитъ тебя отъ мученій.
   Въ залѣ воцарилось глубокое молчаніе. Наконецъ, когда, какъ думалъ герцогъ, молодой человѣкъ уже успѣлъ обсудить свое положеніе, Карлъ спросилъ Дорварда, кто былъ его проводникомъ, кѣмъ онъ былъ назначенъ и что навело его на подозрѣніе? Въ отвѣтъ на первый вопросъ Квентинъ назвалъ цыгана Гэйраддина Мограбина, на второй, сказалъ, что проводникъ быль данъ ему Тристаномъ -- пустынникомъ, а на третій онъ разсказалъ о случившемся въ францисканскомъ монастырѣ близь Намюра; какъ цыганъ былъ выгнанъ изъ святой обители, какъ онъ, подозрѣвая Гэйраддина, началъ слѣдить за нимъ и подслушалъ его разговоръ съ однимъ изъ ланцкнехтовъ Гилльома де-ла-Маркъ, въ которомъ они условились похитить графинь.
   -- Теперь, слушай, сказалъ герцогъ, -- и, еще разъ, помни, что жизнь твоя зависитъ отъ твоей правдивости. Не говорили ли эти негодяи, что они уполномочены королемъ... я хочу сказать, этимъ самымъ королемъ Людовикомъ французскимъ, напасть на отрядъ и похитить дамъ!
   -- Еслибъ подобные негодяи и говорили это, отвѣчалъ Квентинъ,-- я не знаю, какъ бы я могъ повѣрить имъ, когда собственныя слова моего государя опровергали ихъ.
   Людовикъ, до сихъ поръ слушавшій Дорварда съ напряженнымъ вниманіемъ, не могъ удержать глубокаго вздоха, когда услышалъ отвѣтъ его, съ его плечъ какъ будто спало тяжелое бремя. Герцогъ опять, казалось, былъ смущенъ и пришелъ въ недоумѣніе; возвращаясь къ тому же предмету, онъ спросилъ Квентина, не видно ли было изъ словъ этихъ людей, что планъ, или задуманный, былъ одобренъ Людовикомъ.
   -- Я повторяю, что не слыхалъ ничего такого, что бы дало мнѣ право такъ думать, отвѣчалъ молодой человѣкъ, который хотя внутренно и былъ убѣжденъ, что король участвовалъ въ измѣнѣ Гэйраддина, но считалъ нарушеніемъ своего долга высказывать свои личныя подозрѣнія на этотъ счетъ.-- А еслибъ даже я и слышалъ, что подобные люди утверждаютъ это, повторяю, я не придалъ бы ихъ увѣреніямъ никакого значенія, когда инструкціи самого короля опровергали ихъ.
   -- Ты вѣрный слуга, насмѣшливо сказалъ герцогъ, -- и я могу тебя увѣрить, что, исполняя точно приказанія короля, ты такъ обманулъ его ожиданія, что могъ бы дорого поплатиться за это, еслибъ дальнѣйшія происшествія не обратили твоей собачьей преданности въ услугу.
   -- Я не понимаю васъ, государь! сказалъ Квентинъ Дорвардъ;-- я знаю только, что я былъ посланъ моимъ королемъ, Людовикомъ, охранять графинь, и что я все исполнилъ. въ точности, насколько хватило моихъ способностей, какъ во время нашего путешествія въ Шонвальдтъ, такъ и въ послѣдующее время. Я считалъ приказанія короля почетными для себя и честно исполнялъ ихъ, а будь они другаго рода, то они были бы недостойны человѣка моего имени и моей націи.
   -- Fier comme т écossais {Гордъ, какъ шотландецъ.}, сказалъ Карлъ, который хотя и былъ обманутъ въ своихъ ожиданіяхъ отвѣтами Дорварда, но не былъ на столько несправедливъ, чтобы порицать его за смѣлость.
   -- Но слушай же, стрѣлокъ, какія инструкціи предписывали тебѣ являться, какъ мы слышали отъ нѣкоторыхъ бѣглецовъ изъ Шовальдта, на улицахъ, Люттиха во главѣ мятежниковъ, которые впослѣдствіи такъ безчеловѣчно умертвили своего свѣтскаго государя и духовнаго отца, и какую рѣчь держалъ ты, когда уже было совершено убійство, рѣчь, въ которой ты, какъ агентъ Людовика, присвоивалъ себѣ власть надъ злодѣями, только что совершившими такое ужасное преступленіе.
   -- Герцогъ, отвѣчали, Квентинъ, -- многіе могли бы засвидѣтельствовать, что я никогда не выдавалъ себя за французскаго посланника въ Люттихѣ, но что это званіе было навязано мнѣ настойчивыми и шумными криками самихъ гражданъ, не хотѣвшихъ слушать моихъ разувѣреній. Я разсказалъ обо всемъ приближеннымъ епископа, когда выбрался изъ города, и совѣтовалъ имъ принять мѣры для защиты замка. Этимъ можно было бы предотвратить несчастія и ужасы послѣдовавшей ночи. Правда, что въ крайней опасности я воспользовался вліяніемъ, которое имѣлъ въ силу навязаннаго мнѣ званія, а именно, чтобы спасти графиню, защитить свою собственную жизнь и, по возможности, обуздать жажду кровопролитія, которая разыгралась такимъ ужаснымъ образомъ. Повторяю, и буду защищать сказанное мною до послѣдней капли крови, что я не имѣлъ отъ короля Франціи никакихъ порученій касательно жителей Люттиха, не говоря уже о приказаніи подстрекать ихъ къ возстанію. Наконецъ, если я и воспользовался навязаннымъ мнѣ званіемъ, то это все равно, какъ еслибъ въ крайности я сталъ оборонять себя и другихъ первымъ попавшимся подъ руку щитомъ, не задавая себѣ вопроса, имѣю ли я право на изображенный на немъ гербъ.
   -- Въ такомъ случаѣ, мой юный товарищъ и плѣнникъ, сказалъ, Крэвкёръ, который не могъ долѣе молчать, -- ты дѣйствовалъ и храбро и разсудительно; а то, что онъ сдѣлалъ, нельзя ставить въ вину королю Людовику.
   Одобрительный шопотъ послышался въ залѣ и пріятно отозвался въ ушахъ Людовика, не мало однако раздосадовавъ Карла. Онъ грознымъ взоромъ окинулъ собраніе; чувства, такъ единогласно выраженныя большинствомъ его знатнѣйшихъ вассаловъ и мудрѣйшихъ совѣтниковъ, быть можетъ, не помѣшали бы разгулу его необузданнаго и деспотическаго характера, еслибъ дэ-Коминъ, предвидя опасность, не предупредилъ ее, неожиданно объявивъ о пріѣздѣ герольда отъ Люттиха.
   -- Герольдъ отъ ткачей и гвоздейщиковъ! воскликнулъ герцогъ, -- сейчасъ же привести его сюда! Клянусь святою дѣвою, я узнаю отъ этого герольда о планахъ и надеждахъ пославшихъ его, узнаю болѣе, чѣмъ хотѣлъ открыть намъ этотъ молодой французско-шотландскій солдатъ.
   

ГЛАВА XXXIII.
ГЕРОЛЬДЪ.

Аріель. Чу! они ревутъ.
Просперо. Пусть ихъ преслѣдуютъ хорошенько.
Буря.

   Въ совѣтѣ немедленно было очищено мѣсто для герольда; присутствующіе выразили немалое любопытство увидѣть человѣка, котораго возмутившіеся люттихцы осмѣлились прислать къ такому гордому государю, какъ герцогъ бургундскій, особенно когда онъ былъ такъ сильно раздраженъ противъ нихъ. Не надо забывать, что въ тѣ времена герольды посылались только отъ государя къ государю и то въ торжественныхъ случаяхъ, а низшее дворянство употребляло въ это дѣло простыхъ довѣренныхъ изъ своихъ приближенныхъ. Прибавимъ также мимоходомъ, что Лудовикъ XI, всегда пренебрегавшій всѣмъ, что не доставляло дѣйствительной власти или существенной пользы, былъ въ особенности открытыми, противникомъ герольдовъ и геральдики, "голубой, красной и зеленой, со всей ея ложью". Совершенно иного рода гордость его противника придавала геральдикѣ не мало торжественнаго значенія.
   Введенный въ присутствіе монарховъ герольдъ былъ одѣтъ въ табардъ или широкую одежду, вышитую гербами его господина, въ которыхъ первое мѣсто занимала кабанья голова. Гербъ этотъ, по мнѣнію знатоковъ, былъ болѣе блестящъ, чѣмъ точенъ.
   Остальное платье его, отличавшееся значительной пестротой, было обложено кружевами, шитьемъ и всякаго рода украшеніями; перо на шапкѣ было такъ высоко, что можно было думать, что оно предназначалось для метенія потолка залы. Словомъ, блестящее по обыкновенію великолѣпіе костюма герольдовъ явилось здѣсь въ карикатурномъ и преувеличенномъ видѣ. Кабанья голова повторялась на каждой части одежды, шапка имѣла даже ея форму и изображала голову кабана съ окровавленнымъ языкомъ и клыками или, употребляя геральдическое выраженіе "красное съ языкомъ и зубами". Въ наружности самого герольда проглядывали вмѣстѣ и дерзость и страхъ, какъ будто онъ взялся за опасное предпріятіе и сознавалъ, что только смѣлостью можетъ выйти изъ него невредимымъ.
   -- Кто ты, во имя чорта? Такими словами встрѣтилъ Карлъ Смѣлый этого страннаго посла.
   -- Я Красный Кабанъ, отвѣчалъ герольдъ, -- оруженосецъ Гильома де-ла-Маркъ, Божьею милостью и избраніемъ капитула, государя-епископа люттихскаго.
   -- А! воскликнулъ Карлъ, но, подавляя свой гнѣвъ, сдѣлалъ знакъ, чтобъ онъ продолжалъ.
   -- И, по правамъ своей жены, благородной графики Амелины де-Круа, графа де-Круа и владѣтеля Бракембита.
   Крайнее удивленіе герцога Карла величайшей наглости, съ какой эти титулы были объявляемы въ его присутствіи, казалось, сдѣлало его нѣмымъ; герольдъ же, предполагая безъ сомнѣнія, что произвелъ должное впечатлѣніе, продолжалъ:-- Аппипеіо vobis daudium magnum, {Возвѣщаю вамъ радость великую.} сказалъ онъ, -- именемъ моего государя объявляю вамъ, Карлу бургундскому, графу Фландрскому, что въ силу ожидаемаго разрѣшенія изъ Рима отъ нашего святаго отца, и до назначенія приличнаго преемника ad sacrum, онъ намѣренъ исполнять въ одно и тоже время обязанности государя-епископа, и поддерживать свои права, какъ графъ де-Круа.
   Герцогъ бургундскій на все это восклицалъ только "А!", не дѣлая никакихъ возраженій. Въ этихъ восклицаніяхъ хотя онъ былъ изумленъ и сильно раздраженъ, слышалось желаніе выслушать все, что герольду было поручено сказать ему, прежде чѣмъ самому дать какой нибудь отвѣтъ. Къ еще большему удивленію всѣхъ присутствующихъ, онъ воздерживался отъ своихъ обычныхъ рѣзкихъ, порывистыхъ движеній, и сидѣлъ прижавъ къ зубамъ ноготь большаго пальца, что онъ обыкновенно дѣлалъ, когда вниманіе его было чѣмъ нибудь занято, и потупивъ глаза, какъ бы желая скрыть гнѣвъ, который могъ въ нихъ выразиться.
   Ободренный посолъ, не смущаясь, смѣло продолжалъ излагать содержаніе своего посольства.-- И такъ, именемъ государя-епископа люттихскаго и графа де-Круа, я требую отъ васъ, герцога Карла, чтобы вы отказались отъ притязаній, какія вмѣстѣ съ покойнымъ Людовикомъ Бурбономъ, недостойнымъ епископомъ, имѣли на насильное господство надъ вольнымъ и имперскимъ городомъ Люттихомъ.
   -- А! воскликнулъ опять герцогъ.
   -- Чтобы вы также возвратили всѣ знамена, числомъ тридцать шесть, насильно отнятыя вами у Люттиха, задѣлали проломы въ его стѣнахъ, возстановили деспотически разрушенныя вами укрѣпленія и признали моего повелителя, Гильома де-ла-Маркъ, государемъ-епископомъ, законно избраннымъ капитуломъ канониковъ, о чемъ свидѣтельствуетъ вотъ этотъ протоколъ.
   -- Кончили ли вы? спросилъ герцогъ.
   -- Еще, отвѣчалъ посолъ, -- мнѣ остается потребовать отъ имени моего законнаго, благороднаго и достойнаго государя-епископа и графа, чтобы вы немедленно вывели гарнизоны изъ Бракемонтскаго замка и другихъ крѣпостей, принадлежащихъ къ графству Круа, поставленные тамъ отъ имени вашего высочества, отъ имени Изабеллы, называющей себя графиней де-Круа, или кого либо другого, пока имперскій сеймъ не рѣшитъ, не должны ли упомянутыя владѣнія скорѣе принадлежать сестрѣ покойнаго графа, всемилостивѣйшей госпожѣ моей, Амелинѣ де-Круа, чѣмъ его дочери, на основаніи jus emphyteusis.
   -- Вашъ господинъ очень ученъ, сказалъ герцогъ.
   -- Но, продолжалъ герольдъ, -- благородный и достойный государь и графъ согласенъ, покончивъ всѣ другіе споры между Бургундіей и Люттихомъ, назначить Изабеллѣ приличныя ея званію владѣнія.
   -- Какъ онъ великодушенъ и разсудителенъ, сказалъ герцогъ тѣмъ же тономъ.
   -- Ну, по моему бѣдному дурацкому разумѣнію, замѣтилъ лё-Глорьё тихо Крэвкёру, -- я бы желалъ лучше быть въ шкурѣ самой скверной коровенки, когда либо павшей отъ заразы, чѣмъ въ размалеванной одеждѣ этого молодца. Онъ, несчастный, похожъ теперь на пьяницу, который осушая бутылку, смотритъ только на слѣдующую и забываетъ, что хозяинъ считаетъ ихъ всѣ за своимъ прилавкомъ.
   -- Все ли вы сказали наконецъ? спросилъ герцогъ герольда.
   -- Еще одно слово, отвѣчалъ Красный Кабанъ, -- отъ имени моего благороднаго и достойнаго господина, касательно его достойнаго и вѣрнаго союзника, христіаннѣйшаго короля.
   -- А! воскликнулъ герцогъ выпрямившись и грознѣе, чѣмъ прежде; но, немедленно овладѣвъ собой, онъ опять сталъ внимательно слушать.
   -- Ходятъ слухи, началъ посолъ,-- что вы, Карлъ бургундскій, забывъ свой долгъ вассала французской короны и взаимное довѣріе христіанскихъ государей, содержали упомянутаго христіаннѣйшаго короля въ плѣну. По этому, мой благородный и достойный господинъ черезъ мои уста требуетъ, чтобы вы или немедленно освободили его царственнаго и христіаннѣйшаго союзника или приняли вызовъ, который я уполномоченъ вамъ сдѣлать.
   -- Кончили ли вы наконецъ? спросилъ герцогъ.
   -- Кончилъ, отвѣчалъ герольдъ, -- и жду отвѣта вашего высочества; надѣюсь, что онъ будетъ таковъ, что предупредитъ пролитіе христіанской крови.
   -- Ну, клянусь Св. Георгомъ бургундскимъ... началъ герцогъ, но не могъ продолжать, по тому что Людовикъ всталъ и обратился сперва къ нему, а потомъ къ герольду, съ такимъ достоинствомъ, и голосъ его звучалъ такъ повелительно, что Карлъ не осмѣлился прерывать.
   -- Съ вашего позволенія, любезный братъ, сказалъ король, -- мы требуемъ права первые отвѣчать этому дерзкому бездѣльнику. Негодяй герольдъ, или кто бы ты ни былъ, скажи въ отвѣта нечестивому отверженцу и убійцѣ де-ла-Марку, что король французскій скоро будетъ у стѣнъ Люттиха, чтобы наказать его за святотатственное убійство покойнаго и любезнаго своего родственника Людовика Бурбона; и что онъ намѣренъ повѣсить де-ла-Марка живаго за наглость, съ какою онъ осмѣливается называть себя его союзникомъ и вкладывать въ уста своего низкаго посла его королевское имя.
   -- Отъ меня же, сказалъ Карлъ, -- прибавь все, что только государь можетъ сказать простому вору и убійцѣ, и вонъ отсюда! Нѣтъ, постой. Никогда еще герольдъ не оставлялъ бургундскаго двора не прославляя щедрость его. Отодрать его, чтобы кости вышли наружу.
   -- Нѣтъ, съ позволенія вашего высочества, сказали вмѣстѣ Крэвкёръ и я Имберкуръ, -- онъ герольдъ и по этому имѣетъ свои привилегіи.
   -- Только вы, господа, отвѣчалъ герцогъ, -- такія совы, что можете думать, что табарда дѣлаетъ герольда. Я вижу по гербамъ этого негодяя, что онъ простой обманщикъ. Пусть-ка Золотое Руно разспроситъ его въ вашемъ присутствіи.
   Не смотря на свою природную наглость, посолъ Дикаго Арденскаго Кабана поблѣднѣлъ, хотя лицо его было сильно нарумянено. Золотое Руно, какъ мы уже говорили, главный герольдъ герцога и знатокъ своего дѣла, торжественно выступилъ впередъ съ сознаніемъ своего достоинства и спросилъ своего мнимаго собрата, въ какой коллегіи онъ изучалъ науку, которой служитъ.
   -- Я изучалъ ее въ ратисбонской геральдической коллегіи, отвѣчалъ Красный Кабанъ, -- и получилъ дипломъ герольда отъ этого ученаго братства.
   -- Вы не могли получить его изъ болѣе достойнаго источника, отвѣчалъ Золотое Руно, кланяясь ниже прежняго; -- а если я, повинуясь приказанію всемилостивѣйшаго герцога, осмѣливаюсь говорить съ вами о тайнахъ нашей высокой науки, то надѣюсь не сообщить, а пріобрѣсть знаніе.
   -- Къ дѣлу, сказалъ нетерпѣливо герцогъ, -- оставьте церемоніи, а задайте ему какой нибудь вопросъ, чтобы испытать его искусство.
   -- Было бы несправедливо спрашивать ученика достойной ратисбонской геральдической коллегіи, понимаетъ ли онъ, обыкновенные термины геральдики, сказалъ Золотое Руно, -- но, не оскорбляя Краснаго Кабана, я могу спросить его посвященъ ли онъ въ самые таинственные и сокровенные термины науки, посредствомъ которыхъ наиученѣйшіе изъ насъ передаютъ другъ другу символически или, такъ сказать, параболически то, что другіе выражаютъ простыми словами, термины, составляющіе основу геральдики.
   -- Я одинаково хорошо понимаю всѣ роды геральдики, смѣло отвѣчалъ Красный Кабанъ; -- но, можетъ быть, мы, въ Германіи, имѣемъ другіе термины, чѣмъ вы, во Фландріи.
   -- Увы! и вы можете это говорить, отвѣчалъ Золотое Руно;-- наша благородная наука, истинное знамя благородства, слава великодушія, одна и та же не только во всѣхъ христіанскихъ государствахъ, но она извѣстна даже и признается у сарацинъ и мавровъ. Поэтому я попрошу васъ описать какой вамъ будетъ угодно гербъ по небесному, т. е. звѣздному стилю.
   -- Описывайте его сами, какъ хотите, сказалъ Красный Кабанъ,-- я не стану выкидывать тутъ, по вашему приказанію, разныя штуки и какъ обезьяна ходить на заднихъ лапахъ.
   -- Покажите ему какой нибудь гербъ, и пусть онъ его объяснитъ по своему, сказалъ герцогъ; -- если же онъ не съумѣетъ, я обѣщаю, что на его спинѣ будутъ, и красное, и лазурь, и черное.
   -- Вотъ, сказалъ бургундскій герольдъ, вынимая изъ кармана кусокъ пергамента, -- свертокъ, на которомъ нѣкоторыя соображенія побудили меня изобразить, на сколько позволили мнѣ мои бѣдныя знанія, древній гербъ. Я попрошу моего собрата, если онъ въ самомъ дѣлѣ принадлежитъ къ достойной ратисбонской геральдической коллегіи, разобрать его въ приличныхъ терминахъ.
   Лё-Глорьё, видимо забавлявшійся этимъ разговоромъ, пробрался поближе къ обоимъ герольдамъ.-- Я помогу тебѣ, добрый другъ мой, сказалъ онъ Красному Кабану въ то время, какъ тотъ безнадежно разсматривалъ свертокъ.-- Это, мои милостивые государи и повелители, представляетъ кота, выглядывающаго изъ окна на чердакѣ.
   Эта выходка возбудила общій смѣхъ и тѣмъ нѣсколько помогла Красному Кабану. Золотое Руно, негодуя на такое перетолкованіе своего рисунка, поспѣшилъ объяснить, что это былъ гербъ, принятый французскимъ королемъ Хильдебёртомъ послѣ взятія имъ въ плѣнъ Годембра, короля бургундскаго, и что онъ изображаетъ съ одной стороны бобра или тигра за рѣшеткой, символъ плѣннаго государя или, какъ Золотое Руно выразился технически, "Черное, звѣрь переходитъ Золотое, стѣсняемый рѣшеткой красной, припертый вторымъ."
   -- Клянусь моей погремушкой, сказалъ лё-Глорьё,-- если котъ изображаетъ Бургундію, то сегодня она не за рѣшеткой.
   -- Правда, другъ, сказалъ Людовикъ, смѣясь, между тѣмъ какъ всѣ присутствующіе, даже самъ Карлъ, пришли въ замѣшательство отъ такой смѣлой шутки.-- Я долженъ дать тебѣ золотую монету за то, что ты обратилъ такъ печально начатое цѣло въ забавную шутку, которой, я надѣюсь, оно и кончится.
   -- Молчи, лё-Глорьё, сказалъ герцогъ, -- а вы, Золотое Руно, удалитесь, вы слишкомъ учены, чтобъ быть понятнымъ. Этого же негодяя подведите сюда кто нибудь. Слушай, мошенникъ, сказалъ онъ суровымъ голосомъ, -- знаешь ли ты разницу между серебромъ и золотомъ, но только не въ видѣ чеканенной монеты?
   -- Сжальтесь надо мной, ваше высочество, будьте милостивы ко мнѣ! Благородный король Людовикъ, замолвите за меня хоть слово.
   -- Говори за себя самъ, сказалъ герцогъ; -- герольдъ ты или нѣтъ?
   -- Только на этотъ случай, признался изобличенный герольдъ.
   -- Клянусь св. Георгомъ! сказалъ герцогъ, бросивъ украдкой взглядъ на Людовика, -- я изъ всѣхъ государей и благородныхъ людей знаю только одного человѣка, который могъ такъ оскорбить благородную науку, опору королевскаго величія и дворянской чести, пославъ къ Едуарду англійскому своего слугу, переодѣтаго герольдомъ {См. примѣч. XI. Переодѣтый герольдъ.}.
   -- Такой поступокъ, сказалъ Людовикъ, смѣясь или притворяясь, что смѣется, -- могъ быть оправданъ только тѣмъ, что при дворѣ не было терольдовъ, а дѣло не терпѣло отлагательства. Но хотя такой обманъ и могъ удасться съ грубымъ и тупоумнымъ островитяниномъ, никто, только немного по проницательнѣе дикаго Кабана, не подумалъ бы сыграть подобную шутку съ просвѣщеннымъ дворомъ Бургундіи.
   -- Кто бы ни послалъ его, гордо сказалъ герцогъ, -- онъ возвратится къ нему ловко отдѣланнымъ. Сюда! Отвести его на площадь и бить хлыстами и бичами, пока его табардъ не превратится въ лохмотья. На Краснаго Кабана! го го! лю, лю!
   Четыре, пять огромныхъ собакъ, подобныхъ тѣмъ, которыя изображены на осотахъ Рубенса и Шнейдерса, услыхавъ хорошо знакомые крики герцога, начали выть и лаять, какъ будто въ самомъ дѣлѣ подняли кабана.
   -- Клянусь святымъ крестомъ! сказалъ Людовикъ, стараясь поддержать расположеніе духа своего опаснаго родственника, -- если ужъ оселъ надѣлъ шнуру кабана, я бы спустилъ на него собакъ, чтобы содрать ее.
   -- Такъ! такъ! воскликнулъ герцогъ Карлъ обрадовавшись этой мысли пришедшейся ему очень по сердцу въ ту минуту, -- такъ оно и будетъ! Спустить собакъ! Тальботъ, го-го, Бомонъ! мы его будемъ травить отъ дверей замка до восточныхъ воротъ.
   -- Я надѣюсь, ваше высочество будете обращаться со мной, какъ съ настоящимъ звѣремъ на охотѣ, сказалъ негодяй, стараясь всѣми силами скрытъ свое волненіе,-- и предоставите мнѣ всѣ законные права его.
   -- Ты гадина, сказалъ герцогъ, -- и потому не подлежишь никакимъ правиламъ охоты; но тебѣ дадутъ шестьдесятъ ярдовъ впередъ развѣ только ради твоей безпримѣрной наглости. Идемте, идемте, господа, смотрѣть на охоту.
   Съ шумомъ поднялись всѣ съ своихъ мѣстъ и бросились толпой, хотя и не съ такой поспѣшностію, какъ оба государя, насладиться человѣчнымъ зрѣлищемъ, изобрѣтеннымъ Людовикомъ.
   Красный Кабанъ задалъ славную охоту; окрыленный страхомъ и преслѣдуемый по пятамъ дюжиной злыхъ собакъ, возбуждаемыхъ звуками роговъ и криками охотниковъ, онъ летѣлъ какъ вѣтеръ и, еслибъ не платье герольда, самая неудобная одежда въ подобномъ обстоятельствѣ, онъ легко бы ушелъ отъ собакъ. Раза два онъ даже ловко увернулся отъ нихъ и тѣмъ вызвалъ общее одобреніе. Никто изъ присутствующихъ, даже самъ Карлъ, не наслаждался такъ этимъ зрѣлищемъ, какъ Людовикъ; частью изъ политическихъ соображеній, частью, потому что видъ человѣческихъ страданій, особенно когда они представлялись съ смѣшной стороны, былъ ему пріятенъ, онъ смѣялся до слезъ и въ порывѣ восторга схватился за горностаевую мантію герцога, какъ бы стараясь удержаться за нее; Карлъ между тѣмъ положилъ свою руку на плечо короля и такимъ образомъ они выказали довѣріе и короткость, совершенно несообразныя съ тѣми отношеніями, въ которыхъ они еще такъ недавно находились.
   Наконецъ быстрота лжегерольда все-таки не спасла его отъ зубовъ преслѣдовавшихъ собакъ. Онѣ схватили повалили его, и вѣроятно бы изгрызли, еслибъ герцогъ не закричалъ:-- Остановите, остановите ихъ! сосворить собакъ! Онъ такъ искусно бѣжалъ хотя и не съумѣлъ отбиться, что мы не хотимъ лишать его жизни.
   Нѣсколько придворныхъ бросились отбивать собакъ; однихъ тотчасъ же сосворили и погнались за другими, разбѣжавшимися по улицамъ и какъ бы съ торжествомъ потрясавшими лохмотьями разукрашенной одежды герольда, надѣтой имъ видно въ несчастную для него минуту.
   Герцогъ былъ такъ занятъ происходившимъ передъ его глазами, что не замѣчалъ ничего, что говорилось и дѣлалось за его спиной. Оливье-лань воспользовался этимъ, пробрался къ Людовику и шепнулъ ему на ухо: -- Это цыганъ Гэйраддинъ Мограбинъ; будетъ не хорошо, если ему удастся поговорить съ герцогомъ.
   -- Онъ долженъ умереть, отвѣчалъ Людовикъ тоже шопотомъ, -- мертвые ничего не разсказываютъ.
   Нѣсколько минутъ спустя Тристанъ-пустынникъ, которому Оливье успѣлъ намекнуть въ чемъ дѣло, выступилъ передъ королемъ и герцогомъ и сказалъ съ своей обычной грубостью:-- Съ позволенія вашего величества и вашего высочества, этотъ звѣрь мой и я требую его, онъ отмѣченъ моей печатью, на его плечѣ, какъ всѣ могутъ видѣть, выжжены лиліи. Онъ извѣстный мошенникъ, онъ убивалъ королевскихъ подданныхъ, обкрадывалъ церкви, насиловалъ дѣвушекъ, стрѣлялъ оленей въ королевскихъ паркахъ....
   -- Довольно, довольно, сказалъ Карлъ, -- онъ по праву принадлежитъ моему царственному родственнику. Что ваше величество намѣрены дѣлать съ нимъ?
   -- Если вы отдаете его въ мое распоряженіе, отвѣчалъ король, -- то я дамъ ему по крайней мѣрѣ урокъ въ геральдической наукѣ, которую онъ такъ плохо знаетъ; я только практически объясню ему значеніе петли и креста.
   -- Не который вѣшаютъ, а на который вѣшаютъ. Пусть онъ произойдетъ эту науку подъ руководствомъ вашего кума Тристана; онъ глубокій знатокъ стихъ таинствъ.
   Такъ отвѣчалъ герцогъ и съ раздирающимъ уши смѣхомъ радовался своему остроумію; Людовикъ такъ чистосердечно вторилъ ему, что недавній противникъ его не могъ удержаться, взглянулъ на него дружелюбно и сказалъ:
   -- Ахъ Людовикъ, Людовикъ! Еслибъ Богу угодно было, чтобы вы были такой же вѣрный государь, какой вы веселый товарищъ. Я не могу не вспоминать часто о веселомъ времени, проведенномъ нами вмѣстѣ.
   -- Вы можете вернуть его, если хотите, отвѣчай. Людовикъ,-- я обѣщаю согласиться на всѣ требованія, которыя вы можете предложить мнѣ при моемъ настоящемъ положеніи безъ срама, не дѣлая себя предметомъ басней для всего христіанства; я поклянусь соблюдать ихъ на этой святынѣ, которую всегда ношу на себѣ, на этой частицѣ святаго креста.
   Онъ вынулъ висѣвшій у него на груди на золотой цѣпочкѣ маленькій золотой ковчежецъ и, набожно приложившись къ нему, продолжалъ:
   -- Никогда ложная клятва, произнесенная на этихъ святыхъ мощахъ не оставалась ненаказанною въ продолженіи года.
   -- Однако, сказалъ герцогъ, -- на этой самой святынѣ вы клялись мнѣ въ дружбѣ, когда оставляли Бургундію, и вскорѣ послѣ того послали, незаконнорожденнаго Рюбамире умертвить или захватить меня.
   -- Ну, любезный братъ, вы поднимаете старые грѣхи, сказалъ король, -- я уже говорилъ вамъ, что вы ошибаетесь на этотъ счетъ. Къ тому же, я клялся тогда не на этой святынѣ, а на другой частицѣ святаго креста, полученной мной отъ султана и вѣроятно утратившей свою святость отъ пребыванія между невѣрными. Кромѣ того, не въ тотъ же ли годъ вспыхнула война для общаго блага", не въ тотъ же ли годъ бургундское войско, подкрѣпляемое всѣми великими вассалами Франціи, заняло Сен-Дени, я не былъ ли я вынужденъ уступить Нормандію моему брату? О Боже, избави насъ отъ ложной клятвы за такимъ поручительствомъ!
   -- Хорошо, любезный братъ, отвѣчалъ герцогъ,-- я думаю, ты получилъ хорошій урокъ, чтобы въ другой разъ сдержать свое слово. Теперь скажите искренно, безъ обиняковъ, хотите вы сдержать свое обѣщаніе идти вмѣстѣ со мной наказать убійцу ла-Марка и жителей Люттиха?
   -- Я пойду противъ нихъ со всѣми силами Франціи, съ священнымъ знаменемъ впереди, отвѣчалъ Людовикъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ, сказалъ герцогъ, -- это болѣе, чѣмъ нужно и чѣмъ требуетъ благоразуміе. Присутствіе вашей шотландской гвардіи и двухъ сотъ избранныхъ копій докажетъ, что вы дѣйствуете по собственной волѣ. Съ большимъ войскомъ вы могли бы...
   -- Я могъ бы въ самомъ дѣлѣ дѣйствовать по своей водѣ, хотѣли вы сказать, дорогой братъ, замѣтилъ король.-- Хорошо, вы сами назначите число моихъ солдатъ.
   -- И чтобы окончательно прекратить причину нашихъ раздоровъ, вы согласитесь на брака, графини Изабелы де-Круа съ герцогомъ орлеанскимъ?
   -- Дорогой братъ, сказалъ король, -- вы злоупотребляете моей любезностью. Герцогъ обрученный женихъ моей дочери Жанны. Будьте великодушны, уступите въ этомъ, поговоримъ лучше о городахъ на Соммѣ.
   -- Мой совѣтъ поговоритъ объ этомъ съ вашимъ величествомъ, сказалъ Карлъ; -- я менѣе забочусь о пріобрѣтеніи владѣній, чѣмъ о вознагражденіи за обиды. Вы вмѣшивались въ дѣла моихъ вассаловъ, не угодно ли вашему королевскому величеству распорядиться рукой подданной Бургундіи. Если ужъ ваше величество вмѣшались въ это дѣло, то отдайте ея руку кому нибудь изъ членовъ вашей фамиліи, иначе наши переговоры будутъ прерваны.
   -- Еслибъ я сказалъ, что соглашаюсь на это охотно, отвѣчалъ король, -- никто бы мнѣ не повѣрилъ; потому, любезный братъ, посудите сами, какъ велико мое желаніе угодить вамъ, если я противъ сердца скажу, что если обѣ стороны будутъ согласны и получится разрѣшеніе отъ папы, мои возраженія не будутъ преградой браку, который вы намѣрены устроить.
   -- Все остальное можетъ быть легко улажено нашими министрами, сказалъ герцогъ,-- и такъ мы опять братья и друзья.
   -- Слава Всевышнему, сказалъ Людовикъ, -- держащему въ своихъ рукахъ сердца государей, всемилосердно склоняющему ихъ къ миру и великодушію, и отвращающему пролитіе крови! Оливье, прибавилъ онъ тихо, обращаясь къ любимцу, который всегда находился при немъ, какъ злой духъ при колдунѣ,-- слушай, скажи Тристану, чтобы онъ скорѣе покончилъ съ этимъ измѣнникомъ цыганомъ.
   

