Книговод

Последние труды о происхождении современной Франции

Русанов Николай Сергеевич


Послѣдніе труды о происхожденіи современной Франціи.

(Письмо изъ Франціи).

   Послѣ бурнаго и напряженнаго состоянія, въ которомъ третья республика находилась въ концѣ только что истекшаго вѣка, она переживаетъ теперь періодъ затишья. И общественная жизнь нынѣ почти совсѣмъ лишена того драматическаго элемента, который еще такъ недавно приковывалъ къ великой странѣ вниманіе всего цивилизованнаго міра. Теперь самое подходящее время, чтобы заняться вмѣстѣ съ читателемъ нѣкоторыми теоретическими вопросами, имѣющими, правда, большой практическій интересъ.
   Однимъ изъ такихъ вопросовъ является задача о возникновеніи современной Франціи, т. е. какъ разъ та проблема, рѣшить которую пытался авторъ "Les origines de la France contemporaine", и которая въ послѣдніе годы вызвала рядъ серьезныхъ работъ, дѣлающихъ существенныя поправки къ взглядамъ Тэна на причины, смыслъ и характеръ великаго переворота, послужившаго исходной точкой для всей новѣйшей исторіи.
   Читатель, конечно, знаетъ уже изъ моихъ писемъ, что я не дожидался, однако, появленія этихъ новыхъ сочиненій по французской революціи для того, чтобы по мѣрѣ силъ и возможности подвергать критикѣ общіе выводы Тэна. Отдавая должное логической мощи и рѣдкому литературному таланту автора, я то по тому, то по другому поводу указывалъ на тенденціозный подборъ фактовъ, на слабость построеній Тэна, на удивительную односторонность его пониманія этой эпохи, на его необыкновенно пристрастное, рѣзко обличительное и узко морализирующее отношеніе къ очень крупному и очень сложному историческому событію. На сей разъ, однако, я думаю въ гораздо меньшей степени полемизировать съ Тэномъ, чѣмъ представить читателямъ результаты свѣжихъ изслѣдованій, которыя проливаютъ свѣтъ на кой-какія остававшіяся невыясненными стороны вопроса и помогаютъ намъ лучше схватить" совокупность причинъ, работавшихъ надъ подготовленіемъ переворота.
   Но такъ какъ есть читатели, которые могли бы ужасаться дерзости "смѣть свое сужденіе имѣть", когда Тэнъ, "самъ Тэнъ" думаетъ иначе, то да будетъ позволено мнѣ мимоходомъ отмѣтить умственную характеристику этого мыслителя, сдѣланную совсѣмъ недавно однимъ изъ восторженныхъ его поклонниковъ: я говорю объ "Опытѣ" Виктора Жиро. Эта характеристика, противъ воли апологета, рисуетъ намъ какъ нельзя лучше роковую слабую сторону такого выдающагося логика и творца формулъ, какимъ былъ Тэнъ, и даетъ намъ право безъ особой робости относиться къ выводамъ автора "Происхожденія современной Франціи". Вотъ что, дѣйствительно, говоритъ Жиро (по поводу первыхъ этюдовъ Тэна изъ того ряда статей, который впослѣдствіи составилъ "Исторію англійской литературы"):
   
   Здѣсь мы захватываемъ, такъ сказать, съ поличнымъ тѣ пріемы, къ какимъ прибѣгалъ Тэнъ при выработкѣ основной идеи и ея литературномъ выполненіи. Разъ данъ сюжетъ, онъ начинаетъ съ того, что изучаетъ его въ самыхъ общихъ чертахъ и составляетъ о немъ себѣ первое, по возможности точное и опредѣленное понятіе. И эту-то общую точку зрѣнія Тэнъ, вмѣсто того, чтобы удерживать единственно въ качествѣ руководящей идеи и подлежащей провѣркѣ гипотезы, разсматриваетъ, самъ не замѣчая того, какъ программу, которую должно развить, и какъ извѣстнаго рода теорему, которую необходимо доказать. Она проявляетъ такое владычество надъ его мыслью, что онъ становится почти неспособенъ видѣть факты, которые ее опровергаютъ или ослабляютъ. Такъ объясняется, я думаю, большинство неточностей и ошибокъ, совершенныхъ имъ. Онъ изъ тѣхъ, которые если не открываютъ истину съ перваго раза, то никогда,-- боюсь,-- и не откроютъ ее путемъ послѣдовательныхъ попытокъ {Victor Girand, Essai sur Taine, son oeuvre et son influence d'après des documents inédits; Парижъ, 1901, 2-е переработанное изданіе, стр. 52, прим.}.
   
   Этого отзыва будетъ достаточно для того, чтобы успокоить тѣхъ читателей, которые черезчуръ опасаются критически относиться къ такъ называемымъ авторитетамъ. Но, повторяю, и это замѣчаніе я дѣлаю лишь мимоходомъ, такъ какъ, не отказываясь при случаѣ отъ поправокъ къ предвзятымъ "программамъ" и "теоремамъ" Тэна, я не думаю, однако, часто возвращаться къ нему въ этой статьѣ. Насъ ждутъ новыя, порою очень не безъинтересныя работы. Такихъ работъ вышло за послѣднее время, конечно, немало. Но я предпочитаю остановиться лишь на нѣкоторыхъ, во-первыхъ, потому, что въ одной журнальной статьѣ было бы трудно дать читателю надлежащее понятіе о всѣхъ этихъ трудахъ; а во-вторыхъ, и потому, что я предпочитаю говорить лишь о такихъ, которые я могъ изучить болѣе или менѣе подробно, провѣрить другими извѣстными мнѣ работами, а потому въ состояніи лучше оцѣнить.

-----

   Я начинаю съ общей характеристики тѣхъ сочиненій, съ которыми думаю познакомить въ этой статьѣ читателя, а именно "Учредительнаго собранія" Жорэса, "Политической исторіи французской революціи" Олара, "Соціализма и французской революціи" Лихтенберже и "Франціи по наказнымъ тетрадямъ 1789 года" Шампьона.
   Самое недавнее и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ наиболѣе интересное изъ упомянутыхъ четырехъ сочиненій, это -- работа Жорэса. Собственно говоря, на работѣ этой невыгодно отзывается двойственность ея характера. Съ одной стороны, она представляетъ собою первый томъ "Соціалистической исторіи", задуманной еще до раскола соціалистической партіи Франціи на "министеріалистовъ" и "антиминистеріалистовъ" наиболѣе выдающимися вожаками четвертаго класса. Она преслѣдуетъ главнымъ образомъ задачу познакомить "народъ, рабочихъ, крестьянъ" съ началомъ великой революціи, разсматриваемой подъ соціалистическимъ угломъ зрѣнія, какъ первая посылка, какъ историческое подготовленіе современнаго рабочаго движенія, которое выросло изъ строя, основаннаго на экономическомъ и политическомъ господствѣ буржуазіи. Это пропагаціонная сторона сочиненія. Но, съ другой стороны, оно построено на такомъ документальномъ и такомъ добросовѣстномъ изученіи различнаго историческаго матеріала, что и ученый спеціалистъ найдетъ здѣсь для себя немало интересныхъ Данныхъ, если и не всегда новыхъ, то почти всегда заново освѣщенныхъ. Эта-то вторая, чисто научная сторона работы порою довольно замѣтно противополагается первой, практически-популяризаторской, и въ результатѣ страдаютъ обѣ стороны. Не смотря на желаніе автора искать сразу "тройственный" источникъ "вдохновенія" въ сочиненіяхъ Маркса, Мишлэ и Плутарха и не смотря на большое искусство изложенія, работа объ "учредительному собраніи" мѣстами становится черезчуръ серьезною для популярной книги, мѣстами же, наоборотъ, черезчуръ жертвуетъ ради практическихъ соображеній научною основательностью, останавливаясь на полдорогѣ при изученіи деталей, т. е. когда онѣ только что было начали представлять крупный интересъ для читателя-спеціалиста. Но это почти неизбѣжный недостатокъ книгъ, говорящихъ большой публикѣ о научныхъ вещахъ; и можно только подивиться умѣнью, съ какимъ Жорэсъ успѣлъ справиться съ своей трудной задачей.
   Общая идея, положенная авторомъ "Учредительнаго собранія" въ основаніе своего труда, представляетъ собою довольно знаменательный симптомъ кризиса въ той школѣ современной соціологіи, которая, попробовавъ было объяснять человѣческую исторію съ точки зрѣнія исключительнаго марксизма, столкнулась тутъ съ большими трудностями и старается теперь расширить и усложнить свое ученіе объ экономическомъ матеріализмѣ. Жорэсъ "вдохновляется" прежде всего этой доктриной и говоритъ во введеніи:
   
   Мы знаемъ, что экономическія условія, форма производства и собственности составляютъ самое основаніе исторіи. Какъ для большинства человѣческихъ личностей суть (l'essentiel) жизни это ремесло, и какъ ремесло, являющееся экономической формой личной дѣятельности, опредѣляетъ чаще всего привычки, мысли, горести, радости, даже грезы людей, такъ для каждаго историческаго періода экономическое строеніе общества опредѣляетъ политическія формы, общественные нравы и даже общее направленіе мысли {Jean Jaurès, La Constituante (1789--1791); Парижъ, безъ обозначенія даты (выходила выпусками въ теченіе двухъ лѣтъ и вышла томомъ въ концѣ 1901 г.), стр. 6. ("Introduction").}.
   
   Но тутъ же авторъ дѣлаетъ слѣдующую поправку, стараясь выгородить отъ "узкихъ истолкователей" мысль "самого Маркса", который, молъ,
   
   никогда не забывалъ, что экономическія силы дѣйствуютъ на людей. Но люди обладаютъ удивительнымъ разнообразіемъ страстей и идей; и почти безконечная сложность человѣческой жизни не позволяетъ сводить себя грубо и чисто механически къ экономической формулѣ. Кромѣ того, хотя человѣкъ живетъ прежде всего человѣчествомъ, хотя онъ особенно испытываетъ охватывающее и постоянное дѣйствіе общественной среды, онъ живетъ также своими чувствами и умомъ въ средѣ еще болѣе обширной, а именно въ самой вселенной.
   
