Шелгунов Николай Васильевич - Гуманные теории и негуманная действительность XVIII века

ГУМАННЫЯ ТЕОРІИ И НЕГУМАННАЯ ДѢЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ XVIII ВѢКА.

Благодаря счастливому союзу великихъ умственныхъ силъ, дѣйствовавшихъ почти въ одномъ направленіи, XVIII вѣкъ провелъ въ сознаніе человѣчества множество такихъ истинъ, которыя только теперь получаютъ свое общественное примѣненіе. Главной работой XVIII вѣка било теоретическое разъясненіе гражданскихъ правъ человѣка и практическое стремленіе къ осуществленію ихъ. Наука, поэзія, искуство -- все было направлено къ разрѣшенію этой задачи. Но изъ того, что умственныя силы передовыхъ мыслителей были направлены на разъясненіе людямъ, что человѣкъ разумное существо, что у него есть права на лучшее общественное и гражданское положеніе, нужно заключить, что въ Европѣ существовало полное безправіе, и людямъ жилось хуже, чѣмъ неприхотливымъ подданнымъ королевы мадагаскарской. Будь это иначе, не зачѣмъ бы умнымъ людямъ тратить свои силы на трудныя странствованія въ метафизическихъ дебряхъ и на взыскиваніе тамъ разныхъ доводовъ въ защиту человѣческаго обращенія съ людьми.

Главная заслуга въ разработкѣ вопросовъ этого рода принадлежитъ Франціи, а ближайшимъ поводомъ къ тому послужило печальное царствованіе Людовика XIV и его преемниковъ.

Правительственная теорія Людовика XIV шла послѣдовательно до крайнихъ предѣловъ произвола. Дальше того, куда привелъ Людовикъ XIV государственную централизацію, идти было ужо невозможно. Онъ относился съ полнымъ презрѣніемъ къ народу и къ заявленіямъ о его нуждахъ. Онъ не допускалъ, чтобы народъ могъ гдѣ либо пользоваться какими нибудь гражданскими нравами и англійскую конституцію считалъ величайшимъ оскорбленіемъ, какое только можно нанести королевской власти.

Вступивъ разъ на путь подобнаго пониманія вещей, Людовикъ XIV, при возможности практическаго осуществленія своихъ понятій, шелъ уже безъ удержу впередъ и дошелъ наконецъ до убѣжденія, что вся Франція, со всѣми ея жителями и богатствами общественными и частными, есть ничто иное, какъ онъ -- Людовикъ XIV.

Не признавая за своими подданными никакихъ правъ, Людовикъ точно также смотрѣлъ и на другіе народы. Допуская внутри одинъ принципъ матеріальной силы, Людовикъ проводилъ его послѣдовательно и въ своихъ международныхъ сношеніяхъ. И это было не только вполнѣ логично, но для произвола Людовика XIV и не могло быть другой дѣли, кромѣ порабощенія и присоединенія къ своимъ владѣніямъ всего того, что можно было присоединить и поработить. Людовикъ XIV превосходно сознавалъ свое положеніе, и, не прикидываясь тѣмъ, чѣмъ онъ не былъ, высказывалъ совершенно открыто то, что онъ думалъ. Въ инструкціи графу Тальяру, французскому посланнику въ Англіи, Людовикъ говоритъ: "Англичане слишкомъ крѣпко держатся за свободу, чтобы любить войну, потому что война есть наиболѣе естественное орудіе честолюбивой власти." И справедливость этого аффоризма Людовикъ доказалъ всѣмъ своимъ царствованіемъ. И въ этомъ случаѣ Людовикъ XIV былъ только представителемъ господствовавшихъ во Франціи стремленій и идей. Во Франціи существовало только два привилегированныхъ сословія-духовенство и дворянство. Третье сословіе хотя и существовало, хотя въ его рукахъ и заключалась вся экономическая сила страны, но значенія политическаго оно не имѣло. Всѣ вопросы внутренней и внѣшней политики разрѣшались людьми привилегированными, они давали тонъ общественной жизни и творили исторію. Такъ какъ по своему происхожденію дворянство являлось представителемъ единственно военнаго принципа, а съ нимъ вмѣстѣ и представителемъ феодальнаго произвола, то, продолжая свою историческую роль, оно становилось почвой, на которой выросли честолюбивые идеалы Людовика XIV. Если бы онъ не встрѣчалъ поддержки и подстрекательства въ феодальномъ дворянствѣ, то конечно онъ одинъ ничего бы не сдѣлалъ, потому что нельзя же одному человѣку, будь онъ въ десять разъ сильнѣе Самсона и въ десять разъ выше Голіафа, покорить вселенную. И въ обществѣ, и въ литературѣ существовали тогда во Франціи такія стремленія, что, удовлетворяя имъ, Людовикъ становился только счастливымъ исполнителемъ общихъ желаній и сильнымъ фокусомъ, сосредоточившимъ и отражавшимъ отдѣльные лучи честолюбія, изображавшіеся благороднымъ французскимъ дворянствомъ. Придворные Людовика XIV говорили, что "король Франціи но существу своему военный; какъ только онъ вложитъ свою шпагу въ ножны, онъ перестаетъ царствовать." Публицисты увѣряли короля, "что какъ мелкія звѣзды теряютъ свой блескъ и изчезаютъ при появленіи большого свѣтила, точно также несомнѣнно, что другіе государи, поставленные въ параллель съ французскимъ королемъ, почти но сохраняютъ своего имени и теряютъ блескъ и величіе. Они свѣтятся только заимствованнымъ свѣтомъ." "Что если древній Римъ можетъ тщеславиться Капитоліемъ, развѣ Парижъ по можетъ гордиться горою святой Женевьевы, святой горой, съ которой нисходятъ постоянно милосердіе и небесное благословеніе." Что французы, по своимъ блистательнымъ качествамъ и по своему стремленію къ славѣ, заслуживаютъ вполнѣ названія повелителей всей земли. "Что Франціи въ книгѣ судебъ написано сдѣлаться всемірной монархіей" и т. д. Подобныя мысли со стороны воинственнаго, честолюбиваго и празднаго дворянства были вполнѣ понятны; но тѣмъ же жаромъ было одушевлено и духовенство. Оно тоже желало всемірнаго владычества; оно тоже увѣряло Людовика XIV, что король Франціи настолько выше всѣхъ остальныхъ государей, насколько они выше своихъ подданныхъ. Вращаясь къ кругу такихъ идей, Людовикъ XIV, безъ всякаго напряженія умственныхъ способностей, не только могъ, но долженъ былъ дойдти до самыхъ блистательныхъ соображеній, которыя должны были затмить все, что сочиняли придворные и дворянство. "Сердце съ благородными порывами удовлетворитъ трудно, писалъ Людовикъ,-- оно можетъ быть удовлетворено только славой." Занявшись вслѣдствіе этого удовлетвореніемъ своего сердца славой, посредствомъ завоевательныхъ войнъ и притѣсненія сосѣдей, Людовикъ высказалъ за тѣмъ еще нѣскольку очень хорошихъ аффоризмовъ: "Расширять предѣлы -- есть самое достойное и самое пріятное занятіе государя"; или: "я пользовался вполнѣ своимъ счастіемъ, когда оно давало мнѣ возможность обратить въ свою пользу всѣ случаи для увеличенія предѣловъ моего государства на счетъ моихъ враговъ," или: "я очень радъ, что справедливость открыла мнѣ двери славы и дала мнѣ возможность показать міру, что есть еще на свѣтѣ государь." Послѣдній аффоризмъ можетъ показаться строгому читателю нѣсколько самоувѣреннымъ, но такое мнѣніе будетъ слишкомъ поспѣшно, и вотъ новый аффоризмъ Людовика, которымъ оно вполнѣ опровергается: "въ побѣдахъ видно указаніе и одобреніе самого неба, когда оно рѣшило подчинить другихъ государей одному." Слѣдовательно очевидно, что Людовику, которому благопріятствовала удача во всѣхъ предпріятіяхъ, которому само небо предрѣшило подчинить другихъ государей, невозможно было смотрѣть на себя иначе, какъ на человѣка, пользующагося особеннымъ покровительствомъ свыше, и въ лицѣ котораго Богъ хотѣлъ показать міру примѣръ я образецъ государя.

Вообразивъ себя путеводной звѣздой, Людовикъ XIV необходимо долженъ былъ придти къ убѣжденію въ свою собственную безусловную непогрѣшимость. Поэтому все, что ни предпринималъ Людовикъ внутри и внѣ своей страны, должно было приниматься какъ актъ высшей справедливости и разумности, потому что дѣятельность человѣка, руководимаго свыше, и не могла имѣть другого характера. Поэтому публицисты того времени доказывали весьма основательно, что Людовика XIV обвиняютъ совершенію напрасно въ желаніи волновать Европу своими войнами; ибо войны эти наиболѣе справедливыя изъ всѣхъ войнъ, и имѣютъ цѣлью или общее благо или защиту королевскихъ правъ Людовика.

Подобныя притязанія казались и тогда, да кажутся и нынче, странными. Но историки съ такимъ взглядомъ на вещи не хотятъ обратить вниманіе на то, что Людовикъ разсуждалъ, какъ послѣдовательный человѣкъ. Единственный упрекъ, который можно ему сдѣлать, заключается въ томъ, что притязанія его слишкомъ неумѣренны и идутъ во мракъ временъ. Но что же изъ этого? Ширина юридическаго взгляда не составляетъ ни ошибки, ни преступленія, и странно требовать отъ монарха, какъ Людовикъ XIV, озиравшаго орлинымъ взглядомъ вселенную, чтобы онъ по усмотрѣлъ даже въ историческомъ туманѣ предметовъ, составлявшихъ нѣкогда собственность или временное владѣніе его предковъ. Если подобное направленіе могло привести къ всемірной монархіи, развѣ это худо? развѣ это несправедливо? И вотъ почему Людовика XIV обвиняли и обвиняютъ совершенно несправедливо во лжи и коварствѣ, въ желаніи ниспровергнуть общее спокойствіе Европы. Ничего этого Людовикъ и не думалъ дѣлать. "Нѣтъ человѣка, говорилъ онъ про себя, который бы столько старался о поддержаніи общаго мира, составляющаго цѣль всѣхъ его заботъ и стремленій". При всей искренности подобнаго заявленія, которое Людовикъ повторялъ не разъ, находились люди, видѣвшіе въ этомъ дипломатическое коварство, хотя его на самомъ дѣлѣ не было. Людовикъ точно желалъ общаго мира и спокойствія, но для этого ему нужно было сначала возстановить свои утраченныя права, создать небольшое подобіе всемірной монархіи. Какимъ же образомъ могъ явиться миръ, когда злые люди, воспользовавшись слабостію прежнихъ французскихъ королей, но отбирали отъ нихъ то, что составляетъ несомнѣнную собственность Франціи? Идя подобной логикой, Людовикъ XIV не могъ разсуждать и дѣйствовать иначе. Если подобныя разсужденія и дѣйствія вели къ непріятнымъ для другихъ послѣдствіямъ, если они волновали Европу, то въ этомъ виноватъ не Людовикъ, а сама Европа, въ которой дѣйствовалъ повсюду тотъ же принципъ и которая не умѣла понять, что Людовикъ является только послѣдовательнымъ развитіемъ принципа, ведущаго только къ подобнымъ, но отнюдь не къ какимъ либо другимъ послѣдствіямъ.

II.

Когда, "путеводная звѣзда" окончила свое земное странствіе и пришлось подводить итоги ея дѣятельности, то оказались повсюду печаль и раззореніе, упадокъ нравственности и отсутствіе способныхъ людей.

Умъ, благородство, чувство собственнаго достоинства, упадая понемногу во мнѣніи Людовика XIV, сдѣлались наконецъ предметомъ презрѣнія. Король чувствовалъ отвращеніе къ величію души и любилъ, и отыскивалъ только сервилизмъ; необходимымъ слѣдствіемъ этого било то, что люди, желавшіе нравиться, доходили постепенно до полнаго самоуниженія. Долго не замѣчали этого упадка гордости и человѣческаго достоинства; но когда наконецъ, при старости короля, Франція, стѣсненная Европой, искала у себя повсюду людей, она ихъ не нашла. "Истощеніе, говоритъ Сенъ-Симонъ, было величайшимъ зломъ Франціи. Повсюду господствовали рабскія привычки, которыя при малѣйшемъ мановеніи бровей заставляли всѣхъ дрожать, и фигурировавшихъ наверху больше, чѣмъ остальныхъ". При своемъ возшествіи на престолъ, Людовикъ нашелъ превосходныхъ генераловъ, министровъ, дипломатовъ, образовавшихся въ продолжительной борьбѣ Европы съ австрійскимъ домомъ. Но когда поколѣніе Тюрепней, Конде, Кольберовъ кончилось, его смѣнила жалкая посредственность, потому что всякая нравственная сила, всякое умственное величіе задѣвали короля, которому приходилось уступать имъ первое мѣсто. Маркизъ Форъ говоритъ: "хотя втеченіе тридцати лѣтъ совершались въ королевствѣ великія дѣла, но рѣшительно не создалось ни одного великаго человѣка ни для войны, ни для управленія. И это совсѣмъ не потому, чтобы не доставало у населенія талантовъ, но потому, что король по хотѣлъ ихъ признавать и ими пользоваться. Подражатель азіатскихъ деспотовъ, Людовикъ XIV любилъ только рабовъ и пренебрегалъ достоинствами. Онъ отдавалъ преимущество людямъ съ слабымъ умомъ, въ той мысли, что онъ будетъ ими управлять и заставитъ такихъ людей скорѣе признать свои великіе таланты." Совершенно то же самое, хотя другими словами, говоритъ Сенъ-Симонъ. Но у Людовика была еще другая причина пристрастія къ посредственностямъ. Онъ искалъ похвалы и лести и былъ до того неразборчивъ въ этомъ отношеніи, что слушалъ съ удовольствіемъ лесть самую грубую и низкую. На подобныя вещи порядочные люди неспособны, и потому приходилось королю окружатъ себя людьми непорядочными, которые одни способны на угодливость. Вступивъ на такой путь оцѣнки людей, Людовикъ, при выборѣ себѣ помощниковъ, руководствовался капризомъ и суетными соображеніями и полагалъ, что полководцевъ можно создавать также, какъ министровъ, пожалованіемъ патентовъ. До чего стала Людовику XIV невыносима всякая умственная независимость, показываетъ лучше всего примѣръ Вобана. Этотъ извѣстный генералъ впалъ въ немилость потому, что хотѣлъ облегчить страданія народа, сохраняя въ тоже время интересы фиска и съ этой цѣлью издалъ свое извѣстное "Dîme royale". "Король, говоритъ Сенъ-Симонъ, забылъ его заслуги, его военныя способности, единственныя въ своемъ родѣ, его личныя достоинства. Онъ видѣлъ въ немъ только человѣка, одержимаго безумной любовью къ народу; человѣка преступнаго, посягавшаго на авторитетъ его министровъ и слѣдовательно на его собственный. Вобанъ былъ сведенъ въ могилу отъ огорченія за такое дѣло, которое составляло одну изъ его величайшихъ заслугъ".