ГЛАВА XXXIV.
КАЗНЬ.

Я возьму тебя въ густой, веселый зеленый
лѣсъ, и ты самъ выберешь себѣ дерево.
Старая баллада.

   "Хвала Богу, давшему намъ способность смѣяться и смѣшить другихъ, и стыдъ глупому псу, презирающему должность шута. Вся шутка, и еще не изъ самыхъ блестящихъ (хотя и она можетъ сойти, потому что забавила двухъ государей), которая лучше тысячи государственныхъ соображеній устранила войну между Франціей и Бургундіей."
   Къ такому заключенію пришелъ лё-Глорьё, когда, вслѣдствіе примиренія государей, подробности котораго описаны нами въ предъидущей главѣ, бургундская стража была выведена изъ пероннскаго замка, король оставилъ зловѣщую башню графа Герберта и, къ великой радости французовъ и бургундцевъ, внѣшняя довѣренность и дружба снова, казалось, возстановились между герцогомъ Карломъ и его леннымъ государемъ. Хотя однако Людовику и оказывали должныя почести, онъ хорошо сознавалъ, что на него продолжали смотрѣть съ недовѣріемъ, но осторожно скрывалъ это и показывалъ видъ, что считаетъ себя совершенно на свободѣ.
   Между тѣмъ, какъ часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, когда оба главныя дѣйствующія лица уже покончили свои несогласія, человѣкъ, бывшій однимъ изъ низшихъ орудій ихъ интригъ, горько испытывала, на себѣ справедливость политической истины, что если сильные часто нуждаются въ слабыхъ, то они снимаютъ съ себя отвѣтственность передъ обществомъ, предоставляя послѣднихъ своей участи, какъ только они становятся имъ безполезны. Это былъ Гэйраддинъ Мограбинъ. Солдаты герцога передали его королевскому превоту, а этотъ -- на руки своимъ вѣрнымъ помощникамъ Труазешёль и петит-Андрё, чтобы распорядиться съ нимъ не теряя времени. Труазешёль и петит-Андрё, представлявшіе одинъ Аллегро, другой Пенсерозо, въ сопровожденіи немногочисленной стражи и цѣлой толпы народа, тотчасъ же повели цыгана къ ближайшему лѣсу (употребляя современное сравненіе, онъ шелъ какъ Гаррикъ между Трагедіей и Комедіей). Тамъ, для избѣжанія хлопотъ съ висѣлицей и дальнѣйшихъ церемоній, они намѣревались прицѣпить его на первомъ удобномъ деревѣ.
   Палачи безъ труда нашли хорошій дубъ, къ которому, какъ шутливо выразился петит-Андрё, долженъ былъ идти такой жолудь; поручивъ преступника стражѣ, они начали свои приготовленія. Озирая толпу, Гэйраддинъ встрѣтился глазами съ Дорвардомъ, который послѣдовалъ за толпой, чтобы видѣть казнь и удостовѣриться дѣйствительно ли этотъ изобличенный обманщикъ былъ, какъ ему показалось, никто иной, какъ его вѣроломный проводникъ.
   Когда Гэйраддину объявили, что все готово, онъ спокойно попросилъ оказать ему одну милость.
   -- Все, сынъ мой, все, что только согласно съ нашей обязанностью, сказалъ Труазешель.
   -- То есть, замѣтилъ Гэйраддинъ, -- все, кромѣ жизни.
   -- Именно, отвѣчалъ Труазешель, -- и даже больше, потому что вы, кажется, рѣшились сдѣлать честь искусству и умереть, какъ прилично мущинѣ, безъ гримасъ. Поэтому, хотя намъ велѣно покончить скорѣе, я вамъ охотно дамъ десять лишнихъ минутъ.
   -- Вы даже слишкомъ щедры, сказалъ Гэйраддинъ.
   -- Въ самомъ дѣлѣ, замѣтилъ петит-Андре, -- насъ навѣрно ругнутъ, но чтожъ изъ этого? я пожалуй готовъ отдать и жизнь за такого молодчика, проворнаго, крѣпкаго, стройнаго; да къ тому еще, кажется, онъ намѣренъ совершить свой послѣдній скачокъ съ достоинствомъ, какъ подобаете всякому честному малому.
   -- И такъ, если вамъ нуженъ духовникъ... сказалъ Труазешель.
   -- Или чарка вина... подхватилъ его веселый таварищъ.
   -- Молитва... сказала Трагедія.
   -- Или пѣсня... прибавила Комедія.
   -- Ни того ни другаго, мои добрые, снисходительные и проворные друзья, отвѣчалъ цыганъ; -- я только прошу позволенія поговорить нѣсколько минутъ вотъ съ этимъ стрѣлкомъ шотландской гвардіи.
   Палачи колебались минуту; но потомъ Труазешель вспомнилъ, что Квентинъ Дорвардъ по многимъ причинамъ считался въ милости у ихъ государя, короля Людовика, и позволеніе было дано. Когда, на зовъ палачей, Квентинъ подошелъ къ осужденному преступнику, онъ не могъ не содрогнуться при взглядѣ на цыгана, какъ ни казалось ему, что онъ вполнѣ заслуживалъ свою участь. Лохмотья разукрашенной одежды, изорваной зубами четвероногихъ и руками двуногихъ, избавлявшихъ его отъ ярости первыхъ, чтобы потомъ отвести на висѣлицу, придавали ему несчастный и вмѣстѣ смѣшной видъ. На лицѣ оставались еще слѣды румянъ и поддѣльной бороды, надѣтой для того, чтобы его нельзя было узнать. Щеки и губы были покрыты смертельной блѣдностью, но блестящіе, блуждающіе глаза и судорожная улыбка обнаруживали страдальческое мужество, свойственное его племени и, казалось, выражали полное презрѣніе къ ожидавшей его смерти.
   Квентинъ былъ пораженъ ужасомъ и состраданіемъ, и, вѣроятно, эти чувства высказались въ его движеніяхъ, потому что петит-Андрё воскликнулъ: -- Шевелитесь проворнѣй, прекрасный стрѣлокъ, этому господину нѣкогда васъ дожидаться, если вы будете идти по камнямъ, какъ по яйцамъ, точно боитесь раздавить ихъ.
   -- Я долженъ говорить съ нимъ наединѣ, сказалъ преступникъ, и въ его голосѣ, казалось, выразилось отчаяніе, когда онъ произнесъ эти слова.
   -- Это едва ли будетъ сообразно съ нашими обязанностями, мой веселый прыгунчикъ, сказалъ петит-Андрё.-- Мы давно ужъ знаемъ тебя за скользкаго угря.
   -- Я по рукамъ и по ногамъ связанъ вашими поводьями, отвѣчалъ преступникъ, -- вы можете поставить кругомъ стражу, только такъ, чтобы она не могла слышать моихъ словъ; стрѣлокъ этотъ слуга вашего короля и если я дамъ вамъ десять гильдеровъ...
   -- Если подать ихъ на обѣдни, они принесутъ пользу его бѣдной душѣ, замѣтилъ Труазешель.
   -- А если купить на нихъ водки и вина, они принесутъ пользу моему бѣдному тѣлу, подхватилъ петит-Андрё.-- И такъ, давай ихъ сюда, плясунчикъ.
   -- Отдайте этимъ кровожаднымъ псамъ ихъ подачку, сказалъ Гэйраддинъ Дорварду;-- меня совсѣмъ ограбили, когда схватили, а вамъ это пойдетъ въ прокъ.
   Квентинъ отдалъ палачамъ деньги. Какъ люди, вѣрные своему слову, они удалились на такое разстояніе, что не могли слышать разговора, но могли пристально слѣдить за движеніями преступника. Нѣсколько минутъ Квентинъ ждалъ, чтобы несчастный заговорилъ, но Гэйраддинъ продолжалъ молчать.-- И такъ вотъ, наконецъ, чѣмъ ты кончаешь? сказалъ Дорвардъ.
   -- Да, отвѣчалъ Гэйраддинъ, -- и не нужно было ни астролога, ни физіономиста, ни хиромантика, чтобы предсказать, что меня постигнетъ участь моей семьи.
   -- Тебя привелъ къ такому концу цѣлый рядъ преступленій и измѣнъ.
   -- Нѣтъ, клянусь святымъ Альдебораномъ и всѣми его блестящими спутниками, я доведенъ до этого моей собственной глупостью, заставившей меня думать, что кровожадную жестокость франка можно обуздать тѣмъ, что онъ сама, считаетъ священнымъ. Облаченіе священника и то не спасло бы меня и было бы ни сколько не дѣйствительнѣе мантіи герольда, какъ бы ни казались святы ваше благочестіе и ваши рыцарскія клятвы.
   -- Изобличенный обманщикъ не имѣетъ права требовать преимуществъ незаконно присвоенной имъ одежды, сказалъ Дорвардъ,
   -- Изобличенный! Я городилъ чепуху не хуже того стараго дурака герольда; по оставимъ это. Все равно теперь или послѣ.
   -- Ты злоупотребляешь временемъ, сказалъ Квентинъ, -- если хочешь что нибудь сказать мнѣ, говори скорѣй, а потомъ позаботься о своей душѣ.
   -- О моей душѣ, спросилъ цыганъ съ отвратительнымъ смѣхомъ? Не думаете ли вы, что человѣкъ, двадцать лѣтъ пораженный проказой моагетъ излечиться въ одно мгновеніе? Если у меня и есть душа, то, съ тѣхъ поръ, какъ мнѣ минуло десять лѣтъ она побывала въ столькихъ передѣлкахъ, что нужно бы было цѣлый мѣсяцъ, чтобы вспомнить, да другой, чтобы разсказать ихъ попу; но еслибъ мнѣ и дали столько времени, то, пять противъ одного, я бы употребилъ его на другое.
   -- Закоснѣлый негодяй, не богохульствуй! Говори, что тебѣ нужно отъ меня, и я предоставлю тебя твоей участи, сказалъ Дорвардъ, съ состраданіемъ и ужасомъ.
   -- Я хочу у васъ просить услуги, сказалъ Гэйраддинъ, -- но сперва я куплю ее у васъ, потому что ваше племя, со всѣмъ его пресловутымъ милосердіемъ, не дастъ ничего даромъ.
   -- Я бы не сталъ съ тобою говорить, отвѣчалъ Квентинъ,-- еслибъ ты не стоялъ на краю вѣчности. Проси услуги, но оставь при себѣ твои дары, они не могутъ принести мнѣ добра; я хорошо помню твои старыя услуги.
   -- Что же, я любилъ васъ, сказалъ Гэйраддинъ, -- за случившееся на берегахъ Шора и помогъ бы вамъ жениться на богатой дамѣ. Вы носили ея цвѣта, что нѣсколько обмануло маня; въ самомъ дѣлѣ я думалъ, что Амелина съ ея движимымъ богатствомъ будетъ гораздо удобнѣе для вашего кармана, чѣмъ та, съ ея старымъ бракембидтскимъ воробьинымъ гнѣздомъ, которымъ Карлъ уже овладѣлъ и врядъ ли выпуститъ изъ своихъ когтей.
   -- Несчастный, не говори пустыхъ словъ, твои палачи начинаютъ терять терпѣніе.
   -- Дайте имъ еще десять гильдеровъ за десять минутъ, сказалъ преступникъ, у котораго, какъ у многихъ въ его положеніи, къ смѣлости примѣшивалось все таки желаніе отдалить исполненіе своей участи.
   -- Я говорю тебѣ, что это пойдетъ тебѣ впрокъ.
   -- Но пользуйся же хорошенько этими купленными минутами, сказалъ Дорвардъ и безъ большаго труда заключилъ новое условіе съ людьми превота.
   Гэйраддинъ продолжалъ; -- Да, и увѣряю васъ, что желалъ вамъ добра; и Амелина была бы удобной и покорной женой. Вѣдь она примирилась даже съ Арденскимъ Кабаномъ, хотя онъ посватался къ ней нѣсколько грубовато, и теперь царствуетъ въ его берлогѣ, какъ будто всю свою жизнь питалась желудями и буковыми орѣхами.
   -- Оставь эти грубыя и неумѣстныя шутки, сказалъ Квентинъ, -- или еще разъ повторяю, я предоставлю тебя твоей участи.
   -- Вы правы, отвѣчалъ Гэйраддинъ, послѣ минутнаго молчанія, -- не надо отступать передъ тѣмъ, чего нельзя избѣжать! И такъ, знайте же, что я явился сюда въ этой проклятой одеждѣ, соблазнившись большой наградой де-ла-Марка, и надѣясь на еще большую отъ короля Людовика, но не для того только, чтобы объявить вызовъ, который вы могли слышать, а чтобы сообщить королю важную тайну.
   -- Ты шелъ на большую опасность, замѣтилъ Дорвардъ.
   -- За нее такъ и платили, такой она и оказалась, продолжалъ цыганъ.-- Де-ла-Маркъ пытался войти въ сношеніе съ Людовикомъ чрезъ посредство Марты; но, кажется, она не могла добиться болѣе близкихъ сношеній съ нимъ, какъ только черезъ астролога, которому разсказала о всемъ случившемся во время пути въ Шонвальдтъ; но врядъ ли ея разсказы дошли до Людовика иначе, какъ въ видѣ предсказанія. Теперь выслушайте мою тайну, которая важнѣе всего, что могла сообщить Марта. Гильомъ де-ла-Маркъ собралъ въ Люттихѣ многочисленное и сильное войско и ежедневно увеличиваетъ его съ помощью сокровищъ стараго попа. Но онъ не намѣренъ отваживаться на битву съ бургундскимъ рыцарствомъ, и еще менѣе выдерживать осаду въ беззащитномъ городѣ. Но вотъ его намѣреніе; онъ допуститъ пылкаго Карла безпрепятственно расположиться передъ городомъ, а ночью со всѣми своими силами сдѣлаетъ вылазку и нападетъ на его станъ. Значительная часть его войска будетъ одѣта во французскій мундиръ и будетъ кричать, "Франція, святой Людовикъ и Denis Montjoye", какъ будто въ городѣ находится присланный на помощь сильный отрядъ французовъ. Это непремѣнно распространитъ смятеніе между бургундцами; и если король Людовикъ съ своей гвардіей и войскомъ, какое будетъ при немъ, поддержитъ его усилія, Арденскій Кабанъ увѣренъ, что окончательно разобьетъ бургундское войско. Вотъ моя тайна, и я завѣщаю ее вамъ. Помогите предпріятію или предупредите его, продайте тайну королю Людовику или герцогу Карлу, мнѣ все равно, спасайте и губите кого хотите; что же до меня, я только жалѣю, что не могу воспользоваться этимъ, какъ пороховой миной, чтобъ взорвать всѣхъ ихъ.
   -- Это въ самомъ дѣлѣ важная тайна, сказалъ Квентинъ, понимая какъ легко можно возбудить національную ненависть въ войскѣ, состоящемъ частью изъ французовъ, частью изъ бургундцевъ.
   -- Да, сказалъ Гэйраддинъ, -- а теперь, когда вы ее знаете, вамъ хочется уйти и оставить меня, не оказавъ услуги, за которую я заплатилъ впередъ.
   -- Скажи мнѣ, чего ты хочешь, отвѣчалъ Квентинъ, -- и я исполню, если это въ моей власти.
   -- Это не трудная услуга, она касается только моего бѣднаго Клеппера, моего коня, единственнаго живаго существа, которое будетъ жалѣть обо мнѣ. Прямо на югъ отъ сюда, на разстояніи одной мили, вы найдете его, пасущагося у заброшенной хижины угольника; свистните вотъ такъ (онъ свистнулъ особымъ образомъ) и назовите его по имени, Клепперъ, и онъ придетъ къ вамъ; вотъ его узда подъ моимъ плащомъ, хорошо, что собаки не отняли ее, потому что онъ не повинуется другой. Возьмите его и берегите, я не говорю во имя его хозяина, но во имя того, что я отдалъ въ ваши руки тайну, отъ которой зависитъ исходъ большой войны. Онъ никогда не измѣнитъ вамъ въ нуждѣ; ночь или день, дурная или гладкая дорога, скудная или хорошая пища, теплое стойло или зимнее небо, все равно для Клеппера; еслибъ я только вышелъ изъ стѣнъ Перонны и добрался до того мѣста, гдѣ его оставилъ, я бы не былъ теперь и въ такомъ положеніи. Будете ли вы добры къ Клепперу?
   -- Клянусь тебѣ въ этомъ, отвѣчалъ Квентинъ, тронутый проблескомъ нѣжности въ этомъ загрубѣломъ характерѣ.
   -- Ну такъ прощай! сказалъ преступникъ, -- но нѣтъ, постой, постой я не хочу умирать невѣжей, не исполнивъ дамскаго порученія. Эта записка отъ всемилостивѣйшей и всеглупѣйшей супруги Дикаго Арденскаго Кабана къ ея черноглазой племянницѣ. Я вижу по вашимъ глазамъ, что вы охотно исполните это порученіе. Еще одно слово: я забылъ вамъ сказать, что въ моемъ сѣдлѣ вы найдете богатый кошелекъ съ золотыми монетами, изъ за которыхъ я подвергъ себя такъ дорого мнѣ стоющей опасности. Возьмите ихъ и вы во сто разъ вознаградите себя за гильдеры, отданные вами этимъ кровожаднымъ рабамъ. Я дѣлаю васъ моимъ наслѣдникомъ.
   -- Я употреблю ихъ на добрыя дѣла и обѣдни за спасеніе твоей души, сказалъ Квентинъ.
   -- Не произносите опять этого слова, перебилъ его Гэйраддинъ, и его лице приняло ужасное выраженіе; -- подобной вещи нѣтъ, не можетъ быть, и не будетъ! это просто бредни.
   -- Несчастное, несчастное существо! Подумай лучше, дай мнѣ сходить за священникомъ; эти люди подождутъ еще немного, я подкуплю ихъ на это, сказалъ Квентинъ, -- чего ты можешь ожидать съ такими мыслями и безъ покаянія.
   -- Что сольюсь съ стихіями, отвѣчалъ закоренѣлый безбожникъ, прижимая въ груди свои связанныя руки; -- я надѣюсь, вѣрю и жду, что таинственное тѣло человѣка исчезнетъ въ общей массѣ природы, чтобы перейти въ другія формы, которыми она ежедневно пополняетъ формы ежедневно исчезающія я возобновляющіяся въ другомъ видѣ; частицы воды соединятся съ ручьями и источниками, частички земли удобрятъ родную почву, воздушныя части развѣятся вѣтромъ, а огненныя будутъ поддерживать блескъ Альдеборана и его собратовъ. Въ этой вѣрѣ я жилъ, въ ней и умру! Теперь, идите прочь, не развлекайте меня больше! Я произнесъ послѣднее слово, которое услышитъ отъ меня ухо смертнаго.
   Хотя Квентинъ былъ глубоко потрясенъ страшнымъ положеніемъ Гэйраддина, онъ все таки видѣлъ, что безполезно было надѣяться пробудить въ цыганѣ сознаніе его ужаснаго состоянія. Поэтому, онъ простился съ нимъ, на что преступникъ отвѣчалъ только безмолвнымъ поклономъ: онъ былъ весь погруженъ въ раздумье. Дорвардъ направился къ лѣсу и безъ труда нашелъ мѣсто, гдѣ пасся Клепперъ. Животное пошло на его зовъ, но нѣкоторое время не позволяло овладѣть собой; оно фыркало и видимо боялось незнакомаго ему человѣка. Наконецъ однако знаніе Квентина нравовъ этихъ животныхъ и, можетъ быть, болѣе близкое знакомство съ привычками Клеппера, которому онъ часто удивлялся во время своего путешествія съ Гэйраддиномъ, дали ему возможность овладѣть завѣщаннымъ конемъ. Когда онъ возвратился въ Перонну, цыганъ давно уже отправился туда, гдѣ суетность его страшной вѣры должна была подвергнуться послѣднему испытанію.
   

ГЛАВА XXXV.
НАГРАДА ЗА ХРАБРОСТЬ.

Слава красавицѣ, когда самый
храбрый клинокъ добываетъ ей руку.
Графъ Палатинъ.

   Когда Квентинъ Дорвардъ вернулся въ Перонну, тамъ засѣдалъ совѣтъ, рѣшенія котораго касались его гораздо ближе, чѣмъ онъ могъ предполагать. Хотя тутъ собрались люди такого званія, что они казалось, не могли имѣть ничего общаго съ простымъ стрѣлкомъ, но рѣшеніе ихъ имѣло огромное вліяніе на его судьбу.
   Людовикъ не упускалъ удобнаго случая поддержать хорошее расположеніе къ нему герцога, снова по видимому, вернувшееся послѣ охоты на посла Гильома де-ла-Маркъ; онъ совѣтовался съ нимъ или, скорѣй, прямо принималъ его мнѣнія относительно количества и состава войскъ, которыя должны были сопровождать его, какъ союзника Бургундіи, въ общемъ походѣ противъ Люттиха. Онъ ясно видѣлъ желаніе герцога собрать въ своемъ станѣ французовъ въ такомъ незначительномъ числѣ и такого высокаго званія, чтобы они могли скорѣй считаться заложниками, чѣмъ союзниками; но, слѣдуя совѣтамъ Крэвкёра, онъ согласился на всѣ предложенія Карла съ такою готовностью, какъ будто они совѣршенно совпадали съ его собственными желаніями.
   Король не преминулъ однако вознаградить себя за эту уступчивость и поспѣшилъ выместить все на кардиналѣ да-Балю, совѣты котораго заставили его такъ опрометчиво довѣриться герцогу бургундскому. Тристанъ, отправленный съ приказаніемъ двинуть вспомогательныя войска, имѣлъ также порученіе проводить кардинала въ замокъ Лошъ и тамъ заперсть его въ одну изъ тѣхъ желѣзныхъ клѣтокъ, которыя, говорятъ, были изобрѣтены самимъ Балю.
   -- Пусть попробуетъ своей собственной выдумки, сказалъ король, -- онъ членъ святой церкви и мы не смѣемъ пролить его крови. Но, pasques Dieu! хотя его епископство на эти десять лѣтъ будетъ и не велико, за то у него будутъ неприступныя границы. Да позаботься, чтобы войска были приведены немедленно.
   Быть можетъ, своей уступчивостью Людовикъ надѣялся уклониться отъ болѣе непріятнаго условія, которымъ герцогъ желалъ скрѣпить ихъ примиреніе; но если онъ надѣялся на это, то очень ошибался въ характерѣ своего родственника. Не было человѣка упорнѣе Карла бургундскаго въ своихъ намѣреніяхъ и неспособнѣе его отступиться отъ какого нибудь требованія, когда онъ ощущалъ обиду или желалъ мстить за нее.
   Едва гонцы были отправлены за назначенными на помощь войсками, герцогъ пригласилъ короля дать публичное согласіе на бракъ Людовика орлеанскаго съ Изабеллой де-Круа. Король согласился съ тяжелымъ вздохомъ, но почти тотчасъ же сдѣлалъ легкое возраженіе, замѣтивъ, что тутъ необходимо согласоваться съ желаніемъ самого герцога.
   -- Это не было упущено, отвѣчалъ Карлъ.-- Крэвкёръ имѣлъ свиданіе съ герцогомъ орлеанскимъ и, странно сказать, нашелъ, что герцогъ до такой степени равнодушенъ къ чести получить руку царственной невѣсты, что считаетъ предложеніе жениться на графинѣ самымъ пріятнымъ, какое бы только могъ сдѣлать родной отецъ.
   -- Это только доказываетъ его неблагодарность, возразилъ Людовикъ, -- но все будетъ сдѣлано такъ, какъ вы желаете, братъ мой, если вамъ удастся устроить это съ согласія обѣихъ сторонъ.
   -- Не безпокойтесь объ этомъ, отвѣчалъ Карлъ, и черезъ нѣсколько минутъ герцогъ орлеанскій и графиня де-Круа были позваны въ присутствіе обоихъ государей. Изабеллу, какъ и въ первый разъ, сопровождали графиня Крэвкёръ и канонесса урсулинокъ. Карлъ объявилъ молодымъ людямъ, что союзъ ихъ рѣшенъ мудростію обоихъ государей, чтобы упрочить миръ, который долженъ на всегда утвердиться между Франціей и Бургундіей. Людовикъ сидѣлъ молча и угрюмо, сознавая свое павшее значеніе.
   Герцогъ орлеанскій едва могъ сдержать свою радость, выраженіе которой въ присутствіи Людовика казалось ему неприличнымъ. Нуженъ былъ весь внушаемый ему королемъ страхъ, чтобы придать ему силы удержать свой восторгъ и отвѣчать, что его обязанность повелѣваетъ ему предоставить свой выборъ въ распоряженіе своего государя.
   -- Любезный братъ орлеанскій, сказалъ Людовикъ съ достоинствомъ и видимой досадой -- если ужъ я долженъ говорить о такомъ непріятномъ для меня обстоятельствѣ, было бы лишнимъ напоминать вамъ, что мое высокое мнѣніе о вашихъ качествахъ побудило меня предложить вамъ невѣсту въ моей собственной семьѣ. Но если братъ мой, герцогъ бургундскій, думаетъ, что, располагая ина >  
   3 - Сюзерен - верховный сеньор; во Франции им был король.
  