   Можно, конечно, различно относиться къ этому соціологическому, историко-философскому profession de foi, напр., обращать къ нему обычный упрекъ въ эклектизмѣ, упрекъ, который не преминутъ, конечно, сдѣлать "узкіе истолкователи". Но много-ли осталось теперь такихъ любителей формулы между самыми заядлыми марксистами? Своими поправками, дополненіями, объясненіями современные ученики Маркса, не исключая даже и такъ называемыхъ "правовѣрныхъ", въ такой степени расшатали твердыню экономическаго матеріализма, что скоро отъ нея не останется ничего, кромѣ очень важныхъ, очень цѣнныхъ, очень обильныхъ, но утерявшихъ свою связь матеріаловъ. И понадобится новый Марксъ или новый Контъ для того, чтобы построить изъ нихъ новое соціологическое зданіе. Какъ бы то ни было, на предисловіи Жорэса, который, впрочемъ, никогда не былъ собственно марксистомъ, а порою обнаруживалъ немалую склонность къ идеалистической метафизикѣ,-- на этомъ предисловіи отразился современный кризисъ передовой соціологической мысли. И можно, повторяю, лишь пожалѣть, что до сихъ поръ не нашлось крупнаго и оригинальнаго мыслителя, который бы путемъ обобщенія сильно накопившихся за послѣднее время данныхъ вывелъ общественную науку изъ того тупика, куда она зашла теперь.
   Съ другой стороны, уже не только на предисловіи, но и на самой работѣ Жорэса отзывается все же очень сильное вліяніе ученія, связаннаго съ именемъ Маркса, который оставилъ глубокій слѣдъ на развитіи современной мысли. И, говоря такъ, я разумѣю не только предпочтительное трактованіе Жорэсомъ экономической эволюціи Франціи,-- что, кстати сказать, придаетъ немалый интересъ его книгѣ, такъ какъ до сихъ поръ почти не было сочиненій, систематически обобщающихъ данныя по хозяйственному развитію тогдашней эпохи,-- но въ особенности фаталистическій, если можно такъ выразиться, духъ, который проникаетъ довольно сильно книгу Жорэса и въ иныхъ мѣстахъ заставляетъ автора черезчуръ скоро успокаиваться на мысли, что такъ было, потому что такъ должно было быть. Разумѣется, авторъ слишкомъ умный человѣкъ и принимаетъ слишкомъ дѣятельное участіе въ политической жизни своей страны, чтобы эта фаталистическая струя превратилась у него въ историческую апологію квіетизма. Но нерѣдко онъ оцѣниваетъ тогдашнія условія и событія, черезчуръ гипнотизируясь послѣдующимъ историческимъ ходомъ вещей и перенося заднимъ числомъ понятіе о неотвратимости извѣстнаго явленія еще въ тотъ ранній моментъ, когда равнодѣйствующая борющихся и сотрудничающихъ силъ далеко не была опредѣлена, и когда случайныя, т. е. не вытекавшія прямо изъ данной группировки элементовъ обстоятельства могли придать этой равнодѣйствующей иное направленіе.
   Чтобы не занимать много мѣста отдѣльными примѣрами, укажу хотя бы на общую тенденцію автора преувеличивать прогрессивное значеніе чуть не всей тогдашней буржуазіи, считая ее исторической выразительницей насущныхъ стремленій и крестьянства, и рабочихъ, и вообще всей націи. Такъ какъ, молъ, феодальный строй долженъ былъ сначала быть разрушенъ буржуазной революціей, чтобы изъ строя, основаннаго ею, развилось современное движеніе, то едва-ли не все, что дѣлало третье сословіе, было выраженіемъ тогдашнихъ реальныхъ потребностей общественной эволюціи. И тѣмъ поучительнѣе тѣ отступленія отъ этой общей тенденціи, которыя приходится дѣлать автору при оцѣнкѣ нѣкоторыхъ черезчуръ безцеремонныхъ актовъ торжествующей буржуазіи. Во всякомъ случаѣ читатель долженъ "держать въ умѣ" это фаталистическое стремленіе Жорэса, изучая его интересную исторію первыхъ шаговъ буржуазіи на политическомъ поприщѣ. Я склоненъ даже допустить, что такая тенденція автора, обнаруживающаяся сильнѣе во второй половинѣ книги, объясняется отчасти современной политической тактикой Жорэса, который все болѣе и болѣе идетъ въ сторону соціально-реформаторскаго оппортунизма и все ярче и ярче подчеркиваетъ необходимость не временнаго, а постояннаго "сотрудничества классовъ":, пролетаріата, съ одной стороны, и передовыхъ слоевъ буржуазіи -- съ другой.
   Что касается тѣхъ сторонъ "Учредительнаго собранія", въ которыхъ слѣдуетъ искать "вдохновенія" Мишлэ и Плутархомъ, то здѣсь Жорэсъ не перестаетъ быть умнымъ и образованнымъ авторомъ, но доказываетъ своимъ примѣромъ лишній разъ, что замѣчательный политическій дѣятель и великолѣпный ораторъ нерѣдко не обладаетъ такими же выдающимися талантами въ роли писателя. Я уже не буду сравнивать Жорэса съ Мишлэ, потому цто послѣдній былъ настоящимъ чародѣемъ-воскресителемъ, который, не смотря на свой истерическій стиль, возгласы, отступленія, проклятія и благословенія, умѣлъ рисовать такія сцены улегшагося въ гробъ прошлаго, что вы получаете отъ нихъ впечатлѣніе даже не иллюзіи жизни, вродѣ кинематографа, а самой жизни, трепещущей вокругъ васъ и захватывающей васъ своимъ водоворотомъ. Сравните хотя бы разсказъ о 5--6 октября у Мишлэ и Жорэса, и вы увидите, что эта эпопея голодныхъ женщинъ, приводящихъ королевскую семью обратно въ Парижъ, лучше разложена у автора "Учредительнаго собранія" на свои составныя части, лучше изучена въ подробностяхъ, продумана на основаніи болѣе обширнаго матеріала, наконецъ, можетъ быть, вѣрнѣе оцѣнена въ своемъ историческомъ значеніи: не забудьте, что здѣсь Жорэсу много помогаетъ практическая психологія народнаго трибуна, который умѣетъ дѣйствовать на толпу и потому лучше разбирается и въ осмысливаніи массовыхъ движеній прошлаго. За всѣмъ тѣмъ у васъ не остается того глубокаго впечатлѣнія, которое производятъ на васъ соотвѣтствующія страницы "Исторія революціи" Мишлэ, успѣвающаго тронуть васъ своимъ разсказомъ за живое, словно бы у васъ были обнажены нервы.
   Но я не нашелъ въ "Учредительномъ собраніи" и той безподобной галлереи нравственныхъ типовъ, которая -- не смотря на огромную разницу античной цивилизаціи и современной -- такъ привлекаетъ до сихъ поръ читателя въ "Жизнеописаніяхъ" Плутарха. И здѣсь, и обрисовывая портреты революціонныхъ дѣятелей, Жорэсъ больше объясняетъ въ качествѣ философа-политика взаимодѣйствіе между общественными теченіями и выражавшими ихъ людьми, чѣмъ изображаетъ намъ самихъ дѣятелей съ ихъ особенностями темперамента и душевнаго склада.
   Надо-ли говорить, что я, однако, и не думаю ставить въ вину Жорэсу характеръ его исторической работы, какъ не думаю упрекать его, почему онъ не Мишлэ и не Плутархъ. Нѣтъ # ничего непроизводительнѣе, какъ вчинать искъ къ писателю лишь за то, что онъ не сдѣлалъ того-то и того-то, оставляя въ сторонѣ разборъ дѣйствительно сдѣланнаго имъ. Я хотѣлъ только дать понять читателю, что представляетъ собою въ общемъ "Учредительное собраніе"; и не могу въ заключеніе не сказать, что изъ трехъ упомянутыхъ самимъ авторомъ источниковъ "вдохновенія" книги, Марксъ оказался наиболѣе постоянной сильно дѣйствующимъ. Въ новой обработкѣ экономической стороны дѣла и въ объясненіи при помощи ея крупныхъ характеристическихъ чертъ первой революціи и лежитъ центръ тяжести сочиненія Жорэса. Что касается до элемента драматизма и живописности, то книга производитъ впечатлѣніе интересно и умѣло написанной вещи; но картинный языкъ Жорэса-оратора лишь отъ времени до времени сказывается какимъ-нибудь образнымъ и удачнымъ сравненіемъ на страницахъ "Учредительнаго собранія". Невольно припоминаешь отзывъ древнихъ римлянъ объ ораторѣ, сдѣлавшемся писателемъ: dicebat melius, quam scripsit Hortensius.

-----

   Книга Олара (переведенная кстати на русскій языкъ) является въ сущности хорошимъ дополненіемъ къ сочиненію Жорэса. Насколько у послѣдняго преимущественное вниманіе обращено на "экономику", настолько же авторъ "Политической исторіи французской революціи" посвящаетъ свою работу изслѣдованію "политики". И это "настолько" будетъ, пожалуй, даже не совсѣмъ вѣрно. Жорэсъ, какъ мы видѣли, ставитъ своею цѣлью прослѣдить отраженіе экономическихъ условій на "безконечной сложности человѣческой жизни" въ эпоху французской революціи. Онъ, стало быть, нисколько не думаетъ исключать изъ своей исторіи разсмотрѣніе политическихъ, культурныхъ, психологическихъ мотивовъ, хотя больше всего занятъ экономической эволюціей. Но Оларъ уже въ самомъ предисловіи говоритъ о своемъ намѣреніи исключить изъ предпринятаго имъ изслѣдованія всѣ стороны вопроса, кромѣ политической; исключить, впрочемъ, не потому, чтобы онъ считалъ политику самымъ главнымъ общественнымъ факторомъ, но потому, что онъ полагаетъ невозможнымъ для единичнаго человѣка изучить, какъ слѣдуетъ, даже въ теченіе всей жизни исторію французской революціи въ ея различныхъ проявленіяхъ. Дѣло, какъ видите, идетъ о намѣренномъ суженіи и абстрагированіи задачи. Авторъ, дѣйствительно, говоритъ:
   
   Я оставилъ въ сторонѣ военную, дипломатическую, финансовую исторію. Я не скрываю отъ себя, что это абстракція, которая можетъ показаться опасной, и что я могу подвергнуться упреку въ фальсификаціи исторіи путемъ такого усѣченія. Но всякая историческая попытка по необходимости является абстракціей: ретроспективное усиліе ума можетъ охватить лишь часть громадной и сложной дѣйствительности. Уже и то абстракція, если говорить только объ одномъ періодѣ, а въ этомъ періодѣ говорить лишь о Франціи, а въ революціи говорить лишь о политикѣ. Я, по крайней мѣрѣ, старался хорошо выяснить факты, необходимые для пониманія этой политики, и т. д. {А. Aulard, Histoire politique de la Origines et Développement de la Démocratie et de la République (1789--1804); Парижъ, 1901, стр. VIII ("Avertissement").}.
   
   Въ предѣлахъ поставленной Оларомъ задачи его книга является, однако, настоящимъ кладомъ матеріаловъ, изученныхъ авторомъ изъ первыхъ рукъ и, само собою разумѣется, порою переливающихся, такъ сказать, въ силу самаго обилія своего за границу отмежеванной имъ чисто политической области и помогающихъ пониманію многихъ сопредѣльныхъ вопросовъ. Экономическія условія затрогиваются, правда, лишь мимоходомъ, и въ этомъ отношеніи, повторяю, книга Жорэса будетъ хорошимъ дополненіемъ къ труду Олара. Но даже и въ этой сферѣ "Политическая исторія французской революціи" не лишена нѣкоторыхъ интересныхъ указаній, что и не удивительно при той связи политическихъ и экономическихъ проблемъ, которая такъ сильно обнаружилась во время гигантской ломки стараго режима и замѣны его новымъ. Что касается до спеціальной задачи книги, то, не говоря уже о политикѣ въ узкомъ смыслѣ этого слова, Оларъ прекрасно изучилъ и прекрасно нарисовалъ борьбу стараго и новаго міровоззрѣнія въ идейной, культурной, общественной областяхъ.
   Не стѣсняемый пропагандистскими соображеніями, какъ то пришлось дѣлать Жорэсу, Оларъ могъ войти въ большія подробности и мѣстами положительно исчерпалъ тотъ или иной вопросъ.. Но его изложеніе, разсчитанное на серьезнаго и подготовленнаго читателя, далеко, однако, отъ какого бы то ни было педантизма и схоластической сухости. Не стремясь подражать своимъ предшественникамъ, изъ которыхъ, кстати сказать, врядъ ли кто такъ подробно изучилъ по первоисточникамъ республиканскія учрежденія, партіи и біографію политическихъ дѣятелей,-- Оларъ выработалъ свою собственную манеру писанія и мастерски пользуется ею. Его сдержанный, трезвый, спокойный, но согрѣтый глубокимъ внутреннимъ убѣжденіемъ тонъ; ясная и не лишенная строгой элегантности конструкція фразы; многочисленныя, но чуждыя щеголянья мнимой научностью цитаты и добросовѣстныя указанія источниковъ,-- все это невольно располагаетъ читателя и поддерживаетъ въ немъ необходимую степень вниманія къ фактической сторонѣ изложенія. А порою къ этому присоединяется чувство почти художественнаго наслажденія, когда при помощи своей сдержанности, ясности, эрудиціи, цѣльности взглядовъ авторъ успѣваетъ великолѣпно нарисовать политическую физіономію какого-нибудь выдающагося дѣятеля. Пусть, напр., читатель просмотритъ во второй части главы VII и VIII, трактующія о политическихъ взглядахъ жирондистовъ, монтаньяровъ, партизановъ Дантона и т. п.: я увѣренъ, что онъ останется подъ сильнымъ впечатлѣніемъ мастерски очерченныхъ портретовъ главныхъ вожаковъ боровшихся партій, и можетъ лишь пожалѣть, что Оларъ не далъ въ этой исторической галлереѣ мѣста такому крупному человѣку, какимъ былъ Сэнъ-Жюстъ.

-----

   Книга Андрэ Лихтенберже о "Соціализмѣ и француской революціи", подобно другимъ трудамъ этого автора (объ "Утопическомъ соціализмѣ", о "Соціализмѣ въ XVIII вѣкѣ" и т. п.), отличается большою добросовѣстностью и фактическимъ знаніемъ предмета. Но безпристрастіе, эрудиція и хорошее изложеніе, характеризующія этого автора, портятся двумя изъянами, которые въ особенности вредны, по моему мнѣнію, для писателя по общественнымъ вопросамъ. Это, съ одной стороны, его, если можно такъ выразиться, умѣренно-аккуратный, немножко филистерскій скептицизмъ по отношенію къ рѣшенію жгучихъ вопросовъ со, временности. Это, съ другой стороны и, можетъ быть, въ связи съ предшествующимъ недостаткомъ, черезчуръ книжное изученіе данной темы, которая, наоборотъ, требуетъ и жизненнаго знакомства съ соціальной задачей. Авторъ, самъ того не подозрѣвая, очень хорошо обрисовалъ типъ ученаго и уравновѣшеннаго буржуа, такъ удачно воплощенный въ немъ самомъ, въ слѣдующихъ словахъ заключенія:
   
   Люди, общества и право преобразуются и живутъ согласно извѣстнымъ законамъ, которые, можетъ быть, мы можемъ смутно подозрѣвать и которые,-- что болѣе вѣроятно,-- мы не способны узнать. Наиболѣе полезными книгами являются не тѣ, которыя претендуютъ формулировать ихъ, а тѣ, которыя самымъ точнымъ образомъ описываютъ намъ вещи съ тѣмъ, чтобы люди были въ состояніи отдать себѣ ясный отчетъ въ необходимыхъ измѣненіяхъ ради избѣжанія крутыхъ революцій, насильственныхъ переворотовъ и кровавыхъ столкновеній, можетъ быть, безполезно увеличивающихъ страданія человѣчества. Этотъ опытъ не имѣетъ другой цѣли, кромѣ описанія отношеній между соціализмомъ и французской революціей, не претендуя вывести изъ этого какое бы то ни было политическое заключеніе {André Iiciitenberger, Le socialisme et la révolution franèaise. Etude sur les idées socialistes en France de 1789 à 1796; Парижъ, 1899, стр. 306--307.}.