Вмѣстѣ съ упадкомъ умственнаго уровня упала и нравственность. Придворный развратъ, хотя и замаскированный приличной внѣшностію, имѣлъ самое пагубное вліяніе на общественную жизнь не только Франціи, но и всей Европы. То, что дѣлалось потомъ во времена регентства, было только дальнѣйшимъ развитіемъ цинизма и разврата вѣка Людовика XIV. Упадокъ религіозности шелъ рядомъ съ развратомъ. Въ извѣстномъ письмѣ Фенелона къ Людовику говорится: "Вы вовсе не любите Бога, вы боитесь его боязнью раба, вы боитесь не Бога, а ада. Ваша религія заключается только въ предразсудкахъ и мелочныхъ религіозныхъ отправленіяхъ. Вы все относите къ себѣ, воображая, что вы богъ на землѣ". Людовикъ воспиталъ высшія сословія въ религіозномъ двоедушіи, въ ханжествѣ, потому что, отдаваясь формализму, полагалъ, что религіозная сущность заключается во внѣшнихъ религіозныхъ упражненіяхъ. "Великій король, говоритъ Доранъ, своимъ примѣромъ и авторитетомъ воспиталъ всѣхъ въ такой религіи, что послѣ его смерти можно было подумать, что тропъ занималъ философъ-матеріалистъ".

Такой же упадокъ обнаружился и въ экономической жизни Франціи. Всѣ писатели того времени, даже оффиціальные, слѣдовательно люди вовсе неимѣющіе выгоды рисовать мрачныя картины, говорятъ согласно о печальномъ состояніи страны: народонаселеніе уменьшилось повсюду, мѣстами даже въ одну пятую; города, нѣкогда богатые и цвѣтущіе, упали совершенно, во многихъ мѣстахъ фабрики стоятъ пустыми; земледѣліе уже не даетъ прежнихъ выгодъ и промышленность -- прежняго количества произведеній. Такимъ образомъ Франція въ блистательный вѣкъ Дюдовика XIV совершила съ шумомъ, блескомъ и громомъ, въ обстановкѣ самой торжественной, самое печальное путешествіе но пути регресса нравственнаго и экономическаго.

III.

Альберони сравнивалъ міръ съ голландскимъ сыромъ, отъ котораго каждый старается отрѣзать себѣ кусокъ по вкусу. Въ восемнадцатомъ столѣтіи сравненіе это оправдывалось вполнѣ воинственной практикой правителей и нецеремонными мѣрами, которыми они старались расширять свои владѣнія. Если не всѣмъ удавалось достигать такого въ этомъ отношеніи совершенства, какъ Людовику XIV или Фридриху II, то это происходило вовсе не отъ излишней совѣстливости или деликатности, а просто отъ недостатка силы. Что же касается тѣхъ случаевъ, когда правитель, имѣя деньги и сильное войско, нуждался только въ благовидномъ предлогѣ, чтобы напасть на своего сосѣда и отрѣзать отъ голландскаго сыра кусокъ повкуснѣе, то у такихъ людей, какъ Альберони, Герцъ, Людовикъ XIV, Фридрихъ II и т. п. доставало всегда довольно остроумія и находчивости, чтобы приводить въ изумленіе Европу неожиданностію своихъ политическихъ соображеній и тонкостію политическихъ софизмовъ. Въ этой игрѣ въ остроумные софизмы сторона наиболѣе заинтересованная не имѣла ровно никакого голоса, и если двумъ-тремъ правителямъ вспадала охота предпринятъ операцію надъ голландскимъ сыромъ, то они приступали къ дѣлу и оканчивали его, точно на землѣ кромѣ нихъ трехъ совсѣмъ нѣтъ больше людей. Такая система дѣйствій основывалась на принципахъ, служившихъ началомъ помѣщичьяго права. Вся разница заключалась только въ томъ, что помѣщикъ, пріобрѣтая крестьянъ отъ своего сосѣда и не спрашивая ихъ, желаютъ они или нѣтъ принадлежать ему, платилъ за землю и крестьянъ деньгами, а политики восемнадцатаго столѣтія посылали для этого войска и забирали силой то, что по помѣщичьему праву пріобрѣталось по обоюдному мирному согласію. Въ этомъ случаѣ не признавались ни національность, ни религія, ни нравы, ни обычаи. Поправятся ли французскому королю плодоносныя прирейискія провинціи, и онъ, нисколько не справляясь съ народными желаніями и стремленіями, отдѣляетъ нѣмцевъ отъ нѣмцевъ и заставляетъ ихъ зависѣть отъ французовъ; понравится ли австрійскому императору голубое итальянское небо, онъ тотчасъ же распорядится забрать къ себѣ итальянцевъ и старается затѣмъ изъ всѣхъ силъ сдѣлать себя и все свое нѣмецкое управленіе какъ можно ненавистнѣе итальянцамъ. И каждый болѣе сильный правитель держался совершенно той же системы относительно своего слабаго сосѣда. У правителей того времени и не было другого занятія, кромѣ постояннаго перекраиванія политической карты Европы. Любопытная вещь, что въ этихъ и въ подобныхъ случаяхъ каждый правитель желалъ изобразитъ изъ себя невиннаго агнца.

Задумавъ начать войну за испанскіе Нидерланды, Людовикъ XIV писалъ къ германскому императору: " не желая разрывать мира, ни посягать на чужую собственность, мы устремляемъ наши мысли только на то, чтобы освободиться отъ притѣсненія". въ то же время самъ Людовикъ говоритъ, что повсюду царствовали миръ и согласіе. Если повсюду было такъ хорошо, то зачѣмъ же Людовикъ XIV началъ войну!

При объявленіи ея Людовикъ XIV выказалъ замѣчательную политическую находчивость въ измышленіи причинъ своего вторженія. "Неудовольствіе его величества, говорится въ манифестѣ, на поведеніе генеральныхъ соединенныхъ провинцій съ нѣкотораго времени такъ усилилось, что его величество не можетъ, безъ ущерба своей славы, скрывать долѣе свое королевское негодованіе, возбужденное способомъ дѣйствій такъ мало соотвѣтственнымъ тѣмъ великимъ обязательствамъ, которыми его величество и его предшественники щедро надѣлили голландцевъ." При всей торжественности тона, манифестъ все-таки не заключаетъ въ себѣ ни сущности, ни смысла и служитъ только доказательствомъ того, что честолюбивая власть, несмотря на свою гордость, ищетъ оправданія своимъ актамъ и старается облекать ихъ въ форму, придающую имъ хотя нѣкоторый оттѣнокъ справедливости. Дѣйствительная же причина неудовольствія заключалась по-просту въ томъ, что голландцы, задумавъ тройной союзъ противъ Людовика, помѣшали его завоеваніямъ въ войнѣ за испанскіе Нидерланды. Французы, вовсе не скрываясь, говорили при англійскомъ дворѣ, что голландцы враги всѣхъ государей, что они имѣютъ притязаніе положить предѣлъ побѣдамъ и славѣ всѣхъ королей, что они завладѣваютъ торговлей всѣхъ народовъ. Такъ какъ подобные гнусные замыслы и преступленія этой республики не могли быть терпимы, то слѣдовало датъ ей почувствовать, что значитъ не преклоняться предъ властью Людовика, и наказать дерзкую такъ, чтобы память о справедливой мести его сохранилась въ отдаленныхъ вѣкахъ. Всемогущій повелитель Франціи укорялъ республику въ безграничной гордости, вѣроятно предполагая, что онъ самъ отличается великимъ смиреніемъ, и союзъ, составленный голландцами, звалъ комплотомъ, точно голландцы были его подданными. Поклонники Людовика XIV и люди тѣхъ же принциповъ, даже и въ девятнадцатомъ столѣтіи, продолжаютъ увѣрять, что эта, позорная для Франціи война была вполнѣ справедлива, ибо Голландія могла служить препятствіемъ къ господствующему положенію, къ которому Франція чувствовала себя призванной. Поэтому республику слѣдовало не только ослабить, но даже уничтожить. При господствѣ такихъ убѣжденій и при возможности ихъ проявленія нѣтъ никакого основанія удивляться, что Людовикъ XIV пріобрѣлъ себѣ союзника. Карлъ II, англійскій, нашелъ вполнѣ необходимымъ сбить гордость и ослабить могущество Голландіи, и безъ всякаго другого предлога соединился съ французскимъ королемъ. "Неслыханная дерзость, сказалъ при этомъ Карлъ II, что голландцы хотятъ оспаривать у насъ господство на морѣ; они, которые при покойномъ королѣ были обязаны платить за право ловли въ нашихъ моряхъ!"

Совершенно такимъ же, если не болѣе наглымъ образомъ, поступилъ Людовикъ XIV съ Генуей. Генуэзская республика построила. четыре галеры, которыми, согласно договору съ Испаніей, она должна была усилитъ эскадру послѣдней. Людовикъ вздумалъ запретить республикѣ спускать свои галеры въ море. Такое требованіе, разумѣется, оскорбило республику. Но Людовикъ XIV былъ не такой человѣкъ, чтобы при сознаніи своей силы не употребить ее въ дѣло, когда того требовали его выгоды. Считая республику государствомъ очень маленькаго чина, Людовикъ съ турецкимъ самовластіемъ посадилъ посланника республики въ Бастилію и велѣлъ дать знать генуэзцамъ, что если они не исполнятъ его требованія, то онъ разрушитъ ихъ городъ. Генуэзцы съ гордымъ величіемъ не удостоили этого требованія никакимъ отвѣтомъ, и тогда человѣколюбивый король кинулъ въ городъ тринадцать тысячъ бомбъ. Ну конечно послѣ этого гордое величіе оказалось уже не практичнымъ, и дожъ, сопровождаемый четырьмя сенаторами, явился въ Версаль, чтобы преподнести Людовику нѣсколько комплиментовъ. Свою уничижительную рѣчь дожъ кончилъ тѣмъ, что считаетъ величайшей честью предстать предъ свѣтлые очи такого великаго короля.

При объявленіи войны, нѣмецкой имперіи, войны, десять лѣтъ обагрявшей кровью Европу, Людовикъ говоритъ въ своемъ манифестѣ, что кто спокойно разберетъ его поведеніе, будетъ изумленъ вполнѣ, что онъ, будучи давно предувѣдомленъ о намѣреніи императора напасть на Францію тотчасъ же по заключеніи мира съ турками, до настоящей минуты по предупредилъ этого нападенія. Затѣмъ воздавъ нѣсколько похвалъ собственному великодушію, справедливости и другимъ добродѣтелямъ, Людовикъ замѣчаетъ, что во всѣхъ случаяхъ, когда принуждали его величество браться за оружіе, Богъ, желавшій показать міру справедливость его причинъ, благословлялъ его успѣхомъ оружія. По этой логикѣ сильный будетъ пользоваться всегда благословеніемъ Божіимъ и будетъ всегда правъ. Но если но прибѣгать къ такому способу защиты произвола и насилія, если обратить вниманіе на то, что Людовикъ ограбилъ имперію среди полнаго мира, и свой грабежъ узаконилъ двадцатилѣтнимъ перемиріемъ, а во время похода турокъ ни, Вѣну хотѣлъ воспользоваться труднымъ положеніемъ Германіи, чтобы перемиріе обратить въ вѣчный миръ, то великодушныя заявленія французскаго короля о это горячемъ желаніи прекратить страданія человѣчества и доставитъ христіанскому міру покой и счастіе покажутся остроумной шуткой.

Изъ всѣхъ войнъ Людовика XIV, которыми онъ занимался пятьдесятъ лѣтъ, только одна, за испанское наслѣдство, можетъ быть еще оправдана кое-какъ съ точки зрѣнія международнаго права. Когда французскій дворъ породнился съ испанскимъ и вслѣдствіе этого явилась боязнь, что соединеніе двухъ коронъ въ одной рукѣ, можетъ грозить политическому равновѣсію Европы, то, цѣлымъ рядомъ самыхъ торжественныхъ договоровъ, французскій дворъ отказывался на вѣчныя времена отъ всякихъ притязаній на Испанію. Въ свидѣтели приводились постоянно Богъ, и клятва давалась на, евангеліи, что договоръ будетъ храниться Франціей свято. Людовикъ XIV, при заключеніи пиринейскаго трактата, поклялся еще разъ сохранять свято договоръ: "клянемся нашей честью и королевскимъ словомъ, на этомъ крестѣ и святомъ евангеліи, что мы будемъ соблюдать и сохранять вполнѣ искренно каждый параграфъ договора." но какъ только договоръ былъ подписанъ, Людовикъ началъ соображать, какъ бы его нарушить. Затрудненій къ этому, разумѣется, никакихъ не представилось. "Прежде всего, говорилъ хитроумный Людовикъ, ни я, ни королева не ратификовали договора, какъ это слѣдовало по условію." Другими словами, Людовикъ полагалъ, что если онъ разъ поклялся честью и поцѣловалъ крестъ я евангеліе, то это ровно ничего не значитъ, и что его клятва получаетъ обязательную силу только ея письменнымъ утвержденіемъ второй разъ. Другая причина, придуманная Людовикомъ, отличается подобной же уважительностію. Онъ говорилъ, что королева отказалась отъ своего права условно, т. е. въ томъ случаѣ, если ей выплатятъ приданое въ срокъ, назначенный контрактомъ; между, тѣмъ король испанскій этого обязательства не выполнилъ. Послѣдняя причина доказываетъ, что Людовикъ XIV при всей его беззастѣнчивости находился въ необходимости оставить себѣ лазейку и чувствовалъ свое безправіе. Если Людовикъ былъ такъ твердо убѣжденъ въ непреложности своего права, то конечно странно поставить его въ зависимость отъ денежнаго приданого, которое конечно ни въ какомъ случаѣ не можетъ служить замѣной родовыхъ правъ на корону. По крайней мѣрѣ, исторія не представляетъ ни одного примѣра, чтобы кто нибудь отказывался за деньги отъ престола, а тѣмъ болѣе, если эти деньги служатъ простымъ приданымъ.