   4 - Ленник - вассал, который получал от своего сеньора земельное владение - лен (или феод) при условии несения военной службы.
  
   5 - Макиавеллистская политика - коварная, вероломная политика; от имени Макиавелли, итальянского мыслителя и историка начала XVI века, который считал, что во имя единства страны не следует останавливаться ни перед какими средствами.
  
   6 - Битва при Монлери была в 1465 году.
  
   7 - Йорки и Ланкастеры - две линии королевской династии в Англии; войны между ними за английский престол в 1455-1485 гг. получили название "войн Алой и Белой розы"; в гербе Ланкастеров была алая роза, в гербе Йорков - белая.
  
   8 - Карл Смелый при жизни своего отца Филиппа Доброго носил титул графа Шароле, после смерти Филиппа был герцогом Бургундии в 1467-1477 гг.
  
   9 - Дофин - титул наследника французского престола с XIV века; от названия провинции Дофине, которую король обычно предоставлял во владение своему старшему сыну.
  
   10 - Стихотворные переводы, кроме особо оговоренных, выполнены В. Ивановым.
  
   11 - Пилигрим - странствующий богомолец; иногда так называли всех странников, путешественников.
  
   12 - Черт возьми (фр.).
  
   13 - Мельница (фр.).
  
   14 - Горд, как шотландец (фр.).
  
   15 - В средние века каждое занятие имело покровителем какого-нибудь святого. Охота с ее опасностями, служившая для многих главным занятием, а для всех остальных постоянной забавой, находилась под покровительством святого Губерта. - Примеч. автора.
  
   16 - Военное прозвище (фр.).
  
   17 - Лилии изображались на гербах и флагах французских королей, это был один из отличительных признаков королевского гepбa.
  
   18 - Галлия - название Франции во времена Древнего Рима.
  
   19 - В поэме Гомера "Одиссея" рассказывается о сказочной стране лотофагов, которые питались растением - лотосом. Путники, попавшие в эту страну и отведавшие лотоса, забывали свою родину.
  
   20 - Епитимья - наказание (пост, длительные молитвы), налагаемое церковью за проступки против церковных предписаний.
  
   21 - Дугласы - знаменитый в средние века род шотландских феодалов, которые отличались воинственностью и соперничали с королями Шотландии.
  
   22 - В тот период Людовику XI доставляли много затруднений интриги Людовика Люксембургского, графа де Сен-Поля. Добиваясь независимости, граф интриговал одновременно против Англии, Франции и Бургундии, и, как это часто случается с людьми, ведущими вероломную политику, Сен-Поль, пожалованный Людовиком XI в 1465 году званием коннетабля, кончил тем, что вооружил против себя своих могущественных соседей, каждому из которых по очереди изменял. Наконец герцог Бургундский выдал его французскому королю; его судили и быстро казнили за измену в декабре 1475 года. - Примеч. автора.
  
   23 - Коннетабль - звание, соответствующее должности главнокомандующего королевской армией; крупный феодал, пожалованный этим званием, мог и не занимать должности главнокомандующего.
  
   24 - То обстоятельство, что коннетабль владел городом Сен-Кантеном, дало ему возможность вести сложные политические интриги, за которые он впоследствии так дорого заплатил. - Примеч. автора.
  
   25 - Мельпомена - в мифах древних греков одна из муз - покровительница трагедии.
  
   26 - Стреляный воробей (фр.).
  
   27 - Одной из отличительных черт далеко не симпатичного характера Людовика, и притом чуть ли не самой неприятной чертой, было его презрение как к умственным способностям, так и к нравственным качествам представительниц прекрасного пола. - Примеч. автора.
  
   28 - Синдик - почетная должность в средневековых городах Западной Европы; магистрат - городской совет, орган самоуправления города.
  
   29 - Шелковые мануфактуры - крупные предприятия по производству шелковых тканей. Впервые были устроены во Франции по повелению Людовика XI в городах Лионе и Туре. Шелковую нить добывают путем размотки коконов, которые заплетают шелковичные черви, питающиеся листьями тутового дерева.
  
   30 - Карл VI - король Франции в 1380-1422 гг., отец Карла VII, дед Людовика XI. Карл VI, прозванный Безумным, страдал психическим заболеванием, королевская власть при нем крайне ослабла, и Францию раздирала междоусобная борьба двух феодальных клик - "арманьяков" (сторонников герцога Орлеанского, фактически возглавленных графом д'Арманьяком) и "бургиньонов" (сторонников герцога Бургундского). Франция при Карле VI потерпела ряд поражений от англичан, которые совместно с бургундцами заняли значительную часть страны.
  
   31 - Нож по-французски "couteau".
  
   32 - Герольд - вестник или глашатай при феодальных дворах, распорядитель на рыцарских турнирах.
  
   33 - Андреевский крест - косой белый крест на синем фоне, изображался на гербе и флагах Шотландии: согласно легенде, св. Андрей, считавшийся покровителем Шотландии, был распят на косом кресте.
  
   34 - "Милость божья" - кинжал, который приставляли к груди побежденного противника с предложением сдаться на милость победителя; двуручный меч - тяжелый и длинный меч, им сражались, держа рукоять двумя руками.
  
   35 - Костыли или ходули употреблялись в Шотландии для переправы вброд через реки. Крестьяне близ Бордо также пользовались ими для ходьбы по окрестным песчаным равнинам, так называемым ландам. - Примеч. автора.
  
   36 - Менестрель - странствующий народный певец.
  
   37 - Вольные стрелки - королевские лучники, которые набирались при Карле VII из крестьян; Людовик XI перестал их собирать. Здесь скорее имеются в виду шайки наемных солдат, вышедших из повиновения королю и живших грабежом населения. После Столетней войны (кончилась в 1453 году) их было во Франции очень много, и королевским властям пришлось вести с ними упорную борьбу.
  
   38 - Чистилище - по учению католической церкви место в загробном мире, промежуточное между адом и раем. Церковь учила, что с помощью молитв монахов и священников можно извлечь душу из чистилища, спасти ее от ада. За молитвы взималась плата, легенда о чистилище была важным источником доходов церкви.
  
   39 - Согласно религиозной легенде св. Варфоломей был подвергнут тяжким мукам - с него с живого содрали кожу.
  
   40 - Карл Великий - могущественный король франков в 768-814 гг., о нем в средние века складывали много поэм и романов.
  
   41 - Роберт Брюс и Уильям Уоллес - герои шотландского народа. Уоллес первым начал борьбу с английскими феодалами, завоевавшими Шотландию в 1296 году, но потерпел поражение и в 1305 году был подвергнут в Лондоне мучительной казни. Роберт Брюс, шотландский лорд, был провозглашен королем под именем Роберта I в 1306 году, возглавил войну шотландцев за независимость и в 1314 году добился изгнания англичан из родной страны. Подвигам Уоллеса посвящена поэма XV века, приписываемая народному певцу Гарри Слепому (известному также под именем Минстрела, или Менестреля), а жизнь Брюса описана в стихах поэтом XIV века Джоном Барбером.
  
   42 - Прево - начальник королевской полиции и судья.
  
   43 - Карл Бургундский использовал фламандский язык, потому что фламандцы составляли население Фландрии и других его владений (ныне это часть Бельгии).
  
   44 - Метко бьешь! (нем.)
  
   45 - При Креси в 1346 году и при Азенкуре в 1415 году, двух крупных битвах Столетней войны, англичане разбили французские войска; французские рыцари сражались отважно, но плохо подчинялись дисциплине.
  
   46 - Дюгеклен, Бертран (1320-1380) - знаменитый французский военачальник, коннетабль короля Карла V; организовав партизанскую войну против англичан, освободил значительную часть Франции, захваченную английскими феодалами после битв при Креси и Пуатье (1356).
  
   47 - Карл VII - король Франции в 1422-1461 гг. Еще при жизни его отца Карла VI Безумного Франция, ослабленная междоусобной борьбой арманьяков и бургундцев, потерпела новое поражение от англичан при Азенкуре. Только после выступления Жанны д'Арк в 1429 году произошел перелом в военных действиях, и к 1453 г. Столетняя война завершилась освобождением страны от английских захватчиков. Квентин называет Карла VII благородным, но в памяти поколений он остался неблагодарным, ибо пальцем не пошевелил, чтобы спасти Жанну из английского плена и смерти на костре.
  
   48 - Перевод С. Маршака.
  
   49 - Лиард - мелкая монета.
  
   50 - Сарацины - в средние века в Западной Европе так называли арабов-мусульман, а иногда всех мусульман.
  
   51 - Птит-Андре означает "Малыш Андре", а Труазешель - "Три ступеньки": палачу дали такое прозвище потому, что осужденные поднималась на эшафот по трем ступенькам.
  
   52 - Демокрит и Гераклит - знаменитые философы Древней Греции; Демокрита называли в древности "Смеющимся", а Гераклита - "Плачущим": считали, что Демокрит осмеивал, а Гераклит оплакивал человеческие заблуждения.
  
   53 - "Блаженны те, кто в господе преставился!" (лат.)
  
   54 - Цыгане - выходцы из Индии. Кочуя из одной страны в другую, они в XV веке появились в Западной Европе. Цыгане не были ни магометанами (мусульманами), ни христианами. Равнодушные к религии, они все же сохраняли остатки древних верований, верили в демонов, колдунов и т. п. В Европе цыгане были обречены на вечные гонения и жестокие преследования, вызванные религиозной и национальной нетерпимостью.
  
   55 - Мушкетон - ружье с фитильным замком и длинным стволом (до 1,8 м).
  
   56 - Жанна д'Арк (1412-1431) - народная героиня Франции. Крестьянская девушка Жанна в тяжелую годину поражения и унижения родной страны призывала к патриотической борьбе с захватчиками-англичанами и побудила нерешительного Карла VII к продолжению войны. Жанна вдохновляла войска и народ и сама совершила много ратных подвигов. Попав в плен к англичанам, была сожжена на костре.
  
   57 - Очки были изобретены в Италии в конце XIII века.
  
   58 - "Розовый куст войны" (фр.).
  
   59 - В обеих этих битвах шотландские союзники Франции отличились под предводительством одного из Стюартов, графа Бьюкана. При Боже они одержали блестящую победу: герцог Кларенс, брат Генриха V, был убит, а войско его обращено в бегство; при Вернойле они потерпели поражение и почти все были перебиты. - Примеч. автора.
  
   60 - Каледония - древнеримское название Шотландии.
  
   61 - Мадам де Боже - старшая дочь короля Людовика XI, была замужем за герцогом Пьером Бурбоном, сиром де Боже, и после смерти Людовика XI, в малолетство своего брата Карла VIII, правительницей Франции; Жанна - младшая дочь Людовика XI, болезненная и некрасивая, была выдана замуж за герцога Людовика Орлеанского.
  
   62 - Обрежем сказку чаркой (шотл.).
  
   63 - Мелузина - фея из рыцарских романов и сказок средних веков.
  
   64 - Жан Дюнуа - незаконный сын (бастард) герцога Орлеанского, брата короля Карла VI; один из немногих представителей французской знати, который доброжелательно относился к Жанне д'Арк и отважно сражался вместе с ней. В романе представлен его сын Франсуа.
  
   65 - Кардинал де Балю (1421-1491) - любимец Людовика XI, его главный министр, вступил в тайные сношения с Карлом Бургундским и на долгие годы был заключен королем в тюрьму, пока не был освобожден по настоянию папы римского.
  
   66 - Кардинал Уолси был главным министром короля Англии Генриха VIII (1509-1547), который отличался неуравновешенным и крайне жестоким нравом; как и многие другие любимцы Генриха, был казнен по приказу короля.
  
   67 - Великий раздатчик милостыни - придворная должность, поручаемая духовному лицу; бенефиции - церковные должности, приносящие значительный доход (обычно были связаны с владением церковными землями).
  
   68 - Народная ненависть переименовала Оливье ле Дэна в Оливье Дьявола. Вначале он был цирюльником Людовика, а потом сделался его любимым советником. - Примеч. автора.
  
   69 - Четки - шнурок с нанизанными бусами; читая молитвы, перебирали их. Четки служили для счета прочитанных молитв; в средние века считали, что они служат также амулетом, то есть предохраняют от болезней, опасностей, вражеских чар и т. п.
  
   70 - Весталки - жрицы в Древнем Риме, отличавшиеся целомудрием.
  
   71 - "Дени Монжуа!" - боевой клич французов, его смысл: "Святой Денис с нами!". (Святой Денис считался покровителем Франции.)
  
   72 - Эдуард IV - король Англии из династии Йорков, годы его правления (1461-1483) совпадают с годами правления во Франции Людовика XI.
  
   73 - Кале - город на берегу Ла-Манша. Англичане захватили его в самом начале Столетней войны, в 1347 году, и удержали в своих руках после окончания войны. Кале был возвращен Франции только в 1558 году.
  
   74 - Герцог Бретонский - герцог Бретани, провинции на северо-западе Франции, которая в то время еще не была присоединена к владениям короля. Герцог Франциск II упорно отстаивал самостоятельность Бретани при жизни Людовика XI и после его смерти начал войну против правительницы Анны де Боже, но был разбит, и в 1491 году Бретань была подчинена власти короля.
  
   75 - Блаженны миротворцы! (лат.)
  
   76 - В средние века сеньор имел право выдать замуж дочь и наследницу (при отсутствии сыновей) своего вассала; иногда применялось и такое правило: сеньор должен был предложить наследнице на выбор трех претендентов на ее руку, равной с ней знатности.
  
   77 - Имперский граф. - Священной Римской империей называлась тогда Германия и некоторые другие страны, подвластные германским императорам. Герцог Бургундский владел землями, которые находились в вассальной зависимости от империи.
  
   78 - Тайны исповеди (лат.).
  
   79 - Здесь король намекает на истинную причину, заставлявшую его настаивать на этом браке с такой деспотической жестокостью. Причина эта заключалась в том, что вследствие своего физического уродства принцесса едва ли могла иметь детей, и ближайшая ветвь Орлеанского дома (единственная наследница французского престола за неимением законных наследников) должна была сама собой угаснуть. - Примеч. автора.
  
   80 - Бекет, Томас (1118-1170) - английский государственный деятель; имея духовный сан, разделял с королем Генрихом II его рыцарские развлечения, позднее стал архиепископом Кентерберийским (главой церкви в Англии), поссорился с Генрихом II и был убит по его повелению; католическая церковь причислила его к лику святых.
  
   81 - Скотт имеет в виду известного в его время учителя фехтования, автора руководства по фехтованию.
  
   82 - Фавила - король Астурии (VIII в.), погиб на охоте, задавленный медведем.
  
   83 - По евангельской легенде, апостол Петр, один из учеников Христа, был рыбаком.
  
   84 - Роланд - маркграф Карла Великого, погиб в бою, прикрывая отступление войск Карла из Испании. Роланд стал героем знаменитой поэмы "Песнь о Роланде" и других произведений, в которых он изображался как образец рыцаря.
  
   85 - Но кто же сторожем будет стражей самих? (лат.)
  
   86 - Знаменитые эпизоды феодальной смуты во Франции в годы Столетней войны. Людовик Орлеанский, брат Карла VI, был регентом (правителем) при душевнобольном короле. Иоанн Бесстрашный, герцог Бургундии в 1404-1419 гг., двоюродный брат короля, сам претендовал на то, чтобы править Францией. В 1407 году герцог Орлеанский был убит на улице Парижа подосланными Иоанном наемными убийцами. В 1419 году, когда король и Париж уже находились в руках Иоанна Бургундского, он направился в Монтеро для переговоров с дофином Карлом (будущим Карлом VII). Встреча произошла на мосту, и Иоанн Бесстрашный был коварно убит приближенными дофина. После этого его сын Филипп Добрый (1419-1467) перешел на сторону англичан.
  
   87 - Шотландия, вперед! (фр.)
  
   88 - Иаков II - король Шотландии; пригласив к себе в замок герцога Дугласа и обещав ему безопасность, заколол его кинжалом (1452).
  
   89 - Женаппский дворец был обычным местопребыванием Людовика в Бургундии при жизни его отца. О времени его изгнания часто упоминается в этом романе. - Примеч. автора.
  
   90 - Гуляка (фр.).
  
   91 - Хорошая пища лучше хорошего платья (фр.).
  
   92 - Генрих V - король Англии в 1413-1422 гг., разбил французское войско при Азенкуре и овладел Северной Францией. В 1435 году, когда в ходе Столетней войны уже наступил перелом в пользу Франции, герцог Бургундии Филипп Добрый вступил в союз с Карлом VII, после чего французские и бургундские войска изгнали англичан из их последнего оплота - Нормандии и ее столицы Руана.
  
   93 - Третье сословие (фр.). - В феодальные времена население Франции делилось по своим правам на три группы - сословия: первым сословием считалось духовенство, вторым - дворянство, третьим - горожане и весь остальной народ. Здесь под третьим сословием подразумеваются богатые горожане. Первые два сословия обладали большими привилегиями; для дворян было характерно презрительное отношение к горожанам и крестьянам.
  
   94 - Восхвалите [господа] (лат.).
  
   95 - Любовью (фр.).
  
   96 - "Скандальной хроники" (фр.). Жан де Труа - парижский судейский чиновник, автор хроники о событиях времен Людовика XI.
  
   97 - Халдеи - древний народ, живший на берегу Персидского залива, в нижнем течении Тигра и Евфрата и в I тысячелетии до н. э. слившийся с населением Вавилона. В Европе долгое время халдеями называли вавилонян или вавилонских ученых, которые пользовались славой как чародеи, маги, астрологи.
  
   98 - Имперский сейм - собрание немецких князей, представителей от мелких рыцарей и городов Германии в городе Регенсбурге (по франц. Ратисбонне), на котором решались вопросы политической жизни Священной Римской империи.
  
   99 - Кэд, Джек - вождь народного восстания в Англии в 1450 году. Бывший солдат, Кэд выдавал себя за знатного лорда Мортимера, родственника герцога Йоркского, врага правившей в то время Англией Ланкастерской династии; с воцарением Йорков восставшие связывали надежды на облегчение участи народа.
  
   100 - Святой Юлиан, внемли мольбам нашим, помолись, помолись за нас! (лат.).
  
   101 - Галеотти (1442-1494) - итальянский богослов и астролог. Астрология - лженаука, занимающаяся предсказанием будущего по расположению звезд и планет; гороскоп - таблица расположения звезд и планет в час рождения человека и предсказание на основании этой таблицы его будущего.
  
   102 - По евангельскому мифу, после рождения Христа три волхва (мудреца) явились поклониться младенцу, ибо им свыше была внушена мысль, что родился сын божий. В средние века волхвов представляли в виде восточных царей, в городе Кельне хранились мощи этих царей, которых католическая церковь объявила святыми.
  
   103 - "О вещах, непонятных толпе" (лат.).
  
   104 - Паулус Иовиус (Паоло Джовио) - итальянский историк XVI века; пользуясь расположением папы, королей и вельмож, приобрел надолго славу величайшего историка своего времени.
  
   105 - Матвей Корвин - король Венгрии в 1458-1490 гг., прославился успешной борьбой с турками, угрожавшими независимости Венгрии (победа над турками при Яйце (Жайсе) в 1464 году и др.).
  
   106 - Астролябия - прибор для определения положения небесных светил; посох Иакова - посох с делениями, который мог служить для измерений.
  
   107 - Алхимики - ученые средних веков, которые искали волшебное средство, с помощью которого, как они думали, можно превращать неблагородные металлы в золото. Оккультная наука или науки (т. е. тайные науки) - ложные учения, основанные на вере в то, что есть таинственные сверхъестественные силы (духи и т. п.), которые можно подчинить с помощью заклинаний, волшебных средств.
  
   108 - Кабала (каббала) - распространившееся в средние века среди евреев учение о том, что слова Библии имеют особый символический или тайный смысл, который можно разгадать путем перестановки букв в словах с помощью особых шифров (знаков).
  
   109 - Магия - чародейство, колдовство; в средние века различали белую магию, делавшую чудеса с помощью "божественных сил", и черную магию, прибегавшую к помощи "нечистой силы", дьявола.
  
   110 - Зодиак - двенадцать созвездий; знаки Зодиака - знаки, обозначавшие созвездия (например, созвездие Рака обозначалось фигуркой рака, созвездие Стрельца - стрелой и т. п).
  
   111 - Сад Эдема - так назывался в библейских мифах сад в раю, где пребывали Адам и Ева; в саду росло дерево, вкусив плод которого Адам и Ева познали добро и зло.
  
   112 - Хиромантия - гадание по линиям на ладонях рук, применявшееся всякого рода шарлатанами.
  
   113 - Линия жизни (лат.).
  
   114 - Святой Губерт, святой Юлиан, святой Мартин, святая Розалия, все святые, молитесь за меня, грешного! (лат.)
  
   115 - Эфемериды - таблицы положения небесных светил на определенные дни года.
  
   116 - Нострадамус - знаменитый французский астролог XVI века; упоминание его имени в словах Людовика XI (XV в.) - анахронизм (сознательный или случайный перенос черт одной эпохи в другую).
  
   117 - После стольких обещаний (лат.).
  
   118 - Я найду выход или сделаю что-нибудь (лат.).
  
   119 - Венцеслав (Вацлав) - германский император в 1378-1400 гг. и король Чехии в 1378-1419 гг. У Скотта ошибка: Венцеслав умер задолго до описываемых событий.
  
   120 - Характерная для палача шутка: Гревская площадь в Париже с XIV века служила местом казней, на площади стоял не храм богородицы, а эшафот.
  
   121 - Король Артур и рыцари Круглого Стола - герои популярных в средние века рыцарских романов. В них рассказывается о легендарном короле бриттов Артуре, при дворе которого собирается цвет рыцарства и царит культ отваги и подвигов. Рыцари короля Артура собирались для пиршеств за круглым столом, чтобы все чувствовали себя равными. В средние века король Артур и его рыцари считались образцом рыцарских доблестей.
  
   122 - Который сам провел в такой клетке более одиннадцати лет. (Примеч. автора.) Кардинал Балю был посажен Людовиком в железную клетку в 1469 году и просидел в ней до 1480 года.
  
   123 - Колена - здесь: племена. В 586 году до н. э. Иудейское царство древних евреев в Палестине было разрушено вавилонским царем, а его население уведено в плен в Вавилон, на берега Евфрата.
  
   124 - Хайраддин имеет в виду королевских солдат, истреблявших цыган.
  
   125 - Грампианские горы - горная цепь в Шотландии.
  
   126 - Францисканцы - монахи ордена св. Франциска (монахи делились на братства или ордена); францисканцы называли себя нищенствующими, но на самом деле их монастыри были весьма богатыми.
  
   127 - Вавилон и Тир - богатые и могущественные города древнего Востока. Вавилон не раз подвергался во время войн разрушению, Тир был разрушен Александром Македонским.
  
   128 - Блаженны миротворцы (лат.).
  
   129 - Даже в спальне (лат.).
  
   130 - Камень преткновения (лат.).
  
   131 - Наложил руки на помазанников божьих (лат.).
  
   132 - Чтобы ты не замышлял зла своему другу, когда тот тебе доверяет (лат.).
  
   133 - "Коли не заплатишь, сожгу ваш монастырь" (лат.).
  
   134 - Да погибнет бесчестный, аминь, аминь, анафема! (лат.)
  
   135 - Меч - символ светской власти, ключи - символ духовной власти (епископ Льежский был одновременно и сеньором Льежа и его духовным владыкой). Апостол Петр считался основателем римской церкви, первым папой. На католических иконах его изображали с двумя ключами в руках, символизирующими власть церкви определять и прощать грехи.
  
   136 - Копье - воинское подразделение; в войсках Карла Бургундского состояло из десяти воинов, в войсках Людовика XI - из шести.
  
   137 - Альдебаран - яркая звезда в созвездии Тельца.
  
   138 - Магунд и Термагант - так в средние века называли в Европе языческих богов (история не знает языческих богов с такими именами), эти слова употреблялись в смысле "нечистая сила", "дьявольщина".
  
   139 - Сенешаль - в раннее средневековье управляющий дворцом крупного феодала (в этом смысле употребил слово Квентин); в XV веке - королевский чиновник, глава округа (сенешальства).
  
   140 - По словам Плиния, в Италии встреча с волком считается очень опасной; говорят, что человек лишается дара речи, если только волк увидит его раньше, чем он - волка. - Примеч. автора.
  
   141 - Речь идет о френологии - учении, появившемся в начале XIX века, согласно которому по выпуклостям на черепе можно судить об умственных способностях и нравственных качествах человека. Френология не пользовалась широким признанием и в те годы, а вскоре была доказана ее несостоятельность.
  
   142 - Бурбоны - крупные феодалы, родственники французских королей и бургундских герцогов из династии Валуа. В 1589 году, когда был убит последний король из династии Валуа, Генрих IV Бурбон стал королем Франции. Бурбоны занимали французский трон в 1589-1792 гг. и вновь в 1815-1830 гг., т. е. в те годы, когда Скотт писал "Квентина Дорварда" (1823). Слова о благородстве и прямоте Бурбонов противоречат всем фактам истории; это не более как комплимент писателя по адресу правившей в то время во Франции династии.
  
   143 - Ратуша - здание, где помещался городской совет (магистрат), орган городского самоуправления.
  
   144 - Бургомистр - глава городского совета; в Льеже было два бургомистра.
  
   145 - Демагог - политикан, человек, который добивается популярности среди народа лживыми обещаниями, лестью и т. п.
  
   146 - Объяснение (фр.).
  
   147 - "Опоздавшему - кости" (лат.).
  
   148 - "Настоящая шутка - это не шутка", - говорит шотландец. - Примеч. автора.
  
   149 - Город Льеж много раз поднимал восстания против епископа Людовика Бурбона, племянника Карла Смелого, который обременял город поборами и ограничивал вольности горожан. Льежцы восставали в 1465 году, но были разбиты бургундскими войсками в битве около города Монтенак. Восстание вспыхнуло вновь в 1466 году, когда к льежцам присоединился город Динан. Карл Смелый подверг Динан жестокой расправе. В 1467 году произошло новое восстание, и горожане Льежа были разбиты в битве при Сен-Троне. О восстании 1468 года рассказывается далее в романе. При этом Скотт соединил черты восстаний 1468 года и 1482 года, когда на самом деле погиб епископ Людовик Бурбон.
  
   150 - Митра - шапка епископа.
  
   151 - Мальволио - персонаж комедии Шекспира "Двенадцатая ночь"; управляющий молодой и богатой графини, он стал жертвой шутки: ему подбросили письмо с объяснением в любви, якобы написанное графиней, а тупой и самовлюбленный Мальволио поверил письму.
  