-----

   Наконецъ, небольшая книга Шампьона о "Франціи по наказнымъ тетрадямъ 1789 г." представляетъ удобное и полезное пособіе при изученіи французской революціи, давая толковое и расчлененное на нѣсколько крупныхъ отдѣловъ резюме пожеланій націи, стремившейся освободиться отъ невыносимаго бремени стараго режима и указывавшей [на необходимыя для этого реформы. Не надо забывать, что до сихъ поръ изданы не всѣ наказныя тетради округовъ (бальяжей и сенешальствъ); и опубликована лишь незначительная часть еще болѣе интересныхъ въ смыслѣ непосредственнаго жизненнаго матеріала приходскихъ тетрадей. Съ другой стороны, и отпечатанные наказы плохо изучены даже такими авторами, съ именемъ Которыхъ соединяется понятіе о научной основательности и добросовѣстности. А между тѣмъ, именно наказы 1789 г. свидѣтельствуютъ о томъ, до какой степени первая революція вытекала прежде всего изъ самаго положенія вещей; и какъ близоруки реакціонные изслѣдователи, видящіе въ этомъ переворотѣ лишь результатъ искусственнаго возбужденія умовъ, злонамѣренной пропаганды и разнузданности страстей, или либеральные историки, черезчуръ напирающіе на подготовку переворота просвѣтительной философіей. Авторъ "Франціи по наказнымъ тетрадямъ" удачно формулируетъ важность изученія этого драгоцѣннаго матеріала:
   
   Для того, чтобы знать, что слѣдуетъ думать о революціи, не должно-ли прежде всего отчетливо и точно познакомиться съ предметами неудовольствія людей 89 года, прислушаться хорошенько къ ихъ жалобамъ? Ихъ наказы представляютъ собою "публичный и неопровержимый складъ всѣхъ мнѣній и пожеланій цѣлой Франціи" (Малуэ). Если бы Токвилль и Танъ изучили ихъ какъ слѣдуетъ, то они лучше бы поняли паденіе стараго режима. Они бы узнали, что "нація была подготовлена къ революціи гораздо болѣе чувствомъ своихъ страданій и ошибками правительства, чѣмъ успѣхами просвѣщенія" (Мирабо) {Edme Champion, La France d'après les Cahiers de 1789; Парижъ, 1897, стр. 4. ("Avant-propos").}....

-----

   Познакомивъ читателя съ общимъ характеромъ указанныхъ выше сочиненій, я перейду теперь къ тѣмъ новымъ или вновь освѣщеннымъ сторонамъ великаго движенія, которыя затронуты въ этихъ трудахъ. И прежде всего, для удобства читателя, я охарактеризую по возможности кратко общіе выводы, къ которымъ приходишь, изучая послѣднія работы по исторіи французской революціи.
   Французская революція является широкимъ жизненнымъ движеніемъ почти цѣлой націи противъ экономической эксплуатаціи и политически-сословнаго гнета феодальныхъ классовъ и абсолютизма. Это движеніе коренилось въ насущныхъ потребностяхъ различныхъ слоевъ тогда, еще не рѣзко раздиференцированнаго непривилегированнаго большинства,-- начиная отъ крестьянъ, стонавшихъ одновременно подъ игомъ сеньоровъ и бюрократіи; переходя къ ремесленникамъ, фабрикантамъ и торговцамъ, угнетаемымъ средневѣковыми цехами и фискомъ; и кончая интеллигентными силами буржуазіи, подвергавшимися всевозможному физическому и нравственному насилію со стороны централизованнаго абсолютизма. Насущность непосредственныхъ потребностей, особенно рѣзко подавляемыхъ старымъ режимомъ въ обширныхъ низшихъ слояхъ населенія, не могла, однако, сама по себѣ создать общенаціональное движеніе, пока во главѣ угнетенныхъ сословій не сталъ наиболѣе жизненный въ ту историческую эпоху классъ, собственно, такъ называемой (впослѣдствіи) буржуазіи. Но этотъ непосредственный, въ извѣстномъ смыслѣ "низменный" характеръ насущныхъ потребностей націи сказался въ томъ по большей части непосредственномъ же, частномъ, практическомъ характерѣ реформъ, который такъ замѣтно вырисовывается въ громадномъ большинствѣ наказовъ и лишь въ нѣкоторыхъ тетрадяхъ уступаетъ мѣсто широкому теоретическому плану общаго преобразованія.
   За то, какъ только силы отживающаго строя рѣшили вступить въ борьбу съ начавшимся реформаторскимъ движеніемъ, такъ сейчасъ же эти частные, узко-практическіе проекты измѣненій подвергаются сопоставленіе и, если такъ можно выразиться, взаимному перекрестному допросу, въ результатѣ котораго противорѣчивыя подробности устраняются, родственныя требованія подчеркиваются, и частныя реформы сростаются въ одну цѣльную и логичную реформу.
   Въ завязавшейся скоро не на жизнь, на смерть битвѣ между старымъ и новымъ мірами послѣдовательность плановъ усиливались не по днямъ, а по часамъ, и тутъ-то сыграла громадную роль дореволюціонная прогрессивная мысль великихъ философовъ, публицистовъ и литераторовъ буржуазіи, которые успѣли, отчасти сами того не подозрѣвая, положить основаніе новому міровоззрѣнію. То, что было прежде простой "игрой ума", которою увлекались даже представители стараго режима, стало теперь могучимъ ферментомъ броженія и, такъ сказать, осаждающею смѣсью, вызвавшею необыкновенно энергичное распаденіе отживавшихъ формъ и столь же энергичное образованіе новыхъ.
   Подъ вліяніемъ исключительнаго энтузіазма, овладѣвшаго всею націею, французская революція поставила даже нѣкоторыя задачи, которыя значительно забѣгали впередъ общаго состоянія тогдашнихъ условій и начинаютъ приближаться къ своему рѣшенію лишь въ настоящее время. Но за революціоннымъ приливомъ послѣдовалъ революціонный отливъ; и наступившая буржуазная, а затѣмъ и цезаристская реакція подготовили почву реставраціоннымъ попыткамъ, которыя въ концѣ концовъ не могли, однако, вызвать серьезнаго возврата къ старому режиму. Этотъ режимъ былъ въ общемъ разрушенъ; и на развалинахъ его, которыя реакція старалась замаскировать чисто картоннымъ декораціоннымъ фасадомъ, выросло новое общество съ видоизмѣнившимися классами, при чемъ всѣ эти классы осуществили нѣкоторыя частныя свои стремленія, но лишь одинъ классъ, классъ буржуазіи, осуществилъ пока полностью свой общій экономическій и политическій идеалъ.
   Таковъ въ нѣкоторомъ родѣ прологъ-резюме исторической драмы, извѣстной подъ именемъ французской революціи; а вотъ кой-какія наиболѣе интересныя стороны самой драмы, самого движенія. Посмотримъ сначала на положеніе крестьянства и на его отношеніе къ старому строю. Было бы совершенно излишне вдаваться въ какія бы то ни было подробности экономическаго и политическаго гнета, тяготѣвшаго надъ населеніемъ деревень: все это достаточно хорошо извѣстно. Такъ мы знаемъ, напр., тотъ любопытный фактъ, что собственно феодальныя повинности были не особенно велики сами по себѣ. Но ихъ безчисленность, ихъ нелѣпый характеръ, ихъ нераціональный способъ взиманія страшно увеличивали тягости крестьянства, благодаря этому несомнѣнно терявшаго, въ общемъ, тройную или четверную сумму сравнительно съ той, которую оно дѣйствительно отдавало сеньорамъ и церкви. Съ этимъ хозяйственнымъ абсурдомъ какъ нельзя лучше уживается и то критическое состояніе, въ какомъ находились сами привилегированныя сословія наканунѣ революціи, за исключеніемъ высшей духовной и свѣтской аристократіи. Съ другой стороны, совершенно аналогичную, если еще не болѣе крупную хозяйственную нелѣпицу представляла тогдашняя фискальная система, которая сваливала всю тяжесть налоговъ исключительно на непривилегированные классы, преимущественно на крестьянство, и при этомъ широко практиковала откупной способъ взиманія, тоже страшно увеличивавшій податное бремя націи. Наконецъ, присоедините еще къ этому невозможное расхищеніе государственнаго бюджета опять-таки дворянствомъ въ формѣ жалованья, пенсіоновъ и т. п.,-- въ размѣрѣ, по крайней мѣрѣ, одной пятой всѣхъ доходовъ,-- что вызывало все растущій и растущій дефицитъ, дальнѣйшую задолженность государства и новое увеличеніе поборовъ, новое обремененіе народа.
   Если вы сопоставите вліяніе этихъ нормальныхъ факторовъ стараго режима на бытъ населенія, то вы безъ труда поймете, почему и голодъ былъ въ дореволюціонной Франціи дюже нормальнымъ, часто и періодически повторявшимся явленіемъ. Или, какъ еще четверть вѣка тому назадъ писалъ Тэнъ объ этомъ періодѣ:
   
   ясно, что народъ живетъ со дня на день; у него сейчасъ же не хватаетъ хлѣба, какъ только плохъ урожай. А случится морозъ, градобитіе, наводненіе, и вся провинція не знаетъ, что дѣлать и какъ просуществовать до слѣдующаго года; но многихъ мѣстахъ достаточно было самой обыкновенной зимы, чтобы вызвать голодъ {H. Taine, Les origines de la France contemporaine. L'ancien Парижъ, 1877, 4-е изд., стр. 440.}.
   
   Достаточно самымъ бѣглымъ образомъ перелистовать любое сочиненіе по французской революціи, хотя бы того же Тэна или Токвиля, или Минье, Мишлэ, Кинэ, или даже нѣмца Зибеля, чтобы наткнуться на тяжелыя сцены, рисующія низкій уровень культурныхъ потребностей крестьянства и невозможность удовлетворять, какъ слѣдуетъ, даже эти минимальныя условія человѣческаго существованія. Въ теперешнихъ благословенныхъ мѣстахъ, каковы Нормандія, Босъ, Турэнь, мужикъ питался плохимъ ячменнымъ и овсянымъ хлѣбомъ, зачастую подмоченными отрубями, а въ неурожай цѣлыми деревнями ѣлъ разныя травы и кору на деревьяхъ; пилъ воду; ходилъ босикомъ или въ деревянныхъ сабо, а не такъ, какъ теперь: сапоги въ крестьянство принесла лишь революція.
   Сообразно съ этимъ велось и земледѣліе. Артуръ Юнгъ, путешествовавшій по Франціи въ 1787--1790 г., нашелъ, что въ странѣ христіаннѣйшихъ королей "хлѣбопашество находится еще въ X вѣкѣ". Поцсюду, за исключеніемъ Фландріи да низменной части Эльзаса, царитъ трехполье, а то и двухполье съ обязательнымъ паромъ. Земледѣльческія орудія самыя первобытныя; нигдѣ не видать желѣзныхъ плуговъ; землю царапаютъ деревянной сохой временъ Виргилія. И, что особенно кажется дико ученому англійскому агроному, даже оси въ телѣгахъ и бороны изъ дерева. Урожай самъ четверть, самъ пятъ, а то и самъ третей. Мало скота и мало навоза. Дороги самыя ужасныя. И опять таки скажешь вмѣстѣ съ Тэномъ:
   
   Какъ дотянуть до будущей жатвы? Вотъ постоянная забота людей до и во время революціи... Подобное состояніе путей сообщенія и земледѣлія Осуждаетъ страну на періодическія голодовки, и я осмѣливаюсь сказать, что рядомъ съ оспой, на которую изъ восьми смертныхъ случаевъ приходится одинъ, въ то же время свирѣпствуетъ такая же распространенная, такая же убійственная эпидемическая болѣзнь, и болѣзнь эта -- голодъ {Ibid., стр. 443--444.}.
   
   Странное дѣло, однако: не смотря на такую ужасную жизнь, не смотря на малую, казалось бы, головоломность задачи о причинахъ такого каторжнаго существованія -- феодальномъ и королевскомъ гнетѣ -- крестьянинъ мало склоненъ поднять знамя массового возстанія, хотя частныя возстанія, подъ вліяніемъ голода, случаются нерѣдко, напримѣръ, въ одной Нормандіи ихъ насчитывается въ теченіе XVIII вѣка и вплоть до революціи около десяти. И у современниковъ этой эпохи, предшествовавшей революціи, вы часто найдете выраженіе удивленія передъ этимъ многотерпѣніемъ народа: вотъ, молъ, сколько разъ мы задали поголовнаго бунта, а бунта все нѣтъ какъ нѣтъ!.. Выходило даже такъ, что чѣмъ продолжительнѣе нищета и голодъ свирѣпствовали среди крестьянства, тѣмъ оно менѣе реагировало на ужасающія условія своего существованія.
   Здѣсь, можетъ быть, кстати представить одно -- два соображенія по поводу такого, казалось бы, страннаго явленія. Обратите прежде всего вниманіе на обычность голода и на страшно низкій уровень потребностей населенія. И припомните, что говоритъ Мишлэ въ началѣ своей "Исторіи XIX вѣка":
   
   Животныя мрутъ, не производя шума. Голодъ, который возвращается часто, и очень плохое питаніе, которое подрывается подъ пищеварительныя функція, которое ослабляетъ и замедляетъ ихъ, дѣлаютъ населеніе золотушнымъ, чахоточнымъ, но убиваютъ сравнительно незамѣтнымъ образомъ. Люди отвыкаютъ жить. Люди спрашиваютъ себя; "зачѣмъ ѣсть"?.. Такъ мы представляемъ себѣ великія вымиранія населенія, которое молчаливо погибало въ отдаленные средніе вѣка {J. Michelet, Histoire du ХІХ-е; Парижъ, 1880, т. I, стр. 4 "новаго изданія".}.
   