Во всѣхъ этихъ войнахъ на первомъ планѣ и основнымъ двигателемъ служитъ личный интересъ Людовика XIV. Хотя французскій король и толковалъ объ общемъ счастіи и благополучіи, и старался увѣрять, что любовь къ человѣчеству служитъ основой всѣхъ его дѣйствій, по политика Людовика служила полнымъ опроверженіемъ его любезныхъ и гуманныхъ фразъ. Онъ не зналъ другого интереса, кромѣ лично династическаго. Для него всѣ народные интересы сосредоточивались, какъ въ фокусѣ, въ его собственномъ лицѣ, и вотъ почему основной его формулой служило выраженіе: государство, это я. Какъ болѣе сильный и послѣдовательный представитель современной ему политической системы, Людовикъ обставилъ свою власть лучше, чѣмъ кто нибудь до него, и только этимъ онъ и отличается отъ современныхъ ему правителей, изъ всѣхъ силъ старавшихся подражать своему великому образцу. Если подражаніе отставало иногда далеко отъ оригинала, то уже конечно не отъ недостатка желанія, а по причинамъ, независѣвшимъ отъ подражателей... Трудно представить себѣ что нибудь болѣе печальное того ничтожества, въ которомъ находилась Германія въ прошедшемъ столѣтіи. Правители ея не имѣли не только ни малѣйшаго понятія объ интересахъ и нуждахъ народа, но они не умѣли понимать порядочно и своего личнаго интереса. Разумѣется, нельзя сказать, чтобы и Людовикъ XIV умѣлъ понимать интересы своего народа и свои собственные. Но, по крайней мѣрѣ, онъ своими манифестами и разными прокламаціями заявлялъ о томъ, что желаетъ Европѣ всякаго благоденствія и мира. Нѣмецкіе же государи по просту не имѣли ровно никакого понятія ни о той великой роли, какую они себѣ приписывали, ни о сущности принципа, представителями котораго они являлись. Людовикъ XIV, напримѣръ, являлся почти самовластнымъ распорядителемъ Германіи, и въ чемъ же заключалась причина: въ томъ ли, что Людовикъ владѣлъ государственными талантами, предъ которыми склонялось все, какъ предъ несокрушимымъ авторитетомъ? Въ томъ ли, что власть Людовика была такъ сильна, что одного мановенія его бровей было достаточно, чтобы заставить ему повиноваться? Ничего не бывало. Людовикъ XIV просто развратилъ нѣмецкихъ правителей и если самъ служилъ примѣромъ того, до чего можетъ доходить административный произволъ въ рукахъ подмѣннаго и тщеславнаго человѣка, то германскіе государи служили опять доказательствомъ того, до чего можетъ быть униженъ тотъ же принципъ людьми пустыми, лишенными всякаго чувства собственнаго достоинства. Нѣмецкіе правители, плѣнившись блескомъ и развратомъ французской придворной жизни, старались копировать во всемъ Людовика XIV. "Нѣтъ ни одного самаго маленькаго и отдаленнаго потомка царскаго рода, говоритъ Фридрихъ II, который бы не воображалъ себя чѣмъ-то подобнымъ Людовику XIV: онъ строитъ свой Версаль, держитъ метрессъ и войско. Въ настоящее время есть одинъ государикъ, который въ своемъ стремленіи къ величію держитъ у себя совершенно такое же число различныхъ отрядовъ войскъ, какое составляетъ армію сильнаго короля, и все это въ такомъ уменьшенномъ масштабѣ, что нужно смотрѣть въ микроскопъ, чтобы разглядѣть каждый военный корпусъ въ отдѣльности. Войско его было бы, можетъ быть, довольно сильно, чтобы изобразить сраженіе на веронскомъ театрѣ. " Но однимъ этимъ не ограничивалось подражаніе. Нѣмецкіе короли съ презрѣніемъ смотрѣли на народъ, управлять которымъ, по собственнымъ ихъ словамъ, они били призваны. Они относились къ народу, какъ американскіе плантаторы къ своимъ невольникамъ или, какъ выразился Фридрихъ II, "какъ пастухъ къ своей скотинѣ." желаніе розыгрывать роль Людовика XIV въ уменьшенномъ масштабѣ, имѣть у себя уменьшенный Версаль и пользоваться тѣми же удовольствіями и наслажденіями, какими составилъ себѣ всесвѣтную славу французскій дворъ, вело къ тому, что приходилось обременятъ породъ самими тягостными налогами, а когда не доставало своихъ домашнихъ средствъ и никакія финансовыя комбинаціи не приносили ни копѣйки выгоды, приходилось обращаться къ внѣшнимъ источникамъ, не затрудняя своей совѣсти напрасными сомнѣніями. Людовикъ XIV, понимая хорошо затруднительное положеніе людей, страдавшихъ невозможностью подражать ему, съ приличной широтой, по недостатку денегъ, задумалъ воспользоваться тщеславіемъ нѣмецкихъ микроскопическихъ государей, чтобы создать себѣ изъ нихъ слугъ и увеличить тѣмъ свою силу и блескъ своего королевскаго величія. Почти всѣ мелкіе нѣмецкіе князья состояли у Людовика XIV на жалованьи и служили ему лучше, чѣмъ германскому императору и германскимъ интересамъ. Жалованье соображалось съ важностію и значеніемъ лица. Одни получали 20, другіе 10 и т. д. тысячъ экю въ годъ. Лоранъ говоритъ, что если не всѣ безъ исключенія германскіе государи были закуплены Людовикомъ, то совсѣмъ не отъ нежеланія продаться, а только потому, что казначейство Людовика не изображало собой неистощимой сокровищницы.

Въ оправданіе нѣмецкихъ государей нужно однако сказать, что политическая продажность составляла въ восемнадцатомъ столѣтіи общую черту всѣхъ людей власти: каждаго можно было купить, начиная отъ министра до послѣдняго чиновника. Продавались не только отдѣльные вліятельные люди, но даже цѣлыя вліятельныя сословія, голосъ которыхъ могъ имѣть вліяніе на характеръ политики ихъ государства. Когда Людовикъ XIV замыслилъ разрушить первую коалицію, составленную противъ него голландцами, то рѣшилъ весьма основательно, что проще всего достигнуть этого подкупомъ. Онъ предложилъ Швеціи 300,000 экю; шведы отвѣтила, что отъ Голландіи они получаютъ 500,000, слѣдовательно, принявъ предложеніе французскаго короля, они будутъ въ убыткѣ на 200,000. Такъ какъ противъ такого аргумента возражать было совершенно невозможно, то очевидно, что слѣдовало увеличить плату, но какъ, съ другой стороны, союзъ шведовъ былъ необходимъ и для голландцевъ, то послѣдніе должны были набивать тоже цѣну. И вотъ образовался политическій аукціонъ. Людовикъ однако осилилъ. Онъ предложилъ шведамъ 1,000,000 экю, изъ которыхъ 400,000 слѣдовало уплатить до объявленія войны, а 600,000 но открытіи военныхъ дѣйствій. За эти деньги шведскій король обязывался мѣшать нѣмцамъ, хотѣвшимъ помогать соединеннымъ провинціямъ. Между тѣмъ противъ французскаго короля поднялась вся Европа. Какимъ образомъ помѣшать шведамъ принять участіе въ коалиціи? Если они продались разъ, то было весьма основательно предположить, что продадутся и въ другой разъ. Сообразивъ это, Людовикъ увеличилъ субсидію еще на 400,000 экю и при этомъ поручилъ своему посланнику рѣшить, не будетъ ли лучше отдать королю только половину этихъ денегъ, а остальной половиной подкупить болѣе вліятельныхъ людей.

Карлъ II англійскій не отличался тоже добродѣтелями Катона, Карлъ нуждался, потому что парламентъ не давалъ ему столько денегъ, сколько ему было необходимо на метрессъ и на другіе подобные расходы. Переговоры съ французскимъ королемъ велъ герцогъ Букингамъ и торгъ установился на 200,000 фунтовъ стерлинговъ. Впрочемъ, чтобы грязному дѣлу придать благовидную наружность, Карлъ II въ актѣ договора объявилъ, что онъ, убѣдившись въ истинности католической религіи, рѣшился сдѣлаться самъ католикомъ и для большаго облегченія исполненія своего намѣренія считаетъ необходимымъ содѣйствіе и помощь христіаннѣйшаго французскаго короля. Такимъ образомъ Англія, по примѣру Швеціи, была готова тоже измѣнить своему союзнику, и измѣнила бы, если бы англійскія учрежденія были похожи на шведскія. Какъ только парламентъ узналъ о намѣренія короля, то поднялъ страшный крикъ; Карлъ II началъ тоже кричать, но онъ кричалъ одинъ, потому что никто въ Англіи не желалъ союза съ Людовикомъ. Несмотря на то. Карлъ думалъ настоять на своемъ, и тогда ему было объявлено, что если онъ не уступитъ народному мнѣнію -- будетъ революція.

Послѣ смерти Людовика XIV прекратился громъ побѣдъ, и въ Европѣ водворилась политическая тишина и скука. Вмѣстѣ съ громомъ побѣдъ замолкли толки о всемірной монархіи, и Европа изобразила изъ себя семью, желающую жить въ добромъ согласіи. Подобное расположеніе къ кротости является всегда послѣ періода бурной жизни. Всѣ устали и раззорились, и всѣ стремятся къ покою. Когда Наполеонъ I сошелъ со сцены, Европа видѣла тоже явленіе. Вѣчный миръ не сходилъ съ устъ дипломатовъ. Всѣмъ, во что бы то ни стало, хотѣлось превратиться въ кроткихъ агнцовъ и пастись спокойно на тучныхъ пажитяхъ политической жизни. Чтобы несомнѣннѣе достигнуть такой прекрасной цѣли, заключались повсюду мирные трактаты, всѣ клялись другъ другу но ссориться рѣшительно никогда. Чрезъ нѣсколько лѣтъ, когда запасъ кротости поистощился, всѣ слова перессорились; а когда устали и отъ ссоры, заключили снова вѣчные мирные договоры, точно мира на землѣ и не было только отъ того, что объ немъ не было написано никакихъ офиціальныхъ бумагъ. Подъ вліяніемъ такого мирнаго настроенія находилась Европа и послѣ смерти Людовика XIV. Всѣ кинулись заключать другъ съ другомъ договоры и трактаты, которые конечно не воли ни къ чему и разрывались нерѣдко. немедленно по ихъ заключеніи. Заключеніе договоровъ сдѣлалось какой-то маніей и дошло до совершеннаго комизма. Въ особенности былъ смѣшонъ Георгъ I, англійскій; чувствуя, что онъ сидитъ непрочно на новомъ тронѣ, Георгъ хотѣлъ договорами и союзами обезпечить свое положеніе. Но было почти ни одного сильнаго государя, съ которымъ бы Георгъ по заключилъ союза, такъ что желаніе жить со всѣми въ мирѣ поставило Георга въ такое положеніе, что онъ долженъ бы былъ наконецъ со всѣми перессориться. Согласно договорамъ, если бы императоръ вздумалъ напасть на испанскаго короля, Англія должна была выставить на помощь послѣдней вспомогательный корпусъ въ двѣнадцать тысячъ человѣкъ. Если Франція нападетъ на императора, англичане должны будутъ выслать корпусъ въ двѣнадцать тысячъ человѣкъ. Если голландцы вступятъ въ войну съ французами, то двѣнадцать тысячъ англичанъ должны драться противъ голландцевъ. Наконецъ если бы Голландія поссорилась съ Швеціей, то опять двѣнадцать тысячъ англичанъ должны были помогать голландцамъ. Такимъ образомъ еслибы всѣ государства, съ которыми Георгъ I заключилъ договоры, вздумали перессориться, то англичанамъ въ одно и то же время пришлось бы драться за императора и противъ него, за Францію и противъ Франціи, за Голландію и противъ Голландіи, за Испанію и противъ Испаніи, и живя со всѣми въ мирѣ, въ то же время воевать со всей Европой. И во всѣхъ политическихъ соображеніяхъ восемнадцатаго столѣтія личный интересъ правителей былъ единственнымъ двигателемъ ихъ поступковъ.

При современномъ знаніи законовъ, управляющихъ судьбами человѣчества, о личномъ интересѣ правителей, подобіяхъ Людовику XIV, говорить невидимому нельзя, потому что не они создаютъ исторію. И это совершенно правильно. Жизнь человѣчества подчиняется строго опредѣленнымъ законамъ, которыхъ не можетъ измѣнить ничья личная воля, ничей личный произволъ. Подобнымъ же законамъ подчиняется и жизнь каждаго отдѣльнаго человѣка. Но изъ этого вовсе не слѣдуетъ, что если вы возьмете голыми руками раскаленное желѣзо, то не обожжетесь, или если вы не станете ѣсть три дня, то но почувствуете голода. Напротивъ, обжогъ и голодъ служатъ именно прямымъ доказательствомъ того, что жизнь ваша подчинена точнымъ за, конамъ, которыхъ вы по можете нарушить, не причинивъ себѣ вреда. Что Палатинатъ былъ сожженъ и раззоренъ Людовикомъ ХТУ -- это фактъ; что Атилла стяжалъ себѣ лестное прозвище бича божья и что монголы и турки дѣлали такія жестокости съ побѣжденными врагами -- тоже фактъ. Страданія и бѣдствія людей во всѣхъ этихъ случаяхъ такъ же несомнѣнны, какъ ваша боль, когда вы возьмете въ руку раскаленное желѣзо. Но зачѣмъ же вы взяли въ руку желѣзо и могли ли вы его не взять? Почему Людовикъ велѣлъ опустошать Палатинатъ и могъ ли онъ не отдать подобнаго приказанія? Почему Атилла велъ себя именно. такъ, что его прозвали бичомъ божіимъ, тогда какъ можетъ быть ему льстило бы больше прозвище отца человѣчества? Сообразите всѣ эти вопросы и вы увидите, что при данныхъ обстоятельствахъ вы можете бытъ только тѣмъ, что вы есть, и дѣлать только то. что вы дѣлаете, потому что иначе вы были бы другимъ и дѣлали бы другое. Но сообразивъ это, вы приходите еще и къ другому заключенію: что если Людовикъ XIV по могъ не поступать жестоко съ Палатинатомъ, если нѣмецкіе государи не могли не продаваться и не своевольничать, если правители прошлаго столѣтія отличались только произволомъ и насиліемъ, и все это и не могло быть иначе, то какое основаніе относиться къ подобнымъ дѣйствіямъ страстно или возбуждать негодованіе къ людямъ, когда они поступали такъ, какъ только могли поступать? Но если человѣкъ убиваетъ или грабитъ своего ближняго, только потому, что онъ по могъ поступить иначе, развѣ его дѣйствіе становится менѣе вреднымъ для тѣхъ, кто подвергся насилію? Если Людовикъ, раззоряя Палатинатъ, не могъ поступать иначе, развѣ бѣдствіе пятидесятысячнаго населенія страны стало отъ этого легче? Если мелкіе нѣмецкіе государи, подражая въ величіи Людовику XIV, утѣсняли своихъ подданныхъ, потому что при данныхъ обстоятельствахъ они не могли дѣлать ничего другого, развѣ дѣйствія ихъ перестали быть вредными? Здѣсь вопросъ не въ страстности отношеній, здѣсь вопросъ не въ томъ, чтобы подразумѣвать такое дѣйствіе, которое будто бы вполнѣ зависитъ отъ лица, совершившаго его:-- личный интересъ правителей восемнадцатаго столѣтія подчинялся тоже извѣстнымъ неизмѣннымъ законамъ, какъ и другія человѣческія дѣйствія. Здѣсь вопросъ только въ томъ, что такъ называемому личному интересу не слѣдуетъ придавать и общеупотребительное, ходячее понятіе, а слѣдуетъ видѣть въ немъ результатъ извѣстныхъ причинъ, являющійся неизбѣжнымъ и неустранимымъ его слѣдствіемъ, пока эти причины существуютъ. А какъ государственный бытъ Западной Европы былъ построенъ въ восемнадцатомъ столѣтіи на принципѣ матеріальной силы, то разумѣется, что въ отличіе отъ другихъ, выгодныхъ для общаго благосостоянія поступковъ, ихъ называютъ произволомъ, узкимъ эгоизмомъ, своекорыстіемъ. Неизбѣжное свойство ошибочныхъ основаній и невѣрныхъ принциповъ заключается въ томъ, что люди, даже непризнающіе ихъ справедливости въ теоріи, на практикѣ являются ихъ представителями. Въ этомъ причина, что люди, очень хорошо разсуждающіе о добродѣтели, но поставленные въ невѣрныя общественныя условія, являются на дѣлѣ вовсе не добродѣтельными. Эти люди, пока они находятся въ области теоретическихъ соображеній, вполнѣ искренно проповѣдуютъ любовь, добродѣтель и уваженіе личности; но когда превращаются въ практическихъ дѣятелей, то становятся деспотами и портятъ своими произвольными поступками все свое доброжелательство. Въ такомъ именно положеніи находился Фридрихъ II, о которомъ я буду говорить въ слѣдующей главѣ. Теноръ же я приведу еще нѣсколько историческихъ фактовъ изъ 18 столѣтія, чтобы высказать нагляднѣе, къ какимъ противорѣчіямъ ведутъ ошибочныя политическія основанія, если они даютъ возможность проявляться личнымъ слабостямъ и недостаткамъ отдѣльныхъ людей.