   152 - Эзоп - легендарный древнегреческий баснописец, его басни были необычайно популярны в Европе в средние века.
  
   153 - Черное пиво (нем.).
  
   154 - Тебя, господи [славим] (лат.).
  
   155 - Нет, нет, это не годится (нем.).
  
   156 - Фея Моргана - персонаж из романов о рыцарях Круглого Стола, сестра короля Артура.
  
   157 - Амадис и его возлюбленная Ориана - герои рыцарского романа "Амадис Галльский".
  
   158 - Паладин - рыцарь из свиты короля; здесь в переносном смысле - верный рыцарь.
  
   159 - Подъем! Подъем!.. Эй, господа, в дорогу, в дорогу! (фр.)
  
   160 - Д'Эмберкур, или Имберкур, был казнен жителями Гента вместе с канцлером Бургундии в 1477 году. Мария Бургундская, дочь Карла Смелого, появилась в трауре на рыночной площади и со слезами умоляла своих мятежных подданных пощадить жизнь ее верных слуг. Но мольбы ее были напрасны. - Примеч. автора.
  
   161 - Филипп де Комин (1447-1511) - видный политический деятель, придворный Карла Смелого, позднее перешедший на сторону Людовика XI. После смерти Людовика написал "Мемуары", в которых очень живо и достоверно изобразил события своего времени. Скотт использовал "Мемуары" Комина при создании "Квентина Дорварда".
  
   162 - Битва при Пуатье произошла в 1356 году. Английские лучники и рыцари наголову разбили войско французского короля Иоанна II (1350-1364). Наряду с битвами при Креси в 1346 году и Азенкуре в 1415 году это было одно из самых тяжелых поражений французских феодалов в Столетней войне.
  
   163 - Черный принц - Эдуард, принц Уэльский, командовал англичанами в битве при Пуатье.
  
   164 - Шут Карла Бургундского, о котором будет еще упоминаться в нашем рассказе. - Примеч. автора.
  
   165 - Франциск I, король Франции (1515-1547), и Карл V, король Испании и император Германской империи (1519-1556), вели между собой длительные войны за обладание Италией. В ходе их Карл V послал однажды вызов на поединок Франциску, но вызов остался без ответа.
  
   166 - Свита (фр.).
  
   167 - Молитесь за нас (лат.).
  
   168 - Прибытие трех братьев, принцев Савойских, господина Ло, которого король долго держал в тюрьме, сира Понсе де Ривьера и сеньора де Юрфе (кстати говоря, последний из них, как автор романов особого толка, мог бы с успехом фигурировать в этом произведении, если бы судьба эвфуиста не послужила автору некоторым предупреждением) - прибытие всех этих знатных лиц, на коих красовалась эмблема Бургундии, то есть крест, а именно крест святого Андрея, внушило Людовику такое подозрение, что он весьма неосторожно потребовал, чтобы его поместили в старом Пероннском замке, и тем самым поставил себя в положение настоящего пленника. См. "Мемуары о 1468 годе" Комина. - Примеч. автора.
  
   169 - В 1435 году Карл VII, отец Людовика XI, уступил герцогу Бургундскому Филиппу Доброму города по реке Сомме (к северу от Парижа) - Сен-Кантен, Бове, Перонну и др., оговорив право выкупить их впоследствии. Этой ценой Карлу VII удалось добиться того, что Филипп Добрый разорвал союз с Англией и перешел на сторону французского короля. Обладание городами по Сомме было одной из главных целей борьбы Людовика XI и Карла Смелого.
  
   170 - Имеется в виду коварное убийство герцога Бургундии Иоанна Бесстрашного в 1419 году и союз его сына Филиппа Доброго с королем Карлом VII в 1435 году.
  
   171 - Герцог делает вид, что не понял короля: Людовик говорит о коннетабле Сен-Поле, а герцог о святом Павле (Сен-Поль) и святом Петре (Сен-Пьер).
  
   172 - Короли Франции и герцоги Бургундии принадлежали к одной династии Валуа. Первый герцог Бургундии из этой династий Филипп Смелый (1364-1404) был родным братом короля Франции Карла V (1364-1380), дед Людовика XI Карл VI и дед Карла Смелого Иоанн Бесстрашный были двоюродными братьями.
  
   173 - Летописцем, или историком, Комин стал много позже, после смерти Людовика XI.
  
   174 - Так звали одного из графов Дугласов. - Примеч. автора.
  
   175 - Богами враждебными желанья услышаны (лат.). Слова древнеримского поэта Ювенала.
  
   176 - Брантом - французский писатель XVI века, оставивший записки о жизни королей, полководцев, придворных.
  
   177 - У Скотта ошибка: брата Людовика XI герцога Гиеннского звали Карлом, под этим именем он и упомянут ниже.
  
   178 - Дикий Охотник - по народным поверьям, лесной дух, который охотится в глухих дебрях и пугает и прогоняет из леса охотников.
  
   179 - Валлоны - население владений герцога Бургундского (ныне Бельгии), говорящее на французском языке; отряды бургундского войска, составленные из валлонов, носили черные латы и каски с черными перьями.
  
   180 - Перевод Е. Бируковой.
  
   181 - Знаменитая строка из поэмы великого итальянского поэта, уроженца Флоренции, Данте (1265-1321). В поэме Данте "Божественная комедия" изображен ад, над вратами которого начертаны эти слова (в другом переводе: "Оставь надежду всяк сюда входящий").
  
   182 - Карл Простоватый - король Франции в 898-923 гг., в 923 году во время мятежа крупных феодалов был взят в плен графом Вермандуа и умер (не был убит) после шести лет заключения в Пероннском замке.
  
   183 - Карл (1446-1472), герцог Беррийский, младший брат Людовика XI, неоднократно поднимал против него мятежи. Он считался главой Лиги всеобщего блага и после победы Лиги над Людовиком в 1465 году получил от него во владение герцогство Нормандию. (Ниже упоминается под именем герцога Нормандского; в 1469 году Людовик принудил Карла обменять Нормандию на Гиень, и Карл стал именоваться герцогом Гиеннским.) Его смерть приписывали отравлению, которое совершил по наущению Людовика XI приближенный герцога Жан Фор, настоятель монастыря Сен-Жан д'Анжели, но прямых доказательств этого нет.
  
   184 - Finis - конец, funis - веревка (лат.); острота, основанная на игре слов: вместо "конец венчает дело" - "веревка венчает дело".
  
   185 - Веревку, обмотанную вокруг тела, палач назвал шнурком святого Франциска потому, что монахи-францисканцы подпоясывались веревкой.
  
   186 - Стоики - философы Древней Греции и Древнего Рима, которые проповедовали жизнь, свободную от страстей и влечений и подчиненную только разуму; так же называют людей, проявляющих твердость и стойкость в жизненных испытаниях и несчастьях.
  
   187 - Род Капетов - династия Капетингов, французская королевская династия, ведущая начало от Гуго Капета, ставшего королем Франции в 987 году. В 1328 году Капетингов сменила династия Валуа - ветвь Капетингов; поэтому иногда всех французских королей (и Валуа, и Бурбонов) называют родом Капетов.
  
   188 - Сен-Дени - старинный монастырь вблизи Парижа, где хоронили французских королей.
  
   189 - Горе побежденным (лат.).
  
   190 - Изменчива и непостоянна (лат.).
  
   191 - Левиафан - по библейскому мифу, морское чудовище. Здесь о нем говорится скорее как о ките, которому матросы бросали бочку, чтобы отвлечь его внимание от корабля.
  
   192 - Маммон (или Маммона) - бог богатства у древних сирийцев; в европейские языки это слово перешло из Библии, где означает "богатство", "нажива"; в переносном смысле - алчность, корыстолюбие.
  
   193 - Парижский парламент был высшим судом во Франции.
  
   194 - Геральдика - гербоведение, составление, истолкование и изучение гербов; в средние века геральдикой занимались герольды. Для изображений на гербах применялся определенный набор цветов. Взятые в кавычки слова - переделка строки из поэмы английского поэта Джона Мильтона.
  
   195 - Плюмаж - украшение из перьев на шляпе.
  
   196 - Объявляю вам большую радость (лат.).
  
   197 - Для священнодействий (лат.).
  
   198 - Природного права (лат.).
  
   199 - Этот случай произошел в 1475 году, когда Людовик XI послал своего слугу к английскому королю Эдуарду IV.
  
   200 - Рубенс и Снайдерс - знаменитые голландские художники XVII в.
  
   201 - Аллегро - весело, Пенсерозо - грустно (итальянские слова - музыкальные термины).
  
   202 - Гаррик, Давид - великий английский актер XVIII века; памятник на его могиле изображает его между фигурами двух муз - Мельпомены (трагедии) и Талии (комедии).
  
   203 - Нечего и говорить, что брак Гийома де ла Марка с графиней Амелиной столь же легендарен, как и сама графиня. Настоящей невестой Дикого Арденнского Вепря была Жанна д'Аршель, баронесса Скунховен. - Примеч. автора.
  
   204 - Кто идет? (фр.)
  
   205 - Льеж... то есть Франция! (фр.)
  
   206 - Мы уже отмечали анахронизм в отношении преступлений этого свирепого барона. Вряд ли нужно повторять, что если он и убил льежского епископа в 1482 году, то сам граф де ла Марк не мог быть убит при обороне Льежа за четыре года до этого. На самом деле Дикий Арденнский Вепрь, как его именовали, происходил из знатного рода и был третьим сыном Жана I, графа ла Марк и Аремберг, и предком ветви рода, называемой баронами Люмэн. За свою жестокость он не избег кары, хотя она последовала в другое время и другим способом, нежели это изложено в романе. По приказу австрийского императора Максимилиана он был схвачен в Утрехте, где ему и отрубили голову в 1485 году, через три года после смерти льежского епископа. - Примеч. автора.
  
   207 - Старинное стихотворение, с помощью которого род Лесли доказывал свое происхождение от древнего рыцаря, убившего, по преданию, венгерского воина-великана и придумавшего себе имя, основанное на игре слов, относящихся к месту, где он убил своего противника. - Примеч. автора.
  
   208 - Сыграть свадьбу (фр.).
че вашей рукой, мы положимъ вѣрный залогъ дружбы между нашими государствами, то я слишкомъ люблю то и другое, чтобы не пожертвовать имъ своими личными надеждами и желаніями.
   Герцогъ орлеанскій бросился на колѣни и поцѣловалъ въ первый разъ съ искреннею признательностью руку, которую король, отвернувшись, протянулъ ему. Въ самомъ дѣлѣ, онъ, какъ и большая часть присутствовавшихъ, видѣлъ, въ неохотномъ согласіи искуснаго лицемѣра, для того именно и дозволившаго выказаться своему неудовольствію, короля, отказывающагося отъ задушевнаго плана и побѣждающаго свои отеческія чувства ради пользы и выгоды государства. Даже Карлъ былъ тронутъ, и герцогъ орлеанскій въ душѣ упрекнулъ себя за радость, которую невольно испытывалъ, освободившись отъ своего обязательства относительно принцессы Жанны. Если бы онъ зналъ, какъ глубоко король проклиналъ его въ эту минуту и какія мысли о будущемъ мщеніи роились въ головѣ Людовика, совѣсть не упрекала бы его такъ сильно.
   Вслѣдъ за тѣмъ Карлъ обратился къ молодой графинѣ и рѣзко объявивъ ей, что предположенный бракъ не допускаетъ ни отсрочекъ, ни колебаній, прибавилъ, что это еще слишкомъ счастливое послѣдствіе ея прежняго упорства.
   -- Государь и повелитель, сказала Изабелла, призывая на помощь все свое мужество, -- я исполняю приказанія вашего высочества и повинуюсь имъ.
   -- Довольно, довольно, прервалъ ее герцогъ, -- мы устроимъ остальное. Ваше величество, прибавилъ онъ, обращаясь къ королю, -- мы охотились на кабана сегодня утромъ, что вы скажете, не подымемъ ли мы волка послѣ обѣда?
   Молодая графиня видѣла необходимость рѣшиться.-- Ваше высочество не такъ поняли меня, начала она хотя робко, но довольно громко и рѣшительно, такъ что заставила герцога обратить на себя вниманіе, въ которомъ тотъ, подозрѣвая отчасти ея намѣреніе, охотно отказалъ бы ей.-- Моя покорность относится только къ тѣмъ землямъ и владѣніямъ, которыя предки вашего высочества дали коимъ и которыя я возвращаю бургундскому дому, если государь мой думаетъ, что мое непослушаніе въ этомъ дѣлѣ дѣлаетъ меня недостойной владѣть ими.
   -- А, святой Георгій! закричалъ герцогъ, бѣшено ударивъ ногою объ полъ, -- знаетъ ли безумная въ чьемъ присутствіи она находится и съ кѣмъ говоритъ?
   -- Государь, отвѣчала она съ прежнимъ мужествомъ,-- я нахожусь въ присутствіи своего леннаго и, какъ я увѣрена, справедливаго государя. Если вы лишите меня моихъ владѣній, вы возьмете все, что дало намъ великодушіе вашихъ предковъ и порвете единственную существующую между нами связь. Но не вы дали мнѣ это бренное тѣло и, еще менѣе, оживляющій его духъ потому я намѣрена посвятить ихъ небу въ монастырѣ урсулинокъ, подъ руководствомъ святой матери канопессы.
   Трудно представить тѣвъ и удивленіе герцога; ихъ можно было бы сравнить только съ изумленіемъ сокола, при видѣ голубки поднимающей крылышки и вызывающей его на бой.-- Приметъ ли васъ святая мать безъ всякаго достоянія? спросилъ онъ гнѣвнымъ голосомъ.
   -- Если она вначалѣ и повредитъ нѣсколько интересамъ своего монастыря, отвѣчала графиня Изабелла,-- то, я увѣрена, у благородныхъ друзей моего дома будетъ настолько милосердія, что они не откажутъ въ помощи сиротѣ де-Круа.
   -- Это ложь! воскликнулъ Карлъ, -- низкій предлогъ, чтобы прикрыть какую нибудь тайную и недостойную страсть! Герцогъ орлеанскій, она будетъ ваша, хотя бы мнѣ пришлось своими руками тащить ее къ алтарю!
   Графиня Кравкеръ, твердая и рѣшительная женщина, увѣренная въ заслугахъ своего мужа и въ расположеніи къ нему герцога, не могла долѣе молчать.-- Государь, сказала она,-- вашъ гнѣвъ заставляетъ васъ говорить вполнѣ недостойнымъ васъ языкомъ. Рукою благородной женщины нельзя располагать противъ ея воли.
   -- И къ тому же, прибавила канонесса, -- несогласно съ долгомъ христіанскаго государя, противиться желанію благочестивой души, которая, утомясь житейскими заботами и мірскими преслѣдованіями желаетъ содѣлаться невѣстою Христа.
   -- Да мой родственникъ, вступился Дюнуа, -- и не можетъ съ честью принять предложеніе, на которое графиня такъ явно выразила свое несогласіе.
   -- Если бы мнѣ было позволено, сказалъ герцогъ орлеанскій, на чувствительное сердце котораго красота Изабеллы произвела сильное впечатлѣніе, -- хотя нѣкоторое время попытать счастія и представить графинѣ мои искательства въ болѣе благопріятномъ свѣтѣ...
   -- Государь, прервала его Изабелла, твердость которой нашла себѣ поддержку въ сочувствіи всѣхъ окружающихъ, -- это было бы напрасно, я рѣшилась отклонить отъ себя этотъ союзъ, хотя и далеко не достойна его.
   -- Мнѣ некогда ждать, возразилъ Карлъ,-- когда пройдутъ эти причуды съ первой перемѣной луны. Герцогъ орлеанскій, не пройдетъ часа и она узнаетъ, что повиновеніе необходимо.
   -- Но только не въ мою пользу, государь, отвѣчалъ герцогъ, чувствовавшій, что ему было невозможно, не роняя своего достоинства, воспользоваться настойчивостью Карла.-- Получить прямой положительный отказъ -- довольно для сына Франціи. Онъ не можетъ продолжать далѣе своихъ искательствъ.
   Карлъ бросилъ бѣшеный взглядъ сначала на герцога орлеанскаго, потомъ на Людовика; прочитавъ на лицѣ короля, скрытое торжество не смотря на всѣ усилія Людовика подавить овладѣвшія имъ чувства, герцогъ пришелъ въ ярость.
   -- Пиши, обратился онъ къ секретарю, -- нашъ приговоръ о конфискаціи имѣній и заключеніи этой дерзкой и непослушной дѣвчонки. Въ духтгаузъ ее, въ исправительный домъ, въ сообщество женщинъ, жизнь которыхъ сдѣлала ихъ ея соперницами въ наглости!
   Въ залѣ послышался ропотъ.
   -- Государь, сказалъ графъ Крэвкёръ, рѣшившись говорить за всѣхъ присутствующихъ, -- объ этомъ слѣдуетъ хорошенько подумать. Мы, ваши вѣрные вассалы, не можемъ допустить, чтобы такое безчестіе было нанесено дворянству и рыцарству Бургундіи. Если графиня поступила дурно, пусть она будетъ наказана, но наказаніе должно быть прилично ея званію и нашему, потому что мы связаны съ ея домомъ узами родства и крови.
   Герцогъ остановился на минуту и пристально посмотрѣлъ въ глаза своему совѣтнику, какъ быкъ, котораго пастухъ хочетъ загнать на дорогу, и который раздумываетъ про себя повиноваться ему или броситься и поднять его на рога.
   Благоразуміе однако взяло верхъ надъ гнѣвомъ. Герцогъ видѣлъ, что весь совѣтъ раздѣлялъ чувство графа и испугался выгодъ, которыя Людовикъ могъ извлечь изъ неудовольствія его вассаловъ; вѣроятнѣе же, что ему самому сдѣлалось совѣстно своего унизительнаго приказанія, потому что Карлъ былъ скорѣй грубъ и вспыльчивъ, чѣмъ золъ.
   -- Вы правы Крэвкёръ, сказалъ онъ.-- Я поступилъ слишкомъ необдуманно. Ея судьба должна рѣшиться по правиламъ рыцарства. Бѣгство ея въ Люттихъ было сигналомъ къ убійству епископа; тотъ, кто лучше отомститъ за это преступленіе и принесетъ намъ голову Дикаго Арденскаго Кабана, получитъ право требовать отъ насъ ея руки. Если она отвергнетъ его, мы, по крайней мѣрѣ, можемъ передать ему ея ленъ, предоставляя его великодушію дать ей какія онъ захочетъ средства, чтобы она могла удалиться въ монастырь.
   -- Но вспомните, сказала Изабелла, -- что я дочь графа Рейнольда, стараго, храбраго, вѣрнаго слуги вашего отца. Неужели вы хотите видѣть меня добычей лучшаго бойца?
   -- Рука вашей прабабушки, отвѣчалъ герцогъ,-- была выиграна на турнирѣ; за васъ будутъ драться въ настоящемъ сраженіи. Но, только ради графа Рейнольда, я сдѣлаю вамъ снисхожденіе, счастливецъ долженъ быть дворянинъ, хорошаго происхожденія и безупречнаго поведенія; и будь онъ бѣднѣйшій воинъ, когда либо продѣвавшій ремень перевязи въ пряжку, онъ по крайней мѣрѣ, получитъ, право искать вашей руки. Я клянусь въ этомъ святымъ Георгомъ, моей герцогской короной и орденомъ, который ношу! Ну что, господа, продолжалъ онъ, обращаясь къ присутствующимъ, -- это, надѣюсь, согласно съ правилами рыцарства?
   Возраженія Изабеллы были заглушены общими радостными возгласами, среди которыхъ громче всѣхъ раздавался голосъ лорда Крауфорда, сожалѣвшаго о томъ, что годы его не позволятъ сразиться за такую прекрасную награду. Герцогъ былъ доволенъ общимъ одобреніемъ и гнѣвъ его началъ стихать подобно рѣкѣ, вышедшей изъ береговъ и снова вступающей въ свои естественныя границы.
   -- Неужели же намъ, надѣленнымъ уже супругами по милости судьбы, сказалъ Крэвкёръ, -- придется быть только зрителями этого славнаго дѣла? Это противно моей чести, потому что у меня есть обѣтъ, который можетъ быть исполненъ только на счетъ этого клыкастаго и щетинистаго звѣря, де-ла-Марка!
   -- Рубись хорошенько Крэвкёръ, отвѣчалъ герцогъ,-- выиграй ее и, если не можешь жениться самъ, отдай кому хочешь, своему племяннику графу Стефану, если пожелаешь.
   -- Благодарю, государь. Я буду биться какъ только могу, и если мнѣ посчастливится опередить другихъ пусть тогда Стефанъ поспоритъ въ краснорѣчіи съ матерью канонессой.
   -- Надѣюсь, замѣтилъ Дюнуа,-- что французское рыцарство не исключается изъ этого славнаго состязанія?
   -- Боже избави, храбрый Дюнуа, отвѣчалъ герцогъ,-- хотя бы затѣмъ только, чтобы взглянуть, какъ вы станете драться Но, прибавилъ онъ,-- хотя я не прочь, чтобы графиня Изабелла вышла за француза, необходимо однако, чтобы графъ де-Круа сдѣлался подданнымъ Бургундіи.
   -- Довольно, довольно, сказалъ Дюнуа, -- черная полоса моего герба никогда не украсится короной де-Круа. Я хочу жить и умереть французомъ. Но, тѣмъ не менѣе, хотя мнѣ и не придется владѣть ея землями, я стану биться за даму.
   Баляфре не осмѣлился подавать своего голоса въ такомъ обществѣ, но пробормоталъ про себя.-- Ну, Саундерсъ Супльджо, вывози теперь своихъ! ты всегда говорилъ, что женитьба сдѣлаетъ счастье нашего дома; никогда еще не представлялось тебѣ болѣе удобнаго случаи сдержать свое слово.
   -- Никто не думаетъ обо мнѣ, замѣтилъ лё-Глорьё,-- а я увѣренъ, что отобью добычу у всѣхъ васъ.
   -- Это такъ мой мудрый другъ, сказалъ Людовикъ,-- гдѣ дѣло идетъ о женщинѣ, тамъ всегда выигрываетъ тотъ, кто всѣхъ глупѣй.
   Между тѣмъ, какъ государи и ихъ дворяне шутили надъ судьбой Изабеллы, канонесса и графиня Крэвкёръ, уведшія ее изъ залы совѣта, напрасно старались утѣшить ее. Первая увѣряла, что пресвятая дѣва будетъ съ негодованіемъ смотрѣть на всякую попытку отклонить отъ раки святой Урсуллы ту, которая дала ей искренній обѣтъ; графиня Крэвкёръ нашептывала болѣе земныя утѣшенія. Она говорила, что ни одинъ истинный рыцарь, который выйдетъ побѣдителемъ, не захочетъ воспользоваться рѣшеніемъ герцога на перекоръ ея склонностямъ, и что, можетъ быть, счастливый искатель придется ей но сердцу и заставитъ примириться съ необходимостью повиноваться. Любовь, какъ отчаяніе, хватается за соломину; какъ ни была слаба и не ясна надежда, которую подавали эти слова, слезы Изабеллы потекли спокойнѣе, когда она призадумалась надъ ними {Едва ли было возможно въ четырнадцатомъ столѣтіи также рисковать рукой богатой наслѣдницы, ставя ее въ зависимость отъ исхода битвы, какъ въ то время, когда законы рыцарства пользовались еще общимъ уваженіемъ. Тѣмъ не менѣе, подобная мысль могла придти въ голову такому самовластному государю, какъ Карлъ, въ подобномъ обстоятельствѣ.}.
   

ГЛАВА XXXVI.
ВЫЛАЗКА.

Несчастный, осужденный разстаться съ жизнью,
все еще бережетъ надежду въ груди и каждый разъ,
какъ жгучая боль разрываетъ его сердце, въ немъ
возстаетъ ожиданіе.
Надежда, какъ мерцающій блескъ факела,
украшаетъ и веселитъ его путъ, и чѣмъ
темнѣе настаетъ ночь, тѣмъ свѣтлѣе горитъ
ея лучъ.
Голѣдсмитъ.