   Съ другой стороны, крайняя политическая незрѣлость большинства крестьянъ, обусловливавшаяся самою тяжестью экономическаго и общественнаго гнета, достаточно объясняетъ намъ, почему народныя возстанія носили лишь частный характеръ и не сливались въ одну громадную инсуррекцію. Крестьянство въ массѣ не могло подняться до понятія причинной связи между его ужаснымъ положеніемъ и общею системою "стараго режима". Оттого-то, даже когда оно и возставало, въ его сознаніи выростали чудовищныя и наивныя легенды, которыя закрывали отъ его глазъ настоящія причины бѣдствій. Такъ, голодъ, совсѣмъ наканунѣ революціи, приписывался тому, что принцы и придворные нарочно вызывали его, бросая въ воду мѣшки съ хлѣбомъ: это, если хотите, инстинктивное чутье сословной розни, но въ дикой, только темнившей сознаніе формѣ. Съ другой стороны, когда вѣсть о созывѣ генеральныхъ штатовъ произвела громадное возбужденіе въ крестьянствѣ и подвинула его, наконецъ, на широкую инсуррекцію противъ феодаловъ, замки сжигались и сеньоры избивались при крикѣ "да здравствуетъ король"; и во многихъ мѣстахъ крестьяне даже извинялись передъ "хорошими господами" за такое поведеніе, говоря, что хоть и жаль бы со всѣми знатными обращаться одинаково, но дѣлать нечего: у нихъ есть на то "приказъ отъ Его Величества".
   Кромѣ того, крестьяне продолжали быть оторваны отъ городовъ и ихъ болѣе культурной жизни; продолжали быть изолированы и между собою вслѣдствіе ужаснаго состоянія дорогъ. Наоборотъ, абсолютизмъ успѣлъ выработаться въ сильную центральную власть, отнявшую политическую самостоятельность у феодаловъ, но оставившую имъ общественнно-юридическія и экономическія привилегіи. Все это объясняетъ, почему крестьянство не могло теперь организовать по своей иниціативѣ массовое возстаніе на манеръ Жакеріи, охватившей въ срединѣ XIV столѣтія огромное пространство на юго-востокѣ, востокѣ, сѣверо-востокѣ и сѣверѣ отъ Парижа и окончательно раздавленной лишь благодаря вѣроломству короля Наваррскаго. Теперь понадобился толчокъ въ извѣстномъ смыслѣ извнѣ, чтобы сельское населеніе пришло въ движеніе и придало начавшейся политической ломкѣ рѣзко аграрный характеръ, какъ то было въ Эльзасѣ, Франшъ-Контэ, Бургундіи, Оверни, Дофинэ и вообще во всей восточной полосѣ Франціи, съ сѣвера и вплоть до Прованса.

-----

   Этотъ толчокъ былъ данъ наиболѣе живучимъ въ то время историческимъ классомъ, буржуазіей, которая въ деревнѣ соединялась съ крестьянствомъ при посредствѣ зажиточныхъ слоевъ сельскаго населенія, а въ городахъ насчитывала массу выдающихся дѣятелей въ торгово-промышленныхъ и либеральныхъ профессіяхъ и опиралась на мелкихъ ремесленниковъ, многочисленныхъ мастерковъ и только что начавшій выдѣляться въ то время городской пролетаріатъ. Присматриваясь къ тогдашнему положенію вещей, приходишь, дѣйствительно, къ такому заключенію, что какъ бы ни были велики страданія громаднаго большинства націи, французская революція не могла бы превратиться въ великое историческое движеніе, если бы въ то время не нащлось класса, который могъ стать во главѣ переворота и въ общемъ наиболѣе удачно выразить равнодѣйствующую общенаціональныхъ стремленій и потребностей.
   Жорэсу принадлежитъ, между прочимъ, заслуга очень яркаго и рельефнаго изображенія высокихъ достоинствъ тогдашней буржуазіи, которая, вопреки пресловутому обвиненію ея Тэномъ въ "классическомъ духѣ", абстрактномъ и пустомъ теоретизированіи и полнѣйшемъ незнаніи жизни, на самомъ-то дѣлѣ поражала удачнымъ соединеніемъ знанія практическихъ вопросовъ вплоть до мельчайшихъ деталей и логическаго ихъ осмысливанія. Интересно указаніе автора "Учредительнаго собранія" на тотъ фактъ, что Барнавъ, членъ этого собранія и одинъ изъ депутатовъ промышленнаго Дофинэ, уже въ то время написалъ "Введеніе во французскую революцію" (изданное, впрочемъ, лишь въ 1845 г.), представляющее собою, какъ говоритъ Жорэсъ, "дѣйствительно, первый абрисъ экономическаго матеріализма Маркса". Жорэсъ дѣлаетъ длинныя выписки изъ этого любопытнаго труда; но я, конечно, принужденъ органичиться лишь двумя -- тремя наиболѣе характерными мѣстами:
   
   ...Когда ростъ населенія даетъ почувствовать человѣку потребность въ менѣе случайномъ и болѣе обильномъ пропитаніи, то онъ жертвуетъ ради существованія частью своей независимости... онъ приручаетъ животныхъ, занимается скотоводствомъ и становится пастушескимъ народомъ. Тогда собственность начинаетъ вліять на учрежденія... бѣдный и богатый перестаютъ быть равными, и естественная демократія не существуетъ уже болѣе. Необходимость покровительствовать и защищать собственность принуждаетъ давать болѣе силы всякой военной и гражданской власти; тѣ. которые обладаютъ властью, привлекаютъ ею богатство, подобно тому, какъ при помощи богатствъ они увеличиваютъ свою власть.
   Наконецъ, потребности все ростущаго населенія заставляютъ человѣка искать пропитанія въ землѣ; онъ перестаетъ вести кочующую жизнь и становится земледѣльцемъ... Тогда земля раздѣляется между отдѣльными лицами, собственность обнимаетъ собою уже не только стада на поверхности почвы, но самую почву; нѣтъ уже болѣе ничего общаго; скоро поля, лѣса, даже рѣки становятся собственностью; и это право собственности, расширяясь съ каждымъ днемъ, все сильнѣе и сильнѣе вліяетъ на распредѣленіе власти.
   Какъ только (техническія) искусство и торговля успѣваютъ проникнуть, въ народъ и создаютъ новый источникъ богатствъ для трудящагося класса, то и въ политическихъ законахъ подготовляется революція; новое распредѣленіе богатствъ производитъ и новое распредѣленіе власти. Подобно тому, какъ владѣніе земельною собственностью возвысило аристократію, такъ индустріальная собственность возвышаетъ власть народа; онъ пріобрѣтаетъ свободу, возростаетъ въ числѣ, онъ начинаетъ вліять на дѣла {La constituante, стр. 99--101, passim.}.
   
   Лично я думаю, что Жорэсъ, можетъ быть, нѣсколько преувеличилъ марксистскій характеръ той философіи исторіи, которую развиваетъ Барнавъ въ своемъ "Введеніи". Послѣдовательная смѣна различныхъ экономическихъ фазисовъ въ жизни человѣчества, зависимость распредѣленія власти отъ распредѣленія богатствъ (но и обратно, усиленіе экономическаго могущества при помощи политической силы),-- эти идеи встрѣчаются въ болѣе или менѣе отчетливой формѣ у многихъ писателей XVIII вѣка, напр., у Фергюссона, Адама Смита, и т. п. Я даже склоненъ думать, что въ приведенныхъ выше разсужденіяхъ Барнава можно найти отголосокъ "Изслѣдованія о богатствѣ народовъ" великаго шотландца. Эта книга, какъ извѣстно, сейчасъ же по своемъ появленіи въ 1776 г. возбудила живѣйшій интересъ во всемъ цивилизованномъ мірѣ. Она жадно читалась и обсуждалась. Во Франціи съ нею сейчасъ же познакомились въ подлинникѣ (англійскій языкъ былъ въ то время въ большой модѣ по сю сторону Ламанша). И наканунѣ, и во время самой революціи вышли почти одно за другимъ два французскіе перевода,-- одинъ, въ 1788 г., нѣкоего Блавэ, другой, въ 1790 г., идиллическаго поэта Рушэ. Трудно предположить, чтобы Барнавъ не былъ знакомъ съ знаменитой книгой, а зная ее, не подвергся вліянію идей Смита.
   Предоставимъ, впрочемъ, слово самому экономисту. Въ послѣдней (пятой) книгѣ "Богатства народовъ", трактуя объ издержкахъ общества на организацію судебной власти, авторъ такъ изображаетъ параллелизмъ въ развитіи собственности и власти вообще:
   
   Пріобрѣтеніе цѣнной и обширной собственности необходимо требуетъ установленія гражданской власти (civil government обозначаетъ, какъ извѣстно, по англійски прежде всего власть вообще, власть политическую, не столько въ противоположность военной, сколько въ отличіе отъ неорганизованнаго, нецивилизованнаго состоянія дикарей. H. К.). Тамъ, гдѣ нѣтъ собственности, или, по крайней мѣрѣ, нѣтъ такой, которая превышала бы стоимость двухъ или трехъ дней труда, гражданская власть не такъ необходима. Гражданская власть предполагаетъ извѣстное подчиненіе. Но такъ какъ необходимость власти постепенно возростаетъ вмѣстѣ съ пріобрѣтеніемъ собственности, то главныя причины, естественно вводящія подчиненіе, постепенно усиливаются съ ростомъ этой цѣнной собственности... Первый общественный періодъ, охотничій, не допускаетъ никакого такого неравенства. Всеобщая бѣдность опредѣляетъ всеобщее равенство... Поэтому въ такомъ обществѣ мало или совсѣмъ нѣтъ авторитета и подчиненія... Во второмъ же общественномъ періодѣ, пастушескомъ, неравенство имуществъ впервые начинаетъ возникать и вводитъ среди людей такую степень авторитета и подчиненія, которая не могла раньше существовать. Оно вводитъ этимъ путемъ извѣстную степень и гражданской власти, необходимой для его же охраненія; и оно дѣлаетъ это, какъ кажется, естественно и даже независимо отъ разсмотрѣнія такой необходимости. Разсмотрѣніе такой необходимости приходитъ, несомнѣнно, лишь послѣ и очень много способствуетъ поддержанію и обезпеченію авторитета и подчиненія. Богатые въ особенности необходимо заинтересованы въ поддержкѣ такого порядка вещей, который только и въ состояніи обезпечить ихъ въ обладаніи преимуществами... Гражданская власть, поскольку она учреждена для обезпеченія собственности, учреждена въ сущности для защиты богатыхъ противъ бѣдныхъ, или тѣхъ, которые имѣютъ какую-либо собственность, противъ тѣхъ, которые не имѣютъ вовсе никакой {Adam Smith, An Inquiry into the nature and causes of the wealth of nations; стр. 297--299 passim лондонскаго изданія 1860 г. въ одномъ томѣ.}.
   
   И если бы читатель перелистовалъ вообще эту главу А. Смита, онъ нашелъ бы въ ней не мало выраженій, которыя очень близко повторяютъ взгляды Барнава, или, что, по моему, вѣроятнѣе, служатъ болѣе или менѣе непосредственнымъ источникомъ вдохновенія для автора "Введенія во французскую революцію". Впрочемъ, такія идеи были довольно распространены, повторяю, въ теченіе всего XVIII-го вѣка и во всякомъ случаѣ являлись общимъ достояніемъ выдающихся людей того времени. Вотъ почему я вижу въ цитированныхъ Жорэсомъ разсужденіяхъ Барнава не столько первую формулировку марксизма, сколько вообще доказательство проницательности и трезвости того взгляда на эволюцію обществъ, къ которому пришла интеллигентная часть буржуазіи. За то Жорэсъ съ большимъ искусствомъ и знаніемъ дѣла доказываетъ, какую массу чисто жизненныхъ свѣдѣній накопило въ то время третье сословіе; какъ ясно оно умѣло формулировать практическія, реальныя потребности націи, и какимъ контингентомъ опытныхъ, разсудительныхъ и энергичныхъ администраторовъ, финансистовъ, законниковъ, располагалъ классъ, готовившійся стать господствующимъ. Главы, посвященныя Жорэсомъ изображенію прогресса Франціи наканунѣ революціи въ области промышленности, торговли и отчасти даже земледѣлія (на земляхъ богатыхъ фермеровъ), даютъ много любопытныхъ данныхъ по этому вопросу. Живая дѣятельность, кипѣвшая во всѣхъ отрасляхъ труда, не смотря на страшныя стѣсненія цеховыхъ и бюрократическихъ регламентовъ, должна была естественно предполагать существованіе живыхъ же и энергичныхъ предпринимателей, приводившихъ въ движеніе сложный механизмъ національнаго производства. И въ этотъ періодъ роль буржуа была далеко не похожа на роль ихъ потомковъ, стригущихъ купоны и получающихъ дивиденды съ предпріятій, которыхъ они, можетъ быть, и въ глаза-то никогда не видали. То былъ героическій періодъ третьяго сословія, когда, по выраженію Жорэса,
   
   буржуазія, въ пряномъ продолженіи своего собственнаго интереса, своей промышленной мощи и своего общественнаго движенія, видѣла человѣчество болѣе жизненнымъ и болѣе свободнымъ, націю болѣе единой и болѣе сильной. Возвышенныя чувства, которыя перемѣшиваютъ, такъ сказать, всѣ фибры сердца и не позволяютъ различать законный эгоизмъ восходящихъ классовъ и преданность всему человѣчеству!.. {Ibid., стр. 107.}.