Людовикъ XIV, но нынѣшнимъ понятіямъ, былъ король очень убыточный для Франціи. Но нельзя отнять отъ него властительныхъ талантовъ и способности внушать къ себѣ почтеніе, почти переходившее въ религіозный культъ. Ничего подобнаго не было у его преемниковъ, у которыхъ талантъ заключался единственно въ умѣньи сдѣлать для французовъ королевскую власть ненавистной. Хотя Людовикъ XV и увѣрялъ, что короли Франціи отвѣтственны за свои дѣйствія только одному Богу, отъ котораго они получаютъ власть, но своими поступками онъ вовсе не доказывалъ, чтобы въ немъ была хотя одна божественная искра. Что Людовикъ XV велъ развратную жизнь, что глава французской церкви былъ его правой рукой въ развратѣ, все это очень способно возмутить моралистовъ, но я объ этомъ говорить не стану. Я укажу только на факты, имѣвшіе прямое отношеніе къ международной политикѣ Франціи того времени. Какъ кардиналъ Флери ни былъ плохъ, но стало еще хуже, когда онъ умеръ, потому что внѣшняя политика перешла въ руки развратницъ и безчестныхъ женщинъ, вовсе не воспитанныхъ для политическихъ дѣлъ и для управленія народами. Метрессы Людовика XV царствовали въ буквальномъ смыслѣ слова: министры обращались къ нимъ съ своими докладами и вели дѣла подъ ихъ руководствомъ. Современники Людовика XV и нѣкоторые изъ историковъ нашего времени увѣряютъ, что будто бы Шатору умѣла внушить ему нѣкоторыя возвышенныя стремленія, и что правительственныя глупости начались только при ея преемницахъ. Но возвышенныя стремленія Шатору заключались въ томъ, что но ея внушенію Людовикъ XV началъ, неизвѣстно для чего, войну съ Австріей. Извѣстно, что кардиналъ Флери отличался великимъ миролюбіемъ, а Людовикъ XV совершеннымъ равнодушіемъ ко всякой внѣшней и внутренней политикѣ. Почему же потребовалась война съ Австріей? Только потому, что она показалась для Шатору весьма возвышеннымъ политическимъ упражненіемъ. А ей такія возвышенныя стремленія съумѣлъ внушить графъ Бель-Иль. Графъ, какъ говорилъ о немъ одинъ французскій историкъ, не могъ смотрѣть равнодушно на карту Европы безъ того, чтобы въ немъ по загорѣлось желаніе все въ ней перепутать. При такомъ странномъ характерѣ, безпокойный графъ, какъ и всѣ авантюристы, обладалъ талантомъ придать своимъ проектамъ обольстительный видъ и своимъ соображеніямъ видъ величія. Онъ очаровалъ графиню Шатору, и потъ Франція кинулась въ войну, имѣя цѣлью ни больше, ни меньше, какъ покончить существованіе Австріи и раздѣлить ее между союзниками. Но вотъ, повоевавъ съ Австріею, Франція внезапно обращаетъ свое оружіе и даетъ приказы своимъ войскамъ драться за нее. Какая причина такого внезапнаго поворота французской политики? Очень простая: погибающая Марія Терезія послала въ Парижъ своего ловкаго министра и царедворца Кауница, а тотъ убѣдилъ императрицу написать дружеское письмо къ всемогущей Помпадуръ. Гордая Императрица звала куртизанку eliére cousine de France, и эта пріятная фраза измѣнила внезапно всѣ прежнія политическія соображенія французскаго двора; г-жа Помпадуръ начала называть Марію Терезію mon amie la reine de Hongrie, и затѣмъ французскимъ поискамъ было приказано сдѣлаться друзьями австрійцевъ. Порядочные люди и все министерство были противъ новой политики двора и несмотря на то Людовикъ XV все-таки настоялъ на, споемъ, потому что Помпадуръ съумѣла подѣйствовать на мелочное чувство короля. Фридрихъ II любилъ посмѣяться надъ смѣшнымъ и не щадилъ при случаѣ и коронованныхъ лицъ. Людовику XV била передана острота Фридриха, и этого было довольно, чтобы партія Помпадуръ взяла верхъ надъ мнѣніемъ разсудительныхъ людей. Слѣдствіемъ этого было то, что Франція потеряла свои колоніи, потому что, занявшись дѣлами чужими и стянувъ всѣ свои силы для поддержанія могущества Австріи, она оставила въ покоѣ своего настоящаго и опаснаго врага -- Англію. Теперь спрашивается, за что французы проливали кровь за Фридриха II и затѣмъ внезапно стали драться противъ него? Какое было дѣло Франціи до того, что Фридрихъ посмѣялся или не посмѣялся надъ Людовикомъ XV? Такъ какъ, несмотря на очевидную правильность соображеній, вытекающихъ изъ этихъ вопросовъ, не менѣе справедливо и то, что ради сердечнаго влеченія Помпадуръ къ ея другу венгерской королевѣ, кровь французовъ все-таки проливалась безъ всякаго смысла, то Бель-Иль, Помпадуръ, Людовикъ XV и т. д. были совершенно правы, воображая, что они творятъ не только французскую, но и всемірную исторію, и что стоитъ только имъ отдать тотъ или другой приказъ французскимъ войскамъ, чтобы измѣнились судьбы человѣчества. Въ отношеніи приказа войскамъ они были совершенно правы, но они были не правы въ томъ отношеніи, что рѣшительно не понимали, насколько они сами зависѣли отъ тѣхъ общихъ причинъ, которыя создаютъ людскіе умъ и глупость, человѣческое счастіе и несчастіе. Пока идеи этой политики прилагали къ дѣлу люди съ нѣкоторыми талантами, какъ, напримѣръ, Людовикъ XIV, королевская власть имѣла во Франціи блескъ и внѣшнее величіе, но когда политика очутилась въ рукахъ такихъ людей, какъ Людовикъ XV, то ни властительныя притязанія, ни внѣшнее величіе не помогли ничему, и Франція, воздававшая нѣкогда королевской власти религіозное почтеніе, со смертію Людовика XV потеряла къ ней всякое уваженіе и начала задавать себѣ вопросы: точно ли все то, что Людовики говорили народу о себѣ и о своемъ значеніи, такъ-таки и есть сама святая истина, и что не болѣе ли правды въ словахъ тѣхъ людей, которые говорятъ противное! Вопросы этого рода зрѣли и разработывались втихомолку, и когда наконецъ цѣлый вѣкъ злоупотребленій и ошибокъ окончился извѣстнымъ переворотомъ, то люди, подобные г-жѣ Помпадуръ, Дюбуа, Людовику XV и т. д., пришли въ большое изумленіе, удивляясь тупоумнымъ притязаніямъ невѣжественнаго народа, неумѣвшаго цѣнить ихъ благодѣяній.

Не былъ счастливѣе бурбоновъ и австрійскій домъ. Лейбницъ говоритъ, что австрійская политика есть постоянный заговоръ противъ правъ и свободы народовъ. Во всѣ предшествовавшія времена габсбургскій домъ являлся постояннымъ противникомъ свободы мысли и совѣсти. Никто въ мірѣ, даже ужасные доминиканцы, не производили такихъ ужасовъ, какіе дѣлали Габсбурги, желая подавить протестантизмъ. Вездѣ, гдѣ только являлись они съ своимъ правительственнымъ австрійскимъ началомъ, начинались угнетеніе и умственная и матеріальная бѣдность. Въ Богеміи національныя учрежденія были разрушены и даже употреблялись всѣ мѣры, чтобы задушить національную рѣчь. Въ Венгріи у народа отнята свобода, и надменные габсбурцы не считали даже для себя позоромъ обманывать мадьлровъ обѣщаніями, которыхъ они вовсе и но думали исполнять. Въ Италіи деспотизмъ австрійской системы проявлялся постоянно самымъ нелѣпымъ и убійственнымъ для страны образомъ. Въ наслѣдственныхъ владѣніяхъ австрійское управленіе не казалось тяжелымъ въ восемнадцатомъ столѣтіи только потому, что народъ былъ совсѣмъ подавленъ въ предшествовавшіе вѣка, и мудрое управленіе воспитало страну въ такихъ потребностяхъ, что она почти не нуждалась въ умственной жизни и въ чувствѣ свободы. Одинъ англійскій писатель говоритъ, что ни одно христіанское правительство не старалось съ такимъ усердіемъ водворить повсюду вѣчное невѣжество, какъ австрійское. Русскіе цари, прибавляетъ онъ, сдѣлали, можетъ быть, въ пятьдесятъ лѣтъ больше для цивилизаціи, чѣмъ австрійскіе цезари въ три вѣка. При всемъ томъ, что въ восемнадцатомъ столѣтіи было трудно отличиться въ искуствѣ произвола, потому что едва ли они могли быть доведены до такого совершенства, до какого ихъ довели европейскіе правители, по габсбургцы съумѣли доказать, что на этомъ пути никто съ ними соперничать не можетъ. Въ высочайшемъ повелѣніи императора Іосифа I, 20 декабря 1705 г., говорится: "всѣ баварцы виноваты въ оскорбленіи величества государя, дарованнаго имъ Богомъ, и потому всѣ заслужили висѣлицу; но императоръ по своему милосердію разрѣшаетъ, чтобы изъ каждыхъ пятнадцати человѣкъ вынулъ жребій одинъ, который и будетъ повѣшенъ въ присутствіи остальныхъ." И если бы австрійскій императоръ оказывалъ такое милосердіе своимъ подданнымъ, а то баварцы совершенно ему не принадлежали; онъ явился только узурпаторомъ и не имѣлъ надъ баварцами ровно никакого права. Лоранъ замѣчаетъ совершенно справедливо, что намѣстники римскихъ цезарей, потомки Карла великаго, Оттона и Гогенштауфеновъ, выдававшіе себя всегда за повелителей міра, выродились наконецъ въ добродѣтельныхъ отцовъ семейства, въ родѣ мелочныхъ лавочниковъ, хлопотавшихъ изъ всѣхъ силъ объ увеличеніи своихъ владѣній посредствомъ выгодныхъ браковъ и наслѣдства. Хотя имъ приписывали широкія политическія стремленія, но въ дѣйствительности въ потомкахъ Карла Великаго ихъ никогда не бывало. Австрійскіе цезари были по-просту богатые фермеры со всѣми слабостями людей этого сорта, смотрѣвшіе на свое государство, какъ на обширную ферму, выгоды которой могли быть увеличены разными прирѣзками. Карлъ VI всю свою жизнь занимался только тѣмъ, чтобы обезпечить переходъ австрійской короны и всѣхъ принадлежащихъ къ ней земель къ дочери его Маріи Терезіи, такъ какъ у императора не было сыновей. Чтобы обезпечить этотъ переходъ, Карлъ VI сочинилъ законъ о престолонаслѣдіи, названный имъ прагматической санкціей, и подобно Георгу I заключилъ со всѣми государями договоры, вѣроятно полагая, что политическія обязательства имѣли тогда какую нибудь силу. По принятому въ восемнадцатомъ столѣтіи обычаю, всѣ государи изъявили весьма вѣжливо свое согласіе на поддержаніе въ цѣлости австрійской монархіи -- хотя для венгерцевъ, итальянцевъ, бельгійцевъ, чеховъ, моравовъ и словаковъ, цѣлость австрійской имперіи не представляла никакой плѣнительности, а Карлъ VI умеръ спокойно, какъ человѣкъ проникнутый сознаніемъ, что онъ исполнилъ честно свой долгъ и не даромъ трудился двадцать лѣтъ надъ сочиненіемъ прагматической санкціи. но какъ только Карлъ умеръ, на другой же день, государи, подписавшіе договоръ, почувствовали полную готовность его нарушить, если имъ представится болѣе или менѣе благовидный предлогъ.