   Нѣсколько дней спустя Людовикъ съ улыбкою удовлетвореннаго мщенія, выслушивалъ извѣстіе о томъ, что любимецъ и совѣтникъ его, кардиналъ де-Балю, томится въ желѣзной клѣткѣ, которая почти не позволяла ему отдыхать иначе, какъ въ наклонномъ положеніи. Замѣтимъ мимоходомъ, что прелатъ провелъ въ этой клѣткѣ около двѣнадцати лѣтъ, не возбуждая ни въ комъ сожалѣнія. Вспомогательныя войска, которыхъ требовалъ герцогъ отъ Людовика, также прибыли и онъ утѣшалъ себя тѣмъ, что число ихъ было достаточно, чтобы защитить его особу отъ всякаго насилія, хотя все таки ихъ было слишкомъ мало, чтобы сразиться съ многочисленной бургундской арміей, если бы онъ захотѣлъ того. Король, кромѣ того считалъ также себя свободнымъ, когда только настанетъ удобное время, опять приняться за осуществленіе своего плана относительно брака Жанны съ герцогомъ орлеанскимъ и хотя чувствовалъ себя униженнымъ тѣмъ, что былъ обязанъ служить съ своими благороднѣйшими пэрами подъ знаменами своего собственнаго вассала и идти противъ народа, сторону котораго всегда держалъ, тѣмъ не менѣе, онъ не смущался этимъ обстоятельствомъ, вполнѣ увѣренный, что будущее вознаградитъ его.-- Случай, сказалъ онъ своему вѣрному Оливье, -- можетъ дѣйствительно доставить удачу, но только терпѣніе и мудрость выигрываютъ дѣло окончательно.
   Съ такими чувствами, въ одинъ прекрасный день, въ концѣ жатвы, король сѣлъ на коня. Не заботясь о томъ, что онъ являлся скорѣй въ числѣ трофей побѣдителя, а не какъ государь независимый, окруженный своей гвардіей и своимъ рыцарствомъ, онъ выѣхалъ изъ готическихъ воротъ Перонны, чтобы присоединиться къ бургундской арміи, которая въ это же самое время выступала въ походъ противъ Люттиха.
   Большая часть находившихся въ городѣ знатныхъ дамъ, одѣтая въ свои лучшіе наряды, размѣстилась на защищавшихъ ворота укрѣпленіяхъ, чтобы взглянуть оттуда на блестящіе ряды отправлявшихся въ походъ храбрыхъ воиновъ. Туда же графиня Крэвкёръ привела и Изабеллу. Она шла весьма неохотно, но герцогъ Карлъ настоятельно требовалъ, чтобы даму, которая должна быть наградой побѣдителя, могли видѣть всѣ вступающіе на арену рыцари.
   Когда войско толпами выѣзжало изъ подъ арки воротъ, можно было видѣть не мало значковъ и щитовъ, украшенныхъ новыми девизами, выражавшими непоколебимое рѣшеніе носившихъ ихъ рыцарей состязаться за такую прекрасную награду. Тамъ виднѣлся стремящійся къ призовому флагу конь, тутъ направленная въ цѣль стрѣла. У одного рыцаря, въ ознаменованіе его страсти, на щитѣ было изображено облитое кровью сердце; у другаго черепъ и вѣнокъ изъ лавровъ, выражающіе рѣшимость побѣдить или умереть. Много было еще другихъ девизовъ и нѣкоторые изъ нихъ были такъ хитро составлены и такъ непонятны, что могли бы затруднить самаго искуснаго толкователя. Каждый изъ рыцарей, какъ мы можемъ легко себѣ представить, старался придать бодрый видъ своему коню и принять на сѣдлѣ самую красивую позу въ ту минуту, когда проѣзжалъ мимо прекрасной толпы дамъ и дѣвицъ, поощрявшихъ ихъ доблесть улыбками, и махавшихъ платками и вуалями. Королевскіе стрѣлки, выбранные почти подъ рядъ изъ самаго цвѣта шотландскаго народа, вызывали всеобщее одобреніе блескомъ и щеголеватостью своей наружности.
   Между этими чужеземцами нашелся одинъ, который отважился показать свое знакомство съ графиней Изабеллой, на что не рѣшился ни одинъ изъ самыхъ знатныхъ французскихъ дворянъ. Это былъ Квентинъ Дорвардъ; проѣзжая въ своемъ ряду мимо дамъ, онъ на концѣ своего копья подалъ Изабеллѣ письмо ея тетки.
   -- Ну, по чести, это ужъ слишкомъ нагло со стороны этого недостойнаго искателя приключеній, замѣтилъ графъ Крэвкёръ.
   -- Не называйте его такъ, Крэвкёръ, сказалъ Дюнуа,-- я имѣю хорошую причину засвидѣтельствовать его храбрость, и именно въ дѣлѣ, касающемся графини.
   -- Вы тратите слова по пустому, сказала Изабелла, краснѣя отъ стыда и, частію, отъ негодованія.-- Это письмо отъ моей несчастной тетки. Она пишетъ весело, хотя положеніе ее должно быть ужасно.
   -- Дайте, дайте намъ послушать, что пишетъ супруга Кабана, сказалъ Кревкёръ.
   Графиня Изабелла прочла письмо, въ которомъ тетка ее рѣшилась, по видимому, представить въ самомъ лучшемъ свѣтѣ свою плохую сдѣлку и утѣшить себя за поспѣшность и безцеремонность своей свадьбы. Она писала о своемъ счастьи быть замужемъ за однимъ изъ самыхъ храбрыхъ людей своего времени, который только что пріобрѣлъ княжество своей личной отвагой. Она умоляла племянницу не судить объ ея Гильомѣ, какъ она называла его по разсказамъ другихъ, но подождать до тѣхъ поръ, пока не узнаетъ его лично. У него, можетъ быть, и были свои недостатки, но эти недостатки неизбѣжны въ тѣхъ характерахъ, которые она всегда уважала. Гильомъ пожалуй слишкомъ любилъ вино, но таковъ былъ и дѣдъ ея, храбрый рейнграфъ Готфридъ; онъ нѣсколько вспыльчивъ и даже жестокъ, но таковъ былъ ея братъ, блаженной памяти, Рейнольдъ; онъ рѣзокъ на языкъ, но почти всѣ нѣмцы таковы; нѣсколько своенравенъ и требователенъ, но она полагаетъ, что всѣ мущины любятъ властвовать. И многое еще писала она въ оправданіе себя и оканчивала письмо надеждою, что Изабелла исполнитъ ее просьбу, постарается найти средство, съ помощію посланнаго, освободиться отъ власти бургундскаго тирана и пріѣхать ко двору своей любящей родственницы, въ Люттихъ; тамъ всѣ маленькія несогласія относительно ихъ обоюдныхъ правъ на графство могли быть разрѣшены бракомъ Изабеллы съ графомъ Эберсономъ, женихомъ, который, правда, моложе своей невѣсты, но это неравенство, какъ она, графиня Амелина, можетъ пожалуй сказать по опыту, перенести гораздо легче, чѣмъ думаетъ Изабелла. {Авторъ считаетъ почти лишнимъ прибавлять что женитьба Гильона де-ла-Маркъ на графинѣ Амелинѣ такой же вымыселъ, какъ и сама графиня. Настоящая невѣста Дикаго Арденскаго Кабана была Жанна д'Армель, баронесса Скупговенъ.}
   Здѣсь Изабелла остановилась, такъ какъ канонесса замѣтила ей съ видомъ благочестія, что она уже совершенно достаточно прочла имъ этой мірской суеты, а графъ Крэвкёръ, не въ состояніи долѣе удерживать гнѣва, воскликнулъ: -- Что бы чортъ побралъ лукавую вѣдьму! ея приманка пахнетъ также скверно, какъ гнилой сыръ въ мышеловкѣ. Отвратительная старая обольстительница!
   Графиня Крэвкёръ съ достоинствомъ упрекнула своего мужа за его горячность.-- Вѣроятно де-ла-Маркъ обманулъ графиню Амелину притворной любезностью, сказала она.
   -- Ему притворяться любезнымъ! возразилъ графъ.-- Я объявляю его неповиннымъ въ такомъ лицемѣріи. Это все равно, еслибъ вы вздумали ждать любезности отъ настоящаго дикаго кабана или попробовали наложить листовое золото на старый, заржавленный желѣзный капканъ. Нѣтъ, какъ она ни глупа, она все же не такая курица, чтобы влюбиться въ поймавшую ее лисицу, и притомъ въ самой ея берлогѣ. Но вы, женщины, всѣ на одинъ ладъ, громкія слова всегда вывозятъ, и вотъ смѣю сказать, моя хорошенькая кузина горитъ нетерпѣніемъ скорѣй отправиться въ рай этой старой дуры и выйти замужъ за кабаненка.
   -- Я такъ далека отъ того, чтобы быть способною на подобную глупость, сказала Изабелла, -- что теперь вдвойнѣ желаю отомстить за смерть добраго епископа его убійцамъ, потому что черезъ это въ то же время, освободится моя тетка изъ-подъ власти этого негодяя.
   -- Вотъ теперь вы говорите, какъ настоящая де-Круа, отвѣчалъ Крэвкёръ, и больше о письмѣ не было сказано ни слова.
   Надо замѣтить, однако, что когда Изабелла читала своимъ друзьямъ посланіе тетки, она не сочла за нужное упомянуть объ одной припискѣ, въ которой графиня Амелина совершенно по женски описывала свои занятія и сообщала племянницѣ, что она на время отложила работу, которую вышивала для своего супруга: это былъ кафтанъ съ гербами де-Круа и де-ла-Маркъ въ брачномъ соединеніи. Она оставила его потому, что ее Гильомъ изъ политическихъ видовъ рѣшился въ первой битвѣ отдать свое вооруженіе другому, а самому надѣть гербъ орлеанскаго дома съ черной полосой, другими словами, гербъ Дюнуа. Въ письмо былъ вложенъ небольшой клочекъ бумаги, исписанный другой рукой; объ немъ графиня также не сочла нужнымъ упоминать, потому что онъ не содержалъ ничего болѣе, кромѣ слѣдующихъ словъ: "Если вы не услышите вскорѣ о славѣ моихъ подвиговъ, считайте меня мертвымъ, но не считайте недостойнымъ."
   Мысль, которую она до сихъ поръ отгоняла, какъ совершенно невѣроятную, теперь съ двойной силою промелькнула въ умѣ Изабеллы. И, какъ женскій умъ почти всегда бываетъ находчивъ на средства, молодая дѣвушка устроила дѣла такъ, что прежде, чѣмъ войска выступили въ походъ, Квентинъ Дорвардъ получилъ черезъ неизвѣстнаго человѣка обратно письмо графини Аммелины.
   Приписка была отмѣчена тремя крестами и къ ней сверхъ того прибавлены слѣдующія слова: "Тотъ, кто не побоялся герба орлеанскаго дома на груди его храбраго представителя, не побоится встрѣтить его на груди тирана и убійцы". Тысячу, тысячу разъ цѣловалъ молодой шотландецъ эти строки и прижималъ ихъ къ своей груди. Онѣ указывали ему на тотъ путь, гдѣ честь и любовь обѣщали ему награду, и сообщали ему неизвѣстную другимъ тайну, давая средства отличить того, чья смерть одна могла дать жизнь его надеждамъ, и онъ благоразумно рѣшился запереть эту тайну въ своей груди.
   Но Дорвардъ видѣлъ необходимость поступить иначе относительно извѣстія, сообщеннаго ему Гэйраддиномъ: задуманная де-ла-Маркомъ вылазка могла, если не принять противъ нея необходимыхъ мѣръ, оказаться пагубной для осаждающей арміи; при неурядномъ образѣ веденія войны того времени трудно было оправиться отъ ночнаго внезапнаго нападенія. Обдумавъ хорошенько это дѣло, Квентинъ рѣшился сообщить извѣстіе не иначе, какъ лично и обоимъ государямъ вмѣстѣ. Можетъ быть онъ чувствовалъ, что разсказать такой надежный и хорошо задуманный планъ одному Людовику значило представить слишкомъ сильное искушеніе для шаткой честности этого государя и побудить его скорѣй пособить ла-Марку, чѣмъ отразить предполагаемую вылазку. Онъ рѣшился поэтому выждать удобный случай открыть эту тайну Карлу и Людовику, когда они будутъ вмѣстѣ, что вѣроятно не могло случиться очень скоро, такъ какъ оба государя не находили особеннаго удовольствія въ стѣсненіи, которое испытывали, когда бывали вмѣстѣ.
   Между тѣмъ союзныя войска продолжали свой походъ и скоро вступили въ предѣлы Люттиха. Здѣсь бургундскіе солдаты, по крайней мѣрѣ тѣ отряды, которыхъ называли живодерами (Ecoucheurs), подъ предлогомъ мести за смерть епископа, доказали своимъ обращеніемъ съ жителями, что вполнѣ заслуживали данное имъ названіе; этимъ они сильно повредили дѣлу Карла, потому что несчастные жители, можетъ быть, не принявшіе бы, въ противномъ случаѣ, участія въ войнѣ, вооружались теперь для собственной защиты. Они затрудняли движеніе войскъ, отрѣзывали небольшіе отряды и, отступая передъ главнымъ корпусомъ, примкнули къ самому городу, увеличивая такимъ образомъ число и отчаяніе рѣшившихся защищать его.
   Немногочисленныя французскія войска, состоявшія изъ лучшихъ воиновъ страны, не покидали, согласно приказаніямъ короля, своихъ знаменъ и соблюдали самую строгую дисциплину. Такая противуположность увеличила подозрѣнія Карла, который не могъ не замѣтить, что войска Людовика вели себя скорѣй, какъ друзья Люттиха, нежели какъ союзники Бургундіи.
   Наконецъ, не испытавъ на пути никакого серьезнаго сопротивленія, союзныя войска достигли богатой равнины Мааса въ виду большаго и многолюднаго города Люттиха. Они нашли замокъ Шонвальдтъ совершенно разрушеннымъ и узнали, что Гильомъ дела-Маркъ, всѣ таланты котораго заключались въ знаніи военнаго дѣла, сосредоточилъ свои силы въ городѣ, рѣшившись избѣгать встрѣчи съ французскимъ и бургундскимъ рыцарствомъ въ открытомъ полѣ. Вскорѣ союзникамъ пришлось испытать всю опасность осады большаго города, хотя и неукрѣпленнаго, но жители котораго рѣшились отчаянно защищаться.
   Одна часть бургундскаго авангарда, видя разрушенныя и частію срытыя стѣны, вообразила, что ей остается только свободно войти въ Люттихъ и бросилась въ предмѣстье съ криками "Бургундія, Бургундія! бей, рѣжь, все наше, помните Людовика Бурбона!" Когда они въ безпорядкѣ проходили по узкимъ улицамъ, разсѣявшись въ разныя стороны для грабежа, изъ города вышелъ большой отрядъ жителей, бѣшено напалъ на нихъ и причинилъ имъ значительный уронъ.
   Де-ла-Маркъ воспользовался даже проломами въ стѣнахъ, позволявшими защитникамъ города выходить изъ разныхъ мѣстъ и различными путями достигать предмѣстья, которое они оспаривали у осаждающихъ, нападая на нихъ въ одно время съ переди, съ боковъ и съ тылу. Ошеломленные бѣшенствомъ и неожиданностью встрѣченнаго со всѣхъ сторонъ отпора, бургундцы едва могли сопротивляться, а наступавшая ночь еще болѣе увеличила смятеніе.
   Когда извѣстія объ этомъ дошли до герцога Карла, онъ пришелъ въ страшную ярость, которая ни мало не успокоилась отъ предложенія короля Людовика послать французскіе войска въ предмѣстье на выручку бургундскаго авангарда. Рѣзко отвергнувъ это предложеніе, Карлъ хотѣлъ было самъ, во главѣ своей гвардіи, отправиться на помощь къ неосторожно зашедшему впередъ отряду, но д'Имберкуръ и Крэвкёръ упросили его предоставить это дѣло имъ. Направляясь къ мѣсту дѣйствія съ двухъ сторонъ, въ большомъ, порядкѣ, и принявъ всѣ необходимыя предосторожности для взаимной поддержки, эти знаменитые полководцы успѣли оттѣснить жителей Люттиха и освободить авангардъ, потерявшій, не считая плѣнныхъ, до осьми сотъ человѣкъ, въ числѣ которыхъ было около ста рыцарей. Плѣнныхъ, впрочемъ, было не много; большая часть изъ нихъ была освобождена д'Имберкуромъ, который продолжалъ занимать оспариваемое предмѣстье и разставлялъ часовыхъ со стороны обращенной къ городу, отдѣленному отъ предмѣстья открытымъ пространствомъ, или эспланадою, въ 500 или 600 ярдовъ ширины, незастроеннымъ для большаго удобства при защитѣ; рва не было, потому что мѣстность была слишкомъ камениста. Прямо противъ предмѣстья находились ворота, весьма удобныя для вылазокъ и, сверхъ того, въ стѣнѣ было два или три пролома, которые герцогъ Карлъ приказалъ сдѣлать послѣ Сен-Тронской битвы, и которые были наскоро защищены простыми деревянными барикадами. Д'Имберкуръ направилъ двѣ пушки на ворота, а двѣ другія поставилъ противъ главнаго пролома, чтобы воспрепятствовать вылазкамъ изъ города, и возвратился къ бургундской арміи, которую нашелъ въ большомъ безпорядкѣ.
   Главный корпусъ и арьергардъ многочисленной арміи герцога продолжали подвигаться впередъ между тѣмъ, какъ разбитый и смятый авангардъ отступалъ; наконецъ они столкнулись къ немалому смятенію тѣхъ и другихъ. Необходимое отсутствіе д'Имберкура, исполнявшаго всѣ обязанности генерала квартирмейстера, какъ сказали бы въ наше время, еще болѣе увеличило безпорядокъ. Въ довершеніе всего наступила ночь, темная какъ волчья пасть, и пошелъ частый и крупный дождь, а мѣсто, на которомъ приходилось располагаться осаждающимъ, было вязко и изрыто множествомъ каналовъ. Трудно представить себѣ смятеніе, господствовавшее въ бургундской арміи, гдѣ предводители не находили своихъ солдатъ, а солдаты своихъ знаменъ и начальниковъ. Каждый, начиная отъ самыхъ знатныхъ, до самыхъ простыхъ воиновъ, искалъ убѣжища и покоя тамъ, гдѣ только думалъ найти его, между тѣмъ какъ принимавшіе участіе въ сраженіи, усталые и раненые напрасно просили крова и отдыха; не знавшіе же ничего о случившемся бѣдствіи тѣснились впередъ, чтобы принять участіе въ разграбленіи города, которое, какъ они были увѣрены, шло весело своимъ порядкомъ.
   Когда д'Имберкуръ возвратился, ему предстояло исполнить невыразимо трудную обязанность. Огорченный несправедливыми упреками своего государя, нехотѣвшаго принять въ разсчетъ болѣе необходимаго дѣла, для котораго онъ отлучался, храбрый воинъ началъ терять терпѣніе.
   -- Я поѣхалъ туда, чтобы привести въ порядокъ авангардъ, сказалъ онъ,-- оставивъ главный корпусъ подъ собственнымъ предводительствомъ вашего высочества; а теперь, возвратившись, нахожу, что у насъ нѣтъ ни фронта, ни фланговъ, ни тылу, въ такомъ всѣ замѣшательствѣ.
   -- Мы тѣмъ еще болѣе похожи на боченокъ сельдей, отвѣчалъ ему лё-Глорьё, -- а это самое естественное уподобленіе для фламандской арміи.
   Слова шута разсмѣшили герцога и тѣмъ, можетъ быть, предтиратили дальнѣйшее неудовольствіе между нимъ и его полководцемъ.
   Съ большимъ трудомъ удалось занять и очистить отъ прочихъ жильцовъ для помѣщенія герцога Карла и его ближайшей свиты небольшой загородный домъ какого-то богатаго люттихекаго гражданина. Д'Имберкуръ и Крэвкёръ успѣли наконецъ поставить невдалекѣ отъ виллы стражу изъ сорока воиновъ, развели большой огонь, употребивъ на это лѣсъ нарочно для того разобранныхъ надворныхъ строеній.
   Въ лѣво отъ этого дома, ближе къ предмѣстью, которое, какъ мы уже сказали, находилось противъ городскихъ воротъ и было занято бургундскимъ авангардомъ, стоялъ другой загородный домъ, окруженный садомъ и дворомъ, съ двумя или тремя небольшими выгородами сзади. Здѣсь король французскій устроилъ свою главную квартиру. Людовикъ не имѣлъ другихъ притязаній на званіе воина, кромѣ тѣхъ, на которые ему давали права, врожденное равнодушіе къ опасностямъ и большая проницательность. Но онъ всегда старался употреблять въ дѣло самыхъ искусныхъ людей и довѣрялся имъ на сколько они этого заслуживали. Онъ и его приближенные заняли самый домъ. Часть шотландской гвардіи помѣстилась на дворѣ, гдѣ строеніе и навѣсы защищали солдатъ отъ непогоды; остальные расположились въ саду. Войско размѣстилось по близости, въ одномъ мѣстѣ и въ большомъ порядкѣ, а на случай неожиданнаго нападенія были разставлены передовые посты.
   Дюнуа и Крауфордъ, съ помощью нѣсколькихъ старыхъ офицеровъ и солдатъ, среди которыхъ Баляфре особенно отличался своимъ усердіемъ, сломали нѣкоторыя стѣны, прорубили нѣсколько отверстій въ изгородяхъ, засыпали рвы и вообще устроили свободное сообщеніе для войскъ, такъ чтобы въ случаѣ надобности они могли соединиться безъ всякаго замѣшательства.
   Между тѣмъ король счелъ нужнымъ отправиться безъ дальнѣйшихъ церемоній въ квартиру герцога бургундскаго, чтобы освѣдомиться о дальнѣйшемъ планѣ дѣйствій и о томъ, какого содѣйствія ожидали отъ него. Его присутствіе подало поводъ собрать нѣчто въ родѣ военнаго совѣта, о которомъ Карлъ иначе и не подумалъ бы.
   Узнавъ объ этомъ, Квентинъ Дорвардъ неотступно просилъ позволенія быть допущеннымъ на совѣтъ, говоря, что онъ имѣетъ нѣчто важное передать обоимъ государямъ. Онъ получилъ позволепіе безъ особыхъ затрудненій и велико было удивленіе Людовика, когда онъ услыхалъ его спокойный и отчетливый разсказъ о намѣреніи Гильома де-ла-Маркъ сдѣлать нападеніе на осаждающихъ въ одеждѣ и подъ знаменами французскихъ войскъ. Людовикъ былъ бы конечно гораздо довольнѣе, если бы такія важныя новости были ему сообщены наединѣ. Но, такъ какъ вся исторія была гласно разсказала въ присутствіи герцога, онъ замѣтилъ только, что справедливы ли или ложны эти свѣдѣнія, они были для нихъ какъ нельзя болѣе важны.
   -- Ни мало.... нисколько! сказалъ герцогъ небрежно.-- Еслибы и было у ла-Марка такое намѣреніе, какъ разсказываетъ этотъ молодой человѣкъ, то оно не было бы сообщено мнѣ стрѣлкомъ шотландской гвардіи.
   -- Однако это можете случиться, отвѣчалъ Людовикъ.-- Прошу васъ, любезный братъ, васъ и начальниковъ вашего войска обратить вниманіе на то, что для отвращенія непріятныхъ послѣдствій такого нападенія, если бы оно противъ ожиданія было сдѣлано, я велю своимъ людямъ повязать поверхъ ихъ вооруженія бѣлые шарфы. Дюнуа, позаботьтесь, чтобы приказаніе мое было тотчасъ же исполнено, то есть, прибавилъ онъ, -- если нашъ любезный братъ и предводитель одобритъ его.
   -- Я не могу сдѣлать противъ этого никакого возраженія, отвѣчалъ герцогъ,-- если только французское рыцарство не опасается, что ему будетъ со временемъ присвоено наименованіе витязей ордена женской рубашки.
   -- Это прозваніе будетъ очень кстати, другъ Карлъ, замѣтилъ лё-Глорьё, -- такъ какъ женщина должна служить наградой самому храброму.
   -- Славно сказано, мудрая голова, похвалилъ его Людовикъ.-- До свиданія, любезный братъ, я иду вооружаться. Да, кстати, что если я самъ, своей рукой, завоюю графиню?
   -- Вашему величеству, отвѣчалъ Карлъ измѣнившимся голосомъ, -- придется тогда сдѣлаться настоящимъ фламандцемъ.
   -- Я не могу, сказалъ Людовикъ тономъ самаго искренняго довѣрія, -- быть имъ болѣе, чѣмъ теперь, если бы только мнѣ удалось убѣдить васъ въ этомъ, мой добрый братъ.
   Въ отвѣтъ, герцогъ пожелалъ королю покойной ночи тономъ похожимъ на фырканье пугливаго коня, который отшатывается въ сторону отъ поглаживанья всадника, желающаго успокоить его прежде, чѣмъ садиться на него.
   -- Я извинилъ бы ему всю его двуличность, сказалъ герцогъ Крэвкёру, -- но не могу простить того, что онъ считаетъ меня такъ глупымъ, что я могу поддаться его увѣреніямъ.
   Возвратившись въ свою квартиру, Людовикъ также имѣлъ совѣщаніе съ Оливье.-- Этотъ шотландецъ, сказалъ онъ, -- представляетъ такое странное соединеніе проницательности и простоты, что я не знаю, что мнѣ съ нимъ дѣлать, Pusques-dieu! Подумай только, какая это непростительная глупость разсказать о намѣреніи честнаго де-ла-Марка при Карлѣ, Крэвкёрѣ и всѣхъ ихъ, вмѣсто того, чтобы тихонько шепнуть мнѣ одному на ухо и предоставить мнѣ, по крайней мѣрѣ, выборъ помочь или помѣшать ему!
   -- Лучше, что все это такъ случилось, государь, отвѣчалъ Оливье,-- въ нашей теперешней свитѣ много такихъ людей, которые посовѣстились бы напасть на беззащитныхъ бургундцевъ и соединиться съ де-ла-Маркомъ.
   -- Ты правъ, Оливье. Такихъ глупцовъ не мало на свѣтѣ, а намъ нѣтъ времени умирять ихъ совѣстливость, пуская въ ходъ ихъ личныя выгоды. Мы должны быть честными людьми, Оливье, и вѣрными союзниками Бургундіи, по крайней мѣрѣ, на эту ночь, время можетъ послать намъ лучшую игру. Ступай, скажи, чтобы никто не снималъ оружія, да вели имъ въ случаѣ надобности стрѣлять въ тѣхъ, кто будетъ кричать "Франція, Сен-Дени" также мѣтко, какъ если бы они кричали "адъ и сатана!" Я самъ лягу спать въ латахъ. Скажи Крауфорду, чтобы онъ поставилъ Квентина Дорвардъ на самый крайній пунктъ нашей ближайшей къ городу линіи часовыхъ. Пусть онъ первый воспользуется выгодами вылазки, которую онъ намъ возвѣстилъ; если судьба спасетъ его, тѣмъ лучше для него. Да особенно позаботься объ Марціусѣ Галеотти, чтобы онъ оставался позади, въ самомъ безопасномъ мѣстѣ, а то онъ черезъ чуръ отваженъ и, какъ дуракъ, хочетъ въ одно время быть и воиномъ и философомъ. Позаботься обо всемъ этомъ, Оливье. Доброй тебѣ ночи пока.... Пресвятая богородица клерійская, всеблаженный Мартинъ турскій, будьте милостивы ко мнѣ спящему {См. примѣч. XII. Нападеніе на Люттихъ.}.
   

ГЛАВА XXXVII.
ВЫЛАЗКА.

Онъ смотрѣлъ и видѣлъ безчисленныя
выступающія изъ воротъ города толпы.
Возвращенный рай.