-----

   Отсылая читателя за подробностями къ самому сочиненію Жорэса, я хотѣлъ бы только коснуться здѣсь одного небезъинтереснаго вопроса: каковы были отношенія между буржуазіей, являвшейся, какъ уже сказано, въ общемъ выразительницей національныхъ интересовъ, и между низшими слоями націи, а именно сѣрымъ рядовымъ крестьянствомъ и фабричнымъ пролетаріатомъ, которые соединялись еще промежуточными группами съ собственно-буржуазіей и не успѣли такъ рѣзко выдѣлиться изъ огромнаго комплекса "третьяго сословія"? И, далѣе, насколько сами эти слои считали себя въ то время обособленными классами и преслѣдовали свои спеціальные классовые интересы?
   Изслѣдуя наказы третьяго сословія, касающіеся тогдашней сельской жизни, особенно такъ называемые приходскіе наказы, гдѣ жалобы и требованія крестьянства рельефнѣе и ярче выражены, мы встрѣчаемся съ двоякимъ фактомъ. Во-первыхъ, все третье сословіе чрезвычайно энергично протестуетъ противъ феодальныхъ повинностей, тяготѣвшихъ на землѣ, и вообще противъ существованія привилегированной земельной собственности; и тутъ вы не найдете диссонансовъ между стремленіями рядового мужика и зажиточнаго непривилегированнаго владѣльца и даже городского буржуа. Во-вторыхъ, третье сословіе теряетъ свой характеръ дружнаго и сплоченнаго общественнаго класса и позволяетъ видѣть происходящую внутри его борьбу между различными группами, какъ только рѣчь заходитъ объ отношеніи этихъ группъ къ освобождающейся отъ феодальныхъ узъ собственности; и здѣсь противорѣчіе интересовъ, между сѣрымъ крестьянствомъ и деревенской буржуазіей, не говоря уже о городской буржуазіи, достигаетъ порою значительной степени напряженности.
   Дѣйствительно, все третье сословіе говоритъ въ одинъ голосъ о необходимости отмѣнить и "цензъ", и "шампаръ", и десятину, и прочія феодальныя повинности вплоть до личныхъ и унизительныхъ выраженій зависимости крѣпостного отъ сеньора; возмущается обязательствомъ вести для помола хлѣбъ на барскую мельницу и виноградъ для выдѣлки вина подъ барскіе тиски; съ негодованіемъ отвергаетъ право феодала посылать скотъ пастись на крестьянскихъ лугахъ въ періодъ наиболѣе усиленнаго роста травъ, или топтать лошадьми и собаками ради охотничьей забавы поля и виноградники земледѣльца, или содержать и сдавать на откупъ безчисленное множество платныхъ мостовъ и перевозовъ, и т. п. Но зажиточные слои сельской и городской буржуазіи весьма часто сталкиваются съ рядовымъ крестьянствомъ по вопросу объ общинныхъ земляхъ и лежавшихъ на всѣхъ земляхъ въ то время общественныхъ же повинностяхъ: эти группы, усилившіяся за послѣдніе тридцать лѣтъ передъ революціей, требуютъ въ большинствѣ случаевъ раздѣла коммунальной собственности и освобожденія ихъ личной собственности отъ "ига" общиннаго выпаса и прохода. И знаменательно, что въ этомъ отношеніи они нерѣдко сходятся съ сеньорами, которые желаютъ удержать за собою всѣ феодальныя права, но стараются уклониться отъ феодальныхъ же обязанностей; которые самовольно захватили къ тому времени много коммунальныхъ земель, или же высвободили свою собственность отъ упомянутыхъ уже средневѣковыхъ повинностей.
   Жорэсъ съ большою добросовѣстностью собралъ много документовъ, особенно въ видѣ приходскихъ наказовъ, со страницъ которыхъ звучитъ порою страстная нота вражды крестьянъ не только по отношенію къ привилегированнымъ, но и непривилегированнымъ крупнымъ владѣльцамъ. Тутъ соціальная рознь между знатными и незнатными превращается въ соціальное противорѣчіе между богатыми и бѣдными. Приведу для образца слѣдующую выдержку изъ наказной тетради крестьянъ прихода Фоссъ (Fosses, въ теперешнемъ департаментѣ Сены-и-Уазы):
   
   Мы полагаемъ, что было бы очень кстати обуздать честолюбіе богатыхъ собственниковъ, большинство которыхъ старается только о томъ, чтобы увеличить свои владѣнія на счетъ земель бѣдныхъ... Пусть разсмотрятъ документы на владѣніе крупныхъ имѣній: изъ нихъ увидятъ, что большинство такихъ имѣній составлено изъ мелкихъ участковъ, которые захватывались на всѣ лады... Жадность богатыхъ внушаетъ имъ тысячу средствъ, какъ бы расширить свои владѣнія, что и является главнымъ источникомъ нищеты деревенскаго населенія... Мы заявляемъ также, что было бы чрезвычайно полезно установить, насколько это возможно, во всѣхъ деревняхъ общинныя пастбища, хотя это и противорѣчитъ мнѣнію современныхъ агрономовъ; пусть возвратятъ тѣ, которыя были похищены, равно какъ захваченные въ теченіе послѣднихъ лѣтъ пустыри; и пусть возстановятъ проселочныя дороги въ ихъ прежней неприкосновенности. Эти земли и эти дороги, которыя нѣсколько сеньоровъ и частныхъ собственниковъ воздѣлываетъ теперь къ своей выгодѣ, были извѣстнаго рода пастбищами для коровъ, отсутствіе каковыхъ является еще одною изъ причинъ нищеты бѣдныхъ деревенскихъ жителей. Но до сихъ поръ все было сдѣлано для богатыхъ и ничего для бѣдныхъ {Jaurès, 1. с. стр. 229--280.}.
   
   Такимъ образомъ, мы видимъ, что если часть требованій деревни была поддержана съ необыкновенною энергіею всѣмъ третьимъ сословіемъ, то другая часть вызывала расколъ среди различныхъ слоевъ его; и на этой почвѣ замѣчалась несомнѣнная классовая рознь между рядовымъ крестьянствомъ и сельской и городской буржуазіей. Мы подходимъ здѣсь какъ разъ къ очень, любопытному и до сихъ поръ нерѣшенному вопросу о томъ, въ какой степени сѣрое крестьянство воспользовалось аграрной стороной великаго переворота, въ какой степени оно сдѣлалось собственникомъ огромнаго количества выброшенныхъ на рынокъ "національныхъ имуществъ", т. е. прежде всего земель духовенства, а затѣмъ и мятежнаго дворянства. Мы знаемъ, что этотъ вопросъ находитъ различные отвѣты у разныхъ изслѣдователей; и главною причиною этого разногласія является прежде всего страшная разбросанность и вмѣстѣ неизученность фактическаго матеріала. Мы до сихъ поръ, напримѣръ, не знаемъ точно, каково было распредѣленіе земельной собственности наканунѣ революціи между различными сословіями, не говоря уже о различныхъ группахъ внутри каждаго, сословія. Но не зная точно этого "исходнаго пункта изслѣдованія, мы не обладаемъ также и достаточно точными общими итогами относительно перемѣщенія собственности и распредѣленія ея между различными категоріями покупателей въ революціонный періодъ. Вотъ и приходится, отправляясь отъ современнаго положенія вещей во французской деревнѣ, восходить назадъ и возстановлять съ большею или меньшею степенью правдоподобія эволюцію земельной собственности наканунѣ переворота и послѣ его. Я попрошу русскаго читателя припомнить хотя бы споръ по этому предмету между г. М. Ковалевскимъ и проф. Лучицкимъ, споръ, въ которомъ было потрачено немало учености съ той и другой стороны, но безъ рѣшительнаго результата въ томъ или иномъ смыслѣ.
   Добросовѣстныя и цѣнныя изслѣдованія И. В. Лучицкаго надъ описями земель (и собственниковъ), платившихъ пятипроцентный налогъ или такъ называемый rôles des vingtièmes -- показываютъ, что буржуазная собственность достигала наканунѣ революціи въ изученныхъ имъ мѣстностяхъ порою значительныхъ размѣровъ, напр. 58,9%, значитъ чуть не три пятыхъ всего пространства въ Лимузэнѣ {Ср. И. В. Лучицкій. Крестьянское землевладѣніе во Франціи наканунѣ революціи (преимущественно въ Лимузэнѣ); Кіевъ, 1900, стр. 119.}. Но изслѣдованія того же ученаго опредѣляютъ размѣры этой собственности всего въ 15%, или менѣе одной седьмой въ Ланнэ (Laonnaïs, или Laonnois, какъ писалось въ то время) {Ibid.}. Ясно, что уже амплитуда такого колебанія показываетъ намъ, до какой степени еще непрочны наши выводы о распредѣленіи собственности разныхъ сословій для всей дореволюціонной Франціи. Спрашивается, съ другой стороны, противорѣчатъ-ли прямо, въ такомъ случаѣ выводамъ проф. Лучицкаго опять-таки мѣстныя данныя, сообщаемыя г. Ковалевскимъ въ его интересномъ обобщающемъ трудѣ о "Происхожденіи современной демократіи" и говорящія о томъ, что въ такихъ то и такихъ то приходахъ, бальяжахъ, округахъ сеньоры владѣютъ третью, половиною, тремя четвертями всей земли, а лишь остатокъ принадлежитъ частнымъ собственникамъ {См., напр., стр., 29--40 т. I (я цитирую по первому изданію: Москва, 1896).}.
   Болѣе рѣзкая разница обнаруживается, можетъ быть, между двумя русскими учеными по вопросу о томъ, какую долю непривилегированной собственности слѣдуетъ считать собственностью крестьянства въ узкомъ смыслѣ этого слова, и какую собственностью сельской и городской, особенно же крупной буржуазіи. Но и этотъ вопросъ и до сихъ поръ нельзя отнюдь считать разрѣшеннымъ для всей Франціи. И если г. Ковалевскій преувеличиваетъ, какъ намъ кажется, концентрацію собственности въ рукахъ капиталистовъ, то проф. Лучицкій столь же, можетъ быть, преувеличиваетъ владѣльческую роль сѣраго крестьянства, сгущая краски на "земледѣльческомъ характерѣ ремесленно-промысловой группы", среди которой было, конечно, немало столь знакомыхъ намъ "хозяйственныхъ мужичковъ".
   Такимъ же или частнымъ, или неопредѣленнымъ характеромъ отличаются изслѣдованія о смыслѣ революціонной мобилизаціи собственности. Жорэсъ съ похвалою отзывается о предшествовавшихъ (переведенныхъ на французскій) работахъ проф. Лучицкаго о результатахъ продажи національныхъ имуществъ въ Ланнэ и Тарасконнэ {Жорэсъ, вѣроятно, имѣетъ въ виду работу русскаго ученаго, вышедшую въ 1897 г. подъ заглавіемъ: La petite propriété en France avant la Révolution et la vente des biens nationaux.}, гдѣ буржуазія купила отъ 40 до 45% пущенной въ оборотъ земли, тогда какъ все остальное пространство было пріобрѣтено собственно земледѣльцами и мелкой ремесленной буржуазіей деревни. Но Жорэсъ же упоминаетъ о работѣ (къ сожалѣнію, извѣстной мнѣ до сихъ поръ лишь по названію) другого русскаго изслѣдователя, г. Бориса Минцеса, который подробно изучилъ продажу земель въ департаментѣ Сены-и-Уазы и приходитъ къ заключенію, что собственно земледѣльческое населеніе пріобрѣло здѣсь лишь одну седьмую собственности; а шесть седьмыхъ были куплены версальскими или парижскими буржуа, нотаріусами, депутатами, купцами, фабрикантами, и т. п. Самъ Жорэсъ, на основаніи работы Гилльмо о революціи въ Луганнэ, этюда Лежэ о національныхъ имуществахъ въ Сартѣ и обстоятельнаго изслѣдованія Рувьера объ отчужденіи земель въ Гаревомъ департаментѣ, полагаетъ возможнымъ распространить приблизительно пропорцію, установленную г. Минцесомъ для Сены-и-Уазы, и на всю Францію {Точнѣе говоря, Жоресъ склоняется больше къ пропорціи, указанной Рувьеромъ: пять шестыхъ выражаютъ долю буржуазіи, одна шестая крестьянства.}. Но онъ прибавляетъ, что, несмотря на сравнительно незначительную по пространству долю земельной собственности, пріобрѣтенную собственно крестьянствомъ, число покупщиковъ изъ мелкаго земледѣльческаго класса было тѣмъ не менѣе очень велико. Очевидно, до сихъ поръ еще мы принуждены довольстваться приблизительными обобщеніями. И все, что можно безъ особой ошибки допустить для всей страны, сводится въ вѣроятности средняго вывода, равно далекаго какъ отъ оффиціальнаго оптимизма буржуазіи, утверждающей, что революція демократизировала собственность и создала множество мелкихъ, но жизнеспособныхъ земледѣльцевъ, такъ и отъ черезчуръ прямолинейной формулы писателей соціалистическаго лагеря, которые полагаютъ, что революція пошла исключительно на пользу буржуазіи.
   Не могу кстати не отмѣтить здѣсь вліянія на Жорэса того фаталистическаго взгляда на исторію эволюціи, о которомъ я упомянулъ выше и который позволяетъ ему сравнительно съ легкимъ сердцемъ глядѣть на спекулятивную оргію буржуазіи, съ жадностью набросившейся въ образѣ знаменитыхъ "черныхъ бандъ" на скупку, перепродажу и прямой грабежъ національныхъ имуществъ. Потому-ли, что онъ описываетъ намъ пока лишь начало этой операціи, или потому, что онъ черезчуръ гипнотизируется мнѣніемъ о неизбѣжности всего процесса, но онъ замѣтно преувеличиваетъ нормальность этого "первоначальнаго накопленія". Мало того, Жорэсъ слишкомъ рѣзко и несправедливо, по моему мнѣнію, относится къ этюду Жоржа Авенэля по этому вопросу, признавая за работою этого писателя лишь значеніе "блестящаго, но фривольнаго памфлета". Онъ, молъ, не принимаетъ совершенно въ разсчетъ "абсолютной необходимости, тяготѣвшей тогда надъ буржуазной революціей" {1. с., стр. 474.}, исходитъ изъ утопическаго требованія, чтобы такая революція создала изъ національнаго имущественнаго фонда множество мелкихъ крестьянскихъ участковъ или даже надѣлила землею пролетаріевъ -- санкюлотовъ.
   Такъ какъ Жорэсъ собственно не цитируетъ, а лишь укоризненно комментируетъ Авенэля, то я считаю нужнымъ познакомить читателя съ одною -- двумя выдержками изъ "Революціонныхъ понедѣльниковъ", представляющихъ, какъ извѣстно, рядъ статей Авенэля по революціи. Изъ этихъ выдержекъ читатель, надѣюсь, убѣдится, что Авенэль очень трезво смотрѣлъ на нѣкоторыя стороны переворота, хотя бы на матеріальныя стремленія буржуазіи; но что это, однако, не мѣшало ему клеймить со страстнымъ негодованіемъ хищническую систему дѣйствій буржуазіи, заходившей далеко за предѣлы "абсолютной необходимости". Пусть судитъ самъ читатель. Вотъ вамъ прежде всего исторія философіи революціи съ земельной точки зрѣнія:
   