По этому прагматическая санкція не имѣла ровно никакой святости ни для австрійскихъ національностей, ни для государей Европы. Напротивъ того, по чувству справедливости, государямъ слѣдовало поступить именно противъ завѣщанія Карла. Кромѣ того каждая изъ составныхъ частей Австріи имѣла еще и юридическое основаніе не считать себя законнымъ наслѣдіемъ Маріи Терезіи, и подобныя же юридическія права имѣли на нѣкоторыя отдѣльныя владѣнія Австріи и нѣкоторые изъ государей Европы. Напримѣръ, Венгрія, по прекращеніи мужеской линіи, имѣла право избрать себѣ короля, потому что она не была наслѣдственнымъ владѣніемъ габсбургскаго дома. Богемія точно также изображала собою избирательное королевство, которое тоже не могло перейдти по наслѣдству къ женщинѣ. Миланъ, Тоскана, Парма и Піяченца были ленами и равномѣрно не могли достаться женщинѣ. Наконецъ Саксонія и Баварія. Палатинатъ имѣли тоже свои юридическія основанія не приписывать прагматической санкціи безусловной ненарушимости. Карлъ VI предвидѣлъ все это, потому что зналъ несправедливость своихъ стремленій, и потому-то онъ двадцать лѣтъ работалъ надъ своимъ семейнымъ дѣломъ и всякими правдами, неправдами и даже постыдными договорами и уступками хотѣлъ обезпечить за своею дочерью то, что не должно было ей принадлежать. Но если все это было справедливо, то все-таки нельзя ничѣмъ оправдать вѣроломства правителей, заключавшихъ съ Карломъ VI договоры только для того, чтобы ихъ немедленно нарушить. Такъ, Людовикъ XV 28 ноября 1738 года подписалъ трактатъ, которымъ онъ гарантированъ прагматическую санкцію; а въ 1740 году Франція стала во главѣ коалиціи, чтобы нарушить этотъ договоръ. Правда, Фридрихъ II, по поводу договоровъ Карла VI, замѣчаетъ, что всѣ они похожи на филигранную работу, болѣе способную доставить удовольствіе глазу, чѣмъ пользу, какую отъ нея надѣятся получить. Но и это остроумное толкованіе ни въ какомъ случаѣ не оправдываетъ вѣроломства, и уже конечно честнѣе всѣхъ разсуждалъ принцъ Евгеніи, который говорилъ Карлу, что единственное извѣстное ему средство достигнуть исполненія прагматической санкціи -- оставить Маріи Терезіи 180,000-го армію. По крайней мѣрѣ, принцъ Евгеній оставался вѣренъ принципу силы и не портилъ его примѣсью дипломатическихъ коварствъ, которыми восемнадцатый вѣкъ составилъ себѣ слишкомъ постыдную извѣстность. Если бы ни объ одномъ изъ историческихъ событій вѣка не сохранилось никакихъ документовъ, и была бы извѣстна только одна исторія прагматической санкціи и вызванныхъ ею обстоятельствъ, то и этого было бы достаточно, чтобы составить себѣ точное понятіе о политическомъ характерѣ всего столѣтія. Чтобы могла явиться прагматическая санкція, нужно было теоріи политическаго произвола выработаться въ цѣлую доктрину и стать принципомъ. Чѣмъ же занималась Европа 1700 лѣтъ, если по истеченіи такого времени никто и зналъ въ ней своего мѣста и что ему принадлежитъ? Она именно занималась тѣмъ, чтобы подготовить восемнадцатое столѣтіе къ возможности такихъ явленій, какъ исторія прагматической санкціи, какъ царствованіе Людовика XV, какъ безумныя похожденія Карла XII, вообразившаго себя нормандскимъ витяземъ, какъ тѣ политическіе принципы, которые затянули наконецъ такъ узелъ европейской политической жизни, что у всѣхъ сдѣлалось головокруженіе, что всѣ запутались и сбились съ толку и каждый видѣлъ свое спасенье только въ томъ, чтобы тѣснить своего сосѣда. Принципъ насилія дошелъ въ восемнадцатомъ столѣтіи до своей поворотной точки, до того крайняго его проявленія, вызваннаго логикой всей предшествовавшей исторической жизни, что наконецъ всѣмъ стало невыносимо дурно: ни слабымъ, ни сильнымъ не было житья. Нажиманье слабаго сильнымъ совершалось въ самой строгой постепенности. Сначала каждый правитель нажималъ свой народъ, усиливаясь всѣми мѣрами взять съ него какъ можно побольше; затѣмъ онъ простиралъ свои экономическія соображенія на своего сосѣда, такого же государя, какъ и онъ самъ, и старался увеличить свои владѣнія или посредствомъ выгодной женитьбы или какого нибудь договора или просто путемъ грабежа. Когда болѣе. счастливый, ловкій и способный, обдѣлавъ свои дѣла успѣшно, чувствовалъ въ себѣ достаточную силу, чтобы промышлять уже большую добычу, онъ ограничивался только покровительственнымъ вниманіемъ къ мелкимъ государямъ, требуя отъ нихъ лишь покорности и послушаніи, а свои высшія государственныя соображенія устремлялъ на крупныхъ владѣльцевъ. Такъ, напримѣръ, первые французскіе герцоги занимались сначала мелкимъ стяжаніемъ, но когда усилились до того, что округлили порядочно свои владѣнія и стали называться королями, имъ уже захотѣлось Испаніи, Италіи, Бельгіи, Рейнскихъ провинцій. Еслибъ удались имъ эти предпріятія, они протянули бы руки къ Англіи, Германіи, Россіи, а затѣмъ конечно не отказались бы отъ Азіи, Африки и Америки. но какъ подобныя стремленія жили не въ однихъ французскихъ короляхъ и какъ, кромѣ того, въ каждомъ правителѣ сидѣла боязнь лишиться своихъ владѣній, то болѣе слабые, по чувству самосохраненія, соединялись вмѣстѣ, составляли коалиціи, чтобы ограничить и обуздать болѣе сильнаго и предпріимчиваго воителя, простиравшаго свои смѣлые замыслы на вселенную. На политическомъ языкѣ восемнадцатаго столѣтія это ограниченіе называлось возстановленіемъ политическаго равновѣсія. Когда равновѣсіе было возстановлено, владѣнія сильнаго воителя разобраны но рукамъ и всѣ собирались наслаждаться въ мирѣ плодами своихъ честныхъ трудовъ, въ какомъ ни будь уголкѣ Европы снова нарождался великій воитель, которому хотѣлось Испаніи, Италіи, Бельгіи, Польши, Швеціи, а въ отдаленной перспективѣ рисовались Азія, Африка и Америка. И воитель начиналъ съ слабыхъ сосѣдей. Пока воитель упражнялся въ насиліи надъ слабыми государями, сильные смотрѣли на его подвиги равнодушно, вѣроятно, не желая сообразить того, что молодой орелъ только еще расправляетъ когти и, научившись ловить голубей и цыплятъ, примется за пѣтуховъ и гусей. Воспитавшись такимъ образомъ въ практикѣ насилія и въ неуваженіи къ трактатамъ, договорамъ и къ народному праву, воитель, превратившійся изъ орленка въ орла, начиналъ гоняться за крупной добычей. И крупные владѣльцы, снова напуганные угрожающей имъ бѣдой, снова принимались за договоры, трактаты и коалиціи и, отобравъ отъ воителя добычу или только обуздавъ его, опять принимались наслаждаться миромъ, пока не народился гдѣ нибудь новый воитель. Такимъ образомъ въ исторіи Западной Европы совершалась круговая порука и процессъ нарожденія, развитія и распаденія могуществъ, совершенно подобный химическимъ процессамъ образованія изъ атомовъ тѣлъ, и затѣмъ распаденія ихъ на основные элементы. Въ политической лабораторіи Европы основными элементами служили отдѣльныя народности, насильственнымъ соединеніемъ которыхъ слагались сложныя политическія тѣла, распадавшіяся снова по частямъ, когда стягивающая сила переставала дѣйствовать. Такъ, Швеція, когда во главѣ ея стояли талантливые воители, находя свой Скандинавскій полуостровъ тѣснымъ и бѣднымъ, завоевала прибалтійскія нѣмецкія земли и заняла мѣсто во главѣ европейскихъ государствъ, какъ великая держава. Но вотъ сильныхъ правителей смѣнили слабые, и тогда болѣе воинственные сосѣди отняли отъ Швеціи ея континентальныя пріобрѣтенія, оставили ее но прежнему при ея бѣдномъ Скандинавскомъ полуостровѣ. Такъ, Австрія, при талантливыхъ воителяхъ забравъ пол-Европы и пол-Америки, понемногу лишилась всего и осталась только при венгерцахъ, славянахъ и ничтожной частичкѣ итальянцевъ. Такъ, Франція приводила Европу въ ужасъ своимъ стремленіемъ къ всемірной монархіи и притязаніями на Испанію, Италію, Бельгію и даже на Германію. Такъ, Англія, боясь постоянно могущества континентальныхъ государствъ и ихъ стремленій къ всемірному владычеству, сама въ тоже время не стѣснялась никакими средствами, чтобы забрать въ свои руки всемірное владычество на моряхъ и сдѣлать завоеванія въ другихъ частяхъ свѣта. Такъ, наконецъ, Испанія, Португалія, Голландія силились тоже расширить свои предѣлы и были дѣйствительно сильны, пока болѣе сильныя государства не лишали ихъ завоеваній. Даже ничтожный курфирстъ саксонскій стремился къ тому, чтобы присоединить къ саксонской коронѣ корону польскую. Ни одно изъ европейскихъ государствъ, когда только представлялся ему случай расширить свои владѣнія, не пренебрегало имъ и дѣлало ихъ на счетъ одной или многихъ народностей. Политическій космополитизмъ составлялъ основную сущность политическаго катехизиса европейскихъ, да и всѣхъ другихъ государствъ, что и не могло быть иначе при господствѣ единственно завоевательнаго начала. Народъ, составляющій одно неразрывное цѣлое по своей внутренней сущности, конечно самъ себя завоевывать не станетъ; можно завоевывать только другой народъ, т. е. такой, который по своимъ свойствамъ не имѣетъ съ завоевывающею націею внутренней связи и не находитъ выгоды съ и ею слиться добровольно. Поэтому-то завоевательное начало, стремящееся къ поглощенію чуждыхъ народностей, является началомъ космополитическимъ и слѣдовательно враждебнымъ началу народности. Вотъ почему въ восемнадцатомъ столѣтіи, и раньше, являлись постоянно или стремленія соединять несоединимое, напримѣръ, составить одно цѣлое изъ испанцевъ, бельгійцевъ, итальянцевъ, нѣмцевъ, или же одинъ народъ раздѣлить между нѣсколькими государствами, Принципъ политическаго космополитизма, враждебный началу народности, въ то же время былъ враждебенъ и самимъ коронованнымъ представителямъ народностей. Такъ что, исходя изъ начала этой системы и видя въ ней свою выгоду, они въ то же время встрѣчали въ ней и враждебное себѣ начало, потому что если, съ одной стороны, они угнетали слабаго, за то, съ другой, ихъ угнеталъ болѣе сильный. Поэтому весьма естественно, что когда невыносимость положенія заставила людей серьезно додумать о своемъ положеніи и поискать причинъ, отъ которыхъ зависятъ политическія бѣдствія; то мыслители явились не только между тѣми, кто по своему политическому положенію никакъ не могъ быть представителемъ политическаго космополитизма, но даже и между его представителями.

Фридрихъ II имѣлъ самыхъ крайнихъ почитателей и самыхъ крайнихъ порицателей. Вольтеръ называлъ его даже сѣвернымъ Соломономъ. Энтузіазмъ, возбужденный Фридрихомъ, очень понятенъ, если сравнить его съ современными ему правителями. Въ порывѣ увлеченія энтузіасты приписывали Фридриху даже такія качества и стремленія, какихъ онъ никогда не имѣлъ. Порицатели же, съ своей стороны, требовали отъ него отвѣтственности въ томъ, въ чемъ онъ по былъ виноватъ, и вмѣняли ему невмѣняемое. Ихъ возмущало непримиримое для нихъ противорѣчіе словъ и поступковъ Фридриха. Но и порицатели и хвалители кидались въ крайность. Фридрихъ II не былъ выше своего времени; онъ казался большимъ потому, что другіе были уже слишкомъ малы. Фридрихъ въ сущности только печальное доказательство того, что при господствѣ завоевательнаго начала и при политическомъ абсолютизмѣ, двойственность составляетъ неизбѣжное слѣдствіе существующихъ обстоятельствъ. Чтобы избѣгнуть двойственности, Фридриху нужно было отказаться отъ престола и запереться въ кабинетѣ; но какъ только онъ выступилъ на политическое поприще, онъ не могъ быть инымъ, чѣмъ онъ былъ. Конечно, его дѣйствія могли бы быть менѣе произвольными, въ нихъ могло бы проявляться меньше насилія; наконецъ, онъ могъ бы менѣе говорить неправды, если бы отличался меньшею энергичностію; но совсѣмъ не быть произвольнымъ и совсѣмъ не говорить неправды было невозможно.

Если бы Фридрихъ не родился наслѣдникомъ прусскаго престола, то онъ конечно сдѣлался бы публицистомъ. Будучи еще наслѣдникомъ престола, Фридрихъ написалъ "разсужденіе о настоящемъ состояніи политической Европы". Между прочимъ онъ говоритъ: "Государи часто думаютъ, что Богъ создалъ нарочно, въ исключительной заботѣ о ихъ величіи, счастьи и гордости, это множество людей, благосостояніе которыхъ имъ ввѣрено, и что назначеніе ихъ подданныхъ быть орудіемъ ихъ страстей. Какъ только начало, изъ котораго исходятъ, -- ошибочно, слѣдствія могутъ быть только безгранично вредны. Отсюда эта нелѣпая любовь къ ложной славѣ; отсюда страстное желаніе всѣмъ завладѣть и проч.". Чтобы нарисовать такой портретъ, Фридриху не было никакой необходимости прибѣгать къ пріему памфлетистовъ; онъ просто пользовался готовымъ матеріаломъ, который доставляли ему нѣкоторые изъ современныхъ правителей, и говорилъ сущую правду, какъ она была и какъ ее видѣлъ каждый разсудительный человѣкъ.

Но такъ разсуждалъ Фридрихъ въ молодости, неискушенный еще опытами дѣйствительной жизни, неузнавшій еще, что такое власть и сила. Къ концу жизни онъ пришелъ къ полному отрицанію своихъ юношескихъ увлеченій и сталъ увѣрять, что честь живетъ только въ однихъ дворянахъ, хотя иногда, впрочемъ рѣдко, встрѣчаются достоинства и таланты у людей безъ происхожденія. Относительно свободы прессы онъ писалъ къ Даламберу: "Зная людей, я твердо убѣжденъ, что они нуждаются въ предупредительныхъ средствахъ, и что они всегда злоупотребляютъ свободой; поэтому въ дѣлахъ печати необходимо чтобы существовала цензура, не мелочная и строгая, но, по крайней мѣрѣ, такая, которая бы уничтожала все, что она найдетъ противнымъ общественному спокойствію и благосостоянію общества". Это тоже ничего; но вотъ что писалъ Фридрихъ II Вольтеру. "Нѣтъ идеи болѣе сумасбродной, какъ желаніе уничтожить предразсудки. Заблужденія составляютъ умъ народа, а развѣ безумный народъ стоитъ просвѣщенія?" Или: "Вы дѣлаете хорошо, что вооружаетесь противъ заблужденій, но неужели вы думаете, что міръ измѣнится? Болѣе трехъ четвертей людей создано для рабства самаго нелѣпаго фанатизма. Простолюдинъ по заслуживаетъ просвѣщенія." Тотъ же Фридрихъ пишетъ къ Даламберу: "Ничего нельзя сдѣлать для этой прекрасной породы на двухъ ногахъ и безъ перьевъ, служащей постоянной игрушкой для плутовъ, желающихъ ее обманывать. Народъ никогда не выростетъ изъ басни, потому что животное, котораго школа удостоила названія разумнаго, имѣетъ мало разума. Нужно заботиться о мудрости только для себя, предоставивъ простого человѣка его ошибкамъ и стараясь только отвратить его отъ преступленій, нарушающихъ общественный порядокъ. Предположите, что вы въ состояніи удержать людей отъ ихъ ошибокъ: еще вопросъ, стоятъ ли они этого труда".

Когда подобныя противорѣчивыя мысли распредѣлены постепенно на періодъ времени, равный человѣческой жизни, или когда половила ихъ остается въ неопубликованной частной корреспонденціи; когда обращаются въ народѣ только гуманныя и умныя изрѣченія лица, которому они принадлежатъ; наконецъ, когда это лицо -- король, а народъ, подобно пруссакамъ восемнадцатаго столѣтія, можетъ внушить своему королю мысль, что его не зачѣмъ просвѣщать, то, разумѣется, нечего удивляться, что Фридрихъ II и до сихъ поръ пользуется въ Пруссіи популярностію и слыветъ въ народѣ старымъ Фрицемъ. Изъ этого прозвища, между прочимъ, видно, что Фридрихъ пріобрѣлъ себѣ популярность какъ разъ въ то время, когда онъ меньше всего се заслуживалъ, когда его неуваженіе къ народу достигло наивысшаго размѣра и когда онъ особенно отличался произволомъ. Изъ множества вполнѣ достовѣрныхъ историческихъ анекдотовъ, сохранившихся о Фридрихѣ, видно, что онъ дѣйствовалъ частью какъ незабвенный Гарунъ-Аль-Рашидъ, а частью, какъ простой турецкій кади. Онъ, напримѣръ, ходилъ въ народѣ и толковалъ съ ребятишками и мужиками и тѣмъ плѣнялъ добродушныхъ простолюдиновъ; онъ ходилъ по улицамъ и нюхалъ, гдѣ пахнетъ жаренымъ кофе, потому что, но его экономическимъ и гигіеническимъ соображеніямъ, пруссакамъ нить кофе совсѣмъ не слѣдовало и затѣмъ ослушниковъ подвергалъ строгому наказанію; онъ хлопоталъ изъ всѣхъ силъ о водворепіи неподкупнаго правосудія, и одному мельнику вслѣдъ завести процессъ съ обидѣвшимъ его королемъ; онъ измѣнялъ рѣшенія судовъ по своимъ личнымъ соображеніямъ и вѣшалъ, когда судъ и не думалъ приговаривать обвиняемаго къ висѣлицѣ и т. д. Однимъ словомъ, онъ держалъ себя, какъ добрый отецъ семейства, который лучше знаетъ, что нужно его дѣтямъ, и который каралъ и награждалъ по своимъ личнымъ впечатлѣніямъ. Если такое поведеніе стараго Фрица трудно согласить съ тѣмъ, что говорилъ Фрицъ молодой, когда онъ доказывалъ, что тысячи людей, подчиненныхъ государю, не должны быть ни его рабами, ни игрушкой его фантазій и капризовъ, то, съ другой стороны, оно нисколько не противорѣчитъ дальнѣйшимъ его разсужденіямъ о значеніи народа передъ волей короля. И когда обстоятельства жизни сложились такъ, что личная благонамѣренность Фридриха получила возможность практическаго ея приложенія въ большомъ размѣрѣ, то чадолюбивый отецъ, несмотря на все искреннее желаніе сдѣлать свою прусскую семью сильной и богатой, де нашелъ для этого другихъ способовъ, кромѣ тѣхъ, которые уподобили его правленіе благонамѣренному турецкому деспотизму. Фридрихъ служилъ въ этомъ случаѣ доказательствомъ того, что благонамѣренный либералъ, вмѣшивающійся во всѣ мелочи народной жизни, приноситъ гораздо больше вреда прогрессу и свободному самостоятельному развитію народа, чѣмъ деспотизмъ неблагонамѣренныхъ правителей, относящихся равнодушно къ своимъ подданнымъ. Пока онъ писалъ, какъ публицистъ и философъ, онъ стоялъ твердо на гуманномъ принципѣ; но когда онъ вступилъ въ сферу практической дѣятельности, то и своими писаньями и своими дѣйствіями впалъ въ противорѣчіе съ тѣмъ, что онъ говорилъ ранѣе. Я вовсе не хочу сказать этимъ, чтобы Фридриху слѣдовало быть практическимъ утопистомъ, я хочу сказать только то, что личная свобода есть первое и самое необходимое условіе для правильнаго развитія каждаго отдѣльнаго человѣка, и что нельзя воспитывать народъ путемъ произвола.