   Скоро надъ стоявшей передъ Люттихомъ большой ратью воцарилось мертвое молчаніе. Крики солдатъ, подававшихъ свои сигналы и искавшихъ присоединиться каждый къ своему зпамепи, долго раздавались, какъ завываніе заблудившихся собакъ, ищущихъ своихъ господъ. Но наконецъ, утомленные трудами дня, разсѣявшіеся бургундцы начали толпиться подъ первымъ попавшимся кровомъ, а ненашедшіе такого и побѣжденные усталостью, въ ожиданіи утра, котораго многимъ изъ нихъ не суждено было увидать, полегли у стѣнъ, подъ изгородями и кустами. Глубокій сонъ обнялъ почти всѣхъ, исключая утомленныхъ часовыхъ, стоявшихъ на стражѣ у квартиръ короля и герцога. Опасности, надежды -- даже мечты о славѣ, родившіяся у многихъ молодыхъ дворянъ при мысли о достиженіи прекрасной награды, обѣщанной тому, кто отомститъ за смерть епископа люттихскаго,-- все ускользнуло изъ памяти оцѣпенѣвшихъ отъ усталости и сна воиновъ. Но не спалъ Квентинъ Дорвардъ. Сознаніе, что онъ одинъ обладалъ средствами отличить де-ла-Марка въ битвѣ, воспоминаніе о той, которая открыла ихъ ему, счастливое заключеніе, которое онъ могъ вывесть для себя изъ того, что получилъ эти свѣдѣнія черезъ нее, мысль, что его судьбѣ предстоялъ, правда, опасный и сомнительный переломъ, въ которомъ однако ему представлялась возможность восторжествовать -- все это прогнало сонъ и придало нервамъ Квентина силу, не страшившуюся усталости.
   Поставленный, по особенному приказанію короля, на самомъ крайнемъ пунктѣ между французскимъ лагеремъ и городомъ, онъ напрягалъ зрѣніе, чтобы проникнуть въ лежавшее передъ нимъ пространство, и изощрялъ слухъ, чтобы поймать хотя малѣйшій звукъ, который бы могъ выдать ему движеніе въ осажденномъ городѣ. Но большіе городскіе часы одни вслѣдъ за другими, уже пробили три часа по полуночи, а все было тихо и спокойно, какъ въ могилѣ.
   Наконецъ, и именно въ то самое время, какъ Квентинъ началъ думать, что нападеніе отложено до разсвѣта, и съ радостію помышлялъ, что тогда будетъ довольно свѣтло, чтобъ различить черную полосу и лилію орлеанскаго дома, ему показалось, что онъ слышитъ со стороны города шумъ, похожій на жужжанье поднявшихся пчелъ, собирающихся защищать свои улья. Онъ прислушался. Шумъ продолжался, но былъ такъ неясенъ, что не было возможности отличить никакого опредѣленнаго звука. То могъ быть шелестъ листьевъ, поднятыхъ вѣтромъ въ какой нибудь отдаленной рощѣ или журчанье переполненнаго послѣднимъ дождемъ ручья, который съ большимъ противъ обыкновенія шумомъ, изливалъ свои воды въ лѣнивый Маасъ. Такія соображенія помѣшали Квентину немедленно ударить тревогу.
   Но когда шумъ сдѣлался явственнѣе и, казалось, въ одно и тоже время направлялся и къ его посту и къ предмѣстью, Квентинъ счелъ своей обязанностью отступить, какъ можно тише и позвать своего дядю, который командовалъ небольшимъ отрядомъ стрѣлковъ, назначеннымъ ему на помощь. Всѣ были тотчасъ же на ногахъ, но почти безъ всякаго шума. Менѣе, чѣмъ въ секунду лордъ Крауфордъ находился уже въ главѣ ихъ и, отправивъ стрѣлка извѣстить короля и его приближенныхъ, отодвинулъ своихъ солдатъ на нѣкоторое разстояніе за сторожевой огонь, чтобы свѣтъ не выдалъ ихъ присутствія. Шорохъ сталъ ближе, но потомъ вдругъ, казалось, смолкъ, они ясно услыхали въ большемъ отдаленіи тяжелые шаги большаго отряда, направлявшагося къ предмѣстью.
   -- Лѣнивые бургундцы спятъ на своемъ посту, прошепталъ Крауфордъ. Ступай къ предмѣстью, Кённингамъ, и разбуди этихъ глупыхъ быковъ.
   -- Держитесь подальше, когда пойдете, сказалъ Дорвардъ.-- Если я когда либо слыхалъ шаги живыхъ людей, то увѣренъ, что между нами и предмѣстьемъ стоитъ сильное войско.
   -- Хорошо сказано, Квентинъ, мой храбрый малый, похвалилъ его Крауфордъ.-- Ты солдатъ не по лѣтамъ. Они остановились затѣмъ, чтобы подождать, пока подойдутъ другіе. Хотѣлъ бы я только знать гдѣ они!
   -- Я пойду впередъ, милордъ, и постараюсь разузнать.
   -- Ступай, дитя мое, у тебя зоркій глазъ, хорошій слухъ и много доброй воли. Но будь остороженъ! я не хочу потерять тебя ни за грошъ.
   Квентинъ, съ пищалью на готовѣ, прокрался осторожно впередъ по полю, которое тщательно осмотрѣлъ наканунѣ въ сумерки; вскорѣ онъ удостовѣрился, что не вдалекѣ отъ него, между квартирой короля и предмѣстьемъ, стоялъ очень большой отрядъ; почти рядомъ за собою онъ увидалъ другой, меньшій. Солдаты, казалось, перешептывались между собою, какъ бы не зная, что дѣлать. Наконецъ, два или три enfants perdus отдѣлились отъ меньшаго отряда и подбѣжали къ нему на разстояніе двухъ копій. Видя, что невозможно отступить незамѣченнымъ, Квентинъ громко спросилъ: -- кто идетъ? Ему отвѣчали: -- да здравствуетъ Лют... то есть, да здравствуетъ Франція!
   Квентинъ тотчасъ же далъ выстрѣлъ; кто-то застоналъ и упалъ, и Квентинъ поспѣшилъ къ своему отряду подъ огнемъ пущенныхъ на удачу выстрѣловъ, показавшимъ, что непріятель былъ въ большомъ числѣ.
   -- Превосходно, мое храброе дитя! сказалъ Крауфордъ.-- Теперь, друзья, отступимъ во дворъ, ихъ слишкомъ много, чтобы намъ схватиться съ ними въ открытомъ полѣ.
   Стрѣлки отступили на дворъ и въ садъ, гдѣ нашли все въ величайшемъ порядкѣ и короля, готовымъ сѣсть на лошадь.
   -- Куда вы, государь? спросилъ Крауфордъ.-- Вы безопаснѣе здѣсь, между своими.
   -- Нѣтъ, отвѣчалъ Людовикъ.-- Я долженъ сейчасъ отправиться къ герцогу. Надо, чтобы въ эту критическую минуту онъ убѣдился въ нашей вѣрности, иначе у насъ на шеѣ будутъ и бургундцы и люттихцы.
   Вскочивъ на лошадь, Король велѣлъ Дюнуа командовать французскими войсками, а Крауфорду съ шотландской гвардіей защищать домъ и окружающіе его изгороди и, пока не привезутъ четыре полевыя орудія, которые были оставлены въ арьергардѣ, твердо отстаивать свой постъ, ни подъ какимъ видомъ не подаваясь впередъ, какъ бы ни были успѣшны ихъ дѣйствія. Сдѣлавъ эти распоряженія, Людовикъ въ сопровожденіи небольшой свиты, отправился въ квартиру герцога.
   Медленность непріятеля, происшедшая отъ того, что Квентинъ, къ счастію, застрѣлилъ хозяина королевской квартиры, служившаго проводникомъ отряду, шедшему на приступъ, далъ французамъ возможность выполнить въ точности распоряженія короля, безъ чего нападеніе могло бы имѣть успѣхъ
   Дорвардъ, по приказанію короля сопровождавшій его къ герцогу, нашелъ Карла въ такомъ гнѣвномъ настроеніи духа, что онъ не былъ въ состояніи исполнять обязанности предводителя, который никогда не былъ такъ необходимъ, какъ въ эту минуту: кромѣ ожесточенной битвы, загорѣвшейся въ предмѣстьи, на лѣвомъ флангѣ арміи, и нападенія на квартиру короля, въ центрѣ, третій отрядъ люттихцевъ, сильнѣе первыхъ, вышедшій изъ города съ другой стороны и по знакомымъ тропинкамъ пробравшійся черезъ поля и виноградники, напалъ на правый флангъ бургундской арміи. Испуганные мѣшавшимися криками "Vive la France, Denis Montejoie, Люттихъ, Красный Кабанъ" и ошеломленные мыслью объ измѣнѣ французскихъ союзниковъ, бургундцы оказывали весьма слабое и недружное сопротивленіе. Герцогъ, съ пѣною у рта и проклиная своего леннаго государя со всѣмъ, что только ему принадлежало, приказалъ стрѣлять изъ луковъ и ружей во все, что было французскаго, черное или бѣлое, намекая этимъ на бѣлые шарфы, которыми для отличія повязались солдаты Людовика.
   Прибытіе короля, явившагося въ сопровожденіи Баляфре, Дорварда и только двухъ десятковъ стрѣлковъ, возстановило довѣріе между Фракціею и Бургундіей. Д'Имберкуръ, Крэвкёръ и другіе бургундскіе предводители, имена которыхъ были въ то время славой и ужасомъ войны, мужественно устремились въ битву; одни поспѣшили за войсками, стоявшими вдали и объятыми еще паническимъ страхомъ, другіе, бросившись въ схватку, начали возстановлять дисциплину и, пока герцогъ сражался въ первомъ ряду, кричалъ, рубилъ и кололъ, какъ простой солдатъ, войска были приведены въ порядокъ и разстроили непріятеля огнемъ своей артиллеріи. Людовикъ же явился спокойнымъ, разсудительнымъ и проницательнымъ предводителемъ, который не искалъ, но и не избѣгалъ опасности, и выказалъ столько самообладанія и разсудительности, что бургундскіе военачальники охотно исполняли его приказанія.
   Сраженіе представляло въ высшей степени оживленное и ужасное зрѣлище. На лѣвомъ флангѣ, послѣ упорной схватки, запылало предмѣстье, но широко раскинувшійся страшный пожаръ не препятствовалъ людямъ оспаривать другъ у друга пылающія развалины. Въ центрѣ, французскія войска, хотя и тѣснимыя сильнѣйшимъ непріятелемъ, поддерживали такой постоянный и дружный огонь, что маленькій загородный домъ весь горѣлъ яркимъ свѣтомъ, какъ бы окруженный лучезарнымъ вѣнцомъ мученика. На правомъ флангѣ побѣда переходила изъ рукъ въ руки по мѣрѣ того, какъ свѣжія подкрѣпленія появлялись изъ города или новыя силы прибывали изъ арьергарда бургундской арміи. Бой длился съ одинаковымъ остервѣненіемъ впродолженіи трехъ смертельныхъ часовъ и наконецъ занялась заря, такъ нетерпѣливо ожидаемая союзниками. Къ этому времени силы непріятелей, казалось, нѣсколько ослабѣли на правомъ флангѣ и въ центрѣ, и изъ квартиры короля послышалось нѣсколько пушечныхъ выстрѣловъ.
   -- Ступайте, сказалъ король Баляфре и Квентину, когда до слуха его долетѣлъ звукъ пушекъ, -- они привезли полевыя орудія, загородный домъ въ безопасности, его защитила своимъ покровомъ пресвятая дѣва! Скажите Дюнуа, чтобы онъ съ своимъ войскомъ, кромѣ тѣхъ, кого долженъ будетъ оставить для защиты дома, двинулся сюда, придерживаясь однако стѣнъ Люттиха, и отрѣзалъ бы этихъ крѣпколобыхъ люттихцевъ отъ города, откуда они безпрестанно получаютъ подкрѣпленія.
   Дядя и племянникъ поскакали къ Дюнуа и Крауфорду, которые, соскучившись своимъ оборонительнымъ положеніемъ, съ радостью повиновались приказанію. Во главѣ храбраго отряда почти изъ двухсотъ французскихъ дворянъ, кромѣ ихъ оружепосцевъ, и изъ большей части стрѣлковъ съ ихъ людьми, они пересѣкли поле; давя дорогой раненыхъ люттихцевъ, они напали съ тыла на большой отрядъ, бѣшено сражавшійся съ правымъ флангомъ бургундской арміи. Усиливавшійся дневной свѣтъ показалъ, что къ непріятелю все еще присоединялись выходившія изъ города новыя толпы за тѣмъ ли, чтобы продолжать битву на этомъ пунктѣ или, чтобы прикрыть отступленіе сражавшихся.
   -- Клянусь небомъ! сказалъ старый Крауфордъ, обратясь къ Дюнуа,-- если бы я не былъ увѣренъ, что это ты ѣдешь рядомъ со мной, то подумалъ бы, что вижу тебя тамъ, среди этихъ разбойниковъ и бюргеровъ, размахивающимъ своей палицей и устраивающимъ ихъ въ боевой порядокъ; только, если это ты тамъ, то ты нѣсколько выше, чѣмъ въ дѣйствительности. Увѣренъ ли ты въ томъ, что это не твое привидѣніе, двойникъ, какъ говорятъ фламандцы?
   -- Мой двойникъ! я не знаю, что вы хотите этимъ сказать. Но я вижу тамъ негодяя съ моимъ гербомъ на щитѣ и шлемѣ и тотчасъ же накажу его за эту дерзость.
   -- Во имя всего, что есть благороднаго, графъ, предоставьте это мщеніе мнѣ! сказалъ Квентинъ.
   -- Тебѣ, молодой человѣкъ? отвѣчалъ Дюнуа, -- по чести, это скромная просьба. Нѣтъ, такія дѣла никому не поручаются. Потомъ, обратившись къ окружающимъ, онъ крикнулъ:-- Дворяне Франціи, сомкните свои ряды, подымите копья! Проложимъ лучамъ восходящаго солнца путь среди рядовъ этихъ люттихскихъ свиней и арденскихъ кабановъ, которые рядятся въ наши старинныя брони.
   Воины отвѣчали громкимъ крикомъ: "Дюнуа, Дюнуа! Да здравствуетъ храбрый Бастардъ! Орлеанъ, на помощь!" и, съ своимъ предводителемъ во главѣ, помчались на непріятеля во весь опоръ. Они встрѣтили не робкихъ враговъ. Большой отрядъ, на который они напали, состоялъ, за исключеніемъ нѣсколькихъ всадниковъ, по видимому начальниковъ, изъ пѣшихъ воиновъ; прислонивъ древки своихъ копій къ ногамъ, первый рядъ сталъ на колѣна, второй нагнулся, а слѣдующіе подняли копья надъ головами и такимъ образомъ встрѣтили стремительный напоръ французовъ, какъ ёжъ встрѣчаетъ нападеніе врага. Немногіе были въ состояніи проложить себѣ путь черезъ эту желѣзную стѣну, но изъ числа этихъ немногихъ былъ Дюнуа. Давъ шпоры своему коню и заставивъ благородное животное прыгнуть по крайней мѣрѣ на двѣнадцать футовъ, онъ прямо пробилъ себѣ дорогу въ середину фаланги и направился къ предмету своего негодованія. Каково было его удивленіе, когда онъ увидалъ, что Квентинъ по прежнему возлѣ него и сражается въ одномъ съ нимъ ряду. Молодость, отчаянная храбрость и рѣшимость побѣдить или умереть заставили юношу держаться возлѣ лучшаго рыцаря Европы, какимъ Дюнуа справедливо считался въ то время.
   Ихъ копья были скоро сломаны, но закованные въ желѣзо лошади и всадники терпѣли мало вреда отъ пикъ ланцкнехтовъ, которые не могли выдержать ударовъ длинныхъ тяжелыхъ мечей ихъ. Дюнуа и Дорвардъ, соперничая между собою, все еще пробивались къ тому мѣсту, гдѣ воинъ, присвоившій себѣ гербъ Дюнуа, какъ хорошій и храбрый предводитель, дрался среди своихъ солдатъ. Вдругъ, замѣтивъ въ другой сторонѣ кабанью голову и клыки, обыкновенно носимые Гильомомъ де-ла-Маркъ, Дюнуа крикнулъ Квентину: -- Ты достоинъ отомстить за орлеанскій гербъ! Я предоставляю тебѣ эту обязанность! Каллоре, поддерживай своего племянника; но, чтобы никто не смѣлъ мѣшать Дюнуа въ его охотѣ на кабала!
   Нечего сомнѣваться, что Квентинъ съ радостью согласился на такое раздѣленіе труда и каждый поспѣшилъ впередъ къ своей цѣли, сопровождаемый и защищаемый сзади тѣми изъ воиновъ, которые были въ состояніи слѣдовать за ними.
   Но въ эту минуту отрядъ, къ которому де-ла-Маркъ спѣшилъ на помощь, когда его движеніе было остановлено нападеніемъ Дюнуа, потерялъ все, до чего успѣлъ добиться во время ночи, а бургундцы начали, съ наступленіемъ дня, выказывать всѣ преимущества военной дисциплины. Большая часть люттихцевъ была принуждена отступить и наконецъ обратиться въ бѣгство; отступавшіе смѣшались съ дравшимися и поле битвы представило бурный потокъ сражавшихся, бѣжавшихъ и преслѣдовавшихъ; потокъ стремился къ стѣнамъ города и изливался въ широкій и не защищенный проломъ, черезъ который люттихцы вышли изъ города.
   Квентинъ дѣлалъ почти нечеловѣческія усилія, чтобы пробиться до того мѣста, гдѣ тотъ, съ кѣмъ ему такъ хотѣлось сразиться, у него въ виду, мужественно подкрѣпляемый избраннымъ отрядомъ ланцкнехтовъ, старался и голосомъ и примѣромъ воодушевить люттихцевъ къ новому нападенію. Баляфре и нѣкоторые изъ его товарищей присоединились къ Дорварду, удивляясь необыкновенной храбрости такого молодаго человѣка. На самомъ краю пролома де-ла-Марку -- это былъ онъ -- удалось на минуту остановить и отразить передовые ряды преслѣдовавшихъ. Онъ держалъ въ рукахъ желѣзную палицу, сокрушавшую, казалось, все, къ чему она только прикасалась, и былъ такъ забрызганъ кровью, что почти невозможно было различить на его щитѣ герба, такъ разсердившаго Дюнуа.
   Квентинъ могъ теперь безъ труда сразиться съ нимъ одинъ на одинъ, потому что занимаемое де-ла-Маркомъ мѣсто у самаго пролома и его страшная палица заставили многихъ изъ осаждавшихъ искать для нападенія мѣста, болѣе безопаснаго. Но Дорвардъ, которому была лучше другихъ извѣстна вся важность побѣды надъ этимъ страшнымъ противникомъ, спрыгнулъ съ коня и, пустивъ благородное животное, подарокъ герцога орлеанскаго, на свободу среди общаго смятенія, взошелъ на развалины, чтобы помѣриться мечемъ съ Арденскимъ Кабаномъ. Послѣдній, какъ бы угадавъ его намѣреніе, повернулся къ нему съ поднятой палицей. Они уже готовы были схватиться, какъ вдругъ страшный крикъ торжества, смятенія и отчаянія возвѣстилъ, что непріятель входилъ въ городъ съ другой стороны и въ тылъ защищавшихъ проломъ. При этихъ ужасающихъ крикахъ, созвавъ вокругъ себя отчаянныхъ товарищей своей отчаянной судьбы, де-ла-Маркъ оставилъ проломъ и началъ отступать къ той части города, гдѣ можно было переправиться на другую сторону Мааса. Его ближайшіе послѣдователи сомкнулись тѣсными рядами и, никогда не давая пощады, рѣшились и сами не просить ее; они дѣйствовали въ эту отчаянную минуту въ такомъ порядкѣ, что фронтъ ихъ занималъ всю ширину улицы, по которой они медленно отступали; только отъ времени до времени оборачиваясь назадъ они отбивались отъ преслѣдователей, изъ которыхъ многіе стали искать болѣе безопаснаго занятія и вламываться въ дома для грабежа. Очень вѣроятно, что де-ла-Марку удалось бы уйти, благодаря вооруженію, скрывавшему его отъ тѣхъ, которые дали себѣ обѣщаніе цѣною его головы купить почести и знатность, если бы не преслѣдовали его такъ упорно Квентинъ, Баляфре и нѣкоторые изъ его товарищей. При каждой остановкѣ ланцкнехтовъ между ними и стрѣлками загорался бѣшеный бой и въ каждой схваткѣ Квентинъ искалъ де-ла-Марка. Но послѣдній, думая теперь только объ отступленіи, по видимому избѣгалъ поединка съ молодымъ шотландцемъ. Смятеніе было всеобщее. Вопли и крики женщинъ, стоны испуганныхъ жителей, сдѣлавшихся жертвами военнаго своеволія, страшно пронзительно раздавались среди шума битвы.
   Въ то самое время, какъ де-ла-Маркъ, отступавшій посреди этого ада, проходилъ мимо двери одной небольшой часовни, особенно чтимой люттихцами, крики "Франція, Франція, Бургундія, Бургундія!" возвѣстили ему, что часть осаждающихъ входила съ противоположнаго конца улицы, которая была узка, и что его отступленіе было отрѣзано.
   -- Конрадъ, сказалъ онъ,-- возьми съ собой всѣхъ людей, встрѣть хорошенько этихъ молодцовъ и пробейся, если сможешь, для меня все кончено. Но я еще могу отправить прежде себя въ адъ нѣсколькихъ изъ этихъ бродягъ шотландцевъ.
   Лейтенантъ его повиновался и съ большею частію оставшихся въ живыхъ ланцкнехтовъ поспѣшилъ къ противоположному концу улицы съ намѣреніемъ ударить на приближавшихся бургундцевъ и проложить себѣ путь черезъ ихъ ряды. Около шести человѣкъ изъ лучшихъ людей де-ла-Марка осталось, чтобы погибнуть вмѣстѣ съ своимъ предводителемъ; они встрѣтили стрѣлковъ, которыхъ было только немногимъ больше ихъ.-- Кабанъ! кабанъ! сюда, господа шотландцы, крикнулъ, потрясая палицей, жестокій, но безстрашный предводитель,-- кто хочетъ получить графскую корону, кто помѣряется съ Арденскимъ Кабаномъ? Тебѣ, молодой человѣкъ, кажется, очень хочется; но сперва заслужи корону, а потомъ носи ее.
   Квентинъ едва могъ разслышать эти слова, ихъ заглушилъ шлемъ де-ла-Марка. Но движеніе Кабана не оставляло никакого сомнѣнія и Дорвардъ едва успѣлъ крикнуть своему дядѣ и товарищамъ, чтобы они, какъ благородные люди, не мѣшали имъ: дела-Маркъ однимъ прыжкомъ, какъ тигръ, бросился на него, направляя на него въ то же время свою палицу; сила удара должна была увеличиться всей тяжестью паденія, но Квентинъ, зоркій и быстрый на ногу, отскочилъ въ сторону и тѣмъ избѣгъ вѣрной смерти.
   Они схватились какъ волкъ и волкодавъ. Товарищи того и другаго оставались простыми зрителями, потому что Баляфре громко требовалъ равной борьбы, прибавляя, что рискнулъ бы своимъ племянникомъ, будь это самъ Валласъ по силѣ.
   И увѣренность опытнаго воина не была обманута. Хотя удары отчаявшагося разбойника сыпались, какъ удары молота на наковальню, но, благодаря быстротѣ своихъ движеній и искусству владѣть мечомъ, молодой стрѣлокъ увертывался отъ нихъ и отвѣчалъ остріемъ своего менѣе шумнаго, но болѣе вѣрнаго оружія; нападенія Квентина были такъ часты и такъ удачны, что огромная сила его противника начала уступать усталости, а мѣсто, на которомъ онъ стоялъ, покрылось цѣлой лужей крови. Но, не теряя мужества и съ прежней яростью, дикій Арденскій Кабанъ продолжалъ биться и побѣда Квентина была еще, по видимому, сомнительна и далека, какъ, вдругъ, женскій голосъ, позади его, назвалъ его по имени и умолялъ о спасеніи во имя пресвятой дѣвы. Онъ повернулъ голову и въ одну минуту узналъ Гертруду Павильонъ. Мантилья упала съ ея плечъ и ее тащилъ одинъ изъ многочисленныхъ французскихъ солдатъ, которые, вломившись въ часовню, захватили, какъ свою добычу, всѣхъ женщинъ, искавшихъ тамъ убѣжища.
   -- Подождите меня только одну минуту, сказалъ Квентинъ де-ла-Марку и бросился, чтобы выручить свою покровительницу изъ положенія, грозившаго ей большой опасностью.
   -- Я не намѣренъ никого ждать, отвѣчалъ де-ла-Маркъ, потрясая своей палицей и начиная отступать, довольный, безъ сомнѣнія, что избавлялся отъ такого страшнаго врага.
   -- Съ вашего позволенія, вы однако подождете меня, я не хочу, чтобы работа моего племянника осталась не доконченной, сказалъ Баляфре и бросился на де-ла-Марка съ своимъ тяжелымъ мечемъ.
   Квентинъ между тѣмъ увидалъ, что освободить Гертруду было не легко, и что этого нельзя было сдѣлать въ одну минуту. Завладѣвшій ею солдатъ, котораго поддерживали нѣкоторые изъ его товарищей, отказался оставить свою добычу и Дорвардъ долженъ былъ, съ помощію двухъ-трехъ своихъ соотечественниковъ, принудить его къ тому силою; между тѣмъ онъ видѣлъ, что случай достигнуть богатства и счастія, такъ благосклонно доставленный ему судьбою, опять мало по малу ускользалъ отъ него, такъ что, когда наконецъ ему удалось освободить Гертруду, возлѣ нихъ уже никого не было. Совершенно забывъ о беззащитномъ положеніи своей спутницы, онъ готовъ былъ броситься въ погоню за Арденскимъ Кабаномъ, какъ гончая собака за оленемъ, но, прижимаясь къ нему, дѣвушка отчаяннымъ голосомъ умоляла его, во имя чести его матери не покидать ее одну и проводить до дома отца.-- Вспомните, прибавила она, -- мой отецъ спасъ отъ погибели васъ и Изабеллу... ради ея не бросайте меня!
   Мольбы ея были едва слышны, но противостоять было невозможно. Съ невыразимою горестью въ сердцѣ, простившись мысленно со всѣми радостными надеждами, которыя, возбуждая силы, поддерживали его въ теченіи этого кроваваго дня и одну минуту, казалось, готовы были исполниться, Квентинъ, какъ скованный духъ, повинующійся талисману, которому не можетъ противиться, проводилъ Гертруду до жилища Павильона и пришелъ туда то время, чтобы защитить и домъ и самого синдика отъ бѣшенства своевольныхъ солдатъ.
   Между тѣмъ король и герцогъ бургундскій въѣхали въ городъ верхами черезъ одинъ изъ проломовъ. Они оба были въ полныхъ вооруженіяхъ; Карлъ, покрытый съ ногъ до головы кровью, въѣзжая въ городъ, бѣшено пришпорилъ своего коня, между тѣмъ, какъ Людовикъ вступилъ въ него величественнымъ шагомъ человѣка, идущаго во главѣ процессіи. Они отправили гонцовъ, чтобъ остановить начавшійся грабежъ и собрать разсѣявшіяся войска и направились къ собору, чтобы защитить искавшихъ тамъ убѣжища значительныхъ гражданъ. Отслушавъ торжественную обѣдню, они собрали тамъ военный совѣтъ.
   Занятый, какъ и всѣ другіе начальники, сборомъ своихъ подчиненныхъ, лордъ Крауфордъ, на углу одной улицы, ведущей къ Маасу, встрѣтилъ Баляфре, который спокойно, съ такимъ же равнодушіемъ, съ какимъ охотникъ песетъ свою добычу, направлялся къ рѣкѣ, держа за окровавленные волосы человѣческую голову.
   -- Здорово, Людовикъ, что это ты намѣренъ дѣлать съ этой падалью?
   -- Это остатокъ отъ работы, которую началъ и почти кончилъ мой племянникъ, а я только довершилъ, отвѣчалъ Баляфре,-- это голова одного добраго малаго, котораго я отправилъ на тотъ свѣтъ: онъ просилъ меня бросить ее въ Маасъ. Странныя фантазіи приходятъ въ голову людямъ, когда ихъ хватаетъ старый Смоль-Бакъ {Small-Back -- маленькая спина, общепринятое въ Шотландіи выраженіе для обозначенія смерти, которая обыкновенно изображается въ видѣ скелета.}; но Смоль-Бакъ заставитъ въ свое время поплясать всѣхъ насъ.
   -- И ты хочешь бросить эту голову въ Маасъ? спросилъ Крауфордъ, внимательнѣе разсматривая страшную трофею смерти.
   -- Непремѣнно. Если откажешь умирающему человѣку въ его просьбѣ, то, пожалуй, тѣнь его станетъ преслѣдовать тебя, а я люблю спокойно спать по ночамъ.
   -- Ну, такъ тебѣ придется повстрѣчаться съ его привидѣніемъ: клянусь душой, эта мертвая голова гораздо важнѣе, чѣмъ ты думаешь. Ступай за мной... ни слова болѣе, ступай за мной.
   -- Если такъ, то вѣдь, говоря правду, я ничего и не обѣщалъ ему, замѣтилъ Баляфре; -- я ужъ отрубилъ ему голову, а языкъ его все еще продолжалъ болтать. Не боялся же я его живаго, клянусь святымъ Мартиномъ турскимъ, не стану бояться и мертваго. Къ тому же, мой маленькій куманекъ, веселый монахъ отъ святаго Мартина, не откажетъ мнѣ въ бутылочкѣ святой воды.
   Когда торжественная обѣдня въ люттихскомъ соборѣ была отслужена и въ городѣ, пораженномъ ужасомъ, возстановился нѣкоторый порядокъ, Людовикъ и Карлъ, окруженные своими пэрами, собрались выслушивать требованія награды всѣхъ совершившихъ во время битвы какіе нибудь подвиги. Прежде всего занялись дѣломъ графства де-Круа и его прекрасной владѣтельницы. Къ разочарованію многочисленныхъ соискателей, считавшихъ себя уже счастливыми обладателями богатой добычи, смерть де-ла-Марка оказалась покрытой какой-то тайной. Кравкёръ явился съ кабаньей шкурой, какую обыкновенно носилъ де-ла-Маркъ; Дюпуа -- съ расколотымъ щитомъ, на которомъ былъ изображенъ гербъ де-ла-Марка; другіе, разсчитывавшіе тоже на награду за смерть убійцы епископа, предъявляли подобныя же трофеи; богатая награда, назначенная за голову Арденскаго Кабана была причиной смерти всѣхъ, чье вооруженіе походило на его. Между соперниками было много шуму и споровъ и Карлъ, внутренно жалѣвшій о своемъ поспѣшномъ обѣщанія, предоставившемъ руку и состояніе его прекрасной ленницы на произволъ такого случая, уже надѣялся, что ему, можетъ быть, удастся уклониться отъ всѣхъ этихъ противорѣчащихъ другъ другу требованій; но вдругъ черезъ толпу пробрался впередъ Крауфордъ, таща за собой сконфуженнаго Баляфре, который упирался, какъ бульдогъ на сворѣ.
   -- Прочь съ вашими копытами, шкурами и крашенымъ желѣзомъ! крикнулъ старый воинъ.-- Только тотъ, кто убилъ кабана, можетъ показать его клыки!
   Съ этими словами онъ бросилъ на полъ окровавленную голову, которую легко было признать за голову де-ла-Марка по странному устройству челюстей, дѣйствительно напоминавшихъ челюсти животнаго, имя котораго онъ носилъ; она была тотчасъ узнана всѣми, кто когда либо видалъ его.
   -- Надѣюсь, Крауфордъ, сказалъ Людовикъ, между тѣмъ, какъ Карлъ сидѣлъ молча, угрюмый и недовольный, -- что награду заслужилъ одинъ изъ моихъ вѣрныхъ шотландцевъ?
   -- Людовикъ Лесли, государь, котораго мы называемъ Баляфре, отвѣчалъ старый солдатъ.
   -- Онъ дворянинъ? спросилъ герцогъ, -- благородной крови? Въ противномъ случаѣ наше обѣщаніе не имѣетъ силы.
   -- Онъ довольно некрасивый обрубокъ, отвѣчалъ Крауфордъ, посматривая на высокую, неуклюжую и сконфуженную фигуру стрѣлка, -- но, тѣмъ не менѣе, я ручаюсь, что онъ хорошаго дерева: онъ отрасль Ротзеовъ, а они также благородны, какъ любой родъ Франціи и Бургундіи, съ тѣхъ поръ, какъ объ ихъ родоначальникѣ говорятъ, что "онъ убилъ рыцаря между прибрежьемъ и моремъ (les'-lee) и бросилъ его тамъ" {Старый стихъ, которымъ Лесли доказываютъ свое происхожденіе отъ одного стараго рыцаря, сразившаго, говорятъ, венгерскаго паладина огромнаго роста и давшаго себѣ прозвище, по мѣсту, гдѣ сражался.}.
   -- Значитъ нечего дѣлать, сказалъ герцогъ, -- и самая прекрасная и богатая наслѣдница Бургундіи должна сдѣлаться женой грубаго наемнаго солдата или умереть въ монастырѣ... она единственная дочь нашего вѣрнаго Рейнольда де-Круа!... Я слишкомъ поторопился!
   И облако грусти покрыло его лице къ удивленію всѣхъ его пэровъ, которые рѣдко видали, чтобы герцогъ выражалъ малѣйшій признакъ сожалѣнія при неизбѣжныхъ послѣдствіяхъ какого нибудь принятаго имъ рѣшенія.
   -- Подождите одну минуту, сказалъ Крауфордъ.-- Дѣло, можетъ быть, устроится лучше, чѣмъ ваше высочество предполагаете. Выслушайте только, что этотъ кавалеръ хочетъ сказать вамъ.
   -- Да говори же и потомъ убирайся къ чорту, тихо прибавилъ онъ, обращаясь къ Баляфре.
   Но хотя грубый солдатъ и ухитрялся выражаться довольно ясно въ присутствіи короля Людовика, къ обращенью съ которымъ успѣлъ привыкнуть, онъ однако не былъ въ состояніи объявить своего намѣренія передъ такимъ блестящимъ собраніемъ, въ какомъ теперь находился. Повернувшись плечомъ къ обоимъ государямъ, Баляфре хрипло усмѣхнулся, лице его судорожно передернулось и онъ могъ произнести только: -- Саундерсъ Супльджо... и потомъ запнулся.
   -- Съ позволенія вашего величества и вашего высочества, сказалъ Крауфордъ, -- я долженъ говорить за своего соотечественника и товарища. Еще на родинѣ одинъ пророка, предсказалъ ему, что счастіе его дома устроится черезъ женитьбу, но онъ, какъ и я, съ лѣтами нѣсколько поизносился и предпочитаетъ шинокъ дамской уборной, однимъ словомъ, имѣетъ нѣкоторые казарменные вкусы и привычки, по которымъ высокое положеніе было бы ему скорѣй въ тягость. Потому онъ рѣшился поступить согласно съ моимъ совѣтомъ и предоставить пріобрѣтенные имъ этою побѣдою права тому, кто на самомъ дѣлѣ почти затравилъ кабана -- своему племяннику, сыну своей сестры.
   -- Я могу засвидѣтельствовать заслуги и благоразуміе этого молодаго человѣка, сказалъ Людовикъ, довольный, что судьба дала такую блестящую награду человѣку, на котораго онъ имѣлъ нѣкоторое вліяніе.-- Безъ его осторожности и бдительности мы были бы разбиты. Онъ сообщилъ намъ о ночной вылазкѣ.
   -- Въ такомъ случаѣ, проговорилъ наконецъ Карлъ, -- я долженъ вознаградить его за то, что усумнился въ истинѣ его словъ.
   -- А я могу засвидѣтельствовать его храбрость, какъ воина, замѣтилъ Дюнуа.
   -- Но, перебилъ Крэвкёръ, -- хотя дядя и шотландскій дворянчикъ, но это еще не доказываетъ, чтобы и племянникъ былъ благороднаго происхожденія.
   -- Онъ изъ дома Дорвардовъ, сказалъ Крауфордъ, -- потомокъ Аллана Дорвардъ, который былъ великимъ сенешалемъ Шотландіи.
   -- Если это молодой Дорвардъ, отвѣчалъ Крэвкёръ, -- то я не скажу болѣе ни слова. Фортуна слишкомъ ясно высказывается въ его пользу, чтобы я сталъ долѣе бороться съ ея причудливымъ величествомъ. Но странно, право, какъ эти шотландцы, начиная отъ лорда до конюха, стоятъ другъ за друга.
   -- Горцы стоятъ плечо къ плечу, отвѣчалъ лордъ Крауфордъ, смѣясь надъ досадою гордаго бургундца.
   -- Мы должны еще освѣдомиться, сказалъ задумчиво Карлъ, -- каковы будутъ чувства прекрасной дамы въ отношеніи къ этому счастливому искателю приключеній.
   -- Клянусь обѣдней, отвѣчалъ Крэвкёръ, -- я имѣю слишкомъ много причинъ полагать, что на этотъ разъ ваше высочество найдете ее гораздо покорнѣе, чѣмъ прежде.... Но нечего сердиться на возвышеніе этого молодаго человѣка: умъ твердость и храбрость сдѣлали его обладателемъ богатства, знатности и красоты!