   Смыслъ тогдашняго положенія вещей цѣликомъ заключается въ соціальномъ вопросѣ, въ вопросѣ чисто территоріальномъ; дѣло идетъ о томъ, чтобы закрѣпить, чтобы разъ навсегда придать безвозвратный характеръ покупкамъ, сдѣланнымъ лицами, пріобрѣтшими національныя имущества. Государственныя дѣла рѣшаются не Баррасомъ, не Сьейесомъ, не Бонапартомъ, но горстью крупныхъ буржуа, милліонеровъ, банкировъ, спекуляторовъ, поставщиковъ, которые даютъ приказы покупщикамъ изъ вторыхъ, третьихъ и четвертыхъ рукъ и которые почти вовсе не думаютъ о свободѣ, равенствѣ, республикѣ, но лишь объ одной вещи: сохранить, что они захватили, захватывая при этомъ еще болѣе. Эта же самая забота преслѣдуетъ ихъ, когда они радостными криками встрѣчаютъ Имперію, и та же мысль о сохраненіи владычествуетъ надъ ними, когда они привѣтствуютъ реставрацію {Georges Avenel, Lundis révolutionaires. Nouveaux éclaircissements sur la Révolution franèaise; Парижъ, 1876, стр. 27.}.
   
   А вотъ оцѣнка движенія съ этой точки зрѣнія:
   
   Никто изъ нашихъ ученыхъ, которые съ такою тщательностію отмѣчаютъ рѣчи, сраженія, декреты, различныя конституціи, словомъ все то, что блеститъ, шумитъ и проходитъ, не удостоилъ изучить въ подробностяхъ крупное грубо матеріальное дѣло эпохи, прослѣживая шагъ за шагомъ этотъ рядъ лихорадочныхъ, яростныхъ, революціонныхъ, безпрерывныхъ продажъ въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, этихъ продажъ или воровства милліардами... такъ что когда голоса патріотовъ возвышались отъ времени до времени въ пользу пролетаріевъ, которыхъ забывали, то сейчасъ же финансовые волки принимались, среди жаднаго расхищенія добычи кричать противъ призрака аграрныхъ законовъ. Народъ, ограбленный продажами -- вотъ чего въ особенности никогда не показали историки! Но какъ же тогда понять и Директорію, и Консулатъ, и Имперію и все, что послѣдовало за этимъ и продолжаетъ слѣдовать? {1. с., стр. 29.}.
   
   Мы видимъ такимъ образомъ, что можно прекрасно понимать матеріальную подкладку земельной революціи, и въ то же время давать волю чувству негодованія на эту чудовищную оргію буржуазіи. Здѣсь Авенэль кажется намъ ближе къ человѣческой правдѣ -- истинѣ, чѣмъ Жорэсъ со своимъ черезчуръ фаталистическимъ взглядомъ на эволюцію. Надо замѣтить, однако, что этотъ взглядъ прокидывается у Жорэса въ меньшей степени, когда онъ переходитъ къ вопросу о взаимныхъ отношеніяхъ буржуазіи "и пролетаріата. Тутъ, при изученіи возникновенія классового антагонизма между представителями капитала и представителями голаго труда, Жорэсъ, конечно, не отказывается отъ своей точки зрѣнія, считающейся прежде всего съ процессомъ объективнаго развитія. И надо кстати прибавить, что фактическая сторона и въ этомъ. вопросѣ обставлена у автора "Учредительнаго собранія" настолько хорошо, насколько это только можетъ быть сдѣлано въ популярной книгѣ. Но признаніе въ общемъ необходимости экономической эволюціи не мѣшаетъ здѣсь Жорэсу болѣе свободно оцѣнивать отдѣльные акты живыхъ носителей этой эволюціи, не справляясь съ тѣмъ, насколько такія дѣйствія шли или нѣтъ въ необходимомъ (т.-е. въ сущности оказавшемся впослѣдствіи необходимымъ) направленіи.
   Мы сейчасъ увидимъ примѣръ подобнаго отношенія. Но прежде всего небезполезно охарактеризовать по возможности кратко результаты, къ которымъ приходитъ Жорэсъ при изученіи интересной исторической задачи о первыхъ проявленіяхъ борьбы классовъ между капиталистами и рабочими. Изслѣдуя столкновенія различныхъ интересовъ внутри обширнаго комплекса, носившаго названіе "третьяго сословія", Жорэсъ считаетъ возможнымъ сдѣлать общее замѣчаніе, что въ городахъ враждебность между различными категоріями этого сословія была меньше, чѣмъ въ деревняхъ. Классъ пролетаріевъ не представлялъ собою еще такого фактически обособленнаго цѣлаго, выступавшаго противъ обособленнаго же класса капиталистовъ, какъ то должно было прокинуться нѣсколько позже. Несмотря на спорадическое существованіе крупныхъ мануфактуръ, господствующимъ типомъ промышленности было ремесло, мелкая мастерская. И даже въ тогдашнихъ индустріальныхъ центрахъ, вродѣ Ліона, извѣстнаго своими шелковыми фабриками, можно было говорить о концентраціи капиталовъ въ рукахъ скупщиковъ-торговцевъ, но не о концентраціи самихъ техническихъ средствъ производства, такъ какъ непосредственнымъ производителемъ былъ мастерокъ-кустарь (maître-ouvrier), переработывавшій за поштучную плату матеріалъ, доставляемый скупщикомъ, при помощи подмастерьевъ, учениковъ и членовъ своей семьи. Ожесточенная экономическая борьба, порою переходившая въ прямое возстаніе, велась главнымъ образомъ этими мастерками противъ скупщиковъ, лишь носившихъ названіе "фабрикантовъ", а не тѣми, кого мы могли бы назвать пролетаріями, противъ своихъ непосредственныхъ хозяевъ. И ліонское возстаніе въ октябрѣ 1831 г. было все еще дѣломъ такихъ мастерковъ, какъ читатель можетъ видѣть, хотя бы изъ "Исторіи десяти лѣтъ" Луи Блана {Louis Blanc, Histoire de dix ans; Парижъ, 1843, III, стр. 49 и слѣд.}. Во всякомъ случаѣ въ эпоху великой революціи центръ тяжести рабочихъ требованій лежалъ въ упраздненіи цеховъ и корпорацій, что совпадало и съ требован іями фабрикантовъ и торговцевъ. Нигдѣ въ наказахъ третьяго сословія не встрѣчаешь хотя бы слабаго указанія на такую рознь интересовъ между капиталистами и рабочими, какая замѣчалась между сѣрымъ крестьянствомъ и крупными собственниками.
   Знаменательны поэтому условія и послѣдствія проведенія въ учредительномъ собраніи такъ называемаго закона Шапелье (по имени предложившаго его депутата), который былъ вотированъ 14-го іюня 1791 г. и запрещалъ всякія коалиціи, стачки и соглашенія между рабочими подъ предлогомъ несовмѣстимости какихъ бы то ни было "корпорацій" съ новою конституціею. Формально или для юридической "симметріи", какъ удачно выражается Жорэсъ, этотъ законъ преслѣдуетъ какъ будто одинаково и "предпринимателей", и "рабочихъ и подмастерьевъ" и т. д. Но, на самомъ дѣлѣ, онъ обращенъ противъ рабочихъ, такъ какъ само собою понятно, что соглашенія между сравнительно немногочисленными патронами гораздо труднѣе поддаются наблюденію и контролю, чѣмъ по необходимости шумныя и людныя сходки рабочихъ. Да, кромѣ того, этотъ законъ и вызванъ-то былъ петиціею подрядчиковъ-строителей, которые жаловались учредительному собранію на своихъ рабочихъ, рѣшившихъ организовать стачку для поднятія заработной платы. И вотъ первый явственный актъ классовой борьбы между представителями труда и представителями капитала во время великой революціи ведетъ къ насильственному подавленію коллективной дѣятельности и организаціи четвертаго класса, который въ теченіе цѣлыхъ 75 лѣтъ будетъ находиться подъ гнетомъ этого закона.
   Изучая дебаты по поводу этой законодательной мѣры, въ которой Марксъ видитъ свирѣпое сознательное проявленіе классовое господства буржуазіи, Жорэсъ не находитъ достаточно данныхъ для того, чтобы рѣшить этотъ вопросъ безъ оговорокъ въ положительномъ смыслѣ. И, дѣйствительно, надо считаться съ тѣмъ историческимъ предразсудкомъ, который въ это боевое время могъ соединяться съ однимъ уже словомъ "корпорація" и во имя общихъ политическихъ соображеній вооружать законодателей противъ экономическаго права рабочихъ {Ср. о тогдашнихъ экономическихъ условіяхъ и политическихъ предпосылкахъ закона Шапелье стр. 213 и 597--598 моей книги: "Очерки современной Франціи"; Спб., 1902.}. Но за то Жорэсъ рѣзко осуждаетъ поведеніе тѣхъ искреннихъ демократовъ, которые не вступились во время преній -- послѣднихъ почти не было, какъ извѣстно -- за попираемыя права пролетаріата. Не вступились, какъ онъ полагаетъ, подъ вліяніемъ суевѣрнаго страха говорить хоть-что-либо о существованіи классовъ съ ихъ борьбою въ современномъ обществѣ, тогда какъ, молъ, новая конституція, основанная на разумѣ, должна уничтожить разъ навсегда всякія соціальныя дѣленія:
   
   Вотъ иллюзія многихъ людей той эпохи, иллюзія ребяческая и, прибавлю я, иллюзія пагубная! Ибо, закрывая глаза на достаточно уже ясно обозначившуюся дѣйствительность, они играли въ руку тѣмъ ловкачамъ (habiles), которые въ свою-то очередь ужъ, конечно, не игнорировали растущаго антагонизма буржуазіи и пролетаріата и которые при помощи закона Шапелье обезпечивали себѣ для предстоящей борьбы рѣшительную выгоду {L. с., стр. 628.}.
   