Съ неменьшей рѣзкостью обнаружилось противорѣчіе и въ международныхъ отношеніяхъ Фридриха. При вступленіи Фридриха на престолъ его королевство представляло маленькую землицу съ тремя съ половиною милліонами жителей. Среди громадныхъ и сильныхъ сосѣдей, какъ Россія, Австрія и Франція, Пруссія влачила бы весьма печальное существованіе; молодому королю, получившему хорошо устроенное войско и деньги, скопленныя его бережливымъ отцомъ, не оставалось конечно ничего другого, какъ дать имъ пристойное употребленіе, сообразное понятіямъ того времени. И вотъ, безъ всякихъ другихъ поводовъ и причинъ, кромѣ желанія сдѣлать Пруссію сильной и большой, на счетъ сосѣдей, Фридрихъ, спустя десять недѣль послѣ смерти Карла VI, вторгнулся въ Силезію.

Если бы Фридрихъ не писалъ своего Анти-Макіавеля и не относился отрицательно къ завоевательной политикѣ своего времени, то его вторженіе служило бы доказательствомъ того, что одъ думаетъ и поступаетъ также послѣдовательно, какъ другіе. Но онъ говорилъ вотъ что: "нынче гуманность ставятъ выше всѣхъ добродѣтелей завоевателя, и нѣтъ большаго безумія, какъ поощрять похвалами жестокія страсти, ведущія къ опустошенію и къ страданіямъ міра". Или: "Завоеватель больше ничего, какъ блестящій, знаменитый воръ, тогда какъ воръ обыкновенный только темный мошенникъ". Или: "Римляне въ блестящія времена республики были самыми осторожными и умными разбойниками, какіе когда либо опустошали землю"; или, въ исторіи своего времени, тотъ же Фридрихъ говоритъ: "предположимъ, что пріобрѣтеніе двухъ-трехъ пограничныхъ мѣстъ, узкой полоски земли или большихъ предѣловъ можно разсматривать какъ выгоды; но если сосчитать исключительные расходы, издержки, которыхъ стоила война, тѣ налоги, которыми былъ обремененъ народъ, чтобы собрать эти огромныя суммы и въ особенности, если взять въ разсчетъ цѣну крови тысячи людей, которыми куплено завоеваніе, кто не будетъ смущенъ при видѣ такого множества несчастныхъ жертвъ пагубныхъ раздоровъ^ Это лучшій урокъ воздержности, который только можно дать". Предлагая подобные уроки воздержности другимъ, Фридрихъ II самъ пользоваться ими не находилъ выгоднымъ и до окончаніи силезской войны говорилъ, что "воздержность есть добродѣтель, которую государственный человѣкъ не долженъ соблюдать въ строгости, но причинѣ испорченности вѣка". Это ученіе о двойной нравственности было необходимымъ слѣдствіемъ того несчастнаго принципа силы, на которомъ было построено политическое ученіе восемнадцатаго вѣка. Теоретическія разсужденія были только отдаленнымъ идеаломъ, къ которому стремились люди; но практика жизни заставляла отступать отъ строгой теоретической послѣдовательности, потому что противорѣчила теоріи въ своихъ коренныхъ основахъ. Вотъ почему Фридрихъ въ стихахъ и въ прозѣ громилъ войну и въ тоже время безъ всякаго смущенія опустошалъ владѣнія своихъ сосѣдей, чтобы увеличить предѣлы Пруссіи. Когда Фридрихъ, написавъ оду на войну, послалъ ее къ Вольтеру, тотъ ему отвѣтилъ: "мнѣ бы хотѣлось думать, что эту оду написалъ какой нибудь бѣдный гражданинъ, обремененный десятиной и опечаленный опустошеніемъ его земель войнами королей. Ничего не бывало, она написана королемъ, начавшимъ вражду, она написана тѣмъ, кто пріобрѣлъ съ оружіемъ въ рукахъ провинцію я выигралъ двадцать сраженій. Государь, ваше величество пишетъ превосходные стихи, но вы смѣетесь надъ міромъ. А впрочемъ, кто знаетъ, не думали ли вы и въ дѣйствительности все это, когда вы писали?.. Сегодня насъ одушевляетъ страсть героя, а завтра мы думаемъ, какъ философы". Фридрихъ отвѣчалъ: "Не удивляйтесь моей одѣ на войну; я васъ увѣряю, что это мои чувства. Различайте государственнаго человѣка отъ философа, и знайте, что можно воевать по разсудку, можно быть политикомъ по обязанности и философомъ по склонности". И Фридрихъ совершенно правъ, какъ нравы тѣ судьи, которые, отвергая въ принципѣ смертную казнь, въ то же время подписываютъ смертные приговоры.

И это внутреннее противорѣчіе, этотъ вѣчный разладъ мысли и дѣла составляютъ отличительную черту XVIII вѣка.

Фридрихъ II писалъ во время семилѣтней войны къ маркизу Даржансону: "нужно признаться, что мы живемъ во времена бурныя и ужасныя. Война эта не уступаетъ ничѣмъ тридцатилѣтней. Тѣ же жестокости, тѣ же грабежи, тѣ же опустошенія". И замѣчаніе это вполнѣ справедливо, потому что тогдашняя военная система немногимъ отличалась отъ ночныхъ разбоевъ по большимъ дорогамъ. Такъ, мстительная и злопамятная Марія-Терезія, овладѣвъ Генуею, сдавшейся на капитуляцію, обращалась съ ея жителями не какъ съ побѣжденными, "но какъ съ виновными, какъ съ существами зловредными, чуждыми человѣческаго рода и которыхъ можно истребить". Маркизъ Ботта объявилъ имъ, что оставитъ имъ только глаза, чтобы плакать. Всякій разъ, когда маркизъ объявлялъ имъ новый налогъ, онъ повторялъ, что въ случаѣ отказа имъ грозитъ грабежъ, пожаръ и убійства. "У меня слишкомъ нѣжное сердце, говорилъ онъ, чтобы быть свидѣтелемъ этихъ послѣднихъ сценъ; но если бы мнѣ пришлось отдать приказаніе всѣхъ перерѣзать, я бы удалился- съ своими офицерами; солдаты съумѣли бы сдѣлать это и безъ насъ". Фридрихъ въ своей исторіи разсказываетъ, что, несмотря на договоръ Россіи съ Австріей о размѣнѣ плѣнныхъ, вѣнскій дворъ упорно отказывался исполнить это условіе. Еще хуже: австрійское правительство дурно содержало офицеровъ и солдатъ и жестокимъ обращеніемъ принуждало ихъ вступать въ свою армію. Наконецъ прусскіе генералы стали жаловаться Лаудону. "Кажется, говорили они, что австрійцы отказываются отъ обычаевъ, которые исполняютъ всѣ христіане въ своихъ войнахъ, и держатся принциповъ варварскихъ; они обращаются съ плѣнными, какъ съ рабами, и никогда ихъ не вымѣниваютъ." Лоудонъ отвѣтилъ на это: "императрица считаетъ себя несвязанной относительно условій съ прусскимъ королемъ; чтобы о размѣнѣ плѣнныхъ не было больше разговоровъ; что она ни за что не исполнитъ своего слова и будетъ поступать относительно плѣнныхъ, какъ ей вздумается". Устыдившись такого отвѣта, австрійскій генералъ приписалъ внизу письма своей рукой: "что онъ льститъ себя, что но слогу письма узнаютъ, что оно вышло не изъ-подъ его пера". Приводя нѣсколько подобныхъ примѣровъ относительно Маріи-Терезіи и Людовика XV, Фридрихъ замѣчаетъ, что исторія не представляетъ второго примѣра подобнаго нарушенія слова со стороны коронованныхъ особъ.

Вообще неисполненіе слова и коварство составляли одинъ изъ основныхъ принциповъ политики XVJII столѣтія и даже самъ авторъ апти-Макіавеля держался его, хотя и увѣрялъ въ то же время, что честность и правдивость есть первое условіе внѣшней и внутренней политики. Король-философъ, изложившій въ своихъ сочиненіяхъ рафинированную теорію королевскаго произвола, имѣетъ чрезвычайно важное значеніе при изученіи исторіи XVIII столѣтія. Какъ Вольтеръ, Руссо, Дидро, Даламберъ и другіе служатъ представителями новаго направленія въ области мысли вообще, такъ Фридрихъ II явился защитникомъ матеріяльнаго насилія, отъ котораго онъ не отступалъ ни въ теоріи, ни въ практикѣ. Фридрихъ II -- высшее и лучшее проявленіе королевской власти, какъ она могла развиться изъ стараго начала, достигнувъ своего лучшаго проявленія въ XVIII столѣтіи. Поэтому едва ли какой нибудь изъ государей прошедшаго столѣтія представляетъ такое соединеніе противорѣчій, и нѣтъ другого, въ которомъ бы соединялись такимъ полнымъ образомъ лучшія стороны правительственнаго произвола. Какъ благонамѣренный абсолютистъ, Фридрихъ II долженъ былъ возмущаться и ужасами войны, и коварствомъ политики XVIII столѣтія. Въ письмѣ швейцарца къ венеціянскому патрицію онъ говоритъ о политической морали того времени: "если вы справитесь въ Макіавелѣ, то найдете, что всѣ средства хороши, лишь бы только онѣ удовлетворяли честолюбію и интересу правителя. Это мораль злодѣевъ. Его правила тѣмъ болѣе ужасны, что если бы всѣ захотѣли ихъ держаться, то лучше жить въ обществѣ тигровъ, пантеръ и львовъ, чѣмъ въ обществѣ людей, дѣйствующихъ такимъ образомъ. Если просмотрите Гуго Гроція, вы увидите, что этотъ разсудительный и ученый юристъ допускаетъ только одну мораль для всѣхъ людей, потому что поступки людей -- худы или хороши сами но себѣ, и что лица, ихъ совершающія, не измѣняютъ ни ихъ качествъ, ни ихъ природы". Въ своей исторіи семилѣтней войны онъ пишетъ: "во всю свою жизнь я исповѣдывалъ честь и честность, качества, которыя я ставлю выше, чѣмъ положеніе короля, доставшееся мнѣ простой случайностію рожденія". "Никакое обстоятельство не можетъ быть настолько сильнымъ, чтобы заставить честнаго человѣка уклониться отъ своего долга". Наконецъ Фридрихъ II находитъ, что честность даже лучшій разсчетъ. "Смотря на политику исключительно, какъ на интересъ государей, я утверждаю, что съ ихъ стороны весьма дурная политика плутовать и обманывать міръ; можно одурачить только разъ и затѣмъ уже потеряешь довѣріе всѣхъ государей".

Противъ теоріи политической нравственности, излагаемой Фридрихомъ, нельзя сдѣлать ровно никакого возраженія. Не утѣсняй своего сосѣда, не будь лютымъ ни съ своими, ни съ чужими подданными, будь честенъ безусловно, держи свое слово, не уклоняйся отъ своего долга -- все это такія справедливыя истины, что конечно ни одинъ моралистъ въ мірѣ не придумаетъ ничего лучшаго. Фридрихъ, высказывая ихъ, былъ вполнѣ искрененъ, точно также, какъ онъ увѣрялъ совершенно искренно, что во всю жизнь держался постоянно началъ чести и честности. Отчего же такое противорѣчіе поступковъ и словъ! Отчего Фридрихъ II измѣнялъ своему слову до того, что ему наконецъ никто не вѣрилъ! Отчего, вооружаясь противъ войны, онъ былъ самымъ безпокойнымъ государемъ своего времени и съумѣлъ заставить взяться за оружіе всю Европу? Отчего, проповѣдуя благонамѣренность, онъ былъ, можетъ быть, самый деспотическій государь XVIII вѣка? Если человѣкъ говорилъ правду,-- что несомнѣнно,-- то какъ согласить слово и дѣло Фридриха? Или въ его словахъ софизмы, которыми онъ хочетъ обморочить всѣхъ? Или въ нихъ скрывается условный смыслъ, понятный только нѣкоторымъ? Какимъ образомъ изъ одной морали въ теоріи, выходятъ двѣ на практикѣ? Въ словахъ Фридриха нѣтъ никакого софизма, но весь вопросъ въ томъ, что его теорія діаметрально расходилась съ практикой и кабинетныя размышленія съ правительственною дѣятельностью. Какъ мыслитель, Фридрихъ II порывается явиться представителемъ новаго либеральнаго порядка; но какъ король, онъ представитель и защитникъ начала стараго, которому онъ старался дать новое направленіе. Но такое соединеніе стараго съ новымъ невозможно. Вотъ почему Фридрихъ вышелъ какимъ-то страннымъ историческимъ явленіемъ, одиноко стоящимъ на распутій исторической жизни. Отъ него отвернулись и представители стараго порядка, считая его вольнодумцемъ, и отвернулись вольнодумцы, считая его человѣкомъ отсталымъ и непослѣдовательнымъ. Не съ этой стороны слѣдовало явиться прогрессу мысли, не съ этой стороны онъ и явился.

VI.

Восемнадцатый вѣкъ выступилъ не сразу новаторомъ и проповѣдникомъ гуманности; въ дѣлѣ мысли ему предшествовало семнадцатое столѣтіе. Разница въ умственномъ движеніи этихъ двухъ столѣтій въ томъ, что семнадцатый вѣкъ робко касался тѣхъ вопросовъ, которые восемнадцатый разбиралъ съ безпощадной послѣдовательностію. Мыслители XVII вѣка больше ставили вопросы, чѣмъ добивались результатовъ; тогда какъ философы XVIII вѣка отличались энергіей и практичностію мысли и, оставивъ пустыя отвлеченныя умствованія своихъ предшественниковъ, перенесли вопросы на реальную почву и но боялись отрицать того, что отрицалось само собой простой логической послѣдовательностію.