-----

   Я уже отправилъ эти листы въ печать, заключивъ, какъ полагалъ, прекрасной моралью въ поощреніе всѣхъ свѣтло-кудрыхъ, голубо-окихъ, длинно-ногихъ и мужественныхъ выходцевъ моей род ины, которые пожелали ли бы въ смутныя времена сдѣлаться доблестными рыцарями фортуны. Но одинъ другъ-совѣтникъ, одинъ изъ тѣхъ, которые любятъ остающійся на днѣ чайной чашки кусочекъ сахару точно также, какъ и ароматъ самаго лучшаго су-чонгъ, представилъ мнѣ горькое возраженіе и требуетъ отъ меня точнаго и подробнаго разсказа о свадьбѣ молодаго наслѣдника Гленъ-гулакина съ прекрасной фламандской графиней, о томъ, какіе были турниры и сколько ради такого интереснаго событія было сломано копій; требуетъ также, чтобы я не утаилъ отъ любопытнаго читателя числа рѣзвыхъ мальчишекъ, наслѣдовавшихъ храбрость Квентина, и блестящихъ дѣвочекъ, въ которыхъ возродились прелести Изабеллы де-Круа. Я отвѣчалъ съ тою же почтою, что времена перемѣнились и шумныя свадьбы совершенно вышли изъ моды. Въ тѣ дни, слѣды которыхъ я самъ могу припомнить, не только всѣ "пятнадцать друзей" счастливой четы приглашались присутствовать при ея бракосочетаніи, но свадебные музыканты, какъ въ "старомъ морякѣ", по прежнему продолжали "кивать головами" до самой утренней зари. Пили сакъ-поссетъ въ брачной комнатѣ, бросали вверхъ чулокъ, боролись за подвязку невѣсты въ присутствіи счастливой четы, которую Гименей сливалъ въ одну плоть. Авторы того времени слѣдовали съ похвальной точностью за его обычаями. Они не пропускали ни одного стыдливаго румянца невѣсты, ни одного восторженнаго взгляда жениха, ни одного алмаза въ ея волосахъ, ни одной пуговицы на его вышитомъ кафтанѣ; пока, наконецъ, вмѣстѣ съ Астреей, они "не укладывали своихъ героевъ въ постель." Но какъ мало согласуется все это съ той скромностью, которая заставляетъ нашихъ невѣстъ, эти милыя, стыдливыя созданія, бѣжать отъ пышности, блесна, удивленія, лести и, подобно честному Шенстону, "въ гостинницѣ искать свободы!"
   Описаніе гласности, съ какой въ шестнадцатомъ столѣтіи обыкновенно праздновались бракосочетанія, покажется имъ безъ сомнѣнія въ высшей степени отвратительнымъ и Изабелла де-Круа упадетъ въ ихъ мнѣніи гораздо ниже дѣвушки, доящей коровъ и исполняющей самыя низкія обязанности, потому что даже она, хотя бы то случилось на самой церковной паперти, отвергла бы руку своего жениха башмачника, предложи онъ ей faire des noces, какъ говорится у парижанъ, вмѣсто того, чтобы, помѣстившись на верху дилижанса, отправиться на медовый мѣсяцъ, инкогнито, въ Деттфордъ или Гринвичъ. Поэтому я не стану болѣе говорить объ этомъ предметѣ, но тайкомъ уйду со свадьбы, какъ Аріосто со свадьбы Анжелики, предоставивъ желающимъ прибавить такія подробности, какія имъ подскажетъ ихъ собственное воображеніе.
   
   "Какой нибудь лучшій бардъ воспоетъ, какъ съ феодальной пышностью Бракемондскій замокъ отворилъ свои ворота, когда его прекрасная наслѣдница вручила скитающемуся шотландцу свою красоту и прекрасное графство" {"Е come a rilornare in sua contrada Trovasse e buon navîglio e miglior tempo E dell'India a Medor desse lo scettro For'se altri cantera cou miglior pleuro".
   Orlando Furioso, canto XXX, stanza 16.}.
   

Примѣчанія къ Квентину Дорварду.

Примѣчаніе I. стр. 17. Св. Губертъ.

   Въ средніе вѣка всякое занятіе имѣло своего покровителя -- святаго. Охота, съ ея удачами и случайностями, составлявшая ремесло многихъ людей и всеобщую забаву, находилась подъ покровительствомъ святаго Губерта.
   Этотъ святой лѣсовъ былъ сынъ Бертрана, герцога Аквитаніи. Во время своей мірской жизни, онъ служилъ при дворѣ короля Пепина, былъ страстный охотникъ и часто для этой забавы забывалъ церковную службу. Однажды, когда онъ предавался своему любимому занятію, ему явился олень съ крестомъ между рогами и онъ услышалъ голосъ, угрожавшій ему вѣчнымъ наказаніемъ, если онъ не раскается въ своихъ грѣхахъ. Онъ удалился отъ міра и принялъ монашество, такъ какъ жена его также удалилась въ монастырь. Въ послѣдствіи Губертъ сдѣлался епископомъ Маастрихта и Люттиха; за свою ревность къ уничтоженію послѣднихъ остатковъ язычества, онъ былъ прозванъ арденскимъ и брабантскимъ апостоломъ. Его потомкамъ приписывалась сила исцѣлять людей, укушенныхъ бѣшеными собаками.
   

Примѣчаніе къ VI гл. стр. 83. Цыгане.

   Въ Гей Маннерингѣ читатель найдетъ нѣсколько замѣчаній о цыганахъ, какими ихъ встрѣчаютъ въ Шотландіи. Но извѣстно, что эта странная разновидность человѣческой расы существуетъ почти въ первобытномъ состояніи и говоритъ однимъ языкомъ во всѣхъ государствахъ Европы. Подчиняясь, въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ, обычаямъ окружающихъ ихъ народовъ, цыгане отличаются отъ нихъ существенными различіями, и такимъ образомъ оправдываютъ свои притязанія считаться отдѣльнымъ племенемъ. Ихъ первое появленіе въ Европѣ относится къ началу пятнадцатаго столѣтія, когда различныя толпы этого страннаго народа появились въ разныхъ странахъ свѣта. Они называли себя потомками Египтянъ и ихъ наружность свидѣтельствовала о ихъ восточномъ происхожденіи. Этотъ странный народъ говорилъ, что они, въ видѣ покаянія, должны странствовать извѣстное число лѣтъ. Объясненіе это было, вѣроятно, избрано ими, какъ болѣе подходившее къ суевѣріямъ странъ, которыя они посѣщали. Но ихъ наружность и образъ жизни сильно противорѣчили увѣреніямъ, что ихъ странствованіе, имѣло религіозную причину.
   Ихъ одежда и нарядъ были пестры и неопрятны. Начальники и предводители ихъ ордъ, одѣвались въ самые яркіе цвѣта, красный или свѣтло-зеленый, имѣли хорошихъ лошадей; они принимали титулы герцоговъ или графовъ и разъигрывали роль важныхъ людей. Остальное, племя бѣдствовало въ пищѣ и одеждѣ: оно безъ отвращенія питалось животными, павшими отъ болѣзни, и носило самыя грязныя, едва прикрывавшія ихъ наготу, лохмотья. По цвѣту кожи они рѣшительно похожи на жителей востока, особенно на индусовъ.
   Ихъ нравы были также развратны, какъ былъ бѣденъ ихъ наружный видъ. Мужчины были по большей части воры, женщины самаго вольнаго поведенія. Немногія искусства, которыми они съ успѣхомъ занимались, хотя и были трудны, но не имѣли никакаго значенія. Они обработывали желѣзо, но никогда въ большихъ размѣрахъ. Многіе были хорошими охотниками, музыкантами, словомъ, отличались въ тѣхъ искусствахъ, занятія которыми почти равны бездѣлью. Но ихъ искусство никогда не достигало до степени промысла. Двѣ или три другія особенности, казалось, отличали ихъ отъ всѣхъ народовъ. Ихъ притязаніе на способность предсказывать будущность посредствомъ хиромантіи или астрологіи доставляло имъ иногда уваженіе, но чаще навлекало на нихъ подозрѣніе въ колдовствѣ; позднѣе, всеобщее обвиненіе, что они увеличиваютъ свои толпы кражей дѣтей, подвергло ихъ презрѣнію и недовѣрію. По этому увѣренія этихъ бродягъ, что они пилигримы, совершающіе покаяніе, сперва были приняты и, во многихъ случаяхъ, заслужили имъ покровительство правительствъ тѣхъ странъ, которыя они проходили, но потомъ всѣ перестали вѣрить ихъ разсказамъ и на цыганъ стали смотрѣть, какъ на неисправимыхъ мошенниковъ и бродягъ. Они почти отовсюду были изгнаны, а тамъ, гдѣ ихъ еще терпѣли, они составляли предметъ скорѣе, преслѣдованій, чѣмъ покровительства законовъ.
   Въ журналѣ одного доктора теологіи, сохраненномъ и изданномъ ученымъ Пакіе, есть любопытный и точный разсказъ о ихъ прибытіи во Францію. Слѣдующее извлечено оттуда: -- "27 августа 1427 года въ Парижъ пришли двѣнадцать "кающихся", какъ они себя называли, именно, одинъ герцогъ, одинъ графъ и десять простыхъ людей, всѣ верхомъ, и выдавали себя за хорошихъ христіанъ. Они были изъ нижняго Египта и разсказывали, что незадолго передъ тѣмъ христіане покоряли ихъ страну и принудили ихъ, подъ страхомъ смерти, принять христіанство. Тѣ, которые крестились, сдѣлались значительными людьми въ своемъ отечествѣ и имѣли тамъ короля и королеву. Вскорѣ послѣ ихъ обращенія сарацины напали на страну и принудили ихъ отказаться отъ христіанства. Когда германскій императоръ, польскій король и другіе христіанскіе государи услыхали объ этомъ, они напали на нихъ и заставили всѣхъ знатныхъ и простыхъ покинуть страну и идти къ папѣ римскому, который въ покаяніе назначилъ имъ семь лѣтъ странствовать по свѣту, не ложась въ постель.
   "Они странствовали уже пять лѣтъ, когда въ первый разъ пришли въ Парижъ, сперва только значительныя лица, потомъ и все общество, около 100 или 120 человѣкъ, оставшихся, какъ они говорили, отъ 1000 или 1200, вышедшихъ изъ отечества; остальные умерли вмѣстѣ съ королемъ и королевой. Полиція помѣстила ихъ въ нѣкоторомъ разстояніи отъ города, въ церквѣ Сен0Дени.
   "Почти у всѣхъ въ уши были продѣты по два серебряныхъ кольца, что, по ихъ словамъ, считалось украшеніемъ въ ихъ странѣ. Мужчины были смуглы, съ вьющимися волосами; женщины, замѣчательно черныя, имѣли единственной одеждой широкую старую шерстяную мантію, завязанную вокругъ шеи веревкой или старой тряпкой, а подъ ней изодраную рубашку. Словомъ, они были самыми несчастными, самыми бѣдными существами, когда либо видѣнными во Франціи; не смотря на ихъ нищету, много женщинъ между ними, посмотрѣвъ на руку человѣка, могли предсказывать его судьбу, по, что всего хуже, за эти предсказанія, колдовство и т. д. деньги другихъ переходили въ ихъ карманы.
   "Не смотря на остроумный разсказъ этихъ цыганъ о самихъ себѣ, парижскій епископъ приказалъ одному монаху, по имени Le Petit Jacobe, произнести проповѣдь, отлучающую отъ церкви всѣхъ мужчинъ и женщинъ, обращавшихся къ этимъ цыганамъ за предсказаніями о судьбѣ и, съ этимъ намѣреніемъ, показывавшихъ имъ руки. Въ сентябрѣ они изъ Парижа отправились въ Понтуазъ." Пакье замѣчаетъ по поводу этихъ странныхъ записокъ, что, хотя разсказъ о покаяніи и отзывается выдумкой, этотъ народъ бродилъ по Франціи болѣе столѣтіи, съ вѣдома и на глазахъ начальства; только въ 1361 году въ этой странѣ издали приговоръ объ ихъ изгнаніи.
   Появленіе этихъ египтянъ (какъ называлъ себя этотъ странный народъ) въ разныхъ странахъ Европы, совпадаетъ со временемъ, когда Тимуръ и Тамерланъ напали на Индустанъ, предоставивъ его жителямъ выборъ между Кораномъ и смертью. Почти нѣтъ сомнѣнія, что эти бродяги первоначально произошли отъ индустанскихъ племенъ, которыя, изгнанныя и спасаясь отъ оружія магометанъ, избрали такого рода странствующую жизнь, сами хорошо не зная куда шли. Очень естественно предположить, что теперь существующее племя представляетъ смѣсь съ европейцами, изъ которыхъ многіе съ дѣтства воспитывались посреди его и приняли всѣ его обычаи.
   Весьма вѣроятно, что, когда они находятся въ тѣсныхъ сношеніяхъ съ простымъ народомъ, они скрываютъ свой языкъ. Но, тѣмъ не менѣе почти вѣрно, что они говорятъ индустанскимъ нарѣчіемъ, какъ доказываютъ примѣры, приводимые Грельманомъ, Гойландомъ и другими, писавшими объ этомъ предметѣ. Но, кромѣ ихъ авторитета, авторъ имѣлъ случай лично знать человѣка, который изъ чистаго любопытства, вооружившись терпѣніемъ и стараніемъ и пользуясь всякимъ удобнымъ случаемъ, достигъ того, что могъ разговаривать со всякимъ цыганомъ на его собственномъ языкѣ, подобно тому, какъ царственный Галь могъ пить со всякимъ мѣдникомъ. Удивленіе этихъ бродягъ при видѣ иностранца, посвященнаго въ ихъ тайны, подавало поводъ къ смѣшнымъ сценамъ. Надо надѣяться, что этотъ господинъ напечатаетъ свои свѣдѣнія о столь необыкновенномъ предметѣ. Осторожность заставляетъ его въ настоящее время откладывать ихъ обнародованіе, потому что, хотя цыганы и примирились нѣсколько съ обществомъ съ тѣхъ поръ, какъ перестали быть предметомъ законнаго преслѣдованія, они все таки народъ жестокій и мстительный.
   Но, не смотря на истинность сказаннаго, я не могу не прибавить, что по моимъ собственнымъ, почти пятидесятилѣтнимъ наблюденіемъ, нравы этихъ бродягъ значительно улучшились; что я зналъ между ними людей, присоединившихся къ цивилизованному обществу и сохранявшихъ достоинство характера, и что относительно ихъ опрятности и образа жизни произошло много перемѣнъ.
   

Примѣчаніе II. стр. 73. Шотландскіе стрѣлки.

   Подобные споры часто случались между шотландской гвардіей и другими установленными военными властями. Въ 1474 году два шотландца были замѣшаны въ кражѣ у рыбнаго торговца Жана Пенсара значительной суммы денегъ. Вслѣдствіе этого они были схвачены превотомъ, Филипомъ-дю-Фуръ и его служителями, но прежде, чѣмъ успѣли заключить одного изъ шотландцевъ, по имени Мортимера, въ тюрьму Шатель, на нихъ напали два стрѣлка королевской шотландской гвардіи и освободили плѣнниковъ. См. Хронику Jean de Troyes за 1474 годъ.
   

Примѣчаніе VI. стр. 93. Игра въ карты.

   Докторъ Драйсдёстъ замѣчаетъ, что карты, изобрѣтенныя въ предшествовавшее царствованіе для забавы Карла V во время его умственнаго разстройства, кажется, скоро распространились между придворными, такъ какъ подали уже Людовику XI поводъ къ метафорѣ. Таже пословица приводится Дюрендартомъ въ очарованномъ подземельи Монтезино. Предполагаемая причина изобрѣтенія картъ вызвала одинъ изъ остроумнѣйшихъ отвѣтовъ, когда либо слышанныхъ мной. Отвѣтъ этотъ данъ покойнымъ докторомъ Грегори изъ Единбурга одному очень важному сановнику шотландскаго суда. Свидѣтельство доктора должно было доказать невинность подсудимаго на основаніи его умственнаго разстройства. На одномъ изъ допросовъ докторъ допустилъ, что упомянутый человѣкъ хорошо игралъ въ вистъ. "И можете ли вы серіозно говорить, докторъ", сказалъ мудрый совѣтникъ, "что человѣкъ, способный отлично играть въ такую трудную игру, требующую въ высшей степени памяти, соображеніи и разсчетовъ, въ тоже время можетъ быть разстроенъ умомъ"? "Я не игрокъ", ловко отвѣчалъ докторъ, "но я читалъ въ исторіи, что карты были изобрѣтены для забавы сумашедшаго короля". Этотъ отвѣтъ повелъ къ рѣшенію вопроса.
   

Примѣчаіне I. стр. 103. Мирное и безмятежное житье etc.

   Здѣсь король касается настоящихъ причинъ, по которымъ онъ съ такимъ тираническимъ упорствомъ настаивалъ на этомъ бракѣ. Уродливость принцессы представляла мало вѣроятности, чтобы она была плодородна и орлеанскій домъ, самый близкій по наслѣдству престола, могъ прекратиться за недостаткомъ наслѣдниковъ.
   Въ одномъ письмѣ къ графу Даммартену, Людовикъ, упоминая о замужествѣ своей дочери, говоритъ, "Qu'ils n'auroienl pas beaucoup d'embarras a `nourrir les enfant, qui nailroienl de leur union; mais cependant elle aura lieu, quelque chose qu'on en puisse dire" {Что имъ не будетъ стоить большаго труда кормить дѣтей, которыя родятся отъ ихъ брака, по что, несмотря на это, бракъ состоится, чтобы ни говорили.}. Wraxall, Исторія Франціи, томъ 1, стр. 143, примѣчаніе.
   

Примѣчаніе II. стр, 104. Кардиналъ Балю.

   Доброжелательный, но неизвѣстный корреспондентъ замѣтилъ мнѣ, что я ошибся, утверждая, что кардиналъ былъ плохой ѣздокъ. Если такъ, я долженъ отдать справедливость его памяти; потому что немногіе люди, доживъ до моихъ лѣтъ, любятъ это упражненіе такъ, какъ я. Но кардиналъ могъ быть порядочнымъ всадникомъ, хотя считалъ верховую ѣзду такой же опасной, и какъ охоту.
   Кардиналъ былъ человѣкъ надменный и тщеславный, какъ онъ доказалъ это въ 1465 году, при осадѣ Парижа, гдѣ, наперекоръ законамъ и обычаямъ войны, отправлялъ ночные караулы при звукахъ трубъ, роговъ и другихъ инструментовъ. Приписывая кардиналу незнаніе верховой ѣзды, я вспомнилъ случай, бывшій съ нимъ въ Парижѣ: на него напали убійцы и жизнь его была спасена только тѣмъ, что его мулъ, испуганный толпой, ускакалъ вмѣстѣ съ всадникомъ въ монастырь, игумену котораго онъ прежде принадлежалъ.-- См. Хронику Jean-de-Troyes.
   

Примѣчаніе III. стр. 156. Галеотти.

   Марціусъ Галеотти родился въ Парни, въ Умбріи. Онъ были, секретаремъ Матвѣя Корвина, короля венгерскаго, и наставникомъ его сына, Іоанна Корвина. При его дворѣ онъ написалъ сочиненіе De jocose dictis et [actis Regis Matthias Corvini. Онъ оставилъ Венгрію въ 1477 году и былъ посаженъ въ тюрьму въ Венеціи за обвиненіе въ распространеніи еретическихъ мнѣній въ сочиненіи, подъ заглавіемъ De homine inferiore et corpore ejus. Онъ была, принужденъ отказаться отъ своихъ мнѣній и могъ бы сильно пострадать, еслибъ не покровительство папы Сикста IV, бывшаго однимъ изъ его учениковъ. Онъ отправился во Францію, поступилъ къ Людовику XI и умеръ на его службѣ.
   

Примѣчаніе IV. стр. 179. Религія цыганъ.

   Замѣчательной чертой характера этихъ бродягъ было то, что они не имѣли никакихъ опредѣленныхъ религіозныхъ началъ или обрядовъ, какъ напримѣръ евреи, на которыхъ они во многихъ отношеніяхъ походили. Они охотно принимали, насколько было нужно, религію той страны, въ которой имъ случалось останавливаться, но никогда но подчинялись ей болѣе, чѣмъ отъ нихъ требовали. Извѣстно, что въ Индіи они не приняли догматовъ ни браманизма ни магометанства; по этому-то ихъ стали считать принадлежащими къ отверженнымъ племенамъ Восточной Индіи, путамъ или паріямъ. Недостатокъ религіи замѣняется у нихъ въ значительной степени суевѣріемъ. Тѣ изъ ихъ обрядовъ, которые могли быть изслѣдованы, напримѣръ церемонія брака, грубы въ высшей степени и походятъ болѣе на обычаи готентотовъ, чѣмъ образованныхъ народовъ. Они перенимаютъ разные религіозные обряды той страны, въ которой находятся. У пограничныхъ жителей Англіи и Шотландіи существуетъ или существовало обыкновеніе приписывать счастливый исходъ путешствію, начатому прохожденіемъ черезъ приходскую церковь, и цыгане обыкновенно старались получить отъ сторожа позволеніе пройти черезъ церковь, когда въ ней не было службы, потому что она не считалась необходимой для счастливаго предзнаменованія. Впрочемъ они совершенно лишены всякаго дѣйствительнаго религіознаго чувства; высшій или болѣе образованный классъ не признаетъ другихъ боговъ, кромѣ боговъ епикурейцевъ. Этимъ объясняется вѣрованіе или скорѣе безвѣріе Гэйраддина Мограбинъ.
   Я могу замѣтить здѣсь, что для этого лѣниваго и чувственнаго народа нѣтъ ничего непріятнѣе необходимости заниматься какимъ нибудь опредѣленнымъ ремесломъ. Когда въ 1815 г. Парижъ былъ занятъ союзными войсками, авторъ прогуливался вмѣстѣ съ англійскимъ офицеромъ около караула, занятаго прусскими войсками. Мой товарищъ курилъ и, проходя мимо солдата, хотѣлъ вынуть сигару изо рта согласно установленнымъ правиламъ, но, къ великому нашему удивленію, часовой обратился къ нему съ слѣдующими словами: "Rauchen sie immer fort, verdammt sey der preussische Dienst", т. e. "продолжайте курить, да будетъ проклята прусская служба!" Когда мы посмотрѣли внимательнѣе на этого человѣка, то увидали, что это былъ Zigeuner или цыганъ, но своему обыкновенію такимъ образомъ выразившій свое отвращеніе къ возложенной на него обязанности. Если взять въ разсчетъ опасность, которой онъ подвергался, произнося эти слова, то надо предположить въ немъ сильную нелюбовь къ службѣ, которая одна только могла заставить его такъ неосторожно подвергать себя взысканію. Еслибъ слова его были услышаны капраломъ или сержантомъ, то легчайшимъ наказаніемъ былъ бы Prügel.
   

Примѣчаніе V. стр. 257. Убійство люттихскаго епископа.

   Относя убійство люттихскаго епископа, Людовика Бурбона, къ этому времени, мы нарушили историческую вѣрность. Правда, что епископъ былъ взятъ въ плѣнъ мятежными гражданами этого города; правда также, что извѣстіе о возстаніи дошло до Карла вмѣстѣ съ слухами объ убійствѣ епископа, что возбудило его негодованіе противъ Людовика, находившагося тогда въ его власти. Всѣ эти событія произошли въ 1468 г. тогда какъ убійство епископа случилось только въ 1482. Въ августѣ или сентябрѣ этого года, Гильомъ де-ла-Маркъ, прозванный Дикимъ Арденскимъ Кабаномъ, вступилъ съ недовольными гражданами Люттиха въ заговоръ противъ ихъ епископа, Лудовика Бурбона; въ подкрѣпленіе значительныя денежныя суммы были имъ присланы королемъ французскимъ. Этими средствами и съ помощію многихъ убійцъ и разбойниковъ, приставшихъ къ нему, какъ къ своему предводителю, де-ла-Маркъ собралъ войско, которое одѣлъ въ красные мундиры съ головой вепря на лѣвомъ рукавѣ. Съ этимъ маленькимъ войскомъ онъ приблизился къ Люттиху. Въ это время граждане, участвовавшіе въ заговорѣ, явились къ своему епископу и, предлагая ему стоять за него на смерть, совѣтовали выступить противъ этихъ разбойниковъ. Такимъ образомъ епископъ вышелъ во главѣ своихъ немногочисленныхъ воиновъ, надѣясь на помощь жителей Люттиха. Но, какъ только они приблизились къ непріятелю, люттихцы, какъ было прежде условлено, покинули знамена епископа и онъ остался съ одной горстью своихъ приверженцевъ. Де-ла-Маркъ, вполнѣ увѣренный въ успѣхѣ, напалъ на него и разбилъ на голову. Епископа привели передъ развратнаго рыцаря; ударивъ его сперва въ лице, онъ убилъ его собственноручно и велѣлъ выставить обнаженное тѣло на большой площади Люттиха передъ соборомъ Св. Ламберта.
   Вотъ точный разсказъ драмы, поразившей всѣхъ ужасомъ. Въ текстѣ убійство епископа показано пятнацатью годами ранѣе по причинамъ, которыя читатели романовъ легко поймутъ.
   