   На сей разъ фаталистическая тенденція измѣняетъ Жорэсу и онъ не можетъ удержаться, чтобы не отмѣтить вредной тактики тогдашнихъ друзей народа, отягчившихъ на цѣлыя три четверти вѣка условія борьбы за существованіе для наименѣе обезпеченнаго общественнаго класса. Очень характерно, однако, какъ замѣчаетъ Жорэсъ, поведеніе самихъ рабочихъ послѣ вотировки направленнаго противъ нихъ закона. Они ни словомъ, ни полсловомъ не протестовали противъ этой мѣры. И, что еще любопытнѣе, даже въ дни Террора, когда наиболѣе крайніе вожаки народа, вродѣ Шометта, произносили самыя грозныя рѣчи во имя пролетаріевъ, ни одному изъ этихъ народныхъ трибуновъ не пришло въ голову агитировать въ пользу1 отмѣны закона. Очевидно, кромѣ соціальнаго младенчества и политической незрѣлости пролетаріата, который только что начиналъ обособляться въ то время отъ третьяго сословія, въ самихъ условіяхъ эпохи было нѣчто, отодвигавшее на задній планъ борьбу изъ-за второстепенныхъ, хотя и важныхъ законодательныхъ мѣръ. И это нѣчто -- все возроставшій и возроставшій революціонный характеръ движенія, когда люди, снимавшіе другъ съ друга голову не только въ метафорическомъ, но и въ буквальномъ смыслѣ, не могли, дѣйствительно, плакать по волосамъ.

-----

   Это быстрое возрастаніе революціоннаго характера движенія представляетъ собою одну изъ отличительныхъ чертъ великаго переворота. Начавшись съ формулировки частныхъ, практическихъ и непосредственныхъ задачъ, принимаясь за разрѣшеніе лишь назрѣвшихъ вопросовъ, пытаясь даже сохранить, насколько возможно, основанія стараго режима, путемъ простой реформы самыхъ вопіющихъ злоупотребленій, французская революція съ необыкновенной быстротой превратилась въ широкое, прямолинейное и строго-логичное движеніе, которое въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ успѣло пробѣжать весь возможный по тогдашнимъ условіямъ циклъ развитія. Интересно, что въ началѣ этого движенія самое слово "революція" принимается порою не въ смыслѣ какого-нибудь насильственнаго переворота, а Въ смыслѣ простого полезнаго преобразованія. Я нахожу, между прочимъ, слѣдующее любопытное мѣсто въ книжкѣ Шампьона. Въ наказѣ духовенства города Бовэ мы, дѣйствительно, читаемъ:
   
   кризисъ, который насъ удручаетъ, можетъ стать эпохою счастливой революціи {Champion, стр. 242, прим.}.
   
   Изъ огня въ полымя люди добровольно не скачутъ, и если духовенство Бовэ желаетъ отъ кризиса найти спасеніе въ "революціи", то, очевидно, для него эта революція означаетъ лишь благодѣтельную перемѣну, преобразованіе, реформу. Очень характерно для начала движенія отношеніе составителей наказовъ къ монархіи, той самой монархіи, которая ради низменныхъ интересовъ королевской фамиліи, придворной клики и привилегированныхъ классовъ тянула жилы изъ націи и привела ее на край гибели. Когда все ростущій и ростущій дефицитъ -- это "драгоцѣннное сокровище французскаго народа", какъ остроумно и вполнѣ справедливо назвалъ его Мирабо -- вынудилъ правительство обратиться къ націи, то монархическому энтузіазму и взрыву благодарности не было конца. Нѣкоторыя вѣрноподданическія изліянія заставляютъ улыбаться изслѣдователя на разстояніи болѣе, чѣмъ ста лѣтъ.
   "Этотъ трогательный актъ (созывъ генеральныхъ штатовъ. H. К.) усугубляетъ любовь французовъ къ священной особѣ короля", говоритъ въ своемъ наказѣ третье сословіе города Сэнтъ. "Какую благодарность должны мы выразить благодѣтельному монарху, нѣжная заботливость котораго вопрошаетъ свои народы"!-- патетически восклицаетъ дворянство Альбрэ. "Онъ даруетъ намъ свободу жаловаться,-- о, драгоцѣнное благодѣяніе"! вторятъ общины Экса. Въ свою очередь крестьяне окрестностей Марселя исполнены экстаза: "этотъ великій король возноситъ свой народъ на верхъ такого блаженства, о какомъ мы никогда не могли бы и мечтать". Наказы приходовъ Дуэ развиваютъ эту мысль еще подробнѣе: "Подъ прикрытіемъ этой неожиданной милости, и вся проникшись королевскою благодатью, которая соблаговоляетъ дойти до насъ, община съ восхищеніемъ узнаетъ, что ея король желаетъ принять ея жалобы".
   Наказы Алансона прибѣгаютъ къ реторической фигурѣ вопрошенія, которой позавидовалъ бы самъ Квинтиліанъ: "Можемъ-ли мы равнодушно видѣть, какъ король извлекаетъ насъ, такъ сказать, изъ ничтожества, въ которое погружала насъ наша бѣдность, дабы возвысить насъ до такой степени, чтобы быть выслушану его августѣйшей особой"?.. А въ наказахъ Па-де-Калэ въ pendant къ метафорѣ "возвышенія народа" мы встрѣчаемся съ обратной метафорой "нисхожденія короля": "Онъ не боится, будучи нашимъ королемъ, низойти до того, чтобы быть нашимъ отцомъ".
   Въ другихъ наказахъ король титулуется ни много ни мало, какъ "богомъ", а министръ Неккеръ -- его "ангеломъ" {См. объ этомъ впечатлѣніи, произведенномъ королевскимъ обращеніемъ къ націи, у Champion, стр. 236--238.}.
   Читатель, желающій имѣть понятіе о состояніи умовъ наканунѣ революціи, долженъ сопоставить съ проявленіями этого энтузіазма наказовъ характеръ политическихъ идей тѣхъ писателей, въ которыхъ привыкли видѣть подготовителей крайняго революціоннаго міровоззрѣнія. Я совѣтую читателю съ этою цѣлью обратиться въ прекрасному резюмэ этихъ взглядовъ въ началѣ книги Олара. Онъ увидитъ, какою непослѣдовательностію страдали, казалось бы, основныя положенія свободомыслящихъ подготовителей революціи. Одни, какъ Жанъ-Жакъ Руссо, являются искренними демократами, но полагаютъ въ то же время, что демократическій образъ правленія подходитъ лишь "богамъ", а люди, по причинѣ несовершенства своей природы, должны довольствоваться менѣе % совершеннымъ политическимъ строемъ. Другіе, какъ Мабли, мечтаютъ о "республиканской монархіи" и довольно неожиданно перекрашиваютъ въ выразителя такой формы правленія -- Карла Великаго, при которомъ, де, уже функціонировало "Учредительное Собраніе". Курьезная идеализація учрежденій прошлаго въ духѣ желательнаго будущаго является вообще одною изъ далеко-небезъинтересныхъ чертъ назрѣвавшаго переворота; и Оларъ справедливо замѣчаетъ:
   
   Это странное представленіе о Карлѣ Великомъ, либеральномъ, конституціонномъ и на половину республиканскомъ, преслѣдовало, вслѣдъ за Мабли, воѣгь людей XVIIІ-го вѣка. Такъ Лафаетгъ въ своей "Перепискѣ" выражаетъ желаніе, чтобы король явился, какъ Карлъ Великій, посреди своей, добровольно имъ созванной націи. Этого-то либеральнаго Карла Великаго и думали найти въ Наполеонѣ Бонапартѣ тѣ изъ людей 1789 г., которые участвовали въ 18-мъ Брюмерѣ, и историческія легенды Мабли были не совсѣмъ чужды успѣху цезаризма во Франціи {Anlard, прим. 2 на стр. 11.}.
   
   Съ другой стороны самые искренніе монархисты, незамѣтно для самихъ себя, проникались республиканскими идеями и пропагандировали ихъ. Такъ д'Аржансонъ, который былъ государственнымъ совѣтникомъ, интендантомъ, министромъ Людовика XV-го, не желая республики во Франціи, говоритъ, однако, объ этомъ строѣ въ такихъ сочувственныхъ выраженіяхъ, что читатель привыкаетъ видѣть въ республиканскомъ образѣ правленія высокій идеалъ, къ которому монархія можетъ приближаться, лишь "постоянно совершенствуясь". Любопытно, съ другой стороны, хотя бы то обстоятельство, что лѣтъ за тридцать до революціи Фаваръ, популярный театральный писатель и самъ импрессаріо, котораго нельзя было заподозрить ни въ какихъ политическихъ тенденціяхъ, вызывалъ громкіе аплодисменты публики стихами, вродѣ слѣдующаго, встрѣчающагося въ его комедіи "Три султанши":
   Tout citoyen est roi sous un roi citoyen,-- "всякій гражданинъ -- король въ царствованіе короля гражданина".
   Непослѣдовательность съ одной стороны, непослѣдовательность съ другой стороны; теоретическіе республиканцы, предпочитавшіе на практикѣ монархію, служители монархіи, ставившіе абстрактнымъ идеаломъ республику, и въ общемъ постепенный ростъ новаго міровоззрѣнія: вотъ черты переходной эпохи и симптомы приближающейся грозы.
   Я укажу еще на одно характеристичное явленіе, которое поражаетъ при чтеніи книжки Шампьона. Въ началѣ движенія, насколько свидѣтельствуютъ наказы и безчисленныя брошюры, вызванныя вѣстью о предстоящемъ созывѣ націи, большинство пожеланій и плановъ отличается умѣренностью и нерѣдко стоитъ даже за сохраненіе извѣстныхъ привилегій стараго режима. Повсюду требуется мирное и правильное развитіе. "Не вносите смуты въ революцію (опять "революція" обозначаетъ благодѣтельное преобразованіе. H. К.), которая дѣлается сама собою, не вносите, ускоряя ее. Мечъ и насиліе сковали болѣе узъ, чѣмъ разрушили", говоритъ одинъ писатель. "Не дай Богъ, чтобы я когда-нибудь вздумалъ вызывать произвольное уничтоженіе привилегій, столь необходимыхъ при формахъ правленія, гдѣ по необходимости существуютъ личныя различія. Современное положеніе вещей дѣлаетъ необходимымъ въ извѣстныхъ отношеніяхъ поддержаніе во всей неприкосновенности прерогативъ духовенства и дворянства" -- въ свою очередь рекомендуетъ другой писатель. Очень небольшое число наказовъ третьяго сословія требуетъ уничтоженія сословій. Если порою третье сословіе и дворянство выражаютъ пожеланіе, чтобы духовенство перестало существовать, какъ особое сословіе, то почти нигдѣ третье сословіе не говоритъ объ уничтоженіи дворянства. Наоборотъ, оно готово признать за дворянами "ихъ право, почести, выдающійся рангъ въ обществѣ (prééminence) и, словомъ, все, что не касается денежныхъ изъятій" (третье сословіе Виллэръ-Коттрэ). Отъ него "далека мысль отрицать различіе ранга, даваемое рожденіемъ, и преимущество дворянства для занятія высшаго духовнаго сана и военныхъ должностей" (третье сословіе города Ангулэма). Даже тамъ, гдѣ оно исходитъ изъ "природнаго равенства людей", оно полагаетъ, что и теперь, какъ прежде, дворянство должно "остаться сословіемъ" и "сохранить свои преимущества" (третье сословіе Домба).
   Съ другой стороны, и привилегированныя сословія были вначалѣ во многихъ мѣстахъ дружелюбно настроены къ третьему, а нерѣдко составляли общія съ нимъ наказныя тетради. У Шампьона вы найдете перечисленіе цѣлаго ряда мѣстностей, въ которыхъ всѣ три сословія были согласны или во всѣхъ пунктахъ реформъ, или во всѣхъ существенныхъ. Тутъ опять мы встрѣчаемся съ тою непослѣдовательностью, которую мы отмѣтили раньше и которая характеризуетъ всѣ переходныя состоянія, не испытавшія еще дифференцировки и разслойки различныхъ матеріальныхъ и идеальныхъ интересовъ.
   Я отмѣчу, между прочимъ, одно обстоятельство: отправляясь отъ частныхъ и практическихъ требованій, всѣ три сословія требуетъ, однако, почти всюду "конституціи", хотя опять-таки въ ея жизненной ближайшей формѣ: торжествѣ законности и отсутствіи произвола. Въ противоположность мнѣнію Тэна (очевидно, плохо изучившаго тетради), который утверждаетъ, что "конституція" была предметомъ теоретическихъ разглагольствованій адвокатовъ и журналистовъ исключительно въ наказахъ "третьяго сословія", всѣ сословія съ большею или меньшею настойчивостью требовали конституціи. И порою эти требованія выражались дворянствомъ въ формѣ, гораздо болѣе энергичной, чѣмъ къ какой прибѣгала буржуазія. Кромѣ того, вмѣсто того, чтобы теряться, какъ воображаетъ Тэнъ, въ общихъ декламаціяхъ "сообразно съ доктринами Руссо", составители наказовъ обыкновенно чрезвычайно ярко и съ большимъ знаніемъ дѣла излагали ужасающія злоупотребленія и произволъ тогдашняго политическаго режима, который лишь на словахъ былъ абсолютной монархіей "божественнаго права", а на дѣлѣ представлялъ собою безграничное господство невѣжественной, продажной и глубоко-эгоистичной бюрократіи. Но само собою разумѣется, что въ нѣкоторыхъ наказахъ, составлявшихся подъ вліяніемъ наиболѣе интеллигентныхъ элементовъ буржуазіи, общая сторона политической реформы была выражена съ такою силою, что принимала форму цѣльнаго плана конституціи. Мы знаемъ, напримѣръ, что наказныя тетради парижскаго третьяго сословія дали непосредственно цѣлый рядъ готовыхъ параграфовъ для знаменитаго "Провозглашенія правъ человѣка и гражданина".
   Переходное состояніе продолжалось, впрочемъ, недолго; и темпъ начавшагося движенія ускорялся все болѣе и болѣе, такъ что "революція" -- реформа быстро превратилась въ настоящую революцію въ ея современномъ смыслѣ этого слова. Несомнѣнно, что сама жизнь, сама борьба различныхъ интересовъ, ярко вспыхнувшая, какъ только отъ пожеланій реформы перешли къ ея исполненію, явилась могучимъ факторомъ проясненія національнаго сознанія: эгоистичныя стремленія правительства и привилегированныхъ классовъ скоро нарушили межеумочную гармонію сословій и положили конецъ специфическому энтузіазму населенія. Но, кромѣ самой жизни и потребностей политической борьбы, на стройность и прямолинейность новаго революціоннаго міровоззрѣнія подѣйствовало то качество человѣческаго ума, которое называется внутреннею логикою. Нашъ умственный аппаратъ такъ устроенъ, что какъ только работа новыхъ идей достигла въ немъ извѣстной напряженности, такъ сейчасъ же начинается въ нашемъ сознаніи процессъ сростанія однородныхъ элементовъ и взаимнаго уничтоженія разнородныхъ. Та непослѣдовательность, которая характеризовала Взгляды до революціонныхъ писателей и "людей 89-го года", быстро уступила мѣсто логическому безстрашію и цѣльности революціонной формулы: отсюда жалобы писателей вродѣ Тэна на "абстрактный" характеръ новаго міровоззрѣнія, которое на самомъ то дѣлѣ считается со всею сложностью новыхъ нахлынувшихъ фактовъ и явленій, но, конечно, вноситъ въ оцѣнку ихъ опредѣленный и строго послѣдовательный критерій.
   Обстоятельная книга Олара является, по моему мнѣнію, въ нѣкоторыхъ своихъ частяхъ блистательнымъ подтвержденіемъ этого, съ одной стороны, жизненнаго, съ другой -- логическаго процесса выработки новаго дѣйственнаго міровоззрѣнія. Пусть читатель просмотритъ хотя бы первыя главы второй части, трактующія о періодѣ, "демократической республики" 1792--1795 г., особенно же главу вторую, изображающую "эволюцію политическихъ идей между 10-мъ августа и 22-мъ сентября 1792 г.", т. е. тотъ промежутокъ времени, въ теченіе котораго, какъ говоритъ Оларъ, "общественное мнѣніе потеряло мало-по-малу свой роялизмъ и стало пріобрѣтать республиканскій характеръ". Читатель увидитъ, какъ подъ давленіемъ жизненныхъ фактовъ это превращеніе произошло сначала само собою, а вовсе не какъ "результатъ какой-нибудь заранѣе обдуманной республиканской пропаганды." Вожаки, вродѣ Робеспьера, тоже сначала скорѣе слѣдуютъ за поворотомъ общественнаго мнѣнія, чѣмъ предшествуютъ ему. Но затѣмъ, когда жизнь накопила элементы переворота, эти выдающіеся выразители его сравнительно въ очень короткое время вырабатываютъ цѣльную и строго логическую формулу и этой работой сознательной мысли въ громадной степени усиливаютъ теперь силу напора пришедшихъ въ движеніе массъ.
   Тогда-то въ свою очередь проявятъ свое дѣйствіе,-- опять-таки дѣйствіе очень могущественное,-- тѣ идеи крупныхъ до революціонныхъ мыслителей, которыя до сихъ воръ пользовались, правда, популярностью, вызывали платоническое восхищеніе, но казались пока неприложимою въ дѣйствительности "игрою ума". Самъ Руссо могъ считать истинную демократію возможною только въ обществѣ "боговъ": конституція 98-го постарается приблизиться къ этому строю здѣсь, на землѣ. И если иронія земныхъ вещей подставитъ фактически вмѣсто, этой конституціи господство террора, то все же революція завѣщаетъ намъ формулу политическаго строя, олицетворяющаго наибольшій размахъ французской демократической мысли. Оларъ говоритъ:
   
   Конституція 24-го іюня 1793 г.-- наиболѣе демократичная изъ всѣхъ французскихъ конституцій. Она не только имѣетъ своимъ основаніемъ верховенство народа, функціонирующее при помощи всеобщей подачи голосовъ, но и организуетъ это верховенство, такъ что народъ не вручаетъ цѣликомъ своей власти представителямъ и самъ участвуетъ въ изготовленіи законовъ путемъ права вето, превращающаго народъ, который выступаетъ на первоначальныхъ собраніяхъ, въ настоящій сенатъ французской республики, согласно желанію, уже давно высказывавшемуся самой передовой фракціею демократической партіи {Aulard, стр. 306.}.
   
   Какъ мы далеки отъ наказовъ 1789 г., въ которыхъ прогрессивная мысль пробивалась лишь частными, хотя и свѣжими струйками сквозь традиціонные предразсудки стараго режима!

-----

   Въ заключеніе я позволю себѣ остановиться еще на одномъ вопросѣ, возбуждаемомъ чтеніемъ новыхъ книгъ по французской революціи: насколько въ этотъ короткій, но бурный историческій періодъ проявились такія идеи и обнаружились такія дѣйствія, какія можно отнести къ области соціализма? У каждаго изъ разбираемыхъ въ этой статьѣ авторовъ имѣется свой отвѣтъ на этотъ вопросъ. Такъ Жорэсъ полагаетъ, что не только о соціализмѣ, въ смыслѣ современнаго коллективизма или коммунизма, почти вовсе не можетъ быть и рѣчи во французской революціи; но что и вообще "соціалистическая мысль", даже въ самыхъ слабыхъ и колеблющихся своихъ формахъ, не касалась сознанія рабочихъ, а у писателей и философовъ XVIII-го вѣка выражалась въ абстрактныхъ и чисто моральныхъ, порою реакціонныхъ разсужденіяхъ. У Шампьона мы не найдемъ прямого отвѣта на интересующій насъ вопросъ; но уже тотъ фактъ, что онъ подчеркиваетъ умѣренность требованій въ наказахъ, заставляетъ насъ видѣть въ его книжкѣ доказательство крайней слабости соціалистическихъ тенденцій въ странѣ. Наоборотъ, у Олара и Лихтенберже мы замѣчаемъ склонность не такъ отрицательно относиться къ возможности упомянутыхъ соціалистическихъ тенденцій. Но и они дѣлаютъ оговорки въ томъ смыслѣ, что эти тенденціи, конечно, не то явленіе, которое нынѣ называется соціализмомъ. Однако каждый изъ обоихъ авторовъ, но каждый съ своей точки зрѣнія,-- Оларъ скорѣе сочувственно, Лихтенберже скорѣе недружелюбно,-- считаютъ долгомъ констатировать слѣдующій, по ихъ мнѣнію, фактъ: если французская революція не была соціалистическимъ движеніемъ, то сильнѣйшее передвиженіе собственности, вызываемое въ этотъ періодъ декретами революціоннаго правительства, и различныя политическія мѣры, затрогивающія, однако, экономическіе интересы богатыхъ "враговъ республики", противоставляемыхъ бѣднымъ "патріотамъ" и "санкюлотамъ", должны были бросить въ народное сознаніе первые зародыши соціалистическаго міровоззрѣнія.
   Съ такой постановкой вопроса и положительнымъ отвѣтомъ на эту постановку, мнѣ кажется, можно согласиться, согласиться охотнѣе, чѣмъ съ черезчуръ рѣзкимъ отрицательнымъ отвѣтомъ Жорэса. Но за то надо имѣть въ виду замѣчаніе этого послѣдняго автора относительно отсутствія элементовъ современнаго рабочаго соціализма во французской революціи. И это, конечно, понятно, если читатель припомнитъ соціально-экономическій строй тогдашней Франціи. Когда изучаешь вмѣстѣ съ Лихтенберже революціонную литературу брошюръ, памфлетовъ и т. п., и находишь, что изъ 4,000 сочиненій, разсмотрѣнныхъ авторомъ, есть едва ли два десятка брошюръ, говорящихъ вообще о необходимости измѣненія отношеній собственности, а въ томъ числѣ одна-двѣ, указывающія на революціонный путь рѣшенія соціальнаго вопроса, то, конечно, трудно видѣть во французской революціи даже и слабое проявленіе соціалистической мысли. А тутъ еще слѣдуетъ прибавить, что, можетъ быть, единственно Бабефъ строилъ планъ общественнаго благополучія не только на общности земельной собственности, но и на общности орудій промышленнаго производства. Не удивляешься поэтому, если не видишь замѣтныхъ слѣдовъ вліянія Бабефа на тѣхъ, кого именно имѣла прежде всего въ виду осчастливить его доктрина. Дѣйствительно, занимаясь вопросомъ этого вліянія, Оларъ находитъ, что все, что можно сказать по этому поводу, сводится лишь къ немногому: "народъ узналъ эту доктрину, обратилъ на нее вниманіе" {Aulard, стр. 630. Что касается до публики, то "заговоръ вообще осуждался, и были довольны, что виновные арестованы:", говоритъ Лихтенберже, стр. 177.}. Но въ числѣ фактовъ этого "вниманія" фигурируютъ въ сущности два -- три городскія происшествія: кучки людей, собравшихся читать прокламацію "Равныхъ" на улицѣ Сэнтъ-Антуанскаго предмѣстья; куплеты о сытыхъ и голодныхъ, напечатанные въ одномъ журналѣ и распѣваемые въ кафе, и т. п.
   За то другой рядъ явленій долженъ былъ произвести замѣтное дѣйствіе на народъ. Ироніи исторіи угодно было, чтобы тѣ самые вожаки крайнихъ революціонныхъ фракцій, которые на каждомъ шагу говорили о "священной собственности"; которые вводили этотъ параграфъ святости владѣнія въ самую конституцію и издавали законы, наказывающіе смертью всякаго, кто только заикнется о раздѣлѣ земель,-- чтобы тѣ самые народные трибуны, говорю я, прибѣгали зачастую къ мѣрамъ, нарушавшимъ въ сущности эту святыню. Когда декретировался обязательный максимумъ цѣнъ на предметы необходимости; когда вводился очень прогрессивный налогъ; когда конфисковались имущества эмигрантовъ, или просто "подозрительныхъ" собственниковъ; когда практиковалась система реквизицій для снабженія необходимымъ "патріотовъ", то народъ привыкалъ видѣть въ правѣ собственности и различныхъ проявленіяхъ его отнюдь не священную, но, наоборотъ, условную вещь, вещь, такъ сказать, лишь терпимую государствомъ и, когда понадобится, подвергающуюся ограниченіямъ и даже прямой отмѣнѣ. Въ самомъ дѣлѣ, что долженъ былъ думать исполненный революціонаго энтузіазма санкюлотъ, когда онъ слышалъ повсюду отъ своихъ ораторовъ рѣчи вродѣ тѣхъ, съ которыми обращался къ народу хотя бы цитируемый Лихтенберже Бландэнъ: "Надо уважать имущества патріотовъ, но имущества богатыхъ аристократовъ надо отдать бѣднымъ. Эгоистъ, роялистъ не могутъ владѣть собственностью въ республикѣ."
   Вотъ почему, разсматривая эти фактическія бреши, нанесенныя въ боевой періодъ революціи праву собственности, Лихтенберже не безъ основанія могъ изобразить въ слѣдующихъ выраженіяхъ дальнѣйшую эволюцію чувствъ, стремленій и идей въ пореволюціонной Франціи:
   
   Между тѣмъ, какъ большинство нація, жаждущее отдыха и опьяненное славою при Имперіи, затѣмъ доведенное до изнеможенія и стремившееся только къ спокойствію реставраціи, возвращалось въ соціальной области къ идеямъ, гораздо болѣе консервативнымъ, чѣмъ идеи XVIII-го вѣка -- въ это самое время значительное число умовъ- сохраняло воспоминаніе о разочарованіи, постигшемъ ихъ въ 1794, сохраняло убѣжденіе, что бѣдные были тогда притѣснены и обмануты, и что дѣло революціи было конфисковано въ свою личную пользу высшими классами, "буржуа", въ ущербъ трудящимся "пролетаріямъ", которые были настоящими носителями революціи. Эти идеи развились по мѣрѣ того, какъ яснѣе обнаружились несовершенства новой соціальной системы, и онѣ-то, безъ сомнѣнія, образовали сентиментальныя основанія первоначальнаго французскаго соціализма {Lichtenberger, стр. 299.}.

-----

   На этомъ я принужденъ кончить свои этюды, не имѣя, конечно, возможности и въ самыхъ общихъ чертахъ познакомить читателя съ массою вопросовъ, поднятыхъ новыми трудами о происхожденіи современной Франціи, но надѣясь, что я могъ возбудить въ немъ желаніе обратиться самому къ изученію этихъ интересныхъ работъ.

Н. Е. Кудринъ.

"Русское Богатство", No 2, 1902

   
   
Ко всем произведениям автора К списку авторов