Изъ мыслителей XVII вѣка Паскаль, не будучи философомъ по профессіи, принесъ гораздо большую пользу разрѣшенію общественныхъ вопросовъ, чѣмъ записные мыслители. И польза эта въ реальности его воззрѣній. Онъ не возводитъ въ принципъ и законъ существующій порядокъ, считая его справедливымъ только потому, что онъ существуетъ; онъ не преклоняется предъ фактомъ, но высказываетъ смѣлыя мысли, изъ которыхъ однако не ему пришлось извлекать выводы, потому что онъ былъ для того слишкомъ искренній піэтистъ. О правѣ военнаго насилія Паскаль говоритъ: "Что можетъ быть смѣшнѣе того, что человѣкъ имѣетъ право убить меня, потому что онъ живетъ по ту сторону воды, хотя я не имѣю съ нимъ никакой ссоры!.. За что вы меня убиваете! Какъ за что! развѣ вы не живете по ту сторону воды! Мой другъ, если бы вы жили по сю сторону, я былъ бы убійца, и было бы несправедливо убивать васъ такимъ образомъ; но такъ какъ вы живете по ту сторону, я превращаюсь въ храбраго человѣка и мое дѣло справедливо. Истина по сю сторону Пириней -- ошибка по ту!" Поставивъ вопросъ такимъ образомъ, Паскаль прямо подготовлялъ ему рѣшеніе не въ пользу теоріи Людовика XIV. Паскаль возбуждаетъ вопросъ не о нравѣ вообще, онъ, можетъ быть, нисколько и не оспариваетъ права войны, онъ хочетъ сказать только, что война королей не всегда есть война народовъ. Паскаль не былъ настолько силенъ, чтобы, поставивъ вопросъ, придти къ отрицанію, прямо изъ него вытекающему. Онъ не могъ придти къ нему еще и потому, что выводъ противорѣчивъ бы всему его метафизическому міровоззрѣнію, но тѣмъ не менѣе выводъ все-таки очевиденъ. *

Въ семнадцатомъ столѣтіи и въ началѣ восемнадцатаго хотя мыслители не отличались вообще смѣлостію мысли и дѣйствовали скорѣе на чувство, но одинъ изъ нихъ дѣлаетъ уже переходъ къ геніальнымъ мыслителямъ половины XVIII вѣка -- это Фенелонъ. "Богъ, говоритъ онъ, соединилъ людей въ общество, въ которомъ они должны любить другъ друга и помогать взаимно, какъ дѣти одной семьи, имѣющія общаго отца. Каждый народъ не больше какъ вѣтвь обширной семьи, распространенной по всей землѣ". Высказывая необходимость любви, Фенелонъ не простираетъ однако возможности ея практическаго осуществленія до полнаго отрицанія войны. Напротивъ, онъ признаетъ ее даже необходимой; но война, по его мнѣнію, должна быть справедливой; этого мало: она должна бить необходимой для общественнаго блага. Когда же является подобная необходимость? "Войну можно вести только въ послѣдней крайности, чтобы отстранить насиліе врага. Не слѣдуетъ думать о войнѣ иначе, какъ только для защиты отъ порабощенія". Относительно способа сохраненія національной свободы Фенелонъ говоритъ, что "всѣ государства должны обезпечивать другъ другу возможность спокойнаго существованія и мѣшать тому, чтобы одно изъ нихъ достигло возможности нарушить общее равновѣсіе, потому что иначе усилившееся государство будетъ дѣйствовать на погибель всѣхъ остальныхъ. Нужно имѣть въ виду, что болѣе сильное государство современемъ всегда достигаетъ возможности взять перевѣсъ надъ другими, если только слабыя не соединятся вмѣстѣ, чтобы составить противовѣсъ. Каждый народъ долженъ заботиться безпрестанно о томъ, чтобы предупредить усиленіе своего сосѣда. Мѣшать могуществу своего сосѣда, вовсе не значитъ дѣлать зло, это только гарантія противъ собственнаго рабства и спасеніе отъ рабства другихъ сосѣдей. Однимъ словомъ, это значитъ трудиться для свободы, спокойствія и общественной безопасности. На гражданахъ лежитъ обоюдная обязанность заботиться о свободѣ своего отечества. И если гражданинъ долженъ имѣть такія отношенія къ своему отечеству, то тѣмъ болѣе каждый народъ долженъ заботиться о спокойствіи и безопасности всемірной республики, члена которой онъ составляетъ". Эту теорію не слѣдуетъ смѣшивать съ теоріей. политическаго равновѣсія, существовавшей въ Европѣ въ прошедшемъ столѣтіи. Теорія правителей была основана на чисто-враждебномъ началѣ народовъ между собою. Но теоріи политиковъ, Фридрихъ II былъ правъ, предупредивъ нападеніе Маріи-Терезіи. Но Фенелонъ говоритъ не о томъ. Онъ, напротивъ, провозглашаетъ принципъ ассоціаціи и солидарности народовъ, охраняющихъ другъ друга отъ насилія, какъ охраняютъ отъ насилія одинъ другого граждане одной страны. При такомъ взглядѣ на отношенія народовъ между собой, Фенелонъ необходимо долженъ былъ придти къ порицанію системы современныхъ ему войнъ. "Одинъ человѣкъ, ниспосланный міру гнѣвомъ божіимъ приноситъ самымъ грубымъ образомъ въ жертву своему тщеславію великое множество людей: пусть все плаваетъ въ крови, пусть все будетъ поглощено пламенемъ, пустъ все, что избавится отъ желѣза и огня, погибнетъ болѣе ужасною смертью отъ голода, лишь бы одинъ человѣкъ нашелъ въ этомъ общемъ разрушеніи свое удовольствіе и славу! Какая чудовищная слава!... Истинная слава не можетъ быть внѣ гуманности. Кто предпочитаетъ собственную славу чувству гуманности, тотъ чудовище гордости. Люди не должны уважать его, потому что онъ мало ихъ уважаетъ и проливаетъ ихъ кровь ради грубой и дикой суетности".

Другимъ зломъ былъ самый способъ веденія войны и политическое коварство, которымъ думали достигать вѣрнѣе цѣли. Фенелонъ проповѣдуетъ въ этомъ отношеніи самую строгую мораль. Его разсужденія могутъ показаться чистой и непримѣнимой теоріей, но какую болѣе практическую и примѣнимую теорію могъ онъ высказать? Не отъ мыслителей зависитъ заставить людей сдѣлаться такими, какими они хотѣли бы ихъ сдѣлать для ихъ собственнаго блага. Они указываютъ только на недостатки общества и на средства для ихъ устраненія. Что же касается до практическаго осуществленія прогрессивныхъ ученій, то оно зависитъ исключительно отъ степени полезности и выгодности этихъ ученій для народовъ и отъ степени ихъ распространенія въ массахъ населеній. Исторія постепеннаго развитія прогресса представляется нагляднѣе всего на исторіи Франціи прошлаго столѣтія. Сначала являются въ ней одиночно люди мыслящіе, передовые, вызванные общественными бѣдствіями. По мѣрѣ распространенія ихъ мыслей и усиленія общественнаго зла, число людей, умѣющихъ относиться критически къ явленіямъ жизни, увеличивается все болѣе и болѣе. Вмѣсто двухъ, трехъ людей, смотрѣвшихъ на вещи, какъ Паскаль или Фенелонъ, являются сначала десятки, потомъ сотни, наконецъ тысячи. Въ то же время выступаютъ на сцену новые дѣятели, ведущіе мысль все дальше и дальше. И число этихъ дѣятелей увеличивается точно также, и наконецъ ихъ собирается уже такая масса, что мысли и стремленія, казавшіяся нѣкогда неосуществимыми на практикѣ, потому что на осуществленіе ихъ изъявляло готовность очень малое число людей, получаютъ уже возможность широкаго или даже повсемѣстнаго въ странѣ примѣненія. Въ какой формѣ проявится практическое примѣненіе новыхъ идей къ жизни, въ революціонной ли, какъ это случилось во Франціи, или совершенно мирнымъ путемъ, зависитъ вовсе не отъ прогрессивныхъ ученій. По существу своему ученія эти всегда гуманны, они всегда имѣютъ въ виду общее благо. Дурныя страсти и ужасы, въ родѣ тѣхъ, какіе совершались во французскую революцію, создаются не прогрессивными мыслями или философскимъ движеніемъ, а борьбою политическихъ страстей. Слѣдовательно обвинять французскихъ философовъ въ томъ, въ чемъ они неповинны, совершенно несправедливо. Враги прогресса могли бы сдѣлать имъ одинъ упрекъ, что они слишкомъ скоро распространили новыя идеи и въ какое нибудь полстолѣтіе создали массу людей съ такими требованіями, что люди стараго порядка оказались безсильными удовлетворить имъ. Но и это произошло отъ того, что старый порядокъ во Франціи слишкомъ быстро исказился, и невыносимое его давленіе заставляло задумываться даже самыхъ терпѣливыхъ и скромныхъ людей. Такимъ образомъ каждый передовой мыслитель и каждый прогрессистъ являются большими или меньшими теоретиками вслѣдствіе невозможности немедленнаго примѣненія ихъ мыслей. И только въ этомъ заключается ихъ прогрессивная роль.

Къ числу болѣе извѣстныхъ гуманистовъ XVIII вѣка, писавшихъ на ту же тему, какъ и Фенелонъ, принадлежитъ аббатъ де-Сенъ-Пьеръ. Руссо сказалъ о немъ, что это утопистъ, проекты котораго очень бы желательно видѣть осуществленными, но что человѣческое несовершенство дѣлаетъ это совершенно невозможнымъ. Между тѣмъ Жоржъ-Сандъ говоритъ о немъ, что это былъ человѣкъ просвѣтленный Богомъ внутренно болѣе, чѣмъ Вольтеръ, Гельвецій, Дидро и даже самъ Руссо; но что ему недоставало таланта формы. Такое разнорѣчіе умныхъ людей при оцѣнкѣ одного и того же человѣка можетъ происходить только отъ разнаго взгляда на утопію и на степень ея осуществимости. Въ этомъ неудобномъ положеніи находился и Сенъ-Пьеръ. Фридрихъ II писалъ къ Вольтеру: "Аббатъ де-Сенъ-Ньеръ прислалъ мнѣ прекрасное сочиненіе о способѣ водворенія вѣчнаго мира въ Европѣ. Вещь очень хорошая, недостаетъ для ея успѣха только согласія Европы и другихъ подобныхъ мелочей". Разумѣется, Фридрихъ II былъ бы правъ, еслибы вѣчный миръ зависѣлъ отъ его согласія. Съ этой же точки зрѣнія смотрѣли на идеи Сенъ-Пьера и другіе, т. е. всѣ тѣ, кто считаетъ не утопіей и не мечтой только немедленно осуществимое. Они основывали свои возраженія на томъ, что государи никогда не согласятся на вѣчный миръ, потому что онъ не представляетъ для нѣкоторыхъ изъ нихъ ни малѣйшаго личнаго интереса., хотя, по словамъ Руссо, миръ представилъ бы имъ гораздо большія дѣйствительныя выгоды, чѣмъ тѣ, которыя доставляетъ война, ибо въ случаѣ вѣчнаго мира они могли бы обращать въ свою сокровищницу всѣ тѣ громадныя суммы, которыхъ имъ стоитъ войско. Но и Сенъ-Пьеръ то же самое думалъ, и если дѣйствительность расходилась съ его гуманными стремленіями, то въ этомъ не онъ былъ виноватъ; потому проэктъ его вовсе не заслуживаетъ тѣхъ сарказмовъ, которыми наградила его и практика, и даже теорія восемнадцатаго столѣтія. Девятнадцатый вѣкъ показалъ, что безнадежный взглядъ Руссо совершенно ошибоченъ. Развѣ въ настоящее время возможны и есть гдѣ нибудь государи, подобные Людовику XV? развѣ нынѣшнія условія европейской политической жизни похожи на условія восемнадцатаго вѣка? Слѣдовательно оцѣнивать вопросъ будущаго но существующимъ обстоятельствамъ, не допуская въ нихъ ни малѣйшей прогрессивности, такъ же ошибочно, какъ не допускать возможности улучшенія общественнаго быта только потому, что улучшеній этихъ нѣтъ въ наличности въ настоящее время. Вопросъ поставленный такимъ образомъ, позволяетъ смотрѣть на проэктъ Сенъ-Пьера нѣсколько иначе, и вотъ почему въ девятнадцатомъ вѣкѣ нельзя относиться къ нему съ тѣмъ же критическимъ пріемомъ, съ какимъ относились писатели прошедшаго столѣтія.

Если существуетъ общество изъ отдѣльныхъ людей, почему не можетъ существовать общественная связь и между народами? Если государство, обезпечивая правосудіе лицу, предупреждаетъ насиліе, почему не можетъ существовать правосудіе международное, доставляющее то же самое благо всему человѣческому роду? Вотъ основные вопросы, изъ которыхъ исходитъ Сенъ-Пьеръ и всѣ тѣ, кто мечталъ и писалъ о возможности вѣчнаго мира.

Сенъ-Пьеръ говоритъ, что народы живутъ между собой въ состояніи варварства, потому что находятся въ вѣчной войнѣ, прерываемой только короткими перемиріями. Почему же народы для уравновѣшенія своихъ интересовъ прибѣгаютъ къ оружію, тогда какъ частныя лица не прибѣгаютъ къ помощи ружей для рѣшенія своихъ споровъ и недоразумѣній? Право между частными лицами поддерживается потому, что они соединены въ общество, каждый чувствуетъ, что ему невозможно противиться общественной силѣ, соединенной въ рукахъ государства, и что ему необходимо исполнять свои обязательства, потому что иначе его принудятъ къ тому. Если военное состояніе не существуетъ между частными людьми въ гражданскомъ обществѣ, то необходимо, чтобы оно изчезло и между народами. Соединить же людей въ общества для того, чтобы общества эти или народы находились въ состояніи варварства, значитъ не уменьшить, а увеличить зло. Этимъ путемъ какъ бы хотятъ предупредить частную вражду, для того, чтобы создать возможность вражды международной, которая въ тысячу разъ ужаснѣе частной. Такое состояніе обществъ служитъ только препятствіемъ къ развитію и улучшенію внутреннихъ учрежденій каждаго государства. Чтобы избѣгнуть зла, необходимо устроить международныя ассоціаціи.

Этого можно достигнуть двумя путями: всемірной монархіей или конфедераціей. Противъ всемірной монархіи Сенъ-Пьеръ возстаетъ. Послѣ того урока, который дали Европѣ короли, претендовавшіе на всемірное владычество, какъ, напримѣръ, Людовикъ XIV, міровая монархія потеряла свой кредитъ, и потому Сенъ-Пьеръ обращаетъ свои надежды на федеративный союзъ государствъ. Форма эта кажется ему болѣе соотвѣтственной цѣли потому, что всемірная монархія составляетъ учрежденіе, основанное и поддерживаемое силой, тогда какъ конфедерація -- добровольный союзъ государствъ. Конфедерація, соединяя народы узами, подобными тѣмъ, какія соединяютъ отдѣльныхъ людей, поставитъ ихъ точно также подъ авторитетъ закона. Нужно только, чтобы въ союзъ вступали всѣ болѣе сильныя государства, потому что союзъ однихъ малыхъ не обладаетъ той прочностію и силой, какая нужна, и можетъ разрушаться при враждебныхъ отношеніяхъ къ нему государствъ сильныхъ. Конфедерація, составленная такимъ образомъ, должна установить законы союза и учредить съѣзды государственныхъ чиновъ для разрѣшенія недоумѣній и для принятія мѣръ къ спасенію союза, если бы ему грозила опасность извнѣ или внутри.

Проектъ этотъ для восемнадцатаго столѣтія и даже для девятнадцатаго конечно утопическій, но кто же можетъ ручаться, что онъ не осуществимъ? Но и утопичность его вовсе не въ сущности основной мысли, а только въ способѣ ея осуществленія. Сенъ-Пьеръ хотѣлъ, чтобы его конфедерацію устроили государи; противники возражали, что этимъ путемъ ничего не выйдетъ, и ту же мысль высказалъ наиболѣе компетентный судья Фридрихъ II. Но что же изъ этого? Если невозможно осуществленіе тѣмъ способомъ, который предлагаетъ Сенъ-Пьеръ, развѣ оно невозможно способомъ другимъ? Девятнадцатое столѣтіе показало, что голосъ и интересы народовъ принимаютъ все болѣе и болѣе рѣшительное вліяніе на судьбу войнъ. Но если, несмотря даже на это, вѣчный миръ еще очень отдаленная вещь, то тѣмъ не менѣе пробужденіе стремленій къ нему и враждебныхъ чувствъ къ войнѣ умягчаетъ все болѣе и болѣе нравы и воспитываетъ народы въ гуманности.

Мысль о вѣчномъ мирѣ не нова; о немъ мечтали Генрихъ IV и Сюлли и составили даже проектъ, подобный проекту Сенъ-Пьера. Заслуга послѣдняго не въ томъ, что онъ сказалъ новое, неслыханное до него слово, а въ томъ, что возбудилъ давно забытый вопросъ. Если онъ не умѣлъ справиться съ подробностями, это неважно, потому что когда большинство созрѣетъ до усвоенія основной мысли, подробности разрѣшатся безъ всякаго труда.

Генриху IV, Фенелону и Сенъ-Пьеру могли бы сдѣлать возраженіе важное. Требуя ассоціаціи народовъ, они хотѣли, чтобы каждый народъ составлялъ отдѣльную, самостоятельную единицу, замкнутую въ себѣ. Такая замкнутость должна развивать неизбѣжно патріотизмъ, потому что безъ него она немыслима. Ученіе же о патріотизмѣ породило въ XVIII столѣтіи противниковъ между самыми передовыми мыслителями, и только одинъ Руссо старался доказывать противное. Космополитизмъ, составляющій основную черту философіи XVIII столѣтія, явился потому, что три четверти столѣтія Европа жила въ области идей, желаній и стремленій и только впослѣдствіи нашла возможнымъ извлечь изъ нихъ практическую пользу и сдѣлать перемѣны въ общественномъ быту, т. е. перейдти изъ области мысли къ факту. Въ сферѣ головной жизни человѣкъ, переходя отъ одного вывода къ другому, быстро уходитъ къ крайнимъ предѣламъ мышленія, тогда какъ въ практикѣ, гдѣ возможность осуществленія тѣхъ же самыхъ мыслей зависитъ отъ большаго числа одинаково понимающихъ людей, осуществленіе замедляется постепенностью въ приращеніи числа такихъ людей. Поэтому-то мыслители XVIII вѣка, начавъ съ гуманности между отдѣльными людьми, быстро возвели ее въ чувство, обхватывающее все человѣчество. "Зачѣмъ мы станемъ, говоритъ Вольтеръ, сжиматься въ маленькое изолированное общество, когда наше общество -- весь міръ?... Человѣкъ изолированный есть дикарь, существо безформенное, неполучившее еще совершенства своей природы. Изолированное, чуждающееся общество между обществами то же самое, что дикій но отношенію къ другимъ людямъ." Когда во время семилѣтней войны Глеймъ написалъ свои пѣсни гренадера, то другъ его Лессингъ писалъ ему: "патріотъ поглощаетъ поэта, и еще какой патріотъ! патріотъ въ формѣ гренадера, производящій насиліе, слѣпой, несправедливый". Лессингъ не отрицалъ патріотизма, но только на томъ условіи, чтобы любовь къ отечеству не позволяла человѣку забывать, что онъ гражданинъ міра. Глеймъ остался недоволенъ такимъ приговоромъ Лессинга и тогда Лессингъ написалъ ему, что къ своему стыду онъ долженъ сознаться, что не имѣетъ ни малѣйшаго понятія о любви къ отечеству, что патріотизмъ кажется ему ошибкой чувства, слабостію, если угодно, пожалуй, героической, но отъ котораго онъ охотно отказался бы. Въ другомъ мѣстѣ Лессингъ говоритъ, что "соединеніе людей въ общество, давая имъ единство, въ то же время послужило причиной ихъ раздѣленія. И въ самомъ дѣлѣ, каждое изъ этихъ отдѣльныхъ обществъ имѣетъ свои особые интересы и потому необходимы столкновенія. Что же изъ этого происходитъ? Только то, что разрушаются естественныя связи, которыя природа устроила между людьми. Нѣмецъ видитъ во французѣ не брата, а врага, и французы и англичане ненавидятъ тоже другъ друга..." Одинъ изъ экономическихъ писателей выражается еще рѣзче. "Роковой предразсудокъ и почти всемірный, говоритъ онъ, производитъ смѣшеніе понятія объ иностранцѣ съ понятіемъ о врагѣ. На народы смотрѣли какъ на союзы, составленные исключительно съ цѣлью самозащиты и для войны одинъ противъ другого. Такимъ образомъ освятили этотъ несчастный предразсудокъ и даже сдѣлали изъ него добродѣтель подъ названіемъ патріотизма." Слѣдовательно по этому опредѣленію патріотизмъ есть ненависть къ чужеземцу и результатъ варварскаго эгоизма. Подобные суровые взгляды на патріотизмъ и національность были необходимымъ слѣдствіемъ печальныхъ политическихъ обстоятельствъ XVIII столѣтія, когда вѣчныя войны и вражда между народами, когда постоянныя стремленія правителей расширить свои владѣнія насчетъ болѣе слабаго сосѣда порождали такое тяжелое политическое состояніе, что но необходимости приходилось искать спасенія въ болѣе широкомъ чувствѣ, чѣмъ народный эгоизмъ. Но когда прошелъ первый порывъ горячей мысли и когда стали распространяться экономическія идеи, явилась и новая теорія международныхъ отношеній. Въ рѣчи, прочитанной во французской академіи, Кондорсе говоритъ: "ошибочна та политика, которая основываетъ процвѣтаніе одного народа на несчастіи націй иностранный!..... Счастіе народа увеличивается не отъ ослабленія его сосѣдей, напротивъ -- отъ ихъ процвѣтанія, потому что народъ находитъ тогда образцы хорошихъ законовъ, новыя средства промышленности и вообще всѣ тѣ выгоды, которыя являются * отъ сообщенія знаній.... Преграды, воздвигаемыя между людьми, особенно вредны для тѣхъ, кто ихъ воздвигаетъ; онѣ служатъ только для усиленія національной ненависти и для порчи нравовъ... Истинный интересъ народа не отдѣляется никогда отъ общаго интереса человѣческаго рода, потому что природа не хотѣла основывать счастіе одного народа на несчастій его сосѣдей, ни противопоставлять внушаемыя ею же самой двѣ добродѣтели -- патріотизмъ и любовь къ человѣчеству.

Дальнѣйшіе писатели высказали мнѣнія еще болѣе рѣшительныя. Такъ, Альборикъ де-Ларивьеръ говоритъ: "Ни въ одномъ обществѣ нѣтъ такого класса людей, котораго частные интересы, вѣрно понимаемые, не составляли бы части интересовъ общихъ или, скорѣе, частные интересы котораго, чтобы быть понятыми правильно, не должны бы были быть въ совершенномъ согласіи съ общими интересами другихъ классовъ. Чѣмъ болѣе вы будете вникать въ эту мысль, тѣмъ болѣе вы будете находить, что порядокъ природы ведетъ къ единству всѣ общества частныя; что непреоборимая естественная потребность соединила людей взаимнымъ интересомъ; что въ самомъ атомъ неизмѣнномъ порядкѣ заключается необходимость,-- чтобы всѣ были полезны другъ другу и чтобы люди наслаждались жизнью одинъ съ помощію другого." Изъ этой же солидарности интересовъ экономисты выводили и необходимость нравственности въ международныхъ и частныхъ сношеніяхъ. Ясно доказываетъ, что ошибаются тѣ, кто полагаетъ, что ихъ торговля можетъ выигрывать только насчетъ другихъ народовъ, ибо "Богъ справедливъ и благъ; онъ хотѣлъ, чтобы это было невозможно и чтобы торговля, какимъ бы образомъ она ни исполнялась, была бы плодомъ обоюдной выгоды." Изъ этого онъ выводитъ, что прежняя политика вредна, и что нужно слѣдовать закону природы, которая проповѣдуетъ намъ братство и гармонію. Такимъ образомъ, лучшія общественныя условія были поставлены краеугольнымъ камнемъ всего дальнѣйшаго прогресса.

Такимъ образомъ, темная сторона стараго порядка, вызвавшая критическія отношенія, къ нему передовыхъ мыслителей, съ какой бы точки зрѣнія они ни брали вопросъ, приводила всѣхъ къ одному выводу: къ отрицанію стараго феодальнаго порядка и къ необходимости для общаго блага людей гуманности и братства. Этотъ порывъ къ гуманности, къ любви, къ честнымъ обоюднымъ отношеніямъ, необходимость которыхъ историки, моралисты, экономисты, поэты развивали и объясняли съ различныхъ сторонъ и съ разныхъ точекъ зрѣнія, служитъ самимъ убѣдительнымъ доказательствомъ, что въ XVIII вѣкѣ именно и не доставало того, къ чему люди такъ горячо стремились. Есть еще и нынче люди, обвиняющіе мыслителей въ томъ переворотѣ, который совершился въ концѣ прошлаго столѣтія во Франціи. Но мыслители явились только толкователями непонятнаго для людей закона выгодныхъ человѣческихъ отношеній, потому что, тѣмъ или другимъ путемъ, поворотъ къ лучшему долженъ былъ совершиться.

VII.

Самымъ замѣчательнымъ поборникомъ гуманныхъ идей и стремленій XVIII вѣка былъ Вольтеръ. Въ XVIII столѣтіи не было человѣка, который бы до глубокой старости сохранилъ такую любовь къ ближнимъ, какъ философъ Форпея. Вольтеръ любилъ человѣчество самой горячей любовью и глубоко сочувствовалъ его страданіямъ. Разбирая причины зла, онъ увидѣлъ, что они заключаются въ существующемъ повсюду и надъ всемъ угнетеніи, въ господствѣ силы. Въ числѣ гнетущихъ элементовъ онъ нашелъ католицизмъ и, но имя правъ человѣка, объявилъ ему непримиримую войну. Этого было конечно совершенно достаточно, чтобы вызвать вопли и крики обидѣвшейся католической партіи. Вотъ источникъ обвиненій, которымъ и до сихъ поръ вѣрятъ люди неразвитые и легковѣрные и распространяютъ ихъ изъ поколѣнія въ поколѣніе между себѣ подобными.

Явившись противникомъ всякаго насилія и угнетенія, Вольтеръ выступилъ противъ него съ оружіемъ отрицанія. Въ пылу борьбы онъ нерѣдко увлекался и этого было совершенно достаточно, чтобы не только католическая партія, но и другіе, кому досталось отъ него, объявили его разрушителемъ, поднявшимъ дерзкую руку на все высокое, съ непремѣннымъ желаніемъ превратить міръ въ развалины. Но Вольтеръ не былъ простымъ отрицателемъ, занимавшимся искуствомъ для искуства, какъ это дѣлаютъ модные либералы; въ ученіи Вольтера заключалась весьма существенная положительная сторона: основаніе новому зданію, которое ему было желательно увидѣть на развалинахъ стараго, -- любовь, гуманность. Вольтеръ говоритъ про себя, что онъ имѣлъ всегда въ своемъ сердцѣ любовь къ человѣческому роду, и что онъ позволяетъ себѣ сказать, что любовь эта составляетъ его натуру. Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ, что онъ, подобно великому Фенелопу, обнимаетъ всѣхъ людей духомъ терпимости и любви. Фридрихъ II писалъ ему: "весь міръ скоро будетъ дышать той любовью къ человѣческому роду, которая подъ вашимъ счастливымъ вліяніемъ пустила въ немъ ростки." Екатерина II звала Вольтера адвокатомъ человѣческаго рода. Дидро говоритъ о немъ, что онъ обязанъ своими успѣхами тѣмъ гуманнымъ чувствамъ, которыми пропитаны его сочиненія. Кондорсе причисляетъ Вольтера къ тому малому числу людей, у которыхъ любовь къ человѣчеству была настоящей страстью.

Многіе философы до Вольтера и многіе современные ему писатели утверждали, что природа сама по себѣ совершенна, что повсюду и во всемъ существуетъ превосходный порядокъ, что люди совершенно счастливы, потому что въ ихъ распоряженіи находится ровно такая сумма благополучія, какой они въ состояніи воспользоваться. Вольтеръ сильно напалъ на подобное ученіе и написалъ больше двадцати сочиненій противъ ученія о томъ, что въ мірѣ будто бы все превосходно, и что, слѣдовательно, нечего желать лучшаго и стремиться къ нему. Во всю свою жизнь Вольтеръ возставалъ противъ воображаемаго общественнаго совершенства, и въ этомъ преимущественно заключается его литературная дѣятельность и вся его общественная заслуга. Онъ писалъ противъ рабства, противъ пытки, противъ современнаго правосудія, являясь нерѣдко даже адвокатомъ жертвъ современной ему юстиціи, противъ войны; однимъ словомъ, не было такого общественнаго вопроса, котораго бы онъ не разбиралъ и не разработывалъ съ своей гуманной точки зрѣнія.

Въ его время существовало еще рабство во многихъ провинціяхъ Франціи и преимущественно въ Фраишъ-Еонте, въ владѣніяхъ монастыря Сенъ-Клодъ. Жалобы крестьянъ. вызвали Вольтера на самую горячую адвокатуру несчастныхъ. Онъ написалъ безчисленное множество просьбъ, записокъ, ходатайствъ. Вотъ главныя изъ нихъ: "Королю, въ его совѣтъ, за подданныхъ короля, взывающихъ къ свободѣ во Франціи, противъ монаховъ бенедиктинскаго ордена, сдѣлавшихся канониками (chanoines) монастыря Сенъ-Клодъ въ Франшъ-Конте." -- Въ этомъ заглавіи есть каламбуръ: chanoine значитъ каноникъ, а также и человѣкъ живущій весело. "Голосъ священника по поводу процесса крѣпостныхъ въ горахъ Юры. Обычаи въ Франшъ-Копте. Извлеченіе изъ мемуара о полномъ уничтоженіи рабства во Франціи." Вольтеръ по разъ обращался даже къ королю объ общемъ освобожденіи всѣхъ крѣпостныхъ. И такой адвокатурой Вольтеръ занимался въ глубокой старости, не задолго до смерти! Много ли подобныхъ стариковъ?

Съ такимъ же жаромъ и также неутомимо онъ писалъ противъ существовавшей тогда во Франціи юстиціи. Лоранъ говоритъ, "что французскіе законы и до сихъ поръ отличались бы всевозможными жестокостями, придуманными палачами, если бы приходилось ждать, когда юристы возьмутъ на себя иниціативу реформы. По привычкѣ, они думаютъ, что существующая вещь необходима потому только, что она исполняется; Понадобилось, чтобы литература заговорила во имя человѣчества. И на служеніе этому великому вопросу Вольтеръ употребилъ свой громадный талантъ, болѣе могущественный, чѣмъ всѣ знанія ученыхъ." И дѣйствительно немногіе умѣли такъ хорошо дѣйствовать на умъ, дѣйствуя невидимому на чувство. Возставая противъ квалифицированныхъ наказаній, Вольтеръ писалъ: "нужно полагать, что у одного извѣстнаго народа удовольствіе убивать своего ближняго съ церемоніями, какъ выражается Буало, и заставлять его испытывать ужасныя страданія, составляетъ весьма пріятное препровожденіе времени. Народъ этотъ обитаетъ водъ сорокъ девятымъ градусомъ широты. Это въ точности географическое положеніе ирокезовъ. Слѣдуетъ надѣяться, что когда нибудь ихъ оцивилизуютъ". По случаю смерти Жабарра Вольтеръ пишетъ: "Уголовный законъ развѣ не долженъ быть настолько же благопріятенъ для невинности, насколько ужасенъ для виновнаго? Въ Англіи тюремное заключеніе, сдѣланное но кстати, отмѣняется министромъ, его опредѣлившимъ. Во Франціи же невинный, попавшій въ тюрьму, подвергнутый пыткѣ, не имѣетъ ни малѣйшей надежды на возстановленіе своего безчестія. Онъ остается навсегда опозореннымъ для общества. Невинный, заклейменный позоромъ! И за что? Не за то ли, что у него переломаны кости? Разслѣдованіе преступленій требуетъ строгости. Это война, которую человѣческое правосудіе ведетъ противъ людской злобы; но есть великодушіе и сочувствіе даже и на войнѣ. Храбрые всегда великодушны. Неужели же легисты должны быть варварами?" Это же чувство заставило Вольтера принять на себя адвокатуру многихъ несчастныхъ, сдѣлавшихся жертвами несправедливаго обвиненія.

Вольтеръ желалъ тоже вѣчнаго мира, но онъ считалъ его невозможнымъ. Онъ говорилъ, что проектъ, придуманный Сенъ-Пьеромъ, химера, неосуществимая между государствами. Но онъ полагалъ, что если война зло и неизбѣжное, то тѣмъ не менѣе людямъ слѣдуетъ хлопотать изъ всѣхъ силъ, чтобы уменьшить ея ужасы. И въ этомъ онъ старался, съ своей стороны, принести человѣчеству посильную пользу.

Н. Шелгуновъ.

"Дѣло", No 3, 1870