Примѣчаніе IV. стр. 276. Шварцъ-рейтеры.

   Фэйизъ Моррисонъ описываетъ этихъ солдатъ въ слѣдующихъ словахъ: "Кто посмотритъ на этихъ шварцъ-рейтеровъ (т. е. черныхъ всадниковъ), тотъ долженъ сознаться, что для того, чтобы выставить блескъ своихъ лошадей и сапогъ они нарочно чернятъ самихъ себя и дѣлаются похожими на угольщиковъ. Эти всадники одѣты въ черное платье и, какъ бы бѣдно оно не было, тратятъ не мало времени на его чистку. Большая часть изъ нихъ имѣютъ черныхъ лошадей и, какъ я говорилъ, любятъ, чтобы кони, сапоги и башмаки ярко блестѣли. Отъ постоянной чистки лошадей и натиранія обуви какимъ-то чернымъ снадобьемъ, руки и лица ихъ становятся черными, отъ чего произошло ихъ названіе. Впрочемъ я слыхалъ отъ нѣмцевъ, что они чернятъ себя для того, чтобы казаться страшнѣе своимъ врагамъ". Путешествіе Фэйизъ Моррисона, изданіе 1617 г., стр. 163.
   

Примѣчаніе V. стр. 294. Филипъ дэ-Коминъ.

   Въ предъидущемъ паданіи этого сочиненія Филипъ дэ-Коминъ былъ описанъ, какъ человѣкъ маленькаго роста, болѣе годный на совѣтъ, чѣмъ на дѣйствіе. Это описаніе было сдѣлано наудачу, чтобы поразнообразить воинственные портреты, которыми такъ богатъ былъ тотъ вѣкъ и которыхъ такъ много въ этомъ сочиненіи. Историкъ Слейданъ говоритъ со словъ Матьё д'Арва, знавшаго Филипа дэ-Коминъ и служившаго при немъ, что онъ былъ человѣкъ высокаго роста и благородной наружности. Ученый господинъ Нешто, издатель Записокъ объ исторіи Франціи, говоритъ, что Филипъ дэ-Коминъ былъ дѣятельнымъ, участникомъ въ рыцарскихъ играхъ и церемоніяхъ на свадьбѣ Карла бургундскаго съ Маргаритой англійской въ 1468 г. (См. хронику Jean de-Troyes, въ изданіи Петито Mémoires Relatifs à l'histoire de France, томъ XIII, стр. 375, примѣчаніе). Я смотрѣлъ у Оливье де-ла-Маркъ, въ его запискахъ, книга II глава IV, описаніе этихъ лютыхъ суетъ; въ нихъ можно найти столько же разнообразныхъ предметовъ, какъ въ сумѣ стараго купца Петра Шлемиля, покупавшаго тѣни и носившаго въ своемъ мѣшкѣ все, что могли потребовать за нихъ въ промѣнъ. Въ этомъ великолѣпномъ описаніи есть и рыцари, и дамы, и пажи, и стрѣлки, много замковъ, ужасныхъ драконовъ, дромадеровъ; тутъ есть и леопарды, разъѣзжающіе на львахъ, скалы, сады, фонтаны, переломленныя и цѣлыя копья, и всѣ двѣнадцать подвиговъ Геркулеса. Мнѣ стоило труда отыскать Филипа дэ-Коминъ въ такой блестящей толпѣ. Его имя, впрочемъ, стоитъ первое въ отрядѣ храбрыхъ рыцарей и дворянъ, въ общемъ турнирѣ выѣхавшихъ въ числѣ двадцати человѣкъ, подъ предводительствомъ принца оранжеваго, противъ отряда, состоявшаго изъ такого же числа людей подъ предводительствомъ распутнаго Адольфа де-Клэвъ, который и сдѣлалъ вызовъ подъ романтическимъ именемъ Arbre d'Or (Золотого Дерева). Хотя схватка происходила на тупомъ оружіи, она была горяча и только значительная сила съ трудомъ могла разнять сражавшихся. Но этому Филипъ дэ-Коминъ имѣетъ право на титулъ tarn Marte, quam Mercurio (на столько Марсъ, на сколько Меркурій), но если взять въ разсчетъ мракъ, покрывающій остальныхъ сподвижниковъ этой troupe dorée (золотое войско), намъ не трудно опредѣлить, которое ихъ этихъ качествъ болѣе прославило его имя.
   

Примѣчаніе VI. стр. 296. Встрѣча Людовика и Карла послѣ сраженія при Монлери.

   Послѣ сраженія при Монлери, въ 1465 г., Карлъ, тогда еще графъ Шаролэ, и Людовикъ, оба во главѣ маленькихъ отрядовъ, имѣли свиданіе у стѣнъ Парижа. Оба государя сошли съ лошадей и пошли вмѣстѣ, до того занятые разговоромъ о цѣли ихъ встрѣчи, что Карлъ забылъ положеніе, въ которомъ находился, и когда Людовикъ обернулся, чтобъ идти назадъ въ Парижъ, графъ Шаролэ такъ далеко послѣдовалъ за нимъ, что перешелъ за линію внѣшнихъ окоповъ, окружавшихъ Парижъ, и вошелъ въ полевое укрѣпленіе, соединявшееся траншеей съ городомъ. Съ нимъ было всего только пять или шесть человѣкъ. Свита, оставленная имъ тамъ, гдѣ онъ встрѣтился съ королемъ, пришла въ ужасъ и нѣкоторые изъ приближенныхъ поспѣшили къ Карлу, помня, что дѣдъ его былъ убитъ при Монтере во время такихъ же переговоровъ 10 сентября 1419 г. Къ великой радости, графъ въ цѣлости воротился къ нимъ, сопровождаемый собственной стражей Людовика. Бургундцы сильно упрекали его въ такой неосторожности.
   -- Не говорите болѣе объ этомъ, сказалъ Карлъ, -- я сознаюсь въ своемъ безумствѣ, но я не зналъ, что дѣлалъ, пока не вошелъ въ укрѣпленія.-- Записки Филипа дэ-Коминъ, глава XIII.
   Людовика много хвалили за благодушіе въ этомъ случаѣ и понятно, что герцогъ долженъ былъ вспомнить этотъ поступокъ, когда врагъ его такъ неожиданно отдался въ его власть, при своемъ посѣщеніи Перонны.
   

Примѣчаніе VII. стр. 303. Пероннскій замокъ.

   Пріѣздъ трехъ братьевъ, князей савойскаго дома, монсэньёра да-Ло, котораго Людовикъ долго держалъ въ тюрьмѣ, сира Понсе-да-Ривьёръ и сэньёра д'Урне, совершенно оригинальнаго романиста въ своемъ родѣ, котораго бы можно было тоже ввести въ этотъ романъ, но судьба Ефуиста была достаточнымъ предостереженіемъ для автора. Всѣ эти дворяне, носившіе бургундскій орденъ, именно крестъ св. Андрея, внушили Людовику такое опасеніе, что онъ весьма неосторожно потребовалъ, чтобъ его помѣстили въ старомъ пероннскомъ замкѣ и такимъ образомъ самъ отдалъ себя въ плѣнъ. Смотри записки Комина 1468 годъ.
   

Примѣчаніе къ XXVII гл. стр. 314.

   Историческіе факты, относящіеся до этого знаменитаго свиданія, изложены въ XXVII главѣ. Агенты, посланные Людовикомъ, возбудили жителей Люттиха къ возстанію противъ ихъ государя, герцога Карла, и къ изгнанію и убійству ихъ епископа. Но Людовикъ не былъ приготовленъ къ тому, что они будутъ дѣйствовать съ такою поспѣшностью. Они схватились за оружіе съ дерзостью непостоянной черни, захватили епископа въ плѣнъ, угрожали ему, оскорбляли его и разорвали на части одного или двухъ изъ его канониковъ. Извѣстіе объ этомъ дошло до герцога бургундскаго въ то самое время, какъ Людовикъ такъ неосторожно отдался въ его власть; слѣдствіемъ этого было то, что Карлъ окружилъ пероннскій замокъ стражей и, глубоко негодуя на вѣроломство французскаго короля, возбуждавшаго къ мятежу его подданныхъ и между тѣмъ выражавшаго къ нему самую искреннюю дружбу, разсуждалъ о томъ, не присудить ли Людовика къ смертной казни.
   Три дня Людовикъ оставался въ мучительной неизвѣстности и только его обильная щедрость къ любимцамъ и придворнымъ Карла спасли его отъ смерти или сверженія съ престола. Коминъ, бывшій въ то время каммергеромъ Карла бургундскаго и спавшій въ его комнатѣ, говоритъ, что Карлъ не раздѣвался и не спалъ, но только по временамъ бросался на постель или быстро ходилъ по комнатѣ. Долго его нельзя было ничѣмъ уговорить. Наконецъ только онъ согласился освободить Людовика съ условіемъ, чтобы онъ сопровождалъ его въ походъ и послалъ свое войско усмирить мятежниковъ, вызванныхъ къ возстанію его интригами.
   Это было горькое и унизительное условіе, но Людовикъ, не видя другаго средства избѣжать послѣдствій своей неосторожности, не только покорился этому требованію, но поклялся исполнить его, на крестѣ, будто бы принадлежавшемъ Карлу Великому. Эти подробности взяты у Комина. Можно найти краткое описаніе въ исторіи Франціи, сэръ Натаніеля Урозоля, томъ I.
   

Примѣчаніе VIII. стр. 336. Балю.

   Людовикъ сдержалъ свое обѣщаніе отомстить кардиналу ла-Балю, котораго онъ всегда обвинялъ въ измѣнѣ ему въ пользу Бургундіи. По возвращеніи въ свое государство, онъ велѣлъ заключить своего прежняго любимца въ одну изъ желѣзныхъ клѣтокъ Лота. Онѣ были такъ устроены, что человѣкъ обыкновеннаго роста не могъ ни встать, ни лечь въ нихъ. Нѣкоторые приписываютъ это ужасное изобрѣтеніе самому Балю. Во всякомъ случаѣ, онъ былъ заключенъ въ одной изъ такихъ клѣтокъ въ продолженіи одиннадцати лѣтъ и Людовикъ не позволялъ освобождать его до послѣдней своей болѣзни.
   

Примѣчаніе IX. стр. 337. Молитва Людовика XI.

   Пробѣгая старую рукописную хронику, я не могъ не удивляться, что такой тонкой умъ, какой, безъ сомнѣнія, былъ у Людовика, могъ обольщать себя суевѣріемъ невообразимымъ и у самаго глунаго дикаря. Молитва Людовика, при подобномъ же случаѣ, сохраненная Брантомомъ, точно также замѣчательна по содержанію. Это та самая, которая была подслушана шутомъ и разсказана имъ, и такимъ образомъ открыла братоубійство, котораго никто никогда не могъ бы подозрѣвать. Оборотъ, данный разсказу развращеннымъ придворнымъ, способнымъ потѣшаться одинаково надъ всѣмъ преступнымъ, какъ и надъ всѣмъ развратнымъ, достоинъ вниманія читателя. Такіе поступки рѣдко совершаются тамъ, гдѣ нѣтъ людей низкихъ и жестокосердыхъ, способныхъ дѣлать ихъ предметомъ смѣха.
   "Въ числѣ множества забавныхъ и ловкихъ продѣлокъ скрытности, притворства и хитрости, которыя добрый король (Людовикъ XI) совершилъ въ свое время, онъ между прочимъ умертви, въ своего брата, герцога гвіеннскаго, въ то время, какъ тотъ всего менѣе могъ ожидать этого. Король выказывалъ самую горячую любовь къ нему во время жизни и привязанность послѣ его смерти и такъ искусно велъ все дѣло, что оно навсегда бы осталось тайной, еслибъ онъ не взялъ къ себѣ на службу шута, принадлежавшаго его убитому брату. Случилось, что Людовикъ, погруженный въ молитву передъ алтаремъ мерійской богоматери которую онъ называлъ своей доброй покровительницей, и предполагая, что онъ совершенно одинъ, между тѣмъ какъ шутъ былъ не далеко и могъ слышать, далъ волю своему набожному изліянію въ слѣдующихъ словахъ:
   -- О, добрая богоматерь, моя милостивая покровительница, мой единственный другъ, къ которому я прибѣгаю, прошу тебя, заступись за меня передъ Господомъ и попроси у него прощенія за смерть моего брата, котораго я велѣлъ отравить гнусному аббату монастыря Іоанна. Я признаюсь тебѣ въ этомъ грѣхѣ, какъ своей доброй госпожѣ и покровительницѣ. Но что мнѣ было дѣлать, когда онъ постоянно возбуждалъ безпорядки въ моемъ государствѣ. Испроси же мнѣ прощеніе, добрая богоматерь, а я ужъ знаю, какъ вознаградить тебя".
   Эта странная исповѣдь не ускользнула отъ вниманія шута, который за обѣдомъ, при всѣхъ, въ глаза упрекнулъ короля въ братоубійствѣ, на что Людовикъ не обратилъ вниманія, боясь увеличить скандалъ.
   

Примѣчаніе X. стр. 350. Марціусъ Галеотти.

   Смерть Марціуса Галеотти имѣла нѣкоторое отношеніе къ Людовику XI. Астрологъ находился въ Ліонѣ и, услыхавъ, что король приближается къ городу, сѣлъ на коня, чтобы встрѣтить его. Соскакивая поспѣшно съ лошади, чтобы привѣтствовать короля, онъ упалъ и это паденіе, при его необычайной тучности, было причиной его смерти, въ 1478 году.
   Но его находчивость и остроумное средство спастись отъ угрожавшей смерти не имѣетъ никакого отношенія къ жизни этого философа. Почти такой же случай разсказываютъ о Тиверіи, который спрашивалъ у предсказателя Ѳрасулла знаетъ ли онъ день своей собственной смерти и получили, въ отвѣтъ, что она случится ровно за три дня до смерти императора. Послѣ этого отвѣта, вмѣсто того, чтобы быть сброшенымъ со скалы въ море, какъ намѣревался было тиранъ, онъ былъ окруженъ заботливостью на всю остальную жизнь.-- Тацитъ, лѣт., кн. IV, гл. 22.
   Людовикъ XI получилъ подобный же отвѣтъ отъ одного астролога при слѣдующихъ обстоятельствахъ: спрошенный предсказатель пророчилъ, что любовница короля, къ которой тотъ былъ очень привязанъ, умретъ черезъ недѣлю. Такъ какъ пророчество оправдалось, король пришелъ въ сильный гнѣвъ противъ астролога, какъ будто онъ могъ отвратить предсказанное имъ несчастіе. Онъ послалъ за философомъ, поставивъ людей, которые должны были убить его, когда онъ выйдетъ отъ короля. Когда Людовикъ спросили, его о его собственной судьбѣ, онъ признался, что видитъ признаки большой опасности; спрошенный далѣе о днѣ моей смерти, онъ былъ достаточно проницателенъ, чтобы спокойно отвѣчать, что умретъ ровно за три дня до смерти его величества. Безъ сомнѣнія, были приняты мѣры, чтобъ онъ избѣжалъ приготовленной ему участи; даже впослѣдствіи король всегда покровительствовалъ ему, какъ человѣку истинной науки и тѣсно связанному съ его собственной судьбой.
   Хотя почти всѣ историки Людовика представляютъ его слѣпо вѣрящимъ блестящими, обманамъ астрологіи, но нельзя предполагать, чтобы это довѣріе было глубоко вкоренено въ немъ, если справедливъ приведенный Бэлемъ анекдотъ.
   Однажды Людовикъ, собираясь на охоту и опасаясь, что будетъ дурная погода, спросилъ у находившагося при немъ астролога будетъ ли она хороша. Мудрецъ, справившись съ своей астролябіей, съ увѣренностью отвѣчалъ утвердительно. При входѣ въ лѣсъ, королевская свита встрѣтила угольщика, который выразилъ нѣкоторымъ слугамъ свиты удивленіе, что король вздумалъ охотиться въ день, грозившій бурей. Предсказаніе угольщика оказалось справедливымъ. Король и его дворъ возвратились съ охоты порядкомъ промокшіе и Людовикъ, слышавшій слова угольщика, велѣлъ привести его къ себѣ.-- Какимъ образомъ могъ ты, другъ мой, предсказать погоду вѣрнѣе, чѣмъ этотъ ученый человѣкъ? спросилъ онъ.-- Я несвѣдущій человѣкъ, ваше величество, отвѣчалъ угольщикъ,-- никогда не былъ въ школѣ и не умѣю ни читать ни писать, но у меня есть свой астрологъ, который не хуже любаго изъ нихъ предскажетъ погоду. Это, съ вашого позволенія, оселъ, который возитъ мою тележку съ угольями: онъ всегда при приближеніи дурной погоды подымаетъ уши, идетъ медленнѣе обыкновеннаго и жмется къ стѣнамъ, по этимъ-то признакамъ я предсказалъ вчерашнюю бурю. Король разразился смѣхомъ, отослалъ двуногаго астролога, а угольщику назначилъ небольшую сумму на содержаніе четвероногаго, и поклялся никогда не вѣрить никакому другому астрологу, кромѣ осла угольщика.
   Но если справедливо слѣдующее событіе, то довѣріе Людовика было не таково, чтобы поколебаться отъ вышеписанной неудачи. Говорятъ, что онъ повѣрилъ предсказанію Анджело-Катто, своего доктора и друга Конина, предсказавшаго смерть Карла бургундскаго въ тотъ самый день и часъ, когда она дѣйствительно случилась въ сраженіи при Моро! Въ этой увѣренности, Людовикъ обѣщалъ поставить серебряную рѣшетку къ ракѣ Св. Мартина, что и исполнилъ въ послѣдствіи, истративъ на это сто тысячъ франковъ. Кромѣ того извѣстно, что онъ былъ униженнымъ и покорнымъ рабомъ своихъ врачей. Одинъ изъ нихъ. Коктіе или Коттіо, сверхъ жалованья въ десять тысячъ кронъ, успѣлъ вытянуть у своего царственнаго паціента большія суммы деньгами и много земель, а въ добавокъ епископство Атіенское для своего племянника. Онъ поддерживалъ надъ Людовикомъ неограниченное вліяніе, обращаясь съ нимъ съ самой непочтительной грубостью и дерзостью. "Я знаю", сказалъ онъ больному "королю, что въ одинъ прекрасный день вы прогоните меня, какъ и многихъ другихъ. Но, клянусь небомъ, вамъ лучше было бы воздержаться: вы не проживете и осьми дней послѣ этого!" Не стоитъ далѣе останавливаться на описанныхъ предразсудкахъ государя, котораго несчастная привязанность къ жизни заставляла переносить такія оскорбленія.
   

Примѣчаніе XI. стр. 373. Филипъ дэ-Коминъ.

   Несомнѣнно, что во время замѣчательнаго событіи въ Пероннѣ, Филипъ дэ-Коминъ впервые постигъ всю силу ума Людовика, который такъ поразилъ его, что, читая его мемуары, нельзя не замѣтить какъ въ своемъ ослѣпленіи онъ не видѣлъ самыхъ гнусныхъ чертъ его характера. Съ этого времени онъ сталъ пристрастно относиться къ Франціи. Историкъ перешелъ во Францію въ 1472 г. и вскорѣ пользовался полнымъ расположеніемъ Людовика XI. Впослѣдствіи онъ сдѣлался владѣтелемъ графства д'Аржантонъ и другихъ. Титулъ этотъ приданъ ему слишкомъ рано въ прежнихъ изданіяхъ этого сочиненія; онъ не имѣлъ его, пока не былъ на службѣ Франціи. По смерти Людовика, Филипъ дэ-Коминъ возбудилъ подозрѣніе его дочери, обыкновенно называемой dame de Heaujeu, какъ слишкомъ ревностный приверженецъ враждебнаго орлеанскаго дома. Историкъ былъ заключенъ на восемь мѣсяцевъ въ одну изъ желѣзныхъ клѣтокъ, такъ подробно имъ описанныхъ. Здѣсь-то онъ жаловался на участь придворной жизни. "Я отважился", говоритъ онъ, въ своемъ горѣ, "пуститься въ открытый океанъ и волны поглодай меня." Онъ былъ подвергнутъ суду и, обвиненный въ сношеніяхъ съ недоброжелательными лицами, удаленъ, по приговору парижскаго парламента, на нѣсколько лѣтъ отъ двора. Онъ пережилъ однако эту невзгоду, а впослѣдствіи, при Карлѣ VIII, исполнилъ нѣсколько важныхъ порученій, требовавшихъ искуснаго человѣка. Лудовикъ ХІІ тоже благосклонно смотрѣлъ на историка, но не пользовался его услугами. Онъ умеръ въ своемъ Аржентонскомъ замкѣ, въ 1509 году; объ немъ жалѣли, какъ объ одномъ изъ самыхъ мудрыхъ государственныхъ людей и, безъ сомнѣнія, какъ о лучшемъ историкѣ своего времени. Въ поэмѣ Ронсара, посвященной его памяти, онъ прославляется, какъ первый, показавшій какой блескъ придаетъ знаніе храбрости и благородному происхожденію.
   

Примѣчаніе XL стр. 102. Переодѣтый герольдъ.

   Герольдамъ въ среднихъ вѣкахъ, какъ римскимъ feciales, придавался почти священный характеръ. Ударить герольда было преступленіемъ, заслуживавшимъ строгаго наказанія; принять обманомъ званіе такого важнаго лица было, въ нѣкоторой степени, измѣной противъ людей, считавшихся хранителями тайнъ государей и чести дворянъ. Но такой неразборчивый на средства государь, какъ Людовикъ XI, не задумался прибѣгнуть къ такому обману, когда хотѣлъ вступить въ переговоры съ Эдуардомъ IV, королемъ англійскимъ.
   Полагаясь на свое глубокое знаніе людей, онъ избралъ для исполненія своего намѣренія простаго слугу. Этого человѣка, извѣстнаго ему своей ловкостью, онъ одѣлъ герольдомъ и, снабдивъ всѣми знаками его званія, послалъ въ этомъ качествѣ открыть переговоры съ англійскимъ войскомъ. Въ этомъ событіи замѣчательны два обстоятельства. Первое, что эта уловка, хотя весьма обманчиваго свойства, не была по видимому вызвана необходимостью, такъ какъ вся польза, принесенная ею королю Людовику заключалась только въ томъ, что онъ избѣгалъ всякаго обязательства, которые лежали бы на немъ, еслибы онъ отправилъ болѣе отвѣтственнаго посла. Другое обстоятельство, заслуживающее вниманія, то, что Коминъ, подробно разсказывая объ этомъ событіи, такъ восхищенъ проницательностью, выказанной Людовикомъ при выборѣ, и ловкостью, съ какой онъ давалъ наставленія лже-герольду, что совершенно забываетъ упомянуть о наглости обмана, а также и о томъ, что онъ легко могъ обнаружиться. Эти обстоятельства могутъ привести насъ къ заключенію, что важное значеніе, которое герольды старались присвоить себѣ, начинало уже упадать въ глазахъ государственныхъ и свѣтскихъ людей.
   Даже Фернъ, ревностный защитникъ достоинства герольдовъ, кажется, приписываетъ въ нѣкоторой степени необходимости это нарушеніе ихъ правъ. "Я со стыдомъ", говоритъ онъ, "слышалъ, какъ нѣкоторые хвалить поступокъ французскаго государя, Людовика XI, который такъ не по рыцарски относился къ своей собственной чести и чести своего оружія, что рѣдко имѣлъ при своемъ дворѣ герольдовъ. Вслѣдствіе этого, когда Эдуардъ IV, король англійскій, съ враждебными силами вступилъ во Францію и расположился передъ городомъ Сен-Квентиномъ, упомянутый французскій король, за неимѣніемъ герольда, чтобы отвести его порученія къ англійскому королю, былъ принужденъ надѣть на простаго слугу знамя трубача; прорѣзавъ по срединѣ дыру, въ которую герольдъ могъ бы просунуть голову, знамя набросили ему на плечо, вмѣсто платья герольда Франціи. Такимъ образомъ наскоро наряженный посолъ, этотъ лже-герольдъ, прибыль съ устными порученіями своего государя предложить миръ нашему королю". "Хорошо", отвѣчаетъ Іоркватюсъ, другое говорящее лице въ діалогѣ, "такого преступленія никогда не было и я надѣюсь не будетъ совершено ни однимъ изъ нашихъ англійскихъ королей." -- Фернъ. Гербъ дворянства, 1586 г. стр. 161.
   Въ этомъ любопытномъ сочиненіи, кромѣ нѣкоторыхъ доказательствъ въ пользу гербовъ, слишкомъ походящихъ на богохульство, чтобы повторять ихъ, авторъ сообщаетъ намъ, что апостолы были благороднаго происхожденія, что многіе изъ нихъ вели свой родъ отъ знаменитаго полководца Іуды Маккавея, потомство котораго съ теченіемъ времени и отъ бѣдствій войны впало въ нищету и принуждено было заниматься унизительными работами. Такимъ образомъ четверо изъ учителей и отцовъ церкви (Амвросій, Августинъ, Іеронимъ и Григорій) были кровные дворяне и воины. Стр. 98. Принадлежащая автору копія съ этого рѣдкаго сочиненія (память объ одномъ умершехъ другѣ, подававшемъ много надеждъ), представляетъ любопытную выходку національной, вошедшей въ пословицу, раздражительности шотландскаго герольда. Этотъ человѣкъ, но имени Томасъ Дрейздаль, Ислэ-герольдъ, купилъ, какъ видно, эту книгу въ 1619 году и, кажется, терпѣливо и съ пользой пробѣжалъ ее до того мѣста, гдѣ Фернъ входитъ въ разбирательство различія, существующаго между коронами государей и вассаловъ: "Это тоже король, но онъ подданный и вассалъ государства и короны другаго короля, какъ своего верховнаго государя; какъ напр. король Шотландіи по отношенію къ нашему англійскому государству." Эти слова взволновали горячую шотландскую кровь Ислэ-герольда, который, забывая, что книга была напечатана почти сорокъ лѣтъ толу назадъ и авторъ, по всей вѣроятности, уже умеръ, въ великомъ гнѣвѣ написалъ на поляхъ крупными буквами. "Онъ измѣнникъ и лжецъ по горло, и я вызываю на поединокъ того, кто говоритъ, что шотландскіе короли были когда либо вассалами Англіи".
   

Примѣчаніе XII. стр. 432. Нападеніе на Люттихъ.

   Когда подошли Карлъ и французскій король, они расположили свой войска въ двухъ деревняхъ недалеко отъ стѣнъ города. Въ слѣдующіе два или три дни Людовикъ отличался спокойствіемъ и разсудительностью въ своихъ распоряженіяхъ во время осады и принималъ мѣры для обороны въ случаѣ вылазки, между тѣмъ, безспорно отважный, но отличавшійся опрометчивостью и безпорядочностью, герцогъ бургундскій, казалось, сильно подозрѣвалъ, что король измѣнитъ ему и соединится съ жителями Люттиха.
   Они стояли передъ городомъ пять или шесть дней, и наконецъ 30-го октября 1318 г. назначили общій приступъ. Граждане, вѣроятно увѣдомленные о ихъ намѣреніи, рѣшились предупредить ихъ отчаянной вылазкой черезъ проломы стѣнъ. Во главѣ своей они поставили шестьсотъ человѣкъ изъ маленькой провинціи Франшемонъ, принадлежавшей епископству люттихскому, признанныхъ за самыхъ храбрыхъ людей всего войска.
   Они вдругъ хлынули изъ города и неожиданно напали на лагерь герцога бургундскаго, прежде чѣмъ его стражи успѣли надѣть свои брони, которыя сняли, чтобы отдохнуть передъ приступомъ. Квартира Людовика тоже подверглась нападенію и опасности. Послѣдовало большое, замѣшательство, безъ сомнѣніи увеличенное еще болѣе взаимнымъ недовѣріемъ французовъ и бургундцевъ. Однако люттихцы не могли выстоять въ своомъ дерзкомъ предпріятіи, когда воины короля и герцога начали приходить въ себя отъ перваго замѣшательства, и были наконецъ принуждены возвратиться въ свой городъ, едва не застигнувъ врасплохъ короля Людовика и герцога бургундскаго, самыхъ могущественныхъ государей своего времени.
   Съ разсвѣтомъ, какъ было рѣшено, начался приступъ, и граждане, упавшіе духомъ и уставшіе отъ ночной вылазки, не оказали ожиданнаго сопротивленія. Люттихъ былъ взять и жестоко раззоренъ, безъ пощады къ полу, возрасту и святынѣ. Эти подробности разсказаны Коминомъ, въ его запискахъ, книга II, главы 11, 12, 13, и почти совершенно согласны съ происшествіемъ въ нашемъ романѣ.
   
   
   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов